Библиотека / История / Тюнин Андрей : " Свенельд Или Начало Государственности " - читать онлайн

Сохранить .
Свенельд или Начало государственности Андрей Тюнин
        Моя вина в том, что я родился, хотя, когда это произошло, и кто мои родители - я никогда не знал, не пытался узнать и никогда не узнаю. Зато я уверен - мне не грозит смерть, ибо она для меня словно сон, который лишь исцеляет, придает новые силы и бояться которого все равно, что бояться собственной руки или собственного глаза.
        Смерть для меня - всего лишь сон, но длиться он может долго, дольше, чем человеческая жизнь, чем жизнь десятков поколений людей - и, пробуждаясь от него, я застаю совершенно иную, незнакомую и непредсказуемую даже для меня эпоху.
        Мне не грозит смерть, и я много могу изменить в человеческой жизни, но со временем я убедился, что мое прямое вмешательство в безудержный ход истории не является определяющим, и зигзаги судьбы, причудливо переплетаясь, в конечном итоге все равно ведут к неизведанному и непредугаданному.
        Но, даже, когда я верил, что мое влияние на течение жизни достаточно велико, я не стремился быть горой на пути безжалостного водного потока, или бобровой плотиной на пути небуйной реки, понимая, что я живой человек со своими ошибками и страстями, цена которых несоизмерима с ценой ошибок и оплошностей обычных людей.
        Чем дольше я жил, тем чаще старался вести себя, как простой смертный, на что-то надеясь, что-то проклиная и больше уповая на силы провидения, чем на результат своих усилий. И все же, подспудно, независимо от внутреннего убеждения, я ощущал себя другим, непохожим на остальных - и еще искреннее старался активно не вмешиваться в водоворот истории, во всяком случае, не влиять на него больше, чем живущие рядом со мной, или чем те, с кем я сталкивался вроде бы случайно и непредвиденно.
        Но я живой человек, оказавшийся в горниле судьбоносных свершений, и не моя вина, что на каких-то из них лежит печать и моих дел.
        Что ж у каждого свой путь, и кто начертал его, неведомо даже мне, Свенельду.
        Часть первая.Пришествие.
        1.
          И последний поход почти не отличался от предыдущих, как почти не отличаются друг от друга до поры до времени мирно дремлющие стрелы в боевом колчане.
          Все изменилось после битвы у Сеаскона, на земле франков. Два дня мы штурмовали неуступчивую крепость на берегу Рейна, два дня лилась кровь, и один за другим гибли наши товарищи, пока мы наконец не взяли последнюю башню и, озверев от одуряющей рубки, не умертвили немногих оставшихся в живых, не пощадив даже женщин и детей. Рюрик, Аскольд, Синеус, Дир, Трувор и я - шестеро уцелевших - нашли в развалинах бочонок вина и утоляли жажду из золоченых кубков, доставшихся в добычу. Глаза норманнов еще полыхали огнем, а душа с трудом отходила от неистовства, но было видно, как с каждым глотком утихал пресытившийся кровью пожар, и душу заполнял бесстрастный пепел опустошения. Рюрик пил наравне со всеми, а глаза его оставались такими же, как и до битвы - острыми и холодными, словно пустынные утесы берегов далекой родины. Именно тогда он и произнес фразу, показавшуюся мне ценнее всех кубков, доспехов и сундуков с тканями, позднее погруженных в опустевший драккар. Он сказал тогда четко и коротко, как умели говорить норманны, умудренные суровостью быта и закаленные одиночеством: «Главная дорога - не дорога к
Одину, а дорога возвращения». Он произнес это, ни к кому не обращаясь, но наши взгляды встретились, и каждый прочел в чужих глазах то, что хотел прочесть.
          Утром мы отправились домой, и обратный путь был долог и опасен вдвойне - нас было слишком мало, но вернулись мы все шестеро и, вернувшись, поняли, что возвращались в никуда, и, что дорога домой не закончена, и неизвестно, что закончится раньше - дорога к Одину или дорога возвращения. Лишь я теперь твердо знал, что именно мы заложим первые камни в основание нового дома, и камни эти будут прочными, но неотесанными и непосильными для многих из нас.
          Мы вернулись, а наш род бесследно исчез вместе с островом, всегда казавшимся нам лучшей защитой для женщин, детей и стариков во время нашего долгого отсутствия. Когда-то дед Рюрика привел сюда несколько спасающихся бегством семей в надежде переждать трудные времена, окрепнуть и продолжить борьбу за старые отцовские земли. Но шли годы, мрачный скалистый остров казался уже не таким чужим и пустынным, а пот, пролитый здесь, прикреплял к себе не меньше, чем кровь, пролитая на родине предков. Все последующие годы с большой земли, очертания которой в ясную погоду различали даже старики, никто не беспокоил, да и сами островитяне считанное количество раз высаживались на нее в поисках целебной травы, помогающей иметь детей даже иссушенным временем женщинам. И только дед Рюрика, затем его отец и сам Рюрик знали единственный безопасный проход среди многочисленных рифов и мелей, окружающих одинокий остров. Они хранили эту тайну как символ власти над своим быстро возрождающимся народом и, уходя в далекие походы, отказаться от которых дед Рюрика не мог даже в самые безлюдные годы, не доверяли ее никому,
возвращаясь всегда целыми и невредимыми. Но вот остров бесследно исчез, унеся с собой тайну гибели сотен людей, а Рюрик не мог поступить так же как его дед много лет назад - с ним находилось лишь пятеро растерянных мужчин и драккар, наполненный казавшейся теперь бесполезной добычей.
          Через ночь после нашего возвращения, нарушив молчание, он обратился ко мне, хотя я не мог похвастаться ни знатностью происхождения, ни доверительной близостью к конунгу.
          - Говори!
          - Олег. - Я заранее знал что ответить, но произнес все еще чужое, режущее ухо имя сначала убедившись, что потрясение, испытанное им не лишил его способности рассуждать здраво, как перед решающей битвой.
        И после короткой паузы, Рюрик произнес коротко, словно отдавая приказ:
          - Да, ты прав!
        И все восприняли его утверждение как приказ, только на безбровом лице Дира мелькнула и тут же исчезла тень недоумения, которой я не придал большого значения.
        2
        Странное это было племя, и война с ним была странной. Мы никогда не могли застать их врасплох, а они не принимали открытого боя, несмотря на численное превосходство. Все что нам доставалось - пустые деревянные постройки в небольших селениях, обнесенные двухрядным тыном, скорее защищавшим от дикого зверя, чем от нападения себе подобных, и все что мы могли - это сжечь их, сокрушаясь, что не добыли ни славы, ни трофеев, ни продовольствия. Иногда мы видели легкие однодревки с вооруженными людьми, ускользающие в утренней дымке тумана по извилистым озерным протокам, или группу подростков, неожиданно появлявшуюся из густого леса и также неожиданно в нем растворяющуюся, но преследовать их не решались - боясь не столько внезапного нападения, сколько необъятных просторов таинственной земли не принимающего боя народа.
          Олег прокрался к нам на драккар, бесшумно миновав дозорных - а как, не знал даже великий Один, - и сам разбудил спящих, чувствующих себя в полной безопасности воинов, чтобы потом, без страха оказавшись в их тесном недоумевающем окружении с восхищенным восклицанием поглаживать выпуклые щиты и блестящие кольчуги. И мы, суровые вояки, ошалев от такого нахальства, восприняли его поведение как еще одну странность странного народа и позволили Олегу в течение целого дня беспрепятственно находится вместе с нами, не считая его ни тайным лазутчиком, ни явным врагом.
          Он был тогда безусым и тонким, намного моложе Синеуса, самого юного из нас, и как заметил Рюрик, душа, открыто начертанная на лице незнакомца, защищала его надежнее, чем броня.
          Благодаря Олегу, мы отчасти поняли казавшееся нам странным поведение озерных обитателей, которых стали называть русами, ибо язык их был похож на язык многолюдного племени русов, с которым мы неоднократно сталкивались в теплых странах. Они и ранее встречались с норманнами, знали нашу воинскую доблесть и поскольку издавна вели беспрерывные войны с соседями, родственными им по языку и обычаям, отказались от ожесточенных стычек с нами, сберегая силы для более важных сражений, от которых и зависела их и так незавидная доля. В земле русов были и крупные, богатые города, представлявшие лакомый кусок для добычи, но мы предпочитали более дальние походы, в надежде избежать даже случайной встречи с драккарами враждебных нам родов.
          «У нескольких родственных нам племен есть свои варяги - рассказывал Олег - и они стали воеводами, а где-то даже вождями, и именно в войнах с ними Перун собирает самую обильную кровавую жатву. Мой брат не раз сокрушался, что слепой случай не послал нам хотя бы одного варяжского воина, укрепившего наши боевые порядки».
          «Ты просишь, что бы кто-то из моих людей остался с тобой» - догадался Рюрик, на всякий случай окидывая вопросительным взглядом преданных соратников. Ни один мускул не дрогнул на норманнских лицах, хотя с первых минут встречи с Олегом я почувствовал, что его появление среди нас было неслучайным, и наши пути в будущем пересекутся, как пересекаются линии судьбы на человеческой ладони.
        В сумерках русич покинул гостеприимный драккар, дружески попрощавшись с Рюриком и со мной, и поклонившись всем остальным, уже привыкшим к впечатлению, производимому мною на представителей иных народов, которые из всех нас, помимо Рюрика, выделяли именно меня, Свенельда.
          В том, что Олег был не простой воин - мы убедились на следующее утро, когда получили в подарок несколько добротно выделанных бочек с засоленной рыбой, копченым мясом и сладким тягучим вином, не пробованным нами даже в далеких южных землях, куда мы взяли курс, покинув страну русов.
          Мы надеялись на счастливое продолжение плавания и в непрестанных трудах и заботах вскоре забыли про Олега и про его просьбу, и только Рюрик был молчаливее своих воинов и чаще других пил сладкое вино из меда бортевых пчел. И все мы понимали, в чем причина его необычного поведения - у Рюрика мог быть сын такого же возраста, как Олег, и матерью его сына могла быть женщина родом возможно из племени Олега.
          Но у Рюрика вообще не было ни одного сына!
        3
          Рюрик нравился женщинам, и не исключительно потому, что был главой рода и этим вызывал к себе интерес и почтение - чувства, очень часто перерастающие в любовь, но и просто как один из немногих мужчин, сама внешность которых оказывала влияние на зарождение подобных чувств или хотя бы на желание окружающих быть как-то ближе к такому человеку.
          Зеленые, словно у женщины, глаза на гладко выбритом лице, густые белесые брови и правильной формы нос с тонкими, почти хрупкими ноздрями сначала производили ощущение нелепости, нереальности, а потом притягивали и завораживали. Да и шрамы не искажали правильные черты его лица, а придавали ему необходимую мужественность и твердость.
          В четырнадцать лет отец женил Рюрика - роду нужны были воины, а Рюриковичам наследник, но дети не появлялись, несмотря на отвары целебных трав и недоуменные взгляды островитян. Для норманнской женщины в такой ситуации смерть была наилучшим исходом, и жена Рюрика вскоре умерла, недолго оплакиваемая в народе. Дети на острове стали рождаться все реже и реже, и старики решили, что жившему в полной замкнутости угасающему роду необходима новая свежая кровь. И вот тогда-то мы вернулись домой из очередного похода с тремя полонянками, предназначенными в жены Рюрику и его сводным братьям - Трувору и Синеусу, и одна из них, возможно, была из племени русов. Трудно сказать, почему выбор Рюрика, а к тому времени он имел право самостоятельно распоряжаться своей судьбой, пал именно на нее. Даже я видел здесь слепую случайность, каприз природы, а никак не первый шаг закономерной поступи нашего общего будущего.
          Снега, как мы стали называть жену Рюрика, внешне была полной его противоположностью. Высокая, тугая как тетива лука, с длинными русыми волосами и голубыми неулыбающимися глазами, она не показывалась на людях ни одна, ни вместе с мужем, если это не диктовалось родовыми обычаями, и поэтому, когда их видели вместе, не проходило ощущение, что она чужая, не своя, и выбор Рюрика был его первой серьезной ошибкой. Снега и сама нисколько не стремилась к сближению и даже подчеркивала свою чужеродность, не пытаясь выучить наш язык и перенять наши обычаи. Она быстрее всех женщин разжигала костер, мясо, поджаренное на ее огне, было самое сочное и таяло во рту даже у беззубых старцев, а вода из ее кувшина всегда оказывалась прохладной и освежающей, но ее хозяйственные достоинства были лишь платой за хлеб и кров - не более и не менее, и чувствовали это многие, а не я один.
        Теперь по утрам зеленые глаза Рюрика окутывал туман, а слова утрачивали свойственную им твердость и значимость - я понимал, что ночами он пытался растопить ледяное безразличие Снеги своей неутолимой нежностью, а она безропотно, раз за разом, уступала ему, но уступала как пленница, оставаясь холодной и чужой. Скоро стала заметна ее беременность, и появилась надежда, что ожидание ребенка, а тем более рожденный первенец сломят женское упорство.
          Именно в то время я столкнулся с ней один на один у труднодоступного, расположенного в нежилой части острова источника пресной воды. Я часто приходил сюда, скрываясь от любопытных глаз, и размышлял о своем одиночестве в дружной варяжской семье, более всего страдая оттого, что никого не поражает ни тайна моего рождения, ни моя затянувшаяся молодость. О, как я был тогда глуп, сколько всего не понимал, сколько времени зря потратил на никчемные страдания и сомнения! И, хотя любые страдания - крылья одухотворенной души, а сомнения - пища для мудрости, мне до сих пор стыдно за мою беспомощную неопределенность во время жизни на острове в бездеятельном спокойствии и благополучии.
          И Снега, как и я, очевидно, выбрала дальний родник в надежде не столкнуться здесь с женщинами, набиравшими прозрачную, чуть горьковатую от жестких примесей воду в объемные глиняные кувшины. Она не испугалась, встретившись со мной в безлюдном месте, а в ее безжизненных глазах даже мелькнули искорки интереса.
          - Почему они считают тебя своим, но ты не такой, как они? - сразу же спросила она на нашем родном языке, но я поразился, прежде всего, точности и глубине ее вопроса.
        И что я мог ей ответить, если сам постоянно мучался в поисках разгадки своей тайны.
          - Не знаю, - с трудом выдавил я из себя, первый раз задерживая на ней свой изучающий взгляд.
        Снега ни капли не смутилась, но искорки интереса потухли, и она снова стала отдаленной и чужой.
          - Когда? - спросил я в свою очередь, упершись взглядом в округляющийся живот, пока совсем не портивший стройность и гибкость юного тела.
          Она вскинула голову, и синева ее глаз прошила меня насквозь, а слова, произносимые громко по слогам, так их произносил и Рюрик, когда отдавал последние приказы перед сражением, до сих пор болью отзываются в моем закаленном сердце.
          - Ничего не будет! Победитель получил тело, пища и кров оплачены - сильная рука ее встряхнула вместительным кувшином, - ничего больше не будет!
          - Почему? Удел женщины - продолжать род человеческий, а Рюрик любит тебя!
          - Я не могу родить война, который станет сражаться с моим народом, убивать моего отца и братьев, уводить в полон моих сестер и подруг!
          - Но это будет и твой сын! - почему-то мы оба не сомневались, что должен родиться именно мальчик.
          - Не смеши меня, - подобие улыбки исказило ее бледное лицо. - Ты же знаешь, если он будет - он будет варягом, а не русичем! Мое влияние на него улетучится, как только он возьмет в руки меч. А уж воином он станет на горе всем врагам вашего маленького племени! - нотки гордости прорвались сквозь отрешенность и тут же утонули в неженской решимости.
          - Нет, ничего не будет! - повторила она, и синева ее глаз снова резанула меня не хуже вражеской сабли.
          И что я мог сделать, когда сам не понимал ни своего предназначения, ни огромной роли случая в закономерностях жизненного водоворота.
          А на следующий день я впервые увидел скупые слезы в зеленых глазах Рюрика. Он разбудил меня рано утром и повел на необитаемую сторону острова, туда, где под обрывистым берегом в тихую безветренную погоду из воды показывались острые наконечники рифов.
          - Смотри - его рука чуть приподнялась, указывая на что-то вниз под обрыв, и тут же безвольно опустилась.
        Я напряг зрение, хотя и так все понял, и увидел растерзанное тело Снеги, нанизанное на острие рифа.
          - Я знаю, ты говорил с ней вчера и знаю, что ты не виновен в ее смерти, - Рюрик не смотрел мне в лицо, его слезы были неожиданны и для него самого, - никому не говори про нее, пусть она просто исчезнет и все.
          Мы просидели у обрыва весь день, думая о своем. Я - о том, как велик духом народ, породивший такую женщину, и о том, сколько бед он навлечет на себя по собственной воле, не справившись с его порывами. О чем думал Рюрик, я не смел даже догадываться.
          А внизу под обрывом на бледном лице отчетливо синели глаза несчастной Снеги, а может быть, это были соленые слезы временно отступившего от своей жертвы сурового моря.
        4.
          Синеус, сводный брат Рюрика, обладал звериным чутьем, не подводившим его ни в безбрежных водах океана, ни в запутанных тропах франкской земли, ни в бескрайних просторах страны русов. Любая дорога, по которой он когда-либо шел, плыл или ехал, отпечатывалась у него в памяти безошибочно, и найти ее повторно для него было так же просто, как произнести дважды подряд одно и то же слово. Вот и теперь, не найдя свой родной остров и своих близких, мы полностью положились на его врожденный нечеловеческий нюх и работали веслами, не глядя ни на звезды, ни на очертания время от времени появляющихся берегов.
          Мы, шестеро варягов, плыли к Олегу, надеясь на чудо - найти новую родину или хотя бы - новый дом, который надо было бы защищать и укреплять - больше мы ничего не умели и не желали.
          И прибыли мы вовремя.
          На месте когда-то сожженных деревянных построек выросло целое поселение, обнесенное уже не частоколом, а настоящими стенами, вокруг которых был вырыт и небольшой ров, с перекинутым через него деревянным настилом. Перед ним-то у внешнего края рва и кипел настоящий бой, исход которого был ясен - нападавшие обладали большим преимуществом, а сооружения внутри укрепления начинали заниматься огнем. Увидев драккар, причаливший в двух полетах стрелы от поселка, русичи продолжали сражение, хотя отнеслись к его прибытию по-разному: побеждающей стороне помощь была не нужна, и они, даже убедившись в нашей малочисленности, испытывая беспокойство, отрядили внушительный отряд, выдвинувшийся нам навстречу; защищавшимся же наше появление могло принести лишь определенную надежду - их положение и так было незавидным.
          По приказу Рюрика мы сразу же ринулись вперед, впервые, наверное, забыв об осторожности. Преодолев половину расстояния, отдалявшего нас от противника, наблюдавшего за нами с оцепеневающим недоумением, мы вообще перешли на бег, несмотря на давящую усталость во всем теле от долговременных весельных трудов и на то, что враг находился на некотором возвышении. Дир, считавшийся из нас лучшим стрелком, по едва заметному кивку Рюрика остановился, и пустил в дело свой лук, а мы, сомкнув щиты, врезались в нестройные ряды изумленного отряда русичей.
        И что они могли с нами поделать, когда тяжелый меч конунга с каждым взмахом находил новую жертву, одноручная секира Трувора одним ударом сносила голову, а стрелы Дира без промаха били в цель. Мгновенно заслон неприятия был смят, и мы выдвинулись в тыл основного отряда, осаждавшего поселок. Высокий безбородый старик с варяжским щитом, но без кольчуги и шлема - вражеский предводитель - успел правильно оценить ситуацию, и противник, рассыпавшись на мелкие группы, стал покидать поле боя. Нас было слишком мало, чтобы преследовать их всех сразу, да и вооружение русов было намного легче нашего - мимолетное замешательство отразилось на лице Рюрика, но военный инстинкт с ходу развернул нас в сторону той группы, в которой находился старый варяг. Нам не удалось бы настичь никого из них, если бы ни Дир, издалека зорко следивший за всеми перемещениями сражающихся. Он раньше всех понял, кто именно представлял для нас и наибольшую угрозу, и наибольший интерес и своевременно выдвинулся наперерез именно этому отступающему отряду.
          Стрела попала старику в ногу, и самостоятельно передвигаться он не мог. Один из русичей взвалил раненого на спину, но тут же споткнулся и упал, сраженный стрелой Дира. К чести остальных, они не бросили раненых, решившись сразиться с нами, а нам опять пришлось действовать быстро и жестко, не давая противнику времени опомниться и перестроиться.
          Только раненые стрелами Дира остались в живых, да и то потому, что не могли оказать нам должного сопротивления, иначе и они предпочли бы смерть непредвиденному пленению.
          Когда с противником все было кончено, нас ожидала встреча со спасенными - и здесь рок неопределенности волновал нас несоизмеримо больше, чем во время сражения.
          Воткнув в землю меч, положив рядом щит и помятый в бою шлем, Рюрик один пошел в сторону крепости. Я не знаю, о чем конунг говорил с русичами, но вскоре он вернулся за оружием, мы вошли в открытые ворота укрепления, и, похоже, до нас никому не было дела: мужчины и женщины, выстроившись в цепочку, из рук в руки передавали плетеные дубовые короба, наполненные водой, и пытались сбить огонь с деревянных строений, которые к счастью стояли в отдалении друг от друга. Не успели мы оглядеться, как Рюрик вновь расстался с оружием и стал помогать бороться с пожаром. Не раздумывая, мы последовали его примеру.
          К вечеру, когда огонь был побежден, а раненым была оказана необходимая помощь, нас отвели в уцелевший, совсем недавно срубленный, и до сих пор пахнувший лесом дом, где на грубом дощатом столе нас ждали и пища и вино, показавшееся особенно сладким.
        5.
          То ли мы смертельно устали, то ли сладкое вино оказалось крепче, чем мы ожидали, - появление Олега снова застало нас врасплох, и Аскольд, отвечавший за наше спокойствие и спавший не на широких полатях как мы все, а на земляном полу прямо напротив дверей, весь день виновато покусывал свой жесткий ус.
          Прошел год после памятной встречи с Олегом, и теперь он не выглядел таким наивным и открытым, хотя по-прежнему в его взоре легко читалось незапятнанное благородство, несовместимое с хитростью и коварством. Он разбудил нас, слегка коснувшись плеча Рюрика окрепшей рукой, но первый, кто встретился с ним взглядом, был я, Свенельд.
          - Я рад, что вы откликнулись на наш призыв, - без промедления произнес он, когда мы оказались на ногах, ваша помощь оказалась своевременной. Но и сейчас надо спешить!
          Аскольд первый бросился к оружию, но Олег отрицательно покачал головой:
          - Вам надо многое услышать и узнать за сегодняшний день.
          Мы молча последовали за ним к обширному, стоящему на искуственной земляной насыпи двухярусному строению, вход в который охранял молодой воин с двумя короткими копьями в руках. Поднявшись по пологой лестнице в верхнее помещение, Олег ввел нас в обширный зал, вся обстановка которого состояла из низких деревянных лавок и дощатого стола. Правда, приглядевшись, мы заметили в переднем углу одинокий ларь без единого внутреннего и внешнего замка, окованный для прочности железными лентами. В зале было тепло, даже жарко и источником излишнего тепла не могли быть горящие тонкие свечи в хрупких, словно детские кисти, пятигнездовых подставках. Почти сразу же после нас, но из противоположных дверей, бережно поддерживаемый под руку грузным широкоплечим русичем, вошел тот, кого мы должны были слушать и к кому мы так спешили. И слава Одину, что мы застали его в живых - один глаз вошедшего, не мигая, смотрел осмысленно и строго, из пустой глазницы второго торчал обломок стрелы, покачиваясь в такт мелкому осторожному шагу. Тем не менее, умирающий русич свободной рукой пригласил нас сесть за стол и лишь потом
медленно и плавно опустился на принесенную Олегом одноместную скамью с высокой спинкой.
          - Я знаю о вас - неестественно растягивая слова, произнес он, и мы поняли, что они даются ему с величайшим напряжением и что сейчас он снова в сражении, последнем и, может быть, главнейшем - иначе, зачем же он встретился с нами, оттягивая неизбежную встречу со своим Одином, не подчиняясь ему перед дальней дорогой к уже с нетерпением ждущим его предкам. - Слушайте и не задавайте вопросов, у меня мало времени, - продолжал умирающий, - я расскажу вам то, что знают немногие из нас.
          Когда-то, несколько человеческих жизней назад, мы жили далеко отсюда, там, где намного теплее, и море никогда не покрывается льдом, а земля, словно специально создана для богатого урожая. Никто не хотел покидать родные места, но с трех сторон нас стал теснить жестокий, не знающих жалости враг. Свободным оставался единственный путь - на северо-восток, и мы двинулись по нему, ежегодно углубляясь все дальше и дальше, преодолевая и горы, и степи, и полноводные реки. У нас не было согласия, когда и где закончить наш путь, и постепенно отдельные племена оседали на новых землях, а остальные продолжали свое движение. Мое племя остановилось последним в этом великом переселении. Нам досталась суровая, обширная и малозаселенная страна. Земли хватало на всех и, помня о своей недавней участи, мы завязали дружбу с местными жителями, которые помогли нам быстро освоиться и выжить в непривычных условиях. Грозному врагу до нас было не добраться - годы безмятежного спокойствия множили семьи, мы научились ковать железо, к нам стали приплывать торговые ладьи и купцы покупали у нас мед, воск, рыбу и меха невиданные
ими ранее. Многие варяги - раненый с трудом усмехнулся - платили нам дань за право проплыть по нашим озерам и рекам в ту сторону, откуда когда-то пришли мы сами.
          Счастливы те, кто могут заметить свое счастье и воспользоваться им себе во благо. Мы это сделать не сумели. Рода стали отпочковываться от племени, от них в свою очередь отделялись свежие ветви во главе с сыновьями вождей, боявшихся так и не дождаться своей очереди стать первыми среди равных - мы передаем власть от брата к брату, а не от отца к сыну - и страшная война разверзлась между когда-то единым народом, разоряя и обескровливая нас несколько десятилетий подряд. Многие князья, в том числе и я, пытались остановить ее, встав во главе племени, однако, все так запуталось, что, наверное, только постороннему правителю под силу прекратить распри и пойти дальше - ведь и в соседних племенах нет прежнего единения, а новый чужеродный враг рано или поздно вторгнется в обжитые нами земли.
          Я видел тебя в бою, - теперь русич обращался непосредственно к Рюрику,
          - наблюдал за тобой и во время борьбы с огнем. Ты мог бы попытаться объединить многострадальный народ, а мой брат Олег и сын Вадим помогли бы тебе, - теперь он не растягивал слова, а произносил их шепотом, - ты же в свою очередь удержал бы их от вражды. И стройте…стройте города…
          Единственный глаз раненого вдруг мигнул и закрылся, голова откинулась назад и уперлась в спинку скамьи, словно все, что хотел сказать, он сказал, и ничто больше не задерживало его среди живых.
          Вадим подошел к отцу, одной рукой придержал его голову, а другой резко выдернул обломок стрелы из растерзанной глазницы. Ни капли крови не вытекло из рваной раны, только рука мертвеца лежавшая на столе сжалась в кулак, и дрогнуло веко уцелевшего глаза.
          - Мы хотели сразу же удалить стрелу, но брат убедил нас, что весь его разум сосредоточился в ее наконечнике, - хрипло произнес Олег и, закрыв лицо руками, выбежал из зала.
          Молча, мы последовали за ним.
          Жутко начинался наш первый день в стране русов, в стране, которая должна была стать для нас второй родиной.
        6.
          Олег так стремительно покинул нас, что мы не смогли его догнать - все-таки не пристало нам, сломя голову, нестись прочь из дома, где нас приняли с надеждой и благославлением. Я чувствовал, что Рюрику надо было осмыслить услышанное, укрепиться в своем решении, а то, что оно принято - я не сомневался: отступать он не привык, да и выбора у него, по существу не было.
          Все по-прежнему молчали и, не сговариваясь, брели к покинутому вчера перед боем драккару мимо обгорелых построек, мимо плотников уже окорявших принесенные из леса сырые бревна, мимо перепачканных сажей детишек, самые смелые из которых подбегали к нам вплотную и некоторое время следовали за нами, восхищенно размахивая ручонками.
          Драккар никем не охранялся, но вся добыча, захваченная у франков, несомненно, оставалась нетронутой. Теперь она могла пригодиться, и ее следовало разделить на две равные части - одна Рюрику, другая, в свою очередь, разделенная на пятерых - остальным. Таков был обычай нашего рода, но теперь, на новой земле, с новым народом, поклонявшимся иным богам и имевшим неизвестные нам традиции и законы - как мы должны были поступить с этими, варяжской кровью омытыми трофеями?
          Рюрик впервые за сегодняшний день выразительно взглянул на меня - я изучающе скользнул по лицу Дира, вдруг вспомнив его первую откровенную реакцию на решение откликнуться на призыв русов - и предощущение разверстывающейся трещины в отношениях между нами заставило меня чуть сдвинуть брови к переносице, а образовавшаяся складка между густыми бровями насторожила конунга и многое поведала Рюрику. Позднее я старался избавиться от привычки хмуриться во время неприятия будущих назревающих действий, и лишь Рюрик безошибочно предугадывал по моей переносице возможную развязку неминуемых событий, пытаясь их отсрочить или, наоборот, по-возможности, приблизить. Но и ему с каждым разом становилось все труднее читать книгу будущего по моему скупому на выражение чувств лицу.
          Так и не дотронувшись до трофеев, мы вернулись в поселок, где у ворот нас встретил Олег, сообщивший, что еще один человек с нетерпением ждет встречи с нами. Им оказался старый варяг, раненый стрелой Дира и взятый в плен вместе с пытавшимся его спасти русичем. Он лежал на лавке в отведенном нам жилище, и, несмотря на ранение и плен, совсем не выглядел обреченным и расстроенным.
          - Давно не встречал настоящих воинов, тем более воинов с моей родины, - начал старик, и мы поняли, что его язык слегка заплетается от выпитого меда, - я думаю, вам интересно узнать кое-что о славянах, среди которых я провел столько лет, сколько старшему из вас.
          - Мы бы хотели услышать историю и твоей жизни, - выразил Рюрик наш общий интерес.
          - О, она пока не написана до конца, но так и быть - слушайте. Я вырос там же, где и вы, и совершил не меньше походов, чем любой из вас. Мой отец вел за собой по пять, шесть ладей и одной из них обязательно предводительствовал я, младший сын главы уважаемого и могущественного клана. «Мергус, - говорил отец, - ты последний из братьев, но, чтобы стать первым, совсем не обязательно пользоваться ядами и проклятьями, достаточно быть храбрейшим в бою и последним в очереди к Одину при раздаче зависти, алчности и уныния». Я старался выполнять наказ отца и вскоре заметил, что моих братьев уважают и побаиваются, а меня уважают и любят. Очевидно, существенную разницу в отношении к нам заметили многие, и однажды старший из братьев в то время, когда мы, возвращаясь из похода, ночью плыли мимо чужих берегов, вызвал меня на свою ладью, подло ударил ножом в спину и столкнул за борт.
          - Неужели никто не пытался спасти тебя? - не удержавшись, вскричал Трувор, самый нетерпеливый и впечатлительный из нас.
          Мергус потянулся к удобной резной ручке ковша, наполовину наполненного густым сладким вином, изрядно отхлебнул и невозмутимо продолжал дальше.
          - Меня спасли рыбаки из Ильменского племени, по счастливой случайности вышедшие рыбачить далеко в море и решившие заночевать в лодке, не возвращаясь на берег. Потом они рассказали, что этой же ночью к берегу прибило два трупа варягов - по описанию рыбаков, я распознал в них воинов, сопровождавших меня на головную ладью и ставших невольными свидетелями братоубийства. Так или иначе, я выжил и несколько лет провел у ильменских словен, научившись плавать, как рыба и, задерживая дыхание, проводить под водой больше времени, чем любой из смертных. Рыбаки сосватали мне двух женщин, у меня родились дети, не знавшие, что такое голод - в доме никогда не переводились пища и достаток - жены мои были довольны мною, а я ими.
          - И ты не пытался вернуться на родину и отомстить?
          - Такая мысль не покидала меня никогда, но наши лодки были слишком ненадежны для дальнего плавания, да и найти дорогу по морю я, наверное, не смог бы - звезды не моя стихия. Прошло четыре года, прежде чем большая ладья полян причалила к ильменским берегам и я, несмотря на причитания жен и слезы детей, уговорил русичей взять меня с собой в Киев, где по рассказам можно было встретить разных людей, в том числе и варягов.
          Меркус закашлялся и глазами стал искать ковш с вином, чуть ранее предусмотрительно отодвинутый Рюриком на край стола. Увидев, что теперь ему до него не дотянуться, он не стал ни о чем просить, а продолжал дальше.
          - Дорога была длинной и опасной. Иногда ладью приходилось тащить волоком, подсовывая под нее кругляки - толстые без единого сучочка бревна, обкатанные за многомесячный путь до совершенства, ближе к степям - ладью ставили на колеса, укрепляли парус, и даже легкий ветерок облегчал наши усилия. Народ, встречавшийся нам на пути, говорил на одном и том же языке, имел схожие обычаи, молился одинаковым богам, первый из которых - Перун или Сварольд и везде принимал нас с радушием и неподдельной щедростью. «Незваный гость - хуже вора», - часто повторяли хозяева и, если в доме нечем было обогреть и накормить гостя - отправлялись воровать хлеб и вино у сородичей, нисколько не боясь наказания. Но повсюду, где бы мы ни останавливались на ночлег или для торговли, видел я следы опустошения, нанесенные междоусобной войной, и горечь в глазах людей от невосполнимых потерь.
          Дорога в стольный град полян была длинной и нелегкой, но главная опасность подстерегала меня около Киева. Когда до желанного города оставался всего один дневной переход и быстроводный Днепр удваивал работу наших весел - я вдруг увидел варяжскую ладью, причаленную к берегу и чувства настолько взыграли во мне, что, бросив своих спутников, я нырнул в воду и через несколько взмахов окрыленных рук оказался на борту у соплеменников. - Голос старика напрягся до предела, и теперь уже Рюрик сам протянул Меркусу освежающий напиток. Во время паузы в рассказе я обнаружил, что вместе с нами за столом сидел и Олег, как всегда неслышно и незаметно оказавшийся там, где его не ждали. Старик же продолжал.
          - Итак, я взобрался на борт родной ладьи и первый, кто меня встретил, был мой старший брат. Забыв старое, я готов был, как мальчишка бросится к нему на шею, но он сразу же приказал схватить меня и связать. Я не сопротивлялся, пораженный неожиданной встречей. А брат молча дождался, когда мои спутники скрылись за поворотом Днепра, вывез меня на середину реки и сбросил в воду, зловеще произнеся: «Прощай, дважды от Одина никто не возвращался».
          Олег и Трувор одновременно вскочили со скамьи и с трудом сдержались от бурных восклицаний.
          - Однако недаром я считался лучшим ныряльщиком на Ильмене - мне удалось перетереть веревки о камень на дне реки и выбраться на берег. На этот раз киевский рыбак подобрал меня бесчувственным и привез в рыбацкую слободу, а его жена ежедневно втирала мне в грудь рыбий жир и поила горячим козьим молоком, но все равно в легких булькало, словно в котле с варящимся мясом, и целый месяц я не вставал на ноги, проводя время в вялом полусне. Когда же, наконец, я выбрался в город, он показался мне гигантским муравейником, правда, без должного порядка и дисциплины: я видел и варягов, и финнов, и венгров, и сыновей степных племен - и всем им что-то надо было от Киева, киевлян и от друг друга. Город жил своей собственной отдельной жизнью, хотя и был для многих лишь перевалочным пунктом на пути в Царьград, а для кого-то местом наживы и приключений. Возможно, со временем я лучше узнал бы Киев и его жителей, но моя первая прогулка по городу была и последней: в тот же вечер, воспользовавшись моей слабостью, рыбак продал меня знатному вятичу, отправлявшемуся с обозом к себе на родину. Вот уж действительно, нет
племени без худого семени - месяц выхаживать умирающего, чтобы потом продать его, словно бессловесную собаку.
          Опять мне выпала долгая дорога, а я был слаб и, что еще печальнее, несвободен. Дело шло к зиме, и чем дальше оказывались мы от Киева, тем сильнее она давала о себе знать. Вскоре морозы, по словам вятичей, стали вообще невиданными: по ночам деревья трещали, и разносимый разреженным воздухом треск раздавался и в лесу, и в полях, занесенных снегом, и даже в жилищах, в которых мы останавливались на ночлег. Волки выходили из леса и, не пытаясь напасть на обоз, поджав хвосты, жалобно выли вслед и вой их, сливаясь с потрескиванием заиндевелых елей, угнетал и без того наши встревоженные души. Только теплые овчинные шубы, меховые накидки и частые остановки у быстро разведенных костров позволяли нам двигаться все дальше и дальше. Иногда мне казалось, что пар от моего дыхания на лету превращался в серебристую изморозь, а я перестаю ощущать закоченевшие члены, но именно в сей миг мы останавливались, и огонь костра помогал мне согреться, а теплая медвежья шкура, пропахшая дымом, накрывала меня с головой до следующей остановки. И кем во время рискованного путешествия я был для русичей: рабом, случайным
попутчиком, больным другом?
          Наконец, в стране вятичей, когда морозы под весенним солнцем начали нехотя отступать, и все мы приободрились, не сомневаясь, что самое трудное позади, случилось и вовсе невероятное.
          До сих пор не могу понять, как в лютые морозы на неспешной реке образовалась эта полынья, и почему именно мои сани, находившиеся в середине обоза, рухнули в нее, и тут же пошли на дно, потянув за собой не издавшего ни звука бедное животное. Вы можете мне не верить, но я выплыл на поверхность и безнадежно, но отчаянно пытался выбраться из замкнутого ледяного круга, обламывая хрупкую кромку полыньи и слабея с каждым бесполезным усилием.
          «Держись!» - донеслось до меня и с ближайшей, вовремя затормозившей повозки в мою сторону бросился человек, лишь на мгновение задержавшийся на полпути, чтобы упасть на лед и ползком приблизиться к коварному месту. Я же ни на что не надеялся и ни о чем не думал - просто продолжал из последних сил барахтаться в воде, следя за происходящим словно со стороны.
          «Держись!» - снова прохрипел смельчак осипшим голосом, оказавшись уже в проруби вместе со мной и затягивая петлю от предусмотрительно захваченной веревки у меня на поясе. Затем он сам вцепился в веревку обеими руками, отчего чуть не увлек меня под воду, и теперь не прохрипел, а прорычал кому-то из суетящихся около его саней людишек: «Давай!»
          Сани стронулись с места, веревка натянулась, как струна на гуслях, и вытянула нас на лед, который не ломался, не трещал и не пугал своей непредсказуемостью.
          С нас быстро стянули набухшую и покрывающуюся наледью одежду, голыми уложили под груду мехов, но все равно меня трясло от озноба, и зубы стучали о зубы, словно подкованные копыта лошади о мерзлую землю. И вдруг, молодая женщина, делившая с нами все тяготы зимнего пути, так же разделась до гола и скользнула под меха, обволакивая меня своим горячим, податливым телом. Сладостный неповторяющийся миг между жизнью и смертью заполонил все мое естество. Я чувствовал оживляющее женское дыхание на колючем лице, упругие тяжелые груди питали меня теплом, словно молоком младенца, а кровь в наших переплетенных ногах, казалось, циркулировала по общим артериям и венам. Несколько дней я спал и постоянно ощущал рядом с собой живой целительный источник тепла.
          Человеком, который вытащил меня из проруби, оказался не кто иной, как хозяин обоза - Иван, а женщина, отогревшая нас своим телом, была его дочерью, которую он неосмотрительно взял с собой в далекий, но манящий красотой и богатством славный город Киев.
          Мергус устал, его рассказ затянулся, а до окончания истории было далеко. Теперь старик спешил, как спешили все сегодня, и мы поняли, что, если он не закончит свое повествование, продолжения мы не услышим никогда. Медовый напиток повторно не оживил Мергуса, и его рассказ становился все суше и лаконичнее, и я догадался, что первую часть своей истории он излагал неоднократно, а вторую мы слушаем первыми.
          - Двадцать лет я провел в стране вятичей - сначала слугой в доме Ивана, затем его дружинником, а впоследствии, когда он стал княжеским представителем в мерянском Ростове, его первым помощником и доверенным лицом. У меня снова появилась жена, пошли дети - забот хватало, и прошлое постепенно отходило в сторону, уступая место новым привязанностям и новым волнениям. Игра судьбы всегда неподконтрольна здравому смыслу, а теперь она стала непредвиденна вдвойне, поскольку моя жизнь зависела теперь и от жизни Ивана. Земля вятичей не менее сурова, чем у ильменских словен, и обживать ее было не просто, а союз вятичей по сравнению с союзами других племен отличался малочисленностью - может, поэтому и крепче соседской оказалась здесь только-только зародившаяся княжеская власть, а может, глухой лесной край с запозданием воспринимал враждебные отношения между родами и между отдельными группами внутри родов. Так или иначе, правитель вятичей пока больше был озабочен распространением своего могущества на соседские земли, чем сохранением своей власти внутри племени. Ивану, а значит и мне, выпало отправиться к
Ильменскому озеру и попытаться добыть для князя сохранившийся якобы у старого предводителя словен знаменитый браслет - знак владычества над некогда объединенными славянами, пришедшими сюда много поколений назад. По преданию его владелец вновь сумеет объединить весь народ, раскинувший свои могучие корни по бескрайним просторам.
          Несколько лет мы с Иваном подбирались к таинственному символу власти, становясь то охотниками, то дичью, преследуемой охотниками. Я узнавал знакомые места, разговаривал со многими рыбаками, но не мог отыскать даже слабого следа моей прежней жизни в стране озер. Наконец, в один и тот же день мы получили печальные известия - Иван о том, что и вятичей настигли внутриплеменные распри, угрожающие его господину, и нашим семьям, а я о том, что мои ильменские жены и дети погибли во время войны Гостомысла со свободолюбивыми рыбаками. Немедленно Иван в сопровождении двух воинов отправился домой, признавшись о неверии в существовании браслета, но поручив мне закончить многолетние усилия по проникновению в хранилище вождя словен. У меня же были весомые причины не сомневаться в реальности древнего знака и непреодолимое желание почувствовать его тяжесть на своем запястье. Мне удалось отвлечь основные ильменские силы от Гостомысла, и мы готовы были захватить его поселение, где, по всей видимости, хранился старинный браслет, но тут появились вы, и все изменилось.
          Мергус оглядел нас, словно увидел впервые, но продолжал спокойно и взвешенно.
          - Я знаю, что завтра будет со мной, годы, проведенные среди славян, многому научили меня. Народ, наделенный первобытной жаждой свободы и бесподобной терпимостью к произволу собственной власти, теряющий разум от выпитого вина и в поминальную тризну, и в долгожданный праздник, никогда до конца не примет чужака, хотя и будет терпимо относится к нему, если тот окажет неоценимую услугу. Невозможно понять его в одночасье, нельзя управлять им, оставаясь не русичем по духу своему, не добиться его любви и расположения, не став частицей его и в горе, и в радости. Вятичи прозвали меня Мером, и завтра умрет не Мергус, а Мер, не варяг, а славянин, не чужак, а один из них. Но кое-что мешает мне до конца почувствовать себя Мером, и сейчас я хочу избавиться от этого.
          Мы оставили Рюрика наедине со стариком, сожалея, что последняя тайна из жизни Мергуса оказалась недоступной для нас - Рюрик умел хранить чужие секреты тщательнее, чем свои собственные. Лишь я, Свенельд, догадался, что речь пойдет о каком-то древнем теперь уже варяжском символе власти - и как только мое неведение спало - я не сомневался - тайна Мергуса, несмотря ни на что, не будет жить долго.
        7.
          Недалеко от поселения, на опушке леса, выходящей к небольшому озеру, располагались славянские божества - вырезанные из дерева фигуры, почерневшими ликами обращенные к зеркальной глади прозрачной, холодной воды. Здесь же, ближе к озеру, на устойчивых каменных подставках располагалась вытесанная из цельной глыбы неземной породы жертвенная ниша, в которой сравнительно легко лежа могли уместиться несколько человек.
          - Родовое капище, место обитания идолов, а рядом усыпальное ложе для знатных умерших. - Олег приставил к нам своего толмача по прозвищу Щепа, высокого и худого до такой степени, что, похоже, кожа его была натянута прямо на кости и готова вот-вот лопнуть от неосторожного взмаха руки или резкого поворота головы. Щепа знал несколько десятков наречий, и, похоже, больше боялся неправильно истолковать какое-то слово или понятие, чем вызвать гнев богов и раздражение людей своим свободомыслием и чрезмерной откровенностью. Местный толмач отличался еще одной особенностью, делавшей его действительно незаменимым для нас в первые дни пребывания у русичей - своевременными разъяснениями он предугадывал наши возможные вопросы и избавлял нас от необходимости задавать их слишком часто.
          Свободное пространство перед усыпальницей, тем временем, заполнялось людьми: мужчины и женщины были в одинаковых, белых, до пят рубахах, с распущенными волосами, без украшений и обуви. Несмотря на тесноту, стояла пронзительная тишина, даже птицы в ближайшем лесу разом смолкли, словно подавились звонкими трелями. Но вот толпа взволнованно расступилась - несколько старцев с седыми аккуратно расчесанными и спадающими на грудь бородами на широком полотнище вынесли и положили в нишу тело Гостомысла, с закрытыми веками и сложенными на груди пожелтевшими руками, одетого в такую же, как у всех, белую рубаху.
          - Это волхвы - посредники между богами и людьми: хранители старины, и проводники в потусторонний мир, - мы стояли в некотором отдалении от основной группы, но даже на шепот Щепы многие мужчины недовольно оглянулись.
          Между тем один из старцев что-то еле слышно произнес, и из толпы с отрешенными улыбками на бледных лицах вышли двое - высокая девушка с вплетенными в длинные косы луговыми цветами и наш знакомый - Мергус, который, несомненно, сейчас был не Мергусом, а Мером. Старший волхв подошел к девушке вплотную и, глядя ей прямо в широко распахнутые глаза, снова что-то отрывисто приказал. Та плавно взмахнула руками, и невесомая одежда неслышно скользнула на землю, обнажив стройное, не тронутое солнечными лучами тело, полное сил и жизненного сока. Девушка осторожно переступила через белую ткань, легким, но уверенным шагом подошла к усыпальнице и с той же натянутой улыбкой на безмерно счастливом лице легла рядом с телом Гостомысла, устремив взгляд в чистое без единого облачка небо.
          Старец обратил свой взор на Мера и без слов протянул ему, непонятно откуда взявшийся, узкий, двухстороннезаточенный, ярко блеснувший на солнце нож.
          Толпа по-прежнему безмолвствовала и взирала на происходящее скорее с вымученным равнодушием, чем с интересом.
          - Не волнуйтесь, они пьяны сильнодействующим напитком, приготовленным волхвами. Их души отлетели от тела вместе с болью и страхом, они рады умереть, оказавшись рядом с Гостомыслом, - шепот Щепы действительно несколько стряхнул с нас гнетущее напряжение.
          Мер принял протянутое старцем завораживающее ритуальное оружие, так же как девушка легко и свободно, словно его не мучила недавняя рана, подошел к выделявшемуся своей высотой идолу, сделал блестящим лезвием надрез на левой ладони и окропил кровью губы Перуна. Затем все так же, безропотно и спокойно, он вернулся к волхву, с поклоном передал ему нож и вскоре лежал в нише, отделенный от предыдущей жертвы неподвижным телом своего недавнего врага.
          Стоящим в первых рядах русичам, среди которых мы узнали Олега и Вадима, откуда-то сзади передали горящие факелы, и они с нескольких сторон подожгли заранее сложенные под усыпальницей тонкие сухие стволы деревьев.
          И сразу же запричитали, а потом и завыли женщины, ногтями царапая себе лица и пачкая кровью белые одеяния. Костер полыхал светло-голубым пламенем, и, несмотря на безветрие, никто не чувствовал ни копоти, ни запаха горелого мяса. Ощущение времени покинуло нас, когда волхвы голыми руками, не боясь обжечься, собрали останки трех человек в узкий, без ручки глиняный сосуд, запечатали его жидким воском и бережно, словно величайшую драгоценность, погрузили в воду священного озера. Сосуд, оказавшись по горлышко в хрустальной воде, медленно удалялся от берега, а женщины уже не выли, а пели протяжные грустные песни. Достигнув середины умиротворенного озера, еле различаемое с берега горлышко кувшина, словно попав в воронку, закружилось на месте, а когда старший старец опустился на колени, сосуд быстро, без малейшего всплеска исчез под равнодушными холодными водами.
          - Никогда его не приносило назад к берегу, и я не знаю, в чем заключаются таинственные силы священного озера. - Щепина кожа напряглась на дрожащих скулах до предела, он приблизился к Рюрику так, что зрачки одного отражались в зрачках другого, - обещай, что как бы я не умер, ты отправишь мой прах туда же и я смогу, наконец, приблизиться к недоступной тайне.
          - Обещаю! - Ответил Рюрик, и Щепа стал первым русичем, преданным ему душой и телом.
        8.
          На макушке лета отходил ко сну долгий многострадальный день. Но тишины не было - из леса доносилось протяжное уханье филина, прямо под ногами квакали неслышные днем лягушки, а где-то далеко заливались тявканьем встревоженные ночным бродягой собаки. Лунная дорожка на озерной глади отливала серебром и манила вдаль от берега в завораживающую неизвестность. Мы снова все шестеро сидели на румах родного драккара, который тонкой ниточкой связывала нас с прошлой жизнью, такой, милой и безнадежно ускользающей.
          - Я должен многое сказать тебе, Рюрик, - Дир был полон решимости, словно родной драккар придавал ему дополнительные силы, и я понял, что теперь избежать столкновения не удастся.
          - Говори!
          - Ты проклят Одином, Рюрик! Вспомни несчастную участь своих жен, вспомни кровавую крепость на берегу Рейна, вспомни гибель целого рода и исчезновение родного острова.
          - А может, Один, таким образом, предрекал мне ту дорогу, на которой я сейчас нахожусь?
          - Свенельд толкнул тебя на эту дорогу, - Дир кивнул в мою сторону, - а никак не Один. Но и на ней тебе сопутствует смерть, и ты слушаешь советы тех, чей разум отлетает от тела.
          - Ты настоящий норманн Дир! Сколько раз твои стрелы спасали меня от гибели, сколько раз твой меч разил моего врага, в то время как ты считал меня проклятым Одином.
          - Я жил по законам предков. Ты был моим вождем, и я готов был умереть за тебя, не задумываясь. Но теперь мы на чужой земле, ты отказываешься от традиций своего отца, да и народа нашего больше нет.
          - Аскольд думает так же как ты?
          - Конечно, мы же братья.
          - Может, начнем все сначала. Нам надо держаться вместе и мы не только выживем в необычной стране, но и изменим ее.
          - Очнись, Рюрик! Вспомни удел Снеги и Мергуса - скорее чем русичи изменимся мы сами.
          - Ты забываешь, Олег искренне хочет, чтобы я возглавил ильменских словен, а своих вождей они чтут не меньше, чем истинные норманны. - Рюрик впервые за время разговора позволил себе мысленно усмехнуться, но Дир, по-моему, почувствовал даже незначительную перемену в интонации собеседника, и его слова стали еще жестче и откровеннее.
          - Ты действительно проклят, Рюрик! Боги славян многолики, и их гнев будет повсюду преследовать тебя, твое окружения и твоих новых подданных. Позволь нам с Аскольдом выбрать свой путь - земли, славы, сражений здесь хватит и на нас. Быть с тобой - значит постоянно чувствовать могущественное проклятье - а жить с ним или вопреки нему становится все труднее.
          - Ну, что ж, когда гребцы вразнобой опускают весла в воду - ход корабля сбивается. Куда лежит ваш путь, и чем я могу помочь вам?
          - Все дороги в славянской стране ведут в Киев.
          - Хорошо, Дир. Драккар и часть трофеев в твоем распоряжении. Людей выделит Олег, и пусть ваша дорога будет удачливее моей.
          Рюрик впервые за время разговора оглянулся на меня и на братьев, словно проверяя нашу реакцию на слова и решение Дира. И Трувор, и Синеус как истинные норманны не выказали ни разочарования, ни растерянности, и Рюрик мог гордиться их выдержкой и преданностью. Впрочем, до сегодняшнего дня он так же не сомневался в преданности Дира и Аскольда.
          Неприятный прохладный ветерок потянул с воды, тягостное молчание осязаемым туманом окутало драккар, но, увлекаемые порывом Трувора, мы вслед за ним поклялись ни в каких обстоятельствах не обнажать мечи друг против друга. И клятва наша была по-норманнски немногословна и сурова.
          А ночью мне снились высокие стены надменного города, не скрывающие золотые купола каменного храма; Олег, обламывающий оперенье стрелы, вонзившейся в правый бок и сбившей его навзничь; безбровые окровавленные лица Аскольда и Дира; и я, ведущий за повода норовистого скакуна, на котором сидел послушный отрок с зелеными глазами Рюрика. И уже во сне я пытался понять смысл обрывистых видений, связав их воедино, но так и не мог этого сделать ни ночью; ни утром, наяву; ни много дней и много лет спустя.
        9.
          Утром, едва рассвело, Аскольд и Дир, вместе с несколькими вятичами, плененными Олегом до нашего появления, а теперь отпущенными на свободу, отплыли по направлению к Киеву. Богатый легендарный город, как и предупреждал Мергус, манил не только русичей, но каждого, кто о нем слышал хотя бы несколько слов из старинных преданий или из рассказов очевидцев.
          Несмотря на раннее время, скоропалительный отъезд Аскольда и Дира не прошел незамеченным для большинства обитателей поселка и гостей, съехавшихся на похороны Гостомысла.
          Олег, Вадим, глава волхвов - Пелгусий и наиболее родовитые из приехавших словен, кривичей и весь собрались на традиционный совет, приплыв на трехместных плоскодонках на середину священного озера. На одном таком же суденышке со скрипучими уключинами, нарушающими тишину туманного утра, расположились и мы: Щепа за веслами; Рюрик, молчаливый и сосредоточенный, на корме; я, лишенный возможности наблюдать куда мы движемся, на носу. Трувор и Синеус, тщательно скрывая свое недоумение, были вынуждены остаться на берегу, поглощенные безмолвной толпой русичей.
          Несколько последних взмахов легких весел и мы удачно вписались в образованный лодками полукруг, который благодаря нам без особых стараний гребцов приобрел законченный вид. Теперь и я, и Щепа, слегка повернув головы, могли видеть всех присутствующих, среди которых, благодаря расположению лодок, невозможно было выделить ни первых, ни последних.
          - По обычаю отцов и дедов мы собрались на совет, где нельзя оставить вопрос без ответа, а ответ без внимания, - Олег выглядел и торжественно и озабоченно, он впервые открывал собрание племенных вождей, - мудрый Гостомысл, ночь назад отошедший в иной мир, завещал нам призвать для прекращения кровавой вражды правителя из чужой, но уважаемой и воинственной страны. Рюрик откликнулся на его зов и приплыл к нам со своими верными и отважными воинами, и сейчас, здесь, от имени всех я требую от него прямого ответа - готов ли он стать нашим вождем и взвалить на свои плечи заботу о новом народе, судьба которого станет для него важнее собственного счастья, горя и благополучия?
          - Да, - негромко, но твердо произнес Рюрик, и всепроникающее эхо донесло его чеканный ответ и до толпы, собравшейся на берегу, и до ладьи, покинувших нас Аскольда и Дира, и до ушей потустороннего мира, где теперь обитали и Гостомысл и Мергус, ставший Мером.
          Олег словно ждал именно такого ответа - слишком уж быстро в его руках появился бирюзовый браслет чуть светлее зеленых глаз Рюрика с изображением хищной двуглавой птицы, напоминающей гордого орла.
          - Когда-то владелец браслета был могущественным вождем всех славян, - Олег бережно передал драгоценность мне, так как именно нос нашей лодки упирался в корму суденышка, где размещался юный брат Гостомысла, - многие охотились за ним как за ценнейшей добычей в своей жизни, но он должен принадлежать тому, кто вступил на опасную и благородную дорогу славянского объединения.
          Я осторожно встал и на сдвоенных ладонях, через голову необычно молчаливого Щепы, передал браслет Рюрику. Десятки немигающих глаз не отводили взгляда от легендарного украшения, а моим ладоням стало зябко, словно я только что держал в них не легонькую вещицу, а толстый, обжигающий холодом кусок льда.
          Рюрик, так же, как и я, принял браслет на сведенные вместе ладони, вытянул руки к центру лодочного круга, а затем резко развел их в стороны, и драгоценная реликвия булькнула в воду залежавшимся на берегу замшелым камнем. Лодки покачнулись, судорога исказила водную гладь озера, и зловещая тишина повисла над нами и над всем видимом глазу пространством. Но не охнул Олег, первым нарушивший изумленное молчание присутствующих:
          - Объясни!
          - Браслет - символ прошлого - источник раздора и зависти, наша слабость, а если мы хотим стать сильнее и мужественнее - наша опора сегодня - совместная решимость идти до конца. Мы должны быть сильны духом и деяниями, а не памятью славного, но далекого прошлого.
          - Я согласен с тобой, - вновь первый отреагировал Олег, и боюсь, не одному мне показалось, что он и Рюрик заранее обговорили и свои действия, и свои реплики.
          Однако тут же следом раздался незнакомый спокойный и мелодичный голос
          - Пусть будет так. Но готов ли ты отказаться от Одина, взять в жены славянских дочерей и жить по нашим законам и обычаям? - Голос принадлежал Пелгусию. Старик сидел в лодке с прямой спиной, со скрещенными на груди руками, на которые спадала холеная, причесанная волосок к волоску серебристая борода. Странно, что, требуя ответа от Рюрика, его широко посаженные проницательные глаза буравили мое лицо, изучая мои глубоко спрятанные мысли и сомнения.
          - Да, - ответил Рюрик, а я подумал, что, если бы здесь был Дир, он бы нашел подтверждение своим выводам, высказанным при вчерашнем прощании. Может, действительно слишком легко мы отказываемся от Одина, и можно ли вообще отречься от того, с чьим именем шел на смерть и чьим именем приветствовал и последний глоток пресной воды в соленом море, и первый крик новорожденного младенца? Как мог Рюрик произнести это «да» не колеблясь, с решимостью обреченного раз и навсегда покончить с прошлым, занявшим большую часть дарованной именно Одином жизни? Он что, действительно поверил в проклятье Одина, или его вера не была всеобъемлимой и истинной? А как быть с новыми богами, чьи лики сейчас направлены прямо на Рюрика и чьи имена он даже не успел запомнить? Завтра он должен поклоняться им, и их именем освещать свои деяния. Он что, считает богов равными себе и думает, что они поймут перемену его убеждений, не перессорясь между собой? А может, он и не верил в Одина-бога, воспринимая его лишь как еще один символ законной родовой власти?
          Я почувствовал, что запутался в своих мыслях, словно птица в охотничьих силках, и что Пелгусий немного смог прочитать по моему лицу, зря напрягая старческие глаза. С трудом мне удалось сосредоточиться и прислушаться к продолжающемуся разговору. Вопросы теперь задавал Вадим, знакомый нам по встрече с умершим Гостомыслом.
          - Мы надеялись на ваши дружины, а вас слишком мало. Сегодня утром вас осталось четверо, куда отправились Аскольд и Дир?
          Совет превращался в своеобразный допрос, но Рюрик обязан был отвечать, и мне становилось интересно, как он объяснит скоропалительный отъезд наших сородичей, не прибегая ко лжи. Говорить правду - было бы глупо и губительно, а представить себе Рюрика в роли обманщика я просто не мог, за долгие годы привыкнув к его суровой честности. Но видно первый совет с нашим участием на новой земле был созван и для того, чтобы менять мои представления о том, кого я знал лучше, чем себя.
          - Они как раз и отплыли за варяжскими дружинами, - теперь уже Рюрик уставился на мою переносицу, игнорируя обращенные на него взгляды русичей, но я и сейчас справился с целой бурей обрушившихся на меня чувств, и он, как ни в чем не бывало, продолжил - завтра за помощью отправятся и Синеус с Трувором!
          Быть правителем по праву рождения или придти к власти в результате собственных усилий и игры случая? Быть предельно откровенным, зная, что твоя правда воспринимается как высшая беспрекословная добродетель при любых последствиях или ловчить и изворачиваться, не уповая на милость богов, страшась неудачи и полного краха? Принимать решения в гордом одиночестве или вовлекать в свои хитросплетения друзей и близких, взваливая и на них тяжелое бремя ответственности за свое решение и подвергая их неминуемой опасности в случае неуспеха? Целый рой подобных вопросов пронесся в моих мыслях, и я окончательно потерял способность следить за дальнейшим ходом разговора.
          Когда мы причалили к берегу, рядом со мной оказался не Рюрик и не Щепа, а Пелгусий, - очевидно, волхва не переставала интересовать именно моя особа. Уважение к нему было столь велико, что члены совета, заметив желание Пелгусия переговорить со мной, почтительно предоставили нам такую возможность, оставив нас наедине у кромки священного озера. Старик в очередной раз попытался проникнуть в мою душу своим изучающим взглядом и снова потерпел поражение. Смирившись с ним, он подошел ко мне вплотную и произнес еле слышно, так как будто пытался убедить самого себя:
          «Не осуждай его, он словно ладья, с переломанными веслами выброшенная штормом на незнакомый берег. Ты можешь стать ветром, наполняющий его новый парус, тебе по силам стать первым среди его гребцов. Но не торопи время и не пытайся ничего изменить, просто будь рядом с ним, рядом с его наследником. Просто будь рядом и все - остальное приложится - слишком много случайностей совпало по времени, слишком много ручейков влилось в одну и ту же реку на небольшом протяжении». - Пелгусий рассуждал полузагадками, характерными для жрецов любой страны, и я, старался слово в слово запомнить его высказывания, что бы потом неоднократно просеять их смысл через сито бесконечных дней и ночей.
          А пока утверждения волхва впивались в мой воспаленный разум, как стрелы в истерзанное тело, уже не ощущающее нестерпимой боли.
          Старик на сей раз безошибочно угадал мое состояние, взял меня под руку и молча, через все капище, провел в свое скромное жилище, находившееся под сенью сытых идолов в начале устрашающе темнеющего леса.
          Это была просторная землянка, отделанная снаружи гладкими сосновыми досками, потемневшими от времени, с шатровой крышей на поверхности из окоренных бревен. В ней было прохладно и сыро, несмотря на солнечный день снаружи, а одинокая коптящая лучина, вставленная в изъеденный ржавчиной треножник, не могла заменить ни яркое сияние солнца, ни скромный отблеск луны. Приглядевшись со временем, я заметил пучки причудливых кореньев, развешанные по стенам, и серебряный чан без днища, наполовину вкопанный в земляной пол и заполненный мерцающей водой с отражением кусочка далекого неба, пробившегося через едва видимое отверстие в вершине шатровой крыши. Пелгусий достал откуда-то простенький без резных и расписных украшений ковш, осторожно, боясь, чтобы вода из источника не перелилась через край, наполнил его и протянул мне. После нескольких глотков я почувствовал, как холод проникает внутрь от гортани до желудка, но выпил все до донышка. Удовлетворенно приняв назад пустой сосуд, старец вывел меня наружу, и вскоре мы вышли к неприметному водоему, бурлящему от лопающихся на поверхности пузырей воздуха. Я понял
волхва без слов, и через миг моя голова как большой нелопающийся пузырь торчала посередине озера, вода в котором так же оказалась обжигающе ледяной, и я совсем перестал ощущать свое тело за исключением теплого бьющегося комочка в левой стороне груди, которое с каждым новым мгновением становилось все меньше и меньше.
          Пелгусий, однако, не обращал на меня внимания, а занимался своим делом: разжег огонь, зачерпнул в котелок булькающей воды из незамутненного мною источника, раскрошил и бросил в воду захваченные с собою из землянки коренья, поставил котелок на огонь и стал помешивать закипевшее варево свежеокоренным ивовым прутиком. Последнее, что врезалось мне в память - я стою босиком на рассыпанных стариком острых черных камешках и жадно пью темную жидкость, отдающую дымом, и весьма горькую на вкус. Проваливаясь в глубокий сон, я то ли слышал невнятный монолог Пелгусия, то ли грезил им, надеясь в бормотанье мудрого старика найти ответы на мучающие меня проблемы:
          «Если бы смертный знал, зачем он родился - жизнь была бы скучна и бесполезна. Лишь избранным боги указывают их путь, но правильно ли они понимают подсказки великих?… Кто ты и зачем ты живешь - узнаешь в конце пути, живи и верь, что обязательно узнаешь… Чем глубже ты будешь копаться в себе, тем тернистее будет твоя дорога, тем реже будут любить, уважать и терпеть тебя, но жить без сомнений - все равно, что питаться падалью… Человек слаб, и чем больше у него славы и власти, тем соблазнительнее помыслы и болезненнее плоть его, но власть и слава как мед - сладки и прилипчивы…Умей прощать, если человеку это необходимо, умей мстить, если это последнее, что тебе остается…Ты одинок и навсегда останешься одиноким, но помни - именно в одиночестве мелькнет лучик истины, который или озарит, или ослепит тебя на всю оставшуюся жизнь».
        10.
          На следующий день я проснулся бодрым, полным рвущимся из меня сил и желаний - от вчерашней головной боли, смертельного холода и отупляющей вялости не осталось и следа. Только ступни ног приятно покалывало, словно я ступал по зеленому ковру из осыпавшихся елочных иголок.
          Таким же бодрым и деятельным выглядел и Рюрик. Он сразу понял, что передо мной не надо оправдываться и поручил отобрать два десятка воинов для сопровождения Синеуса и Трувора. Работа закипела, одно дело наваливалось на другое и казалось, что результат усилий не важен, а главное не останавливаться и не сожалеть о недоделанном. Но со временем кое-что стало вырисовываться и проясняться.
          Никто кроме Синеуса не мог найти дорогу к варяжским берегам, - именно он вместе с Трувором и отобранными мною русичами отплыл на нашем драккаре с частью оставшихся у нас драгоценных трофеев и с серебряным кольцом на мизинце, переданным Рюрику Мергусом. Синеус и Трувор были отважны и опытны в боях, но в данном случае важнее было проявить хитрость, влезть в доверие, подкупить, завлечь и - по совету Пелгусия вместе с братьями Рюрика был отправлен и Щепа, самый ловкий и скользкий, по выражению волхва, из всех словен. Чем закончится их опасная миссия, никто не мог в точности предположить. Приведут ли они с собой варяжские дружины, вернутся ли одни, увидим ли мы их вообще?
          С надеждой ожидая возвращения братьев, Рюрик, однако, решил построить новое поселение, находящееся более глубоко в стране рек и озер, а, следовательно, какое-то время защищенное от нежданного приближения врага со стороны моря. Он обещал финским племенам щедро заплатить за помощь в его строительстве, не брать в течение двух лет с них дань, а всем желающим возможность укрыться за возводимыми стенами. К дружественным кривичам были посланы люди с поручением пригласить путных зодчих и камнерезцев для постройки первого в здешних краях каменного мини-детинца. Вокруг на глазах растущего города выкорчевывались леса под палы, расчищалось дно реки для стоянки глубокосидящих торговых ладей, закладывались срубы амбаров для складирования запасов продовольствия и ценных товаров. Ничто не нарушало мирный ход строительства, и русичи видели в этом особый знак расположения со стороны Перуна.
          - Как назовем новый город? - спросил Рюрика Весел, глава одного из весянских родов, маленький кругленький как бочонок человечек, не унывающий в любых ситуациях. Он первым из финских вождей привел к Рюрику своих людей и через день уже стал незаменимым помощником нашего вождя, на лету схватывая любую его мысль и, тут же берущийся претворять ее в жизнь, используя свой собственный опыт и опыт своего народа.
          - Так и назовем - Новый город - Новгород! - на ходу ответил Рюрик, не придавая значения названию пока не существующего города.
          Одновременно с возведением крепостных стен и городских сооружений Рюрик, с моей помощью, занялся и созданием дружины. Весел выделил нам лучших кузнецов, и мечи, выкованные ими, не уступили варяжским. Славяне, презрев опасность воевали без защитной брони, и нам не без труда пришлось убедить их в необходимости кольчуг, сплетенных из мелких железных колец так искусно, что не каждый удар копья мог пробить эту железную рубашку, придуманную вездесущим Веселом. Труднее всего было выковать шлемы, но и здесь кузнецы справились отменно, изумив даже придирчивого Рюрика. Два коротких копья - любимое оружие угро-финов мы заменили на одно, более длинное, и оно вместе с внушительным мечом, выпуклым объемным щитом, за которым при желании можно было укрыться с головы до ног, кольчугой и шлемом-шишаком, составило основное вооружение дружинников. Как выяснилось, Олег был прирожденным стрелком из лука, его, конечно же, нельзя было сравнить с Диром, но среди нас он был лучшим, и Рюрик с легким сердцем уступил ему право набора и подготовки лучников.
          Обучая свою дружину, мы с Рюриком отдыхали и душой и телом, вспоминая утомительные годы овладения боевым искусством на родном острове. С детских лет нам завязывали глаза и пускали стрелу, то справа, то слева от обескровленных лиц и по еле слышному посвисту ее оперенья мы угадывали, в какую именно сторону от незащищенных тел она была пущена. Мы взрослели, стрелы из меткого лука пролетали все ближе и ближе от чутких ушей, и мы могли уже своевременно и безбоязненно отклоняться в безопасную сторону от смертельного железного наконечника. Конечно, в шумной схватке трудно было уловить угрожающий именно тебе посвист, но предательские одиночные выстрелы со временем перестали таить для нас смертельную угрозу. Мы вспоминали изнуряющие танцы под барабан, когда ноги, независимо от сознания, отплясывали ритм в бешеном темпе, бесконечные нырки и уклоны от раскручиваемой на разной высоте веревки с привязанной к ней увесистой палицей, растяжку позвоночника в морской воде с помощью кожаных приспособлений, испытанных не одним поколением. Синяки, вывихи, легкие раны и ноющие спины были неотделимы от нашего детства,
но сколько раз позднее мы были благодарны тем, кто, не взирая на тайные ребячьи слезы и глубоко спрятанный страх, готовил из нас настоящих воинов. У нас были одни и те же наставники, уделявшее нам равное время и не скрывающие навыков боевого ремесла, но Рюрик и я выделялись из общей массы сверстников прирожденной склонностью к ратному делу. Я до сих пор не знаю, кто одержал бы вверх, столкнись мы в поединке, так как даже в детских играх взрослые не ставили нас друг против друга.
          Служивых воинов среди словен и финнов было немного, да и те под предводительством Вадима остались в старом поселении, исполнявшим роль своеобразной заставы от вторжения с моря, а наши дружинники - рыбаки, пахари, плотники, хотя и держали раньше в руках оружие, больше полагались на свою силу, чем на сноровку и умение. За несколько месяцев превратить их в настоящих бойцов - дело немыслимое, но при соответствующей тактике и использовании лесных засад и ловушек, в которых они были непревзойденные мастера, уже сейчас подопечные Рюрика, сражаясь на родной земле, представляли бы реальную угрозу для любого противника. Среди дружинников скоро выделился Василий, бывший бортник, ростом и телосложением напоминавший медведя. Он казался неуклюжим и медлительным, но стоило ему взять в руки оружие - меч, копье, дубину или простую рогатину, как его движения становились легкими и изящными, а оружие превращалось в естественное продолжение его длинных рук. Несомненно, и он имел недюжинную склонность к военному делу и, если бы готовился к нему с детства, ни в чем бы ни уступал варягам. А сейчас он смотрел на Рюрика
как на божество, способное одним неуловимым движением кисти выбить меч из его сильных рук, и старательно копировал мои приемы, относясь ко мне как к старшему брату, более опытному и почитаемому. Именно Василий стал у нас старшим дружинником, хотя многие знатные финны и славяне отдали своих сыновей в княжескую дружину.
          Между тем начался рюен, разноцветные краски приближающейся осени выплеснулись на кроны деревьев, с севера потянул колючий ветерок, застигающий врасплох вспотевшие спины, а от Свенельда, Трувора и Щепы не было никаких известий. Город достраивался, амбары заполнялись воском, соленой рыбой, медом, пенькой, копченым мясом; финны первыми стали приносить дорогостоящую пушнину, и все товары нужно было принять, подсчитать, а так же застолбить в записях для будущих расчетов, - доверие к Рюрику было настолько велико, что товары предоставлялись в долг до прихода иноземных гостей. Нашлись и грамотные люди, которые под присмотром Щепы вели записи и на пергаменте, и на берестяных свитках, складываемых в памятный сундук, хранящийся теперь в каменном замке, возведенном мастерами-кривичами в центре города. Именно в нем и жили теперь мы с Рюриком, Олег и несколько попеременно меняющихся дружинников, среди которых постоянно находился Василий.
          Однако не все шло так гладко. Постепенно обнаружилось, что среди съестных припасов, складируемых внутри одной из каменных башенок, мучительно медленно прибывает самый необходимый продукт - хлеб. Рожь, пшеница и ячмень оказались ценнее мехов и меда, и весной этим следовало озаботиться. Олег предложил поступить по сложившейся издавна традиции - отправить наиболее деловых сородичей к вятичам для обмена своих товаров на зерно, но время было упущено - возвратиться назад до наступления ледостава они вряд ли бы успели, а пробираться домой санным путем посчитали слишком рискованным.
          А однажды, на исходе ничем не примечательного дня, Рюрика спасло от смерти лишь его умение уклоняться от летящей стрелы.
        11
          Нас давно интересовало, как добывается мед, - и кто лучше Василия мог утолить наше любопытство?
          С каждой неделей таяла надежда на возвращение друзей, и все озабоченнее становились взгляды Олега, Весела и даже старика-Пелгусия. День за днем по-прежнему заполнялся работой, ничто, вроде, не мешало строгому распорядку строительства и укреплению Новгорода, но во взглядах даже простых людей все явственнее читался немой вопрос: как же так?
          Вера в Рюрика не пропала - он был здесь, рядом и неустанным трудом не давал никому расслабиться и усомниться в своей правоте и силе, но насколько сильнее и всемогуще была бы людская вера с присутствием в Новгороде варяжской дружины.
          Василий в последние дни был ближе к князю, чем остальные русичи, и, несомненно, чувствовал и озабоченность сородичей, и растущую внутреннюю тревогу Рюрика.
          Впервые заснежило, и хотя снег таял, едва коснувшись неостывшей земли, холодок отчуждения поселился в некоторых сомневающихся душах, еще вчера искренне веривших в собственную решимость умереть или помочь новому князю прекратить кровавую вражду.
          Именно в этот переломный момент Василий и предложил Рюрику и мне отправиться в лес и осмотреть борть, обнаруженную им несколько дней назад сравнительно недалеко от крепостных стен. В полдень, взяв с собой двух дружинников и опытную собаку, с которой Василий так и не смог разлучиться, мы покинули почти отстроенный город и по протоптанной стежке двинулись в сторону чернеющего невдалеке леса. Чем ближе мы приближались к нему, тем беспокойнее вела себя собака, то порываясь броситься в лес, то путаясь под ногами у Василия, сбивая того с размеренного шага.
          - Соскучился по настоящей волюшке, - объяснил Василий и на ходу нагнулся, чтобы ласково потрепать собаку за ухо. В этот момент из леса и вылетела стрела, целившая в Рюрика. Легким пританцовывающим движением варяг уклонился от нее в сторону, чего не смог сделать шедший следом дружинник, рухнувший мне под ноги с пробитым горлом. Собака, заливаясь лаем, рванулась в лес, и мы, рассыпавшись, бросились следом. Выстрелов больше не было. Где-то впереди мелькал силуэт врага, то скрывающийся в зелени чащи, то появлявшийся между стволов деревьев. Вскоре лай собаки сменился жалобным повизгиванием, и мы чуть не споткнулись о ее конвульсирующее, окровавленное тело. Но животное выполнило свой долг - на мокрой листве и примятых папоротниках аллели следы свежей крови. С удвоенной яростью, не таясь, мы бросились вперед, и поплатились за безрассудство. Раздался зловещий щелчок, и огромная стрела, по толщине похожая на дротик, пригвоздила второго дружинника к стволу вековой сосны.
          - Самострел, - на ходу выкрикнул Василий - след в след, ни шагу в сторону.
          Мы быстро перестроились и теперь следовали в затылок бортнику; ветки хлестали нас по лицу, рассекая кожу и грозя выколоть глаза, но охотничий азарт без остановок гнал нас по горячему следу.
          Мелькавший впереди силуэт то удалялся, то приближался, дразня своей видимостью и заманивая под новый выстрел убийственного самострела. Но Василий упорно продвигался вперед, и мы, доверяясь его опыту, продолжали преследование.
          Неожиданно в лесу замаячил просвет, и мы выскочили к топкому пруду, заросшему камышом и осокой. След обрывался у самого берега и не имел продолжения, хотя мы внимательно исследовали каждый куст и каждый опавший лист вокруг пруда. Василий забрался в воду, и со злостью размахивая мечом, принялся подсекать дудки камыша и других полых трубок, заполонивших водную поверхность. Все еще тяжело дыша, с недоумением наблюдая за нашим проводником, мы не знали, что предпринять - так же лезть в воду или топтаться на берегу, ожидая дальнейших разъяснений и указаний.
          - Дыша через полую трубку иногда можно провести под водой целый день, - объяснил Василий свои усилия, выкарабкиваясь на берег - не знаю, как и куда он исчез, придется возвращаться назад, скоро стемнеет, - выбраться из леса будет трудно.
          Действительно, погоня заняла много времени, и так крошечные просветы между деревьями уменьшались прямо на глазах, всепроницающий мрак окутывал все вокруг, словно густой хмель угасающие мысли - надо было торопиться. До полного наступления темноты мы вышли к месту гибели незадачливого дружинника, с неимоверным трудом извлекли из его тела стрелу-дротик и, решив не оставлять труп на съедение зверю, двинулись дальше, поочередно взваливая на плечи беспомощную и остывающую ношу.
          Темнело теперь с ужасающей быстротой, верхушки деревьев над головой смыкались полностью, за трухлявым пнем и причудливо изогнутом стволом мерещились живые существа - обитатели дремучего леса, пристально следящие за нежеланными пришельцами. Скрип, треск, падающая шишка - все заставляло вздрагивать и вспоминать столь близкие теперь рассказы русичей о леших, сбивающих путников в лесной темноте с правильного пути. Даже Василий стал как бы меньше ростом и растерял свою величавость бывалого охотника и проводника.
          Наконец откуда-то сбоку стал доноситься лай собак, затем сквозь густые, мерцающие кроны елей пробились живые светлячки горящих факелов, и уже можно было разобрать глухие крики вышедших разыскивать нас людей. Страхи исчезли, Василий отозвался в ответ протяжным «э-э-эй», и мы облегченно свалились на кучу валежника, так кстати подвернувшуюся нам на пути.
          Светлячки приближались, неумолимо увеличиваясь в размерах, лай собак раздавался все ближе, как вдруг дикий раздирающий душу вопль, заставивший нас вскочить на ноги, оглушил лес. Не сговариваясь, бросив скорбную ношу, мы ринулись навстречу факелам, снова в кровь расцарапывая лица острыми сучьями и натыкаясь на выпирающие из земли оголенные корни кряжистых сосен.
          Нам повезло больше, чем тем, кто пробирался на наш зов. Двое из них лежали на дне глубокой ямы, насквозь пропоротые острозаточенными кольями, своей белизной резко выделявшимися в коварной темноте ловушки.
          В город мы вернулись под утро с четырьмя безжизненными телами дружинников на сооруженных наспех носилках и с трупом собаки, который Василий нес на своих широких плечах. Несомненно, и самострел, и хитрая яма-ловушка были приготовлены совсем недавно все тем же ускользнувшим от нас убийцей. Но вот кто этот таинственный одинокий и столь беспощадный враг - оставалось загадкой, которую необходимо было разгадать в ближайшее время, так как все почему-то считали, что покушение на Рюрика могло повториться в любое время.
        12.
          «В жизни правителя должна быть тайна - она будоражит воображение людей, придает загадочный, в чем-то божественный ореол личности государя, помогает объяснить его странные и непоследовательные решения. Но все это, если подданные любят и восхищаются своим правителем, если же наоборот - смутное прошлое - становится источником для открытого недовольства, грязных сплетен и самовоспламеняющегося заговора, - примерно так рассуждал Щепа, отдавая мне свои многолетние записи, - ты вправе по-своему разумению распорядиться скромным трудом и оставить от него лишь несколько слов. Рюрика нет, но живы его сын и внук, и пусть они знают об основателе их рода только то, что им полагается знать».
          Спустя десятилетия, когда не было в живых ни сына, ни внука, я сжег воспоминания Щепы, так и не прочитанные ими, оставив потомкам девственное поле для догадок, домыслов и споров о Рюрике, варягах и первых робких шагах зарождающейся державы. Но боюсь, чем дальше разгоняется ход истории, тем реже они оглядываются назад, и тем меньше истины открывается им в сгущающейся дымке прошлого. Хотя, не этого ли я и хотел, уничтожая единственный документ, написанный не рядовым очевидцем тех далеких и важных событий.
        13.

  Из записей Щепы.
          Меня всегда интересовали внутренняя суть вещей и явлений, новые языки и необычные люди. Я относился ко всему с интересом, но без должной деликатности, главным для меня было проникнуть в сердцевину предмета или человеческой души и разобраться в ней, как охотник разбирается в запутанных следах хитрого зверя. Если меня привлекала вера - я должен был понять, что лежит в основе ее - страх, незнание или привычка, привитая старшими поколениями; если меня притягивал какой-то человек - я не успокаивался, пока не раскрывал мельчайшие механизмы, приводившие одностороннее притяжение в действие. И, теперь все чаще я успокаивался лишь тогда, когда раздражающее наречие чужеземца становилось приятно убаюкивающим, словно колыбельная песня матери, а чувства заинтересовавшего меня человека превращались в податливое лыко. Меня не любили за дотошную назойливость, за возможность оказаться податливым материалом для возведения чего-то неведомого, опасного, оскверняющего, а Пелгусий даже считал мою страсть к неограниченному никакими рамками познанию вредной для устоявшегося уклада славянской жизни.
          Докапываясь до сокровенных тайников человеческой души, я сталкивался и с ее благородством, и с бездной пороков, прикрытых учтивостью, лестью и добропорядочностью. Со временем меня перестало волновать и то и другое, и ко всем проявлениям людской сущности я стал относиться и без распаленного зуда нетерпимости, и без рабского унижающего благоволенья.
          «Человек, что огонь, - говорил Пелгусий, - может согреть, а может обжечь». - Так-то оно так, но вот что регулирует это пламя - Пелгусий или не знал, или не хотел делиться своим знанием.
          Что ж, когда шестеро варягов откликнулись на призыв юного Олега, я уже не хуже старого волхва разбирался в хитросплетениях человеческих характеров и без труда читал книгу жизни по морщинистым лицам.
          Свенельд среди прибывших воинов был самый загадочный и незаурядный, но я сразу же почувствовал его неоспоримое превосходство над моими навыками и знаниями, и, с сожалением, ощутил тщетность своих попыток распознать его тайну. Я испугался внутреннего противостояния с ним, что со мной случилось впервые, и мне даже не пришлось укрощать свою страсть к исследованию человеческих судеб.
          Рюрик представлял собой кладезь разнообразных достоинств и недостатков, постепенно выплескивающихся наружу по мере моего наблюдения за ним. Я рассмотрел бесчисленное количество пока не затронутых, а, значит, и неведомо как звучащих струн его души - и мне стало ясно, что я привязан к нему прочнее, чем Пелгусий к безмолвным идолам.
          Что же касается Синеуса и Трувора, посланных вместе со мной за варяжскими дружинами, то они представлялись мне одноцветными осколками в мозаике заморского мира, одноликой тенью старшего брата.
          За время плавания мне удалось выведать у Трувора, наиболее открытого из варягов, историю рода Рюрика. Синеус же почти все время молчаливо сидел у кормила, тут же засыпая в редкие минуты отдыха, и все же через третью ночь, подмешав в воду бесследно растворяющийся, безвкусный порошок, позаимствованный у Пелгусия, я попытался вызвать его на откровенность.
          - Куда мы плывем, Синеус?
          - Мы должны найти остров.
          - Он же исчез, и искать его бесполезно.
          - Я говорю не о нем.
          - Послушай, Синеус, я должен знать, что мы ищем, у нас общая цель, и, мы одно целое, как две руки у человека!
          - Пожалуй, ты прав!
          - Так куда же мы плывем?
          - Даже Трувор не знает куда.
          - Ты хочешь, чтобы я подозвал его к нам?
          - Нет.
          Я стал сомневаться в действии расслабляющего порошка Пелгусия - нервы бессменного кормчего были измотаны до предела, но снадобье оказалось бессильно перед человеческой волей, взявшей вверх над усталостью и помутнением рассудка. Но все же плотина недоверия была прорванана следующий день, когда солнце зашло за тучи, и катящиеся навстречу нам волны стали вырастать до устрашающих размеров.
          - Много лет назад, когда Трувор только-только был опоясан мечом, наш остров затрясло, и южная равнинная часть его, на которой находились скромные посевы ржи, ранее отрезанная от остальной суши неглубокой трещиной, на глубину длины стрелы ушла под воду. - Рассказывая, Синеус не отрывал взгляда от разбушевавшихся волн. - Мы остались без хлеба, рыба как заколдованная обходила нас стороной - угроза голода нависла над истощенным родом. Отец Рюрика, взяв с собой несколько воинов, среди них Рюрика, Свенельда и меня, загрузил ладью добычей, захваченной в последнем походе, и отправился по одному ему известному пути к крупному варяжскому поселению.
          - Как оно выглядело?
          - По-моему, это был крупный остров, место сбора драккеров для далеких совместных походов. Мы не увидели ни стен, ни башен, как в южных городах, но дымки от очагов простирались до самого горизонта.
          - Что еще запомнилось тебе?
          - Ничего. На сушу отец Рюрика выбрался в одиночестве, он же привел людей, которые выгрузили привезенные нами трофеи в обмен на сотни мешков зерна.
          - И ты думаешь найти варяжский остров спустя десяток лет?
          - Когда мы отчалили от родного берега, Свенельд, оказавшийся рядом со мной, прошептал прямо в ухо: «запоминай и будь внимателен». С тех пор и без его напоминаний я ни разу не сбился с пути.
          - Он очень предусмотрительный ваш Свенельд! - укол сожаления о недоступности Свенельда ужалил мое сердце, но боль тут же улетучилась, едва я вспомнил о Рюрике. - Язык жителей острова был вам понятен?
          - Мы слышали лишь несколько фраз, они были понятны, хотя отдельные звуки и резали слух.
          - Ни разу впоследствии вы не встречались с другими варягами?
          - Нет.
          Нас бросало по волнам, словно щепку, то вверх, то вниз, желудок выворачивало наизнанку, а тело на гребне волн становилось тщедушным и невесомым. Но стихия шторма, бушующая неподвластно человеческому разуму, не ужасала, а притягивала своим необъятным и всепоглощающим могуществом. Наши спутники, за исключением Трувора, обессилев от качки, уже не подчинялись призывам медного диска и бросили весла, скорчившись на гребных лавках то ли от желудочных колик, то ли от предчувствия неминуемой смерти. Синеус стоял на корме ладьи и, продолжая управлять ею, пытался держать курс поперек накатывавшимся волнам, видя в своем упорстве единственный шанс для спасения. Я постоянно держался рядом с кормчим, и странно, что в ревущем море мы с ним прекрасно слышали и понимали друг друга. Именно с тех пор Синеус стал относится ко мне без маниакальной подозрительности, а я признался, что ошибался, считая его недостойным моего исследования.
          - Мы погибнем?
          - Не знаю, Один разгневался за мое отступничество, а ваши боги пока мне не помогают.
          - Я никогда не думал, что сгину в соленых волнах.
          - Мы почти достигли цели, но сейчас надо не дать буре отправить нас на дно. Растолкай их, - Синеус кивком головы указал на русичей, - пусть вычерпывают воду.
          Весь день волны старались перевернуть ладью, но к вечеру пенные завитушки на их гребнях исчезли, и буря перестала казаться страшной и непреодолимой. Мы все почувствовали перемену в характере стихии - ладья теперь не возносилась, словно утка с гребня на гребень, а острым носом разрезала успокаивающиеся волны. Ночь вызвездила щедрым урожаем и помогла нам не сбиться с правильного курса, но Синеус по-прежнему выглядел удрученным и мрачным. Теперь он нуждался в общении со мной, томясь сомнениями, терзавшими его душу с начала нежданного путешествия, и только варяжская натура не позволяла ему первому продолжить доверительную беседу, начавшуюся во время бури.
          - Что мучает тебя, Синеус? Большие волны вернутся?
          - Нет, шторм заканчивается.
          - Тогда что же?
          - Я не знаю, как нас встретят. Мой брат сомневался в успехе, раз послал тебя вместе с нами.
          - Думаешь, золота и мехов не хватит, чтобы нанять варягов?
          - Золото - не все для варяга, хотя, наверное, ты знаешь о моем народе больше, чем я. Наш род - изгой, наши корни подрублены - боюсь в своей стране - мы чужаки. И - меня смущает кольцо…
          - Расскажи мне о нем. Не беспокойся, Рюрик обещал, что тайн от меня у вас быть не должно.
          - Да, он советовал во всем опираться на твою помощь. Что тебя интересует?
          - Я слышал, что кольцо раньше принадлежало Меру, знаю, как оно попало к Рюрику, но в чем его значимость, почему оно смущает тебя, и ты открыто не носишь его на своей руке?
          Синеус вынул из-за голенища сапога, сшитого из телячьей кожи, кусочек холщовой ткани, аккуратно развернул его и протянул мне узенькое золотое колечко, по всему ободку которого причудливыми, не встречавшимися мне ранее письменами были выгравированы два коротких слова.
          - Отец Мергуса был знатным конунгом, а кольцо - знак княжеской власти. Но у Мергуса осталось много влиятельных врагов, и носить его напоказ - по крайней мере, не разумно.
          - Не думаю. Опасностей нам хватит и без него, а с ним мы вызовем дополнительный интерес, а возможно и доверие. Надень его, Синеус.
          Варяг согласился со мной, и остаток ночи спал как убитый, положив под щеку широкую ладонь с узловатыми пальцами, на одном из которых теперь было надето кольцо Мергуса.
          Утром очертания берега вызвали в нас и неподдельную радость, и растущую настороженность.
          Города, как такового действительно не было, но среди непритязательных жилищ, выложенных из крупных неотесанных камней, высился просторный замок, в котором при желании разместились бы десятки семей. Он не был достаточно укреплен на случай осады или штурма, служив в первую очередь надежной защитой от шквальных ветров и людского любопытства.
          Мы без помех выбрались на берег, никто не вышел нам навстречу, хотя я физически всей кожей ощущал, что наше появление не прошло незамеченным, и за нами постоянно следят несколько внимательных пар глаз. От такого приема мы растерялись больше, чем от неприкрытой враждебности или недоверия, которые готовились встретить в варяжской земле. Нам с Синеусом ничего не оставалось, как оставить ладью под присмотром Трувора и двинуться к открытым воротам замка.
          Мы миновали несколько выложенных из камня строений, из которых слышались в основном мужские голоса, и по-прежнему, не встретив никого на своем пути, кроме двух полуголых, оборванных подростков, не обративших на нас внимания, приблизились к распахнутым створкам деревянных ворот. Но ворота со скрипом захлопнулись перед нашим носом, и мы не решились настаивать на вторжении, понимая, что нас намеренно не хотят впускать внутрь замка.
          Несколько следующих дней и ночей мы провели в своей ладье, ставшей для нас, таким образом, родным домом не только во время плавания.
          Конечно же, нам пришлось общаться с обитателями поселка, покупать у них необходимую скудную пищу, пополнять запасы пресной воды, но узнать что-либо ценное не удавалось - негласный сговор скрытности и неопределенности витал над нами, пока ворота замка, к которым мы подходили по несколько раз за день, издевательски захлопывались перед нами.
          Вскоре рядом с нашей ладьей причалил драккар с молчаливыми гребцами, которые беззастенчиво разглядывали содержимое соседней лодки и с видимым усилием вслушивались в наши приглушенные фразы. Напряжение, висевшее над нами, словно туча во время недавнего шторма, сгущалось с каждым днем, а нам оставалось лишь ждать и надеяться, что оно, как и морская буря, без жертв разомкнет свое затянувшееся объятье. Но получилось все по-другому.
          Очередная порция воды в кожаных мешках стала подходить к концу, и Трувор с двумя войнами отправился к колодцу, находившемуся в глубине поселка. Ничего не предвещало опасности - дорога была знакома, колодцем мы пользовались не первый раз, варяги уклонялись от лишних встреч с нами. Но возвратился Трувор раньше времени, без спутников, с глубокой резаной раной в левом боку. Нападение было подлым и предательским, причем явно имело целью похищение моих соплеменников. Трувор, единственный из посланных за водой, имел с собой оружие, и, хотя его жизни ничто не угрожало, не мог оказаться безучастным свидетелем дерзкого похищения. В результате короткой схватки он ранил двоих из нападавших, но и сам пропустил искусный удар мечом, вынудивший его больше думать о собственном спасении, чем о выручке попавших в беду русичей.
          - Синеус, их было много, и они выскакивали из засады, словно камни из пращи, - оправдывался младший брат перед старшим, пока я промывал его рану чистым раствором, настоянным на корнях зверобоя, а затем заливал ее барсучьим жиром.
          - Я верю - ты сделал все, что мог.
          - Брат, я не покинул поле боя - они исчезли так же внезапно, как и появились
          - Ты серьезно ранил нескольких из них?
          - Я думаю, им не выжить.
          Рана Трувора была тяжелой, но не смертельной. Ему требовался постоянный уход и длительный покой.
          Остаток дня сжался в сплошной сгусток ожидания повторного нападения, и я опять убедился в потрясающей способности Свенельда разбираться в людях: отобранные им для нашего плавания воины в этот угнетающий вечер готовились к смерти с потрясающим спокойствием. Я видел, как кто-то смазывал ядом наконечники стрел, кто-то точил меч, а кто-то просто задумчиво поглаживал костяную рукоятку преданного ножа. Ждать кровавой смертельной схватки со свирепым, но реальным врагом было проще, чем бороться с разбушевавшейся природной стихией.
        Синеус дождался, когда Трувор смежил подергивающиеся веки и без расспросов первым вступил в беседу.
          - Если не умрем до утра - снова подойдем к воротам, и я достучусь до всех ушей в замке.
          - Думаю, завтра мы познакомимся с его хозяевами.
          - Считаешь, они выведали все возможное и готовы к встрече?
          - Может так, а может, ждали кого-то более могущественного, чтобы решить нашу участь.
          - В любом случае нам вовремя не вернуться к Рюрику. Даже если мы выполним его наказ, рана Трувора задержит нас здесь.
          - Не волнуйся, князь и Свенельд сумеют какое-то время продержаться и без варяжской помощи. Главное нанять дружину.
          - Боюсь, если завтра нас и примут в замке, кровной мести все равно не избежать.
          - Они могли бы легко убить Трувора, но оставили его в живых, - какие-то более существенные цели берут вверх.
          - Интересно, какие…
          - Скоро узнаем.
          - На чем основывается твоя убежденность, Щепа?
        Я ничего не ответил Синеусу, неопределенно пожав плечами, на которые навалилась чисто физическая усталость. Привыкнув всю жизнь к беспрекословному подчинению старшим, брат Рюрика мучительно принимал собственные решения и, хотя сомнения не отражались на его лице, волны нерешительности накатывались и на окружающих, вызывая озноб от заразительной липучей мнительности. Синеус был полезен и незаменим для выполнения чужой воли, он долбил порученное ему дело упрямо и методично, как дятел долбит больной ствол, пока не добивался своего, гордясь сознанием выполненного долга. Но, если поставленная задача требовала непредусмотренных Рюриком шагов, связанных с малейшим риском, его твердость и методичность отступали перед навязчивым страхом за результат самостоятельных деяний. Даже внешне, с мясистым носом и квадратным подбородком, он мало походил на Рюрика, лишь зеленые кошачьи глаза выдавали их родственную связь, происхождение от общего отца.
          Трувор был проще и понятнее. Его поступки, несмотря на суровое воспитание, искореняющее чувственность, идущую непосредственно от девственных порывов души, именно на этих необузданных порывах и основывались, особенно, когда рядом с ним не было старших братьев, присутствие которых с трудом, но заставляло его сдерживать проявление своей глубинной сущности.
          Ночь для меня пролетела незаметно, а для всех нас, включая и раненого Трувора - спокойно.
          Утром ворота замка, как я и предвидел, не захлопнулись перед нами, и мы с Синеусом, наконец-то, были приняты его хозяевами.
          Главная зала замка поразила нас беспорядочной и безудержной роскошью. На влажных выщербленных стенах вперемешку висели мечи и кинжалы, на треть освобожденные из декоративно украшенных ножен; масляные, покрытые лаком картины и портреты, заключенные в потрескавшиеся деревянные рамки; узорчатые ковры с проплешинами по старым сгибам, топорщившиеся на неровной поверхности. Повсюду, на массивных тумбах, обитых плотной кровавого цвета материей, стояли бронзовые канделябры, и сотни зажженных свечей заставляли забыть об отсутствии окон. Точно такой же материей был покрыт и прочный стол, сверх всякой меры заставленный пустыми золотыми и керамическими блюдами, сиротливо выглядевшими без своего содержимого. Стоящие рядом кубки соперничали друг с другом своей высотой, статностью и выпуклостью инкрустированных драгоценностей. На вымощенном камнем полу опять-таки вперемешку были брошены искусно выделанные шкуры хищных зверей, непримятый мех которых жаль было топтать грубыми подошвами повседневных сапог.
          За столом, на высоких, похожих на трон сиденьях, восседали трое мужей, и с наслаждением оттяпывали огромным ножом солидные куски мяса от громоздившейся над посудой туши поросенка, недавно снятой с вертела. Куски сии, минуя тарелки, отправлялись в чавкающие рты с неимоверной быстротой, свидетельствующей об неумеренном аппетите и телесном здоровье присутствующих. С неменьшей быстротой из грубого, не соприкасавшегося с гончарным кругом кувшина, поочередно каждым из трапезничающих разливалось по драгоценным кубкам вино, аромат которого пробивался до нас, несмотря на сальные испарения, плавающие по всей зале. Странно выглядело прилюдное неуемное пиршество в начале ничем не примечательного дня, и глупо было не поверить в его показательный характер.
          Наконец, один из хозяев, отложив обглоданную кость в гору объедков и, вытерев руки о многострадальную скатерть, подал знак остальным заканчивать набивать прожорливые желудки. Это был толстый обрюзгший старик с пронзительным взглядом серых глаз, с трудом находивших щелочку среди нависших расплывшихся век и пухлых щек. Двое других мужчин годились ему в сыновья, но резко отличались по внешности.
          Один, с багровым рубцом от уха до подбородка, искажавшим и без того суровые черты его лица, даже сидя за столом, излучал мощь грубой физической силы, господствующей над всем его существом, как ненавистный нам замок над изрезанным фиордами побережьем.
          Второй, молодой, гибкий и красивый с облегчением откинулся на спинку кресла и обнажил в улыбке крепкие косые резцы, нисколько не испортившие ощущение привлекательной свежести голубоглазого взгляда. На левой руке его броско выделялась перчатка из тонкой кожи, оставляющая оголенными фаланги всех пальцев, кроме мизинца.
          - Мы знаем, зачем вы пожаловали к нам, - начал старик, не приглашая нас сесть, - но сначала мы должны выслушать вас.
        Несколько дней назад мы с Синеусом договорились, что основная тяжесть переговоров ляжет на мои плечи, позволяя брату Рюрика своей немногословностью сохранять достоинство и значимость важного посланника.
          - Много мехов и золота, много крепостей и воинов, много походов и битв - лишний меч никогда не помешает.
          - Да, ваша страна богата и огромна, в ней появился новый правитель, но вот кто он, откуда пришел и крепка ли его власть?
          Все правильно, - подумал я, - захваченные у нас люди не смогли ничего рассказать им о Рюрике, они и сами мало что о нем знали.
          - Он мой старший брат, - не удержался Синеус, - конунг знатного варяжского рода, а теперь и князь многих славянских и финских племен.
          - Настолько знатного, что я ничего не слышал ни о нем, ни о его роде - а сам он просит помощи у незнакомцев!
          - Вы ближе, - перехватил я инициативу у Свенельда, - ваша доблесть и смелость известна многим.
          - То, что он варяг, я понял сразу по вашему драккару и по тому, как ваш молодой друг владеет мечом. У Рюрика есть сыновья?
          Вопрос прозвучал стремительно и резко, не вытекая из русла предыдущего разговора, и так же стремительно у меня вырвался неправдоподобно странный ответ:
          - Да, много!
          Толстяк выразительно посмотрел на сидящего от него по правую руку здоровяка со шрамом, неслышно ухмыльнулся, и щелки его глаз укрылись за сползшими веками.
          Синеус промолчал.
          Медленно, опираясь руками о закряхтевший стол, встал человек-скала.
          - Я со своими войнами отправлюсь с вами, и по варяжским законам мы с Рюриком скрестим мечи в поединке. Если Один поможет мне - я стану вашим правителем, если нет - моя дружина станет его дружиной. Я - Витольд, и мое слово никогда не имеет обратной силы. - Шрам на щеке говорившего побогравововел еще больше и обращался он непосредственно к Синеусу, полностью игнорируя мое присутствие.
          - Начни здесь с меня! - возразил Синеус.
          - Только с Рюриком! Только с ним! Мои сыновья погибли - сражаться со всем вашим семейством у меня просто не хватит времени! Соглашайся, у тебя просто нет выбора.
          - Выбор есть всегда!
          - Зачем умирать на чужой земле, не узнав мнения своего правителя, может Рюрик будет рад нашему поединку.
          - А если нет!
          - Он же конунг, а вызов Витольда - честь для любого варяга! Я был в стране русичей, найду туда путь и без тебя. Повторяю, судьба не оставила тебе выбора - умереть ты всегда успеешь. - Витольд встал и, считая разговор законченным, ни с кем не прощаясь, вышел из залы, сгибая в дверном проеме свою огромную скалообразную фигуру.
          Веки старика дрогнули, и цепкий взгляд снова обратился на меня.
          - С вами поплывет и Горыс, - хозяин замка еле заметно кивнул в сторону красивого юноши, ни разу не вступившего в разговор. - Ему не нужны ваши богатства, он без меня, когда придет время, объяснит, для чего решил отправиться с вами. Как ваш раненый?
          - Он будет жить, но требуется несколько дней для восстановления сил.
          - Ночью умерли воины, раненные его мечом - я не могу оградить вас от справедливой мести.
          - Всего два-три дня.
          - У Витольда и Горыса свой интерес…
          - Извини, мы пришли без даров, но я готов тотчас исправить ошибку.
          - Могу дать совет.
          - Совет такого мудрого человека стоит многого.
          - Да уж - толстяк хитро прищурился, и его взгляд, почти совсем исчез под жирными складками дряхлой кожи. - Он должен исчезнуть!
          - Как?
          - Пусть погибнет кто-то из ваших слуг, и вы похороните его как умершего от ран отважного воина. Плюс двое вчерашних похищенных - думаю, кровь троих человек несколько утихомирит зов мести моих сородичей.
          - Не слишком ли большая цена за два дня возможного спокойствия?
          - Я дал совет, но в отличие от Витольда оставил вам выбор.
        Ворота замка захлопнулись за нами, и непонятно было, когда мы чувствовали себя беспомощнее - бесполезно пытаясь войти в него несколько дней подряд или сейчас, когда своей удушающей откровенностью он намертво вцепился в наши истомившиеся в бессилии души.
          Теперь Синеус замкнулся в себе, как орех в непроницаемой скорлупе, и посоветовать ему что-либо было невозможно. Честно говоря, и я не видел выхода из сложившейся ситуации - западня была расставлена и конкретным человеком, и всем ходом взаимосвязанных событий, бороться против которых было уже бесполезно и неразумно.
          В полдень, когда берег опустел, и дымки очагов прерывистыми струйками устремились в небо, Синеус ногой растолкал одного из спящих на ладье воинов и обвинил его в краже золотой фибулы. Не дав времени обвиняемому для оправдания, варяг вырвал из ножен кинжал и на глазах изумленных и ничего непонимающих русичей вогнал его прямо в сердце бедного воина, тут же без стона рухнувшего на еще теплые доски носовой палубы.
          Я испугался, что начнется резня - десятки рук потянулись к мечам, тела пружинисто сжались, воспаленные от бессонной ночи глаза засверкали огнем мщения, - но дальнейшего кровопролития не случилось, и виной тому было не ледяное спокойствие Синеуса и не мое бессловесное присутствие. Люди подчинились не силе, а безысходности своего положения в чужой стране в случае внутреннего раздора и разобщенности. Один единственный шаг, одно лишнее слово, одно неосторожное движение - и общая гибель была бы предсказуема. Все висело на волоске, но этот волосок пока не был срезан неумолимым брадобреем, и Синеус мог без помех действовать дальше так, как советовал тучный старик, имя которого до сих пор нам не было известно. Однако знаковая печать скорой смерти с тех пор врезалась в отцветшую зелень глаз брата Рюрика, и теперь ни я, ни Перун, ни Один ничем не могли ему помочь.
          Отправив в замок богатые дары и похоронив мнимого Трувора, мы получили несколько дней обещанного спокойствия. Синеус все время проводил возле брата, не доверяя никому ни лечить, ни кормить раненого. Мне горько было сознавать, что и второй брат Рюрика ненадолго задержится в нашем мире - его душу уже представили отделенной от тела, когда, прикрываясь именем Трувора, справляли тризну по невинно убитому воину.
          Воспользовавшись относительной свободой, я попытался кое-что выведать у негостеприимных варягов, пустив в дело и оставшееся золото, и крепкий медовый напиток, и чудо-порошок Пелгусия. Мне удалось узнать довольно много интересного. Место, где мы находились, не было островом - это было побережье холодного моря, на севере большую часть времени покрытое льдом. Вдоль всего побережья, не забираясь вглубь материка, и расселились воинственные варяги, своими набегами наводящие ужас на различные страны, разоряя выросшие на реках богатые города и отдельные крепости. Ежегодные походы, приносящие добычу в виде драгоценных металлов, товаров роскоши и молодых женщин, стали смыслом их существования. Гибель лучших представителей рода, женщины, захваченные из разных племен и превращенные в жен и наложниц, распри между собственными конунгами превратили когда-то дружный народ в изолированные разбойничьи кланы, похожие на стаи беспощадных и гордых волков. Перемешивалась кровь, видоизменялся язык, забывалась история предков - неизменным оставался смысл жизни - погоня за богатым трофеем для мужчины и рождение воинов
для женщины. Сеять хлеб, пасти скот, лепить и обжигать посуду, шить одежду - никчемные занятия, ведь все можно было добыть в бою или купить на захваченное богатство. Из ремесла - кузнечное дело - без надежного оружия не одержишь победу, из знаний - звездная россыпь ночного неба - как же найти иначе верный курс в неприметных водах родного моря, из уважения - поклонение конунгу и Одину - без дисциплины немыслим удачный поход, без веры в предопределение судьбы трудно достойно умереть с оружием в руках и попасть в вальхаллу.
          Впрочем, не слишком ли я сурово сужу о варягах, ведь мои выводы основываются на нравах и обычаях всего лишь одного и, возможно, далеко не лучшего племени, да и жизнь Рюрика на трудолюбивом острове, по рассказам Трувора представлялась мне несколько иной.
          Не меньший интерес у меня вызвала и тайна Горыса, согласившегося плыть вместе с нами по одному ему известным причинам. Я выведал немного, еще больше разогревшее мое любопытство к личности скрытного голубоглазого юноши. Его отец - глава сильного варяжского клана попал в плен к грекам и провел в Царьграде несколько трудных десятилетий. Неведомыми путями он вернулся на родину, нашел остатки своего рода, которому без него и сгинувших в злосчастном походе лучших воинов пришлось влачить скудное существование, и… не стал добиваться прежней власти конунга. Свои собственные беды и несчастья своего рода он объяснил страшным грехом - убийством младшего брата, любимого и почитаемого среди простых норманнов. В Царьграде он отказался от Одина, принял новую веру, наивную по своей кротости и превращающую, по мнению варягов, мужественного воина в беззащитного ребенка. Вскоре он умер, убежденный в правоте открывшейся ему истины, оставив Горысу от варяжских времен княжеское кольцо с кратким изречением на ободке, а от Царьградских - серебряный нательный крестик на неподдающейся порче цепочке. Услышав о надписи, я
тут же начертил на песке два слова, выгравированных на кольце Мера, и пьяный безрукий варяг, рассказывающий историю отца Горыса, согласно закивал головой. Теперь мне стала понятна тайна перчатки на правой руке голубоглазого юноши - ему донесли об аналогичном кольце на мизинце Синеуса, показывать же свое он не хотел, но и снять его с пальца в связи с каким-то предсказанием не решился. Что же гнало его к Рюрику, по-прежнему оставалось неясным.
          С молчаливого согласия потускневшего Синеуса на оставшуюся часть привезенных нами ценностей я нанял на службу к Рюрику отряд обедневших воинов, польстившихся, прежде всего на возможность обзавестись молодыми славянскими женами.
          Через несколько дней четырьмя ладьями мы отплыли на родину, но особой радости не испытывали - кем будут отправившиеся с нами воины для Рюрика и поверивших в него людей - убийцами и захватчиками, ввергнувшими восстающую из пепла страну в очередные кровавые разборки или грозной силой, помогающей заложить основы нового славянского государства?
          Теперь все зависело только от Рюрика!»
        14.
          Нам так и не удалось выспаться после безрезультатной погони в ночном лесу - в недостроенной новгородской гавани появились первые ладьи - вернулись Синеус и Трувор, и вернулись не одни. Рюрик был и взволнован, и неприятно поражен их появлением - Вадим должен был предупредить о приходе ладей, но не сделал этого, хотя незамеченными пройти мимо памятного нам поселения варяги не могли.
          Долгожданное событие всколыхнуло все население города - нам пришлось пробираться сквозь разношерстную толпу жителей, сбежавшихся в гавань. Приплывшие варяги тремя отрядами в боевом порядке выстроились около причаливших ладей, русичи, возвратившиеся домой из дальнего плавания смешались с толпой, обнимаясь с родными и близкими, Синеус и опирающийся на него Трувор стояли чуть в стороне, и образовавшаяся вокруг них пустота не предвещала ничего хорошего. Только Щепа, увидев меня и Рюрика, кинулся к нам навстречу, но не успел сказать ни слова - варяжский военноначальник богатырского телосложения выступил вперед и громовым голосом, обращаясь к Рюрику, гордо произнес:
          - Решим наше дело немедленно! Я, конунг Витольд, вызываю тебя, варяжского конунга и славянского князя, на честный поединок. Победишь - мои воины - твои воины, падешь - твоя земля - моя земля!
          - Ты мой гость, может, отдохнешь с дороги.
          - Вооружайся, - тон Витольда стал откровенно угрожающим, - немедленно!
          Рюрик молча подал знак Василию, и был облачен в кольчугу из сплетенных железных колец и в остроконечный шлем с продольной пластиной, защищавшей нос, а с финским мечом и легким круглым щитом он почти никогда не расставался. Что ж, за право остаться славянским правителем он вступал в бой с вооружением русичей.
          Воспользовавшись краткой заминкой, я огляделся - в притихшей толпе засверкали доспехи наших дружинников, около Олега, на перекошенном лице которого отражалась воинственная решимость, группировались лучники, даже Синеус и Трувор теперь не выглядели обреченными. Я улыбнулся Олегу, чуть заметно кивнул Рюрику, одобряя выбор оружия - подсказывать тактику действий против зверебодобного противника было бессмысленно и глупо - князь обладал не меньшим опытом в подобных поединках. Необходимо было вымотать противника, заставив его нанести вдвое, втрое больше ударов, чем самому, но при этом отразить удары великана так, чтобы они не причинили значительного вреда и лишь разозлили Витольда. Рюрик провел бессонную ночь, но и Витольд после непростого плавания не совсем уверенно чувствовал себя на суше, за спиной одного находился полувооруженный люд и груз ответственности за него давил на самообладание, но излишняя расслабляющая наглость другого мешала воспользоваться предоставленным преимуществом - я не видел особых причин для беспокойства за исход схватки.
          Сокрушительные удары с первых мгновений поединка обрушились на Рюрика. Он принимал их на щит или отражал мечом, и по тому, как постепенно исчезала изящность и непринужденность его движений, я понимал, что ни один удар не проходил бесследно. Однако со временем дыхание Витольда становилось все прерывистее, а удары размашистее и замедленнее - наступали решающие минуты. Меч Рюрика засверкал словно молния, и пришелец попятился, пораженный разительной переменой в характере действий несломленного противника. Теперь Витольд не успевал за перемещениями Рюрика и даже не думал о нападении, с трудом защищаясь от града точных, чувствительных ударов. Вот великан уже отбросил свой щит - левая рука ослабла настолько, что он стал бесполезным и лишь давил своей тяжестью вниз, к земле. Вот Рюрик в очередной раз ушел вправо от неуклюжего выпада Витольда, и пока тот восстанавливал потерянное равновесие, нанес плашмя издевательский удар по левому уху противника. Разъяренный рык униженного конунга не придал ему новых сил, но убедил меня, что хладнокровие окончательно покинуло его - теперь никто не сомневался в победе
Рюрика.
          В одном из прибывших отрядов стало заметно легкое волнение - поражение его предводителя нарушало все радужные планы, обрекало на неизвестность, которое было мучительно для варяжского характера - но нарушить условия поединка в присутствии сородичей пришельцы не могли. Правда, большинство из двух других групп воинов наблюдали за происходящим с интересом зрителей, следящих за игрой в кости между признанными мастерами - их симпатии разделились поровну, и, прежде всего варяги стремились не упустить мельчайшие перипетии поединка, что бы потом с азартом непосредственных свидетелей восхищаться неимоверной удачей или сокрушаться по поводу упущенных возможностей. Только один из них - молодой и голубоглазый юноша, выделяющийся своей гордой осанкой и неполноценной перчаткой на левой руке - оценивал удары Витольда и Рюрика как возможные действия своих вероятных противников, и по тому, как непроизвольно в соответствии с движениями сражающихся сокращались и расслаблялись мышцы его тренированного тела, я понял, что, несмотря на молодость, он был опытным воином.
          Рюрик откинул в сторону свой помятый щит - поединок для него превращался в показательный урок превосходства мастерства над грубой физической силой - и продолжал издеваться над некогда непобедимым конунгом. Меч Витольда описал высокую дугу и отлетел ему за спину под восхищенный гул русичей и варягов. Рюрик первым подобрал его и рукояткой вперед протянул растерянному великану - внешне пока все выглядело пристойно и благородно. Через несколько ударов все повторилось заново, и молчаливое недоумение, граничащее с неодобрением, пришло на смену неподдельному восхищению. Рюрик не мог не ощутить перемены в общем настроении, но почему-то не прекратил демонстрацию своих коронных приемов, выставляющих Витольда перед сотнями соплеменников жалким и осмеянным. Может, таким образом, он искоренял любую будущую возможную попытку открытого посягательства на его право владеть новой землей и новым народом, может, надеялся укротить и приручить свирепого зверя - больше всего я боялся, что он, увлекшись, потеряет осторожность, а силы оскорбленного противника возрастут многократно. Но развязка наступила быстро и была
непредвиденной. Когда в третий раз меч несчастного Витольда вылетел из обмякших рук, просвистела стрела и поразила великана прямо в незащищенное доспехами горло. Витольд рухнул на землю как подрубленный вековой дуб, и все взоры устремились на молодого голубоглазого варяга, спокойно опустившего лук и с неподражающим достоинством ожидающего непредсказуемых последствий своего меткого выстрела. И если Витольд олицетворял былое, в один миг на глазах у всех рухнувшее могущество, то гордый юноша был похож на гибкую иву - согнуть на время можно, а сломать - навряд ли. Думаю, что даже у русичей его спасительный для чести Витольда выстрел вызвал облегчающее сочувствие.
          Во время охватившего всех оцепенения я приблизился к Рюрику и смертельно раненному великану.
          - Я не хотел этого - рассеянно произнес Рюрик, склонившись над поверженным противником.
          - Не всякий зверь способен жить в клетке. Он должен умереть как конунг.
          - Я еще не забыл наши обычаи, Свенельд! - Рюрик преодолел минутную слабость и действовал без оглядки на окружавших нас варягов и русичей. Меч Витольда был вложен в его холодеющую руку, и заскорузлые пальцы последним усилием сжали внушительную рукоять. Двумя руками поддерживая голову умирающего, Рюрик бережно приподнял ее, чтобы предсмертный взгляд конунга был направлен в сторону родины, и Один был бы доволен поведением Витольда. Широко раскрытые глаза великана с благодарностью взглянули на Рюрика, и взор их устремился в неведомые нам дали прощания со знакомым миром и встречи с тем, к чему всю жизнь готовишься, но никогда не бываешь готов полностью.
          Ни варяги, ни русичи не делали попыток подойти к нам, и расстояние между ними напоминало мне пространство между двумя ратями, застывшими в неопределенном ожидании - мир или война? И наше положение посередине ничейного пространства было самым шатким и опасным за все время пребывания на земле русичей.
          Витольд умер, и последние почести, оказанные ему Рюриком, несколько успокоили встревоженных варягов, хотя полностью сгладить неприязнь к искусному правителю-ратоборцу, не могли. Теперь минута промедления казалась вечностью и была губительна для обеих сторон. Не задерживаясь больше возле Рюрика и Витольда, я подошел к варягам.
          - Поединок был честным?
        Никто не высказался против, даже воинам из отряда Витольда возразить было нечего.
          - Вы готовы выполнять условия договора?
        По- прежнему никто не сказал ни слова, но головы закивали в знак согласия.
          - Кто не желает подчиняться Рюрику - пусть заявит без промедлений, вас не будут преследовать и обеспечат всем необходимым для возвращения домой. Я хитрил - отплыть домой без конунга, без трофеев, без сражений для них было не только бесславно, а попросту позорно, перейти же на службу к новому господину считалось делом обыденным даже для знатных норманнов.
          И снова ни один человек открыто не выступил против, но я чувствовал, что с молодым голубоглазым воином следует поговорить особо.
          - Витольд не был твоим конунгом?
          - Да, я сам по себе.
          - В чужой стране гулять самому по себе, все равно, что быть вне закона.
          - Ты же знаешь - варягам к этому не привыкать.
          - Но, убив Витольда, ты поневоле взял на себя его обязательства!
          Голубые глаза нахмурились, и вертикальная складка, устремившись к переносице, разрезала открытый лоб надвое.
          - Пожалуй, ты прав.
          - И что дальше?
          - Я и мои воины будем служить Рюрику, но с одним условием.
          - Говори!
          - Когда мы пожелаем, он без задержки должен освободить нас от обязательства и беспрекословно отпустить на родину.
          - А если вы покинете его перед решающим сражением?
          Лицо юноши вспыхнуло, словно сигнальный огонь на сторожевой вышке, складка над переносицей исчезла, и я пожалел, что задал унижающий его вопрос.
          - Не оскорбляй меня!
          - Извини! Я передам твое условие Рюрику. Думаю, он согласиться с твоей просьбой.
          Мы не успели закончить разговор, как полил дождь. Его тягучие нити были сотканы прочно и плотно - хмурая беспросветность окутала и людей, и крепостные стены, и борта причаленных судов. Потоки холодной, безжалостной воды лились с неба на землю, а по земле устремлялись в Волхов, поверхность которого кипела и пенилась, радуясь родственному слиянию с посылаемой сверху влагой. Все мгновенно промокли, потяжелевшая одежда и обрушивающийся с небес беспрерывный поток гнули к земле, но душа выпрямлялась и рвалась навстречу дождю, словно узница, только-только помилованная и тут же выпущенная на свободу.
        15.
          Мы были привычны к холоду, нам с детства случалось бегать босиком по скрипучему снегу, нам приходилось утолять жажду, растапливая куски льда, но первую настоящую морозную зиму мы пережили в Новгороде. Тягучие ночи в мерцании величественного снежного царства, таинственно-доверительное тепло живого огня располагали русичей к воспоминаниям, мечтам и мирной жизни вокруг уютного очага среди любимых жен и детей. Еще осенью все варяги, включая и Рюрика, так же обзавелись женами, но семейная жизнь полностью не могла скрасить их вынужденное бездействие - это понимали многие, и едва в руслах замерзших рек под лучами оживающего солнышка образовался крепкий наст, из Новгорода потекли первые ручейки санных обозов.
          Оправившийся от раны Трувор был послан в Изборск - город кривичей, пожелавших видеть у себя в качестве князя одного из братьев Рюрика. В Белоозеро отправился Синеус, и оба брата имели под своим началом небольшую смешанную дружину из варягов, русичей и угро-финнов. Горыс - молчаливо согласившийся с тем, что немалая часть его людей попала в уходившие дружины, и Вадим, оправдавшийся за свое безмолствие во время осеннего прибытия Витольда непонятным исчезновением отправляемых им гонцов, оставались под непосредственным присмотром Рюрика. «Не лучше ли будет отправить их с поручением подальше? - спросил я его. - Но ты же со мной, - то ли в шутку, то ли всерьез отрезал тот».
          Наступил день, когда и мы в сопровождении Горыса и Вадима через весянские земли, считавшиеся уделом дружественного Весела, двинулись в сторону Ростова - древней столицы мерян, находившейся под властью вятичей. В изрядно опустевшем Новгороде княжескую власть олицетворял теперь Олег, безграничное доверие к которому с нашей стороны не угасло со времени первой встречи.
          Мы забирались дальше и дальше в глубь великой страны, передвигаясь от поселения к поселению, и с удивлением обнаруживали, что слух о Рюрике с первых дней осени распространялся среди затерянного в лесной глуши народа, словно улетавшие в более теплые края птицы на каждой стоянке оставляли не только перья своих утомленных крыльев, но и скупые сведения о загадочном варяге, ставшем правителем северных племен. И чем дальше удалялись мы от Новгорода, тем неправдоподобнее и причудливее становились людские предания. Мы с интересом слушали о том, что Рюрик в поединке победил заморского трехголового великана, что десятки его сыновей отправлены во все уголки славянской земли покорять неподвластные ему племена, что он посланец Перуна, и меч в его руках временами превращается в карающую молнию. Мы считали дымки очагов в станах, чтобы наложить справедливую виру; составляли списки мужчин, способных войти в ополчение, вершили княжеский суд в спорных вопросах, оставляли в наиболее крупных селениях по два-три дружинника и беспрепятственно двигались дальше. На десятый день мирного похода, в заснеженной крепости, на
крутом обрыве утихомиренной льдом реки нас встретил старый знакомый - неунывающий и вездесущий Весел.
          - Я бы не советовал углубляться далеко отсюда, даже мой отец старался избегать этих мест, люди, живущие здесь, слишком свободолюбивы и упрямы. - Предупредил он Рюрика
          - Кому они платят дань?
          - В том-то и дело, что никому. Редко кто добирается до таких глухих углов, а выбраться из них без помощи местных жителей еще труднее.
          - Спасибо за предупреждение, Весел, - Рюрик дружески похлопал весского вождя по плечу. - Теперь я понял, почему ты встретил нас именно здесь, а не в начале пути.
          - Но ты ведь все равно не послушаешь меня, - круглое лицо Весела залоснилось улыбкой, - отдохни в моем Сожске и разреши сопровождать тебя дальше.
          - Хорошо! Доберемся до первого селения и повернем назад - в Новгород вот-вот должны прибыть гонцы от Синеуса и Трувора - необходимо узнать, как они справляются без меня.
          Мы переночевали в крепости Весела, и утром, усилившись его воинами, готовы были без промедления продолжить объезд славянских земель, если бы не Вадим. Уже накануне вечером он выглядел болезненно поникшим, и от его приземистой фигуры не веяло природной силой и монолитностью.
          - Господин тяжело болен, он не может даже говорить - сообщил его человек.
          Весел на правах хозяина замка, Рюрик и я прошли в покои Вадима. Лицо больного было белее снега, в уголках потрескавшегося рта надувались и лопались пузырьки желтоватой жидкости, глаза бессмысленно упирались в низкий, сучковатый потолок.
          - Я не травил его - скорее удивленно, чем испуганно выдохнул Весел, а Рюрик лишь недоуменно покачал головой.
          Я дотронулся ладонью до лба больного - при смертельной бледности и других устрашающих проявлениях внезапной болезни температура тела Вадима была вполне нормальной, и это насторожило меня, но Рюрик торопился закончить поход, и, оставив в Сожске лекаря, предусмотрительно захваченного из Новгорода, мы выехали из крепости, намереваясь вернуться в пограничное укрепление Весела на следующий день.
          Русло реки, по которому двигался наш обоз, постепенно сужалось, и все ближе к нам подступали раскидистые ели, казалось навсегда согнувшие свои ветви под тяжестью осевшего на них снега.
          - Далеко до привала? - озабоченно спросил я Весела, и тот молча указал рукой куда-то поверх мерцающего вдалеке леса.
          Приглядевшись, я с трудом различил ниткообразное облачко, поднимающееся вверх прямо от верхушек сливающихся в сплошную стену елок.
          - Мрачное место, - согласился Рюрик, и я вдруг отчетливо заметил крохотный вздувшийся пузырек на его пунцовых, потрескавшихся губах.
          - С тобой все в порядке?
          - Темнеет в глазах, как от удара палицы по шлему.
          - Почему молчал?
          - Ночлег ближе впереди, чем сзади - он был немногословен, но я успел заметить и несвойственную бледность его лица, и потускневшую зелень воспаленных глаз.
          Переговорив с Веселом, который теперь был по-настоящему напуган происходящим, я настоял, чтобы Рюрик расположился в последних санях обоза, а отряд прибавил в движении. Мое беспокойство не укрылось от взглядов Степана и Горыса, как-то незаметно сблизившихся во время многодневного похода, и они то и дело выразительно поглядывали на меня, хотя и двигались впереди растянувшегося в цепочку отряда, сразу вслед за проводником, выделенным Веселом.
          Наша озабоченность недомоганием князя притупила чувство опасности, и мы жестоко поплатились за потерю бдительности. Одновременно с обоих берегов с тягучим пронзительным скрипом, рассекая обоз надвое, рухнули ветвистые ели, засвистели стрелы, и на передовую часть переломленного отряда откуда-то сверху, гигантскими шишками посыпались бородатые воины с тяжелыми топорами на длинных толстых рукоятках. Рюрик попытался подняться с саней, но, окончательно обессилев, осел на снег и потерял сознание. «Возвращайтесь в Сожск, мы задержим их», - крикнул я Веселу и, выхватив меч, с трудом перебрался через поваленные деревья на ту сторону, где разгоралась жестокая схватка.
          Мне приходилось участвовать во многих битвах, но эта была похожа на кровавую бойню. Удары мощных топоров обрушились на растерявшихся дружинников со всех сторон, топоры запросто разрубали кольца кольчуги, иногда, чего я ранее не мог даже представить, застревали в щитах и своей тяжестью заставляли избавляться от привычной защиты, меткие стрелы роем вылетали из обступившего русло реки леса, а сами лучники были невидимы и неуязвимы для наших стрелков. Скоро все было кончено. Лишь я, окровавленный Горыс и Степан, уцелевшим щитом прикрывавший шатающегося варяга, безнадежно прижались к поваленной ели перед стаей разъяренного врага. Они бросались на нас, как свора натасканных псов на затравленную, однако еще огрызающуюся добычу, и не раз отскакивали назад, оставляя на затоптанном снегу тела своих издыхающих сородичей. Но передышки нам не было - как только враг отступал - из леса летели стрелы, и уклониться от них было невозможно. А мы все-таки держались, выигрывая драгоценное время. Щит Степана был искорежен и выгнут в обратную сторону, одно ухо дружинника было отсечено напрочь, и кровь заливала глаза;
правая рука Горыса мокрой тряпкой покачивалась из стороны в сторону; помятый шлем сдавил мою голову как железный обруч разбухшую бочку, и малейшее движение отзывалось в раскаленном мозгу тупой всепоглощающей болью.
          - Мы дали возможность ему избежать погони - прохрипел я, поймав на секунду вопросительный взгляд Степана.
          - Теперь можно и умереть, - откликнулся Горыс, - я не подвел тебя, Свенельд? - Он усмехнулся почти как Рюрик и даже оглянулся назад, туда, где за поворотом реки обрывался след от саней спасенного вождя.
          Новой атаки не последовало. Из леса высыпали лучники и подошли к нам вплотную. Издевательски тщательно они натягивали звенящую тетиву убойных луков, а у нас даже не осталось сил броситься им навстречу, чтобы последний раз пустить в дело верные мечи. Они расстреливали нас методично, по очереди, и каждый меткий выстрел сопровождался радостным ревом всей своры. Первым пал Горыс: сразу две стрелы пронзили его действующую руку, и прежде чем молча ткнуться лицом в снег, он судорожно сумел подтянуть раскрытую ладонь ко рту и крепкими зубами стащил с нее окровавленную перчатку. Ни одна капля крови не обагрила узенькое золотое кольцо на мизинце варяга, и едва уловимая улыбка тронула его тонкие губы.
          Наступила очередь Степана. Стрела, пробив изрубленную кольчугу, застряла в ключице дружинника, и его могучее тело, сразу же ставшее неуклюжим и непослушным, откинулось назад, ломая, словно хворост, крупные ветви поверженной ели. Но и с закрытыми глазами Степан успел взволнованно прошептать мне: «Свенельд, а стрела точь-в-точь как у того неуловимого убийцы… помнишь?» - «Помню, Степан, все помню» - отвечал я, затуманенным взором повсюду натыкаясь на прищуренные глаза лучников. Они почему-то медлили, а раскаленный обруч стягивал мою голову все сильнее и сильнее. Наконец, зазвучала одиночная стрела, и одновременно с долгожданным и даже облегчающим выстрелом остатки моего сознания растворились в болевых волнах, как щепотка соли, брошенная в крутой кипяток.
        16
          Чьи-то ласковые, чуткие руки приподняли мою голову, уже не раскалывающуюся, а ноющую от боли, и я почувствовал, что в пересохший рот, капля за каплей осторожно полилась сладкая животворящая жидкость. Я попытался открыть глаза, но веки уперлись в тугую повязку, плотно облегавшую верхнюю часть лица. Жажда до конца не отпустила меня, когда мою голову осторожно опустили на мягкое ложе, и ласковые пальцы упорхнули так же неслышно, как и появились.
          - Кто ты? - простонал я, но ответа так и не дождался: то ли его не было вовсе, то ли я вновь провалился в глубокий омут беспамятства.
          Второе мое пробуждение было более явственным и длительным. Я снова очнулся от прикосновения знакомых чутких пальцев, но повязки, пеленающей мою голову, на сей раз не было, и постепенно я различил голубые глаза в обрамлении русых локонов.
          - Снега! - Выдохнул я и тут же понял всю нелепость своего восклицания.
          - Тише, тише, тебе нельзя разговаривать, - молодая женщина улыбнулась и, оставляя меня одного, оглянулась перед выходом из просторной землянки, - спи, я скоро навещу тебя.
          Первые дни я ни о чем не думал и ни о чем не спрашивал - просто ждал ее прихода, ждал целебного напитка, порции которого возрастали с каждым новым приемом, увеличивая минуты моего бодрствования, ждал прикосновения теплых нежных пальцев и приближения голубых бездонных глаз, в которых тянуло утонуть без всяких попыток на спасение. Но силы возвращались, и возвращалась прежняя жизнь со своими сплошными вопросами и тайнами. «Спасся ли Рюрик? Не ошибся ли я, поручив его Веселу, ведь он и Вадим подверглись приступам злочастной болезни именно после ночлега в Сожске? Что с Горысом и Степаном, и где, наконец, нахожусь я сам? »
          - Кто ты? - повторил я свой вопрос через несколько дней, проведенных в блаженном безмолствовании голубого тепла и заботы.
          - Ната.
          - Ты живешь среди этого дикого, беспощадного народа?
          - Он не дикий, он просто очень любит свою землю и свободу.
          - Почему же тогда он напал на нас без всякой причины? - мне почему-то не хотелось считать ее представительницей этого воинственного племени.
          - Но ведь вы шли, чтобы захватить наших женщин и увезти их далеко за море.
          - Кто тебе так сказал?
          - Ты много хочешь знать.
          - Со мной до конца оставались два доблестных война.
          - Их раны намного серьезнее, чем у тебя, им придется долго ждать возвращения к полноценной жизни.
          - Ты заботишься и о них?
          - Да.
          - Мне кажется, ты не истинная дочь своего племени.
          - Спи, хватит на сегодня, у нас скоро будет время поговорить о многом, что интересует тебя и надо знать мне. Кстати, - ее глаза потеплели еще больше - как твое имя?
          - Свенельд.
          - Све-нельд - по слогам протянула она, - звенит как колокольчик, - и, по привычке, оглянувшись у выхода, добавила, - ты храбрый муж, не беспокойся о себе, мы умеем ценить отвагу врагов.
          - Я не враг тебе! - выкрикнул я, испугавшись, что она не услышит.
          - Верю, - донесся до меня ее спокойный голос.
          Во время моего лечения я видел только Нату, и у нас с ней установились странно-доверительные отношения. Мы рассказывали о себе безоглядно и с радостным облегчением то, что не доверяли никому, замечали малейшие перемены в нашем настроении и, догадываясь, чем они вызваны, с нетерпением ждали новых встреч, но в нашем общении присутствовала и некая сама собой образовавшаяся граница, переходить которую мы не решались. Для нее это был Рюрик и его первостепенная цель - создание объединенной державы, для меня - гибель дружинников, по наущению человека, несомненно, ей близкого и уважаемого. Странным для меня было и то, что впервые так открыто я общался с женщиной и не испытывал никакого неудобства. Может быть, мы видели друг в друге всего лишь лекаря и больного, может быть, боги с первой встречи посеяли между нами семена благоухающих цветов, пленительный нектар которых пьянил нас все больше и больше. Мы легко могли бы перескочить и к запретным темам, но не знали, чем все закончится - полным доверием или полным разрывом - и предпочитали пока не рисковать.
          Народ, пленивший нас, называл себя шехонцами и издавна жил на берегах вялотекущих рек, зыбучих болот и дремучих лесов. Весной реки широко разливались, и в речной пойме гнездились тучи уток, а рыба шла на нерест так, что вода кипела и пенилась от огромных щук и судаков, словно во время морского прибоя. Трава в низменных долинах, когда вода отступала, вырастала в человеческий рост, и в шехонских семьях было принято держать не по одной корове. Большинство мужчин занимались охотой на кабанов, бобров, лосей, зайцев, волков, лис, но медведи жили беззаботно и беспечно, разоряя коровники, хранилища с овсом, а иногда наведываясь и в человеческие жилища. Шехонские охотники не боялись грозных лесных хозяев, просто медведь с незапамятных времен почитался как прародитель племени, и охота на него была запрещена.
          Шехонцы уходили в леса, если приближался богатый и хорошо охраняемый обоз, что случалось нечасто, или встречали путников радушно и хлебосольно, если видели их малочисленность и нужду, но всегда предпочитали хранить в тайне зыбкие проходы среди топких болот, защищавших их лучше каменных замков и крепостей. Только немногим воинам разрешалось покидать пределы тщательно охраняемой территории, используя древние, едва заметные проходы в гнилой топи. Зимой, когда болота замерзали, шехонцы старались жить еще тише и неприметней, но в случае нежданной опасности они могли быть жестоки и беспощадны, в чем я смог убедиться на собственном опыте.
          Я узнал, что Ната действительно не была родной дочерью своего племени, хотя и переняла у него характерные черты, ставшие неотьемлимой частью ее свободолюбивой и гордой натуры. Как-то много лет назад, поздней осенью, к берегу обмелевшей Согожи прибило допотопный из четырех бревен плот, на котором сидела, свесив ноги в воду, голубоглазая девочка со спутанными грязными волосами и рыбной чешуей, прилипшей к костлявому полуголому тельцу. Нерешительно переставляя свои худые ноги-палочки, она подошла к столпившимся на берегу незнакомцам и протянула раскрытую ладошку с тускло блестевшей на ней чудом сохранившейся золотой монеткой, внятно выговаривая единственное слово - «нате». Позже ее так и прозвали - Ната. Девочку приютил немногословный охотник-бобыль, добившийся права свободно по тайным тропам покидать шехонскую территорию и так же свободно возвращаться в родные места. Ната стала его приемной дочерью, научившись вести нехитрое хозяйство, а, повзрослев, - успешно охотиться и владеть оружием. Отец никогда не распространялся о продолжительных отлучках, но и не расспрашивал Нату о тайне ее появления на
берегу Согожи.
          «Ты действительно ничего не помнишь о своей жизни до появления у шехонцев?» - спросил я ее. «Нет», - прозвучало в ответ, но я впервые почувствовал крупинку лжи в категоричности короткого отрицания.
          Когда я встал на ноги, мне разрешили покинуть мрачную землянку. Снаружи во всю господствовала весна. На деревьях появились первые клейкие листочки, реки разлились, и прибрежные ивы оказались в темной воде, издали похожие на рыбаков, тянущих полноводный невод. За мной никто не следил, никто не донимал меня расспросами и никто не боялся, что я попытаюсь скрыться - единственно знакомый путь вверх по какой-то из рек был безнадежен изначально: на берегу не видно было ни одной лодки, а на тайно сооруженном плоту одному выгрести против стремительного весеннего половодья не представлялось возможным. Да и как бросить Горыса и Степана, до сих пор лежавших в беспамятстве и боровшихся со смертью.
          Наконец, наступил день моей встречи с шехонским вождем. Он принял меня сидя на высоком отшлифованном временем каменном валуне и, несмотря на пригревавшее солнышко, на его плечи была накинута бурая медвежья шкура. В разновозрастной толпе охотников, рыбаков и ремесленников, окружавшей нас колышущимся полумесяцем, мелькали и молодые женские лица, что считалось недопустимым среди других племен, населявших землю русичей.
          - По нашим законам ты можешь остаться с нами и быть таким же свободным как все мы; если же захочешь вернуться туда, откуда пришел - у тебя один путь - очиститься перед медведем. - Речь вождя была возвышенна и сурова, и все сородичи слушали ее, затаив дыхание, хотя ритуал выбора и слова, обрамлявшие старый обычай, наверняка, были знакомы им чуть ли не с рождения.
          - Я должен вернуться!
          - Тогда завтра, когда солнце скроется за верхушку леса, наступят дни твоего испытания.
          - В чем оно состоит?
          - Тебя отведут через болото в логово священного медведя и оставят там, на три ночи и три дня без оружия, с бочкой меда и твоей решимостью покинуть нас.
          - И что дальше?
          - Через три ночи и три дня за тобой придут. Если ты останешься, жив, ты волен, как птица, если нет - ты не прошел очищение,… и - не пытайся самостоятельно найти дорогу через болото - оно не признает ни одного неверного шага...
          - Если вернусь - что будет с моими воинами?
          - Их судьба будет в твоих руках.
          - А если я погибну?
          - Их будет ждать тот же выбор!
          - Кто-нибудь прошел через это испытание?
          - Да! Дважды!
          - Ну, что ж, спасибо за прямоту и за то, что не дал мне умереть от ран.
          - Ты храбрый воин, а у мужественных людей всегда должна быть возможность побороться за свое будущее, - вождь скинул медвежью шкуру на руки и, легко спрыгнув с валуна, закончил, - я сказал все, что должен был сказать, и совсем скоро ты ощутишь холодное дыхание смерти.
          Она пришла ко мне и в ночь перед испытанием, хотя я был уже абсолютно здоров и не нуждался ни в перевязке, ни в лекарственной настойке, а мой разум, пытался стряхнуть с себя дурманящий аромат божественных цветов нашей первой встречи.
          Ната ухаживала и за мной, и за Горысом и Степаном - неужели во всем племени только она умела лечить раны и переломы? Почему Степан и Горыс так долго не могут придти в сознание, а если меня обманывают насчет друзей - почему я не могу с ними увидеться? А ее отец, вернее тот, кто называет себя так, один из немногих шехонцев, имеющий связь с представителями других племен - не он ли способствовал клевете о цели нашего похода, и не он ли неуловимый стрелок, покушавшийся ранней осенью на Рюрика? Во всяком случае, та заказная стрела, как заметил Степан, действительно была шехонской.
          Но она пришла, хотя не могла не догадаться, что рано или поздно разоблачающие ее вопросы возникут в моей прояснившейся голове, и именно сегодня, в ночь перед очищением, я попытаюсь найти на них ответы с ее помощью.
          - Я не думал, что ты придешь сегодня.
          - Прости, я не всегда была искренна с тобой.
          - Я знаю.
          - Свенельд, расскажи мне о Рюрике. - Она сразу же переступила через незримую черту, о которую мы спотыкались все время. - А потом спрашивай все, что хочешь.
          Разве можно клянуть солнце, что оно обожгло кожу неосмотрительного человека, разве вправе винить путеводные звезды, что они скрылись за стремительно набежавшими облаками - я рассказывал историю варяжского пришествия на славянскую землю, и уже не сомневался в ее невиновности и желанию бескорыстно помочь нам. Мы сидели на низенькой лавке плечом к плечу, и когда ее русые волосы, пахнувшие душистой сосновой смолой, слегка касались моей небритой щеки - прикосновение было чарующим и волшебным.
          - Я помню своего настоящего отца, - теперь в тесной землянке упоительно звучал ее голос, - он не был похож на остальных рыбаков, хотя пользовался у них уважением за свое умение всегда возвращаться домой с богатым уловом. Отец часто садил меня на колени, и, перебирая задумчивыми пальцами мои волосы, напевал грустные песни на незнакомом гортанном языке. В памяти не потускнели ни узкое кольцо на его мизинце с инкрустированными символами, ни голубые глаза, устремленные вдаль безбрежного моря. Наверное, Мергус, о котором ты только что рассказывал, и был моим настоящим отцом.
          - И вот ты узнала точно такое же кольцо на пальце Горыса, и благодаря этому нас не умертвили сразу же после расстрела, - я не спрашивал, а просто помогал ей оставить в прошлом все сомнения, как недавно сделал и сам.
          - Ваша отвага спасла вас, но ты прав, - увидев, как золото блеснуло на мизинце Горыса, - я поняла, что моя жизнь неотделима от ваших жизней.
          - Горыс хранил свой амулет от посторонних взоров, а Рюрик запретил нам выведывать тайну кольца, веря, что придет время и все прояснится без назойливых дознаний, но, по-видимому, твой настоящий отец и отец Горыса были родными братьями. Ты могла бы проверить мою догадку у Горыса.
          - Он в забытьи, и, думаю, придется ждать до Купалы, прежде чем между нами протянется нить доверия.
          - Странно, я полностью здоров, а Горыс и Степан почему-то не могут прийдти в себя.
          - Не удивляйся, я пою их сильнодействующим снадобьем, и они постоянно спят, что бы не расходовать драгоценные силы.
          - У каждого племени свои целебные травы и напитки, но, мне кажется, прежде всего, твое внимание исцелило меня.
          - Ты что, это голубая глина вытянула боль из твоей головы.
          - Голубая глина?
          - Да, она встречается у нас в верховьях Соги. Главное - не дотрагиваться до нее голыми руками до того как приложить к ране или перелому и тщательно высушить на раннем солнышке. Шатун научил меня пользоваться чудодейственной глиной, и я не раз применяла ее, когда он возвращался больной и покалеченный после отсутствия в племени.
          - Странное имя - Шатун!
          - Так называют медведя-одиночку, который покидает свои владения и, ничего не боясь, шатается где попало. Шатун приютил меня у шехонцев и помог выжить среди чужого народа.
          - Боюсь, именно он стал виновником гибели нашего отряда.
          - Свенельд, пусть Шатун когда-то заменил мне отца - я выросла и вправе без него принимать свои решения. Лучше скажи - ты когда-нибудь раньше сталкивался с медведем?
          - Нет.
          - Никогда не показывай, что боишься его, если он почувствует твой страх - ты погиб, несмотря на всю твою доблесть и воинский опыт. Не поворачивайся к медведю спиной - лучше смотри ему прямо в глаза и разговаривай как с равным. Священный медведь стар и не алчен до человеческой крови, но быстро гневается, когда бочонок с медом распечатан не им, не дотрагивайся до меда, питайся ягодами, - Ната кивнула головой на принесенное лукошко - вот такими, их на болоте достаточно.
          - Твои советы бесценны для меня, - я осмелился дотронуться до ее пальцев, ласковой теплоты которых мне не хватало все последнее время, - вождь не сказал, кто испытал на себе взгляд священного медведя и остался жив: один, как можно догадаться, - Шатун, а кто второй?
          - Я, - ответила она просто, - мне то же очень хотелось стать свободной, как птица.
          В эту ночь мы впервые любили друг друга. Все получилось естественно и просто. Даже в любви Ната была свободна и независима. Она умела наслаждаться драгоценным мгновением, но и сама не забывала дарить желанную сладость. Словно большие чайки мы слаженно устремлялись в высоту и блаженно парили под облаками, чтобы потом с яростным криком камнем падать вниз и, чуть не разбившись, усердно работая крыльями, снова набирать невиданную высоту. Ее желание высасывало из меня все соки, а силы не убывали, и мышцы наливались звонкой неукротимой песней молодости и торжеством совершенства. Ночь пролетела как сладостный сон, и я чувствовал себя на гребне большой волны, несущей меня мимо всех проблем и страхов, казавшихся теперь до смешного мизерными и бесплодными.
          - Вот и хорошо, - промолвила она, одеваясь, - теперь ты избавился от сомнений и обрел настоящее спокойствие, подготовившись к встрече с медведем.
          - Только поэтому ты провела эту ночь со мной?
          - Не только, - как всегда просто ответила она и протянула мне небольшой, но крепкий с широким лезвием нож, - возьми его с собой, но помни, лучше не доводить дело до схватки.
          - Когда вернусь, - мне обязательно надо будет поговорить с Горысом и Степаном.
          - Вернешься - поговоришь!
        17.
          Болото выглядело бесстрастным и умиротворенным, как священное озеро у словен, и лишь тонкие почерневшие стволы редких деревьев напоминали головешки, торчавшие на голом пепелище. Проще простого - прыгай с кочки на кочку, а бестрясинный зеленый лес - вот он, рядом. Но когда мы подходили ближе к манящему лесу - он оказывался и не лесом вовсе, а островком зелени, за которым открывалось новое пепелище, и невдалеке снова маячил клин леса, зовущий и отрешенный одновременно.
          Наконец, мы выбрались на холмистую возвышенность, пересеченную березовыми перелесками, и цепочка моих провожатых, словно гусеница, медленно поползла через болото в обратный путь. Только теперь я почувствовал ноющую усталость в отвыкших от длительных переходов ногах и с наслаждением опустился на сухую землю, прислонившись спиной к белесому стволу и не упуская из виду бочонок с медом, оставленный молчаливыми проводниками на невысоком березовом пне в центре возвышенности.
          Ната не ошибалась - я был абсолютно спокоен и просто, без страха и волнений, ждал шехонского медведя, как неизбежно ждут прихода рассвета после ночи или луны после солнца. Я не мог умереть, не увидев зеленоглазого наследника Рюрика, до конца не уяснив цель своего появления на славянской земле и смысл моей встречи с голубоглазой, свободной, как птица, женщиной. И еще я чувствовал, что моя смерть засохшим корневищем спрятана внутри моей же души и, когда ее щупальца начнут оживать, мне захочется одного - лечь на дно ладьи и пуститься в море, упираясь глазами в покачивающийся купол вечного неба. А сейчас мне хотелось многого, и в первую очередь - поскорее пройти обряд очищения.
          Но медведь появился в последний третий день отпущенного срока. Легкий ветерок дул от него, и он занялся бочонком, не обратив внимания на меня, сидевшего неподвижно, прислонившись спиной все к той же березе. Я поднялся на ноги, и он, оторвавшись от сладкого лакомства, встал на задние лапы и, пофыркивая, двинулся в мою сторону. Рукоятка спрятанного ножа жгла похолодевшую кожу, но я, скрестив руки на груди, молча ждал приближения матерого зверя. Медведь подходил, тяжело переваливаясь с лапы на лапу, неимоверно увеличиваясь в размерах, и его оскаленная пасть, испачканная медом, пофыркивала все угрожающе. Следуя совету Наты, я не отводил взгляда от выпуклых, подвижных звериных глаз и видел в них почти человеческое любопытство. Медведь подошел ко мне вплотную, его лапа, одним движением которой он легко мог свернуть мой череп, опустилась мне на плечо, но я выдержал ее тяжесть и выразительно утверждающе, все так же глядя прямо в выпуклые глаза, протянул: «Не надо!». Зверь убрал лапу, фыркнул скорее утомленно, чем угрожающе, отступил на шаг, опустился на четвереньки и с достоинством, не оглядываясь,
медленно удалился в перелесок, оставив мне и бочонок с медом, и невыветривавшуюся вонь звериного пота. Заныли кровавые борозды на плече, вспаханные когтями медведя, проснулись жажда и голод, не донимавшие меня ранее, и нестерпимо томительно потекли минуты ожидания прихода проводников. Теперь я свободен, теперь в Сожск, в Новгород, в Ладогу - туда, где Рюрик, туда, где я нужнее всего, туда, где я обязан быть благодаря предопределению и тайне рождения.
          Но первым, кто неслышно возник передо мной, был Шатун, сжимающий в крепкой руке жаждущий теплой плоти нож. А кто еще мог в одиночку пробраться через болото и незаметно подкрасться ко мне во владениях священного медведя?
          - Мне не трудно было бы издалека покончить с тобой, - процедил он, сквозь полные губы, - но здесь священное место, доставай нож, я знаю, она дала его тебе - сразимся в честном поединке.
          - Сразимся, - согласился я и ринулся ему навстречу.
        Противник был жилист и длиннорук, но хотя его звали Шатун - он не был медведем. Через несколько минут все закончилось - мы оба истекали кровью, однако вместе с кровью жизнь утекала только из его тела.
          - Мы умираем, - наполовину слукавил я, - скажи перед смертью, кому ты служишь?
          - Олегу, - сознался он и с трудом добавил, - не бойся, ты не умрешь, Ната вылечит тебя.
          Его ослабевшая рука рванула спутанную цепочку с потной шеи
          - Нате, - последний раз разжались потрескавшиеся от жажды губы, и на ладони тускло блеснула золотая монетка.
        Часть вторая. Бунт.

  Из записей Щепы.
          Настоящий правитель терпеливо, пядь за пядью, должен собирать свою землю, обильно орошая ее собственным потом и потом своих подданных. Как плотник строит для своей семьи крепкий просторный дом, бревнышко к бревнышку, от рассвета до заката, так и правитель беспрерывно кует невидимые людскому большинству скобы, намертво скрепляющие основу растущего дома. Плотник может легко надорвать жилы, в одиночку ворочая необхватные бревна, и правитель может быстро сложить свою голову без преданных и энергичных соратников. Но первому проще: тот, кто не помог, не подсказал, не посочувствовал - тот не друг, тот завистник и, может быть, враг, а как второму в оглушающем хоре угодливости, подхалимства и послушания распознать скромный голос преданности?
          После возвращения Синеуса и Трувора с варяжскими дружинами я стал в Новгороде кем-то вроде старшего казначея, следя за наполнением княжеских амбаров в ширящейся гавани и тайных складов в подземелье каменного детинца. Ни одна монета, ни один товар, ни одна торговая сделка не могли миновать меня и моих записей, тщательно складываемых в объемный сундук, доставшийся от умершего Гостомысла. Новые обязанности требовали моего постоянного присутствия в Новгороде, и, казалось, я навсегда лишился возможности вновь оказаться в центре важнейших событий, но, как не раз приговаривала моя мать: «если ты бессловесным выпал из люльки и не разбился, а лишь впервые заголосил - тебе будет, что вспомнить в глубокой старости».
          К весеннему разливу Рюрик с Вадимом, но без Свенельда и большей части дружины возвратились в Новгород. «Свенельд погиб в шехонской засаде», - коротко объяснил мне Вадим, а подробности я в тот же вечер выудил у рядовых очевидцев неудачного похода. Оставляя ослабленного внезапным недугом Рюрика на руках Весела, бесстрашный варяг бросился в гущу врага, и больше его никто не видел. И Горыс, и Степан также сложили свои головы в жестокой сече. Через две ночи, проведенные в Сожске, Рюрик, окрепнув телом и людьми, вернулся на место засады - ни трупов, ни крови, никакого следа сражения. Весел провел его до первого селения шехонцев - оно вымерло - даже ни одна собака не затявкала. Сунулись дальше - чуть не завязли в болоте, и Весел настоял на возвращении в укрепленный замок. «А Вадим, - спросил я одного из приближенных Горыса, знакомого мне с памятного плавания - как он остался без единой царапины?» - «Вадим был поражен тяжелой болезнью и не отлучался из Сожска», - ответил немногословный варяг».
          Жизнь между тем не то что продолжалась, а бурлила как весенняя река, завораживая неумолимым ходом своего течения. Уже возвращались из отдаленных земель разбухшие от выплаченной дани первые обозы - без больших потерь, с заверениями от различных вождей в преданности Рюрику, а иногда и с присланными в знак уважения нужными городу людьми - строителями, оружейниками, бочарами, и просто молодыми, красивыми женщинами. Из Ростова прибывал прошлогодний хлеб, из Полоцка везли ткани и заморское вино, варяжская ладья, встреченная без особого опасения, отплыла нагруженная мехами, воском и медом, оставив половину добычи, захваченной на берегах Сены. В свою очередь не проходило и дня, чтобы из Новгорода, блестя на приветливом солнышке позвякивавшими кольчугами, не выходил в дальнюю дорогу добротно снаряженный конный отряд, или не отплывал, изрядно осевший от тщательного отобранного груза торговый корабль. Детскими шажками, падая и спотыкаясь, мы неумолимо расширяли свое влияние в сторону двух великих рек - Днепра и Волги, и пока не задумывались о целесообразности направления движения - так ребенок забывает, в
какую именно сторону он первый раз сдвинулся с места, увлеченный самостоятельностью крепнувшей с каждым шагом несмелой поступи.
          Рюрик, принимал вождей и послов, наставлял начальников обозов, заглядывал в кладовые, донимал меня расспросами о дирхемах и гривнах, закладывал остовы строящихся боевых ладей, проверял на прочность при нем выкованные доспехи, обучал молодых дружинников, и готовил поход в шехонскую землю, ежедневно отправляя к Веселу гонцов, знакомых с весянским народом и его обычаями. Но за посыльными закрывались дубовые, скрепленные железными пластинами новгородские ворота, и гонцы бесследно растворялись в лесных массивах, не возвращаясь назад и не давая о себе знать ни одной весточкой. Безмолвствовал и Весел, не появлявшийся в городе со времени злополучных событий под Сожском.
          - Не верил бы я ему, - приговаривал Вадим, когда очередной всадник исчезал в пыли проторенной к главным воротам многолюдной дороги.
          - Свенельд поручил беспомощного князя Веселу, - осмелился возразить я - значит, он доверял ему.
          - А что, Свенельд никогда не ошибался?
          - Не помню такого, - ответил ему Рюрик и, отвлекаясь от мрачных сомнений, приказал, - подготовьте все к встрече Трувора, он завтра будет здесь со своей малой дружиной.
          - Слушаюсь, - поклонился Вадим, и, скользнув по мне ничего не выражающим взглядом, грузно спустился со сторожевой башни.
          - Слушаюсь, - поклонился и я, с трудом скрывая недоумение.
          При новом хозяине по-новому скрипят даже старые половицы. Раньше мы кланялись не князьям, а волхвам и идолам; при Гостомысле я даже представить не мог, что мне будет отдан приказ наравне с Вадимом, поставив меня, человека из низкородной захудалой семьи на один уровень с сыном покойного правителя, и тот воспримет это как само собой разумеющееся. Я знал Вадима надменным и гордым, и решил повнимательнее приглядеться к нему, что бы разобраться в мотивах его изменений.
          Новгород готовился к праздничному пиру в честь Трувора, но встреча двух братьев всех пригорюнила и опечалила. Трувор приехал к Рюрику неестественно иссохшим и немощным и, хотя он радостно улыбнулся мне, как старому знакомому, я сразу же увидел, что дни его сочтены и, что его прибытие к брату - не что иное, как желание принять смерть в присутствии близкого и любимого человека. Когда-то я предсказал неизбежную гибель Трувора, но чтобы она нагрянула так внезапно и на моих глазах…
          О том, что скорая смерть младшего брата неминуема, понял и Рюрик, и тут же поторопил с приездом Синеуса, возвращавшегося из чудских земель и заночевавшего в Белоозере.
          Наступил момент, когда все мы собрались у постели таявшего на глазах правителя кривичей, негласно понимая, что отдаем последнюю дань самому милосердному и привлекательному из трех варяжских братьев. Трувор слегка приподнялся с мягкого ложа, опираясь на острый высохший как сучок локоть, и с волнением, прорвавшимся сквозь поглощавшую его пелену забвенья, отрывисто произнес:
          - Пусть останутся Рюрик и Щепа!
          - Мы правильно поняли, - переспросил изумленный Рюрик, - не Синеус, а Щепа?
          - Да, вы все поняли правильно - Рюрик и Щепа.
          Когда мы остались втроем, локоть больного, не выдержав непосильной нагрузки, с хрустом сложился, и голова Трувора больше не поднималась с застеленного льняной тканью мягкого ложа, но слова, сказанные им, были ясны и прозрачны, словно слезы невинного младенца. Мы старались не часто прерывать речь умирающего, боясь лишними вопросами замутить ее выстраданную и искреннею чистоту, но и совсем обойтись без вопросов не смогли, настолько она была для нас неожиданной и важной.
          - Я понимаю, ты озадачен моим выбором, но то, что я должен рассказать, не предназначено для ушей Синеуса, Олега и Вадима, вернее одного из них, но кого именно - я не знаю, и в этом наша беда..
          Он так и произнес «наша», хотя, несомненно, осознавал и чувствовал, что хищнический дух смерти уже витает над ним и ее темное покрывало вот-вот неслышно опустится на утомленные страданиями глаза.
          - Кривичи приняли меня радушно и дружелюбно, они даже старались ограничить меня от слишком рьяного постижения науки управления, приговаривая: «в свежем деле - недоест, не то - быстро надоест»! Повелевать, что владеть мечом - упоительно для себя и привлекательно для непосвященных. Но не сразу юноша может стать воином, а воин правителем. Я был и князем и прилежным учеником, и со временем мог бы, брат мой, стать твоей надежной опорой…
          - Я всегда верил в тебя, Трувор!
          - А ты всегда был для меня и старшим братом, и отцом, и великим конунгом. Однако слушайте дальше. Изборск - славный град, кривичи - гордый народ, но гордость их издавна уязвлена богатством, славой и великолепием соседнего Киева, и превосходство столицы полян над их Изборском гложет кривичей ревностью отвергнутого любовника. Любой слух о киевских делах, любое известие из полянских земель непостижимыми путями становится их достоянием и будоражит податливые умы и души. Естественно, все сведения о соседях с определенными намерениями переливались с возбужденных уст кривичей в мои уши.
          - Ты узнал что-то об Аскольде и Дире? - не выдержал Рюрик.
          - Ты учил меня терпению и выдержке, но я рад, - и здесь лицо Трувора заметно просветлело, - что они отказали тебе в связи с памятью о старых друзьях. Аскольд и Дир стали великими людьми в Киеве, повоевав многих древлян, угличан, булгар и хазар. Варяжская военная выучка в сочетании со славянскими уловками и хитростью неизменно приносила им свои плоды. Подняв ветрила, так киевляне называют парус, на двухстах ладьях (мы с Рюриком переглянулись) они предприняли поход на Царьград - император, отсутствующий в городе, с трудом, потеряв все боевое охранение, прорвался в столицу сквозь киевские корабли и был в немалом затруднении, не решаясь на новое сражение. Не наши сородичи, а варяжский Один и славянский Перун отступили перед греческим божеством - Христом.
          - По мнению многих, Христос кроток и не воинственен! - снова не выдержал Рюрик.
          - Но он может творить чудеса во имя спасения усердно молящихся на него, - возразил Трувор, - сломленный император пытался откупиться золотом и серебром - Аскольд и Дир, приняв подношение, справедливо рассчитывали на большее.
          Тогда патриарх Фотий, главный глашатай греческого бога, пригрозил киевлянам карой небесной, но те засмеялись в ответ, заявив, что Перун, Один и Стрибог сумеют справиться с немощным страдальцем, распятым на кресте. В ответ на насмешки Фотий вынес из куполообразного храма кусок плаща, якобы принадлежащий богородице, опустил его в воду и стал просить бога ниспослать на море спасительный для осажденных шторм. Погода была солнечной и безветренной - ничто не предвещало изменений, как вдруг нагрянувший шквал разметал и перевернул ладьи русов, и только каждый пятый из них вернулся назад в занедужившийся Киев.
          - А Аскольд и Дир, что стало с ними?
          - Аскольд и Дир после похода так уверовали в силу Иисуса, что стали ярыми его почитателями и крестились, а греческие зодчие под их покровительством построили в Киеве первый христианский храм с дивными изображениями по белому камню внутри и с золотым куполом, увенчанным крестом снаружи, - Трувор помолчал, собираясь с силами, и продолжил дальше, - в отличие от меня кривичи не слишком огорчились неудачей похода на Царьград; в их рассказах расцветала зависть по многочисленности и могуществу киевского флота. Рюрик, мы сумеем выставить хотя бы половину от полянских ладей?
          - Пока нет.
          - Пока. Узнаю твою уверенность и укрепляюсь в своем мнении.
          - В каком, Трувор?
          - Если мы хотим сохранить и расширить свою власть, то непременно столкнемся с Киевом, с Аскольдом и Диром. Кривичи давно в сем убеждены, поэтому они и пожелали видеть у себя князем твоего ближайшего родственника, стремясь разжечь и у нас эту убежденность. Рюрик, поклянись еще раз в присутствии Щепы, что ты никогда не обнажишь меча против Аскольда и Дира!
          - Клянусь!
          - Я все равно боюсь, Рюрик!
          - Что именно пугает тебя, брат?
          Трувор прикрыл покрасневшие глаза дрожащими пальцами бестелесной руки и продолжал не менее взвешенно и выстраданно.
          - Может, мы действительно прокляты, - смерть ходит за нами по пятам, подкарауливая в неподходящий час и преданных друзей, и тех, с кем сталкивает нас судьба. Гостомысл, Мергус, Витольд, Свенельд, Горыс, теперь вот я - не слишком ли много крови для того, чтобы построить новый дом.
          - Для смерти нет подходящего времени, а что до крови - таково наше время, оно питается кровью, как человек пищей. Я помню, дед, вспоминая свою молодость, сетовал, что редко кто умирал своей смертью, и до старости в племени доживали лишь избранные. Жизнь на острове была иной, но она закончилась, и теперь снова наступила ненасытная по кровожадности эпоха. Может, от того, как мы встретим ее безжалостные объятья, и будет зависеть судьба целого народа.
          - Мне нельзя умирать, Рюрик! Кому я вручу свою душу - Одину, Перуну или она останется бесхозной, словно изъеденный ржавчиной клинок, выскользнувший из ножен незадачливого воина и безвозвратно потерянный им?
          - Только безумец не боится смерти, - теперь и Рюрик закрыл лицо ладонями, и на его бритом затылке стала скапливаться капелька пота.
          - Ты сам не веришь ни в Одина, ни в Перуна? - ужаснулся Трувор, - и, не признаваясь никому, мучаешься в своем неверии?
          Рюрик молчал, не отрывая ладоней от неподвижного лица; капелька пота набухла и скатилась по загорелой шее за ворот рубахи, но на ее месте зародился свежий кристалл влаги, почти тут же по мокрой дорожке последовавший вслед за первым. Молчание затянулось, и я рискнул прервать его, догадываясь, что Трувор докопался до тайных угрызений угнездившихся не только в собственной душе.
          - Надо, чтобы человек верил, что он не зря появился на земле и что смерть его оправдана всем течением жизни. Кто-то надеется на Одина, кто-то на Христа, кто-то на аллаха, а кто-то просто на самого себя.
          - На самого себя, - повторил Трувор, - тебе легко говорить так, не находясь на пороге смерти. А впрочем, раз у каждого народа свое божество, и разные народы иногда подолгу сосуществуют в мире и согласии, значит, и их покровители могут без вражды уживаться между собой. Мне говорили, что в Царьграде дома инаковерующих, кое-где, находятся по соседству, и далеко не всегда вражда определяет людские взаимоотношения. И не сразу же, в течение определенного дня, человек преодолевает пропасть от Одина к Перуну или от Перуна к Христу - какое то время он действительно принадлежит не богу, а самому себе. Мне стало легче! - просиял Трувор, и взгляды братьев встретились с прежней откровенностью и доверием. - Но умирать все равно страшно, - продолжал младший, - какой смысл в моей смерти? - он обращался уже больше ко мне, чем к Рюрику.
          - Если бы я знал!
          Ввалившиеся глаза зорко выстрелили по моему лицу, и просьба, просочившаяся в их взгляде сквозь все препоны, вынудила меня продолжить.
          - Возможно, твоя смерть нужна во имя искупления чьих-то грядущих неправедных шагов, возможно, ее предчувствие позволило тебе открыто высказать то, что ты не решился бы изречь никогда.
          - Может быть ты и прав, однако слушайте еще одну историю!
          Среди моих слуг был простолюдин Лешак, отравленный безумием вина человечек, обладавший, в то же время, и неоспоримыми привлекательными чертами. Он мог влезть в доверие к недоверчивому, пугливому незнакомцу, используя неизвестно от кого доставшиеся приемы обольщения, по обрывкам бессвязных фраз восстановить утерянную целостность истины и оставаться преданным одному единственному лицу - правителю Изборска. Еженощно ему снился один и тот же сон: его угрозами заставляют предать своего господина, и после измены глоток вина вызывает у него необъяснимые корчи и непомерное распирание желудка. Лешак свято верил в повторяющееся пророчество, и, таким образом, даже пагубная страсть к постоянной выпивке, способствовала его нерушимой преданности ко мне - неизвестно, чего он боялся больше - пытки каленым железом или возможности лишиться хмельного напитка. Странно, когда его ноги заплетались от выпитого, мысли обретали изящную стройность.
          Так вот, Лешак, не пропуская встречи ни со знатным гостем, ни со странствующим бродягой знал о том, что делается при других княжеских дворах не меньше, чем о событиях в Изборске. Неведомыми путями добиваясь регулярных свиданий со мной, он постоянно твердил о готовящемся заговоре в Новгороде. Десятки русичей и варягов готовы якобы принять в нем участие, а во главе всего стоит кто-то из знатных и близких к Рюрику людей. Своей настойчивостью и постоянством он добился того, что я после нескольких встреч поверил ему и приказал выведать имя предателя, но Лешак на следующий день после моего приказа умер, ничего не успев передать мне. Его нашли с кружкой в вывернутой из локтевого сустава руке, с вздутым, как у готовой разродиться женщины животом и с открытыми глазами, темные зрачки которых сузились до размеров еле видимых точек.
          - Жаль, что не удалось встретиться с ним, - я и сам чувствую, что в Новгороде готовится что-то смутное, неподвластное мне, - огорченно вздохнул Рюрик.
          - Теперь ты понимаешь, что я не могу доверять даже Синеусу?
          - Может быть, ты слишком жесток в отношении к нему, но на твоем месте я поступил бы так же.
          - Рюрик, поклянись, что кто бы ни был этот человек, замысливший гнусное предательство, ты не казнишь его. Изгони его из страны, предай публичному позору, заточи в подземелье - но не проливай крови - наступит день, когда последняя капля переполнит чашу и кровь зальет все вокруг.
          Рюрик безоговорочно исполнил волю младшего брата, и с согласия поблекшего Трувора мы покинули его опочивальню.
        19.
          Тризну по усопшему справляли по обычаю кривичей. Первый день после смерти Трувора был заполнен девичьими плясками и пением, ратными игрищами дружинников. На следующий день вместе с умершим в просторную могилу, выкопанную в песчаной почве, положили труп его молодой жены, умерщвленной в то время, когда члены ее господина еще не успели окоченеть полностью, боевое оружие, дорогую посуду и горсть монет. Сверху над могилой насыпали высокий курган - и каждый, от мала до велика, должен был принести хотя бы горсть земли от своего дома. Чем более уважаем был умерший среди людей и богов, тем выше взгромождалась искусственная насыпь над его останками. Третий день был посвящен поминальному пиру, который накануне стали ожидать уже с нескрываемым нетерпением, ибо в предыдущие дни, согласно негласному закону, питались только хлебом и водой.
          Грубые вместительные столы наспех соорудили поблизости от могильного холма и обильно заставили его всевозможной снедью, приготовленной женщинами в ночь после погребения. Ранее мне не приходилось видеть столько разнообразных яств и лакомств, без особого разбора взгромоздившихся на свежеструганных досках. Свиной окорок в чесночном соусе, лосиный студень с протертым хреном, тушеный заяц в луковой подливе, говяжья печень, заправленная сливками, чередовались с копченым сомом, плавающим в собственном жиру, рыбьей и грибной икрой, печеными яблоками, творожными лепешками, залитыми пахучим цветочным медом, пирогами с черникой, малиной, щукой и курятиной. Крепкий медовый напиток был подан в глубокой лохани, способной вместить человека, если бы он захотел в ней искупаться, и черпали из нее ковшом, удерживаемым обеими руками; заморское вино вереницей пузатых бочек укрылось в тени свеженасыпанного кургана. Не удивительно, что непререкаемое почтение обряду погребения скоро уступило место громогласным поминальным тостам, неумеренному возлиянию и чревоугодию. Лица пирующих зарумянились, вслед за зловонием первой
отрыжки улетучились скованность и стеснительность, и, связанная до этого общей скорбью единая масса мужчин распалась на отдельные островки, сами по себе плывущие по неуправляемому течению хмельной реки.
          Я не злоупотреблял вином, единственный раз пригубив из переполненного кубка после поминальной речи Рюрика, и прислушивался к пьяным разговорам, памятуя о том, что вместе с количеством выпитого возрастает и количество слов, соответствующих тайным мыслям и намерениям. И хотя поведение присутствующих становилось все более разнузданным и разгульным - я не уловил ничего подозрительного, заметив лишь, что помимо меня оценивающим взглядом окидывают сложившиеся группы пирующих и Рюрик, и Синеус, и Олег, что выглядело оправданно и объяснимо. Вадим дремал, склонив голову на грудь, изредка вскидывая мутные глаза, взор которых растекался по нашим лицам густой, сладкой патокой.
          Один за другим мужчины поднимались из-за стола, и вонь от богато насыщенной мочи, перемешаясь с винными парами, клубилась над столом, забиваясь в ноздри, словно дорожная пыль. Назад, за стол, покачивающейся походкой, возвращались не все, но и вернувшиеся то и дело с громким стуком роняли головы на доски, не всегда сумев придать им подобающее положение.
          Пир заканчивался. Наступали сумерки. Многоголосый храп владычествовал над окрестностями, как вдруг откуда-то издалека донеслись жалобные звуки гуслей, притягивающие своей мелодичностью и контрастностью по сравнению с самодовольным, разухабистым храпом десятков сытых мужчин. Рюрик, Синеус, Олег, я и несколько трезво стоящих на ногах дружинников двинулись в сторону раздающейся песне.
        Три сына у князя, но княжить один
        По смерти отца из них должен.
        И станет он младшим не брат - господин,
        И душу сомненья не гложут.
        Сквозь битвы и славу он их поведет,
        Отцовскую мудрость пророча,
        Но будет ли счастлив, когда позовет
        Их смерть в благодатные рощи.
        Гусляр - слепой, неопределенного возраста мужчина с редкими жирными волосами в подстриженной бороде не насторожился нашему приходу, хотя слова его песни прервались, и только длинные, безволосые пальцы безостановочно теребили чудодейственные струны, извлекая щемящую мелодию, таявшую в вечерней разреженной прохладе медовым дуновеньем.
          - Откуда такая странная песня? - обратился к певцу Рюрик.
          - Если бы я знал, откуда появляется мотив и рождаются слова к нему - я не был бы их добровольным рабом. Надо просто терпеливо ждать прихода песни и вовремя откликнуться на ее зачатье.
          - Но кто-то ждет, приносит жертвы - и все напрасно.
          - Значит, где-то ждали ее дольше, и приносимые жертвы были щедрее и искреннее.
          - Мне кажется, ты не спроста оказался сегодня в Новгороде!
          - Конечно! Для слепого гусляра дом там, где его слушают, обеспечивают кровом и пищей. А где его будут принимать лучше всего, как не на пирах, скорбных или радостных!
          - Хорошо! Тебя проводят в мои покои, и там ты найдешь все необходимое. Надеюсь, у тебя в запасе найдутся песни подобно услышанной нами?
          - Не волнуйся, я слеп, но память моя в порядке, и твоя доброта не останется неоплаченной.
          - А за доброту надо платить?
          Гусляр призадумался.
          - Того, кто совершает добро не должно это волновать вовсе - люди почувствовавшие его, решат, когда и чем за него расплатиться. Я же в благодарность делюсь единственным, что у меня есть - песней.
          Один из пришедших с нами княжеских телохранителей взял слепого песняра под руку, и мы все той же компанией направились к каменному обиталищу Рюрика.
          Дружинники, выполняя свои обязанности, остались снаружи просторных палат, а для остальных в гриднице приятная круглолицая жена князя быстро застелила трапезный стол льняной скатертью, порезала привезенные греческие сладости - халву и щербет, разлила в кубки солнечное виноградное вино, и мы исподволь, скромными глотками, начали смаковать его, давая возможность гусляру перед исполнением песен слегка перекусить и промочить горло. Но не успел он взять в руки гусли, предусмотрительно положенные к себе на колени, как кубок Синеуса со звоном покатился по столу, а сам он, схватившись руками за горло, грохнулся под ноги Рюрика. Когда мы, еще не подозревая худшего, склонились над ним - его лицо было желто-лиловым, а распухший язык вывалился изо рта и с трудом уместился между челюстями. В том, что Синеус был отравлен, и отравлен сейчас, здесь, в княжеском доме, никто из нас не сомневался. В том, что отравитель находится здесь же, среди нас, у Рюрика, похоже, тоже не было никаких сомнений. Он тот час приказал немедленно доставить лекаря и жену, накрывавшую на стол.
          Синеус был жив - об этом свидетельствовал глухой, похожий на мычание стон, издаваемый из перекошенного рта и бьющий в нос смрад от выделившихся испражнений. Надежда спасти брата и наказать отравителя заставляла Рюрика действовать необдуманно, без сочувствия ко всем нам, попавшим под подозрение, повинуясь не вспышкам озарения, а стремнине нахлынувшего бесконтрольного потока, кишевшего и злобой мести, и отчаяньем беспомощности.
          Знахарь в свою очередь склонился над Синеусом, приподнял его правое веко, затем разорвал рубашку на выпуклой груди, и мы увидели и расширенный зрачок, съехавший к самой переносице, и темно-желтое, расплывающееся пятно напротив неприметно бьющегося сердца.
          - Только противоядие, введенное немедленно, может спасти его. - княжеский лекарь вынес заключение, не уклоняясь от огнедышащего взгляда Рюрика.
          - Дак не медли!
          - Беда в том, что состав противоядия зависит от состава и дозы яда, и лишь отравитель способен спасти твоего брата! Могу предположить - яд был заранее размельчен до пылеобразного порошка, и всыпан в вино здесь, в замке.
          - Кто?! - взревел Рюрик, выплескивая на всех обжигающую зелень бушующих глаз.
          Я огляделся: испуганной и жалкой выглядела молодая жена Рюрика, ее круглое лицо и открытая шея превратились в сплошное розовое пятно, и мелкая дрожь сотрясала всю ее, от бархатных ресниц до пальцев ног, выглядывавших из-под полы сарафана. Олег был задумчив и горестно сосредоточен на чем-то внутри себя; слепой гусляр внешне никак не отреагировал на гневный выкрик князя и только неслышно шевелил губами, словно запоминая слова новой песни, ниспосланной бестактным вдохновением.
          - Раздевайтесь! - вдруг резко приказал Рюрик.
          - Зачем? - за всех спросил Олег, по-прежнему решающий что-то важное для себя и задавший вопрос как бы со стороны, без возмущения и заинтересованности в ответе.
          - Раздевайтесь! - повторил Рюрик, ничего не объясняя.
        Первой покорно разделась княжеская жена - дрожь охватила все ее тело, и она готова была пасть в ноги мужа не от стыда или смущения, а от страха, парализовавшего ее целиком, от души до пяток.
          - Ступай на женскую половину, - отрезал ее господин, едва скользнув взглядом по обнаженной женщине.
          Слепец, все так же ритмично шевеля губами, разоблачился следующим. Его белая, рыхлая безволосая грудь, колыхающийся живот и безмозольные пальцы ног вызвали у меня детские воспоминания о ладожском юродивом, десятки лет не бравшего в руки ничего кроме деревянной обеденной ложки, которую он никогда не терял и всегда носил с собой. «А где поводырь? - мелькнуло у меня в мыслях - странный слепой не мог появиться в Новгороде без посторонней помощи». Безусловно, гусляр нравился мне все меньше и меньше.
          Рюрик обернулся в мою сторону, но в его властном взоре я уловил и мимолетный оттенок извинения, предназначенный исключительно для моей особы.
          «Он ищет склянку или кисет из-под ядовитого порошка, а подозревает Олега», - осенило меня, когда Рюрик даже зажмурился от моей костлявой худобы.
          - Ты ищешь что-то похожее? - раздался голос очнувшегося Олега, протягивающего князю снятую с шеи ладанку.
          - Что это, яд или противоядие?
          - Пелгусий несколько лет назад убедил меня ежедневно принимать порошок, ослабляющий действие самых распространенных ядов. Он постоянно со мной, где бы и с кем я не находился.
          Рюрик всыпал содержимое ладанки в кубок, наполнил сосуд вином и протянул Олегу.
          - Пей!
          - Такая доза убьет меня.
        Князь нервно плеснул глоток отравленного вина в наполовину опорожненный кем-то кубок, испачкав льняную скатерть кровавыми каплями, расползавшимися по чистой ткани преследующими нас сегодня символичными пятнами.
          - Пей!
        Олег опрокинул содержимое кубка залпом.
          - Я все равно в ловушке, Рюрик! Если противоядие поможет Синеусу - выходит, что я отравитель, если мой порошок ускорит кончину твоего брата - я все равно останусь главным подозреваемым
          - Да, твое снадобье может быть полезным для тебя и гибелью для нас.
          - Прошу тебя, верь мне! Я не виновен. Дай время - я найду убийцу!
          - Все сходится на тебе.
          - Может, в этом-то и есть доказательство моей невиновности.
          - Мой отравленный брат умирает, яд оказывается у тебя - и это доказательство твоей правоты?!
          Рюрик жестом, без слов, разрешил нам одеться, выкрикнул стражу, и пока мы с гусляром натягивали сброшенную под ноги одежду, Олег в сопровождении двух дружинников отправился из гостиной в мрачный подвал, сооруженный под одной из башенок княжеского жилища. Кто мог предположить, что его первым узником станет младший брат многолетнего правителя ильменских словен, добровольно отказавшийся от власти в пользу приглашенного варяга.
          Лекарь напомнил о себе, разбавив очередную порцию ядовитой жидкости виноградным напитком, бережно поставив переполненную чашу на незапятнанный край стола. Кубок притягивал наши взгляды, словно бирюзовый браслет, когда-то погребенный Рюриком на дне священного озера. Здесь выбор был куда трагичнее, и делить его было не с кем.
          Дрожащим шагом князь подошел к столу, двумя неуверенными руками взял сразу утонувший в огромных ладонях кубок и, присев на корточки, склонился над Синеусом, возле которого уже суетился стряхнувший с себя оцепенение лекарь. Их тела заслонили от меня лицо лежавшего, но по тому, как через миг они оба резко отпрянули от Синеуса, и прервалось глухое мычание - я понял, что коготь смерти пронзил сердце брата Рюрика. И почти с предсмертным вздохом умирающего распахнулись створки филенчатых дверей, и ввалившийся в гостиную дружинник, в разодранной до пупка рубахе, сходу прокричал:
          «Князь, беда, Олег сбежал!»
        20.
          Наступила ночь, и ее сумрак проник и сквозь плотно закрытые ставни окон, и сквозь натружено дышащие поры человеческих тел. Синеус умер, и смерть его была ускорена глотком ядовитого напитка, поднесенной рукой любящего брата; Олег скрылся, выхватив меч у зазевавшегося дружинника, и бегством из-под стражи признался в очевидности злодейского отравления - низвергающийся поток необходимых действий ослабил свою удушающую хватку, и Рюрик обмяк, оцепенев у остывающего тела Синеуса.
          Я вышел из сумрачного замка, надеясь, что одинокая прогулка по безлюдному берегу Волхова приведет в порядок мои растрепавшиеся мысли. Желтый небесный серп то просвечивал сквозь лениво сотканные облака, то тонул в непроницаемой толщине хмурых туч, и свежесть летней ночи навевала далеко не светлые мотивы.
          К рассвету Новгород с натугой просыпался, но оживал он с каким-то тревожным и неосознанным предчувствием. Сначала потянуло гарью, и она наплывала на город не с прибрежных коптилен, затем послышалось обеспокоенное мычание коров и быков, и оно доносилось не с окраинной скотобойни. Хмурые, заспанные лица горожан выглядывали из-за приоткрытых скрипучих ворот, врезанных в высокие заборы, окружающие залепленные постройками подворья, и, недоумевая, исчезали, пытаясь спрятаться от мрачного послесонного предчувствия с помощью прочных щеколд, задвижек и запоров. Но скрыться от надвигавшейся беды не удалось никому.
          Сразу в нескольких местах потянулись ввысь всполохи пожара, и призывной набат колокола захлебнулся в выкриках, плаче и гомоне сотен людей, вмиг запрудивших тесные улочки города. К моему удивлению, в пестрой толпе мелькали не ведра и багры с крючкообразной насадкой для растаскивания горящих бревен, а мечи, колья, копья, серпы и топоры. Вооруженная толпа с уханьем и ревом валила наземь пролеты забора или срывала с искореженных петель помятые ворота и врывалась во дворы осевших в Новгороде варягов. На щепяные крыши летели горящие факелы, наружные двери в домах подпирались кольями, а выпрыгивающих из окон полузадохнувшихся людей рубили мечами, протыкали рогатинами, насаживали на вилы, подсекали серпами. Щадили лишь девок и молодых женщин, да и то для того, чтобы скопом насиловать здесь же на глазах у умирающих в страшных мучениях родных и близких.
          - Бей варягов! - неслось над городом.
          - Пусть убираются с нашей земли!
          - Правители не мрут как мухи!
          - Перун с нами, а не с ними!
          - Не хотим пришлых!
          И чаще всего:
          - Вадим наш князь!
          - С Вадимом свободнее дышать!
          - Вадим! Вадим!…Вадим!…
          Город выгорал, и в низкостелящемся дыму между языков пламени метались и озверевшие убийцы, и обезумевшие животные, и истерически вопившие женщины и дети. Кое-где вооруженные группы в пять-шесть человек пытались дать отпор разбушевавшейся массе или хотя бы подороже продать свои жизни - толпа просто сминала их, двигаясь вперед по трупам своих поверженных вожаков.
          - Смерть Рюрику!
          - Не подчинимся чужаку!
          - Вадим наш князь! - гремела толпа и неуклонно продвигалась к каменному замку, железная решетка которого, перегораживающая вход, еще не была опущена.
          Сметающий все живое на своем пути неиссякаемый поток из людей, животных, крови и гари замедлил течение, когда навстречу ему выкатились десятиведерные бочки из разграбленных винных складов. Кто-то сумел на ходу выбить пробки, и растекавшееся вино с шипением впитывалось в раскаленную землю. Толпа остановилась, люди окружили бочки, подставляя под пенящееся струи разгоряченные лица и дрожащие пригоршни, некоторые пали на четвереньки и перепачканными сажей губами всасывали быстроиссякающие винные ручейки. Даже быки и коровы пригнули рогатые морды и, расталкивая и калеча утоляющих жажду людей, шершавыми языками пытались дотянуться до шипящей влаги.
          Благодаря общей непредвиденной остановке мне удалось опередить стекавшийся к детинцу неуправляемый живой поток и незамеченным проскользнуть к замку, у незакрытых ворот которого стоял, стройный рыжеволосый дружинник, заменивший пропавшего без вести Степана.
          - У вас все в порядке? - спросил я его.
          - Да, - ответил он, не отрывая взгляда от горящего города. - Несколько предателей хотели с оружием в руках ворваться к Рюрику, но мы быстро обезвредили их.
          - Твоя семья осталась в городе?
          - Мой дом стоял в оружейной слободе, там, где вспыхнули первые пожары.
          - Может, твоим родным посчастливилось спастись от ночного кошмара.
          - Может быть, - вздохнул дружинник и добавил, - сердце рвется к ним, но долг повелевает оставаться здесь.
          Вслед за мной в ворота прошмыгнули несколько заплаканных женщин, тяжело опираясь на плечо испуганного отрока, прошла Сима - жена знатного словена, дальнего родственника Вадима.
          - Не все русичи сволочи и изменники - узнав меня, проговорила она - самые лучшие гибнут в огне и опьяненной толпе, отстаивая нашу честь и оставаясь верными данному слову.
          До того, как опустилась железная решетка, мне удалось узнать от просачивающихся в замок людей, что часть варягов, предупрежденная о готовящемся насилии, сразу после поминального пира заранее покинула город, что кривичи, не понеся больших потерь, по неперегороженному Волхову на ладьях вышли в Ильмень, что оставшиеся преданными Олегу лучники вместе с весянскими поселенцами пробились к главным Новгородским воротам и скрылись в ближайшем лесу. Несмотря на изощренное коварство и попирание всех святых обычаев, главарям кровавого бунта не пришлось праздновать полную победу. Но почему бездействовал Рюрик, когда каждое неуправляемое его волей мгновение было подобно смерти?!
        А князь по-прежнему каменным изваянием стыл у тела Синеуса и даже не оглянулся на звук моих умышленно громких шагов. Я искал проникновенные слова, способные вывести его из полуобморочного состояния, но сказал сурово и грубо:
          - Оставь тело брата женщинам, они обиходят покойника. Ты нужен живым! Живые верят в тебя и надеются, что твои обещания не сгорят, как сгорел построенный тобою город.
        Рюрик вздрогнул, бритая голова его с хрустом повернулась в мою сторону.
          - Ты считаешь, они нуждаются во мне?
          - Да, князь!
          - Дай мне еще один миг!
          - Только один, Рюрик! Только один!
          Ревущая толпа бунтовщиков уперлась в высокие стены детинца. Замок не был мощным укреплением, но без осадной башни, тарана и достаточного количества многоступенчатых лестниц взять его штурмом было не просто. Осознав это, толпа пока ограничивалась злобными выкриками и угрозами, но со стороны дымящегося города накатывали новые людские волны, подпирая и раззадоривая и без того опьяненный вином и кровью оскал своей армии. Наш разномастный полуженский гарнизон готовился к решающему бою.
          - Надо отразить первый натиск - потом будет время укрепиться и связаться с друзьями, - наконец-то загремел голос Рюрика, - мы выбьем им зубы, пока они как следует не подготовились к штурму.
          И все мы зашевелились, приободрились и вздохнули полной грудью. Дружинники заняли самые главные места на башенных площадках и над воротами; женщины затаскивали на стены кипяток в чугунных чанах; подростки волокли на стены мешки, набитые сырой землей; Сима примеривала на себя чью-то кольчугу, пробитую под правым соском ударом копья, и весело приговаривала:
          - Ничего, эта дыра и в девках была.
          Рюрик удовлетворенно оглянулся и, обращаясь к рыжему дружиннику, огненные кудри которого выбивались из-под шлема, приказал:
          - Прокл, спровоцируй их чем-нибудь!
          И тот во всю молодецкую глотку зычным басом, не задумываясь, гаркнул:
          - Ну что, пьянь подзаборная, на стены залезть - ноги разъедутся!
          Прокла услышали.
          Толпа взревела с удвоенной яростью, и тучи горящих стрел обрушились на замок, у невесть откуда взявшихся осадных лестниц возникла давка из желающих первыми ворваться на стены, огромное бревно, раскачиваемое на кожаных ремнях, окоренным комлем забухало в ворота, от пара кипяченой смолы и воды, перекошенных лиц, брызжущей во все стороны слюны, крови и пота закружились головы, но мы выстояли, и они отпрянули от замка в дымовую завесу, оставив своих раненых, ошпаренных и искалеченных соратников под ненавистными ими стенами, как оставляют гнить остатки пищи между зубами, когда нет ни сил, ни желания следовать заведенному порядку.
          Мы выстояли, но в моих глазах еще долго стояли и Фрол, рыжие волосы которого после удара по черепу кузнечным молотом облепила кровавая кашица мозга, и Сима со стрелой под правым соском, огорченно вздыхавшая: «Наде же, какая напасть, точно в дырку…», и круглолицая жена Рюрика, с отсеченными кистями обеих рук бросившаяся вниз в толпу вслед за опрокинутым ею чаном с густым кипящим варевом. И может, поэтому неожиданно для меня на белом взмыленном коне, посланцем другого, не затронутого пожаром мира, перед воротами загорцевал одинокий всадник. Он прокричал что-то невраждебное, необидное для нас, вскинул лук, пустил в замок стрелу по высокой дуге, чтобы всем был виден ее полет, и исчез так же магически, как и появился.
          Стрела вонзилась в тлеющую сосновую плаху - ими была вымощена земля внутри детинца - у ног того, кому она и предназначалась. «В полдень выманите их под стены - ударим разом», - говорилось в записке, доставленной стрелой Рюрику.
          - Кто написал ее? - спросил меня князь, когда мы остались наедине.
          - Рука Олега.
          - Ты веришь ему?
          - Яд можно было спрятать в гуслях! - вдруг догадался я.
          - Можно, - подтвердил он.
          - Рюрик, вспомни, - от озарившей меня истины я даже покрылся испариной, - приказ одеться ты отдавал нам молча?
          - Да.
          - А ведь гусляр первый ухватился за свою одежду и напялил ее на себя быстрее меня. Он не слепой, Рюрик! Он всыпал яд в чашу твоему брату!
          - Может быть.
          - Теперь ты веришь Олегу?
          - У меня осталось не больше десятка ратников - выйти с ними за стены - самоубийство.
          - Ты все-таки не доверяешь ему!
          - Я оскорбил Олега подозрением, я готов был немедленно без суда расправиться с ним. Он должен возненавидеть меня или, по крайней мере, злорадствовать над моим падением, а не оказывать мне помощь.
          - Что ж, он не такой как ты!
          - Поверить Олегу в такой ситуации - все равно, что принародно признать свои ошибки. А народ и так считает меня недостойным правителем.
          - Помощь, принятая от изгнанника, не милость от бога - ее не купишь жертвами и покаянием.
          - Ты изрекаешь не только мудрые, но и страшные истины.
          - Свенельд облек бы их в более понятные и доступные для тебя слова, ухитрившись и кашей накормить и ложку не запачкать, но был бы на моей стороне.
          - Вы совершенно разные люди, но иногда мне представляется, что ты славянский Свенельд, а он - варяжский Щепа.
          - Свенельд есть Свенельд, и мне до него, как Вадиму до княжеского стола. - Упоминание о Вадиме омрачило и без того почерневшее чело Рюрика, и мне пришлось поторопить его с принятием решения. - Скоро полдень, князь.
          - Хорошо, я поверю Олегу - готовься к битве, Щепа!
          И жалкой кучкой мы вышли за неподдавшиеся тарану ворота, и до подхода неприятеля без содрогания помогли умереть корчившимся под стенами раненым и покалеченным, и отыскать изуродованное тело круглолицей жены Рюрика, и отнести его внутрь замка к телам Фрола, Симы и других погибших при штурме защитников детинца, и выстроиться ломким клином, сначала услышав, а потом и узрев приближение толпы.
          Но не успела она раздавить нас своей сокрушающей массой, как с трех сторон, словно изголодавшиеся рты на податливый каравай хлеба, на нее набросились отряды кривичей с одноухим Степаном во главе, варяги, под руководством Горыса, держащего увесистый топор в левой руке, словене Олега, который то и дело опускался на колено и осыпал стрелами все-таки добравшегося до острия нашего клина растерянного врага. И толпа таяла на глазах, изжеванная и пожираемая собравшимися с силами сторонниками Рюрика, а сам он, орудуя двумя мечами, как разъяренный вепрь, вгрызался в ее охвостье, совсем недавно бывшее озверелой пастью, и мне, шедшему за ним следом оставалось лишь отталкивать от себя иссеченных бунтовщиков, чтобы они, обмякнув, не придавили меня испускающими последний дух телами.
        21.
          Горыс и Степан вернулись в Новгород как нельзя кстати. Растерявшиеся от подлого удара изменников сочувствующие Рюрику люди обрели испытанных и верных вождей, а само их возвращение послужило предвестником улыбки Перуна и началом решительных действий.
          - А где Свенельд? - первым делом спросил Рюрик, обнимая друзей и сознательно не замечая отсутствие Олега, исчезнувшего сразу же после окончания битвы.
          После короткого, выразительного рассказа Горыса и Степана о жизни у шехонцев, об их своевременном с помощью Весела прибытии в сожженный Новгород, мы уже намеревались запереться в уцелевшей крепости, но неожиданное появление новой группы воинов заставило нас изменить первоначальное намерение.
          Олег привел Вадима. Оба были запачканы кровью с головы до ног, лица обоих опустошала удовлетворенность от сознания выполненного долга и оба выглядели как изможденные непосильной поклажей путники, а не как враги. И нельзя было разобрать, кто из них победитель, а кто побежденный.
          - Я обещал найти убийцу - и я его нашел, - сказал Олег и опустился на влажную от крови землю.
          - Ну что ж, говори! - обратился к Вадиму Рюрик.
          - Теперь можно, - согласился Вадим, и слова с облегчением стали покидать его изъязвленное страданиями сердце.
          «Человек живет для того, что бы оставить плоды труда детям своим. Я с детства был незаменимым помощником отца, выполняя самые сложные и неблагодарные поручения, наши усилия сливались в единый поток, и без меня он не был бы столь полноводным и сокрушающим. Отец старел, и все чаще сверлила мысль - как можно доверить общее дело Олегу, сопливому мальчишке, родившемуся после того, когда я уже несколько раз был ранен, отстаивая нашу независимость. Позже я мог легко столкнуть отрока под копыта коня во время верховой охоты, но вместо этого однажды спас его от свирепого кабана, приняв удар зверя на свое копье».
          - Помнишь? - Вадим повернулся в сторону Олега
          - Помню. - Согласился Олег.
          Вадим продолжал:
        «Мой отец был проницателен, и от него не укрылись мои терзания, да и примеров непримиримой вражды дядей и племянников за верховенство у славян было предостаточно. Он стал вынашивать план приглашения чужеродного правителя, надеясь и меня успокоить и Олега убедить в благоразумности своей идеи. Последнее ему удалось, я же не мог представить, как совершенно чужой человек будет владеть нашими землям и народом, как он будет пожинать с таким трудом посеянное и без малейших усилий с его стороны выращенное нами. «Ладно, посмотрим, что получится дальше», - успокаивал я себя, внешне не переча отцовской воле.
          И вот, отец умер, появился подходящий конунг, ставший славянским князем, и жизнь моя превратилась в сплошную боль и неприязнь всех его решений. Первое время я терпел, ничего не предпринимая, но каждый новый день превращался в пытку, и каждая последующая была на порядок изощреннее предыдущей. Когда Рюрик поручил мне остаться в старой Ладоге, что бы в случае опасности немедленно предупредить его, а при необходимости и прикрыть своей грудью, я начал действовать. Судьба столкнула меня с Шатуном, диким охотником-одиночкой, которого не составило труда убедить, что варяги пришли к нам с целью захватить и увезти за море молодых и красивых женщин. У Шатуна была приемная дочь, которую он любил больше свободы, и ради ее безопасности был готов пойти на все. Шехонец согласился выследить Рюрика и ранить его. Да, не удивляйтесь, я не хотел убивать конунга, я решил извести его родных и близких, друзей представить предателями, сомневающихся врагами, и довести отчаявшегося правителя до помешательства или, хотя бы, до добровольного отказа от неподъемного бремени власти. Нужно было раз и навсегда искоренить саму
идею приглашения чужака на княжеский стол, заклеймить память об этом случае гневом людских проклятий и скорбью бесславных потерь».
          Вадим обращался ко всем сразу, но стоял напротив Рюрика, и, хотя был на голову ниже его, не поднимал взгляда вровень с лицом князя, и тому приходилось слегка наклонять голову, чтобы внимательно следить за выражением усталых глаз пленника. Никто не перебивал Вадима, никто не задавал ему вопросов, и он спокойно, словно пересказывая историю не своей жизни, продолжал.
          «При объезде весянских земель, перед остановкой у замка Весела, я подлил Рюрику и себе несколько капель настойки из сушеных мухоморов - себе побольше, чтобы свалиться на несколько дней и отвести от себя возможные подозрения, Рюрику поменьше, для того, чтобы он обессилел и не смог принять участие в отражении нападения одураченных шехонцев, которых должен был возглавить Шатун. Я все рассчитал правильно, но вмешался случай - приемная дочь Шатуна не позволила добить Свенельда, а Шатун не решился пойти наперекор ее желанию. Зато он безотказно и своевременно перехватывал всех гонцов Рюрика к Веселу, выставляя последнего если не виновником гибели княжеской дружины, то хотя бы прямым пособником случившегося.
          Затем наступила очередь Трувора, и здесь мне не пришлось прикладывать много усилий: молодой правитель Изборска таял на глазах от последствий тяжелого ранения, полученного при похищении русичей варягами Витольда. Мне оставалось лишь убедить его умереть в присутствии старшего брата, успев зародить в сердце Рюрика сомнения в преданности Олега и Синеуса. Я использовал некоего Лешака, сообщив ему малую часть из тайных замыслов, скрыв, конечно, подлинные имена и факты. Лешак выполнил свое предназначение, но стал допытываться до истинных мотивов заговора и, проявив редкие для пьющего человека способности, узнал больше, чем ему следовало. Пришлось умертвить чересчур ретивого сторонника Трувора, обставив его смерть так, как она представлялось самому Лешаку в то время, когда во сне его душа отлетала от тела.
          Естественную смерть Трувора я решил обратить в способ дальнейшего воздействия на погружающуюся во мрак душу Рюрика и очернение в его замутившемся рассудке Олега, одного из ярых приверженцев приглашения иноземного правителя. Нужно было сильнейшее потрясение и прямые доказательства виновности Олега в злодейском преступлении. И здесь смерть Синеуса якобы от руки Олега в присутствии Рюрика выглядела бы превосходным подарком для осуществления моей цели. Но такой подарок никто бы мне не преподнес добровольно, слишком кощунственно было бы убийство старшего брата, когда еще не осел поминальный холм над телом младшего».
          Вадим переступил с ноги на ногу и продолжал в том же духе, казалось, что он беспристрастно, следуя заведенному когда-то порядку, отсчитывается о минувших событиях, всем наскучивших и никого не затрагивающих. Но, по-прежнему, слушали его стоя, и не перебивая, несмотря на усталость и затекшие ноги - один Олег продолжал сидеть на голой земле, и лицо его впервые не выражало ничего - ни возмущения, ни горечи, ни сострадания.
          «Как не повезло с Лешаком, - рассказывал Вадим - повезло с Ермилой-гусляром. Занятная история, между прочим. Жили два брата, похожие друг на друга, как две капли воды, один старше другого на крик новорожденного. Вместе росли, вместе взрослели и оба сочиняли песни под перебор старых гуслей, доставшихся от рано умершего отца. Только вот незадача: у старшего - Еремея выходили они на загляденье соседям и всем приезжим, а у младшего - Ермилы получались топорными и бездушными, и слушали их лишь из уважения к старшему брату. Шли годы. Черная зависть одолела Ермилу. Долгими ночами скрытно выкопал он в лесу глубокую яму, тщательно замаскировал ее и однажды столкнул в нее Еремея. Сам же прибежал с реки, вопя о том, что тело брата утащила на дно зеленоокая русалка. Не знаю, поверили ему или нет, но тело утопленника так и не всплыло, а искать его особо было и некому. Погоревали селяне о бесподобном песеннике какое-то время, и стали потихоньку забывать его, тем более, что вскоре и песни Ермилы зазвучали проникновенно и ладно. «За двоих поет», - решили сородичи и успокоились. Не поверил я в смерть Еремея и
чудесное преображение песен младшего брата и выведал правду, выследив Ермилу. Каждую ночь приходил он к яме с караваем хлеба, кружкой воды и отцовскими гуслями, и каждую ночь напевал ему Еремей сочиненные за день песни, отрабатывая свою скудную пищу. Впрочем, не за воду и кусок хлеба старался старший брат - не петь он не мог, а кто кроме Ермилы мог его услышать и восхититься новыми творениями. И страшнее крысиного существования в вонючей норе, страшнее смерти была для Еремея потеря возможности спеть свою песню под перебор старинных гуслей, спускаемых на гнилой веревке бездарным братом. Мне думается, он не испытывал к Ермиле ненависти, а был благодарен ему за возможность творить и быть услышанным. А Ермила, как само собой разумеющееся, выдавал неповторимые песни брата за свои собственные.
          Когда я разгадал страшную тайну - приобрел человека, согласного на любое преступление. Надо было всего-навсего привлечь внимание Рюрика к гусляру и сделать так, чтобы Ермила оказался в одной компании с Рюриком, Олегом и Синеусом. Чем же воспользоваться как не песней о прошлом и намеками на скорое будущее пришельцев- варягов. А вот с песней-то и вышла каверзная заминка. Не знаю, что наболтал Ермила своему брату, но тот отказался сочинить требующиеся нам слова, а котомка с хлебом и пищей спускаемая в яму поднималась наверх нетронутой. «Музыка не служит злодейству - отвечал на все уговоры упертый Еремей, и умирал от голода и жажды».
          Три дня промучились мы с Ермилой, чтобы сочинить нечто подобное завораживающим песням его брата, и, спасибо Перуну, что нашей стряпни хватило для исполнения разработанного плана. Для пущей убедительности Ермила прикинулся слепым, а кисет с ядом мы намертво приклеили к тыльной стороне гуслей. Конечно же, я прекрасно помнил, что с детских лет Олег никогда не разлучался с ладанкой, хранящей противоядие от самой распространенной отравы, - она и должна была послужить одним из неоспоримых доказательств его виновности».
          - Где найти Ермилу? - впервые перебил Вадима Рюрик.
          - Зачем, - пожал плечами Вадим, - ему не прожить без песен брата, без них он, как тело без души.
          - Продолжай! - потребовал Рюрик.
          И Вадим продолжал:
          «Неминуемое при смене власти броженье, взбаламученное мною, вспенилось чересчур быстро и бурно. Но нет добра без худа - покончить со всеми вами появилась возможность одним ударом. Жаль, не получилось! Не боги защитили тебя, конунг, а мелочные несуразицы в моих намерениях. Пьяница Лешак, влюбчивая девка, безродный толмач - их благодари за то, что не сбылись мои планы.
          - Чем же было вызвано недовольство толпы?
          Вадим передохнул, словно раздумывая, стоит ли отвечать врагу, одолевшего его и без понимания своих ошибок, но все-таки ответил.
          - С тех пор, как ты стал править нами - ни разу не собирался общий совет племени - и от тебя отвернулся простой народ; ты приблизил к себе черных людей, отодвинув знатных и достойных - и лишь благородство последних не позволило тебе узреть их презрение; ты взял на себя право вершить верховный суд - и оскорбил этим волхвов, и только Пелгусий отвел от тебя порчу, ниспосланную ими; твои жертвы Перуну были продиктованы не смирением перед ним, а хитроумными интригами или дальновидным расчетом - и ни одно твое семя не проросло во чреве славянских женщин - разве всего этого не достаточно.
          - Но ведь даже в волчьей стае есть вожак, а журавли держат путь к берегам Понта, повинуясь летящему во главе клина. И тебе ли не знать, что на смену погибшему или одряхлевшему и не способному верховодить вожаку приходит другой и меняет повадки стаи по своему нутру, инстинктивно чуя опасность в устоявшихся устаревших традициях.
          - Да, ты говоришь правильно, но ведь мы не птицы и волки - мы люди!
          - А люди более всех разумных существ приспособлены к изменениям! И сейчас есть племена, не знающие железа; не умеющие добывать огонь не иначе как от молнии, поразившей высохшее дерево; ни на шаг не отступающие от обычаев праотцев своих - и какова же их участь? Рано или поздно они превратятся в рабов для тех, кто впитывает новые веяния, словно потрескавшаяся от засухи земля долгожданную влагу.
          - Оглянись, Рюрик! Кто согласился терпеть ярмо твоей власти, ради неясного, чужого и сомнительного будущего: Пелгусий, одной ногой стоящий в могиле; Горыс, отец которого отказался от родной веры и стал посмешищем в глазах покорявшихся ему ранее; Степан, лишившийся уха как предзнаменование, что был глух к стенаниям сородичей или Свенельд, сам себя чувствующий чужаком даже среди вас - варягов.
          - Вадим, разве все это, - Рюрик горестно повел глазами в сторону горы трупов, выросшей около стены замка, в сторону сожженного города, - разве все это стоит моих вынужденных ошибок или ненамеренных оплошностей?! Твой отец завещал мне строить города - ты их жжешь, твой отец лелеял мысль покончить с междоусобицей - ты раздуваешь ее!
          - Он не мог предвидеть всех последствий твоих действий. Семя сорняка, занесенное ветром в огород, может со временем задушить проклевывающиеся злаки.
          - Ты убивал невинных, Вадим, ты избрал заведомо самый кровавый и неправедный путь для достижения личной цели - княжеской власти. Не прикрывайся благими намерениями!
          - Сорняки уничтожают, Рюрик! И не беда, если вместе с ними из земли вышвырнут и несколько полезных злаков. Наш разговор затягивается и ни к чему не приводит - верши свой суд, конунг!
          - Да, мы говорим не слыша друг друга. Что ж, дай слово никогда больше не становиться у меня на пути и, несмотря на все твои чудовищные злодейства, исполняя волю отравленного тобой Трувора, я отпущу тебя.
          - Нет! - Вадим даже приподнялся на цыпочки, чтобы быть вровень с Рюриком. - Тебе придется казнить меня. Теперь, когда я раскрыл перед тобой свою душу, пока я жив - ни к кому не поворачивайся спиной, ни с кем не пируй за одним столом, не уединяйся на ложе с любимой - мой кинжал, мой яд, мое проклятье будут подстерегать тебя повсюду!
          - Я знал, что ты выберешь смерть!
          - Да! Пусть я умру сейчас - народ прозовет меня Храбрым. Вадим Храбрый! Звучит лучше, чем Рюрик!
          - Думаешь, я не заслужу достойной памяти?
          - Народ помнит тех, кто дает и тех, кто отнимает. Ты пока ничего ему не дал, но уже многое отнял, так что, не беспокойся, бесследно для народа ты не исчезнешь, но Храбрым останусь только я - руби!
          Вадим склонил голову перед князем и теперь как будто врос в землю. Слова его проникли глубоко в души и отпечатались в них как древние письмена на прибрежных скалах и валунах варяжского моря.
          Вены на шее Рюрика вздулись весенними реками, бритый череп заморщинило, но, не сказав более ни слова, он вынул из ножен затупившийся за день меч и одним ударом отсек склоненную голову.
          И разгладилась кожа на черепе, и не лопнули вены на шее, и не затуманились зеленые глаза.
          Голова докатилась до нас, и мы дружно отпрянули от нее, ничуть не сожалея о случившемся, но и ни капли не торжествуя над поверженным врагом.
          А обезглавленное тело еще продолжало держаться на кривых коротких ногах, и Рюрику пришлось плашмя приложиться мечом к осиротелым плечам, и тогда оно покачнулось и грузно шмякнулось на землю, обдав нас теплой жижей из грязи и крови.
        Часть третьяНаследник
        22
          Выздоровев и окрепнув, Горыс и Степан с разрешения шехонского вождя отправились в Сожск, а я, после обряда очищения снова оказавшись на попечении Наты, честно говоря, не торопился покидать речной край.
          Раньше я относился к женщинам, просто как к существам, необходимым для продолжения человеческого рода, как к неизбежности, без которой жизнь воина теряет половину своего смысла: прежде чем попасть в вальхаллу, надо не только убивать врага, но и пополнять воинский запас родного племени. Большинство тварей бог создал парами, и человек не попал в число исключений. Удовольствие не было самоцелью во время физической близости - лишения не расслабляют, а закаляют воина, а страсть - источник помутнения и раздвоения рассудка. Часто во время продолжительных походов по традиции отцов и дедов мы обзаводились наложницами, но жили с ними как с женами лишь после решающих побед, а затем, отплывая домой, бросали их без сожаления на произвол судьбы. Но, случалось, в глазах некоторых из них при прощании появлялись слезы, а лица кое-кого из варягов искажала прорвавшаяся сквозь самообладание гримаса недоумения.
          Сейчас же с Натой все было по-иному, и страх потерять ее придавал мне нечеловеческие силы, а за минуты близости я готов был отдать полжизни, чтобы вторую половину ее страдать и мучаться, надеясь на новую встречу.
          Когда мы предавались любви, ее лоно с животной жадностью принимало меня, и наша плоть сливалась в теплый, влажный, благоухающий сочными ароматами спелый плод, попеременно орошаемый то ее, то моими соками, и каждое последующее семяизвержение, казалось, разорвет его изнутри или, по крайней мере, надолго оттолкнет нас друг от друга. Но пролетала вечность - неземное слияние продолжалось, и только ее стоны становились отрывистее и суше, а нежные слова слетали с моих губ все реже и реже - и это не было самоистязанием - когда я отрывался от нее - вулкан блаженства не поглощал наше сознание, а тела наполнялись неувядаемым с первой близости торжеством вдохновенных мышц. Мы могли, не пресыщаясь, отдаваться физической близости несколько дней и ночей подряд. Слова, а не силы покидали нас, понимая свою ненужность и фальшивость. Непроизвольный, чувственный вздох; малейший трепет набухших сосков; порхающий, словно крылья бабочки, но неизменно волнующий поцелуй был нам понятен без слов, и любое желание было взаимным и удовлетворялось естественно и просто. Но не одно плотское вожделение связывало нас воедино.
Случалось, наоборот, слова лились беспрерывно, и картины прошлого, преследующие одного из нас, разверстывались перед другим с пугающей откровенностью, а мечта расцветала радугой, соединяющей души незримым мостом теплых успокаивающих красок.
          Я не забывал о Рюрике и о своем долге, и всецело упивался мгновениям любви, ощущая их зыбкость и бренность.
          - С каждым встречей я становлюсь все более ненасытней, - признавалась Ната.
          - А я, каждый раз обнимая тебя, боюсь, что эта встреча последняя - откликался я и, предупреждая вопрошающее «почему», сминал малиновую спелось ее губ терпким поцелуем.
          И хотя наша любовь была совсем не похожа на реальность, мы задавали друг другу неискушенные вопросы, с дотошностью задаваемые любовными парами в разных странах и в разные времена.
          Ее первым мужчиной стал сын рыбака, Скрижал, живший по соседству с Шатуном и часто заходивший в его землянку, чтобы обменять свежую рыбу на мясо, всегда в достатке заготовленное удачливым охотником.
          «На играх мы постоянно оказывались рядом, - рассказывала она, - и его крепкие руки не раз скользили по моему телу, оставляя на белом сарафане пятна от въедливого пота, которые даже пришлый суховей не мог высушить до конца, и темные разводы, словно синяки, лиловели при лунном свете. Он не подпускал ко мне остальных сверстников, и жестоко дрался с ними, отстаивая свое безраздельное право на мое внимание. Частые ссоры, перерастающие в нешуточные столкновения, закалили Стрижала, вскоре он добился уважения и более старших шехонцев, приобретя славу искусного кулачного бойца, способного свалить с ног взрослого мужа. Но по-прежнему его похотливые руки лишь раздражали меня, а неистребимый рыбный запах не возвращал в полузабытое детство.
          Настал день, когда венки луговых ромашек, брошенные с наших голов в Согожу, поплыли по течению, цепляясь друг за друга, - и мне впервые стало ясно, что девичество мое затянулось, но, что я совсем не желаю стать женщиной в объятьях настырного соседа. Я чувствовала, что стоит только намекнуть о прилипчивом рыбаке Шатуну, и, несмотря на всю прыть Скрижала, он навсегда перестанет преследовать меня. Но Шатун так и остался в неведении, не замечая ни моих спелых налившихся грудей, ни бессонных ночей, изводящих меня сладострастным томлением.
          Случилось то, что должно было случится. Ночью, в отсутствии Шатуна, в очередной раз исчезнувшего из племени на неопределенное время, пахнуло пугающей прохладой, раздались крадущиеся шаги, и скользкое мужское тело навалилось на меня всей своей тяжестью, обдавая рыбной копотью и остротой огородных специй. Скрижал не снизошел до ласк и поцелуев, мое лоно оставалось сухим и безучастным, и ему пришлось натаскивать его на свой наконечник любви, как узкий сапог на распухшую от беспрестанной ходьбы ногу. Ни он, ни я не получили в полной мере то, что могли бы получить от воровского соития, но мой оберег - золотая монетка на тонкой цепочке, победным трофеем красовалась теперь на груди Скрижала.
          Шатун, вернувшись, не мог не узнать об этом - когда-то он сам взял у меня монетку - единственное оставшееся мне от полуистлевшей, нешехонской жизни и, исчез, ничего не объясняя, и не предупреждая. А, однажды проснувшись, я наткнулась взглядом на его редкую улыбку: в моем изголовье лежала драгоценная монетка с крохотным отверстием, сквозь которое была продета серебряная цепочка из еле различимых звеньев.
          Теперь же глупый Скрижал, словно специально дразнил Шатуна, выставляя напоказ похищенный амулет, ярко блестевший на безволосой, мокрой груди.
          И снова случилось то, что должно было случиться - Скрижал бесследно исчез, оберег обрел свое законное место, а на щеке Шатуна появился свежий шрам от глубокой рваной раны, собственноручно зашитой мною тоненькой звериной жилкой.
          Вождь никак не отреагировал на исчезновение Скрижала, но обо всем догадался, - и стал моим вторым мужчиной. С ним я познала все прелести и таинства любви. Для него же связь со мной походила на процесс обучения, на взаимоотношения наставника и ученика - во время любовных объятий он относился ко мне так же, как к молодым соплеменникам, впервые вместе с ним вышедшим на серьезную охоту, - больше заботился о доходчивости самого процесса, чем о получаемом удовольствии. Он пожелал, тем не менее, чтобы я стала его четвертой по счету женой - и мне пришлось пройти обряд очищения - жить под крылышком вождя представлялось делом хоть и почетным, но скучным».
          - Почему твой оберег оказался у Шатуна? - недоуменно воскликнул я, когда Ната закончила свою историю.
          - Потом как-нибудь, - откликнулась она, и ее теплые пальцы затрепетали на моей груди, вызывая ответную дрожь желания.
          Но эта тайна так и осталась для меня необъяснимой. Зато наше будущее предстало передо мной как на ладони, когда после нескольких подряд изнуряющих ночей нас сморил обоюдный сон, во время которого вещие видения, воспользовавшись моей беззащитностью, выжали из меня скупые слезы.
          Сначала я почувствую, что ее ненасытность уступит место самодовольству, а трепетность - привычке, что после двух-трех приливов наслаждения она начнет тяготиться моим присутствием, и ее поцелуи будут не порхающими, а приземленно-весомыми. Все чаще и чаще, прихватив с собой вытертую безрукавку из толстой кабаньей кожи и горсть соли, тщательно завернутую в узелок чистого платка, Ната будет скрываться в лесной глуши и возвращаться через несколько ночей усталая и неразговорчивая. После добровольных разлук приливы страсти нахлынут на обезвоженное мелководье, но любовь прозвучит лишь смутным отголоском прежних встреч, и мы оба услышим ее поддельные трели, боясь открыто признать свое поражение. Жалость затопит наши отношения, пока удерживая от полного разрыва и заполняя щемящими воспоминаниями переполненный сосуд, с пугающими трещинами, выделявшимися на безглянцевой поверхности подобно застывшим зигзагам молнии на низковисящем небесном склоне.
          Что ж, Ната всегда добивалась от мужчин того, что хотела, и покидала их исключительно ради более достойного и значительного любовника. После меня таким мог быть только Рюрик. Действительно, Скрижал лишил ее девственности, вождь научил искусству любви, со мной она испытала себя на предел физических и нравственных сил, а от Рюрика должна была родить зеленоглазого сына, наследника зарождающего государства.
          Рюрик. Он встретит меня с расплескивающейся радостью как воскресшего из мертвых брата, но сам будет смертельно сражен внешним сходством Наты с погибшей Снегой. От него не ускользнет особенность моих с ней отношений, и он поведет себя с достойной правителя щепетильностью, не пользуясь своими привилегиями и преимуществами. Однако Ната не была бы Натой, если бы непроизвольно не выказала ему явную симпатию, и вырвавшийся на волю огонь надежды начнет пожирать душу и сердце Рюрика, подбираясь к основам благородства и добродетели.
          В присутствии Горыса и Щепы он вызовет меня на поединок, считая его справедливым выходом из щекотливой ситуации.
          - Свенельд, пойми, я уверен - только она может родить мне сына, но отнять ее у тебя по праву князя и конунга я не могу - ты единственный, кто остался со мной из нашего рода - пусть все решится на поле брани.
          - А Горыс и Щепа присутствуют, чтобы и русичи и варяги не могли усомниться в справедливости поединка, если ты погибнешь от моей руки?
          - Ты всегда угадывал мои мысли.
          - Я думаю, мы будем драться до полного изнеможения, и когда мечи станут тяжелы для нас, а мышцы рук непослушны - будем рвать друг друга зубами, словно дикие звери, но и тогда не выявим победителя. Ты этого хочешь?
          - Нет
          - Что ж, один из нас может ненароком наткнуться на меч другого.
          - Мне этого не надо.
          - Мне тоже, - скажу я, воткну меч в землю и сяду, подпирая его спиной.
        Он поступит так же, и разбушевавшееся пламя в его душе уже не будет пугать меня своей необузданностью. Щепа и Горыс, облегченно вздохнув, скроются, увидев первый результат откровенного разговора.
          - Что ты решил, Свенельд?
          - Я бы спросил, кого предпочтет она сама.
          - Спросить женщину?!
          - Хорошо, спроси меня, кого предпочтет она.
          - Я знаю твой ответ.
          - Поверь, точно так же ответила бы и Ната.
          Мы будем мирно сидеть на примятой траве лицом к лицу, и рукоятки мечей за головами нагреются на солнце и будут подрагивать под давлением несгорбленных спин, и издалека покажется, что это наши головы беспрестанно кивают в знак согласия. Мы обо все договоримся, и никто, даже Ната не помешает нам не доверять друг другу.
          Она уйдет к нему, и, теперь видя ее, я буду предельно холоден и неразговорчив, и она будет отвечать мне тем же, и даже воспоминания о Шехонских встречах померкнут и затеряются в дебрях суеты как дикая ромашка в порослях пахучей конопли. Но как-то я замечу ее доверчиво беседующей с Горысом - брату и сестре будет о чем поделиться, - и жало ревности разворошит остывающую золу моего пепелища. Я брошусь к ней, а слова застрянут в глотке, и виной тому будет не волнительный спазм - просто сказать мне будет совершенно нечего, и снегопад необременительного равнодушия придет на смену любовному наводненью.
          Теперь и я без унылой тоски о прошлом, буду ждать от Наты того же, что и Рюрик - рождения зеленоглазого мальчика, наследника, о котором упоминал мне Пелгусий и, которого я видел в своем многообещающем и до конца неразгаданном сне.
        23
          И дни тянулись как года, и года пролетали как дни.
          Новгород отстроился заново и стал еще многолюднее, разноязычнее и богаче. Никто не покушался больше на жизнь и власть Рюрика, и мы - Олег, Горыс, Степан и я, Свенельд, были заняты бесконечными походами вглубь славянской земли, выполняя наказ князя - укреплять союз северных славянских и финских племен, основывая поселения и обеспечивая мирную жизнь их обитателей. Не обходилось без мелких стычек с пограничными народами, становившимися через год-два нашими добрыми соседями, а затем и союзниками, без легких ранений забывавшимися до того возраста, когда ноющая боль в членах начнет восприниматься как непреложное напоминание о приближении старости, без потерь, горечь утраты от которых горьким осадком скапливалась на глубине бездонной души.
          Первые годы Рюрик возглавлял далекие походы, но постепенно участвовал в них все реже и реже, подолгу оставаясь в Новгороде в обществе Щепы, приобретшего на него неслыханное влияние. Случалось с утра до позднего вечера они запирались вдвоем в башенном помещении детинца, захватив с собой гору ячменных лепешек и кувшин безупречно-кристальной воды из новгородского источника, прозванного народом «железным ключом». И только я и Ната знали, чем они занимались и имели право нарушить их уединенье. Тяжелые, многостраничные книги, обернутые разноцветным сафьяном, по наказу князя доставляемые поклонниками Велеса из Царьграда, Русенборга, Киева и других городов, стали предметом их совместной страсти, и порой создавалось впечатление, что единственное, что волнует Рюрика - хватит ли запаса воска для свечей, используемых в долгие зимние вечера затворничества. А летом постройневший князь и высохший, словно сучковатая жердь, Щепа любили бродить по лесам или уплывать на малой расшиве за изгиб Волхова подальше от людских глаз и ушей и наслаждаться беседой о прочитанном, перемежая ее молчаливыми раздумьями,
навеянными окружавшей невспугнутой природой. Наследник не появлялся, не было ясности, как относиться к полянам, столкновения с которыми становились регулярными и силы которых ежегодно возрастали не менее наших, без серьезного дела кисли варяги - но странно - никто не роптал, все были довольны, порядок креп, как крепла молва о спокойствии и процветании возрожденной державы, и даже Ната по-прежнему лелеяла Рюрика синевой влюбленного взора.
          - Поляне…, - пытался я вызвать князя на откровенный диалог о взаимоотношениях с подданными Аскольда и Дира.
          - Без крови, - прерывал он меня и замолкал, дожидаясь моей очередной попытки соприкоснуться с его внутренним миром.
          Но я ощущал, что Рюрик изменился так бесповоротно, что влиять на него я не мог даже с помощью моих пророческих предвидений. Он не устранялся от бремени власти, но чувствовалось, что оно перестало быть для него главенствующим, и он берег время для чего-то более существенного и всеобъемлющего. Одна грань его сложной натуры потускнела, а другая не засверкала, ослепляя окружающих блеском, хотя и накапливала энергию несколько десятилетий подряд. И все-таки я понял, что нечеловеческие испытания не сломили Рюрика, а вызвали к жизни новые силы, заполняющие пустоты в душе, образовавшиеся после потери близких. И удивительно, что внутренне отдаляясь от волнений и деятельного участия в управлении, принимая решения как бы со стороны, неохотно и беспристрастно, он невероятным образом находил единственно верное решение проблемы, представляющейся нам крайне запутанной и вряд ли разрешимой. Тем, кто мало его знал и не мог наблюдать за ним пристально, просто казалось, что он стал мудрее, терпимее и свободнее, чем до смерти Трувора и Синеуса.
          - Не мучайся, Свенельд, - говорил мне Весел, когда мы встретились в его замке недалеко от Шехонских болот - у нас все прекрасно: правитель справедлив и не жесток, в стране мир и спокойствие, а наследник рано или поздно родиться: Пелгусий и ты не можете ошибаться одновременно.
          Нельзя было сказать, что Рюрик вообще избегал государственных дел: иногда он вызывал к себе Олега, меня и Горыса и требовал подробного отчета о положении в любом уголке растущей державы, делясь с нами собственным видением обстановки, воспринимаемым нами как руководство к немедленному действию. И мы - Олег, Горыс, Степан, Щепа и я, Свенельд, были, как пять гибких длинных пальцев его правой руки, при необходимости сжимавшейся в пробивной кулак, способный сокрушить непредвиденное препятствие. И чуткая длань его власти, таким образом, простиралась над всей страной, ощущающей ее с благоговейным трепетом и неподдельным облегчением.
          И дни тянулись как года, и года пролетали как дни, и наступил долгожданный момент, когда появился зеленоглазый наследник. И запылились книги, отодвинутые в сторону, и воспрянула душа, охваченная приливом умиления и нежности, а мудрость и терпение Рюрика стали примером для подражания и восхищения.
          - Свенельд, - попросил как-то меня посветлевший князь - пусть сын пока находиться на попечении Наты, но когда он окрепнет, воспитай его как война по нашим варяжским обычаям - славянский дух он впитает самостоятельно!
          - Ты что, собрался умирать? - спросил я его.
          - Обещай! - попросил он, не ответив на мой вопрос.
          - Конечно! - заверил я Рюрика, не проговорившись, о том, что давно знал из предсказаний Пелгусия и своих сбывающихся снов.
          И он просветлел еще больше.
        24.
          Это был последний день, когда мы собрались вместе - Рюрик с Натой и маленьким Игорем, Олег, Горыс и я, для того, чтобы навестить Пелгусия, по-прежнему жившего на окраине капища в старой Ладоге. После моей первой встречи с главным волхвом ильменских словен прошло больше десяти лет, время согнуло Пелгусия, как безжалостная тетива сгибает боевой лук, его обе руки неотрывно опирались на березовый посох, но глаза старика все так же цепко вонзались в лицо собеседника, а длинные волосы, отливавшие серебром, были уложены один к одному, словно владелец их знал о прибытии знатных гостей и заранее подготовился к встрече. Слава Пелгусия как вещего предсказателя неотьемлимым шлейфом распространялась вслед за нашими завоеваниями, и Горыс уговорил нас попытать судьбу у мудрого старца, с первых дней так безоговорочно поверившего в успех общего дела. Все согласились с его предложением - кто просто желая своими глазами увидеть знаменитого кудесника, кто понимая, что наступила пора проститься с гордым волхвом, не раз оказывавшим нам неоценимую помощь, но каждый со жгучим нетерпением жаждя сверить собственные
догадки с откровениями хранителя человеческих судеб.
          Пелгусию не надо было ничего объяснять - на мгновение слезы застили изборожденное морщинами лицо, а затем его взор стал чистым и глубоким, словно душа и разум предсказателя оказались в ином мире, и он воочию присутствовал в том времени, которое нам еще только предстояло прожить.
          Старец начал с меня, и слова его, вырвавшись из паутины двусмысленности, были просты и отточены до крайности.
          - Ты проживешь дольше всех и увидишь, как сбудутся мои предсказания обо всех присутствующих здесь, но, что уготовано тебе - разгадать не под силу никому.
          Затем Пелгусий обратился к Горысу, и его речь снова заплескалась в витиеватости недосказанности и образности.
          - Сыновья, отягощенные прошлым своих отцов, чаще всего, повторяют их путь.
          - Ты хочешь сказать, что …
          - Ничего не спрашивай. Огонь не совместим с водой, жизнь со смертью, но кто бесспорно различит тонкую грань между добром и злом, между любовью и ненавистью?
          Оба замкнулись в себе, один пытаясь вникнуть в смысл сказанного, другой лишний раз убеждаясь в тщетности ответа на собственный вопрос.
          Никто не решился нарушить общее молчание, лишь медно-красные сосны поскрипывали под порывами ветра, и их верхушки, казалось, вот-вот соприкоснутся под клочками облаков, словно головы беседующих друг с другом заговорщиков.
          Пелгусий первым стряхнул с себя бремя оцепенения - его рука оторвалась от узловатого набалдашника посоха и взлетела в сторону Олега, сразу же сделавшего порывистый шаг навстречу волхву.
          - Стрелы, мечи и заговоры не коснутся тебя, - нараспев произнес мудрец, - слава и любовь подданных не разминутся с тобой, но остерегайся змей, свивающих ложе свое в самых неподабаемых местах.
          Ничего не добавив более, старик подошел к Игорю, оперся подбородком на скрещенные на посохе ладони, и впервые внимательно оглядел мальчика, который, как истинный сын варяга, ничем не выдал своего беспокойства и стойко переносил палящее солнце, особенно распоясавшееся в беспечный полдень.
          - Береза станет твоим сопутствующим деревом, с ней будет связаны и счастье твое и гибель твоя. Но ты еще слишком мал, чтобы сказать о тебе больше.
          Пелгусий выпрямился, и, обращаясь к Рюрику и Нате, стоящим по обе стороны от послушного сына, с неподдельным умилением воскликнул дрогнувшим голосом:
          - Даже непутевый отрок, глядя на вас, догадается, что мир и согласие заполонили любящие сердца, и смерть не разлучить вас, на одном крыле навстречу предкам унося и мужа и жену.
          - Она взойдет вслед за мной на поминальный костер? - не выдержал Рюрик.
          - Нет, нет - вы умрете в одной постели, в один и тот же миг, не покинув один и тот же сон.
          Остатки облаков скрылись за горизонтом, и солнце стояло прямо над нашими головами, но мы застыли в глубоком молчании, словно незыблемые идолы, взирающие на нас без всякого стеснения. Пелгусий устал - его редкие волосы, покрытые инеем мудрости, увлажнились от пота, но глаза, вернувшись из неведомых времен, смотрели на нас с отеческой любовью.
          - Живите, пока живется, - промолвил он, обращаясь в этот раз ко всем сразу.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к