Лжедмитрий Второй, настоящий Эдуард Николаевич Успенский
        Книга известного писателя Эдуарда Успенского посвящена исследованию Смутного времени - от убийства в Угличе малолетнего царевича Дмитрия до убийства «Тушинского вора», выдававшего себя за сына Ивана Грозного.
        Э. Успенский выстраивает свою оригинальную версию событий и подтверждает ее доказательствами, основанными на пристальном изучении исторических документов.
        Книга проиллюстрирована художником А. Шевченко.
        Эдуард Успенский
        Лжедмитрий Второй, настоящий
        Историческое повествование
        Часть первая
        УГЛИЦКИЙ МЛАДЕНЕЦ
        Плохие дети встречаются редко. Отвратительных детей почти не бывает.
        Царевич Дмитрий Углицкий был отвратительным ребенком.
        Несмотря на это, он был всеми обожаем. И никто в Угличе не сомневался, что это будущий царь России. И что он будет, пожалуй, погрознее своего родителя Иоанна - царь Дмитрий Иоаннович Грозный.

* * *
        В середине апреля сухим путем, по едва просохшим дорогам прибыл в Углич в большой, здорово поношенной карете посланец Бориса Годунова. То ли чех, то ли итальянец, доктор по имени Симеон.
        В письме, переданном царице Марии Федоровне и ее братьям Нагим, было написано, что он будет обучать царевича латинскому и другим языкам. Что надо принять его и обустроить.
        С ним прибыли и подарки царевичу от его брата Федора - игрушечные латы, игрушечный меч и короткий позолоченный кинжальчик.
        -Еще одного досмотрщика прислали, - сказала царица Марья. - Мало им Волоховой.
        И велела поселить приезжего в самом дальнем краю дворца.
        Но при иностранце оказалось другое письмо из дома Романовых. На имя брата царицы - Михайлы Нагого. В нем намеками сообщалось, что этому получеху-полуитальянцу можно доверять, что это верный человек и что от него будет много пользы. Что он врач и многим наукам обучен.
        И действительно, учитель всерьез занялся ребенком. С раннего утра он был рядом с мальчиком. На свежую голову они занимались письмом и латынью. Потом катались верхами. Потом иностранец обучал царевича военным приемам и читал историю.
        В борьбе или сражении на саблях царевич зверел, кусал учителя и бил его деревянной саблей по-настоящему.
        -Ты не царевич, - говорил чех с легким акцентом, - ты припадочный волчонок. Ты недолго просидишь на троне.
        Дмитрий еще больше злился, но сквозь злость крепко уважал сильного и умелого учителя.
        А свою злость и желание сесть на трон он показал еще зимой. Вместе с другими ребятами ставил снежные фигуры у крыльца и, срубая им головы прутом, приговаривал:
        -Это Бориски голова! Это Щелкалова голова! Это Михайлы Битяговского башка!
        Ясно, что эти игры быстро становились известными в Москве. И надо сказать, мало радовали шурина царя Федора и фактического правителя Русии - Бориса Годунова.
        Многие люди считали, что дни царевича сочтены. Что, того и гляди, он отправится в путь небесный. Не зря же одна из его кормилиц год назад умерла от отравы в еде. Но пока младенец был жив, и очень многий люд ставил в зависимость от его здоровья и возраста свои планы.
        На третьей неделе учитель попросил у царицы Марьи разговору.
        -Государыня Мария Федоровна, надо думать, как уберечь царевича.
        -Как так уберечь? - спросила царица. - Как бережем, так и убережем.
        -Так мы его не убережем, - сказал итальянец. - Надо искать подменного. Надо найти мальчишку, похожего один в один, и держать его на подставу.
        Несмотря на свою иностранность, этот получех говорил по-русски ясно и без ошибок.
        Слово было произнесено, и оно запало.
        Братья царицы-сестры, Михайло, Андрей и Григорий, согласились не сразу.
        -Ведь Бориске донесут мигом, - сказал недоверчивый Григорий.
        -И пускай, - сказал младший Андрей. - Ну и что?
        -А то, - отвечал Григорий. - Тебя тут же и спросят: «Для чего подмену готовите? Или не доверяете кому? Кому не доверяете? Или опасаетесь кого? Кого опасаетесь? Был один царевич, стало два. Для чего царевичей разводить?»
        -А вы поменьше болтайте, - оборвал их старший, Михайло Нагой. - Вот никто и не спросит. Появился лишний мальчонка во дворце - только и делов-то.
        Стали искать нужного мальчишку. И он быстро нашелся, как по заказу. Сын юродивой женки Орины, жившей у Битяговских и ходившей к Андрею Нагому, был просто копией царевича. Столичный итальянский влах одобрил этого никому не нужного мальчика - незаконного сына Федота Офонасьева.
        Андрей велел привести мальчишку во дворец. Здесь его и держали для игры с царевичем. Звали мальчика Афанасием. Женка-мать тоже была пристроена к делу - к стирке дворцового белья.
        Симеон тихо начал подгонять приемыша под царевича. Надо было сделать так, чтобы в любую минуту он мог стать царевичем, но чтобы в обычные дни никто не замечал их чрезвычайного сходства.
        Это начинало получаться. Чумазый и бедно одетый ребенок резко отличался от царевича Дмитрия и забитостью, и общим выражением лица.
        Но причесанный и умытый и в расшитом золотом царском кафтанчике он смотрелся не хуже злобноватого, дерганого царевича. Сделалось возможным совершить подмену в любую минуту.
        Это-то и принесло самую большую неприятность.
        Однажды во время обедни, когда во дворце никого не было, учитель решил закончить эксперимент. Он позвал Афоньку в свою комнату, причесал мальчика, заставил его надеть белое полотняное белье: штанишки и рубашку.
        После этого мальчик натянул красные сапожки, обмотав ноги чистыми белыми платками, сверху надел темный, прошитый золотом кафтанчик и подпоясался ремнем, окованным бронзой. Затем Симеон набросил на него шелковую перевязь - получилась просто картинка. Осталось только пригласить в комнату царевича и вживую сравнить ребят.
        Вдруг в городе ударили в набат. Очевидно, что-то случилось. Скорее всего загорелся какой-то посадский дом.
        Мальчишка выскользнул из рук ученого иностранца, сбросил перевязь ему на руки и в парчовом царском кафтанчике выскочил на задний двор. Симеон стал высматривать в окно: что случилось, отчего набат?
        В это время царевич Дмитрий вернулся с обедни.
        Он нос к носу столкнулся с оторопевшим Афонькой.
        Вид прислужного мальчика в царском кафтане привел Дмитрия в невменяемость. Без всяких рассуждений он подскочил к двойнику и, как его учили в тренировочных боях, всадил игрушечный кинжальчик мальчику в горло.
        Афанасий захрипел и начал биться в судорогах на земле, истекая кровью.
        Оказавшийся на улице Симеон не раздумывал ни секунды. Он схватил царевича в охапку, завернул в перевязь и бросился в сторону конюшен. Быстро, но не очень торопливо.
        Его поношенная карета стояла под навесом. Он впихнул сумасшедшего царевича туда и приказал:
        -Сиди тихо, а то убьют!
        После этого он растолкал Тимофея Петрова - конюха, спавшего на остатках зимнего сена и велел запрягать его карету. Он не стал возвращаться во дворец. Иноземец не очень доверял русским порядкам и русским слугам и всегда все свое носил с собой.
        Через четверть часа карета итальянца выехала из города через Спасские ворота и взяла курс на Москву.
        А по всему маленькому городу Угличу уже лился тревожный бой набата. Люди останавливались и поднимали головы в сторону высокой городской колокольни. И бежали уже люди со всех сторон к царскому дворцу с криком:
        -Дьяки убили царевича!
        -Дьяки царевича убили!
        Первым «вверх», то есть во дворец, прибежал мальчик Петрушка Колобов, верный товарищ царевича, и сообщил, что царевич на заднем дворе покололся ножом.
        Петрушкина мать Марья - постельница царевича - с воем бросилась на задний двор. Следом за ней сбежала по лестнице заранее обезумевшая царица Марья.
        Во дворе уже находилась кормилица Орина Жданова-Тучкова с окровавленным мальчиком на руках и рядом с ней стояла и причитала растерянная мамка-воспитательница Василиса Волохова.
        -Я не виновата! Я ни при чем! Я ни при чем! - бросилась она к царице-матери.
        Но Марья (она же Марфа) и слушать ее не стала. Она вырвала из ближней поленницы полено и стала бить Василису Волохову по голове.
        -Это все ты! Это все ты! Твой сын Осип! Это Данила Битяговский! Это Никитка Качалов!
        Злость захлестывала царицу. Она знала, что так и будет.
        Мало того что ее, красавицу, выдали замуж за старика-урода царя! Мало того что этот царь, этот царь-полутруп еще при своей жизни сослал ее в изгнание в этот маленький глухой город! Так теперь убили еще сына! Отобрали и сына, и последнюю надежду поцарствовать, свести счеты со всеми врагами-ненавистниками.
        Это не просто сына убили. Это убили всю жизнь.
        Она дико кричала, и била, и била поленом по голове Василису Волохову! У Волоховой уже были перебиты пальцы! Волохова валялась в ногах, умоляла ее не бить. Вся голова у нее была в крови, а царица не могла перестать.
        Появились ее братья. Оба прискакали верхами: пьяный Михайло Нагой и полупьяный Григорий.
        Григорий не удержался и тоже стал бить ногами мамку.
        Отовсюду сбегался и съезжался люд. Посадские, слободские, посошные люди… Рабочие с пристани с топорами. Казаки с судов… Какие-то люди с рогатинами…
        -Дьяки убили царевича!
        Набат бил все тревожней и тревожней. И со всех сторон неслось:
        -Дьяки убили царевича!
        Прискакал на взмыленной лошади сам старший дьяк Михайло Битяговский. Он пытался успокоить народ. Но не тут-то было.
        -Бейте его! - приказал Михайло Нагой.
        Прислужливый люд первым начал дрекольем бить Битяговского и стаскивать его с лошади. А как же не бить, ведь прозевали царевича, надо хоть здесь выслужиться перед царицей.
        Особенно старался конюх Тимофей Петров, который к этому времени окончательно проснулся. Тяжелая оглобля в его руках переломала не одну защищавшуюся руку.
        Михайло Битяговский на коне пробился к деревянной избе для служилых людей и даже успел запереться. Но толпа выломала дверь, выволокла Михайлу наружу и забила камнями и палками до смерти. Заодно убили Данилу Третьякова, человека Битяговского, который тоже оказался в избе.
        На свою беду, прибежал на задний двор Никита Качалов - друг Осипа Волохова, сына забитой мамки.
        -Бейте его! - кричала ополоумевшая Мария. - Вот он убийца!
        Никиту Качалова забили.
        Откуда-то приволокли полуживого, ничего не понимавшего Осипа Волохова и на глазах у царицы Марфы убили окончательно.
        Служивый человек Волоховых Васька было кинулся закрыть хозяина телом, так в момент забили и его.
        Толпа озверела. Стали бегать за всей семьей Битяговского и его людьми. Притащили к царице его мать и сестер. И если бы не вмешательство попа Спасского собора Богдана и других священников, их забили бы до смерти тоже.
        Кровь лилась рекой.
        Сына Битяговского Данилу убили в дьячей избе. После всего всем миром разграбили дом и подворье ненавистного дьяка.
        Питье в бочках из погреба Битяговского выпили и бочки покололи. Со двора забрали лошадей девятеро. Пусть от проклятого дьяка будет польза. Под шумок увели их в дальние деревни.
        Все ненавистное семя людей Годунова было убито или попряталось. Многие дьяковы люди убежали в леса.
        Долго еще волны злобы и крови перекатывались из края в край Углича. Долго еще звенел и плакал колокол.
        Постепенно злоба стала затихать. Все стало успокаиваться.
        Вспомнили о Москве.
        И это воспоминание было таким нехорошим, что в животе холодело, а ноги подгибались.
        Убитого царевича Григорий Нагой прилюдно отнес в собор Спаса Преображения, где младенца оставили для отпевания и похорон, чтобы все жители города могли пойти и проститься с ним.
        Только этого не произошло. Заплаканные женщины в мрачных черных платках и вооруженные ножами люди из дома царевича встали на ступеньках храма и ни одного человека не пускали внутрь.
        Ни один горожанин так и не сумел в этот день увидеть убиенного столь дорогого всем царского отрока и проститься с ним.

* * *
        Чex-итальянец Симеон, покидая город, понимал, что главная тайна и опасность для Московии уезжает из Углича вместе с ним в его карете.
        На сегодняшнем языке ее бы назвали «детонатор для огромной бомбы по имени государство Российское».

* * *
        Два дня подряд высылал Михайло Нагой свою вооруженную челядь на московскую дорогу перехватывать всех людей, скачущих в Москву и едущих из нее. Ясно становилось, что дела его плохи.
        Крови в Угличе больше не было, хотя рукоприкладство и побои продолжались. На второй день почему-то убили юродивую женку Орину, чей сын Афонька недавно был взят ко дворцу. Это было последнее и не совсем понятное убийство.
        Многие уже стали понимать, что «угличское дело» добром не кончится и надвигается московская расправа. Посадские люди видели, как пытаются Нагие спрятать концы в воду.
        Всех убитых Михаил Федорович Нагой велел стащить в овраг. На них сверху положили залитое кровью оружие. Прошел слух, что Михайло велел полить его курячьей кровью.

* * *
        Первый посыльщик с известием о смерти царевича вылетел из города через двадцать минут после его гибели. Он не мог ничего сообщить Москве, кроме факта смерти Дмитрия Углицкого. Но о ней следовало известить Годунова немедленно. За каждую минуту промедления можно было потерять голову. Правитель Борис держал информационную струну между Угличем и Москвой туго натянутой.
        Второй гонец с подробным рассказом о событиях в городе выехал на следующий день утром, еще затемно. В Москве он оказался к концу заутрени. В семье Годунова еще и не ложились.
        Происшедшее ошеломило правителя. Событие могло быть самым несчастным и самым счастливым случаем для него. Одно неверное движение - и он со всей семьей летит в пропасть, в тартарары. Зато все дальнейшие поступки, сделанные им грамотно, скорее всего приведут его на престол.
        То, что случилось, напоминало монету, упавшую на ребро. Она стоит и недолго держит равновесие. Но как она упадет - орлом или решкой? Троном или плахой? Надо помочь ей правильно упасть - троном вверх.
        Борис отправился с докладом к царю.

* * *
        Влах[1 - Влахи (волохи) - предки современных румын и молдаван.] Симеон встретил карету Афанасия Нагого - старшего из четырех братьев царицы - в десяти верстах от Углича.
        Старший Нагой сидел на козлах рядом с кучером и лично правил горячей четверкой лошадей. Он так был увлечен гонкой, что они непременно бы разминулись с итальянцем, если бы не очередная починка тракта и огромная полубочка с провизией, задержавшие лихача. Лет Нагому было много, к шестидесяти шло, но силен он был и горяч, как будто ему не было и тридцати.
        Симеон бросился к нему, размахивая руками:
        -Стой, стой!
        Старший Нагой соскочил к нему.
        -Важное дело есть!
        Они оба поискали место, чтобы свести кареты с дороги. Воспитатель позвал Афанасия в свою карету.
        Мальчишка лежал на сиденье в полубреду. Только что закончился приступ падучей. Чернобородый, весь налитой мышцами Афанасий напрягся:
        -Что случилось, латинянин?
        Доктор вкратце все ему пересказал. Нагой не переспрашивал. Он все схватывал и понимал с ходу. За внешним обликом туповатого военачальника, стратилата[2 - Стратилат (лат.) главнокомандующий (прим. ред.).] средней руки, скрывался цепкий ум азиатской воды дипломата.
        -Боюсь, мои братья там сейчас наломают, - сказал он. - Хоть бы сообразили не раскрывать подмены. - Он подумал и добавил с некоторой злостью:
        -Вот что, доктор, пути назад нам с тобой нет. Или на трон, или на плаху! И хорошо, если на плаху сразу!
        -Как так? - не понял доктор.
        -А так. Наши ребята, прежде чем тебе голову отсечь, любят с мышкой еще поиграться.
        Он еще секунду размышлял:
        -Значит, так, доктор. Я возьму царевича и спрячу его. Есть глухое место. Ты поезжай дальше, в Москву. Остановишься у наших. Деньги я тебе дам. У меня с собой много. Походи по лавкам, по магазинам немецким, закупи все необходимое на НЕ-СКОЛЬ-КО лет. Напирай на ученые книги, на словари и все нужное для ученья. Купи все важное для себя, вплоть до тулупа и крепких сапог. Надо сделать так, чтобы года два вы с мальчишкой никуда не высовывались. Когда все сделаешь, приезжай в Ярославль к городовому приказчику Богданову, он тебе укажет, что делать. И главное, НИ-КО-МУ ни слова, иначе - могила. Да ты и сам ученый. Отнеси мне мальчишку в карету. Неси под мышкой, как сверток. Деньги я тебе здесь в кошеле оставлю. Да, и оружием обзаведись самым лучшим.
        Симеон вышел с мальчиком наружу. Афанасий натряс в настенный кожаный карман большое количество монет из нательной поясной сумки, подождал, пока доктор вернется, выждал проезд случайного, жутко дребезжащего барского экипажа и вернулся к своей коляске.
        Он вдарил по лошадям, и бешеная гонка продолжилась. Во время скачки Афанасий что-то обстоятельно говорил кучеру. Если бы не разность в одежде и не внешняя аккуратность Афанасия, трудно было бы с первого взгляда понять, кто барин, а кто слуга. Оба этих лица природа утонченностью не баловала.
        Перед последним поворотом в сторону Ярославля кучер соскочил с повозки. Он отцепил одну из двух запасных лошадей, привязанных к задку кареты, вскочил на неоседланную лошадь и, со всех сил колотя ее ногами, быстро поскакал в сторону центра города.
        Ему надо было сообщать братьям и сестре Нагим одно: не раскрывать подмены! Не раскрывать подмены! Не раскрывать подмены! Убили действительно царевича. Иначе всем быть без головы. Если не раскроют, остаются шансы на опалу, но не смерть.

* * *
        Борис Годунов шел с докладом к царю. Вместе с ним шла жена Мария и вконец измученный гонец из Углича. Может, царь Федор захочет сам о чем-то спросить.
        Уже давно Борис взял за правило разговаривать с царем, да и с другими боярами, в численном перевесе. И со страшным Грозным старался быть всегда при большинстве «своих». Может, поэтому и уцелел.
        У самого волевого и умного российского человека есть неосознанная боязнь численного перевеса. Это в западных странах практикуются одиночные убийцы и одиночные враги. В Русии всегда шли стенка на стенку. Или стенка на одного.
        Но в этот раз Борис изменил своему правилу: визит должен быть интимным (все только свои) и открытым (посторонний гонец). Но чужих туда не надо. Первые шаги надо было делать без сановных бояр.
        Стрельцы из царской стражи спокойно относились к появлению Годунова. Его здесь прекрасно знали. Они молча приветствовали его на всех переходах и постах и расступались.
        Царь Федор Иоаннович и царица Ирина Федоровна находились в Столовой избе рядом со Средней палатой. Готовились к трапезе после обедни.
        Годунов жестами убрал кравчего[3 - Кравчий - почетная должность, придворный чин. Кравчий служил царю за столом и руководил стольниками (прим. ред.).] и всех слуг. Потом подошел к царю и тихо сказал:
        -Государь, очень плохая новость.
        -Говори, Борис, - попросил царь.
        -Царевича Дмитрия убили в Угличе.
        Царь Федор поднял глаза на Бориса, недолго смотрел на него и вдруг по-детски заплакал.
        -Не уберег, - говорил он сквозь слезы. - Не уберегли. Все мы не уберегли.
        -А кто? Как? - спросила царица Ирина. - Кто убил?
        Годунов вытолкнул вперед гонца:
        -Рассказывай.
        Гонец, в смерть растерявшийся, отвесил царю большой земной поклон:
        -Государь царь Федор Иоаннович! Не могу точно сказать. Только царицыны братья утверждают, что это по приказу Битяговских.
        -Да им-то зачем? - жестко вмешалась Мария Годунова.
        Борис сверкнул на нее глазами: молчи!
        -Они уже полгорода перебили, - продолжил гонец.
        -Кто, Битяговские? И право, зачем им это? - спросил царь.
        -Нет, не Битяговские. Нагие.
        Гонец в растерянности обводил глазами расписанные золотом стены, лавки, покрытые красным бархатом и золотом шитой материей. И незаметно удивлялся на царя. Сын страшного Грозного, слово которого с трепетом слушала вся Русия, был тих и слаб. Он даже плакал!
        В Средней палате тем временем стали собираться старшие бояре. То ли своих гонцов имели, то ли почуяли что тревожное, то ли просто дела до царского правителя накопились.
        -Все. Больше тебе здесь быть нечего, - сказал Борис гонцу. - Иди на двор и жди. За службу наградим.
        -Мария Григорьевна, - сказал он жене, - проводи-ка его.
        Жена Годунова - старшая дочь Малюты Скуратова - недовольно пошла из палаты. Гонец шел подле нее. И никто из важных бояр - великих Шуйских, родовитых Мстиславских и умных Щелкаловых - не посмел обратиться к нему с вопросом. Помалкивал даже дерзкий Богдан Яковлевич Бельский.
        А вопрос явно имелся. Где это видано, чтобы простой, замызганный конник впущен бывал в царские покои. Видно, непростая новость приехала с ним. А кое-кто даже подозревал, что это за новость может быть.
        Вслед за женой в Среднюю палату вышел Годунов.
        -Государь отправился на молебен по загубленной душе. Убили младенца Дмитрия Углицкого, - объявил он и тут же поправился. - Убили царевича Дмитрия.
        Члены Боярской думы зашевелились, стали перешептываться и переглядываться.
        Годунов выждал долгую паузу:
        -Давайте решать, что следует делать.
        Бояре переглядывались, но молчали.
        -Так что будем советовать государю?
        Никто не спешил отвечать.
        -Говори, Василий Иванович, - обратился Годунов к князю Василию Ивановичу Шуйскому. - Твое слово первое.
        Мелкий, подслеповатый Шуйский долго шевелил губами, ничего не произнося. Потом со значением сказал:
        -Кому-то это очень надо было убить младенца.
        Члены царского совета молча оценивали сказанное.
        -У кого же это поднимется рука на ребенка? - так же со значением произнес боярин Богдан Яковлевич Бельский.
        -У кого надо, у того поднимется, - с еще большим значением, почти с намеком сказал князь Федор Иванович Мстиславский. - В восемьдесят седьмом уже пытались его убить. Когда кормилицу Татищову отравили.
        -Ага, - очень громко и тоже со значением сказал правитель Борис, - значит, будем искать среди своих? Боюсь, я знаю многих на это дело охотников, а не одного стрелка.
        Думные бояре мгновенно потеряли интерес к многозначительному тону.
        -Надо комиссию послать во главе с кем-то из духовенства, из первосвященников, - строго, по-деловому предложил Василий Иванович Шуйский.
        Несмотря на свою мелковатость и неказистую, нелепую внешность, чувствовалось, что он имеет большой вес в этой тяжелой длиннобородой компании. Бояре его сразу поддержали.
        -Правильно.
        -Тому и быть.
        -Посему и решим.
        Тут же стали называться кандидатуры людей, вызывающих абсолютное доверие или абсолютно не вызывающих никакого.
        Названы были окольничий Андрей Петрович Клешнин, дьяк Елизарий Вылузгин, митрополит Геласий, и главой комиссии дружно назначили Василия Ивановича Шуйского - начальника судной палаты. Выезжать положили сегодня же, чтобы не было смуты на Москве.
        -Между прочим, младенец был далеко не ангелом, - сказал Шуйский. - Любил гусей палкой до смерти забивать.
        -Любил, когда кур режут и овец. Грешно говорить, - произнес Черкасский и перекрестился.
        -Странное у него было имя - Уар! - добавил Федор Мстиславский.
        Видно, сановные бояре были глубоко в курсе жизни убиенного младенца Дмитрия (в будущем святого Димитрия).

* * *
        Девятнадцатого мая к вечеру отряд в пятьсот хорошо вооруженных пропыленных конных стрельцов в желтых кафтанах с командирами верхами вступал в Углич.
        Отрядом командовал самый административно грамотный человек из московских - стрелецкий голова Темир Засецкий. Он догнал отряд в Дмитрове, потому что имел долгую предпоходную беседу с Годуновым.
        Отряд был разбит надвое. В середине ехало несколько легких карет с конной охраной по бокам. В них находились члены комиссии.
        По дороге на подходах к Угличу навстречу выходил прятавшийся в лесах чиновный люд и подсаживался в кареты. Так что задолго до приезда в город члены комиссии знали и поступки, и имена, и дерзостные слова главных участников бунта.
        Отряд вступил на территорию города через Никольские ворота и быстро рассыпался на отдельные группки.
        Спасские и Никольские ворота были немедленно заперты, на всех наугольных и средних башнях выставлены караулы. У всех дверей дворца была поставлена охрана. Всех Нагих, какие оказались во дворце, взяли под арест и развели по разным комнатам.
        Царица Марфа была в соборе Спаса-Преображения при гробике с младенцем. Первым делом сановные члены комиссии отправились туда. Надо было проститься с младшим сыном страшного Ивана Грозного. Может быть, последним членом династии.
        Князь Шуйский, дьяк Елизарий Вылузгин, Андрей Клешнин и митрополит Геласий в сопровождении десятка стрельцов подошли к Преображенской церкви.
        В церкви было пусто. Кроме царицы Марфы, может быть, там находилось два или три близких человека. Никто из горожан в церковь не допускался одетыми в траур людьми из царевичева двора.
        На окровавленном царевичевом теле лежал нож убийц. Несчастная мать плакала горько. Долгие слезы побежали по лицам Шуйского, митрополита Геласия и Вылузгина. Зрелище было тяжелейшим.
        Уж на что Василий Иванович Шуйский насмотрелся крови при царе убийце-издевателе Иване Васильевиче, а и тот не сумел сдержать рыданий.
        Один Андрей Клешнин стоял без слез. Он молча смотрел на мальчика и не узнавал его. Царевич сильно преобразился. Как будто в гробике лежал совершенно другой ребенок.
        «Как же смерть меняет людей! - подумал про себя Андрей Петрович. - Впрочем, - решил он, - так бывает всегда».
        Не медля ни получаса, комиссия приступила к допросам. Начали с Михайлы Нагого. Михайло Нагой заявил, что царевича Дмитрия зарезали Осип Волохов, Никита Качалов и Данила Битяговский.
        Михайлу увели в подвал. Передали людям Вылузгина. Применили раскаленное железо. Он твердо стоял на своем.
        Стали допрашивать Григория. Григорий сообщил, что царевич накололся ножом сам, в припадке падучей, которая с ним и раньше бывала.
        -А почему убили Битяговского? И кто?
        Нагой показал, что, когда явился старый Битяговский (42 года!), набежало много народа. Начал кричать неведомо кто, будто царевича зарезал Данила Битяговский со товарищи. И что Битяговского убил черный люд.
        Третий Нагой - Андрей показал, что царевич ходил на заднем дворе, играл через черту сваей. И вдруг на дворе закричали, что царевича не стало. Царица сбежала сверху. А он, Андрей, в то время сидел за столом. Услыхав крик, он прибежал к царице и видит, что царевич лежит на руках у кормилицы мертв, а сказывают, что его зарезали.
        -Кто зарезал?
        -Осип Волохов и Никита Качалов с Данилой Битяговским.
        Показания путались и множились.
        Стали допрашивать кормилицу, мамку стряпчих.
        Никто не признавал, что дал наказ убивать Битяговских. Как-то это само собой произошло. Кто-то из черного люда закричал, кто-то схватился за оглоблю, кто-то вытащил нож.
        Стали допрашивать детей: Колобова Петрушку - сына постельницы царевича, сына кормилицы Тучковой и двух детей жильцов Красенского и Козловского.
        Испуганные дети тоже показали на убийство царевичем самого себя. Играл он ножом в землерезы. Начался у него припадок. Стал он биться в судорогах и пошла кровь.
        Мамка Волохова рассказала о ранешних приступах царевича. Что он грыз руки и кормилице, и мамке, и даже от черной болезни поранил сваей царицу мать. В один приступ обгрыз руки дочери Андрея Нагого. Еле ее от него отобрали.
        Эти приступы царевича очень заинтересовали Василия Ивановича Шуйского. Прекрасно помнил он приступы бешенства и садизма папочки царевича - Ивана Грозного. Он все спрашивал о них и спрашивал. И думал: «А каков был бы царевич на престоле? Может, правильно, что Господь Бог прибрал его. Прости меня, Господи!»
        Подошли с другого конца. Кто первый ударил в колокол?
        Ничего не прояснилось. Получалось так, что все слышали колокол, но никто не приказывал звонить.
        Вдовый поп Федот Офонасьев, по кличке Огурец, говорил, что услышал звон у себя дома, что звонил сторож Кузнецов. А он, Федот, зазвонил уже потом, когда царевича убили. И приказал ему звонить Михайло Нагой.
        Сторож Кузнецов утверждал, что звонил он как всегда, а не из-за царевича. А большой звон был уже после.
        Спросили Нагого, зачем давал приказ звонить? Нагой ответил, что сам услышал звон, чтобы мир сходился, у себя дома и только после этого прискакал во дворец.
        Применили пытки. Благо в комиссии был специалист. Никаких сенсационных открытий не сделали.
        И все это время люди стрелецкого стольника Засецкого держали город под четким контролем. Ни один человек, даже посланный самим коварно умным Шуйским, не покидал город, не будучи обысканным с ног до головы до последней одежной застежки.
        И никто почему-то не заметил отсутствия врача-наставника влаха Симеона. Как будто его никогда и не было при дворце.
        И никто не обратил внимания на несуетливое присутствие доверенного лица Афанасия Нагого, его слуги и вечного спутника крепостного Юрия Копнина. Он незаметно и тихо, но очень навязчиво проводил какую-то свою политику среди обслуги.
        Этот человек, полутоварищ-полуслуга Афанасия Нагого, сочетал в себе психологию и все качества феодала и крепостного раба одновременно. Он не делал ошибок и своими советами спокойно направлял следствие по нужному Афанасию Нагому руслу.
        Старший из Нагих, Афанасий Федорович Нагой, был видным, устоявшимся государевым человеком. Служил в посольском приказе еще у Ивана Грозного. Долгoe время был послом русского царя при крымском хане. Дважды опасным считалось это место. Многие на нем теряли голову. А он уцелел, и с прибылью.
        Сам Афанасий, может быть, вел бы дело лучше и тоньше, чем его наперсник. Копнин работал грубее, но все равно он абсолютно не делал ошибок.
        В результате долгой и обстоятельной работы московская комиссия пришла к выводу, что царевич сам обрушился на нож из-за недогляда царицы и всей женской обслуги.
        Что все угличские Нагие - Михайло, Андрей и Григорий - виноваты в побитье государевых людей: Михайлы Битяговского с сыном, дьяков и многих служилых и жильцов.
        Виноватой сильно нашли царицу Марию в подстрекательстве к убийствам и в недогляде. Виновата была и вся царская обслуга.
        Царицу пока оставили в покое. Всех Нагих в цепях увезли в Москву.
        Теперь город с ужасом ждал государевой расправы.
        Прошла молва, что татары выходят из Крыма. А в такое время любая попытка смуты жесточайшим образом подавляется.
        Кажется, монета правителя Годунова упала орлом вверх.

* * *
        Девятнадцатого мая в глубокую ночь, в дождь, в ворота английского подворья в Ярославле раздался дикий стук. Видно было, что пришедшие - не самые застенчивые гости и пришли не зря. И что они достучатся до своего.
        Английский посол Горсей, располагавшийся там в эту пору, поднял на ноги вооруженную охрану, и его люди с зажженными факелами подошли к воротам. За воротами находился всадник, его впустили.
        Это был старый знакомый Горсея по английским сношениям еще при Иване Грозном - Афанасий Нагой. Он спрыгнул с коня, отдал поводья охране и просил Горсея провести его в свободную комнату для разговора.
        Афанасий рассказал, что в Угличе беда: люди Годунова убили царевича. В городе бунт. Царица при смерти. У нее припадок, судороги, выпадают волосы и срочно нужны лекарства.
        -Почему люди Годунова? - спросил Горсей.
        -А чьи? - в ответ спросил Афанасий.
        Горсей растерялся. Поддерживать такой разговор в стране, где всем ведал хитрейший правитель Борис Федорович, было опасно.
        И если царице плохо, то почему за лекарствами прискакал дипломат самого высокого ранга, а не слуга? Причем он ехал за лекарством верхами более ста километров - из Углича в Ярославль?
        Горсей не рискнул вдаваться в подробности. Его многолетнее знакомство с этой более чем странной страной научило его как можно больше думать и, по возможности, вообще не говорить. Особенно с государевыми людьми. Лучше лишний раз сочувственно по-азиатски поцокать языком.
        Здесь каждый умный и образованный человек чувствовал себя иностранцем, а каждый иностранец чувствовал себя образованным и умным человеком.
        Он дал Афанасию Нагому все лекарства, какие подходили к случаю (в основном успокаивающие), проводил его до ворот, обнял и пожелал быть живым и здоровым.
        После этого он зажег свечу в своей комнате, присел к столу и дописал несколько осторожных, описательных (без оценок) страниц к уже готовому дипломатическому отчету.
        Отчет составлялся для пославшей его английской королевы Елизаветы. Назавтра этот отчет уехал в Англию с купцами из этого же ярославского английского подворья.

* * *
        Влax Симеон серьезно готовился к уходу в неизвестность. Собирался, как на зимовку. Закупал книги, приборы, карты, одежду, ткани, оружие. Брал все лучшее из гостиных дворов у иностранцев. Слава Богу, денег у него было много. Афанасий Нагой выдал ему половину дохода со всех имений, производств и жалований.
        Целыми днями он с парой слуг ездил по городу и покупал, покупал, покупал. И в лавках, и в больших магазинах. И свозил все товары к знакомым латинянам в немецкую слободу. Там стояла его большая, хорошо отлаженная походная карета на случай неожиданного разгрома Нагих в Москве.
        Он рассчитал точно.
        И когда через несколько дней к подворью Нагих в Москве подъехал десяток стрельцов, латинянина в городе уже не было. Вместе с веселым кучером Иаковом он уже проехал третью заставу.

* * *
        Первым отчет комиссии просмотрел Годунов. Он пролистал его, сидя за своим столом на Красном крыльце.
        Отчет его устраивал полностью. Читал он быстро, потому что накануне человек Андрея Петровича Клешнина все пересказал ему довольно дробно.
        Годунов читал больше для порядка, чтобы все видели, что он первочей при государе Федоре. И для того, чтобы все знали, что он чист и совсем не в курсе дела.
        Не сделав никаких замечаний, он пригласил комиссию в полном составе из Красного крыльца в Среднюю палату.
        Годунов и царь Федор слушали отчет комиссии. Рассказывал митрополит Геласий.
        -Нами установлено, государь, что младенец Дмитрий убился сам. Обрушился на нож во время припадка падучей. Значит, на то была воля Божья.
        Все перекрестились.
        -Его отпели и похоронили как положено по уставу. В Москву решили младенца не перевозить.
        -Я уже знаю, - сказал царь Федор. - А почему?
        Вмешался Шуйский:
        -По многим причинам, государь. Особенно из-за слухов. Много ходит наветов на государевых людей. А прибудь младенец в Москву, к нему будут толпы недовольных собираться. Неизвестно еще, что выкинет чернь.
        -И духовенство против, - решил сказать смелое думный Андрей Клешнин. - Угличский младенец убился сам. Это против Бога.
        Присутствующие опять перекрестились. На глазах у Федора снова выступили слезы и побежали по щекам.
        -А кто убил дьяков и Битяговского? - спросил Годунов.
        -Черный люд, - сказал Вылузгин. - Казаки с пристани, жильцы, люди с базара. По наказу Нагих.
        -И много народу безвинно побито? - спросил царь.
        -Много, государь, - ответил Геласий. - Очень много. Потому что люди городские и дворцовые начали многие счеты сводить.
        Члены комиссии и царские ближние люди долго совещались.
        Решение было принято такое: Годунов подготовит грамоту для духовного собора, Геласий или патриарх Иов ее на соборе огласят.
        Чтобы успокоить народ в Москве и по городам, список с грамоты разослать по городам с гонцами.
        Черновик грамоты утвержден был такой:
        «Царевичу Дмитрию смерть учинилась Божьим судом. Играл он через черту ножичком, напала на него черная болезнь, стало бить его и крутить зело сильно. В то время обрушился он на нож, и скорая смерть его случилася. Обо всем ведает Бог, все в его Божьей руке.
        Перед государем Михайлы и Григория Нагих измена есть явная. Как смерть царевичу учинилась, велели они приказных людей государевых дьяка Михайлу Битяговского с сыном, Никиту Качалова и других дворян, жильцов и посадских людей, которые за правду стояли, побить напрасно.
        За такое великое изменное дело Михайло Нагой с братьями и мужики угличане, по своим винам, дошли до всякого наказанья. А казнь от царя будет такая, какой его Бог известит.
        Казнь и опала в руке царской, как его Бог надоумит.
        А наша должность молить Бога о государе, государыне, о их многолетнем здравии и о затишье междоусобной брани».
        Еще митрополит Геласий подал царю повинную царицы Марфы, написанную им с ее слов лично государю:
        «Царица Марфа, призвав меня к себе, говорила, что убийство Михайлы Битяговского с сыном и жильцов дело грешное, виноватое, и просила меня донести ее челобитье до государя, чтоб государь тем бедным червям Михайлу Нагому с братьями в вине их милость показал».
        Неожиданно за Нагих заступился и Василий Иванович Шуйский:
        -Глупы, но мало виноваты!
        Борис Федорович очень долго гадал и думал: «К чему бы это?»
        Но объяснения не нашел.
        На этом первая часть совета с царем была кончена. И хоть день был вторник - не Посольского приказа и не Казанского дворца, - решил Годунов доложить о делах Орды.
        Он отозвал Клешнина:
        -Ты, Андрей Петрович, уходи. Оставаться тебе сейчас не по чину. Но и далеко не будь, ты мне сильно надобен.
        Когда Клешнин и многие служилые дьяки вышли, когда остались только ближайшие царевы советники, Годунов сказал:
        -Что я сейчас скажу, дело очень тайное. Никто по Москве о нем знать не должен. А из Москвы и вообще ни звука не должно уйти.
        Он помолчал и со значением сообщил:
        -Орда из Крыма выходит.
        -А в чем тайна-то? - спросил боярин Борис Иванович Черкасский - не самый светлый разум в этой родовитой фамилии. - Сколько раз Орда выходила!
        -Много раз выходила, - согласился Годунов. - Но никогда так ее выхода не ждали наши соседи шведские, уважаемый Борис Иванович. Или запамятовал, что у нас на севере сейчас?
        У Черкасского прояснилось.
        Годунов рассказал подробности. Пятого мая нашему послу в Крыму боярину Бибикову Казым-хан по дружбе сообщил, что Орда выходит из Крыма. Что она пойдет воевать Литву. Именно Литву, а не государевы Украины.
        Но то, что сказал хан, ничего не значит.
        В письме Бибикова написано:
        «А слово хана твердое.
        И никогда не меняется. Сказал, что пойдет на Литву, значит, пойдет на Литву. О государевой Украине, стало быть, можно не беспокоиться. А уж о Москве и вовсе не следует.
        Ахмет-ага с приставами, какие взяли у меня и у моих толмачей все шубы, шапки, платье, деньги и запасы и вино по ханову слову, теперь наказан. И многое нам вернуто было. Так что о Москве беспокоиться не стоит и вовсе».
        -Чего он так витиевато пишет? - спросил Федор Иоаннович.
        -Понятно чего, - ответил Шуйский. - Бибиков хочет сказать, что хан готовит набег на Москву. Прямым текстом писать нельзя. Как бибиковского гонца хан перехватит, увидит, что написано, поймет, что о его походе предупреждают. В сей же день казнит посла, потому как заявит: «Я хотел набегом на Литву идти, а ты меня с царем московским поссорить хочешь».
        -Надо поднимать Москву, бояре, - твердо сказал Годунов.
        -Странно как-то получается, - удивился Борис Иванович Черкасский. - Посол пишет, что на Москву хан не пойдет. А мы будем войска выставлять.
        Царь Федор отозвал Годунова в соседнюю комнату.
        -Борис Федорович, ты-то как думаешь: стоит против татар готовиться? Ведь это какая работа. Опять большая война, опять разорение.
        -Большее разорение будет, если татар прозеваем. Вот ты, государь, говоришь: «Почему он так витиевато пишет?» Ты просто не знаешь. Сейчас я тебе объясню.
        Он вошел в Среднюю палату, взял послание Бибикова и вернулся. Все бояре вопросительно подняли вслед ему головы.
        -Смотри, государь. Видишь: все строчки целыми словами написаны, а в некоторых есть слова с переносом?
        -Вижу.
        -Так вот, те строчки, в каких перенос имеется, следует понимать наоборот. Так у нас договорено было с Петром Михайловичем. Прочти, государь.
        Царь прочитал.
        -Выходит: жди татар?
        -Выходит, государь. А ведь хитрая лиса Шуйский все сам вычислил. Понял, что надо ждать татар. Умен, бестия.
        При слове «бестия» царь перекрестился.
        -И ведь того не знает, что у Бибикова - посла при дворе - глаза и уши ханские есть. И хан знает, какое успокаивающее письмо на Русь уехало. Так что вдвойне жди татар, раз мы их ждать не должны.
        Стали решать, какое войско готовить навстречу Орде. Кто будет командовать передним полком, кто большим и кто полками правой и левой руки.
        В большом полку решено было назначить главным Федора Ивановича Мстиславского. Все понимали: старый (45 лет), безусловно, не самый умный, но осторожный, ошибок не сделает.
        В правой руке - князя Никиту Романовича Трубецкого.
        В передовом полку - Тимофея Романовича Трубецкого.
        В левой руке князя Василия Черкасского. И к каждому из трех первых воевод решено было приставить по Годунову. К Мстиславскому - самого Бориса. К Трубецким Степана и Ивана Васильевичей Годуновых.
        Решено было стягивать полки из ближних городов и людей ратных со всех крайних городов к Серпухову. Черная туча большой беды, стрел, огня и полона нависла над Московией, и было уже не до убиенного царевича.
        Когда царев совет закончился, окольничий Андрей Клешнин явился к правителю Годунову в его рабочую комнату.
        Годунов стоял у поставца и готовил царские грамоты в города о присылке полков и о воеводах, которые должны эти полки привести.
        Как только Клешнин вошел, Борис Федорович немедля приступил к вопросам:
        -Ну что, Андрей Петрович, как там держался Шуйский? Что, копал или не копал?
        -А кто его поймет, Борис Федорович. Он хитрая лиса. Может копать так, что и не заметишь, а яму выкопает - хуже не бывает!
        -Но и ты у нас не промах, Андрей Петрович. Может, чего учуял? Может быть, что не так?
        -То-то и оно, что вроде бы все так.
        -Почему вроде бы?
        -Я и сам не пойму, - сказал Клешнин. - Сейчас то, что царевич сам убился, устраивает всех. И тебя, и Шуйского, и Мстиславских, и Бельского, и Никитичей Романовых. Может, и государя Федора тоже. По крайней мере, твою Ирину точно устраивает. Но есть у меня подозрение, неспокойствие какое-то, что с этой версией нас провели. Уж больно все гладко для всех сходится. А я не люблю гладкостей.
        -Так что же все-таки не так?
        -Даже думать боюсь, не то что говорить. Какие-то страдания вокруг младенца ненастоящие, да и сам младенец странноватый.
        -Может, подмена? - насторожился Годунов.
        -Кажется, нет.
        -А что надо сделать, чтобы прояснить твои сомнения?
        -Надо вызвать сюда кормилицу Тучкову. Она может сказать больше всех. И мужа ее следует привести. Да чтоб не сбежали. Может, здесь на дыбе что-то и выясним. Хотя я и не уверен, что эти знания пойдут тебе, Борис Федорович, на пользу. Может, сейчас лучше и не узнавать ничего.
        -А что делать с Угличем? С Нагими?
        -Нагих наказать как следует и разослать по весям.
        -Марфу тоже? - спросил Годунов.
        -Ее в первую очередь. И весь Углич следует наказать примерно. Чтобы начинали твоей твердой руки бояться. Благо предлог удобнейший.
        -Стало быть, действуй! - приказал Годунов. Разговор был кратчайшим. В беседе с Клешниным никаких лишних слов обычно говорено не было.

* * *
        Солнце сверкало в золоте куполов храмов и церквей. Симеон обернулся на Кремль, перекрестился и спросил веселого кучера:
        -Как зовут вон ту, самую высокую колокольню?
        -Какую?
        -Вон ту, в Кремле.
        -По-разному, - ответил Иаков. - Как хотят, так и зовут. И Столпом Большим зовут, и Иваном Великим.
        -Как Иваном Великим? Грозным, что ли? Или просто Иваном? Мол, пошли к Ване погуляем.
        -Башней Ивана Великого зовут. И еще перстом Божьим. Ее ведь достраивать собираются.
        -А в честь какого Ивана башню назвали? - настаивал Симеон. - Их было много Иванов.
        -Да всех! - ударил по лошадям слуга. - Кто его знает - какого!
        Четыре низкие упрямые русско-татарские лошадки споро тащили карету по малогабаритным булыжникам знаменитой татарской собачьей рысью. Они не глядели по сторонам, не отвечали на ржанье лошадей, пасущихся по сторонам, а скучно и равномерно тащили тяжелую карету вперед и вперед.
        Ни читать, ни писать при такой езде было невозможно. Никаких иных занятий не намечалось, а путь предстоял долгий.
        С трудом устроившись в битком набитой карете, учитель-доктор заставил себя заснуть.
        Спал он долго, поверить трудно, почти до Радонежа.

* * *
        Самое интересное началось не в Ярославле.
        Там они быстро отыскали нужный дом. Прочный, огромный, но совершенно бестолковый. В его основу была положена типичная русская изба. Отличался он от избы только величиной и большим количеством разных клетушек, верандочек, светелок и кладовых, пристраиваемых по мере возникшей надобности.
        Как всегда в таких домах, двери были низкие, окна крохотные и расположенные ближе к полу, чем к потолку. Потолки тоже низкие. Печи с большими лежанками занимали до трети площади в комнатах. На балконах ни лечь, ни сесть. Никакого понятия о настоящих удобствах.
        Царевича в этом доме не было.
        Их сытно накормили какие-то молчаливые полуслуги-полукрестьяне. Уложили спать. И сказали, что завтра надо ехать дальше в город Грязовец за двести верст на север.
        Впервые за все время авантюрист влах подумал, а уж так ли ему все это нужно.
        Но что-то сильное руководило этим человеком, какая-то важная идея или цель. Или за спиной его стояла большая группа людей с коллективной волей. Никогда и нигде он не проявлял ни малейшей неуверенности.
        Его спокойствие, прекрасное знание языка и обычаев страны, в которой он находился, благородство в каждом жесте подчиняли ему людей и вызывали их уважение к нему. Слуги прислуживали ему даже с некоторой гордостью. Никто не признавал в нем иностранца. Свой русский боярин. Из начальствующих, из хороших.
        Из Ярославля он выехал уже без его веселого кучера Иакова, а с молчаливым чернобородым полубандитом, которого звали просто Жук.
        Дорога по мере удаления от Ярославля лучше не становилась. Огромные тяжелые разрезанные бочки с провизией с севера, плетеные возы с дровами и сеном сильно разбивали ее. И если бы не постоянный ремонт мостов и брусчатки на каждом перегоне, ехать было бы вообще невозможно.
        Три дня дороги. Жуткие трактиры с клопами и блохами. Если не обработать кровать или лавку кипятком, спать невозможно.
        Слава Богу, везде была хорошая и дешевая еда. В любом самом захудалом трактире имелась медвежатина, севрюга, и осетрина, и семга.
        Жук во всех трактирах и на постоялых дворах спал, не раздеваясь. Ел в основном руками.
        Хорошо, что еще встречались постоялые дворы для иностранных купцов. Там было чисто и практически без клопов.
        Несмотря на хорошую, коллекционную солнечную погоду, дорога осточертела влаху хуже горькой редьки. (Тем более что редькой сильно кормили во всех трактирах.)
        Симеон все время старался подобрать попутчика пешехода, чтобы хотя бы поговорить с ним и узнать что-то новое. А Жуку это явно не нравилось. То ли жалел лошадей, то ли получил указание не афишировать латинянина в этих далеких местах. Жук ворчал и делал вид, что уже проехал мимо пешехода.
        Прибыли в Грязовец - тот еще город: сотня домов и одна мостовая на берегу реки. Не задерживаясь, чтобы не засвечиваться, проехали его сквозняком, несмотря на позднее время.
        Из-за этого пришлось ночевать в лесу при дороге.
        Возницу это нисколько не смутило.
        Играя топором как легким кинжальчиком, он быстро соорудил шалаш, настелил постилку из лапника и развел костер. Он вскипятил сбитень в каком-то ковше и поджарил на костре пару заранее купленных кур.
        Ночевка получилась лучше, чем в трактире.
        Спал Жук, положив под голову плоский камень.
        Утром тронулись рано на хорошо отдохнувших лошадях.
        «Как меня встретит царевич? - думал учитель. - Что-нибудь изменилось в этом звереныше? А ведь мальчик удивительно одаренный! И очень большие шансы на престол у него сохранились».
        Симеон через свои источники знал о результатах комиссионной работы. И надеялся, что второй комиссии не будет.
        Правда, его несколько тревожил последний приказ Годунова вызвать из Углича в Москву кормилицу царевича Дмитрия - Тучкову «…с мужем и везти бережно, чтобы с дороги не утекли и дурна над собой никакого не сделали».
        Но он надеялся, что этот вызов ничего уже не изменит. Тем более что любые изменения никому и даром не нужны.
        И он очень сильно уповал на мощный иезуитско-азиатский ум Афанасия Нагого. Такие люди, как Афанасий, в жизни ошибаются только один раз. И стараются этого раза на всякий случай не допускать.

* * *
        Этот мощный ум немедленно себя проявил.
        После Грязовца ехали еще километров двадцать в сторону, на запад, пока не доехали до озера Никольского к деревне Пишали#на.
        Дорог практически уже не было, были мучения. Земля была глинисто-болотистая, и каждый раз казалось, что карета завязла уже навсегда.
        Но великий рукоумелец Жук рубил, толкал, подкладывал, погонял, рычажил, и они с Симеоном и с лошадьми постепенно продвигались все дальше. Стало даже как-то интересно, появился азарт.
        -Куцы оно денется? Куцы? - каждый раз говорил возница. И «оно» точно «никуды» не девалось. И ехало, и ехало вперед это самое «куцы».
        Вот небо впереди стало все больше светлеть, среди сосен и берез стали проскакивать горизонты и, наконец, засветилась и заиграла серебром беспредельная гладь озера.
        -Приехали, барин, - сказал неприветливый Жук. Хотя барин и сам уже об этом догадался.
        Постепенно выплыла деревенька с церковью и, слегка в стороне, большой барский дом. Простой, как северная архангельская изба, но чрезвычайно удобный. С въездом для повозок на второй этаж, с большими окнами со ставнями, с крышей, крытой широкими крепкими досками.
        Должно быть, Афанасий Нагой готовил это место для себя, с тем чтобы в любое опасное время можно было надолго скрыться от глаз государевых.
        Именно так решил про себя въезжий влах.
        Юрий Копнин был уже здесь.
        -Здравствуй, барин! - степенно сказал он. - Афанасий Федорович тебя заждался.
        Приезжего гостя приняли приветливо. Неспешная, но доброжелательная челядь выгрузила вещи влаха и перетаскала их в дом, в его комнату.
        Мгновенно был накрыт стол, извлечено все согревающее и снимающее усталость - наливки, медовухи, первачи.
        -А где мальчик? - спросил влах.
        -Сперва пообедаем, потом будет, - сказал Афанасий. - А то, боюсь, удар тебя хватит.
        Долго, неторопливо обедали. Редька, рыба, птица, мясо, кисели, наливки. Многие блюда ели руками.
        Молчали. Как в азиатской степи - кто первый заговорит, тот проиграл.
        Потом вдруг Афанасия прорвало. Он стал вспоминать свои сложные дела: переговоры о женитьбе Ивана Грозного на зарубежных красавицах, опасные контакты с Казымом-Гиреем, бесконечные страшные казни старого царя….
        «Конечно, Русь - очень перспективная страна, - думал про себя Симеон. - А все-таки это - Азия, Азия и еще раз Азия».
        На его счастье, эту истину он усвоил давно, и новые жуткие истории Нагого его из себя не выбивали.
        Наконец привели мальчишку.
        Но что это?!!
        К ужасу и чрезвычайному недоумению влаха, это был не Дмитрий. Это был совсем другой мальчик. Если составлять словесный портрет, тот же - бородавка на щеке, сам рыжеватый, низкий лоб, уши торчком. Но только это был не он, это была слабая копия.
        -Кто это? - спросил влах.
        -Это он, - тихо ответил Афанасий Нагой, так тихо, чтобы слышал один только доктор. - Знакомьтесь: Дмитрий Иоаннович. Собственной персоной!
        «Это Дмитрий? Царевич Димитрий?» - спросил доктор.
        Спросил не голосом, не словами, а глазами, мимикой, недоуменным поворотом головы, всей своей напряженной позой.
        «Да, да! Это он!» - так же, не словами, а глазами, общей уверенностью и кивком головы показал Афанасий Нагой.
        Одетый в богатое городское, очевидно, с царевичева плеча, платье, сельский мальчик переминался с ноги на ногу и не знал, куда девать руки и себя самого целиком.
        -Я не понимаю, - сказал влах.
        -Будущий претендент, - тихо сказал Афанасий.
        По его жесту мальчика увели.
        Оба собеседника принадлежали к разным слоям общества, разным странам, даже материкам. Имели разное образование, разную религию, разные характеры, разную волю и темпераменты. Но психика у каждого была абсолютно здоровой. Все виды мимики - от первичной: улыбка, оскал, - до третичной: ирония, лукавство - им были свойственны. Они обладали языком талантливых, гениальных людей - лица тончайших выражений.
        -Для чего все это? - спросил наконец Симеон, когда они остались одни. - Что за маскарад? Зачем еще одна подмена?
        -Сейчас объясню, - сказал Афанасий. - Представь себе: приезжает сюда настоящий Димитрий. Никому здесь не известный, зато капризный, истеричный, припадочный мальчик. Представил?
        -Да.
        -Слушай дальше. Ему привозят книги, карты, дорогие игрушки. Его обучают языкам, хорошим манерам, владению шпагой, верховой езде и прочим царским умениям. Да?
        -Да.
        -Он держится дерзко, высокомерно. Повелевает даже своими учителями. Упоминает нужные и ненужные имена без всякого к ним уважения. Да?
        -Да.
        -Завтра, послезавтра, через день вся дворня узна#ет, что это за соколенок. Что после этого последует?
        -Донос, - сказал учитель.
        -Донос, да не один, - подтвердил Афанасий. - Сотскому, приставам, посошникам, да любому заезжему человеку. О чем? О том, что здесь, в имении Нагих под Грязовцом, в лесах у озера Никольского готовится претендент на престол. Кем готовится? Нагими - лютыми врагами Годунова. Затея эта опасна даже для царя Федора, а уж тем более для Богдана Бельского, для Шуйских, Щелкаловых, Клешниных. Для всех тех, кто сослал царевича в Углич и занял властные места. Верно?
        Влах кивнул головой.
        -И то, чем ты сейчас киваешь, через неделю будет на плахе. Согласен?
        Влах был вынужден согласиться. Сразу, без малейшего размышления. Все было изложено Афанасием в хорошо продуманных формулировках с высокой разрешающей способностью.
        -А так? - спросил Симеон.
        -А так? - переспросил Нагой. - Так все очень просто. Живет в имении мальчик, мой незаконный сын. Рыжеватый, бородавка у него, как у всех Нагих. Не царский он вовсе. Совсем неопасный ребенок. Понятно?
        -Понятно.
        -Воспитывай его, обучай, готовь на царский престол. Вбивай ему в башку свои латинянские идеи. Думаешь, я о них не знаю? И когда он будет готов, когда увидит Европу, побывает в замках богатых людей, открывай ему постепенно тайну. Что он не просто сельский подросток из села Пишалина, а великий сын грозного царя Ивана. Законный наследник московского престола. Ясно?
        -Да.
        -Пока ты здесь с ним занимаешься, никакие царские собаки к тебе не придерутся. Хоть самого Малюту Скуратова присылай, родственничка правителя нашего. Верно?
        -Верно, - согласился влах.
        -И знаешь, как его зовут на самом деле? - спросил Нагой.
        -Дмитрий? - догадался Симеон.
        -Точно!
        Прошла некоторая довольно долгая пауза.
        -А царевич?
        -Что царевич? Где он?
        -Да.
        -Нет его. Считай, что он умер. Он сейчас уже не важен. Ничего себе претендент на престол, в девять лет совершивший первое убийство! Его надо держать вдалеке от людей и то только на всякий неудачный случай. Появлять его прилюдно никак нельзя. Это вообше смерть для нас. Для всех Нагих.
        -Почему? - удивился учитель.
        -Одно дело, когда за убитого царевича поубивали полгорода царевых Годуновых людей. Тогда нас еще можно простить. Но если пол-Углича убито за-ради дворового мальчика… За это сразу на плаху.
        -И все же где он?
        -Далеко. Думаю, что уже дальше годуновских когтей.
        -Я вижу, ваш род не очень чествует Годуновых.
        -Точно, не очень. Это старинная вражда.
        Кажется, все было решено, и этот странный союз состоялся. Вторая подмена была одобрена Симеоном.
        -Стой! - вдруг сказал он. - А крест? Царский крест!
        -Ты прав! - согласился Афанасий. - Как же это я упустил. Крест, пожалуй, главный документ в этом деле. Крест этот знаменитый. Его крестный отец Иван Федорович Мстиславский через царскую казну в Греции заказывал. Крест необходимо вернуть. Не беспокойся, я за этим прослежу.

* * *
        -Я вижу, Борис, что ты не очень жалуешь Нагих, - сказал царь Федор Борису Годунову, когда тот зачитывал ему приказы о наказании угличских людей.
        -Верно, государь, не жалую.
        -А почему?
        -Много причин для этого есть. Вспомни хотя бы, государь, тот случай, когда отец твой Грозный сына своего Ивана посохом прибил. Помнишь?
        -Помню, Борис.
        -Ведь я тогда вмешался. Хотел брата твоего от государя защитить. Этим же посохом мне крепко досталось. Царь Иван и меня тогда убивал. Я две недели потом пролежал в постели и от побоев, и от огорчения. А старший Нагой - Федор, тесть царский, тогда на меня наговор сделал, что я, мол, нарочно лежу, чтобы царскую жалость к себе вызвать.
        -И что же было? - спросил Федор.
        -А то и было. Приехал царь Иван мои фальшивые раны смотреть. Не дай Бог, чтобы они и в самом деле фальшивыми оказались. Мне бы тогда еще добавлено было бы здорово, если не до смерти. На мое счастье, раны мои настоящими были - шрамами кровавыми.
        -А дальше что случилось? - спросил царь.
        -То и случилось, государь, что за поклеп на меня царь велел врачу Строганову Федору Нагому такие же раны поставить.
        Из Углича всех Нагих, включая Марью, решено было разослать по разным монастырям и крепостям и держать в строгости. Но никакого вредительства над ними не делать.
        Всех жильцов, кто в бунте был или бунту препятствовать не хотел, из города выслать с семьями.
        У колокола, которым народ к погрому сзывали, язык вырвать и из города вывезти, отбить ему ухо и отправить в Тобольск.
        -Тех жильцов с семьями, которых выселяют, куда направить решили? - спросил царь Федор.
        -По разным местам. В Сибирь и на север.
        -Есть такой город в Сибири Пелым, - сказал Федор Иванович. - Я недавно туда поминки слал на монастырь. Очень бедный город. Там рабочие люди нужны. Надо бы углицких людей в этот город послать. Пусть Пелым подымется немного.
        С этих пор город Углич захирел.

* * *
        В конце июня противотатарские полки стали стягиваться к Серпухову. Ставились шатры, разбивались палатки, поднимались стяги.
        Впрочем, народ был небалованный, и спать, укрывшись попоной, положив голову на камень, мог любой, начиная от полкового начальника до последнего захудалого воина.
        О хане стало доподлинно известно, что Казым-Гирей идет в сторону Тулы большой тучей в сто пятьдесят тысяч всадников, нигде не медля, обходя крепости, не рассыпаясь для грабежа. Это и радовало, и сильно пугало. Значит, будет меньше разора по стране, и значит, будет опасней последствиями главная битва.
        Воинство прибывало и прибывало. Шла посо#ха - городские и уездные обязательные дружины. Толку от них, как правило, бывало немного. Шли профессиональные заградительные полки из подходных к Москве городов. Выделялись строгой дисциплиной одетые в форму стрельцы и городские казаки.
        Подвозились пушки, шли отряды пищальщиков. На длинных возах везли разобранные крепости на колесах. Это были знаменитые гуляй-города - новейшее изобретение московской военной мысли.
        Дальние города особо не беспокоили. Времени было в обрез, да и татары уже были татары не те. К этим временам бивали их не однажды. Все-таки вызвали дружину и полки из Новгорода. Пусть будут.
        Накануне Годунов через казаков получил письмо от Бибикова. В нем фразами, разбитыми переносом, сообщалось, что хан точно идет на Литву, а не на Москву. И что накануне ясновидцы предсказали ему полную удачу. Отчего у хана прекрасное настроение.
        Настроение у самого Годунова сразу улучшилось, и уверенность в успехе в этом огромном противостоянии татарам резко возросла. Она передавалась всем окружающим, в том числе семье царя.
        От Оки прискакали казаки, сказали, что хан с большой ратью движется к Москве, а не к Серпухову.
        Поэтому на большом совете порешили стягивать полки к самой Москве, чтобы хан не мог обойти их или разбить.
        Когда за спиной у армии большая крепость, в которой можно укрыться, армия чувствует себя гораздо спокойнее.
        К войскам выехал сам царь. В сопровождении Мстиславского блеклый Федор ехал на маленькой спокойной лошади: бояр, воевод, дворян лично жаловал, а целый рой священнослужителей раздавал благословления направо и налево.
        Прискакал с Оки стрелецкий голова Колтовский и объявил, что хан перешел Оку и уверенно направляется к Москве. Ночевал он в Лопасне. Татар идет рать огромная, даже наемники у них есть с артиллерией.
        Мстиславский по сговору с Годуновым выслал легкий отряд тульских и смоленских боярских детей с луками и пищалями к реке Пахре сбивать татар с переправы.
        Ничего из этого не вышло. Татары сделали засаду и сбили сам отряд. Побили детей боярских, многих взяли в плен. Воевода Бахтеяр-Ростовский, раненный, едва успел ускакать в поля. Конь у него был спорый.
        Мстиславский тогда решил больше травлей татар не заниматься, а споро стягивать все силы к Коломенскому.
        Войска подтянулись и выстроились перед Даниловым монастырем. Сзади был обоз со всем необходимым, запасным оружием: луками, стрелами, саблями, пищалями; конечно же, с провиантом, питьевой водой в большом количестве и всяким лекарским снаряжением, необходимым для битвы.
        Запаздывал только Новгородский полк. Заплутал где-то возле Серпухова. А может, полк нарочно не очень-то спешил. Еще не забылась обида новгородцев на Ивана Грозного, - родителя нынешнего царя, за его кровавую расправу над городом.
        В чистом поле споро были собраны два гуляй-города с артиллерией на помостах с прорезями для пищальных стрелков, со всеми военными припасами. Города эти обычно перевозили в разобранном виде на телегах, и несколько плотников-пушкарей собирали их в течение полудня на нужном месте.
        Решили сделать сюрприз для татар, секретное оружие: катай-город. Смастерили площадку деревянную на крепких тележных колесах, поставили на нее три заряженные пушки с фитилями. И хорошо расчистили дорогу вниз, к предполагаемым татарам.
        Утром в воскресенье подошел к Москве хан. Без всяких переговоров его люди стали задирать передовые полки русских.
        Сходились на большом поле в бою и целые отряды, и отдельные всадники. Русские выпускали вперед профессионалов - литовцев и немцев с мушкетами. Изрядное количество крымцев они положили на траву.
        Удало показал себя Федор Никитич Романов. Два раза выскакивал он на горячем черном коне к дерущимся, проскакивал сквозь дыру в цепи и саблей с ходу снимал одного из татар. Не останавливая коня, по дуге разворачивался и на обратном скаку снимал другого.
        Татары заметили яркого и ладного мурзу, делающего столь рискованные рейды. И в следующий его заход уже несколько всадников его караулило. Очень им хотелось добыть такого князя, такого коня, такое оружие.
        Едва князь проскакал сквозь цепь, за ним уже бросилось четверо всадников на быстрых низких конях.
        Но князь знал, что делает. Вдогонку за этими четырьмя уже шли, разбрасывая копытами по сторонам мягкую июньскую землю, пятеро княжьих людей. И эти пятеро сняли четверых, гнавшихся за князем.
        Московия очень обрадовалась.
        Эдакая травля крымцев с русскими шла полдня.
        Казым-Гирею это не нравилось. Ситуация была нелепая.
        Обычно Орда встречалась с русскими полками в открытом поле. Татары всегда применяли одну тактику. Они выходили на русские полки большой силой в центре, а потом заходили клиньями в спину и, разбив на части, уничтожали русских.
        Привыкли они и осаждать города. Возили с собой осадные машины, тараны, машины, стреляющие огнем. И не было города, который они не могли бы взять штурмом.
        Но сейчас здесь под Москвой все для крымцев получалось нелепо. Обойти войско и вдарить клиньями в спину было нельзя. За полками стоял большой город. С артиллерией на башнях, с отрядами стрельцов, которые могли выйти из любых ворот в любое время и ударить по татарской коннице.
        Осаждать город тоже было невозможно - перед городом стояло войско. В нужное время оно сделает любой маневр. И ударит в самое слабое место Орды.
        А тут еще случилось совсем неожиданное. Одна из гуляющих крепостей вдруг поехала вперед. Это было неожиданностью даже для многих русских.
        Пологий наклон от города был ровным, без помех, если не считать убитых всадников. И эта страшная многометровая колымага с пушками и горящими фитилями двинулась в центр татарского войска, сминая своих и чужих.
        Когда махина, разламываясь и ломая все, подъехала ближе к татарве, пушки стали стрелять самопально.
        Вышло как нельзя лучше. Так они грохнули, что и нашим страшно стало. Татарские кони бросились врассыпную, роняя всадников.
        Большая брешь получилась в крымском войске.
        Тут еще где-то в стороне возник опоздавший новгородский полк. Воевода Прозоровский то ли от большого ума, то ли от полного его отсутствия на ходу перестроил полк в боевой порядок и буром попер на Орду.
        Ордынцы сначала приняли полк за своих, за татар, возвращавшихся с грабежа Рязани. Потом поняли, что это не так, что это русские и что они делают самое страшное - бьют клиньями в тыл.
        И началась паника.
        Казым-Гирей бросился спасаться первым. За ним рванули другие тьмы и тысячи в полном беспорядке.
        За ханом отослали скорые полки, но нигде его не могли догнать. Успевали только разбивать один за одним отряды, прикрывавшие его отход.
        Успех был полный.

* * *
        Десятого июля приехал из Москвы стольник Иван Никитович Романов. Подал князю Мстиславскому и Борису Годунову золотые деньги. И другим воеводам золотые были розданы.
        Еще Годунов получил шубу в тысячу рублей и дорогой золотой сосуд, который был взят у Мамая еще при Куликовской битве.
        А Мстиславскому была передана опала за то, что в письмах к государю он писал только свое имя, не упоминая о конюшем боярине Борисе Федоровиче Годунове.
        И все приглашались на пиры в Грановитую царскую палату.
        Пиров решено было сделать несколько. Отдельно для воинов и стратилатов. Отдельно для бояр и детей боярских. И отдельно уже для совсем своих: для семьи, для ближних и родственников.
        Годунов, естественно, приглашен был на все.

* * *
        Борис Федорович Годунов расположился в просторном белоснежном шатре недалеко от поля боя и работал. Он сидел за легким походным столом и писал распоряжения и докладные, отчет для царя, для Думы и прочее, прочее, прочее.
        Вошел стрелец и сказал, что прибыл Афанасий Нагой. Просит разговора.
        -Впусти, - мрачновато согласился Борис.
        Чернобородый, налитый силой Афанасий бросился перед ним на колени.
        -Чего хочешь? - хмуро спросил правитель.
        -Будь милостив, Борис Федорович, сними опалу с семьи.
        -Я-то тут при чем? - удивился Борис. - Есть царь, к нему и иди. Это его воля снимать опалу и накладывать.
        -Не лукавь, Борис Федорович, - просил Нагой. - От тебя все зависит. Без тебя государь и шагу не делает. Век всем родом будем тебе служить.
        Годунов задумался. Нагой был не из тех, кого можно было долго держать на коленях. Явной вины его перед государем не было.
        Умный человек - выплывет. Ивану Грозному много и долго служил. Много дел полезных для Москвы за ним числится. Но и помогать ему не хотелось. Слишком много азиатской крови в этом человеке, доверять полностью ему было нельзя.
        -Слишком много просишь, - сказал Борис. - Очень ваша вина перед государем высока. Что скажешь?
        -За Михайла я не прошу, - заторопился Афанасий. - За Марфу тоже. Только за младших. За Григория с семьей, а особенно за Андрея. Он и добрый, и способный, языки знает. Я в него полжизни вложил. Им помоги… и будет.
        Годунов встал из-за стола, поднял Афанасия и сказал:
        -Хорошо, Афанасий Федорович! Что в малых силах моих, сделаю. Только ты первым делом к государю в Москву отправляйся. Моли его, как меня молил. Чтобы никто потом не сказал, что я своей волей такие дела решаю.
        Это обоих устроило. Каждый теперь знал, как надо поступать.

* * *
        В далеких грязовецких лесах у озера Никольского ковался царевич. Наследник престола Российского. Врач Симеон был хорошо подготовлен к роли его формирователя. Он владел шпагой как учитель фехтования. Прекрасно ездил верхом. Знал приемы ближнего рукопашного боя. При всем этом он был великолепно образован. Владел медициной, знал языки, историю, особенно историю Рима, и много понимал в математике. Одним словом, это был человек-университет.
        Утро начиналось с верховой езды. В любую погоду: в дождь, в снег, в ветер объезжали они на конях все имение. Иногда не торопясь, с наслаждением. Иногда в горячей скачке, чтобы долго не мокнуть под дождем и ветром.
        Потом они завтракали. Причем Симеон слегка прислуживал мальчику. И садились за занятия. Читали, читали и читали.
        Мальчик менялся с каждым днем. Горячая кровь Нагих, природный такт, вышколенность и светскость, которую прививал ему Симеон, делали его неотразимым ребенком.
        Пока еще вопросы: «А почему так?», «Что изменилось?», «Для чего все это?» - он не задавал, принимал все как должное.
        И никаких намеков на его будущую и прошлую жизнь никто ему не делал. Просто незаконного барского сынка решили выучить на настоящего барина.
        И мальчик, и вся дворня воспринимали все это именно так. Ну, пусть так и будет. А впереди длинного и сложного пути этого ребенка вставала великолепная, блистательная перспектива - стать царем, государем московским. Со всеми вытекающими (для всех окружающих его) последствиями. Ох, как долог он и опасен (для всех) этот путь!

* * *
        Жизнь в стране шла своим чередом. Как будто никакого царевича Дмитрия никогда вообще не было.
        В девяносто седьмом году царь (читай Годунов) выслал против крымцев на берег Оки знатнейших бояр с полками.
        Прибыли все. Весь цвет государства Российского. Члены Боярской думы: Мстиславский, Годуновы, Романовы, братья Шуйские, братья Щелкаловы, Бельский.
        Князья Черкасский, Трубецкой, Ноготков, Голицын, Шереметьев и другие. И все с дружинами и со свитами.
        Татар ждали, но не очень. Также не очень-то и опасались. Дело больше походило на учебные сборы. Военная тревога, военные учения, проверка, проба, испытание. То есть пустые военные хлопоты.
        Когда страшная опасность не связывала князей и бояр, полководцев и воевод в одно единое войско (в один живой организм), в российской жизни (всех слоев и всех мест) всегда начиналась склока и распри. Главной причиной склоки было местничество: кому и где какое место занимать. В любой иерархии: политической и административной, военной и гражданской, московской и окраинной.
        Чего только не делали князья, чтобы не оказаться под властью менее родовитых сподвижников. Они заболевали, не являлись на службу, рискуя головой и имением, затевали долгую нудную тяжбу с конкурентом, шли в тюрьму, умирали.
        Начал князь Тимофей Романович Трубецкой - воевода сторожевого полка. Он стал бить челом на князя Василия Ивановича Шуйского, воеводу правой руки. Мол, не дело это Трубецким ниже Шуйских бывать. Во все века такого еще не случалось.
        Князь Иван Голицын, воевода левой руки, начал бить челом на князя Тимофея Трубецкого. Как так, он, Голицын, ниже Трубецкого оказался?! Такого раньше не бывало и впредь такому быть не надо.
        И началось!
        Князь Черкасский бил челом на князя Ноготкова. Буйносов - на Голицына. Шереметьев - на Ноготкова и Буйносова. Кашин - на Буйносова и Шереметьева.
        Такая неразбериха вылилась: думать страшно! Не дай Бог, татары нагрянут! Бери тогда русских голыми руками: никто ни под кем служить не хочет, никто ничьих команд выполнять не собирается.
        На одного Мстиславского только челом не били. Его старшинство признавалось всеми. И на Годунова никто не писал, хотя он знатнейшим не признавался. Понимали строптивые бояре, чем такое битье кончится.
        Кое-как вернулись из похода без поражений. Хорошо, что сами не передрались.
        В Москве Иван Голицын подал царю Федору прошение.
        Милостивый царь государь.
        Не пристало мне в дальнейшем ходить под Тимофеем Трубецким. Если я, холоп твой, не урешу этого дела и окажусь ниже Трубецкого, я всему роду Голицыных бесчестье заведу.
        Боярам легко было понять Голицына. Один раз тебя запишут в разрядную книгу ниже Трубецких, так во все времена, во всех походах Голицыны ниже Трубецких ходить и будут.
        Государь поручил это дело Годунову. Годунов упросил Федора Ивановича Мстиславского. Мстиславский, в свою очередь, позвал «великого дьяка» Андрея Яковлевича Щелкалова - начальника Посольского приказа. Обычно для таких конфликтов этого хватало - дьяк из чиновников и боярин из знати.
        Таким образом, не прошло и двух месяцев, как дело закрутилось.
        Разместились в Посольском приказе, в Красной палате, под рукой у Щелкалова, и надолго занялись этим кляузным делом.
        Важный и сановитый Мстиславский прочитал длинное, хорошо мотивированное прошение Голицына. Потом прочитал не менее длинное, с историческими экскурсами, объяснение Трубецкого и первым делом обиделся сам:
        -Смотрите, что он пишет здесь. Что дед мой, князь Федор Михайлович, в книгах писался вместе с князем Микулинским. Но дед мой никогда вместе с Микулинским не бывал. Дед мой всегда был выше. Меня князь Тимофей Романович бесчестит.
        Все больше распаляясь, Мстиславский встал и пошел вон.
        Трубецкой бросился его задерживать.
        -Не сердись, князь Федор Иванович. С дедом твоим еще можно было в отечестве считаться, но по отце твоем с тобой местничаться нельзя. Больно твоего отца государь жаловал. Великим его почитал.
        Другие бояре также стали уговаривать Мстиславского не сердиться и суд вести. Уговорили.
        Чтобы узнать, кто выше, Трубецкой просил подьячих принести список свадьбы короля Магнуса. Там был хорошо описан весь ритуал.
        Знаменитая свадьба справлялась в Новгороде в семьдесят третьем году и была на памяти у всех потому, что невеста, племянница царя Иоанна Грозного, была православная, а жених был не христианской веры - протестант. И венчали их два попа.
        По этому списку, как объяснил Тимофей Трубецкой, князь Василий Юрьевич Голицын был меньше его брата, князя Федора Романовича Трубецкого.
        Послали подьячих в Разрядный приказ принести из архива нужный документ.
        Скоро подьячие принесли специальный ящичек со свадебными списками. Отыскали в нем нужную бумагу.
        По ней вышло неладно. Князь Трубецкой там не был вовсе записан. А были только князь Шейдяков, князь Голицын да дьяк Василий Щелкалов.
        Разгорелся целый скандал. Трубецкой кричал, что это подмена, подлог. Что это братья Щелкаловы, Андрей и Василий, специально переписали бумагу в пользу Голицыных. Потому что они родственники и сваты.
        Бояре вызвали тогда Василия Щелкалова - начальника Разрядного приказа:
        -Где сама летописная книга о свадьбе короля Магнуса?
        Василий сослался на Андрея, на архив Посольского приказа. Андрей ответил, что не помнит, была ли у него эта книга.
        -Все ясно, - заявил Трубецкой. - Братья все сделали в лучшем виде. Книгу спрятали, а список подправили.
        -Как мы могли подправить, когда список писали не мы. Писал подьячий Яковлев. А все подьячие и все разрядные нам враги.
        Дело не на шутку разрасталось. Кто-то будет сильно виноват: или Трубецкой, обвинивший дьяков в подделке документов, или Щелкаловы, переделывающие царские бумаги по своему усмотрению.
        Перенесли суд на другой день.
        На другой день сам, незваный, пришел второй начальник Разрядного приказа - Сапун Абрамов, заступник за подьячих и враг Василия Щелкалова.
        Он принес черновик списка королевской свадьбы, он отыскал его в ящике для черновых бумаг Василия Щелкалова.
        Список всех удивил. Все в черновике было, как говорил Тимофей Романович Трубецкой. Только рукой кого-то из братьев Щелкаловых Трубецкой был зачеркнут, а вместо него был вписан самолично Василий Щелкалов. Будто это он сидел на свадьбе рядом с наиважнейшими боярами как свой.
        Дело постепенно стало решаться в пользу Трубецкого, а над братьями Щелкаловыми нависла тяжелейшая опала за воровство.
        Очень хорошо в сию минуту такое дело не поднимать, людей не наказывать, а попридержать этот материал на нужное время. Глядишь, или эти люди тебе еще понадобятся, или этот материал.
        Так Федор Иванович Мстиславский (по научению Василия Ивановича Шуйского) и решил поступить.

* * *
        Борис Федорович работал в своих палатах в Кремле. Дворецкий Григорий Васильевич Годунов принес ему ящичек с вновь поступившими бумагами.
        -Как там война закончилась между Трубецкими и Голицыными? - спросил Годунов.
        -Порешили в пользу Тимофея Романовича. Трубецкие по старым книгам попервее будут.
        -Бог ему в помощь. Хоть глуп, но не зол.
        Годунов посмотрел на письма в ящичке:
        -Что здесь в первую очередь читать?
        -Есть одно письмо очень серьезное.
        -Это? - спросил Годунов, глядя на запечатанное в кожаный чехол, все залитое печатями послание английской королевы Елизаветы Гастингс.
        Годунов, даже минуя Федора, поддерживал сношения с королевой, как и «английский царь» Грозный. Но не на тот предмет, чтобы смыться в Англию, как собирался это сделать Иоанн Васильевич, а на предмет получения льгот для купцов российских и личного врача для самого себя.
        -Нет, не это, - ответил Григорий Годунов. - Есть более серьезное послание. Очень серьезное, если это не ловушка. Впрочем, прислал человек надежный - Лука Паули.
        -Который при Варко#че?
        -Он самый.
        -Читай.
        У Годунова была странная привычка: он любил воспринимать бумаги на слух. Только самые опасные бумаги, бумаги первейшей важности, он читал сам. Поэтому и ползла о нем молва в народе, что правитель-де неграмотный, не книгочей.
        Дворецкий начал читать письмо:
        -«11-е декабря 1593г.
        Борису Федоровичу Годунову лично в руки.
        По прочтению, в ноги кланяюсь, сжечь. А был у нас два дня назад человек важный, посещал цесарского посла. Передавал подарки государевы для кесаря. Все письма передал, все поручения. Потом завел разговор секретный. Что царь Федор здоровья хлипкого. Дочка его Феодосия тоже еле жива. И что надо думать о наследнике московского престола. Хорошо бы прислать сюда мальчика лет четырнадцати царской крови, чтобы его усыновить семьей государевой. И что по смерти царя Федора есть возможность возвести его на престол московский. Посол этим делом очень заинтересовался и обещал все в точности передать кесарю Рудольфу».
        -Все? - спросил Годунов.
        -Все, Борис. Письмо сжигать?
        -Ни в коем случае. Этим письмом мы не одного Щелкалова старшего накроем. Еще кое-кто посыпется поинтереснее. Вот уж измена так измена! При живом государе на его престол наследника подбирают!
        -Значит, Щелкалова будем брать.
        -Подождем. Нельзя доносителя выдавать. Он нам еще ох как нужен будет. Пусть Варкоч уберется сначала. И потом, этого доноса маловато, еще сведения нужны.
        Годунов помолчал.
        -И передай ему награду, да посерьезнее. Так, чтоб никто не ведал. Он нам еще из Праги, от кесаря, нужные вести передаст.
        Борис Федорович обычно говорил не торопясь, обдумывая каждое слово, хотя сам был достаточно нервен и беспокоен. И эта спокойная речь абсолютно не вязалась с его чрезвычайно нервным обликом, это часто отмечали иностранцы.
        -Не понимаю, - продолжил он, - у человека есть все. Сто рублей в году ему платят. Он - главный в Посольском приказе. Царь и бог в заграничных делах. Без его слова никто за рубеж шагнуть не смеет. Княжеские судьбы решает, хоть сам рода захудалого. Царь Иван порой говаривал: «Да у меня таких родов, как его, не одно сто». Даже сана боярского не имеет. Ему без княжеских корней держаться бы за меня против князей и держаться. Так нет, в правители лезет. А то и в цари.
        -Как в цари?
        -А так. Удастся принца Максимилиана на престол ввести, кто будет первый человек в государстве? Максимилиан? Черта с два!
        Оба Годунова перекрестились.
        -Он будет, он - Андрей Яковлевич Щелкалов. А там и до царского престола недалеко. Али ты не помнишь, как в восемьдесят четвертом по смерти Ивана Васильича они с братом себя царями величали?
        Годунов подумал, прошелся по комнате и добавил с сожалением:
        -И на чем горят! Спесь сжирает! А жаль, больно умен, собака!

* * *
        Андрея Щелкалова взяли в мае девяносто четвертого.
        Взяли демонстративно - прямо из Посольского приказа.
        И что было удивительно, дьяка взяли одного, хотя изменские дела в одиночку никогда не делались.
        Вслед за ним никто не посыпался. Даже брата его, Василия Яковлевича, не взяли. Очевидно, Годунову остальных пока брать было неинтересно. И их попридержали.
        Так закончилась дружба правителя с братьями Щелкаловыми, которых в опасном восемьдесят четвертом году Борис Федорович назвал родными отцами.

* * *
        В доме князя Федора Ивановича Мстиславского - первого российского воеводы - был жуткий переполох: правитель Годунов дал знать, что хочет его навестить.
        Готовили грандиозный обед. Доставались вина рейнские, мускатные, белые французские, аликанте. Приносилась мальвазия, настойки, чаши с медом высшего качества.
        Жарились лебеди, журавли со специями, петухи. Пеклись куры без костей, глухари с шафраном. Готовились рябчики в сметане, утки с огурцами, гуси с рисом, зайцы с лапшой. Приготовлялись лосиные мозги, пироги с мясом. Выставлялись сладкие желе, кремы, засахаренные орехи.
        Накрывались столы в большом сводчатом зале. Были даже приглашены музыканты.
        К двенадцати часам все было готово.
        Вот прискакал десяток вооруженных стрельцов и выставилась охрана. Вслед за стрельцами подъехала легкая нарядная карета, окруженная конной стражей. Она въехала в широкий боярский двор.
        Из кареты легко выбрался Годунов и, слегка прихрамывая, направился к парадным, расписанным золотом резным дверям.
        Первый стратиг государства важно вышел навстречу и поклонился Годунову.
        -Здравствуй, Борис Федорович. Спасибо, что решил меня навестить.
        Годунов вошел в дом, в главный зал с почти накрытыми столами и огляделся.
        -Хорошо у тебя, Федор Иванович, красиво, лепо. - Он выдержал паузу. - Так, значит, это здесь меня хотели отравить после смерти государя нашего!
        -Что ты, Борис Федорович! Свят, свят! Окстись, батюшка.
        -Да ты можешь этого не знать, Федор Иванович! Это братья Шуйские подбили твоего отца Ивана Федоровича. А он человек был покладистый, куда поведут, туда и шел. Только они открутились, а он так и ушел навсегда.
        -Не будем об этом, Борис Федорович, - попросил хозяин. - Дело давно забытое. Что нам и поговорить не об чем?
        -Хорошо, не будем. И верно, есть нам об чем поговорить. Ты знаешь, что Щелкалова Андрея взяли?
        -Знаю, Борис.
        -А за что взяли, знаешь?
        -И духом не ведаю.
        -При живом царе наследника на трон искал. С кесарем Рудольфом переговоры затеял. Сейчас он в пыточной комиссии.
        Мстиславский в ужасе качал головой:
        -И что, вина его доказана, Борис Федорович?
        -Разумеется, доказана, - ответил Годунов. - Иначе бы не взяли. Да и сам он во всем Семену Никитичу признался.
        Семен Никитич Годунов в то время командовал Пыточным приказом. Редко кто в чем не признавался ему.
        -Значит, плохи его дела, - сказал хозяин.
        -Плохи, - согласился гость. - Очень плохи. - Годунов опять помолчал. - Да и твои не лучше. На тебя показывает.
        -Не может быть, Борис. Я чист! - возразил полководец.
        -Чист-то чист, да не совсем, - не согласился правитель. - Кое-какие книги разрядные он для тебя переправлял. И для твоих братьев. Первенство ваше перед другими боярами выпячивал. А это зачем, для чего? Какая такая необходимость возникла?
        Мстиславский испугался:
        -Какая такая необходимость! Так, тщеславие детское, честолюбие взыграло!
        -Честолюбие - это хорошо, - сказал Борис. - И тщеславие это неплохо. А если это не честолюбие, не тщеславие, а расчет какой дальний?
        -Помилуй, Борис Федорович, какой расчет?
        -А такой. Царь болен. Случись что, по этим бумагам царицу с престола очень даже нетрудно спихнуть.
        Мстиславский взмолился:
        -Не губи, Борис Федорович! Не клади опалу на семью! Вот тебе крест, никогда не буду против тебя выступать!!!
        Годунов задумался.
        Он вспомнил, как о том же просил Афанасий Нагой.
        Нагой при Иване Грозном был послом в Орде. Оттуда он писал царю, кто из бояр имел запрещенные сношения с ханом. По этим письмам Грозный посылал бояр на пытку или на плаху.
        Порой сам Грозный просил Нагого показать на кого-то из зарвавшихся бояр. А потом казнил неудобного боярина «за измену».
        Словам Нагого верить было нельзя - чистая Азия. А Мстиславский - европейский человек. Может слово и сдержать. И Годунов после долгого молчания сказал:
        -Хорошо, Федор Иванович. Договорились.
        Повернулся и пошел к карете.
        -Стой, Борис Федорович! - закричал Мстиславский. - А обед? Садись, пировать будем! Все же ждут!
        -Спасибо, - ответил Годунов. - Я уже обедал. Да и живот чего-то болит второй день.

* * *
        Нагой и Щелкалов встретились по дороге на Белоозеро. Их экипажи столкнулись у недорогого дорожного трактира.
        Может быть, Нагой и не узнал бы, кого везут и куда в потертой дальнедорожной карете, но его слуга Копнин каким-то чудом знал все.
        -Смотри, Афанасий Федорович, Щелкалова везут.
        Действительно, везли Щелкалова под небольшой, в три верховых стрельца, охраной.
        Нагой подошел к щелкаловскому приставу, чтобы получить разрешение на разговор со старым знакомым, своим бывшим начальником.
        -Не велено! - хмуро отвечал пристав.
        -Я заплачу, - предложил Нагой.
        -Не велено!
        И опять же расторопный Юрий Копнин все устроил.
        -Не можешь ты с ними говорить, Афанасий Федорович. Ты все по-начальнически хочешь. А тут по-человечески надо. Иди в карету. Тебя ждут.
        Думный дьяк Андрей Щелкалов и дьяк Афанасий Нагой были дипломатами приблизительно одного ранга. Щелкалов был главный дьяк Посольского приказа (Министерства иностранных дел), Нагой - посол высшего разряда в самой опасной для Москвы стране - Крымской орде.
        И вот оба они в опале: один уже рухнул в пропасть, другой еще идет по самому краю.
        Они сидели в обшарпанной служебной карете под надзором пристава и троих служилых людей и тихо беседовали.
        -Что с тобой? Куда? - спрашивал Нагой.
        -Донос на меня пришел. Лука Паули - переводчик варкочевский - донес, что я с Рудольфом вел переговоры.
        -Понятно, - сразу проник в суть вопроса Афанасий. Он с лету понял, что речь в данном случае могла идти только о принце Максимилиане и московском престоле. - И куда теперь?
        -За Белоозеро, в монастырь. - Щелкалов помолчал и мрачно добавил: - Право, тут и не знаешь - доедешь ли. А то и удавят по дороге, как Ивана Петровича Шуйского удавили.
        В карете так и висело ощущение беды и тревоги. Постаревшего Щелкалова просто трудно было узнать.
        -Я могу чем-нибудь помочь? - спросил Нагой.
        -Нет, - ответил Щелкалов. - Ничем ты мне не поможешь. Скажи только брату моему Василию, пусть все делает, как мы с ним договорились. Пусть ни от чего из порешенного не отказывается и Романовых держится.
        Афанасий Нагой дорого отдал бы, чтобы узнать задуманное братьями. Но он прекрасно понимал, что через это узнание можно запросто и головы лишиться.
        Они обнялись и стали прощаться. Вдруг Щелкалов спросил:
        -Слушай, Афанасий, а ты сам был в Угличе, когда младенца Дмитрия убили?
        -Прости Господи, не был, - перекрестился Афанасий.
        -А что?
        -Да говорил мне Андрей Клешнин, что там было что-то не так. И младенец не совсем тот, и похороны не вовсе те… И Вылузгин чего-то чуял, и Шуйский носом крутил. Ничего не ведаешь?
        -Нет, брат, не ведаю…
        -Жаль, хорошая могла бы быть комбинация! - закончил беседу Щелкалов. - Ну ладно, бывай! Вон пристав волком глядит.
        Они еще раз обнялись и каждый дальше поехал по своей жизненной линии. Странная эта езда в Русии.
        Очень долго не мог прийти в себя Афанасий Нагой после «хорошей комбинации» Щелкалова. Ничего толком не ясно, но очень тревожно.

* * *
        В конце девяносто четвертого года в Москву в третий раз приехал цесарский посол Варкоч напомнить царю его обещание помочь австрийскому цесарю казною.
        -Если хотите помогать, то помогите теперь, потому что турский султан пошел на нас со всею силою.
        В частной беседе с казначеем Степаном Васильичем Годуновым он толковал:
        -Цесарь наш прислал Борису Федоровичу свои подарки, какие только к братьям своим посылает, другим великим царям и курфюстам. Да ты только взгляни. Две цепи золотые, одна с портретом цесаря. Часы золоченые с планетами. Кубок серебряный, позолоченный, с жемчугом. Два попугая.
        Он расхваливал все это как купец в крымском жидовском городе Кыркоре, где располагался русский посол Бибиков. Судя по шикарным подаркам, дела австрийского цесаря действительно были очень плохи.
        При первой личной встрече с Годуновым Варкоч буквально умолял его:
        -Их царское величество просит, чтоб вы умилосердились о кровопролитии христианском. Помогите, чтоб государь ваш казны своей послал, которой имеет от Господа Бога очень много, потому что теперь пора. Господь Бог на этом свете всякой радостью вас наградит и детей ваших. И на том свете вам вечный платеж будет. И у всех государей и людей христианских великую славу иметь будете.
        Годунов слушал и в процессе слушания размышлял. Что-то подсказывало ему, что в этот раз кесарю следовало бы помочь. А почему следовало, он еще не понял.
        Подарки, переданные государю Федору Ивановичу, были еще роскошнее. Драгоценности были присланы и жене его - царице Ирине Федоровне.
        По случаю приезда посла царем был устроен роскошный прием на сто человек сидящих и двести человек стоящих бояр.
        Когда после пышных приемов и долгих бесед Борис Федорович и Степан Годунов остались одни в рабочей комнате правителя, казначей спросил:
        -Что, не будем посылать казны?
        -Как не будем, будем, - ответил Годунов.
        -Мы ж никому не посылали, да и нам никто не посылал. Все все больше обещаниями ограничиваются.
        -В этот раз пошлем казну, и большую, - сказал Годунов. - И вот почему. Нас сейчас литовцы не пугают. После смерти Батория они не страшны. И шведы, слава Богу, замолкли. А вот турский султан самый наш первый враг. И надо бы кесарю деньги послать. Проку особого, я думаю, не будет. Но и казне без дела лежать незачем. Пусть работает. Хоть раз покажем немцам, что при случае мы можем их рать содержать. Другие сразу заискивать перед нами начнут, забегать вперед и в глаза заглядывать.
        -Почему это? Отчего вдруг?
        -А оттого! Узнают, что австрийскому кесарю денег дали, будут думать, что и им дадим. Много больше на стороне выиграем. И послать надо не деньгами, а так, чтобы как можно больше слухов по Европе расползлось: дорогими товарами, мехами!
        Годунов встал из-за стола и, слегка прихрамывая, обошел комнату.
        -Вот что, Степан Васильевич, готовь бумагу о посылке большой меховой казны в Австрию, - приказал он. - И пусть повезут ее Власьев дьяк и дворянин Вельяминов Петр.
        -Этот-то зачем? - спросил казначей про Вельяминова.
        -Пусть. Для солидности: глуп, но зело дороден зато!

* * *
        Весной, в апреле девяносто пятого, посланы были к кесарю думный дворянин Вельяминов и дьяк Власьев. Они повезли соболей, куниц, лисиц, много белки, бобров, волков и лосиных кож на десяти возах.

* * *
        Месяц май, года 95-го
        Государеву конюшему и ближнему великому боярину, наместнику царств Казанского и Астраханского Борису Федоровичу Годунову от рабов Божиих послов государевых дьяка Афанасия Власьева и дворянина Петра Вельяминова
        ДОНОШЕНИЕ
        Сказываем, что, приехавши в Прагу, где живет кесарь австрийский Рудольф, мы потребовали, чтобы нам указали место, где разложить меха.
        Нам дали на дворе у кесаря двадцать палат, где мы смогли разложить куниц, лисиц, волчьи шкуры и лосиные кожи с соболями.
        Белку мы клали коробами плетеными берестяными.
        Когда все было изготовлено, император с ближними людьми сам пришел смотреть государеву посылку.
        Кесарь государеву вспоможению вельми обрадовался и удивлялся, как такая великая казна собрана. Говорил, что прежние цесари и советники их никогда такой большой казны, таких дорогих соболей и лисиц не видывали.
        Нас расспрашивали, где такие звери водятся, в каком государстве.
        Мы им отвечали, что и в государевом царя Федора государстве в Конде и Печоре, в Угре и в Сибирском царстве близ Оби великой от Москвы больше 5000 верст.
        На другой день цесаревы советники присылали к нам людей с просьбой, чтоб мы положили цену нашего государя подаркам: как их продать?
        Мы, рабы Божий, отказали со словами: «Мы присланы к цесарскому величеству с дружелюбным делом, с государевой помощью, а не для того, чтобы оценивать государеву казну. Оценивать мы не привыкли, этого дела не знаем».
        После цесаревы люди нам сказывали, что цесарь велел оценить присылку пражским купцам и те оценили ее в 400 000 рублей.
        А трем сортам лучших соболей цены не положили, не умели по их дороговизне.
        На этом писание заканчиваем, потому как уходит оказия. Большое и подробное письмо с докладом государю вышлем с нашим государевым человеком в ближайшее время.

* * *
        Долгое время хозяина в Пишалине на Никольском не было. Занятия у Симеона и «Дмитрия» шли полным ходом. Мальчик был благодатным материалом. Все его интересовало, все он хотел делать сам. Он быстро постигал фехтование, верховую езду, языки, географию, историю Рима и Греции.
        По Библии с ним занимался сельский священник. В одном только у них с учителем были разногласия: мальчик рвался к ровесникам, деревенским ребятам, а Симеон его ото всех отгораживал.
        Любой друг, любой будущий наперсник - это опасность расколоться, предать. Царевич Димитрий был заранее обречен на бездружество, на одиночество.
        Осенью приехал Нагой. Привез царский крест. Крест был невиданной тончайшей работы. С первого взгляда было видно, что крест этот, безусловно, царский.
        «Царевичу» его, конечно, не показали.
        -Ну, как там мальчик? - спросил Симеон о настоящем царевиче.
        -Жив. Злой растет, замкнулся, - ответил Нагой. Потом добавил: - Не прав я, зря я тебе это говорю. А правильно то, что он в дороге умер.
        -Зачем, Афанасий Федорович, ты меня за дурака держишь? - рассердился доктор. - Давай на равных разговаривать!
        -Не за дурака я тебя, доктор, держу, а голову твою хочу сохранить. В Литве он!
        Больше на тему настоящего Дмитрия разговора не было. А через день Афанасий Нагой сказал:
        -Готовься, доктор, в путешествие. Того гляди, царь Федор помрет, тогда все границы закроют. А наш рыцарь должен быть светским человеком.
        Это была приятная новость. Симеон уже стал скучать по дорогим гостиницам, хорошему вину, умным беседам. Он просто забыл, как выглядят хорошенькие женщины.
        Во всем мире женщины перетягивают талию так, чтобы утончить ее и подчеркнуть грудь. Русиянки же придумали совсем нелепую одежду. Они перевязывали себя платками над грудью, в результате чего самая хорошенькая сельская красотка выглядела нелепым ходячим перевязанным снопом.
        Доктор с Афанасием долго разрабатывали план путешествия.
        Сначала решено было двигаться на север на Белое море. Потом кораблем в Литву. Останавливаться решено было в монастырях. У Афанасия на этот счет была заготовлена особая государева бумага.
        Потом через Польшу в Москву. Но ненадолго, чтобы не светиться, но Москву узнать. Посмотреть на Кремль, на главные монастыри. После этого обратно в Пишали#ну.
        Еще решено было, что с ними поедут Юрий Копнин и Жук.
        И очень скоро потрепанная колымага доктора с мальчиком между двумя кучерами наверху и доктором Симеоном внутри под крики дворни, лай собак и вопли деревенских петухов поплыла в свой первый, пока еще не кровавый путь.

* * *
        В Москве был разгар лета.
        Утка, цапли и лебеди становились на крыло, и над золотыми куполами Кремля то и дело проносились чирки и крупные утки. Приближалось самое время для соколиной охоты.
        Правитель Годунов почувствовал необычный прилив сил.
        Он знал, что сегодня в заповедных лугах у Озерковской слободы, да и по всей реке, идет отбор ловчих птиц. Соколов, кречетов, ястребов в большом количестве вынесли на реку, к густым камышовым зарослям и водяным кустам.
        Место было царское, охота всем другим, даже князьям и боярам, была запрещена. И дичи водилось огромное количество.
        Многочисленные слуги ловчих выгоняли птицу на крыло, и ловчие, выбрав удачное время для битья дичи, пускали соколов в полет. Надо было рассчитать так, чтобы цаплю или лебедя сбили над ровной землей и не приходилось вплавь вылавливать ее из воды.
        Дичь подавалась к царскому столу.
        Борис Федорович с двумя слугами и иностранцем Джильсом Флетчером - английским послом в Русии - вышел из задних ворот Кремля и по берегу пошел в сторону лова.
        Они любовались берегами, зеленью, солнцем, азартом ловчих и вели беседу.
        То и дело было видно, как взлетает с воды утка, устремляется вдоль реки спасаться, и как сверху камнем на нее падает сокол. На более крупную птицу, на цаплю или журавля, выпускали ястреба.
        Азарт охватывал всех.
        -Летит! Летит! Летит! - кричали слуги, руками показывая направление полета утки.
        -Пошел! Пошел! - кричали они, когда в небо взлетал стремительный сокол.
        -Бьет! Бьет! Бьет! - радовались они, когда птица была подбита и обе птицы летели наземь.
        Иногда кто-то стрелял в птицу влет из лука. Но это была пустая трата стрел. Их траектории никогда не пересекались.
        Флетчер прекрасно говорил по-русски, Годунов помнил немного английских выражений. Слуги Флетчера и Годунова шли в отдалении.
        -Царь наш очень болен. Жить ему недолго, - говорил Годунов. - Смерть его будет величайшей бедой для Московии.
        -Потому что корень пресекается?
        -Не только поэтому. В других странах тоже бывало, чтоб корень пресекался. Но у них есть порядок передачи власти. У нас же вся Русь висит на одном гвозде. Поэтому будет поножовщина, беспощадная борьба за трон.
        Флетчер развел руками и вздохнул. Да, он понимал, он и сам догадывался, что так случится.
        -Не буду лукавить, - говорил дальше Борис Федорович, - я буду принимать в ней участие. Многое за меня. Да ты сам посуди, Джильс: как я править начал, с одной только Англией торговля в десять раз увеличилась. Грозный все разломал, что мог. Вместо девяноста кораблей в год стало десять из Англии приходить. А сейчас опять девяносто.
        Годунов разгорячился:
        -Он не только торговлю разломал, он людей к подлости приучил. Все мы друг друга убиваем, никак остановиться не можем. Порой даешь приказ опального боярина без худа содержать, так нет, смотришь, удавят. А потом у меня и выхода другого нет. Если я не попаду на трон, я попаду на плаху. Эти выученики Грозного меня в покое не оставят. И меня убьют, и семью погубят.
        -Чем я могу быть полезен? - спросил Флетчер.
        -Одним. Ну, скажем так, поможешь мне не бежать, а поменять место жительства. Я имел по этому поводу довольно рискованную переписку с вашей королевой. Она обещала покровительство. Но это было давно. А сейчас переговоры освежить надобно. При первой же оказии в Англию напомни Елизавете об этом. А я уж изо всех сил позабочусь о твоей Московской торговой кампании.
        Неожиданно к Годунову подошел нищий монах. Годунов напрягся в ожидании просьбы милостыни. Он не любил никаких незапрограммированных обращений в свой адрес.
        Однако монах сказал нечто такое, что сильно встревожило Годунова:
        -Государь, здесь не все, пришедшие на охоту, - твои хорошие друзья, лучше тебе укрыться.
        -Где? - коротко спросил Годунов.
        -Вон в том охотничьем доме. Его стрельцы охраняют.
        В этот момент один из ловчих поднес царю сокола:
        -Борис Федорович, лучше этой птицы не было.
        -А вот мы сейчас поглядим.
        Правитель взял птицу и, высмотрев очередную утку, подбросил ее вверх.
        -Пошел! Пошел! Пошел! - закричали слуги.
        Борис, слегка прихрамывая, побежал за соколом.
        Он удалялся все дальше и дальше, пока не скрылся в приречных кустах. Прямо в одежде перебрался через реку и вернулся в Кремль другой дорогой.
        У царского крыльца его ожидала толпа епископов, князей, воевод. Некоторые ждали его уже два, а то и три дня, потому что он редко здесь ходил. У него был тайный ход в царские покои.
        Раздались выкрики:
        -Боже, храни Бориса Федоровича!
        Они стали подавать ему прошения, целовать руки. Годунов пообещал все передать царю.
        -Ты наш царь, благороднейший Борис Федорович! Скажи только слово, и все будет исполнено.
        А через четверть часа разнаряженная толпа всадников из молодой придворной знати нагрянула в охотничьи угодья. Их было не меньше пятисот.
        -Где Борис Федорович! Мы хотим приветствовать его!
        -Боже, храни Бориса Федоровича!
        Хотя Борис Федорович никому не сообщал о том, что будет в этом месте. Безжалостная борьба за трон началась.
        Часть вторая
        ГОДЫ ГОДУНОВА
        В Золотой палате Кремля горели свечи и было душно. Здесь умирал царь Федор.
        По стенам и по соседним палатам толпились представители всех родов и фамилий, патриарх Иов, священники.
        Безмолвствовали бояре, безмолвствовал патриарх.
        Около постели на коленях стояла царица Ирина и держала Федора за руку. Она что-то шептала ему, но видно было, что он уже мало чего воспринимал.
        Патриарх Иов перекрестился и произнес дрожащим голосом:
        -Свет в очах наших меркнет, праведный отходит к Богу!
        После этой фразы он подошел вплотную к умирающему и спросил неожиданно громко, специально так, чтобы слышали все:
        -Государь! Кому царство, нас сирот и свою царицу приказываешь? На кого всех нас оставляешь?
        Федор зашевелился и с трудом произнес:
        -Во всем царстве нашем и в вас волен Бог! Как ему угодно, так и будет. И в царице моей Бог волен, как ей жить. У нас с ней обо всем улажено.
        Государь закрыл глаза и замер. Патриарх пособоровал его святым маслом, причастил его Святых Тайн, и почти невидимая тень пробежала по лицу умирающего. Видно стало, что душа его отлетела.
        Как только это случилось, Богдан Яковлевич Бельский первым вышел из палат. За ним потянулись Шуйские, поспешил Мстиславский. Но многие еще находились там. Годунов и Федор Никитич Романов остались в палате. Оба наблюдали один другого.
        Патриарх подошел к Ирине Федоровне, обнял ее и еле слышно сказал:
        -Матушка царица, что государь наш Федор тебе говорил? Кому престол завещал? Царица молчала.
        -Ты прости меня, Ирина Федоровна, но, если не знать этого, большую кровавую смуту получить можно.
        Царица, закрыв лицо черным платком, взяла патриарха за руку и вывела из палаты. Все, кто был в палате, повернули вслед им головы. И в палате начался резкий гул.
        Когда зашли на половину царицы, Ирина Федоровна подняла лицо на священнослужителя и сквозь слезы быстро заговорила:
        -Отец Иов, не знаю, что тебе сказать. Никому он не хотел завещать престол. Даже Борису, как я его ни просила. И ничего объяснять не хотел. Видно, что-то он знал, чего нам знать неведомо. Он так говорил: «Я на себя этот крест не возьму. Пусть Бог все решит. Он один ведает, что творит».
        Патриарх погладил царицу по голове и грустно произнес:
        -А ведь и верно, он что-то знал, но и мне говорить не хотел. Значит, нам самим теперь это решать. - Потом он добавил: - Нам с тобой, матушка государыня.
        -Нет, - возразила царица Ирина Федоровна. - Отец Иов, это ты один будешь решать. Мое место в монастыре. Я до конца дней буду свой грех отмаливать, что из-за меня царский корень пресекся.

* * *
        Борис Годунов с трудом протиснулся сквозь толпу тяжело одетых мощнобородатых бояр и поспешил в свою рабочую комнату. Там его давно ждали Андрей Клешнин и Семен Никитич Годунов.
        -Ну что, Борис Федорович, как дела? - спросил Клешнин.
        -Плохи дела. Сейчас такая свара будет! Федор Романов даже кинжалом мне угрожал.
        -А как же ему не угрожать, - сказал Семен Никитич, - когда у него в Коломенском доме уже большой портрет висит с надписью «Федор Никитич Романов - государь всея Русии».
        -Точно ведаешь? - спросил Годунов.
        -Ты же знаешь, Борис, у меня ошибок не бывает.
        -Хорошо, проследи за портретом, чтобы не вывезли, не сожгли.
        -Есть у меня в этом доме верные люди, доложат. Годунов оборотился к Клешнину:
        -А что у тебя, Андрей Яковлевич?
        -Богдана Яковлевича Бельского люди в большом количестве в город приехали. Есть и с оружием.
        -Чего хотят?
        -Хотят Бельского на престол кликать. Своих к Кремлю будут собирать.
        -А вот этого допустить не следует. Со всех деревень наших людей соберите. Всех мастеровых поднимите. Стрельцов сгоните. Пусть костры жгут, вокруг крутятся. Но чтоб люди Бельского и на одну стрелу к Красному крыльцу не подошли.

* * *
        Когда весть о том, что царица Ирина заключилась в Новодевичий монастырь, прокатилась по Москве, к Кремлю со всех сторон стал стекаться простой люд. Все больше и больше разгоряченного народа подбиралось к Красному крыльцу. Стоял великий шум, местами возникали стычки.
        Наконец напряжение достигло предела. На Красное крыльцо вышел великий дьяк Василий Щелкалов:
        -Братие! Царица наша, надежда последняя, в монастырь заключилася. Такова воля Божия!
        Он перекрестился, поклонился народу и продолжил:
        -Многие бояре достославные думали и надумали объединясь Москвой и страной править. Меня послали спросить у вас добра. И если вы согласны, православные, надо сейчас присягнуть Думе боярской. Самое верное правление будет. Верно, братие?
        Народ зашумел недовольно:
        -Знаем мы эту Думу! Пауки в банке дружнее живут!
        -Не знаем ни князей, ни бояр! Знаем только царицу.
        -Бориса Федоровича знаем!
        Народ шумел, угрожающе сминая дворцовых стрельцов. Стрельцы заволновались:
        -А ну, поди! Подай назад!
        Люди напирали. Назревала мощная свара. Замелькало оружие. Полетели камни. Чем кончались такие толковища, бояре уже знали. Народ («наш господин»), а заодно и всякий пришлый сброд так и мечтал войти в истерику, чтобы пустить ненавистную боярскую кровь из золотых и красных кафтанов.
        -Стой! Стой! Осади! - на всю силу закричал Щелкалов. - Ясно! Ясно все. Пусть царица Ирина Федоровна правит!
        В этот день, чтобы не было большой склоки, все князья, бояре и дети боярские присягнули государыне Ирине. И многие бумаги ее именем делались.

* * *
        В царских покоях, в кабинете царицы Ирины Годунов диктовал документ дворецкому Григорию Васильевичу Годунову. Рядом находился сын Годунова Федор - просто одетый, изящный, иконоликий и быстро все понимающий юноша. С каждым днем он все больше принимал участия в делах отца.
        -Пиши, - говорил Годунов Григорию. - «Воеводам всех пограничных городов, всех гаваней, всех портовых городов пофамильно. Приставам пограничных застав - только общий приказ. Торговым посадским старостам выдержки». Записал?
        -Записал, Борис.
        -Ниже пиши сам приказ: «Царицей нашей Ириной Федоровной дано распоряжение впредь до особого указания закрыть все границы, никого не впуская и не выпуская через них. Не только на больших дорогах, но и на маленьких поставить стражу. Чтобы ни чужеземец, ни государев человек, ни беглый люд - никто не вышел и не вынес никаких вестей из государства нашего в Литву, и к немцам, и к другим каким государям». Записал?
        -Записал вчерне.
        -Пиши дальше: «В Москве, в Смоленске, во Пскове и во всех пограничных городах купцов польско-литовских, немецких и других каких задержать с товарами и слугами. Выдавать им хлеб и корм лошадям из казны, дабы не озлобились. Задержать всех гонцов и послов изо всех стран». Есть?
        -Есть.
        -«По Украине обновить укрепления. Смоленск подготовить к военным действиям. Укрепить стены, завести снаряжение и выставить на стены пушки. Во все приграничные города разослать московских воевод с правом управлять царским именем».
        -Не много ли будет?
        -Ты пиши.
        -Записал, Борис.
        -Теперь передай в Разрядный приказ, пусть размножат, подпишут у дьяков и куда надо рассылают.
        -Скажи, отец, а кого в Смоленск послать думаешь?
        -Никого бы не надо, там воевода прекрасный Курнаков. Ему бы просто не мешать. Он сам все как надо сделает. А все же пошлем Трубецкого на пару с Голицыным.
        -Зачем? - удивился дворецкий Годунов.
        -Эти два гуся опять друг в друга вцепятся: кто главней, кто под кем служить не может. И многих в свою распрю втянут. Нам сейчас это всего нужней.
        -Нам же скажут, что мы их нарочно стравливаем, - вмешался Федор.
        -И пусть скажут. А мы ответим: «Так они ж помирены давно Федором Мстиславским вместе со Щелкаловыми. Али плохо мирили их?»

* * *
        «Государственное повеление всем государевым людям, воеводам, городским приставам, дьякам и подьячим. Всем, кто пограничную и припортовую службу несет.
        Царицей нашей Ириной Федоровной дано распоряжение впредь до особого указания закрыть все границы, никого не впуская и не выпуская через них. Не только на больших дорогах, но и на маленьких тропах поставить стражу. Чтобы никто не вывез никаких вестей из Московского государства в Литву и к немцам.
        В Москве, в Смоленске, во Пскове и во всех пограничных городах купцов польско-литовских и немецких задержать с товарами и слугами. Выдавать им хлеб и сено из казны, дабы не озлобились.
        Задержать всех гонцов и гостей изо всех стран.
        В случае невыполнения, государева кара суровая».

* * *
        Архангельск.
        В большом припортовом трактире с видом на порт за столом сидели трое: некрасивый изящный мальчик и двое крепких, хорошо одетых мужчин.
        Крепость их была разная. Один был здоров от природы, весь квадратный, он был из тех, кто кулаком дверь прошибает. Другой был крепок такой крепостью, какая бывает от постоянных тренировок и верховой езды.
        В такой же пропорции была разной и их одежда. У одного она была крепкая, простая и добротная, но какая-то вся кондовая. У другого тоже простая, но ладная и даже несколько щегольская.
        Рядом, почти вплотную, за отдельным столиком сидел цыганистого вида чернобородый ловкий мужик.
        -Здесь, мой дорогой Уар, - сказал первый мужчина мальчику, - мы распрощаемся с Жуком и Юрием Власьичем и двинемся дальше вдвоем.
        -Рано со мной прощаешься, барин, - сказал из-за своего стола Жук. - Я с вами поеду.
        -Как так? - удивился Симеон. - У нас бумаги только на двоих выправлены.
        -Не твоя печаль, доктор, - ответил Жук. - Мне эти бумаги не очень-то нужны. На корабле встретимся.
        Они закончили есть, расплатились и вышли в порт.
        Мальчик жадными глазами смотрел вокруг на корабли, лодки, штабеля бочек, ящиков, горы перевязанных пачек пеньки и другую припортовую обыденность.
        Рядом, прямо перед ними, шла погрузка корабля из Любека.
        -Видишь, - сказал Симеон. - Этот корабль под знаком Ганзейского союза.
        -Что это за союз?
        -Союз портовых городов: Бремен, Гамбург, Росток, Любек и еще восемь городов. У них свои, внегосударственные отношения. Одинаковые условия торговли - пошлины, взаиморасчеты.
        В это время два матроса в серо-синих матросках и круглых шапочках закатывали на судно бочки с чем-то тяжелым. Видно было, как скрипят и прогибаются сходни.
        Учитель объяснял дальше. Юрий Копнин иногда вставлял свои комментарии.
        -Сюда к нам… к вам в Архангельск везут полотна, сукна, сафьян, шелк, жемчуг, пряности, медь, олово, свинец, вино, бумагу.
        -Селитру, порох, серу, - добавил Копнин, - клинки, пищали, пистолеты.
        -Верно. Только эти товары по большей части запрещены к ввозу как военные, - сказал доктор. - Их доставляют тайно. Везут или от дружественных стран, или от наших врагов.
        -А что вывозят? - спросил мальчик.
        -Меха, сало, воск, кожи, рыбью кость, лосиные и моржовые шкуры.
        Вдруг у одного из матросов, грузящих корабль, бочка выскользнула из рук, развернулась на сто восемьдесят градусов и, минуя другого матроса, покатилась вниз.
        Удар! Бочка развалилась, и содержимое медленно стало выпадать на землю.
        Приказчик, наблюдавший за погрузкой, бешено заорал. Его возмущению не было предела. Странным было только то, что он кричал не на матросов, а на бочку.
        -Что это за язык? - спросил мальчик.
        -Портовая смесь, - отвечал Копнин.
        -А что он кричит?
        -Он кричит, что в бочке камни. Что купец, свинья, обманул его.
        Погрузка прекратилась. Послали за портовым приставом.
        Доктор Симеон подошел к приказчику для разговора. Приказчик, только что багровый от крика, повернулся к учителю и неожиданно спокойно стал объяснять на смеси английского, немецкого и польского.
        Юрий Копнин свободно переводил:
        -Он говорит, что никто не хочет торговать с этой страной. Он привез сюда запрещенный товар: порох, селитру, олово, мечи. И все ради воска. Его товар могли конфисковать, но ему нужен воск, и он рискнул. А русские купцы подкладывают в бочки камни для веса. И это уже в который раз.
        Купец, видно, почувствовал в собеседниках европейцев или, по крайней мере, образованных людей, которых давно не видел. И он изливал им душу.
        -Он говорит, что в девяносто пятом году ганзейские купцы уже писали письмо царю о том, что в бочки с салом подкладывают камни. Двух купцов тогда по приказу царя запороли насмерть. И вот опять.
        -Так он прав, - сказал Уар-Дмитрий. - С нами так вовсе торговать перестанут. Странно вообще, почему торгуют. Спроси у него, - попросил мальчик Копнина.
        Копнин перевел вопрос, и купец объяснил:
        -Когда многие купцы перестают сюда ездить, русские снижают цены. Снижают донельзя. Становится выгодно скупать у них все по дешевке. Рискованно, но выгодно. Вот он и не удержался.
        -Я знаю, как проверять бочки, - сказал мальчик. - Надо одну проверить как следует и сделать образцовой гирей. Все тяжелые бочки забраковывать.
        Гость задумался и ответил:
        -В принципе можно. Но сами бочки бывают разные. Бывает, что времени в обрез. Команда набрана на срок, погода портится. Тут не до разновесов. Честное слово купца - самая выгодная валюта во всем мире. И всюду принятая.
        Симеон поблагодарил купца, пожелал ему счастья в деле с русскими и сказал мальчику:
        -Вот ты и получил урок российской государственности. Очень важный урок.
        -А что будет дальше? - спросил мальчик.
        -Явится пристав, будут искать купца. Пороть, штрафовать…
        -Если он с приставом не заодно, - хмуро сыронизировал Жук.
        Все получилось не так. Прискакал вестовой. Началась тревожная суета. Всадник с чернополосным флагом скакал от корабля к кораблю с криком:
        -Отчаливай! Отчаливай! Тревога! Тревога! Порт закрывается!
        Судовладельцы не спорили. Быстро дозагружались, поднимали паруса и сбрасывали сходни. Весь порт, как по команде, во всех точках пришел в движение.
        -Что случилось? - тревожно спросил мальчик.
        -Я думаю, карантин, - ответил доктор. - Либо холера, либо чума, либо что другое такое же.
        -Ерунда, - хмуро произнес Копнин. - Не карантин и не чума. Хуже: государь скончался. Границу закрывают.
        -Стало быть, едем назад, - еще более хмуро сказал на это Жук.

* * *
        Многие дни Москва не ведала, что будет дальше.
        Многие дни правление страной велось именем царицы Ирины.
        Потом именем царицы-инокини Александры. Потому что царица в постриге получила имя Александры.
        Именем инокини Александры в это неясное время правил патриарх Иов.
        В Смоленск.
        Воеводе князю Ивану Васильевичу Голицыну.
        Сие же князю Тимофею Романовичу Трубецкому.
        По поручению царицы нашей инокини Александры, писал патриарх Иов.
        Князь Иван Васильевич!
        Писал государыне нашей царице, инокине Александре Федоровне князь Трубецкой, что ты, князь, никаких дел с ним не делаешь, много скандалишь, считая, что быть тебе под князя Трубецкого рукой невместно и позорно.
        Князь Федор Иванович Мстиславский с боярами сказывали о том мне. Я сказывал царице нашей, инокине Александре Федоровне.
        И по царицыну указу мы указываем тебе, князь Голицын, чтобы ты всякие дела с Трубецким делал и скандала никакого не допускал.
        А не станешь делать, то я со всем собором и боярами приговорю тебя послать головою к Трубецкому с позором. Чтобы твои кляузы на все время закончились.
        Помимо государыневых слов, мы сами говорим тебе, Иван Васильевич, кончай свои причуды. Они уже многих людей гневить начинают, которых тебе бы гневить не следовало. Головой играешь.
        Печать, дата, подпись

* * *
        И патриарх, и ближайший синклит умершего царя упрямо уговаривали Годунова принять престол московский. Многие бояре и видные московские люди подступали к нему с этим же.
        Борис Федорович и слышать ничего не желал.
        -Окститесь вы! Какие разговоры о престоле, когда сорока дней не прошло со смерти Федора Ивановича. И потом такое страшное дело: кому страну на плечи взвалить, всем народом решать надо. Всеми землями и городами. Всех чинов людьми.
        Москва ждала сорока дней. Князья затаились. Успех в борьбе за трон не был гарантирован никому, а неудача сразу же обернулась бы гибелью. Причем гибелью всей семьи.
        Перебеги дорогу сейчас Борису, можешь потом свою жизнь зачеркивать. Но и помогать ему, признавать его будущую победу ох как не хотелось.
        Многие уже довольно твердо понимали, что умный, жесткий, нервный и сладкоречивый Борис обречен стать государем, а все же спесь не позволяла признавать это.
        Рюриковичи и Гедиминовичи съедали себя злобой и завистью. Тянули время.
        «Надо же, - думал Годунов, - ведь по земле ползали перед царем Иваном и сапоги лизали! Ан нет! В случае со мной у них пена изо рта идет от ненависти и кол в позвоночнике появляется - не дай бог лишний раз поклониться».

* * *
        Семнадцатого февраля в пятницу собрался в Москве собор.
        Было на нем сто человек духовенства, двести семьдесят человек бояр, окольничих, иных придворных чинов и дворян. Были выборные из городов, стрелецкие полковые командиры, крупные торговые гости.
        Перевес был в сторону московского служилого люда. А люд этот неплохо служил под рукой Годунова.
        Народ был в основном все прекрасно понимающий. Может, он не очень любил правителя, но знал, что без Бориса может случиться такая кровавая свистопляска, что будет во сто крат хуже.
        Собор собрался в Кремлевском Архангельском соборе. В основном это были серьезные люди.
        Седобородые, в золоченой одежде бояре важно восседали на скамьях по стенам, чтобы все видеть, за всем следить.
        Торговые гости пробирались вперед. Хотели себя показать.
        Мелкий люд клубился в середине.
        Патриарх Иов взошел на кафедру и обратился к собору со словами:
        -Братие! Братья мои! Царствие государя нашего, великого князя Федора Ивановича, принесло Русии покой и благоденствие. Ни Литва, ни шведы, ни турский султан не приносили бед, не беспокоили и не разоряли земель и городов наших. С Божьей помощью удалось разбить и прогнать Крымскую орду. Не было ни язвы, ни морового поветрия. Слава Богу, пожары не злобствовали, как в прежнее тяжкое время.
        Иов дважды перекрестился.
        -Но Бог забрал государя Федора пред свои очи. Окутала его смертная тьма, и он предстал перед Богом. И сейчас душа его молится за наши великия прегрешения. Осталась вместо него на троне государыня наша царица Ирина Федоровна. Нами - духовенством русским и всеми людьми московскими и всеми боярами - предложено было ей взять под свою руку царствие наше, но царица отказалась. На то есть Бог, он ей руководитель и судия.
        Иов в который раз осенил себя размашистым крестом.
        -И сейчас, пока престол московский свободен, ее именем все дела делаются. Но царство долго не может быть вдовым. Нам при помощи Божьей следует подумать, в чьи руки передать государственное правление.
        Иов снова медленно и торжественно перекрестился.
        -У меня, Иова патриарха, у митрополитов, архиепископов, епископов, архимандритов, игуменов и у всего священного вселенского собора, у бояр, дворян, приказных и служилых людей, у всех православных христиан мысль и совет всех единодушно, что нам мимо Бориса Федоровича иного государя не искать и не хотеть.
        Иов помолчал, оглядывая зал. Зал безмолвствовал. Но и злобноватого гула слышно не было.
        Представители от разных городов и сословий помалкивали.
        -Много славных людей имеется в Боярской думе, многие роды ведут свое имя от Рюрика. Но нам незачем искать другого человека, когда есть правитель, умудренный опытом, ясно мыслящий и незлобивый. Многие годы вел он корабль русский, помогая в управлении государю нашему Федору Иоанновичу. Правитель наш Борис государское здоровье хранил, пространство государское расширил. Это он прегордого царя крымского победил. Непослушника царя шведского под государеву десницу привел. Города, которые были за Шведским королевством, взял. К нему и шах персидский, и султан турский послов своих со многою честию помимо государя Федора присылали. И я передаю на ваше размышление наше предложение сделать государем нашим Годунова Бориса Федоровича. Он и в стране уважаем, и иностранные государи его больше всех бояр русских жалуют. О нем и о его деяних можно много говорить, но все вы с его делами, слава Богу, знакомы.
        Была долгая, напряженная пауза.
        -Может, кто из бояр, или князей, или детей боярских желает что сказать, - продолжил патриарх. - Вот ты, князь Федор Иванович, - обратился он к Мстиславскому. - Что ты думаешь?
        -Что тут думать, - ответил Мстиславский. - Думать раньше надо было, а теперь чего? Дело говоришь про Бориса Федоровича. Его выбирать надо.
        -А ты, князь Василий Иванович, что скажешь? - спросил патриарх Иов князя Шуйского.
        Наступил самый ответственный момент. Все делегаты собора насторожились.
        -Что уж мне говорить иное после Федора Ивановича! - сказал Шуйский. - Знать, не нашлось никого лучшего среди нас, чем Борис Федорович!
        Их нерадостное и даже открыто недовольное, но все-таки безоговорочное признание прав за Годуновым решало судьбу престола.
        -А что воеводы скажут? - спросил кто-то из гостей.
        -А чего нам говорить, - сказал стрелецкий полковник Темир Засецкий. - Жалованье нам исправно платят. Жилье имеется. У нас жалоб нет.
        -А где сам Борис Федорович? - спросил кто-то из Шуйских.
        -Он при царице - инокине Александре в Новодевичьем, - ответил патриарх.
        -А чего не пришел? Почему его-то нет? Али случилось что? Али болен?
        -А оттого и не пришел, что не решил еще, следует ли ему престол принимать. Больно дело это страшное и ответственное.
        -Так если не хочет, может, и не уговаривать? - спросил кто-то из приезжих.
        Патриарх почувствовал, что может упустить собор.
        -Я считаю, что нечего нам время терять. Другого правителя, лучше чем Борис Федорович, не сыскать. Всем нам присягать Борису Федоровичу следует. Давайте, государи мои, выходите к соборной грамоте руку прикладывать. Пусть бояре и думные дьяки начнут. Выходи ты первый, Федор Иванович, - обратился он к Мстиславскому.
        Собор замер. Наступила церковная тишина.
        Мстиславский встал, перекрестился, глядя на зал. И пошел к патриарху прикладывать руку к заранее заготовленной грамоте.
        За Федором Ивановичем уже без приглашения потянулись другие бояре. Потом думные дьяки, стрелецкие начальники, торговые гости, духовенство.
        Дело было сделано.
        Дело было сделано, но оно пока и копейки не стоило.

* * *
        В это же время состоялся разговор между Афанасием Нагим и Симеоном.
        -А не пора ли нам нашего претендента выпускать? - спросил Симеон.
        -Какого? - спросил Афанасий. - Если выставлять, то только того Дмитрия, настоящего, Углицкого, который в Литве. Его все узнают и признают. И прислуга, и мать, и бояре. Его враз примут за царевича. Это верно.
        -Ну так и что?
        -А то, что он неуправляем и живодер. Наши же головы первыми с плеч полетят: почто запихнули его в глухомань? Доброжелатели и советчики для этого враз найдутся. И примеры мы уже имеем с его батюшкой - Иваном Васильичем. Это раз. Во-вторых, убийство на нем висит. Как тебе нравится такой сомнительный царевич против умнейшего Бориса Годунова, который пол-Москвы выслал, пол-Москвы купил, а пол-Москвы запугал насмерть.
        -Я смотрю, у Москвы три половины появилось. Не много ли? - сказал Симеон.
        -В самый раз, - зло ответил Нагой. - Ты Москву еще плохо знаешь.
        -Так, хорошо. А если нашего пишалинского Дмитрия выставить? - спросил доктор. - Он же управляем. И убийство с него Шуйским снято: подставной мальчик в Угличе сам убился. Шуйский с комиссией на следствии лично это установил.
        -Его тоже ни в коем случае выставлять нельзя. Его никто не признает. Он в Угличе ни дня не был, никого из угличских не знает. Вся обслуга против него восстанет. Все увидят, что это подстава, слишком мало времени прошло. Прежде чем права этого Дмитрия на трон предъявлять, его и в Углич свозить надо, и в Москву. Ему надо много чего показать и много чего рассказать, чтоб он очень четко все представлял. В таких делах не то что ошибки, ошибочки недопустимы.
        -Спасибо, согласен.
        Симеон все понимал моментально и значительно глубже, чем ему объясняли.

* * *
        Восемнадцатого февраля в субботу и девятнадцатого в воскресенье уже в Успенском соборе весь день служили молебны, чтобы Господь Бог услышал просьбу людей московских и всей Русии и даровал православному христианству, по его просьбе, царя Бориса Федоровича. То есть чтобы Бог утвердил прошение собора.
        Вечером в Новодевичьем монастыре, в келье инокини Александры патриарх встретился с Годуновым. Вернее, с двумя Годуновыми. Там был еще Семен Никитич.
        Келья была устроена просто, но богато. В ней было большое, непривычное для монастыря окно. На лавках лежали дорогие, шитые золотом ковры. У окна стоял рабочий столик хорошего дерева с ящиками.
        Постоянно входила прислужница и что-то приносила Александре. Вкусно пахло блинами.
        Инокиня много молилась в углу, что-то читала, что-то шептала. И в разговоре участия не принимала.
        Патриарх рассказал о соборе. О Шуйских и Мстиславском.
        -Завтра мы к тебе, Борис Федорович, придем с молебном, с духовенством, с боярами бить челом о принятии престола. Так что, Борис Федорович, готовься принять государство.
        -Рано еще, - сказал Годунов.
        -Что, не приходить? - спросил Иов.
        -Приходить приходите, а государство принимать рано. Народ должен по-настоящему забеспокоиться. Должен понять, что по-другому нельзя. Иначе меня будут считать самодельцем.
        -Смотри, Борис, не переиграй, - хмуро сказал Семен Никитич. - Дают - бери!
        -Переиграть опасно, это верно. А недоиграть в сто раз хуже. Переиграл - без трона остался, недоиграл - без головы, - возразил Годунов.

* * *
        В другом, противоположном конце Москвы, в большой загородной усадьбе Черкасских тоже шло совещание. Вернее, только начиналось.
        Съехались Шуйские, Романовы, Черкасские. Ждали Шестуновых, Голицыных и кого-нибудь из Бельских. Богдана Яковлевича из столицы уже выслали.
        -Никто вас не видел? - спрашивал каждого входящего Борис Иванович Черкасский. - Никто не провожал?
        -Не до нас сейчас, - ответил на этот вопрос старший Шуйский - Василий. - У него своих забот хватает.
        -А что, мы и на крестины собраться не можем? - спросил Федор Никитич Романов.
        -Все хорошо, только крестника у нас нет, - сказал младший Шуйский - Дмитрий.
        -Крестника нет, масленица есть, - вставил Михайла Никитич Романов.
        -А верно! Так за царскими делами обо всех обычаях забудешь, - воскликнул Василий Шуйский. - Тащите блины скорей.
        -И крестник у нас имеется, - возразил Черкасский. - Ради него и собрались.
        -Кто такой? Когда родился? Не о таком ли крестнике нам намекал Андрей Яковлевич? - посыпал вопросами Василий Шуйский.
        Все поняли, что речь шла о старшем Щелкалове, о высланном Андрее.
        -О таком, о таком, - ответил Черкасский.
        -Вот бы поглядеть, - сказал князь Василий.
        -Да ты его видел не раз, - сказал Федор Романов. - Тебе только вспомнить надобно. Рыжий такой малый, бойкий. Он у нас крутился. Потом к Борису Ивановичу служить перешел. А сейчас в Чудовом монастыре при нашем благословенном Иове служит.
        -О чем речь? - забеспокоился Шуйский Дмитрий - царский воевода не из числа первых.
        Младший Бельский, невежа, тоже ничего не понимал. Но никто им ничего не объяснял и даже не считал нужным.
        -Дело славное, - оценочно сказал Василий Шуйский. - Но больно опасное. И говорить о нем впрямую не след. Кто не понял, пусть и не понимает. Потом поймет. А прямых слов сейчас не говорите.
        Федор Никитич, Михайла Никитич, Борис Черкасский, Василий Голицын сразу все поняли и никаких имен не произносили и не спрашивали.
        Невежа Бельский не сразу понял, но сразу закрыл рот на замок. И все другие участники блинной вечери приняли условия игры: «Да и нет не говорить. Черно-бело не носить».
        -Вот что, - сказал Василий Шуйский, - кто бы из нас его ни встретил, на эту дорожку его наставляйте. Не в лоб, обиняком. Намеками, подсказками. Если беда его прихватит, выручать его следует. Сами выручайте и своим людям это велите. И денег незаметно давать ему надобно.
        Он выдержал паузу:
        -И все, и больше об этом не говорим. А за здоровье государя нашего Годунова Бориса Федоровича сладкого меда выпить непременно следует. Да еще под блины.
        В этот вечер судьба Григория Отрепьева была решена. Причем никто ни разу не назвал ни его имени, ни его фамилии. Как ни прислушивались подавальщики, ничего интересного не узнали.

* * *
        Москва гудела и стекалась потоками людей к Кремлю. Готовился второй поход на Новодевичий монастырь - уговаривать Бориса Годунова принять огромную осиротевшую страну и престол. Вчера Борис отказался:
        -Как и прежде я говорил, так и сейчас говорю: не думайте, чтобы я помыслил вступить на это высочайшее место после такого великого и праведного государя.
        Все православные христиане пребывали в недоумении, в скорби и в плаче. Даже противники Годунова многовековые бояре недоумевали:
        -Чего он тянет? Чего выдумывает? Согласился бы, да и дело с концом. Всем кишки выворачивает.
        Но дело было не так просто. Эти же бояре на днях подступали к нему, чтобы он целовал грамоту, что против их воли ничего принимать не будет. То есть соглашались, чтобы он сидел на троне, но со связанными руками. А это означало верную гибель Годунова через год, через два. Попробуй усиди на русском троне без топора или дыбы под рукой.
        Сильно помог Годунову Романов Федор Никитич. Стал оказывать ему поддержку среди бояр в обмен на клятву Бориса быть с ним во всех делах советником и по всей Русии соправителем.
        И все же Годунов колебался.
        Накануне вечером по Москве разнесся слух, что патриарх с духовенством решили так: если Борис не согласится сесть на царствие, отлучить его от церкви. Сами они тогда снимут с себя церковное облачение, наденут простые рясы и запретят службу по всем церквам.
        Такого страшного ужаса Москва еще не помнила.
        Поэтому все решили пойти. Взрослые решили взять с собой детей для убедительности.
        Впереди несли икону Владимирской Божией Матери. За ней с песнопениями, с молитвами шел патриарх с митрополитами и многое белое духовенство. Постепенно в толпе священничество переходило в сановитых бояр, детей боярских, дворян, важных жильцов, стрельцов в городской одежде и в простой люд.
        Народу было много, целое людское море. И людские потоки в это море вливались и вливались.
        Никогда еще москвичи не были так объединены одним желанием. Никогда еще не были так близки между собой люди всех сословий.
        Но по всему было видно, что главной действующей силой в этом потоке являлось духовенство.
        Годунов вышел навстречу шествию из монастыря не один, тоже с духовенством и тоже с иконой - Смоленской Божией Матери.
        -Государь мой, патриарх Иов! Зачем ты на такое серьезное дело меня сподвигаешь?
        Иов, уже разозленный многодневной кампанией, сказал при всех:
        -Да затем, Борис, что, кроме тебя, никому это дело не под силу. Иначе море крови прольется допреж того, как порядок установится.
        А люди окружили Новодевичий монастырь широким потоком и в разноголосицу вопили:
        -Благочестивая царица! Помилуй нас!
        -Дай нам на царство своего брата!
        -Помилосердствуй о нас!
        -Пощади нас!
        Люди лезли на деревья, пытались влезть на башни и стены. Одного мальца, припирая шестом к стене, подняли наверх к зубцам стены, находящимся у окон царицы. И он вопил там каким-то неестественно сильным голосом:
        -Пощади нас, царица! Пощади нас, царица!
        Служащие монастыря не спихивали его наземь. Это наводило на размышления. Потому что при всей беспорядочности и непонятности жизни тех дней царская охрана работала исправно и четко.
        Борис и патриарх Иов вошли в монастырь и прошли в палаты царицы. Они пробыли там около часа.
        Слегка усилился мороз. Чуть-чуть начали вытекать ручейки из людского моря, окружавшего монастырь. Шум голосов затихал.
        Вот наконец, на радость огромного количества людей, от Красного крыльца палат царицы к окраинам людского моря побежала радостная весть:
        -Согласился!
        -Согласился!
        -Борис Федорович дал согласие!
        -Слава тебе, Господи, Царица Небесная!

* * *
        Судьба Годунова как-то так складывалась, что события никогда не приходили к нему поодиночке. Но его незакованное мышление всегда позволяло ему из двух бед извлечь хотя бы одну выгоду.
        Так и в этот раз пришла весть: Орда вышла из Крыма.
        Механизм упреждения набегов Крымской орды на Русию был до чрезвычайности примитивен. И в такой же степени надежен.
        Вдоль главной «царской» дороги, или «дороги великого хана», на равнинах тут и там росло большое количество высоких дубов.
        Каждый раз, идя набегом на «Русию», крымский хан или калга собирались спилить их на обратном пути. И каждый раз на обратном пути было не до этого.
        При этих дубах на расстоянии многих верст друг от друга размещались конные сторожевые двойки. Менялись они каждые четыре дня.
        Едва начинался рассвет, один из них забирался на самую верхушку дуба, в специально устроенное гнездо, и внимательно, до боли в глазах, начинал всматриваться в даль.
        Второй постоянно находился под деревом при лошадях. И не дай бог им отлучиться от поста, засекут до смерти!
        Как только верхний сторож на первом дубе замечал пыль или что-то очень подозрительное вдали, он давал команду нижнему:
        -Тревога! Крымцы! Татары! Гони!
        Нижний караульный прыгал в седло и скакал на своей степной добротной лошади ко второму дубу что есть мочи.
        На подходе к нему он кричал и со всех сил размахивал руками, привлекая к себе внимание.
        Едва верхний дежурный со второго дуба замечал его, он давал команду своему напарнику приготовиться и сесть в седло.
        Так весть неслась до ближайшей крепости и дальше попадала в Москву.
        Очень часто тревога была ложной. И об этом обычно сообщал второй караульщик, который не имел права слезать с дуба, пока точно не установит причину тревоги.
        Татарин - враг подвижный, проворный и опасный. Зная, что за ним ведется надзор, он двадцатью —тридцатью тысячами всадников всегда мог отвлечь внимание дозорщиков. А потом основной конной массой нанести кровавый удар там, где его совсем не ждали. Поэтому и сторожили его во многих направлениях.
        Никакой поклажи у татар не было. Никакой добычей они себя не обременяли, кроме самой дорогой - пленников. Каждый татарин имел при себе две-три хорошо приученных лошади. И любой из крымцев всегда мог, не теряя скорости, на скаку поменять лошадей.
        Из оружия татары имели лук, стрелы и саблю. Иногда плеть. К седлу они еще привязывали длинную веревку. Они прекрасно стреляли из лука с седла на скаку.
        Сотня татар спокойно обращала в бегство двести необученных русских.
        В этот раз механизм сработал как всегда.
        Сначала поскакали нижние дежурные с вестью: «ТРЕВОГА! КРЫМЦЫ! ОРДА ВЫХОДИТ!»
        Потом верхние, с некоторым опозданием, поскакали с вестью: «Нет, не Орда, только часть ее: в Москву идет великое посольство».
        И как всегда, новость передавали только самому высокому начальству. Чтобы она не расползлась по границам, по посольствам и по торговым гостям. Чтобы она, упаси господи, не мобилизовала врагов.
        В Москве она поступила в палаты Семена Никитича Годунова.
        Несмотря на позднюю ночь, он отправился с докладом к Борису. О набегах Орды, о пожарах, о моровом поветрии государю следовало сообщать немедленно.
        -Хорошо, что это не Орда, а посольство, - сказал Семен Никитич, когда доложил обе новости. - Нам только Орды не хватало.
        Годунов выслушал весть и ответил сразу:
        -Орды нам и вправду не хватает! Он - постоял в полумраке кабинета и объявил свое решение: - Не будем князьям и боярам сообщать о посольстве. Скажем первую новость - Орда идет.
        -Всегда ты нас запутываешь, Борис, - недовольно произнес Семен Никитич. - Для чего нам Орда? Тебе своих забот не хватает? У тебя бояре смирными стали, ручными? У тебя Москва утихла?
        -А для того и нужна, чтобы бояр призвать к порядку, показать им, кто хозяин. Кто может полки собрать, начальников назначить без свары. Кто может в две недели всю Русию к Серпухову стянуть.
        -Смотри, и в самом деле Орду накаркаешь!
        -А и накаркаю. Орда уже не та стала. Вспомни, как в последний раз их гнали.
        Оба вспомнили набег татар в девяносто первом, после убийства царевича. Черная тень набежала на лицо Годунова, он перекрестился. Семен Никитич перекрестился тоже.

* * *
        Афанасий Нагой сдавал. Сдавал не от усталости и возраста, сдавал от резко изменившейся жизни. Он привык к интригам, гонке, опасностям, которых не боялся. Не потому он не боялся, что был безумно храбр, а потому, что слишком хорошо считал. И каждую опасность он трижды предвидел за версту и трижды успевал принять против нее меры.
        Сейчас ему не приходилось куда-то гнать, вести сложных переговоров, интриговать и рисковать. Ему не приходилось преодолевать сопротивление среды и свое собственное, и внутренняя сила разрывала его, как рыбу, вытащенную из глубины воды на поверхность.
        Он стал пить. Пил он всегда, но раньше все выпитое перерабатывалось в нем, как хорошее горючее, и только придавало ему сил. Теперь выпитое угнетало его. Он мрачнел. Мрачность направлялась внутрь его, ее надо было снова заливать вином.
        В первые дни весны он пригласил к себе в рабочую комнату мальчика Дмитрия для какого-то важного разговора.
        Сам он был на удивление умыт, причесан и нарядно одет. Дипломатический лоск еще не совсем был утерян.
        Мальчик был удивлен тем, что его позвали в комнату, куда никто из домашних, кроме Симеона, никогда не впускался.
        -Слушай, Дмитрий, - обратился к нему Нагой, - я тебе сейчас скажу одну вещь, о которой ты и сам бы мог давно догадаться, если бы был поумнее.
        Афанасий говорил так не из желания унизить подростка, а из-за какой-то врожденной грубости по отношению к меньшим. Мальчик уже привык к такой манере и иногда сам подражал ей в разговоре с сельскими подростками.
        -Ты не просто ребенок, - сказал он. - Не просто сын дворянина и даже боярина. Ты, дорогой юноша, являешься членом царской семьи. По некоторым причинам тебя удалили из семейства и поручили мне тебя воспитывать.
        Мальчик с удивлением смотрел на Афанасия и не говорил ни слова. Но видно было, что информация с невероятной скоростью производит работу в его голове.
        -Больше я тебе сегодня ничего не скажу, - закончил Афанасий. - А узнанное держи со страшной силой за зубами. Если ты еще не понял, в какой стране живешь, поверь мне на слово. Ты ведь знаешь, я слов на ветер не бросаю. Под пыткой никому не говори, что от меня услышал. Не дай тебе Бог!
        Он махнул рукой, выпроваживая мальчика из комнаты. Мальчик вышел. Но Афанасий после секундного раздумья окликнул его:
        -Дмитрий! - Мальчик вернулся. - Подожди. Я покажу тебе одну вещицу.
        Он вытащил из ящика рабочего стола красивую черного дерева шкатулку с золотыми цветочными узорами на крышке и вынул небольшой, но тяжелый нательный крест на золотой цепочке, украшенный искрящимися камнями.
        -Это твой, смотри, - показал он крест мальчику. - Скоро я тебе его отдам навсегда.
        Дав юноше подержать драгоценный предмет, он вновь убрал его. Но положил не на место, а в середину раскрытой огромной книги на столе, которую читал.
        Это было Евангелие.
        -Иди!
        В этот же день он позвал в кабинет Копнина.
        Если сам Афанасий поменял образ жизни, никуда не ездил, то Копнина и Жука он постоянно безжалостно гонял из одного конца страны в другой. И давал Копнину одно поручение сложнее предыдущего.
        Они недолго проговорили в кабинете при закрытых дверях. Копнин вышел и сразу велел Жуку закладывать карету.
        За всеми этими движениями внимательно наблюдал Симеон. «Они взяли карету, а не коляску, - рассуждал он. - Значит, их поездка связана с человеком. Афанасий лично беседовал с Дмитрием, минуя меня, значит, начинается новый виток интриги».
        Он чувствовал что-то непривычное в воздухе. А все непривычное в Русии всегда означало только одно - опасность. Только опасность, и ничего другого.
        И в этот день к вечеру у Афанасия Нагого в кабинете состоялся еще один необычный разговор. С доктором Симеоном.
        Мрачный и уже слегка запьяневший Афанасий с удивлением смотрел на визитера. Они не договаривались о встрече:
        -Что тебе надо, доктор?
        -Афанасий Федорович, когда ближайшая оказия в Москву?
        -Оказия? - удивился Афанасий.
        -Точно, оказия.
        -А для чего?
        -Надобно передать знак одним людям.
        -Куда?
        -На немецкий гостевой двор.
        -Что за знак?
        -Так, весточка. Она должна прийти. Иначе там будет большое беспокойство.
        -Хорошо, оставь. Завтра будет оказия. Учитель вынул из-за пазухи небольшой, хорошо упакованный пакет.
        -Вот, Афанасий Федорович.
        Как только Симеон вышел, Афанасий закрыл дверь и стал тщательно вскрывать пакет. Шаг за шагом, чтобы, не дай бог, не изменить внешний вид. Дипломат был хорошо тренирован в таких делах.
        В пакете лежала всего-навсего редкого вида пуговица от камзола.
        «Проклятые латиняне», - выругался про себя Нагой.
        Через некоторое время он через мальчишку на побегушках вызвал к себе Симеона. Афанасий был уже изрядно пьян.
        -Слушай, доктор, ты что думаешь, я тебе не доверяю?
        -Береженого Бог бережет, Афанасий Федорович, - коротко ответил учитель и ушел, не желая продолжать разговор.
        Но Нагой догнал Симеона у дверей его комнаты и сам зашел к нему:
        -Я ничего от тебя не скрываю, доктор. Борис призван на царство. Патриарх с народом его уговорили. За мной, того гляди, здесь скоро жесткий досмотр установят. И надо скорей подлинного Дмитрия перепрятать, подальше услать. Место ему поменять. И образовывать царевича пора. Нужно деньги передать на его учение.

* * *
        В конце апреля на берегах Оки собралась огромная рать. Число ее простиралось до пятисот тысяч. Такой большой армии Русия еще не собирала ни разу. И такого порядка и четкости в русских войсках еще никто никогда не видел. И усердие среди воевод и воинов было несказанное. Все города старались показать свою надежность и верность новому правителю.
        И воеводы, и бояре, и дворяне, да и простые посадские люди помнили, чьим любимцем был и на каких примерах воспитан ясно солнышко Борис Федорович.
        А кроме страха, людей веселила надежда на светлость нового царствования и радовала долговременная, проверенная опытом мудрость правителя.
        К Годунову доставили двух пленников-беглецов - цесарского и литовского. Они вдруг показали, что хан уже в поле и действительно идет на Москву. Возникла перспектива тяжелейшего сражения.
        Годунов с Мстиславским устроили проверку и счет войскам.
        Смоленск выставил тысячу двести хорошо вооруженных конных воинов. Каждый был при кольчуге, копье, луке со стрелами.
        Новгород выставил и того больше.
        Были ратные люди из Ярославля, Рязани, Ростова, Грязовца, из сибирских городов.
        Были и казанские войска с черемисами.[4 - Черемисы - старинное название марийцев, народа, живущего в Поволжье и на Урале (прим. ред.).] Были и татары вместе с мордвинами. И все верхами. И все по-своему, по-особому вооружены.
        Были и иностранцы: немцы, поляки, греки, латиняне. Их было до трех тысяч профессиональных солдат. Это была самая надежная часть войска. Они сражались уверенно и просто, как машина.
        После них хороши были стрельцы-пищальщики и аркебузники. Они резко отличались от всего войска своими яркими зелеными и желтыми кафтанами и довольно суровой дисциплиной. Это было еще не европейское, но уже и не азиатское профессиональное войско.
        Но основную, самую многочисленную часть войска составляли даточные люди. Те, которых дали патриарх, митрополиты и прочие священнослужители. Те, кого прислали из сельских местностей, от монастырей, от землевладельцев, от посадских людей, одного всадника с определенного количества земли.
        Это была самая большая часть войска и самая бесполезная. От аркебузных выстрелов лошади шарахались, сминая в основном своих. В атаку они шли по очереди.
        Профессиональным завоевателям татарам разогнать, разрезать на части и погнать их в ужасе в любую сторону ничего не стоило.
        Поэтому позади этого войска в двух местах срочно возводились гуляй-города. С дощатой защитой от стрел, с пушками на постаментах, с ослами в середине для быстрого передвижения в нужную сторону.
        К большому разочарованию окраинной горячей молодежи, слух о великом нашествии Казым-Гирея, да еще с турецкими полками, не подтвердился. К концу первой недели уже совершенно точно выяснилось, что приехало большое посольство во главе с мурзой Алеем просить дары и жаловаться на казаков. Уж больно сильно стали казаки прижимать крымцев.
        Толстые мурзы с большим количеством слуг, удобств и шатров, с большой охраной никак не ожидали такого великого военного приема.
        Когда цели и задачи крымцев стали понятными, Годунов решил извлечь как можно больше пользы из сложившейся ситуации.
        Он решил показать крымцам всю мощь и силу русской армии.
        Ночью вокруг посольского татарского стана завелась такая пальба из пушек, что ушам было больно.
        Татары хоть и возили с собой в свои походы стенобитные машины, хоть и сами обзаводились уже пушками и катапультами, стреляющими горящими бомбами, но в силу кочевого образа жизни к пушкам все-таки не привыкли. А тут пушек было больше тысячи.
        Послы от этих залпов вскакивали ночью и в ужасе метались по полотняным стенам своих шатров.
        А когда их торжественно повезли навстречу Годунову, ехать им пришлось в середине семикилометрового тоннеля, состоящего из стрельцов с пищалями.
        Если стрела на излете еще могла убить человека метров за триста, то для пищали это был далеко не предел. Она еще при этом пробивала кольчугу и кожаный панцирь. Пищалей татары не любили.
        Годунов принял послов ласково.
        На лугах Оки стоял белоснежно-белый огромный шатер, расшитый золотом. Добрая сотня бояр в золотых и парчовых одеждах окружала его. Несколько шатров поменьше расположились рядом.
        Самые сановитые бояре находились внутри шатра. Они окружали постамент, на котором стоял золотой походный трон.
        Борис сидел на троне во всем царском великолепии. Рядом с ним у трона стоял его сын Федор.
        Послов заставили к Годунову ползти.
        Он же поднял их с земли.
        Выступал один Борис, бояре вокруг помалкивали.
        Годунов сказал, что он вышел из Москвы с таким великим войском, потому что недруги сообщили о большом походе Орды.
        Его речь переводили два переводчика. Один с татарской, другой с русской стороны.
        -Мало того, - сказал Годунов, - недруги царя крымского в последнее время усиленно подбивают нас идти воевать Крым, ставить там города на перешейке.
        Послам такое движение недругов явно не понравилось. Они запереглядывались, зацокали языками.
        Годунов поспешил успокоить их:
        -Мы не следуем этим советам. Мы считаем, что царь и хан должны быть в дружбе и союзе, а не проливать кровь друг друга. И купцы татарские должны быть в Русии желанными гостями.
        Дальше Годунов объяснил послам, что он давно уже почитает Казым-Гирея своим братом и не понимает, какие злые силы заставляют крымцев воевать царские украины.
        На это мурза Алей ответил, что Казым-Гирей тоже изо всех сил почитает царя русского другом и братом. И никак не может понять, почему казаки делают набеги на крымцев и на владения турского султана.
        Начались выяснения взаимных обид и претензий.
        Мурзы не столько беспокоились об установления каких-то правил дальнейшей жизни, сколько волновались о подарках и казне. Видно было, что чем больше даров они привезут, тем более удачным будет считаться их посольство.
        Исходя из этого, Годунов и вел переговоры. Деньги в эти годы в казне были немалые, а порядка в стране еще не было. Выгоднее было откупиться от хана.
        Но мысль построить города на перешейке ему крепко запала в голову.
        Чем он хуже Грозного? Грозный воевал Казань. Годунов будет воевать Крым. Если не он, то уж Федор сделает это обязательно.
        В Москву Годунов и все войско явились с таким шиком, с такой радостью, как будто они вернулись с Куликовской битвы.
        Точно так же встретила их и Москва. Патриарх, все духовенство, все жители Москвы кланялись до земли, кричали: «Слава!», «Спасибо тебе за подвиг бессмертный!», «Господь радуется вместе с тобой!» - и благословляли Годунова.
        Все дома по главным улицам были украшены зеленью и цветами. Все главные улицы были чисто подметены.
        -Ну что, Семен Никитич, - ехидно спросил Годунов родственника, - теперь ты понял, для чего нужна Орда?

* * *
        Никто не ожидал смерти Афанасия Нагого. Казалось, он будет жить вечно. Вечно будет сам гнать лошадей, сам пороть провинившуюся челядь, сам с нею пить водку после экзекуции.
        Так нет…
        Случилось…
        Утром прихватило сердце. Лекаря никакого в округе не было. Пока за ним послали в город, пока из города приехали, все было кончено. А ведь казалось, все шло так хорошо. Был Великий пост, и целых два дня перед этим Нагой вовсе не пил.
        Когда начался главный приступ, а это случилось днем в столовой комнате, Копнин поднял хозяина на руки и с трудом донес до кровати. Афанасию было плохо. Много говорить он не мог, да и не пытался - все главное давно уже было оговорено.
        Послали за пишалинским священником. Послали за становым.
        К половине дня все уже кончилось…
        В эти часы Дмитрий и Симеон были в Грязовце. Симеон ожидал какой-то почты, Дмитрий интересовался часами и вообще любыми механизмами и оружием из Европы. (Афанасий Нагой не отказывал ему ни в чем. Наверное, весь доход от его земель уходил на воспитание и обучение мальчика.)
        В Грязовце они дружили с несколькими домами. И главным образом со священником большого Никитского храма.
        Это он сказал им, что что-то случилось у них в имении. А ему доложил об этом мальчик-прихожанин из дома городского воеводы.
        В городе каждый следил за каждым.
        Юноша и Симеон прыгнули в коляску, и Жук погнал в Пишалину.
        -Слушай, - сказал Симеон, - я у села сойду. Если Афанасий умирает - это одно. Если за ним прислали стрельцов - это другое. Если его заберут, значит, заберут и меня. Если меня заберут, то убьют. Дай мне все деньги, что у тебя есть.
        Дмитрий отдал ему кошелек с золотыми.
        -Если все в порядке, - сказал Симеон, - растопи печь в моей комнате. Дрова возьми подымнее.
        Все оказалось в порядке. Афанасий Нагой умер. В доме стоял плач. Пахло ладаном, или миррой. Священник успокаивал женщин. Все уже были в черном.
        Дмитрий бросился к Афанасию в комнату. Его не пустили. Там уже был становой пристав.
        -Стой! Нельзя! - сказали ему.
        -Мне проститься, - сказал юноша.
        -Нельзя!
        -Но это же мой отец!
        Его уверенная манера, хорошая одежда и спокойная доброжелательность впечатляли. Вежливому, не барствующему юноше из аристократической семьи очень хотелось пойти навстречу.
        Становой боролся с собой. Явно, что он имел иные указания. Явно, что он прибыл сюда не случайно и что его послали очень высокие люди. Очевидно, все бумаги Нагого будут опечатаны и отправлены в Москву. И по ним в Москве уже будут предприняты какие-то важные, может быть даже с кровавыми последствиями, действия. И все же становой уступил.
        -Хорошо, проходи. Только ничего не трогай.
        Подросток вошел в комнату. Подошел и царственно поцеловал Афанасия в холодный лоб.
        Воспитатели добились своего, он осчастливливал собою окружающих. Потом он перекрестился и пошел к рабочему столу Афанасия.
        -Что-либо трогать запрет! - насторожился становой.
        -Это Евангелие, - ответил юноша, беря толстую кожаную книгу со стола. - Я буду молиться.
        Дьяк не рискнул отобрать у юноши религиозное писание, и Дмитрий свободно вышел из комнаты.
        Скоро печь была растоплена. И скоро появился наставник.
        Когда он увидел драгоценный крест в руках у юноши, он вытер испарину со лба.
        Крест этот, обнаруженный становым, мог бы принести большое количество неприятностей.
        Все бумаги Афанасия, все письма без разбора были уложены становым в плоский деревянный ящик и опечатаны.
        Бумаги поехали в Москву.
        Живого Афанасия трогать не смели. Но мертвый он уже был не страшен.

* * *
        Когда городские приставы сняли арест с дома, Афанасия Нагого переодели во все белое, потому что иначе не хоронили, и перенесли в пишалинскую церковь.
        Много народа пришло проститься с хозяином.
        Кто-то из любопытства. Кто-то и в самом деле из жалости.
        Для крестьян Афанасий был неплохим хозяином. Основной доход его шел не с полей и леса, не с труда закрепленных крестьян, а с царской службы и привходящих дел. От него порой зависели не только важные назначения за рубеж и внутри страны, но и целость головы на плечах. А такая зависимость - золотая вещь.
        Что-то ждало крепостных теперь? То ли имение заберут в казну, то ли приедут опальные родственники и будут выжимать из земли и леса все до нитки. То ли все будет как раньше.
        Афанасия отпели. Многочисленные дворовые жены, в том числе мать Дмитрия, плакали с большим усердием и умением:
        -Тебе ли было оставлять белый свет?
        -Не имел ли ты богатства и чести и семьи любезной?
        -Не жаловал ли тебя царь-государь?
        Церковный колокол звенел над лесами и водой.
        Нарядно одетого Нагого опустили в холодную, сырую землю. На могиле поставили красивую мраморную плиту - красную в золотую искру.
        И все.
        Грандиозный замысел по смене власти в стране будут осуществлять другие. Афанасий Нагой даже не узнает о его результатах.
        Сразу после похорон Симеона и Дмитрия позвал Копнин.
        Разговор с ними он вел в своей комнате. Это была рабочая комната - дубль хозяйской. С той лишь разницей, что в ней все было проще и кондовее и стояла большая деревянная кровать.
        -Вот что, уважаемые мои, - сказал Юрий. - Вам здесь оставаться нельзя. Да и мне, пожалуй, тоже. Как только арестованные бумаги в Москве прочтут, сюда сразу стрельцов направят с каким-нибудь прощелыгой из пыточного приказа. Вы понимаете. Вам надо идти в столицу под крыло к Бельскому Богдану, Щелкалову Василию, к Романовым. К Мстиславскому, наконец. Так считал хозяин. Но мой вам совет другой.
        -Какой? - спросил Дмитрий.
        -Идти в Литву. В Москве Годунов набирает силу с каждым днем, и вас быстро сдадут ему. То ли чтоб соперника удавить, то ли просто из-за подлизовости. В Литве вы нужнее. Там и русских опальных много, и сами поляки спят и видят, как на Русию выйти.
        Копнин молчал, желая понять, насколько серьезно его собеседники относятся к его наказам. Когда он увидел, что его слушают с огромным вниманием и уважением, он продолжил:
        -В Литве, барич, ты можешь и забыть о своем царском деле и жить спокойно, как все аристократы живут.
        -Нет уж, - твердо сказал Дмитрий. Копнин и Симеон с удивлением посмотрели на него. Юноша явно набирал.
        -Мой долг быть на троне. Это мое царство. Копнин и Симеон переглянулись.
        -Много я видел разных долгов, - сказал Копнин. - Жаль, что часто они плахой кончались, а то и дыбой. Ну да ладно, Бог тебе судья. - Он перекрестился. - А я вот лично, по своему почину, приготовил вам вот что.
        Он вытащил из шкафа и бросил на лавку две черные добротные монашеские рясы, две пары крепких сапог и вручил Симеону большой кошель с деньгами.
        -Ну и кто мы такие в этом наряде? - спросил царевич.
        -Монахи. Идете собирать пожертвования для Грязовецкого монастыря. А то и в святой путь к Ерусалиму. Это уж как вам удобнее. У меня на тот и другой рассказ бумаги есть. И с настоятелем все согласовано.
        -Спасибо, Юрий Иванович, - растроганно сказал учитель. - Для начала мы все-таки пойдем в Польшу. А потом уже на Москву. Мне польский вариант больше нравится.
        -А мне московский, - сказал Дмитрий.
        -Это уж вы сами решайте. Хозяина над вами нет. Только уходите быстрее.
        -Сегодня же уйдем, - сказал Симеон. - Пусть только Жук довезет нас до Грязовца и чуть дальше. Чтоб в этом маскараде нам здесь внимание людей не привлекать.
        -Он отвезет вас далеко за Грязовец. И вот что: если вы решите идти на Москву, то вам сначала надо зайти в другое место.
        -Куда это? - удивился Дмитрий.
        -В Череповец, в село Никольское.
        -Юрий Иванович, ты великий человек! - воскликнул Симеон, а царевич ничего не понял.
        Копнину очень понравилось, что доктор оценил его еще не высказанную мысль. Этот мрачный человек даже расцвел и продолжил:
        -А вот вам еще один подарок. Это уже от Жука. - Он протянул два простых деревянных распятия. Они были крепко-прекрепко самодельные.
        -Не слишком ли мы замаскарадимся? - спросил царевич, примеряя рясу и крест.
        -Не слишком, - ответил Симеон. - А ты, дорогой Уар, еще не так умен, как хотелось бы! Давно пора понять, что есть такие люди, которые ничего зря не говорят и ничего попусту не делают.
        Он потянул свой крест за верхнюю часть и из его середины выполз зловещий, можно сказать, профессиональный стальной клинок.

* * *
        Когда они вышли от Копнина с подарками, царевич спросил:
        -Да зачем нам надо идти в Череповец?
        -Затем, что там в монастыре живет одна царского рода женщина.
        -Что это еще за женщина?
        -Твоя родная мать, Дмитрий. Как только ты предъявишь свои права на трон, первым делом будут спрашивать ее. Действительно ли сын ее жив? Действительно это ты? А она тебя и в глаза не видела… последние девять лет.
        -Понял, - сказал юноша.
        -Да, и не забудь теперь, что тебя Юрием зовут или Георгием. Скажи, как тебе больше нравится?
        -Мне больше нравится быть Дмитрием, - сердито сказал подросток.
        Волчонок начинал показывать зубы.

* * *
        «От командира пехотной роты Жака Маржерета библиотекарю королевской библиотеки милорду Жаку Огюсту де Ту.
        Париж
        Уважаемый господин де Ту!
        Как мне стало известно, мои скромные записки о Русии были прочитаны его королевским величеством, что доставило мне большую радость.
        Поэтому продолжаю писать об этой более чем странной стране, хотя у меня и нет уверенности, что письмо мое когда-нибудь дойдет из этих снегов до милого моему сердцу Парижа.
        Я остановился в прошлый раз на том, что в январе 98 года царь Федор скончался. Некоторые говорят, что нынешний правитель Борис был виновником его смерти. Я лично в это не верю.
        С этих пор он начал домогаться власти, но так скрытно, что никто, кроме самых дальновидных, не заметил этого. Он распустил слух, что сам татарский хан с большими силами идет разорять Русию. Узнав такую новость, народ еще больше стал просить его принять корону.
        Тогда он согласился возложить на себя столь тяжелый груз, но только после того, как будет дан отпор неверным, идущим с армией в сто тысяч человек опустошать империю.
        Он сумел собрать войско в пятьсот тысяч человек на лошадях.
        Русские силы состоят большею частью из кавалерии. Некоторые города выставляют до тысячи воинов. Знатные воины должны иметь кольчугу, шлем, копье, лук. Должны иметь пригодных лошадей и слуг. Слуги тоже должны иметь лошадей, лук, стрелы и саблю.
        Таким образом, получается множество всадников на плохих лошадях, не знающих порядка, духа и дисциплины и часто приносящих армии больше вреда, чем пользы.
        На счастье будущего императора, войско татар не пришло, пришло большое посольство с просьбой подарков и мира. Потому что очень донимали татарских мурз и купцов казаки и другой сброд, живущий по краям империи.
        Император с великой честью воротился в столицу и несколько дней подряд устраивал грандиозные пиры и конные игры.
        Лошади у русских большей частью приводятся из ногайской Татарии. Они среднего роста, весьма хороши в работе и скачут семь-восемь часов без отдыха. Они весьма пугливы, боятся аркебузньгх выстрелов. Их никогда не подковывают. Затем у них есть лошади турецкие и польские, которых они называют аргамаками. Среди ногайских встречаются очень хорошие лошадки, совсем белые в мелких черных пятнах, как леопарды. За двадцать рублей можно приобрести красивую татарскую лошадь, которая прослужит больше, чем аргамак - лошадь, которая стоит пятьдесят, а то и сто рублей.
        Но мы отвлеклись на лошадей, любезный Жак Огюст, и вернемся к царю Борису Федоровичу, ставшему императором как раз на местный Новый год - первого сентября девяносто восьмого года.
        Он начал свое царствование с того, что укрепил войско, выплатил стрельцам жалованье за два года вперед. Он усилил свою охрану, создал тайную сеть осведомителей, увеличил Пыточный приказ.
        Он начал ссылать тех, в ком сомневался, и заключал браки по своему усмотрению. Он не позволил князю Мстиславскому жениться.
        Русские императоры имеют переписку с римским императором, королями английским и датским и шахом персидским. Также они имеют с древности сношения с королями польскими и шведскими.
        Сейчас я опишу один царский прием, на котором мне удалось побывать. Это было посольство нынешнего канцлера Литвы Льва Сапеги. Его долго держали здесь против его воли. Он жил в Москве почти полгода.
        Он поцеловал руку императора, сидевшего в приемной палате.
        Вельможи из Думы и окольничие сидели на скамьях кругом палаты, одетые в платья из очень дорогой золотой парчи, обшитые жемчугом. В шапках из очень дорогой лисы.
        Большая зала, через которую проходят послы, полна скамей, на которых сидят прочие дворяне, одетые так же. Никто не смеет прийти без платья из золотой пар чи. Говорят, что при царе Иване Грозном всю одежду бояре сдавали в царские кладовые до следующего приема. А иной раз за один прием переодевались все по два раза.
        Они не шевельнутся, пока посол не проследует по проходу. И там такая тишина, что можно счесть эту палату и залу пустыми.
        Лев Сапега обедал в присутствии императора, и с ним все его люди в количестве трехсот человек.
        Им подавали на золотой посуде, которой великое множество. Я имею в виду блюда, так как ни о тарелках, ни о салфетках там и речи нет.
        Двести или триста дворян подают императору. Одеты они в платья из золотой парчи и в круглых шапках, тоже расшитых. Эти шапки совсем без полей и сделаны точно как суповая чашка без ручек. Сверху этой шапки есть еще одна высокая шапка из лисы. Затем массивные золотые цепи на шее.
        Ели они очень хорошую, но плохо приготовленную рыбу. И много пили за здоровье обеих сторон.
        Нужно заметить, что императору подают на стол весьма пышно. Двести или триста дворян, одетых в платье из золота с большим воротником, расшитым жемчугом, назначены приносить императору кушанья и держать их, пока он не спросит того или другого.
        Перед тем как появится кушанье, на все столы приносят водку в серебряных сосудах вместе с маленькими чашками, чтобы наливать в них и пить.
        После обеда император посылает многим дворянам кушанья домой. Я сам видел до трехсот дворян, несущих кушанья и напитки для одного обеда.
        Но позвольте, уважаемый Жак Огюст, на этом прервать мое письмо. Оно и так слишком длинно. Я писал его два дня, и оно страшно меня утомило.
        Сегодня я дежурю с моей ротой в ночь на охране недавно построенной немецкой церкви. О ней я напишу в следующий раз.
        От меня нижайший поклон всем тем достойным и высокопоставленным людям, которым вы соизволите показать мое письмо.
        P. S. Все, что здесь написано, не выдумка, а документальная правда.
        Командир пехотной роты охраны государя капитан Жак Маржерет».

* * *
        Доктор и царевич тряслись на телеге уже более трех часов. Давно уже они распрощались с Жуком. Это Жук нанял им телегу и молчаливого пожилого мужика по имени Влас. Давно уже скрылись купола и кресты Грязовецкого монастыря. Встречных телег и экипажей не попадалось.
        Дело близилось к полудню.
        Неожиданно на дороге показался странный, очень сплоченный табун разномастных лошадей. Табун двигался быстро. Пыль вилась за ним основательная.
        -Что это? - спросил Симеон возницу.
        -Это с Камелы-реки перегонщики.
        -Какие перегонщики?
        -Коногоны. Которые баржи вверх по реке тащат и плоты. Они обратно своих лошадей гонят. Коногоны…
        Мужик говорил не торопясь, обстоятельно, повторяясь:
        -Перегонщики… Вокруг телеги коней привяжут и гонят быстро, чтоб в дороге не проедаться.
        -А телега зачем? - спросил мальчик. - Можно же верхами.
        -Без телеги нельзя. В телеге вещи хозяйственные. Канаты там, крюки. Никак нельзя.
        -Послушай, Влас, - удивился царевич, - что же там, у реки, дорога, что ли, есть для телеги?
        -Зачем дорога? - в ответ удивился мужик. - Дороги там нет. Телега - она на барже едет или на плоту. Коногоны пронеслись. Пыль улеглась.
        Лес, который держался далеко от дороги, на расстоянии хорошего поля, постепенно стал сближаться с обеих сторон. В некоторых местах он уже подходил к самой дороге.
        Вот впереди путь пересекала новая, совсем свежая конная тропа. Симеон почувствовал что-то неладное. Заволновался, задергался.
        И точно, из ближайшей мелкой рощицы вылетели трое на конях. Одеты они были разношерстно и по-разному вооружены. И какая-то скрытая злоба исходила от них даже на расстоянии.
        -Стой! - закричал первый из них. - Кого везешь?
        -А ты, чай, не видишь? - сердито сказал возница. - Дрова перевожу.
        Всадник молча хлестнул его плетью по лицу.
        -Ты что? - вскрикнул мужик. - Братию везу. Меня наняли. Вот и везу.
        -А ну, братия, слезай! - сказал второй всадник монахам. - Ишь, расселись! Раз наняли, значит, деньги есть!
        Он хлестнул плетью Симеона. Доктор едва успел закрыть лицо руками. Дмитрий, теперь Юрий-Георгий, спрыгнул с телеги сам, не дожидаясь удара плетью.
        -Смотри! И монашку с собой возит! - удивился третий.
        -Я не монашка! - сказал царевич.
        -Монашка, монашка! - ухмыльнулся всадник. - Сам удивишься, какая монашка!
        -А ну, пошел назад! - снова хлестнул первый всадник мужика.
        Крестьянин слез с телеги, взял лошадь под уздцы и стал разворачивать ее.
        -А вы вперед! - приказал первый всадник путникам. - Шагай!
        Он обнаженной саблей подтолкнул Симеона в сторону леса.
        Потупив глаза и перебирая нагрудную цепь, доктор выполнил приказание.
        -Всем хороши монахи, - сказал первый всадник второму, - да больно новенькие.
        -А вот мы сейчас разберемся, - ответил второй.
        На небольшой поляне шайка остановилась. По всему чувствовалось, что это часть большой грабительской банды. Уж очень по-хозяйски они себя вели.
        -Деньги есть? - спросил первый.
        -Настоятель дал на долгий путь, - сказал Симеон.
        -Давай!
        Симеон, к удивлению царевича, вытащил из-под рясы кошель и безмолвно протянул старшему.
        Средний соскочил с лошади и ловко обыскал учителя. Грубый, деревянный, явно самодельный крест не привлек его внимания.
        -Чист, - сказал он.
        -А ты иди со мной, - сказал третий тать и спрыгнул с лошади.
        Он взял царевича за волосы и потащил в сторону.
        -А ну снимай портки! - приказал он. - Рясу можешь не снимать. Так будет бабистее.
        Симеон рванулся к подростку, но старший душегуб, не слезая с коня, преградил ему дорогу.
        -Стой! - Он почти воткнул саблю в горло доктору и, наступая конем на него, не давал отвернуться или отклонить голову назад.
        -Снимай портки! - повторил третий. Одной рукой он держал Георгия за волосы, другой стал распоясываться.
        Царевич поднял руки к голове, взял его кисть двумя руками и резко вывернул ее, повернувшись всем телом.
        Насильник взревел от боли, от ярости и от ненависти. А царевич, выдернув нож из креста, уверенным и точным движением воткнул ему лезвие в горло. Это был хорошо заученный прием.
        Обливаясь кровью и дергаясь, мужик упал.
        Два других всадника повернулись на крик.
        -Собака! - закричал старший. Но стал сползать с коня от страшного удара цепью по лицу.
        Цепь в руках Симеона летала и пела. Он вращал ее с бешеной скоростью. Еще один хлесткий удар - и второй мужик взвыл и завертелся на месте с раздробленной рукой. Его сабля, взвизгнув, отлетела в сторону.
        Симеон схватил его за сломанную руку и поднес нож к горлу:
        -Чьи вы?
        -Косолапки Хлопка.
        -Где он стоит?
        -Дальше, на Вологодской дороге.
        -Юрий, - крикнул доктор царевичу, - скачи, догони мужика.
        Царевич вспрыгнул на ближайшего коня, легко, по-женски усевшись в седло, и поскакал вдогонку за телегой.
        Симеон спокойно поднял голову среднего мужика и зарезал его как барана. То же он сделал со вторым всадником.
        Младший все еще дергался на земле, но было видно, что в этом мире с распоротым горлом ему делать нечего.
        Учитель вернул свой кошель и один за другим оттащил три трупа в ближайшую канаву. Потом он расседлал лошадей и хлестнул по ним брошенной плетью.
        Лошади умчались в поля. Седла он бросил к трупам.
        Царевич догнал мужика с телегой очень быстро:
        -Влас, поехали назад.
        -А что? Отпустили вас?
        -Отпустили.
        -И коня дали?
        -Коня вернуть надо.
        -Что значит святые люди! - удивился мужик. - И коня вам дали. Везет вам. Бога все боятся.
        Он стал разворачивать телегу.
        -А то! - ответил ему царевич.
        Когда Георгий-Юрий и Влас вернулись к Симеону, он спросил мужика:
        -Слушай, отец, как у вас река называется, что в Волгу впадает?
        -Согожа-река. Согожка.
        -До этой Согожки далеко?
        -Полдня пути. Почти как до Грязовца.
        -Вот туда и поедем.
        -А чего так?
        -Да здесь балуют. Мне мужики сказали, что там безопасней. Водным путем будем добираться.
        -Водным так водным. - Мужик в третий раз стал разворачивать телегу. - Ну что, едем?
        -Сейчас едем, - отвечал Симеон. - Я только коня отдам.
        Он взял коня под уздцы и повел его в рощу. Там он расседлал коня и выпустил на волю. Чем позже хватятся убитых люди из основной банды, тем лучше для монахов.
        Когда он вернулся, мужик сказал:
        -Барин, а дай-ка ты мне деньги вперед. А то время сомнительное. Я ж никуда не денусь.
        Симеон вытащил из кошеля и подал Власу монету.
        Влас немедленно запихнул ее в рот. И на душе у него сразу посветлело.
        -Учитель, - тихо спросил царевич, когда они отъехали от злополучного места, - чего ты так медлил?
        -Там кусты мешали, - так же тихо ответил Симеон. - Я все отступал от веток. Это же цепь, а не сабля.
        Он помолчал и добавил:
        -На твоем месте я бы тоже не очень торопился. Я бы подождал, пока он совсем штаны на ноги спустит. Легче стало бы с ним справиться.
        -Надеюсь, учитель, - недовольно сказал царевич, - что твои советы мне не часто будут надобиться. - Через паузу он недовольно добавил: - И давай хоть немного запылим рясы. Нечего сказать, хороши монахи, как из столичной службы!

* * *
        Постельную палату Годунова окончательно укутала тьма. Только одна дежурная свечка колыхалась в углу, бросая слабые блики на золотые одежды святых, нарисованных на стенах спальни.
        …Царь Иван Васильевич был самым страшным образом озабочен изменой новгородского епископа Леонида и своего любимого лекаря Элизия Бомелия. Оба были замечены в связях с Англией и пойманы с поличным: их письма были перехвачены.
        Правда, письма можно было толковать по-разному. Можно и в хорошую сторону. Ну, а чего тут толковать, когда письма слать куда-либо просто было запрещено.
        Их пытали на дыбе, выворачивая руки и ноги из суставов. Пыткой руководил царевич Иван. Хруст костей в пыточной стоял ужасный.
        Оба солидных мужа кричали изо всех сил, так что лопались жилы на горле. Но пыточных ребят это не очень беспокоило. Из подвала наверх не вылетало ничего…
        Леонид признался во всем. Что он сносился с польским и шведским королями. Что писал про Ивана Васильевича шифровкой на латыни. Что рисовал карты для иноземцев.
        А Элизий все отрицал.
        Этот знаменитый составитель ядов для царя, убивший не один десяток бояр, и боярынь, и боярских детей, сделавший себе огромное состояние и переправивший его через Англию в Вестфалию, этот математик и маг надеялся на своих высокопоставленных друзей.
        Кто-то обещал ему помощь, и он боялся повредить себе лишними признаниями.
        Да и вина его, как он понимал, была не слишком велика перед его заслугами. Больший гнев царя вызвала мелкая ложь: Элизий убеждал Ивана в том, что королева Англии молода и годна для бракосочетания. То ли затмение на него нашло, то ли не учел главной черты царя - боязни обмана.
        Иван Васильевич не раз говорил:
        -Лгать царю - все равно что лгать Богу.
        А про себя он считал, что это еще страшнее. Потому что Бог мог все проверить, а царь беззащитен пред обманом, как ребенок…
        Бомелиуса сняли с дыбы и выволокли во двор пыточной.
        Прискакал конник с приказом, если не признается, зажарить живьем. Бомелиусу сказали об этом.
        Он плакал и признавался во всем. После его признаний царевич Иван понял, что такого человека оставлять живым нельзя.
        Приступили к выполнению приказа. Привязали Бомелиуса на шест, выпустили из него кровь, чтобы лучше горел, и подожгли.
        Потом его бросили в сани и провезли через Кремль. Не скрытно, не замотанного в рогожу, а так, чтобы было видно.
        Многие люди в Кремле - и жильцы, и подьячие, и гости, и дети боярские, и многие из иностранного люда - смотрели на него и слышали, как он произносил имя Бога.
        Кровавый след от саней терялся у Спасских ворот.
        По Москве Бомелия везли прикрытым рогожей.
        Его бросили в каменный мешок в Коломенском, где он прожил еще два дня…
        От этого сна Годунов проснулся в поту.
        -Господи, спаси Русию!
        Но скоро он успокоился и подумал: «В какое же спокойное время мы сейчас живем».
        В этот день он решил своего главного врага Федора Никитича Романова не убивать, а насильно постричь в монахи.

* * *
        В большом деревянно-каменном пригородном доме, в дальней палате, выходящей окном на реку, шла секретная беседа.
        Уже более двух часов Александр Никитич Романов беседовал с молодым дьяконом Чудова монастыря Григорием Отрепьевым.
        Дальше вести разговор им было просто опасно: слишком велика была разница в весовых категориях. Любой слуга, просто сообщивший о факте такого разговора кому надо, мог навлечь на Романовых беду. Тем более что дьякон славился по Москве пустым бахвальством и пьянством.
        Но разговор был слишком важен, чтобы окончиться ничем.
        -Александр Никитич, вы ж понимаете, в таком сложном деле не обойтись без документов, - говорил Григорий. - Русия - страна бумажная. Что бы я ни говорил, как бы я ни прыгал, на кого бы ни ссылался, без бумаги мне никто не поверит. Бумага нужна, и не простая, с печатью.
        -Ты мне не доверяешь?
        -Доверяю. Я верю, что я из царской семьи. Но любой казак, любой литовец, кого я позову с собой, спросит доказательств. А кто не спросит, те мне даром не нужны.
        -Как себя будешь держать. Держи себя по-царски, к тебе и относиться будут по-царски, - сказал Романов.
        -Я слышал, в греческом театре царя играл не царь, а его окружение, - возразил Отрепьев. - А окружение еще убедить надобно.
        Григорий встал, заканчивая разговор:
        -В общем, без хороших бумаг, без всяких пеленок с царскими клеймами, без погремушек из золота, портретов-миниатюр я на такое дело не ходок. Помимо ваших славных слов, мне нужны доказательства.
        У Романова заходили желваки на щеках.
        -Хорошо, подумаем, - сипло сказал он. - Посоветуемся.
        Отрепьев насторожился: с кем это Романов собирается советоваться?
        Александр Никитич понял:
        -Я один подумаю. Ни с кем я советоваться не собираюсь. А сейчас возьми вот десяток золотых польской чеканки.
        Григорий принял деньги и пробурчал вполголоса в расчете на полууслышание:
        -Молодцу из царской семьи можно бы и побольше дать.

* * *
        В этот же день состоялась вторая беседа. В этот раз между Александром Никитичем Романовым и Василием Ивановичем Шуйским в загородном дворце Шуйского в Дорогомилово. Тоже в задней комнате, выходящей окном на реку.
        В этот раз в положении младшего был Александр Никитич.
        -Ничего не выходит, - говорил Романов. - Этот дурак требует подтверждения. Говорит, Русия - страна бумажная.
        -Этот дурак не такой уж дурак, значит. Его на арапа не возьмешь.
        -Что будем делать?
        -Искать. Есть у меня один человечек в заведении Семена Никитича Годунова.
        -И что?
        -А то, что туда вчера бумаги Афанасия Нагого пришли. Целый ящик.
        -Нам-то из этого что?
        -То… Не зря за этими бумагами Годунов с Клешниным охотились. Там письма могут оказаться очень нам нужные.
        -Чьи письма?
        -Марфы Нагой.
        -К кому?
        -К сыну своему.
        -А что, у нее ecть сын? - удивился Романов. - Ничего не понимаю. Ты, Василий Иванович, умом не тронулся?
        -Не понимаешь и не понимай, - посоветовал Шуйский, - голова целее будет. Может быть, я скоро тебе один документик передам. Он хорошо нашему делу поможет.
        -Знаешь что, хватит меня морочить! - разозлился Александр. - От твоих секретов голова кругом идет. Поищи других дураков!
        -Не сердись, Александр Никитич. Есть подозрение, что царевич Дмитрий не был убит. Убили другого ребенка. Понял?
        Старший Романов перекрестился.
        -А раз так, - продолжил Шуйский, - мать должна написать за эти годы ему хоть два-три письма. Эти письма и ищут Годуновы. Чтобы младенца найти.
        -А нам эти письма зачем?
        -А затем. Передадим одно письмо твоему монаху-жулику. Вот у него и будет документ. Бумага куда уж лучше! Александр Никитич задумался:
        -Я убеждал его, что он царский сын. Незаконный сын Грозного. И убедил. Теперь его в Дмитрия переубеждать?
        -Нет, не надо. Пусть он сначала под имя Дмитрия войско соберет. Письма ему помогут. А потом уже, когда в Москву войдет, пусть он откроется, что он не Димитрий, а другой сын Грозного.
        Романов задумался:
        -А не слишком ли мы сложные кружева плетем? Царь Иван хвастался, что за свою жизнь растлил тысячу девок и убил тысячу младенцев. Он же не дурак, он же их убил!
        -Мне он этого не говорил.
        -А мне говорил. И посланнику английскому Горсею тоже говорил.
        -И прекрасно. Тысячу убил, а тысячу первого пропустил. Он жив остался и править хочет назло Борису. Главное для нас сейчас - эти письма не упустить.
        -Василий Иванович, но если есть письма, значит, есть и настоящий царевич, - сказал Романов. - Может быть, он поможет нам убрать Бориску?
        -А вот этого нам не нужно! Если письма настоящие и есть настоящий царевич, то его скоро не станет. Семен Годунов свою работу хорошо делает.
        Друзья распрощались. Но Василий Иванович еще долго сидел и размышлял. Наконец он подвел итог своим мыслям:
        -Что нам меньше всего требуется, так это настоящий царевич!

* * *
        До Пустыни Святого Николая добрались на четырнадцатый день. Вид у богомольцев был уже достаточно потрепанный, и никто к ним не придирался и не останавливал. И никому бы уже в голову не пришло отбирать у них деньги.
        Царевич удивительно легко переносил бродяжничество. Привыкший к холе, к хорошей еде и лучшей одежде, какую только можно было достать, он легко перепривык к ночевкам в лесу, к спанью на еловых ветках, к питанию простым хлебом с солью и водой.
        В дороге его образование продолжалось. Симеон рассказывал ему о Европе, о ее дорогах, гостиницах, порядках.
        Царевичу очень понравился Череповец. Они прошли его ранним утром, кладя поклоны направо и налево и поминутно крестясь на каждый купол или звон.
        Город был на удивление чистый и промытый. Деревянные мостовые не играли под ногой, а твердо выдерживали тяжесть. Не было домов-развалюх, и заборы были ровные.
        Видно, в городе был крепкий воевода. Или местные становые и дьяки раз и навсегда были заряжены на покой и чистоту.
        На монахов никто не обращал внимания, мало ли братии таскается летом по дорогам. Кто идет молиться какому-то определенному местному святому, кто собирает деньги на монастырь, кого за неправедное поведение послали в дальний, более суровый удел.
        После Череповца им сразу повезло. Их догнал какой-то странный экипаж. Мужик с четверкой лошадей с бешеной скоростью ехал неизвестно на чем без дрог и даже телеги.
        Оказалось, он перегонял карету настоятельницы Никольского монастыря в Череповец для крупного ремонта каретникам. И обратно ехал на одной передней каретной оси, неизвестно как удерживаясь на ней, цепляясь только за воздух и вожжи.
        Для смеха он разрешил сесть двум монахам, думая, что они тотчас же свалятся в дорожную пыль. Но ошибся. Монахи и не думали сваливаться, сидели на оси как приклеенные. И еще ухитрялись говорить о чем-то на своем религиозном, церковном, совершенно запутанном для нормальных людей языке.
        Симеону предстояла трудная задача: надо было добиться разрешения на встречу с Марфой и надо было объяснить царице, что перед ней ее сын.
        Прошло уже девять лет со дня его «гибели», но ясно было, что обмануть Марфу не удастся. Значит, следовало убедить ее стать соучастницей.
        Значит, надо было сказать ей, что настоящий ее сын умер где-то в Литве. Делать этого не хотелось. Это было кощунственным по всем верованиям и религиям. Но надо было ей это говорить.
        Приглашать в соучастие ее можно было только без царевича. Ведь царевич был уверен в истинности своей матери.
        Получалась странная картина. Сын приехал к матери. А его к матери допускать нельзя.
        Здесь Симеону повезло. У входа в монастырь привратник сразу сказал, что вдвоем в монастырь впускать никого не велено. Только поодиночке.
        -Дай мне твой крест, - попросил доктор Дмитрия.
        -Зачем? - спросил юноша, снимая свой золотой крест через голову. И сразу же сам понял: - Как документ?
        -Да.
        На простой, суровой веревочке у царевича было два креста. Один дешевый и кривоватый висел спереди, его иногда можно было видеть. Другой, роскошный, сверкающий росными каплями драгоценных камней, висел невидимый за спиной.
        Симеон вошел в монастырь. Юноша остался снаружи. Он спокойно опустился на зеленую траву, сорвал сладкую травинку и стал осматриваться.
        С новыми красными зубчатыми стенами, с серебристыми огромными куполами, окруженный разнооттеночными полями и залитым солнцем лесом, монастырь был пронзительно красив.
        И монастырь, и стены, и лес, и поля были не просто монастырь, стены и поля, это были его - государя Русии, царя Дмитрия монастырь, поля, стены и лес. Он волен над ними, и над каждым монахом, и над каждым крестьянином этих и всех других мест, по которым он проходил и где еще никогда не был. И любой дворянин, боярин и князь - все это материал, из которого он будет строить великое государство русское, все это прах возле его ног. Об этом он говорил себе постоянно…

* * *
        Настоятельница знала, что допускать к Марфе никого не велено. Но если никого не допускать, то ничего про царицу и не узнаешь, ничего в Москву не сообщишь. Поэтому свидание Марфе разрешили.
        Келья царицы Марии, теперь инокини Марфы, была, безусловно, лучшей в монастыре. Высокие кресла, лавки, застеленные коврами, обеденный стол у окна и рабочий столик с зеркалом в углу ничего общего не имели с обычным суровым житьем монахов и монахинь.
        Царицу было не узнать. На вид ей было глубоко за сорок. Это была еще не старуха, но далеко не молодая женщина. И раньше она не славилась добротой, а сейчас уже за версту было видно, что она злая женщина.
        Она радостно обняла Симеона, заулыбалась ему, сразу помолодела и даже резко похорошела вдруг.
        Кажется, она боялась, что их разговор подслушивают, потому что ничего не говорила прямым текстом.
        -Ну как, все живы-здоровы?
        -Нет, - отвечал Симеон. - Умерли.
        -Кто? - вскрикнула Марфа. - Он тоже?
        -Он тоже, - подтвердил доктор.
        -Сам?
        -Сам. Два года назад.
        Симеон очень опасался, что у Марфы, помимо него, есть свои источники сведений. Может быть, истинный царевич сам передавал ей вести. Может быть, между ними курсировали слуги. Но он опасался зря. Царица ничего не знала. Тем не менее она зло и жестко произнесла:
        -Врешь. Я знаю, он жив.
        Симеон вместо ответа показал ей драгоценный крест. Марфа рванулась, чтобы выхватить его, но доктор легко успел убрать руку.
        -Не спешите, царица.
        -Я не верю. Я знаю, что он жив. У меня было видение. Он болен, он жив. Он ходит в шапке.
        «Ведьма», - подумал про себя Симеон.
        Но спокойно сказал:
        -Марфа Федоровна, я пришел не ссориться. Меня прислал ваш старший брат и вся братия. Ты права, он жив. Скоро он явится, твой сын, как сын Божий. Но в другом обличье. И тебя возьмет на руки свои. А ты должна признать его. Посмотри внимательно, и ты увидишь его. Он вокруг нас.
        Симеон показал рукой в окно.
        Марфа взяла лицо в руки и глубоко заплакала. Симеон вышел из кельи.
        -Прощай, мать Марфа. Смотри вокруг и узреешь, и обретешь. И плохо будет врагам твоим и врагам братьев твоих, за все им воздается, и все в жизни твоей будет хорошо.
        Он опять показал рукой в окно.
        Когда он вышел из монастыря, царевич бросился к нему:
        -Ну, что, теперь я пойду?
        -Нельзя. С ней истерика. Могут что-нибудь заподозрить. Надо уходить. Держи.
        Он протянул Дмитрию крест.
        -Пойдем обойдем вокруг монастыря и помолимся. Мать свою увидишь через окно.
        Истерика у Марфы кончилась быстро. Она не стала смотреть в окно. Она вышла на монастырскую стену. Она стояла, ясно видная в самой большой бойнице, и смотрела на двух монахов, идущих по полю вкруг монастыря.
        Старший монах смотрел на кресты и все время крестился. Младший не отрывал глаз от царицы.
        И хоть было довольно далеко, он совершенно ясно, как в подзорную трубу, видел ее лицо, морщины на нем, запомнил абрис лица, форму бровей. И даже, кажется, узнал, какой у нее голос.
        Для своего времени этот юноша был чрезвычайно хорошо подготовлен к жизни. И зрение, и память, и знания, и сила были у него на уровне лучших европейских стандартов. Что-то ждет его впереди…

* * *
        Семен Никитич Годунов разбирал арестованные бумаги Афанасия Нагого. Это было захватывающе интересное занятие. Семен Никитич буквально наслаждался им. Каждая бумага приносила что-то очень важное и интересное.
        Там имелись черновики писем к английской королеве Елизавете Гастингс о женитьбе Ивана Грозного. Там были черновики доносов из Крыма о боярах, имевших связь с Магомет-Гиреем. У Афанасия Нагого при Орде была хорошая разведывательная сеть.
        Там было письмо Ивана Грозного, в котором он увещевал Нагого о князе Михайле Воротынском.
        А что же ты не пишешь мне, раб, о том, что наш Михайла-полководец имеет сношения с калгой?
        Это был скрытый приказ оклеветать князя. Очевидно, многие его военные победы настораживали подозрительного и злобного Ивана.
        Что ни письмо, то плаха. Что ни письмо, то пытки.
        И вот… самое главное… письма Марфы Нагой.
        Дорогой мой! Единственный мой!
        Я верю, что ты жив… Пусть животворящий крест спасает тебя… Прими мое благословенье…
        «Хорошо. Но все-таки не ясно, кто дорогой, кто любимый. Пока еще не за что ухватиться. А как важно ну хоть кого-то достать, хоть один корешок найти. Тогда можно будет по всем боярам замешанным сразу ударить. Тогда можно будет фамилию Годуновых в столетиях сохранить. Эх, как жаль, что Марфиных писем маловато».
        Он читал и перечитывал и изучал корреспонденцию Нагого. А под вечер отправился с докладом к Борису.
        -Государь, что прикажешь делать? Младенец где-то спрятан. Смотри, что я в бумагах Нагого нашел.
        Годунов быстро просмотрел все письма и поднял глаза на Семена Никитича.
        -Пока ты еще ничего не нашел. Здесь ничего нет, дальше ищи. Что у тебя еще?
        -Еще? Еще одно, государь: Романов-старший Александр одного монаха из Чудова монастыря подговаривает себя за царевича выдать. Якобы он уцелел. Мне слуги романовские донесли. Что делать?
        Царь Борис заговорил сразу, не раздумывая. Он всегда так делал. У окружающих складывалось ощущение, что он заранее готов к любой ситуации.
        -Первое - пошли Темира Засецкого с парой твоих молодцов в имение Нагого под Грязовец. Пусть там повыворачивают руки кому нужно, может, след младенца углицкого и отыщется. Может, там еще какие другие следы окажутся.
        -Понял. А с Романовыми что делать?
        -Это осиное гнездо пора поворошить как следует и полить кипятком. Они не только мне, они и тебе, и сыну моему угроза. Только брать их надо не за подговор монаха. Этого дела о царевиче лучше не касаться, а по другой причине. Найди что-нибудь - ворожбу, порчу на царский дом, коренья ядовитые. Это можно?
        -Можно, государь.
        -Ну, а про монаха - сам знаешь. У нас в Москве монахов перебор. Одним больше, одним меньше.
        -Хорошо, государь. Только монах этот очень люб Иову твоему. Монах для него хвалы чудотворцам пишет.
        -Тогда вели его просто из Москвы убрать. Иову можно ничего не объяснять. Скажи, государь велел выслать.
        -Хорошо, Борис. А с кого начнем разор Романовых? С Александра? С Федора?
        -С Богдана Бельского. Вот с кого.

* * *
        Вот тебе документик, - говорил Александр Никитич Романов Григорию Отрепьеву, - которого ты так домогался.
        -Что это? - спросил тот.
        -А ты прочти.
        Отрепьев внимательно стал читать бумагу.
        -Это что, царицы Марфы письмо?
        -Ее.
        -К кому?
        -К сыну.
        -К Дмитрию?
        -К Дмитрию.
        -А он что, жив?
        -Жив.
        -И где же он?
        -Вот здесь… передо мной сидит.
        -Нет, Александр Никитич, брось дурака валять! - разозлился Отрепьев. - Ты давай серьезно говори.
        -Я и не валяю. Настоящий Димитрий умер. Он не был убит. Убили другого ребенка. А его спрятали и держали под Литвой. Вот почему есть эти письма. Но он был эпилептик, очень болезненный и умер. А если и не умер, после этих писем его Годуновы отыщут и убьют все равно. Теперь твой черед действовать. Ты - сын Грозного, настоящий сын. Сам Бог велел тебе искать престола. Хотя бы под видом Димитрия. Москва в Димитрия поверит. А когда в Москву войдешь с войсками, можешь по-настоящему объявиться, если нужда будет.
        Его слова, кажется, убедили Григория.
        -Вот что, Александр Никитич, наконец ты дело говоришь. Дай мне времени немного все это обдумать.
        -Думай, - согласился Романов. - Но упаси тебя Бог советоваться с кем-нибудь. В этом деле советование вещь опасная.
        «А то нет! - подумал про себя Отрепьев. - Мне и советоваться не с кем, - думал он, уходя из этого пригородного дома. - А вот я хотел бы знать, с кем ты-то советуешься, любезный Александр Никитич. Совсем не по твоей голове мысли!»
        …Этой ночью человечек Шуйского из приказа Семена Никитича передал со своим человеком крохотную грамотку Василию Ивановичу Шуйскому.
        Василий Иванович очень встревожился и переправил эту грамотку своему другу Александру Романову.
        Александр Романов еще больше встревожился и отправил троих самых верных слуг разыскивать в городе Отрепьева.
        Через несколько дней, когда посыльный от Семена Никитича Годунова принес приказ в Чудов монастырь немедленно отправить монаха Отрепьева в Кирилов-Белозерск на вечное поселение, ему было отвечено, что указанный Григорий Отрепьев волею дьяка Смирного-Васильева уже два дня назад как отправлен в эти края.
        Семен Никитич подивился такому скорому исполнению неотданного приказа. И какая-то мелкая занозка засела в его памяти.

* * *
        Царь Борис отворил дверь в главное книгохранилище. В библиотеке работал его сын Федор.
        Склонившись над огромным, словно литым письменным столом, Федор чертил большую цветную карту Русии. Ему помогал капитан шотландских наемников Габриель Барнс. Подручную работу делал дядька - боярин Иван Чемоданов.
        Все столы, все скамьи вокруг были завалены картами и свитками с описаниями границ государства.
        Федор рисовал первую полную карту Русии. Работа была тщательная, долгая и совершенно необходимая для выздоравливавшей после иваногрозновских забав страны.
        Царь жестом выставил шотландца и дядьку из комнаты и постучал перстнем по столу, чтобы привлечь внимание сына.
        -Что ты желаешь, отец?
        -Я в жутком бешенстве, - отвечал царь. - Поди скажи лекарю, чтобы подал что-нибудь дурманящее. Боюсь, меня удар от злости хватит.
        Царевич вышел, дал нужные распоряжения и быстро вернулся.
        -В чем дело, государь? Что с тобой?
        -Самозванца против меня готовят.
        -Кто это?
        -Друзья мои - Никитичи. Всех бы сейчас мечами велел заколоть, как царь Иван заколол того слона персидского.
        Вошел лекарь Роберт Якобе с питьем. Пощупал пульс у государя. Осмотрел его зев. Борис выпил напиток, и злобная нервность быстро ушла с его лица. Взамен появилась многодневная усталость.
        Лекарь, поклонившись, вышел. Борис сказал сыну:
        -Власти у меня достаточно. Мне бы жестокостью царя Ивана овладеть. Он ничего не боялся, а я все боюсь невиновного перед Богом погубить.
        Борис помолчал.
        -Ну, ничего, они скоро меня научат, натаскают, добьются своего.
        -А что было со слоном, государь? - спросил Федор, чтобы отвлечь внимание родителя.
        -Очередной кровавый бред царя Ивана… Шах персидский Тамас или Годабенд, точно не помню, прислал ему слона в подарок. Слона вели в Русию из Персии не меньше полугода. Привели.
        Годунов замолк, видно, память его отключилась на что-то.
        -Ну и что? - спросил сын.
        Борис продолжил:
        -Слон был выучен на колени становиться. А перед Иваном не встал. Как погонщики ни бились. Царь взбеленился, пена у него изо рта пошла, и велел слона изрубить мечами.
        -Как изрубить?!
        -А так, взять и изрубить.
        -Но слон же огромный. Может растоптать.
        -Может. Только царь наш не дурак был в казнях. Десять человек с мечами разом накинулись. Кто в живот меч воткнул, кто хобот стал рубить, кто в глаз мечом ударил. Слон заметался, двоих придавил как мух. Но истек кровью и умер. Иван Васильевич от радости пир закатил. Из слона котлеты делали.
        Борис замолчал, потом продолжил:
        -Я перед нашими боярами порой себя вот этим самым слоном чувствую. Хочется их, как мух, давить. Да вот зацепиться не за что.
        Федор решил снова переключить отца:
        -Отец, давай обо мне поговорим. Я в одном деле давно хочу разобраться.
        -А что такое?
        -Ты ведь хочешь, чтобы я вникал в государственные дела.
        -Хочу.
        -А когда я вникаю, мне твои ближние говорят: в это дело не лезь и в это тоже не лезь. Ни во что не допускают.
        -Куда это тебя не допускают?
        -Пожалуйста. Семен Никитич говорит: «В следственные дела не лезь. Ни за кого не проси. Я и отцу твоему отказываю».
        -Он и мне отказывает, - согласился Борис.
        -Щелкалов Василий говорит: «В посольские дела не лезь. Ты ничего не знаешь. Одним неосторожным словом можешь многолетнее дело испортить».
        -Можешь, - сказал Годунов.
        -В какой я приказ не приду, ни одного повеления сделать мне нельзя. Все-все, все дела в тебя, отец, упираются.
        -К сожалению, ты прав. В нашем государстве так уж установилось, что все на одном гвозде висит. Ну, а что ты хочешь сделать? Что изменить? Скажи, например.
        -Мне городские воеводы жалуются: присылают их служить обычно на год. Всего лишь на один год. Только войдут в дела города, поставят своих людей, только начнут с кровососами разбираться, стены башни строить, их уже в другое место переводят. Надо бы срок удлинить.
        -Хороший пример, - сказал Борис Федорович. - И просьба правильная. При том условии, что воевода хорош, и становые, и приставы, да и дьяки в городе не жулики. А то бывает, воевода неграмотен, да пить горазд. Посади такого на пять лет. Его грамотные дьяки окрутят, взятками запутают. И из города такую вотчину сделают, в такой клубок сплетутся, что никакой государь не разведет. А новый воевода на каждый год - это все-таки свежий взгляд.
        -А ты знаешь, отец, какие взятки твоим приказным дают за назначение на воеводство?
        -Знаю. Из пыточного приказа ко мне все их признания приходят. Только этот порядок на сегодняшний день лучший.
        -Хорошо, давай о купцах поговорим.
        -Давай поговорим.
        -Почему английские купцы всю страну вдоль и поперек исходили, пошлины не платят, а нашим русским от каждого рубля половину отдавать приходится, и за рубеж им выезжать нельзя. И своих кораблей у них нет, не разрешаются.
        -Ну, кое-кому разрешаются. Кое-кто ездит. Это раз. Во-вторых, не все англичане привилегиями пользуются, а только из одной кампании - Московской. Я по личной просьбе посла королевского такое разрешение дал.
        -Почему? Зачем?
        -А затем. Английская Елизавета ох как может нам понадобиться. Не зря даже царь Иван с ней заигрывал, хотел бежать туда в случае чего. А потом, выпусти наших купцов за границу - они все там останутся. Сами не останутся, так капиталы оставят. Там возможностей меньше, зато жить безопасней. Вот на прежних годах отправил я в Европу восемнадцать человек учиться. Сколько из них вернулось?
        -Сколько? - спросил царевич.
        -Ни одного.
        -Почему иностранные гости у нас своего производства не строят? Нельзя их заставить?
        -Нельзя. Ты не помнишь, случаем, как царь Иван у нас с иностранцами обращался? Как любил с мучениями казнивать? Они на много лет запомнили.
        -Отец, - решил закончить разговор Федор, - люди думают, что ты ничего не знаешь, а ты абсолютно в курсе. Кто же им поможет?
        -Бог поможет, - ответил Годунов и перекрестился.
        Он вышел из библиотеки и тут же вернулся:
        -Там приехали казаки из Сибири порох просить. Они до Амура дошли. Возьми у них описания для своей карты.

* * *
        Пыточных дел мастера мало чего добились в Пишалине. Юрия Копнина пытали долго, не торопясь. Жгли железом, подвешивали на крюк.
        Старик кричал на всю деревню, бился, дергался, дрался, откусывал пальцы стрельцам. Наконец его прикончили, понимая, что ничего от него не узнают.
        Так же поступили с Жуком.
        Единственно, что удалось узнать от дворни, что какого-то ребенка привозили в Пишалину много лет назад и тут же увезли куда-то в сторону Литвы. И кажется, этот ребенок там сгинул, потому что был больной и никаких разговоров о нем ни у кого ни с кем не было.
        Все меньше оставалось людей, посвященных в тайну двух царевичей.

* * *
        В начале августа из канцелярии патриарха Иова в приказ Семена Никитича Годунова передали бумагу:
        Московская патриархия.
        Патриарху Иову лично.
        От настоятельницы монастыря Никольская Пустынь на реке Выкса при Череповце рабы Божьей Марии Гусевой.
        Владыко, как было указано, сообщаю тебе о всех делах с инокиней нашей Маврой, в миру Марией Нагой, нашей царицей.
        Царица жива и, слава Богу, здорова. В одежде, сукне и белье тонком царица нужды не имеет.
        Рыба, и мясо, и хлеб белый три раза в день к столу ей доставляются исправно. Деньги для доставления ей нужного, девяносто рублей, мать-управительница получила.
        В благочестии инокиня Мавра ревностна, много молится и в службах участвует. Работы, ей нежелательной, никакой не исполняет.
        В день с 16 по 17 сего месяца, в мое отсутствие, в монастырь к инокине Мавре приходило два неизвестных человека. Беседу с ней имел один, второй впущен не был.
        О чем велась беседа, неизвестно. Никаких предметов и бумаг в ее келье не обнаружили.
        Подробно сообщить об этих людях возможностей наших нет. Ведомо нам только, что один высокого роста, сухой. Второй сильно моложе, невысок ростом, лицом некрасив. Оба поведение имели вежливое.
        Далее шли просьбы к Иову о книгах, о вспомоществовании и жалобы на притеснения местного воеводы.
        «Началось, - подумал про себя Годунов. - В каждый монастырь Темира Засецкого не пошлешь!»

* * *
        Разгром Романовых был организован и обставлен с размахом.
        Начали с Бельского.
        Богдан Яковлевич Бельский никакого отношения к дому Романовых не имел. Разве что как и все семьи Романовых высказывал недовольство царствованием Годунова. Причем более активно, чем Романовы и даже Шуйские. Где шуточкой, где презрительной гримасой, где целой проповедью.
        От него презрительное отношение к «Бориске» растекалось по всей Москве, потому что Богдан Бельский был очень заметной фигурой.
        Чтобы снять его влияние на московский сброд, Годунов дал ему важное поручение - строить город-крепость в степях на Северном Донце близ Оскола. И название было найдено для города хорошее: Царев-Борисов.
        Бельский покорился. Он не рискнул бросать вызов хоть избранному, но все-таки царю.
        Свой выезд из Москвы Богдан Яковлевич обставил со всем возможным богатством и шутовством. Это был целый поезд из сотни подвод с провизией, всякими запасами, окруженный собственными слугами в полувоенной униформе и полутысячью стрельцов - будущим гарнизоном крепости. Бельский явно дразнил Бориса.
        Прибыв на место, он еще больше развернулся. В строящемся городе объявил себя царем. Сказал, что город строит он и его люди, а царские слуги могут просто загорать.
        Бельский смеялся над Годуновым в открытую.
        Мол, Борис продался немцам, бороду бреет, лекарей немецких пользует. Он детей боярских в Англию шлет на посмешище, русский дух на неметчину сменял.
        -Он в Москве царь, а я в Борисове царь!
        Ох, забылся Богдан Яковлевич! А Годунов тем временем укреплялся все более, и надо было ему наказать кого-то в открытую, чтобы другим силу и власть показать.
        И вот Темир Засецкий с полусотней отборных ребят был отправлен в Борисов с заданием привести Бельского в Москву в каторжном уборе в простой телеге.
        Как это удалось Темиру, никто не знал. То ли обманом заманил Богдана Яковлевича в свой стан, то ли передал приказ годуновский прибыть в Москву, то ли пригрозил смертью заложников, только скоро был доставлен Богдан Яковлевич в столицу, как приказано - в простой телеге, с оковами на руках.
        Здесь Богдана Яковлевича, даже не завозя к Семену Никитичу, выставили в середине Москвы у Кремля, и шотландский капитан Габриэль не обрил его, а по волоску выщипал ему бороду, приговаривая на плохом русском:
        -Вот теперь и борисовский царь без бороды! Вот теперь и борисовский царь без бороды!
        С тех пор несколько лет Москва ничего не слышала об этом вечно бунтующем любимце Ивана Грозного. А Годунова начали уже по-серьезному опасаться.

* * *
        Проверив силу на Бельском, занялись Романовыми.
        Семен Никитич Годунов предложил человеку Романовых - Гаврилке Бартеневу - донести на господ. Предложил в таком месте и таким образом, что нельзя было отказаться.
        Донос был сделан мгновенно:
        -В подвале дома Александра Никитича Романова в кладовой есть коренья для насылки порчи и колдовства на государеву семью. Кореньев много, все самые ядовитые и черные.
        Обвинение более чем страшное.
        Немедленно были высланы пристава с сотней стрельцов для обыска кладовой. Мешки с кореньями были найдены. Для чего они были в кладовой, никто из семьи ответить не мог.
        Мешки были доставлены на двор к патриарху Иову. Царь немедленно велел собрать всех важных людей. В присутствии думных бояр и дьяков коренья были высыпаны на пол.
        Поднялся жуткий крик:
        -Кто? Зачем?
        -Наказать!
        -Казнить!
        -На плаху за это!
        -Кого на плаху?
        -Романовых, вот кого.
        Привели Романовых. Первым Федора Никитича, как главного врага Годунова. Потом всех его братьев.
        Они ничего не могли отвечать против невероятного шума и злости, обрушившихся на них.
        Но долго их и не расспрашивали. Быстро всех Романовых отдали под стражу. Кое-кого начали пытать. Причем не столько спрашивали о кореньях, сколько о беглых монахах, о письмах Марфы Нагой, о бесстыдных самозванцах, вести о которых постоянно поступали в канцелярию Семена Никитича.
        Федора Никитича сломали быстро - портретом. Его в тот же вечер доставили в пыточную из подвала коломенского дома Романова…
        -А что это за портретик такой? Кто это в царской одежде на троне сидит? И почему это подпись под ним затерта? - спрашивал мелкий подручный Семена Годунова.
        -Нет там никакой подписи! - хмуро отвечал Романов.
        -А я вот как гляжу, так и вижу, что там написано, - возражал Семен Никитич.
        -Что же там написано? - спрашивал седобородый красавец Федор Никитич.
        -А написано там «Федор Никитич Романов, государь всея Руси». И всего-то.
        -Сказать что хочешь можно, - не соглашался Романов.
        -Что, велеть очистить? Мастеров позвать?
        Романов не стал спорить. Он прекрасно понимал, что служба доносов у Годуновых поставлена прекрасно. Что о надписи этой Годуновым давно уже ведомо. И не случайно портрет принесли сюда с такой шустростью.
        -Не надо очищать, - сказал он. - Только ты, Семен Никитич, сам ведаешь, что портрет этот старый. Еще до венчания Бориса Федоровича на царство писан.
        -Портрет-то старый, хозяин еще не стар. Горяч, все вперед рвется. Сам не рвется, братья его рвутся. Моли Господа, Федор Никитич, чтобы тебе голову целу оставили! Уведите!
        Запытали нескольких слуг. Бедные рабы умирали в муках, но ничего больше выгодного для Годуновых о своих владельцах не сказали.
        Вместе с Романовыми взяли, пытали, потом разослали по разным монастырям и тюрьмам князей Черкасских, Шестуновых, Репниных, Сицких и других.
        Не тронутыми остались Шуйские и Федор Иванович Мстиславский. Один по чрезвычайной хитрости и лицемерности, другой по чрезвычайной простоте и честности.
        Москва замолкла и затаилась. Неизвестно стало, чего больше, пользы или вреда, принесла эта расправа. Романовых по Москве уважали.
        Чтобы разобраться, включили один веками проверенный механизм: принародно наградили слугу бояр Шестуновых Василку Воинка за донос на своих господ. Наградили его большими деньгами, званием и поместьем с крестьянами. И таким образом на годы вперед обеспечили себя доносами и подметными письмами на господ и соседей.
        Страна шла правильным путем!

* * *
        «От командира пехотной роты Жака Маржерета библиотекарю королевской библиотеки милорду Жаку Огюсту де Ту.
        Париж
        Уважаемый милорд!
        Я надеюсь, что мои первые письма благополучно достигли нашего теплого и милого моему сердцу Парижа. И что Вы, милорд, и его величество король ознакомились с моими посланиями. Поэтому пишу следующее письмо.
        Сначала о главных событиях предыдущих лет.
        В 1601 году начался тот великий голод, который продлился три года. Мера зерна, которая раньше продавалась за пятнадцать солей, стала продаваться за три рубля, что составляет почти двадцать ливров.
        Слава богу, эти страшные дни миновали, и при некоторой сытости и благополучии о них сейчас можно говорить спокойно.
        В продолжение этого времени совершались вещи столь чудовищные, что выглядят совершенно невероятными. Ибо было довольно привычно видеть, как муж покидал жену и детей, жена умерщвляла мужа, мать - детей, чтобы их съесть.
        Я был свидетелем, как четыре жившие по соседству женщины, оставленные мужьями, сговорились, что одна пойдет на рынок купить телегу дров и пообещает крестьянину заплатить в доме. Но когда, разгрузив дрова, он вошел в избу, чтобы получить плату, то был удавлен этими женщинами и положен туда, где на холоде мог сохраняться, дожидаясь, пока его лошадь будет съедена в первую очередь. Когда это открылось, они признались в содеянном и в том, что тело этого крестьянина было третьим…
        Словом, это был столь великий голод, что, не считая тех, кто умер в других городах Русии, в Москве умерли от голода более ста двадцати тысяч человек. Они были похоронены в трех назначенных для этого местах за городом, о чем позаботились по приказу и на средства императора Бориса. Позаботились даже о саванах для погребения.
        Причина столь большого числа умерших в городе Москве состоит в том, что император велел ежедневно раздавать бедным, сколько их будет, каждому по одной московке. То есть около семи турских денье. Прослышав о щедрости императора, все бежали сюда, хотя у некоторых еще было на что жить. Но Москве уже нельзя было прожить на семь денье, и люди, впадая в еще большую слабость, умирали.
        Борис, узнав, что все бегут в Москву, чтобы умереть, приказал больше ничего им не подавать. С этих пор людей стали находить на дорогах мертвых и полумертвых, что было необычайным, зловещим зрелищем.
        Сумма, которую потратил император на бедных, невероятна. Не было города, куда бы он ни послал больше или меньше денег для прокормления сказанных нищих.
        Но об этом вспоминать больше не хочется.
        В начале августа года приехал сюда герцог Иоанн, брат короля датского Христиана, чтобы жениться на дочери императора. В его свите было около двухсот человек.
        Вскоре после одного обеда он заболел, как считают, от невоздержанности, и умер спустя некоторое время. Все лечившие его врачи впали в суровую немилость императора.
        Дальше мне хотелось бы остановиться на некоторых отрицательных чертах русского императора, главным образом на его подозрительности и мнительности. Но об этом с упоминанием многих фамилий я напишу в следующем письме, которое попытаюсь отправить с очень надежным нарочным.
        Теперь, под конец, я расскажу о том, что мне хорошо знакомо и близко, об этнографических подробностях. Помнится, я остановился на ямских заставах и лошадях.
        Все их лошади болеют больше, чем во Франции. Они очень подвержены болезни, называемой „норица“. Это гной, скапливаемый спереди на груди, и если его быстро не истребить, он бросается в ноги, и тогда нет спасения. Но как только владельцы его замечают, то прорезают кожу на груди у лошади, почти между ногами и вкладывают туда веревку из пеньки и древесной коры, которую натирают дегтем. Затем два-три раза в день заставляют лошадь бегать, пока она не будет вся в мыле. И часто передвигают названную веревку. Через три-четыре дня нечистота выходит через отверстие с кровью. Затем вынимают веревку, и дыра начинает закрываться.
        Все, на этом о лошадях можно покончить.
        И я с вами прощаюсь.
        Столь длинные письма меня основательно выматывают, и порой я настолько устаю, что в конце теряю мысль, начатую в начале строчки.
        P. S. Мне приятно, что мои послания попадают в столь прекрасные руки. И скоро я продолжу описание местной опасной, но очень интересной жизни.
        Командир пехотной роты по охране его императорского величества
        Жак Маржерет».
        В кабинете у Бориса Годунова было тесно, по кабинету расхаживал патриарх Иов. В углу на скамейке примостился царевич Федор.
        Патриарх был почти сердит, настолько, насколько позволял его высокий духовный сан. Сан, исключающий личные эмоции.
        Со всех концов Москвы священники докладывали о недовольстве царем и его порядками. На исповедях люди каялись в ростовщицких делах. Никто не давал деньги в долг по-дружески. С самого ближнего человека требовали недельный прирост долга в четверть, месячный прирост в полную сумму.
        Москвичи, как псы, язвили и истребляли друг друга. Богачи брали росты больше жидовских и мусульманских. Для расправы нанимали убийц.
        Люди каялись в воровстве, грабежах, в поджогах, в содомском грехе. Каялись в наслании порчи на родственников ради корысти. Каялись в доносах на ближних ради наживы. Люди в стране гнили.
        Считали, что источником всех бед является неправедный царь. Москва «сдавала» Годунова.
        -В чем дело, Борис Федорович? - спрашивал раздраженный Иов. - Все мы на тебе висим. При царе Иване, в самую живодерную пору, ты сумел лицо сохранить. Даже иноверцы это отмечали. При Федоре ты ласков был и милостив. А сейчас, когда ты царем стал, столько на тебе вины!!!
        Борис начал отвечать с ходу, как будто давно готовился к этому разговору. Он выбрал откровенную форму рассказа - как будто говорил сам с собой:
        -И как мне жить? Был милостив, Бориской звали. Стал узурпатором, самодержцем, тираном - Борисом Федоровичем стали величать. Люд такой у нас в стране - Иван Васильевич их резал, пытал, так он им нравился: вот, мол, царь настоящий был - половину Новгорода за вины поубивал и в реке поутапливал. Месяц река была красная - вот это царь! Настоящий! - Он выдержал паузу и сам себя спросил: - И как в этой стране мне, бедному, жить? Мне сейчас казнить надо четыре семьи, и я их казню. А если я сегодня по просьбе сына милость проявлю, завтра против меня вдесятеро восстанет. Такой у нас люд странно устроенный. Те же князья Ваньке Грозному сапоги лизали, тряпками у ног валялись, а как против меня идти, так железными становятся. Что у них - воля такая железная? Как бы не так! Спесь да жадность - вот их воля. Желание власть над Москвой получить - вот их железо! Я что, сам таким злобным да лютым сделался? Это они меня сделали. Хорошее они не видят. Я все свои и царские капиталы в голод умиравшим отдал, много они меня благодарили?! Все считали, раз я деньги даю, значит, у меня вдесятеро остается. Если пожар в
Москве, а я ее отстраиваю, значит, я и поджег, специально пожар устроил, чтобы Москве понравиться. Если я церкви строю, значит, грехи по убиенному младенцу замаливаю. Если крепости строю, значит, врагов боюсь, свою слабость царскую чувствую. Это я о боярах да князьях говорю, а простой люд что - лучше? Пьянство да церковь - их единственное развлечение. Нет чтобы строить что-то, капиталы наживать - всех зависть снедает и злоба к богатому. Богатый этот, может, и имеет всего пять московок, но у него самого ведь меньше. Значит, надо отнять, или украсть, или очернить имеющего. Да разреши им без казни друг друга убивать - завтра они половину страны порежут.
        Он остановился и дальнейшее говорил, глядя в прямо в глаза собеседникам:
        -Да вы поймите, просители, против меня вал идет. И если я на вал вал не направлю, меня в неделю снесут. Думаете, мне нравится в город с тысячью стрельцов выезжать? Да мне для охраны одного дуболома Маржерета с десятком немецких молодцов хватило бы. Или Темира Засецкого с командою. Так ведь надо со страхом выезжать, иначе будет считаться, что царь на Москве худой. Азия это! Азиатчина во всем! Тут пышность до глупости нужна. Но еще глупее пышность эту убирать - в миг за слабого сочтут. Вон у поляков любой шляхтич королю равен, а у нас есть царь и есть пыль дорожная. У них в Литве при составлении грамот и указов всяких можно на каждого человека рассчитывать, у нас только к целым городам можно обращаться. И каждый указ у нас угрозой должен кончаться, иначе не поймут. Что меня князья не любят, это мне плевать. Меня страна не уважает. Спят и видят получить другого правителя, все ворота ему враз откроют. А все потому, что я, по их мозгам свинячьим, слаб. С Европой стараюсь дружбу завести - это только от поклонничества. Армию по-иноземному перестраиваю - потому что русский дух мне не люб. А в чем он, этот
их русский дух заключается? Шапками иноземцев закидывать? Я только лютыми казнями и могу страну в порядке держать. Поймите и вы то, что я понял. Тихую, безубийственную жизнь здесь можно сделать только многими убийствами. Вы думаете, голод, мор, пожары - это наказание мне за мои грехи, что при Иване Грозном такого не было?!
        Иов и Федор молчали.
        -Забыли, милые, было. И знаете, как он поступал? Нет? Так я вам расскажу. Я вам одну книжку прочитаю - мне из Франции прислали. Недавно она там напечатана была. Мне ее специально и перевели.
        Годунов достал книгу, открыл одно из заранее отмеченных мест и начал читать:
        -«…Заканчивая повествование о его благочестии, нельзя не привести один памятный акт, его милосердное деяние. В 1575 году за МОРОВЫМ ПОВЕТРИЕМ начался БОЛЬШОЙ ГОЛОД. Города, улицы и дороги были забиты мошенниками, праздными нищими и притворными калеками. В такое трудное время нельзя было не положить этому конец. Всем им было объявлено, что они могут получить милостыню от царя в назначенный день в слободе. Из нескольких тысяч пришедших семьсот человек самых диких обманщиков и негодяев были убиты ударом в голову и сброшены в большое озеро на добычу рыбам. Остальные, самые слабые, были распределены по монастырям и больницам, где получили помощь». Ну и что, владыко, как вам нравится сей милосердный акт? - спросил Годунов.
        -Кто это пишет, государь? - спросил Федор.
        -Джером Горсей, английский агент из Московской компании, - резко ответил Годунов, недовольный тем, что прервали его гимн злу. - Так вот, - продолжил он, - я от себя добавлю, что сей агент сильно приукрашает историю. Там не одна тысяча была убита. Могу прочесть еще кусочек об этом озере у Александровской слободы: «…Многие другие были убиты ударами в голову и сброшены в пруды и озера около слободы. Их трупы стали добычей огромных, переросших себя щук, карпов и других рыб, покрытых таким жиром, что ничего, кроме жира, на них нельзя было разглядеть. Это место было долиной Геены…» Вот какой государь нужен для Русии! Вот о ком эта сволочь жалеет! Вот у кого я учиться должен!
        Он секунду помолчал:
        -Люди, владыко, сейчас твоим дьячкам на меня жалуются, дьячки тебе жалобы несут. А при царе Иване что было бы с тем жалобщиком и дьячком? В лучшем случае оба бы карпов кормили! Так что идите отсюда, не истязайте мне душу!
        Слово государя, сказанное в таком тоне, было законом, причем законом мгновенно и молча исполняемым.

* * *
        Лавру преподобного Сергия засыпала осенняя листва.
        Царевич и учитель прощались. Беседа шла в одной из келий Троицкого монастыря. Говорил в основном Симеон. Царевич только изредка задавал вопросы.
        -Знай, что каждый, кто был связан с тобой в эти годы, обречен. Я уверен, что гнездо Афанасия Нагого уже разорено, что ни Жука, ни Копнина нет в живых. Я думаю, что Годуновы уже идут и по твоему следу. Я думаю, что еще многих людей около тебя они убьют. И если ты хоть на полмизинца засомневаешься в своем назначении, если ты начнешь спотыкаться, ты тоже обречен. Только вперед, к царствованию…
        Царевич кивнул головой в знак согласия.
        Доктор передохнул:
        -И на троне тебе спокойно сидеть нельзя. Немедленно надо организовывать поход в Крым, на Константинополь, куда угодно! Огромная махина по имени Русия всегда должна быть занята делом. Без движения ты превратишься в мусор, погибнешь в интригах. - Учитель сделал еще одну паузу и продолжил: - Столько жизней брошено к твоим ногам, что ты не имеешь права и на полмига сомнения. Это одна из причин, почему я ухожу. Если я буду рядом, ты каждый раз будешь ждать от меня совета, что для царя Русии недопустимо. Никаких сомнений. Любое самодурство государя полезно для Московии. Развивай в себе небывалую самоуверенность и не держи рядом советников умнее себя. - Он окончил: - Если есть вопросы, задавай.
        Царевич начал спрашивать:
        -Кто ты, Симеон Андреич? И верно ли ты убежден, что нам надо расстаться? И так ли ты безумно любишь свой могучий Орден? Может, здесь, на Руси, мы с ним справимся?
        Доктор опешил:
        -Хотел бы я знать, кто тебе рассказал про Орден?
        -Сам вычислил.
        -Умница, Дмитрий Иванович! Так вот, царевич, я не член Ордена, я его должник, закланник. Я просто работаю на Орден. Этим я спасаю семью: отца и брата. Но теперь я свободен. Моя задача была - сделать русского царевича католиком и направить все его силы на восток, на мусульман. Русия должна встать под власть Папы и должна стать щитом Европы. Я вложил все силы в то, чтобы ты выжил. Я научил тебя всему, что умел. А сделать тебя католиком в Русии - значит просто убить тебя. Ты нормальный и телом, и всеми, даже самыми тайными мыслями здоровый человек. Я и Нагой дали тебе все лучшее, что было в нас, и ты сам уже разберешься, что нужно для твоей непонятной иностранцам страны.
        Юноша вопросительно взглянул на Симеона.
        -Непонятной для Европы страны. Ты сам увидишь, какой страшный враг наползает на тебя с востока. И Турция будет тобой остановлена, а Крым завоеван. Больше я об этом не буду говорить, но я твердо знаю, что это случится.
        Дмитрий слушал, не перебивая.
        -Теперь о неглавном. Тебе хорошо бы побывать в Угличе, но я боюсь, что не сумеешь. Не до того будет. Я тебе нарисую главную угличскую церковь - церковь Спаса-Преображения. Запомни ее навек. Носи рисунок с собой, пока он в тебя не впечатается насмерть. Это будет одна из проверок. Дальше постарайся войти в Московское посольство Сапеги, особо не засвечиваясь. Как переводчик, как посыльный, как охранник. Сейчас в Москве их человек триста, и все со слугами, с челядью. Побудь среди поляков. Многому научишься. Поляки - это уже европейцы. И с Москвой познакомишься, и с нравами боярскими тоже. Теперь опять о главном…
        В последнее время царевич, входя в роль, стал даже командовать Симеоном. Но сейчас время вернулось вспять: Дмитрий слушал доктора как исправный школьник. Он даже встал со скамьи и запоминал все стоя.
        -Тебя подменили в Угличе в три года. Но для народа это неинтересно. Ты должен быть неубиенным младенцем, чудом спасшимся в девяносто первом году. Это для масс. А феодалам говори правду. Они умные. И последнее. Мы с Афанасием Нагим считали, что твой путь в Русию, на трон должен идти через Литву. Только через Литву, и только с помощью Литвы. В Литве доберись до Адама Вишневецкого. Хоть он и православный, при нем есть ксендз Франц Помасский. Он о тебе знает. Ему можешь открыться. Он поведет тебя дальше.
        Симеон обнял юношу.
        -Через час за мной закроют ворота. Дальше уже все, я сам по себе, ты сам по себе. Твой путь - это уже твой путь. Последнее, что я должен сделать, это еще раз рассказать тебе о расстановке сил в Москве. Рассказать тебе о главных врагах и союзниках. Самый опасный для тебя человек, чистое твое проклятье! - Василий Иванович Шуйский. Он собрал весь разум, всю энергию и всю подлость Ярославичевой ветви Рюриковичей…
        Последний оставшийся час доктор говорил о расстановке сил, о дружбе и противостоянии боярских родов в Москве. Вдруг Дмитрий остановил его:
        -Я больше не могу! Что они там поют? Или хоронят кого? - Он показал на окно внизу церкви. - Нельзя ли их заткнуть?
        -Пока нельзя, государь! - с поклоном отвечал Симеон. - Кого-то внизу постригают в монахи.

* * *
        Двадцать четыре старейших инока Сергиевского монастыря вышли из алтаря с зажженными свечами на паперть навстречу Федору Никитичу Романову.
        Оттуда его, накрытого мантиями, ввели в Божий храм для совершения пострига.
        Все было торжественно и красиво, как обычно. За исключением того, что руки у постригаемого, в которых он держал ножницы, были в цепях.
        Трижды, по обычаю, должен был он подавать ножницы диакону и дважды диакон должен был возвращать ему их с вопросом:
        -Не откажешься ли ты от пострига, сын мой?
        В этот раз постригаемого не спрашивали. И ножницы специально привезенный из Москвы диакон отбирал у него силой.
        А с клироса неслось сладостное пение «Слава в вышних Богу». Под это пение московский диакон спрашивал:
        -Претерпишь ли, сын мой, всякую тесноту и скорбь иночества ради царя Небесного?
        Федор Никитич молчал. Диакон повторил вопрос:
        -Претерпишь ли, сын мой, всякую тесноту и скорбь иночества ради Небесного царствия?
        -Только ради целости головы! - сквозь зубы отвечал ему Романов.
        Диакон из департамента Семена Никитича Годунова не спорил, он только запоминал слова Федора Никитича. И продолжал:
        -Если хочешь инок быти, прежде всего очисти себя от всякия скверны плоти и духа и в искушениях не печалься…
        В церкви запели тропарь «Объятия Отчи отверсти мне. Тебя, Господи, с умилением зову, согреших на Небо и пред Тобою».
        На Федора Никитича надели хитон, рясу, пояс, мантию, клобук, в связанные руки дали четки и крест с зажженной свечой. Была произнесена последняя молитва:
        -Да просветится свет твой перед человеки, да увидят люди твои добрые дела и прославят Отца нашего на небесах!
        Федора Никитича нарекли Филаретом и в тот же день в сопровождении двух сторожей и пристава увезли в Антониево-Сийский монастырь.
        Московский диакон тоже не стал задерживаться и в легкой потрепанной коляске ввечеру отправился в Москву. Его сопровождал десяток запыленных серых стрельцов. Тех самых, которые доставили Романова в Лавру. Одному ехать было не резон. Время было опасное: под Москвой вовсю куражилась братва из огромной банды Хлопки Косолапа.

* * *
        Афанасий Нагой был по тем временам неплохим человеком. То есть были тысячи людей гораздо более худших, чем он.
        Да, он писал доносы на бояр по приказу и иной раз по намеку царя. Да, по этим доносам людей мучили, казнили, разоряли их именья, насиловали жен. Но попробовал бы он не выполнить указ Грозного.
        Сам он не присутствовал на казнях-оргиях царя Ивана. Но много слышал о его забавах.
        Ему рассказывал агент английской Московской кампании Джером Горсей об одном рядовом кровавом развлечении Ивана Четвертого. Тогда царь измывался над конюшим Иваном Обросимовым, которого подозревал в заговоре.
        Боярина подвесили за пятки, как барана для свежевания, и четыре палача резали его тело от головы до ног.
        Один, или устав от долгой резни, или по глупости, ткнул нож чуть дальше, чтобы скорее отправить Обросимова на тот свет. Грозный заметил это. Палача взяли в другое место казней и там отсекли ему руку.
        А так как залечить особо не старались, добрый палач умер на следующий день.
        При Грозном было не до порядочности, голову бы донести до старости, до сорока годов.
        Афанасий Нагой был достаточно щедр и широк. Иногда он спасал, выкупал человека. У него даже было правило - за одну погубленную душу одну живую спасти.
        Однажды он спас польского дворянина Казимира Меховецкого, незадорого выкупив его у калги.
        Шляхтич не знал принципов Нагого и поклялся всю жизнь помнить о спасении и быть братом Афанасия.
        Именно у этого дворянина на поселении жил полусумасшедший, бесноватый мальчик Андрей - незаконный сын Афанасия Нагого, считавший себя царевичем Дмитрием.
        Мальчик был достаточно мерзкий, капризный, страдающий эпилепсией, но толковый и с хорошей памятью.
        Жил и рос. Он постепенно забывал о своем царском звании. Точнее, все меньше говорил о нем.
        Его отдали в город Гошу учиться польской, латинской и лютерской грамоте. После ее окончания он мог бы работать управляющим крупным имением или домашним учителем у крупного землевладельца.
        За все его плохие качества в доме да и в школе звали его Андрей Порченый или кухонный царевич.
        К тому времени ему стало ясно, что для того, чтобы сохранить голову, ему нигде и никогда и никому нельзя говорить, что он есть убиенный углицкий младенец. Его тогда сразу убьют по-настоящему.
        Он был жесток и одинок. И ничто на свете его так не интересовало, как вести из Русии. Все-таки чуяло его сердце, что не закончит он жизнь простым сельским наставником, а кончит ее или на троне московском, или на плахе окровавленной возле этого трона.
        Смелостью он не отличался, в офицеры идти не хотел, но при каждой возможности изучал оружие и читал военные книги.

* * *
        Григорий Богданович Отрепьев был переполнен жизненной энергией. Жизненных сил ему было отпущено на четверых, а разума только на одного. И эта безумная жизненная энергия с детства толкала его на разные приключения.
        Однажды его поймали на конокрадстве с двумя захожими мужиками. Ладно, поймали и отпустили бы, слегка поуродовав, так нет, Григорий стал отбиваться от дворни и прибил одного из конюхов.
        После этого ему была одна дорога: на каторжный двор и работа до смерти на строительстве застав в Сибири или дорог под малым городом Пелымом.
        Но по совету Бориса Ивановича Черкасского, у которого он прежде служил, Отрепьев подался в монастырь. И реально старался переменить жизнь, даже до дьякона дослужился. Только не с его бешеной энергией в монахах ходить. Можно было пойти в бандиты или в казаки, но и бандиты, и казаки не любили расстриг. А у тех, кого на Руси не любили, век был короткий. И защиты искать было не у кого.
        Вот и вынесла его судьба счастья попытать на московском престоле. Другого пути он не видел.
        Сядешь на престол - все грехи спишутся!
        Подобрав команду в лице двух других монахов, инока Михаила Повадина и попа Варлаама Яцкого - необычной силы тридцатилетнего мужика, решил Григорий двинуться в предбанник Польши - в Чернигов-град, а то и вовсе в град Киев.
        Разговор случился в Москве.
        Хоть и шел уже розыск Отрепьева по монастырям, хоть и запрашивали о нем его знакомых где только можно, а все одно в Москве скрываться было легче, чем в любом другом городе или ските.
        -Ох, - говорил Варлаам, - тяжело тебе будет, брат, в Чернигове.
        -А что так? - спрашивал Григорий.
        -Ты ж сам говоришь, что в Чудовом служил. А после Чудова Черниговский монастырь все равно что репа после тетерки. Там тяжело, и многая братия оттуда разбежалась.
        -Я тоже о том слышал, - сказал Повадин. - Не хвалят монастырь. Работы много, а службы еще больше.
        -А не понравится, так в Киев уйдем, в Печерский монастырь. Многие старцы там грехи отмаливали. А потом и вовсе в Ерусалим двинемся, ко гробу Господню, - предложил Отрепьев.
        -Да ты что? - испугался Варлаам. - На границе ведь заставы. Изловят - в острог посадят. А то и просто прибьют.
        -Не прибьют. Наш царь с польским королем договорились на мир на двадцать лет. И все заставы у Литвы сняты.
        Энергия Отрепьева пугала монашат и привлекала. Они подчинялись ему, и очень он им не нравился.
        -Идем! - сказал Варлаам.
        -Идем! - согласился Михаил.
        -Значит, завтра отсюда и двигаем! - закончил агитбеседу Отрепьев.
        Он отправился в одну сторону, монахи в другую.
        -Ты почему хочешь идти? - спросил Повадина Варлаам.
        -Тоска! - ответил Михаил. - Тоска меня в Москве ест. Просто в жуть вгоняет. А ты почему?
        -Я голода боюсь.
        -Так он кончился, - сказал Михаил.
        -Кончился! - усмехнулся опытный Варлаам. - Настоящий голод только начинается! Надо уходить!
        -Идем!
        Вот и второй претендент на московский престол беглый монах Григорий Отрепьев начал свой опасный путь в бессмертие.
        -Сядешь на престол - все грехи спишутся!

* * *
        Ворота Кремля распахнулись, и с диким гиканьем и громким цокотом копыт вылетела в тихий город безумная сотня стрельцов.
        Стрельцы были в голубом, из личной охраны Годунова. Все они были при плетках, саблях, а некоторые еще и при луках.
        Сотня скакала в сторону Новодевичьего монастыря. Она расчищала кому-то дорогу.
        На каждом повороте улицы оставалось двое стрельцов, остальные скакали дальше так, чтобы весь путь просматривался сотней от начала и до конца.
        Увидев голубых, люди расходились в разные стороны с улицы или расползались по переулкам.
        Стрельцы летели вперед и не смотрели по сторонам. Они хорошо делали свое дело.
        …Москва представляла собой страшное зрелище. По всем улицам валялись мертвые иссохшие люди.
        Кандальники под присмотром приставов разъезжали по городу и складывали в колымаги изможденных умерших людей.
        Трупы вывозили за город, надевали на них белые балахоны и красные матерчатые сапоги и в таком виде зарывали в общих огромных могилах.
        Даже привычным кандальникам было жутковато смотреть на трупы, особенно детские. У некоторых людей изо рта торчала трава или кора.
        Это уже был не голод, это была гибель всех. Это была Божья кара.
        Если кто-то выходил на расчищенную улицу, пытаясь перейти ее, стрельцы кричали:
        -Гей! Назад! Дорогу! - и испуганные путники немедленно скрывались.
        Какой-то умирающий бродяга, плохо понимая, что происходит, вышел на середину мостовой. Тут же один из стрельцов подскакал к нему, схватил за шиворот и, подгоняя коня, поволок беднягу до ближайшего переулка. Там уже бродяга, окончательно неживой, был сброшен в сточную канаву.
        Проскакал вестовой, трубящий в рог. Стрельцы подтянулись. В бешеном темпе пронеслась мимо них запряженная четверней легкая царская карета в сопровождении сотни верховых стражников.
        Всадники были в красном. Это были отборные стрельцы из приказа Семена Никитича. Окна в карете были занавешены, но по лихости, с которой карета делала поворот, чувствовалось, что она пустая, в ней никого нет.
        Голубые стрельцы спешились, стали разминаться, переговариваться. Некоторые даже вытащили стрелы из колчана и вставили в луки: а вдруг появится ворона. По нынешним моровым временам ворона была куда слаще курицы. Но и вороны не радовали своим присутствием этот полумертвый город.
        Через час снова проскакал вестовой с рожком и снова в бешеном темпе пронеслась охраняемая всадниками карета. В этот раз опытный глаз стрельцов подсказывал им, что в карете кто-то есть.
        Как только карета исчезла, голубая сотня стрельцов из длинной гусеницы быстро стянулась в короткую живую пружину и скрылась в воротах Кремля.
        Марфу Нагую ввели в Столовую палату царского дворца. Здесь ее ждали трое: Борис Федорович, Семен Никитич и Мария Годунова.
        На столе, покрытом красной с золотом скатертью, стоял подогреваемый свечкой квас в серебряной чаше и лежали сласти.
        -Садись, сестра Марфа, - сказал Семен Никитич, - надо поговорить.
        Мария Нагая не решилась сесть. Она стояла, опершись о край стола, и настороженно и опасливо смотрела на людей, вызвавших ее.
        -Где твой сын? - вдруг первой в разговор зло вступила Мария Годунова.
        Семен Никитич и Борис оба недовольно посмотрели на нее.
        -В Угличе, - спокойно ответила инокиня. - У церкви Спаса-Преображения.
        -А это что? - спросил Семен Никитич, показывая ей два письма из конфискованного архива Афанасия Нагого.
        Нагая молчала.
        -Это что? - прочитал Семен Никитич: - «Дорогой мой! Единственный мой!.. Я верю, что ты жив… Пусть животворящий крест спасает тебя… Прими мое благословленье…» Это что? Это как понимать?
        Нагая молчала.
        -Говори! - закричала вдруг Мария Годунова.
        -Так, мечтания! Надежды! - ответила Нагая.
        -Ах, мечтания! - взъярилась Годунова. Она схватила свечку со стола и стала тыкать ей в лицо Марфе. - Я тебе покажу мечтания! Я тебе устрою надежды!
        -Стой! - закричал Борис. - Стой!
        Он схватил жену за руку.
        -Не дело здесь в палатах так разговаривать, - вмешался Семен Годунов. - Ее надо в мой приказ отвезти. Там мы с ней быстро справимся.
        -Пусть ее! - вдруг произнес Борис. - Увезите ее обратно на Выксу.
        -Ага, жалеешь! - недовольно сказал Семен Никитич.
        -Жалею!
        -Смотри, как бы себя жалеть не пришлось!
        Годунов закрыл глаза и спокойно выговорил длинную фразу:
        -Слушай, Семен! Ты мне очень нужен. Я тебя почти люблю. Но если ты будешь мне перечить и будешь со мной так дерзко разговаривать, один раз еще я тебя, может, и прощу! А дальше сам знаешь, что с тобой будет! Очень много в приказе у тебя полезных людей: один ценнее другого! И все до главной работы рвутся.
        В этот же день царицу-инокиню Марфу снова повезли по этапу в тот же благословенный монастырь - Никольскую Пустынь на Выксе.
        После Москвы, благоустроенного Новодевичьего монастыря, после хорошей еды и тонкого белья, после душу обжигающих московских событий ее снова ждала среднекрестьянская бедная жизнь и мелкие новости маленького провинциального города.
        Но ей уже было все равно. Одна-единственная яркая мысль жгла ее: ее сын жив! Царевич Дмитрий жив! Даже тени ее сына боится правящая семья! И если за столько лет они не напали на его след и не убили его, значит, он не один. Значит, за ним есть неведомая сила. За ним есть люди и деньги. Бог даст, он снесет головы Годуновым! Бог даст, он снесет им головы!
        Бог даст.
        Часть третья
        ЦАРЕВИЧ ДМИТРИЙ В ПОЛЬШЕ
        Была поздняя-поздняя осень. Море леса вокруг замка польского князя Адама Вишневецкого засыпало листьями дороги и овраги.
        К замку через лес с трудом тянулись телеги с сеном, дровами и провизией. Колеи моментально наполнялись водой.
        Католический священник Ричард Мальчевский отдыхал в своей небольшой комнате на пятом этаже, отведенной специально для него в имении. Святого отца в этом православном краю не очень-то жаловали, но не очень и обижали.
        В дверь комнаты постучали и вошел мальчишка-гонец, служивший при дворцовой наружной страже.
        -К вам какой-то русский монах просится, - вежливо сказал он. - Молодой…
        -Ну и что?
        -Впускать в ворота?
        -Что это за монах? Почему ко мне?
        -Он не говорит.
        -Мне он не нужен, - сказал отец Мальчевский. - Отошлите его к священнику Дзюровскому. Он православный, пусть русским монахом занимается.
        Мальчишка ушел и через пять минут запыхавшийся вернулся обратно.
        -Он просил вам показать вот это, святой отец!
        Мальчишка протянул какую-то вещь, завернутую в чистый белый платок.
        Священник развернул платок и удивился. Это была нарядная играющая светом пуговица от камзола.
        Подумав немного, отец Мальчевский сказал:
        -Ладно. Зови. Веди его сюда.
        Он встал, привел себя в порядок перед зеркалом, причесался и сел за рабочий столик напротив двери.
        Скоро монаха привели.
        Святой отец привстал, предложил ему раздеться и внимательно осмотрел гостя.
        Монах выглядел вполне прилично. Довольно аккуратный молоденький монашек, с кислым, хорошо поставленным выражением смирения на лице, в относительно чистой одежде.
        Все как надо. Но что-то неосознанное царапнуло мозг священника. Пожалуй, монах был слишком широк в плечах для монаха.
        -Вы, молодой человек, передали мне эту вещицу. - Он вернул монаху пуговицу. - Что это означает?
        -Прошу прощения, святой отец, - произнес монах. - Я был уверен, что вам эта пуговица скажет больше, чем мне. Значит, произошла ошибка.
        Он выдержал паузу и сказал еще:
        -Извините.
        Видно было, что ему не очень хотелось уходить от священника, которого сама профессия заставляла быть вежливым. Тем более что начинало темнеть.
        -Подождите, - остановил его священник. - Я, кажется, понимаю, в чем дело. Эта вещь предназначалась не мне, а святому отцу Францу Помасскому, который служил здесь до меня. Сейчас он в Самборе, служит у Мнишеков. Я отправлю к нему нарочного, и он даст мне знать, что следует делать.
        Монах с облегчением вздохнул.
        -На это время я вас пристрою в замке, - продолжил отец Ричард. - Здесь есть комнаты для гостей. Есть ли у вас деньги?
        -Есть. Спасибо, - ответил монах. - Я только хотел оставить у вас это. - Он показал на рясу. Святой отец усмехнулся:
        -Слушайте, юноша. Наша с вами история долгая. Не меньше месяца. Пока еще мой гонец доедет до Кракова… А не поступить ли вам пока в оршак князя Адама? Вам святой сан не помешает? Я знаю, что там сейчас требуются молодцы.
        Юноша пристальным, оценивающим, совсем не монашеским взглядом посмотрел на святого отца. И вдруг сказал совсем неожиданную фразу:
        -Отец Ричард, а вы мне нравитесь! - И, не дожидаясь возмущенной или иронической реакции священника, добавил: - Поступить!

* * *
        Жуткая судьба семьи Годуновых немного разжала пальцы на горле Бориса Федоровича: пришел урожай.
        Земля впервые за десятилетия возвращала втрое и вчетверо. Можно было вздохнуть и из обороны перейти в нападение на всевозможные беды.
        Первым делом Борис решил навести жестокий порядок на дорогах и в городах. Надо было сделать так, чтобы население не боялось ни расстояний, ни темноты.
        К этому времени на самых ближних подходах к городу мелкие разбойничьи шайки были собраны под руку одного атамана - Хлопки Косолапа. И фактически установили по всему северному Подмосковью свой душегубский порядок.
        Ни один купец не мог без их ведома проехать. Ни один дворянин или крестьянин не был свободен от их воли, насильничанья или самодурства.
        Семен Никитич Годунов по приказу Бориса неоднократно посылал к нему людей с предложением сдать банду и получить прощение. Даже дворянство предложили Хлопку. На что бандитский атаман только в лицо смеялся посыльным и отправлял их обратно избитыми до полусмерти, в рваной одежде, с рваными ноздрями.
        Годунов решил против бандитских шаек направить регулярное войско. Делалось это секретно от иностранцев.
        Всем иноземцам - и купцам, и послам, и их людям - три первых дня недели запрещено было выходить за пределы дворов. Нельзя было, чтобы купцы и прочий инородный люд знали, что такой разбой в Московии завелся, что становые уже не справляются. Что они или запуганы, или куплены главарями шаек и уже регулярная армия разбойниками занимается.
        Почти все имеющиеся в Москве стрельцы, примерно восемь тысяч верховых и пеших, были задействованы.
        Темир Засецкий - старый и верный стратилат - просил:
        -Пусти меня в командование, Борис Федорович. Я тебе этого Хлопка без особых боев приволоку и Семену Никитичу в обработку сдам. Я знаю ходы в их станы, и доносчики у меня там имеются.
        Годунов решил по-другому. Он чуял, что без боев не обойтись, поэтому назначил воеводой окольничего Ивана Федоровича Басманова. Тот имел большой опыт действия в регулярных войсках. А славного Темира Засецкого Борис берег для своих особых поручений.
        И ведь как чуял.
        Басманов повел операцию точно как при охоте на волков. Мелкие шайки бандитов разными отрядами он сгонял в одно место, в сторону Лавры. Гнали их из разных бандитских гнезд, сел и деревень.
        А когда согнали всех в одно место, даже не обрадовались - сила вышла из лесов несметная. И публика все была жутковатая - убийца на убийце.
        Сеча получилась кровавая. Хорошо, что стрельцы в красных кафтанах имели воинскую выучку и опыт сражений с татарами. Хорошо, что у Басманова были пищальщики, которые могли снимать бандитов прицельно, по выбору.
        Разбойники, желая прорваться, нападали на стрельцов отдельными шайками со злобой и криками и даже сумели убить Басманова. Не стрелой, не пулей, а именно саблей достали.
        С этого момента стрельцы как озверели. Никакой пощады не давали холопам. Добивали раненых, нещадно били подростков. Давили людей конями.
        К вечеру все было кончено.
        И вот только тогда Годунов направил под Можайск Засецкого с его людьми. Указание было очень коротким:
        -Гнать и убивать!
        Темир со своими желтыми стрельцами гнал и убивал. Гнал и убивал.
        Остальное доделали становые и дьяки. Их дружба с душегубами быстро кончилась. Никто не может так быстро расправиться со своими закадычными ворами-дружками, как служилые блюстители порядка. Не только сдавали властям, но и сами убивали ворье на месте.
        И тихо стало на дорогах под Москвой.

* * *
        По правде говоря, Григорий Отрепьев не очень торопился в Польшу. Деньгами его Романовы снабдили - можно было покупать все желательное. Товарищи с ним рядом шли и делали все, что он им прикажет. Угроза страшного ареста московского уходила все дальше и дальше. Можно было гулять и гулять.
        Одна вещь его только серьезно беспокоила: друзья его сильно были склонными к пьянству. Собственно, ради постоянного пьянства они и держались за Отрепьева. Оба были чрезвычайно тупы, хотя работоспособны как лошади.
        Долго ходили они по Северской земле, собирая милостыню на храм. Причем Отрепьев, к ужасу монахов, запросто залезал в церковную казну.
        -Ты что Божьи деньги берешь? - спрашивал трусливый Михаил. - Гореть в аду будешь.
        -На Божьих людей и беру Божьи деньги, - отвечал Гришка. - Вы, что ли, не Божьи люди? Или вам пить-есть не надо?
        Монахи умолкали.
        Он вовсе не собирался возвращаться в Московию, а тратить личные деньги на содержание временных друзей ему было совсем не с руки.
        Но долгое бесцельное шатание из монастыря в монастырь, из обители в обитель начинало ему надоедать. Пора было проявляться царским человеком.
        В Новгород-Северском Преображенском монастыре Гришка пришелся по душе строителю Захарию Лихареву своей ученостью. И не только ученостью, а столичным вежливым поведением и столичными разговорами. Ему и его спутникам разрешили даже стоять на клиросе и участвовать в богослужении.
        -Давайте покажите нашей братии, как московские люди петь умеют. Поучите наших нехристей!
        Скоро Отрепьев стал служить обедню вместе с попами:
        -Для чего не поработать святым человеком будущему государю? Все хорошее ему зачтется. Как много посвящал Божьим делам царь Иван!
        В монастыре была хорошая, почти европейская библиотека. Своим знанием Библии и умением грамотно писать Отрепьев потряс архимандрита Иону, и тот разрешил ему пользоваться книгохранилищем.
        -Божье слово для Божьих людей, - сказал он. - Читай и запоминай на пользу людям.
        Решив покинуть монастырь, для своих главных престольских замыслов Григорий задумал сделать первую пробу.
        При выходе он оставил на внутренней стороне книги откровений святого архиепископа Кесарийского надпись:
        «Я - царевич Дмитрий, сын царя Ивана. А как буду в Москве на престоле отца своего, я тебя, святой отец, всем пожалую за то, что ты меня покоил у себя в обители».
        А вдруг эта небольшая писулька сама собой начнет работать. Может, пользу и принесет.
        Архимандрит, случайно натолкнувшись на эту надпись, пришел в ужас. Потом затолкал книгу на самый дальний верх, куда только позволяла длинная лестница и его поздний возраст, и постарался о ней забыть.
        Охотников читать в монастыре не было ни одного.
        Отрепьев с монахами двинулся дальше на юг. Впереди светил или престол московский, как обещали московские Романовы, либо долгое путешествие в Иерусалим ко гробу Господню.
        Первая перспектива была заманчивее, но со многими опасными вариантами, вплоть до потери головы. Вторая не столь заманчивая, но более спокойная в смысле сохранения жизни.
        Гришка постепенно начал готовить своих товарищей к тому, что они ходят по Руси не с простым дьяконом, а с будущим царем московским.
        -Ох, непростой человек перед вами! Далеко не простой! Царской семьи! Вы думаете, зря что ли патриарх Иов так меня привечал.
        Во время рассказа они внимательно смотрели ему в рот, но мысль его воспринимали с трудом.
        В доме одной женщины узнали, что везде стоят заставы: кого-то ловят. Правительство московское ставило посты на всех дорогах. Кого-то слишком сильно искали: ни с каким документом, ни с какой бумагой выезда ни в Литву, ни к немцам не было.
        Когда эта страшная новость коснулась ушей Отрепьева, он помертвел. Он понял: ловят его! Кто-то из Романовых его сдал.
        У него похолодел низ живота и ослабли ноги.
        Слава богу, что его спутники были на удивление пустоголовыми. А не то могли бы здорово заработать, выдав его.
        Григорий нашел одного списанного за пьянство отставного монаха - Ивашку Семенова, и тот за гроши вывел их малыми тропами в Литву, в первый литовский город-замок Лоев. Благо он был православным.
        Из Лоева перешли в Любец. Оттуда в Киев.
        В Киеве в Печерском монастыре Гришка представился архимандриту Елисею Плетенецкому чуть ли не секретарем патриарха Иова. Рассказал о свежих московских новостях и попросил разрешения жить.
        Здесь он задышал спокойно. Он знал: в Литве его ловить не станут. Молва о воскресшем Дмитрии ни за что не должна была покинуть границы Русии. Слишком была опасной, раскаленной эта молва.
        Но и другое ему стало ясно: что до трона ему не добраться. Если все границы государства Московского закрываются ради одного человека, если на всех послов, на всех купцов, на всю государственную торговлю наплевать ради поимки его одного, значит, вся армия, все шпионы будут пущены ему вслед, и рано или поздно его достанут.
        Отрепьев на время решил оставить эти игры с престолом.
        -Все, - сказал он своим туповатым спутникам, - царевича больше нет. Испарился царевич, исчез!

* * *
        Начальник роты телохранителей царя Бориса Жак Маржерет не баловал своих адресатов разнообразными началами писем.
        «От командира пехотной роты Жака Маржерета библиотекарю королевской библиотеки милорду Жаку Огюсту де Ту.
        Париж
        Уважаемый господин де Ту!
        Я надеюсь, что мои первые письма благополучно достигли нашего милого и теплого Парижа и что Вы, милорд, и его величество король ознакомились с ними. Поэтому я пишу следующее письмо.
        Может быть, Вам известно, что в начале августа 1602 года сюда приехал герцог Иоанн, брат короля Датского Христиана, чтобы жениться на дочери императора. Он был встречен с большими почестями: в его свите было около двухсот человек. Его охрана состояла из двадцати четырех аркебузников.
        Он имел аудиенцию у императора, который принял его весьма ласково, называя сыном. После приема он обедал за одним столом с императором, чего с обычными послами не бывает. Ему сделали богатые подарки.
        Дней пятнадцать спустя он заболел, как считают, от невоздержанности, и умер спустя некоторое время. Вся Москва о нем печалилась и сожалела. Все врачи впали в немилость.
        Герцог Иоанн был похоронен в немецкой церкви в двух верстах от города. Все дворяне пешими сопровождали его до церкви. Император и все дворянство три недели носили по нему траур.
        Прослышав в 1600 году, что некоторые считают царевича Дмитрия живым, император Борис только и делал, что пытал и мучил по этому поводу.
        Отныне, если слуга доносил на своего хозяина, он бывал императорскими людьми вознагражден. Хозяина же или кого-нибудь из его главных слуг подвергали пытке, выворачивали руки, испытывали огнем, топили в бочке, чтобы заставить сознаться в том, чего они никогда не делали.
        Наконец в Москве осталось совсем мало хороших фамилий. Остальные были тираном отправлены в ссылку, отравлены или утоплены. Хотя до появления слухов о Димитрии он не казнил публично и десяти человек, кроме каких-то воров.
        Немного о здешних обычаях и нравах. Следует отметить, что меж ними совсем не бывает дуэлей, так как они не носят никакого оружия, разве только на войне или в путешествии.
        Если кто-нибудь оскорблен словами или иначе, то должен требовать удовлетворения только через суд. Суд определяет, как наказать обидчика. Подвергнуть ли его батогам или обязать его выплатить за обиду сумму жалованья, которое он получает за год от императора.
        Наказывают немедленно. Виновного укладывают на землю на живот, обнажают ему зад и спину до рубахи. Два человека держат его один за голову, другой за ноги. И прутьями в палец толщиной бьют его в присутствии оскорбленного.
        Но наказание может быть таким, что оскорбившего высекут кнутом, проведут по городу, он заплатит указанную сумму и будет выслан. Так что выбор удовольствий велик.
        Если человека сильно ударили, он все равно не может ответить ударом. А если он ответил, их обоих приговаривают к штрафу. Потому что, возвратив удар оскорбителю, горожанин присваивает себе власть суда, который один только имеет право разбирать поступки и наказывать за них.
        Все выше рассказанное относится лишь к дворянству. За оскорбление простолюдина платят всего два рубля.
        Правда, они не придираются к каждому слову. Они весьма просты в разговоре. И вместо „простите меня“, „это по-вашему“ или „вы, наверное, ошиблись“ они говорят просто „ты врешь“, даже слуга своему господину.
        Иван Васильевич, их прежний император, хотя и считался тираном, не считал за дурное подобные уличения во лжи. Ему самому так говорили.
        Я заканчиваю письмо, так как пора выступать на дежурство во дворец. Писать такие письма опасно.
        P. S. Я сочиняю это рискованное послание только из-за большого уважения к Вам, господин де Ту, и тому высокому лицу, которому вы соизволите показывать мои сочинения.
        Пока еще здравствующий командир роты телохранителей капитан
        Жак Маржерет».

* * *
        В оршак Дмитрия-Юрия Нагого приняли довольно легко. В отряде явно не хватало православных христиан, а князь Адам был православный. И просто хорошо воспитанных людей не хватало. Ведь оршак - не куча вооруженных верховых солдат, это - княжеская свита. Допрашивал его сам старый Ришард Бучинский - дальний родственник князя Адама. Допрашивал умно, с уважением, не тратя лишних слов.
        -Из боярских детей?
        -Из боярских.
        -Грамоту разумеешь?
        -Разумею.
        -Чего ушел из Руси?
        -Доставали.
        -Кто?
        -Годуновы. Семен Никитич.
        -За что?
        -За близость к престольным людям.
        -Каким оружием владеешь?
        -Всяким.
        В вооруженной свите князя Адама при постоянных налетах казаков, татар и мелких конфликтах с собственными крестьянами необходимо было иметь только очень надежных охранников.
        Против царевича выставили сначала одного новичка, чтобы они посражались на саблях. Новичок явно был слабее. Дмитрий загнал его в кусты и свалил.
        Саблю взял сам старый Ришард. Дмитрий сразу почувствовал железную руку опытного воина. Можно было замотать предводителя оршака уходами, перебежками, прыжками, но царевич решил сражаться на его условиях.
        В конце концов он был прижат к стене замка старым солдатом и вынужден был бросить саблю.
        -Молодец! - сказал Бучинский. - Неплохо для начала. Иди получай форму. Завтра твой первый выезд. К нам приезжает племянница князя, будешь ее охранять.
        Племянницу звали Марина.

* * *
        В Москве слухи о чудесном спасении Дмитрия нарастали и нарастали. Рассказывались удивительные подробности избежания им смерти, появилось большое количество свидетелей, только вчера его лично видевших.
        Борис собрал виднейших бояр в Красной палате и сумрачно объявил:
        -Это вашего кова дело.
        Бояре завертелись, запереглядывались.
        -Да зря ты, Борис Федорович, беспокоишься, - ласково сказал Василий Иванович Шуйский. - Ну, появился в Московии какой-то прощелыга. Ну, болтает он несусветную чепуху! Трону твоему никакой угрозы нет.
        -Вот когда его привезут в цепях, тогда я не буду беспокоиться, - зло ответил Борис. - Тогда ваше беспокойство начнется.
        Не впустую он сказал эти слова. Количество членов царского совета за эти годы сильно уменьшилось. Не было в Думе ни Федора Никитича Романова с братьями, не было князя Ивана Борисовича Черкасского, не было Василия и Петра Голицыных, не было ртутного Богдана Бельского и уже очень, очень многих других.
        Борис дал указание главному своему палачу Семену Никитичу Годунову провести следствие. Если кто-либо в Москве или каком ином городе произнесет слово «царевич», хватать и в пыточную.
        «Какой царевич?», «Кто тебе о нем говорил?», «Где его видели?», «Как он выглядит?», «Кто с ним был?». Глядишь, и наберется какая-никакая информация. Будет за что зацепиться.
        В результате постепенно начинали стекаться самые разные сведения. Больше всего отловленные люди грешили на беглого монаха Гришку Отрепьева:
        -Он-де хвастался московским престолом завладеть.
        Но были сведения, значительно менее ясные и оттого значительно более опасные. Это были слухи о каком-то боярском сыне, который и в посольстве Сапеги был замечен, и в виде монаха проходил в разных донесениях государства.
        Приставы и другие доносящие люди его нигде не трогали и не задерживали, потому что бумагами он был снабжен самыми что ни на есть царскими.

* * *
        В Киеве, в Печерском монастыре, Григорий Отрепьев прожил три недели. Надоело. И еда трудная, и службы тяжелые.
        Решил перебраться дальше. Захотел податься в Острог, к тамошнему князю Константину Острожскому, который, говорят, принимал и кормил всех русских православных. Оттуда он решил податься еще дальше, но совсем не в Иерусалим, а к казакам на Днепр.
        Отрепьев стал уговаривать своих друзей уходить вместе. Михаил сразу согласился. Но инок Варлаам, его туповатый спутник, уперся, не соглашался. Мало того, еще и настучал на Гришку настоятелю:
        -Святой отец Елисей, не пускай дьякона Отрепьева дальше. Он собирался идти в святой Иерусалим, а теперь хочет идти в мир, к князю Острожскому. Хочет иноческое платье бросить и воровать.
        Настоятель обиделся на Отрепьева. С его прибытием жизнь старца чуть-чуть разнообразилась. Он узнал много нового о московских делах. Сам он когда-то долго служил в Москве. Ему казалось, что в Гришке он нашел молодого, знающего и верного ученика, а может быть, и последователя.
        -Так пусть идет куда хочет, - сердито сказал он. - У нас не Москва. Здесь, в Литве, земля вольная. Кто в какой вере хочет, тот в той и пребывает. А хочешь жить без веры, живи без нее, только закон не нарушай.
        Варлаам просил оставить его в монастыре с братией: с Мисаилом и со старцем Ивашкой. На что настоятель ответил:
        -Нечего. Четверо вас пришло, четверо и уходите. И ушли они вчетвером в Острог.
        К князю Константину Острожскому попали легко. Опять выручил бойкий язык Гришки и столичные манеры. Князь принял их сам.
        Князь Острожский ростом малый, с большой бородой, которую он клал на платок, когда садился, долго слушал о приключениях монахов. Спрашивал о жизни на Московии. О судьбе знакомых княжеских родов. И все прикидывал, под чьей рукой - литовского короля или царя московского - удобнее жить.
        Сам он был православным, а сын его Януш уже был католиком. Наступление католичества явно угнетало князя - этого старого приверженца православия.
        -Ладно, - сказал он Григорию, - ты будешь жить здесь при мне какое-то время. А вы трое направляйтесь в Троицкий Дерманский монастырь. Там вас примут по моему слову.
        Григорий довольно удачно крутился при большом князе. Будь он более холуйски настроен, мог бы, пожалуй, сделать классную секретарскую карьеру. Он много знал, умел выделять главное, был в меру боек и смел.
        «Странно, - думал он, - все это не для меня. А что же для меня?»
        Через некоторое время он, под видом посещения друзей из Троицкого монастыря, ушел из Острога, но в Дерманский монастырь не явился. Попал в город Гошу.
        В городе была прекрасная арианская школа. Можно было многое изучить на европейском уровне, а главное - освоить латынь.
        И в этот раз Варлаам настучал на него. Приперся к князю сообщить, что Гришка сбросил иноческое платье, хочет воровать, хочет религию поменять, трон московский получить хочет.
        -Арестуйте Гришку. Посадите в каменный подвал для уразумления!
        Дворовые княжеские люди сказали Варлааму:
        -Здесь земля вольная, кто в какой вере хочет, тот в такой и живет! Какой трон хочет, тот и получает!
        Варлаам кричал и требовал князя. Трое слуг не могли с ним справиться.
        Князь Константин вышел на крик монаха и заявил:
        -Да у меня сын родной родился в христианской вере, а теперь держит ляшскую. И мне его не унять. Гоните его вон!
        -Ну и человек, - удивлялся потом Отрепьев на Варлаама Яицкого, - ест мое, пьет на мое, мое носит и на меня же доносит. Истинно русская душа.
        После долгого общения со своими «правильными» и достаточно мерзкими друзьями он видел один путь: идти к совсем иным людям.
        Он ушел к запорожским казакам.
        Там он, как стало известно вездесущему Варлааму, оказался в роте самого отчаянного куренного атамана - Герасима Евангелика.
        Рыбак рыбака видит издалека. Не зря отчаянного головореза Герасима прозвали Евангеликом. Что-то религиозное в нем было. Может быть, некая слезливость после особенно кровавых дел.
        Не говоря о себе, Отрепьев на всякий случай сеял среди казаков новейший московский слух о чудесном спасении царевича Дмитрия.
        Казакам сей слух был глубоко по сердцу. Потому что Годунов с его мягкой железной лапой все больше и больше прибирал казачество под себя.
        И уже очень многие казачьи проблемы решались не на кругу, а в проклятой, не совсем ясной и очень опасной Москве.

* * *
        Наконец-то прибыл долгожданный святой отец Франц Помасский. Дмитрия немедленно привели к нему.
        Беседа состоялась в комнате отца Ричарда Мальчевского. Того самого, который устраивал Дмитрия в оршак. Отца Ричарда в комнате не было.
        -Покажите мне, друг мой, вещицу, которую вы показывали отцу Ричарду.
        Дмитрий протянул камзольскую пуговицу.
        -Что вы можете мне о ней рассказать? - спросил отец Франц.
        Дмитрий ответил так же, как он отвечал отцу Ричарду:
        -Я думаю, вы знаете о ней больше, чем я.
        -Пожалуй, вы правы. Так или иначе вы тот человек, которого мы давно ждем, - царевич Дмитрий.
        -Это вы сказали, святой отец, - произнес царевич, и священник с интересом посмотрел на него.
        -Значит, будем выходить в открытый свет. И сделаем это так. Я дам вам капсулу, ваше царское величество, и вы примете ее. После этого с вами случится приступ, и вы будете почти при смерти.
        Дмитрий насторожился.
        -Через это придется пройти. Когда к вам придет священник исповедовать вас, расскажете ему, кто вы есть на самом деле. Царский крест при вас?
        -При мне.
        -Покажете его отцу Дзюровскому. Он православный и ничего о вас не знает. И вообще о вас здесь, да и во всей Польше, никто ничего не знает, кроме меня. А я знаю только ту малость, которая мне положена.
        Дмитрий давно уже понял, что все, кто о нем знает больше, чем положено, быстро отправляются в значительно лучшие края, чем местные. Ему не хотелось, чтобы это случилось со священником Ричардом Мальчевским и особенно со старым воином Ришардом Бучинским.
        -Здесь есть еще один православный священник, Арсений Богдановский, - продолжил Франц Помасский. - Ему лучше не исповедоваться, он может никому не открыть тайну вашей исповеди. А надо, чтобы она дошла до князя. В этом смысле отец Дзюровский лучше.
        -Понял, - сказал Дмитрий.
        От перспективы принять «полумертвую» пилюлю у него похолодело в животе. И кроме того, его сильно тревожила перспектива находиться в ситуации, им абсолютно не управляемой. Это было не в его правилах. А как быть?

* * *
        В Красной палате Кремлевского дворца было двое - царь Борис и патриарх Иов. Разговор был настолько секретный, насколько может быть секретным разговор между двумя главными людьми в государстве при надвигающейся страшной опасности.
        Несмотря на все принятые меры, лицо, выдававшее себя за царевича Дмитрия, тайно сумело выйти за пределы Московии, пробраться в Литву и основательно там наследить. О появлении его в разных местах то и дело сообщали тайные агенты.
        Складывалось такое впечатление, что это не человек, а нечистый дух, так быстро он менял облик и города.
        Закопошились и ожили старые борисовские враги и в Москве, и даже в самых дальних пределах…
        Из Антониева-Сийского монастыря пристав Воейков писал про главного врага Годуновых Федора Никитича Романова (отца Филарета):
        …А что старец Филарет просит Вас из его кельи выгнать чернеца Ивашку Прохорова, что, мол, не годится бельку с чернецом в одной келье жить, так это он пишет нарочно. В самом деле не хочет, чтоб чернеца от него забирали. Они с этим малым душа в душу живут, и от Ивашки ничего узнать про отца Филарета нельзя, хотя для этого его и сажали.
        Отец Филарет сильно изменился. Было все печалился, плакал о своих детях, что в Белоозере, а теперь загордился. Ходит важно, живет не по монастырскому чину.
        Жаловались мне старец Иринах и старец Леонид, что он сильно бранил их, в келью к себе заходить запретил. К старцу Иринаху с посохом подскакивал и бил его. Мне он все грозит: «Вот посмотрите, каков я буду. Не обрадуетесь!»
        Много говорит о ловчих птицах и собаках…
        Борис понимал, что кто-то, несмотря на все запреты, осведомлял князя Федора Романова о московских событиях. Значит, вопреки царской воле, были, были и еще раз были сношения между его врагами. Была организованная сеть.
        И все это из-за слухов о проклятом самозванце.
        -Ну что, отец Иов, - сказал Борис, - не пора ли нам обозначить его?
        -Боюсь, что пора, государь.
        -Ну и как?
        -Отрепьев, - сказал патриарх.
        -А как ошибемся? А если это не он?
        -Можем и ошибиться. Только не обозначать еще страшнее.
        -Чего я не пойму, так это полного неведения о нем в московских доносах, - думал вслух Борис. - Обо всем пишут - о пьянстве, о поборах, о содомском грехе, о самоуправстве воевод, а о таком страшном грехе, как самозванство, ничего!
        -И на исповедях ничего, - сказал Иов. - Я специально священников опрашивал.
        -Не хочется мне Отрепьева, - продолжил царь. - Наглый монах, науськанный Романовыми да Черкасскими. Не тянет на такую роль.
        -Он-то, может, и не тянет. Ситуация его толкает!
        -Ну, давай, отец Иов, на твое усмотрение. Готовь грамоту патриаршью ко всем церквям и монастырям.
        -Патриаршью? - переспросил первосвященник.
        -Именно, - ответил Борис. - В случае ошибки, лучше чтобы патриарх отвечал саном, чем государь головой.

* * *
        Про князя Адама Вишневецкого говорили, что годами он велик, а умом мал. Что он бражник, гуляка, бездельник и мот. Что он бесчестен, не помнит хорошего, жаден и бессердечен.
        Что угодно плохого можно говорить о человеке, который обладает огромными владениями на обоих берегах Днепра, влиянием на короля, имеет богатейшую родню, и дела которого никогда за последние десять лет не были расстроены. Несмотря на близость коварной Русии, опасных казаков и далеко еще незамиренных татар.
        О таком человеке только плохое и можно говорить.
        На самом деле это был один из действительно блестящих и образованных польских князей. Военный, культурный и хозяйственный опыт нескольких поколений шляхетства был вложен в него и в его брата Константина, владения которого находились рядом.
        Пожалуй, при его умении быстро принимать решения и быстро их реализовывать у него было слишком много свободного времени, и от скуки он постоянно искал развлечений. Вплоть до военных.
        Недавно в приграничном споре русские захватили два принадлежащих ему местечка - Прилуки и Свецино.
        Местечки были пустоватые, но князь вовсю раздувал конфликт с русскими. При этом он привлекал короля польского Сигизмунда как защитника и князя Острожского Януша как судью. Чем больше будет базар, тем больше будет шансов, что больше русские не полезут.
        Но самое интересное в его жизни развлечение нашло его само.
        В поздний осенний вечер пришли к нему в кабинет начальник оршака Ришард Бучинский и насмерть перепуганный православный священник отец Дзюровский.
        Оба стояли в преддверии зальца, слабо освещенного свечами, и переминались.
        -Ну, чего стоите? - настороженно спросил князь Адам.
        Офицер и священник переглядывались и молчали.
        -Что вас привело? - спросил князь.
        -Новичок из оршака - московитянин - при смерти.
        -Ну и что? - удивился князь. - Что с того?
        Он тоже помолчал. Потом не выдержал и спросил:
        -Несчастный случай? Драка? Жар? Рвота? Зараза?
        -Вот. - Священник протянул князю изрядно помятый свиток бумаги. - В его вещах было.
        Князь взял листок в руки и начал просматривать. Чем дальше он читал, тем большее удивление высказывало его нервное лицо.
        В свитке было написано:
        «Я - царевич Дмитрий, сын царя Московского Ивана, волею судьбы избегнувший смерти от рук правителя Бориса Годунова.
        Правитель Борис, обманом сев на престол родителя моего, учинил злую расправу над всеми близкими мне княжескими родами. Он знал, что Бог сохранил мне жизнь и что вместо меня умертвили углицкого попова сына, и всюду преследовал меня. Вынужденный скрываться от его убийц под видом монаха, я ушел из Русии.
        В случае моей смерти прошу меня похоронить по христианскому обычаю, как царских детей погребают. Самую мою смерть от людей скрывать не следует. Чтобы самая моя смерть принесла убийце Борису наказание и опасение за престол его.
        Святой животворящий крест, который на мне, есть крест моего крестного отца Ивана Федоровича Мстиславского, подаренный мне при святом крещении.
        Прошу вернуть его моей матери в Никольский монастырь под Череповцом и рассказать ей, где я умер и где буду похоронен.
        Прошу простить мои вины перед всеми людьми в Московских пределах и в Польско-Литовском государстве».
        -Святой отец, ты видел этот крест? - спросил князь.
        -Видел, - ответил Дзюровский.
        -Ну и что?
        -Серебряная копеечная вещица.
        -Где он находится?
        -Кто?
        -Царевич этот?
        -В своей комнате при оршаке, - сказал Ришард.
        -Срочно врача и перенесите его в лазарет.
        -Князь Адам, вы что думаете, он настоящий царевич? - спросил отец Дзюровский.
        -Думать будем потом. Сперва надо попробовать спасти его. С последней волей умирающего не шутят.
        Дмитрия срочно перенесли в чистую лазаретную палату князя. Во время переноса увидели второй крест на этой же цепочке - массивный, золотой.
        Это был не крест. Это было ювелирное чудо императорского уровня. Два села с поместьями можно было купить за такой крест. Цветные драгоценные камни при любом изменении наклона его давали многоцветный резкий блеск и сверкание.
        При всем богатстве Вишневецкого он не мог позволить себе заказать своему сыну столь дорогую вещь.
        Еще через два дня больного, но ожившего Дмитрия в сопровождении большой свиты и под охраной Ришарда Бучинского перевезли в родовое гнездо Вишневецких, в город Вишневец. Под защиту башен и стен огромной старинной крепости на реке Горынь, подальше от русской границы. А потом и еще дальше в имение брата Константина в Жаложице.
        И там, как только больной чуть-чуть встал на ноги, состоялся первый серьезный разговор между ним и князьями Вишневецкими.

* * *
        Как ни умен был Борис Годунов, как ни мудр, не мог он отогнать от себя страшную муку неуверенности. Слухи об ожившем царевиче не давали ни минуты покоя. Чем бы ни занимался Борис, он каждую минуту думал и думал о царевиче.
        Какой смысл заниматься укреплением трона и государства, какой смыл отстраивать Смоленск, когда над тобой висит опасность скорой потери трона.
        Для некоторого успокоения, чтобы чувствовать, насколько тогда было страшнее, он то и дело мысленно возвращался в жуткие времена царя Ивана. Тем более что не так давно они были…
        …Царь Иван Васильевич был в страшном гневе. Уже по-настоящему наладилось дело с его женитьбой на родственнице «любезной сестры его» английской королевы Елисаветы, юной леди Мери Гастингс, но все вокруг под теми или иными предлогами отговаривали его от женитьбы.
        Мол, ничего не выйдет или все выйдет со вредом, а то и с позором для Ивана. Возраст и здоровье у него, безусловно, сильнейшие, и сам он на коня без помощи слуг садится, но звезды и предсказания не в пользу этого брака.
        Придя в бешенство, Иван велел доставить с севера, где христианство еще не задавило ворожбу и чародейство, лучших гадальщиц, колдунов и предсказателей.
        Их было собрано и доставлено в Москву числом шестьдесят. Ясновидцев разместили под стражей в Коломенском. Ежедневно им приносили пищу, и ежедневно царский любимец Бельский навещал их и задавал вопросы о будущем.
        Чародейки сообщили Бельскому, что все сильные созвездия небес и могущественные планеты против царя и предрекают ему кончину. И случится она в близкий день - 18 марта.
        Бельского охватил смертельный ужас. Попробуй доложи такое царю, вмиг без головы окажешься. А попробуй не доложи, значит, ты заодно с колдунами и тебя в пыточную.
        Но царь узнал о предсказаниях помимо него:
        -Чего молчишь, бояришка? Ты во все это веришь?
        -Нет, государь. Ни минуты не верю.
        -Раз так, говори мне правду, как всегда говорил. А своим колдуньям передай, что в этот день я их всех живьем сожгу на костре или в землю закопаю.
        Ни у одного человека из кремлевской свиты не было сомнения, что именно так он поступит. Кровавые развлечения Ивана Васильевича уже стали нормой.
        Царь шагу не мог шагнуть, у него страшно распухли половые органы, он почернел. Но его дьявольский дух не давал ему ни минуты сомнений в его прекрасном будущем.
        Каждый день его вносили в царскую сокровищницу на час, а то на два. Он брал с собой Годунова и Бельского, а иногда английского посланника Горсея, чтобы похвастаться перед ними своими богатствами.
        Царь с удовольствием рассказывал:
        -Это магнит. Смотрите, он держит много булавок. У него есть великое скрытое свойство. Без него нельзя плавать по морям, окружающим землю. Гроб персидского пророка Магомета из стали чудом висит над таким магнитом в воздухе в его мавзолее в Дербенте.
        Вот прекрасный коралл и бирюза, возьмите их в руки. Их природный свет яркий. А теперь положите на мою ладонь. Я отравлен болезнью, вы видите, они теряют свет: он из чистого стал тусклый. Ничего, ничего, Бог прощал меня и еще простит.
        Это царский жезл, сделанный из единорога. Я купил его у Давида Гауэра, а он у богачей Аугсбурга. Эта вещь стоила мне нескольких тысяч марок. Вон какие камни на нем.
        Он приказал людям, принесшим его:
        -Найдите мне несколько пауков.
        Его лекарь Иоганн Ейлоф обвел единорогом на столе круг. Иоанн пустил туда нескольких пауков. Некоторые из них сумели убежать, некоторые подохли в кругу.
        -Уже поздно, - вдруг грустно сказал похожий на труп Иван. - Он не убережет меня. Взгляните на эти драгоценные камни. Этот алмаз самый дорогой из всех и редкостный по происхождению. Он укрощает гнев и сластолюбие. Если маленькую часть его стереть в порошок, она может отравить не только человека. Но даже лошадь… - Он замолк и вдруг схватился за грудь. - Мне плохо, унесите меня отсюда до другого раза.
        Вонь от него становилась невыносимой. На следующий день он приказал главному из своих врачей и аптекарей приготовить все необходимое для его развлечения и ванны.
        И снова послал к колдуньям Бельского. Бельский объявил женщинам, что завтра царь велит их зарыть или сжечь живьем: день наступил, а он в полном здравии, как никогда.
        Они сказали:
        -Господин, не гневайся. Ты знаешь, день кончится, когда сядет солнце.
        Около третьего часа царь захотел купаться. Он был опущен в огромную деревянную, обитую свинцом ванну и долго сидел там, развлекаясь любимыми песнями.
        Вышел он из ванной около семи, хорошо освеженный. Его перенесли в другую комнату, он сел на свою постель, позвал Родиона Биркина, своего любимца по играм, и приказал принести шахматы.
        Царь был одет в распахнутый халат, полотняную рубаху и чулки.
        Он вдруг ослабел и повалился навзничь. Произошло большое замешательство и крик. Одни посылали за водкой, другие за розовой водой, третьи к аптекарям, а четвертые за духовником.
        Тем временем царя охватил приступ удушья, и он быстро окоченел. Запах от него прекратился.
        Богдан Бельский и Годунов вышли на крыльцо в сопровождении родственников и приближенных, которых набежало вдруг великое множество. Приказали начальникам стражи зорко охранять ворота, держать наготове оружие и зажечь фитили.
        Ворота Кремля закрылись и хорошо охранялись.
        Жизнь под освещением жути и страха для многих кончилась. Появилась надежда, что начнется новая, правильная и честная эпоха.

* * *
        «Августейшему и великому государю Сигизмунду Третьему, королю Польскому, великому князю Литовскому, Киевскому, Волынскому, Лифляндскому, Эстонскому, князю Финляндскому, наследному королю Шведскому, Готскому, Вандальскому.
        Ваше Королевское Величество!
        Община английских купцов, имеющая торговлю с Русией, по Вашей просьбе подготовила этот документ о состоянии дел, порядков и нравов государства Московского.
        Просим Ваше Величество не судить очень строго нашу попытку обрисовать положение дел. Мы имели слишком малое количество времени для составления этого обзора и вовсе не имели когда-либо практики подобной работы. Выводы нашей грамоты носят слишком общий и субъективный характер.
        Итак, приступим.
        В Московском государстве все устроено так, что преимущественно богатеет царская казна да еще те, кто так или иначе служат ей и пользуются казною.
        Обычно иноземцы удивляются изобилию царских сокровищ и в то же время видят крайнюю нищету людей.
        Русский человек, если имеет достаток, то старается казаться беднее, чем он есть. Боится пускать свои деньги в оборот, чтобы, разбогатев, не сделаться предметом доносов и не подвергнуться царской опале, за которой следует отобрание всего его достояния „на государя“ и нищета его семьи.
        Поэтому он прячет деньги где-нибудь в монастыре или закапывает в землю на черный день, держа под замком в сундуках золотые дедовские кафтаны, собольи шубы и серебряные чарки. Сам он при этом ходит в потертом зипуне из грубого сукна, в овчинном тулупе и ест кое-что из деревянной посуды.
        Русский человек живет как попало, подвергаясь всегда опасности быть ограбленным, обманутым, предательски погубленным.
        От этого русский человек отличается в домашней жизни неопрятностью, в труде ленью, в сношениях с людьми лживостью, коварством и бессердечностью.
        В любом постоялом дворе, в любом посольском деле тотчас же русские приставленные к вам люди начинают доносить друг на друга, клянчить подарки и воровать. Эта привычка свойственна всем простым людям.
        Любой русский кучер, крестясь на каждую колокольню или крест, при первой же возможности норовит украсть у другого сумку с инструментами или хороший кнут.
        Состояние народа при Борисе стало лучше, чем при Иване Четвертом, уже потому, что хуже времени последнего мало можно найти в истории. Нынешний царь меняет многое как может.
        Но основные воззрения на государственный порядок и общественный строй не изменились. Внутренняя торговля по-прежнему удушается бесчисленным множеством сборов и пошлин, а неудобства дорог по-прежнему мешают сношениям с другими государствами.
        Притом правительство само ведет торговлю, и с ним невозможна никакая конкуренция. Накупив по дешевым ценам товара, казна продает купцам этот товар с барышом, принуждая их брать даже испорченный.
        Весьма способствуют торговле торговые привилегии для западных купцов. Русским же купцам всегда запрещается ездить свободно за границу. Исключение допускается только по особому позволению.
        Царь Московский Борис уже тем облегчил народ, что избегал войн. Но все равно сегодняшние налоги и повинности слишком обременительны.
        Управление в стране не является легким и понятным для народа. Все сосредоточено в Москве. Есть приказы: Посольский, Разрядный, Поместный и Казанского дворца.
        К ним добавились: Разбойный, Холопий, Большого прихода (для сбора пошлин), Дворцовый, Стрелецкий, Ямской. Каждый приказ - это своеобразное, на русский манер, министерство.
        По всем вопросам люди издалека обращаются в столицу. Приказные за решение любого вопроса берут большие взятки. Надзора практически никакого нет.
        Городами управляют воеводы, которых ставят на один год, чтобы они не укоренялись и не создавали грабительские кланы. Все равно они спешат награбить.
        Если на них доносят, кара у Годунова жесточайшая. Их пытают, и все награбленное уходит в казну.
        Рабство и холуйство развито в стране повсеместно. Посадский или волостной человек, завидя издали дьяка или пристава, убегает от него, а если встречается или имеет до него дело, валяется в ногах.
        В почете у царя Московского духовенство. В трудных случаях он ищет у него поддержку. Но сами монахи темны. Порой даже не знают имени монастыря, в котором несут службу.
        В общем, картина такова. Производство в Русии не развито. Торговля идет сельскими и лесными товарами, мехами.
        Москва нуждается во всех запрещенных к ввозу военных товарах: порохе, селитре, мечах и мушкетах для обороны и завоевания новых пространств.
        Престол русский непрочен, так как царь Борис не княжеского рода и все семьи княжеские и боярские не принимают его и не хотят мириться с его правлением.
        Большой вред порядку наносят многочисленные слухи о якобы воскресшем царевиче Дмитрии. Все недовольные слои возлагают на него большие надежды.
        Такое ощущение, что вся страна его ждет.
        На этом просьбу Вашего Величества считаем выполненной».
        Дальше шли подписи.

* * *
        Разговор между воскресшим царевичем и его гостеприимными хозяевами происходил в небольшом, но с большими окнами зальце с видом на внутренний пруд замка.
        Была поздняя осень. Горел камин.
        Стеклянные окна зальца доходили до самого пола, и на стенах против окон то и дело вспыхивали отраженные от пруда низкие солнечные лучи.
        Присутствовало четверо человек из самых близких Адаму: двоюродный брат Адама Константин Вишневецкий, Ришард Бучинский - начальник оршака, Мартин Иваницкий - молодой человек, секретарствующий при князе Константине, и православный священник Мачей Кишковский.
        -Пожалуйста, юноша, повторите мне вашу историю, которую вы так увлекательно рассказали моему брату, - попросил Константин Вишневецкий.
        -Я не сказочник и не гусляр, - неожиданно резко ответил еще болезненно бледный Дмитрий. - Не сердитесь на меня, ясновельможные паны, но я не буду повторяться. Если желаете что-то услышать новое или испытать меня, пожалуйста, задавайте вопросы.
        Разговор был настолько важен и опасен, что каждое лишнее слово в будущем могло принести любому из участников огромные неприятности, а то и вовсе стоить головы. Поэтому Мартин Иваницкий вел запись.
        «Запись опроса царевича Московского Дмитрия, сына царя Ивана Четвертого, сделанная в присутствии их высочеств князей Адама и Константина Вишневецких, дворянина Ришарда Бучинского и священника православной веры Мачея Кишковского, сделанная мною, Мартином Иваницким, секретарем их величества князя Константина.
        -Сколько лет Вам было, когда Вас увезли из Углича?
        -Меньше четырех.
        -Кто это сделал или по чьему распоряжению это было сделано?
        -Я думаю, это было сделано по приказу моего дяди Афанасия Нагого, бывшего посла в Крыму, бывшего дипломата моего отца.
        -Кто Вас скрывал и где Вы скрывались?
        -Разрешите, я не буду отвечать на этот вопрос. Так как люди, спасавшие меня, еще находятся в руках Годунова.
        -Вы нам не доверяете?
        -Я Вам доверяю. Я не доверяю случайностям.
        -Что Вы имеете в виду?
        -Замочные скважины.
        -Значит, ребенок, которого содержали в Угличе вместо Вас, жил там четыре года?
        -Значит.
        -И все это время мать с Вами не встречалась?
        -Я плохо помню свою мать. Может, я не был желанным ребенком. Может, что-то другое. Я знаю только одно, что за год перед этим насмерть была отравлена моя кормилица. И все были уверены, что меня ждет могила.
        -Кто занимался Вашим воспитанием?
        -Доктор Симеон.
        -Он был образованным человеком?
        -Для Русии он был как Аристотель.
        -Откуда он взялся?
        -Его прислал Афанасий Нагой, когда мне было восемь лет.
        -То есть сразу после убийства Вашего двойника?
        -Очевидно, так.
        -Вы не видите в этом связи?
        -Нет. А вы?
        -Вижу. Он, наверное, был официальным учителем царевича. Когда двойник исчез, он занялся своим прямым делом. Это говорит о том, что он был в курсе заговора.
        -Это был потрясающий человек.
        -Почему был?
        -Я думаю, я его никогда в жизни больше не увижу.
        -Он умер?
        -Я думаю, я его никогда больше в жизни не увижу.
        -Вы никогда больше не встречались со своей матерью?
        -Я ее видел.
        -Кто может подтвердить реальность Вашей истории?
        -Я думаю, никто не может ее опровергнуть.
        -А подтвердить?
        -Все абсолютно Нагие. Уверен, моя мать.
        -Кто, кроме Афанасия Нагого, был за Вашей спиной?
        -Я слышал - дьяки Щелкаловы, Бельский и все те, кого потом не стало в Москве: Сицкие, Романовы, Голицыны.
        -А Шуйские?
        -Эти нет. Эти всегда только сами за себя.
        -Как называлось то место, в котором Вас скрывали?
        -Мне нельзя этого говорить.
        -Сколько лет Вы провели в стороне от дворцовых дел?
        -Господа, я очень устал. А вопросы начинают повторяться. Разрешите мне удалиться на какое-то время, чтобы отдохнуть».
        На этом запись прекращена.
        Число. Подписи.

* * *
        Слухи о появлении в Литовских владениях московского царевича тревожили не только царя Бориса, но и польского короля Сигизмунда Третьего.
        Именно поэтому он просил английских купцов составить ему описание состояния порядков, дел и нравов государства Московского.
        Он уже шестнадцать лет сидел на польском троне, но это сидение было все равно что взятое напрокат. Оно не передавалось по наследству, и в главных решениях всегда приходилось подчиняться польскому сейму. Что совсем не радовало короля.
        Ну, ладно, свои годы он досидит, а дети? А его нелюбимый сын Владислав? Хорошо бы его куда-нибудь пристроить. А тут рядом такой соблазнительный московский трон наполовину простаивает.
        Уже не раз со времен Батория возникал и неоднократно обсуждался боярами и польскими князьями вопрос об объединении двух государств под одной головой, под одной короной. Следовало только перевалить через три бревна.
        Первое - где будет столица объединенного царства: в Москве или в Варшаве?
        Второе - какая религия будет в объединенном государстве: католическая или православная?
        Третье - смогут ли подданные объединенной страны свободно выезжать в Европу и служить там кому хотят, не спрашивая монарха, как исстари повелось в Польше, или будет введено железное правило выезжать за рубеж только с разрешения царя, как испокон веков делалось это в Русии.
        Если бы эти вопросы были решены, получилась одна самая мощная в Европе конфедерация.
        И мысли об этом объединении, об этом престоле постоянно беспокоили польского короля Сигизмунда Третьего Вазу.
        При этом он еще имел все права на трон шведский, но с этим никто считаться не хотел, с тех пор как в 1599 году его милые родственники в лице его племянника герцога Карла свергли его за усиленную любовь к католичеству и иезуитам.
        Впрочем, и эту маловероятную шведскую карту Сигизмунд постоянно держал в уме. Он был хороший карточный игрок, просчитывал игру на много ходов вперед. Король умел играть людьми, а им казалось, что они играют королем.
        Внешне он был простоватым, постоянно мрачным человеком, и никто не подозревал в нем столь серьезные игровые способности.
        Поэтому литовский канцлер Лев Сапега - постоянный противник Русии, неоднократный посол Литвы при Годунове - чрезвычайно удивился, когда гонец из Кракова передал ему коротенькую записку.
        «Милый друг!
        Мне стало известно, что в польских владениях объявился некто, выдающий себя за царевича Дмитрия.
        Прошу Вас навести точные справки об этом молодом человеке и по возможности дать оценку ему и шансам его дальнейшего продвижения.
        Обращаюсь к Вам как человеку, знающему Русию лучше всех живущих ныне поляков.
        Ваш Сигизмунд Третий Ваза - Божьей милостью король Польский, великий князь Литовский, наследный король Шведский, Готский, Вандальский и прочее».
        Ну что ж.
        Лев Сапега и сам давно уже хотел прощупать эту странную личность, которая ходит в монашеском платье, однако одним ударом сабли запросто сносит буйную казацкую голову. Не имеет своего коня, а носит под рубахой крест ценою в несколько поместий. Имея внешность сына захудалого русского помещика, спокойно рассуждает об императорах Римской империи и держится на приемах лучше многих наследственных польских шляхтичей.
        «А чего там наводить справки? - думал Сапега. - Можно все за раз прояснить».
        Среди многочисленной челяди канцлера литовского был один очень подходящий для этого человек - Тимофей Петровский, конюх царевича Дмитрия из Углича.
        Когда-то хозяева отпустили его на вольные хлеба, как он говорит, но поди спроси у этих хозяев, поди найди их. Скорее всего убежал из Углича перед самым разгромом города Борисом Годуновым. Наверно, было от чего бежать. Рожа у него была очень уж премерзкая.

* * *
        За время своей болезни царевич хорошо сдружился с Яном Бучинским - сыном начальника оршака.
        Тот постоянно дежурил у постели царевича, и они часами разговаривали.
        Дмитрий выяснял подробности жизни польской шляхты, порядки в войске, субординацию между магнатами и королем. Особенно его интересовало оружие войска и степень влияния сейма на короля.
        Однажды между ними состоялся совсем необычный разговор. Дело было вечером в совсем уже полузимнее время.
        Слуги растопили печь-камин и оставили дверцы открытыми. Сосновые дрова щелкали и плевались искрами в прикрывающую огонь резную чугунную решетку.
        -Слушай, царевич, тебе проверка готовится, - вдруг сказал Ян.
        -Что еще за проверка? - напрягся Дмитрий.
        -К нам сюда от Сапегов человек приехал, который тебя по Московии знает. Фамилия его Петровский. Он был когда-то в Угличе при тебе. И тебе будет устроена нежданная встреча. Сказать тебе его приметы?
        -А зачем? - спросил Дмитрий.
        -Чтобы ты мог его узнать.
        -А это зачем, Ян?
        -Как зачем? Ты его опознаешь и никаких сомнений не будет, что ты настоящий царевич.
        -Нет, Ян, не нужны мне его приметы. Если я его видел, я его и так узнаю. А если не видел, так, значит, уж не видел, как Бог положит.
        -Я бы на твоем месте не рисковал, - сказал Ян. - Я бы его наверняка опознал.
        -А если это ловушка? - сказал Дмитрий. - А если он никогда не был в Угличе, а я его опознаю?
        -Ну, как хочешь, - обиделся Ян. - Считай, что я тебе ничего не говорил.
        Когда он ушел, царевич подумал: «Хорош бы я был, если бы согласился. Ничего себе встреча Ахиллеса с Гераклом. Как же я могу узнать его, если меня из Углича вывезли четырех лет».
        Действия Отрепьева среди запорожцев оказали свое влияние. Казаки заволновались. Оказывается, есть на Руси настоящий наследник престола, НАСТОЯЩИЙ.
        Значит, будет НАСТОЯЩИЙ царь, а не тот, выбранный на московском казачьем кругу. От которого все беды московские и идут.
        Но не только от Отрепьева шел этот слух. Многие приносили эту диковинную весть из Польши. И купцы всех мастей, и польские служилые люди, и бродячие монахи.
        Рассказывали о царевиче разное, но больше хорошее. Что не жаден, что польских панов не боится, что при случае резок и запросто голову может снести. Что одет по-царски и имеет карету со свитой.
        Решено было разведать это дело как следует. Надо было отправить в Польшу серьезных людей, чтобы привезли точные сведения.
        С серьезными людьми в Запорожье было слабо, но они имелись. Хорошо подходил для этого дела атаман Герасим Евангелик. Ему на кругу было велено поехать самому или послать группу толковых казаков, но разведать все. И строго было добавлено, чтобы они не возвращались из Литвы, пока не повстречаются с царевичем сами и не поглядят на него собственными ясными очами.
        -А что, Григорий, едем с нами, - предложил Евангелик Отрепьеву.
        -А что, - отвечал Отрепьев, - и поедем. Дело-то радостное!
        Но он совершенно не собирался никуда ехать. Он уже знал, что такое самозванство. Он уже понимал, чем такие шуточки кончаются, если из-за одного человека вся государственная граница запирается на три месяца. Плевать на торговлю, дипломатию, на все, лишь бы поймать и убить его, Григория.
        В день отъезда он убрался из куреня с бравой командой казаков, уходивших на татар в Крым, отбивать своих.

* * *
        И вот встреча состоялась. Князь Константин предложил царевичу прогулку в карете до города. На козлах оказался премерзкого вида кучер.
        -Надо кое-что обсудить, государь.
        Дмитрий согласился: надо, так надо.
        Кроме них, в карете был всего один человек - секретарь князя Мартин Иваницкий. Невдалеке ехал обычный непарадный отряд охраны.
        «А вот и он! Вот и проверялыцик», - подумал царевич про кучера. Но вида подавать не стал.
        Константин Вишневецкий помалкивал, смотрел по сторонам, постукивал хлыстиком по полу. Но не выдержал:
        -Слушайте, царевич, вы видели моего нового кучера?
        -Видел, а что? - ответил Дмитрий.
        -Как он вам?
        -Да никак. Кучер как кучер.
        -А взгляните-ка на него еще разок.
        Царевич удивился, постучал по переднему стеклу кареты и, когда бородатая морда показалась, повторил:
        -Кучер как кучер. Больно бородатый. Из русских, что ли?
        -Вам он не кажется знакомым?
        Дмитрий снова взглянул на мерзковатого мужика и сказал:
        -Нисколько.
        -Странно, - сказал князь Константин. - А ведь этот человек из Углича. Он там был несколько лет при вашей светлости.
        -Из Углича? - обрадовался царевич. - Неужели? Я хочу с ним говорить. Эй, остановись!
        Он постучал в стенку кареты.
        Карета остановилась на дороге, Дмитрий ловко выскочил и подошел к мужику.
        -Слушай, как тебя там? Ты что, и вправду из Углича?
        -Вправду. Я там конюхом служил при вашей милости, - отвечал мужик.
        -Я не милость, - сказал Дмитрий, - я - светлость. А еще лучше - государь.
        -Вправду, государь.
        -Ну и как? Как я справлялся с лошадьми?
        -Прекрасно справлялись. Верхами много ездили. Хотя совсем маленький были.
        -А скажи мне… как тебя?
        -Тимофей.
        -Тимофей, ты Углич хорошо помнишь?
        -Как не помнить. Помню весь как есть.
        -И все церкви углицкие помнишь?
        -Как же не помнить. Все помню. Их всего-то было шесть, если слободские считать.
        -У меня все одна церковь в голове сидит. Никак не могу забыть уже много лет. Стоит как живая. Я тебе ее нарисую, скажешь - она углицкая или нет.
        -Попробую, государь.
        Дмитрий попросил у Иваницкого бумагу и перо. Присел на корточки перед каретой и стал быстро набрасывать контуры церкви.
        Штрих за штрихом, овал за овалом постепенно проступала величественная церковь на бумаге.
        Царевич нарисовал березу, растущую на куполе, два облака и стаю мелких птиц. Рисунок был хорош.
        -Ну, как? Что это за церковь? Такая в Угличе была?
        -Да это же Спаса-Преображения церковь. Главная в городе. Туда вас и поместили после убиения.
        -Меня, говоришь? - пристально посмотрел царевич на Петровского.
        Тимофей насторожился:
        -Не вас, государь. А того, кого вместо вас убили. Того, подмененного. Нас-то и не пускали к вам. К нему то есть.
        -Понятно почему не пускали. Наверное, не тот там лежал, кого убить хотели, - вмешался Иваницкий.
        Не выдержал и вышел из кареты князь Константин. Тоже долго рассматривал рисунок.
        -А вы неплохой рисовальщик, молодой человек.
        -Учили, - скромно ответил Дмитрий.
        Они заговорили с Петровским об Угличе. О людях, бывших при царенке. Вспоминали кормилицу, няню, доктора Симеона. Последнего оба помнили особенно хорошо.
        Князь и Иваницкий внимательнейшим образом слушали разговор.
        -А что с моими дядьями? - спросил царевич. - Где они? Еще там был такой на кухне с черной бородой.
        -Был такой повар из дворни.
        -Ну и что с ними?
        -Не знаю, государь. Как комиссия из Москвы приехала, много народа из города ушло. Боялись. Я тоже ушел. С тех пор мало чего знаю. Так, слышал кое-что.
        Стали опять вспоминать Афанасия Нагого, Юрия Копнина и других. Царевич был абсолютно в курсе.
        Никаких сомнений в том, что он был в Угличе и знал угличский приставленный к нему люд, ни у кого не осталось.
        Проверка прошла успешно. Ожидался второй, более серьезный разговор с будущим государем: разговор-договор.

* * *
        В середине зимы в Краков к польскому королю Сигизмунду привезли письмо из Москвы. Тон его был раздраженный, и в силу этого оно имело какой-то полуофициальный характер.
        Письмо доставил доверенный вельможа царя Годунова Посник-Огарев.
        Августейшему и великому государю Сигизмунду Третьему,
        королю Польскому, великому князю Литовскому, Киевскому, Волынскому, Лифляндскому, Эстонскому и наследному королю Шведскому, князю Финляндскому.
        В Вашем государстве объявился вор-расстрига, а прежде он был дьяконом в Чудове монастыре и у тамошнего архимандрита ходил в келейниках. Из Чудова монастыря взят был он к патриарху нашему Иову для письма.
        Звать вора этого Гришка Отрепьев. А когда он был в миру, то отца своего не слушался, крал, играл в кости, пил и впал в ересь.
        От отца своего Гришка убежал, служил у Романовых с Черкасскими, проворовался, связался с лихими людьми. И наконец вор этот постригся в монахи, не отставши от воровства своего, и от чернокнижества, и вызывания духов.
        Когда это воровство в нем было найдено, то патриарх со священным собором осудили его на вечное заточение в Кирилло-Белозерский монастырь. Но он с товарищами своими, попом Варлаамом и клирошанином Мисаилом Повадиным, ушел к Вам в Литву.
        И мы дивимся, каким обычаем такого вора в Ваших государствах приняли и поверили ему, не пославши к нам за верными вестями. Хотя бы тот вор был и подлинно князь Дмитрий Углицкий, из мертвых воскресший до Страшного Суда, то он не от законной, от седьмой жены царя нашего Ивана Васильевича Четвертого. А наша церковь Божия благословляет и признает законными только четыре брака царские.
        Поэтому требуем самозваного Гришку Отрепьева казнить, а приспешников его и будоражельщиков примерно наказать.
        Сия грамота писана по приказу Великого государя нашего, царя Бориса Годунова, всея Руси самодержца, Владимирского, Московского, Новгородского, царя Казанского, царя Астраханского, государя Псковского и всея Сибирские земли и Северные страны повелителя и иных многих земель государя.
        И хотя тон письма был не только раздраженным, но и раздражающим, Поснику-Огареву было сказано, что появившийся царевич никакой поддержки от польского правительства не получает и приспешники его будут наказаны.

* * *
        Слухи о царевиче, чудом спасшемся от смерти и пребывающем в Польше, несмотря на все старания их заглушить, разрастались и разрастались.
        И в таком же соотношении возрастал скрытый протест против правления Годунова. Чем больше семей он карал за это, тем больше расширялся круг неприязни к нему.
        Борис решил допросить Василия Ивановича Шуйского об угличском младенце: был ли у того хоть малейший шанс уцелеть. И никак не мог придумать, где вести разговор: то ли в Кремле в царском дворце, то ли в Кремле в палатах Семена Никитича, то ли просто на дому у самого Шуйского. Деталь важная.
        В Кремле Шуйский будет бояться страшной опалы на себя и на семью и от ужаса станет говорить правду. Это прекрасно. В своем доме он станет говорить правду из-за высокой чести ему оказанной. Тоже неплохо.
        Так и так хорошо получалось. Значит, где-то была заложена ошибка.
        Борис не учел одной особенности Шуйского. Когда ему грозила опасность с какой-либо стороны, Василий Иванович, как жук-щелкунчик, прижимал к туловищу лапки, ложился на спину и полностью уходил в небытие, в летаргический сон.
        Ни один нерв, ни одна мысль против человека, несущего ему опасность, у него не возникала. Никакого противодействия, никакого предательства, никакой агрессии, сплошная ласковость.
        Нащупать в нем хотя бы росток беды для себя Годунов ни за что бы не сумел. Показать царю, откуда к нему придет гибель, означало показать, что ты с этой гибелью знаком и, может быть, солидарен с ней.
        Но как жук-щелкунчик одним щелчком головы может подбросить себя на несколько корпусов вверх и встать на лапы, точно так же в любую секунду мог это сделать и немолодой Василий Иванович.
        После долгих размышлений царь решил навестить Шуйского в его доме. Причем вместе с Семеном Никитичем Годуновым. Это был и визит доверия и угроза в одно и то же время.
        Примерно в полдень тысячный отряд пеших стрельцов в голубых кафтанах под управлением Темира Засецкого вышел из Кремля и стал широким коридором выстраиваться по Москве.
        Стрельцы были через человека - один с мушкетом, один с луком и стрелами. Лук был более быстродействующим оружием.
        Если коридор перекрывал где-то перекресток улицы, пешеходам и повозкам разрешалось пересекать его. Но до поры, пока не пролетал белый с золотом стрелец на белом коне с золотым рогом. С этого момента живой коридор пересекать запрещалось. Чистая Азия.
        Следом за трубящим гонцом по живому коридору летела карета Семена Никитича Годунова в сопровождении сотни красных с золотом стрельцов на белых конях. Это была личная охрана царя. Очевидно, царь Борис находился в этой карете.
        А примерно за час до этого сотня копейщиков французского капитана Маржерета вышла из Кремля и, ничего не объясняя хозяевам, окружила дворец Василия Ивановича Шуйского.
        Василия Ивановича охватил ужас. Память живо нарисовала ему картины визитов Ивана Грозного в семьи неугодных бояр. Когда дробились кости хозяев, насиловались жены и дочери, а потом все кончалось покаянным молебном и словами: «Воля Господня свершилась!»
        Василий Иванович был неоднократным свидетелем таких визитов.
        -Сласти! Еду на стол! - скомандовал дворне Шуйский, когда увидел немецких копейщиков и выстраивающийся к его дому коридор из стрельцов.
        Он пометался по дому и бросился к святым иконам. Он знал: надежды больше ни на кого нет. Шуйский истово начал молиться.
        В этом положении и застали его Борис и Семен Никитич Годуновы, когда властно вошли в его дом как в свой собственный.
        -Что замаливаешь, Василий Иванович? - пошутил Семен Никитич. - Али грех какой перед нами имеешь?
        Годунову не нужна была угроза. Он не стал шаманить, как Иван Грозный: «А что дрожишь, хозяин, али не рад? Что не потчуешь гостей дорогих, что не показываешь нам свою хозяйку молодую?» Ему нужен был другой разговор.
        -Приглашай к столу, Василий Иванович, - сказал он. - Дело есть.
        Когда стол был окончательно накрыт челядью, буквально потерявшей голову от страха, и они остались втроем, Семен Никитич начал:
        -Мы к тебе не по вражде приехали, а по дружбе, Василий Иванович.
        Была долгая пауза. Шуйский давно уже знал: цари по дружбе не ездят, только по вражде. Ни один дружеский визит Грозного не кончался радостью, а только смертью, насилием, ложью и подлостью. Какой-то грязно-праведный царь был Иван Васильевич. А почему этот будет лучше?
        -Говорите, - сказал Василий Иванович. - Что могу - сделаю. Что знаю - открою.
        Шуйский уже вычислил, что речь пойдет о самозванце, о самоспасенном царевиче. Ни голод, ни мор, ни война, ни что другое не таило в себе такой опасности для царя, как этот убитый в Угличе мальчик - восьмилетний сын Ивана Грозного.
        -Василий Иванович, ты был в Угличе в комиссии, - сказал Борис с утверждающей интонацией. - Ты видел убитого младенца во гробе.
        -Вот как вас сейчас перед собой вижу! - воскликнул Шуйский и испугался: что это он говорит!
        -Это был он или не он? - мрачно продолжил фразу Борис.
        -Он, он! Видит Бог, он!
        -А когда ты видел его допреж этого? - резко спросил Семен Никитич.
        -В Москве. При государе нашем прежнем в два годика. Я его и на руках держал.
        -А не могли его тогда в Угличе подменить?
        -Ни за что! Что ж бы я, не увидел?
        -Можешь поклясться детками своими? - ласково спросил Семен Никитич.
        -Какие у меня детки? - воскликнул Шуйский, обернувшись к Борису. - Ты же сам, государь, мне жениться запретил, чтобы твоему корню угрозы не было. А вот здоровьем своим и головой своей перед святыми иконами поклянусь.
        Он встал и направился к комнатному иконостасу.
        -Не надо перед иконами, - мрачно остановил его Борис. - Перед всей Москвой поклянешься.
        -Это как, государь? - удивился Шуйский. - Объясни, Борис Федорович.
        -А так! - просто объяснил Годунов. - Выйдешь на Красное крыльцо в Кремле и при народе поклянешься.
        -О чем?
        -О том, что ты только что говорил. Что младенца угличского убиенного в гробу своими глазами видел.
        Это была не самая большая польза, которую можно было получить от испуганного Шуйского, но на сегодняшний день что-либо лучшее придумать было трудно.

* * *
        Через несколько дней конные стрельцы в голубом шитье сгоняли на Лобное место перед Кремлем большое количество народа. И из переулков еще гнали и гнали людей.
        -А ну идите на площадь!
        -Чего мы там не видели?
        -Иди, кому говорят. Раз велено, значит, иди.
        -Кем велено?
        -Царем нашим Борисом велено!
        -Тоже мне царь!
        -Ну, поговори еще. Сейчас тебя к Семену Никитичу спровадим. По-другому запоешь.
        -Ну, а зачем идти? Что там будет?
        -Князь Василий Иванович будет с народом говорить.
        Разговор князя с согнанным людом был недолгий.
        -Братья московские! Злые люди хотят нанести вред государю нашему Борису, избранному на престол святым собором и всем народом русским. Они говорят, что жив и грядет на Русь настоящий царевич Дмитрий. Не верьте этому, Богом и жизнью своей я клянусь, что настоящий царевич умер. Был убит в Угличе и там же погребен. Я видел убиенного Дмитрия своими глазами. Вы знаете меня, я всегда говорю правду. Не верьте бесовским наговорам. У нашего государя сил хватит! Этот самозванец скоро окажется на плахе! И спокойно станет на Руси.

* * *
        Главный тяжелый разговор между Дмитрием и магнатами, протежирующими ему, состоялся уже не в Вишневце, а в Самборе у родственника князя Константина, очень весомого польского феодала Юрия Мнишека.
        Город Самбор и замок при нем относились к владениям короля. Это было старинное огромное здание, находившееся среди непроходимых лесов на берегу Днестра. Оно было окружено рвами с водой с подъемными мостами, обнесено толстой каменной стеной с башнями и бастионами. Внутри его находились храм, сады и всевозможные склады и службы. Воз, до возможного верха груженный сеном или дровами, спокойно въезжал под своды подвалов. Это был один из передовых форпостов Европы, на которых захлебнулась татарская волна.
        Мнишек был его управляющим и все доходы обязан был направлять в польскую казну. Чего, как это ни странно, Мнишек никогда не делал. Отсюда происходило большое количество скандалов между ним и краковским двором.
        Но Мнишек был львовским старостой, сенатором сейма и сандомирским воеводой, то есть большой фигурой на шахматной доске Польши. И мог себе позволить не слишком активно реагировать на неприязнь короля.
        Он был первым, кто понял, что появление претендента на русский престол не только чрезвычайной важности политическое событие, но и огромное финансовое.
        Когда карета с принцем и другая карета с князьями Вишневецкими в сопровождении верховой охраны и пружинистых черных охранных собак прибыла в Самбор, прием им был оказан поистине царский. И в то же время интимный, так как во встрече и во многих беседах принимали участие дочери Юрия Мнишека Урсула и Марина.
        Младшая сестра Урсула была женой князя Константина. А старшая Марина была свободной.
        Если бы надо было охарактеризовать внешность Марины одним словом, про нее надо было бы сказать: Марина была узкой. Не длинной, не худой, а именно узкой.
        Ее изящество и смелость в общении поражали. С одинаковой легкостью разговаривала она и с великими господами литовскими, и с совершенно незнакомыми грубоватыми сельскими слугами.
        Люди любовались ею и тянулись к ней, как мотыльки к свечке. Тянулись к ней и женщины, и особенно девочки.
        Царевич был просто сражен. В Пишалине ему было не до женщин: доктор Симеон и Афанасий Нагой вбивали в него большое количество знаний и умений, совершенно не оставляя свободного времени. А если и возникали на его пути красавицы, то это были красавицы сельские, с сарафаном, перевязанным над грудью, с дикой азиатской застенчивостью и полным неумением говорить.
        Дмитрий был невысок ростом, широк в плечах и некрасив. Но манеры его были превосходны. Превосходны настолько, что его некрасивость превращалась в его козырь, в его привлекательность. А его уверенность в себе и в то же время такт завлекали всех.
        Князь Адам и князь Константин решили продолжить с ним разговор о его планах и дальнейшей судьбе уже в присутствии старшего по клану - Юрия Мнишека. Разумеется, опять с записью беседы.
        «Запись опроса царевича Московского Дмитрия, сына царя Ивана Четвертого, сделанная в присутствии их высочеств князей Адама и Константина Вишневецких, князя Юрия Мнишека (старосты львовского и воеводы сандомирского) и отца Франца Помасского секретарем князя Константина Мартином Иваницким.
        -Царевич, мы безусловно и окончательно верим в Ваше спасение. Более того, мы готовы приложить все усилия, чтобы возвратить Вам московский престол. И все-таки позвольте задать Вам еще несколько вопросов.
        -Я слушаю вас, господа.
        -Насколько реальны шансы возвращения Вам престола?
        -Это надо не у меня спрашивать.
        -А у кого?
        (Царевич показывает на небо.)
        -Но если нет Вашей уверенности, может, не стоит начинать дело?
        -Господа, я все равно его начну. (Долгое молчание.)
        -Если мы окажем Вам содействие, на какую благодарность мы можем рассчитывать?
        -На любую. На такую, на какую способен русский царь. А русский государь, наверное, самый богатый государь в Европе.
        -Вы готовы уступить нам несколько городов?
        -Мне было бы интереснее рассчитываться золотом. Но и несколько городов отдать в управление, я думаю, я бы смог.
        -Например, Псков?
        -Например, Псков.
        -Готовы ли Вы поехать на встречу с нашим королем в Краков?
        -При условии, что вы посоветуете мне это сделать, господа, и кто-то из вас будет меня сопровождать.
        -Готовы ли Вы поменять религию?
        -Боюсь, что нет. Мой учитель предупреждал меня, что это будет смертельный поступок.
        -Вам будет чрезвычайно трудно добиться благорасположения короля и Папы без этой меры. В принципе, наши религии почти ничем не отличаются. У нас в Польше идет их сближение.
        -Это очень сложный вопрос. Попробуйте объяснить это казакам, на которых я сильно рассчитываю.
        -Кстати, там явилась к Вам их целая делегация. И еще два каких-то монаха. Эти пришли Вас разоблачать. Их король Сигизмунд на Ваше усмотрение прислал скованными.
        -Об этом потом. Есть еще один важный вопрос, который я хотел бы решить с вашего совета, господа. Меня заменили другим ребенком, когда мне было четыре года. И для всех я уже не царевич. Потому что царевичем для них стал тот, кто был в Угличе. Все симпатии людей на стороне убитого восьмилетнего углицкого мальчика. Страна ждет воскрешения именно его. Если сказать людям правду, боюсь, они меня просто не воспримут. Я, долго живший на стороне, для них уже не сын государя. Я для них как бы не настоящий царевич.
        -Это трудный вопрос. Мы обсудим его потом. А сейчас скажите, можем ли мы оформить наши отношения и взаимные обязательства договором?
        -Без этого нельзя делать ни одного шага. Я готов подписать любые разумные бумаги, дать любые приемлемые обязательства. А как я держу слово, вы скоро сумеете убедиться сами. И давайте на сегодня закончим беседу, господа. Не знаю, как вас, но меня долгие встречи с умными людьми утомляют много больше, чем изучение латыни.
        -Мы чрезвычайно Вам благодарны, государь, за разговор и то доверие, которое Вы нам оказываете».
        Дата. Подписи

* * *
        До царицы Марфы Нагой тоже доходили слухи о воскресшем царевиче. Страна пропитывалась сплетнями с удивительной быстротой, как сухой торт сиропом. И Марфа Федоровна напряженно гадала: кто это? Ее родной мальчик выклюнулся на свет или тот монашонок, которого к ней приводили под стены монастыря. Не выльется ли ей бедой это странное и грозное событие?
        В монастырских стенах и кельях люди либо быстро тупеют от однообразного скучного бытия, либо быстро умнеют от постоянной работы ума. Информации мало, а понять происходящее хочется. Вот и напрягаются мозги с утра до вечера, с утра до вечера высчитывают, перебирают варианты.
        Но что бы ни стояло за этими слухами, они были явно ей на пользу. Хотя бы потому, что стол ее в обители резко улучшился, вплоть до того, что к обеду стали подавать белое вино.
        И настоятельница мать Мария Гусева в глаза стала заглядывать:
        -Не желаете, инокиня Марфа, до Череповца прокатиться? Освещение нового храма в городе будет. Праздник большой.
        Правда, надзор за ней усилился. И сочетание усиленной слежки с заглядыванием в глаза странно будоражило и радовало царицу.
        И где-то в сердце у нее холодело: «Скоро что-то изменится! Скоро все будет не так!»

* * *
        Встреча с казаками состоялась и была прекрасной. Увидев Дмитрия в яркой, шитой золотом одежде, в окружении вооруженной польской свиты, с таким простым русским лицом и простым обхождением, казаки были покорены.
        Евангелик просил разговора с глазу на глаз. Дмитрий согласился. Они верхами поехали по слегка заснеженной дороге в сторону от замка. Свита царевича следовала недалеко позади. Казаки, сопровождавшие Евангелика, гурьбой ускакали в ближайшую корчму.
        -Царевич, расскажи, как ты спасся. Наши казаки были там, в Угличе, в то время. Они сказали, что это было днем.
        -Это было днем, - спокойно ответил Дмитрий.
        -И как же Бог тебя уберег?
        -Сейчас расскажу.
        Дмитрий поведал Герасиму Евангелику историю, что среди людей, окружавших его брата Федора, был заговор против юного наследника. Его хотели убрать для радости правителя Бориса.
        В заговоре участвовал влах доктор Симеон. Доктор и наставник. Но он играл в две стороны. А может, Бог его просветлил. Задолго-задолго до убийства он стал готовить двойника, мальчика, похожего на царевича.
        Евангелик слушал внимательно, ловя каждое слово, как становой пристав при допросе.
        -Когда подготовленный убийца прибыл в город, доктору дали знак, чтобы он вывел меня к дальней ограде дворца, а других ребят и нянек отвлек, - говорил Дмитрий.
        -И что получилось?
        -Получилось, что убили не меня, а того подставного мальчика. Доктор схватил меня и увез в дальнее имение Нагих.
        -И что же, никто не заметил подмены?
        -Я думаю, заметили все. Ну, не все, так многие.
        -Почему же это скрывали?
        -А кто будет говорить правду? Убийцы, которые убили не того? Им было не до правды, им бы ноги из города унести. Матушка моя, по воле которой перебили в городе всех людей годуновских? Вот уж не она. Или те, перебитые дьяки скажут? Или Шуйский, хитрая лиса?
        Евангелик подумал и согласился с Дмитрием. Но сказал так:
        -А ты знаешь, царевич, если бы ты был и не настоящим, мы бы все равно за тобой пошли.
        Вторая встреча с двумя присланными королем монахами закончилась не так хорошо.
        Глупый и здоровый инок Варлаам так и горел желанием разоблачить и посадить в тюрьму Отрепьева. И вдруг такой удар.
        Он никак не мог прийти в себя от вида Дмитрия.
        Он бросился в ноги и стал целовать их:
        -Прости, государь-царевич. Прости. Ты совсем не тот. Прости меня, срамного.
        Царевич брезгливо оттолкнул его ногой.
        У другого монаха, Якова Пыхачева, висел на груди большой деревянный крест какой-то подозрительно знакомой конструкции.
        «А не был ли этот молодец в Пишалине? - подумал Дмитрий. - Там среди населения такие штучки распространены: кинжал в виде креста. А если был, то не человек ли он Семена Никитича Годунова?»
        -Длинного в закуток! - показал Дмитрий охране на Варлаама. - Я буду с ним еще говорить. Он просто глупый баран. А этот, - Дмитрий указал на Якова Пыхачева, - этого подослали. Из какой обители? - резко спросил он монаха.
        -Из Коломенского Белопесоцкого монастыря инок.
        -Кто там игумен?
        -Отец Порфирий.
        -Кто устроитель?
        Пыхачев, помедлив, ответил:
        -Отец Иаков.
        -В честь каких святых построена обитель? В каком году?
        Монах набычился и не отвечал.
        -Этот монастырь построен в честь святого праведного отца Сергия Радонежского после битвы Куликовой. И любой монах на Москве это знает. Плохо тебя готовили, боярский сын.
        Дмитрий взял крест с груди монаха и вытащил из него узкий и длинный клинок.
        -Этого умертвить! Это Семена Годунова человек.
        Плечистого монаха живо уволокли и прикончили где-то в кустах. И все с восхищением посмотрели на царевича: поистине Бог его бережет.
        В этот день во время длинной беседы в подвале с чернецом Варлаамом Яцким Дмитрий впервые услышал о некоем расстриженном монахе Отрепьеве Григории. О повадках его и привычках, о странных его разговорах, о желании сесть на московский престол. О его близком знакомстве со многими московскими важными людьми - с патриархом, с Романовыми и Черкасскими.
        «Эта птичка совсем непростая, - подумал Дмитрий про Отрепьева. - Эта птичка ест из чьих-то рук».
        Варлаама надолго оставили в подвале. Больно разговорчив и совсем неумен. Из тех, чья доброжелательная глупость принесет больше вреда, чем умный враг.

* * *
        Когда слухи о появлении в Польше московского царевича дошли до истинного царевича, до реального царевича Дмитрия, он испытал состояние шока.
        Это был молодой человек лет двадцати —двадцати пяти, с нервным, болезненно-утонченным лицом и с чрезвычайно жидкими волосами, что он скрывал, используя разные шапки.
        Он жил у священника из города Шклова под Могилевом и обучал его детей счету и письму. Потом открыл крохотную школу для обучения шкловских детей грамоте и Священному Писанию. Сам он знал это Писание в совершенстве.
        Дети его не любили, но родители уважали за строгость и безжалостность в отношении детей.
        «Что делать?» - терялся он. Пока он тут в глуши скрывается от всех под именем Андрея Нагого, по Литве со свитой в сопровождении главных польских князей разгуливает какая-то темная личность, лживый претендент на московский престол. На ЕГО престол.
        «Как поступить? Поехать в Самбор разоблачать самозванца? Мол, это я, я - царевич Дмитрий, кого угодно спросите. Всех Нагих призовите, мою матушку, людей из Углича, нянек, кормилицу. Спросите вашего же поляка, пана Казимира Меховецкого, и они вам скажут».
        Так думал он и сам же себе отвечал: «Что они им скажут? Что я человека убил в девять лет. Что я - бесноватый ребенок. Что я тупая учительская скотина в рваных сапогах, бывший повар при пане Заславском. Нет уж, увольте, никого ни о чем не спрашивайте. Посмотрим, чем это дело с лжецаревичем кончится».
        И потом, он уже знал, что случалось с разоблачителями претендента. В Польше они не задерживались на этом свете.

* * *
        Очень осторожен был король польский Сигизмунд. Когда уже никаких сомнений не оставалось, что царевич московский есть царевич истинный, он еще устроил проверку. Направил в Самбор двух московских людей - братьев Хрипуновых, давно уже отъехавших в Литву.
        Братья, опальные в Москве от Годуновых, устроили Дмитрию настоящий экзамен, привезя с собой целый список вопросов.
        В каких отношениях он со Щелкаловыми?
        Какого возраста был Афанасий Нагой?
        Царица Мария какого цвета имела волосы?
        Во сколько этажей был царский дворец в Угличе?
        Знает ли он кого-нибудь из Романовых? Голицыных? Шуйских?
        Видел ли когда-нибудь патриарха Иова?
        Как выглядел брат его царь Федор?
        И так далее.
        Видно было, что, прежде чем сбежать из Москвы, они участвовали во многих московских интригах. Именно поэтому и сбежали.
        На все их вопросы Дмитрий ответил так:
        -Господа, меня увезли из Углича и подменили другим ребенком в четыре года. Мог ли я помнить патриарха Иова? Мог ли я помнить моего брата Федора? Я был укрыт в одном из имений Афанасия Нагого или кого-то из его родственников. Про моего дядю Афанасия я вам все расскажу - и как он выглядел, и что он ел, и что пил, и на каких языках говорил. Про всех остальных могу говорить только с его слов. Изо всех ваших вопросов я твердо отвечу только на два. Дворец в Угличе был в три этажа, мать моя, царица Мария, волосы имела черные.

* * *
        Получив полный отчет от братьев, Сигизмунд понял, что пришла пора вызывать претендента в Краков. Но прежде чем сделать этот столь сложный шаг, он разослал к польским сенаторам и ко всем важным магнатам циркулярное письмо:
        «Сигизмунд Третий Божьей милостью король Польский, великий князь Литовский, Русский, Прусский, Жмудский, Мазовецкий, Инфлянский, наследственный король Шведский.
        Всем сенаторам поименно.
        Всем епископам.
        Всем воеводам пограничных городов поименно.
        Ясновельможный! Случилось немаловажное дело, насчет которого мы пожелали написать Вашей милости.
        В наших владениях появился человек московского народа, который сначала пребывал в русских монастырях, а после назвал себя сыном покойного великого князя московского Ивана Васильевича, Дмитрием.
        У царя Ивана после войны, которую он вел с моим предшественником, великим королем Стефаном, и в самом деле был сын Дмитрий, которого он оставил ребенком.
        Про этого Дмитрия говорили разное. Одни говорили, что он был убит, другие отыскивали иные причины его смерти. Но все сходились на том, что он умер.
        Человек, появившийся в наших владениях и называющий себя сыном Ивана, говорит, что наставник его (он же доктор), понимая, что дело идет о жизни вверенного ему царевича, узнав, что в город уже прибыли убийцы, положил в постель другого мальчика, ничего об этом не знавшего. Этого мальчика, не рассмотрев, и убили в постели.
        Его же самого наставник скрыл и отдал на воспитание на верное место. Когда он вырос, он тайно поступил в монастырь и отправился в наши края.
        Мы приказали прислать его к нам, но до сих пор он еще не прислан, а между тем до нас доходят слухи, что он ведет переговоры с казаками, чтобы те поставили его на московское царство.
        Это известие производит тревогу в Москве.
        Теперешний князь Борис Годунов очень беспокоится и, видя расположение своих подданных в пользу князька, собирает людей на наших границах. В замках размещает гарнизоны.
        Шпионы из-за границы, со стороны Смоленска, доносят, что там большая тревога. То же самое говорит и москвич, знатный перебежчик из Смоленска, что в Москве уже знают об этом Дмитрии и народ этим взволнован.
        Явился к нам одий ливонец, который служил Дмитрию Ивановичу в его детстве, и признал его истинным сыном Ивана на основании знаков на теле, о которых он знал, а также и на основании воспоминания Дмитрия о многом, что в то время происходило.
        Некоторые из членов нашего совета указывают нам, что теперь предоставляется удобный случай к добру, славе и увеличению пределов республики.
        Потому что, если бы этот Дмитрий был возведен на царство с нашей помощью, то можно было бы от этого много выиграть: Швеция скорее могла быть освобождена, Ливония успокоена, и увеличилась бы сила против каждого врага.
        С другой стороны, идет вопрос о нарушении мира, об обрушении тяжестей на республику, а не на нас. В этом деле „за“ и „против“ много.
        Прося совета и спрашивая мнения Вашей милости, просим написать к нам об этом, обдумав все хорошо.
        Затем желаем Вашей милости доброго от Бога здоровья.
        Дано в Кракове 18 дня февраля 1604 года».

* * *
        Было еще одно лицо, которое смотрело, буквально следило, за каждым шагом Дмитрия в Польше. Никто не получал так много информации о царевиче и не жаждал получить еще, как этот человек.
        Этим человеком был представитель Папы Климента при короле Сигизмунде, папский нунций Клавдий Рангони.
        Он был из хорошей семьи. Родился в пятьдесят девятом году в Модене. Образование получил в Болонье. В двадцать лет уже защитил докторскую диссертацию и поступил на папскую службу в Риме.
        В Риме он ревностно служил церкви и Папе. Находясь в гуще религиозных событий и будучи постоянно на глазах у высших духовных пастырей, он обратил на себя внимание невероятной работоспособностью, преданностью вере и изощренностью в достижении целей.
        При таких успехах он резко шел на повышение, и, разумеется, его следовало быстро удалить от отца церкви.
        Он был направлен епископом в очень религиозный и очень провинциальный город Реджио. Город монастырей мужских и женских, город чрезвычайно религиозный и фанатичный.
        Это давало ему княжеский титул. При выходах перед ним выносили шлем и меч - знаки его высоких полномочий.
        Шесть лет проверялась его преданность служению церкви и терпеливость. Этими шестью годами он доказал свое право на очень высокий пост.
        В девяносто девятом году Папа назначил его нунцием в Кракове. Это было чрезвычайно почетное и сложное место. В случае удачи по возвращении в Рим его ждала кардинальская пурпурная мантия.
        Рангони поручалась главная задача - добиваться примирения Польши с Москвою. Ему следовало заботиться о расширении влияния католичества, думать о слиянии двух религий под рукой Папы. Он должен был добиться от московского царя разрешения построить в Москве костел, в котором вели бы службу иезуиты.
        А венцом его деятельности был бы союз Москвы и Кракова, явно и активно противостоящий Турции. Вплоть до войны.
        Для всех этих целей Рангони идеально подходил названый царевич Дмитрий.
        В свою очередь царевич Дмитрий прекрасно понимал, что главным бревном, через которое ему придется перевалить, прежде чем он добьется родительского трона, будет католичество. Государю-некатолику Литва помогать не станет.
        И в то же время он прекрасно помнил слова доктора Симеона (а доктор был самый главный для него человек, самый надежный и сильный в этой огромной и странной стране): «Моя задача была - сделать русского царевича католиком и направить все его силы на Восток, на мусульман. Русь должна встать под власть Папы и должна стать щитом Европы. Я вложил все силы в то, чтобы ты выжил. Я научил тебя всему, что умел. А сделать тебя католиком значит погубить тебя в Русии».
        Дмитрий попросил Мнишека достать ему книгу Антонио Поссевино о путешествии в Московию и о религиозном диспуте с царем Иваном.
        Антонио Поссевино был папский посол на переговорах о мире между Стефаном Баторием (который загнал Ивана Грозного в угол, практически не оставив ему ничего из завоеванного русскими в двух кровопролитных войнах за выход к Балтийскому морю) и царем Иваном.
        Книга немедленно была доставлена, и Дмитрий принялся ее изучать.

* * *
        «Владения великого князя Московского значительно простираются в длину и ширину к северу и к востоку…»
        «Для этого не надо было в Московию ездить», - подумал Дмитрий. Но дальше книга его сильно заинтересовала. Под многими мыслями и цитатами папского посланника он мог бы сразу подписаться.
        «…Московиты с детства говорят и думают о своем царе все равно что о Боге. Это установление они получают от предков с детства. На любой ваш сложный вопрос они отвечают так: „Один Бог и великий государь это ведают“, „Наш великий государь все знает“, „Нет такой религии или обрядов, которые бы он не знал“, „Все, что мы имеем, мы имеем по милости нашего государя“».
        «…Великий князь признает себя наследником всех своих подданных и владений. Землю и имущество он передает кому захочет, и в любое время отнимает».
        -А об этом мне постоянно говорил Симеон, - вспомнил Дмитрий.
        «…Хотя купцы других стран приплывают и приезжают в Московию, однако никто из московитов не ездит в другие страны, если его не пошлют. Не разрешается им иметь кораблей, чтобы никто не сбежал. И считается, что тесное общение с иностранцами может принести вред князю».
        «…Там нет ни одной коллегии или академии. Существуют только кое-какие школы, в которых мальчики обучаются читать и писать по Евангелию».
        «…Какими бы влиятельными ни были какие-нибудь московские люди, если они окажутся замешанными в преступлении или их заподозрят в этом, то по велению государя они подвергаются высшей каре: по большей части их топят в воде или забивают плетьми».
        «Это все мы проходили», - думал Дмитрий и листал и листал книгу дальше.
        Наконец он нашел то, что было нужно.

* * *
        К посольскому подворью посла Папы Григория Третьего Антонио Поссевино в Москве подъехала примерно сотня конных людей, блистающих богатой одеждой. Это было ритуальное сопровождение особо важного гостя. Нечто вроде почетной охраны.
        Трое главных из них, одетые в золото и парчу, сидя на лошади, протянули руки и поприветствовали посла от имени государя.
        Сорокапятилетний Антонио был уже готов к выезду. Он сел на подведенную, специально подготовленную лошадь и с группой своих и русских переводчиков торжественно отправился в путь по белому, только что выпавшему снегу.
        По обеим сторонам дороги на протяжении тысячи шагов стояли широким коридором дворцовые стрельцы числом до полутора тысяч. Они касались один другого плечами, поставив железные пищали на землю.
        В пути любимец царя Богдан Бельский тихо сказал Поссевино:
        -Наш государь не имеет обыкновения частным образом беседовать о таких важных вещах, как вера. Он опасается, как бы между ним и вами не возникла неприятность, которая потом перенесется на заключение мира с Баторием и принесет вред.
        -Я надеюсь не подать повода к такому виду неприятностей. Но без этой беседы мое посольство будет неполным, - ответил Поссевино.
        Сопровождающий высказал только одну мысль. Видимо, ему поручили довести ее до сведения посла. Больше ни о чем не говорили. Даже самым близким царским людям свирепо запрещалось разговаривать с иностранцами. Иностранцам общаться с иностранцами тоже категорически не разрешалось.
        Поссевино въехал во внутреннюю часть дворца, и ему сразу предложили сойти с коня. У нижних ступеней царского крыльца его встретили сановники из самых важных и повели к царю.
        В большом приемном зале топталось большое количество бояр и боярских детей. Все они стояли молча и важно. Все, как один, были бородатые, в шапках и ярких одеждах. Совсем было непонятно, с какой целью они стоят здесь в таком большом количестве.
        Поссевино провели в другой зал. Здесь находились люди рангом повыше и числом поменьше. Их было около ста и они уже сидели, а не стояли, располагаясь по длинным скамьям вдоль стен зала.
        За все время беседы они ничего не сказали. Только изредка в острые моменты раздавались их возмущенные крики.
        Иван Грозный начал с того, что повторил слова Бельского о своем нежелании вести религиозный спор из боязни нанести вред делу перемирия.
        -Ты видишь, - сказал он, - я уже вступил в пятидесятилетний возраст, и жить мне осталось немного. Воспитан я в вере, которая одна является истинной, и не должно мне ее менять. Но я не осуждаю тебя за то, что ты, исполняя поручения Папы Григория Третьего, заботишься о римской вере. Поэтому ты можешь говорить, что тебе будет угодно.
        -Светлейший государь! - ответил Поссевино. - Знай же, что великий первосвященник ни в коей мере не желает, чтобы ты менял древнейшую греческую веру, которой следовали отцы твоей церкви. Напротив, он призывает, чтобы ты оберегал ее и удерживал из нее все истинное, что сохранилось от римской веры. Именно стремление к единству веры заставило его святейшество заботиться о союзе между двумя христианскими государями. И в защите против неверных и поганых не может появиться более крепких уз, чем узы общей веры. Единство веры при помощи других христианнейших государей поможет тебе стать императором всего Востока.
        На это царь сказал:
        -Что касается власти над Востоком, то это Божья земля, и ее по своему дозволению Господь даст кому захочет.
        При имени Господа все бояре по стенам, как один, перекрестились.
        -А что касается, чья вера старше, мы уже с самого основания христианской церкви приняли христианскую веру, когда брат апостола Петра Андрей пришел в наши земли. Впоследствии Владимир только распространил ее шире. Поэтому мы в Московии получили христианскую веру в то же самое время, что и вы в Италии. И храним ее в чистоте, в то время как у вас в римской вере семьдесят вер. И ты в этом мне свидетель, Антонио. Ты говорил мне об этом в Старице.
        -В римской вере нет семидесяти вер, - возразил Антонио. - А есть одна вера, которая придает анафеме все эти семьдесят ересей. Да, Христос даровал всем своим апостолам одинаковое влияние, но только одному Петру вручил ключи от царства Божьего.
        -Мы знаем и Петра, и многих других первосвященников: Климента, Сильвестра, Агафона, Вигилия, Льва, Григория и прочих. Но каким же образом следуют Петру его преемники, если живут нечестно?
        -Что касается честности или нечестности их жизни, я не буду говорить об этом много, потому что люди с обычной наглостью наговаривают. Вот ты, светлейший государь, унаследовал свою власть от Владимира через пятьсот лет. И если бы кто захотел протестовать против твоей власти, разве не следовало обличить его по заслугам и наказать? Так и в случае с нашим первосвященником.
        Иван не вынес замечания:
        -Да, он получает престол, но знай же, что который Папа не по апостольскому преданью станет жить, тот Папа волк есть, а не пастырь.
        У Антонио Поссевино хватило смелости сказать:
        -Почему же ты тогда обратился к нему со своими делами? Почему же ты и твои предшественники в своих обращениях называли его пастырем церкви?
        Иван пришел в бешенство, вскочил, поднял посох и закричал:
        -Это какие-то деревенские люди на рынке научили тебя разговаривать со мной как с равным, как с деревенщиной!
        Некоторые из бояр оживились и стали возмущенно говорить, что этого посла следовало тотчас же утопить в воде.
        Поссевино не испугался и спокойно ответил:
        -Я знаю, что я говорю со светлейшим и мудрым государем, по отношению к которому я всегда проявлял свою верность и покорность. Ты, государь, сам мог это видеть при заключении мира. И ты сам разрешил мне все смело говорить в защиту римской церкви.
        К удивлению бояр, государь опустил посох и успокоился. Царь снова сел и уже спокойно выдвинул главные свои четыре упрека, не дающие ему с уважением относиться к римскому первосвященнику.
        Что Папу носят в его кресле. Папа не Христос, а престол, на котором его носят, не облако. Те, кто его носят, не ангелы. Не подобает Папе уподобляться сыну Божьему.
        Что он носит крест на ногах. Целуют его ногу в сапог. А на сапоге распятие Господа Бога нашего. Пригожее ли это дело?
        Что бреет бороду.
        Что мнит себя Богом.
        Поссевино опять спокойно и с достоинством отвечал:
        -Что великого первосвященника иногда носят в кресле, делается не из чванства, а для того, чтобы в торжественные праздники благословить как можно больше народа. А что касается креста, который он носит на ногах, с самого начала народы припадали к ногам апостолов. А крест прикреплен, как символ Христа, чтобы люди целовали не ногу, а крест. И сам Господь через пророка своего Исайю говорил: «И придут цари и будут целовать прах ног твоих». Вот как высоко ставил Господь своих пророков над языческими царями. А борода у Папы есть. Он часто ее не бреет вовсе.
        Царь Иван к этому времени, видно, устал. Он разрешил Антонио поцеловать его руку и милостиво отпустил его:
        -Я не только дам тебе поцеловать ее, но и обниму тебя.
        К большому удивлению окружающих, он дважды обнял Поссевино, потому что немного раньше перед этим они уже думали, что случится с головой его.
        Царь прислал к обеду Поссевино трех знатных людей с кушаньями и питьем. И попросил прислать ему то место из пророка Исайи, которое он привел.

* * *
        После книги Поссевино царевич просил еще и еще книг западных людей, посещавших Русию. Картина вырисовывалась чрезвычайно печальная.
        Темная, рабская страна, не желающая никаких изменений, где цена жизни одного человека дешевле куриной. Он, конечно, и сам нагляделся всего этого в своих скитаниях с Симеоном после Пишалины, но рабскость отношений на высоких уровнях и темнота этого уровня его просто привели в ужас.
        Тут, на его счастье, нагрянуло большое количество вовсе нежданных событий.
        Первое: Дмитрий влюбился. Если раньше он смотрел на старшую дочь Мнишека как на далекую, недостижимую звезду, то теперь, после почти официального признания его царевичем, он осмелел. Он стал открыто восхищаться ею.
        После запуганных, плохо одетых, неграмотных и абсолютно темных русских красавиц раскованная всадница Марина смотрелась неземным существом.
        Он ей нравился, и она заинтересовалась им. Но показать кому-либо, что между ними есть какой-то контакт, было опасно: их немедленно бы развели. И у них выработался особый словесно-знаковый язык, на котором они смело вели рискованные разговоры, почти объясняясь в любви. И никто их разговора не понимал.
        Она подсмеивалась над ним. Она иногда показывала ему, что он ей очень нравится. Иногда издевалась над ним. И постепенно любая мысль о Марине, даже самая светлая, стала вызывать в нем душевную боль.
        А она однажды поняла, что из всех мужчин, рыцарей, дипломатов, именитых наследников, вдруг может оказаться так, что Дмитрий - главный мужчина ее жизни. Даже если он никак не состоится.
        Хорошо, что произошло второе важное событие: Дмитрия пригласил в Краков король польский Сигизмунд, и начались сборы, начались новые заботы, самые разные - от выбора стиля одежды и манеры поведения до всевозможных политических расчетов.
        Все. Большая, самая важная в жизни Дмитрия полоса началась. Ни одной ошибки, ни пол-ошибочки сделать было нельзя. За все расплата шла головой или же жизнью на каторге.

* * *
        Пo весенне-зимним полям, по наледи двигались с большой скоростью в сторону Кракова три санные повозки в сопровождении группы вооруженных всадников.
        Во второй карете сидели Юрий Мнишек и Дмитрий, вдвоем. Они заканчивали, доводили до последней точки все решения клана Мнишеков-Вишневецких и будущего царя Русии Дмитрия Первого.
        В том числе обсуждали брачный договор между Дмитрием и Мариной Мнишек на тот случай, если Сигизмунд Третий признает права Дмитрия на престол и обещает ему поддержку.
        Договор для Дмитрия не был прост. Тотчас по вступлении на престол Дмитрий должен был выплатить Мнишеку один миллион польских злотых для уплаты долгов феодала и военную помощь. Марине Мнишек Дмитрий должен был прислать бриллианты, драгоценные украшения и столовое серебро из царской казны. Кроме того, он должен был особо оплатить переезд двора Мнишеков в Москву со всеми каретами, лошадьми и челядью.
        Дмитрий обязался отдать (подарить) Марине Великий Новгород и Псков со всеми владениями и землями. Она вольна была составлять там свои законы, раздавать имения, строить католические церкви и монастыри.
        Мнишек положил глаз еще и на Смоленское княжество, но Дмитрий сказал, что рано ему еще раздавать Московские земли в таком количестве, когда он даже и не имел встречи с королем.
        В конце долгого разговора Мнишек высунулся в окно кареты, подозвал одного из сопровождающих верховых и приказал:
        -Шампанское и два бокала в карету!

* * *
        Между тем дела Дмитрия в Кракове шли из рук вон плохо. На свои запросные письма сенаторам и воеводам Сигизмунд получил однозначно отрицательные ответы.
        Мрачный правитель сидел в своем изысканном кабинете в одиночестве и перечитывал принесенную фельдъегерями почту.
        Она не радовала. Чего стоило одно только письмо епископа Плоцкого Барановского:
        «…Этот князек московский внушает мне опасения. Некоторые данные в его биографии совсем не заслуживают веры. Как это мать не узнала тела своего убитого сына? Как и почему в то время убили еще тридцать детей, как об этом рассказывают люди, окружающие князька? И каким образом ливонец мог узнать в оном лице царевича, если он не видел царевича почти двенадцать лет?..»
        «…Самозванство вещь не новая, - писал епископ. - Бывали самозванцы в Польше между шляхтою при разделе наследства. Бывали в Валахии. Были самозванцы в Португалии, вспомните, Ваше Королевское Величество, приключения лже-Себастьяна. Но если бы даже история претендента была сама истина, все же лучше не принимать в нем участия, не подвергать себя риску дорогостоящей войны. У нас слишком много проблем сейчас со Швецией и Пруссией, а финансы республики невелики…»
        Короля мало волновало бы мнение Барановского, будь он один. Но его мнение разделяли многие очень весомые в Польше представители рыцарского сословия.
        Категорически против поддержки Дмитрия высказались в своих письмах польский и литовский канцлеры Замойский и Сапега, полководцы Жолкевский и Ходкевич и даже престарелый православный князь Константин Острожский.
        Особенно огорчительным для Сигизмунда была перемена в отношении к Дмитрию со стороны Льва Сапеги. Этот московоненавистник предполагался как главный организатор похода Дмитриевых войск на Москву. А он вдруг занял отрицательную позицию.
        Слава богу, у короля был один просто железный союзник - воевода краковский Николай Зебржидовский.
        Он убеждал короля смело принимать Дмитрия и оказывать ему любую поддержку.
        -Даже если он не настоящий, - говорил воевода, - будем считать его таковым. Этот случай слишком хорош, чтобы его упустить.
        Зебржидовский даже предложил содержать в походе тысячный отряд кавалерии за свой счет.
        Король решил принять Дмитрия. Тем более о нем знал и говорил уже весь Краков, да, пожалуй, уже и вся Польша.
        Сигизмунд послал приглашение Дмитрию посетить его на адрес дома Юрия Мнишека в Кракове.

* * *
        -Сигизмунд - это хорошо! - сказал Мнишек, получив приглашение во дворец. - Его поддержка чрезвычайно важна. Но, как говорится в математике, это условие необходимое, но не достаточное.
        Разговор происходил в библиотеке краковского дома Мнишеков среди высоких полок библиотечного зала, полного кожаных, тисненых золотом фолиантов. И как всегда, с глазу на глаз.
        -А какое необходимое и достаточное? - спросил царевич.
        Его теперь было не узнать. Лучшие портные Кракова занимались его одеждой, вернее, одеждами. На каждый случай, от верховой охоты до королевского приема, ему было что выбрать.
        -Такого условия нет. Все по отдельности недостаточны. По крайней мере, сейчас. Если сумеем привлечь короля, сразу же надо разобраться с церковью. Я боюсь, что без принятия католичества вам, ваше величество, нельзя дальше сделать и шага.
        -Я ничего не имею против католичества, если половина мира с успехом проживает в нем, - ответил Дмитрий. - Да и разница в религиях копеечная. Я думаю, русское духовенство ее толком и не знает.
        -А ваше величество знает?
        -Я столько бесед имел с вашим любимцем Францем Помасским. Столько читал. Я знаю.
        -И в чем оно?
        -Главное в толковании триединства. От кого исходит Святой Дух, от Бога Отца только, как считают наши, или от Бога Отца и Бога Сына, как думают ваши.
        -Еще в чем?
        -В том, кто из апостолов главный или все равны. Наши считают всех равными. Ваши выделяют Петра.
        -Еще?
        -В евхаристии. В причащении к телу Христову и его крови при помощи хлеба и вина. У ваших только к телу и только при помощи хлеба. У наших еще при помощи вина.
        -Еще?
        -Почему Папа наместник Бога? Почему выдает индульгенции за будущие грехи? Все это решаемо при соединении церквей и не святотатственно. Беда, что люди в Русии категорически не терпят никаких перемен. Да и здесь я не могу перескочить из религии в религию как со ступеньки на ступеньку. Это процесс затяжной. Иначе никто не поверит в искренность моего перехода. А я жутко боюсь терять время. Если сейчас что-то случится с Годуновым, боже его храни, конец моему предприятию.
        -Как так конец? - насторожился Мнишек. - Как так «храни»? Почему?
        -Потому что на сцену сразу выйдут Шуйские, Мстиславские, Голицыны. У них прав на престол столько же, сколько и у меня. И они ближе к престолу находятся. И кто тогда пойдет за мною? Ведь многие сейчас готовы выступить не столько за меня, сколько против Бориса.
        «А этот молодой гость государства Польского совсем не так наивен, как кажется, - подумал Мнишек. - При таких мозгах он своего добьется. И если он поменяет религию, то не из подлости, а по разуму и по расчету».
        Юрий Мнишек не отличался честностью и щепетильностью в делах, но весьма уважал и ценил честность и щепетильность в других людях.
        Мнишек еще больше зауважал Дмитрия после званого обеда, который он устроил в честь царевича для краковской знати.
        Дмитрий очаровал гостей манерами, спокойствием, царственностью в беседе и жестах. Он вел себя как принц любой многовековой европейской династии. Спокойно оперировал эпизодами из древнегреческой и римской истории, легко цитировал Библию, хорошо разбирался в драгоценностях, умел говорить комплименты, знал толк в винах.
        В разгар приема краковский воевода Зебржидовский предложил:
        -А не пофехтовать ли нам с вами, ваше величество, немного. Хотелось бы проверить - тверда ли рука будущего государя Московского.
        -Прекрасная мысль! - моментально согласился Дмитрий. - Только давайте не здесь, - показал он рукой в сторону столов и гостей, - чтобы не было слишком театрально.
        Все отметили, что каким-то образом Дмитрий знаком с театром.
        Остальные гости усиленно стали отговаривать царевича и воеводу, но они не согласились и, позвав с собой Мнишека, пошли в оружейный зал.
        В этот раз Дмитрий решил не церемониться с Зебржидовским (как в свое время со старым Бучинским).
        Они выбрали сабли и начали.
        Дмитрий буквально напал на сенатора. Его сабля так и засверкала в полусумеречном зале. Через две минуты стало ясно, что, будь этот поединок настоящим, Зебржидовского, наверное, уже не было бы на этом свете.
        Он поднял саблю вверх и сказал:
        -Все, сдаюсь.
        После этого обеда в Рим, в Ватикан к Папе Клименту Восьмому ушло очень длинное письмо папского нунция Рангони. О московском царевиче там были написаны такие строки:
        «…Дмитрий - молодой человек, с хорошими манерами, смуглым лицом, с очень большой бородавкой на носу у правого глаза. Белые продолговатые кисти рук указывают на его высокое происхождение. Он говорит смело, в его походке и манерах есть что-то величественное. И эта величественность не натянута, естественна…
        …Ему на вид двадцать четыре года, у него нет бороды. Он одарен чрезвычайно живым умом, весьма красноречив, держится безупречно, склонен к занятию науками, необычайно скромен и скрытен…»
        Однако сам нунций Клавдий к Дмитрию в этот прием даже не подошел.
        Под самый конец обеда Юрий Мнишек поднял серебряный кубок и предложил тост:
        -За будущего царя Русии Дмитрия Ивановича!
        И никто не отказался поддержать его.

* * *
        И вот настал день 15 марта, день встречи короля и претендента.
        Юрий Мнишек привез Дмитрия в Вавельский замок. Дежурный офицер королевской охраны встретил их карету у ворот, вспрыгнул на подножку и проводил до входа на парадную лестницу.
        Дальше их встретил надворный маршал Петроконский и повел во внутренние покои. Пока они поднимались по лестнице, застеленной красным махровым ковром с медными перекладинами между ступенями, маршал успел шепнуть Мнишеку, что его величество желает принимать Дмитрия наедине, и Юрий Мнишек был оставлен в одиночестве в передней комнате.
        Таким образом, Мнишек был резко поставлен на свое место и получил серьезный щелчок по носу.
        Но король в приемном зале был не один. На аудиенции, кроме Сигизмунда, присутствовали еще четыре человека, четыре высших сановника: вице-канцлер Тылицкий, надворный маршал, виленский епископ Войка и папский нунций Клавдий Рангони. Очевидно, Сигизмунд придавал этой встрече чрезвычайное значение и хотел вести ее при очень серьезных свидетелях. Правда, свидетелей он выбрал сам.
        Король принял царевича стоя. Он был в охотничьей одежде, со шляпой на голове. Он стоял, опершись левой рукой на маленький столик, правую руку он протянул Дмитрию для поцелуя. Дмитрий замешкался, не зная, как поступить, потом смиренно поцеловал ее.
        -Говорите, - милостиво предложил король.
        -Что говорить? О чем? - растерялся царевич.
        -О вас, юноша. Что привело вас в наше государство? Почему именно сейчас?
        -Ваше королевское величество, - начал Дмитрий, - я все объясню. Вы, наверное, знаете легенду Геродота о сыне царя Креза.
        Сигизмунд как-то неопределенно кивнул головой.
        -Я вам ее напомню. У Креза был сын, онемевший в детстве. И вот во время осады Сард юноша увидел, что какой-то перс поднял меч на отца. И вдруг он прокричал: «Солдат, не убивай царя лидийского!» Так и я, ваше королевское величество, молчал до тех пор, пока не увидел всех бедствий моей страны, страдания народа, убийцу и узурпатора на отцовском троне. Я заговорил, чтобы просить помощи у короля польского. Я знаю, что многие принцы получали ее в Кракове и что это согласуется с традициями польской нации.
        Претендент король и все присутствующие выдержали долгую паузу. Дмитрий решил дополнить свою речь:
        -Ваше королевское величество, я напомню вам, что вы сами родились узником во время заключения в крепость вашего отца Иоанна, которого преследовал его брат король шведский Эрик. И простите мне дерзкие слова, но я надеюсь не только на вас, я надеюсь на Всевышнего Отца, под властью которого все мы пребываем и который не раз выказывал к вам свое благоволение. Я думаю сейчас не только о своей выгоде, но и о пользе для всего христианского мира.
        Сигизмунд дал царевичу знак удалиться.
        Мнишек с нетерпением ждал его в приемной.
        -Ну как? - тихо спросил он Дмитрия.
        -Еще не знаю, - так же тихо ответил Дмитрий. - Аудиенция не закончена.
        Мнишек хотел еще что-то спросить, но царевич, привыкший ко всяким русским подслушиваниям, приложил палец к губам. Он только добавил:
        -Как хорошо держится ваш король. Сразу видно, что это потомок Вазы.
        В молчании прошло несколько минут. Наконец Дмитрия снова пригласили в приемный зал. В этот раз беседа пошла значительно живее. Очевидно, Дмитрий произвел хорошее впечатление, решено было его не зачеркивать, а как следует расспросить.
        -Объясните, - попросил король, - почему в Угличе было убито тридцать детей в ту ночь, когда хотели убить вас?
        -Ваше величество, я был вывезен из города четырех лет от рождения. Там вместо меня держали другого мальчика. Это он один был убит людьми Годунова. Я только утверждал, что если бы надо было убить тридцать детей, чтобы среди них оказался я, то они и перед этим бы не остановились.
        -Почему вы не поехали к Сапеге, когда там был присланный царем московским дьяк Смирной-Отрепьев? - спросил виленский епископ Войка. - В Москве вас считают беглым монахом. Отчего бы вам не показаться вашему «дяде» и таким образом разрешить все сомнения?
        Надворный маршал Петроконский добавил:
        -Смирной-Отрепьев заявил, если вы не его племянник, он первым признает вас царевичем.
        Дмитрий на секунду задумался, потом сказал:
        -Простите, ваше преосвященство, вы помните суд над главой ордена тамплиеров?
        -Не очень.
        -Разрешите я вам напомню.
        -Пожалуйста.
        -Филипп Четвертый Красивый хотел провести суд над орденом тамплиеров. Он говорил магистру ордена Жаку де Моле: «Ты же ведь чист. Против тебя ничего нет. Соглашайся, и, кроме оправдания, суд тебе ничего не принесет». Магистр поверил королю и согласился. А когда начался суд, появилось столько обвинений, столько обвинителей и свидетелей! Просто ужас! Тамплиеров обвинили в ереси, идолопоклонстве, в заговоре против короля, и в конце концов Жака де Моле сожгли на костре.
        -А какое отношение, ваше величество, это имеет к Смирнову-Отрепьеву? - удивился епископ.
        -Самое прямое. Я не хочу быть Жаком де Моле. Как только московский дьяк увидел бы меня, он сразу бы заявил, что я его племянник - беглый монах Гришка Отрепьев.
        -Почему?
        -Да потому что иначе ему и его семье всем вместе сидеть в Москве на кольях. Кстати, ваше королевское высочество, - обратился царевич к королю, - один монах с такой фамилией сейчас в самом деле появился у днепровских казаков. Мне об этом говорил дьякон Варлаам, присланный вами в Самбор на мое усмотрение.
        Еще несколько вопросов задали Дмитрию высокие сановники. На все он отвечал быстро, спокойно и уверенно.
        -Все, господа, - наконец заявил Сигизмунд, - время аудиенции, к сожалению, истекает. Я премного благодарен вам за визит, - обратился он к Дмитрию. - Я обещаю вам всякую поддержку, какую позволяет мне мой сан и мои возможности. Вы также можете обращаться за поддержкой к нашим подданным. Сегодня в доме Мнишеков вам будут вручены подарки от меня. И я назначаю вам содержание в четыре тысячи флоринов ежегодно.
        Дмитрий молча поклонился отдельно королю, отдельно другим участникам встречи и вышел.
        -Ваше величество, - удивился вице-канцлер Тылицкий, - четыре тысячи - это огромные деньги. Где их взять?
        -Из самборских доходов! Пусть Мнишек раскошелится, - кинул король через плечо. - А то мы их уже несколько лет не видим!
        Папский нунций Клавдий Рангони и в этот раз не произнес ни слова.

* * *
        -Через самое главное бревно переехали! - такую оценку визиту к королю дал Юрий Мнишек. - Пора заняться религией.
        -Я только этим и занимаюсь сейчас, - ответил Дмитрий. - У меня уже было три беседы, три диспута с отцами Савицким и Гродзицким в доме воеводы.
        -Ну и каковы ваши успехи на этом пути, молодой человек? - спросил Мнишек.
        Разговор, как всегда, происходил в библиотечном зале краковского дворца Мнишеков. Весенние светлые сумерки вливались в большие решетчатые окна. В камине горел огонь. Нужда в нем была единственная - сохранность книг.
        -Какие успехи! - воскликнул Дмитрий. - На этом пути меня ждут одни поражения. Силы уж больно не равны. Два классных богослова-иезуита с европейским образованием и темноватый русский царевич с единственным учителем и десятью монастырями. Один отец Савицкий чего стоит с его философским опытом и братством милосердия.
        -Я член этого братства, - сказал Мнишек.
        -Мне кажется, из всех важных поляков один король туда не входит, - отметил Дмитрий. - Так что в этом споре я обречен. Да я уже и признал свое поражение. Уж на что мой отец царь Иван был силен в религиозных делах, и то он бледно выглядел в диспуте с Поссевино.
        Дмитрий снял с полки и показал Мнишеку две кожаные толстые книги «Рассуждение о папской власти» и «Толкование спорных пунктов Восточной церкви».
        -Вот что мне предложили прочесть. Разве против этого попрешь?
        Мнишек взял книги в руки, полистал:
        -Непростые книги.
        Дмитрий согласился:
        -Это даже для вас, а каково мне? - Он продолжил: - Мы так решили: в страстную субботу я причащаюсь и перехожу в католическую веру. Это мое поражение в споре с отцами церкви и это моя победа над схизмой. Но главное поражение будет ждать меня в Москве, если кто-нибудь узнает о моей победе.
        Дмитрий грустно задумался.
        -Мне уже сейчас по Кракову шага сделать нельзя, чтобы за мной не следили русские глаза, не шли русские люди. Я и не подозревал, сколько людей Русь сюда выбросила.

* * *
        По случаю страстной недели весь Краков был погружен в раскаяние, в молитву. Во всех храмах велась служба, горело множество свечей. Нищие собирали урожай пожертвований.
        Но не только нищие протягивали руку за подаянием. Братья из ордена милосердия в черных рясах, в капюшонах, опущенных на лицо, тоже ходили по городу от церкви к церкви, от двери к двери и собирали подаяния в пользу бедных. Это был способ приближения к Богу сильных мира сего путем сбивания спеси, путем ломки гордыни.
        Страшный грех, гордыня затемняет умы, противопоставляет сильных слабым, вредит государственным делам, оглупляет умных.
        Краковский воевода Николай Зебржидовский и царевич Дмитрий были в числе братьев. Они заходили в частные дома, в церкви, на рынки, просили подаяния у прохожих.
        -Подайте, братие, на бедность нашу. Подайте для братьев ваших.
        Их цель, помимо участия в акции, была незамеченными попасть в костел Святой Варвары, где служил службу настоятель Каспар Савицкий, чтобы исповедоваться. Именно его Дмитрий избрал своим духовником.
        Никем не узнанные, они вошли в костел.
        -Все, с Богом! - сказал Зебржидовский, подведя Дмитрия к келье иезуита, и отправился вверх на хоры. - Я верю, что все будет прекрасно.
        Дмитрий на дрожащих ногах вступил в келью настоятеля.
        -Сын мой, - начал Каспар Савицкий, - приготовившись к исповеди, откройте самые заветные помыслы своей души. Не думайте о светской суете, о мирском величии. Вы стремитесь к столь великой цели. Вам надо быть очень чистым перед Богом. Если кто-то хочет обмануть людей, он может это сделать. От Бога у людей нет тайн, а вы нуждаетесь в особой помощи Всемогущего. И расплата за грехи, за лжеклятвы может быть страшной.
        Дмитрий замялся. Он понимал всю серьезность и страшность момента. Потом сказал:
        -Отец мой. Я чист перед Богом и людьми. Промысел Божий не раз помогал мне в достижении моей цели, не раз спасал меня от смерти и коварства. Я искренне верю в правоту мою. Я искренне надеюсь на помощь Божию.
        -На этом и остановимся, - сказал пастор Савицкий. - А теперь покайтесь мне в грехах своих.
        Грехов у царевича было много, вплоть до убийства людей в целях самозащиты.
        Но самым главным было то, что он ни минуты не сомневался в том, что он реальный наследник русского престола, в том, что он истинный Рюрикович. И многие грехи его и даже преступления шли оттого, что он, отбросив все сомнения, ни минуты не колеблясь, шел к отцовскому престолу.
        Через некоторое время царевич с просветленным лицом, закрытым черным капюшоном, и его проводник Николай Зебржидовский в таком же капюшоне вместе покинули костел.

* * *
        Как только слух о признании королем Сигизмундом царевича Дмитрия настоящим претендентом на московский престол прокатился по Польше, настоящий сын царя Ивана, в прошлом бесноватый мальчик Андрей из Московии, а сейчас учитель поповских детей из города Шклова, понял, что надо действовать.
        Если он еще дольше просидит молча в своей поповской школе, его трон займет неизвестный черт из коробочки. И тогда уже никто и ни за что не сможет доказать его прав на престол. Да и не захочет доказывать.
        В тот день, когда он узнал об этом, он вывел единственную верховую лошадь из дома священника и поехал к единственному человеку, который хоть как-то мог ему помочь при условии огромного, немыслимого вознаграждения - к своему бывшему мучителю и покровителю польскому шляхтичу Казимиру Меховецкому.
        Когда он приехал, он попросил бумагу и перо и написал все, что он помнил о событиях в Угличе. О своей матери, о дядьях, об убитом им дворовом мальчике. Запись его начиналась так:
        Ясновельможный пан Казимир!
        Как на исповеди священнику, положа больное сердце мое на святую Библию, хочу рассказать вам истинность жизни моей.
        Я рожден был в семье царя Великой Московии Ивана Васильевича Четвертого, известного в Польше по имени Грозный.
        С малых лет я жил и воспитывался в городе Угличе под присмотром опальной матери моей царицы Марии и трех (не уверен) братьев ее…
        Дальше, точно как это было на самом деле и как он помнил об этом, он изложил все, что с ним случилось. Начиная от убийства мальчика-конкурента до отправки его дядей Афанасием Нагим в Польшу к благодарному за освобождение от татар пану Казимиру.
        Он оставил записки владельцу имения. Помолился на ближайшую церковь и вернулся к своему работодателю священнику в город Шклов.
        Еще одна бомба, заложенная под государство русское, стала проявляться и постепенно набирать силы. Чтобы взрывом выбить окна, разорить и поджечь не один дом, не одну деревню, не один город в будущем бедствующей Московии.

* * *
        Двадцать пятого апреля три кареты по весенним просыхающим полям, по совершенно невозможным дорогам двигались в сторону Самбора. Дмитрий и Мнишек возвращались из Кракова.
        В этот раз всадников сопровождения было не тридцать, а, пожалуй, около пятисот. Шло много возов с оружием, порохом, провиантом и одеждой. И еще пять раз по столько должно было прибыть в Самбор к середине мая. Знамя похода на Москву было поднято.
        Перед отъездом Дмитрий был еще раз принят королем. Король наградил его деньгами, дорогой парчовой одеждой и вручил тяжелую золотую цепь с профильным своим изображением.
        Клавдий Рангони, папский нунций, тоже - и в этот раз открыто - принял царевича, пожелал удачи и тоже сделал дорогие подарки.
        Осталось только вооружить первые тысячи польских добровольцев и казаков, разбить их на отряды, выделить командиров и вывести за Днепр.
        И еще задерживал Дмитрия в Самборе брачный договор с Мариной Мнишек. Надо было с точностью до деревни, до поселка и реки указать выделяемые ей владения вокруг Пскова и Новгорода. С точностью до столового прибора указать приданое, количество денег и кремлевских драгоценностей, предназначаемых ей в дар к свадебной церемонии.
        Еще один договор был заключен с самим Мнишеком. Ему, помимо большой суммы денег, была выделена половина Смоленского княжества. Другая предназначалась их королевскому величеству Сигизмунду Третьему.
        В Русии укреплялись валы, ремонтировались крепости, усиливались гарнизоны, скакали посыльные с прелестными письмами к казакам.
        Патриарх Иов рассылал по стране проклинающие Отрепьева грамоты. Вот уж кто в это время меньше всех думал о престоле.
        Часть четвертая
        МОСКОВИЯ, ВЫВЕРНУТАЯ НАИЗНАНКУ
        «Город Гоша.
        Ясновельможному пану Казимиру Меховецкому.
        Высокочтимый пан Казимир. Точно по договоренности с Вами описываю для Вас события, происходящие в войске царевича Московского Дмитрия.
        Смотр войска пан царевич и пан сандомирский воевода провели под Глинянами. Съехавшееся рыцарство устроило коло и избрало гетманом похода пана Юрия.
        Против него не раздалось ни одного голоса, ведь пан Мнишек не только воевода, но еще и главный содержатель всего воинства.
        Полковниками были назначены Адам Жулицкий и Адам Дворжецкий. Оба они профессиональные военные, оба в годах, и оба (как утверждают) совсем без денег. Это делает их чрезвычайно заинтересованными в серьезном успехе дела.
        На этом же кругу выработали жесточайшие походные правила, по типу того, что вырабатывают казаки при дальних ходах на татар или турок. За пьянство казнь, за трусость и предательство казнь, за мародерство казнь. Этот пункт особенно важен, так как боевые действия пойдут в совсем недружественной стране. И раздражать население, не знающее цивилизованных правил, было бы безумием.
        К Днепру мы двинулись отдельными отрядами конными и пешими. Главную нашу силу составляли польские роты, а передовую и арьергардную казаки.
        Мы двигались по воеводству князя Константина Острожского с большой осторожностью, потому что опасались удара в спину его гарнизона, который составляет несколько тысяч хорошего войска.
        (Всем очень хорошо известно, что князь Константин и его сын краковский кастелян князь Януш большие противники похода на Московию.)
        На этом писать заканчиваю. Пишу ночью на дежурстве у костра. Благо, что есть оказия в Ваш город.
        Да, чуть не забыл самое главное, ради чего начал писать. Тут к нам присоединились донские казаки, очень большой отряд. Они привезли в кандалах московского воеводу Хрущева, который был послан царем Борисом уговаривать казаков против Дмитрия.
        Едва Хрущев увидел царевича, он бросился к нему в ноги, заплакал и признал в нем истинного царевича Дмитрия по сходству с его отцом. Этим он заслужил себе прощение.
        Преданный Вам - А. С.»
        Осторожный Константин Острожский все-таки не решился напасть на отряды Дмитрия. Открыв против них военные действия, он дал бы им возможность самим нападать на гарнизоны его воеводства и захватывать его деревни. Пусть скорее уходят.
        Чтобы не быть совсем уж соучастником, он велел убрать с берега Днепра все паромы, все ладьи и все другие средства переправы.
        Это оказалось не страшным. К тому времени в отрядах Дмитрия уже было много русских. Любой русский с топором мог не только паром построить, но и избу срубить за два дня. А без топоров они из дома не выходили. Так что переправа была налажена добротная и скоро.
        Только один поляк упал с плота в воду и под тяжестью амуниции утонул.
        Дмитрий очень расстроился: каждый профессиональный воин на счету, - но его успокоили. Оказывается, человек этот очень тяжело болел, имел страшные боли и в воду вошел сам, не желая терпеть мучений.
        Первый русский город, который лежал на пути, назывался Моравск.

* * *
        Перед Семеном Никитичем Годуновым стоял дьяк Смирнов-Васильев. Он держал ответ на давнюю занозу Семена Никитича:
        -Почему монах Григорий Отрепьев, путь которого по личному приказу Бориса лежал в темницы Кирилово-Белозерского монастыря, туда не доехал? Что его удержало? Почему в настоящее время он не гниет в каменных подвалах Кириллова во славу царя Бориса?
        Дьяк не мог сказать ничего определенного. Он мямлил что-то про Шуйского, про то, что это был очень способный монах - любимец патриарха. Что, кажется, не было подвод и лошадей, что некого было посылать досмотром, что они Божьи люди, а не становые приставы.
        Чем больше он говорил, тем ласковее смотрел на него Семен Никитич. Чем ласковее смотрел Семен Никитич, тем смелее он говорил.
        А Семен Никитич думал только об одном: кого потянет за собой этот говорливый дурак. Чуяло сердце Семена Никитича, что потянется за ним ниточка, ведущая к Шуйскому. А до хитроумного Шуйского он уже очень давно хотел дотянуться.
        Велев запихнуть дьяка в каменный мешок, Семен Никитич пошел с докладом к Борису.
        Пройдя мимо невероятной высоты колокольни Ивана Великого, он поднялся по каменным, крытым металлическими листами ступеням Красного крыльца и, даже не взглянув на двух стрельцов с бердышами, вошел в Переднюю палату.
        Для Семена Никитича у Бориса время всегда и немедленно находилось. Царь принял его в Комнате. Так назывался личный кабинет Годунова, находившийся позади Передней официальной палаты.
        Борис Федорович стоял, прижавшись спиной к высокой изразцовой красно-голубой печи, и слушал, как писец читал ему какие-то бумаги. Второй писец записывал в толстую книгу его распоряжения.
        Жестом руки царь выпроводил всех и спросил Семена Никитича:
        -Ну? Что говорит дьяк?
        -Что плохо помнит.
        -Пытали?
        -Нет еще. Пытать надо при людях. Начать?
        -Утопить, - спокойно повелел Борис.
        -За что? За Отрепьева?
        -Ни в коем случае. Про Отрепьева чтобы ни слова не было помянуто, наказать надо за воровство.
        -За какое воровство?
        -За простое, - раздраженно сказал Борис. - Он ведь заведует расходами Иова?
        Борис интонационно нажал на слово «он».
        -Он, - подтвердил Семен Никитич.
        -Так, значит, за его воровство.
        -Может, никакого воровства и нет, - недовольно проворчал Семен Никитич.
        -Есть. И очень большое, - жестко сказал Борис. - Сам не чуешь, пошли дьяков, найдут.
        Он жестом выпроводил Семена из Комнаты, так и не предложив присесть. И тот, недовольный брезгливым к нему отношением, помрачнев, ушел.

* * *
        Первый русский город на пути войска Дмитрия, пожалуй, был самым главным во всей кампании. Это была лакмусовая бумажка: как расколется этот орешек, так расколется вся страна. Тем более что именно Моравск больше всех других был наполнен слухами о претенденте.
        Дмитрий направил туда несколько казацких полков, чтобы перекрыть дороги. Это были полки атамана Белешка, атаманов Куцка и Швайковского.
        Когда городские люди поняли, что они окружены и целиком во власти приближающегося польского войска, они забеспокоились.
        Моравск стоял на границе, вел торговлю в обе стороны и совершенно не хотел воевать. Любая битва за царевича или против совсем ему не была нужна. Он не нуждался ни в победе, ни в поражении.
        На главную площадь, состоящую, несмотря на свою главность, из одноэтажных домов, сбежался народ.
        Решено было сдаваться. Двух городских воевод, Ладыгина и Безобразова, немедленно повязали. (Причем одного - Бучугу Ладыгина - с его согласия.)
        Казаки прискакали к царевичу с вестью, что город сдается. И Дмитрий во главе строгих польских частей выехал принимать свое первое русское владение.
        Он ехал в стальных, отделанных золотом латах под великолепной собольей ферязью на огромном черном коне рядом с осанистым, представительным Мнишеком. Следом везли тяжелое красное знамя с черным византийским орлом на золотом поле.
        Дорога, ведущая в город, была залита солнцем. Несмотря на то что был последний день октября, было по-летнему тепло. Войска шли в строгом и красивом походном порядке. Видно было, что это армия, а не банда казаков. Польские профессиональные воеводы за полмесяца похода сумели хорошо сорганизовать своих солдат. Большую роль в этом играли священники иезуиты - отец Андрей Лавицкий и отец Николай Чижевский.
        -Видел бы нас гетман Замойский, - тихо сказал Мнишеку Дмитрий.
        Коронный гетман был один из главных врагов похода. Он едва не сорвал его своими письмами королю и другим могущественным сенаторам.
        -А вы знаете, юноша, что он заявил королю?
        -Что?
        -Что надо будет бросить в огонь все летописи и исторические книги и изучать мемуары Мнишека, если его поход увенчается хоть каким угодно малым успехом.
        -Значит, будет изучать! - усмехнулся Дмитрий.
        На городских стенах бушевала толпа, приветствуя будущего царя. На расстоянии полета стрелы Мнишек и Дмитрий остановились.
        Ян Бучинский один подъехал к воротам и на сабле протянул в верхнее окошко письмо Дмитрия. Прошло ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы прочесть его, затрубили трубы, и ворота отворились.
        Навстречу Дмитрию вышла процессия церковнослужителей с пением, с хоругвями и иконами.
        Священники благословляли государя. Давали ему целовать святые иконы. К ногам лошади Дмитрия бросили двоих связанных воевод.
        -Развяжите! - приказал Дмитрий.
        Воевод подняли с колен, развязали.
        -Что сами не сдались, молодцы! - сказал царевич. - Что дали себя связать - бабье!
        Бучуга Ладыгин снова бухнулся на колени:
        -Прости, государь, голова раздваивается! Как ни поступишь, все неправильно будет!
        -А ведь верно, - согласился Дмитрий, - так и так худо выходит!
        Он вызвал из своей свиты Богдана Сутупова - грамотного беглого от Годунова дьяка - и приказал:
        -Разведай, каковы были эти служилые к народу. Если грамотные воеводы, на место поставь. Если это душегубы годуновские, вздернуть!
        Польские войска вступили в город.

* * *
        Суетливые дьяки Моравска уже приготовили для размещения Дмитрия городскую управу. Все происходило так четко и грамотно, будто визита царевича ждали уже давно.
        Но Дмитрий первым делом отправился в храм Спаса-Преображения, чтобы отслужить молебен в честь бескровного взятия города. На горожан это произвело очень хорошее впечатление.

* * *
        Дмитрий сидел в главной комнате городской управы и слушал, как Станислав Бучинский, родной брат Яна, читал ему письмо Годунова, найденное в управе:
        -«…И этот расстрига Гришка впал в ересь, отца своего не слушался, разбойничал и крал. А когда воровство его было найдено, он постригся в монахи, чтобы ему не быть наказанному, но воровства своего прежнего не оставил и от чернокнижества и вызывания духов нечистых не отказался. Он с товарищами своими попом Варлаамом и клирошанином Мисаилом Повадиным ушел в Литву. И мы дивимся, что находятся люди, какие вора того за истинного царевича принимают и помощь ему оказывают.
        Хотя бы тот вор и подлинно был князь Дмитрий Углицкий, из мертвых воскресший, то он не от законной, от седьмой жены царя Ивана и права на престол московский трон никакого не имел бы…»
        В этом месте Дмитрий прервал секретаря:
        -Ого, царь Борис уже ошибки делает. Составьте список с этого письма и срочно отправьте гонцом в Краков Зебржидовскому. Он сумеет много полезного с этим посланием сделать.
        -В чем ошибка, государь? - спросил Станислав.
        -Борис допускает, что я могу быть жив. А ему надо стоять насмерть на том, что меня давно уже нет.
        -Читать дальше, ваша светлость? - спросил Бучинский.
        -Не надо. Я этих писем уже начитался. По церквам такие же от патриарха читают. Я потом его просмотрю. А сейчас запиши ответное письмо, пока мысли не растерял.
        Бучинский приготовил перо и начал записывать слова Дмитрия:
        -«Надо бы тебе, Борис, душу твою, созданную по образу Божьему, в упорстве своем не осквернять. Ты ведь гибель готовишь ей. Разве ты не знаешь, что ты смертный человек?
        Ты в противность воли Божьей украл у нас государство. Будучи правителем, ты лишил жизни многих людей. Убил многих горожан наших, приверженных к Романовым и Шуйским.
        И вот, когда ты изгубил многих сильных вельмож, ты начал острить нож на нас, младенца.
        Ты подговорил дьяка Михайлу Битяговского с Никитой Качаловым и Осипом Волоховым нас зарезать.
        Ты думал, что заодно с ними и учитель мой, доктор Симеон, присланный тобой к нам. Но по его старанию мы были спасены от смерти…»
        -Государь, но ведь Борис и сам все это хорошо знает.
        -Дурак ты! Это же не на него пишется. Пока письмо к Борису попадет, его тысяча глаз прочитает. А мы еще копии по городам разошлем.
        За окном послышался сильный шум.
        -В чем дело? - спросил царевич.
        -Двух монахов поймали, которые говорят, что тебя, государь, по Москве знают, - доложил капитан только что созданной роты охраны Дмитрия и Мнишека Альберт Скотницкий. - Они народ смущают. Говорят, что ты - Гришка Отрепьев.
        В зале появились Ян Бучинский, Юрий Мнишек и еще несколько человек из Дмитриевой свиты.
        -Что будем делать, государь? - спросил капитан. - Повесить их или привести сюда?
        -Ни то и ни другое. Если их повесить, народ засмущается. Если их впустить, они немедленно во мне Гришку опознают. Их за этим и слали сюда.
        -Как же быть? - спросил охранник.
        -А вот как! - ответил Дмитрий. - Иваницкого ко мне! Немедленно!
        Иваницкого немедленно отыскали.
        -Иди, Мартин, переоденься в мое платье, - приказал Дмитрий. - Послужишь царевичем. И сядь вот здесь на скамье! Лицо поумнее сделай и попостней. Посмотрим, как наши монахи тебя опознают. Они же тебя на Москве видели.
        Сам Дмитрий вышел из зала. Он пошел в свою комнату и повелел, чтобы ему помогли надеть латы и принесли соболью перевязь.
        Все насторожились.
        Наконец Иваницкий переоделся в рабочее царевичево платье и сел на скамье под образами.
        Монахов ввели.
        -Ну, - толкнул их вперед Скотницкий. - Кто перед вами? Отрепьев?
        Монахи растерянно переглянулись.
        -Нет. Не Отрепьев, - одновременно сказали они.
        Свита царевича еще больше напряглась. Ловушка не сработала, мышеловка не захлопнулась.
        Вдруг в зал твердым шагом вошел Дмитрий. Это был уже не тот человек, которого привыкли видеть в походе на лошади или у костра, не тот - простой и доступный любому. Вошел государь, молодой и жестокий, от одного жеста которого зависят судьбы сотен и тысяч людей.
        -Так, может, аз есмь Отрепьев?! - сурово спросил он.
        Монахи совсем сникли и оба бросились к царевичу в ноги.
        -Государь! Государь! Прости нас! Бес попутал! Ты не Гришка, не Гришка ты!
        -Убрать! - приказал царевич.
        Монахов немедленно выволокли вон.
        -Что с ними делать? - спросил Скотницкий.
        -Передать их Богдану Сутупову. Пусть он их выпорет как следует и в город выпустит. Они теперь моему делу много пользы принесут.
        Скотницкий вышел.
        -Станислав, - обратился Дмитрий к секретарю. - Повели сыскать среди казаков и привести ко мне атамана - Герасима Евангелика.
        -Для чего, государь?
        -Он хорошо знает Отрепьева. Пусть он велит этого Гришку с Днепра сюда в войска прислать. Тогда вся эта путаница кончится. Больно часто мне этот беглый монах на пути встречается. Будем его с собой возить на телеге и всем показывать. А теперь продолжим…
        Он снова начал диктовать:
        «… По смерти брата нашего, которую ты, Борис, ускорил, начал ты подкупать большими деньгами убогих, хромых и слепых, которые повсюду кричали, чтобы ты был царем, что ты праведный и добрый. Когда ты воцарился, доброту твою узнали Романовы, Черкасские, Шуйские. Царя Симеона ты лишил зрения. Опомнись, правитель, и злостью своей не побуждай нас к большому гневу. Отдай нам наше, и мы тебе для Бога отпустим все твои вины и место спокойное назначим. Лучше тебе на этом свете что-нибудь претерпеть, чем в аду вечно гореть за столько душ, тобой погубленных…»
        В этот день несколько гонцов выехало из стана Дмитрия в сторону Литвы. Причем не все они были отправлены царевичем.

* * *
        Борис Федорович Годунов оглядывал бояр, рассаживающихся в Средней дворцовой палате. С того момента, как убили царевича, прошло тринадцать лет. Сколько же прежних фамилий осталось в Думе?
        Нет Бельского, нет Щелкаловых, нет Черкасского, нет Клешнина. Пожалуй, кроме Федора Мстиславского и Василия Ивановича Шуйского, из прежних старших бояр нет никого.
        Лишь эти двое уцелели. Один из-за крайней честности и простоты, другой из-за чрезвычайной хитрости и умения никогда не переступать дорогу.
        Решали вопрос: слать войска против самозванца или не слать, и если слать, то как серьезно.
        Сын Годунова Федор сидел рядом с отцом и делал заметки в большой царской кожаной книге.
        Федор Иванович Мстиславский предлагал отнестись к противнику со всей опаской.
        -Надо и стрельцов посылать, и ополчение готовить, - говорил он. - Много войска потребуется.
        -А не дорого ли будет? Не слишком ли большая честь вору? - спросил Шуйский. - Можно и малыми силами обойтись. Нечего страну будоражить. И так казна пуста.
        -За казну не беспокойся, - вмешался Борис.
        -Я не верю в малую войну, - сказал Мстиславский. - Малые войны всегда большой бедой оборачиваются.
        -А я верю, если с умом провести, - возразил Шуйский. - Надо послать малый отряд, но самый крепкий, с хорошим вооружением, скорый. Он захватит вора и привезет сюда в клетке.
        -А если этот малый отряд разобьют или в крепости от него закроются? - спорил полководец Мстиславский. - Время-то против нас идет.
        «Не против тебя, дурака, а против Бориса, - думал про себя Шуйский. - Молчал бы, не лез».
        Спор шел между двумя старшими боярами: стратилатом и политиком. Другие члены совета помалкивали.
        -Мы вот как сделаем, - решил Борис. - Брата твоего Дмитрия, Василий Иванович, с малым отрядом вперед вышлем. Пусть он в битву не втягивается. Пусть у тамошних воевод войско берет. Пусть соседние гарнизоны вместе соединяет.
        Дежурный дьяк записывал распоряжения царя.
        -А ты, Федор Иванович, - продолжил Борис, - при Москве большое ополчение собирай. Как оно готово будет, тоже выступишь. Ясно?
        -Ясно, - оживились и прояснели бояре. Как легко стало дышать, когда решение принято.
        -А раньше всех, с двумя тысячами конных и с припасами, следует выслать к границе Петра Басманова. Пусть Новгород-Северский укрепит. Это главный город в тех краях. Пока он стоит, все остальные стоять будут.
        Когда совет был закончен, Борис вернул Мстиславского и сказал ему, не глядя в глаза:
        -Ты, Федор Иванович, молодец, свое данное слово хорошо держишь. Я за тобой внимательно смотрю все эти годы.
        -Чего там, Борис Федорович.
        -Я тебе жениться запрещал, прости. Как вернешься, женись. Я за тебя даже готов дочь свою отдать, Ксению. Знаю, она тебе нравится.
        И, не поднимая глаз, Борис ушел в свой кабинет. За ним вошел Федор.
        -Государь, - сказал он, - хитрит Шуйский. Я тоже не верю в малую войну.
        -Молодец, - коротко ответил Борис, не желая развивать разговор. - Астролога привезли, о котором я просил?
        -Привезли. Здесь он, дожидается.
        -Давай его сюда. И сам со мной побудь.

* * *
        Четвертого ноября казачьи войска Дмитрия подступили к Чернигову.
        -Сдавайтесь! А то от царевича пощады не будет.
        В ответ на них со стен посыпались стрелы и стали стрелять пушки. Воевода Иван Татев не собирался сдавать город.
        Тогда черниговцы решили сдать воеводу. Вооруженные горожане толпами стали окружать защитников, оттаскивать их от пушек и тащить их с городских стен.
        Татев протрубил общий сбор и, сняв отряды со стен, занял городскую крепость. Пушки стали бить по казакам оттуда. И хорошо бить.
        Возмущенные этим, казаки развернулись и повернули коней в пригород. Также они ринулись в город на улицы, непростреливаемые гарнизоном. Начался грабеж.
        -Вот как вы относитесь к нашему государю! - кричали казаки, вытаскивая из богатых домов все ценное: ковры, оружие, дорогую одежду.
        Как правило, пара дюжих казаков выволакивала из дома богатый хозяйский сундук, и все другие расхватывали кому что попадется. Если кто пытался возражать, поднималась сабля или плеть.
        Из Чернигова к Дмитрию поскакали гонцы с жалобой на казаков. Дмитрий выслал отряд Скотницкого, нескольких атаманов и сотню поляков с угрозами и увещеваниями. Грабеж прекратился.
        Основная армия Дмитрия срочно двинулась к городу, потому что ситуация с грабежом очень обеспокоила царевича.
        Посовещавшись с Мнишеком, Жулицким и Дворжецким, Дмитрий еще в дороге продиктовал и выслал к казакам царский приказ вернуть награбленное, говоря, что, если это не будет сделано, он с польским войском придет и сам накажет грабителей.
        Впервые профессиональное польское войско противопоставлялось русским частям. Последствия могли быть самые неприятные.
        Приказ возымел действие. Наиболее дорогие и заметные вещи были жителям возвращены.
        Это в свою очередь расположило в пользу Дмитрия гарнизон крепости во главе с Татевым. Отряд вышел из ворот и положил знамена к ногам Дмитрия.
        -Прости нас, государь, и помилуй!
        Опять звонили колокола. Опять навстречу царевичу шел ход священнослужителей с иконами и пением. Митрополит благословил Дмитрия.
        -Взошло солнце наше жданное!
        И вновь поскакали гонцы в Польшу.
        И в Москву тоже скакали гонцы.
        На пути лежал важнейший город Новгород-Северский.
        «Город Гоша.
        Ясновельможному пану Казимиру Меховецкому.
        28декабря 5-го года
        Высокочтимый пан Казимир. Точно по договоренности с Вами описываю для Вас дела, происходящие в войске императора московского Дмитрия.
        Очень много событий прошло за это время.
        Пользуясь тем, что наши войска находятся в передышке недалеко от русского города Путивля, я не торопясь расскажу Вам все.
        В Чернигове молодой государь с большим трудом сумел получить десять тысяч злотых из казенных денег и расплатился с частью войска. Но этого было недостаточно для полной выплаты, и другая, большая часть рыцарства, захватив одно из знамен, стала строиться, чтобы маршевым порядком возвращаться в Польшу.
        Молодой император был в отчаянии. Со слезами на глазах он уговаривал рыцарство не покидать его. Ему грубили и обзывали вором. Если бы не два святых отца, отец Андрей Лавицкий и отец Николай Чижевский, войско бы ушло. К радости императора, отцам капелланам удалось уговорить лучшую его часть вернуться.
        От Чернигова мы двинулись к Новгороду-Северскому. Первыми пришли туда казаки. Но они не стали брать город, опасаясь гнева императора, как это случилось в Чернигове. За это время начальник города князь Никита Трубецкой и присланный воевода Петр Басманов сожгли многие дома на подступах к крепости и заперлись в ее стенах.
        Когда казаки и наши подошли близко к городу, из крепости стали кричать: „Ага, явились, б-дины дети, на наши деньги!“ - и очень успешно начали стрелять по нашим из пушек, и нанесли большой урон.
        Мы стали рыть вблизи крепости шанцы и плести корзины. Ночью мы сделали деревянные башни на санях и утром стали двигать их перед собою. При этом триста человек несли солому и хворост, чтобы сбросить в ров и поджечь вокруг крепости. Русские заметили это и стали стрелять по нашим ядрами и дробом.
        Наши, видя, что без сильных пушек, которыми можно было бы пробить стену, нет никакой возможности взять крепость, отступили с немалою потерей.
        Царевич был очень опечален. Он почти падал в обморок. Он говорил: „Я имел о поляках лучшее мнение. А теперь вижу, что они такие же люди, как другие“.
        Лучшие люди из рыцарства кричали царевичу: „Не порочь нашей доброй славы. Потому что все народы знают, что нам не диковина брать штурмом крепости. И хотя мы не обязаны ходить на приступ, мы не отказываемся, прикажи только пробить дыру в стене, увидишь тогда польскую доблесть“.
        (Малое время спустя царевич истинно убедился в правоте слов рыцарства и увеличил к нему свое искреннее уважение.)
        На следующий день, благодаря Всевышнему Богу, пришло приятное известие, что царевичу сдаются Рыльск, Камарницкая волость с городом Севском, Курск и Кромы. Царевич и все рыцарство были этим немало обрадованы.
        После этого привезли из Путивля 5 осадных орудий и 5 меньших, ввели их в шанцы и стали из них стрелять. И в первый день убили ими в крепости до 60 человек.
        Тут к нам подошло известие, что идет на нас царское войско числом 200 000.
        Наутро наше войско, призвав на помощь Бога, затрубив тихо в мундштук, вышло в поле. Русские мужественно стали на пути. Оба войска приглядывались одно к другому и выпускали наездников. Царевич сам захотел выехать и схватиться с годуновскими, но пан староста Сендомирский удержал его. Один выстрел из царского войска, и вся кампания завершится.
        Опытный воевода Басманов между тем стал стрелять в нас из крепости. Поэтому император отрядил несколько сот казаков, и они несколько раз вгоняли выступающих из крепости обратно в крепость, рубя их саблями.
        Главная битва была на другой день. Очень хорошо сражалась рота Неборского, состоящая из 200 коней. Она первая пошла в атаку с двумя другими ротами Крушины и Былинского и смешала полки русских. Отлично действовал капитан Дворжецкий и две гусарские роты г. Фредра и г. Щуки.
        А еще наши из пешей роты капитана Станислава Борши отняли у Борисова войска золотое очень дорогое знамя и сильно изранили самого полководца Мстиславского.
        Оба войска разошлись с потерями. Причем каждое могло считать себя победившим.
        На следующий день, по христианскому обычаю, хоронили тела убитых русских. На месте битвы сделаны были три огромные могилы и в них кидали русских, которых было до 6000.
        Когда молодой царь ездил между трупами и видел такое множество убитых его людей с обеих сторон, то сильно сожалел и плакал.
        Поляков убитых, в особенности знатнейших, было не больше 20. Их похоронили с великими почестями в центре лагеря возле церкви.
        Из простых наших людей погибло до 100 воинов. Их похоронили в малой могиле недалеко от русских могил.
        После сражения рыцарство загрустило. Они стали требовать у царя денег. У царевича денег и в этот раз не было.
        Товарищи из роты Фредра сказали: „Ты дай лишь нам одним, чтобы другие роты не знали. Мы останемся, и другие роты останутся тоже. Они на нас смотрят“.
        Обманутый царевич дал им деньги, но другие роты узнали об этом и еще сильнее обозлились.
        Рыцарство отняло у него знамя, сорвало с него соболью ферязь. Притом один сказал: „Ей, ей, ты будешь сидеть на коле“, за что царевич дал ему в зубы.
        Выручило царевича только то, что утром к нему подошли запорожские казаки числом 12 000. Они имеют 12 хороших пушек.
        Царевич казакам чрезвычайно обрадовался и вознесся духом. Он опять весел и весьма уверен в себе.
        На этом, ясновельможный пан Меховецкий, я заканчиваю письмо, которое передаю с ушедшим отрядом. О всем, что будет происходить со мной и с войском, я буду Вам писать при каждом удобном случае.
        Что касается меня лично, мое рвение и доблестное участие в походе замечено царевичем. Я сильно повышен в звании и получил очень ответственную должность.
        Вечно Ваш - А. С.»

* * *
        Лучшая часть войска уходила от царевича. Главным предлогом был приказ шляхетству от короля Сигизмунда вернуться. Приказ был вызван угрожающими письмами из Москвы. Годунов грозился начать ответные военные действия на польской территории.
        Но сильнее приказа гнало из Московии отсутствие денег у царевича, злой влажный морозный ветер со снегом, болезни, раны, гибель товарищей и многие походные лишения.
        Торжественного марша по стране не получилось.
        С ними готовился к отъезду и Юрий Мнишек. Он и царевич Дмитрий тихо разговаривали около походного возка сендомирского старосты.
        -Что так? - спрашивал Дмитрий. - Нет же никаких оснований бежать.
        -А я и не бегу, великий князь.
        -Государь…
        -Пока все-таки лучше «великий князь».
        -И все-таки лучше «государь», - уже почти с угрозой сказал Дмитрий.
        -Хорошо, государь, - согласился Мнишек. - Вы же знаете, король созвал сейм. Я просто обязан вернуться в Польшу, иначе я окажусь вне закона.
        Он повернулся к карете.
        -Прочтите это письмо. Я его раньше вам не показывал. И вы поймете, как я рискую, помогая вам.
        Он вынул из бокового шкафчика каретной дверцы и протянул Дмитрию длинный походный свиток, исписанный мелким профессиональным почерком.
        Дмитрий стал изучать письмо.
        «Самбор. Самборскому старосте пану Юрию Мнишеку с глубоким уважением от коронного гетмана и канцлера Яна Замойского.
        Ясновельможный!
        В ближайшее время состоится сейм, и Ваше присутствие на нем обязательно.
        В ответ же на Ваше письмо и многие письма московского господарчика могу сказать следующее.
        Когда его королевское величество спрашивал мое мнение, я советовал отложить это дело до сейма. Так разумею я и теперь, и Вам я об этом неоднократно заявлял.
        Кости иногда падают недурно, но бросать их, когда дело идет о важных предприятиях, не советуют - слишком опасно.
        В случае с московским князьком дело как раз идет о важных предприятиях: об ущербе славы его Величества Короля и наших народов, о вреде государству.
        В ответ Москва может сделать нападение на коронные владения, жечь их и опустошать, а тут нет никого, готового дать отпор.
        Сейчас уже есть немало нареканий на Вас, на людей, Вами принимаемых на службу без моего ведома как военного начальника, чего никогда раньше не бывало.
        В случае дальнейшего обременения населения, а тем более вреда от неприятеля, винить будут только Вас, и Вам следует как следует подумать. Притом в Москве обладают большими военными средствами и возможностями, чем это Вам представляется и чем мы постоянно от Вас это слышим.
        Сохрани Вас Бог дальше участвовать и потерпеть поражение. Тогда может последовать мщение всей стране за то, что мы первые нарушили договор…»
        Дмитрий не дочитал письмо, вернул его Мнишеку и быстрым шагом пошел прочь от кареты.
        -Царевич, стойте, - остановил его Юрий Мнишек. Дмитрий остановился.
        -Что передать Марине?
        Царевич резко замер и задумался:
        -Передайте, что я верю в нее больше, чем в ее отца!
        И еще быстрее пошел прочь от кареты.
        Уходившие отряды остановились около возка с ксендзами Лавицким и Чижевским. Куда поедут святые отцы? Будут ли они разворачиваться?
        -На нас смотрят, - тихо сказал отец Андрей Лавицкий товарищу. - Что будем делать?
        -Надо показать, что мы остаемся.
        -Возница, - приказал отец Андрей кучеру, - разворачивайся в сторону Москвы.
        Этот поворот двух ксендзов в сторону Москвы вернул Дмитрию часть уходивших польских ландскнехтов.

* * *
        Ввиду того, что лучшая часть войска ушла, Дмитрий был вынужден снять осаду с Новгород-Северского и перебраться в милый сердцу Путивль.
        Вот уже несколько дней Дмитрий безвылазно сидел в Путивле, приводя в порядок потрепанные войска. Снова устраивал рыцарство по хоругвям, устраивал роты, назначал ротмистров.
        Царевич занимал дом второго путивльского воеводы Василия Рубец-Мосальского. Между ними установились какие-то на удивление дружеские и спокойные отношения.
        Рубец-Мосалький сразу располагал к себе людей как княжеского звания, так и самых простых ратников. Он относился к Дмитрию спокойно, безо всякого подобострастия. Мало того что он сразу сдал Дмитрию город без боя и присягнул ему со всем своим гарнизоном, он добросовестно, как механизм, выполнял любое самое трудное поручение царевича, не претендуя ни на какие награды и блага. А после трудно выполненного дела сразу уходил в тень.
        Вот и сейчас он пришел к царевичу и доложил:
        -Есть радостная новость: люди Герасима Евангелика привезли из сечи Гришку Отрепьева.
        -Расстригу немедленно ко мне! - приказал Дмитрий.
        Отрепьева привели.
        Бывший монах сразу бросился в ноги государю:
        -Не вели убивать!
        Дмитрий молча и долго смотрел на монаха, потом бросил всего одно слово:
        -Рассказывай.
        Это так было сказано, что ни у кого не возникло сомнений, что Гришка сейчас расскажет все. А если будет хоть капля юродствования, болтовни или хитрости в его словах, Гришке не прожить и минуты.
        Призрак Грозного присутствовал в зале, призрак царя-садиста и священника. И в силу его садизма и священничества все обязаны были говорить ему правду, все обязаны были исповедоваться. Польские вышколенность и рыцарственность куда-то в этот миг исчезли.
        Вместо ответа Гришка сунул руку за пазуху и стал что-то доставать. Мгновенно на него сверху упал Альберт Скотницкий и придавил к полу.
        -Нет! Нет! - закричал Гришка. - Это бумага! Это письмо.
        -Что за письмо? - сказал Дмитрий. - Давай.
        Отрепьев подал ему две тонкие, связанные между собой дощечки. Царевич разъединил дощечки, вынул сложенный между ними вчетверо лист бумаги с узорчатыми краями, развернул его и стал читать.
        Чем дольше он читал, тем большее удивление проявлялось на его лице. Это было письмо опальной царицы Марфы к сыну. К нему, к Дмитрию.
        Дорогой мой сын!
        Не знаю, найдет ли это письмо тебя. Пишу просто так, в надежде на счастливый случай. Я знаю, я чувствую, и Господь Бог подсказывает мне, что ты жив. Хотя многие говорят мне, что тебя давно уже нет.
        Я пишу в темноте, и много писать не могу. Храни тебя всемилостивейший Бог.
        -Встань, - велел царевич. - Откуда это у тебя, дьяк?
        Отрепьев опасливо оглянулся по сторонам. Дмитрий понял его и жестом предложил всем выйти из комнаты.
        -Александр Никитич Романов передал.
        -На кой?
        -Чтобы я твоим именем, государь, на Русь шел против Годунова.
        -И что же ты не пошел?
        -Вы же сами идете. Я давно о вас знаю.
        «Странно, - подумал Дмитрий, - неужели Романовы не были посвящены в мою историю? Зачем они этого человека готовили?»
        Он громко постучал саблей по столу, и вся свита вернулась.
        -Что делать, государь?
        -Вот что: вывести его на площадь, на видное место и прочесть при нем грамоту, что Годуновым к королю литовскому прислана. Пусть подтвердит на площади все, что про него говорится. А до этого пусть с ним Богдан Сутупов как следует побеседует, чтобы никаких срывов не было… Но без последствий.
        -Позвать Сутупова? - спросил Мартин Бучинский. - Он здесь.
        -Давайте.
        Вошел пыточных дел мастер. Дмитрий все объяснил ему про Отрепьева.

* * *
        Через два часа на свежезапорошенной снегом площади перед собранными представителями войска и важным торговым и государевым местным народом с высокого подмостка выступали Гришка Отрепьев вместе с Богданом Сутуповым.
        Сутупов кричал:
        -Правитель московский Борис Годунов не желает признавать Богом спасенного и нам данного царевича Дмитрия. Он и его бояре утверждают, что в Москву с войском идет не всевластный государь Русский, а беглый монах Гришка Отрепьев. По поручению государя нашего Дмитрия Ивановича мы разыскали этого беглого всамделишного монаха. Вот он, перед вами. Слушайте письмо правителя московского Бориски Годунова к королю Сигизмунду литовскому и все смотрите на этого человека.
        Он читал с листа:
        -«В Вашем государстве объявился вор и расстрига Отрепьев Гришка. А прежде он был дьяконом в Чудове монастыре и у тамошнего архимандрита ходил в келейниках. Из Чудова монастыря взят был он к патриарху нашему Иову для письма. А когда он был в миру, то отца своего не слушался, крал, играл в кости, пил и впал в ересь». Верно? - спрашивал он у Гришки. - Все так и было?
        -Верно, - громко соглашался Гришка. - Все так и было. Только в ересь не впадал.
        Богдан Сутупов зло взглянул на него и продолжил:
        -«От отца своего Гришка убежал, служил у Романовых с Черкасскими, проворовался, связался с лихими людьми. И наконец, вор этот постригся в монахи, не отставши от воровства своего, и от чернокнижества, и вызывания духов». Все здесь правильно?
        -Все правильно, - скоро подтвердил Отрепьев.
        -«Когда это воровство в нем было найдено, то патриарх со священным собором осудили его на вечное заточение в Кириллов-Белозерский монастырь. Но он с товарищами своими, попом Варлаамом и клирошанином Мисаилом Повадиным, ушел к Вам в Литву». Все ли правильно писано? - спрашивал Сутупов у Гришки.
        -Все правильно писано.
        -«И мы дивимся, каким обычаем такого вора в Ваших государствах приняли и поверили ему, не пославши к нам за верными вестями. Поэтому требуем самозваного Гришку Отрепьева казнить, а приспешников его и будоражельщиков примерно наказать». Все слышали? Все Гришку видели? - спрашивал Сутупов у толпы.
        Толпа согласительно гудела.
        -Так вот идите и всем расскажите о слышанном! - велел Сутупов. - А наказывать его ли не наказывать - это не Годунову решать. Это царь наш Дмитрий Иванович решать будет.
        Никто с ним не спорил.

* * *
        Воевода Басманов был принят Борисом как самый важный в стране человек - его прием шел на уровне приема иностранного посла не очень главной державы.
        Полусотня наряженных, сверкающих золотом бояр выехала задолго вперед навстречу его повозке. Это было ритуальное сопровождение важного гостя, нечто вроде почетной охраны, которая русским никогда не полагалась.
        Его собственная охранная сотня как-то поблекла, замученная долгой зимней дорогой, стушевалась и по его приказу скрылась в первой же городской улице.
        Басманов вышел из повозки. Правая рука у него была на перевязи.
        Трое главных бояр - два князя Голицына, Василий и Иван, и воевода Михайла Салтыков, одетые в золото и парчу, - спешились и протянули ему руки, приветствуя его от имени царя, и он неловко с ними поздоровался.
        Ему подвели собственные царские сани, дальше он ехал в них, переговариваясь с боярами. Разговор был осторожный, не политический.
        -Много ли там польского войска?
        -Две-три тысячи. Много конных.
        -Как вооружены?
        -Лучше всех наших.
        -Много ли казаков?
        -Десять —двенадцать тысяч. В основном конные.
        -Ладит ли Литва с казаками?
        -Ладит. И ладит хорошо.
        Так и подъехали к Кремлю. Дальше Басманова встретили и пешим повели к Передней лестнице стольник Годунов Степан Степанович и капитан роты охранников царя француз Жак Маржерет.
        Принимали Басманова в Красной палате. После походных и крепостных трудов, после ночевок в поле и долгой езды в маленьком возке роскошь золотых росписей на стене, золотых перил и дорогих ковров на лавках просто била по глазам.
        Несмотря на ясный день, повсюду горели свечи.
        Прием был чисто личный. Борис Годунов сам вышел ему навстречу и горячо обнял Петра.
        -Не перевелись еще воины в царстве! Семен! - крикнул он через спину.
        В палату вошел Семен Никитич Годунов, неся на вытянутых руках сверкающую, отделанную золотом саблю.
        Борис взял саблю и протянул Басманову.
        -Это тебе награда от меня. Саблю эту царю Ивану австрийский цесарь лично подарил.
        Басманов со всей требуемой ритуалом торжественностью принял подарок.
        -Жалую тебя боярским чином, - сказал Борис.
        Басманов не переставал кланяться.
        Еще он получил шубу в тысячу рублей, дорогой кубок серебряный, позолоченый с жемчугом, большого яркого попугая в огромной металлической клетке и тяжелое золотое блюдо с насыпанными на нем золотыми червонцами.
        Государь долго потчевал Басманова и беседовал с ним иногда наедине. Честь Басманову была оказана великая. Семен Никитич от такой любезности Годунова мрачнел.
        -Расскажи, Петр Федорович, чем этот самозваный царевич людей околдовал? Басманов задумался:
        -Попал он на благую почву, государь. Много недовольных и неустроенных есть в царстве. Многие люди хотят успеха искать. Кто за ним идет, тот многое может получить.
        -А те, что за царя стоят, они успех иметь, что ли, не могут? - спросил Семен Никитич.
        -Те, кто за царя стоят, свое уже получили. А для самозванцевых людей все только открывается.
        -Ну да, петля для них открывается или кол, - сердился Семен Никитич.
        В конце концов Годунов нервным жестом убрал Семена Никитича из палат. И они долго беседовали наедине.
        В конце беседы царь просто потряс Басманова своей любовью. Он сказал, что наградит его несколькими городами и волостями, а при большом желании выдаст за него свою дочь Ксению.
        При выходе из дворца на высоком крыльце Басманова поджидал Семен Годунов.
        -Пойдем со мной, Петр Федорович. Я тебе покажу кое-что.
        -Помилуй, Семен Никитич, я еще дома не был. Не спал два дня, с ног валюсь.
        -Пойдем, пойдем. Такое узнаешь, что спать не захочешь. Всю твою жизнь перевернет.
        Ссориться с Семеном Никитичем было опасно. Даже такому сильному воину, каким был Басманов.
        -Хорошо, пойдем, раз такое дело.
        Они пешком отправились в семен-никитический конец Кремля.

* * *
        Король Сигизмунд в конце концов был вынужден созвать сейм. Он открылся в январе пятого года в большой сенаторской палате Вавельского замка.
        Этот сейм не обрадовал ни Мнишека, ни короля.
        Сам Мнишек на сейм не явился, но внимательно следил за каждым словом, сказанным на нем.
        Феодалы, съехавшиеся со всех окраин Речи Посполитой, не поддерживали Сигизмунда ни в чем. Ни в вопросе войны со Швецией. Ни в вопросе об увеличении податей. Ни в истории с московским царевичем. Безусловно, этот вопрос был главным.
        Первым начал выступать на сейме коронный канцлер и гетман Ян Замойский. Он вышел вперед, встал на специальные невысокие подмостки перед рыцарством, подождал, когда стихнет гул сенаторов, и сказал:
        -Ясновельможные, я прошу полной тишины. Я хотел бы, чтобы все меня хорошо слышали. Очень часто мои слова передают порочно. Долго я говорить не буду, да и не могу - слишком стар. Я потерял зубы и здоровье, меня мучает кашель и другие болезни. Но я не стыжусь этого, потому что приобрел все болезни на службе моему дорогому отечеству. И если раньше я мог решать многие вопросы быстро, в шпорах и на коне, то теперь в моем положении я должен принимать очень осмотрительные решения. Я не буду говорить сейчас о внешних опасностях нашему государству. Это нужно делать не в таком торжественном собрании, потому что при сеймовом обсуждении дел в палате может находиться и наш гражданин, и чужеземец. Я буду говорить только об отношениях с Москвой. Московское государство в прежние времена внушало нам большой страх. И теперь оно для нас страшно, но все-таки не так, как прежде, потому что славной памяти король Стефан Баторий усмирил Ивана Грозного и надолго защитил наши приграничные районы от разбоев.
        Он закашлялся и кашлял тяжело и долго. Сенаторы ждали.
        -Многие не знают, что король Стефан Баторий и Папа Сикст готовили при помощи усмиренной Моско-вии поход на турок через Персию. И Папа Сикст берег на это свои миллионы. Когда до Папы дошла весть, что Баторий умер, он даже заплакал и сказал: «Мы надеялись, что он спасет Израиль». Все было приготовлено к походу, и я уговаривал вас, ваше величество, в начале вашего правления послать послов к Папе и московскому царю, чтобы продолжить дело. Мое мнение было неугодно многим сенаторам, но я доволен тем, что высказал его и исполнил долг совести.
        Он снова долго откашливался. Ян Замойский был достаточно стар, но сразу было видно, что это не просто светский старик, а именно старый воин.
        -Что касается этого Дмитрия, то я советовал вашему величеству не нарушать условий договора с Москвою. Это противно не только благу Речи Посполитой, но спасению наших душ. Как бы мужичина Борис, в отместку за наше вмешательство, не попрал и не обратил в ничто нашей славы, которую мы приобрели у всех народов. Силы и войско у нас сейчас не те, что были при короле Стефане.
        Он так разгорячился, что забыл, что в Краков прибыл посланник московского царя боярин Посник-Огарев и что он, безусловно, имеет уши на сейме. А может быть, старый солдат именно на эти уши рассчитывал. Политика - вещь многослойная.
        -Бог мой! - продолжил он. - Этот московский господарчик говорит, что вместо него задушили кого-то другого! Что же это - комедия Плавта или Теренция? Если приказано кого-нибудь убить, так убивают того, кого приказано, и смотрят, тот ли убит. А просто так убивают только козла или барана! Да кроме того, если есть желание возвести на московский престол государя такого рода, то есть другие законные наследники Московского княжества. Хотя бы род князей Шуйских.
        В этом месте старый дипломат совсем сильно закашлялся и сошел с подмостков. Он сказал все.
        Канцлер Сапега советовал немедленно послать в Москву уполномоченного, чтобы он объяснился с царем Борисом. Князь Януш Острожский, виленский кастелян Иероним Ходкевич, брацлавский воевода князь Збаражский и многие другие уважаемые и сильные люди из шляхетства категорически высказывались против оказания поддержки Дмитрию, против войны с Московским государством.
        Великий литовский маршал Дорогостайский впрямую напал на короля.
        -Ваше величество, вы присягали соблюдать мир с московским государем. Присягали и за нас - сенаторов и за все рыцарское сословие. Вы лично теперь в своей совести чисты, потому что заявили, что к походу самозванца не имеете отношения. Потому что приказали своими королевскими универсалами, чтобы ушедшие с Дмитрием возвратились. Этим вы успокоили свою совесть. Но как быть сенату и рыцарскому сословию? Один сенатор отправился в поход с Дмитрием. Его сопровождают военные люди из польского рыцарства. Это нужно исправить. Сегодня они против воли вашего величества кинулись на московского князя. Когда их оттуда выгонят, куда они пойдут? Если они задумали произвесть переворот в Москве, то могут возвратиться и произвести то же и у нас. И вообще, следовало бы как можно скорее послать туда кого-нибудь и узнать, что там делается. Нет ли какого важного события. Может быть, там и сделано что-нибудь удачно. Судя по-человечески, это невозможно, но, может быть, Господь совершит чудо.

* * *
        Господь чуда не совершил, войска Дмитрия были разбиты.
        «Город Гоша.
        Ясновельможному пану Казимиру Меховецкому.
        Февраль 1605 года.
        Высокочтимый пан Казимир. Точно по договоренности с Вами описываю для Вас события, происходящие в войске императора московского Дмитрия.
        После отбытия из нашего войска пана Юрия Мнишека царевич назначил себе в гетманы пана Адама Дворжицкого.
        Русское войско получило подкрепление из Москвы. Их войска стало до шестидесяти тысяч. Прибыли и главный московский князь Василий Шуйский, и двоюродный брат правителя Семен Годунов. Они стояли при большой деревне Добрыничи.
        21 января наши полки выступили против неприятеля и, хотя нашего войска было всего тысяч пятнадцать —двадцать, смело напали на москалей.
        Царевич Дмитрий послал отряд кавалерии отрезать московскую армию от центра, и она пошла ложбиной вдоль деревни. Но Милославский выследил их и выставил против них отряд иностранцев под командованием Вальтера Розена, и маневр не получился.
        Тогда Дмитрий, как истинный рыцарь, сам повел польское войско на правое крыло отряда Мстиславского и смял его. Это были роты пана Дворжицкого-гетмана, пана Станислава Борши, панов Вержбицкого, Былинского и Тышкевича. В запасе были 200 гусар под начальством пана Бялоскорского. Они бились так мужественно, что прогнали Москву в лагерь.
        Там их неожиданно встретили мгновенным сильным залпом из двенадцати тысяч длинных ружей и сорока пушек и сильно погромили. Много всадников и коней пало. Потому что в центре лагеря был очень сильный и хорошо вооруженный отряд из иностранных ландскнехтов под командованием француза Якова Маржерета. Как говорят пленные русские, это были немцы, которых было большое число. Наши сразу захлебнулись.
        Сильный дым от залпа загородил наших от дальнейших выстрелов. Но потом дым пошел на наше правое крыло, где стояли казаки. Они, даже не сражавшись или сражавшись мало, чего-то испугались и побежали. Эти казаки побросали на поле всю свою пехоту с пушками и ружьями, а сама эта пехота держалась довольно мужественно, и ее очень жалко.
        Тут несколько поляков прискакали к нашим, говоря, что казаки уже убежали. Тогда и мы стали отступать.
        Те из нас, кто имел лучших лошадей, поскакали за казаками уговаривать их вернуться. Но они не внимали ничему и постыдно разбегались.
        Царевич срубил некоторым головы, нагоняя их в сопровождении других поляков.
        И восемнадцать миль мы скакали до самого Рыльска.
        С нами поскакали и наши ксендзы. Несмотря на неопытность, они скакали во весь опор, рискуя упасть и разбиться.
        Придя к Рыльску, мы отдыхали два дня.
        Войско Борисово, подойдя к Рыльску, расположилось там лагерем. Москали тут же стали плести туры и копать траншеи. Выставили пушки и сильно стреляли по Рыльску. Всех захваченных русских пленных они тут же повесили.
        Из Рыльска мы с царевичем снова перебрались в Путивль и уже во второй раз стали перестраивать войска.
        По приказу царя Бориса его воеводы начали наказывать Камарницкую волость за помощь царевичу. Они послали туда свои войска и прислали туда еще много касимовских татар - 40 000.
        Жестокость их наводит ужас. Они сажают женщин на раскаленные сковородки и на гвозди, а мужчин подвешивают за ноги на деревья. Татары продают женщин за полбутылки водки и за старое платье.
        Лучшей услуги, чем эта, для нашего императора нельзя и придумать. В то время как он везде все бережет, Борисовы войска жгут и убивают. Все это трудно воспринимать и понимать. Перебежчики и слышать не хотят больше о своем царе Борисе. Несмотря на поражения, у наших войск все время растет уверенность, что царевич победит.
        Теперь о других делах.
        Казачий атаман Корела засел в Кромах. Борисово войско никак не может до него добраться. Корела накопал траншей, а его казаки - лучшие стрелки в мире из мушкетов и ружей. По двадцать, тридцать, пятьдесят человек они снимают у Мстиславского за день. Иногда у них на горе появляется пьяная голая женщина и пляшет и ругается на позор московскому войску. А из московского войска к ним на стрелах присылают письма про то, что происходит в русском лагере. Потому что многие не любят Бориса и не хотят ему служить.
        Как всегда, после неудач от нас опять уходит часть шляхетства. Но в лагере поляков становится все больше и больше. И это несмотря на запрет нашего короля и сейма. Поистине, Русия - мистическая страна.
        Боже, помилуй нас!
        Отправляю письмо с уходящим отрядом.
        Благоволение ко мне молодого императора очень велико. Все эти дни я был с ним рядом и нисколько в нем не разочаровался!
        Преданный Вам - А. С.»

* * *
        Поймали трех монахов, присланных Годуновым, с увещевательными письмами от самого Бориса и от патриарха Иова к горожанам и к путивльскому воеводе.
        При пытке выяснилось, что у них есть яд, чтобы отравить царевича.
        Монахов сдали их же собственные люди.
        Рано утром, когда царевич занимался с отцами Лавицким и Чижевским географией, работая с плоскошариями, секретарь Дмитрия Станислав доложил, что к нему просится Богдан Сутупов.
        -Что будем делать с монахами? - спросил он.
        Дмитрий отпустил отцов иезуитов и сказал:
        -Мало Борису один раз меня убить, ему еще хочется. Вот собака! Чего с ними делать: утопить или повесить! А лучше всего пристрелить.
        -Верно, государь, - согласился Сутупов. - Только тут один сюрпризик есть. Мы их обыскали как следует и вот что нашли в ботинках.
        Он протянул царевичу сильно потрепанную, вонючеватую бумагу. Дмитрий стал внимательно читать.
        -Плохой почерк, - недовольно сказал он. - Долго разбирать надо.
        -Мы разобрали, государь, - сказал Сутупов. - Кто-то хочет отсюда в Москву передать. Написано, что ты, Дмитрий Иванович, настоящий царевич. Что тебя в Путивле все признают - и русские люди, и поляки - и что воевать против тебя Богу неугодно.
        -Хорошее письмо, - решил Бучинский. - Может, отпустить их с таким письмом?
        -Может, отпустить… А может, не отпустить, - в растяжку сказал Дмитрий. - Давайте вместе подумаем. А что, если они это письмо сами для себя написали, чтобы жизнь свою спасти?
        -Так что делать? - спросил Сутупов.
        -Не мне тебя учить, Богдан, - сказал Дмитрий. - Но я бы и по другой причине их не отпускал. Этих отпустишь, завтра другие отравители придут. Царь, видишь ли, добрый, людей жалеет, а царю быть добрым нельзя. И не просто нельзя, а это ему очень опасно. Так меня в детстве учил один очень умный человек.
        Он замолчал, но чувствовалось, что он сказал не все: «Подтверждать лишний раз, что я настоящий, - только сомнения сеять».
        Потом он еще добавил:
        -Страсть как я не люблю монахов. А интересно, как это они собирались меня отравить? И что за яд у них?
        -Какой-то страшный яд, государь, как их старший говорит, - ответил Сутупов. - Кто хоть раз к нему прикоснется, всем телом так распухнет, что на девятый день лопнет.
        -Не могли же они сами меня этим ядом угощать, - вслух задумался Дмитрий. - Значит, к кому-то шли.
        -Вот что, Богдан, - велел он Сутупову, - пока ты все это не выяснишь, ко мне лучше не являйся.

* * *
        Сутупов постарался на славу. Выяснилось, что двое из мелких бояр из Дмитриева окружения уже давно вели переписку с Годуновыми. И монахи шли именно к ним.
        Дальше бояре взялись смешать яд с ладаном, которым священник должен был окуривать Дмитрия.
        План был очень глубоко продуман, чувствовалась грамотная рука. Через девять дней никаких концов уже бы не осталось: ни царевича, ни священника, ни бояр, ни монахов. В живых был бы только старший монах, который этого яда не касался. И то неизвестно, как долго бы он прожил.
        Когда путивльцы узнали об этом умысле, они попросили Дмитрия выдать им бояр. Получив согласие, они раздели бояр догола, вывели на площадь и, привязав к столбу, врытому в землю, расстреляли из луков и мушкетов.
        К ужасу поляков из Дмитриева ополчения, два голых, залитых кровью тела долго белели на площади.
        Судьба монахов осталась неясной. Расстреливать монахов власть опасалась.

* * *
        Казимир Меховецкий все больше убеждался в правдивости слов своего приемыша Андрея Нагого. Да, это действительно реальный, а не фиктивный претендент на московский престол. И ясно было, что его тайна постепенно всплывет: ведь жива его мать, живы десятки слуг, его воспитывавших, живы родственники Афанасия Нагого.
        Ясно стало, что в Москву под видом этого царевича идет кто-то другой. И что этот кто-то другой в Москве обязательно будет разоблачен. И тогда гроза и гнев со всех сторон, в том числе и со стороны реального Дмитрия - «Андрея», рухнут на Казимирову голову.
        Он сидел и снова и снова перечитывал письмо:
        «Ясновельможный пан Казимир!
        Как на исповеди священнику, положа больное сердце мое на святую Библию, хочу рассказать вам истинность жизни моей.
        Я рожден был в семье царя Великой Московии Ивана Васильевича Четвертого, известного в Польше по имени Грозный.
        С малых лет я жил и воспитывался в городе Угличе под присмотром опальной матери моей царицы Марии и трех (не уверен) братьев ее.
        В мои восемь или девять лет ко мне был приставлен учитель-доктор влах Симеон. Он стал готовить в подмену мне другого мальчика. И однажды, когда я увидел этого своего двойника в моей царской одежде, я в гневе ударил его кинжалом, подаренным мне старшим братом.
        Мальчик скончался, а все окружающие меня люди решили, что это был убит я. В гневе они перебили годуновских людей в Угличе.
        Меня же мой учитель увез в город Ярославль и сдал моему дяде Афанасию Нагому, который по неизвестной мне причине под другим именем отправил меня в Польшу. Под страхом смерти он велел мне никому не открываться, что я и делал долгое время. Он заставил меня дать царское слово о молчании.
        В настоящее время Афанасия Нагого уже нет в живых, и я вправе нарушить клятву. Потому что под моим именем какая-то никому не известная личность хочет захватить по праву отцов и дедов принадлежащий мне Московский престол.
        Ясновельможный пан Казимир, я многому обязан Вам, в том числе и моей жизнью. Но, пожалуйста, не говорите потом, что Вы не знали моей тайны. С этого дня она Вам хорошо известна и мы оба несем за нее ответ.
        Истинный царевич Дмитрий,
        сын московского царя Иоанна Васильевича,
        прозванного Иваном Грозным».
        В пятый раз перечитав письмо, пан Казимир решил:
        -Надо ехать в Краков к королю.

* * *
        Уже долгое время дела царевича шли никак. Он сидел в Путивле как под арестом. Путивляне понимали: если он уйдет в Польшу, всему городу настанет конец. Все мужчины будут болтаться на столбах, а женщины и дети будут изуродованы, проданы или отданы татарам.
        Кровь зальет город.
        Это понимали и кромчане, и жители Рыльска. Они сопротивлялись как могли.
        Веселый, злой и жестокий казак-разбойник Корела в Кромах все делал обстоятельно и твердо. Он велел перебить и засолить всех бывших в городе казацких лошадей и теперь мог сражаться с расслабленными и полупрофессиональными войсками Годунова сколь угодно долго.
        Так что дела Годунова тоже шли никак. Огромная, бестолковая армия завяла и разлагалась. Ее надо было кормить, посылать на штурм против жестких и умелых казаков, а она привыкла грабить и убивать беззащитных.
        Время тяжело и болезненно утекало между пальцами и царя, и претендента.
        В холодном походном шатре, приспособленном только для разработки военных действий и уж никак не для житья, за легким деревянным столом сидели друг против друга трое воевод - Петр Басманов и предводители правого и левого крыла Иван и Василий Голицыны.
        Басманов решил открыть князьям давно мучавшую его тайну. К этому подстегивала его еще и обида: он, лучший стратиг Борисова войска, был назначен в стан армии вторым воеводой большого полка под князя Катырева-Ростовского. Потому что по разрядным книгам Ростовскому быть под Басмановым было невместно.
        Басманов долго вздыхал, оглядывал шатер, ворочался на скамье.
        -Да не тяни ты, Петр Федорович, - сказал старший из братьев Василий. - Сам зазвал, сам и молчишь.
        -Очень уж новость я вам скажу необычную, - отреагировал Басманов. - Хотя мне ее сам Семен Никитич сообщил.
        -Что за новость? - спросил младший Иван. - У нас сейчас все необычное с царевичем связано.
        -Так и есть. Семен Никитич Годунов лично мне в Кремле очень интересные бумаги показал.
        -И что же это за бумаги? - спросил Василий Васильевич.
        -Письма.
        -Какие письма?
        -Письма царицы Марфы к ее сыну.
        -К Дмитрию, что ли? - удивился Иван.
        -К Дмитрию.
        -Так ведь он же убит.
        -Стало быть, не совсем убит, - ответил Басманов. - Или плохо убит, если мать ему письма пишет.
        Оба брата задумались.
        -И что, много этих писем? - спросил Василий.
        -Немного. Их у Афанасия Нагого после смерти забрали в его сельце под Грязовцом.
        -Значит, младенец углицкий жив? - спросил старший князь.
        -Стало быть, жив.
        Братья стали задавать вопросы.
        -А почему Семен Никитич так смело показал тебе эти письма?
        -Это вы у него спрашивайте, у меня язык не повернулся.
        -А почему Годуновы младенца не достали?
        -Не достали, потому что не могли достать. А то бы достали, да еще как! Афанасий Нагой далеко не дурак был. Я его еще с девяностого года знал.
        И все-таки Басманов решил объяснить:
        -Показал он мне эти письма, потому что на Бориса был зол. Очень уж Борис Федорович меня приваживал. Даже Ксению в жены обещал. А Семен Никитич сам на нее виды имел.
        Братья многозначительно переглянулись.
        С этого разговора звезда царевича Дмитрия (первого) резко изменила скорость своего восхода на вершину небосвода русской государственности.
        Весна в Москве торжествовала. Грачи и вороны над Кремлем изорались, кричали с утра до вечера, хоть лучников вызывай!
        Снег только испарился, а трава уже была зеленой, будто никогда и не вымерзала.
        У Годунова вдруг впервые за все это время появилась уверенность, что все разъяснится и развеется, как развеялся страшный голод, как развеялась послеголодная разбойничья жуть. Не сегодня-завтра польского плясуна привезут к нему в Москву в цепях.
        Ох, как этого желалось! И не сам самозванец интересовал Годунова, а его московские корни. Если их вырвать, ни у одного человека больше во всей стране не поднимется рука на его власть и право.
        Страна после разорения грозновского начала подниматься. Одних кораблей торговых в этом году вышло в море триста. (В последние годы бесчинства Ивана Четвертого только двадцать выходило.) Татары затихли. Со шведами договорились. Казна опять наполнилась.
        Чуть-чуть цивилизованнее люди жить стали. Кабаки разорительные почти везде закрылись. Содомский грех начал исчезать.
        И слава Богу, нога перестала болеть. Он даже не волочил ее уже, а мог на нее наступать.
        Тринадцатого апреля в восемь часов утра был назначен внеочередной совет Думы.
        Две темы волновали Бориса.
        Первая. Где скрывался самозванец до появления в Польше, в каком городе имел гнездо? (Уже стало ясно, что это не Отрепьев.) Чей он подготовленник? Откуда у него именной царский крест?
        Вторая. Можно ли считать поход польских добровольцев в войске самозванца нарушением мирного договора шестьсот второго года?
        В Думу как консультант был приглашен отозванный из Кром начальник роты телохранителей француз капитан Жак Маржерет, чтобы он привел примеры из европейских военных конфликтов.
        В начале заседания прочли несколько секретных доносов от лазутчиков из стана самозванца. Ни в одном доносе ни слова не было о том, откуда он.
        Доносили о каянии Отрепьева на площади Путивля, доносили о провалившихся монахах, доносили об уходе части польского войска. Но хоть бы слово о самозванстве самозванца: видно, в очень большой тайне ковался этот молодец.
        «Что же он там предъявил полякам, кроме креста? - думал Годунов. - Польский Сигизмунд ведь не мальчик, а признал его за царевича. И как у него крест убитого младенца оказался? Видно, прав был Семен Никитич, надо было Марфу пытать».
        Дальше стало легче. Решили, что Польшу можно считать нарушительницей мира, а можно не считать. Был тот самый удобный случай, когда и так и этак получалось правильно. Как царь захочет, пусть так сам и действует. И на приеме знатнейших иностранцев пусть сегодня Борис и объявит свое решение по этому делу.
        В Думе было много молодых, способных бояр. Они так и заглядывали в рот самодержцу, и все подобострастно заискивали перед Федором. Никто не противоречил и не готовил опасных ловушек, как это постоянно делал хитрый Шуйский. Борис и терпел-то Шуйского только ради того, чтобы искать и чуять в его советах камни.
        «Странно, - подумал под конец совета Борис Федорович, - у нас на Руси что ни ум, то враг».

* * *
        Прием для иностранцев был подготовлен необычный. Не было сотни суетящихся бояр в золотых одеждах. Не было торжественного вноса блюд. Он был подготовлен по-европейски.
        В Золотой палате накрыт был длиннейший стол. За спиной каждого гостя стоял прислужник в белом. Он следил за бокалом и блюдом гостя и подавал знак кухонной челяди, что надо переменить или что надо поднести.
        Присутствовали и посланники, и именитейшие купцы, и патриарх. Такого раньше не было, чтобы глава персидских купцов размещался рядом со шведским воеводой, а цесаревский посланник сидел напротив посланника английского. Около царя вилась группа толмачей. Каждое его слово мгновенно переводилось.
        Афанасий Власьев - неоднократный ездчик в Польшу с государственными поручениями - переводил слова Годунова сразу на два языка.
        -Дорогие гости, - произнес Борис.
        -Дорогие гости!
        -Дорогие гости! - закурлыкали толмачи.
        -Государь объявляет, что Литва нарушила мирный договор, подписанный в Вавельском замке в Кракове. Польский король Сигизмунд нарушил крестное целование. И с этого момента государь просит всех посланников и торговых гостей иметь в виду и передать своим государям, что руки нашего государя в отношении польских людей развязаны.
        Все приглашенные насторожились: это что, война?
        -Тем не менее наш государь просит всех торговых людей торговать и вести свои дела по-прежнему. Эта ситуация не касается Польского государства, она касается польского короля. В скорое время самозванец будет схвачен и привезен в Москву. И уже после этого наш государь объявит свое решение относительно короля и государства Литовского.
        Десятки голов включились в размышление, что все это значит: шантаж? Предупреждение? Угроза?
        -А сейчас наш государь просит гостей не скучать, веселиться. Он сам хочет подняться на высокую колокольню и позвонить в колокола. За него остается сын государя Федор Борисович. И если у кого из званых людей есть просьбы и важные неотложные дела, можно с ним все решить прямо здесь, не выходя из палат. Слово Федора - слово государево. Мы не прощаемся. Мы скоро вернемся.
        Гости Годунова переглядывались. Все было настолько непривычно, что не укладывалось в голове.
        Борис поднялся из-за стола, поклонился гостям и вышел из палат. Он направился в сопровождении десятка самых ловких стрельцов из личной охраны к Ивану Великому. Не приведи Господь оказаться на их пути даже в закрытом от посторонних людей Кремле.
        Рядом с ним шел дежурный лекарь Генрих Шредер из Любека и командир роты немецких телохранителей француз Жак Маржерет.
        Желание подняться на самый верх было давним. Борис с детства боялся высоты. Он и себя хотел преодолеть, и иностранцам показать, что царь не просто в хорошем здравии, но еще может чудить и самодурствовать.
        Борис с большим трудом и долго поднимался по деревянным лестницам, а когда поднялся на самый верх, ахнул! Он и не подозревал, что Москва такая огромная. Глаз радовали купола, купола, купола и зеленый лес с лугами, уходящий за горизонт.
        Снега уже почти нигде не было. Далекие грязные деревни-заставы казались чистыми и игрушечными.
        -Ну как, Генрих, нравится тебе Москва?
        -Хороша, государь. Отсюда очень хороша. Он выделил слово «отсюда».
        -А вон наше подворье, государь. И мой дом отсюда видно. Вон тот, с красной крышей.
        -Как ты думаешь, стрела отсюда до него долетит? - спросил Годунов.
        -Нет, ваше величество. Далеко.
        -А ты, Жак, как считаешь?
        -Не долетит, государь.
        Все молчали, прикидывая расстояния.
        -Из пушки этот дом можно достать, - пошутил Маржерет. - Может, попробуем, государь?
        -Есть у нас один лучник из татар, - задумчиво произнес Борис. - Он может достать.
        -Далеко, государь, - стояли на своем иностранцы.
        -Позвать сюда Разрубая, - велел Борис. - Пусть самый сильный лук возьмет. Да мигом, а то мы здесь замерзнем на ветру.
        Охранники бросились выполнять приказание. Но Борис вдруг почувствовал колотье в боку, дурноту и срочно велел свести его вниз.
        -Татарин пусть стреляет, - приказал он. - Потом мне доложите.
        Борис вернулся к гостям в Золотую палату. Сел за стол, хотел что-то сказать, но вдруг схватился за грудь, закашлялся, и все гости увидели, что изо рта его, из ушей и даже из глаз хлынула кровь. Борис забился в конвульсиях, и его срочно вынесли из зала.
        Гостей охватил ужас. Все замерли и онемели. Первым очнулся и вспомнил о государственных делах царевич Федор. Он приказал Маржерету:
        -Закрыть город! Чтоб ни один всадник не выехал!

* * *
        Борис умирал. Умирал в той же палате, где умирал царь Федор Иоаннович.
        Он терял память, кровь. Прибежал патриарх, за ним явилось духовенство. Кое-как успели причастить царя святых тайн. Над полумертвым совершили пострижение в схиму, нарекли Боголепием. Около трех часов пополудни Борис-Боголеп умер.
        После смерти тело Годунова быстро почернело, как уголь. Все оно изломалось до неузнавания. По городу поползли слухи, что его отравили.
        Потому отравили, что он слишком близко приблизился к разгадке тайны самозванца. Он уже знал, кто выковал Лжедмитрия, и готовился к расправе с этими семьями. Просто его опередили.
        При его смерти присутствовали врачи: Новомбергский Давид Весмер, Генрих Шредер из Любека, Иоанн Гильген из Риги, Иосиф Фидлер из Кенигсберга, Эразм Венский из Праги.
        Когда Генрих Шредер вернулся к вечеру в свой дом, он увидел в стене, в наличнике над окном, тяжелую боевую татарскую стрелу.
        Народу целый день не решались говорить о кончине Бориса Федоровича. Только на другой день стали посылать народ в Кремль целовать крест на верность царице Марии и сыну Федору. Патриарх объявил, что царь Борис завещал им свой престол.
        На следующий день Бориса похоронили в Архангельском сборе.
        Новый русский царь Федор Борисович Годунов был шестнадцати лет, полный телом, румяный, светлоглазый. Он был изучен всякого философского «естествословия».
        Ему присягнули в Москве без ропота, но говорили:
        -Недолго царствовать Борисовым детям! Вот Дмитрий Иванович приедет в Москву!

* * *
        Весть о смерти царя Бориса дошла до царевича Дмитрия в тот момент, когда он в походном шатре занимался с отцами Николаем и Андреем географией на двух больших вручную раскрашенных плоскошариях, разложенных на его походном столе.
        Вместе с отцами иезуитами он искал удобный торговый путь в Индию. Кроме того, он собирался просить отцов иезуитов растолковать ему некоторые места в томе сочинений Квинтилиана.[5 - Квинтилиан - римский оратор, теоретик ораторского искусства (прим. ред.).]
        Вдруг прискакал измученный казак от атамана Корелы. Он подал царевичу длинную замасленную черную стрелу, к которой нитками было примотано письмо.
        В письме, присланном в крепость на стреле из московского войска, было всего три слова: «Царь Борис умер».
        -Что будем делать, царевич? - спросил отец Андрей Чижевский.
        -Будем дальше заниматься, - ответил Дмитрий.
        -Но ведь это такая важная новость!
        -Очень важная. Именно поэтому будем ждать подтверждения. Второй вести, - сказал Дмитрий. - А вдруг это просто фокус, чтобы выманить нас из города.
        Тем не менее занятия как-то сами собой прекратились.
        Когда все вышли из шатра, царевич встал на колени и стал страстно молиться на свой походный иконостас, на икону Божией Матери, привезенную из Курска, и благодарить Бога. Хотя такая молитва была явно неправедной. Царевич понимал, что, наверное, это неправильно - благодарить Бога за смерть даже врага.

* * *
        С этого дня города один за одним стали сдаваться и присягать новому, истинному, настоящему государю.
        В это же время по всем городам, портам и заставам была разослана другая присяга:
        «Целую крест государыне своей, царице и великой княгине Марии Григорьевне всея Русии, и ее детям, государю своему и великому князю Феодору Борисовичу всея Русии, и государыне своей, царевне и великой княжне Ксении Борисовне всея Русии, на том, чтобы мне хотеть им, государям моим, добра во всем вправду и безо всякой хитрости.
        Чтобы государыне моей, царице и великой княгине Марии Григорьевне всея Русии, и ее детям, государю моему, и великому князю Феодору Борисовичу всея Русии, и государыне моей, царевне и великой княжне Ксении Борисовне всея Русии, зла мне не хотеть ни в чем никакого. Ни задумывать, ни делать колдовским путем и всякой хитростью по этому крестному целованию.
        Также мне над государынею моей, царицей и великой княгиней Марией Григорьевной всея Русии, и ее детьми, государем моим и великим князем Феодором Борисовичем всея Русии, и государыней моей, царевной и великой княжной Ксенией Борисовной всея Русии, ни в еде, ни в питье, ни в платье, ни в чем ином зла никакого не чинить, ничего дурного не мыслить и не испорчивать, и зелья лихого и корений не давать.
        А кто захочет зелье и коренье лихое давать и мне станет предлагать, чтобы мне государыне царице и великой княгине Марии Григорьевне всея Русии, и ее детям, государю моему, великому князю Феодору Борисовичу всея Русии, и государыне моей, царевне и великой княжне Ксении Борисовне всея Русии, какое зло совершить, мне того человека никак не слушать и зелья и коренья у него не брать, да и людей своих с колдовством и со всяким лихим зельем и с кореньем не посылать.
        Также мне государыню мою царицу и великую княгиню Марию Григорьевну всея Русии, и ее детей, государя моего и великого князя Феодора Борисовича всея Русии, и государыню мою, царевну и великую княжну Ксению Борисовну всея Русии, от всякого зла оберегать. Куда они пойдут, по их следу колдовским мечтанием их не портить. По ветру злым ведовством на них никакой беды не насылать. Кудесничеством никого не губить.
        А если кто захочет государыню мою царицу и великую княгиню Марию Григорьевну всея Русии, и ее детей, государя моего и великого князя Феодора Борисовича всея Русии, и государыню мою, царевну и великую княжну Ксению Борисовну всея Русии, кореньем или лихим зельем и волшебством и кудесом испортить, того мне поймать и к государыне моей царице Марии Григорьевне всея Русии, к государю моему и великому князю Феодору Борисовичу всея Русии или к их боярам и людям ближним привести без всякой хитрости и двоемыслия по этому крестному целованию.
        Также мне мимо государыни моей царицы и великой княгини Марии Григорьевны всея Русии, и государя моего и великого князя Феодора Борисовича всея Русии, и государыни моей царевны и великой княжны Ксении Борисовны всея Русии на Московское государство иного государя или государыни кроме них не желать, не искать, и не хотеть, и не замышлять.
        Ни Симеона Бекбулатовича, ни иного какого князя. С ними не знаться и не ссылаться грамотками. И к вору, который называется князем Дмитрием Углицким, не приставать. А кто начнет предлагать мне ставить на Московское государство хана Симеона или того вора, который называет себя князем Дмитрием Углицким, мне того человека изымать и вести к государыне моей царице и великой княгине Марии Григорьевне всея Русии, и к государю моему и великому князю Феодору Борисовичу всея Русии и к их боярам и ближним людям.
        Также мне от государыни моей царицы и великой княгини Марии Григорьевны всея Русии, и государя моего и великого князя Феодора Борисовича всея Русии, и государыни моей, царевны и великой княжны Ксении Борисовны всея Русии ни к какому другому государю не приставать: ни к Турскому, ни к цесарю, ни к Литовскому королю. Ни к королям Шпанскому, Францовскому, Английскому. Ни к Чешскому, ни к Датскому, ни к Свейскому королю.
        И в том целую крест, что без ведома государыни моей царицы и великой княгини Марии Григорьевны всея Русии, и государя моего и великого князя Феодора Борисовича всея Русии, и государыни моей, царевны и великой княжны Ксении Борисовны всея Русии ни в Крым, ни в Ногай, ни в иные в которые государства мне не отъезжать. Зла и измены не делать и не задумывать.
        Я, имярек, целую сей святый и животворящий Крест Господен на том, что мне государыне моей царице и великой княгине Марии Григорьевне всея Русии, и ее детям, государю моему и великому князю Феодору Борисовичу всея Русии, и государыне моей, царевне и великой княжне Ксении Борисовне всея Русии служить и добра во всем хотеть вправду без всякой хитрости.
        А не стану я государыне моей царице и великой княгине Марии Григорьевне всея Русии, и ее детям, государю моему и великому князю Феодору Борисовичу всея Русии, и государыне моей, царевне и великой княжне Ксении Борисовне всея Русии по сему крестному целованию служить, и не будет на мне милость Божия и пречистой Богородицы и великих чудотворцев Петра и Алексея, Ионы и всех святых, и не будет мне благословения патриарха Иова Московского и всея Русии и митрополитов, и архиепископов, и всего освященного вселенского собора, и буду я проклят в сем веке и в будущем».
        Пожалуй, эта бумага принесла наибольший вред царствующему дому Годуновых.
        В войсках говорили:
        -Так это не Отрепьев идет, а кто-то другой. Но если он не Отрепьев, то кто же он? Может быть, истинный Дмитрий?
        В армии московской начались очень сильные колебания. Кто был поумнее из дворян, потихоньку стали утекать в имения.
        -Слушай, Мартин, - сказал Дмитрий Иваницкому, прочитав присягу, - что они так длинно пишут? Можно было эту присягу вчетверо сократить. Страна-то вся неграмотная.
        -Оттого так длинно и пишут, что страна неграмотная, - ответил Иваницкий. - Чем длиннее, тем сильней впечатляет.
        Потом он нехотя добавил:
        -Мало того. Если кто из писцов случайно ошибку в царских именах сделает или титулы царские сократит, ему правую руку отрубают.
        «Азия», - подумал про себя Дмитрий.

* * *
        «От командира пехотной роты телохранителей его Императорского Величества русского и многих иных царств царя Бориса Федоровича Годунова и сына его царя Федора Борисовича - капитана Жака Маржерета.
        Библиотекарю королевской библиотеки милорду Жаку Огюсту де Ту.
        Москва
        Уважаемый господин де Ту!
        Я надеюсь, что мои первые письма благополучно достигли нашего теплого и милого моему сердцу Парижа. И что Вы, милорд, и его Величество Король ознакомились с моими посланиями. Поэтому пишу следующее письмо, хотя писать такие письма в Русии весьма рискованно. Я описываю нравы и обычаи жителей этого государства и могу проявить излишнюю осведомленность или язвительность в отношении великих персон или их дел. И если мое письмо попадет в их руки, а это весьма реально, результат может быть самым плачевным.
        Как я Вам уже писал, его императорское величество царь Московский Борис Годунов предпринял поход против самозваного царевича Дмитрия, явившегося из Польши.
        Я закончил предыдущее послание тем, что две армии Бориса безуспешно осаждали два города, перешедших на сторону самозваного Дмитрия, Рыльск и Кромы.
        Обе армии от долгого похода очень устали. Князья Мстиславский и Шуйский хотели их вообще распустить, но царь Борис безоговорочно запретил это делать.
        Дальше события развивались так.
        Тринадцатого апреля царь Борис умер.
        (Замечу, что в день смерти я имел честь вместе с их императорским величеством подняться на самую высокую башню Москвы и любоваться живописным, совершенно неевропейским видом этого города.)
        Тотчас после смерти императора князья Мстиславский и Шуйский были отозваны женой-императрицей и молодым царем Федором (сыном Бориса) в Москву.
        Семнадцатого апреля для того, чтобы привести воинство к присяге и для того соединить обе армии под Кромами, начальником над обеими армиями был послан сильный воевода Петр Федорович Басманов, который служил главным воеводой в Новгороде-Север-ском, когда самозваный Дмитрий не сумел его взять.
        В пути его догнал приказ двоюродного брата умершего царя Семена Никитича Годунова, что начальником над Басмановым назначается князь Андрей Телятьевский. Говорят, что узнав об этом назначении, Петр Басманов целый час плакал, а потом заявил: „Лучше умереть, чем быть в холопах у Телятьевского“.
        Прежде чем перейти к дальнейшему, я расскажу, из каких частей состоит русское войско.
        В походе принимают участие стрельцы всех подразделений, иноземные части, договорные казаки и сборное войско. Я расскажу о последних.
        Обыкновенное оружие у них составляют лук, стрелы, топор и палка наподобие булавы. У них на боку висят длинные кинжалы в ножнах. Саблю употребляют более богатые и знатные.
        Повод от узды у них длинный. Они привязывают его к пальцу левой руки, чтобы легко можно было схватить лук и, натянув, пустить его в ход.
        Хотя они одновременно держат в руках узду, лук, саблю, стрелу и плеть, однако ловко и без затруднения умеют пользоваться ими.
        В сражениях они никогда не употребляют ни пехоты, ни пушек. Ибо все, что они делают, нападают ли на врага, или преследуют его, или бегут от него, они совершают внезапно и быстро (как для противников, так и для своих командиров). И таким образом ни пехота, ни пушки не могут следовать за ними…
        Но вернемся к военным действиям.
        Армия без протеста присягнула новому императору Федору, который прислал весьма благосклонные письма всем воеводам, заверяя каждого поименно в своей щедрости по истечении шести недель траура.
        Вдруг князья Василий Иванович Голицын и Петр Федорович Басманов, которые находились под Кромами, со многими другими семнадцатого мая перешли на сторону Дмитрия Иоанновича и взяли в качестве пленников двух других воевод: воеводу сторожевого полка Ивана Ивановича Годунова и воеводу левого крыла боярина Михаила Глебовича Салтыкова. Остальные воеводы и армия пустились бежать в Москву, бросив в окопах все пушки и военные припасы.
        Изо дня в день все города и замки стали сдаваться Дмитрию. Всех теперь интересует судьба семьи покойного императора. Боюсь, что она плачевна.
        В этой стране симпатии и антипатии людей друг к другу меняются с необычной скоростью и очень быстро преклонение переходит в ненависть и зло.
        Ваш Жак Маржерет
        P. S. Уважаемый милорд, если все будет нормально, мы через год встретимся в Париже. Сейчас наша солдатская судьба висит на волоске».

* * *
        Переход войска Борисова на сторону Дмитрия произошел не вдруг. Он долго и тщательно готовился. Басманов задумал его еще в Москве.
        При помощи перебежчиков он довел свое желание сдать армию до Дмитрия. Переписка с осажденными велась зелеными и черными стрелами. Три зеленые стрелы означали предупреждение, черная стрела несла письмо. (Благо, и тот и другой цвет всегда под рукой в походе. Ничего не стоило окрасить стрелу травой, или углем от костра, или дегтем. И с красным цветом во время похода проблем не бывает.)
        На стрелах передавались карты маршрутов и оговаривалось время и условия перехода.
        6 мая Басманов и братья Голицыны призвали в свой шатер начальника отряда иноземцев лифляндца Розена уговаривать перейти на сторону самозванца.
        Басманов рассказал ему о письмах Марфы Нагой и показал текст присяги.
        -Ты сам посуди, Вальтер. Разве не ясно, если он не Отрепьев и никто не знает, кто он такой, то он и есть истинный царевич.
        -Не ясно, - сказал Розен.
        Эти русские тонкости мало производили впечатления на ландскнехта. Значительно сильнее на него подействовала карта городов, присягнувших Дмитрию. Она его и убедила.
        Василий Голицын добавил:
        -Если не перейдешь, тебя, и твой отряд, и все ваши семьи в Москве в первый же день перебьют. Ты знаешь, как у нас любят иностранцев.
        -Теперь ясно, - сказал Вальтер.
        Решено было, что 7 мая Розен первым со своим отрядом перейдет мост через Кромы и первым сдастся войскам Корелы. Это был единственный отряд, который мог бы без рассуждения и бунта исполнить столь странный приказ начальника.
        7-го в четыре утра началось. Мимо стен крепости проскакал всадник на черном коне. Это был сигнал:
        «Готовьтесь к переходу войска!»
        По лагерю москвичей стали носиться всадники с криками:
        -Да здравствует Дмитрий, царь всея Руси!
        По этому сигналу в палатках начали связывать полковников и капитанов. Многие из них были предупреждены об этом заранее. Сам себя приказал связать и Василий Голицын.
        Отряд казаков вышел из крепости и, зайдя в тыл московского войска, ударил по лагерю.
        Началась паника. Петр Басманов, стоя на мосту через реку Крому, кричал с коня:
        -Да здравствует царь московский и всей Руси Дмитрий! Да здравствует царь московский и всей Руси Дмитрий!
        Большая часть московского войска бросилась на мост. Там стояли три священника, держа наготове кресты для целования. Один священник держал даже два креста.
        Мост быстро забился московским людом. Он затрещал, зашатался и в одном месте рухнул. Те воины, что были в кольчугах, быстро пошли на дно. Никто и не думал им помочь. Иные на лошадях выплывали.
        Начался пожар лагеря. Многие из войска московского не понимали вообще ничего. Они хватали лошадей и скакали врассыпную. Потом сами не могли объяснить, что с ними произошло.
        Главный воевода Катырев-Ростовский и князь Телятьевский с небольшим числом ратных людей и маржаретовским отрядом немцев во главе с самим Маржаретом пробились сквозь панику и в скором походном порядке направились к Москве.
        В два часа дня в храме Пресвятой Богородицы командиры и представители известных княжеских и боярских семей целовали крест и принимали присягу на верность государю нашему - царю Дмитрию Иоанновичу. Она была значительно короче.
        Отряд Вальтера Розена в военных действиях не участвовал. Рано утром он снялся со своих позиций и вышел из лагеря. Когда стало ясно, что никакие его действия не изменят ситуацию в пользу царя Федора, Вальтер Розен тоже дал отряду приказ двигаться к Москве.
        У МОСКОВСКИХ ВОРОТ
        Войска, прибежавшие в Москву от Басманова, привели город в серьезное волнение. Каждый князь и боярин, каждый воевода и каждый стрелец понимал, что надо делать выбор. И любой выбор может оказаться смертельным. Во время борьбы отдельных княжеских родов опасности подвергаются все.
        Новость обсуждалась в закоптелых избах стрелецких слобод, в светлых палатах боярских имений и в темных каменных мешках монастырей.
        И хотя московская чернь, «наш господин», уже начинала склоняться на сторону Дмитрия, чуя поживу, основная, степенная Москва еще колебалась.
        Не колебались окраинные города. Навстречу Дмитрию приезжали представители властей с иконами, ценными дарами, поклонными грамотами.
        Дмитрий решил, что надо ехать в Кромы. Там две армии уже начали брататься. Но прежде он хотел повидаться с Басмановым, и он выслал Басманову приказ немедленно явиться в Путивль.
        Вместо Басманова скоро прибыл с тысячью лучшего войска Иван Голицын.
        Он привез связанных Ивана Ивановича Годунова, первого воеводу сторожевого полка, и воеводу полка левой руки боярина Михаила Глебовича Салтыкова.
        Никак Салтыков не хотел переходить под руку нового царя. А Ивана Годунова о переходе никто и не спрашивал. Ему был теперь один переход: на тот свет.
        Прибытие полководцев взволновало Путивль. Все готовились к встрече. Войско выходило навстречу войску. Горожане покупали окна в домах на главной улице.
        -Ваше императорское величество, - сказал Альберт Скотницкий, - вы как хотите, а я не доверяю этому Голицыну. Мои казаки с пищалями залягут на чердаках.
        -Зачем?
        -Чтобы держать его и его людей на прицеле.
        -Для чего?
        -А вот для чего. Один выстрел из обреза - и все, конец кампании. Вы последний в фамилии. За вашу смерть никто даже не отомстит и не ответит. Может, он за этим и перешел к нам.
        -Верно, один выстрел и конец кампании, - согласился Дмитрий. - А если твои казаки в меня выстрелят? Будет тот же результат: один выстрел - и все, конец кампании.
        -Мои казаки - люди проверенные.
        -Голицын тоже проверенный. Слишком известная фамилия. Такие люди на мелкую дешевку не идут.
        -А почему он тогда к нам перешел? - спросил Скотницкий. - Это же его не красит.
        -На то воля Божья! А может, что другое. Скоро мы все и узнаем. А казаков твоих не надо, - велел Дмитрий. - Сам будешь рядом, и довольно.
        Встреча произошла в походном шатре, который постепенно обустроился и стал даже удобным. При встрече присутствовали секретари братья Бучинские Ян и Станислав и исполнитель особых поручений Мартин Иваницкий.
        Все были прекрасно одеты: парча, бархат, черненые доспехи, кружева, золотое оружие. Надо было произвести впечатление на одного из главных полководцев Московии.
        Шатер был окружен мрачной польско-казачьей вышколенной охраной под командованием Альберта Скотницкого.
        Голицын вошел и бросился на колени перед государем. Салтыков и Годунов со связанными руками остались у входа.
        -Встань, - приказал молодой царь.
        -Не гневись, Дмитрий Иванович, - попросил Голицын. - Не по своей воле я против тебя шел. А как узнал о тебе все доподлинно, тогда все и перерешил.
        -Что же ты узнал обо мне доподлинно? - спросил Дмитрий.
        Он с интересом рассматривал Ивана Васильевича, его обтянутую металлом фигуру, его одежду, оружие.
        -Так что же ты узнал? Скажи мне, чтобы и мне стало известно.
        -Что ты - настоящий царевич.
        -От кого же ты это узнал?
        -От Петра Федоровича Басманова.
        -А он откуда узнал?
        -От Семена Никитича.
        -Годунова?
        -Годунова.
        -А этот-то почему знал?
        -По письмам. Он Петру Федоровичу письма царицы показывал. Твоей матери, государь. Письма, которые она тебе писала.
        -Вот как все просто! - усмехнулся царевич.
        Он достал из-за пазухи две сложенные тонкие дощечки, раскрыл их и показал Голицыну хорошо сохраненное письмо с узорчатыми краями:
        -Такие?
        -Наверно, такие.
        -Откуда он их взял? - нервно спросил царевич.
        -У Нагого, у Афанасия Федоровича Нагого, когда тот умер где-то под Грязовцом.
        Была долгая пауза. Голицын понял, что его слова слишком много значат для Дмитрия, и молчал. Молчали и все окружающие. Вообще в последнее время стал вырабатываться особый стиль отношений между молодым императором и окружающими. В присутствии посторонних к нему без крайней необходимости никто не обращался, а он мог обращаться ко всем. Потом Голицын продолжил:
        -А против настоящего государя у кого же рука поднимется?
        Царевич обернулся к своим и приказал:
        -Годунова к Сутупову, Салтыкова - куда хочет! А мы с тобой, Иван Васильевич, едем в Кромы.
        -Государь, - спросил удивленный Голицын. - Почему ты так решил? Я и сам хотел просить тебя за Михаила Глебовича. Хороший воевода, чистый.
        -Именно потому так и решил, - ответил Дмитрий, - что хороший воевода и чистый.
        Он вернулся к мысли, затронутой Голицыным:
        -Значит, на настоящего царя ни у кого рука не поднимется?
        -Не поднимется, государь. Ни у кого не поднимется.
        -Поднимется рука, поднимется, - не согласился Дмитрий. - Еще как поднимется! Да опуститься ей Бог не позволит!

* * *
        Под Кромами Дмитрий не уставал удивляться. Две армии были в прекрасной форме. И с той и с другой стороны жизнь была обустроена. Были запасы оружия, пороха, провизии. Были вырыты укрепления. Можно было подумать, что это не война, а учения.
        Вместе с Корелой и Басмановым, с отрядом телохранителей, которым командовал Скотницкий, Дмитрий объехал все позиции и в конце концов сказал:
        -Вовсе непонятно, кто кого осаждал, кто от кого оборонялся. Просто жили рядом.
        -Почему непонятно, - ответил черный, смуглый, весь в шрамах Григорий Корела. - Все понятно.
        -Так ты, атаман, мне и объясни.
        -Не было у них аппетита на эту войну. Поэтому и азарта не было.
        -А у вас?
        -А у нас выхода не было. Мы были окружены.
        -А кабы наружу вышли? - спросил Дмитрий.
        -Кабы вышли, висели бы на всех воротах.
        Проехали мимо небольшого совсем нового кладбища. Дмитрий остановился около свежевырытых могил и стал читать надписи на крестах.
        Потом перекрестился и сказал:
        -Господи, прости меня. Сколько прекрасных русских семей!

* * *
        Казимир Меховецкий наконец прибыл в Краков и устроился в гостинице. Это было делом несложным. Но как попасть к королю?
        А действительно, как попасть к королю? Ну, прорвется он к начальнику королевской охраны. Сядут они за стол в его дежурной комнате как шляхтич со шляхтичем.
        -Ясновельможный пан Анджей, мне очень надо поговорить с его королевским величеством.
        -О чем, пан Казимир?
        -Очень важный разговор. О безопасности государства.
        -К королю все только с этим идут. К нему с другим и не ходят. Только о безопасности и говорят.
        -У меня особый случай, пан Анджей.
        -У всех особый случай. Может быть, поясните, в чем его особенность.
        -Я никак не могу.
        -Очень жаль, но я тоже никак не могу.
        Все первые лица государства окружены стражей и челядью, воротами и подъемными мостами. Ни к кому не подступиться и никому нельзя рассказать тайну.
        Меховецкий вычислил другой путь.
        Он узнал, где останавливается виленский епископ Венедикт Войка, имеющий возможность регулярно встречаться с королем. И узнал, что большим противником русского самозванца на сейме был епископ краковский Майцеховский. И стал добиваться встречи с епископами. Оказалось, что встретиться с ними было значительно проще.
        На третий день после посещения краковской епископальной гостиницы ему устроили свидание с епископом Венедиктом.
        Венедикт Войка принял пана Казимира в канцелярском доме подворья. Он был достаточно пожилой человек, но резкий в движениях и на удивление щеголевато (для духовного лица) одетый.
        -Я слушаю вас, сын мой. Скажите мне, что такое важное хотите вы сообщить королю?
        Казимир протянул молча епископу письмо «Андрея Нагого». Епископ внимательно осмотрел его и вернул Казимиру:
        -Прочтите мне его, сын мой. Я плохо вижу.
        Меховецкий прочел все письмо медленно, не торопясь, после каждого абзаца глядя на отца Венедикта.
        Епископ внимательно все прослушал. И сказал:
        -Мой друг, вряд ли я сумею устроить вам встречу с королем. Но это письмо я, с вашего разрешения, доведу до сведения его величества. Так будет правильно?
        Меховецкий через паузу согласился:
        -Очень хорошо.
        -Вы отдадите мне подлинник, или мне сделать с него список? - спросил епископ.
        Меховецкий опять задумался на несколько секунд: защитит его эта бумага или погубит? Потом протянул руку и отдал письмо епископу.
        Через два дня епископ Войка снова призвал Меховецкого к себе и сообщил, что виделся с королем.
        -Я надеюсь, вы понимаете, ясновельможный пан, - сказал он, - какой страшной тайной вы владеете?
        -Безусловно, святой отец.
        -Вы понимаете, что одно лишнее ваше слово или слово этого человека будет стоить вам жизни?
        -Прекрасно понимаю, святой отец. Но и скрывать эту тайну от короля нельзя. Слишком она велика и опасна. Ею могут воспользоваться враги его величества. Может быть, этого Дмитрия заключить в тюрьму или в монастырь?
        -Слишком много людей будут знать о нем и его претензиях. Одни слухи об этом человеке могут наделать нам много бед. На всякий случай объявите его сумасшедшим.
        С этим Казимир Меховецкий уехал из Кракова.

* * *
        В Самбор наконец-то тоже пришли письма. Два письма. Одно сухое и деловое письмо для Юрия Мнишека. И второе, более теплое, сестре Марины Мнишек красавице Софии.
        Оно вызвало значительно больший интерес в фамилии.
        «Ясновельможной панне Софии Мнишек от государя Московского и иных царств владельца и дедича - великого князя Дмитрия Иоанновича.
        Милостивая панна София, писать Вашей красивой и строгой сестре у меня не поднимается рука. Слишком хорошо идут наши дела, и пани Марина может подумать, что меня одолело хвастовство.
        Из Ваших уст, милая София, события, происшедшие с нами, будут выглядеть более реальными.
        Как Вам может быть известно, по высокому предусмотрению Божию, мы (войско мое и я) в благословении и счастье находились. Многочисленная неприятельская армия, которая долгое время стояла под Кромами, признала меня государем своим.
        Уведомить нас об этом событии из войска к нам прислали князя Ивана Голицына, человека великого и знатного во многих государствах наших. Также послы со всех уездов приезжали с объявлением подданства и послушания и прося милосердия.
        А сейчас премного просят меня, чтобы я без промедления в Москву для коронации ехал. И мая 25 дня мы в Москву отъезжаем.
        Милая пани София, милостиво простите меня за столь и сухое и краткое послание. Но тяжелая походная жизнь отучила меня от умения говорить мягкие слова.
        Передайте, что сочтете нужным из моих слов, Вашей утонченной и красивой сестре. Я искренне мечтаю о встрече с ней.
        Уверяю Вас, что встреча ей в Москве будет оказана такая, какой еще нигде и никогда не видели.
        Вашему отцу я написал особое письмо.
        Ваш Дмитрий - царевич Великой Русии, государь и дедич всех государств, московской короне подвластных».

* * *
        Армия Дмитрия, состоящая из поляков, казаков и ногайских татар, походным порядком шла к Москве. Параллельно ей двигалась сорокатысячная армия Басманова. Под Москвой она должна была распуститься.
        Царевич не доверял московскому войску. На ночь он приказывал располагать войско не ближе чем за милю от своего становища.
        Ночью шатер Дмитрия охраняла польская стража из ста хорошо вооруженных человек. Днем, не отходя ни на шаг, его сопровождали всадники Скотницкого.
        Ежедневно царя встречали бояре разных городов, принося подарки: соболей, золото, серебро. Ежедневно навстречу ему выходили священники в золотых одеждах и служились многочисленные молебны.
        Толпы людей залезали на стены монастырей и крепостей, на крыши домов, на всякие балкончики, заборы, деревья, чтобы видеть царевича.
        На всем пути Дмитрия народ располагался не в горизонтальном, а вертикальном измерении. Высокие березы и липы буквально чернели от публики.
        Святые отцы Николай Лавицкий и Андрей Чижевский собственными глазами видели это преклонение перед будущим царем и все больше верили в то, что наконец может произойти величайшее событие столетия - соединение двух христианских церквей под рукой Папы Римского.
        Роскошь церковных иерархов и бояр на фоне нищих горожан поражала поляков. Темные, закопченные избы, крытые то соломой, то досками, то дерном, рваная серая одежда, дешевая невкусная еда.
        Литовцев просто угнетала беспомощность простого люда перед любым старшим.
        В Туле один крестьянин мочился около иконной лавки. Два пристава злобно его избили, велели грязь совать за пазуху, есть ее и целовать это место.
        На этом полунищем фоне большое, совершенно неизгладимое впечатление произвел на рыцарство прием, оказанный русскому императору в городе Серпухове.
        На зеленом поле перед городской стеной учрежден был целый лагерь из белых шатров. Для утомленных походом людей это было прекрасное зрелище.
        Огромный многоцветный царский шатер-дворец возвышался в центре лагеря. Он был не просто огромен, он был нереально велик. Был снабжен четырьмя воротами с раскатами в обе стороны. И вообще выглядел как сказочный замок, как нечто немыслимое, не из этого европейского - из восточного азиатского мира.
        Навстречу Дмитрию, ехавшему верхом в сопровождении польских, казацких и московских воевод, вывели двести прекрасных одномастных лошадей.
        Дмитрий поблагодарил воеводу города, милостиво принял подарки и сказал Скотницкому:
        -Пересади всю свою охрану на этих коней! Да смотри, чтоб за лошадьми следили как за своими!
        Лучшего коня он подарил Басманову.
        На следующий день царь устроил угощение для поляков, московских воевод и именитых бояр. Были приглашены и казацкие вожди по усмотрению атамана Корелы.
        Внутри шатра были прекрасные вышитые золотом комнаты. Был рабочий кабинет для царя с большой приемной перед ним. А огромная столовая со столом на пятьсот человек вызвала удивление и у самых богатых поляков.
        Шатер изготовлялся в Серпухове по заказу царской семьи, чтобы придать блеск царствующему роду даже в сложных военных походах. Годуновы не успели его забрать. И серпуховский воевода установил его для Дмитрия.
        Царевич воспринимал все как должное. Его красноречие очаровывало всех русских. В нем светилось некое величие, которое трудно описать словами. Величие, невиданное прежде среди даже самых первых русских фамилий.
        Откуда-то взявшееся несметное количество поваров и кухонной челяди варили и разносили еду. Ее ставили в огромных блюдах на стол.
        Гости ели куски мяса руками. Руки ополаскивали в бочках с водой, расставленных позади скамей.
        Несмотря на май, на столе Дмитрия были свежие зеленые огурцы. Их при выращивании закладывали в закрывающиеся кочаны капусты и всю зиму они там хранились.
        -Ну что, государь, завтра идем на Москву? - тихо спросил царевича Басманов.
        Он сидел от Дмитрия по правую руку. За время переходов от Кром к Серпухову они успели серьезно подружиться. Рядом располагался еще один любимец - князь Рубец-Мосальский. По левую руку Дмитрия сидел герой Кром атаман Корела.
        -Ни в коем случае, - также тихо ответил Дмитрий.
        -Что так? - спросил воевода.
        -Ты сам подумай.
        Басманов сразу понял, в чем дело. Ему тоже не хотелось бы смотреть в глаза царевичу Федору и его матери - царице Марии.
        -Как же тогда нам быть? - спросил Басманов.
        -Никак нам тогда не быть, - ответил царевич. - Такие дела всегда сами собой решаются. Без нас.
        Потом он повернулся к Мосальскому:
        -Ты все слышал, князь?
        -Все, государь.
        -Вот и действуй соответственно.

* * *
        В Москву прибыли эмиссары Дмитрия.
        Первого июня в подмосковную купеческую слободу Красное Село с хорошо вооруженным небольшим отрядом явились бояре Пушкин и Плещеев. Расчет был точный, купцы Годуновых не жаловали.
        Годуновская стража пыталась отогнать отряд. Но народ буквально за руки хватал стрельцов, не давая достать оружие, и стрельцам пришлось отступить.
        Встав ногами на седло коня, которого придерживали с двух сторон два пеших казака, Плещеев громко стал оглашать грамоту Дмитрия:
        -«Князьям и боярам моим Федору Ивановичу Мстиславскому, Василию и Дмитрию Ивановичу Шуйским, прочим князьям и боярам московским, воинству московскому и всему московскому люду».
        Он читал грамоту громко отдельными кусками, чтобы хорошо слышавшие его передние ряды могли передать содержание дальним людям.
        -«Мы, великий государь и дедич Московии, пришли напомнить вам, что вы давали присягу отцу нашему Ивану Васильевичу, напомнить о вашем святом долге».
        Текст плыл над народом.
        -«Мы не ставим вам в вину, что вы стояли против нас - прирожденного государя своего по неведению или бояся казни. Теперь же приказываем вам, помня Бога и православную веру, прислать ко мне с челобитьем архиереев, бояр, гостей и лучших людей».
        И опять слова передавались от человека к человеку с комментариями:
        -Бояр призывает! Хочет, чтобы покланялись!
        -А ведь поползут, на брюхе поползут. Никуда не денутся.
        -«Мы обещаем не класть опалу на служилых людей, гостям и торговым людям обещаем учинить облегчение в пошлинах и податях. В противном случае, если не последуете моему указу, вас ждет праведный суд Божий и моя царская опала».
        Толпа притихла.
        -«Мы располагаем грозными силами. В рядах нашего войска есть русские, поляки, татары, и со всех сторон к нам подходят большие силы. Они собираются в Воронеже, и все пойдут с нами на Москву. Только ногайских татар мы держим пока в стороне, не хотя видеть разорение великое в христианстве».
        Плещееву не дали договорить. Толпа стала кричать:
        -Да здравствует государь наш Дмитрий Иоаннович!
        -Солнце наше взошло!
        -Конец Годуновым!
        -В Москву! В Москву!
        Коней Плещеева и Пушкина взяли под уздцы и повели в город. Толпа возрастала с каждой минутой. И медленно-медленно шла к Кремлю.
        К Кремлю подошло уже просто людское море. Каша из конных и пеших, бояр и детей боярских, стрельцов и ремесленников, крестьян и нищих.
        Плещеева и Пушкина подвели к Лобному месту, и им пришлось повторить всю грамоту от начала до конца.
        Москва вставала на дыбы. Многим становилось страшно от прихода новых неизвестных порядков, но можно было и хорошо пограбить.
        «Господин наш» приступил к делу. Важно было не ошибиться, не задеть тех, кто уже переметнулся к Дмитрию и сносился с ним.
        Крупные бояре умело руководили процессом. Когда толпа хотела разграбить винные подвалы Кремля, Богдан Бельский со своими стражниками умело направил ее на подвалы врачей-иноземцев. Он помнил, кто так позорно выщипывал ему бороду на позорном месте.
        -Грабить подвалы государя! Да вы что, изменники! В плети их! Гоните к врачам!
        Толпа бросилась на подворья иностранцев.
        Скоро все там было выпито, и растащено, и загажено. Удивительно, что уцелели сами иноземные доктора, их семьи и челядь. Наверное, кто-то подсказал «господину народу», что иноземные доктора нужны любому правителю. Грабеж спустят с рук, а за убийство вздернут.
        Московская чернь выкатывала во дворы бочки с вином и напивалась. Вино черпали шапками, башмаками и сапогами.
        Иноземцы быстро кончились.
        Занялись патриархом. Большое количество подлого люда с дрекольем, с оружием ворвалось в соборную церковь Успения Пресвятой Богородицы во время службы. Они вытащили старика из алтаря и стали таскать его сначала по церкви, потом и по городу.
        -Как ты смел, собака, нашего царевича наияснейшего расстригою называть.
        -Годуновский прихвостень!
        -Прибить тебя, собака, мало!
        Вытащили патриарха на Лобное место и там долго мучили. С большим трудом сбежавшийся церковный народ отбил патриарха. Наверное, потому, что кто-то крикнул:
        -Богат Иов! Идем и разграбим его!
        Бросились на патриарший двор. Разграбили весь дом, все имущество. Все, что взять нельзя было, изломали. Все изгадили.
        Дальше в головы пришла новая светлая мысль:
        -Грабь дома Годуновых!
        -Долой их!
        И поехало!
        Толпа врывалась в дома, вытаскивала во двор и хозяев, и все, что вытаскивалось. Ломали вещи в куски. Истребляли все, что в руки попадалось. Лошади, платья, деньги, мебель, иконы, котлы, горшки, посуда - все было растащено. Не осталось ни одного гвоздя в стене.
        И конечно, везде было нагажено.

* * *
        В самые последние дни мая в Тулу на поклон Дмитрию явились представители главных московских семей: князь Иван Михайлович Воротынский, князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, князь Андрей Телятьевский, боярин Петр Шереметьев и думный дьяк Афанасий Власьев.
        От всей Москвы они привезли повинную грамоту, приглашавшую Дмитрия прибыть в Москву и занять прародительский престол.
        Посольство возглавляли князья Иван Михайлович Воротынский и Андрей Андреевич Телятьевский.
        В то же время приехали к Дмитрию послы от донских казаков с предложением новой военной помощи.
        К позору «московских боляр», государь первыми позвал к руке казаков.
        Среди бояр начался недовольный гул. Они задвигались, заговорили, завозмущались. В их рядах явно выделялся князь Андрей Телятьевский.
        Дмитрий разозлился. Он вспомнил запись диспута между папским послом Антонио Поссевино и его отцом Иваном Грозным о разных верах, вскочил и злобно закричал близко к отцовскому тексту:
        -Что я вижу, б-дины дети! Это какие-то деревенские люди на рынке научили вас держаться со мной как с равным, как с деревенщиной!
        Все замерли - русские и поляки. В войске уже знали привычку императора коротко решать неприятные вопросы. Не одну бунтующую голову лично срубил в походе Дмитрий. Его царское самодурство все чаще стало проявляться.
        -Этого, - указал Дмитрий рукой на Телятьевского, - в подвал, к Сутупову. Князек думает, мы о нем ничего не знаем. Знаем, позаботились. Когда московское войско присягало нам, истинному государю, этот князишка с Катыревым бросился в Москву Кремль поднимать. Ну что, б-дин сын, помог тебе Кремль? Теперь его самого подымут, - сказал он Басманову.
        Люди Меховецкого мгновенно выволокли Телятьевского из рядов бояр и уволокли куда-то в сторону.
        -Может, ты не прав, государь, - тихо сказал Петр Федорович Басманов. - Воевода он никудышный, да род его очень старинный.
        -У нас таких родов, как его, не одно сто! - грубо ответил Дмитрий, снова вспомнив, как говорил его отец в таких случаях. - Этому спустишь, другие на голову полезут!
        Он повернулся к боярам:
        -А вы, Воротынские, Трубецкие, Шереметьевы и прочие, не очень ли гордые стали? Годуновской спеси набрались! При моем отце на коленях ползали, сапоги целовали. Мы вам, дети б-дины, слали грамоты, мы же вам всем писали про себя, кто мы и как спаслись. Куда вы смотрели, когда ирод Годунов Северские земли разорял? Когда в Камарницкой волости малых детей в костры бросали?
        Тень Грозного вставала над боярами.
        -Убирайтесь отсюда в Москву и готовьте все к нашему приезду. И знайте: многие годы вы свои беды нам будете заглаживать! Да не как-нибудь, а потом и кровью. За любую измену хуже отца моего буду карать. Вспомните, что с новгородскими боярами было сделано! И вас это ждет.
        Как оплеванные, представители ведущих семей двинулись к Москве. Они ожидали другого приема. Они думали осчастливить самозванца, а увидели нового страшного настоящего государя.
        Порядок в войске Дмитрия, снаряжение войска, удовольствие, с которым ему служили поляки, русские и казаки, расстроили бояр. Шла очень большая сила, что-то новое надвигалось на Русию.
        Вдруг проявилась милость молодого государя: некоторые посланцы были возвращены и допущены к его царской особе персонально. Это были князь Трубецкой, князь Воротынский и думный дьяк Афанасий Власьев.
        Воротынского вернули, может быть, из-за фамилии.
        А князь Шереметьев сильно затаил.

* * *
        Оставалось последнее.
        В обычный городской дом, куда за день до этого на простой телеге привезли всю семью Бориса Годунова, явились зловещие гости: князья Голицын и Рубец-Мосальский с боярами Молчановым и Шерефединовым. С ними был отряд стрельцов в голубых кафтанах.
        Мосальский с тремя конными боярами остался снаружи, остальные, в один мах соскочив с коней, вошли в дом.
        Стрельцы быстро и по-деловому удавили царицу Марию Федоровну загнали царицу Ксению в дальнюю комнату и встали в стороне. А Молчанов и Шерефединов с начальником стрельцов занялись царевичем.
        Шестнадцатилетний царевич отчаянно сопротивлялся. Он выхватил саблю и бросился на Молчанова.
        Хорошо вооруженный, в кольчуге, опытный Молчанов, наверное, в эту минуту легко мог бы убить Федора ударом в шею, но он очень хотел попасть мечом в мужское место государя, поэтому просто увернулся.
        Двое других убийц тоже набросились на юношу и кололи и рубили его изо всех сил, единственно стараясь не уродовать лицо.
        Они несколько раз с силой швыряли юношу на пол, и Молчанов все норовил ударить его в половые органы, и каждый раз царь изворачивался.
        Самый образованный в стране юноша был безжалостно и спокойно убиваем. А по стенам стояли и спокойно смотрели на это голубокафтанные, много чего видевшие стрельцы.
        Наконец Молчанов ударил мечом туда, куда хотел. Царевич взвыл и стал корчиться с плачем и со стонами на полу. Молчанов и Шерефединов спокойно и удобно добили его.
        -Все! - довольно сказал Михаил Молчанов. - Кончился корень Борисов!
        Часть пятая
        INPERATOR ВСЕЙ РУСИИ
        Войска Дмитрия под истошный, ни на секунду не прекращавшийся звон колоколов в строгом порядке вступали в город.
        Первыми двигались польские части. Это была последняя тысяча рыцарей - остаток большой армии, вышедшей год назад вместе с Дмитрием из Польши.
        Перед ними несли яркие, горящие на солнце шелковые и бархатные хоругви, обрамленные серебром и золотом. На иных были пулевые и ядерные пробоины.
        Тщательно вычищенные оружие и латы, порядок в частях сильно расстроили только что грабивших и все громивших москвичей. По каждой детали, по манере воинов было видно, что это профессиональные, наемные части. И что они быстро и жестоко выполнят любой приказ командира.
        Проход польских частей сопровождался громкой походной музыкой: гремели барабаны, трубили трубы, звенели литавры.
        Дальше двигались отборные части стрельцов в красных с золотом кафтанах. Они шли попарно, сопровождая служебные царские кареты, запряженные шестерней. Они же вели двести прекрасных одномастных царских лошадей.
        За ними следовал живой, вращающийся, перетекающий из ряда в ряд пестрый отряд боярской молодежи.
        Их было не менее трехсот. Все они были в нарядных ярких шитых золотом кафтанах. Все были радостно возбуждены и счастливы.
        За ними шло духовенство в светлых ризах, с иконами, с хоругвями, с Евангелиями, с пением. Его шествие возглавлял Рязанский патриарх Игнатий - грек по происхождению. Он первый из высших святителей признал Дмитрия государем.
        Замыкали шествие казацкие полки. Они пытались подражать полякам в строгости строя, в гордости посадки, в щеголеватости. Но все равно чувствовалось, что это не регулярные части, а сборное, хотя и профессиональное войско. И снова шли поляки.
        Ладные и сильные, как обезьяны, ребята Скотницкого, а их к тому времени набралось до двух тысяч, без промедления занимали самые удобные для наблюдения места: стены, крыши, комнаты верхних этажей, выбрасывая оттуда всех и вся.
        У них были классные легкие луки и пищали.
        Дмитрий, окруженный военачальниками, в кафтане, сверкающем золотом, на высоком черном коне, был самой заметной фигурой, и тысячи лиц с напряжением вглядывались в него: Отрепьев - не Отрепьев? Самозванец - не самозванец? Поляк - русский? Солнце ясное или садист-пыточник?
        Толпа располагалась по всему пространству города. Все деревья, балконы, крыши, арки были заполнены людьми.
        Иногда какая-нибудь мощная ветка рушилась под тяжестью любопытных людей и, к радости других горожан, с треском летела вниз.
        Случались в толпе и первейшие русские бояре, переодетые простым народом. При виде царевича они переглядывались и перешептывались. Какое-то недоумение проявлялось на их лицах. Не того ждали.
        Процессия дошла до Лобного места. Здесь Дмитрий остановился, снял шапку, закрыл лицо руками и некоторое время постоял неподвижно. Людское море в эту секунду замерло - каждый человек стоял не дыша.
        С Лобного места Дмитрий проследовал в Архангельский собор. И море снова ожило, зашевелилось, заговорило. Все лица, как подсолнухи, повернулись ему вслед.
        Подъехав к соборному храму Архангелов, Дмитрий сошел коня и под мощное церковное пение в сопровождении свиты и охраны вошел внутрь. Молодой государь поцеловал святые иконы и поклонился гробам царей Ивана и Федора и громко произнес:
        -Отец мой и брат мой! Много зла нам сделали враги мои! Много ран нанесли они стране моей! Но слава святому Богу, мы здесь перед вами, и трон московский снова принадлежит благословенной семье нашей. А теперь во дворец! Займемся делами!
        -Может, сначала трапеза? - спросил Басманов. - Животы подводит.
        -Совместим! - решил Дмитрий.
        Когда Дмитрий проходил мимо надгробия Годунова, он приказал Скотницкому:
        -Бориса из храма убрать!
        И уже у самого входа, почти на ступенях, он остановился и обратился к Басманову и Яну Бучинскому:
        -Странно и непонятно нам, какая механика была у Годунова в голове. Умный же был человек. Ведь уступи он нам, сдай трон, как мы ему писали, ведь и жив остался бы, и Думой бы править бы мог, и многие бы дела решал. И честь имел бы не хуже прежней. И пользы много принес бы. Так нет, почему-то стоял он против нас до смерти, пока мы об него и обо всю его семью ноги не вытерли.
        -Слишком многих убил, - сказал на это Басманов. - Отвечать пришлось бы, никакой суд бы его не простил - ни людской, ни царский.
        -Слишком много холуев вокруг него было, - сказал Ян. - Убеждали: все прекрасно - выстоим, и все тут.
        -Можно, я скажу, - вдруг вмешался маленький служка из духовных.
        Все окружающие государя уставились на служку.
        -Говори, - велел Дмитрий.
        -Они считали, что, став государем на Москве, ты их сразу всех убьешь.
        -Почему?
        -Потому что ты, государь, у них в руках и дня бы не прожил.
        Дмитрий подозвал жестом Скотницкого и приказал:
        -Захвати этого служку в отряд и попридержи при себе. По первому требованию его мне представишь.

* * *
        Василий Иванович Шуйский не решился собирать близких ему людей просто так, без предлога. А предлог должен быть солидный.
        Нашел Василий Иванович. Решил он подарок сделать новому государю ко дню коронования: прикинуть по-черному, сколько денег есть сейчас у казны. А уже потом изыскивать их по приказам, по должникам, по городам.
        Сзывались все в загородный дом князей.
        Собрались Шуйские, Романовы, Голицыны, Черкасские, Шестуновы, Бельский и другие как представители разных приказов, вроде бы произвести денежный прикид.
        Как ни плох был Борис, как ни жесток, а дела финансовые вел с умом. Денег в государстве прибавилось.
        С Англией торговля наладилась. Одних кораблей оттуда пришло триста вместо двадцати при Грозном.
        Сначала долго говорили о деньгах, о долгах городов, о податях, о неоплаченном войске в связи со смертью царя. Наконец, заговорили о главном.
        Начал Василий Иванович Шуйский:
        -Не тот государь пришел, не тот.
        Все насторожились. Была долгая пауза.
        -Не тот, которого ждали, - поправился Шуйский. Бояре, молча, ожидали продолжения. - Ждали мы того Дмитрия, который Отрепьев. И Борис Федорович, и патриарх нас убеждали, что это он идет. И воевали мы против него сами знаете как. А пришел другой. И Отрепьева с собой на веревочке привел.
        Шуйский был зол и раздражен. Таким его никто раньше не видел, потому что обычно он говорил тихим, почти жалостливым голосом.
        -Кто из вас знает этого человека, государя то есть? Кто из вас или ваших слуг видел его ранее?
        Все молчали.
        -Ну ты, Богдан Яковлевич? У тебя в каждом городе свой человек сидит. У тебя на всю Русию паутина. Что скажешь?
        -А ничего не скажу. Только скажу, что разговор этот больно опасен.
        -Ну, не более опасен, чем при царе Борисе, - сказал Дмитрий Шуйский, - или при царе Иване. Вели же мы их. Как нам считать: это настоящий государь или нет?
        -Это как захотеть, - сказал Богдан Яковлевич. - Можно и так считать, и эдак. Можно всю жизнь от добра добра искать, а можно и остановиться. Это при Бориске Годунове было чем хуже, тем лучше. Сейчас случай не тот, сейчас чем лучше, тем лучшее.
        Дмитрий Шуйский ничего не понял, а князь Василий насторожился. Пора было ограничивать разговор, а еще лучше оканчивать.
        -Эй, кто там из челяди! - хлопнул он в ладоши. - А ну, принесите нам меда и браги! Выпьем за имя царское и за здоровье его.
        И захолодело в животе у Шуйского. Почувствовал он, что могут его сдать. Но не мог он уже остановиться. Его постоянно грызла мысль: «Кому я сам открыл дорогу в Москву? Кого посадил на трон сам, своими руками?»
        А Богдан Яковлевич Бельский прекрасно понимал, что при государе Дмитрии Иоанновиче он будет в высокой чести, а при царе Василии Ивановиче Шуйском неизвестно где окажется. Может быть, и на погосте.

* * *
        К удивлению поляков, кремлевской обслуги и самого Басманова, молодой государь вел себя в Кремле так, будто родился в нем.
        Его не смущало огромное количество челяди самого разного ранга и назначения. Не смущали золотые ткани, которыми были обиты царские комнаты. Не смущала золотая посуда и дикое количество блюд и питья, подаваемых к каждому столу.
        Держался он по-царски: порою чрезвычайно добро, порою самодурно, порою просто свирепо. И все же Дмитрий прекрасно понимал, что для спокойного царствования ему необходимо переехать три бревна.
        Первое: посадить на патриарший престол вместо врага Иова верного ему архиепископа Рязанского Игнатия. Правда, он был родом грек из Кипра, но он первым признал Дмитрия государем.
        Второе: встретиться с матерью на глазах всей Москвы. Чтобы рассеять последние сомнения в принадлежности к роду Ивана Грозного.
        Третье: устроить пышное, торжественнейшее коронование. Без устройства двух первых пунктов третий был невозможен.
        За матерью уже было послано. Дело было за патриархом.
        С помощью архиепископа Елассонского Арсения государь собрал всех епископов, митрополитов, архимандритов и игуменов в большой Золотой палате и сказал:
        -Слуги Божии, благочестивые! Патриарх, святейший отец наш Иов - великий старец и слепец - не может больше пребывать на патриаршестве по причине многих болезней. Он слишком немощен и к тому же в большой обиде к Москве. Вам, святые отцы, необходимо выбрать на патриарший престол в Москве достойнейшего из вас. И желательно не в очень тяжелых летах. Предстоят дела успокоительные и великие. Я знаю среди вас одного такого очень достойного отца, но я не буду называть его, чтобы не оказывать воздействия на ваше решение. Вы все сделаете сами.
        Святые отцы удалились в Успенский собор, где разгорелись святые страсти. Никто не хотел идти под малоизвестного выскочку грека Игнатия. Но и нехотение свое показывать было опасно.
        Разговор был долгий, затуманенный.
        Служка, которого увидел Дмитрий в Архангельском соборе, Фрол Микитин, оказался золотым человеком. Все знал, что в Москве делается. Где вопрос задаст, где подслушает, где с челядью выпьет, где полночи будет через нужный забор смотреть, но самое интересное высмотрит. Есть на Русии такие добровольные разведыватели всего.
        И вот пришла от него первая польза.
        Дмитрий сидел в Кремле, в бывшем кабинете Годунова и работал с Яном и Станиславом Бучинскими. Они десятки раз обсуждали каждое даже самое мелкое решение. Речь шла о возвращении в Москву Филарета Романова, о его прошении митры для себя и об одном странном письме, пришедшем на имя Яна из Польши.
        В нем в замаскированной форме сообщалось, что Василий Шуйский имеет через третьих лиц тайную переписку с королем Сигизмундом.
        В соседней комнате дожидался разговора Петр Басманов.
        В дверь кабинета вошел Альберт Скотницкий и ввел Фрола Микитина.
        -Государь, рвется к тебе. Говорит, важное дело. Без масла пролезает.
        -Очень важное, - сказал смелый служка. - Они проголосовали за Иова. Хотят оставить его на престоле.
        -Почему? - воскликнул удивленный Дмитрий.
        -Ростовский митрополит Завидов их баламутит, Кирилл.
        -Ладно, понято, - сказал Дмитрий. - Время у нас еще есть?
        -Есть, государь, - ответил Фрол. - У них еще много разговоров, на полдня.
        -Спасибо! - сказал царевич. - Мы ими займемся.
        Но служка не уходил.
        -Чего ждешь? - спросил его Дмитрий. - Есть еще что важное?
        -Есть, государь.
        -Говори.
        -Князья Шуйские заговор готовят. По-ихнему, ты не государь, а Гришка Отрепьев. Вчера многих купцов собирали, велели против тебя говорить.
        -Кто из Шуйских?
        -Князь Василий Иванович и князь Дмитрий Иванович.
        -Есть кому подтвердить? - спросил царь.
        -Имеется. Два человека из дома купцов Мыльниковых. Они мне все и рассказали, - ответил монашонок. - Они за тебя, государь.
        Дмитрий среагировал мгновенно:
        -Вот что, Альберт. Бери этого монашка и к тем людям, про которых он говорил. Займись ими. Если все правда, если они Шуйских сдадут, Шуйских к Сутупову в приказ. Всех Шуйских, какие в доме окажутся. А ко мне срочно Басманова.
        Басманов спешно вошел в кабинет.
        -Вот что, Петр Федорович, - приказал Дмитрий. - Возьми четырех-пятерых стрельцов пострашнее, со шрамами, грубых и срочно в Успенский собор.
        -И что, государь?
        -Войдешь в собор, пройдешься по нему, в лица посмотришь и передашь епископу Арсению, что митрополита Ростовского Кирилла Завидова срочно требуют к государю.
        -Привести его сюда?
        -Нет, в телегу его и из города к черту. Объяснишь ему, что друзья патриарха Иова, который обо мне позорные грамоты писал, церкви не нужны. И место ему, Кириллу, вместе с Иовом в каменном мешке в Белоозере. Ну, а пока пусть он выберет себе скромный приход подальше от Москвы и немедленно туда направляется священником. Бумаги потом придут.
        Богданов бросился выполнять приказание.
        -И пусть всю жизнь на меня за мою милость молится! - крикнул вслед Дмитрий.
        -Не слишком ли резко, Дмитрий Иванович? - спросил Ян Бучинский.
        -Может быть. Зато сразу два дела решаются. Отец Филарет Романов себе митры требует. Вот и сядет в Ростове митрополитом, вместо этого иовского прихвостня.
        Потом он обратился к Станиславу Бучинскому:
        -А ты, друг, проследи, чтобы Фрола этого наградили как следует и сделали так, чтобы в любое время он ко мне вход имел.

* * *
        Через час из Успенского собора пришла делегация высшего духовенства. Патриархом был избран грек Игнатий.
        Такого количества ласк и подарков церковные иерархи не видели еще ни от одного государя. Всем им были розданы ценнейшие подарки, нарядная одежда и много золотой материи.

* * *
        В Кремль к государю Дмитрию Ивановичу обратились командиры солдат иноземцев с просьбою принять их.
        Как считали Ян и Станислав, их надо было принять немедленно и облагодетельствовать. Пока это была единственная сила, которая могла начать серьезную службу царю.
        Дмитрий согласился принять все иностранные сотни и полки в поле у Москвы-реки за Дорогомиловом.
        Им был дан приказ парадным порядком с оружием и знаменами выстроиться в пойме у Дорогомиловской заставы.
        В этот день пришли к нему все немцы, все французы, все голландцы и все литовцы.
        Иностранцы стояли на бескрайнем зеленом лугу отдельными отрядами, низко опустив головы.
        Они понимали, что сейчас решится их судьба. Их могут помиловать и простить, а могут запросто отправить на каторгу или просто поотрубать головы каждому десятому.
        Впереди во всех боевых доспехах стояли командир немцев Вальтер Розен и капитан роты охранников Бориса Годунова француз Жак Маржерет.
        Они встали на колени на траву и подали Дмитрию челобитную с просьбой не гневаться на них, если они причинили какое-либо зло его величеству и его войску под Добрыничами.
        Дмитрий спешился и в окружении стражи Скотницкого, братьев Бучинских, Петра Басманова и Богдана Сутупова не торопясь обходил отряды. При этом он внимательно читал челобитную. Скотницкий вел за ним коня.
        В ней было написано:
        «В то время, государь, когда мы были направлены против тебя, этого требовала наша присяга и честь, ибо мы были людьми подневольными, служили своему тогдашнему государю господину Борису.
        Мы клялись ему великой клятвой преданно стоять за него и не могли поступить против этого, не замарав своей совести. Но как верою и правдою мы служили Борису, так мы будем служить и тебе».
        Дмитрий прочел челобитную, хмуря брови. Потом призвал к себе начальников Розена и Маржерета.
        Они были уверены, что гнев его будет великим за то, что они под Добрыничами основательно его оттеснили и обратили в бегство. И что там из-за иностранцев было убито много русского войска. Сам Дмитрий еле уцелел.
        -Господа, - сказал Дмитрий, понимая, что имеет дело с европейцами, - я прекрасно помню, как ваши два отряда положили выстрелами тысячу моих людей у Добрыничей. Почти все мои люди тогда полегли в снегу. Такое не забывается.
        Полковник и капитан стояли, опустив головы.
        -И я помню, как под Кромами ваши отряды, господа, не сдались мне, как это делали тысячи московского войска, а остались верны Борису - тогдашнему вашему государю. Хотя всем давно уже было ясно, кто такой этот самозваный государь.
        Ни Вальтер Розен, ни Жак Маржерет, ни все окружение Дмитрия не знали, чем закончится его речь.
        -Тем не менее, господа, я не осуждаю вас. Вы исполняли свой долг. И если вы будете служить мне даже наполовину того, как вы служили старому своему государю, все равно я буду доверять вам больше, чем своим московитам.
        Дмитрий говорил так, потому что русских воевод и военачальников, кроме Петра Басманова, рядом не было.
        Переводчики и мелкие командиры передали его речь по отрядам, и крик радости пронесся над войском.
        Русские цари платили наемникам много, а настоящие военные кампании бывали нечасто.
        -А ну, скажите мне, господа немцы, кто у вас был знаменосцем?
        Вальтер Розен крикнул что-то по-немецки. Из розенского отряда вышел здоровый, на одну четверть больший, чем положено человеку, ландскнехт. Несмотря на свой грозный вид, он был испуган.
        -Мы, государь.
        -Как тебя зовут, наемник?
        -Вильгельм Шварцкопф.
        -Откуда ты?
        -Дворянин. Из Лифляндии.
        Чувствуется, что дворянин был чрезвычайно встревожен.
        Неожиданно Дмитрий поднялся на носки, погладил его по голове и сказал:
        -Ты здорово в тот раз напугал меня своим знаменем, черт тебя дери! Мой конь несколько саженей тогда на задних ногах скакал. Чуть не сбросил меня. Попадись ты мне там!
        Потом он обратился к отряду:
        -Вы, немцы, подошли ко мне так близко, что дальше некуда, хоть копьем коли. Конь мой императорский был сильно ранен подо мной, но, слава Богу, вынес меня от вас. Он и сейчас еще в повязках.
        Дмитрий стал пытать Розена и Маржерета:
        -Если бы вы меня захватили, вы убили бы меня?
        Они ответили с почтительным поклоном:
        -Лучше, ваше величество, что вы остались, слава Богу, живы. Да будет славен Бог, да сохранит он ваше величество и впредь от всякого несчастья.
        Дмитрий вскочил на коня. Свита последовала его примеру.
        -Петр Федорович, - обратился Дмитрий к Басманову. - Распорядись насчет войска. Займись им, устрой их. Кого надо смени, кого надо повысь. Размести их как прежде жили. Маржерет мне сильно по нраву, а Розен не очень: слишком легко ушел он из боя под Кромами.
        -Хорошо, государь.
        -Есть интересный вопрос, - гарцуя на коне, сказал Басманову Дмитрий.
        -Какой, государь?
        -Как ты им будешь платить за тот месяц, что они против меня воевали?
        Он ударил коня башмаками и разом полетел в сторону Кремля. Охранная сотня быстро догнала его и окружила.

* * *
        С Шуйскими все подтвердилось. Через своих людей, через купца Федора Конева и купцов Мыльниковых поднимали народ против царевича, говоря, что Дмитрий не настоящий, что это Отрепьев, что он расстрига и чародей. Больше было болтовни, чем опасных, стоящих слов.
        Мрачный Богдан Сутупов пришел с вопросом:
        -Что делать?
        Дмитрий один, без советчиков долго думал, как поступить. Вспомнив слова наставника Симеона о необходимом самодурстве московских царей, решил казнить. Об этом он оповестил Бучинских и Басманова.
        Петр Басманов отреагировал так:
        -Если бы этих братьев казнили еще при Годунове, насколько меньше зла было бы на Руси. Так ведь они как мокрая глина из кулака у него из рук выскальзывали! Казни, государь!
        Но Бучинские были несогласны: не надо начинать царствование с казней, когда еще и короны на голове нет.
        -Надо вынести это дело на суд государственных людей, - сказал Ян.
        -Вы все по-своему, по-польски мыслите, - возразил Дмитрий. - А вы не помните истории с тамплиерами во Франции? С магистром ордена - Жаком де Моле?
        -Не помним, государь.
        -Разрешите я вам напомню. Это мой любимый рассказ. Филипп Четвертый Красивый предложил Жаку де Моле очищающий суд. «Ты же ведь чист, Жак. Соглашайся, и суд тебе никакого вреда не принесет, только оправдает». Магистр поверил и согласился. А как начался суд, появилось столько обвинений и лжесвидетелей - просто конец света! Магистра обвинили в ереси, в заговоре против короля и, в конце концов, сожгли на костре.
        Малый царский совет задумался.
        -И все-таки нужен собор, - сказал Ян Бучинский. - Но под контролем. Надо все обставить так, чтобы Жаком Моле был Шуйский, а не ты, государь. Чтобы у собора не было другого выхода.
        -А в случае чего все потом исправим, - добавил Станислав. - Все в наших руках.
        -Хорошо, собор так собор! - согласился Дмитрий. - Действуй, Петр Федорович! Только запомните, панове, что тупо сделано, хрен потом заточишь!
        Петр Басманов вызвал Богдана Сутупова, и они вместе принялись решать задачу.

* * *
        Собор собрать ничего не стоило. Из сотен городов Русии прибыли воеводы и представители древнейших боярских семей. Они приехали высказать свою верность сыну великого государя Ивана Грозного Дмитрию Ивановичу.
        Каждому объясняли, что нашлись враги у нового государя. И наговаривают они на государя, потому что сами хотят сесть на его законный престол. И что с ними надо покончить. И хотя государь скор на руку и не одну голову самолично снес в гневе, он хочет сделать это по справедливости, по суду «…с твоей, князь, воевода, боярин, поддержкой!».
        Вся церковная часть собора уже чувствовала твердую руку нового государя и поддерживать кого-либо против него не собиралась.
        Усиленно приглашались старинные враги Шуйских - Шаховские, Шестуновы и другие.
        Богдан Сутупов, пытая челядь и слуг в подвалах Семена Годунова, узнал главные доводы Шуйского.
        Команда Дмитрия работала слаженно, быстро и без ошибок. Государь только и успевал говорить:
        -Ладно сделано.
        -Хорошо придумано.
        -Даст Бог, получится.
        Через три дня собор был открыт. Собор был невелик. Поместились в думной палате. Дмитрий сидел на тронном помосте. Сзади него по стене стояли разновооруженные рынды.[6 - Рында - оруженосец-телохранитель (прим. ред.).]
        Это были не те приближенные декоративные боярские дети, какие практиковались при Годунове, это были профессиональные охранники из лучшего десятка Альберта Скотницкого.
        Перед помостом было свободное место, а дальше на скамьях строго по разряду сидели князья, воеводы и духовенство из разных мест. Весь зал светился золотом и серебром одежды.
        В зале были люди между собой мало знакомые, поэтому разговорного гула особого не было.
        Начал Петр Федорович Басманов:
        -Уважаемые люди государства Московского, на ваш суд выносится судьба князей Шуйских.
        Он выдержал долгую, значительную паузу.
        -В то время, когда вся земля, вся Русия всеми городами признала и приняла на царствие Московское Дмитрия Ивановича - сына государя нашего Ивана Васильевича Грозного, эти князья, из злого умысла самим завладеть троном, позорят и клевещут на законного государя. И вам придется решить, какого наказания достойна эта фамилия за свое злодейское дело. Готовы ли вы выслушать главного из них - старшего князя Шуйского.
        -А чего его слушать! - раздались голоса.
        -Знаем мы его. Что слово - то лжа.
        -Пусть говорит!
        -Отчего бы не выслушать.
        В палату ввели Шуйского. На удивление всех, он держался уверенно и смело. Василий Иванович прекрасно понимал, что каяние и просьба прощения - верный путь на виселицу или на плаху.
        -Ну, скажи нам, Василий Иванович, - начал Басманов, - что ты можешь плохого сказать о нашем государе. Говорят, ты его клевещешь по-черному.
        -И не государь он вовсе, - смело сказал Шуйский, - а подставное лицо, неизвестно кем приготовленное.
        -Значит, для всей страны, для всех городов, для митрополитов наших и епископов, для короля литовского он - государь, а для князя Шуйского он - лицо приготовленное? - зловещим голосом спросил Басманов. - А какие у тебя доказательства?
        -Простые доказательства, - ответил Шуйский. - Убиенного младенца я сам видел в гробу. При мне его и захоранивали. А на смену ему бояре Романовы, назло Годунову, какого-то монаха на престол готовили. Вот он и есть ваш государь.
        -Гришка Отрепьев?
        -Гришка не Гришка - не знаю. А только это не царевич.
        -Ну так уж ты выкладывай, что там у тебя еще имеется? - предложил Басманов.
        -Имеется и еще. Все говорят, что родинка у нового государя нашего есть на щеке, бородавка! Такая, какая у убитого младенца была. Да не было у младенца никакой родинки, никакой бородавки! Я его хорошо разглядел, когда он в гробу лежал, когда его хоронили. НЕ БЫЛО!
        Наступила тишина. Даже лавки не скрипели под тяжелыми боярами.
        -Может, потому ее и не было, что не того убили, - в полной тишине вдруг спокойно заметил Богдан Яковлевич Бельский.
        Шуйский ужаснулся своему промаху.
        -А что ты на это скажешь, князишка поганый? - зло крикнул Дмитрий и показал Шуйскому свой нательный золотой крест с крупными камнями. - Это мне Романовы подарили, а не мой крестный отец князь Мстиславский мне его надел! А это ты видел? - добавил он и вынул из-за пазухи две тонкие сложенные дощечки, между которыми находилось письмо царицы Марфы сыну, отобранное у Отрепьева.
        -Что это? - спросил растерянный Шуйский.
        -Письмо царицы матери моей ко мне, ребенку, - ответил Дмитрий.
        -Да это письмо я сам передал Романовым, когда они монаха на престол готовили! - вскрикнул Шуйский.
        -А где ты его, собака, взял? Уж не у моей ли матушки силой забрал?
        -Мне его из приказа Семена Никитича передали.
        -Стало быть, ты знал, что младенец жив, раз ему мать письма пишет? - спросил Басманов. Шуйский молчал.
        -Кого же ты, князь, в гробу видел? - спросил Дмитрий. - Уж не себя ли самого? Изолгался ты, князь, хуже некуда!
        -Уберите его! - приказал Басманов. Шуйского выволокли. Собор возмущенно шумел. Дмитрий встал и сошел с помоста.
        -А теперь, дорогие князья, воеводы и вы, пастыри духовные, вам решать судьбу князя! Я надеюсь, вы помните, как мой отец карал за неуважение к царской особе. За один неправильно написанный титул руку отрубали!
        Когда царь вышел из палаты, один смелый воевода спросил Басманова:
        -Скажи, Петр Федорович, а где государь скрывался все эти годы? Как его Годуновы не выследили? Я и сам имел такой приказ тайный младенца царского выследить и в Москву доставить.
        -Видите, люди православные, - сказал Басманов, - Годунов давал приказ младенца выследить и доставить. Стало быть, не был он убит в Угличе. Другого подставного младенца Нагие там держали на этот случай. А где он скрывался, точно не знаю. Где-то в поместье под Ярославлем.
        -А мог бы кто-нибудь подтвердить, что государь там был? - настаивал смелый воевода.
        -Мог бы кто-нибудь, - ответил Басманов, - до того, как там люди Семена Никитича побывали. Теперь в том селе ни одной души живой не осталось.
        На этом вопросы смелого воеводы кончились. Впрочем, может быть, все так было и задумано.
        Собор в один голос постановил князя Шуйского казнить путем отсечения головы. Братьев Ивана и Дмитрия сослать. Решение собора зачитал перед всеми Петр Федорович Басманов.

* * *
        Письма в город Гошу на имя Казимира Меховецкого приходили все реже. Все больше чувствовалось в них уважения к русскому монарху от адресанта, все больше опасений за сказанные слова.
        Разумеется, с каждого письма немедленно делался список, и списки переправлялись епископу Венедикту Войке, который докладывал о них королю.
        Пришлось искать нового свидетеля событий.
        «Город Вильна.
        Его преосвященству ясновельможному епископу Венедикту Войке.
        Пересылаю Вам список письма, полученного мной из отряда польского при государе Дмитрии в Москве. Это пишет уже не Альберт Скотницкий, который занял слишком высокий пост при императоре московском. Это пишет один из наших людей при нем.
        Список сделан в доподлинности.
        Уважающий Вас Казимир Меховецкий».
        «Город Гоша.
        Ясновельможный пан Меховецкий.
        Позволь описать тебе события последней недели.
        В субботний день, на третий день по вступлении императора Дмитрия в царствующий град Москву, июня в 23 день, стало известно его императорскому величеству государю Дмитрию, что главный московский боярин Шуйский с братьями затеяли против него заговор.
        Государь царь Дмитрий посадил того боярина и его родных братьев за приставов. В приставах у него были Михайло Салтыков да Петр Басманов.
        Назавтра в воскресенье, июня в 24 день, поставил он на Москве патриархом Игнатия Грека и созвал большой собор против князей Шуйских.
        В четверг, июня в 28 день, государь приказал того великого боярина Шуйского посредине города казнить, отрубить ему голову при стечении всего народа, чтобы другие люди боялись его обличать.
        Когда привели боярина Шуйского на Пожар (главную городскую площадь, ее еще зовут Красной) и поставили его на Лобное место, а рядом установили плаху и положили секиры, все стоящие здесь люди были наполнены страхом, и слезы текли у них из глаз.
        Петр Басманов начал ездить среди народа и читать список, составленный царем и его собором, и всем в уши внушать:
        „Сей великий боярин князь Василий Иванович Шуйский изменил мне, прирожденному законному государю вашему и великому князю Дмитрию Ивановичу всея Русии. Коварствовал, злословил, ссорил меня со всеми боярами нашими, князьями и дворянами, со всеми моими подданными. Называл меня лжецарем, еретиком Гришкой Отрепьевым. И за то мы осудили его: да умрет он смертью“.
        Около боярина князя Василия Ивановича Шуйского было поставлено множество стрельцов с множеством оружия, а также множество панов литовских и черкассов на конях с копьями и с саблями.
        Также и по всему городу все стрельцы были вооружены будто на битву, и все видящие это страха и ужаса исполнились. И наступила сильная тишина.
        Тогда палач сорвал с великого боярина рубашку с золотыми каймами и жемчугом и поднял секиру, а тот великий боярин сопротивлялся и кричал: „Братья, умираю за правду и веру христианскую!“
        Но человеколюбивый Творец и Создатель не позволил тому случиться и избавил того боярина от секиры. Уже голову боярину палач преклонил на плаху, как вдруг прискакал всадник из крепости (ее зовут Кремлем). Он размахивал царской шапкой и кричал: „Стой!“
        Он вошел на Лобное место и объявил, что царь Дмитрий Иоаннович по просьбе своей матери царицы-инокини Марфы дарит боярину Шуйскому жизнь. Вся площадь пришла в движение и закипела от радости.
        На этом, ясновельможный пан Казимир, я послание заканчиваю. Только разрешите добавить Вам, что трех братьев, великих бояр Шуйских - Ивана, Василия и Дмитрия, царь разослал по разным городам в заточение. Имение их было отобрано и новым людям во владение передано.
        И еще хочу сказать, что вся Москва теперь ждет приезда матери государя, заключенной инокини Марфы, которая своим письмом спасла от казни Василия Шуйского.
        За ней послали родственника помилованного боярина Шуйского - Михаила Скопина-Шуйского. Москва - чудное место на земле.
        По указанию А. С. и собственной воле преданный Вам Андрей Щепа».

* * *
        Вся Москва ждала приезда великой царицы. Гонцы, которых посылал Скопин-Шуйский, постоянно сообщали о ее передвижении. Она уже проехала Ярославль и ночевала в Ростове.
        -Где вы собираетесь встречать государыню, ваше величество? - спросил Дмитрия Ян Бучинский.
        -Как где? Здесь, в Москве. В Кремле, конечно.
        -Мне кажется, это невежливо, - сказал Ян. - Надо бы выехать ей навстречу.
        Дмитрий мгновенно согласился. Он сразу понял, что дело не в вежливости и не в уважении, а в том, что при встрече могут быть сюрпризы и неожиданности. И может понадобиться время для их исправления.
        В славном Московском государстве сюрпризы можно было ожидать и от родной матери.
        Встречу Дмитрий решил устроить в селе Тайнинском под Москвой. Там был выставлен огромный красный, шитый золотом шатер.
        Сотня стрельцов в голубом на горячих одномастных серых конях несла дежурство на всех дорогах села.
        У самого шатра располагалась сотня копейщиков Жака Маржерета. На них было дорогое красное платье и широкие бархатные плащи с золотыми позументами.
        Древки их копий были обтянуты красным бархатом и обвиты серебряной проволокой. Когда они ехали на конях, начищенные наконечники их пик выглядели легким серебряным облачком.
        Сотня алебардников Матвея Кнутсена в темно-фиолетовых кафтанах из сукна с обшивкой из красных бархатных шнуров с сверкающими на солнце алебардами вышла навстречу царице.
        Конники Альберта Скотницкого в камзолах из зеленого бархата, с холодным оружием и заряженными пистолетами, на белых с черными пятнами конях всюду следовали за Дмитрием, окружая его со всех сторон. Среди них было несколько всадников с луками.
        Сам царь ехал на высоком черном аргамаке с непокрытой головой, в золотом кафтане и с собольей перевязью.
        Погода все эти дни была праздничная. Многие поляки не могли поверить, что это та же Русия, которая встречала их злыми морозами, метелями и заносами под Кромами. Казалось, они въехали в другую, более благодатную землю.
        Когда карета с царицей въехала в Тайнинское, Дмитрий, окруженный конниками, подскакал к карете, спешился и открыл заднюю дверцу.
        Он подал руку матери и помог ей спуститься на землю. Она легко выбралась из кареты на траву и обняла «сына».
        Это была та женщина, которую Дмитрий видел на крепостной стене в Никольском монастыре под Череповцом.
        Держа мать за руку, Дмитрий провел царицу в шатер, где на золотой с серебряным оковом посуде с царскими вензелями было выставлено всевозможное угощенье. В кубках стояло питье.
        -Государыня мать, смотрите, что я ношу с собой, - сказал царевич.
        Он подал ей две тонкие дощечки, ниткой связанные между собой. Это было письмо, которое осталось у него от Отрепьева.
        Марфа взяла письмо из рук Дмитрия и вдруг довольно резко спросила:
        -Как оно к тебе попало?
        -Через десятые руки, государыня.
        «Оно же не тебе писано!» - чуть не крикнула Марфа, но сдержалась. Каждое лишнее слово может стоить свободы, а то и головы. Она уже натерпелась этих царских радостей.
        -Где же ты жил все это время, государь и сын мой?
        -В Пишалине, у дяди, у Афанасия Нагого. Вместе с доктором Симеоном.
        Он стал торопливо рассказывать матери свои воспоминания, но она слушала его одной половиной головы, другая судорожно вычисляла: а что с тем? С настоящим ее сыном? Он что, действительно умер, как намекал ей доктор Симеон, или он жив и здоров? Может быть, он болен и при смерти? Какая игра, какая судьба ей предстоит? Что делать?
        Ее голова раскалывалась. Признать фальшивого сына - грех! Грех перед Богом и людьми, перед ее настоящим сыном. Не признать - грех перед собой. Значит, снова в монастырь или в подвал, где утопят.
        «Признать!» - твердо решила царица.
        Так будет лучше ей и ее настоящему сыну, если Бог, конечно, сохранил его. Достанет у нее сил, она его спасет.
        Она вышла из шатра и крикнула окружавшим шатер людям:
        -Это мой сын. Это истинный государь московский! Любите его и оберегайте его!

* * *
        Василия Ивановича Шуйского под присмотром двух злобных приставов везли в дальний Сийский монастырь на место Федора Ивановича Романова.
        При всей своей изворотливости и старинной значимости своего рода не сумел Василий Иванович даже на мизинец принести вред «этому человеку» на троне. И никогда он не чувствовал себя так плохо и так душевно неуютно, как сейчас.
        Он пытался понять, что с ним произошло?
        Он часто делал поступки, правильность которых оценивал и понимал потом. И сейчас, сидя на простой деревенской телеге, он пытался понять: почему он лез на рожон против Дмитрия? Что им двигало? Ведь это было совершенно нелепо.
        Не было ни одного довода против воцарения «этого человека» на троне.
        Василий Иванович сам себе снова и снова задавал этот вопрос. Никогда и никто не смел на Руси поднимать руку на царя, на избранника Божия, а он, Шуйский, поднял.
        И вдруг ему стало легко, свободно и спокойно. Он понял. Он понял еще не разумом, а каким-то внутренним чутьем, подсознанием, каким-то неведомым ему ощущением, что он прав.
        Еще через некоторое время он понял это уже разумом. Его правота заключалась в одном слове: «ПАДУЧАЯ».
        Настоящий щенок Ивана Грозного из Углича был помечен этой болезнью - подарком от злобного папы.
        Никто еще никогда и нигде падучую не вылечивал. Даже самые сильные иноземные доктора не брались за нее. А этот неизвестный на троне здоров, как два быка. Значит, это точно не царевич, а чародей.
        Когда такой силы тайна попадает в руки негодяя и интригана столь высокого ранга, каким был Василий Иванович Шуйский, можно считать, что человек, против которого эта тайна направлена, обречен.
        С этого момента Шуйский уже совершенно твердо знал, что ничто не остановит его на пути уничтожения «этого человека». Этого полудьявола, полу… черт его знает кого, но совершенно точно самозванца!
        Часы жизни Дмитрия начали свой обратный отсчет.
        В первом же монастыре, где они остановились на постой, Шуйский попросил у архиепископа бумагу и перо и начал писать покаянное письмо Дмитрию:
        Дмитрию Ивановичу, государю Руси, великому князю Московскому, Новгородскому, Смоленскому, Владимирскому, Суздальскому, государю Казанскому и Астраханскому и многих других земель великому князю и возлюблениейшему сыну.
        Государь, прости и пощади! Признаю вину свою - червя земного перед тобой, посланцем Божиим. Во всем каюсь, ползаю у ног твоих и прошу прощения…
        Злые люди оговорили тебя, клевета затмила разум! Сейчас в дороге, уединении и покое я все понял. Мне не надо милостей, оставь наказание в силе. Прошу одного: прощения у тебя - помазанника Божия, чтобы душа моя успокоилась.
        Я многое знаю о врагах твоих и о людях, желающих тебе зла…
        Здесь Шуйский сдал несколько своих не очень нужных сообщников. Письмо кончалось так:
        Я знаю, Бог велик, спасет меня и помилует. Целую ноги твои и следы твоих ног.
        Раб Божий и твой, государь, князь Василий Иванович Шуйский.

* * *
        В это же время голодный, замерзающий, раздавленный в Переславской тюрьме Семен Никитич Годунов протягивал руку сквозь решетку подвала к прохожим и умолял дать ему хлеба.
        Один горожанин вложил в его руку камень.
        Скоро Семена Никитича удавили.
        Наверное, оттого, что слишком много знал.

* * *
        Очень набивался в близкие отношения к Дмитрию боярин Михаил Молчанов. Через Яна Бучинского он потребовал разговора.
        Дмитрий говорил с ним, сидя на подоконнике Передней палаты в ожидании начала Думы.
        -О чем хочешь говорить, боярин?
        -О Годуновых.
        -А разве не все говорено? - удивился Дмитрий. - Борис умер, царица отравилась, Федора убили. Семен Никитич сослан в Переславль.
        -Не все, государь. Есть еще царевна Ксения. Мы с Басмановым держим ее в старых годуновских хоромах.
        -А что так?
        -Странная птица! И держать глупо, и отпускать нельзя, - ответил Молчанов. - А в монастырь заточить жалко.
        -Почему?
        -Больно хороша, государь.
        -Хорошо, покажи мне ее. Сегодня после Боярской думы.
        -Лучше бы вечером, государь.
        -Да почему?
        -Потом поймешь, когда увидишь.
        -Ладно, привози вечером, - согласился царевич.
        -А ты, Дмитрий Иванович, вели Темиру Засецкому карету до крыльца пропустить.
        -Чтобы вся Москва об этом знала!
        -А как быть, государь?
        -Проведи на кухню к поварихам. Договорись со Скотницким или с Маржеретом, кто сегодня в охране, они придумают.
        -До вечера, государь!
        -До вечера!

* * *
        К вечеру оказалось не до Ксении. Произошел раздор между русскими и поляками.
        Русские за малую вину приказали палачам бить польского шляхтича Липиньского, водя его по улицам.
        Узнав об этом, поляки кинулись на них с оружием. Произошла свалка. Липиньского отбили. В свалке многие легли на месте, многие были ранены.
        Москва окрысилась на поляков. Дети стали в них кидать камнями. Стрельцы стали вооружаться тем, что было на дому. Послали к царю.
        Узнав эту новость, Дмитрий пришел в бешенство. Он приказал Скотницкому:
        -Поезжай к полякам. Пусть выдадут виновных. А в ином случае прикажу окружить их двор пушками и снесу их вместе с двором до основания. Детей не пощажу!
        Он сказал это в присутствии десятка бояр из самых родовитых, задержавшихся после думских дел. Боярам такая его речь явно понравилась. Дмитрий жестом руки отпустил их всех, кроме Басманова.
        -А ты возьми стрельцов конных три сотни и гони туда! Посдерживай народ.
        Скоро вернулся Скотницкий.
        -Поляки дали такой ответ: «Так вот какая награда нас ожидает за наши кровавые труды. Мы не боимся. Пусть нас убьют, но об этом будет знать его королевское величество - наш государь и наши братья. Мы же желаем погибнуть, как прилично рыцарству, а пока умрем, натворим много зла».
        -И что, умрут? - спросил Дмитрий.
        -Умрут. Они вооружаются. Позвали священника исповедоваться. Там тысячи русских. Есть и безоружные.
        -Скачи снова к ним. Постарайся успокоить. Скажи своим, чтобы не отказывались выдать виновных. Им ничего дурного не сделают. Пусть окажут повиновение, надо Москву успокоить.
        Рыцарство успокоилось, и Басманову были выданы три человека из роты Станислава Борши, из роты Александра Вербицкого и из роты Павла Богухвала.
        Трех шляхтичей привезли в Кремль и отдали под надзор Богдана Сутупова.
        Продержав сутки в каком-то страшном, залитом кровью каземате без еды и питья, их вернули на польский двор.
        Они рассказали, что сидели в темной круглой башне на карнизе в один кирпич, готовые в любую минуту потерять сознание и свалиться с высоты на острые, вкопанные в землю крючья.
        Станислав Борш с тех пор запомнил это Дмитрию.

* * *
        «От командира пехотной роты телохранителей его Императорского Величества русского и многих иных царств царя Дмитрия Ивановича - капитана Жака Маржерета.
        Библиотекарю королевской библиотеки милорду Жаку Огюсту де Ту.
        Москва
        Уважаемый милорд!
        Я надеюсь, что мои первые письма благополучно достигли милого моему сердцу Парижа и что Вы, милорд, и Его Величество король ознакомились с моими описаниями. Поэтому пишу следующее письмо.
        Новый царь очень пришелся по сердцу Москве. Через три дня после приезда его матери, которую он поселил в Кремле в Вознесенском монастыре, он торжественно короновался на царство в Успенском соборе.
        Это было прекрасное зрелище. Император вошел в собор по малиновому с золотом бархатному ковру, облаченный в порфиру, украшенную драгоценными камнями.
        Патриарх миропомазал императора и вручил ему знаки царского достоинства: корону Иоанна, скипетр и державу. Высшие сановники государства, включая патриарха, склонялись и целовали руку царя. Я видел со стороны, как многим это было невыносимо неприятно.
        Император немедля приступил к государственным делам. Многое он стал делать ранее здесь невиданного. Он повелел очень строго всем приказам и судам, а также всем писцам, чтобы приказные и судьи решали дела без посулов. За взятки он объявил смертную казнь.
        И русским, и чужеземцам он дал свободу кормиться своим делом, кто как умел. Благодаря чему в стране все стало заметно расцветать, а дороговизна пошла на убыль.
        Он разрешил всем купцам выезжать по торговле в любые страны. Отменил распространение кабалы (это такое добровольное рабство за деньги) на родственников и детей. Отменил многие нескладные московитские обычаи и церемонии. Например такой, когда царь за столом должен был беспрестанно осенять себя крестом и его должны были постоянно обрызгивать святой водой.
        Раньше в московитских кабаках разрешалось все пропивать до нитки и нельзя было мешать человеку делать это, потому что весь доход шел в казну. Молодой император отменил этот закон.
        Раньше цари выходили в город по-восточному: стрелецкие полки, боярская конница, ряды рынд, рота немецких телохранителей. Государь Дмитрий сейчас вылетает в город в любое время. Конная сотня Альберта Скотницкого едва успевает догнать его и окружить.
        Молодой император часто принимает участие в загонах при борьбе с медведями с рогатиной. И не боится сам выходить на медведя.
        Он постоянно приглашает меня, Матвея Кнутсена, иноземных врачей и других иностранцев, чтобы спросить, как то или иное дело делается в других государствах.
        Он часто спрашивает меня о его величестве христианнейшем короле Генрихе Наварском, и собирается послать к нему посольство, и хочет ехать сам, хотя и знает, что это не понравится королю польскому из-за союза нашего государя с Портою.
        Недавно он осматривал рынок, чем потряс весь город. И самолично перевернул несколько прилавков с грязным мясом. Он велел пожарным привезти воды и вымыть все столы.
        Я посетил этот рынок через несколько дней, на удивление, все было как прежде.
        Он заказал иностранным мастерам и русским плотникам строить новый гуляй-город с медными страшными головами впереди, из которых бьет огонь, и велел разрисовать его разными чудовищами с большими глазами, чтобы пугать татарскую конницу.
        Ближние его люди - это воевода Петр Басманов и воевода Рубец-Мосальский. Многие князья и высокие бояре на это обижаются.
        В Кремле император никогда не сидит на одном месте: он заходит в казну, в аптеку, к ювелирам. И часто его личные слуги не знают, где его искать. В то время как прежние цари из-за московитской важности из одного покоя в другой переходили не просто, а их вели под руки несколько бояр.
        Своих стрельцов он замучил обучением.
        Кажется, он начинает готовить поход на Азов. По крайней мере, говорит об этом часто.
        На этом кончаю первую часть своего письма. Я трудился над ним два дня. Мне легче работать шпагой, чем пером.
        Глубоко уважающий Вас капитан роты телохранителей его величества императора Московского Дмитрия Ивановича сына государя Иоанна Грозного
        Жак Маржерет.
        P. S. Еще хочу сообщить о более чем странном поступке молодого императора. Недавно он велел вернуть из ссылки своего главного врага - князя Василия Ивановича Шуйского с братом. Братья Шуйские - главные претенденты на Московский престол царя Дмитрия. Этот его смелый шаг говорит, что у него нет никакого сомнения в твердости своего положения на Москве».

* * *
        В октябре в Польшу для завершения брачных дел был отправлен послом-женихом Власьев Афанасий Иванович.
        Он должен был символически обвенчаться с Мариной, чтобы открыть ей дорогу в Москву не как простой шляхетке, а как русской царице.
        В начале ноября он прибыл в Краков в окружении трехсот человек конных бояр. За ним следовал огромный обоз, нагруженный путевым скарбом и драгоценными подарками.
        В первый день пребывания в Кракове Афанасий Власьев послал в краковский дом Мнишеков подарки для воеводы сандомирского от московского царя. Вороную лошадь в яблоках в сверкающей золотой сбруе с драгоценными камнями, дорогое оружие, восточные ковры, трех кречетов с золотыми звоночками и в золотых колпачках. И полмиллиона рублей чистыми деньгами - личный долг Дмитрия Мнишекам.
        Совершенно бесценные подарки были присланы Марине. Среди них золотой слон с трубачами и музыкальной башней на спине, золотая туалетная шкатулка в виде быка с большим количеством изумрудов внутри, золотой корабль, осыпанный жемчугом, плывший на серебряных волнах, белая парча, венецианские бархаты, турецкие атласы, персидские ковры, драгоценные меха, пуды жемчуга и множество драгоценных камней.
        Мнишек уже все знал о Ксении и потребовал ее выставить. Зато о Ксении ничего не знал Афанасий Власьев.
        -Как же вы не знаете, господин посол, - сказал отец невесты, - когда вся Москва об этом говорит. Что Ксению к нему приводят ночью Молчанов с Басмановым.
        -Может быть, я в другой Москве живу, - отвечал посол. - В той, в которой я живу, ничего я об этом не слышал. Я знаю только, что наш государь ждет не дождется будущей государыни. Даже новые палаты построил для нее. А впрочем, - добавил он, - Михаил Молчанов со мной приехал. Вот его, государь, и спрашивай. А потом мне скажи, что он тебе доложил.
        Ради будущего бракосочетания несколько близких дворцов на главной площади Кракова (Мнишеков, Фирлеев, Монтеллуппи) были сведены в единый ансамбль. Они были соединены специально построенными переходами, а в центре ансамбля для этого случая была выстроена церковь.
        Все высшее общество Польши собралось на празднование. В церемонии принимал участие король Сигизмунд, принцесса Анна Шведская, королевич Владислав, папский нунций Рангони, сенаторы и воеводы такого ранга, как литовский канцлер Лев Сапега, воевода Серадский, воевода Липский, кастелян Малогосский, кастелян Ленчицкий; было много высших духовных сановников.
        Были приглашены все послы, находившиеся в Кракове: австрийский, испанский, папский, французский, английский, персидский, валахский.
        Обряд венчания проводил сам кардинал Майцеховский.
        Когда под руку с отцом в этом обществе появилась величественная Марина Мнишек, по группам разряженных людей пробежал восхищенный шепот.
        На ней было платье из белой парчи, облитое сапфиром и жемчугом. На плечах ее лежало прозрачное покрывало.
        Со снопом алмазных колосьев на голове, с двумя роскошными косами, перевитыми драгоценными камнями, она просто излучала счастье и красоту.
        -Она умеет держаться!
        -Это истинно царица московская!
        А когда прибыл Афанасий Власьев, весь в золотой парче, на коне с золотой сбруей, с драгоценным оружием и со свитой из двухсот конных, сверкающих серебром и золотом бояр - все поняли: сказка о заколдованном царевиче реализовалась, и реализовалась в грозную силу - огромное государство, полное территорий, людей и богатств. И государство это получило духовно здорового императора, умеющего организовывать, подчинять, командовать и побеждать.
        Сам Сигизмунд подошел и поцеловал руку Марине.
        -Дочь моя, - сказал он, - никогда не забывай, что ты еще и дочь Польши.
        Ни у кого в эти торжественные дни даже не возникало мысли о том, что государь на Русии может быть ненастоящим.
        Огорчало только, что государство это азиатское, что со всей силой демонстрировал посол Афанасий Власьев, не самый глупый посланник из тех, кого видела Литва из русских.
        Когда во время венчания в церкви в окружении утонченных и мужественных лиц, драгоценностей, шелка, парчи, дорогого оружия, лат и золоченых доспехов кардинал Бернард Майцеховский задал традиционный вопрос:
        -Не давал ли царь обещания другой женщине?
        Власьев ответил:
        -Разве я знаю.
        Слава Богу, толмач из бывших литовцев надоумил его, и посол перепроизнес:
        -Если б он дал обещание другой девице, разве бы он посылал меня сюда.
        Власьев отказался надевать на палец обручальное кольцо жениха, а подставил для него специальную резную шкатулку. Также он не рискнул взять царственную невесту за руку, а обмотал кисть своей руки платком.
        Когда свадебная церемония была закончена и все сказали невесте поздравительные слова (даже бывший враг Дмитрия, великий канцлер литовский Лев Сапега), гости перешли в большой зал Фирлеев с огромными окнами и высокими сводами на торжественный обед.
        Обед давался не только в этом зале. Во многих других дворцах и даже в переходах были установлены столы и сидели гости. Чем ниже был ранг сидящих, тем дальше от дворца Фирлеев они располагались.
        Московские бояре сидели отдельным столом. Им прислуживали литовцы, хорошо владеющие русским языком. Ели русские в основном руками.
        На торжественном обеде посол Власьев отказался есть по той причине, что король польский ел на золотой посуде, а государыне московской и послу московскому подавали еду на серебряной.
        -Да что он дурака валяет! - рассердился Сигизмунд. - В свое время царевич Дмитрий сам у меня на простой посуде обедал.
        Власьеву передали слова короля, он смирился и начал угощаться.
        Дворец Фирлеев, буквально залитый светом огромного количества дорогих свечей, никогда, наверное, не видел такого количества властных и нарядных людей за длинными столами, как в этот раз, и такого количества невиданных кушаний и напитков из московских и литовских запасов на столах, как в этот день венчания.
        Все ждали слова короля. Наконец Сигизмунд поднялся с драгоценным бокалом красного вина в руке (снял свою практически никогда неснимаемую шляпу) и стал говорить здравицу в честь невесты:
        -Милая Марина, ясновельможная государыня московская, я верю, что вы никогда не забудете, что вы дочь польского народа. Что вы никогда не перестанете любить свою Родину, где остаются ваши родители, близкие и дальние родственники, что вы будете везде распространять славу Божию. Вы будете поддерживать дружбу между двумя народами, между которыми и прежде было доброе согласие, а теперь еще большему сближению этих народов послужит ваш брак. Вы, как новая царица, обязательно должны заботиться, чтобы ваш супруг - государь московский Дмитрий…
        Тут раздался всех удививший грохот. Это посол Афанасий Власьев во всей золотой парче и при оружии бросился ниц на пол от произнесения имени его государя.
        Обычно мрачный Сигизмунд улыбнулся уголком губ и без всякой заминки продолжил:
        -… исполнил обещания, данные Польше. И вы должны напоминать ему, чем обязан короне польской этот замечательный молодой человек - всей Московии князь и многих других княжеств и царств государь.
        Кажется, он нарочно еще раз упомянул титул царя, чтобы Афанасий Власьев еще раз грохнулся на пол. Это и произошло.
        В дальнейшем король не упоминал имени Дмитрия, чтобы не устраивать цирк.
        Он просил, чтобы Марина и ее царственный муж не забывали, что лучшую часть Дмитриева войска составляли польские дворяне. Что в походе на Москву погибло много литовского рыцарства и что многие сражения были выиграны только благодаря умению и воле поляков.
        Когда он окончил речь, Марина Мнишек подошла к королю, встала перед ним на колени и поцеловала ему руку.
        За столом Власьева прокатился гул недовольства.
        Сигизмунд, умевший видеть все вокруг себя, послал к ним человека объяснить, что Марина еще в пределах Польши, и поэтому является дочерью польского короля.
        Гулянье и танцы продолжались до часа ночи. Домой, во дворец Мнишеков, посла Власьева везли в королевской карете в сопровождении вооруженной охраны. Посол был доволен.
        Недовольны были многие бояре и княжеские дети. Ловкие литовцы в городе или в праздничной суете посрезали у них длинные острые кинжалы и покрали лисьи шапки. Но Власьев запретил поднимать скандал.
        С этого дня счастливый Юрий Мнишек и гордая венценосная Марина стали готовиться к поездке в эту странную, богатую и восточную Русию.

* * *
        За кулисами торжества две разные группы польских и русских бояр вели тайную разведку и переговоры.
        Краковский воевода железный Николай Зебржидовский и всеми прозываемый «дьяволом» за распутство и набеги на соседей магнат Станислав Стадницкий вели с московскими боярами подготовительную кампанию о передаче польской короны Дмитрию.
        С другой стороны, Михаил Молчанов и многие с ним бояре всячески намекали людям Сигизмунда, что на престол Русии пришел неграмотный, безнравственный самодур и выскочка и хорошо бы его утопить, а престол московский передать польскому королю.
        В результате этих разговоров боярин Михаил Молчанов был даже тайно приглашен на личную аудиенцию к Сигизмунду.
        Аудиенция была какая-то странная.
        Молчанова секретно в карете подвезли к Вавельскому замку и провели в покои короля.
        Прием состоялся в ярко освещенном отделанном белым мрамором зале. Мрачный Сигизмунд сидел полулежа на покрытой шкурой белого медведя тахте. Сам он был весь в черном и в отделанной перьями шляпе.
        По пушистому серому ковру расхаживал в полном церковном наряде виленский епископ Венедикт Войка.
        В углу зала какой-то молодой человек лет двадцати пяти, с жидкими волосами, бедновато одетый в русском стиле, подкладывал поленья в камин.
        Королевич Владислав сидел на подоконнике окна с видом на внутренний двор, почему-то тоже в уличной одежде.
        Началась беседа. Венедикт Войка долго выспрашивал Молчанова о Москве, о московских порядках, о государе московском.
        Молчанов осторожно отвечал.
        -На кого в основном опирается Дмитрий в Москве?
        -На воевод, на войско. В основном на Басманова и немецкие части.
        -Приняла ли его мать царица Марфа?
        -Приняла. Он ежедневно ее навещает. Держит ее в курсе всех дел.
        -Что она за женщина? Мягкая, решительная, жесткая?
        -Злая женщина. Хотя это и неприлично говорить.
        Венедикт Войка объяснил Молчанову:
        -Мы знаем о вас много больше, чем вы себе представляете. Поэтому смело пригласили вас на этот очень опасный разговор.
        -В чем его опасность? - спросил Молчанов.
        -Скоро узнаете, - ответил Бойка. - Скажите сначала, как часто вы видели Ивана Васильевича?
        -Грозного?
        -Грозного.
        -Достаточно часто. Я был при нем стольником.
        Хотя король Сигизмунд и королевич Владислав при этом разговоре не проронили ни слова, пространство вокруг них напряглось.
        -Очень хорошо, - сказал Венедикт Войка, - а теперь посмотрите внимательно на этого молодого человека.
        Он показал рукавом на русского, подкладывавшего поленья в камин. Тот в свою очередь повернулся к Молчанову лицом.
        Молчанов взглянул и ужаснулся. Перед ним стояла бледная тень Ивана Грозного. Таким он был во времена слабости и покаяний: одновременно и жалким и затравленно-агрессивным.
        «Еще один самозванец!» - в ужасе подумал Молчанов.
        -Что вы скажете? - спросил Венедикт.
        -Ничего не скажу, - ответил Молчанов.
        -Правильно. Ничего и не говорите, - произнес первую фразу Сигизмунд. - Аудиенция закончена, - добавил он.
        Когда Молчанов уходил, он думал: «Ничего себе, наградили тайной: мало нам одного Дмитрия, Дмитрий Второй появился! Что теперь с этим делать?»
        Он твердо решил, раз его ни о чем не просили, не делать ничего.

* * *
        Вернувшийся из небытия Василий Шуйский приносил большую пользу Дмитрию. Он прекрасно знал всю страну вдоль и поперек. Не было ни одного воеводы, ни одного крупного князя, ни одного города, о котором он мгновенно не мог бы подать полной справки.
        С его помощью Дмитрий преобразовал Боярскую думу в сенат. Помимо именитых и родовитых бояр и князей, в нее были введены теперь многие воеводы и церковники.
        Сановные думники, такие как Мстиславский, Голицын, Шереметьев или Черкасский, были недовольны. Братья Шуйские успокаивали их:
        -Время другое, Дума нужна другая.
        Долгие медленные споры и уговоры бояр в Думе-сенате, как правило, сводились не к интересам государства, а к интересам данного боярина или его фамилии. Дмитрий переносил их с трудом. Часто посередине разговора он вскакивал и кричал:
        -Все. Спасибо. Я все понял. Я знаю, как делать.
        Он распускал всех и диктовал Бучинскому указы. Потом вызывал Шуйского и спрашивал о последствиях тех или иных указов, писем или законов.
        Так вышло и в этот раз. Дмитрий вынес на совет два вопроса: начинать или не начинать войну со Швецией (как просил польский король Сигизмунд) и стоит ли всеми силами добиваться от Сигизмунда признания императорского титула для царя Москвы.
        Василий Голицын долго говорил о трудностях летнего похода на Швецию, о воинском умении Карла Девятого (племянника Сигизмунда), о плохом вооружении войска московского против шведов, о шведских болотах. Но ясно было, что все это говорится из-за того, что начальником похода намечался князь Федор Иванович Мстиславский. Будь начальником сам Голицын, доводы были бы другими.
        С императорским титулом бояре вообще не знали, что делать. У поляков всегда надо чего-то требовать, только титул этот зачем?
        Прослушав пустое несколько часов, Дмитрий опять разозлился:
        -Все, спасибо. Хватит воздух жевать. Можете расходиться. Я знаю, как быть.
        Недовольные участники сената разошлись.
        Когда Дмитрий остался в Золотой палате один, Ян Бучинский сделал ему замечание:
        -Нельзя так с ними поступать, государь. Хоть для приличия надо бояр выслушивать. Только врагов наживаете, ваше величество. За каждым из них целый клан стоит с корнями и разветвлениями, а ты, император, один.
        Дмитрий молчал, а Бучинский продолжал:
        -Выглядят они идиотами, а они вовсе не дураки. Каждый из них то ли приказом, то ли войском, то ли митрополией командует или командовал.
        -Когда по отдельности, все они умницы, - согласился Дмитрий. - А как вместе соберутся, только дурь из них лезет. Да и умность их какая-то темная, половина из них неграмотные. Мне бы итальянцев или англичан в помощники.
        -Тебе бы Нагих приблизить, государь, - сказал Ян. - В трудную минуту будет опора. Все-таки родственники. А ты их за бороды таскаешь.
        -Один баба, другой пьяница, - брезгливо ответил Дмитрий. - Никакой опоры от них никогда не будет.
        Скоро он успокоился и приказал позвать Василия Ивановича Шуйского.
        У Шуйского все, как всегда, было просто: «Войну против шведов затевать не следует: неизвестно, как с самим Сигизмундом дела сложатся, может, придется со шведами союз заключать. Обещать войну Сигизмунду надо, за обещанья денег не берут. На титуле настаивать обязательно: денег не стоит, а уважения прибавится».
        На этом государь Дмитрий Иоаннович и порешил.

* * *
        Очень не нравилось Дмитрию, что между русскими и поляками и другими иностранцами лежит пропасть. Не получалась у них дружба ни домами, ни воеводами, ни отдельными лицами.
        Немцы просто держались в стороне в своих чистых, хорошо укрепленных слободах. А высокомерные поляки еще и добавляли к этой неприязни многое своим явно показываемым презрением к «господину нашему».
        Они часто выезжали в город наряженные, при оружии, и без стычек не возвращались.
        Москвичи злились, про себя называя поляков глаголями - висельниками.
        Вероломные князья и бояре держались с Дмитрием скромно и покорно. Они ездили с ним в поле, на охоту и на другие развлечения, прикидывались веселыми и довольными. И все-таки ближайшее окружение Дмитрия да и сам он чувствовали, что это прикид.
        К концу зимы царь решил провести совместные учения русских и иноземных войск. Он хотел поучить своих воевод, князей и бояр брать и оборонять крепости.
        У деревни Вяземы был огромный старый монастырь. На масленицу Дмитрий велел сделать там высокий, крутой снежный вал и построить башни на манер восточного города.
        Он взял с собой немецкую стражу, два отряда польских конников и всех бывших при дворе князей и бояр со стрельцами. Конников он поставил в поле неподалеку от монастыря.
        Всех русских, князей и бояр Дмитрий направил в крепость, назначив начальником и воеводой князя Голицына.
        Сам же он решил с немцами нападать и штурмовать. Оружием с обеих сторон должны были быть только снежки и снежные комья.
        Основная борьба должна была идти врукопашную. Выиграл бы, конечно, тот, кто сумел бы больше сил сосредоточить в одном месте.
        Разумеется, в мероприятии принимал участие патриарх Игнатий с большим количеством духовенства.
        И вот по выстрелу пушки начался штурм.
        -Вперед! - приказал Дмитрий. И тяжелые огромные немцы небольшим отрядом с лестницами и шестами пошли в атаку.
        Это был отвлекающий отряд. Другой отряд, значительно больший, начал штурм в другом месте.
        Русские, как всегда, действовали кучами. Они обливали немцев водой, делая стену скользкой, и валили на них целые куски башен и стен. Бросали в них ледышки.
        Дмитрий сам бросился вперед и по спинам упрямых немцев полез на вал. Рядом с ним карабкались цепкие охранные ребята из сотни Скотницкого.
        Они ворвались в укрепление, захватили большой кусок вала и согнали князей и бояр в центр крепости.
        Дмитрий напал на Голицына, повалил его в снег, скрутил ему руки, связал его и сказал:
        -Дай Бог, чтобы я так же завоевал когда-нибудь Азов в Татарии и так же взял в плен татарского хана, как сейчас тебя.
        Кое-где война еще продолжалась. С трудом удалось развести воюющие части. Какая-то озлобленность появилась в участниках.
        Дмитрий, ничего не замечая, приказал принести вина, медов, пива, всяких угощений. Все это было расставлено на многочисленных санях и повозках.
        Он обнимал князей и бояр и говорил им об их ошибках. Велел русским и иноземцам пить за здоровье друг друга. Самых почетных из тех и других он угощал в своем огромном походном шатре и очень радовался.
        Он приказал еще раз начать эту забаву. В этот раз штурмовать должны были русские, немцы обороняться.
        Маржерет и Кнутсен с отрядами пошли занимать крепость. Бояре со стрельцами во главе в этот раз с Басмановым пошли готовиться к штурму.
        Когда шатер Дмитрия почти опустел от гостей, к нему подошел Скотницкий:
        -Государь, тебя хочет видеть твой человек.
        Это был Фрол Микитин.
        -Государь, не делай этого.
        -Чего?
        -Не повторяй игры.
        -А что так?
        -Многие бояре и князья очень злы на немцев из-за твердых снежков. Они говорят, что немцы в снежки подкладывали камни, поэтому и выиграли. Что русские все в синяках.
        -Не может быть! - воскликнул Дмитрий.
        -Государь, там среди них много изменников. У каждого князя и боярина есть длинный нож, а твои немцы сняли с себя верхнее и нижнее оружие. Легко может случиться беда.
        Дмитрий принял это предостережение близко к сердцу, прекратил игру и вернулся в Москву.
        Вскоре он на самом деле узнал, что бояре затевали там предательство и намеревались убить сразу и его, и всех его немцев, как только они вторично пойдут на штурм.
        Они оправдывали это дело тем, что Дмитрий и бывшие с ним иностранцы сами имели намерение перебить и уничтожить в поле всех князей и бояр.
        Это был первый серьезный звонок для Дмитрия.
        Двое самых говорливых бояр попали в руки Богдана Сутупова и были утоплены.
        Дальше раскручивать кровавую пружину Дмитрий не стал, может быть, не хватало опыта, а может, не хотелось прослыть убийцей. И еще потому, что сильно оправдывали бояр братья Василий и Дмитрий Шуйские.
        -Ладно, - решил Дмитрий, - остальные поймут!
        Одна только странная мысль засела у Дмитрия в голове: «Как же это так, чтобы иноземцы закладывали камни в снежки? Ведь закладывать камни в бочки с салом - главное дело русских».
        Он твердо помнил это еще со времен посещения им Архангельского порта.
        С этих пор исчез куда-то служка из Архангельского собора Фрол Микитин. Очевидно, не только он следил за врагами государя, но враги государя следили за ним. А у Дмитрия было слишком много дел в ту пору, чтобы интересоваться его судьбой.

* * *
        В Краков с благодарственными грамотами за состоявшееся венчание к королю и Мнишеку прибыл гонцом дворянин Иван Безобразов. Кроме этого, он должен был получить от польского короля охранные листы для большого посольства русских на польский сейм.
        Исполнив официальное поручение, Безобразов попросил дополнительной тайной аудиенции у короля без сопровождающих его бояр.
        Он оказался секретным посланцем Шуйских, Голицыных, Шереметьевых и всех других врагов Дмитрия.
        Ивана Безобразова скрытно провезли в Вавельский замок, где его тайно даже от своих принял Сигизмунд.
        Прием Безобразову был оказан в той же зале замка, где принимался Михаил Молчанов, и проводился тем же составом.
        -Ваше королевское высочество, - сказал Безобразов, - многие в Москве недовольны царем. Они сетуют на вас, что вы дали нам в государи неблагородного, распутного человека.
        Как всегда мрачный, Сигизмунд ничего не ответил. А осторожный епископ Венедикт Войка стал выспрашивать, в чем неблагородство и распутство царевича.
        -К нему приводят женщин по ночам. Он их насилует.
        -Такие случаи бывали в истории, - сказал Сигизмунд. - Даже в нашей. Это еще не катастрофа.
        Венедикт Войка спросил:
        -Кто может подтвердить ваши слова о недовольстве царевичем? У нас есть другие сведения. Что москвичи его любят.
        -Со мной приехал капитан Борш. Он прошел с Дмитриевым войском весь путь от Литвы до Москвы. Можете его поспрашивать.
        -Что вы думаете по этому поводу, ваше величество? - спросил Войка короля.
        -Мы должны очень осторожно отнестись к этим словам, - отвечал король. - А вдруг это все специально подстроено для проверки нашего дружества к русскому государю. А вдруг это просто государственная измена небольшой группы бояр.
        -Нет. Это не измена, - заволновался Безобразов. - Мы хотим предложить престол московский вашему сыну королевичу Владиславу. На определенных условиях, конечно.
        -Перемена религии, - шепнул Войка королю.
        -Москва стоит обедни, - шепнул в ответ Сигизмунд.
        После этого Безобразова попросили выйти в соседнюю комнату и продиктовать писцу имена всех бояр, которые могут подтвердить правоту его слов, и места, где их можно было бы отыскать в Москве, чтобы подданные короля могли убедиться в правоте слов Безобразова.
        Таким образом Сигизмунд получил очень ценный документ - полный список участников заговора против нового русского царя.
        Ивана снова ввели в комнату приемов.
        Сигизмунда там уже не было.
        Венедикт Войка сказал:
        -Его королевское величество поручил мне поблагодарить вас за столь лестное предложение, за доброе отношение к Литовскому королевству. Он просил еще передать, что ваше предложение очень реально и перспективно. И мы вполне могли бы принять его, но есть одно обстоятельство, которое выше нас. Может быть, у нас найдется для князей, пославших вас, иное, более интересное предложение.
        На этих загадочных словах встреча была закончена.
        А еще через некоторое время королю донесли, что Мария Нагая через приехавшего в Краков шведского наемника, перешедшего в купцы, просила передать Сигизмунду, что Дмитрий Московский - не настоящий ее сын.

* * *
        В конце апреля, в середине дня ближе к обеду, по хорошо просохшей ярославской дороге из села Тайнинского возвращалась конная царская охота.
        Дмитрий был в хорошем настроении. Еще бы, он самолично, один сумел повалить огромного черного медведя.
        Бояре что было сил отговаривали государя от этой безумной затеи, но он приказал всем отъехать в сторону и с двумя большими английскими псами и с длинным острым ножом вышел на зверя.
        Теперь он ехал впереди всех конников рядом с Басмановым и вел с ним неторопливый разговор.
        -Понимаешь, Басманов, все было так просто в походе. Вперед, за отеческий престол! Казаки слева, русские справа, поляки впереди, и все! А сейчас я чувствую себя, как чертик на веревочке в польском уличном театре. Его все время дергают за нитки: какая нитка тянет, туда и надо идти. Каждая нитка права. И каждая нитка может завести в погибель. Вот так и со мной. Ну кто знал, что в штурме крепости готовилась измена? Ведь было одно простое желание: русских обучить немцами. Ну кто знал, что постройка гуляй-города против татар испугает своих же! Одни предлагают карать, топить и вешать. Другие миловать, дарить и возвышать.
        -Государь, есть один выход, - сказал Басманов.
        -Какой?
        -Всю страну запрячь в одно дело - поход на турок или татар, в поход на мусульман. Постройка лодок, выплавление пушек, подготовка войска. Собирание казны. Надо сделать так, чтобы ни у кого ни минуты свободной времени, ни другого какого занятия, кроме как поход готовить, не было. В походе все выяснится - кто враг, кто друг, кто чего стоит. Надо всю страну запрячь в одну телегу.
        Дмитрий молчал, обдумывая слова своего любимца. Басманов наседал:
        -Ты сразу увидишь, государь, в этом деле: кто помогает, кто против, кто какую яму копает. Но уж тут тебе ни танцев, ни музыки, ни нарядных одежд - одна сплошная работа, а голову, государь, сохранишь.
        -Ну, что я говорил, - сказал Дмитрий. - Все меня за ниточки тянут. Вот еще одна ниточка появилась. Вот и ты потянул. - Он помолчал и добавил: - А впрочем, ты прав. Мне когда-то один очень умный человек, мой наставник, при расставании то же самое говорил.
        Дмитрий не хотел попусту упоминать дорогое ему имя доктора Симеона.
        -Ладно! Вот свадьбу отпразднуем, Марину коронуем и в это дело втянемся.
        -Государь, в Святом Писании сказано: «И высокопоставленным отказано в прочности положения. Кто превознесется, тот вскоре будет унижен». Впрягайся в работу скорей, будь тяглом, а не бабочкой.

* * *
        Второго мая шестого года прибыла к Москве царская невеста Марина Юрьевна с огромной свитой.
        Дмитрий выслал ей навстречу всех своих придворных князей, бояр, немцев, поляков, казаков, татар и стрельцов. Всего около ста тысяч человек.
        Все были нарядно одеты, на прекрасно вычищенных конях с парадной сбруей. Все стояли отдельными отрядами и при подъезде кареты будущей царицы каждый отряд приветствовал ее в своей манере по своим традициям.
        Карету Марины везли восемь серых в яблоках лошадей с гривами, выкрашенными в красный цвет. Это была особая, сделанная по заказу карета. Она являлась фактически небольшим домом на колесах.
        В ней была маленькая печка, кровать с пологом, книжная полка, большое зеркало. В сиденье, обитом бархатом, имелось отверстие для туалета.
        Навстречу невесте Дмитрий выслал более шикарную карету. Внутри она была обита красным бархатом. Подушки в ней были из золотой парчи, вышитой жемчугом. Внутри на скамьях лежали шкуры рысей и росомах. Везли ее двенадцать ногайских лошадей невиданной леопардовой окраски. Все лошади были одна в одну, так что рябило в глазах.
        Выехавший первым навстречу торжественный князь Федор Иванович Мстиславский сошел с коня и просил Марину принять в подарок от Дмитрия двенадцать белоснежных лошадей в дорогих попонах с седлами, украшенными шкурами рысей.
        -Наияснейший наш и наимогущественнейший самодержец, великий государь Дмитрий Иванович, Божьей милостью цесарь, великий князь всей Русии и других татарских царств и многих государств, московской державе подвластных, с нетерпением ждет твоего прибытия, царица, в Москву, - сказал он. И добавил, уже обращаясь к окружающим: - Вся Москва радуется твоему приезду. Без жены царя, матери государства, жители ощущают себя сиротами. Все люди московские верят, что дочь польского народа - прекрасная Марина - станет верной дочерью Русии. Наш патриарх Игнатий, все духовенство, все князья и бояре и дети боярские, весь люд московский надеются видеть в тебе, наияснейшая Марина, покровительницу и заступницу за слабых и опальных. Они уверены, что ты явишься хранительницей обычаев и традиций московских и станешь надежной опорой и поддержкой нашего государя всемилостивейшего Дмитрия Ивановича.
        Сказать ответные слова Марина не решилась. Она просто кланялась встречающим, стоя на пороге кареты, улыбалась всем и приветственно махала рукой.
        Когда Марина вышла из возка и ступила на землю, несколько князей подняли ее на руки и перенесли в карету московского государя.
        Тут произошла небольшая стычка между челядью; московские конюхи и телохранители не хотели уступать свои места польской прислуге. А польские сопровождающие царицы не хотели передавать Марину в руки русских. Камердинер Марины Ян Осмольский даже схватился за шпагу.
        -Назад! - рявкнул Мстиславский и велел русским уступить.
        Когда из кареты Марины к ней передали любимую живую игрушку - подаренного ей королем маленького негритенка - многие стрельцы Мстиславского в испуге начали креститься:
        -Свят! Свят! Свят!
        В Москву Марина въезжала более торжественно, чем когда-либо видели в Русии.
        Впереди шли триста гайдуков со своими трубами и барабанами. Их непривычная громкая музыка пугала и раздражала москвичей. За ними следовали четыре конных отряда из старых польских конников, служивших Дмитрию раньше в походах. Они были в полном вооружении, в богатой одежде, по десять человек в каждом ряду.
        Следом вели двенадцать верховых лошадей, преподнесенных царице Дмитрием.
        Далее следовала карета Марины, подаренная ей царем, окруженная сотней конных копейщиков Маржерета.
        Пешие алебардщики Матвея Кнутсена шли рядом, оттесняя своим тяжелым строем любопытных и давя неосторожных.
        Потом ехала собственная карета Марины с красногривыми конями. Следом двигалась карета гофмейстерины госпожи Казановской, запряженная шестью красивыми рыжими лошадьми. После везли всех женщин из окружения Марины в тринадцати каретах.
        Дальше следовала более простая польская конница, уже не из шляхты, а из простого люда. Ехало до двухсот фур обоза, и за ними следовали отряды немцев, стрельцов, поляков, казаков и татар из Дмитриева войска.
        Всего с Мариной прибыло из Польши около двух тысяч человек знатного рода, и каждый с большим количеством челяди и вещей. Один только Юрий Мнишек привез с собой в обозе тридцать бочек венгерского вина.
        От самого Смоленска до Москвы для этого множества саней, а потом карет было специально построено более пятисот мостов и переправ. А улицы в городах, деревнях и селах подметались так, как иной двор не подметается.

* * *
        Множество вооруженных людей в латах и при мечах пугало и злило москвичей. Они спрашивали поляков:
        -Что, у вас всегда так принято приезжать на свадьбу в полном вооружении и в латах?
        Особенно насторожило «господина нашего» большое количество ружей и холодного оружия в масле, которое выносили при разгрузке из польских полковых фур.
        Вдобавок европеизированная «литва» не скрывала своего пренебрежительного отношения к грязной, нечистой на руку «москве». Даже многочисленная приезжая челядь с брезгливостью относилась к тем людям, в домах которых они были размещены.
        По городу прошел ропот, который немедленно был донесен до ушей князя Василия Ивановича Шуйского с братьями. Это обстоятельство «очень преданных» Дмитрию братьев обрадовало.
        Марину Мнишек с сопровождающими женщинами отвезли в Воскресенский монастырь к императрице матери, где они проживали до пятого числа.
        Пребывание в монастыре произвело на Марину и женщин угнетающее впечатление, а подаваемая еда и грязь испугали.
        Несмотря на улыбки и поцелуи, все окружающие Марину дамы почувствовали скрытую неприязнь к ним царицы матери. Они отнесли это к вечной ревности матерей к невестам, отбирающим у них сыновей.
        Назавтра Марина Мнишек была коронована с теми же обрядами, что и государь. Под правую руку в храм для коронования ее вел посол польского короля каштелян Малогощский, под левую - жена Федора Мстиславского. При выходе из церкви ее вел за руку государь Дмитрий, а под левую руку ее держал Василий Шуйский.
        Дмитрий короновал Марину перед свадьбой специально, чтобы она стала царицей московской независимо от него и в случае его смерти сама могла бы править Москвой.

* * *
        «Город Гоша.
        Ясновельможный пан Меховецкий!
        Позволь описать тебе события последней недели.
        Силами хорошо Вам знакомого пана А. С. я был включен в число свиты пана воеводы Мнишека и таким образом смог принять участие в обеде, даваемом пану сандомирскому старосте его императорским величеством.
        Со двора пана воеводы прямо до крепости нас провожала бесчисленная толпа стрельцов. Они провожали нас до больших дворовых сеней, в которых стояло много выстроившихся в ряд бояр в дорогих одеждах.
        Из сеней мы прошли в палаты, а потом вошли в аудиенц-залу, где сам царь сидел на троне в одеянии, украшенном жемчугом и драгоценными камнями, в высокой короне, со скипетром в правой руке. Этот трон из чистого золота высотой в метр с чем-то находится под куполом, стоящим на четырех столбах, на куполе помещен очень дорогой орел.
        Два серебряных льва величиной с волков лежа держат большие золотые подсвечники, на которых стоят грифы. На трон ведут три ступени, покрытые парчой.
        По бокам царя стояли два дворянина с бердышами железными на золотых рукоятках. Верхняя одежда на них, из белого бархата, подшита и окаймлена горностаями.
        По левую руку царя стоял Дмитрий Шуйский с обнаженным мечом, в парчовой дорогой одежде, с платком в руках.
        По правой стороне зала сидел московский патриарх с духовенством, по левой сенаторы и другие дворяне.
        Пан воевода поцеловал царскую руку и обратился к царю с речью, которая так его растрогала, что он плакал, как бобр.
        От имени царя отвечал посол Афанасий Власьев. Он сказал, что пан сандомирский воевода - один из главных сенаторов Польши и большой друг Русии.
        Потом мы все по реестру подходили целовать царскую руку, и воевода Басманов предложил нам перейти в столовую палату.
        Перед столовой палатой стояло в сенях очень много золотой и серебряной посуды. Между нею было также семь серебряных бочек, наподобие сельдяных, стянутых золотыми обручами.
        Столовая палата вся обита персидской голубой материей, карнизы же около окон парчовые. Печи в палате зеленые, обложенные серебряными решетками. На дверях засовы и петли из червонного золота.
        Сам царь сидел на троне за особым столом. По левую руку от него стоял стол для пана воеводы. Третий стол был напротив царя. Там нас, слуг, посадили вместе с „москвой“, которая нас потчевала. Тарелок нам не дали, только четыре для панов. И то еще царь сказал, что делает это не по обычаю. Воды не давали. Но стояла там большая труба, серебряная с позолотою, в высоту с мужика, а около нее медные тазы, в которые можно было налить кипящую воду. Однако рук никто не мыл.
        В палате стоял буфет, наполненный золотой посудой под самый верх. В этом причудливом резном буфете находились львы, драконы, единороги, олени, грифы, ящерицы, кони и другие дивные большие бокалы.
        Затем принесли еду, разную рыбу, потому что была пятница. Весь стол уставили блюдами, а когда их уносили, то другие ставили на их место.
        Хлеб не положили, зато когда начали есть, каждому от царя раздали, по обычаю, по большому куску белого хлеба, из которого мы и должны были себе сделать тарелки.
        Обед тянулся несколько часов. Нам носили много всяких вкусных пирогов, и все на золоте.
        Что касается питья, нам всем подали „царское пожалование“, то есть по чарке вина. Затем подали много разных сортов меда, выдержанного пива, кто сколько хотел, и все на золоте.
        После обеда никакого десерта не было. Только принесли небольшое блюдо маслин, которые царь из своих рук раздавал стольникам.
        Затем царь удалился во дворец, а приближенные разъехались по назначенным им домам.
        „Москва“ очень недовольна приезду гостей. Как говорят приставленные к нам русские, кто-то сеет вредные для нового царя слухи. Некоторые из духовенства открыто шипят нам вслед. По их обычаям, в православный храм входить иноверцам, даже католикам, - большой грех.
        Но царь Дмитрий Иванович весел и уверен в себе. Важные государственные бояре вокруг него, в том числе главный Василий Иванович Шуйский, тоже спокойны. А значит, они затишат „москву“.
        А вообще-то - храни нас Бог!
        По указанию А. С. и собственной воле преданный
        Вам Андрей Щепа».

* * *
        Под видом подготовки ритуала свадьбы Василий Иванович Шуйский навестил царицу мать инокиню Марфу.
        Разговор шел в парадной келье Воскресенского монастыря. Келья была обставлена не с монашеским, а поистине с царским величием.
        Всюду на лавках и полах лежали персидские ковры. На них была разбросана дорогая одежда. Вся мебель была резная, даже со стеклом.
        Василий разговаривал с матерью царя с великим почтением:
        -Извини, государыня мать, что раньше тебя не проведывал. Все боялся, как бы в интриге меня не заподозрили. А вот теперь решился.
        -А что так? - спросила царица.
        -Весточку одну из Литвы получил секретную. Тебя касается. Хочешь почитать?
        -Ох, Василий Иванович, не хочу. Или ты не помнишь, что в былые времена было за секретные весточки.
        -Помню, матушка. Помню хотя бы то, что с бедным врачом Бомелием сделали. До сих пор мороз по коже. Как кабана его обработали.
        -А впрочем, давай. Дай эту весточку, - сказала царица.
        -Дать не дам - опасная весточка, а так перескажу. Твой сын, настоящий Дмитрий, жив, в Литве находится.
        У Марфы сразу сжалось сердце. Но она спросила не о весточке:
        -А чем же этот Дмитрий, сын мой, государь наш, не настоящий?
        -Ты сама, царица, знаешь чем. Да всем! И обликом своим мужицким, и здоровьем своим медвежьим. - Шуйский выдержал паузу: - Мне помнится, у твоего маленького падучая была, от отца его Иван Васильевича полученная. А ведь эта болезнь никуда не девается. Так с детства по жизни и идет.
        -Была падучая, - согласилась Марфа. - Но может, в Литве вылечили. Их доктора - не наши доктора.
        -Ну как хочешь. Не признаешь своего истинного сына, жалеть будешь, - закончил разговор Шуйский.
        -Может, и буду, - ответила Марфа. - Но пока подожду признавать. А за весточку спасибо.
        Михайло и Григорий Нагие были не столь осторожны с Шуйским, как царица Марфа. (Этих князь не стал навещать, слишком много чести, этих он позвал на дом.)
        -Что за весточка из Литвы? - спросил Григорий после того, как Шуйский сообщил им новость.
        -От вашего племянника. Царевича Дмитрия.
        -Что, еще один объявился? - сказал злой Михайло.
        -Объявился, и в этот раз настоящий.
        -Уж не шутишь ли, Василий Иванович. Уж не проверки ли нам устраиваешь? - спросил Григорий.
        -Какие уж тут шутки! - ответил Шуйский. - За такие шутки голову на плаху кладут. А моя уже там побывала. Хватит. Я больше не хочу.
        -Ну, предположим, есть там племянник, - сказал Михайло, - а нам с того какой навар?
        «Больно легко он согласился, - решил Шуйский. - Значит, тоже что-то знает. Или хочет донести».
        -А такой, - сказал он. - Рано или поздно он на московском троне объявится. И тогда он вас спросит, а что, дядьки мои, кого вы тут без меня пригрели? Не хотите ли на колу посидеть рядышком?
        Шуйский выдержал паузу и продолжил:
        -Тот, который в Литве, это не теперешний самозваный царь. Он - настоящий царя Ивана сын, со всеми его припадками, со всею злобностью. Уж он-то вас не помилует, как давеча меня.
        -А чем ты можешь подтвердить свои слова?
        -А тем, что я назову человека, который его видел.
        -Кто этот человек?
        -Михайло Молчанов.
        Михаил Молчанов был известный человек на Москве, и отыскать его было нетрудно.
        Братьям эта мысль запала.

* * *
        При составлении свадебного ритуала встал важный вопрос об одежде Марины.
        Одна из польских фур привезла красивые наряды, специально сшитые для Марины мастерами Кракова из королевской гардеробной.
        Марина привыкла к своим дорогим платьям и чувствовала себя в них легко и свободно. Особенно шли ей круглые кружевные воротники, явившиеся в Польшу из Англии, а в Англию через Францию из Испании.
        Но бояре, окружавшие Дмитрия, требовали русского костюма. Особенно на этом настаивал Басманов.
        Марина капризничала и говорила, что в русской одежде она будет выглядеть мешком.
        -Да мне просто стыдно будет ходить такой куклой перед поляками. Весь Краков будет надо мной смеяться.
        -Забудь о Кракове, - сказал Дмитрий. - Придется согласиться. Не надо вызывать излишние толки.
        Но сам Дмитрий был недоволен.
        -Сейчас я уступлю боярам, - сказал он Басманову, - дело идет об одном дне. Но больше не стану, излишняя уступчивость в Москве более опасна, чем излишняя жестокость.
        Нa венчание Дмитрий с Мариной с великим чином и торжественностью вышли из дворца в сопровождении всего высшего синклита.[7 - Синклит - здесь: олный состав высокопоставленных лиц (прим. ред.).] Торжественность была доселе в Кремле невиданная.
        Весь путь от дворца Дмитрия до соборного храма Пречистой Богородицы был выстлан бархатною парчою с золотом в два полотна. Яркое майское солнце освещало золотые купола храмов, золотую одежду бояр и золотые воротники на белых ризах первосвященников.
        Марина была в русском платье и в сапогах на высоких каблуках. Она вся сияла в золоте, в жемчуге и в драгоценных камнях так, что не видно было ни материи на платье, ни сафьяна на сапогах.
        Головной убор ее также состоял из золота, жемчуга и драгоценных камней.
        Всю дорогу до храма и в храме Дмитрий говорил с Мариной на том незаметном и только им двоим понятном языке, который они выработали в Самборе.
        -Милая, это Азия, - говорил Дмитрий. - Потерпи.
        -Хорошо, - отвечала Марина. - Но больно все театрально и в неправду.
        -Если узнают, что для нас это неправда, что нам это не по нраву, что мы католики, разозлят толпу и натравят на нас. Надо принимать их условия. Но скоро я все переломаю, дай только по-настоящему укрепиться.
        При входе в церковь процессию встретил патриарх с архиереями и благословил их драгоценным крестом.
        -Славься и будь благодействен, московский царь!
        Певцы, невидимые в перегородках храма, пели царское многолетие.
        Вслед за ними в храм вошли только ближайшие родственники и приближенные. Тысяцким на свадьбе был Василий Иванович Шуйский, дружками брат его Дмитрий и дядя царя Григорий Нагой.
        Патриарх взял Дмитрия и Марину за руки и провел их на специальное возвышение в церкви, где стояли три маленькие, серебряные с позолотой скамеечки с подушечками.
        Патриарх, царь и Марина сели на скамеечки. Патриарх украсил Марину цепью Мономаховой, помазал на царство и причастил.
        После этого он совершил обряд венчания.
        -Любишь ли ты, Марина, жениха своего государя московского Дмитрия Ивановича?
        -Люблю, отец мой.
        -Не давала ли ты обещания другому мужчине стать его женой, дочь моя?
        -Нет, святой отец.
        -Обещаешь быть верной ему до конца дней своих?
        -Обещаю, отец мой.
        -А ты, государь московский, любишь ли невесту свою Марину Юрьевну?
        -Люблю, отец мой.
        -Не давал ли ты обещания другой женщине жениться на ней?
        -Нет, государь мой.
        -Отныне таинством церкви соединены вы навеки. Вы муж и жена! Вместе поклоняйтесь Всевышнему, живите в добродетели! Живите по закону православному. Царица, повинуйся ему: как святой крест - глава церкви, так муж - глава жены. Будьте счастливы вы, и пусть будут счастливы дети и внуки ваши во веки веков!
        Здесь, согласно обычаю, святой отец должен был положить на пол вазу драгоценного стекла, чтобы кто-то из венчающихся разбил ее. Кому удалось это сделать первому, тот, по народной примете, и будет главным в доме, тот и будет всем править.
        Чтобы не вызывать кривотолков в народе и не рисковать, патриарх Игнатий сам ногой наступил на чашу и тяжело раздавил ее.
        Вся знать и все духовенство подходили к Марине и к Дмитрию и целовали им руки.
        -Будь благословенна и счастлива ты, царица Русии, - говорили русские.
        -Будь благословенна и счастлива ты, царица Московии, - говорили литовцы.
        Марина была чудо как хороша. Она просто вся светилась. Глаз оторвать от нее было невозможно.
        К венцу ее под руки вели княгиня Мстиславская и отец - воевода сандомирский. А выводил ее из храма Юрий Мнишек уже вместе с князем Василием Ивановичем Шуйским. Может быть, потому, что ранг Марины повысился.
        Народ вокруг храма ликовал:
        -Славься солнце наше - государь Дмитрий Иванович!
        -Славься царица московская Марина Юрьевна!
        Князь Мстиславский рассыпал вокруг в большом количестве крупные золотые монеты - португальские дукаты.
        «Москва» буквально давилась из-за них. Возле каждой упавшей монеты завязывался круговорот безжалостной драки с выкручиванием рук, с выворачиванием пальцев, с насильным открыванием рта, куда немедленно запихивались монеты.
        Несколько бояр в золотых костюмах, из числа поджидавших Дмитрия у входа, не выдержали и бросились за одной откатившейся в сторону деньгой.
        Поляки же, напротив, вели себя сдержанно и высокомерно. Когда одному из поляков, камердинеру Марины Яну Осмольскому, на шляпу попала золотая монета, он брезгливо отбросил ее шляпой в сторону, на землю к двум ползающим там боярам.
        Церемония свадьбы, танцы, фейерверки, выстрелы из пушек и игра на трубах полностью закончились только к часу ночи.
        Наконец наступило время проводов жениха и невесты к брачной постели. Шли торжественные приготовления, ритуальные построения и речи.
        Дмитрий, не дожидаясь ритуального торжественного многолюдного шествия, подхватил Марину на руки и быстро скрылся с ней в переходах к царской спальне.
        -Стой, государь! Куда? - закричал князь Федор Иванович Мстиславский.
        Молчаливая немецкая мрачная охрана в латах и при бердышах молча встала на пути приготовившейся процессии.
        Вся знать - Шуйские, Мстиславские, Голицыны, Бельские и их жены - удивленно переглянулась: так на Русии никогда не делалось.
        Свою победу над Мариной в эту ночь Дмитрий оценивал выше победы своего войска под Кромами.

* * *
        Утомленный празднествами, Дмитрий решил наконец заняться делами. 16-го мая ночью на удивление был сильный заморозок и снегопад и, как сообщили Дмитрию, многие хлеба померзли.
        Государь не придал этому особенного значения - при Годунове было и не такое.
        В шелковой голубой одежде, в высокой шапке с жезлом в руке он принимал иноземцев в Золотой палате. Это были посол и посланник короля Сигизмунда Третьего - паны Николай Олесницкий и Александр Гонсевский.
        Дмитрий не хотел брать в руки грамоту Сигизмундову, потому что в ней он был назван «великим князем».
        -Какому такому князю пишет ваш король? Он что-то напутал. Он что, с ума сошел? Нет на Московии никакого князя. Есть великий император. Заберите эту вашу писульку обратно.
        Торговля из-за титула с послами Олесницким и Гонсевским и участвующим Юрием Мнишеком шла полный день. Послов то прогоняли, то вновь призывали к обеду, ужину и танцам.
        Вечером, когда Николай Олесницкий протанцевал с Мариной танец, не сняв шляпы, Дмитрий велел передать ему:
        -Скажите пану послу, что в следующий раз он снимет шляпу вместе с головой.
        На ужине Дмитрий несказанно оскорбил Дмитрия Шуйского. Он случайно выронил из рук тяжелый золотой кубок, и кубок закатился под стол.
        Прислуживавший кравчий немедленно велел принести другой, но царь заупрямился:
        -А ну, Дмитрий Васильич, полезай, подай кубок. Услужи государю своему, как отцу моему служил.
        Дмитрий Васильевич вопросительно посмотрел на царя.
        -Верно, верно, - повторил Дмитрий. - Подай, князь, да поживее.
        -Сей же час, государь, - сказал младший Шуйский и, шурша своими золотыми одеждами, полез под стол.
        Дмитрий еще дважды ронял кубок и заставлял обоих Шуйских унизительно лазить за ним.
        -А что? Шуйские такие же, как и все другие рабы и слуги государевы. Хватит, набаловали их.
        Присутствовавшие польские вельможи благодарили Всемогущего Бога за те права, которыми он наградил их отечество. Подобные поручения их государь не дал бы и последнему дворянину.

* * *
        В этот день поздно вечером старший Шуйский, Василий Иванович, собрал своих сторонников и сказал знаменательные слова:
        -Пора за дело! Беда за плечами!
        В этот раз без промаха были собраны самые надежные люди. Специально вызванные из Новгорода и Пскова воеводы. Купцы, ходившие под защитой Шуйских десятилетия. Самые близкие родственники. И даже князь Мстиславский.
        У всех уже были открыты глаза. Тот младенец, которого так долго искал Семен Годунов, настоящий спасенный царевич, сгинул где-то в Польше. Этот не болен падучей, значит, он не настоящий, значит, он не государь, нет за ним Бога. Можно убивать.
        И тут же Шуйский произвел раздачу подарков. Кому пообещал воеводство, кому боярский чин, кому просто добычу. В том числе и польских женщин.
        А как же? Пора за дело! Беда за плечами!
        Все эти «идиоты» из Думы были, как правильно говорил про них Ян Бучинский, очень умными и деловыми людьми. И за каждым стоял клан.
        И никто ничего не сообщил Дмитриевым людям.
        А верный, все знающий человек из Архангельского собора Фрол Микитин был убит еще зимой.

* * *
        17 мая Василий Иванович Шуйский и его сторонники решили привести в исполнение свой план.
        В третьем часу утра разом во всех трех тысячах церквах Москвы ударили колокола.
        Из всех углов побежали толпами сотни тысяч человек кто с дубинами, кто с ружьями, кто с обнаженными саблями, кто с копьями. Люди кричали:
        -Поляки убивают царя!
        Встревоженный полусонный Дмитрий вскочил с кровати, заметался и бросился к спящему неподалеку Басманову:
        -Что происходит?
        К своему удивлению, Басманов увидел перед дворцом в Кремле и снаружи на всех крыльцах и лестницах бесчисленное количество людей с копьями и кольями.
        Он кинулся назад в спальню к царю:
        -Измена, государь! Тебя предупреждали!
        Дмитрий стал спешно одеваться, искать оружие.
        -В чем дело? - спросила сонная Марина.
        -Измена, душа моя! - отвечал Дмитрий. Пока Басманов тоже одевался и вооружался, в спальню ворвался пьяный боярин и заорал:
        -Что, еще не проснулся, недоношенный царь?! А ну выйди, дай отчет народу!
        Басманов одним ударом отсек говорильщику голову:
        -Беги, царь, я тебя спасу.
        -Марина, душа моя! - снова крикнул Дмитрий. - Измена! Уходи как можешь!
        Он бросился тайным ходом вызывать Маржеретову охрану, потому что «москва» уже начала стрелять по дверям покоев из мушкетов, и немцы-ландскнехты с их алебардами оказались в палатах беспомощными.
        Дмитрий не знал, что весь отряд Альберта Скотницкого распустил по домам Дмитрий Шуйский: «Не могут люди работать сутками. Пусть отдыхают. Ничего государю не грозит. Так он сам велел».
        Басманов решил задержать толпу, пока Дмитрий сумеет поднять на оборону стрельцов, и вышел на крыльцо.
        Увидев знаменитого и грозного воеводу, толпа отошла назад. От Басманова всегда веяло опасностью.
        Перед ним оказался только старый друг его Михаил Татищев, которого за день перед этим Басманов спас от гнева Дмитриева, а может быть, и от смерти.
        -Ага, Михаил, - сказал Басманов. - В чем дело?
        -А вот в чем!
        И вместо ответа Татищев острым кинжалом прямо в сердце убил Петра Федоровича.
        «Наш господин», который, как трусливый пес, боялся Басманова, с торжественным ревом ринулся во дворец.
        Толпа, возглавляемая князьями и боярами, вломилась в спальню царя. Там к этому времени оказалось много испуганных женщин из окружения Марины.
        -Ах вы, потаскухи! - закричала толпа. - Где царь? Где Марина?
        Марина, будучи маленького роста, в ужасе спряталась под юбку гофмейстерины Казановской.
        -Где царь, мы не знаем. А царицу сегодня в первом часу мы отправили к отцу, - отвечали женщины.
        Князья тут же велели своим клевретам растащить красивых полячек - дочерей и жен польских вельмож - по своим дворам и имениям. Очень приятно было поиметь силой этих утонченных и спесивых аристократочек.
        Гофмейстерину Казановскую из-за ее позднего возраста и некрасивости оставили в покое. Таким образом Марина была спасена от насилия и позора.
        Дмитрий почти ушел от толпы. Но, поверив в свою постоянную удачу, прыгнул с третьего этажа дворца на каменную площадь.
        -О, Боже! - Он вывернул ногу. На его счастье, внизу стоял отряд незавербованных изменщиками стрельцов.
        -Измена! - сказал им Дмитрий. - Спасите меня, и я сделаю вас боярами!
        Стрельцы окружили Дмитрия и встали в каре.
        К этому времени один за одним их самих стали окружать негодяи Шуйского. Явился Петр Шереметьев со свитой вооруженной челяди. Прибежал Дмитрий Шуйский с обнаженным мечом.
        -Сдайте нам царя! - требовали они. - Не сдадите, пойдем в вашу слободу и из пушек расстреляем ваши семьи.
        -Идите и стреляйте, - отвечали стрельцы из наружной охраны. - Это наш царь, и мы умрем вместе с ним.
        Стрельцы сами стали стрелять по нападавшим.
        -Стойте, стойте! - закричал князь Василий Голицын, явившийся со свитой вооруженных и хорошо организованных людей после осмотра царской спальни. - А если мы мать царицу Марфу спросим? Если она от него откажется?
        -Если она от него откажется, тогда другое дело, - отвечали стрельцы.
        Все они видели, как по два раза в день царь навещал свою мать. Они выделили одного из своих доверенных стрелков для похода к царице и снова заняли круговую оборону.
        «Я спасен, - решил Дмитрий. - Еще полчаса - и Москва встанет за меня».
        Понурый стрелец вернулся с Голицыным:
        -Она говорит: не ее сын!
        Дмитрия как громом ударило по голове. Он на секунду растерялся.
        -Зовите Нагих! - крикнул он. - Ее запугали!
        -Хорошо, позовем!
        Люди Голицына притащили Михаила Нагого.
        -Это настоящий Дмитрий? - спросил Василий Голицын.
        -Нет! - ответил Михаила Нагой.
        Дмитрий не понимал, что происходит. Или он, или мать, или Нагой сошли с ума. И что это за кровавый бред происходит вокруг него? Почему эти люди, вчера с таким восторгом и подобострастием смотревшие на него и ждавшие от него милости или кары, сейчас глядят на него озверевшими собаками?
        Ему казалось, что это происходит не с ним. Что сейчас он проснется, встряхнет головой и весь этот ужас исчезнет.
        В это время откуда-то из внутренних палат к Дмитрию пробился немец из отряда Вальтера Розена. Тот самый знаменосец из дворян, алебардщик Вильгельм Шварцкопф из Лифляндии.
        Он встал рядом с царем в оборонительной позе бердышом вперед:
        -Осади!
        Один из бояр зашел со спины и спокойно заколол его копьем со словами:
        -Вот какие верные собаки эти немцы. Они все еще не хотят покинуть царя своего. Давайте уничтожим их всех.
        -А вот я благословлю этого польского свистуна! - вдруг заорал один из нападавших на Дмитрия, боярин Григорий Валуев.
        И чтобы разрешить наконец эту жуткую, острую ситуацию, выстрелил Дмитрию прямо в сердце.
        Дмитрий упал, вдруг страшно задергался и на глазах у всех умер.
        -Вот и сдох этот царь всей Русии! - сказал один из Шуйской своры, купец по прозвищу Мыльник.
        -Да у меня на конюшне и сейчас полно таких царей, - брезгливо сказал Дмитрий Шуйский, повернулся и ушел с этого внутреннего двора.
        Тут же труп Дмитрия вытащили на площадь и кинули на труп Басманова. На лицо царя надели шутовскую маску, а в рот Басманова вставили польскую скоморошью дудку.
        И не было никого из клана Дмитриева, кто бы мог за него отомстить.

* * *
        «Город Гоша.
        Ясновельможный пан Меховецкий.
        Позволь описать тебе события последней недели. Это очень печальные события, переменившие и погубившие всю нашу жизнь в этой проклятой Москве.
        В пятницу 16 мая пришли жолнеры к пану воеводе сандомирскому Мнишеку, заявляя ему, что становится явно небезопасно. Пан воевода сразу доложил царю. Царь на это посмеялся, удивляясь и говоря, что поляки весьма малодушны.
        Все-таки он приказал Басманову ночью по всем улицам поставить стражу пешую с копьями и конную с плетьми и саблями, чтобы стерегли поляков, ибо „москва“ явно начала бунтовать и явные признаки возмущения нашим давала.
        Уже в ту ночь впустили изменники в город разными воротами вооруженную толпу, бывшую только в миле от Москвы. Это было восемнадцать тысяч военных, о которых царь знал. Только думал, что эти люди должны идти в Крым, ибо ежедневно высылал туда войска.
        Эти войска выставили против той части „москвы“, которая могла стать на сторону Дмитрия.
        Всеми двенадцатью воротами уже завладели изменники и уже ни в крепость (в Кремль), ни из крепости никого не хотели пускать, а особенно ночью.
        Однако ж верно говорят, что если кого Господь Бог хочет наказать, сперва у него разум отнимет. Видели уже наши явную опасность, но не сознавали ее и, не заботясь о себе, совсем беспечны были, будто бы у себя дома спали, ни о чем не думая.
        Предводителем в этом деле был нынешний царь - Василий Иванович Шуйский, обещавший поделить между изменниками крепости многие государства и назначить их на высокие должности.
        Сперва утром в субботу подавали друг другу на улицах такой сигнал: „В город! В город! Горит город!“
        А делалось это для наших, чтобы подумали, что в крепости загорелось. Сразу же войска и толпа окружили все польские квартиры, чтобы находившееся там рыцарство не могло дать отпор.
        Очень быстро взяли крепость. Потом ударили во все колокола, отовсюду неисчислимая толпа стекалась к крепости. Сперва рассеяли алебардщиков, потом ворвались во дворец. Сам Шуйский с помощниками вошел в первые покои, в которых сперва убили Басманова, обычно спавшего возле царя.
        Государь Дмитрий сумел уйти тайным ходом, и как его убили, мне неизвестно. После этого толпа бросилась в палаты царицы.
        При царице состоял камердинером Ян Осмольский. Когда мятежники стали приближаться сюда, он выскочил, загородил им путь, стал рубить направо и налево и долго защищался, потому что они не могли справиться с ним в тесном углу. Удивительно, что он один без всякой помощи, защищенный только стеной и двумя боковыми колоннами, изранил пятьдесят москвичей и двадцать убил.
        Наконец он был смертельно ранен стрелой. Он успел только сказать:
        -Господи, стрела грязная!
        Изнеможенный, он лишился сознания. Тогда москвичи изрубили его и нагнали собак, которые тут же сожрали его труп. Затем они ранили выстрелом старую придворную даму Хмелевскую, от чего она через несколько дней умерла. Они могли бы всех убить и зарезать, но в эту минуту подоспели бояре, которые перевели царицу со всеми женщинами в другой покой с уверениями, что им не грозит никакой опасности.
        Но у царицы отобрали все драгоценности, деньги, богатства и лучшие украшения, подаренные ей мужем, а также ее собственные, привезенные из Польши. Отобрали не только драгоценные ткани, парчу, но и все платья, все женские наряды, оставив ее и придворных дам в одних исподницах и накидках. Чернь они разогнали, поставили стражу. Слава Богу, что оставили женщин в живых.
        Высокочтимый ясновельможный пан Казимир, что „москва“ сделала с поляками, говорить страшно. В этот день было убито 1700 поляков. Причем и детей, и женщин взрослых. Все дворы были пограблены и пожжены.
        Все музыканты, певцы и инструменталисты, мальчики, юноши и взрослые мужчины, помещенные на монастырском дворе, были убиты.
        Многих прятавшихся в погребах и чердаках поляков забили насмерть дубинами, саблями перерубили шеи, девиц и женщин забрали. Вся Никитская улица покрылась трупами и кровью.
        Брат царицы, пан староста Юрий Мнишек, и пан Константин Вишневецкий со своими людьми и находившимися близ него польскими дворянами держались в доме против Литейного двора и храбро оборонялись.
        Всего там было 700 человек, и они угрожали, что будут бросать огонь в город, подожгут свой дом, сядут на коней и будут защищаться до последнего человека.
        Так же поступали старые польские конники Дмитрия на своем дворе. Они держались так крепко, что ни один московит не смог к ним прорваться.
        Старый предатель Шуйский со своими приспешниками наконец разогнал чернь и поклялся нам, что полякам не причинят никакой обиды, пусть только несколько дней спокойно посидят дома.
        Такая же милость выпала всем полякам, сплотившимся на больших дворах. Там же, где поляков было мало - 10 -12 человек - все были перебиты, как собаки, без всякой жалости.
        Из слуг царских, из отряда Дмитриева долго держались Склиньский, Станислав Липницкий, Борша, Чановицкий, Храпковский, Вонсович, Гарабурда и Головня.
        С ними обошлись исключительно жестоко. Они находились в одном месте, сильно оборонялись, но согласились сдаться, не защищаясь, так как им присягнули, что они останутся в безопасности. А когда они сдались, спросили их сперва, который старший пан между ними? Отозвались „Склиньский“. Схватив его, они положили его крестом на стол и, отрубив ему руки и ноги и распоров брюхо, посадили во дворе на кол.
        Других по-разному истязали, кроме Борши, который умело защищался, пока не наткнулся на засаду в сенях, где его подстрелили, а потом долго кололи ножами и над бездыханным трупом всячески издевались.
        На улицах трупы людей пожирали собаки. А русские знахари вырезали жир из трупов.
        Один благородный, достойный дворянин как выскочил в рубашке из постели, так и зарылся в погребе в песок, взяв с собой в кошельке 100 дукатов.
        Русские нашли его, когда искали, не зарыли ли чего поляки. Он добровольно отдал им 100 дукатов, прося сохранить ему жизнь. Он говорил, что ни перед кем не грешен, ни перед царем, ни перед вельможами. Как он сокрушался, увидев, что все его слуги, зверски порубленные, валяются перед воротами! Когда его повели по их телам, я видел собственными глазами.
        Какой-то московит, увидев, что ведут связанного польского дворянина, закричал: „Руби! Руби его, глаголя, сукина сына!“ Тот склонился чуть не до земли и стал молить его так, что даже камень в земле смягчился бы, Бога ради сохранить ему жизнь. Он стал просить Христа ради, ради Угодника Николая и Пречистой Девы Марии, но мольбы его все равно не были услышаны.
        Убийца замахнулся на него. Он вырвался от тех, кто его вел, низко склонился и сказал: „Ах! Вы, московиты, именуете себя христианами, где же ваше христианское сострадание и милосердие? Пощадите же меня ради жены моей и детей, покинутых в Польше“.
        Но его просьбы и мольбы были тщетны. Убийца рассек ему предплечье, так что из раны длиною в пядь полилась кровь. На шум прибежали другие убийцы. Они так обласкали его саблями, что он упал на землю и испустил дух. Тогда негодяи стали ссориться из-за его окровавленной рубашки и портков.
        Высокочтимый пан Казимир! В этот день иноземцы все теряли, а коренные жители приобретали. Каждый голодранец тащил в свой дом добычу: бархатные и шелковые платья, иногда в крови, золотые цепи, ковры, собольи и лисьи меха, чего ни он, ни его предки никогда не имели.
        В этот день слышно было неимоверно много хвастовства и хвальбы. „Наш московитский народ очень могуч. Весь мир его не одолеет. Не счесть у нас народу. Все должны перед нами склоняться“.
        Да, любимые московиты, когда вас сто против одного безоружного, то вы отважные, да когда вы к тому же нападаете на спящих, а не то, пожалуй, плохо бы обстояло с вашим могуществом, сколько бы сот тысяч вас не было.
        Со слезами на глазах заканчиваю свое письмо. Уходит оказия. Не знаю, сумеет ли она до Вас добраться, ясновельможный пан Казимир.
        Преданный Вам
        Андрей Щепа».

* * *
        Из Москвы в сторону Литвы вот уже несколько дней с большой, всей возможной скоростью, меняя лошадей, скакали два всадника.
        В каждом возможном случае, на каждом перевозе и постоялом дворе они сообщали, что один из них - царевич Дмитрий, спасавшийся от изменников, другой - его главный правитель.
        Например, в городе Серпухове они дали одной немецкой вдове, у которой обедали, пригоршню золота и сказали:
        -Ты, немка, приготовь нам хороший обед и водку.
        Когда они уезжали, они объявили:
        -Мы, Бог даст, скоро вернемся с большой ратной силой. Но вам, немцам, от этого вреда не будет.
        Испуганная женщина спросила старшего:
        -Господин, что вы за люди? Вы говорите странные вещи.
        Старший ответил:
        -Я - князь из Москвы. А сейчас у тебя ел и пил царь Дмитрий, которого московиты во время своего мятежа хотели убить. С Божьей помощью он тайно ушел от них и оставил вместо себя другого. Того они схватили и лишили жизни. Мы скоро будем у вас.
        Это были князь Григорий Петрович Шаховский и боярин Михаил Молчанов.
        С чьего ведома они так говорили, чего хотели достигнуть и какие были планы их или людей их пославших, только Бог ведал.
        На огромной святой Русии все и всегда только в руках Божьих. Люди здесь ни при чем.
        Часть шестая
        ДМИТРИЙ ВТОРОЙ
        «От командира пехотной роты Жака Маржерета библиотекарю королевской библиотеки милорду Жаку Огюсту де Ту.
        Париж
        Уважаемый Жак Огюст!
        Уже большое количество времени прошло со времени моего последнего письма, отправленного Вам. Надеюсь, что оно все-таки достигло Парижа, и поэтому опишу вкратце только последние события, имевшие место в Московии.
        После бунта, устроенного московскою чернью против императора Дмитрия, и его гибели, царем Русии был объявлен первый по знатности русский князь Василий Иванович Шуйский, который и был главным организатором и вдохновителем бунта.
        Многие поляки, находившиеся в Москве, были безжалостно ограблены и убиты. Новая царица Марина и ее отец польский магнат и сенатор Юрий Мнишек были высланы в Ярославль. Литовские послы Николай Олесницкий и Александр Гонсевский были арестованы в своих домах со всеми лошадьми и прислугою.
        Многие убежденные сторонники Дмитрия из великих фамилий были разосланы по разным городам. И чтобы их как-то успокоить, им были назначены высокие должности. Известный боярин Богдан Бельский был сослан воеводою в Казань, ближайший друг Дмитрия князь Рубец-Мосальский, воеводою в Корелу и подобное.
        Воеводой Путивля поставили оказавшегося там князя Григория Петровича Шаховского, что явилось роковой ошибкой нового московского правителя.
        Конечно, князь Шаховский воспользовался случаем и сразу поднял знамя царя Дмитрия, про которого ходили упорные слухи, что он спасся от гибели и ускакал из Москвы.
        Много разных толков породили слова матери царицы Марфы о ее сыне. Когда ее спросили про труп императора, который лежал на Лобном месте: „Твой ли это сын?“, она ответила: „Вы бы раньше спрашивали, прежде чем убить. Сейчас это не мой“. То есть можно было понять, что убит был не ее сын.
        Также злую шутку сыграла с Шуйским и другими изменниками шутовская маска, надетая на лицо убитого государя. Люди стали думать, что маска закрывала другого человека, которого убили вместо Дмитрия. И к Шаховскому в Путивль стали стекаться толпы вооруженных людей. Вдобавок у князя Шаховского в руках оказалась государственная печать.
        Новый царь для упрочения своего положения велел перевезти в Москву из Углича труп убиенного там младенца-царевича. Он послал туда большую группу епископов во главе с митрополитом Филаретом Романовым.
        Трупик мальчика очень хорошо сохранился. Когда он был вынут из могилы, вокруг него распространилось благоухание. Над его прахом происходили великие и многие чудеса. Тело маленького покойника было свежо, как у живого. Так же мало пострадала и одежда, только обувь немного испортилась. Поэтому поползли слухи, что это был подставной, специально убитый по приказу Шуйского ребенок.
        Уважаемый де Ту! Такие страшные вещи я Вам описываю потому, что нахожусь уже за пределами Русии. Находясь по-прежнему в Москве, я ни за что бы не рискнул писать подобное. За такое письмо меня очень скоро утопили бы в бочке или из милости просто отрубили голову.
        Вкратце сообщаю еще то, что мне на сегодня известно. Люди из Путивля срочно послали ко всем князьям и боярам, живущим в Путивльской области, и спешно набрали несколько тысяч войска. Вызвали они также несколько тысяч полевых казаков.
        Эти два войска вскоре соединились, и над ними был поставлен воеводою боярский сын, землевладелец Истома Пашков. Они очень быстро дошли до Москвы.
        Когда новый царь узнал об этом, он сильно испугался и спешно призвал всю землю к войне. А чтобы все как можно скорее и не мешкая явились в стан, он объявил, будто крымские татары с войском в 50 000 человек вторглись в страну, сильно свирепствуют и взяли в плен много тысяч московитов. (Это он сделал по образцу императора Годунова. Если Вы помните, царь Борис Годунов, чтобы прижать бояр, точно так же объявил о татарах при своем восшествии на трон.)
        Сейчас оба войска стоят друг перед другом. Путивляне похватали в плен многих москвичей. Они их высекли до полусмерти, исполосовав кнутами, и отпустили со словами:
        „Вы, сукины дети, москвичи, с вашим Шубником (так они называли Шуйского) хотели убить государя, перебить его людей и напиться царской крови. От вас исходит жадность и смута. Наш царь сумеет отомстить вам как следует, когда он прибудет из Полыни со своим вновь набранным войском“.
        Как я заметил, вдали от столицы Москву и ее жителей, особенно приказных людей, никто не жалует и не любит и всячески старается оскорбить и унизить.
        На этом, уважаемый господин де Ту, я заканчиваю свое долгое послание, которое составляю, находясь в Литве, в городе Вильно.
        Хочу Вам сказать только еще одно об императоре Дмитрии: среди пятидесяти тысяч не найдется и одного, способного исполнить то, за что взялся он в возрасте 23 -24 лет. Мне жаль его, для Русии он был прекрасный шанс.
        Я знаю, что Вы пишете исторический труд о Московии, и надеюсь, что мои записки Вам послужат на пользу. Но боюсь, я больше не смогу оказывать Вам эту услугу. У меня есть серьезное желание держаться от Русии подальше.
        P. S. При случае очень прошу Вас напомнить его величеству королю обо мне. Просто назвать мое имя - мушкетер Жак Маржерет, и не более.
        По-прежнему преданный Вам мушкетер
        Жак Маржерет,
        еще недавно капитан роты телохранителей московского императора».

* * *
        Царь Василий Иванович Шуйский сидел в Золотой палате на ступеньках трона и слушал, как дьяк Василий Телепнев из Посольского приказа читал царице Марфе ее обращение к русским людям.
        Подслеповатый маленький пятидесятилетний Шуйский сидел на ступеньках трона неуверенно, как коронованный нищий на паперти. Он вызывал некоторое презрение к себе у окружающих, но только у тех, кто видел его в первый раз. Те же, кто знал Шуйского хорошо, прекрасно ценили цепкость его мозгов, начитанность, злопамятность и умение быстро принимать самые неожиданные решения. В этом полустарикашке были собраны все достоинства и все пороки князей многовекового рода Рюриковичей.
        -«Он ведовством и чернокнижеством назвал себя сыном царя Ивана Васильевича, омрачением бесовским прельстил многих людей и меня саму и родственников моих устрашил смертию, - читал дьяк. - Я боярам, дворянам и всем людям объявляла прежде об этом тайно, а теперь всем явно говорю, что он не мой сын - царевич Дмитрий, а вор, богоотступник, еретик».
        -Правильно? - спросил Шуйский.
        -Ты, князь, дальше читай.
        -Я не князь тебе, Марфа Федоровна, я тебе государь! - ответил Шуйский.
        -Это ты им государь, - сказала Марфа, показав на решетчатое окно. - А для меня как ты был князь, так князем и остался. Не забывай, что я на этом троне не один год провела.
        Царь махнул рукой, и дьяк стал читать дальше:
        -«Зная свое воровство, прислал он ко мне своих советников и указчиков и велел им беречь меня крепко-накрепко, чтобы никто ко мне не приходил и со мной не разговаривал».
        -А чего же ты не пишешь, кто советники были и указчики? - спросила Марфа. - Ведь прислали ко мне племянника твоего, Мишку Скопина-Шуйского.
        -Оттого и не пишу, - отвечал Шуйский и снова махнул рукой дьяку.
        -«И как приехала я в Москву, никого ко мне пускать было не велено, грозя мне за разговоры убийством на весь род», - продолжал читать Телепнев.
        -Отчего ты мне все это читаешь, Василий Иванович?
        -Оттого, что эта грамота за твоей подписью по городам пойдет. Чтобы ты знала, что тобой писано.
        -Что не мной писано, я подписывать не буду, - упрямо сказала Марфа.
        -Мы и без тебя подпишем, - успокоил ее Шуйский. - Ты только знай, что тобой писано.
        Дьяк дочитал грамоту до конца.
        -Что дал мне письмо прослушать, спасибо, - сказала Марфа. - Ладно составлено. А теперь и я тебе покажу грамотку. Как ты, князь Василий, к ней отнесешься?
        Марфа подала царю засаленную бумажную трубку.
        -Что это?
        -Да вот гуляет такая бумага по Москве в большом количестве. Мне ее сразу и принесли.
        Шуйский схватил грамотку и стал читать. По всему было видно, что грамота ему не нравится.
        «Мы, Великий Государь Царь и Великий князь Дмитрий Иванович всея Русии от Нашего Царского Величества в нашу отчину Москву.
        Детям Боярским, головам Стрелецким и Казацким, Большим Торговым людям, Стрельцам, Казакам, Пушкарям, Посадским людям, Жильцам.
        Ведомо вам, что учинилось так, что изменники наши и холопы наши исконные изогнали Нас от Нашего Царского прародительского престола…»
        С каждой прочитанной строкой Шуйский темнел все больше и больше. Середину грамоты он пропустил и быстро прочитал последние строки.
        «…И если бы поддельный изменник наш Василий Шуйский покорился нам, Великому Князю Дмитрию Ивановичу, побил бы нам челом и вину свою принес, мы бы вину отдали и его, бездельника, пожаловали по своему царскому обычаю, несмотря на то, что наш благоплодный Царский корень этот злокозненный враг и еретик и холоп умыслил извести. Потому что всякому, даже неправедному, ясно - Бог мститель, а не мы.
        Господь Бог нас нарек быть Царями, как апостол Павел пишет во второй главе: „Бога бойтеся, а Царя чтите, потому что он есть слуга Божий…“»
        -Тебе это знакомо? - спросил царь дьяка.
        -Знакомо, государь.
        -Чего же молчал? - сердито спросил Шуйский.
        -Мало ли грамот сейчас по Москве разошлось. Все грамотные стали. Вот и пишут.
        -Не так уж много грамотных в Москве, - возразил Шуйский. - Вот что, - зло приказал он, - взять почерки всех дьяков изо всех приказов и с этой грамотой сличить. Кого найдете, к Пыхачеву Андрею на пыточный двор.
        -Попробуем, - сказал дьяк. - Может, и узнаем, кто эти грамотки пишет.
        -Надо узнать, кто эти грамотки диктует, - жестко поправил его царь с напором на слово «диктует».
        После долгой проверки установили, что грамоты писаны не на Москве. Явились они с Украины.

* * *
        С Украины шли не только грамотки. С тысячей тристами человек явился сильный полководец Иван Болотников. Этот человек ничего не боялся. Молодым он попал в плен к татарам и был продан туркам на галеры. Проведя два года за веслом, потерял всякие романтические интересы в жизни, стал решительным и жестким.
        После турецких кнутов и собачьей еды в мисках он рвался к воле, почести и богатствам. Все это же он обещал другим. И к нему под знамена Дмитрия стали стекаться уже не дворяне с боярскими детьми, а разбойники и воры, беглые холопы и нищие крестьяне.
        Под Кромами со своими тысячей тристами он разбил пятитысячное войско Трубецкого и, соединившись с войском Пашкова, взял и разграбил Коломну.
        Тут же он направил грамоты в Москву с обращением к «господину нашему» с предложением «…побивать своих бояр, жен их и их вотчины на себя брать. Бить всех гостей и людей торговых и их именье брать…».
        Когда эти грамоты побывали в Москве и вернулись в стан сторонников Дмитрия в село Троицкое (в семидесяти верстах от Москвы), люди Шаховского - рязанские и тульские дворяне - поняли, что общего дела у них с Болотниковым не получится.
        Из двух зол они выбрали меньшее и, снявшись однажды утром из своих палаток, ушли с покаянием в Москву. На какое-то время счастье повернулось к Шуйскому лицом.
        Вдобавок двадцатилетний воевода князь Михаил Скопин-Шуйский и боярин Иван Никитич Романов у Калуги разбили наголову войско князя Василия Рубец-Мосальского, шедшего на помощь Болотникову.
        У Мосальского было удивительное умение привлекать к себе людей и зажигать их своей энергией и целями. Казалось, он знал какие-то неведомые другим секреты русской души. Чем хуже было униженным людям в предыдущей жизни, тем сильнее они тянулись к Мосальскому и тем интереснее им становилось жить при нем.
        Когда его ратники увидели своего князя убитым, некоторые из них сели на пороховые бочки и взорвали себя, к дикому удивлению немецких наемников и стрельцов Скопина-Шуйского.
        На счастье людей Дмитрия Второго, князь Мосальский был не убит, а просто очень тяжело ранен.
        Болотников наглухо заперся в Калуге.

* * *
        Неожиданно Казимир Меховецкий получил приглашение от Виленского епископа Венедикта Войки срочно прибыть в Краков.
        Приглашение пришло курьерской конной почтой, и это было удивительно. Обычно церковь не располагала такой возможностью.
        Быстро собрав все необходимое в дорогу и захватив несколько слуг, пан Казимир срочно покинул Гошу.
        В дороге, сидя в карете, он долго ломал голову над тем, для чего он был вызван, и безошибочно вычислил, что дело касается Дмитрия Московского. Но вычислил он не все. В Кракове, к большому удивлению пана Казимира, епископ Войка сказал ему:
        -Вы будете приняты лично королем.
        …Прием проходил в Вавельском замке при полной и глубокой секретности. Дежурный офицер охраны проводил пана Казимира и епископа Венедикта в большой, мрамором отделанный зал.
        В зале горели все свечи. Мрачный Сигизмунд сидел полулежа на покрытой шкурой белого медведя тахте. Сам он был в черной бархатной шляпе, в такой же черной накидке с круглым белым кружевным воротником.
        У него было мрачное утонченное лицо с черными заостренными усами и черной острой бородкой.
        Венедикт Войка, очевидно, был здесь частым гостем. Он спокойно и уверенно стал расхаживать по пушистому серому ковру, изредка заглядывая сквозь огромное окно на внутренний двор.
        К началу беседы в зале появился королевич Владислав.
        План разговора, наверное, был уже составлен заранее, потому что вел его в основном Войка, его величество король только изредка делал короткие замечания.
        -Скажите, каково здоровье доверенного вам человека?
        -Он здоров.
        -Насколько ему известно положение в Русии?
        -Думаю, настолько, сколько каждому шляхтичу.
        -Он не оставил своих намерений сесть на отцовский престол?
        -Думаю, что нет и не оставит никогда, - сказал Меховецкий. - Но он достаточно умен и осторожен, даже труслив, и прекрасно понимает, что первый же шаг в этом направлении будет стоить ему головы.
        -А если птичку выпустить из клетки с известной поддержкой, насколько велики его шансы добиться своего?
        -Шансы не очень велики, но они есть: если мать признает его, если найдутся люди из Углича, которые опознают его, если свое слово скажут дядья Нагие.
        -Готовы ли вы, пан Казимир, принять участие в его судьбе в Русии?
        -Если это необходимо для отечества, то готов.
        -Я не уверен в том, что это необходимо, - сказал Сигизмунд. - Но определенную пользу королевству Польскому это могло бы принести.
        -Есть у него какие-нибудь документы, предметы царского происхождения? - продолжил Венедикт Бойка.
        -Нет ничего, кроме внешности и характера его отца. Да еще отцовской болезни.
        -Какой болезни?
        -Падучей, в легкой форме.
        -Немного, - сказал Сигизмунд. - Но кое-что есть.
        -Еще вот что, - вспомнил пан Казимир. - У меня есть несколько его портретов в разные годы. Мой дворовый художник часто рисовал этого мальчишку.
        -Пожалуй, это уже слишком много, - сказал королевич Владислав.
        -А в случае достижения трона сможет ли он быть управляем?
        -В каком смысле?
        -Можно ли будет его направить против турок? Можно ли с его помощью объединить церкви?
        -Боюсь, что это будет трудно. Хотя в начальный период он будет, безусловно, послушен.
        Венедикт Войка перестал задавать вопросы. Повисла долгая пауза.
        -Все, прием окончен, - сказал, вставая, Сигизмунд. Он наклонил голову в сторону пана Казимира:
        -Мы вам очень благодарны за все сказанное. Завтра вам передадут мое решение.
        Когда Казимир Меховецкий вместе с епископом удалились и король с сыном остались наедине, королевич Владислав спросил:
        -Отец, ты в самом деле хочешь помочь этому человеку занять престол?
        -Ни в коем случае.
        -Зачем же тогда все эти хлопоты?
        -С его помощью можно освободить московский престол от Шуйских. Чем больше Дмитриев, тем слабее Москва.
        -Главную свою цель ты скрываешь даже от Войки?
        -Да.
        -Почему? Ведь он - самый преданный тебе человек во всей Польше.
        -Его преданность распространяется не только на меня. Есть еще один человек, которому он не менее предан.
        -Папа Павел?
        -Именно. А от этого человека я хотел бы скрыть свои мысли.

* * *
        Двадцатилетний князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский держал Болотникова в осаде в разграбленной Калуге.
        Он придумал новую тактику ведения войны в стране, постоянно менявшей свои политические взгляды и симпатии. На всех перекрестках окружавших его дорог он делал засеки и ставил там преданных себе людей. Так что передвижение конных поддержек для его врагов было сильно затруднено.
        Дело Болотникова и князя Шаховского стало совсем плохое. За непоявлением Дмитрия Шаховский искал любой выход.
        К тому времени уже около двух лет околачивался на Дону терский казак Илейка, выдававший себя за царевича Петра - сына царя Федора Ивановича. Его биография была чрезвычайно проста: при рождении бояре тайно заменили его девочкой - будущей царевной Ксенией.
        Шаховский послал к нему послов, и тотчас же новый претендент на престол явился под Калугу с десятью тысячами казаков.
        С их помощью блокада Калуги была прорвана, и Болотников с князем Шаховским и с лже-Петром ушли в богатую Тулу.
        Скопин-Шуйский двинулся вслед за ними и осадил город. Правда, осада была бесперспективной: осаждающие голодали, а осаждаемые имели полные амбары хлеба и двадцать тысяч войска огненного боя. И любой соседний город в минуту по любой причине мог стать их союзником…

* * *
        Поздней осенью шестьсот шестого года в Краков прибыл посол Шуйского князь Волконский с целью обрадовать короля Сигизмунда вступлением на трон Русии законного наследника престола, старшего князя страны Василия Шуйского. Король для разговора выделил ему двадцать минут.
        И как всегда в делах с Русией, послом Волконским повелись двойные речи. Во второй части своей беседы князь сообщил королю, что московские бояре совсем не рады самопровозглашенному царю и служить ему особо не собираются. С другой стороны, они понимают, что ни одному другому московскому князю они служить тоже не хотят. Им всем стало абсолютно ясно, что трон московский следует уступить литовскому королевичу Владиславу, при условии смены им веры на православную. Тогда бояре смогут убедить Москву ему присягнуть и праведно служить. И начнется спокойствие в государстве Московском.
        -Сколько у вас царевичей убито в последнее время? - задал послу вопрос епископ Войка, который, как всегда, присутствовал на сложных переговорах короля.
        -Один… два… три, - растерялся Волконский и замолк.
        -Спасибо, - сказал единственное слово за весь прием, как всегда, мрачный Сигизмунд.
        Князь Волконский так и ушел ни с чем, слегка оплеванный. Но идеи, брошенные им, запали на добрую почву.

* * *
        В ноябре шестьсот седьмого года сыновья сандомирского воеводы Юрия Мнишека прибыли в Рим. Кардинал Боргезе устроил им встречу с папой Павлом.
        Они сообщили его святейшеству достоверное известие, что император московский Дмитрий жив и что об этом сообщила им мать, которая получила от Дмитрия письмо.
        Даже самые неверующие теперь не противоречили этому известию. Все ждали сообщения о его жизни и победах. В Риме опять серьезно настроились на внедрение католичества или хотя бы унии в Московии.

* * *
        В рабочем кабинете царя перед Василием Ивановичем Шуйским на коленях стоял вконец разорившийся и ограбленный купец по имени Фридрих Фидлер. Он был родом из Кенигсберга.
        Сам царь Василий Иванович сидел на высоком троноподобном кресле. Рядом в таком же кресле сидел его младший брат Дмитрий.
        В стороне на лавке примостился пыточный мастер Андрей Пыхачев.
        Купец читал по бумаге клятву:
        -«Я - Фридрих Фидлер, клянусь святой и приснославной Троицей, Богом Отцом, Богом Сыном, Богом Духом Святым, что изведу ядом врага Шуйского и земли Русской Ивана Болотникова. Если же я этого не исполню, а из корысти обману государя моего Шуйского, то пусть я лишусь на веки вечные Царствия Небесного, пусть я провалюсь сквозь землю, пусть злаки и пища, созданные на пользу людям, будут мне не подкреплением, а отравой, и пусть дьявол возьмет мои тело и душу на вечные мучения. И если я даже в мыслях своих скажу: „Вот я возьму у своего господина деньги и обману его и не сделаю того, в чем поклялся“, то пусть ни один слуга Божий на всем свете не сможет дать мне отпущение. Клянусь Богом и Евангелием, что я исполню все без хитрости и обмана и этим ядом изведу и отравлю Ивана Болотникова».
        Купец попросил разрешения встать с колен, сказав, что у него сильно затекли ноги.
        -Иди, - сказал Шуйский. - И помни, что, кроме Божьей кары, есть еще кара царская.
        Для исполнения поручения Шуйский дал Фидлеру тысячу польских флоринов и хорошего коня. А после выполнения заказа обещал пожаловать вотчину со ста крестьянами и триста флоринов ежегодного жалованья.
        Андрей Пыхачев, приведший Фидлера к царю, был гарантом сделки с обеих сторон.

* * *
        Во время второго приезда посла Волконского в Краков вместе с его людьми в Литву прибыло очень важное письмо из Москвы. Оно срочно уехало в город Гошу.
        «Город Гоша, пану Казимиру Меховецкому.
        Ясновельможный пан Казимир!
        Выполняя поручение, данное мне Вашим верным другом и слугою А. С., продолжаю описывать последние московские события.
        Сейчас сентябрь, очень холодный и ветреный. Я нахожусь в городе Туле в войсках князя Григория Петровича Шаховского, гетмана Ивана Исаевича Болотникова и в войсках их сподвижника казацкого князя Петра Федоровича. Он - подмененный сын царя Федора Иоанновича и имеет все права на московский престол. При рождении бояре вместо него подложили царице Ирине царевну Ксению. Кое-кто шепотом утверждает, что это самозванец, просто молодой казак из Мурома по имени Илейка.
        Иван Болотников объявил в войсках, что когда он прибыл из Венеции в Польшу, то виделся в Польше с молодым человеком лет 23 -24. Это был царь Димитрий. Он сказал, что ушел от мятежа и убийства и что вместо него был убит один немец, который надел его платье. Царь Димитрий взял с Болотникова присягу верно служить ему.
        Здесь в Туле людей огненного боя 20тыс. Это хорошо для нападения и отбивания атак, но плохо по той причине, что требуется большое количество продовольствия, а все подвозы один за одним перекрываются.
        Царь московский Шуйский собрал под Тулой 100тыс. войска и осаждает город с месяца июня. Он уговаривал Болотникова перейти под его руку, но Болотников ответил: „Я дал душу свою Дмитрию и сдержу клятву: буду в Москве не изменником, а победителем“.
        Тогда Шуйский подослал к нему одного человека, купца с ядом, чтобы тот за большую плату отравил Болотникова. Однако этот купец сам явился к Болотникову и передал ему яд, которым его нужно было отравить. Болотников хорошо наградил его. Правда, счастье отвернулось от этого человека: лицо его обезобразилось, и сам он заболел. Все говорят, что это за то, что он нарушил страшную клятву, данную Шуйскому.
        Все лето наши войска держались хорошо. Сейчас наше положение стало ужасным. Осаждающие нас перегораживают реку Упу мешками с песком, и вода заливает город. Мы передвигаемся на плотах. Подвалы с мукой затопило. Цены стали ужасными. Я думаю, что скоро начнется голод.
        Один монах-чародей за сто рублей вызвался разрушить плотину, которая затапливает город. Он разделся и прыгнул в воду. Его не было на поверхности около часа, а из воды шел страшный шум. Потом он появился весь изодранный и сказал: „Моих сил не хватает. Шуйский строил плотину с помощью 12 000 чертей. 6000 я склонил на нашу сторону, а другие 6000 слишком сильны для меня“.
        Наши гетманы постоянно шлют гонцов в Польшу: „От границы до Москвы все наше: придите и возьмите, только избавьте нас от Шуйского“.
        Наверное, Бог отвернулся от „москвы“.
        По указанию А. С. и по собственной воле преданный Вам Андрей Щепа».

* * *
        В середине июля 1607 года в городе Стародубе, в опасных Новгород-Северских краях, появились три странных человека: путивльский дьяк Григорий Кашенец, бесфамильный писец по имени Алексей и некто по имени Андрей Нагой, выдававший себя за царского родственника.
        Они сообщили потрясенным стародубцам, что скоро в их город явится царь Дмитрий. И что явится он не один: с ним идет князь господин Меховецкий с многими тысячами конников.
        -За вашу верность и постоянство царь щедро пожалует вас и даст большие привилегии, - заявил Андрей Нагой.
        Гостям отвели почетные палаты в лучшем доме города и стали ждать царя Дмитрия с тысячами конников.
        День проходил за днем, ни сам царь, ни господин Меховецкий с тысячью конников не являлись. Стародубцам все меньше нравились странные гости. И воевода Юрий Малой решил сам во всем разобраться.
        Троих приезжих немедленно поволокли на пыточный двор и повели на дыбу.
        Начали с писца. Ему сообщили, что будут пытать его до тех пор, пока он по-настоящему не скажет, где находится царь, жив ли он и почему так долго не появляется.
        Писца раздели, и палач так исполосовал его кнутом, что на нем не осталось живого места.
        Бесфамильный Алексей, видно, не очень привык к такой пытке, он попросил палача снять его с дыбы.
        -Будь что угодно, но я укажу вам царя.
        Его сняли, и он закричал:
        -Ах вы, б-дины дети! Ну как вы посмели так отделать меня при вашем государе?! Вот он стоит перед вами и смотрит, как вы лихо со мной обращаетесь. Хотите его сожрать вместе со мной? Жрите! Потому он и не хотел объявляться, чтобы посмотреть, как вы встретите его посланцев.
        Он бросился в ноги к Андрею Нагому и сказал:
        -Помилуй, государь, я не выдержал и открыл тебя перед этими людьми. Святой Николай Угодник простит меня.
        Его слова произвели серьезное впечатление на воеводу и его людей. Они испугались и бросились в ноги к Дмитрию:
        -Мы виноваты перед тобой, государь. Готовы пожертвовать жизнью за тебя против твоих врагов.
        В этот же день из Стародуба в направлении Моравска ускакал всадник. А еще через несколько дней появился князь Казимир Меховецкий с двумя тысячами хорошо вооруженных польских конников.
        Стародуб ликовал.

* * *
        Дмитрий сразу велел Меховецкому отправляться в Козельск - освободить его от осады войсками Шуйского.
        -Как скоро следует выступать, ваше величество? - спросил Меховецкий у своего бывшего воспитанника.
        -Немедленно, пан Казимир. Как только ваши люди снова смогут сесть на коней. Город в любую минуту может пасть.
        Молодой сын Грозного быстро набирал силу. Он уже знал все происходящее в ближайших городах, а кроме того, он хотел создать перевес русским силам над литовскими, чтобы не быть целиком под рукой польского воеводы.
        -Оттуда вам сразу надо идти на Тулу. Я выйду туда, как только приведу казаков в порядок.
        Меховецкий нехотя подчинился, вывел свой отряд из города и повел его по снежным дорогам к Козельску.
        Он был слугой двух государей - Сигизмунда и Дмитрия. Кто бы из них ни выиграл в этой многоходовой, очень сложной шахматной партии, он, Казимир, выигрывал тоже.
        Тем не менее он поразился, как быстро этот забитый полупопович менял облик. Человек, которого он по просьбе Афанасия Нагого столько лет содержал и воспитывал как больного ребенка, на глазах наливался силой и уверенностью. И все окружающие его русские, как в греческом театре, очень быстро начали «играть царя».
        «Не дай Бог ему стать государем! - думал Меховецкий. - Много голов будет снесено на Русии! Хорошо бы моя уцелела!»

* * *
        Люди в Туле от слабости с трудом ходили и стояли в воде. И царь Петр с Болотниковым начали переговоры с Шуйским. Их человек передал московскому царю:
        -Если ты, государь, сохранишь им жизнь, они готовы сдаться вместе с крепостью. Если же нет, они будут держаться до тех пор, пока хоть один человек в Туле будет жив. Даже если им для этого придется пожрать друг друга.
        На эти слова Шуйский ответил посланнику:
        -Хотя я и поклялся ни одного человека в Туле не пощадить, все же я сменю гнев на милость ради их храбрости и честности. Они давали присягу вору и твердо соблюдали ее. За то, что они так твердо ее держали, я дарую им жизнь. Конечно, если они так же верно будут служить мне.
        Шуйский даже поцеловал крест в подтверждение своих милостивых слов.
        После такого ответа решено было сдать город.
        Князь Григорий Шаховский совершенно был не согласен. Он пытался поднять казаков против Болотникова и Петра, но его схватили и заперли в подвале.
        1 октября Тула сдалась Шуйскому.
        Толпы вырвавшихся и отпущенных Шуйским казаков и других свободных людей покатились разными путями из Тулы к Стародубу. Уже прошел слух, что государь Дмитрий с войском атамана Ивана Заруцкого и с польскими отрядами находится там.

* * *
        В походном белом зимнем утепленном шатре царь Шуйский лично допрашивал Григория Шаховского. Вместе с ним в шатре находился брат царя Дмитрий.
        -И что же, князь Григорий, заставило тебя идти против государя своего? - спрашивал царь.
        -Прости вину мою, - говорил Шаховский. - Не против тебя шел, государь, шел за Дмитрия. Я ему клятву давал.
        -Так ведь убит твой Дмитрий.
        -Не знаю, государь. Не видел я его убитого.
        -А я собственными глазами видел. Мне-то ты веришь?
        Шаховский набычился:
        -Тебе, государь, верю. Только вот и Болотников говорил мне, что виделся с ним в Польше. Я и ему поверил.
        -А за что тебя в каменный мешок посадили? - спросил царь.
        -За то, что хотел к тебе со своими людьми перейти. Потому что твердо узнал, что тот Дмитрий, который в Стародубе, не настоящий.
        -Как же ты это узнал?
        -Люди от Заруцкого к нам пробились и сказали, что Заруцкий его не опознал.
        -Ладно, иди. Как обещал, жизнь тебе сохраню, - сказал Шуйский. - Но вольную жизнь не обещаю.
        Шаховский вышел из шатра.
        -Что-то ты добрый, - сказал брат царя, когда они остались вдвоем.
        -Не добрый, дальновидный, - ответил Василий Шуйский. - При всех обещал сохранить им жизнь, надо сохранить. Иначе свои же не будут верить. И не забудь еще, - добавил он, - что у нас четверть Москвы таких, как он, Шаховских.
        -Расплодились, - зло сказал Дмитрий.
        -Приведите Болотникова! - приказал охране Шуйский.
        Охрана состояла все из тех же немцев. Она передавалась по наследству от правителя к правителю. Своим русские не доверяли. И работала охрана как машина.
        Болотников вошел в шатер, выхватил саблю, положил ее на шею и пал ниц перед царем.
        -Говори! - приказал Шуйский.
        -Я был верен присяге, которую дал в Литве человеку, называвшему себя Дмитрием, - сказал Болотников. - Дмитрий он или не Дмитрий, я не знаю, потому что никогда его раньше не видел.
        Царь и брат его молчали.
        Болотников продолжил:
        -Я ему служил верою, а он меня покинул. И теперь я здесь в твоей воле и власти. Хочешь меня убить - вот моя сабля. Захочешь помиловать, как обещал и крест целовал, буду, государь, тебе верно служить, как служил до сих пор тому, кто меня покинул.
        Шуйский начал с вопроса:
        -Ты виделся в Литве с Дмитрием?
        -Виделся, государь.
        -Каков он?
        -В каком смысле, государь?
        -Каков? Высок, низок? Широк в плечах? Здоров, болен? Волосом бел или черен? Толст, худ?
        -Не толст, не худ, среден, государь. Про волос не знаю, он в шапке был. Роста тоже среднего.
        -Здоров, болен?
        -Не ведаю. Только говорят про него, что с ним припадки бывают.
        В животе у Шуйского захолодело.
        -Уведите, - приказал он.
        -И что? - спросил царя брат. - Этого тоже простишь? Потому что таких у нас четверть Москвы.
        -Таких уже не четверть, а вся половина, - ответил Шуйский. - А то и две трети. Только я ему другого не прощу.
        -Чего другого?
        -Того, что он сейчас сказал про нового Дмитрия.
        -Что он такого сказал? Мало ли у кого бывают припадки.
        -Припадки мало у кого бывают, - согласился царь. - Только вот у Ивана Васильича, как ты помнишь, были. И у угличского младенца тоже имелись.
        Дмитрий не стал дальше пытать брата, при чем тут припадки самозванца. Если надо, Василий сам объяснит подробности, а не надо - лучше не приставать, только хуже закроется.
        Шаховского сослали в Каменную Пустынь на Кубенское озеро. Болотникова отвезли в Каргополь и там быстро утопили. Палачи не могли отказать себе в малом удовольствии: прежде чем утопить, Болотникову выкололи глаза.
        Князя Петра без всяких допросов и разговоров торжественно повесили в Москве.
        Шуйский был счастлив.

* * *
        Марина и Юрий Мнишеки и многие польские рыцари вместе с ними уже больше полугода мыкались в Ярославле.
        Недалеко от города в сельце Мостец для них выставили несколько изб и категорически запретили удаляться куда-либо дальше чем на километр.
        На высоких плетеных телегах, а потом на тяжелых санях из Ярославля им доставляли провизию (странно, что в достаточном количестве) и даже привозили вино.
        Поляки обустроились как могли. Ввели войсковой порядок, постоянно держали вокруг часовых против вороватой «москвы» и даже устроили походную молельню.
        Юрий Мнишек безоговорочно считался старшим, несмотря на присутствие двух послов - Николая Олесницкого и Александра Гонсевского. Он сам держался с Мариной как с московской царицей и всем людям велел это делать.
        В этот переходящий в зиму осенний день он послал к дочери человека спросить, может ли она принять его. Ему было передано величайшее разрешение.
        Со всем почтением, в лучшей одежде он пришел в избу царицы, украшенную последними оставшимися у поляков дорогими тканями и красивыми вещами, и начал разговор:
        -Дочь моя, скажи мне о своих самых сокровенных планах.
        -Отец, ты прекрасно знаешь сам.
        -Все же хочешь вернуться на русский престол?
        Марина промолчала.
        -Ты знаешь, сколько людей сложили голову около этого трона. Не хватает еще и женской головы?
        Марина помолчала, подумала, потом вместо ответа протянула отцу записку.
        «Дорогая Марина, сердце души моей. Я не чаю с тобой встретиться.
        Делай все, что говорят московиты, и будь готова к любым неожиданностям.
        Великий государь, царь и великий князь всея Русии, Владимирский, Московский, Новгородский, царь Казанский, царь Астраханский, государь Псковский, великий князь Смоленский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных государств царь - муж твой Дмитрий Иоаннович».
        -Откуда это? - спросил Юрий Мнишек.
        -Люди Олесницкого передали.
        -И ты этому веришь?
        -Верю.
        -Но ведь это же явная ловушка. Дмитрий так никогда не писал. Это не его стиль.
        -Я все равно верю.
        Вдруг за окном началась какая-то суета, скачки, переполох.
        -В чем дело? - спросил Мнишек, выходя на крыльцо.
        -От царя Шуйского приказ пришел: всем ехать в Москву, - сообщили ему рыцари - телохранители Марины.
        -Это зачем?
        -Начинаются мирные переговоры с Польшей.
        «Ну хоть что-то начинает происходить, - подумал старый воевода. - И дай Бог, чтобы это было к лучшему. Сейчас только бы не наделать ошибок».
        Опасную записку он попросил Марину сжечь на его глазах.
        Весь польский лагерь радостно зашевелился, задвигался. Куда-то поскакали верховые. Забегала челядь. Проклятое сидение в глуши заканчивалось.

* * *
        В грязь, слякоть и дождь, в сильную осеннюю непогоду Шуйский распустил свое войско. Всем воинским людям он разрешил вернуться в поместья, чтобы до открытия санного пути они отдохнули.
        По совету Скопина-Шуйского он оставил только отряды на перекрестках дорог, чтобы не давать шайкам соединяться друг с другом.
        Он послал своих людей уговаривать сдаться Калугу, чтобы двигающийся с юга Дмитрий, упорно называемый Шуйскими вором, не устроил там базу.
        Калужане наотрез отказались:
        -Наш государь истинный Дмитрий жив и существует и очень скоро появится снова. Мы ему присягали и от присяги своей не откажемся.
        Возглавлял их оборону бывший телохранитель Дмитрия Первого Альберт Скотницкий.
        По совету брата Дмитрия Василий Шуйский послал во все тюрьмы, где сидели захваченные им казаки, во все поселки, где их держали под охраной, гонцов с предложением казакам присягнуть ему и идти штурмом на Калугу.
        Таких казаков он собрал около четырех тысяч конных, и в ноябре шестьсот восьмого года они, хорошо вооруженные и со множеством бочек пороха, двинулись на Калугу. С ними шло большое количество стрельцов и остатки войска Шуйского, еще не отпущенные домой.
        В лагере под Калугой между дворянской частью войска и казаками произошел раздор. Бояре испугались резни и, бросив имущество, побежали к Москве. Казаки же стали проситься в Калугу.
        Воевода Скотницкий не принял их:
        -У нас нет доверия к людям Шуйского.
        Обиженные казаки ушли, сказав Скотницкому:
        -Мы сами найдем своего государя.
        Весь московский лагерь, весь провиант, все бочки с порохом достались калужанам и торжественно были привезены в город.

* * *
        В новый 1608 год выпало огромное количество снега, и военные действия с обеих сторон прекратились. У Шуйского не было войска разбить Дмитрия, у Дмитрия не было войска двигаться на Москву.
        Шуйский подтягивал войска из дальних городов, не замешанных еще в смуту и выполнявших указы Москвы.
        Дмитрий, в свою очередь, посылал приказы и соблазнительные листы к казакам, татарам и собирал польские отряды.
        После окончания рокоша - восстания польских магнатов против Сигизмунда, которое Сигизмунду с трудом удалось подавить, - освободилось большое количество профессиональных вояк. И они потекли под знамена нового претендента на престол.
        Причем довольно большая часть поляков шла еще с целью отомстить за гибель рыцарства Москве.
        Дмитрий своим станом расположился в богатом купеческом городе Орле. К нему туда и начали стягиваться казаки, польские наемники и добровольцы.
        Когда весть о появлении Дмитрия разнеслась по Польше, Роман Рожинский - князь, не пустое место в государстве Литовском, один из очень серьезных польских магнатов, стал собирать под знамя Дмитрия войско. К нему потянулись профессиональные воины, потому что князя очень уважали как сильную личность и как удачливого полководца. Собрав четыре тысячи конников, хорошо одев их и вооружив, он вступил в Русию.
        Рожинский остановился в Кромах и послал послов к Дмитрию с предложением помощи и требованием денег.
        Меховецкому совсем не светило появление в окружении Дмитрия столь сильного гетмана, и он убедил Дмитрия не церемониться с послами.
        Дмитрий довольно грубо заговорил с поляками:
        -Когда я узнал, что идет князь Рожинский, я обрадовался. Но мне дали знать, что он хочет мной командовать, так пусть лучше воротится. Посадил меня прежде Бог на столице моей без помощи Рожинского и теперь посадит. Ничего не сделав, вы уже требуете денег. У меня здесь много поляков не хуже вас, а я им ничего еще не заплатил. И вообще, когда у вас было коло под Новгородом, вы сомневались - настоящий ли я Дмитрий.
        -Теперь мы видим, что ты не настоящий, - сказали послы. - Потому что настоящий умел рыцарских людей уважать и принимать, а ты не умеешь. Расскажем нашей братии, которые нас послали, о твоей неблагодарности, будут знать, что делать.
        После долгих переговоров Рожинскому разрешено было явиться в стан. И он очень скоро прибыл под Орел и остановился там сильным лагерем.
        В Орел прибыл и сам князь Адам Вишневецкий с двумястами конных копейщиков.
        Прибытие князя Адама было чрезвычайно важным. Он стоял у истоков Дмитрия Первого - то ли живого, то ли убитого в Москве, и признание им Дмитрия государем московским многое решало в этой запутанной истории.
        Многие из прибывавших тоже видели предыдущего царевича Дмитрия, и им очень и очень нужны были объяснения, на каких основаниях новый Дмитрий держит свое право на московский престол.
        Дмитрий пригласил главных рыцарей, кроме Рожинского, в свой дворец - бывший дом орловского воеводы - и произнес речь:
        -Господа, вот вам история моего появления в Русии и вот вам объяснение моих прав. Я родился в семье государя русского Ивана Грозного. С детства меня сослали в Углич. В Угличе моим воспитанием занимался доктор и учитель влах по имени Симеон. Зная, что Борисом Годуновым готовится мое убийство, он нашел подменного мальчика, очень похожего на меня. Однажды во время ссоры один из мальчиков - моих телохранителей - ударил подставного ребенка ножом в шею. Все дети после этого разбежались. А так как подставной мальчик был одет так же, как и я, челядь, охранявшая меня, подняла переполох. И после этого поубивала многих людей Бориса Годунова. Мой учитель взял меня в карету и увез. В Угличе был похоронен тот ребенок, а не я.
        -Откуда же взялся первый Дмитрий, который на Москве правил? - спрашивало рыцарство.
        -Вот это мы узнаем, когда придем на Москву. Я думаю, что его подготовили бояре, чтобы убрать с престола Годунова.
        -Кто может подтвердить твои слова, государь? - спросили рыцари.
        -Дядья мои Нагие и мать моя Мария Федоровна. Слава Богу, они живы. Да и сам ваш король Сигизмунд может. Я с ним виделся перед походом в Москву, и не однажды.
        Объяснение было не слишком, но достаточно убедительным. И внешностью новый Дмитрий сильно походил на того, кого он называл отцом, на Ивана Грозного, сходство было просто поразительным.
        -И прошу вас, господа, никому этих подробностей не передавать. Для всех остальных участников похода я - тот самый Дмитрий, который уже был в Москве и короновался на трон. Лишние сложности и объяснения нам могут сильно повредить.
        Дмитрию задали несколько проверочных вопросов:
        -Какого цвета волосы у короля?
        -На каком этаже находилась комната, в которой его принимал король?
        -Что больше всего поразило его в Сигизмунде?
        На все вопросы он дал правильные ответы. А про Сигизмунда он сказал, что больше всего его поразила мрачность короля.
        Он был настолько неординарен в словах, в поведении и жестах, что рыцари ему поверили. Больше всего этому помогла его безумная властность в сочетании с боязнью, что его право на власть никто не захочет принять.
        И конечно, на рыцарей сильное впечатление произвела золототканая одежда претендента в сочетании с бархатом и металлом доспехов. Все было подобрано тщательно и с большим вкусом.
        -Зачем ты попусту упоминаешь имя короля? - спросил его после разговора с гетманством Казимир Меховецкий.
        -И не попусту. Пусть его величество мне тоже немного послужит, не только я ему.
        -Как это понимать?
        -Очень просто. Ведь это король дал добро на мой поход на Русь. Что, я не знаю, кто вооружил твоих конников? Откуда у тебя, пан Казимир, такие деньги?
        Меховецкий молчал.
        -Только дураку не ясно, что король хочет использовать меня, чтобы сбросить с престола Шуйского.
        -Зачем?
        -Затем, чтобы посадить туда своего сына.
        -Такими опасными словами, государь, ты нанесешь себе больше вреда, чем пользы. Король вынужден будет от тебя отказаться при очень большой огласке.
        -Чем больше он будет отказываться, тем меньше ему поверят. Поздно, пан Казимир: обоз уже ушел.
        Меховецкому пришлось съесть и это.
        -Ну пусть. Ну, хорошо, пусть будет так, государь. - Он убрал претензии из голоса. - А теперь скажи: ты написал хоть одно письмо матери?
        -Нет, - ответил Дмитрий.
        -Почему?
        -Много она мне писала, много помогала. Я ее при встрече и узнать-то не смогу.
        -Ты ее можешь и не узнать при встрече, ей от этого ни тепло, ни холодно. Но если она при встрече не узнает тебя, станешь на голову короче.
        -Пан Казимир, не прекратишь со мной так грубо говорить, сам станешь на голову короче, - спокойно и без злобы сказал Дмитрий. - Как это она может меня не узнать?
        -А так, государь, - поправился Меховецкий. - Одного она уже узнала: ей этого до сих пор простить не могут. Если еще одного узнает, сама может головы лишиться. Неплохо бы ее подготовить или хотя бы узнать, что она думает о твоем возвращении.
        -Хорошо, ясновельможный, подготовь черновик. Уж если нужно писать, напишем еще и дядьям.
        Меховецкий убедился еще раз, что его подопечный быстро набирает. Пожалуй, слишком быстро. Это начало его уже по-настоящему тревожить.

* * *
        В Москве к этому времени положение Шуйского было совершенно незавидным. Увещевательные грамоты, которые он рассылал по городам, вызывали только явное недоверие к нему.
        И в самой столице кто-то усиленно копал под него. На домах иностранцев и богатых бояр по ночам писали, что царь дает их на разграбление народу. На грабеж стали собираться толпы, и их приходилось разгонять войском. Это вызывало раздражение как грабителей, так и тех, кого приходилось защищать.
        В один воскресный противный и слякотный день, когда Шуйский шел к обедне, он увидел большое количество народа у дворца.
        -Что за причина? - спросил царь.
        Ему доложили, что народ собран известием о том, что царь будет говорить с ним.
        Шуйский оглядел бояр, шедших с ним, и спросил:
        -Чьего кова это дело?
        Бояре молчали. Чуткий глаз Шуйского выделил какое-то особое молчание Петра Никитича Шереметьева.
        -Чьего кова это дело? - снова повторил он. Все опять смолчали.
        К удивлению окружающих, Шуйский не стал бушевать. Наоборот, чуть не плача, он сказал:
        -Вам не надо выдумывать коварных средств, чтобы избавиться от меня. Я не держусь за этот трон. Он и так уже достаточно полит кровью. Скажите прямо, и я уйду без сопротивления. То вы иностранцев хотите ограбить, теперь меня хотите убить. Вот вам мой царский посох и шапка. Выбирайте, кого хотите.
        Бояре молчали.
        -Ну?! - истерически кричал Шуйский. - Берите! Кто хочет?! Вот он посох!
        Он протягивал его по очереди всем сопровождающим его боярам. Каждый отворачивался и отходил в сторону.
        Желающих не нашлось.
        -А раз так, - сказал Шуйский, - раз признаете меня царем, я требую казни виновных.
        Слава Богу, обошлось без казней. Схватили пятерых из толпы и до полусмерти засекли кнутом. Один из них показал на Петра Шереметьева.
        Петр Никитич Шереметьев тоже не был казнен. Он всего-навсего был выслан в Псков воеводою.

* * *
        К Дмитрию все подтягивались и подтягивались войска. Просто удивительно было, сколько вооруженных людей притягивала к себе эта малозаселенная бедная страна.
        Пришел Александр Иосиф Лисовский, главный зачинщик рокоша, изгнанный из Польши и оставленный королем «безо всякой чести». Он привел отряд в две тысячи всадников.
        Несколько позже пришел с большим войском Ян Петр Павел Сапега - родственник великого канцлера литовского Льва Сапеги. Это был уже не мятежник, это был представитель короля, долженствующий мстить за убийство поляков в Москве. Он привел семь тысяч конных поляков.
        С небольшими отрядами пришли рыцари Будило, два Тышкевича, Рудницкий, Валарский, Казимирский, Микулинский, Зборовский, Млоцкий, Виламовский и другие.
        Потянулись к Дмитрию и казацкие самозванцы с дружинами, буквально десятками.
        Это были «укрытые боярами» сыновья Федора Иоанновича - Федор, Клементий, Савелий, Ерофей.
        Из Астрахани прислал письмо внук Ивана Грозного от бездетного старшего сына Ивана - Лаврентий.
        Потом дал о себе знать некий Август - сын самого Ивана Грозного от четвертой жены Анны Колтовской.
        Появился второй царевич Петр, еще один царевич Федор, царевич Клементий, царевич Симеон, царевич Василий и, наконец, даже царевичи Гаврилка, Мартынка и Ерошка.
        Когда казаки привели к Демитрию царевича Федора, здорового, крепкого мужика лет сорока, его родного племянника, Дмитрий немедленно велел его повесить.
        -Больно короток для царя, - сказал он Меховецкому. - Пусть немного повисит. Может, станет длиннее.
        Так же казнили пришедших чуть позже великих князей Русии Лаврентия и Августа. Тогда вскоре бесследно исчезли и другие самозванцы.
        Для приведения в строгий порядок всей этой разноплеменной рати энергии и сил Казимира Меховецкого явно не хватало - требовалась железная, более жестокая рука.
        Под городскими стенами Орла все прибывшие конные отряды собрались на коло, сидя на лошадях. Пригласили Рожинского с товарищами и провозгласили, что Меховецкий лишен гетманства и изгоняется из войска. А если осмелится остаться, то каждый волен будет ударить или убить его.
        Гетманом выкликнули Рожинского.
        Тут же отправили посольство к царю, чтобы он выдал им тех, кто сообщил неправду об его измене.
        Дмитрий отказался говорить через послов, сказав, что приедет сам. И точно, скоро приехал на царски убранном коне, в золотом платье в сопровождении некоторых бояр и отряда пехоты.
        Его встретил недовольный шум коло.
        Дмитрий стал грубо и неприлично браниться. Все замолкли. Вместо Дмитрия стал объясняться один из сопровождающих бояр.
        -Молчи, - сказал ему Дмитрий. - Ты не умеешь говорить. Я буду говорить сам.
        Он сказал:
        -Вы хотите, чтобы я вам выдал своих верных слуг, которые предостерегали меня от беды. Никогда московские государи верных слуг своих не выдавали. И я этого не сделаю, если бы даже сам Бог сошел с неба и велел мне это сделать.
        -Так чего же ты хочешь, - закричали из коло, - оставаться с теми, кто тебе служит языками, или с войском, которое пришло служить тебе саблей?!
        -Как себе хотите, - спокойно отвечал Дмитрий. - Хоть ступайте прочь.
        -Убить негодяя! Рассечь! - закричали из толпы.
        -Привел нас, теперь вот чем кормишь?
        -Убить!!!
        На удивление всех поляков, Дмитрий не смутился и спокойно повернулся и уехал в город. Многие хотели броситься за ним с обнаженными саблями и убить, но Рожинский удержал конников:
        -Назад!
        Он только велел послать за Дмитрием большую стражу и смотреть, чтобы тот никуда и ни за что не сбежал из города.
        Хотя ситуация была смертельно опасная, Дмитрий, дерзко говоря с поляками, всем своим царским нутром понимал: «Никуда они не денутся. Что они без него?! Кому они нужны? Он им в сто раз важнее, чем они ему».
        Это же понимал и Рожинский с вождями.
        На счастье Дмитрия и поляков, переговоры между ними и взял на себя Адам Вишневецкий и его придворные Валавский и Харлинский.
        Они много ездили из лагеря в город и наконец помирились. Дмитрий снова приехал на коло и достаточно элегантно и весомо извинился перед Рожинским. Рожинский в конце разговора поцеловал ему руку.
        На коло в присутствии Дмитрия еще раз было подтверждено, что гетманом всех войск будет Рожинский.
        Александр Лисовский и Иван Заруцкий стали во главе казачества.
        Меховецкого Дмитрий полякам не сдал. Может быть, потому, что тот был главным его другом и опекуном, может быть, потому, что он был главным свидетелем его появления в Польше, может быть, потому, что он был главным очевидцем его встречи с королем польским Сигизмундом Третьим Вазой.
        Тем не менее Меховецкий не очень обольщался на его счет:
        -Пока пронесло! Надо будет сдать, сдаст!

* * *
        Вечно мрачный и молчаливый король Польши Сигизмунд Третий серьезно готовился к походу на Москву.
        Время было самое подходящее: рокош был окончательно подавлен, рассеянные отряды его противников были вытеснены в Русию. (Слава Богу, они разоряли ее в пользу Речи Посполитой.) Папа Римский уже потерял надежду на то, что воскресший Дмитрий и есть тот самый Дмитрий Первый, который обещал ввести католичество в Русии. Поэтому он обещал прислать денег для снаряжения армии.
        Из Русии уже дважды приезжали посланцы от бояр-заговорщиков с приглашением выступить в поход на Москву. Они откровенно говорили, что Дмитрий Второй это хороший способ убрать с трона Шуйского.
        Наиболее авторитетные люди из польских воинов изображали Московское царство как легкую добычу, которая только и ждет смелой и твердой руки.
        Находившийся в плену Олесницкий сообщал, что страна обезлюдела, ее раздирают распри. Что за последние годы она потеряла более ста тысяч человек и что в основном это лучшие ратные люди.
        Самые активные сторонники войны убеждали короля, что, связанный по матери с линией Ягеллонов, он является прямым наследником Грозного.
        Сигизмунду предлагали хотя бы отобрать у русских один Смоленск - самую сильную крепость русских - и довести границу Польши до этой крепости.
        Налицо был классный предлог для начала войны: русские вступили в союз с Карлом Девятым - главным врагом Сигизмунда.
        После долгих переговоров со Скопиным-Шуйским в Новгороде Карл Девятый выделил в обмен на уступку города Корелы в помощь Шуйскому большой отряд ландскнехтов под командованием Понтуса Делагарди.
        Таким образом, все дело сводилось только к материальному вопросу: располагает ли Польша такими средствами, которые дали бы ей возможность довести войну до желаемого конца?
        В шестьсот восьмом году, в начале декабря, через нового папского нунция Симонетта король открыл свои планы Ватикану.
        Он написал Павлу Пятому:
        «Я не сомневаюсь, что Вашему Святейшеству известны побуждения, вынуждающие меня начать войну против русских, тем не менее я напомню их.
        Мотивы мои таковы. Я намерен содействовать распространению истинной христианской веры. Я намерен защитить исконные земли моего государства, охраняя пограничные города. Наконец, я выступаю против тирании тех обманщиков, которые, выдавая себя за потомков князей московских, подобно разбойникам, вооруженной рукой опустошают всю страну, покрывая землю могилами бесчисленных жертв».
        В ночь на Рождество Христово, в шестьсот девятом году, Павел, по обычаю, благословил меч и шлем, затем он отослал эти предметы Сигизмунду. Это значило, что римский первосвященник благословляет рыцаря Церкви Христовой на победоносную борьбу.
        Но Сигизмунду были нужны не слова, а деньги, причем в огромном количестве. И с большим удовлетворением он узнал через нового папского нунция Симонетту, что Папа Римский переведет ему 45 000 червонцев в Краков на имя кардинала Монтальто.

* * *
        В зимний вечер все в том же Вавельском замке, в том же мраморном зале, где принимались русские интриганы от московских бояр, состоялась очередная беседа Сигизмунда с епископом Бойкой.
        -Ваше величество, вы представляете всю опасность вашего похода на Москву?
        -Все мои воеводы в один голос говорят, что это будет легкая прогулка, - ответил Сигизмунд. - Москва разорена казаками и нашими голодранцами. Ей нужен новый, сильный государь. Князья и бояре в Москве спят и видят, чтобы мы там появились.
        -Это верно, ваше величество. Я говорю не об этой опасности. Ведь конечной целью вашего похода является получение московского трона для вашего сына или для вас.
        -Верно, дорогой епископ.
        -А вы представляете себя на московском троне? Полгода перед вами все ползают на коленях и в одну ночь убивают вас и всю вашу стражу. На русском престоле нужен русский царь.
        -Почему?
        -Потому, что они живут кланами, как насекомые. Убьют одного царя, на его место встанут десять из его же семьи. Они-то отомстят убийцам и снова трон вернут семье. Там, по-моему, одних этих Шуйских человек восемьдесят в Москве, считая внуков и правнуков.
        -Ничего, - ответил Сигизмунд. - Мы устроим столицу в Кракове. Так будет спокойнее.

* * *
        23 апреля под Волховом войска Дмитрия встретились с войсками Шуйского.
        Конные копейщики Дмитрия по приказу Рожин-ского выступили против главного отряда московского войска. Хорошо вооруженное, закованное в доспехи рыцарство прорвало нестройный ряд московских стрельцов и обратило их в бегство. Следом посыпались и другие разношерстные московские отряды.
        Войска Шуйского с позором вернулись в Москву в таком ужасе, что у многих руки и ноги тряслись. Если бы Дмитрий со своими отрядами сразу последовал за бегущими, Москва сдалась бы ему без боя.
        Польские части хотели идти на приступ, требовали штурма города, грозили, что захватят город сами.
        Но Дмитрий надеялся, что московиты сдадутся без сражения. Он понимал, что поляки, разгневанные за убийствами и обесчещиванием своих ближних в мае шестого года, взяв город приступом, устроят в нем резню и разгром.
        -Вы хотите разрушить столицу и поджечь ее, - сказал он литовским командирам. - Вы уничтожите полгорода, половину палат в Кремле. Откуда же я возьму тогда деньги для вас?
        В этом был определенный резон, и поляки отступили.
        -Ты боишься уничтожить один город, - сказал Дмитрию Меховецкий, - смотри, как бы тебе потом не пришлось уничтожить всю страну. Страна всегда может выстроить новый город, а вот Москва никогда не сможет восстановить столько городов и местечек, сколько будет уничтожено.
        Впоследствии выяснилось, что он был абсолютно прав. А новый государь не очень любил, когда кто-то другой был больше прав, чем он, и при этом он обладал абсолютной памятью.
        …Москва притихла. Жутко затрусил всесильный «господин наш». Еще бы, если поляки войдут, многим, может быть, даже персонально, придется отвечать за кровавый разгул в мае шестьсот седьмого года.

* * *
        25 июня 1608 года новый, он же прежний царь, во всех грамотах называемый Шуйским и патриархом Гермогеном «вором», обосновался в Тушино.
        Городок был превращен в крепость. В центре были царские хоромы, царские службы, охрана, курьерская служба. По краям - надежные укрепления с пушками, конюшни и казармы.
        После 25-го князья, бояре, стольники, стряпчие, дворяне московские, жильцы и городовые люди, дети боярские и подьячие и всякие иные люди стали с Москвы уезжать в Тушино.
        Приехали князья Салтыковы, Сицкие, Черкасские, Иван Иванович Годунов, князья Шаховские, Засекины, Барятинские и многие «дворяне добрые» вроде Бутурлиных, Плещеевых и других. Они ставили свои дома, покупали дворы, вписывались в управленческие приказы Дмитрия.
        Из всех перебежавших один князь Головин Василий Петрович пришел к Дмитрию, но, не узнав его, вернулся в Москву, говоря, что это никакой не Дмитрий, а какой-то самозваный вор и обманщик.
        Купцы, московские торгаши и просто рисковые люди везли «кривопутством» товары в Тушино из-за барыша. Даже мушкеты, порох и свинец продавали они тушинцам на погибель своим близким.
        И не мог Шуйский карать тех же самых Сицких, Черкасских, Салтыковых, ушедших в пользу Дмитрия, потому что вторая половина этих Сицких, Черкасских усердно служила ему самому.
        В отличие от первого Дмитрия, который любил роскошь и в то же время легко переносил любые неудобства: спокойно мог спать на земле, подложив седло под голову, - Дмитрий Второй признавал только удобную жизнь.
        Он немедленно занимал лучший дом, требовал прекрасной еды, прекрасных вин и был чрезвычайно раздражителен и скор на кару.
        После первого месяца противостояния он призвал Альберта Скотницкого и сказал:
        -Пан Скотницкий, бояре-перебежчики говорят, что в Москве находится семья Мнишеков и послы Сигизмунда.
        -Слушаю, государь.
        -Шуйский ведет с ними переговоры о мире и скоро отпустит их в Польшу.
        -Слушаю, государь.
        -Проследи через твоих людей за ними и перехвати Марину с отцом.
        -И послов? - спросил Скотницкий.
        -Послы нам ни к чему, - сказал Казимир Меховецкий, присутствовавший при разговоре. - Не надо нам лишних осложнений с королем.
        -Верно, - согласился Дмитрий. - А Мнишеков доставь хоть силой.
        -Государь, но с ними будет большая охрана.
        -Значит, возьмешь втрое большую, - велел Дмитрий. - Марина сейчас важнее десяти тысяч копейщиков. Признает меня Марина, признает вся страна, - добавил он.
        -А как не признает, государь? - спросил Меховецкий.
        -Вон сколько старейших бояр меня признало, она что, глупее всех, что ли?
        -А как не признает, государь?
        -А как не признает, мы этого никому не скажем. Мы скажем, что признала. Признала меня и в Козельск уехала. Потому что войны боится.
        В это время в дом вошел ногайский князь Петр Урусов:
        -Государь, «москва» из города вышла. На нас идет!
        -И много «москвы»? - спросил Дмитрий.
        -Просто тьма. К ним из северных городов Скопин-Шуйский много людей привел.
        -Сидеть этому Скопину на колу вместе с дядей его Василием Ивановичем, - сказал Дмитрий Урусову. - Вели Рожинскому выступать. Его люди давно уже при конях и оружии.
        -Государь, неужели и Шуйского на кол посадишь? - спросил Меховецкий. - Такого с царями на Руси еще не было.
        -Много мы знаем про то, чего на Руси не было, - ответил Дмитрий. - У моего отца Ивана Васильевича, я думаю, много чего случалось небывалого. Просто мало кто о том ведал.
        Он велел подавать ему оружие и доспехи.

* * *
        В августе шестьсот восьмого года к Тушино окольными обходными путями приближался обоз Мнишеков. С ними ехал посол Сигизмунда на свадьбе Дмитрия Первого Николай Олесницкий.
        Их длинный, плохо охраняемый конниками Шуйского отряд был перехвачен под городом Белая двумя тысячами конников Дмитрия и направлен к царю.
        Ни Марина, ни сам Юрий Мнишек не высказывали ни какого-либо протеста, ни даже удивления от такого поворота событий. Они оставались спокойными, и, казалось, ожидали чего-то подобного.
        При подъезде к Тушино к владениям воскресшего государя Марина сильно радовалась и даже пела.
        Один дворянин из свиты, сопровождавшей ее, подъехал на коне к окну ее кареты и сказал:
        -Марина Юрьевна, вот вы радуетесь и поете. А знаете ли вы, что государь Дмитрий, к которому вы едете, это не тот Дмитрий, которого вы знали.
        Марина насторожилась и помрачнела. Она сообщила эту странную новость отцу. Он тоже сильно напрягся.
        Изменение в поведении царицы заметили командиры. Один из них, Сборовский Мартин, стал расспрашивать Марину о причине изменения настроения.
        -В чем дело, сударыня Марина? Что случилось?
        -Мне сказали, что государь, к которому мы едем, не тот государь, какого я ожидала увидеть. Это другой человек.
        -Кто вам сообщил эту новость?
        -Вон тот молодой дворянин на ногайской лошади.
        Молодого человека схватили, связали, бросили в телегу и быстрым маршем отправили в Тушино. Там после небольшого допроса, устроенного ему самим Дмитрием, его быстро посадили на кол в пыточном дворе.

* * *
        Напуганная таким известием, Марина велела обозу остановиться и разбить лагерь в полумиле от Тушина. Она сказала, что будет ожидать своего государя здесь.
        И начались долгие переговоры с царем, обмены подарками, приветствиями и встречи.
        При первой встрече в шатре Марины, когда Дмитрий приблизился к ней, чтобы обнять, она выхватила из платья кинжал, приставила к груди и закричала:
        -Ни за что! Лучше смерть!
        Это было произнесено при отце и других свидетелях. Однако Дмитрий проявил невероятную любезность и тактичность. Очень спокойно и с убедительными деталями рассказал о своей судьбе, преподнес ей шкатулку с драгоценными камнями, золотую птицу с музыкой и предложил Марине тайно обвенчаться с ним. Видно было, что Марина по-настоящему ему нравится.
        -Марина Юрьевна, вы прекрасны и смелы. Я не мыслю другой государыни для Русии.
        Он был приятен внешне, хотя и слегка лысоват. На встречах с Мариной он всегда появлялся в латах. И у него всегда очень удачно сочетались в одежде металл, бархат и меха.
        Однажды он привел с собой на разговор Казимира Меховецкого. Меховецкий рассказал Марине и ее отцу историю своего пленения татарами и освобождения его из плена Афанасием Нагим.
        -Афанасий Нагой прислал ко мне этого юношу, тогда еще совсем мальчика, и велел беречь его как зеницу ока. Правда, он передал мне, что мальчик этот бесноватый…
        Дмитрий выразительно посмотрел на поляка и при-вытащил меч из ножен.
        -Что мальчик этот одержим идеей, что он царевич Дмитрий. И чтобы мы не верили этому. Но оказалось, что он и в самом деле царевич.
        -А тот Дмитрий? - спросил Юрий Мнишек. - Откуда он возник и почему?
        -Я думаю, его держали как двойника. Чтобы сдать собакам Годунова, если они выйдут на мой след, - объяснил Дмитрий.
        -А крест? - спросила Марина. - Почему у него оказался царский крест?
        -Чтобы сильнее поверили, что он настоящий царевич, - сказал государь. - Если бы Годунов нашел его, его бы убили и успокоились. И в нужную минуту мой дядя Афанасий Нагой выпустил бы меня.
        Все сказанное Дмитрием и Меховецким выглядело очень убедительно. И постепенно дело у молодых людей пошло на лад.
        На сторону Дмитрия встал Юрий Мнишек, которому Дмитрий обещал триста тысяч рублей деньгами и Северское княжество с четырнадцатью городами.
        Тогда подготовили договор между царем и Мнишеками. Даже посол Олесницкий выторговал в нем для себя город Белое.
        В конце концов духовник Марины, бернардинец отец Антоний, тайно обвенчал их при условии, что брачные отношения начнутся только после занятия Дмитрием московского престола.
        Уважение к Дмитрию в его стане и по всей Русии резко возросло. Среди Дмитриева стана были построены еще хоромы: Марине, Мнишеку и Олесницкому.
        Польские военачальники стали брать избы из соседних деревень и ставить вокруг.
        Начали рыть землянки. Для лошадей понаделали стойла. Для пропитания поделили завоеванные области между отрядами, и по первому снегу потянулись в Тушино обозы.
        Рядом с Москвой появилась вторая, очень недружественная столица.

* * *
        Восемнадцатого августа 1609 года король Сигизмунд Третий Ваза распростился с королевой и повел свои войска на Москву.
        В сырой и туманный сентябрьский день перешел он границу Русии. Медленно продвигаясь вглубь, в начале зимы он со своими войсками осадил Смоленск.
        Король рассчитывал, что город, потерявший уважение к властям и русской государственности, быстро сдастся ему.
        Все получилось не так. Город был прекрасно укреплен Борисом Годуновым. Имел большое количество пушек, запасы пороха и очень толстые бастионы, окруженные глубокими рвами.
        Поняв, что дело осады осложняется, - а еще польские войска постоянно беспокоили русские казаки, случайные банды, - Сигизмунд стал вести тайные переговоры с Рожинским и другими военачальниками из рыцарства.
        Рождественским постом шестьсот девятого года Сигизмунд Третий отправил посольство в лагерь Дмитрия под Москву, но не к Дмитрию, а к главному полководцу, князю Роману Рожинскому и к польскому рыцарству.
        Легатами и послами были господин Станислав Стадницкий, господин Зборовский, господин Людвиг Вейгер и пан Мартцын - ротмистр.
        Королевское обращение было таково: пусть они вспомнят, что в прежнее время своим бунтом в Польше они совершили преступление и оскорбление его величества. Все это будет прощено им и забыто, и все, что было у них отнято, им вернут, если они схватят и привезут в Смоленск к его величеству того самозванца, которому присягнули и служат. Который называет себя Дмитрием, но на самом деле не Дмитрий, а неизвестно кто.
        Поляки из стана Романа Рожинского молчали весь рождественский пост.
        Дмитрий удивлялся, что послы не являются к нему и не просят аудиенции. Ему и в голову не приходило, что посольство направлено на погибель ему.
        Он очень встревожился этим и на четвертый день Рождества позвал к себе полководца Романа Рожинского и спросил его: в чем там дело с королевскими послами, почему они столько недель живут в лагере и не просят разрешения прийти к нему и получить аудиенцию?
        Рожинский к тому времени уже побеседовал со старшими военачальниками и решил выполнить желание короля. Но к моменту вызова Дмитрием он был сильно пьян и, придя к государю с сильной охраной, разразился грубыми ругательствами и угрозами:
        -Эй, ты, московитский сукин сын! Зачем тебе знать, какое у послов ко мне дело!
        Он даже замахнулся на Дмитрия булавой.
        -Черт тебя знает, кто ты такой! Мы, поляки, так долго проливали за тебя кровь, а еще ни разу не получали платы.
        Царь едва вырвался от него со словами:
        -Успокойтесь, господа, и успокойте все ваше рыцарство. Завтра я с вами рассчитаюсь. Вы получите сполна все обещанное, а может быть, и чего более.
        Дмитрий прискакал к Марине, упал к ее ногам и сказал со слезами:
        -Душа моя! Польский король вошел в сговор с моим полководцем, который меня сейчас так оскорбил, что я буду недостоин являться к тебе на глаза, если стерплю это.
        Он переоделся в крестьянское платье и вместе со своим шутом Петром Козловым сел в навозные сани и уехал из лагеря в Калугу.
        Это было 29 декабря.
        Сначала государь заехал в ближайший монастырь и послал в Калугу монахов, чтобы они сказали калужанам, что польский король и предавшие его поляки хотят, чтобы Дмитрий отдал им Северские земли. Готовы ли калужане поддержать его? Он не уступит польскому королю ни капли русской земли, ни деревеньки, ни деревца.
        Калужане сами пришли к нему в монастырь, поднесли ему хлеб-соль, повели его в калужский острог в палаты, раньше принадлежавшие воеводе Скотницкому. Подарили ему одежду, лошадей, сани и позаботились о его кухне и погребе. Произошло это 17 января нового, 1610 года.
        Вслед за Дмитрием в Калугу потянулось казачество. Тушинский лагерь потерял значение и начал пустеть.
        В злости от того, что это произошло, Роман Рожинский повелел привести главного советника и вдохновителя Дмитрия польского дворянина Казимира Меховецкого. Что было немедленно и с удовольствием сделано.
        Из терема Рожинского Казимира Меховецкого вынесли уже мертвым на одеяле с отрубленной головой.

* * *
        «Город Гоша, пану Казимиру Меховецкому.
        Ясновельможный пан Казимир!
        Я совсем не знаю, где находитесь Вы в это странное время, и вообще не знаю, живы ли Вы и здоровы ли, но, выполняя поручение, данное мне Вашим верным другом и слугою А. С., продолжаю описывать все известные мне события в Московии.
        Я нахожусь в маленьком поселке недалеко от города Ярославля. И вот что известно мне за последнее время.
        Хорошо вооруженный отряд поляков вновь воскресшего государя московского Дмитрия хотел заставить город Ростов присягнуть государю.
        Город воспротивился этому, и это было не к добру.
        12 октября поляки пошли на штурм, и город перестал существовать. Все постройки были обращены в пепел, люди перебиты, многочисленные великолепные сокровища: золото, серебро, драгоценные камни и жемчуг - расхищены. А в церквах были даже сорваны ризы со святых.
        Святого ростовского Леонтия, который был сделан из чистого золота и весил 200 фунтов и лежал в серебряной раке, воинские люди разрубили топорами и каждый взял себе столько, сколько мог унести.
        Митрополита Ростовского, князя Филарета Никитича Романова, они схватили безо всякого почтения и отвезли к Дмитрию в его большой лагерь под Москвой.
        Дмитрий принял его ласково и даже сделал его патриархом в подвластных ему землях и городах. Этот митрополит подарил Дмитрию свой посох, в котором был восточный рубин ценою в бочку золота.
        После этих событий, превративших цветущий город в пепел, очень богатый город Ярославль согласился сдаться польским войскам на следующих условиях. Царь оставит им их суд и не даст полякам налетать на них и бесчестить их жен. И они будут верны ему. Город послал Дмитрию 30 000 рублей на содержание государева войска.
        Но поляки все равно совершали насилие над купцами в лавках, над простыми жителями на улицах или боярами в их домах. Покупали в лавках все без денег. И это было причиной многих бед, о которых будет сказано ниже.
        Скоро из-за бесчинств польских отрядов от Дмитрия снова отпали города Вологда, Галич, Кострома, Ярославль, Суздаль, Углич. Во всех углах толпами стали собираться тысячи крестьян. С теми немцами и поляками, которых они заставали в поисках провианта и в разведке, они поступали много раз грубее и беспощаднее, чем поступали с ними прежде поляки.
        Если крестьяне приходят в ярость, они обычно ведут себя, как обезумевшие, помешанные и как дикие свиньи: не щадят ничего, разрывают, раздирают что только могут, и, ударив десять раз, еще продолжают бить по тому же месту. Сохрани Бог попасть в их руки какому-нибудь честному воину.
        В Ярославле некоторых поляков они убили, некоторых спустили живыми под лед. Они говорили:
        „Вы, глаголи, вконец разорили нашу местность и сожрали почти всех коров и телят, отправляйтесь теперь к рыбам в Волгу и нажирайтесь там до смерти“.
        В Ярославле от поляков поставлен был воевода Иоахим Шмидт. Во время отпадения он бежал из города с поляками.
        Этого самого Шмидта поляки послали назад к городу для переговоров, чтобы убедить жителей одуматься и не давать повода к кровопролитию. Говоря, что всем притеснениям будет конец, что царь Дмитрий посадит к ним воеводой знатного вельможу, которого польские солдаты будут бояться.
        Горожане хитрыми речами заманили Шмидта поближе к городским воротам, и не успел он опомниться, как его окружили и насильно утащили в город. Там они сняли со Шмидта одежды и, вскипятив большой котел меда, бросили его туда и варили до тех пор, пока совсем не осталось мяса на костях.
        Потом они вынули скелет из котла и выбросили его на городской вал, так что свиньи и собаки в этот же день порастаскали его.
        Вот такими событиями наполнен сейчас каждый день в этой проклятой Богом стране.
        За ужасную смерть этого человека впоследствии хорошо отомстил пан Лисовский. Он превратил в пепел весь Ярославский посад, потом пошел дальше в глубь страны, убивая и истребляя все, что попадалось на пути: мужчин, женщин, детей, дворян, горожан и крестьян.
        Я часто удивлялся, как эта земля так долго могла выдерживать это. Потому что вдобавок с третьей стороны в Русию вторглись татары с 40 000 человек и увели за рубеж бесчисленное множество захваченных людей и скота. Старых и малых, у кого не было сил идти, они поубивали и побросали в дороге.
        Ясновельможный пан Казимир, прежде чем проститься с Вами, хочу Вам сообщить, что я своими глазами видел в Ярославле пресловутого Гришку Отрепьева.
        Он появляется в каждой пьющей компании и за большую долю белого вина рассказывает, кто он такой.
        Боюсь, он договорится.
        И еще. От только что приехавших в город казаков я узнал новое об осаде Смоленска. Царь Василий Шуйский послал королю Сигизмунду гонца с предложением передать королю русскую монархию, если его величество придет со своим войском в Москву и поможет прогнать Дмитрия Второго. Через два дня после этого польскими воинами был схвачен московский лазутчик, направленный Шуйским к смоленскому воеводе с письмами. В них было сказано, чтобы воевода держался. А когда польский король окажет Шуйскому помощь в усмирении ложного Дмитрия, Шуйский так поступит с королем и его людьми, что немногие из них вернутся из Русии в Польшу.
        После этого его величество Сигизмунд сказал: „Ни одному московиту верить нельзя. А до мерзавца Шуйского я и вправду доберусь, когда на то будет воля Господня и время!“
        На этом прощаюсь, преданный Вам и нашему общему знакомому А. С.
        Ваш покорный слуга Андрей Щепа».

* * *
        Основательно устроив свой лагерь в Калуге, Дмитрий резко поменял отношение к полякам. С этого момента главной его опорой стали в основном татары под рукой ногайского князя Петра Урусова.
        Он написал во все города, остававшиеся на его стороне, чтобы всех поляков, которые были в тех местах, убивали, а все их имущество доставляли ему в Калугу. Главные слова в это время у него были: «Бей до смерти. Грабь до гола. Я за все в ответе!»
        Казаки с радостью бросились выполнять его приказание. Сотни купцов, которые направлялись в Путивль и Смоленск и везли в лагерь бархат, шелк, пряности, ружья и другое оружие, были захвачены, убиты или приведены в Калугу. Очень многие из них сразу же были притащены к реке и брошены на съедение рыбам.
        Тушинский лагерь окончательно опустел, и Марина Мнишек, чтобы не быть в одном отряде с Рожинским, ушла с конниками Яна Сапеги и осталась с ними в большой деревне под Дмитровом.
        В Тушино она оставила письмо:
        «Я должна удалиться, избегая последней беды и издевательств. В вашем лагере не щадилась ни моя слава, ни достоинство мое, от Бога мне данное. В разговорах между, собой господа рыцари сравнивали меня с бесчестными женщинами, издевались надо мной.
        Оставшись без родных, без приятелей, без подданных, без защиты, я все равно свидетельствую Богом, что не отступлю от прав своих на престол московский. Как для защиты своего достоинства, так и потому, что я есть государыня народов, царица московская и не могу, не имею права себя унизить и сделаться снова польской шляхеткою.
        И потому еще, что есть еще рыцарство, которое любит доблесть и помнит присягу!»

* * *
        Сапега ежеминутно ожидал нападения на свой лагерь отрядов Скопина-Шуйского и Понтуса Делагарди. 15 000 кованых ландскнехтов Делагарди и множественные отборные ратники Скопина были самой серьезной военной силой Москвы. Эти опытные воеводы всегда действовали согласованно и четко. И всегда готовились не к одному короткому бою в один день, а к целой серии затяжных сражений. Поэтому ошибок практически не делали и чужих ошибок не прощали.
        Ян Петр Сапега пригласил Марину в свою отрядную избу. Марина Мнишек явилась к нему, как всегда, безумно элегантная, изящная и красивая. Казалось, она только что вышла с королевского бала в Вавельском дворце. Она была в лагере Сапеги одна. Ее отец со свитой давно уже покинул Русию.
        Трудно было понять, как в таких суровых походных условиях она может сохранять столь явные изящество и грациозность.
        -Марина Юрьевна, - сказал Сапега. - Вам сейчас надо самой решить свою судьбу. Со дня на день на нас выступит Скопин-Шуйский, и неизвестно, чем кончится сражение.
        -Как я, по-вашему, должна поступить? - спросила Марина.
        -Вы должны решить: или вы отправляетесь к отцу в Польшу, я для этого выделю вам целый отряд охраны, или вы отправитесь в Калугу к мужу, но уже без большого сопровождения.
        Он подумал и добавил:
        -Правда, есть еще третий вариант.
        -Какой? - спросила Марина.
        -Мне известно, что король готов прислать сюда тысячу конников за вами, чтобы забрать вас к себе под Смоленск.
        -Чем мне, русской царице, с таким позором возвращаться в Польшу, лучше уж я погибну в Русии, - не раздумывая ответила Марина.
        -Вам самой решать, ваше величество, - сказал Сапега. - Я просто не хочу потом всю жизнь корить себя, что не смог вас защитить.
        Царица немедленно послала в Калугу своего любимого камердинера Юргена Кребсберга с вопросом к Дмитрию, следует ли ей немедленно пробиваться к нему?
        Сама тем временем приказала сделать себе из красного бархата мужской костюм польского покроя, также сшить сапоги со шпорами и приготовить хорошего коня.
        Ей мгновенно прислали ответ из Калуги, чтобы она немедленно пробивалась к государю и ни за что не давала бы полякам возможность увезти ее под Смоленск.
        Марина тотчас же надела красный костюм, сапоги, вооружилась ружьем и саблей. Сапега дал ей в провожатые московитских немцев, которые были у него в Дмитрове, и пятьдесят казаков. С ними она не хуже любого воина проехала сорок пять немецких миль за половину дня и ночью прибыла в Калугу.
        Дмитрий лично снял ее с коня и внес в свои палаты.
        -Бог за нас! Бог за нас! - говорил он своей полуобморочной жене. - Как хорошо теперь мне будет с тобой!
        Так как привезенная из Польши женская свита уехала с отцом в Польшу, Марина взяла себе новую свиту из немецких девушек.
        Она точно придерживалась обычаев и правил русских цариц.

* * *
        В бывшем рабочем кабинете Бориса Годунова, за Золотой палатой, государь Василий Иванович Шуйский вместе с братом Дмитрием разбирали почту Дмитрия Второго - тоже государя всей Русии.
        Любая бумага, любое письмо, любая грамота, идущая от Дмитрия или к Дмитрию, перехваченные где-либо и кем-либо в любом краю страны, немедленно доставлялись лично Шуйскому.
        В этот раз в руках у братьев было два документа: письмо Дмитрия к матери - царице Марфе и обращение Дмитрия к жителям многих северных отошедших от него городов.
        Начали с первого. Дмитрий читал:
        -«Не сокрушайся, матушка, о судьбе сына. Сын твой Дмитрий жив, хотя и очень печалится. А печалится он потому, дорогая матушка, что нет от тебя ни единой вести. Хотя мне точно известно, что письма мои до тебя доходят».
        -Интересно, откуда это ему известно? - спросил Дмитрий. - За Марфой у нас досмотр особый.
        -По моему указу ей их передают, - сказал Василий Иванович.
        -А зачем?
        -Затем… Если передавать не будут, так и переписки не станет. А так мы хоть что-то, да узнаем. Сообщают это Дмитрию на словах. Ни одной ее бумаги ему доставлять нельзя. Слишком большая радость ему будет и польза.
        Дмитрий хотел читать дальше, но старший брат остановил его:
        -Ладно, хватит. Это пустое письмо, я его уже видел. Такой ласковый сынок просматривается. А ведь при случае и мать без головы оставит. Весь в отца, давай следующее.
        Дмитрий выборочно стал кусками читать грамоту, отправленную самозванцем в северные города:
        -«Вы, прирожденные наши люди всего большого Московского государства, разумейте, что лучше: свет или тьма? Нам ли, прирожденному и Великому Государю своему Царю и Великому Князю Дмитрию Иоанновичу, вы служите или изменнику нашему и холопу Василью Шуйскому…
        …Вы, бояре наши и воеводы, и вы, дворяне и дети боярские, сами ведаете, что прежде сего времени, когда мы правили на Москве, Господь Бог выдал нам изменника нашего богоотступника и еретика Васи-лья Шуйского за его злокозненный против меня умысел. И я, праведный и щедрый, прирожденный Великий Государь, ту вину ему отпустил и казнить его не велел…
        …И вы, люди, о том разумейте, что тленное его житье кончается. За многое его нечестие, за его лукавые сатанинские дела гроб его открывается и ад принять его готовится…
        …И вы, прирожденные люди наши, помня крестное нам целование, отвратились бы от изменника нашего Василья Шуйского и обратились бы к нашему пресветлому царскому Величеству…
        …И как к вам эта грамота придет, вы бы, богомольцы наши Архиепископы, Епископы, Архимандриты и Игумены, Попы и Дьяконы и все пастыри, собрались бы с Соборную церковь, пели б молебны со звонами и молили б Бога о Государыне нашей матушке Великой княгине Марии Федоровне…
        …И вы бы, Дворяне, Дети Боярские, и Головы, и Сотники Стрелецкие, и Казацкие, и Стрельцы, и Казаки, и Пушкари, и Затинщики, и всякие Торговые, Посацкие и Жилецкие люди, помня крестное наше Царское целование, служили бы нам и прямили. Крест бы нам целовали по-прежнему и Мы тогда вас пожалуем тем, чего у вас и на разуме нет…
        …Писано Нашим Царским Величеством, в нашем стане в Калуге, февраля 24 день».
        -Ну, что скажешь? - спросил Дмитрий брата-государя.
        -Не страшное письмо. Много слов пустых, а дела нет. Нет ли чего посерьезнее?
        -Как нет, - ответил Дмитрий. - Есть. У нас всегда такое имеется.
        -Что это?
        -Да вот один донос от человека нашего из-под Смоленска.
        Он стал читать:
        -«Четвертого февраля тысяча шестьсот десятого года князь Михаил Салтыков с сыном Иваном, князья Юрий Хворостинин, Масальский Василий Иванович, митрополит-патриарх Филарет Романов с дворянами и с дьяками сделали черновик соглашения о призыве в Москву королевича Владислава».
        -При живом государе другого государя искать! - заплевал слюной от злости Шуйский, шевеля челюстью. - Вот уж кого я с удовольствием на кол посажу!
        -А вот этого ты ни за что не сделаешь! - возразил Дмитрий.
        -Это еще почему?
        -Да потому что ты на троне только потому и сидишь, что пока не казнишь никого. А не казнишь ты никого не по доброте своей, а по одной простой причине, что одна треть Мосальских и Хворостиных тебе служит, одна треть Дмитрию, а третья треть туда-сюда бегает.
        -Черт меня дернул сесть на этот трон! - плюнул в сердцах Шуйский старший. - Чую, плохо это все для меня кончится.
        Дмитрий не стал убеждать его в обратном. Он тоже постепенно стал понимать, что все это может не кончиться добром.

* * *
        Постепенно злоба на поляков, доводящая государя Дмитрия Второго до пены на губах, прошла.
        Поляки снова понадобились ему. Они были прекрасными воинами с железной дисциплиной, не мародерами, а профессионалами войны и, кроме того, серьезной управой на распоясавшихся казаков.
        Дмитрий узнал, что поляки писали своему королю под Смоленск и просились к нему на службу, при условии, что король заплатит им за время службы ему, Дмитрию.
        Король отвечал, что готов простить им рокош и другие преступления, но платить за службу Дмитрию не собирается. Он готов платить за службу ему, королю, после каждого квартала.
        Этот ответ жутко расстроил поляков и очень обрадовал Дмитрия.
        3 января десятого года он послал в лагерь к Рожинскому на реке Угре на разведку своего человека, боярина Ивана Плещеева. Разговор у них с боярином перед отправкой был простой:
        -Узнай, какого мнения поляки вообще обо мне. Что они говорят: лучше ли им было при мне или лучше сейчас, когда они там. Если заметишь, что они с охотой вернулись бы обратно, скажи, что царь набрал денег и заплатит им за несколько кварталов службы. Конечно, при условии, что они живым или мертвым доставят в Калугу проклятого Романа Рожинского.
        С этим Иван Плещеев уехал.
        Через несколько дней он вернулся ни с чем. Ничего он не узнал ни про настроения поляков, ни про возможность переманить их в его стан, ни про их отношение к Роману Рожинскому.
        Тогда Дмитрий послал в лагерь к полякам другого человека - калужского воеводу пана Казимира Кишковского.
        Это был человек невероятной выворачиваемости. Он был с поляками поляк, а с русскими истинным русским, с татарами настоящим татарином.
        Он долго крутился у Рожинского.
        Когда он заметил, что ничего не может добиться у поляков, он стал ластиться к господину Рожинскому, чтобы тот разрешил ему уехать в Калугу забрать и вывести оттуда на Угру свое добро.
        В ответ на интригу Дмитрия Роман Рожинский приготовил свою интригу.
        Он дал Казимиру Кишковскому записку для господина Скотницкого, который долго воеводил в Калуге, воевал за Дмитрия, но впал у Дмитрия в немилость и был смещен. Это случилось потому, что царь проявлял сильную злобу ко всем полякам вообще.
        В записке было написано, чтобы Скотницкий сплотил вокруг себя всех поляков, которые были на заставах в Калужском крае, и они схватили бы Дмитрия и привезли его в лагерь.
        Записку придворный льстец Казимир отдал самому Дмитрию.
        -Государь, смотри, какие послания шлет князь Рожинский твоим верным слугам.
        Как только Дмитрий прочитал записку и узнал, что он столь коварно должен быть схвачен Скотницким, он разъярился. С ним случился припадок бешенства с корчами и слюной, и тотчас, не расследовав дела, он приказал палачу с подручными схватить ночью Скотницкого, отвести к реке Оке и спустить его под лед.
        Марина пыталась заступиться за несчастного поляка. Но Дмитрий даже не допустил ее до себя:
        -Передайте ей, если она будет вмешиваться в мои дела, сама последует за ним под лед!
        Бедного Скотницкого подняли с постели и, не дав как следует одеться, поволокли к реке.
        Когда же бедняга спросил, почему с ним так поступают, что он такого сделал, в чем его преступление, почему с ним, не выслушав его, так обращаются в этой темени, палачи ответили:
        -Царь Дмитрий приказал не спорить с тобой, а стащить тебя в реку.
        Они накинули ему на шею веревку и поспешили с ним к реке, словно они тащили дохлую собаку.
        Последние слова, которые он произнес, были такие:
        -Если такова награда за то, что я в течение двух лет так преданно служил ему и выдержал такую осаду, да сжалится над ним Бог! Не видать ему добра ни от Всевышнего, ни от людей!
        У его жены и детей было отнято все, что они имели, и отдано пану Казимиру за верную службу. При этом Дмитрий в ярости поклялся, что если Бог поможет ему сесть на свой престол, он не оставит в живых ни одного иноземца, даже младенца в утробе матери.

* * *
        К началу весны десятого года Понтус и Скопин очистили от казаков и поляков всю сторону Русии от Москвы до Лифляндии и Швеции. Так что не видать было ни одного казака или поляка из 100 000 человек, которые хозяйничали здесь перед этим как хотели.
        Всех их принудил отступить один небольшой, хорошо организованный отряд немцев. И огромную роль играли сторожевые отряды Скопина-Шуйского, расположенные на всех перекрестках крупных дорог.
        Понтус Делагарди со своими ландскнехтами отправился в Москву, а Скопин-Шуйский задержался в Александровской слободе, куда стягивались его небольшие отряды.
        Молодой Скопин-Шуйский пользовался невероятной любовью русских, всех - от нищих крестьян до богатейших бояр.
        Братья Ляпуновы, Захарий и Прокопий, - руководители рязанского дворянства - предложили ему возложить на себя корону и взять в свои руки государство.
        Скопин отверг это предложение и даже ничего не сообщил о нем своему дяде Шуйскому. Но Шуйскому донесли, Шуйский забеспокоился.
        Мать Михаила Скопина Елена Петровна Скопина-Шуйская прислала в Александров настороженное письмо.
        …Я просто наказываю тебе не возвращаться в Москву. Здесь ждут тебя звери лютые, пышущие злобой и змеиным ядом.
        И царь не любит тебя, и особенно братья его. Царь, того гляди, умрет, он уж совсем старенький, и они надеются получить после него престол. Детей у него нет и вряд ли появятся. Едино только кто со стороны поможет.
        А уж как тебя не любят их жены, и подумать страшно!..
        Воевода не придал этому значения.
        12 марта Москва торжественно встречала своего освободителя - князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского.
        У городских ворот его ждали бояре, высланные от царя с хлебом-солью. Гудели колокола. А народ, встретив его за городом на Троицкой дороге, приветствовал шумными криками, падал ниц и бил челом за избавление от врагов.
        Царь Василий Иванович со слезами обнял племянника, благодарил его и честил дарами.
        -Спаситель! - говорил Шуйский. - Даром что молод, а как умен! Чувствуется шуйская кровь.
        Бояре один за другим давали пир в честь воеводы и его сподвижников.
        Но Скопин-Шуйский за всеми пирами не забывал ратных дел и посылал отряд за отрядом для перекрытия перекрестков самых главных западных и южных дорог острожками, которые сильно затрудняли передвижение и любые маневры польских и казацких отрядов.
        На очередной пир Скопина пригласил князь Воротынский Иван Михайлович.
        -Приходи третьего апреля крестить сына! Бог послал на мои-то годы. Пусть почувствует твердую руку.
        Отказаться было сложно, да к тому же после полугодового похода молодому князю на людей хотелось посмотреть и себя показать.
        На крестины приехала жена Дмитрия Ивановича Шуйского Екатерина Григорьевна - дочь Малюты Скуратова. Она должна была быть крестной матерью.
        -Хочу посмотреть на молодого полководца. Говорят, диво как хорош!
        После крестин и после стола Екатерина Григорьевна поднесла своему родственнику чару с вином и попросила пить за здоровье крестника.
        Он осушил чашу до дна. Тотчас он почувствовал себя дурно, а через две недели скончался. Москва сразу поняла, чьих это рук дело.
        Чернь бросилась к дому Дмитрия Шуйского с дрекольями и топорами:
        -Утопить! Колесовать!
        -Выпустить кишки!
        Только ратные люди, посланные старшим Шуйским, защитили его дом от народной ярости.
        Вой и плач раздались вокруг погибшего героя. Его похоронили в Архангельском соборе рядом с гробами царскими.
        А от Шуйского отпали многие северные люди и целые северные города. Те дружины, которые с трудом собрал и обучил Скопин-Шуйский, перестав верить в московского царя, разошлись.

* * *
        «Город Гоша, ясновельможной жене пана Казимира Меховецкого панне Яне.
        Ясновельможная панна!
        Выполняя поручение, данное мне Вашим верным другом и слугою А. С., продолжаю описывать последние московские события.
        Странная моя московитская судьба занесла меня в стан государя Русии Дмитрия Ивановича в город Калугу. Здесь я, к великой печали моей, узнал, что друг мой и мой учитель Альберт Скотницкий, который долгие годы был телохранителем и другом государя Русии Дмитрия I, был убит по ложному доносу в Калуге зимой 10 года.
        Еще с большей печалью я узнал, что господин его, Ваш муж Казимир Меховецкий, тоже погиб, будучи зарублен людьми польского князя Романа Рожинского. Кажется, самим князем Рожинским.
        На сегодняшний день этот проклятый Польшей и Русией князь умер, причем какой-то очень нехорошей смертью.
        Все-таки я продолжаю описание последних событий, происходящих в этой несчастной, многострадальной и наказанной Богом стране.
        Гетман Жолкевский под Можайском наголову разбил под Москвой войска Василия Шуйского, которыми командовал его бездарный брат Дмитрий.
        С другой стороны к Москве подошел из Калуги Дмитрий II. Его прислужники пришли к „москве“ и сказали: „Вы оставите своего царя Василия, и мы тоже оставим своего царя Дмитрия. Всей землей изберем нового царя и вместе выступим против Литвы“.
        Москвичи обрадовались и 17 июля 10 года подняли мятеж.
        К царю был послан князь Воротынский Иван Михайлович с „заводчиками“. Главным из них был Захарий Ляпунов. Он сказал Шуйскому: „Долго ль из-за тебя будет литься кровь христианская? Земля опустела, ничего доброго от тебя не делается. Сжалься над нами, положи посох царский. А мы уж без тебя как-нибудь о себе промыслим“.
        Царь Шуйский на это вытащил было нож, но Захарий Ляпунов закричал ему: „Не тронь меня! Вот как возьму тебя в руки и сомну всего!“
        Они отобрали от Василия Ивановича знаки царского достоинства и вывезли его с супругой на его старый боярский двор.
        Когда же они пришли к Даниловскому монастырю к тушинцам, они узнали, что обмануты. „Тушинцы“ предложили им признать царем Дмитрия. Тогда они быстро поняли, что московскому государству с обоих сторон стало тесно.
        Тогда же, 24 июля, в Москву вошли войска гетмана Жолкевского. И царем московским был объявлен королевич польский Владислав.
        Тем временем под Калугой, где я нахожусь, под гнев царя Дмитрия попали немцы. Войска Дмитрия несколько раз были жестоко разбиты отрядом Понтуса Делагарди. Дмитрий поклялся, что ни одного немца не оставит в живых за то, что они всегда радуются при его поражениях, в то время как русские плачут.
        Ему пригнали всех немцев из Козельска, 52 человека мужчин, женщин и юношей. Их вели и день и ночь на расправу в Калугу. И он велел привести их всех к Оке и утопить. Про жену свою Марину он сказал:
        „Я отлично знаю, что она со своими немецкими девками будет просить за своих поганых немцев, я ей на это не пойду. Они сегодня же умрут, не будь я Дмитрием. А если она слишком будет досаждать мне из-за них, я прикажу и ее тоже бросить в воду вместе с немцами“.
        С большим трудом царица вместе с пастором Мартином Бером добилась помилования несчастных. Только благодаря тому, что Дмитрий раскаивался о бессмысленном убийстве воеводы своего любимого - Альберта Скотницкого.
        Он сказал Марине: „Ну так и быть. Это твои люди, бери их и делай с ними все, что хочешь“.
        Дмитрию стал очень тягостен его позор, что поляки изменили ему, а его земляки русские его не поддерживают. Не ожидая ничего хорошего ни от тех, ни от других, он сказал себе: „Я должен набрать турок и татар, которые помогут мне вернуть мне мои наследные владения. Уж если я и тогда не получу их, я разорю их так, что они много будут стоить. Пока я жив, я Русию в покое не оставлю“.
        После этого он послал одного из поляков, пана Кернозитского, в Татарское царство, в Астрахань. Он хотел со своей царицей переехать туда и там держать двор.
        Но Бог лишил его разума. Он начал свирепствовать среди тех татар, которые были его самыми верными и любимыми воинами. Состояли при нем день и ночь, охраняли его, ездили с ним на охоту и другие потехи. Ни один немец или поляк не был с ним так близок.
        Однажды он приказал утопить в Оке Касимовского татарского царя по той причине, что сын этого царя из ненависти ложно донес на него Дмитрию, будто он хотел отпасть и уехать в Москву.
        Царя радостно утопили.
        Еще Дмитрий решил бросить в тюрьму татарского князя Дмитрия Урусова и других 50 татар и сильно мучил их несколько дней.
        Я не знаю, как про такое можно думать, что это можно прощать. Впрочем, русские так устроены, что прощают и не такое. Царь для них не просто человек, а представитель Бога на земле, его слово свято, и ему все прощается как и не было.
        Через несколько дней царь простил татар, восстановил их на прежней службе и стал доверять им точно, как и прежде. Царь часто так поступает.
        Ясновельможная панна Яна, я срочно заканчиваю это письмо недописанным, так как уходит оказия.
        Обо всем дальнейшем я напишу в ближайшее время. Примите мои самые глубокие соболезнования в связи с гибелью Вашего мужа.
        Преданный Вам Андрей Щепа.
        Декабрь, 10-й год. Калуга».

* * *
        Этот зимний день 11 декабря был особенно счастлив для сына Ивана Грозного, неубитого углицкого младенца, государя всея Русии Дмитрия Ивановича.
        Из Москвы пришло известие, что нижние люди сильно недовольны верхними людьми, и особенно поляками Жолкевского. И если Дмитрий приблизится с войсками, чтобы защитить их, они устроят бунт, как в шестьсот шестом году, и разберутся с поляками еще почище.
        Дмитрий решил на словах оказать им поддержку, но в Москву не входить - пусть перебьют друг друга.
        Из Астраханского царства пришло известие, что Дмитрия со всем двором готовы принять и оказать ему любую поддержку в получении московского престола.
        Мало того, у него намечался наследник. Значит, теперь он стал не просто искатель престола, а представитель династии.
        И погода была прекрасная: выпал свежий снег, светило солнце, и кони так и рвались в скачку на охоту.
        -Запрягай! - приказал Дмитрий своему шуту Петру Козлову. - Едем на охоту.
        Дмитрий решил не брать с собой много народа. Он взял двух слуг, князя Урусова и еще двадцать татар - классных наездников для травли волков или лисиц.
        Петр Козлов с трудом смог взгромоздиться на коня из-за вчерашней сильной попойки. Сам Дмитрий тоже был не в самой свежей форме, но достаточно ловок и бодр. Он решил ехать до полей в санях.
        Татары радостно зашевелились. Они не признавали вина и всегда были ловкими и злыми на скачку и битву, как звери.
        Урусов что-то сказал двоим из своих слуг, и они ускакали в город, в татарскую слободу.
        Потом выяснилось, что они дали какой-то сигнал всем татарам, бывшим в городе, и как только Дмитрий выехал в поля, многие татары со своими женами и детьми стали выходить из города и собираться в поселке Пельна. Их набралось около тысячи человек.
        Как только сани с Дмитрием и Петром Козловым приблизились к месту охоты, как только первые татары обнаружили следы волка и началась предохотничья суета, Петр Урусов зарядил свое ружье двумя пулями, подъехал к саням Дмитрия и выстрелил ему прямо в грудь.
        Потом он выхватил саблю и снес Дмитрию голову. Он сказал:
        -Я научу тебя, как топить в реке татарских царей. Ты ведь только лживый плут и московит. А выдавал себя за истинного наследника страны.
        Шут Дмитрия Петр Козлов и его двое слуг не стали дожидаться, пока с ними поступят так же. Они ударили своих коней шпорами и помчались в Калугу.
        Из Калуги тотчас же выехали на быстрых конях казаки и оставшиеся поляки, чтобы настигнуть и наказать татар.
        Но татары уже были готовы. Долгим маршем, при хорошей одежде и заготовленной еде они поскакали на свою родину. И невозможно было догнать их и захватить.
        Люди Дмитрия бросились резать и убивать тех татар, которые не были предупреждены и не ушли из города. И много невинной крови было пролито в этот день. Их как зайцев гоняли из одной улицы в другую. А когда у них не было сил больше бежать, их рассекали или забивали насмерть дубинами и бросали, как собак, в одну кучу.
        После этого бояре и местные жители отправились за город, нашли своего царя, разрубленного надвое и лежащего в одной только рубашке. Положили его в сани и отвезли в кремль к царице.
        Ужасная весть поразила Марину. Она бросилась к государю в сани, стала плакать и целовать мертвую голову.
        -Господи Боже, за что, за что мне все это? Господи, верни мне мужа!
        Не было несчастнее человека в стране.

* * *
        «Ясновельможная панна Яна!
        Оказия, с которой я посылал Вам письмо, вернулась. И у меня появилась возможность дописать Вам несколько строк о последних событиях на Московии.
        После того как бояре отстранили царя Василия Шуйского от правления, Москва целовала крест самым главным московским боярам во главе с Федором Ивановичем Мстиславским, прося их твердо стоять за Московское государство и всех судить праведным судом. И государя на Московское государство выбрать всею землей, всеми городами.
        Гетман Жолкевский занял Москву, чтобы в нее не вошли войска царя Дмитрия, и бояре на это согласились.
        Между тем царь Дмитрий II был зарублен на охоте своим верным другом татарским князем Петром Урусовым, которого он перед этим жестоко оскорбил.
        Так кончилась жизнь этого странного, жестокого человека, к тому же пьяницы, который столько бед, несчастий и крови принес и городам, и местечкам Русии. И князьям, и духовенству, и простому люду, и полякам, и немцам, и купцам, и воинам. Целых три года он истязал и мучил московитов, конечно, с их собственной помощью и поддержкой.
        Власть в Москве стал держать гетман Жолкевский. Он велел заковать братьев Шуйских и на простой телеге отправил их к королю Сигизмунду под Смоленск.
        На престол московский, с согласия московских бояр, решено пригласить королевича Владислава. Это славный, грамотный и отважный молодой человек. К нему сейчас отправлено из Москвы важное боярское посольство. От него требуется только одно - переменить религию. Москва никогда не согласится на царя католика!
        Господи! Хорошо бы, он на это согласился! Париж же ведь, ей-богу, стоит обедни!
        До свидания. Очень хотелось бы мне, чтобы оно состоялось. При встрече я передам вам несколько вещей и бумаг Вашего мужа, которые волею случая мне удалось заполучить.
        Преданный Вам Андрей Щепа.
        Все еще Калуга.
        Господи! Хорошо бы он согласился!»
        Конец
        «Если бы Россия со всей своей прошедшей историей провалилась, цивилизация человечества от этого не пострадала бы».
И. С. Тургенев
(Со слов Сергея Львовича Толстого)
        notes
        Примечания
        1
        Влахи (волохи) - предки современных румын и молдаван.
        2
        Стратилат (лат.) главнокомандующий (прим. ред.).
        3
        Кравчий - почетная должность, придворный чин. Кравчий служил царю за столом и руководил стольниками (прим. ред.).
        4
        Черемисы - старинное название марийцев, народа, живущего в Поволжье и на Урале (прим. ред.).
        5
        Квинтилиан - римский оратор, теоретик ораторского искусства (прим. ред.).
        6
        Рында - оруженосец-телохранитель (прим. ред.).
        7
        Синклит - здесь: олный состав высокопоставленных лиц (прим. ред.).