Иван Молодой. "Власть полынная" Борис Евгеньевич Тумасов
        Рюриковичи
        Роман современного писателя-историка Б. Тумасова рассказывает о жизни и судьбе князя Ивана Иоанновича (1458-1490), прозванного "Молодым", сына и соправителя великого московского князя Ивана III Васильевича. Если бы загадочная смерть не прервала в возрасте 30 лет жизнь молодого князя, в истории Руси никогда не появились бы страшные страницы тирании Ивана Грозного.
        ИВАН МОЛОДОЙ. "Власть полынная".
        Из энциклопедического словаря.
        Изд. Брокгауза и Ефрона.
        Т. XXVI., СПб., 1893
        
        ван Иванович (1458-1490), прозванием Младой, сын великого князя Ивана III Васильевича от 1-го брака. Отец отвёл ему обширную область участия в делах воинских и административных с целью выработать из него искусного полководца и правителя и утвердить в народе мысль о нём как о будущем государе. Иван титуловался великим князем, разбирал тяжебные и другие дела и о результатах докладывал самому государю. Московские послы и доверенные лица говорят от имени двух великих князей; послы от других русских городов (Новгород, 1476) и иностранные одинаково бьют челом как самому Ивану III, так и его сыну. Летописи отмечают участие Ивана в походе (не доведённом до конца) на казанского царя Ибрагима в 1468 г. и на Новгород в 1471 г. (в 1476 и 1478 гг. отец оставлял его в Москве, «блюсти свои отчины и управляти Русские земли»). Когда хан Ахмат в 1480 г. направился к русской границе, великий князь послал сына с многочисленными полками на Угру, а потом выступил и сам к Оке, но скоро возвратился в Москву и потребовал к себе сына, опасаясь за его жизнь. «Ждём татар», - отвечал Иван и тем, по замечанию летописи,
«мужество показа, брань прия от отца, и не еха от берега, а крестьянства не выда». Великий князь приказывал князю Д. Холмскому насильно доставить сына в Москву, но княжич, сказав Холмскому: «Лети ми зде умрети, нежели ко отцу ехати», всё-таки остался на берегу Угры. Когда река покрылась льдом, Иван перешёл, по требованию отца, в Кременец, а потом к Боровску, где великий князь рассчитывал дать татарам битву. Но Ахмат бежал от Алексина, и войска возвратились в Москву. В 1485 г. Иван получил завоёванную отцом Тверь, но вскоре после того заболел: у него оказался «камчюг в ногах». Лекарь, еврей Леон, хвалился перед великим князем, что может излечить эту болезнь, и с соизволения Ивана начал пользовать княжича зельем, жёг тело стеклянницами с горячей водой, но больному делалось хуже и хуже; 6 марта 1490 г. он скончался, а мистер Леон после сорочин по княжичу, предан был смертной казни. Иван Иоаннович оставил сына Дмитрия, от брака с дочерью молдавского господаря Еленой Степановной.
        Борис Евгеньевич Тумасов
        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ИВАН - КНЯЗЬ МОСКОВСКИЙ
        ГЛАВА 1
        
        ад Москвой сгущались сумерки. Заходящее за дальним лесом солнце отбрасывало последние лучи, на купола соборов и церквей, на кровли княжеских и боярских хором.
        Смолкал перезвон молотов в Кузнецкой слободе, перекликались редкие сторожа на стенах города. Великий князь Иван Васильевич всё ещё оставался в малой думной палате. Одолевали мысли.
        А они у него в заботах государственных. Отец, покойный великий князь Московский Василий Тёмный, в последние годы жизни не раз наказывал: «Тебе, Иван, надлежит княжество Московское укреплять, расширять, собирать воедино удельных князей. Да так, чтобы они зависимыми от Москвы были, с годами сели бы служилыми князьями, великому князю Московскому покорными».
        Что ж, он, Иван Васильевич, частью отцовское завещание исполнил, унял попытки некоторых князей вровень с московским князем встать. Отныне они его, Ивана Васильевича, государем именуют. Но сколь ещё впереди дел предстоит, пока все князья и бояре назовут его государем всея Руси!
        Но он, великий князь Московский Иван Васильевич, добьётся этого. Станут удельные князья в разряд служилых, а недруги почувствуют силу государства Русского…
        Иван Васильевич поднялся и направился на женскую половину княжеского дворца.
        В дворцовых переходах висел стойкий смоляной дух, пахло свежей стружкой. Намедни великий князь велел срубить новые переходы вместо старых.
        Сквозь высоко проделанное оконце едва пробивался сумеречный свет. Он лениво рассеивался по переходу, выхватывая из настенных плах срубленные сучья, местами плакавшие янтарной смолкой. Брёвна тянули из московских лесов, которые вплотную подступали к городу.
        Государь шёл неторопливо, легко неся своё ещё молодое тело. Ноги, обутые в мягкие сапоги, ступали бесшумно.
        Лета его к тридцати годам подбирались. Но Иван Третий уже столько повидал, что другому на весь век хватило бы.
        Память, она вольно или невольно возвращает человека в далёкое и близкое прошлое, заставляет переосмысливать поступки, судить прошедшее мерой строгой и доброй. Память, как ларчик, какой дозволено человеку приоткрывать, заглядывая в дни и годы быстротекущей жизни.
        Длинным переходом шёл Иван Васильевич, и разные мысли врывались в его память, взбудораживали и тут же исчезали, уступая место другим воспоминаниям.
        Он видел себя отроком, стоящим рядом с отцом, великим князем Московским Василием, в храме перед святыми образами. Оба молились, когда в храм ворвался князь Дмитрий Шемяка с челядью. Его люди сбили отца с ног, выволокли на паперть и тут же выкололи ему глаза. Шемяка силой захватил московский великий стол…
        Князь Василий, которого с той поры прозвали Тёмным, с сыном, малолетним Иваном, с трудом добрались до Твери. Тверской князь Борис Александрович приютил их.
        Василий Тёмный и Борис Тверской договорились совместно изгнать из Москвы Шемяку, вернуть московский великий стол Василию.
        Там, в Твери, мальчишка Иван впервые увидел дочь князя Бориса, юную Марию. Их помолвили. Когда сравнялось по пятнадцать лет, тверской епископ повенчал молодых людей…
        Вздохнул великий князь Иван Васильевич, прошептал:
        - Марья, Марьюшка, отчего расхворалась? Я ль тебя не лелеял, не сберегал! Ан день ото дня таешь, ровно свеча церковная… Одна ты у меня утеха и радость, советчица в делах государственных, в беседах мирских…
        Звякнул малый колокол на звоннице Успенского собора, призывая к вечерне. Перекрестился великий князь и вспомнил, как в тот вечер, когда Шемяка казнил Василия, он, мальчишка, выскочил из храма и увидел на паперти обливавшегося кровью отца с выколотыми глазами, как отец, корчась от боли, просил смерти у Бога.
        Малолетнему Ивану было страшно. Страшно было и когда ехали, таясь, в Тверь, боялись, что тверичи не примут их.
        Но Тверь не только дала приют, но и стала союзницей Москвы против Шемяки…
        Иван Васильевич вновь прошептал:
        - Распри княжеские, усобицы проклятые, будет ли конец им?
        Великому князю казалось, что они подстерегают его постоянно. Братья родные, они ведь могут начать раздоры за наследство. Особенно после его смерти: княжество Московское примутся делить…
        Миновав переход, великий князь вступил на женскую половину дворца.
        Подойдя к низкой, обитой полосовым железом двери, он потянул за кованое кольцо. Дверь бесшумно открылась.
        Марья сидела на скамье у стены. Опочивальню освещали лампада да заходящее солнце, пробивавшееся через цветные стекольца окошка.
        Повернув голову, княгиня посмотрела на мужа. Иван Васильевич заметил в её глазах блеск слез. Он склонился, поцеловал влажные глаза.
        - Любовь моя, Марьюшка… Присел на скамью, приобнял.
        - Свет очей моих, ладушка… Помнишь, как впервой встретились? Ты былиночкой мне показалась, утехой в годину лихую.
        Прижал жену к груди и, будто вспоминая, продолжил:
        - Тогда отец мой, великий князь Василий Тёмный, уверовал в меня, рядом с собой в великие князья возвёл. Так я с той поры малолетком и княжить начинал. А ведаешь ли, Марьюшка, отчего он так поступил? Хотел меня от братьев своих коварных да от племянников хищных оградить. Чтоб никто из них после его смерти не мог помыслить на великое княжение московское.
        Помолчал Иван Васильевич, давая Марье подумать над сказанным. Потом добавил:
        - Рано я созрел. Видать, спешил отец, чтоб я на княжестве Московском укрепился, к власти приобщился. Он хоть и ослеплённым был, но лучше зрячих представлял, каким должно быть Московское княжество. Не в уделе своём замкнуться, а расшириться, земли русские на себя принять, государством быть, коему предстоит не токмо иго ордынское стряхнуть, но и прочно на западном рубеже встать…
        Великий князь чуть отстранился от жены и улыбнулся:
        - А ты не забыла, как я уже в шестнадцать сыну нашему Ивану отцом стал?.. Смекаешь, зачем я сейчас речь с тобой, Марьюшка, завёл?
        Княгиня, потупив голову, молчала.
        - Я, Марья, не о себе мыслю, о великом княжестве Московском заботы мои. Сама ведаешь, пока невелико оно, да и то братья норовят его по уделам разорвать. А что его делить, коли границы на севере к княжеству Тверскому примкнули, на юге до земель рязанских, на востоке до Волги, на западе до земель новгородских касаются. А новгородцы, аль нам то неведомо, к Литве льнут. Им, вишь, торговлю с союзом ганзейских городов [1 - Союз ганзейских городов - торговый и политический союз северо-немецких городов (ганза - товарищество, союз); окончательно сложился в 1367-1370 гг.; в XV в. насчитывал до 160 городов-участников (Любек, Бремен, Гамбург, Росток и др.), имел общую казну и военно-морские силы; стремился к установлению монополии в североевропейской торговле.] подавай. Поверь, Марьюшка, настанет день, когда укорочу я руки Новгороду Великому и удельные княжества заставлю склониться перед Московской Русью. Станут они у меня служилыми князьями. После смерти отца твоего брат твой Михаил тоже к Литве потянул! Не доведи Бог до беды…
        Потёр лоб великий князь, будто вспоминая.
        - Так о чём я? Да, о сыне нашем, Марьюшка, об Иване. Пока юн он, и в делах, и в поступках не муж, а отрок. Но пора ему в разум входить, в дела вникать, борозду государственную распахивать нам вместе. Потому пусть бояре ведают, что Иван со мной на великое княжение сядет. Как отец мой, князь Василий, меня при себе держал, так и я Ивана подержу.
        К чему так, спросишь? А к тому, княгинюшка, что слишком много завистников на княжество Московское. Начиная с братьев моих, что Андрей, что Борис. На своих уделах сидят, а на мой стол рот разевают. У Юрия, брата моего старшего, детей нет, уделы его Дмитров, Можайск, Серпухов, но ему всё мало. Москве бы города свои завещал, ан нет… Да и мать моя, престарелая вдовая княгиня, как появлюсь в её светлице, плачется на бедность братьев моих. Не доведи Господь, что со мной случится, обидят они сына нашего Ивана. А коли я его великим князем нареку, никакая собака не посмеет куснуть.
        А уж недругов князей удельных у нас предостаточно. На Москву многие из них зарятся. Какие к Литве льнут, подобно Новгороду, спят и видят себя под великим князем литовским, а иные ещё паче, не прочь с германцами познаться, им руку протянуть. Того невдомёк им, что татары почитай три века на Руси хозяйничают, и, коли не дать им отпор, русскому люду ещё многие лета под их нагайками ходить…
        Почувствовав горячую ладонь Марьи на своей руке и услышав её тихий голос, великий князь вздрогнул.
        - Князюшка мой Иван Васильевич, там, в Твери, я сердце тебе отдала, в дела твои уверовала. Ныне, на закате дней моих, ведаю: княжество Московское в руках твёрдых. Пусть же сын наш Иван, хоть он и молод, будет крепкой опорой во всех делах твоих и помыслах. Но береги его…
        Марья передохнула, перекрестилась. Попыталась опуститься перед великим князем на колени. Иван жену подхватил, легко поднял, уложил в постель, поцеловал. Ни слова не сказав, вышел. В горле ком застрял. Пока шёл назад, дороги не видел. Девки-холопки плошки жировые зажигали, их тусклый свет в высоких серебряных поставцах выхватывал малые и большие сундуки, всякие столы и столики, костью изукрашенные, лавки вдоль стен, покрытые цветастыми холстами. На мужской половине на колках [2 - Колок - деревянный гвоздь, служащий вешалкой.] сабли были развешаны, луки с колчанами, по стенам трофеи охотничьи: ветвистые рога лосей, клыкастые головы кабанов и свирепых туров. Лавки застланы разными шкурами. А посреди просторной горницы разбросаны медвежьи полости.
        Великий князь вошёл в свою опочивальню. Боярин-постельничий свечу засветил, помог разоблачиться. Иван Васильевич улёгся на широкую лавку, но долго не засыпал, всё ворочался. Воспоминания опять нахлынули, и всё из далёкого прошлого.
        Про день сегодняшний подумал, про разговор с Марьей. Пусть он будет ей утехой…
        Поднялась Москва над всеми городами русскими. Встала из лесов стенами кремлёвскими, церквами, хоромами боярскими, посадами ремесленными. И ни Батыево разорение, ни набег татарского царевича Дюдени не остановили её роста.
        Легла Москва в междуречье Оки и Волги, на перекрёстке больших торговых путей. Проходили через неё заморские товары с Балтики; в Великий Новгород - рязанский хлеб; из Крыма по Дону плыли гости из Сурожа и Кафы. Торговали купцы в московском Зарядье диковинными итальянскими и греческими, византийскими и персидскими товарами. Знали путь на Москву гости из Орды и Самарканда. От той торговли ещё больше богатела Москва, крепли её связи с другими русскими княжествами.
        Поднималась Москва, поднималось и Московское княжество. От ордынского разорения бежали в Московию из других княжеств умельцы-ремесленники, купцы, воины, трудолюбивые пахари. Прочно оседали на земле, наполняли богатствами казну московского князя …
        Крепла и ширилась Московская Русь.
        Пятнадцатое лето пошло княжичу Ивану. Он крепкий, рослый, в кости широк: в отца. А волосы материнские, русые, густые, и глаза её, большие, серые.
        Иван Москву с детских лет любил. Китай-город и Зарядье: улицы сплошь запутанные, площади торговые, слободы ремесленные, церкви многочисленные, бревенчатые, огороды и посады.
        Всё это нагромождение построек с хоромами боярскими, с мастерскими и избами жалось к Кремлёвскому холму, обнесённому ещё со времён князя Дмитрия Донского каменной стеной с башнями и воротами, кованными медью.
        А в самом Кремле, где у Фроловских ворот стоит Чудов монастырь, калитка, за которой кельи монахов, трапезная.
        Мимо монастыря короткая дорога к соборной площади, где стоят древний Успенский собор и собор Благовещенский, за ними палаты митрополита. В стороне новый дворец великого князя с постройками и иными хоромами…
        После вечерней трапезы отец, поднявшись из-за стола, сказал сыну:
        - Завтра быть на Думе.
        Молодой Иван хоть и поморщился, но отцовское слово не нарушишь. Княжич Думу не понимал да и не признавал высокоумничанья бояр. Рассядутся на скамьях вдоль стен, бороды из высоких воротников выставят. На посохи опираются да норовят слово умное вставить…
        Но отец велел явиться на Думу. Для чего - княжич не спросил.
        Едва солнце поднялось из-за леса, как он уже был на хозяйственном дворе, где на столбах стояла сбитая из тесовых брёвен просторная голубятня.
        Улёгшись на прохладную траву, княжич смотрел, как над Кремлём выписывала замысловатые петли голубиная стая. Высокое небо, курчавые облака и голуби как бы отдалили мысль о необходимости явиться на Думу.
        Москва тем временем пробуждалась. Ожили слободы, начал собираться люд на Торговой площади, в рядах послышались разговоры, крики.
        На Торговую площадь Иван любил бегать с другом Санькой, поглазеть на лавки с товарами гончаров и чеботарей, кузнечных дел умельцев, на ряды зеленщиков и пирожников, калачников и сбитенщиков.
        А ежели чуть в сторону податься, то можно попасть в ряды, где мясом и разной дичью торгуют, а на крюках туши подвешенные кровавят.
        Сюда съезжались купцы со всех посадов, зазывно кричали торговки:
        Калачи домостряпные, не заморские, не басурманские, а русские, христианские!
        - Горячий сбитень! Сбитень горячий!
        Сбитень из подожжённого мёда отдавал пряностями, обжигал.
        Рядом к Лубянской площади прилепился трактир. Из щелястых дверей тянуло луком жареным, капустой кислой. У коновязи стояли кони, розвальни, сани. Толпились мужики из окрестных сел. Было шумно, весело…
        Иван задумался и не слышал, как появился дружок Санька Ненашев, сын дворовой стряпухи. Достал из-за пазухи краюху пирога с требушатиной, отломил половину.
        Княжич только сейчас вспомнил, что ещё не ел. Санька схватил длинный шест, принялся пугать голубиную стаю, засвистел лихо. Голуби то взмывали ввысь, то падали камнем до самой земли.
        На босоногом Саньке рубаха домотканая задралась, оголив ребра.
        Иван поднялся, сказал со вздохом:
        - Пойду я, Санька. Государь велел на Боярскую думу явиться…
        ГЛАВА 2
        Иван Третий держал с боярами Думу, собрал их в этот раз не в новой Грановитой палате, а в старой хоромине.
        Бояре сходились степенно, друг другу едва кланялись, вдоль стен по скамьям рассаживались, каждый на своём месте, иногда переговаривались. Вот Хрипун-Ряполовский пришёл, следом Даниил Холмский. Князей этих, воевод, связывала общая победа над татарскими отрядами, которые теснили рать князя Стриги-Оболенского.
        Князь Даниил Холмский ещё молод, только первой бородой обзавёлся, лицо породистое, из князей тверских, в Москве он оказался вместе с Марией Борисовной, женой великого князя Ивана Васильевича.
        Порог думной палаты переступил князь Нагой-Оболенский, окинул взглядом хоромину, заметил князя Беззубцева, поклонился. Древнего рода Беззубцев, из бояр Кошкиных-Кобылиных.
        Явились бояре Григорий Морозов и Даниил Шеня, друг на друга похожие, коренастые, длиннорукие.
        Медленно, опираясь на посох, вошёл митрополит Филипп в облачении, сел в кресло чуть ниже государева.
        Через боковые двери в палату стремительно вступил великий князь с сыном Иваном. Его сопровождали дьяки и несколько оружных [3 - Оружный - вооружённый.] дворян, с некоторых пор заменившие княжеских рынд [4 - Рында - великокняжеский и царский телохранитель-оруженосец в Русском государстве XIV-XVII вв.] .
        Ивану Васильевичу к тридцати приближалось. Высокий, бровастый, с крупным носом и курчавой бородой. Проследовал на своё место - в кресло на помосте. Сын Иван стал обочь отцовского кресла, ладонь на спинку положил.
        Повёл великий князь по хоромине зоркими очами, сказал негромко, но властно:
        Созвал я вас, бояре, чтоб вместе удумать. Новгородская вольница тревожит меня. Нерадостные вести доходят до нас с рубежей литовских. Казимир, король польский и великий князь литовский, козни против нас злоумыслил. В оные годы с попустительства бояр и князей порубежных смоленских, киевских, витебских и иных возымел Казимир, будто Богом ему завещано собирать землю русскую, княжества наши. А так ли? Кое-кто из русских князей удельных думал под крылом Казимира от ордынцев укрыться. И невдомёк тем князьям, что лишь в единении с Московским княжеством спасение.
        - Истину, государь, речёшь, - кивнул владыка Филипп. - Я утверждаю: не католиков дело православную Русь собирать, не папы римского длань над русской землёй вознесётся, а владыки православного.
        Так, только так, - загудела Дума.
        княжества, которые были под Литвой и Польшей:
        - Эвон Смоленск и Киев, Полоцк и Витебск где очутились?
        Великий князь поднял брови:
        И о том слова мои. Но ныне паче всего обеспокоен я Новгородом Великим. Ведаю, заговор зреет среди новгородцев, того и гляди, перекинутся к Казимиру.
        Не дозволим! - застучал клюкой Стрига-Оболенский.
        Хрипун-Ряполовский иронично посмотрел на него:
        - Эко Аника-воин!
        А Стрига-Оболенский из висячего рукава шубы льняной платок достал, нос выбил и снова завопил:
        - Надобно посольство в Новгород слать, воочию убедиться, так ли уж он к Литве тянет!
        Княжич Иван бояр слушает, но пока что одно разумеет: Новгород против Москвы идёт.
        В Новгороде Великом княжич не бывал, но слышал, что город торговый, мастеровой, Волхов-река с причалами, дворами иноземными. Краем глаза он заметил, как боярин Крюк носом клюёт, спит. Прыснул в кулак, но никто не услышал.
        Иван Васильевич посохом пристукнул, и палата стихла. Замер и княжич, ждёт, о чём отец речь поведёт. А тот всё молчал, на бояр смотрел испытующе. Те насторожились.
        - Бояре мои думные, князья, братья мои, князья, что на уделах сидят, хочу я вам слово своё сказать. Поди, помните, в какие лета великий князь Василий Тёмный меня, малолетнего, великим князем нарёк?
        - Как не помнить! - зашумели бояре. Иван Третий снова сделал паузу:
        - Так вот, отныне, как повелось от отца нашего, Василия Тёмного, великим князем со мной сядет мой сын, князь Иван Молодой. И нам бы грамоты вместе подписывать и князьями великими московскими именоваться…
        Смолк ненадолго. В тишине Хрипун-Ряполовский что-то о молодости княжича промолвил, но Иван Васильевич прервал его сурово:
        - Иван молод, но мудрость с годами обретается. Да и вы, бояре думные, ему советниками будете. А именоваться ему отныне великим князем Иваном Молодым не токмо в княжестве Московском, но и в иных землях наших. Слышите, бояре, и ты, владыка?
        Грозно повёл очами Иван Третий по думной палате и, опираясь на плечо сына, поднялся, подав знак, что конец Думе.
        Мало сказать, что отцовские слова княжича Ивана огорошили, - они разум его помутили. Прежде знал, что после отца, великого князя Ивана Васильевича, сидеть ему на московском столе, но вот чтобы уже при отце великим князем, государем Иваном Молодым называться…
        К матери, великой княгине, пришёл, на колени встал. Княгиня Мария волосы ему потеребила, тяжело дыша, проговорила:
        - Отныне, сынок, утехи ребячьи позабудь. В делах и помыслах помни, кто ты ныне! К разуму отцовскому прислушивайся, учись государством управлять. - Чуть погодя добавила: - А ещё, сынок, опирайся на князя Даниила Холмского. Он тебе первым на помощь приходить будет. Даниил хоть родом швед, но в делах московит…
        Иван материнскую опочивальню покинул, а в сознании всё ещё не мог взять, что он великий князь.
        Ещё мать упреждала: отныне у него заботы княжеские и жизнь его надвое разделилась: первая половина навсегда ушла в прошлое, вторая, теперь уже для великого князя Ивана Молодого, только начинается…
        Из комнаты матери Иван направился в келью к бабушке, вдовствующей старой княгини.
        Она сидела в низком креслице, в чёрном монашеском одеянии. Увидев внука, заулыбалась:
        - Иди, Ванятка, погляжу на тебя.
        Княжич пригнулся. Старая княгиня потрепала его вихры:
        - Доволен, поди, уломала государя коварная тверичанка, чтоб назвал он тебя великим князем?
        Иван хотел напомнить бабушке, что и её предки тоже тверичи, но старая княгиня и сама сказала:
        - Я родословную свою помню, но я с Москвой срослась, а твоя мать на Москве десяток лет живёт, а духа тверского ещё не выдохнула… Хитра, ох хитра! Дядьёв твоих, Ванятка, испугалась, чтобы они на московский стол не зарились. Гляди же, коль станешь великим князем Московским, дядьям обиды не чини. Они и так недополучили, всё отец твой Иван на себя забрал. Я уже просила его, чтоб дал братьям от богатств своих кое-каких городков да деревенек, не обеднеет… Ну ладно уж, возрадуйся, коли государь тебя великим князем Иваном Молодым назвал…
        В Посольском приказе, что за Чудовым монастырём, писчий человек Омелька, худой, кости да кожа, грамоту сочинял от имени великих князей московских к Новгороду Великому.
        Сочинит Омелька, перо гусиное о патлы нечёсаные поскоблит и вновь принимается перечислять обиды, какие Новгород нанёс великому княжеству Московскому. А обид писчему человеку Омельке надобно выискать немало и обсказать их в грамоте обстоятельно, иначе заявится дьяк Фёдор Топорков, перечитает и, избави Бог, заставит сызнова переписать.
        В распахнутую дверь влетела большая чёрная муха, пометалась по избе и села на засаленный стол. Подняла лапки, крылышки почистила и весело пробежалась по пергаменту. Омелька руку поднял, хотел прихлопнуть наглую, да муха проворной оказалась. Покрутилась, пожужжала и вылетела. А Омелька снова за перо взялся. Ему известно, что великий князь Московский на Новгород обиду держит, что новгородцы к Литве льнут, забыли, что они русичи, не литвины. Хватит того, что Казимир, великий князь литовский и король польский, эвон сколь русских князей под себя подмял.
        Скрипело гусиное перо, аккуратно выводил буквицы писчий человек. Оторвётся от написанного, песком строки посыплет, встряхнёт.
        А время к обеду тянется. Оторвался от стола Омелька, открыл деревянный шкафчик, достал ржаную краюшку с луковицей, пожевал. Посмотрел в подслеповатое оконце, затянутое бычьим пузырём, немудрёную еду в шкафчик закрыл. Проворчал что-то невнятное, верно, Бога благодарил и снова за грамоты принялся.
        Слуги уже изготовились прибирать со стола, когда великий князь подал знак, и они спешно покинули трапезную.
        Из-под кустистых бровей Иван Васильевич смотрел на Ивана и молчал. Наконец, хмыкнув, сказал:
        - Растёшь ты, сыне, не по дням, а по часам. Будто вчера ещё из-за стола едва выглядывал, а ныне отрока зрю. В прошлые лета таких уже в меньшую дружину брали. - Постучал о столешницу костяшками пальцев. - Однако не о том будет речь моя. Не словесами перекидываться с тобой буду, а о деле говорить. - Замолчал, будто задумался. - Ныне, Иван, время такое: либо Москва над всеми городами и землями русскими поднимется, либо Литва крылья распрострёт. Сам ведаешь, сколь князей русских под нею: Глинские, Одоевские, Вяземские и иные, а великому князю литовскому и королю польскому всё мало. На Думе о том я сказывал, Казимир на Новгород зарится. Аль ему невдомёк, что земля новгородская и пригороды его великому княжеству Московскому издревле принадлежат? О том отец мой, князь Василий Тёмный, новгородцам напоминал и меч свой карающий над ними заносил. И потому только помиловал, что архиепископ новгородский Иона слёзно просил за Новгород. Ряду они дали Москве на послушание. И я, сыне, отца умолял поверить им. Всё миром хочу, чтоб уговор свой они блюли. К чему кровь братскую лить, к чему раздоры чинить…
        Государь долго молчал, хмурился, видно, своё вспоминал. Иван ждал, когда отец заговорит, а тот всё думал. Может, вспоминал приезд владыки новгородского Ионы в Москву, аль ещё какие мысли нахлынули… Но вот будто встряхнулся великий князь, промолвил:
        - Замыслил я, Иван, нарядить посольство в Новгород, усовестить новгородцев, дабы они одумались, к чему город ведут, на что землю обрекают. А посольство московское станет править дьяк Фёдор Топорков. Грамоту нашу повезёт архиепископу Ионе, боярству и люду именитому, всему народу новгородскому, кому Москва не чужда. И ту грамоту подпишу я, великий князь, и ты, Иван Молодой, князь великий. Уразумел ли ты, к чему разговор веду?
        Князь Иван прижался к столешнице грудью. С трудом выдавил:
        - Государь, что скажут бояре новгородские, прочитав наши подписи? Что за великий князь Иван Молодой, который дерзнул имя своё поставить рядом с именем Ивана Третьего, великого князя Московского? Не слишком ли возомнил о себе?
        Иван Третий прищурился:
        - Знал, Иван, заведомо знал ответ твой. Новгород ведать должен, что на Москве ныне два великих князя, и ежели молодой только погрозит, то старый ударит. Ох как больно ударит… А посольством своим мы Новгород упреждаем: с Москвой не след ёрничать. И помни, сыне, ты уже не княжич юный, ты великий князь Московский, Иван Молодой. А поступки свои соразмеряй с именем этим… Многие дела предстоит нам решать, сыне. И знай, за великое княжение московское пращур твой Иван Калита [5 - Калита - сумка, мешок, торба.] жизни не жалел и спину гнул перед ханом Золотой Орды Узбеком.
        Над Москвой слышался мерный перестук вальков. То девки, замочив в реке грубые холсты и устлав портами весь берег, дружно выстукивали их.
        Тут же у спуска мужики, раз за разом ухая, опускали и поднимали деревянную бабу, вгоняли в землю сваи, готовили новый причал.
        Свесив с телеги ноги в лаптях, мужик гнал лошадь к переправе. Телега тарахтела по плахам, а мужик весело вскрикивал и вертел кнутовищем.
        Из Фроловских ворот вышел бородатый дьяк Фёдор Топорков в синем кафтане. Постоял, проводив очами телегу с мужиком, подумал: «Вон кому весело!» - и направился вдоль кремлёвской стены, переваривая в голове сочинённую Омелькой грамоту. Ладно получилось, не отвергли бы великий князь и Дума. И тут же Фёдор принялся гадать, отчего князь Иван Васильевич в Новгород послом шлёт его, дьяка, а не боярина Посольского приказа? Когда два лета назад в Крым посольство правили, дары богатые хану возили, то грамоту вручал думный боярин Пашута.
        А в Новгород великий князь его, Фёдора, шлёт. Поди, посчитал, что новгородцам и дьяка достаточно.
        Перешагнув через узкий сток для нечистот, Фёдор оказался на Арбате. Открыв калитку, прошёл на своё подворье. Гогоча, топталась гусиная стая, в луже купалась свинья с приплодом.
        Из конюшни вывел коня седой Аким, взятый за долги в дворовые холопы. Увидев хозяина, поклонился.
        В сенях Фёдор снял кафтан, повесил его на колок, вошёл в просторную комнату. Жена достала из печи горшок со щами, налила в глиняную миску. На выскобленную добела столешницу положила хлеб и деревянную ложку.
        За едой дьяк по-обыденному сказал:
        - Вскорости в Новгород отъеду, посольство править.
        Поправляя на голове платок, жена ответила:
        - Ты батюшка, и дома-то, на Москве, мене живёшь, чем в разъездах.
        - Судьба моя такая, Варвара. Я дьяк приказа Посольского, и как великий князь повелит, так и еду, куда укажет. А Акиму скажи, чтоб сено по двору подгрёб…
        Когда по Арбату шёл, небо затягивали тучи. Где-то вдали блеснула молния, загремел гром. Дьяк потрусил рысцой. Успел до дождя в Посольский приказ попасть.
        Омелька спал, склонившись на колченогий стол, похрапывал. Дьяк буркнул:
        - Эко крепко спит, дуролом.
        Толкнул писаря небрежно. Тот подхватился. Фёдор скривился:
        - Чать, ополоумел… Ты, Омелька, грамоту обнови, на вины новгородцев налегай, пусть руку великого князя Московского чуют и за ум возьмутся.
        ГЛАВА 3
        Умирая, Василий Тёмный наделил своего старшего сына Ивана великим княжеством Московским. Под его властью оказались Владимир и Переяславль-Залесский, Коломна и Галич, Кострома и Юрьев, Устюг и Суздаль, Вятка и Нижний Новгород, Муром и Калуга да ещё некоторые другие.
        Остальным же сыновьям, Юрию и Андрею Большому, Борису и Андрею Меньшому, досталось, к неудовольствию братьев, два-три малых городка.
        Упреждая алчность братьев, Иван Третий и объявил сына Ивана Молодого великим князем. Отныне, говорил он, кто посмеет посягнуть на Московское княжество, которое начало шириться ещё со времён Даниила Александровича, сына Александра Невского!
        В те годы князь Даниил присоединил к Москве Коломну и Можайск да землю Переславль-Залесскую.
        А сегодня великому князю Ивану Васильевичу судьбой начертано силой брать города, какие замыслят отколоться от Руси.
        О том государь часто задумывается и сына Ивана Молодого опорой своей видеть хочет…
        Вот и ныне не от добра намерился великий князь слать грамоту в Новгород. Пора ему одуматься и не на Литву пялиться, а с Москвы очей не спускать.
        Вздохнув, Иван Васильевич промолвил:
        - В разум бы новгородцам взять, а они вишь чего вздумали. Собачатся именитые, а мастеровой люд в ответе…
        Грамоту дьяк Фёдор состряпал умно и вины новгородцев не умалил. Ему послание Новгороду вручать, он, Топорков, человек достойный, бывал и в Речи Посполитой, и у хана крымского, даже у султана турецкого в Стамбуле.
        Иван Третий потеребил русую бороду, вспомнил прошлый разговор с сыном. Ох как взъерепенятся бояре новгородские, слюной ядовитой будут изрыгать слова бранные. Как же, их, великомудрых, князья московские поучают. Особливо Иван Молодой! А кто он такой?
        Неожиданно подумал: «А не послать ли в Новгород сына Ивана, дабы он наяву на гнев и спесь новгородцев поглядел?» Вспомнил, как в конце лета они с отцом, Василием Тёмным, изгнанные из Москвы Дмитрием Шемякой, попытались отыскать приют у новгородцев. Однако те их не приняли, а на вече люд кричал постыдное:
        - Вон из Новгорода!
        А ещё голоса раздавались:
        - Лишить великого князя Московского жизни! Тогда-то и приняла их с отцом Тверь, а судьба свела московского княжича с тверской княжной Марией…
        Ныне жизнь Марьи, Марьюшки, горькая, смерть рядышком с ней. И лекари бессильны. Уж кого только не привозили…
        И теперь у великого князя мысли о жене с сыном переплетаются. Пошлёт он Ивана в Новгород, а вдруг случится беда с Марьей?
        Задумался, горькое раздумье схватило. Но и держать при себе сына как можно? Коли он великим князем назван, дела государственные его ждут. Дожидаться смерти Марьи? Нет, он не вправе… По всему получалось, надо отправляться Ивану в Новгород. Самолично всё увидеть, с людом новгородским повстречаться, послушать его мысли, думки. Верил, не все в Новгороде против Москвы тянут, к Литве головы воротят. Пусть великий князь Иван на время своими ушами новгородцев послушает, своими очами на город поглядит.
        У Саньки июнь начался суетный. Великий князь Иван Молодой объявил, что берет с собой в Новгород Ненашева и быть тому отныне дворянином в государевом дворянском полку.
        Отправлялись поездом в несколько гружёных телег. В мешках кожаных крупа гречневая, мука ржаная, солонина да сало вепря.
        А править посольство государь поручил сыну Ивану и к нему приставил дьяка Фёдора Топоркова. Он и грамоту московского князя боярам новгородским вручит.
        Отъезд приурочили к субботнему дню. Спал Санька не спал, а не приметил, как и утро подступило. Подхватился ещё затемно, лицо ополоснул, к посольскому поезду поспел, когда небо засерело и звёзды начали гаснуть. Посвежело. Москва едва пробуждалась. Погнали на пастбище стадо. Две ранние бабы у колодца перебранку затеяли…
        Зевая, появились молодой великий князь и дьяк Фёдор Топорков, и посольский поезд тронулся, оставляя позади себя в туманной дымке кремлёвский холм, соборы и хоромы. Миновали Китай-город, потом Белый и Земляной, а вскоре из Москвы выбрались.
        И потянулся поезд по дороге, что вела к северо-западным рубежам русской земли…
        Дьяк из самой Москвы в крытом возке ехал, а Иван Молодой больше конно, редко к дьяку в возок пересаживался. Фёдор Топорков поучал его, как с боярами новгородскими держаться достойно, чтоб наяву зрили молодого государя, какие речи ему держать. Пусть новгородцы ведают, что с Москвой не шутят, Москва и меч обнажить может…
        Дорога тянулась всё больше лесами смешанными. Густой дубняк, высокие сосны, берёзы, кустарники сменялись боярышником.
        Погода тёплая, сухая. Ещё в мае лили обильные дожди, они вдоволь насытили землю, и потому чистая сочная листва блестела на солнце.
        Молодой великий князь Иван редко с Санькой словом перебрасывался, видно, хотел дать знать, кто он ныне. Да Саньке не обидно. У Ненашева свои заботы. Он подпоясан саблей, у седла лук с колчаном приторочены. По лёгкому ветерку русые волосы треплются.
        Ни брони на Саньке, ни шлема. Да и другие ратники без кольчуг. Старший над дворянами десятник Сидор говорил, посмеиваясь:
        - Чать, не на рать собрались!
        Расстегнул Санька рубаху-косоворотку - дышится легко, по сторонам поглядывает. Леса и леса, деревеньки редкие в две-три избы, во дворах хлевы и навесы, копёнки сена, зеленя, огороженные брёвнами от потравы зверем.
        Привалы чаще в поле делали. Князю и дьяку шатёр походный ставили, а дворяне костры у телег разводили, еду варили, разговоры всякие вели. А коли встречался городок какой, баню топили, по необходимости телеги чинили.
        Через Волгу паромом переправились. Дьяк сказал князю Ивану:
        - Там, ниже по Волге, земля Тверская, где дед твой княжил, а ныне сидит дядька Михаил. Сказывают тверичи, князя Михаила что-то к князю литовскому Казимиру потянуло. Новгород утихомирим, Тверь уму наставим, у Москвы силы хватит.
        О том, что брат матери Михаил не живёт с Москвой в дружбе, Иван слышал от отца, но чтобы тот к Казимиру потянулся - так князь Иван не думает.
        В первой половине июня миновали Торжок. В летнюю пору городок тихий, малолюдный. Шумным он становится зимой, когда превращается в ярмарку. Сюда наезжают купцы со всех русских земель, а особенно из Новгорода. От привозов крестьян, ссыпок зёрна делается тесно. На скотных дворах кричит скотина, ржут лошади, гомон и гул висят над Торжком.
        От хлебных ссыпок уходят в Новгород санные поезда с зерном. Новгородцы закупают хлеб на весь предстоящий год…
        Но всё то происходило в морозную пору, а летом посольство великого князя Московского проехало через городок незаметно.
        Ближе к Новгороду леса и болота к самой дороге подступали. Местами путь проходил по гатям. Сосновые плахи почти утопали в жиже. Гнус и всякая мошка секли лицо, в глаза лезли, как ни отбивались от них московиты. Местный охотник взялся вывести посольство к Новгороду ближней дорогой.
        Дорога петляла, то расширялась, то сужалась, то вдруг скрывалась в лесной глухомани за хлябями болотными, то едва проглядывалась по топям, переложенным сосновыми слегами.
        Мужичок-проводник трясся без седла на брюхатой лошадёнке, мурлыкал свою песенку или слезал и вёл её в поводу.
        Тогда и князь Иван брал лошадь под уздцы, шёл с проводником рядом, слушал его рассказы, видимо слышанные им ещё от своего отца, а то и от деда, что много лет назад татары хана Батыя не посмели идти на Новгород, испугались лесов и болот, где рисковали потерять конницу.
        А ещё поведал проводник-охотник, что в морозную пору сюда пробирались ханские баскаки [6 - Баскак - представитель ханской власти и сборщик дани на Руси.] , собирали выход [7 - Выход - здесь: дань, которую русские князья платили ханам.]. Но с той поры, как московский князь Иван Калита получил право сбора дани для Орды, по этим местам разъезжали московские тиуны [8 - Тиун - название различного рода должностных лиц на Руси в XI-XVII вв. (управляющий княжеским хозяйством, судья низшей инстанции и т. п.).] . И были они суровее татарских. От ханских в лесах хоронились, а тиуны Ивана Калиты везде доставали…
        За разговорами проводник вёл посольский поезд легко, перескакивая через кочки, и казалось, вода не просачивалась в его лыковые лапти. Иногда он помогал гридням [9 - Гридень (гридин) - княжеский телохранитель, воин отборной дружины.] подталкивать телеги, и те ехали, грузно перекатываясь через плахи.
        Санька видел, как князь Иван прыгает с плахи на плаху по-мальчишески легко, даже коня не спускал с повода. А дьяк, тот ни разу возок не покидал.
        А молодого великого князя терзали душевные сомнения: как-то встретит его Великий Новгород?
        На Думе от государя и бояр знал: ненадёжен Новгород, горожане Литве кланяются. Вот он, молодой великий князь Иван, и поглядит, как примут его новгородцы.
        День клонился к исходу. Сумерки коснулись земли. Растворялись в ночи леса, и малоезженая дорога угадывалась с трудом. На болотах кричала птица, а в глухомани смеялся и плакал филин.
        Дремлют в сёдлах гридни, сопровождающие московское посольство.
        Великий князь Иван сидит в колымаге рядом с дьяком, тоже дремлет. Топорков бубнит:
        - Мыслится, государь Новгород воевать задумал. Князь Иван слышит, но отвечает нехотя: К чему же нас послал? Дьяк снова бубнит:
        - Дорога на Новгород зело трудная, и городские стены крепкие.
        Князю не хочется вступать в разговор, однако говорит:
        - Государю то ведомо.
        - Истинно так, - подтверждает дьяк и тут же начинает посапывать.
        Вскоре уснул и Иван…
        Новгород открылся, едва из леса выбрались. Открылся своей могучей рекой Волховом, ожерельем каменных стен и башен, монастырями и церквами подгородными, собором Святой Софии, теремами и хоромами боярскими, сиянием стёкол и позолотой кровли Белокаменный Детинец и надвратные церкви единым чудным строением привиделись великому князю Московскому Ивану Молодому.
        Распахнулись кованые ворота, въехали дворяне полка великого князя на наплавной мост, застучали копыта по настилу, прогромыхали гружёные телеги посольского поезда. С высоты коня князь Иван разглядел Торговую и Софийскую стороны Новгорода, ремесленные концы и вечевую площадь. Чадили кузницы, а над водой стлался дымок гончарных печей.
        Людный Новгород, колготной. По берегам Волхова баньки лепятся, топятся всё больше по-чёрному. А торжище даже по будням неугомонное.
        У новгородских причалов корабли разные, ладьи остроносые, плоскодонки что тебе бабьи корыта, только большие, широкозадые.
        Ездовые направили телеги в Детинец. Иван спешился. Дьяк выбрался из возка, размял ноги. Поодаль шумно переговаривались оружные дворяне.
        Навстречу московитам из Ярославова подворья вышел дворецкий, бородатый, седой, с глубоко запавшими глазами. Пригладив лысую голову, сказал с поклоном:
        - Рады гостям московским. Наслышаны, великий князь Иван Васильевич нам грамоту шлёт и с посольством сын его прибыл.
        Дьяк вспылил:
        - Не токмо сына государь послал в Новгород, но и великого князя Ивана Молодого. Так отныне надлежит величать князя Ивана.
        Дворецкий на дьяка поглядел со смешком, ухмылка в бороде утонула.
        - Прости, великий князь, по скудоумию оговорился. Прошу, государь, в палаты, а дворовые баню истопят, с дороги попаришься - ив трапезную.
        Поманил отрока:
        - Проводи дьяка и людей ратных в гостевую, пущай разоблачаются и передыхают.
        Великий князь Иван Молодой спал в старых княжеских хоромах, каким уже за сотню лет минуло. Бревенчатые стены, возведённые его предками, князьями Ярославом и Александром Невским, давно заменила каменная кладка, но точёные балясины, поддерживающие навес над крыльцом, сохранились прежними.
        В те давние лета Господин Великий Новгород приглашал князей с дружинами для сбора дани со своих обширных земель, обороны города и недругов, шведов и немцев, а все вопросы жизни республики новгородцы решали сами на шумном вече.
        Поднялся Иван, Саньку позвал. Тот помог натянуть сапоги, из кувшина полил над тазом, князь умылся, утёрся полотняным рушником, сказал:
        - Пойду город погляжу, чем тут новгородцы бахвалятся.
        Сопровождаемый Санькой, выбрался на высокое крыльцо. У конюшни дворяне московские выводили на водопой коней, переговаривались. Возле кованых дверей новгородской казны топтались дюжие ратники.
        Иван Молодой вышел за ворота Детинца. Вымощенная брусчаткой дорога вела налево, на Волховский мост, по правую руку вечевая площадь и девятиглавая Святая София. За ней дворы иноземных гостей.
        Новгород - город торговый, город ремесленного и иного люда. Новгород - город Великий.
        Так именовали его ещё с тех далёких времён, когда он богател торговлей, обогащался данью со своих многочисленных земель. В те времена по великому водному пути «из варяг в греки» плыли на Русь торговые гости. Трудную дорогу преодолевали они. Суров и безжалостен Днепр. За много вёрст слышался неистовый шум порогов. Нарастая, река ревела и рвалась в каменистых берегах, на перекатах.
        Минуют торговые гости днепровские пороги, бросят якорь в Киеве, передохнут и дальше вверх по Днепру, а там волоком в Ильмень-озеро, в Волхов-реку, чтобы пристать к новгородским причалам, выгрузить диковинные товары и пряности, закупить пушнину, пеньку и иные товары. За всё платят пошлину в казну Великого Новгорода.
        Обогащалась скотница [10 - Скотница - здесь: казна, казнохранилище.] новгородская и данью с покорённых земель.
        Но то было в прошлые лета, когда татарские орды ещё не разорили Русь и бремя ордынское не легло на русичей…
        Из-за спины раздался хриплый голос дьяка. Оглянулся князь Иван - Топорков рядом с Санькой руками поводит:
        - Москва Новгороду не резон. Эвон какие концы людные: Гончарный, Неревский, Плотницкий, Словенский. Улицы Бердова, Боркова, Варяжская, Воздвиженская, Добрынинская, Ильинская, Епископская, Людгоша, Холопья, Шитная и иные, каких и не перечесть… А уж церквей тут, великий князь, и монастырей - со счета собьёшься, мужские и женские. Да не только в Новгороде, но и за ним.
        Иван с Санькой шли по Новгороду, а дьяк за ними увязался, не переставая пояснять, где и чем славится город. Неожиданно Иван Молодой остановился: за высоким забором с коваными, чуть распахнутыми воротами высились просторные двухъярусные хоромы. Кровля серебром отливала, а верхние стекольчатые оконца самоцветами искрились. Не успел князь спросить, чей терем, как дьяк Фёдор пояснил:
        - Хоромы боярыни Марфы Борецкой. Муж ейный в прежние лета посадником новгородским был. Так за ней и укоренилось - Марфа-посадница. Ненавистью к Москве Марфа пышет… А уж богата сказочно. По всему Новгороду богаче бабы не сыскать. Амбары её не токмо в Новгороде, по всему краю северному, в Усть-Онеге и Поморье, сольницы её и рыбные ловища, почитай, по всем рекам и озёрам. До святой обители, что на островах Соловецких, добралась. Рукастая баба… Спит и зрит себя под Казимиром литовским…
        В боярские хоромы вбежал, запыхавшись, дворецкий Марфы:
        - Матушка, там у ворот московиты торчат, по всему видно, княжич молодой!
        Боярыня выкатила глаза, не сказала - рыкнула:
        - Почто медлишь? Вели ворота закрыть на засов да псов с цепи спусти! Чтоб и духом московским здесь не воняло! - И уже тише проворчала: - Гляди-кось, волк волчонка на Новгород напустил…
        Минул месяц, как живёт в Новгороде молодой князь Иван, со многими жителями встречался, на торгу побывал и у стражников, какие с городских стен покой горожан стерегут, чтоб, упаси Бог, неприятель не мог в Новгород ворваться.
        Заходил и к уличанским старостам Гончарного конца, Кузнецкого, Плотницкого. Нет, никто из мастеровых ни слова против Москвы не вымолвил.
        Удивлялся великий князь: отчего государь молвил на Думе, что Новгород к Литве тянется?
        Однако дьяк, побывавший у бояр, был иного мнения. Бояре сказывали, что Москва далеко, а Литва и Ганза поближе. Да и торг с западными городами - дело прибыльное…
        После праздника Преображения Господня решило московское посольство домой ворочаться. Зазвал новгородский посадник Иван Лукинич к себе великого князя и дьяка Фёдора, чтоб вручить грамоту московскому великому князю Ивану Третьему.
        Передавая грамоту, посадник плакался на нищету Новгорода, что государю Московскому Ивану Васильевичу и поминок [11 - Поминок - подарок, гостинец.] послать не может: пуста казна. А уж честь свою Новгород бережёт и дружбу с Москвой чтит.
        Великий князь Иван посадника слушал молча, а дьяк хмурился, наконец вставил:
        - О дружбе с Москвой речь ведёшь, Иван Лукинич, а я слышал, вы с Литвой сноситесь. Эвон, к боярыне Марфе Исааковне нонешней весной от короля Казимира посредник приезжал. А как-то на паперти посадница поносила великого князя Ивана Молодого. Так ли?
        Посадник головой повертел:
        - Враки это. Марфа Исааковна Борецкая не могла сказывать такого. А дьяк ему своё:
        - Ужли это неправда, что Марфа ближних людей к себе зазывала и говорила: Великий Новгород, дескать, дожился, московские лапотники ему указывают?
        Посадник заулыбался, рукой махнул:
        - Ты, дьяк, недовольство на Новгород не таи. Мало ли что Марфа Исааковна языком полощет. Не со злого умысла она, да и не от всех новгородцев речь ведёт.
        И степенно поклонился уходящим московитам.
        Ещё не выбралось московское посольство за пределы земель новгородских, ещё хлюпала под копытами их коней новгородская болотная жижа, а боярыня Марфа Исааковна Борецкая, воротившись от заутрени и сытно позавтракав, потянулась, после чего сказала приживалке Ульяне, старице в монашеских одеждах:
        - С отъездом московитов из Новгорода и дышать стало легче.
        Опираясь на столешницу, поднялась. Прислужница отодвинула стул, и крупная, грудастая Марфа, опираясь на посох, перешла в низкую, сводчатую светёлку. На ходу велела:
        - Кличь Дмитрия.
        Уселась в кресло, руки скрестила - властная, глаза недобрые. Вошёл сын Дмитрий, молодой, розовощёкий, с копной рыжих кудрей и рыжеватой бородкой. Остановился у двери, отвесив поклон матери. Марфа измерила сына строгим взглядом.
        - Почто у притолоки выю [12 - Выя - шея.] гнёшь, я, чать, не кусачая.
        Дмитрий подошёл ближе - послушать, о чём мать говорить намерилась. Знал: голос Марфы Борецкой всему боярскому Новгороду закон.
        - Чать, ведаешь, Митрий, о чём речь вести буду?
        - Нет, матушка.
        Марфа поморщилась недовольно:
        - Эко тугодум. Для тебя явление московитов с их щенком Иваном Ивановичем, великим князем, ничего не означает? О-хо-хо… А меня встревожило. Посему поручаю тебе, Митрий, в Литву поспешать, письмо моё к Казимиру, королю литовскому, повезёшь. Таясь, чтобы не стало известно в Москве. Надобно Новгороду стать под покровительство литовского великого князя.
        Дмитрий матери не перечил, сам знал, что Новгороду под Литвой сподручней. И бояре новгородские о том в один голос твердят. Доколь Москва будет мнить Новгород своей вотчиной? Много мыслят о себе московиты. Поди, позабыли, когда Москва малым уделом была, а Новгород Великим ходил, Господином!
        - Когда же, матушка, велишь ехать?
        - С этим тянуть не след. На той седмице [13 - Седмица - неделя.] и отправишься. Да язык не распускай, с чем едешь и к кому… Одно гляди: не давай Казимиру слова, что Новгород на унию [14 - Уния - объединение некоторых православных церквей с католической церковью под властью папы римского на основе признания католической догматики при сохранении традиционных форм православной обрядности (Флорентийская уния 1438 г.).] согласится. Я, может, на то рукой бы махнула, да владыка Иона проклянёт. В вере православной он твёрд и к Москве влечётся. А люд на концах к его голосу прислушается… И Федьке, брату своему, не брякай: пустомеля он и, ровно кочет, хвост распускает. Молодо-зелено!
        - Исполню, матушка, как велишь.
        - Олене велю снарядить тебя в дорогу. Чую, засидится в девках сестра твоя.
        Марфа перекрестила сына, протянула руку:
        - Ну, ужо целуй!
        Дмитрий приложился, пятясь, покинул светлицу. От порога услышал голос матери:
        - Кого в дорогу возьмёшь, сам решай…
        ГЛАВА 4
        Лето на осень перевалило, дни сделались короче, ночами холодало. Из дальней, степной сторожи прискакал в Москву гонец с вестью тревожной. По слухам, крымцы большую орду сколачивают. По всему видать, неспроста, в набег готовятся. А на Русь ли пойдут, на Литву ли - Бог знает, куда они коней направят.
        А вскорости в один из дождливых осенних дней явился в Москву из Крыма мурза Керим и потребовал встречу с государем Иваном Третьим. В те дни Иван Васильевич был в Твери у князя Михаила. А когда Москву покидал, говорил жене:
        - Аль я не добра Твери желаю, Марья? Так почто брат твой Михаиле душой лукавит? Ну, боярский Новгород к Литве ближе, да у тех и своя корысть. Но Тверь-то, Тверь, эвон как скособочило! А я-то мнил, князь тверской Михайло помнит, как наши отцы дружбу водили и как нас с тобой, Марья, венчали… Не хочет, не хочет Михайло знать, что Казимир Москве недруг и на земли наши вотчинные зарится…
        Прибыл Керим в Москву и сразу в Кремль: подавай ему государя Ивана. Никто в Москве на татарина и внимания бы не обратил, стража бы его из дворца взашей прогнала, да был мурза князь необычный, племянник крымского хана Гирея, а гирейская орда - гнездо разбойное.
        Созвал Иван Молодой бояр сообща решить, какой ответ мурзе дать. Старый князь Стрига-Оболенский заметил:
        - Прими его, княжич, ты ноне государем Иваном великим князем назван. Вот и помудрствуй.
        Сидевший рядом со Стригой боярин Беззубцев согласно закивал:
        - Пусть мурза голос твой, великий князь, услышит.
        И бояре разом заквохтали, загудели:
        - Воистину, призови, великий князь, Керима. Крымский хан с нами ноне дружбу водит!
        - Не злоби, князь, крымцев!
        Мурзу ввели. Небольшой, кривоногий, в зелёном халате и войлочном малахае, он повёл по палате раскосыми глазами, заговорил без толмача [15 - Толмач - переводчик.] :
        - После снегов крымская орда в набег на Литву пойдёт. Велено передать, чтоб урусы не посылали дружину в защиту Казимира.
        С высоты отцовского кресла великий князь Иван Молодой спокойно выслушал слова татарина. А мурзу, видно, юность князя сразила. По палате взглядом зыркнёт и снова упрётся в Ивана. Скуластое лицо, поросшее редкой щетиной, кровью налилось. Однако речь закончил:
        - Великий хан недоволен: отчего московский князь давно не шлёт поминки хану Гирею?
        Иван нахмурился:
        - Москва с Гиреем в дружбе, так к чему государю в защиту недруга Казимира воинов своих слать? А хану ответ таков: по морозу и снежному первопутку поминки наши повезём в Крым.
        Встал, дав понять, что приём окончен. Бояре, покидая палату, переглядывались. И только Хрипун-Ряполовский, крякнув, промолвил:
        - Ответ княжича Ивана великого князя достоин.
        Всю ночь сыпал сухой пушистый снег, и к рассвету он уже шапками лежал на крышах домов и изб, на боярских теремах и маковках церквей.
        - К урожаю, - радовались новгородцы, - на сырую землю лёг.
        Из города выбрались засветло. Марфа Борецкая, дородная, в лисьей шубе и полушалке, вышла на высокое крыльцо посмотреть, как Дмитрий в дорогу собрался. Перекрестила сына:
        - С Богом! Знаешь, о чём с Казимиром говорить. А мы его сторону возьмём.
        И ушла, величественная, власть свою зная. Дмитрий завалился на добрую охапку сухого сена, кинул коротко:
        - Гони, Архип.
        Крепкотелый мужик, стоя на коленях, направил розвальни со двора к городским воротам. Кованые, массивные, они медленно открылись, выпуская из Новгорода сына Борецкой.
        Стражник удивлённо пожал плечами:
        - Отчего боярин в розвальнях? Нет бы в возке, а то и в карете?
        Архип, одетый в овчинный тулуп и заячий треух, повернул на Псков. Правил лихо, и пара застоявшихся сытых коней бежала резво.
        Закутавшись, Дмитрий полулежал в розвальнях, думал о предстоящей дороге. Ездового он выбрал не случайно: предан Архип Борецким и силой Бог не обидел. Коли что, в драке помощник надёжный.
        Тут же, на дне розвальней, стояли берестяные коробья с дорожной снедью и бочонок с гречневым пивом.
        Молчит Дмитрий, молчит и Архип. Кони несут легко, рвут постромки. До Пскова полторы сотни вёрст, в сутки уложились. Всю дорогу на рысях шли. Далее ели в пути.
        Город миновали стороной. Архип ни о чём не спросил.
        До Вильно кони чуть сбавили ход: притомились.
        Ко всему, через Западную Двину искали мосток: лёд ещё тонкий, морозы не заковали.
        Бревенчатый мосток сыскался чуть выше по течению. Осторожно перебрались по бревенчатому настилу, и снова покатили розвальни мимо соснового леса, ельника и голого дубняка.
        К исходу четвёртых суток стали встречаться литовские поселения, просторные избы, риги, копёнки сена. У самого Вильно людное местечко с костёлом, шинком, домишками.
        Вот и Вильно. Сюда Дмитрий приезжал однажды. Королевский замок мрачной громадой навис над городом. Архип направил розвальни к мосту через ров. Пока ехали, Дмитрий обратил внимание на множество жолнеров из королевского воинства. Они бродили толпами, топтались у шинка - низкой избы с соломенной крышей.
        Усатый ротмистр остановил розвальни. Дмитрий поднялся, назвался, и ротмистр взмахом руки велел впустить новгородцев в замок. Вскоре к ним вышел дворецкий и, взяв письмо Марфы, отправился к Казимиру.
        С моря потянуло теплом, и снег перешёл в моросящий дождь. Одеваясь, Дмитрий уложил под кафтан ответ Казимира…
        На вторые сутки дворецкий повёл новгородца к королю. Они прошли тёмным коридором, освещённым горящими плошками, мимо стоящих на карауле рыцарей и у высокой двухстворчатой двери остановились. Дворецкий подал знак, рыцари распахнули створы, и Борецкий увидел короля. Он был один в просторном зале, где по стенам висели картины и охотничьи трофеи. Король восседал в высоком кресле и пристально разглядывал новгородца. Он выглядел усталым. Под глазами выделялись набрякшие мешки, а воротник тёмного костюма подпирал жилистую шею.
        Казимир, пригладив бородку клинышком, щипнул стрельчатые усы. Резким голосом выкрикнул:
        - Боярыня Марфа просит покровительства Новгороду от великого князя Московского! Но разве она забыла, когда я три года тому назад предлагал Новгороду защиту, однако новгородцы отказались? Напомни, боярин, о том Марфе. И ныне я готов принять Новгород под свою защиту, но пусть новгородцы на вече просят меня и не признают себя вотчиной великого князя Московского…
        На выезде из Вильно Дмитрий завернул в шинок, щец горячих похлебать. Пока Архип привязывал коней, молодой боярин по подгнившим ступенькам спустился в шинок. У низкого входа едва голову о притолоку не расшиб, шапка волчья удар смягчила.
        В полутемном шинке свет едва просачивался через верхнее оконце, затянутое бычьим пузырём. Пахло пережаренным луком, кислой капустой и ещё чем-то - Дмитрий не разобрал.
        По длинному дощатому столу, невесть когда мытому, резво бегали тараканы. Боярин расстегнул кунью шубу, шапку скинул. Подбежал хозяин.
        - Щец, да понаваристей и погорячей.
        В шинок с шумом ввалились два жолнера из королевского воинства. Постояли, осмотрелись, о чём-то поговорили меж собой, и один из них, верно постарше, направился к новгородцу.
        Не ожидал Дмитрий, что жолнер закричит визгливо и примется стаскивать с него шубу. Поднялся Дмитрий, хотел жолнера оттолкнуть, но в шинок ворвался Архип. Ударом кулака сшиб королевского воина, вторым ударом другого. Не дожидаясь, пока хозяин шинка принесёт щи, новгородцы выбрались на свежий воздух, уселись в розвальни и погнали из города. Дмитрий рассмеялся:
        - Во, Архип, не дал ты мне и щей отведать. - Сбросив шапку, потеребил волосы: - Однако теперь гони. Как бы литвины за нами вдогон не кинулись…
        ГЛАВА 5
        На Крещение митрополит Филипп служил молебен в Благовещенском соборе Кремля. Народу набилось - почитай пол-Москвы в Кремль сошлось.
        А спозаранку была иордань. Спорые молодцы пешнями прорубили лёд, и, едва отец Сергий освятил воду, Санька, протиснувшись сквозь толпу, скинул одежонку и первым принял купель.
        Великий князь Иван Молодой с помоста друга подбадривает:
        - Горячо, Санька!
        - Огнём, палит!
        Вытащили парня, князь на него шубу накинул, велел в людскую отвести. А в полдень проведать зашёл, спросил:
        - Отогрелся?
        - Аль впервой?
        - Вот и добро. На той неделе в Крым дары повезёшь. Боярин Родион Коробьин тебя в охрану берет… А меня по первости государь намерился с грамотой к Гирею слать, да передумал.
        На шестой день после Крещения из Московского Кремля выехал санный поезд с дарами крымскому хану Гирею. Долгая дорога предстояла. На санях в мешках кожаных еда всякая для обозных и охраны, дрова для костров, когда через безлесье поедут.
        Полусотня оружных дворян с броней под кафтанами окружают поезд. Между гружёными розвальнями лёгкий возок боярина Посольского приказа Гордона с дьяком Мамлеем, а при них сумка кожаная с грамотой.
        Позади поезда молодой великий князь Иван, а с ним, бок о бок, скачет Даниил Холмский.
        Лентой растянулся санный поезд. Искрится снег на полях, в морозе застыл лес. Разбрасывают кони копытами снежные комья.
        - Со времени ордынского нашествия ничего нет горше, чем зреть, как гонят русичей в полон и как дань в Орду везут, - говорит Холмский. - Ненасытна орда татарская…
        Князь Иван соглашается, однако замечает:
        - Что поделаешь! Пока ордынское ярмо не скинуто, надобно Гиреям угождать. Вот почему государь и угодничает перед Крымом. Он для Руси гнездо поразбойнее, чем ахматовское.
        Долго ехали молча. Холмский подумал, что княжич Иван не по летам зреет. Года не минуло, как назвал его Иван Третий великим князем, а он уже на Думе по-государственному рассуждает. Видать, время ныне такое, горячее.
        Князь будто догадался, о чём Даниил Холмский помыслил, и проговорил:
        - Попервоначалу, государь хотел меня к Гирею послать, да отдумал. Сказал: «Тебя, Иван, сызнова Новгород ждёт. Весть имею, новгородцы противу Москвы злоумышляют».
        - Когда Русь ярмо скинет? - сокрушался Холмский. - Одному Богу известно.
        - Богу и государю.
        Снова замолчали. Но вот боярин Даниил спросил с усмешкой:
        - А ведомо ли тебе, великий князь, отчего тверичей козлятниками зовут?
        Иван недоумённо поглядел на Даниила:
        - Коль спросил, так и ответ тебе известен.
        - Ан и тебе, князь, должно быть это знакомо. Ведь я родом тверич и твоя матушка, великая княгиня, тверичанка. Значит, и у тебя кровь не токмо московита, но и тверича. Так вот тверичей козлятниками прозвали потому, как Тверь козами славна была и мужики тверские на козьем молоке погрозней московитов были. Вот разве Калита когда-то Тверь пожёг и хитростью Москву возвысил…
        - Будет тебе, боярин Холмский. Это в тебе гордыня взыграла…
        В Рязани санный поезд передохнул, ездовые коней проверили: путь-то дальний предстоял, а впереди городки сторожевые редки. Великий князь наказывал старшему охраны боярину Родиону, чтоб зорче в дороге за поездом доглядывали: в степи всякие разбойные отряды гуляют, если не татары, то казаки днепровские.
        Подозвал князь Иван Саньку, сказал:
        - По весне на Москве встретимся. Погоняли мы с тобой голубей, и нет тех дней более. Иные заботы у нас ноне и судьбы. Кануло прошлое…
        Въехал князь Иван на пригорочек, долго глядел вслед отъезжавшему поезду. И пока не скрылись в снежной степи последние конные, сидел в седле недвижимо. Наконец поправил рукавицы, тронул коня. Кинул Холмскому:
        - Пора и нам в Москву ворочаться.
        Всё шло как нельзя лучше. Давно ушёл в Крым санный поезд. Месяц минул. Ждали первого тепла, но морозы ещё держались и сухой снег с грохотом обрушивался со звонниц и теремов, стен и башен Кремля.
        Узкие дворцовые оконца хрустально отливали италийскими стекольцами. Во дворцовых покоях тишина, редкие голоса, скрип половиц под чьими-то шагами.
        Смеркалось. Иван Молодой ожидал возвращения отца-государя с великой княгиней. На прошлой неделе он повёз её на богомолье. Всё надеялся, что святая молитва облегчит её болезнь.
        Услышав топот копыт, конское ржание, окрики дворян и перестук барок, Иван подхватился, кинулся навстречу. Боярыня Меланья с постельничими уже вела великую княгиню на её половину, а отец, широко шагая, направился в свою опочивальню. Вскорости, переодевшись в зелёный парчовый халат, он вошёл в горницу к сыну.
        - К матери не ходи, умаялась она в дороге. - Сурово сдвинув брови, сел в кресло. - Неисповедимы пути твои, Господи.
        Вошли слуги, зажгли свечи. Воск, оплавляясь, стекал в серебряные плошки. Иван Третий, положив ладонь на бороду, заметил:
        - Подобно свече оплавляющейся, жизнь её уходит. - Вздохнул. - Велел нарядить бояр в Суздаль, лекарь там, сказывают, проживает, сглаз лечит.
        Чуть повременив, спросил:
        - Ты, Иван, у старой великой княгини был?
        Князь Иван кивнул. Государь этим довольствовался. И без того знал, что мать, вдовствующая княгиня, тверскую невестку не любит и подчас этого не скрывает.
        Чуть погодя Иван Васильевич о другом речь повёл:
        - В пути о многом передумал. Со всех княжеств, по всей земле русской дань собираем по крохам, а увозим пригоршнями. Татарам платим. Почто? Крымцам платим, дабы землю нашу не разоряли, покуда в слабости мы… Однако ныне я о твоей поездке хочу поговорить. О Новгороде. Не того я ждал от новгородцев. Не на словах хочу слышать их заверения - на деле. Заставлю Новгород покориться Москве и великому князю. Эвон, совсем запамятовали новгородцы давние лета, когда Ярославичи их город боронили. Много возымели, вольности им подавай!
        Потёр лоб, задумался. Иван Молодой ждал, о чём ещё будет говорить государь. А тот совсем неожиданно сказал:
        - По весне отправишься, великий князь Иван Молодой, сызнова в Новгород, приведёшь новгородцев к присяге. Чтоб впредь не помыслили у Казимира подмоги просить, под руку Литвы подаваться!
        Таинственна причерноморская Дикая степь. Её история тысячелетняя. Какие только народы не проходили черноморскими степями, многочисленные конские копыта топтали её землю.
        Но зимой жизнь в степи замирала. В кибитках и юртах отогревались татары у очагов при жалком тлении овечьего кизяка. А на подножных кормах в ожидании тепла бродили табуны.
        Санный поезд великого князя Московского Ивана Третьего ехал в Крым. Задолго до Перекопа, гикая и визжа, окружили розвальни сотни две татар мурзы Керима. Санька так и подумал, что придётся взяться за сабли, но старший татарин что-то прокричал, и шумная орда разом стихла.
        Боярин Родион понял, что мурза Керим получил указание сопроводить поезд до самого Бахчисарая, где стоял дворец Гирея.
        В безводный Крым московиты втянулись через Перекоп, как через горлышко бутылки. Санька ехал левым берегом солёного моря, где гнилая вода редко замерзала, а ещё реже зарастала камышами. Ветер с моря дул пронзительный, Санька то и дело кутался в подбитый мехом плащ и думал, что перешейку нет конца.
        От перешейка до самого Бахчисарая посольский поезд сопровождали конные татары. Санька видел, как жадно поглядывал главный из них на гружёный обоз. Иногда пропустит вперёд себя весь поезд, потом, нахлёстывая своего тонконогого скакуна, промчится в голову, пристроится к боярской колымаге.
        Когда наконец втянулись в степной Крым, Санька вздохнул облегчённо. Ратник, бывший в Крыму прежде, заметил:
        - Добро, что татары сами поклажу нашу стерегут. Без этого не видать бы хану дорогих мехов. Разбойный люд эти татары.
        - У них, поди, всякой рухляди во множестве скопилось, - сказал Санька. - Крымцы часто в набеги ходят. Коли не на Русь, так в Литву.
        - Не говори, отрок. Татары, едва в Крым воротятся, всё, что пограбят, грекам аль армянам продают…
        Чем ближе подъезжали к Бахчисараю, тем теплее становилось. Снег сходил с земли, оголяя её латками, и теперь санный поезд часто скрипел по траве, по прошлогоднему засохшему кураю [16 - Курай - южное растение: колючка, верблюжье сено, зельник, поташник.].
        Для тех московитов, которые впервые приехали в Крым, удивительно было видеть чахлую крымскую растительность, редкие кустарники, безлесье и безводье.
        Поразился Санька жилью крымцев. Из булыжного камня подслеповатые сакли, крыши невесть из чего сделаны - на чем только держатся. Не то, что на Руси: избы из брёвен, крыши хоть из соломы, но лежат слоем плотным. А уж хоромы боярские и дворец князя ни в какое сравнение не идут с жильём татарина.
        Бахчисарай, пыльный и грязный, расположился в лощине. Вдали по одну руку меловые горы, по другую - скалистые. Сакли белые, плетнями огорожены.
        Улицы в Бахчисарае туда-сюда петляют. Тополя высокие - под самое небо.
        Наконец московиты въехали во двор караван-сарая, огороженного глинобитной стеной. Здесь и расположились.
        Не приглянулся Саньке бахчисарайский дворец Гиреев. И никого из прибывших не впустила во двор зоркая стража.
        Мурза Керим с начальником караула таки провёл боярина Родиона во дворец. Низко склонился боярин перед ханом, сидящим в креслице, отделанном перламутром и дорогими каменьями. Через старого толмача боярин передал хану свиток и, снова низко склонясь, покинул дворец.
        А на другой день хан прислал ответ великому князю Московскому, заявив, что Московский улус данник Золотой Орды ещё со времён Батыя.
        Саньку поразила степь. В Крым ехал - лежала она под снегом, возвращался - травой сочной зазеленела, а по тому ковру цветы ранние разбросаны.
        Дни делались жаркими. Сколько ни озирался Санька, степь цвела алыми маками, синими васильками, жёлтыми и розовыми тюльпанами. Белая ромашка клонилась к ступице, а колеса подминали молодой ковыль.
        Над степью звенел жаворонок, пением своим заглушая монотонный колёсный скрип.
        Взирал Санька на степь, вертел головой, и радостное чувство наполняло его. Часто устремлял он глаза ввысь. В ясный день небо было далёким и нежным, голубым и ясным.
        По степи редко высились курганы. На их зелёных шапках восседали орлы. Саньке известно, курганы - могилы князей, живших здесь, в этих краях.
        Эту степь прежде называли красивым именем Половецкая, а ныне величают Диким полем, Дикой степью.
        Не здесь ли не раз бились насмерть славянские полки с недругами? И кто знает, может, навечно скрыты под курганами кости славянских богатырей, а алые маки, усеявшие степь, не крупные ли это капли крови?
        Когда Санька думал об этом, ему чудилось, что вот-вот из-за дальней кромки земли покажутся конные полки. Он напрягался до рези в глазах, но степь была безмолвна.
        Представил Санька, как два века назад пришли на Русь ордынцы. Мчалась огромная конница, скрипели колеса арб, гнали табуны. А в низовьях Волги и Дона татары основали своё государство, и их хан дал ему название Золотая Орда.
        Погнали в Орду пленных русичей, лучших мастеровых, чтобы они строили и украшали её главный город Сарай.
        Сколько же слез и страданий принесла Орда на Русь! И несть числа этим страданиям… Вот и крымский хан держит народ русский в постоянном страхе. Покуда государь Иван Третий ладит с ханом, не ходят крымцы в набег на московскую землю. А ну как молодой князь Иван, став великим князем, не станет, как отец его, государь Иван Васильевич, ладить с Гиреями? Тогда жди от крымцев разбойных набегов…
        С такими нерадостными мыслями возвращался в Москву Санька, дворянин на службе при великом князе Иване Молодом, Санька, один из немногих, положивших начало славному служилому дворянскому роду.
        Под Москвой чаще попадались сёла и деревни, многолюдней становилась дорога. Санька таращил глаза, в стременах то и дело приподнимался, хотел город поскорее увидеть… И наконец он открылся. Казалось бы, чего особенного, сколько лет в нём прожито, а вот надо же, полгода в отъезде, а чудится, заново Москву видит, этот дивный город, в зелени, утренней росой умытый. Прочно, как богатырь, возвысился он на слиянии рек Москвы и Неглинной. Кремль со времён князя Дмитрия Донского в камень взят. Земляной город, Белый, Китай-город…
        Посады мастеровых. Живут тын к тыну: кожевники, плотники, кузнецы и иной люд. Изба к избе, тёс да солома.
        Боярские дворы с хоромами, амбарами, клетями, заборами высокими. А церквей по Москве не счесть…
        Санька ожидал увидеть молодого великого князя в Москве, однако, узнав, что государь отправил его в Новгород, был удивлён. Тем паче что с Иваном снова поехал дьяк Посольского приказа Фёдор Топорков.
        Значит, Иван Третий остался недоволен деяниями молодого князя в Новгороде, его первым посольством. Да и угодил ли? Письмо государя дьяк посаднику вручил, ответ новгородцев у великого князя неудовольствия не вызвал. Тогда отчего послал молодого великого князя сызнова в Новгород? Отправил по первой оттепели, когда после зимних морозов открываются болотные хляби и дороги становятся опасными и почти непроезжими?
        Задумался Санька: видно, не всё посольство как надо правил княжич Иван, чего-то не исполнил. Вот и пришлось тому снова отправляться в Новгород…
        Вспомнил Санька первую поездку в Новгород, опасные топи и гати, какие предстояло преодолеть молодому великому князю. И захотелось служивому отроку Ненашеву быть вместе с ним, а коли потребуется, и трудности сообща преодолевать. Уж кто, как не Санька, так хорошо знал молодого князя Ивана.
        В те отдалённые времена, в XIV-XV веках, фамилии на Руси только образовывались и людей звали по имени, самое большее - добавляли отчество. А женщин, как правило замужних, с прибавлением имени мужа.
        Когда Исаак Андреевич Борецкий женился и ввёл в свой боярский дом довольно неказистую, но крепкотелую девицу Марфу с не по-женски широкими надбровьями, он, избранный новгородским вечем посадником, душевно терзался, опасаясь, что, когда смерть приберёт его, Марфа не сбережёт накопленного им добра.
        Но она, родив ему дочь и сыновей, оставшись вдовой, так повела хозяйство, что вскоре подмяла под себя весь богатый север с его сольницами и ловами, амбарами и коптильнями.
        Усадьба Марфы-посадницы всем новгородским теремам терем. Рубленный из лучших пород дерева в два полновесных яруса, с оконцами, где стекла отливали и серебрились в любую погоду. Девки не сидели без дела, и дворовые мужики не гуляли. Знали, у Марфы хлеб отрабатывать надобно.
        А за всем этим догляд вёл дворецкий. Злые слухи давно по Новгороду гуляли: дескать, меньший Марфин сыночек чем-то на дворецкого Прохора смахивает. Однако то были все разговоры, а, как известно, Марфа всех в кулаке своём держала, не только семью, но и дворовых, и работников.
        В то утро, призвав Дмитрия в свою горницу, Марфа слушала отчёт о его поездке к великому князю литовскому.
        Сурово сдвинув брови, она допрашивала сына, то и дело замечая:
        - Не части, сказывай обстоятельно, как ехали, где ночевали и не вёл ли ты какие разговоры с кем?
        Встряхивая кудрями, Дмитрий пересказывал матери со всеми подробностями путь, какой проделали они с Архипом. Одно утаил: как, возвращаясь, завернул в шинок, щец горячих похлебать, и там случилось такое…
        Однако Марфу не то интересовало. Она ждала услышать рассказ о том, как воспринял Казимир желание бояр новгородских стать под его руку.
        Насупившись, Марфа постукивала ладонью по аналою.
        - Так что, готов ли Казимир взять Новгород под свою руку и станет ли защищать нас от Москвы?
        И насторожилась, услышав, что Казимир готов взять под покровительство Новгород, ежели жители поклонятся великому князю литовскому. На вече попросят, и тогда он, Казимир, примет Новгород, как принял русских князей Вяземских, Глинских и иных, веру их оставил, землями наделил и вольностями жаловал.
        Слушала Марфа, а Дмитрий не понимал, как мать к словам Казимира отнеслась. У него давно уже сложилось мнение: от Москвы Новгороду подалее надобно держаться. В Новгороде они, бояре да люди торговые, - хозяева, как порешат, так тому и быть. А под власть великого князя Московского попадёшь - и вольностям конец. Нет, не по пути новгородцам с Московией…
        Голос матери прервал размышления Дмитрия:
        - О чём задумался? Поди, мысли грешные одолевают? Ты не жеребёнок-стригунок, как Федька. У того в голове одни девки. Тебя жизнь вольная Господина Великого Новгорода должна заботить. Вишь, как Москва замыслила подмять нас. Да не по зубам Новгород ей. Новгородцы - сила и постоять завсегда за себя готовы… А что до сказанного Казимиром, то мы согласны, ежели литовский князь вольности наши сохранит: вече, колокол вечевой, который от времён далёких предков наших люд созывал и в беде, и в радости…
        Замолчала, дыхание перевела. Палец подняла:
        - Ты, Митрий, к шатунам-бражникам, какие по Новгороду бродят, приглядывайся. Им бы на вече противу Ивана, великого князя Московского, кричать. Пущай орут: «Не хотим Москвы, неволи московской! Казимира Ягайловича просим! Литву признаем!..» А деньги на тех шатунов попрошу у Ивана Лукинича из казны городской. Коли откажет - он посадник прижимистый, то от своей бедности оторву, на пользу Новгороду Великому не поскуплюсь… Не жалей, Митрий, денег.
        И повелела жестом:
        - Ступай. А бражников наставляй, чтоб они на Борецких не указывали. Не кивали, что их рук дело, они за Литву тянут!
        Повременив, сказала резко:
        - Мы, Борецкие, голос подадим, когда наш час пробьёт.
        Затишье на архиепископском подворье новгородского Детинца. Бесшумными тенями скользят служки, редкие свечи горят по палатам. Последние дни отвёл Всевышний архиепископу Ионе.
        Всё в руце Божией, как записано в Евангелии, и дела человеческие, и жизнь. От рождения и до смертного часа человек ходит под всевидящим оком Господним.
        Дела свои праведник Иона вершил, памятуя о том, думы тому подчинял. И когда службы в храмах правил, и когда с проповедью к миру обращался, и когда буйное вече словом Божьим укрощал…
        А в молодые лета в кельях старческих прислуживал либо в скиту жил и власяницу носил, гордыню смиряя, - о том всегда помнил.
        Но вот настал час, и призывает его Господь. Иона обращается к Всевышнему:
        - Господи, услышь меня, кающегося. Праведно ли жил, грешно ли, суди меня мерой своей…
        У ложа умирающего стоял владычный ключник Пимен. Старец крепкий, властный. Давно добивался он, чтоб назвал его Иона своим восприемником. А тот молчит. Видно, видит, что Пимен ярый недруг московскому митрополиту и радетель Флорентийской унии.
        К дыханию владыки прислушивался весь Великий Новгород, и новгородцы тоже судили Иону всяк своей мерой…
        С тем и ушёл в мир иной владыка Иона.
        Прощально звонили церковные и монастырские колокола. Новгород и русская земля скорбели по архиепископу Ионе…
        В малой молельне, где сводчатые потолки напоминали монашескую келью, неистово крестилась Марфа Борецкая. Тускло тлела лампадка. Грузная, крупная Марфа, стоя на коленях, шептала слова молитвы. Но порой голос её смолкал, и она начинала бормотать своё. О чём она говорила в такую минуту? Может, продолжала давний спор с преставившимся Ионой о вольностях Новгорода Великого? А может, каялась в грехах своих и просила у Господа прощения?
        Потом было отпевание и тризна в трапезной Юрьевского монастыря, где Марфа сидела по одну руку с владычным ключником Пименом, по другую - с посадником Иваном Лукиничем, маленьким, с виду простоватым стариком, с редкой, посеребрённой временем бородкой. Марфа говорила ему вполголоса:
        - Праведный был Иона, да о Москве боле пёкся, чем о Новгороде вольном. Не доведи нам ещё подобного владыки, Господи.
        На что посадник Иван Лукинич отвечал тихим елейным голоском:
        - Твоими бы устами, Марфа Исааковна, мёд пить.
        ГЛАВА 6
        В один из таких дней, омрачённых смертью архиепископа новгородского, подъезжал к городу великий князь Московский Иван Молодой.
        Ещё в дороге, прознав о кончине владыки Ионы, дьяк Фёдор, сокрушаясь, говорил:
        - Не ко времени скончался он, ох как не ко времени. Кому грамоту государеву вручу? Иван Васильевич наказывал непременно владыке Ионе вручить.
        Неожиданно посмотрел на молодого великого князя:
        - Княже, не след нам ноне в Новгород въезжать, остановимся в каком-нибудь монастыре пригородном, в гостинице монастырской. Поглядим, как нас новгородцы встретят. Да и встретят ли?
        На том и порешили…
        Встретивший московитов старый монастырский настоятель указал князю на келью:
        - Уж не осуди, княже, жилище убогое, тем паче на двоих с дьяком, да иных келий нет. А люди твои в трапезной разместятся.
        И стали московиты выжидать, когда же новгородцы призовут их…
        А Новгород в ту пору жил своей жизнью. С утра и допоздна трудились мастеровые, на городских концах звенели молоты кузнечные, стучали топоры плотницкие, чадили печи гончарные. По утрам звонили церковные колокола, гудели торговые ряды множеством голосов.
        Спозаранку, едва открылись городские ворота, в Новгород вошёл старый монах Зосима в изношенных одеждах, стоптанных лаптях и бесцветном клобуке, из-под которого выбивались пряди седых волос.
        Долго стоял он перед храмом Святой Софии, молясь, прежде чем отправиться к подворью Борецких.
        - Дивна красота твоя, Господи, - промолвил он и, ещё раз перекрестившись, зашагал к терему Марфы.
        У закрытых ворот стукнул висячим кольцом. Выглянул в смотровое оконце заспанный мужик. Зосима попросился:
        - Впусти, человече, к матушке-боярыне, я из обители, что на поморском берегу.
        Закрылось оконце, заскрипела задвижка. Удалился воротник, видно, с докладом в палаты отправился.
        Долго глядел Зосима на терем Борецкой, на сияние стеколец, на точёность камней, из которых хоромы сложены. И не ведал, какой гнев вызвало его появление на подворье у боярыни. Едва услышав от ключника, что приплёлся к ней из Поморья монах, Марфа взбеленилась, затопала ногой:
        - Прочь, взашей гоните! Со всего Севера старцы повадятся, по миру пустят!
        Услышал Зосима стук металла за воротами. Оконце открылось, и голос уже не воротного мужика, а ключника раздался:
        - Взашей гнать тебя велено, старец. Иди, откуда приплёлся!
        Заплакал Зосима и, сгорбясь, опираясь на посох, удалился от боярских хором. В конце переулка остановился, хоромам Борецких посохом погрозил:
        - В Содоме и Гоморре живущая! Зрю её безглавую! Соромица беспутная!
        Народ окружил Зосиму, сочувствует:
        - Она старца обидела! Богомольца!
        - Корыстолюбица Марфа, обители святой отказала!
        Сопроводили новгородцы Зосиму до городских ворот и разбрелись кто куда, позабыв о старце.
        А тот приплёлся в подгородный монастырь, у трапезной остановился. Подошедшему монаху Иосифу, который из-под Белого озера шёл, пожаловался:
        - Пиявица ненасытная, много ль я на братию просил? На обитель, на церковку сгоревшую. От свечи заполыхала…
        Вокруг старцев люд собрался. Из кельи вышел князь Иван Молодой. Зосима посохом грозит, слюной брызжет, выкрикивает:
        - Всё Поморье в кулаке держит, обиды люду чинит!
        Толпа Зосиму поддерживает:
        - Марфе никто не указ! Она на весь Новгород узду накинула!
        Купчик в шубейке, шапка набекрень, через толпу пробился,заорал:
        - На Марфу зла не держи, Зосима!
        - Тебя бы так! - зашумели на купчика.
        - На севера подавайся, на Выгу!
        - Ворочайся в обитель, Новгород сирых не любит!
        - Марфа и на Выге сыщет!..
        А Зосима вопросил на всё монастырское подворье:
        - Что есть человек? - И, воздев руки, сам же и ответил:- Человек есть тварь ненасытная, зло превеликое, гордыней и корыстью обуянное!
        Толпа любопытных помаленьку рассасывалась. Ушёл ворча Зосима, и только, гордо вскинув седую голову, покрытую клобуком, остался стоять монах Иосиф. Опираясь на посох, он смотрел на молодого великого князя. Тот подошёл к нему, достал из кошеля несколько монет.
        - На твою обитель, отче. Иосиф подаяние принял, сказал:
        - Ты обидами Зосимы тронут, князь, так Зосима в глухие ворота стучался. Душа человека земле подобна. Когда травой сорной земля зарастёт, доброе зерно всходов не даст.
        Из-под нависших бровей Иосиф пристально смотрел на молодого князя. Под жгучим взглядом Иван вздрогнул.
        - Что узрел ты, отче? - спросил он, робея.
        - Зрю я, великий князь Иван Молодой, твоё суетное восхождение.
        Монах замолчал, продолжая глядеть на князя. Молчал и Иван. Но вот Иосиф очнулся, заговорил глухо, будто выдавливая из себя каждое слово:
        - Смутно проглядываю я дальнейшую жизнь твою, великий князь. Прости, пусть твоё тебе останется…
        И удалился, оставив великого князя гадать, что имел в виду Иосиф…
        Посадник новгородский Иван Лукинич хоть и был истинным новгородцем, обычаи своего города чтил, но московского государя Ивана Васильевича побаивался. Знал, коли Москва на Новгород власть свою наложит, не видать тому никаких вольностей. Потому и был Иван Лукинич во всём согласен с боярами, какие к Литве тянут.
        И направился новгородский посадник к Марфе Борецкой за советом и поддержкой.
        Дворецкий Прохор встретил посадника у самых ворот, в хоромы проводил. Мягко ступая в лёгких сафьяновых сапогах, Иван Лукинич шёл по палатам, устланным яркими заморскими коврами. Борецкую увидел в дальней палате, у муравленой печи, изразцы которой напоминали полевые травы.
        Одетая просто, в саяне [17 - Саян - крашенинный распашной сарафан.] с пуговками из янтаря, сверху донизу застёгнутыми, и повойнике, прикрывавшем волосы, Марфа строго смотрела на Ивана Лукинича.
        - Здрава будь, матушка, - поклонился посадник.
        - Здрав будь и ты, государь. Я же твоими молитвами живу. - Марфа пожевала полными губами. - Садись, Иван Лукинич, в ногах правды-то нет. Догадываюсь, к чему приход твой ранний.
        - Как не догадаться, когда московиты за Подолом.
        - Сызнова волк московский волчонка на нас напустил.
        - Ноне московиты зубы кажут. Дьяк Фёдор грамоту вручил. Государь московский ждёт от нас присяги.
        Марфа усмехнулась:
        - Так-таки.
        - Ведомо тебе, Марфа Исааковна, Новгород Великий Москве что собаке кость поперёк горла. - Посадник почесал голову. - Я, как и ты, Марфа, мыслю, Но что ответствовать молодому великому князю? Он ведь под государем живёт. Эвон как московиты в ворота новгородские стучатся.
        Марфа хитро прищурилась:
        - Ахти, аль позабыл ты, Лукинич, как на Руси сказывают: «Незваный гость хуже татарина»?
        - То так, Марфа Исааковна, да мне отвечать молодому великому князю. А ответ наш в грамоте изложен будет. И ту грамоту дьяк государю вручит.
        Марфа губы поджала, думала недолго. Молвила твёрдо:
        - Ты, посадник, отпиши: Новгород в скорби великой пребывает. Духовного отца, пастыря Божьего, потеряли новгородцы. И пока нет у нас архиепископа, какой ответ Москве давать?
        И зевнула сонно:
        - Умаялась я, Иван Лукинич. Сказ мой тебе ясен. Мы же, бояре, во всём на тебя, посадник, полагаемся.
        Иван Лукинич ожидал великого князя в вечевой канцелярии. Новгородский совет господ загодя изложил ответ московитам, и теперь только осталось отдать грамоту Ивану Молодому.
        Письмо удовлетворило Ивана Лукинича, от присяги новгородцы отказались, ссылаясь на то, что Новгород без архиепископа такие вопросы решать даже на вече не может. А у Новгорода с Москвой взгляды едины - так в том и присяга не нужна.
        Время от времени посадник поглядывал на дверь, но московитов всё не было. К обеденному часу, когда Иван Лукинич намерился покинуть избу, молодой великий князь появился в сопровождении дьяка.
        Посадник встретил их с поклоном, посожалел, что потеряли новгородцы своего пастыря архиепископа Иону и нет у них ныне отца духовного.
        - В неурочный час посольство твоё, великий князь Иван Иванович.
        Говорил Иван Лукинич, а сам глаз с молодого князя не сводил. К его удивлению, перед ним стоял не тот прошлогодний юный великий князь, а возмужавший высокий отрок с пробивавшейся бородкой и рассыпавшимися по широким плечам кудрями.
        Дьяк Фёдор грамоту новгородцев принял, заметив при том:
        - Не такой ответ великий князь и государь Иван Васильевич ждёт от вас, старейшины новгородские. Вам бы люд к присяге привести да самим на верность государю московскому присягнуть…
        С тем и отъехали послы московские. И пока по ополью до монастыря добирались, звон колокольный слышался. К обедне звали. А может, Новгород провожал молодого великого князя Московского, коего государь Иван Васильевич на бесчестье послал?
        Дьяк Фёдор Топорков бубнил:
        - Стыдоба… Не хотят новгородцы Москве присягать, им Литву подавай, Казимира… Ужо настанет час, будет вам суд государев…
        Отъехал молодой великий князь Московский, а Иван Лукинич ещё долго не покидал Посольскую избу. Держало невесть откуда закравшееся сомнение. А по правде ли живёт Великий Новгород? По той ли старине, какая дедами завещана? Люди именитые, Совет господ Тянут Новгород под крыло литовского князя Казимира. Он, посадник, с ними в согласии. Но отчего среди ремесленного люда есть и такие, кто к Москве готов податься? Требуют, чтобы Новгород с Москвой договорную грамоту подписал. Им бы московского государя Ивана Васильевича видеть великим князем новгородским!..
        Задумался Иван Лукинич: случись такое, и не бывать вольностям новгородским. Не ударит колокол, и не сойдутся в яростных спорах люди новгородские.
        И посадник решительно крутнул головой: нет, он, Иван Лукинич, под властью великого князя Московского видеть Новгород не желает.
        Вскоре после возвращения из Крыма от Гирея довелось Саньке Ненашеву стоять у входа в опочивальню великого князя Ивана Васильевича. Тот, проходя мимо отрока, поманил:
        - Поди ждёшь, когда князь Иван из Новгорода прибудет? Помоги, молодец, разоблачиться да свечу вздуй.
        Пока Санька свечу зажигал и одежды государя принимал, Иван Васильевич присел на широкую лавку, покрытую медвежьей шкурой. Посмотрел на Саньку, брови приподнял:
        - Боярин Родион Коробьин, с которым ты, отрок, в Крым к Гирею ездил, сказывал, исполнителен ты и услужлив. А то, что верен, и сам знаю. Ты с князем Иваном сызмальства дружбу водил. Вот и решил я, Александр, сын Гаврилы, землёй тебя наделить. И чтоб была она рядом с вотчиной боярина Родиона, в земле Рязанской. А числиться тебе, Александр, дворянином служилым и по первому зову моему являться на службу на коне и приоружно вместе с другими служилыми людьми. А настанет час, и возвеличит тебя великий князь Иван Молодой своим стремянным.
        Великий князь и государь Иван Васильевич созвал в Москву братьев, чтоб сообща совет держать. Слишком дерзко отвечали новгородцы послам московским и хоть знали, что молодой великий князь Иван самим государем послан, однако гордыни не уняли.
        Не в думной сошлись братья, в большой горнице собрались. А перед тем как за стол сесть, сходили в келью к матери, старой вдовствующей княгине.
        Встали братья перед ней. Перекрестила она их, спросила строго:
        - Сказывай, великий князь Иван, о чём совет с братьями держать будешь? Почто и молодого великого князя Ивана призвал?
        Подался вперёд Иван Васильевич, государь московский, ответил:
        - Великая княгиня, обиды Новгорода пора рассудить.
        - Отец ваш, Василий, обиды Новгороду не прощал и, ежели б не смерть, сломил бы гордыню новгородцев. Вот и вы о том помыслите…
        За столом в большой горнице расселись по старшинству. По левую руку молодой великий князь, по правую - Юрий, князь Дмитровский, Можайский, Серпуховский. За ним Андрей Угличский, Борис Волоцкий, а уж последний - Андрей Меньшой, тихий, безропотный. Позвал государь на совет и митрополита Филиппа, архиепископа Макария, священника Успенского собора, а также архимандрита Чудовского монастыря отца Николая и священника церкви на Арбате отца Виктора.
        Повёл Иван Васильевич очами по горнице, на каждого брата изучающее поглядел. Затихли они и, кажется, готовы были спросить брата старшего, аль за ними какие грехи водятся? Но промолчали.
        А великий князь головой покачал:
        - Ведь вот же никак князья удельные не уразумеют, что только в единстве сила. Каждый норовит под себя грести. Вот и шурин наш, тверской князь Михаил, на двух стульях сидит. Не ведаю, отчего он начал к Литве клониться? Ну да об этом не будем сегодня речь вести. Я Новгородом обеспокоен… Два лета назад стало мне известно, что приходили в Новгород послы литовские, речь вели признать Казимира. Да случилась беда: ураган на город налетел и крест на Святой Софии едва не сбросил.
        Митрополит перекрестился:
        - То знак Божий!
        - Но новгородцам не в урок, и сызнова они склоняются к Литве…
        Князь Иван прищурился, а Филипп посохом пристукнул:
        - Управу на них, силой склонить!
        - Нет, владыка, попытался я новь послать грамоту новгородцам и послал с дьяком сына Ивана, молодого великого князя. Писал я в грамоте, чтоб не отступали новгородцы от православия и не вынашивали в сердцах своих лихую мысль, не приставали к латинству, а били челом государю московскому!.. Не плачусь я вам, отцы духовные, братья мои, не хотят новгородцы с нами сообща жить, им к Литве сподручней. Не успели послы наши, молодой великий князь Иван с дьяком Топорковым, в Москву воротиться, как прознал я, что Новгород на Совете господ порешил нарядить к Казимиру послов, людей именитых.
        И смолк: ждал, что скажут братья. Андрей Угличский фыркнул:
        - Сломать хребет Новгороду, собирай полки, государь!
        Князья-братья в один голос заговорили:
        - Наши дружины в стороне не останутся! А митрополит Филипп пробасил:
        - Тебе, государь, Господь власть вручил, тебе и решать.
        ГЛАВА 7
        Явились в Великий Новгород торговые гости из Ганзейского союза. Не морем плыли из Любека, сушей через Краков и Вильно пробирались. Неделю по торгу ходили, скупали воск и пеньку, лён. Скупостью торговых гостей Новгород не удивишь, но эти такой счёт деньгам вели, что новгородцы только ахали.
        Были гости под стать друг другу: маленькие, пухленькие, в коротких кожаных штанишках до колен, куртках с широкими поясами, а на ногах чулки шерстяные крупной вязки и кожаные тяжёлые башмаки.
        Бродили гости по торгу, по-русски изъяснялись с трудом, вели себя шумно. Новгородцы посмеивались:
        - Что с них взять, одним словом - латиняне, Эвон как от храмов православных рыла воротят.
        А как-то - дело было к вечеру - подошли гости торговые к хоромам Посадницы, постучали воротным кольцом. Выглянул мужик, вскоре появился дворецкий и повёл гостей в палаты.
        Марфа торговых людей ожидала, в трапезную провела, потчевать принялась. За столом сидели втроём. Девка, румяная, крепкощёкая, волосы платочком ярким повязаны, то и дело от стола в поварню металась. И хоть была Марфа Исааковна прижимиста, стол от еды ломился. Купцы всё больше на колбасу свиную со специями наваливались да на жареные свиные ножки. Бритые щёки у гостей лоснятся, губы рушниками утирают, приговаривают что-то по-немецки. Видать, считают, что хозяйке от этого приятней.
        - Гут, зер гут, фрау Марфа…
        Запили купцы еду пивом хмельным, совсем повеселели. Сидевший рядом с Марфой гость даже руку к хозяйке протянул, так и норовил к телесам её прикоснуться, но Посадница отшатнулась:
        - Не озоруй, немчин, сказывайте, с чем пожаловали?
        Второй торговый гость извлёк из высокого обшлага лист пергамента, протянул его Марфе:
        - Король и великий князь Казимир шлёт тебе, боярыня, и люду новгородскому грамоту.
        - Передайте, гости дорогие, письмо посаднику, мы на Совете господ его зачитаем и ответ дадим. Я же и люди именитые тянемся под волю великого князя литовского.
        Встала, поманила появившегося в дверях ключника:
        - Проводи гостей, Захар.
        Марфа оказалась единственной женщиной на Совете господ в архиепископском дворце. Никто не звал Марфу Исааковну, но, прознав, что к восприемнику Ионы архиепископу Феофилу сходятся старшины от всех пяти городских концов и именитые бояре, Посадница явилась в Грановитую палату, уселась на скамью рядом с Иваном Лукиничем, тем самым дав понять, что её голос будет решающим на совете.
        Пришёл владыка, долго умащивался в высоком архиепископском кресле. Наконец, опираясь на посох, уселся. Был новый владыка невысокого роста, белый от седины, в поношенном стихаре, а голову с остатками редких волос, напоминавших гагачий пух, прикрывал монашеский куколь. Поверх стихаря, чуть ниже аккуратной седой бородки, выглядывала византийская панагия [18 - Панагия - небольшая, обычно украшенная драгоценными камнями иконка, носимая на груди архиереями в православной церкви и являющаяся знаком их сана.] .
        Не терпящим возражений голосом Борецкая начала:
        - Почто молчите, господа старейшие, аль воды в рот набрали? А может, намерены сверчками запечными отсидеться? Так время не то. И на владыку не глядите, Феофил в Новгороде без году неделя. Так молвите, как городу жить, быть ли ему вольным, как нашими отцами завещано, либо захудалой вотчиной князей московских?
        - Как вотчиной? - взорвался староста конца Завгородья Захарьин. - Ты, матушка, говори, да не заговаривайся!
        - Бона куда клонишь - вотчина! - набычился Василий Селезнёв и головой повертел. - Москва хоть и сильна, но с каких времён Новгород вотчиной московской был?
        Тут Иван Лукинич грамотой московского князя потряс:
        - Марфа Исааковна не от себя сказывает, она слова великого князя Ивана Васильевича передаёт. Это он поминает, что предки его, Ярославичи, княжили в Великом Новгороде.
        - Так то мы их призывали, чтоб город боронили от шведов и рыцарей, - подал голос Яков Коробьин, староста конца Неревского. - А опосля не мы ль прогнали их? А то не помнит Иван, сын Василия, как Новгород сажал на киевский стол Владимира Святославича и Ярослава?
        Приложив ладошку к старческому уху, Феофил прислушивался, о чём именитые переговаривались. Боярин Онопко пророкотал:
        - Московское княжество хоть и растёт, как тесто на опаре, однако московский князь на угольях сидит, а петушится, аки птица павлин. Эвон, его Казань саблей щупает, а Литва на щит берет!
        - Вот-вот, - согласился Иван Лукинич. - Новгород поглядит, кто старше, Москва аль мы. Когда Московский Кремль ещё деревом огораживался, Новгород уже каменным ожерельем украшался, башни сторожевые выставлял.
        И умолк, довольный собой.
        Молчавший до того архиепископ Феофил заговорил тихо, но властно:
        - Москва православию верна, а не потянет ли Казимир новгородцев к латинству?
        Василий Селезнёв, явившийся на Совет господ от Людина конца, вскочил:
        - Мы в вере нашей неотступны, и никто не посмеет склонить нас к латинству!
        В палату архиепископского дворца тихо вошёл Дмитрий Борецкий. Расслышав слова Селезнёва, добавил:
        - Коли вы, господа старейшины, под руку Литвы тянете, то надобно оговорить на вече, чтоб веру нашу православную не рушить и к латинству нас не принуждать. О том в договоре записать. А великий князь Казимир Новгороду вольности сохранит. Должно поклониться ему.
        Иван Лукинич снова голос возвысил:
        - Господа старейшие, как я уразумел, вы к посольству в Литву клоните.
        Пригладил бороду, на архиепископа глаза перевёл.
        - После веча, что вече порешит! - заорал Захарьин.
        Вздрогнула Борецкая, к Селезнёву всем телом подалась:
        - Голос дурной у Захарьина. Ну как крикуны за Москву пересилят?
        - Новгородцев Москвой не запугаешь, у Новгорода сила, коли потребуется, мы сорок тыщ ратников выставим.
        - То так, - кивнула Борецкая. - Мой Дмитрий первым рать поведёт, коли Москва на нас ополчится. А грамоту договорную королю и великому князю Казимиру надобно отписать. Пусть её сочинит боярин Василий Селезнёв. И в ней будут такие слова, чтоб Новгородом правил наместник Казимира не латинской веры, а греческой. А ежели московский великий князь или сын его, Иван Молодой, на Новгород войной пойдут, великому князю литовскому и королю польскому должно на коня садиться и Новгород воевать.
        И поднялась, властная, чуявшая за собой силу. Уходя, сказала:
        - Ты, Иван Лукинич, на волю судьбы Новгород не пускай, ино волк ненасытный сожрёт… Волчонок почнёт, волк алчный проглотит и не подавится.
        За бревенчатым забором близ городка Волоколамска, неподалёку от тех мест, где древние славяне перекатывали свои ладьи из реки в реку, князь Василий Волоколамский возвёл свои хоромы.
        На его землях и лесных опушках селились смерды [19 - Смерд - земледелец, крестьянин-общинник на Руси.] . Они вырубали кустарники и деревья, выжигали их и на этих пустошах, сеяли жито. Зерном они платили дань за использованную землю, а в лесах бортничали и от добытого мёда десятую часть тоже отдавали князю.
        Сын князя Борис Васильевич Волоколамский хоть и владел огромными богатствами и не ведал границ земельным владениям, но пуще всего чтил богомолье. Все места, где селились отшельники и основывались их скиты, князь навещал, а ближайший Волоколамский монастырь посещал каждый месяц. Вкладами наделял монашескую братию, а хлеба и крупы для монастыря не жалел, приговаривая: «Помолитесь за здравие моё».
        И молились монахи, просили даровать князю здоровье и благоденствие.
        Наведывались в обитель и волоколамские бояре, давали на приход от щедрот своих.
        Побывала в монастыре и новгородская боярыня Борецкая. Наслышалась о святости старца Иосифа, избранного монахами архимандритом. Неделю молилась Марфа и, оставив Иосифу богатый дар, укатила. О чём молилась она в своей гостиничной келье? Может, просила Божьей помощи от врага новгородцев - великого князя Московского? Кто ведает?
        Далеко разнёсся слух о святом Иосифе Волоцком, говорили, как ходил он в далёкие земли, за моря. Побывал у преподобного Пафнутия Боровского в учениках и по его правде ввёл житие в Волоколамском монастыре.
        Наслушавшись тех рассказов, князь Борис как-то после исповеди сказал Иосифу:
        - Владыка, ты Господу служишь и заповедями его живёшь. Вот и подумал я, грешник: человек нагим рождается и уходит в мир иной, ничего не взяв с собой. Прими же, владыка Иосиф, земли мои, богатство моё на святые дела, на обитель. Хочу я, преподобный Иосиф, Богу послужить остаток дней своих. Постриг принять…
        А за Волгой иными Божьими заповедями жил преподобный старец Нил Сорский из богатого рода Майковых.
        Начал он жизнь свою в Кирилловской обители под строгим и мудрым взглядом старца Паисия Ярославова. По научению его отправился Нил к святым местам Востока, жил на святой Афонской горе и в монастырях Константинополя.
        Возвратившись на Русь, срубил Нил близ Белоозера келью и стал говорить ученикам о грешной жизни в монастыре, где едят не от трудов праведных, в неге и роскоши пребывают. А надлежит Богу служить, не покидая скита, и тело утомлять каждодневно постом…
        Как-то молодой князь Иван, повстречав митрополита Филиппа, спросил:
        - Владыка, в проповедях Иосифа и поучениях Нила где истина?
        Пожевав бескровными губами, митрополит ответил:
        - Сын мой, ты задал библейский вопрос: в чём истина? И я отвечу тебе: оба старца пекутся о благодати земли русской…
        В дальний монастырь, что на ополье, где, по слухам, в последний год ютился блаженный Михайло Клопский, Марфа добиралась в мягком возке. Пока ехала, покачиваясь на ухабах, всё думала: вот навестила праведника Иосифа, аж за многие версты ездила в монастырь Волоколамский, а что толку? Не сыскала там успокоения душевного. Ещё больше огорчилась. А так надеялась, что старец секрет ей откроет, в чём спасение Новгорода и её, Марфы Борецкой!
        Обо всём говорил Иосиф, а о главном умолчал.
        И теперь, отправляясь на ополье в монастырь, она надеялась, что блаженный Михайло душу ей поврачует.
        У ворот монастыря сошла с возка, кинула ездовому:
        - Ворочайся домой, не надобен ты мне. Пешком доберусь.
        И уже вслед проворчала:
        - В святые места паломники за тыщи вёрст хаживали.
        Церковь бревенчатая, низкая, у самых монастырских ворот. Вошла Марфа, осмотрелась. У стены несколько монахов скучились. В стороне крестьянская семья на богомолье пришла. Встала боярыня у самого амвона, перекрестилась, отбила несколько поклонов.
        Воздух в церковке тяжёлый, спёртый. Старенький поп тихим, дрожащим голоском читал молитву торопливо, неразборчиво. Марфа разглядела блаженного в темноте храма. Он звенел веригами и жёг Борецкую взглядом.
        Подошла Марфа, поцеловала его мосластую грязную руку и протянула узелок.
        - Михайлушко, страстотерпец, гостинчик тебе привезла, шанежек горячих. Поешь, родимый, насыться да судьбу мою разгляди.
        Блаженный узелок взял, долго жевал беззубым ртом шанежку, причмокивал, иногда звенел веригами, а Борецкая ждала, переминаясь с ноги на ногу.
        Но вот блаженный перестал жевать, крошки с бородёнки смахнул, долго смотрел куда-то вдаль. Наконец прогнусавил:
        - Боярыня-матушка, вижу перекати-поле и лес дальний… Вон, вон тебя зрю. Огонь зрю за твоей спинушкой. Ох, как жжёт! Отчего бы, матушка? Ой-ой, полыхает! Сгоришь ты, боярыня! Погаси пламя в сердце своём!..
        Отшатнулась в страхе Борецкая от блаженного, руками замахала:
        - Окстись, Михайло, ужели иного не зришь? Я ль тебе добра не желала, у Бога для тебя добра не просила?
        - Зрю, зрю, матушка. Вон, вон палач в красной рубахе появился. Секиру несёт… На дыбу тебя волокут. Люди лихие вокруг тебя, боярыня, пляшут. Рыла-то у них, рыла. И смеются. Чему радуются?
        - Тьфу, - сплюнула Марфа и, круто поворотившись, зашагала к воротам.
        Выйдя из монастыря, с сожалением подумала: к чему возок отпустила?
        Всю обратную дорогу, пока по ополью плелась, блаженного бранила. Надеялась доброе от него услышать, ан тот в душу мятущуюся наплевал, стервец.
        Случалось, Иван Третий неделями не появлялся на исповеди, и тогда духовник, митрополит Филипп, сам приходил к нему.
        Вот и в этот день митрополит Филипп, бледный, с запавшими щеками, поросшими белёсой бородой, выйдя из государевых покоев, столкнулся с молодым великим князем Иваном.
        - Сын мой, в прошлый раз ты спросил меня, в чём суть истины в проповедях Иосифа и Нила. Так вот я призвал их, чтоб убедиться, нет ли в их словах ереси жидовствующих. Приди и ты, великий князь, послушаешь этих проповедников…
        Иван появился во дворце митрополита в Кремле в тот час, когда в палате уже восседали архиепископ Макарий, священник Успенского собора, протоиерей церкви на Арбате отец Виктор и архимандрит Чудовского монастыря Николай.
        Вошёл митрополит, умостился в кресле, и вскоре впустили виновников дня. Иосиф и Нил обменялись недобрыми взглядами. Митрополит прочитал молитву и тут же спросил:
        - В чём суть проповедей ваших, святые старцы, и нет ли в них ереси жидовствующих? Ответить, Иосиф.
        Настоятель Волоколамского монастыря, в чёрной шёлковой рясе и бархатном клобуке, низко склонился:
        - Владыка, проповедник Нил Сорский против Господа восстаёт, люд смущает, учеников поучает не трудом жить, молитвами.
        - Верны ли эти слова, преподобный Нил? - строго спросил Филипп.
        Иван напрягся, хотел услышать ответ Сорского. А тот стоял в поношенной монашеской рясе и таком же выцветшем клобуке, дерзко глядел на своего духовного противника и на вопрос митрополита ответил смело:
        - Ужели братия монастыря Волоколамского от трудов своих живёт и кормится? Как тот птенец с раскрытым зевом ждёт возвращения родителей своих с зёрнышком или червяком, так и чернецы твои, Иосиф, не в молитвах пребывают, а в выжидании подношений и вкладов в обитель. Иосиф возвысил голос:
        - К лености взываешь, Нил Сорский, и все твои старцы заволжские, какие по скитам селятся. Восстаёте вы на учение Господа, потому как проповедуете не труд, а истязание плоти. Денно и нощно в молитвах проводить, еду и подаяния отвергать - не есть ли это истощение плоти?
        - Плоть суть греховное. Укрощайте её!
        Поднялся молодой князь Иван, не стал ждать конца диспута, тихо покинул митрополичьи покои. У дверей его дожидался Санька. Ни словом не обмолвясь, вышли из дворца. И только тогда Санька голову повернул, спросил:
        - Что же ты, князь Иван, не дослушал перебранку старцев?
        Иван рукой махнул:
        - Хитросплетения словесные в устах их, Александр, сын Гаврилы. Пустые речи и обвинения бездоказательные. Пусть их рассудит митрополит Филипп с первосвятителями.
        ГЛАВА 8
        Известие о смерти жены, великой княгини, застала государя в дороге. Была глухая полночь. Иван Васильевич гнал коня от самой Коломны. Всё шептал:
        - Что же ты, родная? Просил, не уходи! Не отставая, мчались окружные дворяне…
        По ночным улицам Москвы неслись, топча бросавшихся под ноги собак. Редкие прохожие жались к плетням и заборам…
        Нагнетая тоску и печаль, неторопливо и мерно звонили колокола. Скончалась великая княгиня Мария Борисовна, жена государя Ивана Третьего и мать молодого великого князя Ивана.
        В дворцовых покоях князей московских всю ночь горели свечи и плошки. Бесшумными тенями скользили слуги и дворня.
        До утра государь просидел у гроба жены. Всё вспоминал и вспоминал, как его, семилетнего, отец, великий князь Василий Тёмный, и тверской князь Борис обручили с такой же, как и он, малолетней княжной Марией, как прожили пятнадцать лет вместе, растили сына Ивана.
        Сжимало грудь, но глаза были сухие. Хотелось крикнуть: «Марьюшка, как же я теперь?»
        А молодой великий князь Иван, закрывшись в опочивальне, с горечью думал, что отныне мать не окликнет его по-доброму, как в прежние лета. Но когда же они, эти лета, улетели и как быстро он от юности перешёл в пору возмужания? Верно, это началось с того дня, когда отец послал его, великого князя, с дьяком Фёдором в Новгород? И тогда, в первый раз, и во вторую поездку в Новгород не выполнил он наказ государя, и теперь, возможно, предстоит воевать с новгородцами. Добром они Москве не подчинятся…
        Вспомнились укрепления новгородские, стены и башни каменные. Ужели осадой брать? Сколько же ратников поляжет! Подкопы надобно рыть, порохового зелья много потребуется. Для того пушкарный двор наряжен, днём и ночью работный люд трудится, молоты ухают.
        Пришёл Санька, княжеский стремянный, молча остановился у двери.
        - Садись, Александр. Думаю, что войной на Новгород придётся идти.
        Санька оторопел: он мыслил, что Иван удручён смертью матери, а тот о войне с Новгородом думает. Вздохнул с облегчением:
        - Я, великий князь Иван, служилый человек, дворянин, и завсегда готов воевать, кого государь укажет.
        - И ладно, Александр. Коли доведётся мне полки собирать, тогда позову тебя с собой скликать ополченцев.
        - По великой княгине скорблю я, князь Иван. Нахмурился молодой великий князь:
        - Аль мне не жаль? Только и о делах государственных помышлять надобно.
        Едва рассвело, гроб с телом перенесли в церковь Успения. Начал подходить народ проститься с великой княгиней. Иван Васильевич устал: с полуночи не отходил от покойной жены. В свете свечей чёрный кафтан на государе оттенял бледное лицо. Под глазами отеки.
        Тесно и душно в церкви, пахнет топлёным воском и ладаном. Отпели заупокойную молитву, и замолк митрополит Филипп.
        Государь протиснулся сквозь плотный ряд бояр, вышел на паперть. На площадь стекался люд. Великого князя окружили нищие и калеки, древние старцы и старухи. Грязные, в рубищах, сквозь которые проглядывало тело, они постукивали костылями, ползком надвигались на Ивана. Протягивали руки, вопили, стонали:
        - Государь, насыть убогих!
        - Спаси-и!
        Хватали его за полы, но он шёл, опираясь на посох, суровый, властный, не замечая никого, и люд затихал, давал дорогу.
        Поднялся Иван Васильевич по ступеням дворца, направился к себе в опочивальню. Увидел сына Ивана, поманил:
        - Ступай у гроба матери постой, ты ведь великий князь, и народ тебя таким помнить должен.
        За Кремлём, в низине, где река Неглинка упирается в бревенчатую плотину, поставили совсем недавно пушкарный двор. Посреди плотины ворота для спуска воды. И тут же труба, по которой с силой вырывается вода. Она падает на колесо и вертит его. Грохот и стук за забором, пахнет гарью и едким дымком.
        Ещё темно, а в бараках работный люд уже всколыхнулся. Ополоснувшись наспех и перекрестив бородатые лица, перехватывал на ходу лепёшку с водой, становился к плавильной печи, к кузнечным молотам.
        Под их стук и шум падающей воды пробуждался молодой великий князь Иван. Иногда в узорчатых оконцах вспыхивали яркие блики, слышались резкие хлопки. Это на втором дворе, что чуть ниже по Неглинке, взрывалось огневое зелье.
        В последние годы зелья варили в большом количестве. Огневым зельем заполняли бочки и вкатывали их в сухое помещение.
        Когда великий князь Иван Молодой бывал на пушкарном и пороховом дворах, умению мастеровых дивился. Совсем недавно первый огневой наряд втащили на кремлёвскую стену, и пушка, сияя медью, своим зевом уставилась на неведомого врага. Гордость почуял князь Иван. Под боем таких пушек не устоять орде. И представлял он, как падают ядра в конную толпу и какой переполох поднимется среди ордынцев.
        Но молодой князь Иван и о другом подумал. Ну а ежели такое случится и с московскими полками, когда они подступят под стены Новгорода? В таком случае московиты окажутся в большом конфузе, а новгородцы восторжествуют. И быть Новгороду под Литвой…
        На пушкарный двор князь Иван въехал в самый раз, когда заканчивали варить медь. С коня сошёл, передал повод Саньке.
        Сопели мехи, люто грохотал водяной молот, проковывали железные крицы [20 - Крица - твердая губчатая масса железа с низким содержанием углерода, серы, фосфора и других включений, представляющая собой продукт переработки руды или чугуна.].
        Подошёл бородатый мастер с обожжённым лицом, сказал с хрипотцой:
        - Погляди-ка, князь Иван, как пушки льют… - И окликнул мастерового: - Готова ли медь?
        - Пускать начинаем, - ответил тот и поднял молоток.
        Два подсобника мигом подхватили железный ковш, подставили его к каменному жёлобу.
        От печей нестерпимо полыхало жаром, перехватило дыхание.
        - Поостерегись, княже! - предупредил лысый мастеровой, ловко ударил по обмазанному глиной каменному чеку, и по жёлобу потекла в ковш огненная жижа.
        Бородатый мастер пояснил великому князю Ивану:
        - Медь с оловом варить и известью продуть мудрено. Что к чему, знать должно и время угадать, чтоб не переварить и недоварить. Сие же варево бронзой зовётся…
        Мастер провёл молодого князя под навес, где несколько рабочих перемешивали лопатами гору земли с песком.
        - Перелопатить - уменье надобно, - пояснил мастер, - чтоб опока не рыхлая была и не ноздреватая, ко всему не слабая да воздух вбирала. Тогда пушка крепка будет…
        С пушкарного двора князь Иван завернул на пороховое подворье.
        Между Кремлём и Охотным рядом и от них по правую и левую руку не один пруд. На плотинах рубленные из вековых брёвен водяные мельницы: на одних зерно мелют, на других кожи чинят, а на речке Яузе пороховая мельница. Не слезая с седла, позвал князь мастера, рыжебородого, чуть косившего левым глазом старика.
        - Шесть бочонков с огневым зельем погрузишь, Силантий. Да гляди, чтоб по бочонку на телегу и от дождей берегли. Дорога дальняя предстоит…
        Уже въезжая во Фроловские ворота, сказал Саньке:
        - Государь на Покров рать на Новгород поведёт, а я с князем Андреем Меньшим Москву от татар стеречь буду.
        Месяц стягивались полки к Москве. Становились на Ходынском поле, шатры ставили, палатки, рубили ветки, делали укрытия.
        Приезжал князь Иван, встречал отряды ополченцев. Говорил:
        - Не за Москву радеть идёте, а за правду, за дело наше, чтоб Русь крепла и единой была.
        В дворянском полку и Александр, сын Гаврилы. Приятно князю Ивану зреть, как Санька на коне красуется в рубахе кольчужной, короткие рукава синевой отливают, а боевой шишак блестит. Подумал, давно ли они с Санькой голубей гоняли.
        Молодой великий князь поле Ходынское объезжал, глаза светились радостно: большое воинство собирается. По всему полю костры горят, в больших казанах еда варится, а ратники своими делами занимаются: кто одежду чинит, кто саблю точит, а кое-кто броню примеряет.
        Князь видел, как подходят ополченцы из дальних уделов, к своему обозу льнут. Видать, не слишком чужим доверяют.
        Явились вятичи и пермяки в посконных рубахах и войлочных колпаках. На сотниках куртки толстые, панцири кожаные, а у воеводы колонтарь - кольчуга пластинчатая.
        У вятичей и пермяков мешки за плечами, а в них по паре лаптей новых. Ратники посмеивались:
        - За дорогу истопчем!
        О своём вооружении, дедовских копьях и дубинах-шестопёрах, говорили серьёзно:
        - Мы ребята вятские, хватские.
        Что ни день, бывал на Ходынском поле и главный воевода Даниил Холмский, боярин строгий, однако сбором рати довольный. Считал, к концу лета полки будут готовы к походу.
        Приезжал и Иван Третий. Молча объезжал он Ходынское поле, с высоты коня смотрел, какое воинство поведёт на Новгород, хмыкал, и молодой князь Иван не мог понять, доволен отец или нет.
        А государь не спешил, «повременим» говорил. Всё ждал, что одумаются новгородцы, с повинной явятся. Князь Иван высказал опасение, не запросили бы новгородцы подмоги у Литвы, не призвали бы князя Казимира: слишком крепкая боярская партия в Новгороде. Об этом ли не знать ему, дважды побывавшему в Новгороде.
        В думной палате в мерцании восковых свечей, горящих в медных поставцах, государь Иван Васильевич с сыном, великим князем Иваном Молодым, совет держали. Иван Васильевич восседал в кресле из чёрного дерева, отделанном дорогими каменьями и золотом. Молодой великий князь Иван сидел чуть ниже отца в кресле из красного дерева, золотом окантованном. Третье, такое же, по правую руку от государя - для митрополита.
        Иван Васильевич, закончив совещаться с сыном, барабанил костяшками пальцев по подлокотнику. Он думал сейчас о том, что в этом кресле сидели его отец и дед, великие князья московские. А вдоль стен на скамьях рассаживались бояре, совет с великим князем держали.
        В последние годы жизни отец, Василий Тёмный, редко созывал их, больше с сыном Иваном любил думать.
        Государь усмехнулся. Вот и он ныне с сыном Иваном советы держит.
        Отец, Василий Тёмный, не очень верил в боярский разум. Некоторых бояр он, Иван Васильевич, любит и к слову их прислушивается, а кого и не признает. Сколько раз наблюдал: сидят в палате на скамьях, кои дремлют, носы в высокие воротники воткнув, а кои от скуки рты кривят в зевоте. А то выпалит иной какую глупость и пучит глаза: вот-де и он совет подал…
        Перестав постукивать костяшками пальцев по подлокотнику, государь внимательно посмотрел на сына. Подумал, не в мать обличьем. Только бы не в тверскую породу, кровь-то тверичей не к Москве тянет, к удельщине. Все норовят себя выше Москвы поставить… Спросил:
        - Ты, великий князь Иван, как мыслишь: посмеют ли новгородцы противиться, когда мы на них войной пойдём?
        - Боярство новгородское, государь, против Москвы стоять намерено, и его одним разом не сломить. И люд новгородский бояре смущают: Новгород-де город вольный, а Москва неволить их будет. Новгород сломим, когда их вечевого колокола лишим и заводчиков в ссылку ушлём.
        - Гм! Однако мы их сломим, а ежели они перед Казимиром на колени встанут, так мы и на Литву управу найдём…
        В думную начали сходиться бояре Хрипун-Ряполовский, Стрига-Оболенский, Даниил Шеня, Нагой, Крюк, Григорий Морозов.
        Опираясь на посох, вступил митрополит Филипп. Шёл достойно, уселся в кресло.
        Следом за митрополитом прибыли воеводы, какие полки на Ходынское поле привели. Вошёл Борис Матвеевич Тютчев. Чуть погодя явились Даниил Холмский и Семён Образцов.
        Пробежал Иван Третий глазами по палате, промолвил:
        - Все, кого звал, собрались. - Чуть повременил. - Что рать на Новгород скликаю, каждому понятно. Мы о том с братьями моими заедино. И с сыном, великим князем Иваном Молодым, всё обговорили… На Новгород выступим двумя ратями: одну поведут воевода Даниил Дмитриевич Холмский и Фёдор Давыдович Стародубский и я с ними, вторую рать поручаю боярину Семёну Образцову. А идти ему на Двину, на Вятку и оттуда в Двинскую землю. Ему в подмогу двинется Борис Матвеевич Тютчев.
        Образцов головой качнул в знак одобрения. С ним Иван Васильевич загодя всё обговорил.
        А государь продолжил:
        - Боярину Семёну задача - отрезать двинцам дорогу к Новгороду…
        Замолчал, ждал вопросов. Боярин Нагой голос подал:
        - А не случиться ли татарскому набегу, когда мы Москву покинем?
        Государь сомнения Нагого развеял:
        - На случай татарских разбоев на Москве оставлю сына своего, молодого великого князя Ивана, а ему в подмогу брата Андрея Меньшого… Теперь же, коли всё уяснили, хочу спросить, когда выступим? Как мыслите?
        - На Покров! - крикнул боярин Григорий Морозов. - Самое время, и конно, и лыжно.
        - Боярин Григорий истину сказывает. Покров самое время: болота замёрзнут да и хлеб смерды сожнут.
        Иван Васильевич на воевод посмотрел. Но те отмолчались.
        - На Покров, однако, далече. Не будем время терять, готовьтесь, думные, и вы, воеводы.
        Выходившего из палаты воеводу вятичей государь задержал:
        - Ты, боярин Борис, домой с дружиной на той неделе возвращайся. Пока воевода Семён Образцов с ратью в ваши края пойдёт, ты со своими вятичами и с воеводой устюжан Василием Фёдоровичем до Двины доберётесь. Путь-то у вас не ближний, да и дороги, сам ведаешь, развезло.
        Думную палату покидали шумно. Не ожидали, что Иван Третий на такой скорый срок поход назначит. Боярин Крюк даже возроптал:
        - Государю бы на Покров поход перенести, ан в лето надоумил!
        Услышал голос Крюка молодой великий князь Иван и прикрикнул:
        - Ты, боярин Крюк, не высокоумничай. Знай сверчок свой шесток!
        И зазвенел металл на Зарядье, едко запахло окалиной. Ковали сабли и шлемы, кольчуги и колонтари. Кузнецы подковывали коней, а в Кожевенной слободе шили сбруи и чинили седла.
        Иван Молодой дни проводил среди мастеровых. Смотрел на их работу, иногда за ратников в защиту голос подавал:
        - Цену-то, мастеровые, не задирайте. Лишку-то не накладывайте, воину в поход идти, не на свадьбу.
        Мастеровые посмеивались:
        - Новгород богатый, воины озолотятся!
        - Побойтесь Бога, люд мастеровой! - возмущались ратники, приглядывались к товару.
        А какой-то служилый дворянин зло кинул:
        - Вам бы, мастеровые, самим в Новгород сходить, калиту деньгой набить. Глядишь, поумнели бы. А может, и голову свою оставили бы…
        На Пятницкой, у трактира, два мужика, вцепившись друг другу в бороды, орали:
        - Ты почто телегу свою наперёд моей выставил! Однако до драки не дошло, молодого великого князя заметили, разъехались.
        А князь Иван площадь пересёк, через Фроловские ворота мимо Чудовского монастыря ко дворцу направился.
        ГЛАВА 9
        В покоях Марфы Исааковны Борецкой полутемно, окна завешены тяжёлыми шторами. Горят в медных поставцах восковые свечи, плавятся, отекают. Их свет отражается, переливаясь, в кувшинах и чашах, в окованных кипарисового дерева сундучках, на золотой вазе, на аналое и тяжёлом, отделанном серебром Евангелии, которое любит читать боярыня долгими зимними вечерами.
        Неспокойна её душа, мысли тревожны. Ну как Москва руки к Новгороду протянет? Вспомнила, что, когда был ещё жив её муж Исаак, друг её Василий Иванович, впоследствии принявший постриг под именем Варлаам, говаривал ей: безбожный Магомет Царьградом овладел, и отныне одна Русь оплотом православия осталась. Ей одной Христову веру блюсти…
        Взгляд Марфы остановился на пологе с серебряной нитью, прикрывающем её пышную постель с горой подушек и соболиным одеялом. Мягкая постель, но холодная с той поры, как не стало Исаака, а Василий Иванович так и не приблизился к ней. Марфа Исааковна и тела его не познала, а уж как о том мыслила…
        Заглянула дочь Олена, шепнула - Пимен в сенях.
        - Чего ждёшь, проводи.
        Седовласый владычный ключник Пимен, дородный, с обжигающими очами и ухоженной бородой, едва порог переступил, пророкотал:
        - Спаси и сохрани, мать моя, Марфа.
        - Проходи, Пимен, вон креслице, садись. Олена внесла накрытый льняной салфеткой поднос с едой, поставила на столик. Пимен ел аккуратно, вытирая салфеткой губы. Но вот, наконец, отодвинул поднос, взглянул на Марфу:
        - Бога Всевышнего благодарю и тебя, мать моя, за доброту твою.
        Боярыня головой качнула:
        - Благодарствую, не забываешь ты меня, Пимен. Гляжу я на тебя, и душа моя скорбит. Не настояли мы, бояре, чтобы Иона тебя, Пимен, своим восприемником оставил. Хоть владыка Феофил ноне сторону Новгорода взял, а вдруг митрополит московский его сломит?
        И Марфа вспомнила, как после смерти Ионы избирали Феофила. В Детинце на святом соборе надлежало назвать владыку новгородского. Из трёх названных выбор пал на Феофила, бывшего ризничего Ионы, священника Вяжицкой обители, теперь взлетевшего так высоко, до владыки новгородского!
        А как она, Марфа Борецкая, хотела видеть новгородским владыкой Пимена! Бога молила, но он оказался глух к её мольбам.
        Владыка Феофил литовскому митрополиту руку целовал и крест. А над Новгородом Москва готова меч занести.
        - Митрополит московский Филипп в руках великих князей московских.
        О том известно. Нам бы унию принять, как Флорентийский собор постановил. Тогда Исидор, митрополит московский, первым её подписал, да того Исидора великий князь Московский Василий Тёмный из митрополии изгнал и сана лишил. Спасибо, Рим его принял.
        - Сие нам ведомо. Да то уже пройденное. Нас нонешнее положение тревожит. Пошли-ка ты, Пимен, к великому князю литовскому и королю польскому Казимиру своего человека, пусть он согласие даст на Новгород.
        Пимен положил ладонь на пухлую руку Марфы. Та руку не отдёрнула, но строго посмотрела на владычного ключника.
        - Я тебе, мать Марфа, вот о чём поведаю. Доподлинно известно, что великий князь Казимир беглого татарина Кирея к хану Ахмату послал, подговаривает того на Москву идти и свою помощь обещал.
        Марфа перекрестилась:
        - Кабы так, у московского великого князя отпадёт охота Новгород воевать…
        Пимен ушёл, а Марфа ещё долго переваривала сказанное. Только бы удалось Казимиру подбить Ахмата! Ей даже мысль такая в голову не закрадывалась, что золотоордынец сможет отвести грозу от Новгорода.
        Шумит, волнуется Великий вольный город Новгород, волнами переливается, исходит в криках. Ударил вечевой колокол, застучали на концах кожаные била. Отовсюду спешил народ на площадь, толпился. Гости именитые собирались вокруг помоста, люд теснили. Кончанские посадники со своими мастеровыми держались кучно. Гомон, словно грай вороний, повис над вечевой площадью. Орут:
        - За короля хотим!
        Особенно усердствовали крикуны, которые накануне опохмелились после ночной попойки.
        На Великом мосту схлестнулись с теми, кто за Москву ратовали. Драку еле разняли. Теперь они на весь Волхов Борецких костерили, особливо Марфу Исааковну:
        - Весь Новгород Марфа под Литву стелет!
        - Сама под Казимира лечь готова и нас к тому толкает!
        Им вторили другие:
        - В Москву хотим, с князьями великими заодно!
        Уже и вече пора начинать, а колокол всё бил, гудел. Лихие парни, Дмитрия Борецкого радетели, конями народ расталкивают, нагайками грозят:
        - Раздайся, грязь, князь плывёт! Люд хохочет:
        - Кой князь, навоз!
        И тут же свистели по-разбойному:
        - Короля нам подавай!
        На степень [21 - Степень - здесь: место пребывания знатных людей.] уже взошли архиепископ, Иван Лукинич и посадские кончанских концов. Поклонились Параскеве Пятнице. Что-то посадский прокричал, кажется, вечу начало положил. Васька Селезнёв грамотой потряс:
        - Вот он, договор наш, Советом господ одобренный, печатью заверенный!
        - Катись, Васька, к такой матери со своим договором! Москву хотим!
        Протискиваясь сквозь толпу, лезла к помосту Борецкая, голову повойник прикрыл, шуба соболиная нараспашку. Под горячую руку боярыне подвернулся пьяненький мужичок, кинулся к Марфе, раскинув руки:
        - Боярыня, голубица!
        Марфа Исааковна ему в зубы двинула. Мужичок ойкнул, сгусток крови выплюнул.
        - Во баба, огонь! - только и промолвил.
        Смеялась толпа, смеялись и на помосте. А Борецкая, разгорячённая, гневная, на вечевую степень поднялась, голос возвысила:
        - Новгородцы, люд, зевы заткните, уймитесь!
        И вече покорилось её властному голосу, взмаху руки. Она стояла над всеми, волевая, властная. Одним словом, Борецкая, Посадница.
        - Новгородцы, какие за Москву ратуют, хотите, чтоб вас, как баранов, стригли, тройным налогом обложили? В кабалу Москве подались? Лапотникам покорились?
        Гнетущая тишина зависла над новгородским вечем. Даже слышно было, как, каркая, с колокольни сорвалась воронья стая. А голос Борецкой звучал:
        - Мужи новгородские, люди вольные, ужели вы сами проситесь в холопы великих князей московских? Государь Иван Васильевич вас ровней не считает, эвон какого неумёху, сына своего Ивана Молодого, великим князем Московским нарёк и в Великий Новгород послом слал! Запамятовал, кто мы есть? Мы вольный город, вечевой. Нам вече и вольности наши лишь великий князь литовский и король польский Казимир сохранит, веру нашу не порушит! Казимира просить, Казимира!
        Иван Лукинич на Марфу смотрел с восхищением.
        - Ай да Марфа Исааковна, как взяла круто! За горло перехватила новгородцев! - И тут же подал знак двум мужикам: - Пора листы выборочные раздавать! Кричите за короля!
        По всей вечевой площади покатилось:
        - Короля литовского хотим!
        - Казимира просим!
        Только изредка прорывалось:
        - Государя московского!
        - Литву! Литву! - орали всё громче. Борецкая довольно отёрлась, вздохнула:
        - Молодец Митька, порадел за вольный Новгород. Перекричали-таки Москву…
        Выехав за Москву на Вологодскую дорогу, молодой великий князь Иван придержал коня и оглянулся. На Боровицком холме во всей красе высился зубчатый Кремль, его стены и башни, из-за которых выглядывали церкви и дворцы, терема бояр, какие поселились в Кремле.
        Освещённый первыми лучами солнца, он не выглядел грозно. Иван помнил каждый уголок этого, как ему казалось, дряхлеющего укрепления, где местами камень крошился, подмываемый сточными водами, а в щели пробивалась сорная трава.
        Молодой великий князь дал коню волю. Статный, тонконогий, с широкой грудью жеребец легко взял в рысь. Позади остались крестьянские избы, сосны, блеснула гладь озера. Воздух с утра был чистым, подобно роднику освежающему.
        Ополченцев князь нагнал на марше. Вятичи шли отряд за отрядом со своими старшими. Завидев великого князя, кланялись, что-то говорили, но Иван не прислушивался.
        Поскрипывая, тянулся гружёный обоз. И снова шли пермяки и вятичи. Наконец молодой князь нагнал дворянскую сотню. Они ехали по трое в ряд, все в кольчатых рубахах, в железных шлемах.
        Саньку увидел в первой тройке, а впереди рослый ратник вёз червлёный стяг. Заметив князя, Санька выехал из строя.
        - Здрав будь, великий князь. Воевод повидать едешь?
        - Экий ты, Санька, непонятливый. Тебя увидеть приехал. Теперь не скоро в Москву воротишься.
        Они ехали стремя в стремя, продолжая переговариваться. Рослые, не скажешь, что пятнадцатое лето на свете живут.
        Князь был без брони, в лёгком кафтане, поверх которого накинут опашень [22 - Опашень - старинная долгополая летняя одежда с короткими широкими рукавами.], а голова непокрыта, волосы по плечам рассыпались.
        Смотрит Иван на Саньку, а тот время от времени на товарищей по сотне поглядывает, потом снова на великого князя взгляд переводит. Говорит:
        - Из Вятки на Двину пойдём, воевода Борис Матвеевич Тютчев сказывал, так что в Москву не скоро ворочусь, ты прав. Да и не на прогулку выступили, не на блины к новгородцам званы. Новгород орешек крепкий.
        - Это так, - согласился Иван, - по первой поездке запомнились ожерелья Великого Новгорода, его стены и башни. Думаю, не вскорости одолеем их.
        Придержали коней. Передовой отряд, сверкая броней, выехал на возвышенность. С ним и воевода Слепец-Тютчев.
        - Расстаёмся, Санька, удачи тебе. Перегнулся с коня, обнял друга. Санька вымолвил с надеждой:
        - Может, в Новгороде свидимся?
        - Нет, мне Москву от ордынцев беречь надобно.
        Минул месяц, и с Ходынского поля разными дорогами началось выступление воинства государя московского. Первыми ушли передовые конные дворянские полки князя Холмского. На рысях провёл князь конницу. В головном полку везли стяг с ликом Спаса Нерукотворного.
        Следом прошли полки второго воеводы - князя Стародубского. Фёдор Давыдович ехал на крупном коне, в кольчужной рубахе и воронёном шлеме. Ветер теребил его распушённую бороду.
        Холмский и Стародубский повели полки на Русу. А вскоре выступили на Волок и Мету Стрига-Оболенский и татарский царевич Даньяр, а на Волоколамск уже изготовились полки самого Ивана Третьего с тем, чтобы оттуда начать наступление на Торжок.
        С государевыми полками объединились и дружины братьев Ивана Васильевича. К ним присоединился князь Михаил Андреевич Верейский и Белозерский.
        Вступило московское воинство на земли новгородские, пошли полки, уничтожая всё на своём пути. Жгли деревни, разоряли городки и угоняли в плен новгородский люд. Казнили непокорных, и летописцы сравнивали поход великих московских князей с Батыевым разорением.
        Горели избы, и смрадный дым стлался над лесами и начавшими желтеть хлебными нивами. Били бубны, и гудели трубы. Московские полки шли покорять непокорный Новгород. Пыль из-под тысяч ног вилась столбом. Стонала и плакала Новгородская земля.
        - Москва меч карающий над Новгородом занесла! - говорил князь Холмский. - И не будет новгородцам пощады!
        Князья-воеводы ехали обочиной дороги в большой карете с лошадьми, запряжёнными цугом.
        Князь Стародубский, второй воевода, слушал Холмского. Выглянув в оконце кареты, согласился:
        - Да уж куда как круто взяли. С какой стороны новгородцам защищаться, коли с Двины и Вятки, Волоколамска и Торжка московские полки наседают.
        - Новгороду по-доброму бы покориться.
        - Как по-доброму, когда новгородцы к вольной, вечевой жизни привычны.
        - То бы всё ничего, ежели бы они власть великого князя не отвергли да на Литву не поглянули, Казимиру не поклонились.
        - Покуда архиепископ их придерживал, они смирялись, а как умер владыка, так новгородцев и понесло. Владыку Феофила избрали, а на рукоположение в Москву не отпустили.
        - По слухам, бояре новгородские к унии склоняются.
        - Нет, Новгород на унию не согласится…
        Гомон, крики, топот множества ног, конское ржание не умолкали, и только к ночи, когда полки останавливались на ночёвку и князьям ставили шатёр, всё стихало.
        А поутру лагерь оживал, полки выступали в поход.
        Когда к Русе подходили, стало известно, что новгородцы готовятся выставить против Москвы ополчение.
        ГЛАВА 10
        Весть, что в Москве готовятся к войне с Новгородом, знали давно. Однако новгородцы не очень хотели верить в это. Все надеялись, что пугает их великий князь московский. Вот ведь присылал к ним молодого великого князя Ивана, тот грамоту привозил, да что из того. И уж никак не могли они подумать, что Иван Васильевич начнёт боевые действия летом, в пору распутицы.
        Однако Иван Третий войну начал. С окраин новгородских, с пятин, которые с давних лет платили дань Новгороду, повели московские воеводы военные действия. А вскоре полки московские с самим Иваном Васильевичем на Волоколамск двинулись, к Торжку подступили и пустошат новгородские земли.
        Собрали новгородцы Совет господ. Марфа Борецкая на него не явилась, в сердцах бросила:
        - В науку Новгороду, отказались поклониться Казимиру!
        Уверена была Посадница, не осилить московским ратникам новгородские укрепления. Ведь искони повелось, что у Новгорода всегда великие князья киевские искали защиты.
        На Совете господ назвали на главного воеводу имя Василия Казимера, дряхлого полководца, воевавшего ещё пятнадцать лет назад под Русой. В помощь Казимеру вторыми воеводами и советниками назначили Василия Селезнёва и Дмитрия Борецкого.
        Стали скликать войско. Вспомнили прежние лета, когда Новгород выставлял по сорок тысяч ратников и одерживал победы.
        Но то было давно, а ныне Иван Третий уже идёт на Новгород. С превеликим трудом удалось призвать около пяти тысяч ратных людей и ремесленников, из которых многие и на коне не сидели, оружием не владели. А у бояр новгородских и дружин нет.
        А тут ещё владыка Феофил заупрямился, не даёт своего благословения на войну с Москвой. Уж на архиепископа Совет господ давил, согласия требовал и убедил лишь позволить владычному полку выступить на Псков, потому как псковичи отказались помочь новгородцам…
        Собралось новгородское ополчение, толпятся ратники в бездействии, из Новгорода ни шагу. Снова сошлись старейшины на Совет господ - призывать воеводу Казимера выступить навстречу московским полкам. Но Казимер упирался, настаивал на подготовке Новгорода к обороне. Боялся старый Казимер: побьют его московские воеводы.
        Роптали новгородцы, ратники из ремесленников грозили разойтись по своим слободам. Еле убедили воеводу Казимера двинуться навстречу московскому войску. А ещё раньше ушла на ладьях к Ловети пешая новгородская рать, вторая готовилась.
        Из города воинство новгородское выступило нестройными полками: лучники, копейщики, мечники. Конные с саблями едва на конях держались, умения не хватало. И всё это скопище воевода Казимер повёл на Шелонь.
        Марфа Исааковна, убедившись в нерасторопности старейшин, сама принялась формировать конный полк из детей боярских. За свой счёт покупала оружие, лошадей. Говорила сыну:
        - Тебе, Митрий, доверяю стоять против обидчиков наших. Постой за Новгород вольный.
        Дмитрий Борецкий уводил полк в уверенности, что вернётся с победой. Застучали конские копыта по деревянным настилам мостовых, и через распахнутые ворота боярская дружина покинула Новгород.
        Шли с изгоном. Дворянский полк, сверкая броней, врывался в новгородские городки, не ведая пощады, рубил встречных, грабил домишки жителей. Холмский посмеивался:
        - Добром надобно покоряться! Неукреплённая Руса пала без боя. Не дав времени на разор, воеводы двинули конников на Коростень, что близ устья Шелони. Засуха. Всю весну не было дождей, не было их и в мае. Болотистые дороги стали проходимыми, конница шла без труда на рысях. Ехавшему бок о бок второму воеводе Холмский сказал:
        - Пожалуй, Фёдор Давыдыч, не грех ратникам отдых дать, притомились и люди и кони.
        Стародубский согласился:
        - Пора. В Коростене и передохнут.
        - В Коростене владычный полк архиепископа Феофила стоит. Не заморённый.
        - Сопротивляться будет?
        - Сломим…
        Далеко вперёд выслали воеводы авангард.
        Полкам велено было не останавливаться, лишь быть наготове и успеть развернуться для боя.
        Из авангарда пригнали несколько пленных новгородцев. Те сообщили воеводам:
        - Владычный полк Коростень покинул, а воеводе архиепископ Феофил настрого наказал не сопротивляться великокняжьим полкам московитов.
        У десятника авангарда Холмский только и спросил:
        - Новгородцы, каких захватили, сами сдались аль сопротивлялись?
        И, услышав, что отбивались, рукой махнул:
        - Добейте их!
        В Коростене дворяне расположились на отдых. Коней расседлали, от брони освободились, довольные. Многие тут же улеглись спать, даже от обеда отказались.
        Скинув кольчугу и ополоснувшись, Фёдор Давыдович направился к лагерю, обходил спящих, караулы проверял. Посмеивался в бороду:
        - Теперь до утра не добудишься…
        А в тот день, когда дворянский полк вступил в Коростень, по реке плыла судовая новгородская рать. С передового челна увидели новгородцы множество отдыхавших военных. Костры дымят, ратники по городку разбрелись. Неподалёку пасутся рассёдланные кони.
        Новгородцы с челна удивлённо смотрели на незнакомых ратников, спрашивали друг друга:
        - Псковичи, что ли?
        - Кажись, нет. И не литвины, каких Казимир привести должен Новгороду в подмогу…
        - Да московиты это, эвон погляди, стяги их! Новгородцы весла опустили, дивились:
        - Люд на ладьях уведомить, пущай к берегу пристают.
        - Нападём на московитов нежданно, сонных перебьём!
        - Давай робята, греби к берегу. Мы сойдём, а вы к ладьям выгребайте, пущай причаливают, пока с берега караульные не узрели и тревогу не заиграли…
        Вскоре ладьи новгородцев уже приставали к берегу» судовая рать высадилась и с криками, размахивая боевыми топорами, ударила по спящему лагерю. Рубили сонных, крушили. Крик и дикое конское ржание повисли над Коростенем.
        Пробудился Холмский, ратник помог броню надеть, с саблей в руке выскочил воевода из шатра, кинулся в гущу боя.
        Увидев его, дворяне опомнились, битва выровнялась. Ждут новгородцы: самое время владычному полку на московитов обрушиться, - да неведомо судовой рати о запрете владыки - в бой с полками государя московского не вступать.
        Заиграли московские рожки, пошли дворяне в наступление. И побежали новгородцы. Фёдор Давыдович Стародубский, второй воевода, голос подал:
        - Отсекай новгородцев от ладей! От берега тесни! Согнали пленных в одну толпу. Холмский допрос снял, а узнав, что по Ловати прошла вторая судовая рать, спросил князя Стародубского:
        - Что с пленными делать? Нам вдогон второй судовой рати поспешать?
        Фёдор Давыдович пожал плечами:
        - Обуза нам, князь!
        - Обузой не будут. Вели, князь Фёдор, в сабли их взять, в топоры!..
        Когда побоище было окончено, сели дворянские ратники в седла, заиграли рожки наступление, и пошли дворяне вслед ушедшей по Ловати второй судовой рати…
        В Новгороде ждали известий от воеводы Казимера. Но он от города далеко не отошёл, остерёгся. Случись беде, за стенами новгородскими можно отсидеться.
        Бранились новгородцы, зло насмехались над незадачливым военачальником:
        - Казимер к стенам городским припал, как дитя к сиське!
        - Из этого воеводы песок сыплется, а в душе страх засел!
        Участились побеги из ополчения. Убегали из Неревского полка, из Плотницкого… Скрывались в своих ремесленных слободах…
        Ждала известий и Марфа Борецкая. Ни от воеводы Казимера нет утешительных вестей, ни от сына Дмитрия. А ещё ждала, что привезёт её дворецкий, которого она послала к великому князю литовскому. На свой страх и риск нарядила она посла с письмом и в нём не просила, требовала взять под своё прикрытие Новгород.
        Недели считала, всё надеялась, а дворецкий всё задерживался.
        Но вот докатилась до Новгорода весть страшная: порубили московиты первую судовую рать, никому пощады не дали.
        В крике и плаче изошёлся Новгород. Выли во всех новгородских концах. Закрылась Марфа в своих палатах, ни слезинки не обронила, будто окаменела. А тут ещё к утру воротился дворецкий с неутешительной вестью: великий князь литовский из Вильно в Варшаву отъехал, а своим маршалкам заявил: король и великий князь в войну с Московией ввязываться не желает, у новгородцев своих сил достаточно, чтобы побить Москву…
        Удар был стремительным и неожиданным, и Холмский собрался уничтожить и эту судовую новгородскую рать, когда получил приказ самого Ивана Третьего отойти к Шелони.
        Как потом стало известно воеводе Даниилу Дмитриевичу, сюда подходило войско Казимера со всеми своими полками.
        - Ну, - сказал Холмский второму воеводе, - кажется, наступает решительный час. Покажем, Фёдор Давыдыч, на что мы способны…
        Войска сошлись на противоположных берегах Шелони. Часть своих сил Холмский укрыл в ближних лесах, остальных выставил на виду.
        Новгородцы увидели - мало московитов, задирают:
        - Лапотники! Прихвостни великокняжьи! Рыла суконные!
        Послал Холмский разведать броды. Пора не дождливая, Шелонь обмелела. Места для переправы отыскали, и воеводы начали готовиться. А прежде Даниил Дмитриевич нарядил к воеводе Казимеру гонца с письмом, в котором предложил повременить с битвой.
        Василий Казимер и его советники посчитали это слабостью московитов и возрадовались.
        - Не станем время терять, - решили они.
        - Выдвинемся против Москвы «клином», - предложил Борецкий. - Вели дать такую команду, Василий Лександрыч!
        - Ударим «свиньёй», как рыцари немецкие сражались!
        - То так, - согласился Казимер и отдал приказания по полкам.
        Начали новгородцы перестраиваться, сбивались в толпы, смешались. Каждый искал себе местечко поукромней и от стрелы, и от сабли.
        Кое-как построившись «клином», двинулись на московитов. Вскоре донёсся звук труб - то боярские дружины переправились, пошли навстречу новгородской «свинье».
        Кони взяли в рысь, тысячи голосов кричали:
        - Моск-ва-а!
        Рой стрел полетел в новгородцев. «Клин» расстроился.
        Подбадривая своих, Селезнёв закричал:
        - Вперёд, новгородские молодцы! Ему вторил Дмитрий Борецкий:
        - Ушкуйники, держись! - И выхватил саблю. Взывали к своим ратникам полковые воеводы всех новгородских концов. А в них неслись стрелы, и падали убитые и раненые. Вой и крики раздались над Шелонью.
        Увидел Казимер, что не выдержать натиска московитов. Послал ближнего ратника к словенцам, чтоб ударили сбоку. А словенцы в ответ:
        - Аль воеводе позастило, впереди у нас неревцы и плотничане!
        Московские полки давят, не выбирая пути, ломят и кричат:
        - Москва! - И свой червлёный стяг вздымают.
        Разверзся «клин», и в самое подбрюшье ударил воевода Фёдор Давыдович. И побежали новгородцы. Долго избивали их московские полки, и только ночь прекратила побоище. Сгоняли пленных, делили добычу. А воевода Холмский уже послал гонца в Яжелбицы, что в ста вёрстах от Новгорода, к государю Ивану Васильевичу с известием о победе.
        Государь писал сыну, молодому великому князю Ивану:
        «Новгородская земля покорена, я сломил хребет непокорному Новгороду. Московские полки стоят под его стенами. Я, государь Руси, жду, когда новгородцы присягнут на верность великим князьям московским…»
        В грамоте отписывал Иван Васильевич, что воевода Борис Тютчев, наказав двинцев за их покорность Новгороду, направляется к Русе.
        Иван Молодой вспомнил, как с этими полками уходил на Вологду и Санька, служилый дворянин Александр Гаврилович…
        Отписал Иван Третий, что в Яжелбицы пришла тверская дружина. Это была добрая весть. Твери давно надо было признать, что московские князья великие ещё со времён Ивана Даниловича Калиты. Ан нет, все мнят себя выше Москвы…
        И подумал великий князь Иван Молодой, что в последние годы после смерти матери, великой княгини Марии, её брат Михаил Борисович, тверской князь, всё больше к Литве поворачивается, чем вызывает гнев государя Ивана Третьего. Не привело бы это к войне Москвы с Тверью…
        Чуть погодя князь Иван подумал: «Может, теперь, когда князь Михаил послал свою дружину на Новгород, смягчатся отношения между тверскими и московскими князьями?»
        Очнулся Дмитрий Борецкий, когда его, окровавленного, волокли в заросший ров, в который сваливали убитых новгородцев.
        Он открыл глаза и с ужасом увидел, что с ним поступают, как с погибшим. Дмитрий хотел закричать, когда один из московитов сказал товарищу:
        - Во, он очами зыркает!
        С Борецкого уже стащили броню, и он оставался в дорогом кафтане.
        - То непростая птица, - заметил второй московит, - надобно его воеводе Даниилу Дмитриевичу показать.
        Кто-то отправился на розыски князя Холмского, а Дмитрий вспомнил, как всё происходило. Как рассыпался новгородский «клин», как начали разбегаться ратники. Уносились конные, а второй московский воевода ворвался в самую середину «клина». Он, Дмитрий, отбивался и, не окликни его кто-то, может быть, и ускакал бы, но стоило ему посмотреть в сторону, как сильный удар оглушил его. Он сполз с седла, и конь потащил его по полю…
        Больше Борецкий уже ничего не помнил.
        Он стоял, прислонившись к дереву, когда подъехал Холмский. Увидев Дмитрия, удивился:
        - Вон кого полонили, самого боярина Борецкого, второго воеводу… К государю Ивану Васильевичу на допрос его повезём…
        Известие о смерти сына Марфа Исааковна получила от бежавших с Шелони новгородцев. Не выла, зубы сцепила, стерпела. На Совет господ явилась лютая, волосы космами вылезли из-под повойника. Откинула полу епанчи [23 - Епанча - старинная верхняя одежда в виде широкого плаща.], уселась в кресло напротив архиепископа, из груди только хрип раздался. Ни к кому не обращаясь, зло повела по палате очами:
        - Дождались? Кто Казимера в воеводы назвал, кто намерился своими силами Москву сломить? Аль запамятовали, как похвалялись сорок тысяч ратников выставить? А я взывала кликать Литву, без Литвы Москву не одолеть! Эвон как московиты разорили наши земли, сколь беженцев за стенами новгородскими защиты ищут! Поди, пол-Руси укрылось!
        Иван Лукинич поёжился, кашлянул:
        - Охолонь, Марфа Исааковна, аль нам ноне не горько? Сама ведаешь, в каждый дом горе ворвалось.
        Борецкая подскочила:
        - Меня утешаешь? Ты, Иван Лукинич, с Москвой давно заигрываешь! Мне ль забыть, как ты перед великим князем Иваном Молодым разве что не стлался! - И вздрогнула, словно горячая лошадь под хлыстом. - Его, волчонка, с дьяком московским Фёдором из города гнать надлежало, а ты, Иван Лукинич, улещал. Вот и доулещался… Ты сказываешь, горько в каждом доме, горечь полынная. Да не то горько, что мужики полегли, сына моего Митрия убили, горько, что Новгород волю свою теряет… В сполох надо бить, посадник, всем на стены встать. К этому взываю! Не желаем хомут московский на себя надевать!
        - Ох-ох, Марфа Исааковна, уймись. - Архиепископ постучал по полу посохом. - Я ль не просил, требовал великим князьям московским не противиться!
        - Ты, владыка, не Москвой, Новгородом выбран, так и служи новгородцам. Коли б ты свой владычный полк не упрятал под широкую рясу, а на рать послал вместе со всеми новгородцами, то и не случилось бы такого позора на Шелони.
        Поднялась, метнув на архиепископа злой взгляд, и покинула палату.
        Нависла гнетущая тишина. Не стыдясь слез, заплакал боярин Никулич. Опустил голову Феофил. Но вот поднялся Иван Лукинич.
        - Владыка, в беде Великий Новгород. Ещё николи не испытывали такого позора новгородцы. Отвернулись от нас наши великие предки, творившие подвиги. Ты, владыка, саном облечён, и тебе щитом Новгороду стать надобно. Не могут новгородцы сегодня Москве противостоять. Поклонимся государю московскому.
        Вставали члены Совета господ, одни тихо, другие громко повторяли:
        - Поклонимся!
        - И тебе, Иван Лукинич, вместе с владыкой переговоры с Москвой вести.
        ГЛАВА 11
        Там, где прошли московские полки, обезлюдела земля Новгородская. Кто смертью пал на поле ратном, кого в полон угнали, а какие, словно от ордынцев, по глухим лесам укрылись.
        В запустении Руса и Яжелбицы, куда Иван Третий велел привезти молодого Борецкого. Везли воеводу, видел он разруху и безлюдье, и не страх его одолевал, а гнев. Поэтому, когда встал он перед государем московским, не было у него боязни. Только веко одно нервно подёргивалось.
        В просторном великокняжеском шатре увидел Борецкий Ивана Третьего. Тот стоял на пёстром ковре и пристально разглядывал Дмитрия.
        Борецкий слегка поклонился и остался стоять у входа. Иван сам подошёл к нему, сурово спросил:
        - Ты, боярин Борецкий, был вторым воеводой в Шелонской битве?
        - Я, великий князь, - с достоинством ответил Дмитрий.
        Борецкий впервые видел перед собой московского князя. Был он не выше Дмитрия, с тяжёлым крупным носом и чуть нависшими бровями, небольшой бородой, слабо тронутой сединой. Было в ту пору московскому князю немногим больше тридцати. У Борецкого мелькнула мысль, что Иван Третий старше его лет на десять…
        А государь московский, насупившись, надвигался на него.
        - Почему ты не именуешь меня государем, как величают меня московские бояре?
        Дмитрий отшатнулся: взгляд князя Московского был ужасен. Борецкий ответил с достоинством:
        - Может, ты для них и государь, но для меня, боярина новгородского, князь Иван. И да будет тебе известно, в нашем вольном городе нет великих князей. Мы их и призывали, мы их и изгоняли за ненадобностью.
        Побагровел Иван Третий, ладони в кулаки сжал.
        - Дерзко говоришь, воевода. Таким от меня помилования не жди.
        Но Борецкий оставался недвижим.
        - Говорят, вы, Борецкие, главные супротивники власти великих князей московских? От вас всё неповиновение исходит?
        - Это так, князь Иван. Новгород Великий Суду господ подвластен, а не московским великим князьям.
        - А грамота договорная не от вас ли, Борецких, к королю польскому и великому князю литовскому исходила?
        - Истину сказываешь, князь Московский, я эту грамоту договорную Казимиру возил. И мать моя меня на то благословила. Однако Казимир потребовал заручиться согласием веча.
        Иван Третий зубы сцепил, кулак на Борецкого поднял. Вот-вот ударит. Но вдруг руку опустил, спросил уже спокойней:
        - Готов ли ты, холоп, признать меня государем? И признают ли это новгородцы?
        Дмитрий прищурил глаза:
        - Я не холоп, князь Иван, и для меня ты не государь. А как новгородцы о том мыслят, у них и спросишь.
        Иван Третий подал знак, подбежали оружные дворяне.
        - Казните холопа!
        Пройдя по Двине, воевода Тютчев повернул на Устюжну. Шёл не торопясь, с передышками. Любил вперёд, в авангард, выставлять отряд дворян. Конные, хорошо оружные, они расчищали путь.
        В землях двинских новгородцы не слишком и сопротивлялись, особенно когда узнали, что московские полки уже под Новгородом…
        Потерпев поражение на Шелони, часть новгородских ратников оказалась пленённой, часть погибла, а часть под прикрытием владычного полка укрылась за новгородскими стенами.
        Среди взятых в плен и казнённых оказался второй воевода Дмитрий Борецкий. Пленили и главного воеводу Казимера. А третьему воеводе, Василию Селезнёву, удалось вырваться из окружения. Он провёл часть ратников мимо Новгорода, переправился через Мету, обмелевшую в эту засушливую пору, и двинулся на Устюжну.
        Воевода Селезнёв был убеждён, что переждёт лихолетье на Двине, пополнится людьми и продовольствием.
        Не доходя до Устюжны, новгородцы решили сделать трёхдневный привал. Не знал воевода Василий Селезнёв, что в эту пору к Устюжне подошли ратники воеводы Тютчева. Они остановились, выжидая, когда Новгород окажется в осаде, чтобы пойти на помощь московским полкам.
        Вызвав Саньку, старшего из дворянского отряда, Тютчев велел ему расчистить дорогу.
        Опустив повод, Санька ехал, задумавшись. Он и предположить не мог, что опасность совсем рядом и новгородцы устроили авангарду засаду. Дворянский отряд едва оказался на лесной дороге, как из-за деревьев выскочили новгородцы и взяли конных в топоры. Закричали первые раненые, звон металла и конское ржание раздались в лесу.
        Рванулся Санька к Селезнёву. А тот уже сам на него коня правит, кричит зло:
        - Новгородцы, не щади московитов!
        И насел на Саньку. Видит тот, что воевода опытный воин. От первого удара увернулся, и кто знает, спасся бы Санька от второго, если бы конь под ним не сделал свечку. Изловчился Санька, перегнулся и наотмашь ударил новгородца. Залился воевода кровью и сполз с седла…
        В коротком бою не выстояли дворяне. Многие полегли на той поляне. Свалив Селезнёва, Санька с оставшимися пробился через кольцо новгородцев.
        Ночами Новгород освещали пожары. Горело ополье. Загородные усадьбы и избы пожирал огонь. С грохотом рушились бревенчатые строения, рассыпались множеством искр.
        С высоты городских стен жители взирали на всё с горечью. Говорили, сокрушаясь:
        - Сами строили, сами жжём!
        - Коли не нам, так и не московитам… Борецкая из палат не выходила, даже на подворье не появлялась. Закрылась в горенке, молилась перед распятием. Молилась за упокой души убиенного Дмитрия, молилась за поруганный Новгород.
        Блики пожаров отражались в чистых стекольцах окошек, ползали по стенам…
        Всполохи не видны в Русе, куда перебрался из Яжелбиц Иван Третий. В Русу стягивались московские полки, нацелившиеся на Новгород, становились лагерем. Подошли дружины тверского князя и татарские отряды. Пришёл и воевода Тютчев, уничтожив под Устюжной отряд новгородских ратников.
        Вскоре многочисленные московские полчища выступили к Новгороду.
        Новгородское посольство приехало в Русу. Иван Третий расположился в уцелевшей просторной избе. Два дня не принимал владыку и посадника, предоставив это воеводам и боярам московским. Только после этих переговоров Феофила и Ивана Лукинича ввели в избу.
        Иван Васильевич хоть и говорил с ними грозно, но честь выказал, позволив сесть. После чего спросил, с чем их прислал Новгород.
        Архиепископ Феофил униженно взмолился:
        - Государь, не надобно споры мечом решать, когда мы и миром урядимся!
        Иван Третий поднял брови:
        - Мир, сказываешь, владыка, подписать? Но на каких условиях?
        Иван Лукинич, бороду подёргав, выставил лисью мордочку:
        - Мы просим тебя, государь, чтоб ты увёл свои полки с новгородских земель и не чинил нам разора.
        Иван Васильевич удивлённо поднял брови:
        - На таких условиях я вам, послы, мира не дам. Думайте и впредь с моими боярами уговаривайтесь. А как определитесь и бояре с вами в согласии будут, тогда и я вам свои условия продиктую…
        Июль минул, августу начало…
        И снова привели к Ивану Третьему новгородское посольство. Теперь уже в Коростень. И было оно готово выслушать условия великого князя Московского.
        В присутствии воевод и бояр государь сказал:
        - Много бед причинили вы, новгородцы, своей непокорностью. Но ещё большее зло я вижу в том, что для вас Литовская земля дороже Русской. Казимиру вы кланялись и ему присягать намеривались. Договор с Казимиром подписать собрались. Теперь выслушайте мои условия мира. Новгород даст Москве откуп в шестнадцать тысяч рублей. Да не по частям, а сразу. Признает нерасторгаемый союз с великими князьями московскими.
        Государь оторвал глаза от текста, заметил:
        - Чтоб такому непокорству не бывать, наряжаю я в Новгород сына, молодого великого князя Московского, а вы в город его не впускаете…
        И снова принялся диктовать следующие условия:
        - Владыки новгородские назначаются только в Москве митрополитом московским. Закрыть дорогу в Новгород нашим недругам, князьям Шемячичам, и не так, как в прежние лета вы руку Шемяки держали и Великий Новгород ему до смертного часа приют давал…
        Суд в Новгороде вершить по справедливости и по печати великих князей московских, государя или сына его, молодого великого князя Ивана.
        Покорно слушали послы новгородские условия Ивана Третьего, а он всё новые и новые требования выставлял. Двинская земля почти целиком отходила к Московскому княжеству…
        Закончил диктовать условия мира Иван Третий, передал лист ближнему боярину. И сказал владыка Феофил:
        - Прими, государь, под свой покров Великий Новгород и не вели казнить люд твой. Я ли не говорил и не взывал: «Не противьтесь Москве, великим князьям московским!» Молю я, прояви милость к боярам новгородским!
        Иван слушал архиепископа не прерывая, а когда тот закончил, спросил:
        - Ответствуй, владыка, когда ты молил не казнить бояр ваших, не имел ли ты в виду казнь Дмитрия Борецкого либо подобных ему?
        Феофил только голову склонил, соглашаясь. Иван хмыкнул:
        - Но не бояр я судил, а воевод, какие руку на Москву подняли. Они меч занесли на великих князей московских. А что до воеводы Дмитрия Борецкого, так он ко всему с договорной грамотой к литовскому князю ездил. В том вину свою признал. С той мыслью и смерть принял.
        Иван Лукинич робко голос подал:
        - А воеводу Казимера и иных бояр, каких в полоне держишь, государь?
        - Неправда твоя, посадник. Казимер не своей охотой на рать пошёл, Совет господ его нарядил. И воеводу Казимера отпущу. Верю, он против Москвы больше руку не поднимет… И тех бояр новгородских не стану от себя отталкивать, ежели они власть великих князей московских признают и покорятся ей… Но коли впредь прознаю про непокорность вашу, приду войной, сломлю хребет Новгороду и суд по всей строгости вершить буду…
        С тем и были отпущены послы, и тринадцатого августа московские полки начали оставлять Новгородскую землю…
        Первого сентября Москва готовилась встречать покорителей Новгорода. За день до возвращения государя в Москву великий князь Иван Молодой с младшим братом Ивана Третьего Андреем выехали ему навстречу.
        Митрополит с духовенством ждали приезда государя. Звонили колокола всех церквей и монастырей, толпился люд. Великий Новгород, вечевой город, кичившийся своими богатствами, сломился.
        Давно, ещё в конце XII века, в глубине Азии сложилось феодальное татаро-монгольское государство. Вождь одной из дружин храбрый Темучин на курултае [24 - Курултай - общее собрание, съезд у монгольских и тюркских народов.] видных кочевых феодалов был провозглашён великим ханом нового государства под именем Чингисхана.
        В короткий срок из враждующих отрядов выросла грозная сила.
        Расчленённая искусной рукой военачальника Чингиса на десятки, сотни, тысячи, десятки тысяч, двинулась она от голубых вод Онона в Северный Китай.
        Как саранча прошла орда, разорила, разграбила и, отягощённая добычей, ненадолго вернулась в родные степи.
        А вскоре обрушились грозные кочевники на плодородные степи Средней Азии, растеклись быстрыми отрядами, разрушая древние города, неся жителям смерть и рабство.
        Преследуя шаха Хорезма Мухаммеда, два темника [25 - Темник - военачальник большого ордынского войскового соединения.] , Джебе и Субэдэ, прошли с огнём и мечом Северный Ирак, вышли на Кавказ и, разбив военные силы Грузии, Ширванским ущельем прошли на Северный Кавказ. По пятам половцев монголо-татарские отряды дошли до Крыма, разграбили город Судак и устремились в половецкие степи. Навстречу неизвестному врагу вышли русские дружины. Жестокой была битва на Калке в 1223 году. И если бы русские и половцы не действовали порознь, не одержали бы ханы победу.
        Перед лицом серьёзного врага, русских дружин, Джебе и Субэдэ увели свои отряды в Среднюю Азию.
        Минуло двадцать лет. Забылась горечь поражения на Калке. До удельной Руси отголосками доходили вести о страшных ордынцах, но то всё были слухи, и никто серьёзно не думал, что придёт беда на Русь…
        А она пришла. Пришла с походом Батыя, внука Чингисхана.
        Разорил Бату-хан Рязань и Владимир, Москву и Суздаль, разграбил мать городов русских - Киев.
        Там, где прошла конница татаро-монголов, где двигалась со своими многочисленными стадами кочующая орда, на выбитой земле долго не росла трава…
        Разрушив и разграбив многие земли, Бату-хан не увёл орду в Азию, а в привольных половецких степях, где круглый год были выпасы для скота, основал своё государство - Золотую Орду. Разрослась она от Крыма до Хорезма и от Булгар до Северного Кавказа.
        В низовьях Итиля - так татары именовали Волгу-реку, - на перекрёстке торговых путей, руками ремесленников-рабов, согнанных со всего света, вырос город Сарай.
        Но то было давно, двести лет назад. С той поры разъедаемая внутренними противоречиями, Золотая Орда распалась, и из неё выделились ханство Казанское и ханство Крымское…
        Переправившись через Волгу, татарин погнал коня северной окраиной степи, где меньше всего таилась угроза быть схваченным золотоордынцами или крымцами. Провожая его, казанский царевич Касим наказывал: «Опасайся, чтоб моё письмо не попало в руки моих врагов». Гонец зашил письмо в полу засаленного халата. О чём пишется в нём, ему неизвестно. Татарин должен доставить его великому князю Московскому.
        Скачет гонец, не зная устали. На длинном чембуре [26 - Чембур - длинный повод уздечки, за который привязывают или на котором водят верховую лошадь.] запасной конь приторочен. Выбьется из сил одна лошадь, пересядет на вторую.
        К седлу прикреплён лук и колчан со стрелами. Под халатом кафтан войлочный, защита от стрелы вражеской. Под потником большой кусок вяленой конины. Настанет час обеда или усталость одолеет, татарин четвертинку мяса отрежет, пожуёт и дальше гонит коня. Временами придержит повод, прислушается, не таится ли где опасность.
        Иногда гонец думает, отчего нет в Орде единства? Казанцы враждуют с Золотой Ордой, золотоордынцы с крымцами. А было время - о нём теперь только аксакалы вспоминают, да и то они от своих дедов слышали, - когда Орда была единой и ей подчинялась вся Поднебесная. Весь мир принадлежал Орде. Говорили, куда ступит копыто татарского коня, там и земля татарина…
        Шурпа и конина - лучшая еда воина. Так было испокон веков, когда Орда откочевала от голубых вод Онона и медленно, пока позволяли травы под пастбище, двигалась с Востока на Запад.
        То было время, когда Золотая Орда наводила ужас на все народы, а теперь он, татарин, крадётся, и куда бы? В Москву! А бывало, едва великий хан голос подаст, все эти удельные князья, данники Орды, ползли в Сарай-Бату или в Сарай-Бёрке на коленях…
        Перевёл татарин коня на шаг, осмотрелся. Насколько хватал глаз, лежала Дикая степь. Качались высокие травы. Местами они доставали коню под брюхо. Степь с виду казалась пустынной, а на деле она жила своей буйной жизнью. В степи были пристанища всякой перелётной птицы, укрывались звери от лисы до волка, кабаны и дикие кони-тарпаны.
        Приподнялся гонец в стременах - кажется, не таит степь опасности - и погнал коня дальше. Вот уже поехал землями Рязанского княжества. Скачет татарин, близится граница Московского княжества. Здесь и наскочил на гонца дозор великого князя Московского. Старший дозора, служилый дворянин Александр Гаврилыч, Санька, услышав, что гонец спешит к государю Ивану Третьему, препроводил татарина в Кремль.
        ГЛАВА 12
        В дворцовых кремлёвских переходах великий князь Иван Молодой повстречал отца. Он был пасмурен, чем-то встревожен. Шёл, широко ступая по ковру. В лёгкой одежде, летнике, без головного убора, отец выглядел старше своих лет. Видно, всё ещё переживал смерть жены, великой княгини Марии.
        Остановился, пытливо посмотрел на сына. Заговорил о деле:
        - Ведаешь ли, о чём грамоту царевич Касим нам прислал?
        - Скажи, государь.
        - Касим нашей подмоги просит, чтоб на Казанском ханстве удержаться.
        Иван Молодой слушал, не проронив ни слова. Иван Третий взорвался:
        - Я, великий князь Иван Молодой, ответа от тебя жду! Тебе после меня дела государственные вершить!
        Молодой великий князь к косяку дверному прижался, в очи государя заглянул. В них уловил неудовольствие.
        - Ты, государь, с татарином и сам, поди, разобрался, почто меня пытаешь? Но коли б по мне, я послал бы полки Касиму в подмогу. Сядет он в Казани ханом, всё легче с Золотой Ордой Ахмата речи вести. Иван Третий свёл брови:
        - То так. - Чуть погодя добавил: - Спросил князя Холмского, он то же самое, что и ты, советует. О-хо-хо, в суете сует живёт русская земля. Ей бы ноне воедино стоять, ибо настанет пора указать ханам ордынским их место.
        - Ты истину сказываешь, государь. Русь ноне не та, какой во времена Бату-хана пребывала.
        - Вестимо, сын. Одно сдерживает меня: много крови христианской прольётся. Пойдёт Ахмат на Русь, и не ведаю, все ли удельные князья со мной рядом встанут. И ещё: как бы нам в спину не ударил Казимир Литовский. Он обиды долго держит.
        - Без крови, отец мой, великий князь и государь, русская земля не обретёт свободы ещё долгие годы. Враги с нас дань будут брать не один десяток лет.
        - Совет твой, великий князь Иван, разумный. Я же помыслю.
        Охотничьи рожки трубили в лесу. Загонщики гнали оленя на затаившегося молодого великого князя. Он стоял на тропе, по которой олени ходили на водопой. Троп в лесу немало, но эта, с виду совсем неприметная, была главной. Она вела к реке, где берег пологий, не засорённый сухими ветками и корягами, вода чистая, не заиленная и не глинистая.
        Загонщики обнаружили тропу накануне и поберегли её для молодого князя.
        Великий князь Иван Молодой редко выбирался на охоту: зверя жалел. Однажды убил вепря. Того подняли, когда он рылся в корягах дуба. Князь успел отскочить, но вепрь, выставив клыкастую голову, помчался на него. Князь выставил копьё, и вепрь напоролся на него…
        Молодой великий князь не испытывал охотничьего азарта. На охоте он мог размышлять о разном.
        Вспомнился вчерашний разговор с отцом о письме Касима…
        За спиной князя Ивана затаился Санька. Он насторожённо смотрел в ту сторону, откуда ждали появления оленя. Слушал, не затрещит ли сухостой под его копытом.
        Но из леса неожиданно и бесшумно вышла олениха. К её боку жался оленёнок. Она глядела туда, где затаились князь и Санька. Печальный взгляд и красивая голова, чуть отброшенная назад.
        Князь Иван опустил лук, отступил, и олениха вместе с детёнышем медленно прошла в чащу…
        После охоты Санька посмел спросить:
        - Почто не стрелял?
        - Ужели не разглядел, что она мать?
        И тогда Санька вспомнил, как однажды на охоте он подстрелил зайца, и тот, подранок, плакал, как малый ребёнок…
        К ночи небо обложили тучи и начался грозовой дождь. Князь Иван не велел жечь свечи и, усевшись на лавке, смотрел в темноту. Спать не хотелось. То и дело небо разрывали ослепительные вспышки, сотрясали раскаты грома.
        Мысли унесли великого молодого князя в прошлое. К Москве подступила орда. Она нагрянула внезапно, когда государь ещё не собрал полки. Тревожно бил набат, и слышались крики ордынцев.
        Осада была недолгой. Татары как набежали, так и ушли, разграбив Подмосковье и сжёгши посад…
        Вспомнив этот случай, молодой князь припомнил слова отца, что начинать войну с ордой Ахмата он остерегается, много крови на Руси прольётся. Иван Молодой даже думал, что отец согласился платить орде дань, только бы избежать нашествия татар.
        Пройдёт время, и великий князь Иван Молодой вспомнит эти свои размышления, когда хан Золотой Орды Ахмат пойдёт на Москву…
        Гроза уходила на юг. Всё реже блистала молния, и затихали раскаты грома. Скинув сапоги и сняв рубаху, молодой великий князь, разбросав по широкой лавке медвежью шкуру, улёгся. В дрёме на ум пришла великая княгиня Мария. Мать радовалась, когда отец, государь Иван Третий, назвал сына Ивана молодым великим князем. Она понимала, что муж тем самым заявляет: никто из его братьев никогда не посягнёт после него на московское великое княжение…
        И снова сквозь сон молодой великий князь Иван подумал о просьбе Касима. Если не пойдут московские полки на Казань, Касима казнят и может случиться худшее, усилится Орда…
        Бояре съезжались на Думу, ещё не ведая, зачем званы. Разве только князь Даниил Холмский догадывался, ибо накануне Иван Третий говорил ему о просьбе Касима.
        Великий князь Иван Молодой сидел чуть ниже отцовского трона в кресле, обтянутом аксамитом [27 - Аксамит - вид старинного плотного узорного бархата.], видел, как собираются в думной палате бояре. Входили степенно, в шапках высоких, горлатных, в тёплых не ко времени шубах. Кланялись и, опираясь на высокие посохи, рассаживались на скамьях вдоль стен.
        Важно вышагивая, показались князья Даниил Ярославский и Нагой-Оболенский. Мелко перебирая ногами, просеменил боярин Любимов, неторопливо прошествовал на своё место князь Стародубский, вошёл в палату и осмотрелся князь Стрига-Оболенский, поклонился молодому князю Ивану. Прошёл сразу на своё место, ни на кого не глянув, боярин Константин Александрович Беззубцев. Князь Даниил Холмский князю Ивану Молодому кивнул, подморгнув, как близкому человеку. Иван Третий Холмского недолюбливал, но его уважала покойная великая княгиня Мария, вероятно, потому, что Холмский был тверичанин, любила его и старая великая княгиня-мать.
        Вслед за князем Толстым в палату вступили, постукивая посохами, митрополит Филипп и государь. Уселись. Иван Третий откашлялся, повёл по палате быстрым оком и заговорил:
        - Созвал я вас, бояре думные, сообща решить. Задал нам вопрос татарский царевич Касим. Ноне, когда опустел казанский трон, царевича Касима доброхоты зовут занять ханское место. Однако без нашей подмоги трона ему не удержать.
        Боярин Любимов пробубнил под нос:
        - Неймётся ханской матери, она без свары жить не может.
        Иван Третий не расслышал, спросил:
        - Так что отвечать станем, бояре?
        - Как ты, государь, решишь, так мы и приговорим, - прогудела Дума.
        Иван Третий то на одного боярина поглядел, то на другого.
        - С великим князем Иваном Молодым советовались мы и к одному согласию пришли: помочь надо.
        Затихла палата. Даниил Холмский одобрительно подал голос:
        - Не грех Касиму подсобить.
        - Не грех, не грех, - вновь загудели бояре. Боярин Любимов засомневался:
        - Озлится Ахматка, как бы войны с Ордой не накликать. Пойдёт басурман на русскую землю.
        Бояре на Любимова уставились, а князь Нагой-Оболенский просипел:
        - Оно и так, да только терпеть сколь можно, пора и нам дать знать о себе.
        - Пора, - согласилась с Нагим Дума. Митрополит Филипп святую панагию на груди поправил и, опираясь на посох, кивнул:
        - Время настало, государь, напомнить Орде, что мы православные. Доколь мусульманину кланяться?
        Иван Третий вздохнул облегчённо:
        - В таком разе, бояре думные, и приговорим: дать царевичу Касиму нашу помощь и для того князю Стриге-Оболенскому рать готовить. А при нужде князьям Хрипуну-Ряполовскому и Даниилу Холмскому с полками выступить. Тебе же, князь Даниил Ярославский, ратных людей набрать из Вологды и Устюга и идти на Вятку. Вятичи гнилое замыслили - казанцам поклониться… И ещё, бояре, решил я, с полками московскими пойдёт великий князь Иван Молодой.
        И, дождавшись, пока Дума гулом голосов одобрила его слова, государь сказал:
        - Вот и ладно, бояре думные, рад я приговор ваш услышать.
        В курной дымной избе, сплошь заплетённой паутиной, за небольшим, сколоченным из неотёсанных досок столом, зажав бородатую голову ладонями, задумавшись, сидел князь-воевода Стрига-Оболенский. За избой слышалось множество голосов. Лесной дорогой шли ратники, ехали телеги обоза, а князь как сидел с утра, так и оставался недвижим. И никто из младших воевод не смел его потревожить.
        Было отчего тревожиться Стриге. Неудачно сложился поход московских полков, посланных в подмогу казанскому царевичу Касиму. Первое время казалось, ничего не предвещало беды. Татарские отряды уходили, не давая боя, жгли деревеньки, уничтожая всё живое. Московский воевода всё хотел заманить ордынцев, навязать им бой, но они избегали его, и если когда нападали, то навязывали сражение авангарду, а то ещё хуже - громили обоз.
        В самом начале похода погода благоприятствовала московским полкам, осень была тёплая, сухая. Иногда Стрига-Оболенский даже мечтал, что, когда войдёт в Нижний Новгород, непременно передохнет и только после этого начнёт продвижение на Казань.
        Неожиданно узнал он, что в Казани схватили Касима и бросили в темницу. А тут ещё ударили ранние морозы, а когда теплело, то лили проливные дожди, и дороги развезло. Кони выбивались из сил, а ополченцы начали роптать. Ко всему заканчивалось пропитание, и воевода отдал распоряжение резать лошадей.
        Наступление московских полков само собой остановилось, а татарские отряды выросли численностью, и теперь не было дня, чтобы они не тревожили русскую рать.
        Собрал Стрига воевод, и порешили, что надобно отступать, пока ордынцы их не перебили.
        И потянулись московские полки в обратный путь, отходили медленно, теряя убитых, везли больных и отражали казанцев…
        Стрига-Оболенский поднялся из-за стола, застегнул шубу и покинул избу. Дождь не прекратился, кажется, ещё больше зачастил. Воевода влез в походную колымагу, ездовые хлестнули бичами, кони потянули. Колеса с налипшей грязью, смешанной с опавшими листьями, едва вертелись. Конный отряд дворян ехал позади, оберегая Стригу-Оболенского от набега казанцев.
        Но воевода об этом не думал. Его тревожило возвращение в Москву и гнев великого князя Ивана Третьего. Стрига никак не хотел винить себя в неудачах. Неблагоприятная погода, нехватка продовольствия, болезни, наконец, коварное поведение казанцев. Воевода не признавался себе, что он плохо подготовил рать к предстоящему походу, мало занимался обозом и продовольствием.
        В колымагу заглянул воевода головного полка, сказал, что ратники просят остановиться на отдых. Стрига только рукой махнул: дескать, решай сам.
        Слышались удары бичей - то ездовые подхлёстывали коней, тянувших колымагу. Стрига-Оболенский вдруг подумал, почему не дудят дудочники и не бьют бубны - всё ж легче было бы шагать ратникам. Но потом передумал. Сам ведь позволил дать полкам отдых…
        Когда московское войско было уже на полпути, прибыл гонец от государя с повелением полкам возвращаться в Москву.
        Великий князь Иван Молодой, узнав, что затеянный поход на Казань потерпел неудачу, спрашивал сам себя, виновен ли в этом лишь Стрига-Оболенский?
        А государь в гневе метался по палате, развевались полы шитого серебряной нитью кафтана. Великий князь Московский кричал:
        - Доколь позор терпеть!
        Боярин Любимов попытался вставить слово, но Иван Третий остановился напротив и выкрикнул:
        - Не только великий князь я есть, но и государь Иван Васильевич! - Поднял палец. - Слышите, бояре, государь! Кто во всём виновен? Князь Стрига-Оболенский!
        Молодой великий князь хотел подать голос в защиту Стриги, но Иван Третий продолжал выкрикивать:
        - Князь Холмский побил татар, хотя у него сил было мало! Стрига не мыслит, что по его глупости бесчестие терпим! А ведь какое воинство послали в подмогу Касиму! Ан татары перехитрили наших воевод. Сколь люда погубили!
        Иван Васильевич вышагивал по палате. Приостановится, задерёт бороду, зыркнёт по сторонам и снова вышагивает. И ни у кого не хватило смелости прервать государя, напомнить о той Думе, когда сообща решили послать полки в подмогу Касиму.
        Князь Даниил Ярославский намерился что-то сказать, но Иван Третий прервал его:
        - Тебе, Данила, позор князя Стриги покрыть. Поведёшь полки на Вологду, оттуда на Великий Устюг. Покараете вятичей, чтоб казанцам не кланялись. Конно и лыжно пойдёте. С тобой, Данила, пойдёт великий князь Иван Молодой.
        Когда бояре покидали палату, государь остановил Беззубцева:
        - Надобно, Константин Александрович, честь Москвы сберечь, а потому готовь судовую рать. По первому теплу плыть на Нижний Новгород и, коли удача выпадет, Казань потревожить.
        Минул месяц.
        Полки воеводы Даниила Ярославского покидали Москву. Уходили на Вологду, чтобы оттуда двинуться на Великий Устюг. Из Великого Устюга, пригрозив вятичам, чтоб не кланялись казанцам, Даниил Ярославский вместе с великим князем Московским Иваом Молодым намерились спуститься к Нижнему Новгороду и оттуда угрожать Казани.
        Шли полки под звуки труб и удары барабанов. Раскачивались хоругви и стяги. Двигались конно и на санях, бежали на лыжах. В первом дворянском полку, что следовал в голове колонны, ехал на коне и Санька. В прошлые лета проходил он этой дорогой, но теперь ратников ведёт и молодой великий князь Иван.
        Санька иногда видел его издалека. Они с воеводой ехали в одних санях.
        Дорога от Ростова тянулась, минуя Переславль-Залесский, пролегала землями мещёрскими, где проживал мирный народ мещера, который растил хлеб, охотился, бортничал, селился немногочисленными деревнями.
        Давно то было, когда и Ростов, и Суздаль побывали стольными городами, но то время минуло, теперь эти городки были городами великого княжества Московского…
        На много вёрст разбросались полки. Весело шли ратники по морозу и по накатанной дороге. Так до самой Вологды двигались.
        Вологда - городок малый: на одном конце аукнут - на другом откликнутся. Избы бревенчатые рубленые, улицы и дороги снегом занесены. Боярских хором здесь несколько, и те бревенчатые.
        Торговля в Вологде бедная, по большим праздникам окрестный люд собирается. Гости из чужих земель редки, да и своих купцов встретишь нечасто. Что в Вологде купить, что продать, разве по мелочи?
        Великий князь Московский Иван Молодой отогревался в Вологде у боярина Ашихина. По вологодским меркам боярин богатый, по московским - так себе. Рассказывал, вотчиной его предка московский князь Калита жаловал, когда собирал дань для Орды. Бывая в этих краях, Калита подолгу останавливался у прадеда боярина Ашихина.
        - Вотчина моя, - говорил боярин, - меня кормит. Платят мне смерды, какие на моих землях живут, зерном, а ещё белкой и мёдом…
        Передохнул Иван Молодой у боярина Ашихина, совсем намерился сказать воеводе, что пора ратникам в дальнейший путь выходить, но нежданно поднялась метель, света белого не стало видно. Замело всё, ветер выл голодным волком, рвал крыши изб.
        - Надо бы уже на Великий Устюг двигаться, а вишь какая непогодь, - заметил воевода Даниил Ярославский.
        - В такую пору лучше в Вологде отсиживаться, чем ратников морозить, - сказал Иван Молодой.
        И пережидали.
        Однажды засиделись за трапезным столом у Ашихина. Была оленина варёная, грибы солёные, пироги с капустой. Пили свежесваренное пиво.
        - Пора бы тебе, великий князь Московский Иван, сын Ивана, хозяйкой обзавестись, - заметил Ашихин.
        Не успел молодой Иван ответить, как воевода Даниил насупился, оборвал резко:
        - Ты, боярин, не о том речь ведёшь. Эвон, государь ноне без великой княгини!
        Пресёк разговор…
        С ползимы унялись метели, и полки тронулись. Первые дорогу пробивали. Конные дворяне, по трое в ряд, ехали по снегу коням по грудь.
        Когда ещё в Вологде великий князь Иван Молодой и воевода в санках умащивались, Даниил Ярославский обронил:
        - Чует душа моя, не скоро в Москву воротимся. Дай Бог по теплу в Нижний Новгород попасть.
        - Не о том печаль, воевода. Нам землю русскую от ордынцев надобно вернуть. А начинать следует с Северо-Восточной Руси. Я Русь вижу свободной извне и сильной изнутри. Целостную Русь под властью великих князей московских. Кто это будет, государь Иван Третий, на меня ли падёт честь такая, но только иной я Русь не мыслю. Видится она мне без уделов, без вольностей, какие новгородцы ещё отстаивают.
        - Твоя правда, великий князь. Но к тому времени ещё не одна кровь прольётся, не одна вода в реках сменится.
        - Нелёгкую ношу взвалили мы на себя, князь Даниил, - в этом ли я не согласен с тобой? Но мы её подняли, нам и нести. Не так ли, воевода? - спросил князь Иван с усмешкой.
        - Понесём, княже, понесём. Вот и ноне тянем. И рассмеялись оба.
        Ездовой задней упряжки оглянулся: чему веселится молодой великий князь? Однако, не узрев ничего, погнал коней.
        Зимой приехал в Москву новгородский архиепископ Феофил на рукоположение к митрополиту Филиппу.
        Обряд митрополит исполнил в храме Благовещения в присутствии московского духовенства, после чего Филипп с Феофилом уединились в митрополичьих покоях. Звал Филипп Ивана Третьего, да тот отказался:
        - Надобно Феофилу отмолить грехи, какие брал на себя за мятежный Новгород. Хотя и ведаю, не мог он иначе в том гнезде осином…
        Сидели владыки в малой трапезной за круглым столом. Тихий чернец молча подал чаши с тёплым молоком, мёд янтарный с плавающими кусками сот, яблоки, моченные в капусте, да ещё сёмужку малосольную. А хлеб на деревянном подносе чернец принёс свежий, ржаной, испечённый монахами Чудова монастыря.
        Удалился чернец. И лишь после того, как закрылась за ним дверь, Филипп промолвил:
        - Гнев государев ещё не улёгся, владыка Феофил. Гордыню новгородцев не преломил ты, архиепископ.
        - Я ли того не ведаю? И господ именитых молил я и увещевал поклониться великому князю Московскому. А что до полка владычного, так ему строго-настрого не велел мечи обнажать на московских ратных людей, а стоять только против псковичей, какие пойдут на Новгород.
        - Воистину ли так, владыка Феофил?
        - Истину сказываю. Мне ответ держать перед престолом Всевышнего.
        - Помни, архиепископ Феофил, своевольность новгородцев, их влечение к Литве и к Казимиру, не великим князьям московским во вред, зло единству русской земли. Сам ли ты не зришь, владыка, коварства ляхов и литвинов, какие Смоленск и иные наши города под собой держат? Норовят костёлы на Руси поставить и унию насадить…
        - Не доведи Бог! - перекрестился архиепископ.
        - Коли уразумел, какую боль причиняют нам католики, то не дозволяй поругание веры нашей, православной. Тому и новгородцев вразумляй. А государь Иван Васильевич и великий князь Московский Иван Молодой вам защитой будут, и благость их на себе испытаете. Тебе о том сказываю, владыка Феофил, я, митрополит московский и всея земли русской.
        ГЛАВА 13
        У митрополита Филиппа случился осторожный разговор с государем. Великий князь Иван Васильевич исповедался у митрополита. Принял Филипп тайну исповеди, посокрушался страданиям человека и как бы ненароком заметил:
        - Третье лето, как потерял ты, сын мой, великую княгиню Марию. Скорбь твоя уместна и понятна. Но не пора ли о живом помыслить? Много на Руси княжон и дочерей боярских, всем им ты будешь люб. На какую выбор твой падёт, такую и примем.
        Долго стоял государь в задумчивости. Может, великую княгиню Марию вспоминал, как прожил с ней в согласии почти два десятка лет, иль ещё что на мысль пришло?..
        Наконец он сказал:
        - Владыка, не торопи. Ещё не забыл я великую княгиню. Трёх лет не минуло с её смерти. Да и сын у меня, сам ведаешь, великий князь Московский Иван Молодой. Не говорил я с ним о том… А как надумаю, владыка, о браке, с тобой совет стану держать и с боярами думными. - Ив шутку речь перевёл: - Не блины, отец духовный, печь, жену выбрать. С ней ведь и в постель ложиться.
        Митрополит брови насупил, помрачнел:
        - Я ли того не разумею! Но и ты, сын мой, помни: великий князь венчанный - муж зрелый, вдовец греховными мыслями обуян.
        - Великим князьям московским то не грозит, московских князей государевы заботы терзают.
        В плодородном ополье, у небольшой реки Каменки, впадающей в Нерль, стоял город Суздаль. Хоромы и дома, торговые ряды и мастерские ремесленного люда, вал и ров, а над всем Суздалем высились каменные церкви и собор Рождества Богородицы.
        От самого Суздаля на многие версты по большим и малым рекам, по их притокам и по всему побережью ратники жгли костры и варили смолу в огромных чанах, конопатили большие суда и ладьи и спускали их на воду.
        Перестук топоров, окрики мастеровых, чадная копоть висели той ранней весной по всему Прикамью.
        Судовая рать воеводы Константина Беззубцева готовилась к отплытию.
        Дня было мало. Ночами жгли факелы и плошки. Телегами и санями подвозили бочки с солониной, сало, кожаные кули с зерном и крупой, всё носили по зыбким дощатым сходням. Казалось, подготовке конца и края не видно, но настал день отплытия судовой рати.
        Накануне у Беззубцева побывал Иван Третий. В шатре воеводы государь говорил:
        - Ты, боярин Константин Александрович, помни: полки увели великий князь Иван Молодой и Даниил Холмский, ты поведёшь реками судовую рать. Наказываю вам: трясите Казань. А когда время подойдёт, ту татарскую крепость Русь одолеет…
        После Пасхи и воскресного молебна суда отплыли. По реке несло мелкую шугу, коряги, брёвна. Воевода Беззубцев плыл на головном судне, стоял у борта, глядел, как взрывают воду множество весел. А когда паруса ловили ветер, казалось, не ладьи плывут, а река.
        Ветер развевал полы плотного корзна [28 - Корзно - верхняя одежда, плащ.], сеял брызгами. А вдоль реки уходили вдаль берега с редкими поселениями и ещё не зазеленевшими лесами. Иногда на высоких берегах виднелись сторожевые посты с шарами из сухой травы, при тревоге становившиеся маяками для других засёк.
        Вспомнилось Беззубцеву, как Иван Третий наказывал:
        - Из Нижнего тревожьте казанцев постоянными набегами, подобно осам, не давайте им покоя…
        Ночами суда и ладьи приставали к берегу, ратники жгли костры, отогревались, варили еду. А с рассветом садились на весла и продолжали путь…
        К концу апреля-пролётника показались укрепления Нижнего Новгорода, башни, бревенчатые стены. Судовая рать подошла к причалам, где уже толпились люди.
        В Нижнем Новгороде воевода Беззубцев получил сведения, что к нему из Великого Устюга ведут полки великий князь Московский Иван Молодой и воевода Даниил Ярославский.
        На исходе Рамадана хан Ибрагим, удачно потрепав рать воеводы Стриги-Оболенского, воротился в Казань.
        Хан мнил себя потомком Батыя. Раболепные мурзы постоянно напоминали об этом. Они нашёптывали ему о его доблести и мужестве, и он верил в это. Не будь Ахмат ханом Золотой Орды, Ибрагим давно бы заставил московского князя платить дань Казани.
        Ибрагим узкоглаз, щёки впалые, поросли рыжей щетиной, а из-под зелёной чалмы выбивались редкие космы. Где бы ни появился хан, его повсюду сопровождали телохранители. Эти молчаливые воины по его, Ибрагима, повелению кинули в подземелье царевича Касима и там прервали его дыхание.
        Каждый день хан обходит белокаменные крепостные стены и с их приземистой высоты взирает на большой город и шумные базары, пыльные кривые улочки и корабли у волжского причала.
        В Ибрагиме течёт кровь великих предков. Он в этом убеждён, она зовёт хана на борьбу с урусами. Горластые глашатаи уже с утра кричат с минаретов и у мечетей, на базарах и у ворот города:
        - Великий хан Ибрагим, мудрый и достойный, зовёт верных сыновей Аллаха воевать с неверными урусами!
        Когда Ибрагим узнал, что в Нижнем Новгороде объединились полки двух московских воевод, он рассмеялся: разве забыли они, что постигло князя Стригу-Оболенского?
        Он даже не мог помыслить, что эти воеводы попытаются подступить к Казани. Хан посмеивался: у урусов нет такой силы, чтобы одолеть его укрепления, - и потому отправился со своими нукерами и мурзами в леса подвластных ему волжских племён. Ибрагим любил весеннюю охоту. Иногда он выбирался в степи и стрелял в быстрых сайгаков или гонялся с нагайками за волками.
        Когда Ибрагима не было в Казани, всем в городе ведала его мать, нестарая крепкая ханша Гульнара. Она держала в руках и войско, всех этих темников, тысячников и сотников.
        Гульнара знала, как пресечь заговоры и расправиться с заговорщиками.
        И в этот раз хан Ибрагим с верной ему тысячью покинул Казань…
        Торжествующе гудел Нижний Новгород, исходился в радостных криках. Ожидали прихода из Великого Устюга Ивана Молодого с князем Даниилом Ярославским, да тех Вятка задержала, а в Нижний Новгород привёл своих ратников князь Нагой-Оболенский.
        Шумно в Нижнем Новгороде, гуляют ратники в трактирах и на торгу, пьют пиво и сбитень, рыбная шелуха и кости землю устилают, ровно снег. Воевода Константин Беззубцев приказал сотникам усилить караулы: ну как ордынцы наскочат? А сам с Нагим-Оболенским чертёж казанских укреплений рассматривают, так и сяк к листу пергамента приглядываются.
        И было из-за чего.
        Иван Третий, отправляя воевод к Нижнему Новгороду, наказывал не давать покоя татарам. А вслед прислал гонца с повелением: Беззубцеву Нижний Новгород не покидать.
        Боярин Беззубцев и князь Нагой-Оболенский задумались: как вести себя? И тогда Нагой-Оболенский предложил:
        - Ты, боярин, с судовой ратью останешься в Нижнем Новгороде, а я со своими полками пойду к Казани и если не одолею, так хоть урон нанесу.
        И начали воеводы готовиться к походу на Казань. Сотники и полковые воеводы судовой рати заявили Беззубцеву, что они от великого князя Ивана Третьего указание не получили, чтоб в Нижнем отсиживаться, и как один пойдут с воеводой Нагим-Оболенским.
        Решено было выступить таясь, чтоб в Казани не изготовились, тем паче что хан Ибрагим из города отъехал.
        Двинулась русская рать. Шли ночами. Дорогу прокладывали конные дворяне, а следом шла пехота. Костры не разводили и встреч с татарскими дозорами избегали…
        Но вот вступили в пределы Казанского ханства. Стали попадаться татарские поселения, уничтожали их. Надолго не задерживались…
        Подошли к пригородам Казани. И тут их уже ждали татарские воины. Охватили ратников подковой, в конной атаке вздумали сломить русских ратников. А воевода Нагой-Оболенский бросил пеших воинов на левое крыло татар. Люто рубились ордынцы, визг и крики висели в утреннем небе. А конный дворянский полк уже рассёк ордынскую подкову и ринулся в обход татарам.
        Звенели мечи и сабли, рубились дворяне с татарами, резались ножами, бились шестопёрами…
        Не выдержали казанцы, отступили к городским воротам. Открылись обе кованые створки, впустили татарских воинов. За стенами крики: «Алла! Алла!»
        Растеклись московские ратники по посаду, дома жгут, убивают татар, пленных освобождают. Сунулись московиты на приступ, а со стен в них казанцы тучи стрел пускают да ещё смеются:
        - Урус, ходи сюда!
        Обозлились ратники, друг друга подбадривают:
        - Эвон, видите, какие там дворцы и мечети? Полезем, возьмём приступом… Там золото, баб татарских попробуем!
        Созвал Нагой-Оболенский полковых воевод, и все на одном сошлись: город не возьмём, все тут поляжем. Особливо когда к Казани хан Ибрагим явится…
        Затрубили рожки отход, и к вечеру полки начали отступать. А конные татарские отряды всю дорогу преследовали русских ратников.
        На полпути к Нижнему Новгороду выставил воевода Беззубцев полки прикрытия. Попытались они задержать отряды татар. Но те боя не приняли, кинулись в обход. Беззубцев разгадал их приём и перекрыл дорогу в Нижний Новгород.
        Возвратились ратники Нагого-Оболенского, похвалялись, как Казань повоевали. О том русские воеводы и грамоту великим князьям московским Ивану Третьему и Ивану Молодому отписали…
        У Вятки молодого великого князя догнал гонец с указанием ворочаться в Москву, а Даниилу Ярославскому выступить на Нижний Новгород и объединёнными силами с воеводой Беззубцевым перекрыть дорогу татарам.
        По Вятке и Каме пошли полки ярославского воеводы, ещё не ведая, что Беззубцев и Нагой-Оболенский уже выступили от Нижнего Новгорода, а хан Ибрагим поднимается на больших судах к Каме, чтоб перекрыть дорогу полкам Даниила Ярославского…
        В день святого Илии, когда русская рать уже была на подходе к устью Камы, в шатёр ярославского воеводы вошёл старший передового дозора боярин Андрей.
        - Княже, - сказал он, - вёрстах в десяти татары стали ордой, они готовы дать нам бой. Пешие и конные уже поджидают нас, а часть находится на судах. На одном из них и хан Ибрагим. Мы изловили татарина, и он бахвалился, что хан побьёт урусов и сожжёт Нижний Новгород…
        Вызвал Даниил Ярославский воевод и предложил им план: когда лучники обстреляют татар, конные полки дворян обрушатся на Орду и разорвут её на части, пехота же копьями, шестопёрами и мечами будет добивать казанцев. А засадному полку воеводы Ухтомского выждать и, когда закачаются татары, ударить и окончить разгром…
        На рассвете, выступив из леса, лучники начали обстреливать ордынцев. Те ответили, но тут же застучали по земле сотни копыт, и, обнажив мечи, сабли, дворянские полки ринулись на татар. Началась жестокая сеча. Крики «Алла! Алла!» соединялись с грозными криками ратников.
        Ржали кони, и всё слилось в звериный рёв. Воевода Даниил Ухтомский смотрел на сражение со стороны, где изготовился к атаке засадный полк. Уже давно встало солнце, а исход битвы был неопределённым. Ратники засадного полка просили Ухтомского:
        - Воевода, выпусти в дело! Нет мочи глядеть, как наши дерутся…
        Воевода отмалчивался. Но вдруг увидел, будто дрогнули татары. И тогда, обнажив саблю, он взмахнул ею:
        - Давай!
        И затрещали кусты. Вынесся засадный полк, обрушился на казанцев.
        В бешеной рубке переломили исход боя. Погнали ордынцев. Много полегло в том бою и татар, и русских ратников.
        Великого князя Московского Ивана Молодого взволновал неожиданный отцовский вызов в Москву. Зачем позвал его государь? Уж не случилось ли какого лиха? И это тогда, когда воеводе Даниилу Ярославскому наказано двигаться на Нижний Новгород!
        Из Вятки выбрались с первым теплом. Снег подтаивал, но по лесам стояли высокие сугробы, а хвойные лапы клонились под тяжестью снега.
        Резво бежали кони, и санки скользили легко. Молодой князь сидел, прикрыв ноги войлоком, а на Длинном чембуре бежал, изогнув шею лебедем, тонконогий конь. Охранный десяток дворян-гридней скакал чуть позади княжеских саней. Дворяне должны были обезопасить дорогу от разбойных людей, какие в ту пору гуляли по всей русской земле.
        Великий князь редко звал Саньку в свои сани. Он чуял, отдаляется от него Александр. У каждого из них свои заботы.
        Рысили кони, ёкала селезёнка у бежавшего на чембуре княжеского коня. Конь - подарок молодому князю Ивану от государя с его конюшен…
        И снова одолела мысль: о чём будет говорить Иван Третий? Молодой великий князь понимал, что отец ещё не считает его вполне созревшим, чтоб решать с ним государственные дела. Пока он приучает его. Но наступит такое время, и Иван Молодой примет на себя полностью нелёгкую ношу великого князя Московского…
        Бегут кони, ёжится от долгого сидения в санях молодой великий князь. Местами дорогу перегораживают снежные сугробы, подтаявшие днём, смёрзшиеся в ночных морозах. Иногда вьюжит.
        За неделю в дороге Иван Молодой промёрз до костей. В Ярославле отогрелся, баньку принял и дальше в путь.
        За Ярославлем чаще стали попадаться деревни, встречались дворянские усадьбы с земельными наделами и хозяйственными постройками за высокими тынами.
        Дворянские хоромы рубленые, крытые тёсом, а к ним примыкают крестьянские избы. Крестьяне этих деревень нанимали у дворянина пахотную землю, платили за неё и отрабатывали в дворянском хозяйстве.
        Дворяне, служилое сословие, при Иване Третьем только зарождалось, но государь уже хорошо почувствовал его необходимость.
        В один из вечеров великий князь Иван Молодой въехал на дворянское подворье, и, пока гридни ставили коней, хозяйка велела истопить баню.
        Изрядно напарившегося с дороги князя она позвала за стол. Молодая улыбчивая Олеся, в домотканом крашеном платье, в красных полусапожках и лёгком повойнике, обхаживала князя, выставила на стол отварное мясо, квашеную капусту с луком, молоко в кувшине.
        Князю Ивану было известно, что муж хозяйки ушёл с ратниками князя Ухтомского, а жену Олесю он прошлым летом привёз из Новгорода.
        Белотелая, русоволосая, с большими голубыми глазами, она сразу же приглянулась князю. Пока Иван ел, она стояла, скрестив на груди руки, и бесстыдно разглядывала князя.
        Когда он встал из-за стола, она указала ему постель во второй горнице…
        Долго лежал князь, всё ворочался с боку на бок. Спать не хотелось. Хозяйка унесла свечу, а Иван всё не мог уснуть. Перед очами стояла Олеся.
        Едва начал дремать, как почуял, что Олеся уселась на постель. Вздрогнул, а она повела рукой по его лицу и что-то прошептала…
        Не на день, не на два задержался молодой великий князь Московский в дворянском имении. На хвори сослался. А когда уезжал и в санки усаживался, друг Александр будто невзначай обронил:
        - Когда я женюсь, княже, и хоромы срублю, тебя, Иван Иванович, великого князя Московского, ночевать в тех палатах не оставлю…
        Солнце уже клонилось к закату, когда князь Иван въехал в Москву. Миновал Земляной и Белокаменный город, грязными улицами в рытвинах и подтаявших лужах поехал мимо строек, бревенчатых церквей-однодневок, боярских теремов, домишек ремесленного люда. Потянулся квартал иноземных застроек, замысловатых домишек с островерхими крышами, крытых полукруглой черепицей, с резными оконцами, с петушками на кровлях.
        В последние годы в Москве начали селиться многие иностранцы: ювелиры, монетчики, аптекари, торговый люд. Иван Третий не только привечал чужеземцев, но и покровительствовал им.
        Минуя дворцовые приказы, сани вкатили на соборную площадь Кремля и остановились перед великокняжеским дворцом.
        Откинув полог, Иван Молодой легко взбежал по высоким ступеням красного крыльца и в просторных сенях очутился в объятиях пухлой старой и доброй кормилицы, боярыни Василисы. Ласково приговаривая, она долго не отпускала его.
        Наконец освободившись из рук кормилицы, молодой князь Иван заторопился увидеть отца.
        Иван Третий ожидал сына в малой палате. Он сидел в кресле задумавшись, но его взгляд был направлен в сторону открывшейся двери. Иван Молодой вошёл, остановился у кресла и низко поклонился:
        - Здрав будь, государь!
        Иван Васильевич встал, обнял сына и, указав на стоявшее поодаль кресло, сказал:
        - Садись.
        Прежде чем заговорить, прошёлся по палате.
        - Ты, великий князь Иван, верно, думаешь, зачем позвал я тебя от войска? Не так ли?
        - Истинно, государь, это заботило меня.
        - Вот, великий князь Иван. Когда наши рати, судовая и московская, сошлись в Нижнем Новгороде и стали тревожить Казань, к нам в Москву приезжала ханша Гульнара с ханским ярлыком и просила меня и думных бояр не воевать Казань. И мы её слёзные увещевания уважили. Тогда и посчитал я, что пребывание твоё в войске князя Даниила Ярославского излишне.
        На другое утро, ещё не оттрапезовав, молодой князь отправился к старой княгине. Шёл, торопился: полгода минуло, как в последний раз бывал у неё.
        Открыл полукруглую дверь и, пригнувшись под притолокой, вступил в опочивальню. Мрак, оконца занавешены плотными тканями, и лишь горит свеча в серебряном поставце, выхватывая из темноты сидящую в креслице старуху.
        Опустился князь Иван на колени, поцеловал набрякшую руку. И только тогда поднял глаза. Бабушка была такой же, будто и время её не брало. Старая княгиня подобрела:
        - А, Ванятка, воротился! Слыхала, слыхала о твоём приезде. С отцом встречался? Бери скамеечку, садись да сказывай, что повоевал и какие земли повидал?
        И глянула на внука хитро. А потом долго слушала его повествование, как вели ратников с князем Даниилом Ярославским на Вологду, как пережидали там метель и как ходили на Великий Устюг и к вятичам.
        Старая княгиня лишь головой покачивала. Затем положила руку на голову внука, поерошила волосы:
        - Они-то у тебя, Ванятка, мяконькие, не такие, как у отца. У того волосы жёсткие. Ты материнские взял. Однако не бери характер тверичанки, бери отцовский, твёрдый.
        Пожевала тонкими губами, усмехнулась. Потом вдруг изменила тон, заговорила сурово:
        - Ты, Ванятка, отца, государя, во всём слушайся, он тебя уму-разуму поучает, добру наставляет. Поди, на свой удел Московский готовит после себя. Да о чём я сказываю - не на Московский удел, а всей землёй русской владеть…
        Выйдя из опочивальни старой княгини, князь Иван едва не сшиб Глашу, комнатную девицу, которая доглядывала за покойной великой княгиней Марией. Удивился: всего-то полгода не видел, а на тебе, как расцвела, подобрела.
        Зарделась Глаша, ойкнула:
        - Вот уж не ждала, княжич! Повзрослел, мужик, истый мужик, что лицом, что телом. Даже бородка пробивается.- Приблизилась, грудью напёрла, дышит в лицо: - Хошь, приду к тебе вечерочком? Примешь? - И рассмеялась.
        Князь Иван игру принял:
        - Не испугаешься? Коли так, приходи.
        - Ну, жди. И убежала. А у великого князя Ивана Молодого сладко забилось в груди. Олесю вспомнил, но лицо её лик Глаши затмил.
        ГЛАВА 14
        На лево- и правобережье Москвы-реки надвинулась иссиня-чёрная туча. Рванул ветер, завихрил, поднял не скованную льдом воду, сорвал местами плохо уложенную солому на крышах изб и утих разом, будто и не дул. Потом налетели снежные хлопья, и вскоре снег валил белой стеной, в двух шагах человека не видно.
        А в соборе пахло ладаном, свет неяркий. Прихожан мало: день непраздничный. Но службу правит митрополит Филипп.
        Перед святыми образами горели свечи. Какими художниками эти иконы писаны? Своими ли, пришлыми с горы Афонской? Строгими очами глядят они на прихожан, сурово судят жизнь человеческую. Для Всевышнего все люди равны, и нет для него великого человека и малого, имущего или черни. Каждого Бог судит по делам его и поступкам…
        Крестится молодой князь Иван, отбивает поклоны. Грехи замаливает. А в чём они, ему ли знать? Убивал? Нет! Прелюбодействовал? Да! Но то естество человека, его влечение, его грех извечный. И так ли уж велик он, коли от него удовольствие обоюдное…
        Нет, не чувствует он, князь Иван Молодой, вины своей. Молится и благодарит Всевышнего, что послал ему Олесю, что есть такая Глаша, какая сулит явиться. Благодарит, что кровь горячит его и как он ждёт их, этих посланниц Всевышнего. Прости их, Господи, и его, князя, прости…
        Отслужив службу, митрополит Филипп неслышно подошёл к князю Ивану, прервав его молитву:
        - Сын мой, зрю я старания твои. В молитве грех земной отмаливаешь… Проводи меня, сыне…
        Когда они вышли из собора, ненастье унялось и снег прекратился.
        Они шли до митрополичьих палат, и говорил только владыка, молодой князь слушал внимательно. О жизни мирской вёл речь Филипп, о суете сует, какая нередко губит человека. Но вот владыка о главном речь повёл:
        - Сын мой, гоже ли великому князю, государю в одиночестве пребывать? В его ли годах? Поразмысли, сыне. Не доведи Бог до поступков греховных. О том я государя просил, пора в палаты дворцовые великую княгиню ввести…
        В тот вечер был меж ними разговор серьёзный, хоть и короткий. Случился он после трапезы. Едва слуги убрали со стола и вытерли столешницу, как Иван Третий остановил намерившегося уйти сына:
        - Погоди.
        Помолчал, потом сказал, словно спрашивая:
        - Небось митрополит Филипп о моей вдовствующей жизни заботился? Видел, как от собора вы вместе уходили.
        - Почти так, отец.
        - Вот и я думаю. Без жены, великой княгини Марьи, я уже три года. А любил я её, один Бог ведает как. Да и поныне забыть не могу… Но прав владыка: живой о живом думает…
        - Тебе, государь, решать. А я, как ты скажешь.
        - Вот и ладно, сын. А выбор свой я сделаю. Не по любви и зову сердца, по велению государственному… Слыхал, зарится на нас папа римский. На меня, сказывают, глаз положил. Он царевну царьградскую у себя держит и мнит через неё веру нашу с католической повенчать. Тем унию у нас насадить.
        И государь усмехнулся. Долго глядел куда-то вдаль прищурившись. Иван Молодой внимательно смотрел на отца. Ждал, что он дальше скажет.
        - Ан нет, хитрость латинян нам ведома. Они эту унию нам ещё на Флорентийском соборе навязывали. Но отец мой, великий князь Василий Тёмный, завещал, чтобы мы вере нашей верны были, коварство латинян упреждали.
        Загорелось ночью в Белом городе. Ветер мгновенно разнёс пожар. Ударили, зазвонили тревожно по всей Москве. Иван Молодой вскочил, на босу ногу обул валенки и, накинув полушубок, выскочил на крыльцо. Из Кремля к воротам бежал люд, кричал:
        - Белый город горит!
        И спешили, кто с ведром, кто с багром брёвна раскатывать.
        Иван Молодой попал на пожар, когда пламя слизало уже четверть Москвы. Огонь перебрасывался с крыши на крышу, и солома полыхала жарко. С треском рушились стропила, далеко разбрасывая искры. Они разлетались роем.
        Государь уже был на пожаре. Слышался его громовой голос:
        ^-^ Воду, воду подавайте! Крушите вокруг избы, не давайте огню перекинуться!
        Иван Молодой вырвал багор у старухи, оттаскивал тлеющие брёвна, сбивал пламя.
        На боярских хоромах дворня заливала водой крыши, не давая им воспламениться.
        К утру пожар загасили. Мужики тушили головешки, успокаивали баб:
        - Аль впервой Москве гореть, новые избы срубим…
        Во дворце Иван Молодой с государем мылись над тазом, гридень поливал им на спины. Отец говорил:
        - Не кучно надобно строиться, аль места мало? Да крыть не соломой следует, а дранкой. Эвон, как бояре терема кроют либо иноземцы. Тогда и огню не так вольготно разгуляться.
        Иван Третий во гневе. Последними словами поносит коварство казанцев и старую ханшу. Ведь приговорили Казань не воевать, вняли просьбе Гульнары.
        Ан нет. Воеводы Нагой-Оболенский и Беззубцев уведомили, что хан Ибрагим попытался перекрыть им волжские пути да ещё пригрозил Нижний Новгород взять.
        Но русская рать хана побила и отбросила к Казани. На Думе государь вопрошал:
        - Доколе?
        Но бояре отмолчались. А князь Курбский заметил:
        - В коварстве суть ордынская!
        Иван Третий призвал своих братьев: Юрия из Дмитрова и Андрея из Углича. Закрылись в малой палате, стали думать, как с казанцами поступить. Андрей заикнулся было:
        - К чему нам Казань? Её тронешь, вся Орда поднимется.
        Нахмурился государь, но тут Иван Молодой на Андрея накинулся:
        - Аль мы татар первыми тронули? Не они ль до самой Вятки достали нас, вятичей замучили, пограбили?
        Иван Третий решительно взмахнул рукой:
        - Нет, братья. И ты, Юрий, и ты, Андрей, с дружинами своими выступите к Нижнему Новгороду. Там соединитесь с воеводами Беззубцевым и Нагим-Оболенским. На Казань двинетесь, поучите казанцев... А Ордой нас, Андрей, не стращай, мы ноне не те, какие были во времена Батыя. Вся русская земля за нами.
        Вёрст за сто до впадения в Волгу Суры-реки братья Ивана Третьего князья дмитровский и угличский решили расположиться и дождаться прихода воевод из Нижнего Новгорода. Шли, не встречая сопротивления. Будто вымерли леса, и ни русских, ни татарских поселений.
        У излучены Волги разбили дружинники лагерь, поставили князьям шатры, себе соорудили шалаши и навесы. Окрестности стоянки огласились многими голосами, конским ржанием. Горели костры, и дым, запах варева слышались не на одну версту.
        С вечера лагерь одолевали комары. Их полчища слетались со всей дальней и ближней округи. Они звенели, кружась, вились вокруг ратников.
        Князья выходили из шатров, садились у костра под спасительный дым и, отмахиваясь от назойливых комаров, переговаривались:
        - Понесла нас нелёгкая в такую даль, - брюзжал князь Андрей. - Мне бы к Угличу прирезал Иван два-три городка, и с меня довольно. Нет же, погнал Казань воевать!
        Юрий рассмеялся:
        - Иван спит и зрит всю землю русскую под себя подгрести.
        - Ему всё мало. Эвон, на Новгород позарился!
        - На Новгород и отец наш, Василий Тёмный, замахивался, да смерть помешала.
        - Однако новгородцы и сами повинны. Корыстны безмерно. К чему Литве кланялись? Мы-де люди вольные, город вечевой! Иван лишит их такого удовольствия. Забудут, как колокол их трезвонит…
        - Помрёт Иван, не бессмертен, - переделим уделы.
        - Как переделишь? Иван и о том подумал. Ивана Молодого отчего великим князем Московским поименовал? А себя государем величает! Русь-де моя, и вы, братья меньшие, не боле мне, чем люди служилые. А ослушаетесь - и того лишу, что отец вам выделил…
        Ещё не отчалили суда и ладьи из Нижнего Новгорода, не выступили полки Нагого-Оболенского, а татарские лазутчики уже донесли хану Ибрагиму, что на Казань пойдут объединённые силы русских.
        Горластые бирючи [29 - Бирюч - вестник, глашатай.] на пыльных улочках города, по базарам и у мечетей зазывно кричали, чтоб поднимался народ, вставал на урусов.
        Везли в город камень, крепили стены и башни, готовили костры, подвешивали казаны, варили смолу, чтоб варом обдавать, ежели пойдут на приступ. А скорые мурзы помчались по отдалённым аулам, чтоб старейшины вели татарских воинов к хану Ибрагиму…
        Настал час, когда на переполненных судах подняли паруса, а на ладьях, выгребая волжскую воду, тронулась в плавание судовая рать, раскрылись нижегородские ворота и потянулись пешие и конные воины. Шли под хоругвями и червлёными стягами, под звуки труб и удары барабанов.
        Полки двигались, не опережая судовую рать. Та плыла днями и ночами, продолжая путь, зажигала сигнальные огни. Оглашая Волгу, подавали команду воеводы, перекликались ратники.
        Чем ближе к землям Казанского ханства приближалось русское войско, тем воинственнее становились татары. Выскочат их отряды из засад, навяжут короткий бой, и нет басурман, унесутся, будто и не было их.
        Дружины братьев великого князя выехали на соединение с ратью Нагого-Оболенского и судовой ратью Беззубцева. Собрались князья и воеводы, начали уточнять дальнейшие планы. И пришли к общему мнению: судовой рати сойти на берег и дальше двигаться совместно с пешими полками.
        Так и поступили. Причалили к берегу, пошли большими соединениями. К ним подтягивалась вся московская рать. Продвигались осторожно, готовые вступить в сражение.
        Но вот дозорные донесли, что татары в огромном количестве скопились у Суры-реки, ждут подхода московского воинства.
        Воеводы принялись готовиться к бою. Вперёд выставили лучников, пешим ратникам велено было затевать бой после лучников, а уж конные полки вступят в сражение, когда казанцы навалятся всей силой.
        По крыльям выдвинутся дружины государевых братьев, а чело держать дворянам Нагого-Оболенского…
        Бой начался ближе к ночи. Сходились насторожённо. Друг друга прощупывали стрелами. Потом устрашающе закричали «Алла! Алла!» и «Улю-лю! «Урра!», ударили боевые топоры и шестопёры.
        Ломая кустарники, из леса вынесся засадный полк. Ударили свежими силами. Дрогнули, попятились казанские ордынцы, а гридни наседают на них, рубятся. И пересилили.
        Стали уходить татары. Но быстро сгустились сумерки, и темнота разделила воинов…
        Разошлись, чтобы поутру продолжить сражение. Не спали. Ночь была насторожённая. Затихли ближние леса, только слышно, как с той и другой стороны ржут кони.
        Едва рассвело и загорелась заря, вещая ветреную погоду, как русские ратники увидели, что казанцы покинули поле.
        Не дав боя, хан Ибрагим велел своим воинам отойти под прикрытие городских стен.
        Ранним утром Ибрагим-хан вернулся во дворец. Накануне он стоял на стене, что у городских ворот, кутаясь в стёганый халат. Сквозь сощуренные глаза смотрел, как въезжают в город воины. Отряд за отрядом растекались по улицам, занимали свои места, отведённые им для защиты Казани.
        Хану нездоровится. Он плотно запахивает халат, садится на мягкий ковёр, пьёт кумыс. Ноги его поджаты калачиком, а взгляд блуждает по стенам.
        Глаза останавливаются на саблях, луках, кольчугах. Ибрагим-хан думает о несостоявшемся сражении. Но он, хан, не испугался. Нет, он избрал лучшее: пусть урусы разобьют лбы о казанские укрепления. Ибрагим не хочет вспоминать, как у истока Камы-реки его побили урусские воеводы и помешали пограбить Нижний Новгород.
        В который раз хан задаёт себе вопрос: почему Орда раскололась и нет среди ханов единства? Не потому ли так осмелели урусы, что даже пытаются вести войну против Казанского ханства?
        Настанет такой день, Орда объединится и продолжит дело великого Чингиса, она покорит весь мир, и неутомимые кони потомков могучего Батыя проложат дорогу к последнему морю.
        Вошли мурзы и тысячники, кланяясь хану, рассаживались полукругом. Ибрагим-хан с прищуром смотрел на каждого. Понимают ли они, что он, Ибрагим, не бежал от боя, а лишь изматывает силы урусов? Понимают! Вот когда хан поймёт, что урусы теряют силу, он выведет свои отряды из Казани и ударит по московским полкам. А тумен [30 - Тумен - крупное войсковое соединение в Золотой Орде.] Абдулы обрушится на урусов карающим мечом Аллаха.
        Вошёл мурза Керим, склонился низко. Не сел, продолжал стоять. Ибрагим удивлённо спросил:
        - О чём ты намерен мне поведать, Керим? Может, ты хочешь сказать, что урусские воеводы не осмеливаются подступить к городу?
        - Нет, мудрый Ибрагим-хан. Когда твои воины входили в ворота могучего города, темник Абдула отказался исполнить твой приказ и повёл свой тумен в низовье Волги к хану Ахмату. Абдула велел передать тебе, Ибрагим-хан, вот что. «Я приду, - сказал он, - к Ибрагиму и стану сражаться с урусами, когда хан выйдет из Казани и будет биться с урусами, а не поджимая хвост, как шакал, прятаться в конуре».
        Замерли мурзы и тысячники. Побелел от гнева Ибрагим-хан. Задохнулся. Схватив чашу с кумысом, бросил в Керима. Плюнув, выкрикнул:
        - Темник Абдула собака! Я казню его, как только он появится в Казани!
        Она пришла…
        Пришла, как и обещала. Пришла среди ночи много Дней спустя.
        Глаша ласкала его, а он плакал от счастья, потому как её ласки напомнили ему далёкое детство. Так ласкали его руки матери, великой княгини Марии.
        Но сегодня Иван был уже мужчиной, и для него ночи с Олесей и Глашей были счастьем. Он считал их Господним даром…
        Ушли урусы, но гнев хана не унялся, ещё более усилился. Урусы освободили пленных, каких держали казанцы, сожгли посад и ближние аулы. Они чувствовали себя хозяевами Казанского ханства, а когда начали отход, Ибрагим-хан мыслил, что это будет концом их торжества. По его замыслу отряды казанцев стали преследовать урусов, наносили удары, а тумен Абдулы должен был обрушиться на них. Вот тогда-то татары и должны были погнать урусов, как стадо баранов.
        Ибрагим-хан мечтал об этом. Он представлял, как его орда возьмёт в плен не только урусских воевод, но и братьев великого князя Московского Ивана…
        Но темник Абдула не захотел понять хана Ибрагима. Он предал его, увёл тумен в Золотую Орду и тем погубил весь замысел хана.
        Темник Абдула достоин смерти, и Ибрагим люто казнит его. Когда Абдулу изловят, ему поломают хребет и бросят в степи на съедение шакалам.
        Но Абдула знает, у Ибрагима короткие руки. Как тот достанет его из Орды хана Ахмата?
        Ибрагим связывал разгром урусской рати с захватом Нижнего Новгорода. Вот когда этот город он объявит городом Казанского ханства, то заставит московских великих князей признать это в обмен на братьев Ивана, пленённых Юрия и Андрея…
        Но урусы отошли от Казани, не потерпев поражения, ушли победителями их воеводы, и князья торжествуют. И всё, как считает Ибрагим-хан, по вине темника Абдулы…
        Утро лишь начиналось. Чистое, нежаркое. Кутаясь в зелёный бухарский халат, Ибрагим в сопровождении мурзы Омара вышел в ханский дворик, засаженный китайскими розами. Капли росы блестели на лепестках, подобно россыпи бриллиантов.
        Но даже эта дарованная Аллахом красота не радовала Ибрагима. Он остановился, поманил мурзу:
        - Омар, ты пошлёшь верных людей в большую Орду Ахмата, и они проберутся к темнику Абдуле. Они совершат над ним суд великого Чингиса… Ступай, мурза Омар, и поступай так, как велю я.
        Иван Молодой чувствовал, как рано он созревает. Созревает не только как мужчина, но и как государственный деятель.
        Да и немудрёно. Отец, Иван Васильевич, в семнадцать лет стал его отцом.
        А к государственным делам молодой великий князь Иван рано приобщается потому, что время на Руси такое. Орда что петля-удавка, Литва щупальца далеко запустила, а тут ещё Новгород…
        От московских воевод пришло радостное известие: полки московские победу над казанцами одержали и хоть Казань не взяли, но урон ордынцам причинили немалый.
        Прошёлся князь Иван по палате. Время за полдень перевалило. Звякнули колокола соборов.
        Он подошёл к оконцу, забранному в решётку, поглядел, как поднимаются на паперть Благовещенского собора редкие прихожане. Через соборную площадь торопливо прошагал чернец.
        И подумал молодой великий князь: как же разрослась Москва! Вспомнилось, как в юности иеромонах-учитель принёс на урок старый летописный свод, в коем рукой неизвестного монаха писано о первом упоминании о Москве. Что князь Юрий, сын Владимира Мономаха, шёл покорять Новгород, взял Торжок и всю Мету…
        А в ту пору черниговский князь Святослав, покорив литовское племя голядь и взяв изрядный полон, получил от князя Юрия Долгорукого грамоту, в которой тот звал: «Приди ко мне, брате, в Москву».
        И не было того городка Москвы, а стояла на Москве-реке боярская усадьба…
        «Как же давно это было, - подумал князь Иван, - и как же разрослась Москва, взяла на себя князей удельных, а вскорости государством русским станет. А то, какой она ныне стала, предел ли?..»
        ГЛАВА 15
        Всё началось ещё со второй половины XV века, когда на земли некогда могущественной Византийской империи накатились, сметая всё на своём пути, орды турок. Не устояла армия императора, не выдержали стены могучего Константинополя, пал город. Погиб последний император Византии Константин Палеолог, не осталось в живых и его брата Фомы Палеолога. И только сын Фомы и совсем малолетняя дочь Софья нашли приют в Ватикане.
        Это был 1453 год.
        Появление в Малой Азии могущественной империи османов потрясло Европу. Турки продвигались на Балканах, через шесть лет они захватили Сербию, затем Черногорию и Валахию, а в 1463 году уже появились в Боснии. Европейские народы со страхом ожидали турок, сравнивая их с татаро-монголами.
        Возможно, именно тогда в Ватикане зародилась мысль сблизиться с Московской Русью, которая уже набрала силы для окончательного освобождения от ордынского ига. Папа Павел Второй решил, что брак между его воспитанницей Софьей Палеолог и овдовевшим великим князем Московским Иваном Васильевичем тому наилучшее средство. В руке Софьи было отказано и французскому королю, и миланскому герцогу…
        В возведённом по проекту великого архитектора Ватиканском дворце, в одном из его многочисленных залов, расписанных выдающимися художниками, на высоком троне восседал папа римский Павел Второй и слушал никейского патриарха Виссариона, перекинувшегося в дни Флорентийского собора на сторону латинян и подписавшего унию.
        За ту подпись в признании унии и удостоили Виссариона титулом римского кардинала. С Флорентийской унии папа проникся к Виссариону доверием. И сейчас, когда он говорил о том, что Павла Второго заботило с давних лет, папа слушал внимательно. Да, мусульманский мир наступает на Европу, грозит христианству. Как спасти паству Христову? Какие силы противопоставить туркам? Не эти ли вопросы волновали последних византийских императоров и константинопольского патриарха?
        Об этом ведёт речь и Виссарион. Он как бы утверждает Павла Второго в его раздумьях, в мыслях, в каких папа уже почти утвердился, когда отказывал в руке Софьи прежним просителям.
        А Виссарион расписывал преимущества брака Софьи с московским великим князем Иваном.
        - Если, - говорил Виссарион, - этот брак состоится, Москва станет на пути османов. Она заступит место Третьего Рима, христианского Рима. Софья Фоминична, как истинная воспитанница папы римского, повлияет на московского государя, чтобы он принял унию на Руси.
        Ах, как хорошо говорил Виссарион, проникновеннее унии! Сколько мер было предпринято: натиск на Русь католической Польши, Флорентийской собор, - а московиты упорно сопротивляются. И вот теперь надежда на Софью. Она покорна, и папа Павел Второй уверен, что Софья, его послушная дочь, не станет противиться такому браку.
        С малых лет Софьи папа вложил в неё, в душу её, каноны католицизма, и, конечно, оказавшись в Москве, она будет верна им. А ко всему Павел Второй даст ей в наставники нунция [31 - Нунций - постоянный дипломатический представитель папы римского.] , кардинала Антония.
        Перебирая янтарные чётки, папа прислушивался к каждому слову Виссариона. А тот говорил о достоинствах московского великого князя, о его летах, не старых, но уже зрелых, о его достойном противостоянии князьям-усобникам и угрозе для Орды…
        Павел Второй и без Виссариона был склонен к браку Софьи с московским великим князем, но пока не был уверен, сумеет ли тот осилить Орду. Если это ему удастся, тогда Московская Русь станет заслоном и османам. Но в одном папа убеждён: Москва станет хранителем христианства, будет оно православием или католицизмом. И в том, что на Софью падёт обязанность сломить своего будущего мужа Ивана Третьего и повлиять на принятие унии, Павел Второй тоже убеждён.
        Папа делает жест и произносит тихо:
        - Я объявлю Софье своё решение.
        В дальних покоях папского дворца расположены комнаты Софьи. Много лет назад, когда турки-османы овладели Константинополем и в бою погибли последний император Константин Палеолог и его брат Фома, маленькую Софью взял под своё покровительство папа римский.
        Софья знает, её судьба зависит от папы. Какой она будет? Одно известно: пока отказано всем желающим получить её руку. До Софьи докатился слух, что её прочат в жены московскому князю Ивану. И ей страшно, страшно потому, что Москва - это где-то далеко-далеко, в земле со снегами и лютыми морозами, где живут медведи и бояре ходят в меховых шубах, где бывали набеги свирепых татар, а они Софье видятся турками. И ещё она боится будущего мужа, какой владеет многими землями с дремучими лесами и имеет взрослого сына от первой жены.
        Старая нянька рассказывала ей, что русские бородаты, нечёсаны, неласковы к своим жёнам и даже поколачивают их.
        Софья православная, но она склонна к католицизму - такой её воспитал с детских лет папа римский. Она живёт по католическим обрядам и молится, чтобы Павел Второй не отдал её в жены московскому князю.
        Здесь, в папском дворце, она ничего не лишена. Много читает не только католические книги, писанные по-латыни, но и светскую литературу. Знает «Историю» Геродота, читала Гомера, Горация и Овидия, а там, в Москве, её ждут дремучие порядки.
        Когда Софья смотрит на себя в большое венецианское зеркало, она видит молодую, слегка полноватую девушку с большим бюстом, тёмными волосами и чёрными, как зрелые маслины, глазами.
        С той поры, как турки лишили Софью отечества, она бесприданница. Но папа обещал дать за нею хорошее приданое. Правда, и без того Софья уверена: самым большим её приданым будет её имя, она наследница императоров Палеологов, а значит, имеет право на герб Византии, двуглавого орла, и быть хранительницей православия. Даже здесь, во дворце папы римского, в сердце католического мира, Софья чувствовала, что рождена православной.
        Не раз, оставаясь со своими мыслями, Софья вдруг смутно вспоминала - а может, всё это ей казалось - и мраморные византийские дворцы, и Софийский собор с его великолепием, и ангельский хор голосов…
        В тот вечер, когда в её комнате уже зажгли свечи, к ней явился папа Павел Второй. Он редко бывал у неё, да она и не помнит, когда это было. Обычно, если папа лично хотел что-то сообщить Софье, кардинал приводил её в палату к папе. Она опускалась перед ним на колени, целовала ему руку, и Павел Второй говорил, зачем звана.
        Но в этот раз папа сам появился у неё. И сердце Софьи затрепетало. Неспроста его приход. Она опустилась на колени и после поцелуя жёлтой бескровной руки с синими прожилками услышала:
        - Дочь моя, выслушай мой выбор. Ты отправишься в жены великому князю Московскому…
        Но это случилось не скоро. Тому минуло ещё два года…
        Давно отошла ко сну боярская Москва, а великий князь Иван Васильевич всё ещё отбивал поклоны святым образам. Молился истово.
        А накануне он с боярами совет держал и с митрополитом Филиппом советовался. Разговор шёл о Софье, царевне византийской: достойна ли она быть женой великого князя Московского?
        На Думе бояре, какие сторону Софьи держали, говорили:
        - Оно, конечно, недурственно, коли византийская царевна великой княгиней Московской назовётся, однако парсуну [32 - Парсуна - портрет.] бы её поглядеть.
        А иные бояре сомневались:
        - То так, да она царевна без царства. Не лучше ли тебе, великий князь, по себе сук срубить? Разве мало на Руси княжеских аль боярских девиц?..
        Молодой великий князь Иван отмолчался. Он хоть и предчувствовал, что такое случится и во дворец войдёт новая великая княгиня, но решил положиться на волю отца. Ему с ней жить, а кто она будет, из какого рода, поди узнай…
        А с чего всё повелось? Явился на Москву посол от никейского патриарха Виссариона с письмом. Тот отписывал Ивану Васильевичу, что при дворе папы Павла Второго в Риме проживает племянница последнего византийского императора Софья Палеолог, та девица совсем молода и пригожа, а ума превеликого, и руки той царевны добивались многие, но всем им было отказано... А коли великий князь Московский её в жены возьмёт, то тем в родство с Палеологами вступит и христианская Русь преемницей Византийской империи назовётся…
        Посол патриарха грек Юрий о красоте и достоинствах царевны Софьи немало хвалебных слов высказал, чем великого князя Ивана Васильевича всерьёз заинтересовал.
        Иван Третий позвал митрополита Филиппа, один на один стал с ним совет держать. До Думы то было. Письмо никейского патриарха Виссариона дал ему прочитать.
        Долго думал Филипп, потом письмо снова перечитал. Отложил.
        - Чую, рукой патриарха Виссариона папа римский водил. Вспомни, государь, не патриарх ли никейский во Флоренции первым за унию с латинянами ратовал и первым к тому руку приложил? Не случилось бы того, что царевна по папскому наущению начнёт тянуть церковь нашу православную к унии, под власть папы. Я тому воспротивлюсь и стоять буду до конца, как стоял во Флоренции святой Марк Ефесский…
        Иван Третий слушал митрополита, не перебивая и не переча. А голос у Филиппа вдруг помягчел:
        - Мнится мне, государь, надобно в Рим посольство править, в достоинствах той царевны воочию убедиться. Я на то тебе, великий князь, согласие своё даю…
        Великий князь Иван Молодой возвращался в Москву. С самого начала листопада, с сентября месяца, в Воробьёвом селе передыхал. В охоте и иных потехах не заметил, как время пролетело. А осень в Подмосковье знатная. Лиственные леса в позолоте и киновари, а сосновые в зелени. На бабье лето теплынь, солнце выгрело, паутинная прядь в воздухе плавала, за кусты и ветви цеплялась.
        В такие дни в лесу грибов и ягод полно. Шуршит под ногами опавшая листва, и пахнут нагретые ели.
        Нет у Ивана Молодого желания уезжать в Москву, а надобно. Отец позвал. Давно скрылось за холмами село Воробьёво с княжескими хоромами и крестьянскими избами. Вьётся дорога у самой реки. Одной стороной колеса княжеской колымаги с лошадьми, запряжёнными цугом, того и гляди, в воде окажутся.
        За княжеской колымагой идут человек шесть ратников из дворян. Версты за три до Москвы остановил князь Иван колымагу, приоткрыл дверцу. Подбежавшему дьяку Фёдору Топоркову сказал:
        - Коня мне, Фёдор. Хочу верхоконно ехать. Один из рынд придержал стремя, дьяк Фёдор едва на коня взгромоздился, как князь взял с места в рысь. Дьяк насилу догнал его. Иван Молодой оглянулся, проговорил со смешком:
        - Постарел ты, Фёдор. Дьяк ощерился:
        - Лета, великий князь, что воду расплёсканную, не собрать. Ан о прожитом не жалею.
        - Ноне на Думе государь совет держать будет. Жениться решил.
        - У государя года позволяют…
        На Думе Иван Молодой сидел молча, бояр слушал. А они всяк своё говорили, но к одному склонялись: государю жениться надобно.
        Так заявили да и разъехались.
        А Ивану Молодому, хоть и считавшему, что женитьба - это дело отца, что-то в душу закралось: какова царевна византийская, не станет ли она козни против него, великого молодого князя, творить?..
        Всю неделю эта мысль точила. И не с кем сомнениями поделиться. Саньку в Тверь услали, воротится через месяц, с духовником, митрополитом, не осмелился говорить.
        Однажды увидел Глафиру, комнатную девицу великой княгини Марии, улыбчивую, добрую. Вспомнилась та ночь, какую она подарила ему, молодому великому князю.
        Подозвал:
        - Тревожно мне, Глафирушка, душу червь точит. Та всполошилась. Подошла, в глаза заглянула:
        - Что тревожит тебя, княже мой?
        - Аль слухи тебя миновали?
        - О чём ты, княже?
        - Великий князь, государь, жениться решил. Глафира улыбнулась:
        - Эка печаль. Давно бы пора. Доколь великому князю глазищами по девкам зыркать? - Чуть погодя добавила: - На ком князь выбор остановил?
        - В том и печаль, Глафира. Коли б из своих княжон, а то на девице из рода царского, византийского. Племянница последнего императора константинопольского, Софья Фоминична. Она у папы римского от турок укрывается.
        Глаша удивлённо подняла брови:
        - Аль государь видел её?
        - Нет.
        - Чудно. В прежние лета невест на смотрины со всех княжеств свозили.
        Припечалилась, головой покачала:
        - Видать, не по любви государь женится, а по расчёту. Да ты, княже, не огорчайся. Бог даст, ко двору придётся, как у нас в Коломне говаривают. - И прошептала: - Хочешь, я к тебе нонешней ночкой приду, утешу?
        И пошла, посмеиваясь. Приговаривала:
        - Господи, прости меня, грешную. Козни демонские одолевают…
        Уже подъезжая к Москве, Санька завернул в стоявшую на пути просторную крестьянскую пятистенку.
        Пока передыхал и с хозяевами разговоры вёл, в избу девица заглянула. Розовощёкая, косы платком прикрыты. На гридня глаза метнула.
        «Дочь хозяйская», - подумал Санька. А отец только знак ей подал, и молодка выставила на стол чашу с кислым молоком, хлеб свежий.
        Ест Санька, а сам нет-нет да и взглянет на девчонку. Вышел хозяин из избы, встал и Санька. Поблагодарил молодую хозяйку, поклонился, а покидая избу, осмелился:
        - Зовут-то тебя как, девица-краса? И, услышав, сказал:
        - Жди, Настёна, сватов жди. Пойдёшь ли за меня?
        - Коли всерьёз, пойду…
        Однако не суждено было Саньке в то лето сватов засылать к Настёне. Едва он из Твери воротился, как позвали его к Ивану Третьему, и тот велел Саньке готовиться к поездке в далёкий Рим.
        На Арбате в деревянном рубленом домишке с оконцами в мелкий переплёт и островерхой черепичной крышей вот уже более десяти лет как поселился италийский монетный мастер Иоанн Фрязин. Прижился на Московской земле, к холодам русским привык.
        Жену тоже из Италии привёз и сына, Франца, помощника в делах литейных. Иоанн мастер знатный, монеты для Московского княжества печатал. Из серебра лил под зорким надзором людей государевых. Сколько укажет великий князь, столько и выплавят они с Францем. И за ту великую пользу, какую приносил Иоанн Фрязин Московскому княжеству, Иван Третий пожаловал мастера званием дворянина.
        Может, и дальнейшая жизнь его шла бы как по накатанной дороге, не случись события, в котором Иоанну Фрязину отводилось подобающее место.
        В малой палате сидели вдвоём, Иван Третий и Иван Молодой. Поначалу государь хотел было братьев позвать, да передумал: разговор-то для них будет не слишком приятный.
        В палату последние лучи заходящего солнца проникают через высокие оконца. Ещё час-другой, и наступит сумрак. Тогда дворцовые девки зажгут свечи и в палате запахнет воском. Государь откашлялся:
        - Вот, сыне, ходили мы на Великий Новгород, заставили новгородцев признать власть нашу, великих князей московских. Выкуп они дали, от Волока и Вологды отказались, хоть мы и без того давно уже этими городами владеем. И за ту их покорность обещал я держать Новгород в старине, по пошлине, без обиды. Смекаешь, сыне, великий князь Иван Молодой, к чему я речь веду? Вернул под власть Новгороду Торжок и Демон, крёстное целование с них сложив… А что же новгородцы? Не они ли поклялись не отдаться никакому королю или великому князю литовскому, не знаться с недругами великих князей московских?.. Ноне начали забывать новгородцы, что крест целовали на верность Москве.
        Говорил государь Иван Третий, а молодой Иван слушал и соглашался.
        - Когда карали новгородцев, чуяла душа моя, что корни крепкие в том городе. Затаятся, а потом в неурочный час дадут поросль… Прислал Феофил письмо владыке Филиппу: снова начали бояре сети плести, подговаривать люд против Москвы. Пытался Феофил увещевать их, да попусту: закусили удила.
        Иван Третий внимательно посмотрел на сына:
        - Вникаешь, Иван, о чём я речь веду? Молодой великий князь кивнул.
        - Так вот, сыне, намерен я слать тебя в Новгород, да не с миром, а с чашей яда. Должны знать бояре карающую руку московских великих князей. И ты помни, что уже не малолеток, а великий князь Московский Иван Молодой… Казни их! Двух-трёх смерти предашь, иные уймутся. Страхом покорим новгородцев. Эвон как ведут себя. Не хотят в единении жить. А нам, великим князьям московским, единая Русь нужна, не удельная. Вот ты, сыне, и напомни им о том.
        - Исполню, государь.
        - Не милуй виноватых. А коли ненароком безвинного достанешь, не огорчайся, другим в науку.
        Слова отца не удивили Ивана Молодого. Знал, Русь на силе и страхе держится издавна. Ещё Иван Калита, предок его, за великий княжеский стол бился правдами и неправдами, татар на Тверь наводил, козни в Орде против князей удельных творил…
        А Иван Третий будто читал мысли сына: - Отчего я братьев своих сюда не призвал, с тобой один на один речь веду, - речи мои им неприятны. Они, ведь знаю, с усобицей не слишком хотят расстаться… Придёт время и для Твери. Твой дядька, тверской князь Михаил, видно, забыл, что в родстве мы, к Литве потянулся… Видит Бог, по-доброму хотел я с ним жить, на поклон к нему ездил. А он возымел о себе, что выше Москвы. Многие его бояре поняли, что пора нашей земле единиться. Настанет час силе ордынской противостоять, и тут, великий князь Иван Молодой, сила с силой столкнётся и чей удар пересилит, за тем и победа… К тому, Иван, князь великий, новгородцев взывай. А тех, до кого слова твои не доходят, не щади!
        Москву покидали в дождливую пору. Надвигалась ранняя осень, но ещё не осыпался лист и его не прихватила желтизна.
        Из Кремля выехали в крытой колымаге, с занавешенными оконцами. Отстояли заутреню в Благовещенском соборе. Сидели вдвоём на задних кожаных подушках. Под ногами кованый малый сундучок со всеми их вещами.
        Дождь барабанил по крыше, и редкие раскаты грома отдавались вдали.
        Город заканчивался полем. За последними дворами, огороженное жердями, желтело сжатое поле ржи. В отдалении, на другом конце поля, виднелась деревня избы в три, с постройками, а у темневшего леса лентой большое село. От Москвы к деревне и к селу тянулась избитая колеёй, потонувшая в грязи дорога.
        В дальний путь отправились Иоанн Фрязин и Санька. Пока из Москвы выбрались, колымагу кидало и раскачивало на ухабах и рытвинах. А как из города выбрались и на Можайской дороге оказались, колымагу перестало трясти.
        Санька с немчурой редко переговаривается. Да и о чём им речи вести? Ещё успеют всё обсудить. О Смоленске, какой Литва с Польшей у славян захватили, или о Варшаве, через которую им предстоит проехать. Сколько же вёрст у них впереди! И сколько утолительных дней провести в колымаге!
        Из Варшавы их дорога проляжет через Гамбург на торговый город ганзейской компании Любек. Там они сядут на корабль, поплывут Северным морем, через пролив Ла-Манш, минуя Францию и Португалию, обогнув Пиренейский полуостров, войдут в Средиземное и Тирренское моря и бросят якорь в городе, где не бывает морозов и снегов, городе Неаполь.
        Там им предстоит пересесть в дилижанс и отправиться в вечный город Рим, в Ватикан, где и закончится их многомесячный путь.
        Московские послы передадут папе римскому грамоту, в какой Иван Третий просит парсуну царевны Софьи, чтобы воочию убедиться в её божественной красоте…
        Седые с белёсыми разводами тучи низко плыли над стенами Новгорода, тянулись чередой, цеплялись за башни и звонницы, уползали к ливонскому рубежу, к морю Варяжскому.
        К исходу дня сорвались первые снежинки. Лениво кружась, они опускались на бревенчатую мостовую, под ноги прохожим, ложились на крыши боярских хором, торговых складов и лавок, изб крестьянского и ремесленного люда.
        Ночью снег засыпал город и дороги, завалил монастырские строения за городскими стенами, хлопьями повис на деревьях, и только дальний лес, что за рекой Вешкой, темнел стеной. Белым покрывалом снег лёг на дальние болота, сделал обманчивыми тропы, ведущие к морошке и иным ягодам.
        К рассвету снег прекратился и начал забирать мороз. В избах и домишках новгородского люда пробуждалась жизнь. В оконцах, затянутых бычьими пузырями, загорались огоньки лучин. Их блеклый свет едва пробивался на улицу.
        Над Новгородом вставали сизые дымы, хозяева затапливали печи, в стойлах и загонах подавала голоса всякая живность.
        День начинался суетливый, хлопотный.
        ГЛАВА 16
        Иван Молодой пробудился, когда старый новгородский дворец уже ожил, наполнился шумом, голосами.
        Сквозь италийские стекольца, взятые в свинцовые переплёты оконных рам, свет щедро вливался в опочивальню и был ясным от снега, обильно завалившего Новгород.
        За печкой, отделанной изразцами, завозились мыши и вскоре стихли. За стенами дворца раздавались голоса, заскребли лопаты. Дворовые отбрасывали снег, расчищали дорожки.
        Иван Молодой в третий раз оказался в Новгороде. Правда, во второй раз новгородцы не впустили его в город. Он жил на монашеском подворье за городом, на ополье.
        Князь надел порты и рубаху, сунул ноги в сапоги и, пригладив волосы, умылся над тазом.
        Нынешний его приезд в Новгород нерадостный. Предстоит вершить суд над непокорными.
        Вчерашним днём побывал Иван Молодой у архиепископа Феофила. Владыка мялся, не хотел поимённо назвать супротивников, наконец понял, что дальнейшее укрывательство главных виновников приведёт к восстанию новгородцев против Москвы и тогда будут большие казни.
        Вечером великий князь Московский велел прибывшим с ним оружным дворянам взять под стражу ос-душников, а сегодня он объявит приговор им на Совете господ.
        Сходились именитые люди нехотя, рассаживались в палате, шуб и шапок не снимали. До появления молодого московского князя переговаривались:
        - Вот они, ягодки московские!
        - Пока не ягодки - цветики!
        - А Марфы Исааковны нет.
        - Она и не придёт. Чего ей здесь делать? Появился Иван Молодой, и все притихли. А он сел, хозяином себя чуя, и заявил:
        - Приехал я к вам, люди именитые, потому как забыл Новгород уговор с государем. И был он о том, чтоб заедино с Москвой стоять. Но так уговаривались, пока полки наши под Новгородом стояли. Ныне Новгород сызнова к Литве тянется. И я сообщаю вам, что государь и я, великий князь Московский Иван Иванович, на Новгород опалу кладём и судим ослушников к смерти: боярина Тугина Григория, торгового человека Захарьина Фёдора да дворецкого Марфы Борецкой Прохора за злостные слухи противу Москвы…
        Замерла палата, а великий князь Иван Молодой продолжил:
        - Вы, бояре, и весь люд новгородский помнить должны, что вся земля русская в единстве жить обязана, а без этого не видать нам свободы от ордынского ига. И ежели впредь будут новгородцы противу Москвы выступать, то понесут они кару лютую, когда в город вступят московские полки…
        К концу января, когда зима была в самом разгаре и на Москве трещали крещенские морозы, корабль бросил якорь в Неаполитанском порту рядом с такими Же торговыми и рыбацкими шхунами.
        После беспощадной трёхмесячной качки и морских болезней Санька обрадовался твёрдой земле под ногами, увидел солнечный даже в эту пору года город, одетый в вечнозелёный наряд, каменные дома, увитые плющом, шпиль костёла и вдали конусообразный дымящийся вулкан Везувий, многие сотни лет назад похоронивший под своей лавой целый город.
        По дощатым покачивающимся причалам российское посольство сошло на берег и, не расставаясь со своим сундучком, направилось в портовую дымную и чадную таверну, где пахло жареной рыбой и ещё чем-то.
        Послы уселись за засаленный, грязный стол, похлебали ухи, съели по куску какой-то заморской зубастой рыбины и отправились на почтовый двор, чтобы сесть в дилижанс, следующий в Рим.
        В дилижансе с Санькой и Иоанном Фрязиным ехали две монашки и крестьянин в домотканой куртке, тяжёлых ботинках и войлочной шляпе. Он спросил что-то, и Фрязин ему ответил. Санька ещё в пути от самого Любека убедился в способности Иоанна изъясняться на чужом языке и в который раз подумал, как хорошо, что государь послал в Рим Фрязина.
        Всю дорогу Санька, русский дворянин Александр, через окошко дилижанса любовался зелёными травами, оливковыми рощами, дорогами, вымощенными камнем, опрятными крестьянскими двориками и хозяйственными постройками, каменными древними виадуками, почтовыми станциями, где перепрягали лошадей, брали и выгружали почту и, наконец, следовали дальше.
        Под перестук копыт по булыжной мостовой и звуки рожка Санька дремал, вытянув ноги, спал сидя, пока не появились предместья Рима.
        Всё в этой земле Александру было в диковинку. Города сплошь из камня, дома каменные в один, два, а то и больше этажей. Шпили костёлов будто выточенные из кости. А когда увидел в Ватикане собор Петра, папский дворец и площадь, вымощенную булыжником, долго стоял неподвижно. Потом на одном дыхании вымолвил:
        - Экое чудо нерукотворное!..
        В Ватикане их принял кардинал, весь в красной сутане и красной шапочке. Он долго беседовал с послали, пообещав доложить папе об их приезде…
        Неделю Фрязин и Санька дожидались приёма. Наконец их снова принял кардинал и сказал, что папа Павел Второй плохо себя чувствует, но рад согласию великого князя Московского взять в жены царевну Софью и просит передать государю её парсуну. А к будущей зиме папа ждёт московского посла для обручения с царской невестой.
        Великий князь Московский Иван Молодой, возвращаясь из Новгорода, завернул в Волоцкую обитель. С той поры, как у митрополита Филиппа он слушал перебранку двух преподобных старцев - Иосифа и Нила, молва о росте богатств обители Иосифа ширилась, обрастала новыми слухами. Говорили, что в обитель жертвуют не только дорогие вклады, но и земли. А на тех землях крестьяне селятся, оброк платят…
        В обитель молодой князь попал к обеду. Издалека, из окошка крытых саней, увидел высокие бревенчатые стены, часовню, трапезную, кельи и клети.
        Через распахнутые ворота сани вкатились в монастырский двор, остановились у клети, в какую два мужика переносили из розвальней кули с зерном.
        К княжьим саням торопился монастырский келарь, он провёл Ивана в келью Иосифа.
        Скинув шубу, молодой князь уселся на лавку и огляделся. В углу аналой, треногий столик с церковной книгой в толстом переплёте, иконостас, грубо тёсанный стол и дощатая постель. А под бревенчатым потолком пучки засушенных трав.
        Пока осматривался, открылась дверь кельи, и порожек переступил преподобный Иосиф в рясе и накинутом поверх кожушке.
        На молодого великого князя смотрели глубоко посаженные глаза под седыми бровями.
        Иван вздрогнул. Взгляд Иосифа был тяжёлым, проникавшим насквозь. Он сел рядом с князем, повёл будто вчера прерванный разговор:
        - Говорят, ты, сыне, суд в Новгороде вершил?
        - Истинно так, отче.
        - Пора знать Великому Новгороду, что не вольности землю и город красят, а покорность строгая…
        Вошёл послушник, внёс глиняную миску квашеной капусты с кольцами лука, рыбу варёную, грибы солёные и хлеб ржаной. Поставил всё на стол и удалился. Иосиф еды почти не касался, Иван ел охотно: в дороге проголодался. А когда насытился, рассказал преподобному, что государь намерился жениться на греческой царевне.
        Слушал Иосиф, и не понять, как воспринял он ожидавшуюся свадьбу. А князь вдруг сказал:
        - Мужики зерно в клеть носили, зачем обители столько хлеба?
        Преподобный встрепенулся, зорко поглядел на молодого князя:
        - Ты, княже, слушал, как мы с Нилом Сорским спор вели, чья молитва лучше к Богу доходит, сытого или голодного. Однако ни того, ни другого. Молитва от души и сердца исходит. А обитель сильна богатством своим и духом, а не нищетой. Вот и могущество государств тогда, когда народ живёт не впроголодь… Ты, княже, сказывал, государь берет в жены царевну греческую, веры Христовой. А ведаешь ли ты, что варяги-язычники древний Рим погубили? Кто второй Рим, Константинополь, порушил? Полуголодные турки-мусульмане… Государь берет в жены христианку, и на Москву падёт обязанность огромная - сберечь веру Христову от поругания. И знай, великий князь молодой, нищей, голодной Московской Руси с этим не совладать…
        Иосиф не спускал глаз с князя, будто всматривался, понял ли, о чём он говорил. Спросил:
        - Уразумел ли, княже, истину? Ибо словеса Нила Сорского и ему подобных не до добра тебя доведут, а к ереси жидовствующих толкнут…
        По весне воротился из Рима Санька, срубил домик на Неглинной на манер дома Иоанна Фрязина - островерхий, черепичками крытый и с такими же оконцами в переплёт - и заслал к Насте сватов.
        Свадьба была не то что громкая, но обильная. Дворяне служилые, Санькины товарищи по полку, три дня гуляли. Побывал на свадьбе и молодой князь Иван.
        Всё бы хорошо, но душой Александр чуял, пошлёт его сызнова государь в Рим за невестой, и огорчался. Трудная дорога, особенно морем, когда корабль на волнах болтало и швыряло. Тогда Саньку до самого нутра выворачивало. А Фрязину всё нипочём, будто в колымаге едет.
        Жена Александру досталась хозяйственная. Везде поспевала - и дома, и на огороде. Ко всему куры и поросёнок в садке. Санька не нарадуется: за что ему такое счастье?
        А вот молодого великого князя в доме не привечал. Не забыл, как из Вологды ехали и заночевали на подворье служилого дворянина, бывшего в ту пору в походе…
        Дел у Александра всего ничего: коня выведет, почистит и, оседлав, уезжает на службу, какую с дворянами несёт. Иногда посылают его с грамотой в другое княжество. Тогда Санька из Москвы на неделю-другую отлучается.
        Особые хлопоты выпадали на последние осенние дни, когда государь объявлял военный сбор.
        Тогда бояре со своими слугами выезжали на Ходынское поле. Здесь же выстраивалась княжья дружина и дворянские полки.
        Государь вместе с великим князем Иваном Молодым объезжали войско, придирчиво осматривали коней бояр и их людей, какая на них броня и оружие.
        Смотр проходил весь день, и Иван Третий либо наказывал бояр, либо хвалил, а дворянам жаловал земельные наделы. Александру досталась земля под самой Москвой. Настя её крестьянам под оброк сдала…
        Радоваться бы Саньке, да повстречался ему Фрязин и огорчил:
        - Видать, предстоит нам вскоре, Александр, сын Гаврилы, в Ватикан отправиться…
        Парсуну Иван Третий рассматривал сначала один, затем с сыном. Советовался с владыкой Филиппом, и тот выбор государя одобрил:
        - Я сказываю, шли послов, великий князь.
        Потом парсуну выставили в Думе. На бояр смотрела молодая царевна, чуть полноватая, с припухлыми губами, пышными тёмными волосами и очами, что зрелые сливы.
        Бояре глазели, судили по-своему.
        - Парсуна-то хороша, да какова в жизни, - заметил князь Стрига-Оболенский.
        - Тебе с ней ли жить? - усмехнулся боярин Беззубцев.
        - Сладка, видать, - прошамкал беззубый боярин Мамочкин.
        Услышав это, князь Хованский с презрением поглядел на Мамочкина:
        - Куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй… И Дума приговорила: быть Софье Фоминичне государевой невестой.
        А ночью великий князь Иван Молодой Глаше о той парсуне рассказывал, и постельничая покойной княгини вздохнула:
        - Государь-то знал жену свою, великую княгиню Марью. Какой-то эта гречанка окажется…
        И до самого рассвета ласкала молодого князя, приговаривая:
        - Ты только скажи, и я завсегда приду к тебе…
        Хоть и минуло время, как скончалась жена Ивана Васильевича, тверская княжна Мария Борисовна, а он всё ещё не мог забыть её, кроткую, ласковую. Часто слышался ему её голос, будто кличет она его. Отчего бы?
        И тогда он спрашивал:
        - Ужели с того света весть подаёшь мне, Марьюшка?
        Да и как ему, Ивану Васильевичу, не любить её, ежели она была предназначена ему с детских лет…
        Когда умерла Марьюшка, великий князь Иван Васильевич дорогие поминки в обители раздавал и подношения немалые выделил. Как-то митрополиту посетовал:
        - Владыка, нет покоя мне, мается душа моя. Великая княгиня Марья, голубица моя, часто является ко мне. Я ль повинен в смерти её?
        Митрополит насупил брови:
        - Она в душе твоей, сыне. Видно, пора тебе, великий князь, сыскать другую жену, и кровь твоя утихомирится…
        Теперь Иван Васильевич с владыкой согласен, жениться надобно, годы-то нестарые. Однако ох как любил он Марьюшку, заменит ли её другая? Вытеснит ли из сердца тверскую княгиню?
        Когда о Софье речи повели, мысли на византийскую царевну перебрасывались. Сказывали, надменна она и горда. Но то великой княгине не в урон - с удельными князьями так держаться должно. А патриарх никейский истину писал: Софья привезёт на Русь преемственность Византийской империи, возвысится величие Московии, и станет она защитницей православной веры от инакомыслящих.
        Митрополит Филипп продолжил эту мысль патриарха никейского:
        - Не всякая невеста достойна быть женой государя московского. Князья наши удельные власть свою, случается, ежели не выше великокняжеской мнят, то вровень ей. А ты, сыне, встань над ними, это я тебе сказываю… Коли женишься на царевне греческой, то Московская Русь в необычайную силу войдёт. Её великий князь преемнику Византийской империи уподобится, защитнику всех христиан. Москва Третьим Римом миру явится, поелику второй Рим, Константинополь, турками захвачен…
        Говорил митрополит, а сам в глаза великому князю смотрел:
        - Когда князья в тебе государя узрят, а церковь Москву Третьим Римом назовёт, кто голос противу тебя возвысит?.. Под стать тебе, великий князь, и жена должна быть…
        Почти год минул, как побывали в Риме послы великого князя Московского Ивана Третьего. Немало наслышана Софья об этой стране неведомой. Узнала, что Русь - страна лесистая, с городами многими, пушным зверем обильная. Москва разрослась не на одну версту. Дома и избы бревенчатые, хоромы боярские из дерева о двух ярусах, а княжеский дворец и церкви из камня. Живёт великий князь за кремлёвскими стенами со стрельницами и башнями.
        Бояре и князья московские богатые, едят и пьют из золотой и серебряной посуды, а одежды у них из парчи и шелков…
        И византийская царевна сказала себе: что ж, если Московия сильна и великий князь Иван Васильевич согласен взять её в жены, то она готова отправиться в далёкую и неведомую Русь.
        Напрасно теперь служанки пугали её:
        - Московия- ужасная страна. Зимой там стоят такие морозы, что на улицах жгут костры и путники отогреваются у огня.
        Но царевну это уже не пугало.
        За бревенчатым амбаром Можайска, на поляне, поросшей чуть пожухлой травой, княжий отрок из дворян объезжал коня. Тонконогий, широкогрудый скакун горяч и норовист. Взвившись свечой, закусил удила, пошёл по кругу широким вымахом. Отрок сидел в седле намертво.
        Поравнявшись с деревом, под которым стоял великий князь Иван Молодой, отрок твёрдой рукой осадил коня. Конь покосился, запрял ушами. Из-под удил на землю клочьями срывалась пена.
        - Ну-тка, пройди ещё, погляжу, - промолвил молодой князь.
        Отрок снова пустил коня вскачь. Осадил перед Иваном. Жестом молодой князь велел отроку сойти. Тот соскочил, подержал стремя. Князь вскочил в седло, пустил коня в рысь. Миновав усадьбу воеводы можайского, у которого ночевал в прошлую ночь, через распахнутые ворота выехал за город.
        Можайск ещё со времён сына Невского, Даниила Александровича, был в составе Московского княжества. О том Иван Молодой слышал от своего отца, а тот от своего, и так добирались до бездетного можайского князя Фёдора, племянника смоленского Святослава Глебовича.
        Фёдор княжил в Можайске из-под дядиной руки и боялся, что когда-нибудь Святослав Глебович прогонит его из Можайска.
        Как-то тихий, покорный Фёдор, прозванный Блаженным, оказался в Москве. Трапезовали при свечах. Стол был обильный, постарались стряпухи: видать, знали, можаец пироги любит.
        Ел можайский князь, киселями запивал, а Даниил Александрович вина и мёда хмельного ему подливал, речи сладкие вёл.
        За столом и сыновья московского князя все отцу поддакивали. Вспомнил Фёдор, зачем во Владимир путь держал, поплакался: у жены Аглаи все девки рождаются, а ему бы мальца. Вот и надумал поклониться митрополиту, пусть владыка помолится, чтоб Бог послал ему сына…
        Речь как бы невзначай на смоленского князя перекинулась, и Даниил Александрович возьми да скажи:
        - Ты, Фёдор, у смоленского князя все на побегушках… Кабы ты от Москвы княжил, разве услышал бы слово дерзкое? А случись смерть твоя, Аглае и дочерям твоим Москва обиду не причинит, кормление сытое даст, а коли сына заимеешь, то и княжить ему в Можайске…
        С той поры можайский Фёдор и перекинулся к Москве. А вот Смоленск под Литвой и ляхами оказался. И воевода в Можайске московский, а в Смоленске польский…
        В прошлый раз, когда Иван Молодой ехал в Новгород Великий, стороной Смоленск миновал. Довелось повидать его крепостные стены. Грозно высились они. Мрачные глазницы бойниц, островерхие стрельницы, глубокий ров впереди стен.
        Казалось, неприступны они, но тогда великий князь Иван Молодой подумал: хоть с виду и неприступны эти стены, а когда-то придётся брать их московским полкам, ибо город этот испокон славянский, русский и в нём литовские и польские ратники не навсегда сели, а на время…
        Скачет князь, скачут отроки дворянские. Леса подмосковные, местами дремучие. Ближе к проезжей дороге вековые сосны небо подпирают. Время на осень повернуло, уже кое-какие деревья золотом подёрнуло, а птицы в стаи сбиваются, к перелётам готовятся: утки и гуси тянутся к ближайшим озёрам, жир нагуливают, без него как вытянешь такой перелёт? Пока в жарких странах окажутся, сколько птиц погибнет в дороге…
        Конь шёл рысью, и князь Иван вспомнил такой случай. Когда на Казань шли, он спросил отца, не лучше ли поляков и литовцев из Смоленска изгнать. На что Иван Третий ответил:
        - У Смоленска мы спину обломаем, а нам предстоит Орде противостоять!
        Слова отцовские вспомнил, когда увидел смоленские стены.
        Подумал: «Ужели вся стотысячная орда на Москву навалится? Одни казанцы не опасны, им противостоим. Но что будет, коли двинется Ахмат? И уж, избави Бог, Гирей крымский с ним заодно встанет?»
        Молодой князь Иван даже представить себе не может всю эту силу. Когда хан Гирей выходит из-за Перекопа, его орда, сметая всё на своём пути, врывается в Польшу и Литву и сеет ужас…
        К счастью, Иван Третий живёт с крымцами в мире.
        Молодому князю известно, что между крымскими татарами и живущими на Днепре каневскими и запорожскими казаками развёртываются в степях целые сражения. Но татар больше, и казаки не могут противостоять крымцам. Зато казаки совершают набеги в Крым.
        В ту пору, когда Санька сопровождал боярина Романа в Крым с дарами, удалось избежать встречи с казаками. Иначе они пограбили бы московский поезд…
        Уже к Москве подъезжал великий князь Иван, когда начал срываться дождь. Мелкие капли ударили в лицо. Иван поднял глаза. Тучи наползли с западного угла, затягивали небо. Старый оружный Тимофей называл этот угол гнилым.
        «Быть дождю затяжному», - подумал князь.
        ГЛАВА 17
        Та ночь была тёмной и бессонной. Дождь как начался с вечера, так и не прекращался до утра. Он барабанил по крыше, по стекольцам дворца. Дождь был холодным, обещая в недалёком будущем снег и морозы.
        Молодой князь Иван так хотел увидеть Глашу, но она с вечера уехала в деревню и вернётся на той неделе. А как он нуждался в ней в эту ночь, в утешениях её…
        Мысли к нему приходили тревожные. Они бередили душу.
        Как скоротечно время! Казалось бы, только вчера они с Санькой гоняли голубей, была жива мать, великая княгиня Мария.
        И вот год за годом минуют, как ушла из жизни мать. Женился Санька, и Настёна у него пригожая. Скоро, поди, дети пойдут у Александра, сына Гаврилы. Верно, пора бы и ему, молодому князю Ивану, семьёй обзавестись, да ныне не до того. Отец, великий князь Иван Васильевич, собрался вступить в брак с греческой царевной Софьей.
        Может, конечно, для Московской Руси и польза великая от такого брачного союза, как говорит владыка, митрополит Филипп, но какова жизнь у него, Ивана Молодого, будет? Не станет ли Софья козни творить?..
        К утру забылся и сон увидел. Будто день ясный, солнечный и он, Иван, оказался в чьём-то доме. Хозяева его привечают, потчуют. Целую посуду жареного мяса на стол выставили, а хозяйка ещё пирог с ягодами несёт.
        Однако это не хозяйка, это Олеся. Льнёт она к Ивану, шепчет: «Что же ты, княжич, позабыл меня?»
        Иван хотел сказать ей, что помнит. Чуть отстранился, а глянул - не Олеся это, а Глаша…
        На том и пробудился.
        Открыл глаза, прислушался. Дождь вроде прекратился. Подумал: к чему бы сон такой?
        Выйдя на Красное крыльцо, князь Иван Молодой увидел блестящую от дождя соборную площадь, пустующую паперть Благовещенского собора, редких прохожих.
        Чуть ли не рысью протрусил чернец в рясе и клобуке, проковыляла старуха-нищенка - эта первая сядет с деревянной чашей на ступени собора, проехал безоружный гридень - только и того, что саблей опоясан.
        Князь Иван спустился с крыльца, пересёк площадь и вошёл во дворец митрополита. Старый монах, исполняющий при Филиппе роль дворецкого, провёл князя в приёмную, промолвив:
        - Владыка в церкви домовой, подожди, сыне. Сел Иван, пробежал глазами по полкам с книгами.
        Не услышал шагов Филиппа, от голоса вздрогнул:
        - Что привело тебя, сыне, в столь ранний час? Голос у митрополита тихий, ласковый. Сели.
        - Отче, исповедуй меня, душа терзается. Червь гложет её.
        Филипп изучающе посмотрел на молодого князя.
        - Что за тревоги в тебе? - Потеребил нагрудный крест. - Какие вины чуешь за собой?
        - Нет, отче, не чую вин. Зрю, грядут перемены в жизни моей, оттого и тревоги.
        - Ты связал это с приходом во дворец царевны Софьи?
        Иван кивнул.
        - Успокой, сыне, душу свою. Ты великий князь Московский, и никакие перемены не коснутся тебя. А от брака этого, я сказываю, великая польза земле русской. Благо, что государь понял это.
        Филипп поднялся. Встал и молодой великий князь.
        - Пойми и ты, князь Иван.
        Поцеловав владыке руку, Иван Молодой покинул дворец митрополита.
        Но ни осенью, ни зимой посольство в Рим не выехало. Оно отправилось только весной, когда сошёл снег и почки на деревьях набухли и готовы были распуститься.
        Как и в прошлый раз, Фрязин с Санькой ехали в колымаге, и налипшая на колеса грязь тормозила движение.
        Со времени Орды на некоторых дорогах поставили почтовые ямы, и смотрители на них меняли уставших лошадей и давали приют путникам.
        Пока посольство добиралось до Любека, месяц минул. В дороге не раз кузнецы коней перековывали, шины на ободья набивали.
        Послам великого князя Московского в пути препятствий не чинили, грамота защищала. Ехали землями московскими, потом Великого княжества Литовского и Польского. От Дорогобужа через Мозырь, берегом Припяти до Турова. Саньке всё в диковинку: как все эти города оказались под властью Литвы и Польши?
        В Любеке задержались, ждали корабль, который направлялся в Неаполь. Санька по городу бродил, жизнью иностранцев любовался. Чудно живут. Город торговый, в камень одетый, кирхи и трактиры, порт и причалы все из камня. Домики плющом зелёным увиты. И на улицах никакой грязи, булыжником улицы вымощены. Даже стоки для нечистот и те в камень взяты…
        У причалов корабли торговые из разных стран, шхуны рыбацкие на волнах покачиваются. По утрам возвращаются рыбаки с уловом и тут же у причалов торг устраивают. Казалось, сюда весь Любек сходится. Саньке казалось, что любекские жители кроме рыбы ничего и не едят…
        Когда московские послы устали ждать, в порт наконец пришёл корабль из Италии.
        Пока грузы сносили на берег и корабельщики передыхали, ещё неделя минула.
        Из Любека отплыли под парусами при попутном ветре. Весело вздрагивая, корабль взял курс на Неаполь.
        Когда на корабль в Любеке всходили, Санька проклинал государеву затею с невестой. Эко придумал, царевну из Рима брать! А как по морю плыть?
        А Фрязину морские качки опять нипочём. В ту первую поездку он исполнил поручение великого князя, и тот остался доволен. Невеста великому князю приглянулась. Хороша собой - брови соболиные, волосы пышные, осанка царская, и коли по парсуне судить, то всё в ней выдаёт царственную византийку.
        Во второй раз Фрязин едет в Рим с поручением деликатным: ему надлежит представлять великого князя на обручении с невестой.
        Иоанн Фрязин доволен собой. В бархатном кафтане с пуховым подстёгом, в шапке низкого меха, в добротных сапогах, он давно уже позабыл, как нищим монетным мастером Джоном Баптистой делла Вольпе добрался из солнечной Италии в Москву и был взят отцом нынешнего князя Ивана Васильевича, Василием Тёмным, на службу в монетный двор. Мастер принял православную веру и был наречён Иоанном Фрязиным.
        Итальянца заметили, и у великого князя Ивана Васильевича он вошёл в доверие, а ныне вон какая милость выдалась ему.
        Фрязин думал, что если он привезёт невесту для великого князя, то быть ему самым главным на монетном дворе, глазами и ушами государя. Тогда Фрязин построит себе дом на Москве не хуже боярских хором, о двух ярусах и с хозяйственным двором. В отчие края Иоанна не тянуло. Жаль только, что не видят в родной Генуе, кем стал их бедняк Джон Баптиста…
        Дорога от Москвы до Рима долгая и опасная, с ночёвками на постоялых дворах, где, того и гляди, повстречаются разбойные люди.
        А в Гамбурге, как ни береглись Фрязин и Санька, всё-таки обокрали их лиходеи, унесли кошель с золотыми, какие выделили им в Москве на проезд. Хорошо, что не держали они все деньги в одной суме.
        Погоревали послы московские, в Любеке дождались корабля и поплыли в Неаполь. А Санька всё Бога молил, чтобы море оказалось добрым.
        Многие ветры пронеслись над Московской Русью, многими водами обновились реки, омыли дожди леса и землю - медленно поднималась Русь в единое государство.
        Молодой великий князь замечал, что государь в последнее время стал задумчивым. Иван объяснял это предстоящей женитьбой.
        Но одно событие, случившееся на Волге, встряхнуло государя. Из Нижнего Новгорода гонец привёз весть: вятичи во главе с воеводой Юрьевым, пройдя на гребных судах вниз по Волге, неожиданно ударили по Орде, захватили её столицу Сарай, пожгли её и, освободив пленных, ушли безнаказанно.
        Кинулись ордынцы в погоню, но вятичи успели уйти.
        Иван Третий собрал Думу. А накануне спросил у сына, как он смотрит на набег вятичей на Сарай. Великий князь Иван Васильевич опасался ответного похода Ахмата на Москву. Но молодой князь развеял сомнения отца: после победы воевод под Казанью и похода вятичей Ахмат не сразу решится на ответные меры.
        На Думе Даниил Холмский поддержал молодого князя:
        - Сто лет тому минуло, как Дмитрий Донской на Куликовом поле место ордынцам указал, теперь вот воевода Юрьев дал понять, что мы Орду бить будем, пока она не уразумеет, что нам надоело гнуться перед ней и дань платить…
        Расходились бояре, но государь задержал сына:
        - Сомнения меня берут. Не простит Ахмат Москве вольность Юрьева. Как бы не повёл на нас Орду. Ахмат татарин злой. Не лучше ли послать ему дары, умилостивить хана?
        Иван Молодой поднял брови:
        - Государь, хорошо сказал Даниил Холмский: гоже ли нам, русичам, гнуться перед ордынцами?..
        А было всё так.
        Сотню насадов [33 - Насад - речное плоскодонное судно с высокими бортами.] с охочими вятскими людьми повёл воевода Юрьев в дальний набег. Двинулись по Каме потомки древних ушкуйников. Гребли огромными вёслами, по двое на скамье. Рывок - и весла зарывались в воду, взмахивают - и снова рывок. С насада на насад перекликаются вятичи.
        А когда с Камы на Волгу выскочили, осторожнее пошли. Подняли на насадах паруса, скользят. Под Казанью ни переклички, ни говора. Казань ночью миновали. Проскочили без шума. С казанских стен стража только прокричала что-то.
        Так до самого Сарая дошли.
        Лазутчики доложили, что в городе не ждут набега, а сам хан Ахмат пребывает где-то в казахских степях на охоте.
        В сумерках высадились на берег, разобрались по десяткам и сотням. Передохнули, пока ночь тёмная, южная не накрыла город. Подступили с бережением. Первыми учуяли чужих собаки, подняли лай.
        Воевода Юрьев перекрестился и зычно выкрикнул:
        - Давай, ребятушки, громи неверных!
        И, растекаясь по узким улочкам, кинулись вятичи по дворам, огороженным дувалами и плетнями, круша всё на своём пути. Били дубинами и топорами, дедовскими мечами и молотами. Никому не давали ватажники пощады. Кричали во всём Сарае, у мечетей и у синагоги, звякнул колокол в православной церкви.
        Оружные татары сопротивлялись отчаянно, но не было той силы, какая могла бы противостоять в ту пору ватажникам.
        К утру всё было кончено. Разграбив и разрушив всё, что можно было, вятичи покинули Сарай, освободив пленников, годами томившихся в неволе.
        Набег на город застал хана Ахмата в пути. В сопровождении темников и тысячников, в окружении верных нукеров он возвращался с охоты, когда ему доложили, что русские разорили Сарай, ограбили ханский дворец.
        Мурзу, принёсшего хану дурную весть, Ахмат забил плетью и тут же послал вдогон русским тумен. Но они уже миновали Казань, вошли в Каму.
        Ахмат в гневе собрал на совет старейшин, говорил:
        - Случилось невиданное. Со времён Батыя, с тех пор как великий полководец основал Золотую Орду, ни один враг не смел посягнуть на неё.
        Так говорил Ахмат. Он кривил душой, когда произносил эти слова. И старейшины знали, но промолчали, что был такой полководец, который прошёл через Орду, нагоняя на татар страх. Таким был великий Тамерлан Самаркандский. Хромец Тимур!
        А Ахмат продолжал говорить гневные слова в адрес русских:
        - Мы возьмём Москву и угоним в рабство всех мужчин, какие способны трудиться, и тех урусских красавиц, какие родят нам храбрых воинов. Мы увезём из Москвы столько богатств, сколько увезут наши кони. Но то будет не сегодня. Я объявлю тот день…
        Когда старейшины разошлись, Ахмат долго сидел в задумчивости. Его орда самая многочисленная. Но она не та, какую вёл на Урусию хан Батый. Та Орда, Золотая, раскололась, и из неё выделились Казанская и Крымская орды. Ахмат думает, что и казанцы, и крымцы откажутся объединиться с ним, чтобы покарать Московию. Хан убеждён, что в походе на Москву он может положиться разве только на великого князя литовского Казимира. Литва и Польша не забыли, как Иван Третий вырвал из-под их влияния Великий Новгород…
        И Ахмат решает, что на Москву он пойдёт всей ордой, заключив союз с Казимиром. Но прежде пошлёт послов к Ивану Третьему, чтоб Москва признала свою зависимость от Золотой Орды и выплачивала ей дань, какую возила в прежние лета…
        В августе Иван Молодой побывал в Устюге и Вологде. Месяц в седле провёл. В Москву ворочался через Ярославль. И так ему хотелось завернуть на подворье, где жила Олеся, - насилу удержался. Побоялся рану душевную бередить…
        А осень наступала уверенно. Ночи уже стали прохладными, к утру даже холод пробирал, и Иван надевал корзно.
        Дорогой молодой князь думал о том, что, с кем из воевод ни довелось повстречаться, у всех один ответ: ежели Орда на Русь двинется, всем встать на её защиту…
        В Твери князя Ивана уже ожидали. Дозорные уведомили князя Михаила Борисовича, и он, заслышав стук барок и окрики ездовых, выскочил на крыльцо и зашумел на челядь. Та засуетилась, забегала. Проворный отрок помог молодому великому князю Ивану выбраться из колымаги.
        Здесь, на подворье тверского князя, Ивану всё было знакомо. Сердце сладко ворохнулось, вспомнилось прошлое.
        Ещё при жизни матери, великой княгини Марии, князь Иван несколько раз бывал в Твери, но после её ухода из жизни не доводилось…
        Князь Михаил обнял племянника, велел истопить баню. Потом, передыхая, они сидели за трапезой и разговаривали о наболевшем: вспомнили великую княгиню Марию, её преждевременную смерть. Князь Михаил сказал, что слух был, в её хворях бояре московские замешаны…
        Потом тверской князь осудил выбор Ивана Третьего, говорил: греческая царевна, дескать, заставит государя по-новому глянуть на великое княжение.
        Молодой князь уже намерился отойти ко сну, а Михаил Борисович своё говорит, сон разгоняет: Иван Третий-де замыслил Тверское княжество под себя подмять…
        Пробудился великий князь Иван от щебета птиц за окном, окриков дозорных на тверских стенах. За стекольцами пробивался блеклый рассвет.
        Неожиданно припомнился разговор с дядей. Обижается князь Михаил на государя. Однако когда молодой Иван спросил, как Михаил поступит, ежели Орда на Русь пойдёт, ответ был достойный:
        - Распри наши княжеские и обиды наши нас, русских, касаемы. Но не доведи Бог иноземцам в них вмешаться! Тут мы заодно стоять должны!
        Отсидев утреннюю трапезу, Иван Молодой покинул Тверь. Далеко за город его провожал князь Михаил Борисович. Спешились. Дядя положил руку на плечо племяннику:
        - Коли чего, князь Иван, помни, ты мне не чужой. Кровь в тебе наша, тверичанская, и я завсегда приму тебя.
        Воскресную службу великие князья Иван Васильевич и сын его Иван Молодой отстояли бок о бок.
        Службу вёл архиепископ Иов. Прихожан было мало, и собор пустовал.
        Густой бас дьякона и мягкий тенор Иова уносились ввысь и снова возвращались.
        В соборе пахло ладаном, горели свечи. Молодой князь чуял, что отец чем-то недоволен и непременно заведёт разговор. Но о чём? О поездке в Устюг или Вологду? Но о том он поведал государю в день возвращения. Рассказал, о чём говорили с тверским князем Михаилом Борисовичем. А когда речь зашла о князьях, какие на помощь иноземцев полагаются, отец нахмурился:
        - Сказываешь, Михаил тех князей судит? Так почто он сам с Казимиром сносится? Михаил Шемячичам уподобился…
        Храм покинули молча и так же молча во дворец вошли. Уже в сенях Иван Васильевич обронил:
        - После трапезы, сыне, поведай мне обстоятельно, о чём у вас с Михаилом разговор вёлся.
        Молодой князь усмехнулся. Подумал, кто-то из дворян, его сопровождавших, донёс.
        На душе осадок неприятный возник. Разве мог он передать отцу, как сурово судил Михаил его предстоящий брак с греческой царевной?
        Но ведь Иван Молодой и сам понимал, что у князя Михаила в словах жёлчь, потому как он не может смириться, что отец памятью великой княгини поступается.
        И уж, конечно, не мог молодой князь передать отцу, как, прощаясь, Михаил Борисович сказал: «Помни, Тверь тебя завсегда рада принять…»
        Выйдя из трапезной, уединились в малой палате. Разговор вели короткий, не присаживаясь. И впервые молодой московский князь защищал тверского князя:
        - Почто ты, отец, Михаила сурово судишь? Не враг он Москве и зла ей не желает.
        Иван Третий сурово оборвал сына:
        - Ты, Иван, князя Михаила по словам судишь, а я по делам. Он в душу твою лез. Отчего же, когда великая княгиня Марья жива была, Михаил заверял, что с Москвой ему по пути, а ныне слова те позабыл? Ох, как бы я хотел прочитать грамоту Михаила, какую писал он литовскому Казимиру!
        И, оборвав речь, направился к двери. Потом вдруг обернулся, бросил:
        - Приглядись, сыне, к тверскому князю Михаилу…
        Развернув пергаментный свиток с нанесённой на нём географической картой, молодой великий князь Иван долго смотрел на границы Московской Руси, ещё дедом и отцом покорённые земли. Вот пермяки и зыряне, а вот манси и югра…
        А эти территории раньше Великому Новгороду принадлежали. Они до самого Студёного моря распростёрлись. Князь Иван устремления московских князей одобрял, но отчего отец, покоряя Новгород, сучья вырубил, а корни оставил?
        С властью князей ярославских и ростовских навсегда покончил, а с рязанским князем продолжает в мире жить. А всё потому, что жена князя рязанского - сестра государя московского Анна Васильевна.
        Вот и с Тверским княжеством отец мирился до поры…
        Иван оторвал глаза от карты, подумал, что ныне Московская Русь ведёт войны по-новому. Раньше, бывало, выводил великий князь войска и вёл их на врага. Воинство строилось по полкам: правое крыло, чело и левое крыло. А засадный полк дожидался окончательного удара.
        Теперь государь направляет действия воевод из Москвы. Так, на Казань ходили не одной ратью. А ещё раньше на Новгород Великий, когда воевода Даниил Холмский первым город осадил…
        Князь Иван Молодой задумался. Да и было над чем. Грозная сила собирается в низовьях Волги. В Сарае хан Ахмат нависает над Московской Русью. Какую дорогу изберёт он? Поведёт ли Орду дорогой Батыя или иной путь протопчут его кони?
        Смотрит Иван на карту, а перед глазами проносятся ордынские полчища, стонет русская земля под копытами сотен тысяч коней, скрипят кибитки и арбы и растекаются, подобно саранче, по московским землям татарские воины…
        Где заступить Орде дорогу? Да и успеет ли ополчение подтянуться к Москве?
        Когда в Устюг и Вологду ездил, с воеводами разговаривал, верил - все готовы встать на защиту Москвы. Только бы собраться воедино… Прав был государь, когда говорил, что сила силе противостоять должна…
        Так встанут ли на пути Ахмата русские полки? И великий князь Молодой думает, что у хана два пути. Он может пойти на Рязань, как ходил десять лет назад и был отброшен. Но сейчас он двинется огромной массой и может избрать дорогу иную - либо на Тулу, либо на Калугу. Тогда надобно перекрыть ему путь на Угре-реке. Успеть встать всеми полками…
        В дворцовых переходах повстречал молодой князь Иван воеводу Даниила Холмского и поделился с ним своими соображениями.
        Князь внимательно посмотрел на Ивана. Перед ним стоял не тот юный князь, с каким наряжали посольство в Крым, а зрелый воин, великий князь Московский.
        - Ты, княже, о том же думаешь, что и меня заботит. У нас, великий князь Иван Молодой, одни предположения, а у Ахмата свои соображения. Однако ежели изберёт он войну с Московской Русью, то, думаю, твоя правда. Пойдёт он на Тулу, самой короткой дорогой на Москву…
        Иногда великий князь Иван Молодой начинал судить поступки отца иной мерой, чем прежде. И тогда всему находилось оправдание. Так его, Ивана Третьего, любовь к тверской княгине Марии канула в вечность, уступив место политической страсти великого государя всея Руси.
        По мнению Ивана Молодого, эта страсть стала для Ивана Третьего превыше всего, затмила все прежние чувства.
        Когда молодой князь обращался к истории, он видел тому примеры. Хотя бы заглянуть в славянскую историю. Владимир, киевский князь, крестивший Русь, отрёкшись от язычества и порвав все связи со своими многочисленными жёнами, взял себе христианку, сестру византийских императоров Анну.
        Разве Владимир любил её так, что мог поступиться прежними страстями? Нет, он об одном мечтал: видеть Киевскую Русь государством могучим, единым…
        Вот и Иван Третий берет в жены гречанку, богатство коей в одном - в её родословной. И это при отцовской скупости! Ему нужно родовое древо Палеологов. Через него он роднится с негаснущей славой древнего Царьграда!..
        Иван Молодой верит, что московские великие князья по праву владеют шапкой Мономаха через последнего киевского князя, и далее через Юрия Долгорукого, Александра Невского, Ивана Калиту, Дмитрия Донского тянется древо московских князей.
        И что по указанию государя и с благословения митрополита Филиппа начали возводить в Кремле храм Успения Богородицы - тоже закономерное обоснование власти великих князей московских.
        Да и пора настала. Старый храм возведён ещё Иваном Калитой при жизни первого митрополита московского Петра. Храм пришёл в ветхость, грозил рухнуть, брёвнами подпирали. А новый храм по образцу Владимирского собора возводят, со всем его благолепием.
        Когда Иван Молодой начинал судить отца, Ивана Третьего, этой мерой, он находил в его действиях оправдание многим поступкам…
        Вторая поездка в Рим пугала послов великого князя Московского не на шутку. И чем ближе становился день, когда они окажутся в Ватикане, тем больший страх овладевал ими.
        В первый приезд Саньку вообще не впустили в папский дворец, а ныне ему предстоит присутствовать при обручении Фрязина с царевной.
        А Иоанн Фрязин в прошлый приезд такого страха не чуял, какой ныне доведётся испытать.
        В тот раз ну повидал Фрязин царевну издалека, ну вручили ему парсуну, спросили, какую веру он исповедует. Иоанн католиком назвался, не признался, что православие принял. С тем и Рим покинул. А в нынешний приезд Фрязину с самой невестой государя московского надлежало обручаться, великого князя представлять. А кто он такой, Иоанн Фрязин? Может на вопросы папы либо царевны ответствовать? А ему, юсланцу великого князя Московского, ни в какие беседы не велено вступать…
        Опасался Иоанн: ну как не угодит он своими ответами папе либо прознают на Москве, что держался он не с подобающим достоинством, - тогда какой милости ждать ему от великого князя?
        К счастью, приставленный к нему дворянин Санька, Александр, сын Гаврилы, по-италийски не разумеет, тем паче по-латыни.
        Тревожно заплакали колокола в Серпухове. Запричитали богомольные старухи. Потянулись в княжьи хоромы серпуховские бояре. Умер князь Юрий, брат великого князя Ивана Третьего…
        Распахнулись городские ворота, выехал гридень на Московскую дорогу. Сорвались первые снежинки, кружась, опускались на лицо гридня, таяли.
        Он не пустил коня вскачь, взял в рысь. Дорога-то не короткая, до Москвы чуть больше сотни вёрст, как бы коня не заморить. А в Москву гридень полагает приехать к утру…
        Горькую весть везёт он государю. Мысль одна другую сменяет. Десять лет служит он в дружине князя Юрия и не может взять в толк, отчего не женился тот? Детей нет. Кому удел наследовать?
        Стучат копыта по мёрзлой земле, секут снежинки. Темнеет быстро. Справа от дороги изба, оконце бычьим пузырём затянуто. Через него свет лучины пробивается.
        Гридень думает, хотя бы снег не посыпал, иначе занесёт, закрутит. С дороги бы не сбиться.
        Спать не хотелось. Да и раздумья одолевали. Эвон как смерть приключилась: ходил-ходил князь, и нет его…
        Никогда хвори не одолевали его, и на тебе, в одночасье не стало. Лёг днём передохнуть и не поднялся… Ужели лихие люди чем опоили? Князь ворожеек привечал. Они с него заговор снимали…
        А в беспутстве Юрий замечен не был. Всему дому учёт вёл строгий, чтобы никто на княжеское не посягнул. Старая домоправительница, его кормилица, ключи от всех клетей у пояса держала…
        Одно и любил Юрий - баню крепкую. Бывало, нагонят девки пару, князь разоблачится, ляжет на полок, а баба ядрёная ему спину мнёт, веником берёзовым хлещет.
        По полдня Юрий из парной не выходил. А когда появится, красный, как рак варёный. И за трапезой квасом холодным упивался…
        Конь с рыси на шаг перешёл. Снег не на шутку повалил. Всё вокруг стало бело: и лес, и ближние деревья, и дорога.
        «Пожалуй, половину дороги минуло», - подумал гридень и, сняв рукавицу, достал из кожушка краюху ржаного хлеба и пожевал. Захотелось пить, ловил языком снежинки.
        Хлестнув коня, поскакал…
        До Москвы добрался, едва стража ворота открыла. Минуя Земляной и Белый город, въехал в Кремль.
        ГЛАВА 18
        Смерть князя Юрия больно отозвалась в душе Ивана Молодого. Из всех отцовских братьев он больше всех его любил. Юрий был ему интересен. Никто так не знал историю княжества Московского, их родословную ветвь, как князь Юрий.
        Когда случалось ему бывать в Москве, он подолгу засиживался у молодого Ивана и его рассказам не было конца…
        От князя Юрия Иван впервые услышал, как прадед его князь Василий Дмитриевич, женившийся на дочери литовского князя Витовта, чуть не столкнулся с грозной силой, двинувшейся на Русь, со свирепым ханом Тамерланом, Тимуром.
        Тогда Русь едва не подверглась второму Батыевому разорению.
        Великий князь Василий Дмитриевич с войсками и святой иконой Казанской Божьей Матери заступил дорогу огромной орде Тамерлана под Ельцом.
        Но грозный Тимур, Бог знает по какой причине, не дал боя московским полкам, возвратился к себе в Самарканд.
        После смерти Юрия на обратном пути с похорон Иван Молодой подумал, как распорядится отец уделом брата. И пришёл к убеждению, что великий князь возьмёт его на себя…
        Проезжая мимо старой мельницы, Иван вспомнил, что здесь он когда-то передыхал. В тот день мельница не работала. Не падал водопад на её лопасти, и колесо не вращалось. Они с мельником сидели на берегу, на озере плавали кувшинки и дикие утки. Старый мельник поведал ему, что здесь, на мельнице, ночевал дед Ивана Василий Тёмный…
        После похорон Юрия великий князь Иван Третий, как и догадывался Иван Молодой, весь удел взял на себя. Он объявил о том братьям, когда они сидели за поминальным столом.
        О, как они возмутились, накинулись на великого князя! Они кричали, что он ограбил их. И неизвестно, чем бы всё это закончилось, не вмешайся их старая мать. Ещё накануне побывал у неё любимый сын Андрей Большой с жалобой на великого князя Московского.
        Прикрикнула старая княгиня, кулачком по столу стукнула:
        - Аль не на тризне вы? Тебе, государю и великому князю, негоже меньших братьев обижать. Прирежь к их уделам городков и сел, какими Юрий владел…
        Окрик матери утихомирил братьев. Смирился государь: к чему в семью разлад вносить накануне приезда греческой царевны…
        Они приехали в Ватикан, и их принял кардинал Антоний Бокумре. Московским послам стало известно, что этому кардиналу папа поручит сопровождать невесту на Русь. Антоний должен побеседовать с послами. Но так как русский дворянин Александр италийского языка не знал, то Антоний избрал для беседы Фрязина. Ко всему ему и предстоит представлять на обручении самого великого князя Московского.
        Кардинал призвал Фрязина и принялся наставлять его:
        - Великая честь тебе уготована, сын мой. Сам папа будет обручать вас. Знаешь ли ты, что надлежит невесте и тебе выслушать слово его высокопреосвященства, преклонив колени?
        Иоанн в ужасе вспомнил наставления митрополита Филиппа: «Помни, сын мой, ты государя московского представляешь, не преклоняй колени перед латинянином!»
        Переминаясь с ноги на ногу, Фрязин ответил, заикаясь:
        - Ваше святейшество, если бы это было моё, Иоанна Фрязина, обручение, один сказ, но поскольку обручаюсь я за великого князя, то встать на колени мне не должно. Великому князю Московскому не стоять на коленях даже перед папой. Государь московский встаёт на колени разве что перед святыми образами. За царевну ответ дать не могу, она пока невеста и сама себе указ, но когда женой великого князя станет, тогда и она на колени не опустится.
        Кардинал побледнел:
        - Гордыней обуян ты, Иоанн. - Насупил брови. - Разве ты не католик и не ведаешь, что на этой земле папа - наместник Бога? Так завещано самим Петром!
        Фрязин понял, что гроза, нависшая над ним, не миновала. Но он не встанет на колени перед папой, хотя обручение и состоится. Иоанн Фрязин повезёт греческую царевну в Москву.
        - Ваше святейшество, я верный католик. - Иоанн скрыл, что в Москве принял православие. - Мне ли этого не знать? Но я исполняю здесь волю моего господина. Нарушу её, и меня по прибытии в Москву ожидает казнь.
        Кардинал укоризненно покачал головой:
        - Не латинянина речь твоя. И скажи, что слышал ты об унии Флорентийской? Готовы ли попы православные принять её?
        - Ваше святейшество, что мыслит об унии митрополит, мне ли ведомо? А попы в храмах о том речь с прихожанами не ведут. А ещё мне известно, что московского митрополита Исидора, который во Флоренции унию подписал, великий князь Василий Тёмный, отец нынешнего государя Ивана, с митрополии свёл и велел из Москвы изгнать…
        - Честно ты поступаешь, Иоанн. Но я надеюсь, что мне удастся привести православную церковь к унии, вернуть заблудшие души в лоно католичества!
        - О, ваше святейшество, если вы приложите силы, то успех вам обеспечен. Я слышал, великий князь Иван Васильевич к латинству склонен, и, если его невеста убедит государя, он поможет папе в походе против турок…
        Санька был на обручении, в тронном зале. Он стоял в дальнем углу и видел всё со стороны. Папа сидел на высоком помосте в окружении кардиналов в пурпурных мантиях. Павел Второй что-то говорил, и все в безмолвии слушали его. Фрязин стоял рядом с невестой, и она, пышная, в царской диадеме, в голубом наряде, показалась Саньке необычайной красавицей.
        Вот она опустилась на колени. Папа протянул Фрязину мешочек с золотыми деньгами, и Иоанн не устоял, рухнул на колени. Ахнул Санька: Фрязин, православный, на обручении именем государя московского на коленях перед латинянином ползал? Не миновать Иоанну казни по возвращении. Поди, в Москве сечь его будут на дыбе. Не коснулась бы казнь и его, дворянина Александра, сына Гаврилы…
        Страх обуял Саньку, и не успокоило даже предстоящее возвращение домой сушей через Францию и Германию.
        В первой половине июля поезд из многих карет с невестой для великого князя Московского выехал из Рима.
        Из далёкой Пермской земли от воеводы князя Фёдора Давидовича Пёстрого-Стародубского скакал гонец с радостным известием. Воевода кланялся великим князьям московским Ивану Третьему и Ивану Молодому новыми землями. На свой страх Фёдор Давыдович расширил пермские владения. Отказался местный князёк Михаил подчиняться Москве, не признавал великих князей, а потому воевода Пёстрый-Стародубский с ратными людьми пошёл на князька войной. Через глушь лесную, тёмную пробирались, всяким гнусом съедаемы.
        До Камы-реки добрались, сообщал Фёдор Давыдович, а дальше пошли на конях, плыли притоками на плотах. На речке Чердынь изготовились сразиться с тем князьком Михаилом, да он на речку Калву побежал. Там его настигли и в бою любом в плен взяли.
        А где речки Калва и Поска сливаются, срубили ратные люди новый городок во славу великих князей московских.
        И ещё порадовал воевода князь Пёстрый-Стародубский: если идти на северо-восток, там каменные горы и река Обь, край Сибирский…
        Когда гонец в Москве объявился, Иван Третий находился в Дмитрове. Выслушав посланца, Иван Молодой обрадовался и за ту победу велел передать князю Фёдору Давыдовичу золотую деньгу…
        Укрепляется Московская Русь, ширятся её границы, но молодого князя Новгород Великий беспокоит. Побывал он там, казнил злостных ослушников, а люд не унимается. Надобно новый поход готовить, а государь отмалчивается: то ли Ахмата остерегается, то ли невесту ждёт.
        Но Ивана Третьего заботы тяготят, покоя не дают дела государственные. Вот и в Дмитрове побывал, спор с братьями унимал. Борису дал Вышгород, Андрею Меньшому - Тарусу, а Андрею Большому мать, старая великая княгиня, от себя городок Романов на Волге выделила. На этом братья крест целовали…
        Тяжкое бремя власти. Едва унялись удельные князья, как хан Ахмат грамоты одну за другой шлёт, дани требует. Не мирится, не хочет признать, что Русь не та, что сто лет назад. Не будет хану от Руси ныне никакой дани…
        И Иван Третий, как и великий князь Московский Иван Молодой, думает, что хан есть хан, а ежели сами русичи с недругами союза противу Москвы ищут? Эвон из Новгорода знак подают посадник новгородский, а особливо старая Марфа-посадница - всё-то ей неймётся. У Борецкой одна мысль - с Казимиром, королём польским и великим князем литовским, урядиться.
        Вредная старуха, на Москву злостью исходит, ядом брызжет. А как её изобличить? Вот и сын Иван в Новгороде побывал, а на неё явных улик не подобрал, никто на неё не показал…
        Едва государь из Дмитрова воротился, как Иван Молодой душу порадовал: Москва над Пермской землёй крылья распростёрла.
        Такая весть ещё больше распалила бояр московских. На Думе решительные голоса раздавались, кричали: «Веди, государь, полки на Новгород!» Молодой князь Иван заодно с ними. Но им невдомёк, что Ахмат, хан Золотой Орды, кривой нож в спину Москве занёс!
        Ночью не спалось. Мысли плутали. И не ожидание невесты будоражило его. Что какая-то женщина займёт место Марии - с этим он смирился. Вот и митрополит Филипп говорит: «Живой о живом думать должен…»
        Нет, мысли великого князя Ивана Васильевича об Угрозе, какая постоянно нависает над Москвой. Думы одолевают, одна страшнее другой…
        С той поры, как Менгли-Гирей стал ханом Крыма, татары из-за Перекопа меньше угрожают Московской Руси. Крымцы совершают набеги больше на малоразорённые Польшу и Литву.
        А Ахмат? Золотая Орда? Издавна она привыкла грабить русские княжества и дань получать. Со времён Ивана Калиты сами русские князья обирали свои княжества, чтоб ублаготворить ордынских ханов…
        Иван Васильевич позвал отрока, дремавшего у двери:
        - Покличь молодого великого князя!
        Государь сидел нахохлившись. Свет свечи отбрасывал причудливую тень. Вошёл Иван Молодой. Видно, он уже спал, был в наспех накинутом на плечи опашне. Сел рядышком, и чем-то добрым от него повеяло. Ровно мать его, Мария, здесь. Даже сердце защемило.
        Однако Иван Васильевич отбросил нахлынувшие чувства.
        - Вот, сыне, никак не уразумею, как угрозу Ахмата от Москвы отвести?
        Молодой великий князь молчал недолго. Заговорил, будто ответ у него был давно заготовлен:
        - Что дань не повезём в Сарай, так и Дума приговорила. И мыслится мне, отец, надобно к Ахмату слать посольство. И не боярина какого-нибудь захудалого или древнего, а дьяка умного, зоркого, чтоб всё высмотрел, речи красные вёл и Ахматке в душу влез. Да ко всему чтоб умел без толмача обходиться.
        Теперь задумался Иван Третий.
        - Такого дьяка сыскать мудрено. А уж из бояр такого не вижу… Вот разве дьяк Никифор Басенков? Отец его служил воеводой у отца моего, Василия Тёмного.
        - Так его и пошли, государь.
        - Добро, сыне. Ступай, а я ещё поразмыслю. Верно, совету твоему и последуем. - И улыбнулся :- Одна голова хорошо, а две ещё лучше.
        Зимняя вьюга отодвинула рассвет. Снежные вихри клубились, поднимаясь над дворцовыми и митрополичьими палатами, взвивались выше боярских хором.
        Когда молодой князь Иван оделся и вышел из дворца, пурга стихла. Только иногда рванёт полы княжьей шубы, сыпанёт в лицо колючей крупой.
        Занесло Москву снегом. Сугробы под боярские оконца, а у простого люда и до стрехи достало.
        Мальчишки бегают на лыжах, им весело. Те, кто попроворней, успели расчистить снег с горок, на санках забавляются либо, привязав к лаптям полозки - коньки, скользят.
        Дровни по заснеженной дороге проедут - одни, другие, - глядишь, и дорогу прокладывают, накатывают, а к проруби и колодцам бабы тропки протаптывают.
        Вышел великий князь Иван Молодой и стройкой Успенского храма залюбовался. Несмотря на непогоду, мастеровой народ суетился. Таскали по лесам кирпичи, тёс. Пять месяцев прошло, как всем миром святой собор закладывали, и вот уже кладку ведут.
        Споро работают российские умельцы, будто играючи трудятся. К середине лета в рост человека возвели.
        Смотрит молодой князь - мечутся мужики по подмосткам, кирпичи из рук в руки перебрасывают. Тут голос позади раздался. Оглянулся - митрополит Филипп говорит:
        - Год минет, и возведут стены. Потом купол поставят, а литейные мастера колокола отольют. И верю я, потечёт святой звон этих колоколов по всей Руси и святое слово у каждого православного не токмо на Устах, но и в деле должно быть. Слово это: «Не хлебом единым будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих».
        Митрополит взял молодого князя за руку, повёл Через Соборную площадь к Чудовому монастырю.
        - Ждёшь, сыне, невесту государеву? Иван промолчал.
        - Смирись, сыне, я тебе говорю. Станет византийка великой княгиней, и всей Руси от того польза великая. Возвысятся московские великие князья над всеми князьями. И ты, и отец твой, Иван Третий, вознесётесь превыше всех. Я тебе о том сказываю. И утверждаю, по мужскому роду вы не токмо Рюриковичами будете, но и в родство с Палеологами вступите, право на престол византийский обретёте. Я не о том ли сказывал отцу твоему?.. Это, сыне, для Московской Руси благо, но и папа римский это знает, и государи европейские давно смекнули…
        Иван Молодой согласен с митрополитом. Правду говорит владыка. Примет Московская Русь и герб византийский, двуглавый, и объявит себя покровителем всех христиан от неверных…
        На Думе, когда бояре о Новгороде речь повели и великий князь Иван их поддержал, Иван Третий голос возвысил:
        - Чую, придёт час, и смирится Господин Великий Новгород, сломит гордыню свою. Но тот час ещё не наступил…
        Чего только не нагляделся Санька дорогой, какой везли государеву невесту: разорённые и покинутые городки и деревни, опустевшие земли, бежавших жителей Южного края, рассказывавших о непобедимых и свирепых турках, которых надо ожидать с Балканских гор…
        В пути Санька даже забывал позор в папском дворце, а когда вспоминал, дрожь пробирала: как бы не понести за него ответ перед государем…
        Поезд невесты ехал владениями короля Франции и чем дальше удалялся на северо-запад, тем меньше было слухов о нашествии турок-сельджуков, тем спокойнее была жизнь народов.
        К началу сентября добралась Софья до Любека, славного города торгового Ганзейского союза. В ту пору Любек процветал, городская казна богатела. При' крытый от азиатских кочевников город жил морской торговлей. Красота Любека поражала. Даже Рим не мог сравниться с Любеком своими постройками. Казённые дома отливали позолотой крыш, точёные камин кирх и храмов, стены и стрельницы удивляли кладкой.
        По стенам домов цепко полз вечнозелёный плющ, а по улицам по трубам журчала питьевая вода. В порту покачивались торговые и военные корабли Ганзейского союза.
        Ночные улицы нередко шумели до рассвета. Весёлые студенческие гулянки подчас оканчивались драками и бранью. Раздавались окрики бодрствующих стражей. В порту светились фонари и горели факелы. Жили своей жизнью питейные заведения, визжали неугомонные беспутные девки.
        В Любеке византийская царевна передыхала. Утомила не только дорога, но и постоянные наставления кардинала. О чём бы ни заводил речь Антоний, непременно сводил к тому, в чём его напутствовал папа. А папа говорил кардиналу:
        - Софья мной и унитами воспитана, и тебе, Антоний, семена, брошенные в душу невесты великого князя, каждодневно взращивать, дабы она склоняла митрополита и всё православное духовенство к унии.
        Разминая затёкшие от сидения ноги, кардинал выбирался из повозки и шагал рядом с каретой невесты. Та иногда слушала, но чаще, закрыв глаза, делала вид, что спит.
        В обозе в последней повозке ехали московские послы. Они не досаждали Софье, и казалось, их совсем нет в обозе. Иоанн Фрязин ни на что не обращал внимания, но Санька всё видел, замечал, как впереди кареты невесты латиняне несли свой латинский крест-крыж, как во встречных деревнях и городках народ встречал Софью, и тогда кардинал выходил к люду и читал какие-то проповеди.
        Молва о том, что это поезд воспитанницы самого папы, которая едет в таинственную Московию к князю русичей, опережала Софью. Говорили удивлённо:
        - Смотри ты, греческая царевна в такую варварскую страну отправилась!
        Слыша такие слова, Антоний гордился собой. Папа послал его на Русь, потому как вверил ему судьбу унии.
        - Церкви нашей брак этот выгоден, - говорил кардинал. - Уния способна объединить расколовшийся христианский мир.
        Но Санька думал не так, как Антоний. Санька был уверен, латиняне готовы влезть в душу православную. Он ещё не знал, что папа сказал кардиналу:
        - Когда ты, Антоний, вступишь на землю русичей, а впереди тебя понесут латинский крест, это будет началом присоединения церкви греческой к Флорентийской унии, к вере нашей истинной.
        Кардинал разделял взгляды папы. Уния подчинит православного митрополита верховной власти папы римского, а ксёндзы обретут свою паству на русской земле.
        Саньке всё это неведомо, но он догадывается, что посланник папы хитрый и коварный, - не стал бы он злым нунцием при великой княгине Софье…
        Настёна ждала Саньку с нетерпением. Хотела порадовать рождением сына. Она и первенца назвала Санькой. То-то будет удивление! Уезжал Санька в Рим, поговаривали о девке, а воротится - Настёна с сыном встречают.
        Заходил к Настёне сам молодой великий князь, подержал новорождённого, агукнул, а потом как-то враз погрустнел и удалился.
        Зима наступала властно. Сухая, без дождя и сырости. Снег опустился на мёрзлую землю.
        Ещё в начале сентября византийская царевна села в Любеке на корабль, чтоб продолжать путь по морю до Ревеля, а уже оттуда снова сушей до самого русского рубежа.
        С Чудского озера задули сырые ветры. Они ударялись о замшелые бревенчатые стены и башни Пскова, врывались в город, задирали почерневшую от времени солому крыш, срывали пожелтевшую листву.
        С вечера псковичи готовили насады, обитые доской ладьи, устилали корму домоткаными цветастыми холстами, а на насаде, на котором греческая царевна через реку Великую должна переправляться, развернули персидский ковёр.
        Поутру бояре московские, прибывшие в Псков сопровождать невесту великого князя, духовенство и псковичи, люди именитые, переправлялись на противоположный берег, всматривались, когда покажется поезд византийской царевны.
        Народ одолеваем любопытством, переговаривается:
        - Ну-тка поглядим, что за царевну из Рима везут! Впервой великие князья московские из заморских себе жену выбрали, прежде из своих княжон приглядывали…
        Вдруг задвигался, зашумел народ. Со стороны рубежа показался конный дозорный с криком:
        - Едут! Едут!
        Тут же в Пскове ударили колокола, и торжественный перезвон разнёсся по всей округе, поплыл над городом…
        Софья услышала колокольный перезвон, увидела вдалеке множество людей. Она знала, что её будут встречать в Москве, но чтобы уже на самом рубеже, за много вёрст от Московского Кремля ей оказывали почести, достойные великой княгини, - это слишком!
        Кардинал сказал ей:
        - Я вижу православных попов и народ. Они радуются твоему приезду. Их любовь к тебе не первый ли признак, что настанет торжество унии? Быть христианской вере единой.
        - Ваше преподобие, коль вы узрели православное Духовенство с хоругвями и крестами, то не выпячивайте вперёд латинский крыж. Не возмущайте люд православный, вы сопровождаете невесту великого князя Московского, не католичку, а православную.
        Антоний побледнел, поджал тонкие губы. Думал ли он, что Софья, воспитанница самого папы, ещё не став великой княгиней Московской, посмеет перечить кардиналу римской церкви?
        А Софья уже подошла под благословение псковского архимандрита, старого грека, и опустилась на колени к удовольствию народа.
        - Дочь моя, - сказал архимандрит, - ты вступила на Русскую землю, и отныне это твоя родина. Пусть она процветает в мире и согласии. Ты обретаешь здесь свой дом и отечество.
        С радостью слушала царевна речь священника. Потом говорили бородатые бояре на русском языке, и хоть непонятны были их слова, однако Софья догадывалась - они желали ей добра…
        Из Пскова оставшийся путь до Москвы византийская царевна проделала в поставленной на санный полоз карете, обитой изнутри алым бархатом и дорогими мехами.
        Невесту великого князя сопровождали бояре московские и оружные воины, следом тянулся санный обоз со слугами и холопами, а в конце скользил возок папского посланника кардинала Антония.
        Послам московского великого князя отвели место где-то в середине поезда. О Саньке и Фрязине будто забыли. Ну сосватали невесту, ну сопроводили! А дальше уж дело боярское. Слава богу, кормить не забывали, в обед совали краюху хлеба и кусок мяса отварного…
        Смотрит Санька, как на почтовых ямах смотрители суетятся, лучших лошадей Софье в карету закладывают. Голосистые бирючи выкрикивают, дорогу очищают:
        - Сто-ро-нись!
        И отворачивает в сторону, в сугробы снежные всяк встречный, пропуская поезд великой заморской невесты.
        ЧАСТЬ ВТОРАЯ. СОФЬЯ - ЦАРЕВНА ВИЗАНТИЙСКАЯ
        ГЛАВА 1
        
        хала Софья заснеженными полями и лесами, мимо сел и деревень, и казалось ей, что земля руссов бесконечна.
        О многом передумала будущая великая княгиня Московская. Думала и о том, чего ждут от неё папа и Ватикан. Но здесь, на бескрайних просторах Русского государства, твёрдо решила, что не станет проводником унии. Если кардинал Антоний станет напоминать ей о том, Софья ответит: принятие унии - дело православного Собора, а коли кардинал уверен в своей правоте, то пусть вступит в диспут с православными священниками…
        В окошко византийская царевна видела русских женщин в кожаных тулупчиках, любопытных ребятишек, бежавших за поездом, мужиков, кланявшихся невесте великого князя.
        - Твои подданные, дочь моя, - заметил кардинал. Но Софья оставила без ответа слова Антония. Под Можайском поезда с невестой дожидался архиепископ Благовещенского собора со строгим наказом кардиналу Антонию крыж свой в Москву не вносить, понеже митрополит Филипп, владыка церкви православной, в таком случае покинет город и папского посла с позором вместе с латинским крестом выдворят за рубеж.
        Круто сказано, но Софья согласна с великим князем и митрополитом и убеждена: в надёжные руки передаёт она право распорядиться гербом Византийской империи, а великому князю именоваться покровителем всех христиан…
        Удалился архиепископ Благовещенского собора, а Софья позвала кардинала в карету. Поскрипывал по снегу санный поезд, скакала обочь оружная стража. Храпели кони, разбрасывая копытами снежные комья. Ловко сидели в сёдлах дворяне, молодые, крепкие, зорко следили по сторонам, не созоровали бы лихие людишки…
        Не стала ждать Софья, когда Антоний заговорит первым, передала повеление великого князя и митрополита.
        - Вижу, - сказала она, - не станет православная церковь признавать Флорентийскую унию. Но если будет желание, ваше святейшество, то отстаивайте решение Собора на диспуте с православными попами, и да восторжествует истина. - Софья насмешливо посмотрела на кардинала. - В спорах рождается истина - так, кажется, говорили древние?
        Лицо Антония покрылось красными пятнами.
        - Дочь моя, ты отринула всё обретённое в Ватикане, забыла, что воспитана в духе Флорентийской унии, забыла, какой наказ получила перед святым престолом.
        Софья нахмурилась:
        - Святой отец, отныне становлюсь я великой княгиней Московской. Православная я, и если православная церковь не примет унию, то не приемлю её и я.
        - Я передам это папе, и он будет огорчён. Папа питал надежды на тебя, дочь моя. Ты развеяла наш миф. Папе горько будет услышать слова твои.
        Воля ваша. Если вы, святой отец, отказываетесь от диспута, чем я могу помочь вам?
        Кардинал пошевелил бровями. Софья знала, как больней ударить по папскому посланнику. И Антоний отвернулся.
        - Я не имею для диспута ни книг церковных, ни решений Флорентийского собора, - покидая карету, бросил папский посол.
        Для Саньки, следовавшего в последнем возке поезда, не осталось незамеченным, как выбрался кардинал из кареты невесты и побрёл в свою колымагу. Санька сказал Фрязину:
        - Смотри-ка, Иоанн, святой отец не в духе. Чем же его царьградская невеста озадачила?
        - С чего ты взял, Александр? Кардинал своё исполнил, скоро передаст Софью государю и небось получит от него богатые дары.
        - Может, и так, но опасаюсь, не заставил бы нас великий князь ответ нести, исправно ли мы вели посольство?
        12 ноября 1472 года.
        Полдень. Стихла вьюга, и проглянуло солнце. Сначала робко оно показалось в просвете туч, а вскорости небо очистилось, и солнце заиграло совсем не по-зимнему.
        С самого утра московский люд запрудил улицы, толпился на Красной площади у кремлёвских соборов. Гомон, выкрики неслись отовсюду.
        Но вот враз заблаговестили во всех московских храмах. Басовито гудели именитые многопудовые, им торжественно отвечали разной величины колокола и колокольца.
        Москва встречала византийскую царевну, невесту великого князя Московского Ивана Васильевича.
        Кремль Софья и взглядом не успела окинуть, как её со спутниками провели в собор, заполненный людьми. Все они были в дорогих нарядах, шубах неизвестного Софье меха, в украшениях из золота и сияющих камней в оправе.
        Подошёл седой митрополит, заговорил, и голос его был успокаивающий. Софья поняла: он благословляет её. Постепенно речь его сделалась строгой, и Софья не спускала глаз с митрополита.
        А как ей хотелось посмотреть на женщин, на великого князя, который стоял с ней рядом! Улучив мгновение, она повернула голову и обомлела. Она не ожидала увидеть такого. Перед ней стоял высокий статный мужчина с внимательными глазами под тёмными бровями и аккуратно подстриженной бородой.
        Он взял её руку, чуть прижал, и была та рука горячей, так что кровь вдруг прихлынула к сердцу Софьи. Она покачнулась, но князь Иван поддержал её.
        Всю службу правил митрополит. Когда Софья пришла в себя и чуть повела очами, она заметила в стороне братьев великого князя и здесь же, ближе, увидела его сына, Ивана Молодого, разительно похожего на отца, разве только без бороды. Он внимательно разглядывал будущую мачеху. Она почувствовала этот изучающий взгляд и поёжилась.
        Отстояв службу, Софью провели к матери великого князя. Невеста государева остерегалась этих смотрин больше всего. Ещё по дороге в Москву приставленная к ней боярыня рассказала, что великий князь любит мать и послушен ей.
        Когда Софью ввели в покои княгини-матери, она ожидала увидеть старуху. Но перед ней предстала женщина с царственной осанкой, которую и старой не назовёшь. Её глаза смотрели по-доброму.
        Софья заметила румяна на её щеках и улыбку. Она что-то говорила, но Софья не поняла. Потом ей перевели. Старая княгиня сказала:
        - Эта византийка недурна, была бы лишь умом достойна великого князя…
        Когда Иван Молодой увидел царьградскую царевну, он сразу понял, что отец получил достойную невесту. Она была не то что красива, но властна и потому не могла быть доброй к нему, молодому великому князю…
        Иоанна Фрязина великий князь не судил. Он предал его на собор священников.
        Всего один вопрос задал итальянцу митрополит Филипп:
        - Как мог ты, Иоанн, опуститься на колени перед латинянином?
        Ничего внятного не ответил Фрязин.
        Суров был приговор: дом монетного мастера Иоанна Фрязина разрушить, а его самого, заковав в железы, с женой и детьми сослать в Коломну на поселение…
        И было у неё, Софьи, венчание, и был свадебный пир с обильными столами и множеством гостей, когда молодые красивые девушки пели застольные песни.
        А ещё утром, на рассвете, её водили в баню, купали в душистых травах, гребнем расчёсывали распушённые волосы, и боярыня, одевавшая её, поведала, что невеста обязана перед первой брачной ночью разуть мужа.
        Всё выдержала греческая невеста, и когда в спальню вели, и когда раздевали, снимали с неё всё, обнажая бесстыже, а когда вошёл великий князь Московский Иван, она встала на колени, стащила с него мягкие, расшитые жемчугом сафьяновые сапоги и отдалась его ласкам.
        А утром за трапезным столом слегка разрумянившаяся Софья покосилась на великого князя Ивана Молодого. Тот вспыхнул под её взглядом и отвернулся.
        Мысленно сказал князь Иван, обращаясь к Всевышнему: «Господи, не введи мя во искушение, но избави от лукавого…»
        Встал и вышел из-за стола, чуть слышно прошептав:
        - Прости мысли мои греховные…
        В полночь над Москвой повис тревожный набатный гул. Его подхватили малые звонницы, понесли через ближние леса, будоража окрестные сёла и деревеньки.
        Этой ночью случился в Кремле пожар. Началось у церкви Рождества Богородицы. Не успели загасить, как огонь перебросился на митрополичий двор. Деревянные строения горели ярко. Сбежался весь московский люд. Трезвонили колокола, а пламя бушевало.
        Великого князя Ивана Молодого пробудил набатный гул и крики:
        - Москва горит!
        Иван знал, много бед причинили пожары Руси. В сутки-другие огонь сжигал целые города. Дотла сгорали рубленые княжеские и боярские хоромы, ремесленные посады, в пламени рушились бревенчатые крепостные стены. Но едва уляжется дым и не успеют просохнуть бабьи слёзы, как на пепелище люди рубили новый город…
        Натянув сапоги, князь выскочил из дворца. Пылали палаты митрополита. Из палат, из боярских хором, что в Кремле, челядь волокла кованые сундуки, лубяные коробья.
        Князь Иван кинулся на пожарище. Услышал голос князя Холмского:
        - Торопись, мужики, эвон, огнище перекидывается! Рушь, не давай пламени волю!
        Иван увидел митрополита. Тот стоял, воздев руки. Князь крикнул топтавшимся рядом с Филиппом чернецам:
        - Уведите владыку с пожарища! К утру справились с огнём.
        Митрополит так и не ушёл с пожарища. Только к рассвету вернулся он в покои, долго умывался над тазом, чернец поливал. Владыка тёр подгоревшую бороду, думал, отчего гневен Бог на Москву, что карает её огнём?
        Позвал служек, попросил отвести его на Троицкий двор. Так владыку причастили и соборовали.
        Он лежал на широкой лавке, и в очах у него бушевало пламя.
        К утру вошедший чернец увидел скончавшегося митрополита…
        На Вербной неделе съехались в Москву епископы со всей русской земли и на соборе был возведён на митрополичий стол епископ коломенский Геронтий.
        Боярская дума тихая, благостная. Сошлись бояре степенные, расселись по своим местам на скамьях вдоль стен, споры до поры не затевали.
        Иван Васильевич с сыном Иваном Молодым сидели в креслах, что на помосте, на бояр поглядывали.
        Наконец Иван Третий заговорил:
        - Ахмат во гневе, дань требует, через посла спрашивает, аль забыл великий князь Иван Васильевич, что Московская Русь данница ордынская?
        Бояре сначала робкие голоса начали подавать, потом зашумели:
        - Сколь веков платить? Аль Ахмат мыслит, что Золотая Орда на веки вечные на шею нам села?
        - Доколь унижаться?
        Иван Молодой прикрыл ладонью глаза, слушал. Бояре распалялись, одни кричали - платить, не доводить до греха, другие - против.
        Государевы братья долго выжидали, отмалчивались.
        Князь Холмский подскочил, взмахнул рукой:
        - Да, было время, собирали дань, но ныне не позволим!
        Иван Третий повернул голову к молодому великому князю Ивану, будто совета ждал. А тот недоумённо заметил:
        - Разве Русь Московская всё ещё та, какой её татары видели двести лет назад?
        Мялся государь: и те правы, и эти. Но ведь Золотая Орда в силе. А что воевода Юрьев в Сарае побывал, так то случайный набег, татары не ожидали. Но воевать с Ордой?..
        Но Дума, кажется, уже определилась: дань в Сарай не давать, повременить, посмотреть, что Ахмат предпримет.
        Приговорили бояре, однако не расходились, выжидали, что государь скажет. А Иван Васильевич по палате очами повёл и сказал:
        - Бояре думные, с того дня, как вступили мы в родство с византийским домом Палеологов, высоко вознеслась Московская Русь. Чую, настанет время и великие князья московские цесарями назовутся.
        Насторожились бояре: что ещё вздумается государю? А Иван Молодой на них с любопытством и насмешкой взирает.
        Государевы братья ровно на дичь стойку сделали, склонны кинуться на старшего брата: чего ещё взалкал? Угличский Андрей и Волоцкий Борис готовы выкрикнуть: «И так всю власть под себя подмял, аль того мало?»
        Видно, учуял это Иван Третий, смягчился:
        - Что цесарями зваться, так то ещё впереди, а вот печать наша и герб византийскому должны соответствовать, с двуглавым орлом византийским быть. И будут они означать величие Руси Московской.
        Иван Молодой смотрел на отца с уважением. С той поры, как тот связал себя браком с греческой царевной, молодой великий князь Иван знал, что отец свою власть, величие князя Московского приумножит властью Палеологов…
        Первым подал голос князь Даниил Ярославский:
        - Слова твои, государь, истинные. Земля русская превыше иных государств, так почто там цесари правят, а у нас великие князья? Негоже достоинства наши умалять!
        Бояре одобрительно зашумели:
        - Прав князь ярославский!
        - Кому как не Москве великолепие Царьграда принять? И герб и печать наши должны соответствовать византийским!
        Воеводы Беззубцев с Нагим-Оболенским крикнули в один голос:
        - Тем паче что дочь последних Палеологов Софья Фоминична в Москве ныне! А она единственная наследница величия империи Византийской!
        Тут молчавший до этого митрополит Геронтий посохом пристукнул:
        - Яко ты государь Руси православной, то и брать ей под своё крыло всех христиан, на каких иноверцы замахиваются!
        - Воистину! - загудела Дума. На том и порешили.
        Великий князь Иван Молодой намерился выехать в Торжок, когда вдруг случилось событие, изменившее его планы.
        В один из майских дней 1474 года стали рушиться стены нового Успенского собора, уже возведённые до второго яруса.
        Что было тому причиной, Бог ведает.
        Иван Третий дознание самолично вёл. Зодчие на камнетёсов валили, те на зодчих. И когда государь, окончательно запутавшись в поисках виновных, спросил сына, что делать, великий князь Иван возьми и посоветуй:
        - Надобно италийского мастера поискать, в той стране зодчие славные. Эвон какие дворцы и храмы возвели!
        В то время в Венецию отправлялся к дожу русский посол Семён Толбузин, человек рода честного.
        Дед его воеводой у великого князя Василия Дмитриевича служил.
        Позвал его Иван Третий и поручил сыскать такого мастера, какой бы на века строил.
        Ответственное и деликатное поручение Семён Толбузин выполнил с трудом. За большие деньги, десять рублей в год, согласился приехать в Московию знатный архитектор Аристотель Фиораванти, проложивший впоследствии дорогу на Русь великим иностранцам.
        ГЛАВА 2
        Как-то повстречался на княжьем подворье Ивану Молодому Санька. Князь спросил насмешливо:
        - Поди, вспоминаешь, как в отрочестве голубей пугали?
        - Нет, княже, недосуг мне о голубях думать. Я ноне насилу вину с себя скинул за Фрязина.
        Молодой великий князь пристально посмотрел на Саньку:
        - То так. Мог бы и ответствовать за грехи, в каких неповинен.
        Промолчал Санька. Встреча с бывшим товарищем не слишком обрадовала его. Видел, в какой власти князь ныне. А Иван Молодой продолжал:
        - Время настало, Александр, сын Гаврилы, суетное. Ровно тучи какие-то сгущаются и грозой пахнет. Ну как громыхнёт? Смекаешь ли?.. Как ту грозу отвести? Вот и думаю. - Взглянул на Саньку. - И мыслится мне, к посольской избе надобно поворотиться. Послам ноне следует за рубеж больше выглядывать… Решили посла к Ахмату нарядить. Задумал государь и с крымским ханом Менгли-Гиреем урядиться. А с посольством к нему тоже надобно слать боярина и дьяка необычного, такого, чтоб сумел Крым с Москвой заодно связать. Как видишь, Александр, сын Гаврилы, ноне не то время, когда Дмитрий Донской или Александр Невский полчищами на полчища вставали и бились. Теперь на воевод равняться должно. С разных сторон над недругом нависать, как на Казань ходили…
        Великий князь Иван Молодой выговорился, уже отошёл, однако повернулся:
        - К Настёне заходил я, сына твоего Саньку поглядеть. Проворен он!
        Иван Третий озадачил Посольский приказ, велев найти дьяка разума недюжинного и на язык воздержанного. И чтоб мог без толмача с татарами общаться.
        Долго подбирали, наконец остановились на Никите Васильевиче Беклемишеве. Хоть годами ещё и молод, но разумен от Господа. А уж на язык воздержан!
        Повстречал его как-то молодой великий князь Иван, посмотрел да и скажи:
        - Как мыслишь, Никита? Ахмат Москве враг - то известно, но друг ли ей Менгли-Гирей?
        Дьяк Беклемишев враз понял, на кого пал выбор, его в Орду пошлют, и исполнить поручение великого князя будет мудрено. Москва попытается искать сторонника против Ахмата, а таким может быть только крымский хан.
        Путь послу московскому избрали необычный, степью. Доном опасались: ордынские татары перехватят. Оно, правда, и в степи небезопасно. В степи разгульные казаки подстерегают…
        Перед самым отъездом дьяка привели к государю. Посмотрел он на Беклемишева изучающее, брови поднял:
        - Не молод ли, поручение-то необычное?
        - Я, государь, на то и дьяк приказа Посольского.
        - Коли так, то слушай и запоминай. Хан Ахмат орду на Москву пошлёт и захочет князя литовского Казимира в союзники заполучить. Ты, Никита, разумен и знать должен, как вести себя перед ханом крымским. Нам бы с ним урядиться в дружбе жить. Уразумеешь, дьяк? И ещё: коли случится лиху на Русь пойти, то стоять бы нам на врага заодно с ордой крымской. Друг другу другом быть, а недругу недругом…
        Поклонился Никита Васильевич, а Иван Третий продолжил:
        - Подпиши, дьяк Беклемишев, с Менгли-Гиреем такую ряду, чтоб не бывать мира между ордой Ахмата и крымцами…
        С тем и отправился дьяк Беклемишев, посол московский, к хану Менгли-Гирею.
        Далека степная дорога в Крым.
        Ехали с остановками и ночлегами. Костров не разводили, чтоб не привлечь лихих людей.
        Всё продумал дьяк Никита Васильевич: как станет убеждать Менгли-Гирея, чтоб заодно быть, а коли не согласится, так хотя бы короля польского и великого князя литовского в страхе держал. Крымцы своими набегами страшны.
        Уже до Перекопа добрались московские послы, когда узнали, что Менгли-Гирей свергнут и брошен в Манкуйскую крепость. Не успели послы московские одну новость переварить, как прослышали, что к крымским берегам причалили турецкие корабли, освободили Менгли-Гирея и снова посадили на ханский стол. Менгли-Гирей признал себя вассалом Турции…
        А московского посла дьяка Никиту Беклемишева, ограбив и избив, татары отпустили на Русь, пригрозив вдругорядь продать его в рабство…
        Басенкова, посла государева, в Сарае бесчестили. Хан Ахмат даже на порог дворца его не пустил, узнав, что он не привёз требуемой дани, да ещё сказывал, что о ней ему ничего не ведомо.
        Озлился Ахмат и велел кинуть посла в темницу и держать, пока великие князья московские не одумаются и не вернут долги.
        Сидит посол в темнице, а за глинобитной стеной базар шумит, мулла с минарета на утренний и вечерний намаз правоверных скликает.
        В первый месяц дьяк всё себя успокаивал, что хан вспомнит посла и освободит. Но Ахмат забыл о нём.
        Три месяца томится Басенков, надежду потерял, никто не является к нему. Только раз в сутки откроется дверное оконце, кинут дьяку лепёшку засохшую или кость голую, и снова захлопнется оконце. Даже во двор не выпускают. Оброс он, в теле сдал, одни кости да кожа. Мысленно к смерти готовится.
        Часто задумывался о нелёгкой судьбе дьяка Посольского приказа. Никто в защиту не выступит, а на чужбине как пса бездомного пихают…
        Однажды, открыв дверь, в камеру к нему заглянул мурза Гилим, поморщился, насмешливо спросил:
        - Когда твой конязь Ванька дань вернёт? Не знаешь? Вот и подыхай тут!
        Дьяк и сам думал, зачем послали его великие князья к Ахмату, аль не ведали, что хан не станет его миловать?
        Уж казнили бы за дело какое, что Москве на пользу, а то так, вроде мыши в мышеловку полез. И тут же на свой вопрос и ответил. Почему сам? Ведь по государеву указу в Орду отправился…
        А за стеной шумит, гудит базар голосами многими. Кони ржут, верблюды и ослы кричат, с минарета мулла голос подаёт. И никому до него, посла московского, дела нет…
        «Суета сует, - говорит себе дьяк, - для чего живёт человек? Родится, крестится, в делах, ему свойственных, срок жизненный отмеряет и уходит из жизни в мир иной…»
        И тут же сам себе возражает:
        «Ан нет, всё сущее из труда человека, даже самого малого, создаётся и из века в век к человеку переходит. Этим земля красится!..»
        Такие мысли нет-нет да и забредут в голову дьяка, но чаще тоска по дому одолевала. Избу деда вспомнил.
        Редко навещал он её, всё больше в хоромах отцовских жил…
        Прилежным школяром числился он, хотелось всё познать. Вот и познал! Теперь сидит во мраке, насекомыми съедаемый, смерти у Всевышнего просит…
        На подворье караван-сарая первый ярус - жильё.
        Комнаты тёмные, освещаются плошками, заправленными рыбьим жиром, и потому караван-сарай пропах рыбой.
        Рыбой и кониной кормился весь Сарай, рыбу и конину ели все. Еду варили во дворах под навесами в больших медных казанах, мясо жарили на угольях. Здесь же пекли лепёшки из проса, реже из муки.
        Прислонив к стене зеркало, приобретённое в лучшие годы жизни, торговый гость Дмитрий Лазарев, оказавшийся в столице Золотой Орды, костяным гребнем расчёсывал густые волосы и бороду.
        Сняв пук волос, он бросил его под ноги. Дмитрий Лазарев терялся в догадках, зачем позвали его, торгового гостя, к самому хану. Накануне разыскал его на базаре мурза Гилим, велел приготовиться.
        Дмитрий не на шутку испугался. В Сарай он попал случайно. Намеревался в Нижнем Новгороде торг вести, да соблазнился товарами бухарскими, каких, сказывали, в Сарае на торгу великое множество.
        Узнав, что поведут его к самому хану, струсил. Боязно, однако захотелось лицо русского торгового человека показать, вот и решил приодеться понарядней. Натянул длиннополый кафтан, нахлобучил отороченную соболем шапку, ногой притопнул и промолвил:
        - Знай, царь татарский, что есть торговый человек московский!
        Выйдя из караван-сарая, Дмитрий Лазарев подождал мурзу Гилима и, перейдя площадь, где толпились ордынцы, вступил во дворец.
        - Почто хан кличет меня? - спросил Лазарев. Гилим хитро прищурился:
        - Торговый гость подобен девке брюхатой, любопытно ему, кого родит.
        Купец больше не спрашивал. Они миновали стоявших мурз и беков, пошли коротким мраморным переходом с низкими кирпичными сводами и остановились перед железной кованой дверью.
        Не успел Дмитрий дух перевести, как дверь раскрылась, и он увидел хана. Ахмат сидел на низеньком, отделанном перламутром помосте, окружённый верными придворными.
        Изогнулся гость торговый в поклоне, промолвив:
        - Да продлит Аллах жизнь твою, великий хан, и жён твоих, и детей твоих на многие лета.
        - Аллах милостив ко мне, урус. Но почему ты не спросишь, зачем я велел позвать тебя?
        - Великий и мудрый хан, как неведомы мне мысли Всевышнего, так неведомо то, о чём говорить будешь.
        - Дзе, ты хитрый урус. Московский великий князь дань от Орды утаивает, и за то я бросил в клеть посла московского. Он будет сидеть, пока конязь Иван не пришлёт мне дань. Я отпускаю тебя, урус, в Москву, и ты передашь мои слова великому князю Ивану… А ещё передашь, чтоб не искал дружбы у врага моего, крымского хана Менгли-Гирея.
        Кланяясь, торговый человек Дмитрий Лазарев покинул ханский дворец и в тот же день поспешил выбраться из Сарая, моля Бога, чтобы помог ему в опасном многодневном пути на Русь.
        Купчиха Лазарева билась в слезах, на московском торгу припадками исходила. Окружившему люду выкрикивала:
        - Заморочил, окаянный! От татарвы вырвался в чём душа держится. А всё из-за князя великого Ивана Васильевича!
        Приставы купчиху допросили, она и поведала, что её мужика Митрия Лазарева Ахматка-хан принудил, едва жизни не лишил, а дьяка Басенкова в клеть заточил.
        Те слова приставы донесли молодому великому князю Ивану, а тот государю. Весть бабы с базара по Москве понесли, заговорили:
        - Ахматка на Москву двинулся!
        - Орда Дон перешагнула!
        Зловредные слухи быстро наводили панику. Торговые ряды пустели, лавки закрывались.
        Бояре собрались в думную палату, у всех один вопрос: когда хана Ахмата в Москву ждать?
        А кое-кто похрабрее выкрикивали:
        - Веди, государь, полки на Ахмата! Доколь Орде над Русью стоять?
        У таких сомнений в превосходстве Москвы над татарами нет. Эти князья высказывали, сколько конных и пеших ратников они готовы выставить и в какую броню их оденут…
        Молчал государь на Думе, чуть сгорбившись, слушал бояр. Иногда удивлённо поднимал брови или хмурился, реже улыбался. Когда, казалось, все уже унялись, неожиданно раздался голос Ивана Молодого:
        - Ахмат на Русь ещё не пошёл, и у Москвы сил на Ахмата достаточно.
        Враз притихли бояре, а молодой князь повторил:
        - У Московской Руси сил достанет, однако ту силу поднять надобно. Ополчение скликать!
        - То так, - кивнул князь Даниил Ярославский. - Эвон сколь у нас ратников!
        - Клич подай, государь, - проронил Слепец-Тютчев.
        - Борис Матвеевич истину сказал, государь, ополчение скликай!
        Дождавшись тишины, Иван Третий спросил:
        - А что делать с послом нашим, какой в Орде томится?
        Фёдор Давыдович Пёстрый-Стародубский совет подал:
        - Послать с татарином Касимом, что в Коломне живёт, выкуп за Басенкова!
        - Разумно сказал князь Фёдор, - поддержала Дума.
        Разъехались бояре, а государь сидел, о своём думал. Иван Молодой с ним остался. Наконец Иван Третий промолвил:
        - В словах твоих, Иван, я услышал голос мужа государственного. К отражению Ахмата готовиться надобно. И в том, что хан набег на Москву совершит, я уверен. Не был бы он таким же неожиданным, как набег Тохтамыша после Куликовской битвы.
        - Каков совет, отец?
        - Предстоит тебе поездка в земли северные, ополчение скликать.
        Государь потёр лоб.
        - Знаю, и Ахмат готовится… - повторил он.
        Великие князья, отец с сыном, ещё долго продолжали разговор о татарах, о том, что усобица разъедает их, а это во благо Москве, потому как, слава Богу, русская земля, кажется, преодолевает разброд, начинает сплачиваться, где миром, а кого и мечом усмирять приходится.
        - Нам бы только с Ахматом совладать, - сказал Иван Третий. - Опасен он для Москвы.
        Иван Молодой усмехнулся.
        Иван Васильевич удивлённо поднял брови:
        - Ты чему?
        - Бабушка, великая княгиня, учила меня; «Ты, внучек, на Бога надейся, да сам не плошай».
        - Истинна речь её. Вот и будем, сыне, на себя рассчитывать, на силы свои.
        Лето в самую середину вошло, жаркое, безводное, с чахлой растительностью, и лишь морем по всей степи волновались ковыли…
        Днями было знойно, пахло полынью, а на краю степи висело марево. Чудилось, там начало морю и берег с редкими деревьями. Но то было наваждение, за маревом лежала такая же степь. Она тянулась от нижней Волги до самого Дона.
        Всю северо-западную степь от Сарая и берега Волги, покуда видит глаз, усеяли тысячи кибиток и шатров.
        Днём это напоминало человеческий муравейник, а вечером в зареве костров казалось, что горит вся степь и река.
        На выпасах табунщики выгуливали мохнатых лошадей, низкорослых и выносливых в дальних переходах, свирепых - такие врага в бою, ровно псы злые, грызут до мяса.
        Тысячи и тысячи татар разбили лагерь. Голодные и оборванные, они ждали сигнала, чтобы пуститься в набег на Московскую Русь.
        Привели в эту степь свои тумены темники Абдула и Селим - два тумена жадных до добычи воинов. Давно уже не ходила Орда в походы на чужие города и сёла, оскудели татарские вежи [34 - Вежа - шатер, шалаш, юрта, кибитка.].
        Воины знали, что они воротятся из похода обогащённые. Так учили их сотники и тысячники.
        Развеваются на ветру у шатров военачальников хвостатые бунчуки - бунчуки воинственного народа.
        Скопище алчного люда готово двинуться на Московскую Русь, повторить подвиги темников Джебе и Субэдэ, великих полководцев бессмертного Бату-хана.
        Со степи тянуло кизячным дымом, запахом варёной конины, слышались голоса, смех. Воины довольны, кровь предстоящих сражений пьянит…
        Лагерь, казалось, жил беспорядочно, но так до поры. Стоило протрубить сигнальным трубам, и всё приходило в движение. Седлались кони, воины, подпоясанные саблями, с пиками и луками строились в десятки и сотни, сотни в тысячи, а тысячи в тьму [35 - Тьма - десять тысяч.], в силу грозную и беспощадную.
        Под её ударами будут рушиться города, гореть дома, и вереницы пленных погонят на невольничьи рынки…
        Так было всегда со времён непобедимого Чингисхана, чья орда проложила дорогу к последнему морю…
        Проделав утренний намаз, Ахмат вышел из белоснежной юрты, круглосуточно охраняемой рослыми сытыми нукерами, застывшими как изваяния.
        Сквозь узкие щёлочки глаз хан оглядел уже проснувшийся стан, разбросавшийся в глубину и в ширину до бесконечности, гудевший многоязыко. Поднимались дымки костров, суетились воины.
        Первые лучи солнца пробежали по степи, а вскоре всё оно огненным диском выкатилось из-за горизонта. Ахмат лениво зевнул, вернулся в юрту, уселся на ковёр, поджав ноги.
        Через приподнятые края войлочной юрты пробегал утренний ветерок. Глаза блуждали по таинственным узорам ковра. Думал ли неизвестный мастер, что на этом ковре будет восседать он, хан Ахмат, повелитель великой Орды?
        Чуть сутулясь, в юрту вступил слуга Теймураз - старый евнух из страны Колхиды. Он был в тёмном лоснящемся халате. Теймураз принёс казан горячей конины, поставил его перед ханом, а затем внёс бурдюк с кумысом.
        Ахмат ел неохотно. Вскоре он поднял на Теймураза взгляд, и слуга поспешил унести казан. В юрту заглянул верный мурза Гилим. Хан подал знак, и мурза, изогнувшись в поклоне, встал перед Ахматом.
        - Гилим, ты упоминал вчера, что нукеры изловили лазутчиков казанского хана. Зачем они пробрались в Орду? Только ли для того, чтобы убить темника Абдулу?
        Мурза наклоном головы подтвердил слова хана.
        - Вели нукерам поломать им хребты. А скажи, Гилим, какие ещё вести ты принёс мне сегодня?
        - Великий хан, Ивак, хан Сибирской орды, который в переписке с московским князем, слал к тебе своих послов. Но в степи на них напали разбойные люди и, ограбив, убили. Лишь один воин спасся, бежав.
        - Он не воин. Воины сражаются, не бегут. Трус недостоин жить… Распорядись, Гилим, чтобы он не вернулся к хану Ивану…
        ГЛАВА 3
        «Коран - великое учение», - утверждают окружающие Ахмата муллы. Для мусульманина Коран - книга жизни. И хотя хан ни одной суры Корана не читал, он в этом уверен.
        Ахмат любил, когда входившие к нему его советники мурзы и беки, приложив ладони к груди, благоговейно произносили:
        - Во имя Аллаха милостивого и милосердного! Хан, прикрыв глаза, кивал согласно.
        Ахмат готовил карательное вторжение в Московию основательно. Он говорил, что удар должен быть стремительным, как полет стрелы из тугого лука, и сильным, как удар копья в руке батыра.
        - Конязья Иваны спят, - хитро щурился хан, - и не ждут, когда петля ордынца затянет им шеи. Ох-ох, грядёт это, и грядёт скоро, - продолжал он.
        Во дворце Ахмата сидели на ковре по-походному, скрестив ноги. Теймураз внёс казан с варёной кониной, бурдюк с кумысом и гору лепёшек, сваренных в кобыльем жиру. Расставив всё это посреди ковра, Теймураз удалился.
        Сидевшие задвигались, не ожидая приглашения, потянулись к казану. Подпёртый подушками Ахмат восседал гордо, подняв голову. Он поглядывал на окружавших его мурз и темников, уверенный в них. Они его боевые товарищи, и двое из них, темник Абдула и темник Селим, поведут свои тумены на Урусию в ближайший месяц.
        Абдула и Селим сломят сопротивление урусских воевод, дойдут до Москвы. Они посеют панику и нагонят страх на урусов. Но они не будут брать город: зачем терять воинов? Великие князья московские сами потащат дань в Золотую Орду. А темники Абдула и Селим привезут Ахмату слитки серебра и горы пушистого меха соболей и чернобурок…
        Хан потирает от удовольствия ладони, представляя, какой неожиданностью будет для великих князей московских набег ордынских туменов.
        Сквозь узкие щёлочки глаз Ахмат смотрит на гостей, которые жадно поедают мясо из казана, пьют кумыс и зубами рвут жирные лепёшки.
        И ему вдруг стало страшно. Он подумал, что эти верные ему мурзы и темники могут предать его, как предал Менгли-Гирей, отколовшийся от Золотой Орды и провозгласивший себя крымским ханом.
        Если это так, то Золотая Орда погибнет, погибнет её единство. Погибнет то, чем жила она, в чём её сила с тех лет, когда её основал Бату-хан!
        Ахмат хлопает в ладоши, и все эти мурзы и темники перестают жевать, вскакивают и пятятся к выходу, оставляя хана в душевном смятении…
        Он закрывает глаза, и картины одна страшней другой видятся как наяву. Заговоры вспомнились, как убийц к нему подослали. На охоте в его юрту пробрались. Тогда он закричал, успели вбежать нукеры. В него пустили стрелу, но Аллах отвёл её полет…
        Ахмат осмотрелся. Под бухарским пестроцветным халатом по коже пробежала дрожь. Почудилось, что кто-то из тех, сидевших во дворце, крадётся, чтобы убить его.
        Но всё было тихо.
        Вошёл Теймураз, унёс казан. Вернулся за бурдюком. Хан прогнал закравшееся подозрение, велел внести жировую плошку.
        Обхватив голову, сидел, раскачиваясь. Мысли накатились. Вспомнились юные годы, как ночевал в отцовской юрте. Их род хоть и принадлежал к царскому, однако нищему. Нередко случались зимы, когда у них и есть было нечего…
        Но то давно миновало. Потом он вспомнил себя воином, водил сотню и тысячу багатуров. Возвысился до темника. Взял в жены дочь хана. А когда хана убили с его, Ахмата, помощью, он стал ханом.
        - Аллах всемилостивейший, - шепчет Ахмат и проводит по лицу ладонями сверху вниз, будто снимая с глаз усталость. Взгляд делается насторожённым, злобным.
        - О Аллах, прошу, покарай врагов моих явных и скрытых!..
        И двинулись тумены Абдулы и Селима…
        Будто стена многовёрстная, состоящая из людей и коней, качнулась, пошла в шаг, затем в рысь. Степь огласилась визгом и воем.
        Ухнула и задрожала земля под топотом тысяч копыт. За воинами табунщики погнали косяки коней, запасных и обречённых на убой для кормления двадцати тысяч воинов.
        Дикая степь - мать кочевых народов - вздрогнула от воинственного клича своих сыновей. Они горячили коней, неслись, не ведая устали, их неумолимо манила предстоящая битва и кровь врага…
        Въехав на пригорок, Абдула и Селим смотрели, как мчатся тысячи багатуров. Подобно тарану, они разрушат всё на своём пути. Так было всегда, и так будет, пока есть степной народ татары…
        Абдула оглянулся. Позади замерли сотни верных нукеров. Покачивались бунчуки, позванивали, ударяясь друг о друга, стремена.
        Настаёт время, когда Абдула и Селим поведут свои тумены, соприкасаясь крыльями. Они как бреднем захватят урусов, и тем будет трудно укрыться в своих лесах.
        Абдула вздрогнул. Он страшится урусских лесов: в них не угадаешь, из-за какого дерева караулит смерть.
        Темник перевёл взгляд на Селима. О чём он думает? Тот продолжал смотреть на мчавшуюся массу. Абдула хотел окликнуть темника, но раздумал. Селим немногословен и ко всему недоверчив. Он считает Абдулу отступником, предавшим казанского хана.
        «Ну что же, - решает Абдула, - там, в Урусии, мы ещё посмотрим, кто больше верен Ахмату, я или Селим…»
        Абдула делает жест и велит подъехавшему тысячнику следовать за собой. Не прощаясь с Селимом, он уводит свой тумен. Теперь он пойдёт на Урусию иной дорогой.
        От Дикого поля, от Елецкой заставы скакали гонцы. Загоняя коней, они выкрикивали:
        - Орда Дикое поле заступила!
        - Она к рубежу подходит!
        Всё ближе и ближе, всё тревожнее вести…
        - Орда идёт! - орёт всадник на запалённом коне.
        Докатились тумены до Новосиля, на Москву повернули. Люд городской стены крепит, к обороне готовится. А из сел и деревень народ в леса уходит.
        Обеспокоенный тревожными известиями, великий князь Иван Васильевич на Думе велел боярам поднимать своих ратных людей, готовыми быть.
        - Что Ахмат на Москву пойдёт - знал я, но что в зиму - не думал, - говорил государь. - А великий князь Иван Молодой уведомил, что северные земли ополченцев скликают. Только ждать их по весне можно.
        Боярская дума решила: выставить против ордынцев полки дворянские, ополчение московское да ратников из детей боярских. А вести их всех надо воеводе князю Даниилу Холмскому.
        Саньке великий князь Иван Васильевич поручил охранять поезд великой княгини Софьи с боярынями и митрополита со служками до самого Ростова Великого и там отсидеться, пока Орда не покатится с русской земли…
        Заступили московские полки дорогу туменам, к бою изготовились. Но темники Абдула и Селим ввязываться в долгое сражение побоялись и, обогнув Козельск, повернули на обратную дорогу.
        Грабя и разоряя всё на своём пути, отходили тумены. Абдула и Селим торопились. Осень давала о себе знать, а темники опасались зимних холодов и морозов.
        Орда уходила в Дикую степь…
        С дубовых высоких стен Ростова Великого открывалось озеро Неро. Зеркалом просторным легло, гладью разлилось, рыбой люд радовало.
        В непогоду хлещут его холодные волны, бьют о стены ростовские, и покачиваются у причалов рыбацкие лодочки.
        С той поры как Санька сопроводил в Ростов поезд великой княгини, не велено ему отлучаться из города. Единственная утеха - подняться на башню, посмотреть вдаль, где озера край и лес начинается. И такая тоска грызёт Саньку! В Москву бы податься, где остались жена Настёна и сын.
        Сердцем чуял Александр, сын Гаврилы, не своё дело он сейчас исполняет. Дворянин он, а дело дворянское - службу нести.
        Вот и собрался он с полком и другими ратниками Москву боронить от ордынцев, а тут позвали его и велели исполнить повеление великого князя Ивана Васильевича. Государь сказал:
        - Ты, Санька, великую княгиню из Рима привёз, ты её и постереги от ордынцев. Вишь, какая напасть приключилась, татары к Москве подходят…
        В Ростове Александру стало известно, что за Серпуховом воевода Холмский перекрыл дорогу ордынцам и те, не дав боя, поворотили назад, не дойдя до Москвы.
        Теперь Санька считал, что великую княгиню скоро повезут в Кремль, и ждал этого дня. Давно уже уехал митрополит, увезли казну государеву, а Софья всё ещё оставалась в Ростове.
        В Ростове Саньку застал Иван Молодой. От него узнал Санька, что в северных землях собираются отряды ополченцев и по весне готовятся подняться на защиту Москвы.
        Услышав, что дворянина Александра, сына Гаврилы, приставили беречь великую княгиню Софью, молодой князь долго хохотал. Наконец угомонился, сказав:
        - Не ведал я, в чём честь дворянская. Ты, Санька, учудил. Аль дело дворянина покой великой княгини оберегать? Ты не рыцарь при дворе европейском!
        Обидно Александру. Однако, может, и прав молодой великий князь? И сам себе вопрос задавал: его ли в том вина?
        А как возразить князь Ивану? Что ответить? И так до Саньки слухи доходили, что кое-кто из бояр великой княгиней недоволен: государь много воли ей даёт. За то, что в ней кровь царская, так и почёт ей такой? За ней приданого ни земли, ни царства! Доведись до греха, поимеет она власть, сладу с ней не будет. То-то ещё случится, когда она сына родит!..
        А власть-то должна быть у великого князя Ивана Молодого - так и государь решил на Думе…
        И снова вспомнилась Саньке жена, Настёна. Вот ведь повстречалась ему такая заботливая. Подумал: «Наградил бы Господь и великого князя Ивана Молодого такой. Знамо дело, выберут из княжон какую-нибудь, ко всему нелюбимую… Либо прыткую, проворную, как Глашка, девица дворцовая…»
        Они долго сидели вдвоём, отец с сыном. Уже свечи одна за другой догорали, стекали по поставцам лужицей. Потом остались при лунном свете. Великий князь Иван Молодой рассказывал о поездке на Север, что по весне воеводы начнут готовить ополченцев-доброхотов и немало их сыскивается в тех землях, какие от Новгорода сторону Москвы приняли.
        Речь о Золотой Орде пошла, и молодой великий князь удивился, что Ахмат решился послать в набег тумены, когда лету конец.
        - Отсюда, - сказал Иван Третий, - исхожу, хан пробует Москву на твёрдость. И он не уймётся. Со временем Ахмат пойдёт на землю русскую силой огромной, нам готовыми надобно быть. И думается, накануне хан попытается урядиться с Казимиром, чтоб тот с западного рубежа нам угрожал.
        - К тому времени должно быть готовым, - согласился Иван Молодой, - заставы на рубежах усилить.
        - Одних застав мало. Хорошо бы своих людей иметь в Сарае, лазутчиков верных.
        - Через торговых гостей действовать…
        - Торговые гости одно, а вот таких бы, кто к Ахмату вхож. Хан задумает орду собирать, а нам о том уже ведомо. К тому времени мы ополчение соберём, рать, дворянские полки. Братьев моих с дружинами выставим…
        Думается мне, государь, что Ахмат пошлёт к Казимиру письмо с верным человеком.
        - То так.
        - Его он постарается сыскать среди гостей торговых. Нам надобно следить, кто из них через земли наши проезжать вздумает.
        Такой гость торговый может в Литву через Крым попасть. Однако ты прав, сын, тут глаз да глаз нужен…
        Разошлись, когда первые петухи пропели.
        В ханском дворце холодно, и жаровни с углями не греют. Ахмат кутается в лисий халат, а ноги прячет в высокие, шитые из соболиного меха туфли.
        Зимняя степь часто лютует. Понесёт, неистовствуя, метель, и негде укрыться. Ворчит зло, беснуется непогода, пуржит, и то ли ветер, то ли волки голодные воют. Ночами их стаи подходили к юртам и кибиткам, резали скот. Волков отгоняли факелами, но они снова возвращались.
        Зима в Сарае неровная, малоснежная, но с морозами и обжигающими ветрами. Однако случались и слякотные зимы, когда небо плакало мелким дождём вперемежку с мокрым снегом, а лужи не покрывались ледяной коркой.
        В зимнюю пору в Сарае уныло, до весны замирал город. Пока не появятся торговые гости, базары малолюдны.
        Караван-сарай - дома для приезжего люда стоят у самой Волги-реки над обрывом, обнесённые каменными стенами. Направо и налево от ворот на подворье - хранилища для товаров и тех даров-выходов, какими Московская Русь откупалась от прежних ханов.
        Но минуло немало лет, как Москва не присылает дары, и это заставляет Ахмата думать над тем, как возвратить её к положению данника.
        Абдула и Селим вернулись ни с чем. Им не удалось повторить подвиг своих предков. Урусы оказались хитрее, чем считал хан. Они выставили воинов, готовых оказать стойкое сопротивление туменам, а, отправляя темников в поход, Ахмат велел в большое сражение не ввязываться.
        Это была разведка, которая показала хану, что требуется сосредоточить силы всей Орды. Пусть это будет второй поход Батыя на Русь.
        А ещё хан думал, что необходимо заручиться поддержкой литовского князя. Великие князья московские лишили Литву новгородских торговых путей, отняли у Казимира надежду на Новгород.
        Сам Батый не мог овладеть Новгородом, спрятавшимся за лесами и болотами.
        Когда он, Ахмат, возьмёт Русь Московскую, то отдаст Новгород Казимиру, если тот пойдёт на Московию с западных рубежей.
        Ахмат трёт ладони, сует руки к жаровне. Но тепла совсем мало. Хану удивительно, как в лютые холода урусы, жарко истопив бани и распарившись, голыми выскакивают на мороз, ныряют в снежные сугробы и, побарахтавшись, снова отогреваются в своих банях…
        «Может, и бабы у урусов потому такие сладкие», - подумал Ахмат.
        Хан велит Теймуразу позвать Гилима и, когда тот появляется, смотрит на него внимательно. Наконец говорит, и голос его, скрипучий, но властный, заставляет Гилима вздрогнуть:
        - Мурза Гилим, ты много лет живёшь в Сарае, и здесь твои жены и дети. Ты познал обычаи урусов и гостей торговых. Тебе знаком язык неверных, и ты должен выполнить то, что я тебе велю. Под видом гостя торгового ты проедешь через Московию, попадёшь в земли Великого княжества Литовского и вручишь мой ярлык королю польскому и великому князю литовскому.
        Ахмат опускает глаза, о чём-то думает и наконец продолжает:
        - Велик Аллах, и велики дела его. Ты, Гилим, маленькая песчинка в море слуг Аллаха. И ты исполнишь моё поручение во славу Аллаха, и да будет Аллах милостив к тебе.
        ГЛАВА 4
        Алела рябина на морозе, и ягоды её падали на снег каплями крови.
        Молодой великий князь, выехав за городские ворота, поскакал дорогой на Троице-Сергиеву лавру. Осадив коня, осмотрелся.
        Впереди заснеженное поле искрится блёстками, лес в стороне в шапках пуховых.
        Пустынно.
        Князь Иван прищурился.
        Он отправился навстречу отцовскому поезду, пятый день как выехавшему в Троице-Сергиеву лавру на богомолье.
        Конь перебирал копытами, рвался с поводьев, но Иван оглаживал его горячую холку.
        - Охолонь, охолонь!
        Пустил коня в рысь, и тот пошёл, приплясывая.
        Иван Молодой любил такую пору. Дышалось легко, и молодость гоняла кровь. Забывалась ордынская угроза и новгородская смута…
        Подумал о Глаше, тёплой, ласковой. Стоит шепнуть, и она придёт. Иван не задумывался, что он великий князь, а у Глаши кровь крестьянская. Любовь всё пересиливала…
        «А может, это и не любовь? - спрашивал иногда он себя. - Тогда что же?»
        Молодой князь Иван здесь, в заснеженном поле, был один. Ему хотелось кричать во весь голос и с этим криком взлететь. Он был счастлив…
        Посмотрел вперёд, но там было пустынно. Иван уже намерился повернуть коня, только доскакать вон до того перелеска.
        Приподнимаясь в стременах, скакал, и из-под копыт по накатанной дороге разлетались брызги снега.
        Неожиданно вдали показалась санная карета. Она насторожила молодого великого князя. Это была карета великой княгини, но она не катилась, она неслась. Вспугнутые кони несли карету. Упряжь рвалась, и Иван понял, что кони не остановятся сами. Они будут нести карету даже тогда, когда она опрокинется.
        Те, кто в карете, - а в ней, наверно, великая княгиня, - разобьются. Кони остановятся тогда, когда сорвутся с постромков.
        Ездовые на первой упряжи что-то кричат в испуге. Кричат и скачущие оружные дворяне. И это ещё больше подхлёстывает лошадей.
        - Матерь Божья! - только и вскрикнул молодой великий князь и рванул коня навстречу мчавшейся карете…
        И когда казалось, что кони вот-вот сомнут великого князя с лошадью, он развернул её поперёк передней упряжи. Кони вздыбились и остановились.
        Подъехали испуганные оружные рынды. Кричали ездовые. В открывшуюся дверь вывалилась из кареты великая княгиня Софья. Она пыталась что-то крикнуть молодому великому князю, но тот уже, повернув коня, поскакал к Москве…
        Вечером воротившийся из Троице-Сергиевой лавры Иван Третий сказал Ивану Молодому:
        - Что остановил коней, спасибо. Но не могу понять, почему ты не захотел выслушать Софью?
        Между ним, Иваном Молодым, и Софьей намечалась невидимая трещина. Она сама по себе ширилась, грозила перерасти во вражду.
        Пока был холодок в отношениях. Его замечали не все. Но те, кто уловил, занимали одни сторону великой княгини, другие - молодого князя.
        Изредка, улучив момент, Софья говорила государю:
        - Сердцем чую, неугодна я Ивану Молодому. Но чем?
        Иван Третий мрачно усмехался:
        - Нет, княгиня, тебе мнится.
        Однако капля за каплей слова Софьи копились в душе князя водицей озёрной. Не жаловалась Софья по мелочи, роняла государю слова весомые о молодом великом князе.
        Не думал Иван Третий обращать на это внимание, но сам того не уловил, когда стал замечать отчуждение сына от мачехи.
        А кто из них прав?
        Заснеженная Москва сугробами огородилась. Сугробы на улицах вдоль ветхих плетней и высоких заборов. Избы и домишки по оконца в снегу зарылись. Только хоромы боярские двухъярусные с высокими ступенями в расчищенных подворьях красуются.
        Домик Саньки бревенчатый, островерхий. Сени просторные и комнаты светлые. Одна - кухня с полками у стены для посуды глиняной, обожжённой, ложек деревянных, чугуночка для варки стряпни всякой. А вторая горница - постель, рядном крытая, лавки и стол, да ещё сундучок, скованный полосовым железом.
        На столе поставец для свечи, а на стене подставка для плошки. Но Настёна больше на кухне лучинки жжёт, обгоревшие остатки в глиняный тазик с водой плюхаются.
        Домик у Саньки светлый, оконца в рамах, переплёт мелкий, не бычьими пузырями окна затянуты, а в италийских стекольцах.
        Придёт Александр, сын Гаврилы, из Кремля, где стоит их полк дворянский, - а служба у него хоть и не хлопотная, но в отъездах частых, дома гостем редким бывает, - сядет на кухне за столом, Настёной любуется. Она у него ладная, сноровистая, на подворье успевает и в доме: хлебы выпечет, щи и кашу гречневую сварит.
        У печки зыбка, в ней до поры малец Санькин, тоже Санька, качался. Теперь Санька подрос, и Александр ему кроватку со стенками соорудил, чтоб во сне не вывалился.
        Ест Александр за чистым столом, Настёна его добела каменьями отчищала. Не снуют по столешнице тараканы, а в подполье не шебуршат мыши.
        Привадила Настёна бродячего кота. Отъелся он, отоспался и день-деньской ходит по дому к удовольствию маленького Саньки.
        Так и протекает жизнь у Александра из рати полка дворянского.
        С Чудского озера дуют на Псков ветры: зимой пронзительные, с весны влажные. Они ударяются о замшелые башни и крепостные стены, хозяйничают в посаде и городе. Ветры ворошат соломенные крыши рубленых изб, вращают тесовых петушков на боярских теремах. Зимой ветры скользят по льду реки Великой, в иную погоду будоражат воду.
        Стоит Псков на пути вторжения немцев на Русь, перекрывает дорогу и князьям литовским.
        Всегда утверждали, что Псков - младший брат Новгорода, и коли грозила Пскову вражеская сила то поднимался на рать старший брат. Новгороду угрожали - псковичи за оружие брались.
        Миновали годы, и так было.
        Но вот пошли на Новгород великие князья московские, подступили их полки к стенам городским, и не поднялись псковичи в защиту новгородцев, на сторону Москвы переметнулись и даже ратников своих на Новгород выставили.
        Покорен Псков, у Москвы защиты ищет от немецких рыцарей. Последний год они начали тревожить псковичей. Того и гляди, к Пскову подступят.
        Неймётся немцам, давно на земли псковские покушаются. Вот и шлют псковичи в Москву великим князьям грамоты, чтоб встали с полками на западном рубеже…
        Боярин псковский, посол города Пскова, Ивана Третьего и Ивана Молодого застал в подмосковном селе Острове. Великие князья сидели на лавках за дощатым столом, ели из одной миски крутую кашу. Тут же и грамоту псковичей прочитали.
        Иван Третий бровями шевельнул, рукой по столешнице пристукнул:
        - Обиды чинить псковичам не позволим. Псков наша земля. Поди запамятовали рыцари, как предков их Александр Невский на Чудском озере бивал?..
        В ноябрьскую стужу, когда надвигались рождественские праздники, из Москвы ушли полки князя воеводы Даниила Холмского, чтобы встать в Пскове лагерем на Заваличье.
        Смотрит Александр, сын Гаврилы, как сходятся в Псков ратные люди из многих городов русских: из Юрьева и Мурома, Переяславля и Коломны, Костромы и Ростова, Дмитрова и Ярославля. Всех принял Псков.
        И подумал Александр, что не Москва и не Великое княжество Московское встали на защиту псковичей, а вся русская земля поднялась!
        Расположились полки Даниилы Холмского на западном порубежье, и притихли немецкие рыцари. А вскоре и «Данильев мир» подписали с Псковом и Новгородом…
        Весна приходит на Русь позже, чем в степь. Ещё стоят морозы в Москве и леса не стряхнули снег с вершин деревьев, а степь уже оголилась, пробились первые полевые цветы, и зелёным покровом начала прорастать отпаровавшая земля.
        Могучая Волга, древний Итиль, вздыхала долго, будто с зимней устали, потом покрылась змеевидными извилинами и враз с треском задвигалась, полезла глыбой на глыбу и огромными льдинами поплыла в низовья…
        С первым теплом мурза Гилим начал готовиться в дальнюю дорогу. Закупил у гостей торговых редких пряностей из жарких стран, они места в багаже не занимают, а торговому человеку веры с ними больше, закупил камней всяких, украшений дорогих.
        Путь избрал Волгой до Нижнего, а оттуда через разные городки сушей до Москвы. А там, если удача выпадет, Гилим подастся в Новгород.
        Из торгового Новгорода мурза Гилим под личиной купца сараевского уж как-нибудь доберётся до княжества Литовского…
        Проходили дни за днями. Пригревало солнце, и сходил снег с земли Московской. Из-под таявших сугробов бежали ручьи, незаметно открылся лес, набухли почки, скоро деревья оденутся в зелень.
        По Волге за глыбами льда кашицей поплыла шуга, потянулась в низовья. Вскорости и первые торговые гости начали собираться в дорогу, грузили связки с товарами на корабли. У причалов шумно: крики, споры…
        Настал день, и потянулись из Сарая торговые корабли в Нижний Новгород.
        С ними отправился и мурза Гилим.
        В первый набег Ахмата великая княгиня Софья родила дочь. Государь огорчился, сына хотел, наследника от Палеологов, но вида не подал. Смирился быстро. Пока есть преемник на великое княжество Московское - Иван Молодой…
        Ивана Третьего ордынская опасность заботила. Да и Новгород Великий как саднящая рана. Неспокойно в городе, зреет гнойник, чуть что - и прорвёт.
        Если бы не Ахмат, повёл бы сызнова рать на новгородцев. Или послал бы великого князя Ивана Молодого.
        Ан нет, Золотая Орда нависла над Московской Русью. Только стоит отправить полки на Новгород, как Ахмат вторгнется.
        И у государя мелькнула мысль: а не отвезти ли в Сарай требуемую дань?
        Но тут же он отбросил прочь чёрную думу. Раз поступишься, вдругорядь, а потом и станешь сызнова ордынским данником…
        Из покоев Иван Третий заглянул к сыну, присел на край лавки, устланной медвежьей шкурой. Спросил:
        - В голову не возьму, сыне, как с Ахматом быть? Настырный он, от дани не отступает.
        Иван Молодой сел с отцом рядом, хотел обнять, да поостерёгся: как бы гнев отцовский не накликать.
        - Государь, порви ярлыки Ахмата. Да на Думе разорви и выгони гонцов татарских. Чтоб знал хан, кто мы есть. Лют он, да мы его лютость осилим. Иначе ордынцы нас холопами звать будут…
        Оставив слова сына без ответа, Иван Третий молча поднялся и, насупив поседевшие кустистые брови, ушёл на половину великой княгини Софьи.
        Догорала последняя звезда, а сараевского священника сон не брал. Мысли беспокойные одна за другой голову лезли. Дома, на Руси, когда такое случалось, выйдет он на свежий воздух, на небо посмотрит, вдаль лаза переведёт, туда, где леса и луг приречный, - легко станет. За городской стеной хоромы и избы. А здесь, в Сарае, чужбина.
        О московском великом князе Иване Васильевиче вспомнил, о государе, какому Господь повелел Русь собирать, удельщину ликвидировать. Нелёгкую ношу взвалили на себя государи московские, помоги им Боже! Священник вздохнул:
        - О-хо-хо, неисповедимы пути твои, Господи, об одном прошу - единения Руси, величия земле русской!..
        Православная церковь в Сарае располагалась поблизости от иудейской синагоги.
        Церковь бедная, в прежние лета, когда удельные князья приезжали на поклон к ханам, они жертвовали на приход. А ныне, бывает, по неделям никто в церковь не заглянет.
        Разве что приходил исповедаться Теймураз, верный слуга хана Ахмата. Пошепчется со священником, получит отпущение грехов и исчезнет, будто его и не было.
        В прошлую зиму поведал Теймураз о неудачах темников Абдулы и Селима и как бы невзначай заметил, то года два-три хан не намерен идти походом на Москву. Ахмат соберёт всю Золотую Орду, и с казахских степей, и с предгорий Кавказа. А ещё говорил Теймураз, что хан пошлёт верного ему человека с ярлыком к литовскому великому князю Казимиру.
        Удалился Теймураз, закрыл священник церковь, шёл к себе в домик. А поутру заглянул в лавку купца Геворка, рассказал, что услышал от слуги хана Ахмата.
        Знал священник, купец Геворк на Русь по торговым делам собирается.
        Из Новгорода Великого в Москву к великим князьям явились челобитчики. Жаловались, именитые люди новгородские притесняют народ, обиды чинят. Москву ни во что не ставят. Новгород вольный город, сказывают, вечевой. Хотят под Казимиром жить.
        Иван Третий гнев копил до поры. Всё на Золотую Орду поглядывал. Но когда от верных людей получил известие, что хан в ближайшие годы на Русь походом не пойдёт, решил: отправиться в Новгород не войной, миром, как ходят в отчие земли, суд вершить по справедливости…
        ГЛАВА 5
        Марфа Исааковна Борецкая от очей вражеских подалась на Север, на Двине жила, в Поморье. В своих землях глаз свой хозяйский казала. До всего сама доходила, нерадивых собственноручно наказывала, работящих одаривала, привечала.
        Её лёгкую кошёвку знали по деревням, а туда, куда и в кошёвке не добраться, верхом ехала в сопровождении верного дружинника из холопов.
        В разорённые московитами деревни наезжала, приглядывалась, утешала погорельцев. Как могла, помогала: кому коня даст, кому корову на обзаведение.
        Одаривая, приговаривала:
        - Не скулите, не войте, Москву эвон как татарин грабил, а поднялась. Вишь, как вознеслась! Так и вас Москва разорит, да не сломит! Рубите новые избы, леса дам, а руки у вас есть… Соль надобна, и соли отпущу, чтоб сёмушки либо трески да иной рыбицы засолили в холода…
        Крута была Марфа-посадница и уж никак не миловала, кого в безделье уличала. Самолично глядела, как нерадивца секли. А уж коли татя аль душегуба изловят, тут же велела на осине вздёрнуть. И сама той казнью любовалась, приговаривала:
        - Нет у меня милости к такому люду, не новгородского они семени, московитами попахивает. Новгородские ушкуйники хоть и ватажники разгульные, а эвон какие города строили!.. А московиты тьфу! - И плевалась.
        И тут же утверждала:
        - Нашим людом севера поднялись, обжиты, обихожены…
        Сольницы свои Марфа Исааковна в первую очередь подняла, в путину на лов со всего Поморья рыбаков-промысловиков согнала. А амбары у неё жита полны, да зерно к зерну, за сорное не жаловала, корила:
        - Не мякиной, хлебом сыт человек. Хлеб - имя сущее…
        В делах и хлопотах моталась Марфа Исааковна по северным землям, о Новгороде вспоминать не хотела… А ночами сына Дмитрия вспоминала, в подушку горько плакала. Когда молодой великий князь в Новгород приезжал, а юродивый Марфе в душу плюнул, тогда и удалилась она в свои земли северные, чтоб не видеть лиха, творимого великими князьями московскими…
        Сердцем чуяла Марфа, из молодого волчонка в зверя лютого обратится Иван Иванович, заматереет. Не о том ли она бояр новгородских упреждала?
        Случалось, ночами выла Марфа Исааковна, кары небесные просила ниспослать на Ивана Третьего. Почто, на смерть послав Дмитрия, молодость его не пощадили?..
        Видит Бог, и его сыну, Ивану Молодому, не миновать кары Божьей.
        Крестится Марфа истово, юность свою слезами обмывает. Не довелось ей в жизни видеть утешителя достойного, чтоб в деле горел и мужиком настоящим оставался…
        Гудели трубы, и стучали барабаны. Вытянувшись лентой, из Москвы выступала московская рать. Первыми, по трое в ряд, поехали конные дворяне. Дворянский полк следовал за хоругвью со своим командиром из бояр.
        За дворянами пошли пешие ратники, ополченцы, а за ними бояре со своими дружинами.
        Накануне великие князья боярской рати смотр устраивали с пристрастием, особливо конному составу.
        Из Москвы государь выехал, окружённый боярами-воеводами, какие у него в почёте были.
        До городских ворот проворный отрок вёл княжьего коня в поводу. Буланый иноходец косил глазом, прядал ушами.
        Отъезжая, Иван Третий только и сказал Ивану Молодому:
        - Москву и Кремль на тебя оставляю… Покидали Москву по первому снегу. Он срывался редко, кружась, таял на лету. Холмский промолвил:
        - Доброе предзнаменование - снег в дорогу. Государь промолчал, подумал: «Коли бы в гости, а то в город, где тебя, ровно недруга, встретить готовы».
        За Москвой пустил повод, и конь пошёл, пританцовывая. Следом застучали копыта боярских лошадей.
        Вскорости настигли обоз. Скрипели колеса гружёных телег, крытых рогожами. Ездовые, собираясь малыми кучками, шли обочь, переговариваясь. Завидев великого князя с боярами, снимали шапки, кланялись. Иван Третий на них внимания не обращал.
        Стороной, по мёрзлой земле, шли ополченцы, пешие ратники из Московской земли. Довольны мужики: не с пустыми руками воротятся, чай, в Новгородскую землю идут.
        За пешими полками, каждый со своей хоругвью, по трое в ряд, снова проехали дворяне, ребята молодые, крепкие, один к одному.
        Приглядываясь к ним, государь подумал: «Хорошие воины, и верно, что не боярам доверил дружины из них собирать. Вот лишь бы землёй их наделить, на землю посадить для крепости и духа воинского…»
        Оставив позади дворянскую сотню, Иван Третий сравнялся с боярскими пешими и конными дружинами. При каждом боярине слуг оружных столько, сколько земли за ним числится.
        Князь Иван морщился. Накануне, когда смотр боярским дружинам устраивали, стыдно было смотреть - что оружие, что кони!
        Миновали Торжок, а через неделю полки подошли к Вышнему Волочку, стали табором, ждали команды двигаться дальше.
        В Вышнем Волочке государя встретил посланец архиепископа Феофила архимандрит Николай с подарками. Однако Иван Третий дары не принял, ответил резко:
        - Я поминки от ослушников не беру. Почто Феофил недругов моих не осудил, ко всему в Литву пускал?
        Уехал архимандрит. Не улёгся ещё гнев государев, как явились люди новгородские выборные. Жалобу принесли на именитых. Говорил новгородец Кузьма Яковлев:
        - Обиды терпим от бояр и иных лиходеев!
        Иван Васильевич жалобщиков выслушал да и ответил:
        - А почто вы своим боярам слова супротив не молвите? - Пожевал губами. - Передайте люду новгородскому, в город приду, судить буду по справедливости. Вины боярские не утаивайте.
        Повернулись жалобщики и, не надевая шапок, покинули шатёр…
        Под Новгородом Ивана Третьего встречал владыка Феофил с духовенством: игумены монастырские, посадники уличанские, тысяцкий и бояре. Кланялись низко, дары поднесли.
        Государь смотрел на городских представителей властно. Сказал:
        - Владыка, не в республику боярскую приехал я, а в отчину свою. Коли именитые господа новгородские знать того не хотят, напомнить им должен… И то, владыка, тебе пусть ведомо…
        Отпустив представителей, Иван Третий въехал в Новгород, расположился в Городище на правом берегу Волхова, в хоромах великокняжеских.
        Не успел государь передохнуть с дороги, как новые послы пожаловали с обидами на именитых людей. Иван Третий и им обещал разобраться с обидчиками…
        А в конце ноября он в присутствии архиепископа и некоторых посадников судил жалобу двух улиц на своих старост, степенных посадников и некоторых бояр.
        Суров был приговор: виновные были закованы в железа и отправлены в Москву. Туда же увезли и боярина Ивана Афанасова с сыном, какие за Литву ратовали. Брали и иных бояр и господ из именитых. И всем им говорили:
        - Взяты вы именем государя и великого князя Московского!
        Явились к Ивану Третьему бояре новгородские, слёзно взмолились:
        - Помилуй, государь, этих бояр, не по злому умыслу их речи!
        Но великий князь Иван Васильевич им ответил:
        - Государь я воистину, и не токмо новгородскому люду, но и всей земле Русской…
        А архиепископа Феофила, попытавшегося вступиться за арестованных преступников, Иван Третий оборвал:
        - Ведомо ли тебе, владыка, сколь лиха те бояре народу причинили? Ужели их за то мне миловать?
        С Двины Марфа Исааковна поспешила в Новгород. Сердце почуяло неладное. А когда из Ладоги Волховом плыла, ладейщиков торопила, втройне вёсельщикам платила. Опасалась, как бы в её отсутствие московиты не разорили родовое гнездо.
        Чрез заслоны, выставленные повсеместно княжескими оружными людьми, пробиралась правдами и неправдами. Больше на деньги полагалась.
        Когда в улицу Неревского конца вступила и сияющие стекла хором увидела, перекрестилась. Вздохнула: не пограбили, проклятые, не разорили.
        Место дворского, отправленного Иваном Третьим в Москву, заняла домоправительница Пелагея. Хозяйку увидела, в ноги повалилась. Отчёт по каждому дню давала.
        Долго слушала Марфа, чем московиты в Новгороде занимались и как Иван Третий суд вершил. А ночью всё думала и ответа не находила: чем взял окаянный Иван, великий князь Московский? И смерть жены, Марьи Тверской его не сломила, на царевне византийской женился…
        Утром поднялась, оделась во что ни на есть простые одежды домотканые, сверху тулуп накинула нараспашку, а волосы под куколь, колпак монашеский, запрятала. Захотелось ей поглядеть на этого проклятого Ивана Третьего, какой её сына Дмитрия сгубил. Преодолев страх, отправилась с Пелагеей в Городище, к выезду княжескому.
        Издалека увидела князя, когда тот на коня садился. Крупный, борода стрижена коротко. А взгляд орлиный. На толпу с высоты посмотрел, слегка поклонился. Мысль Марфу обожгла: «Уж не разглядел ли её? Скорее, нет».
        И почувствовала Марфа Исааковна, как дрогнуло сердце, толкнуло в груди. Побледнела, пошатнулась. Пелагея поддержала.
        Враз поняла, тот он, за каким бы пошла не глядя на край света…
        Уже дома позвала Пелагею:
        - Принеси мёда хмельного. Да полон ковшик нацеди.
        Хоть и не пила много, а здесь, едва Пелагея принесла, опрокинула и, пока весь ковшик не опростала, не оторвалась.
        В постель легла под одеяло пуховое, но дрожь всё пробирала…
        Но нет, он не забыл её. Глаза, эти глаза, их он почувствовал, они прожгли его, когда на коня садился.
        Поманил ближнего боярина Ивана Юрьевича Патрикеева:
        - Борецкую Марфу заберите. Вот кого первой на поселение из Новгорода удалить.
        И снова пришла зима в Дикую степь. Ветрами холодными с морозами и редким снегом подуло на Золотую Орду. Ветер врывался в рукава Волги-реки, гнул камыши, будоражил воду. Он озоровал в тесных улочках Сарая, гнал песок, сметал снежный покров, а утихомирившись, ложился под плетнями и редкими деревьями. А за плетнями прятались глинобитные домишки и постройки.
        В татарских домишках нет печек, и в них стыло. Нет тепла и в ханском дворце, и Ахмату зябко. Не спасают его и меховые халаты. Он ёжится, садится на ковёр в просторном полукруглом зале, напоминающем кочевую юрту. Он не любит восседать на помосте, на низком, отделанном перламутром троне. Усаживаясь на ковре, калачиком подворачивает ноги, искривлённые за многие годы жизни в седле.
        Он чаще сидел в одиночестве, пил из большой чаши кумыс, отдающий запахом кобылицы, и ел мясо молодого коня. Оно сальное, и жир стекал по кончикам пальцев, лоснилось лицо хана, чуть тронутое оспой.
        Ахмат отёрся полой халата. В прошлом, в ранней молодости, он мечтал о том дне, когда вдоволь напьётся кумыса и наестся конского мяса. Но то было так давно, что Ахмат о нём и думать забыл.
        Теперь он пьёт кумыс от лучших кобылиц и ест мясо сытого жеребёнка.
        Хан вспоминает время первых его набегов, когда он, десятник, привёз себе рабыню, первую наложницу из земель булгар, что за Камой-рекой.
        Потом появятся ещё и ещё, и будущий хан с ними легко расставался. Он любил покорных, безропотных наложниц…
        Вспомнилось хану, как в бытность его тысяцким притащил он из Хорезма красавицу жену, черноглазую, и с косой до колен.
        Но она оказалась бездетной, и через два года Ахмат, теперь уже темник, подарил её своему сотнику, а сам взял в жены родственницу тогдашнего хана орды…
        В зал, тихо ступая, вошёл Теймураз:
        - Хан, там ждёт мурза Гилим. Ахмат встрепенулся:
        - Введи!
        Гилим тут же появился, всё такой же угодливый, склонился в низком поклоне:
        - Великий хан, я вернулся, исполнив твоё повеление.
        Ахмат сделал повелительный жест, указав на ковёр:
        - Гилим, я посылал тебя к князю Казимиру?
        - Великий хан, как ты сказал, я гостем торговым приплыл в Нижний Новгород, а оттуда поехал в Москву.
        Ахмат немигающе уставился на мурзу. А тот гнёт своё:
        - Из Москвы я отправился в город Новгород. Новгород - город великий, и люда в нём полно. Это богатый город, в нём огромное торжище, и приплывают туда гости из разных стран…
        - Мурза Гилим, разве я просил тебя описывать прелести Новгорода? Или тебе надо укоротить язык? Ты скажи, довелось ли тебе побывать у великого литовского князя Казимира? А может, ты как пёс бездомный валялся под новгородскими харчевнями?
        - Великий хан, прости мою дерзость и мой длинный язык, что утомил тебя моим рассказом. Я пробрался в земли литовские, побывал в городе Вильно и жил там, пока не попал в замок самого князя. Эти собаки, его рыцари, гнали меня из замка и не пропускали к князю Казимиру. Наконец, когда я сказал, что имею ярлык от самого великого хана Золотой Орды, меня впустили. С князем у трона была толпа придворных шакалов. Казимир выслушал меня и тут же велел прочитать твой ярлык. Когда ярлык свернули, он спросил: «Много лет назад я знал непобедимую Золотую Орду, но почему темники хана Ахмата Абдула и Селим бежали из Московской Руси?»
        - Хм, Гилим, ты говоришь мне о том, чего не хотят слышать мои уши. Расскажи, что обещал проклятый литовец?
        - Великий хан, я уходил от князя Казимира удовлетворённым. Он сказал: «Передай своему хану, если он пойдёт на Московию, я помогу ему. Мои войска станут на рубежах Московского государства, и, когда я увижу, как побегут от туменов Ахмата урусы, я больно ударю по великому князю Ивану. Но я потребую от хана Ахмата Новгород, Псков, а ещё всю Западную Русь…»
        Ахмат повеселел:
        - Ты, Гилим, привёз радостное известие. Я хочу, чтобы Казимир со своими рыцарями грозной силой нависали над Урусией. Это обеспечит нашу победу над великими князьями московскими. Мы заставим урусов ползать у наших ног и присылать в Золотую Орду такой же выход, какой они платили со времён Батыя… Я отпускаю тебя, Гилим, и позову, когда в тебе возникнет необходимость…
        Мурза вышел, а хан ещё долго сидел, раскачиваясь и переваривая услышанное. Он думал: «Разве урусы могут выстоять, когда их зажмут с двух сторон?..»
        И он с наслаждением представил себе склонившегося, униженного врага, великого князя Московского…
        Пробуждение было страшным. Марфа Исааковна, кажется, и не спала, ровно провалилась, забылась в дрёме, когда Пелагея затрясла её, затормошила:
        - Матушка, пробудись, там эти, московиты проклятые.
        Марфа села на край мягкой кровати, прислушалась. В ворота настойчиво барабанили. Неожиданное спокойствие охватило её. Сказала домоправительнице:
        - Чего орёшь-то! Не глухая, чать, слышу. Пока не оденусь, не вели впускать. Не господа, подождут.
        Одевалась не спеша, всё первейшее потребовала. Натягивала на себя всё лучшее, в каком по великим праздникам в храм ходила. А в ворота били и кричали. Марфа поморщилась:
        - Экое нетерпение, пря московская!
        И величаво не вышла, выплыла лебедем из опочивальни, где уже толпились дети и внуки, челядь домашняя.
        Поклонилась им Марфа Исааковна низко:
        - Простите меня, люди добрые, коли была я к вам строга и чем обидела.
        И тут же обратилась к Пелагее:
        - Теперь зови коршунов этих, пускай клюют…
        Той же ночью привели в Городище к великому князю Ивану Васильевичу Пимена, всесильного ключника владыки Феофила.
        Склонился Пимен под строгим взглядом.
        - Ответствуй, Пимен, какие козни творил владыка?
        Распрямился ключник, на великого князя взглянул и обмер: взгляд сатанинский. Обомлел. А Иван Третий повторил:
        - Так в чём вины Феофила?
        - Государь, владыка к непокорству бояр взывал.
        - А Марфу-посадницу?
        И глаза на Пимена уставил. Всесильный ключник едва на колени не рухнул, устоял:
        - Марфу Исааковну особливо. Государь знак подал, чтобы удалился, а ближайшему боярину Ивану Юрьевичу Патрикееву велел:
        - Архиепископа в железы да в Москву, в Чудов монастырь, в монахи постричь… И ещё: завтра город из пушек обстрелять, после чего впустить по концам полки наши, пусть люд зрит силу московского воинства… Колокол вечевой снять, лишить Новгород его звона, чтоб не колготил попусту, не смущал народ. Посадникам новгородским не быть, править городом будут четыре посадника, на каких великий князь Московский укажет. Жить Новгороду не республикой, а обычаями Московской земли…
        Настали для Великого Новгорода судные дни. Обстрел города из пушек, выселение Борецкой и непокорных дворян сломили упорство оставшихся новгородцев. Явились на поклон к Ивану Третьему новгородский князь Василий Васильевич Шуйский с оставшимися боярами, целовали крест и присягали на верность великим князьям московским. Подчинились они и нормам обложения земельных владений, согласились выплачивать в казну московскую за все вины, какие нанесли Московской Руси.
        Беспощадно расправившись с изменниками и усмирив новгородцев, Иван Третий с войском покинул Великий Новгород.
        ГЛАВА 6
        Зимой на Масленицу по всей Москве пекли блины, катались на качелях, брали приступом снежные городки. Шумно, весело гуляли, забывая все огорчения, прежние слёзы.
        Иван Молодой в первый день праздника был у отца, они принимали тверских гостей, бояр Тимофея Косого и Архипа Надеина.
        Угощали знатно, поили медами, кормили блинами с икрой, с сёмужкой лёгкого засола.
        А когда гости захмелели, принялись расспрашивать, какие обиды боярам чинит Михаил, князь тверской, да продолжает ли сноситься с литовским князем Казимиром.
        К вечеру бояре засобирались в дорогу. Великие князья отговаривали их, просили хотя бы ночь в Москве пробыть, но Тимофей и Архип ни в какую не соглашались. А уходя, твёрдо обещали летом перебраться на жительство в Москву с чадами и слугами. Говорили:
        - Князь Михаил Борисович обид нам хоть и не чинит, но и не честит. Ко всему тверской князь от Москвы отдаляется, а надобно заодно держаться. Хватит уделами жить, друг от друга рыла воротить…
        Иван Молодой ехал конно за санями с боярами тверскими. Прощался тепло. Видать, помнил, что вполовину кровь у него тверская.
        Долго смотрел, как в сумеречную даль удаляются сани и конные слуги. В Кремле его уже дожидался Санька. Принял повод, а великий князь Иван Молодой сказал ему:
        - На блины к тебе завтра приду, примешь? Ночью к нему явилась Глаша, тёплая, улыбчивая.
        Будто все душевные боли великого князя Ивана Молодого на себя приняла, душу облегчила. Князь Иван слова ласковые ей шептал, голову гладил:
        - Глаша, свет мой, никто тебя не заменит…
        Но ни в тот день, ни на всей Масленой неделе молодой великий князь к Саньке не приходил. Он явился лишь в Прощёное воскресенье, когда заканчивалась Масленица и князя уже не ожидали.
        Они ели блины драные [36 - Блины драные - блины из муки крупного помола.], кислые, вспоминали отроческие лета, раннюю юность, но всё больше молчали: каждый о своём думал…
        Зима доживала последние дни.
        По ночам ещё держались морозы, а днём выгревало солнце и звонко выстукивала капель.
        А давно ли лес спал. В безветренную погоду деревья застывали в снеговых шапках, ветви покрывались инеем, будто мучным налётом. Хрустнет ли ветка под ногой, вспорхнёт ли птица - далеко слышно…
        В преддверии весны лес встряхивался и стоял голый, мрачный.
        Сиротливо жались берёзы, сникали осины, в высоком небе качали головами иглистые сосны, задумывались вековые дубы, и тепло было только разлапистым елям.
        Весной из всех земель Московской Руси приходили обнадёживающие вести: ополченцы собираются и, стоит из Москвы знак подать - на подмогу придут.
        Но Иван Третий всё тянул, хотел миром урядиться с великим ханом Золотой Орды. На то и расчёт держал.
        На Думе государю никто не перечил. Почто в свару с Ахматом вступать, по зову государя свои княжеские дружины выставлять, челядь оружную?
        Но как-то на одной из Дум молодой великий князь Иван вдруг взял да и вымолвил слово против государя:
        - Не добром надобно с Ахматом рядиться. Он от выхода, какой Русь ему платила, не откажется. Одно и остаётся - мечом правду искать!
        Выкрикнул князь, обмерла Дума: великий князь ещё молод, чтоб государю перечить. А тот своё продолжает:
        - К чему ждать, когда Ахмат на нас пойдёт? Сами на него двинемся! Кто первым ударит, за тем и победа. Аль запамятовали игру ребячью - яйцами куриными стукаться?
        Иван Третий прикрикнул на сына:
        - На что толкаешь, на кровь? Не ведаешь, что плетёшь! Золотая Орда в силе великой!
        И, как гром грянул в Думе, вспылил великий князь Иван Молодой:
        - Мы ноне не лыком шиты, ратниками не бедны! Эвон какая Русь Московская, от моря Студёного до степей южных распростёрлась!
        Дума загудела, и не понять, на чью сторону перетягивает. Даниил Холмский всех перекричал:
        - Полноте, бояре, почто гомон подняли? Гудите ровно пчелиный рой! В одном истина: благостью Ахматку не улещишь, у него не рожки, рога уже давно выросли, и их обломать надобно. Великий князь молодой дельное сказал, к его совету прислушаться не грех. Как на Казань ходили, так и в низовья Волги пойдём. Хану урок преподадим, не иссякло русское оружие!
        Сурово поглядел Иван Третий на князя Даниила. Не понравилось, что говорит воевода. Ему ли, государю, неведомо, что не настал час, чтобы с Ахматом языком оружия говорить… Слова сына Ивана неразумные, так его понять можно, ещё молод. Но Данила, муж зрелый, воевода опытный, что плетёт?
        Ежели бы знал князь Холмский и иные бояре, о чём мыслит государь! Эвон, ещё Новгород не совсем уняли, вроде притихли бояре-супротивники, а надолго ли? Немцы-рыцари зубы скалят. А у них оскал волчий…
        Но хуже всего братья себя ведут, Борис и Андрей… Не могут уняться, все помнят удел покойного Дмитрия, который Иван на Москву взял. Распри княжеские страшат. Коль дать им поблажку, снова порвут Русь на уделы…
        Иван Третий по подлокотнику кресла пристукнул, голос возвысил. Притихли бояре, а он уже гремит на всю палату:
        - Почто спор затеяли, аль я не государь? Вот моё слово, я за Московскую Русь в ответе. Ни о каком походе на Золотую Орду и речи не будет. Первыми не начнём, но, ежели Ахмат нас тронет, мы за себя постоим!
        - Государь, - промолвил боярин Ряполовский, - как повелишь, по тому и быть!
        И Дума решила: быть ей в согласии с великим князем Иваном Старшим.
        В самом конце марта 1479 года, когда снег плющило и с крыш капель звенела, в великокняжеском дворце забегали, засуетились. Голоса радостные, к Красному крыльцу бояре съезжались в шубах дорогих, шапках высоких, горлатных. В сенях толпились, об одном и разговор: у государя Ивана Третьего и государыни Софьи Палеолог сын родился и назвали его в честь деда, великого князя Василия Тёмного, - Василием.
        А в ту пору, когда на Думе в Кремле бояре гадали, как от орды уберечься, в дворцовые покои Угличского кремля съехались братья Ивана Третьего Андрей и Борис, друг на друга похожие и лицом и ухватками. Бороды с редкой проседью, брови супят, жалуются один другому. Борис Волоцкий говорит Андрею Угличскому:
        - Всех нас обидел Иван. Когда отец уделы выделял, он княжество Московское захватил, а к нему уделы лучшие… Когда умер Юрий, так он ещё Дмитров к рукам прибрал.
        Андрей головой вихрастой покачал:
        - То так. А ноне нас попрекает: мы-де свары затеваем.
        - Последнее норовит отнять, - сокрушался Борис.
        На берег к пристани вышли. Воздух свежий, сырой. Андрей корзно запахнул, откашлялся.
        - Ещё с зимы озноб бьёт.
        - Ты бы молока козьего тёплого попил.
        - Да уж пробовал, и с мёдом, - всё одно.
        По течению щепки поплыли: мастеровые брёвна тесали, ладью ставили. Работали сноровисто, под песню.
        - Трудно живётся, Андрей, не знаю, как и быть, - заметил Борис.
        Андрей хмурился, бороду чесал.
        - Одно и остаётся: с боярами и семьями литовскому князю кланяться. Пусть нас с Иваном рассудит.
        - Стыдоба, от родного брата обиды терпим.
        - Он нас готов ободрать, за холопов считает. Аль мы не князья, не дети великого князя Василия?
        Прервали разговор. Смотрели, как ниже по течению угличские бабы полотна отбивали, переговаривались. Им до князей дела нет.
        Полотна длинные - видать, всю зиму ткали. Расстилали их по берегу, топтались, подобрав юбки. Чему-то смеялись.
        Кивнув на баб, Андрей промолвил:
        - Эвон кому жизнь в радость.
        - Им бы наши заботы.
        - То так. Ох, Иван, Иван, не в чести ты держишь достоинства наши.
        Где-то вдали заурчал гром.
        - Первый в нонешний год.
        Постояли князья у причала и воротились в дворцовые покои, к столу сели. Испили по чаше мёда хмельного, к прежнему разговору повернули:
        - Коли великий князь за ровню нас не признает, то какой он государь? Мыслю, и Ивана Молодого он под себя делает, будто из глины лепит.
        - Да не скажи, Борис: великий князь молодой Иван извернётся, когти покажет.
        - Остерегаюсь, Иван его коли не подомнёт, так великого княжения лишит. Эвон, Софья-то приголубливает. Помянешь моё слово, она ему сына родила, теперь жди, молодой Иван, козни княгини.
        В палате свечи зажгли, стряпуха пирог горячий с зайчатиной выставила. Андрей обронил:
        - Повременим маленько. Не одумается Иван - отъедем. Не станем обиды терпеть.
        - О-хо-хо, брате, ноне время наступает лютое. Иван на Новгород насел, как коршун на наседку, а того не видит, как татары коней седлают.
        - Видать, приходит наш час сказать Ивану: либо по-доброму к нам, либо отправимся мы по миру доли лучшей искать.
        - Что и остаётся, коли мы не вольны в своих уделах…
        В Москву из далёкой южной страны Персии приехал венецианский посол Амброджо Контарини. Добирался он через многие земли, и нигде ему не чинили препятствий. Грамота венецианского дожа охраняла в неблизком пути. Когда заговаривали о Венецианской республике, вспоминали её могучий флот.
        Из Персии ехал Амброджо через Дербент и Шемаху, степи Золотой Орды и город Сарай, любовался Казанью, её стенами из белого камня и мечетями. А когда до Москвы доехал, диву дался…
        Не видел раньше он, посол венецианский, города, почти сплошь срубленного из брёвен, расположенного по обе стороны реки, с улицами запутанными, где по одной едешь и не ведаешь, на какую выберешься. А в Венеции дома каменные, на сваях, улицы в каналах и вместо карет лодки - гондолы…
        У стен Кремля посол стоял долго. Виделись ему полчища конников-степняков, слышались их воинственные кличи. И поражался Амброджо, отчего называют Кремль каменным, когда во многих местах проёмы в стенах в латках бревенчатых.
        Бродил Контарини по Москве, перепрыгивая через зловонные лужи, за голову хватался:
        - О, Езус Мария!
        И тогда вспоминались ему Рим и Флоренция, где мостовые одеты в булыжник.
        В один из дней повели посла во дворец великих князей московских. Его принял князь Иван Молодой. В отсутствие отца он восседал на троне, стоявшем на помосте, чуть ниже трона отца, Ивана Старшего.
        Иван Молодой справился у посла о здоровье венецианского дожа и спросил, не чинят ли Амброджо в Москве какие препятствия.
        С тем и отпустили…
        В Москве на Контарини первое время косились, бабы и детишки хихикали, тыкали пальцами в его камзол и короткие, до колен, штаны, чулки и башмаки, а на шляпу глядя, хохотали - широкополая, с пером страусиным.
        Поражались лицу безбородому. Эвон, на Руси у мужика православного борода окладистая, ухожена, а уж такой камзол, как на Амброджо, не то что мужик не наденет, но и баба не напялит…
        Месяц-другой живёт в Москве посол венецианский. Ожидал, когда с зимними морозами облегчится проезд по бездорожью.
        Довелось повидать, как сопровождает великого князя Ивана Старшего его охрана из дворян. Сам князь показался послу красивым, высоким, стройным, и глаза его насквозь пронизывали. Не случайно бояре именовали его государем.
        Всё в Москве удивляло Контарини, особенно торжище с обилием хлеба и зёрна, мяса и птицы, рыбы и скота в загонах, сена и дров.
        В торговые дни торжище расползалось до Москвы-реки, выбиралось на лёд.
        Приезжали на Русь в Москву гости из Ганзейского союза, ляхи из земли польской и торговцы с Востока.
        До самого отъезда из Москвы любовался Амброджо русскими женщинами, их красотой: розовощёкие, глазастые, а уж такие весёлые, что послу венецианскому, глядя на них, самому хотелось смеяться.
        Москву Контарини, посол дожа венецианского, покидал с сожалением…
        Сентябрь на Руси листопадом именуют. В тихий погожий день едва слышно потрескивают, отделяясь от ветвей, листья и, кружась, медленно опускаются на землю. Обнажаются деревья, стелют на землю пёстрый ковёр.
        В многоцветье лес: коричневый, зелёный, багряный.
        В сентябре по деревням и сёлам крестьяне выжигают утолоченное стадами жнивьё и запахивают зябь на весну. Редкой щетиной пробивается на чёрном поле рожь, дожидается снега.
        С утра и допоздна висит над деревнями и сёлами перестук цепов и пахнет обмолоченным хлебом.
        Но в Угличе и Волоцке не этим жили. В княжеских и боярских палатах суетно укладывали в кованые сундуки меха и одежды, скатывали заморские ковры, прятали в ларцы драгоценности.
        На хозяйственных дворах выкатывали из-под навесов кареты и колымаги. Кузнецы перетягивали шины колёс, проверяли телеги, перековывали коней.
        Потом загружали телеги, увязывали, накрывали вычиненными шкурами. Наконец в один из первых морозных дней княжеские поезда тронулись в дальний путь.
        А через неделю в сопровождении трёх сотен служилой челяди выехали и сами князья Андрей и Борис.
        Направлялись братья великого князя в Новгород Великий, но в пути прознали, что государь московский уже вершит свой суд над крамольными новгородскими боярами.
        И тогда Андрей и Борис повернули поезда в Великие Луки, поближе к литовскому рубежу. Здесь, они были уверены, получат покровительство Казимира, тем паче что он уже выделил на прокорм княжеских семей и челяди городок Витебск.
        Едва тревожная весть докатилась до Москвы, Иван Третий созвал Думу.
        Бояре были озабочены, и никто не подал голоса в защиту мятежных князей. Только глуховатый старец князь Стрига-Оболенский, шамкая беззубым ртом, протянул:
        - Токмо без крови, государь. Не надобно крови!
        Подняв пять сотен отборных дворян и взяв с собой воеводу князя Холмского, Иван Третий выехал вдогон братьям.
        Ехали спешно, коням и людям редко давали отдых, по многу вёрст не слезали с седел.
        Впереди, рядом с трубачом, везли княжескую хоругвь, символ власти.
        Скакали бок о бок кони великокняжеский и Холмского. Иван говорил редко, князь тоже больше молчал. Но мысли были одни: не упустить мятежных князей, чтобы рубеж русский не перешли. Иван Третий, качая головой, сказал:
        - Унижение какое, князья русские за рубежом хлеба и милости намерились просить. Стыдоба! Прознал бы про это отец наш, великий князь Василий! Не довёл до этого Господь!
        Не ответил ничего князь Даниил, но с государем согласен, хотя княжеские обиды ему понятны. Силён в русских князьях удельный дух.
        А Иван Третий продолжал:
        - Каков князь тверской Михайло Борисыч? Вишь, по своему уделу дозволил мятежникам проехать! Вот ты, князь Даниил, тоже тверич, как мыслишь, прав ли Михаил?
        Холмский не ответил. А великий князь усмехнулся:
        - Тебе и говорить нечего. Тверь завсегда с Москвой соперничала. Аль не так?
        Солнце уже клонилось к закату, когда показались стены и церковь.
        - Настигли, избавил Господь от позора! - промолвил Иван Третий.
        В открытые ворота въехали на рыси. У двери дома посадника стояли братья Андрей и Борис. Великий князь соскочил с коня, холодно обнял братьев, сказал с укором:
        - В Литву торопились? Аль чужбина сладка? Борис прервал великого князя:
        - Ты нас, брате, не кори. Мы при тебе и в своих уделах чужаками живём!
        - В чём же?
        - Обид наших не ведаешь? - вмешался Андрей.
        - Коли так, братья, тогда ведите в хоромы да за столом и выскажетесь, - ответил великий князь и первым вошёл в трапезную.
        Когда уселись, Иван разлил мёд по чашам.
        - Вот теперь я вас слушать буду, какие обиды чинил и в чём грехи мои? - спросил чуть охрипшим голосом. - Всё, всё высказывайте, братья мои единоутробные, и пусть Господь нам судьёй будет.
        В трапезной мрачно и темно. Девка внесла зажжённую свечу. Воск оплавлялся, стекал в поставец. Огонёк выхватывал лица князей, бородатые, насупленные. Иван провёл по волосам пятерней.
        - Так кто из вас начнёт, ты, Борис, или ты, Андрей?
        Отрезав от куска вяленой солонины краешек, князь Иван сосредоточенно пожевал.
        - Доколь, государь, ты на нас свысока глядеть будешь, в скудости нас морить? Аль мы безродны? - не сказал, выкрикнул Андрей.
        Борис вмешался:
        - А что и говорить, разве не ты нас обидел, когда удел брата Юрия на себя брал, нас ни во что не посчитал?
        - Истинны слова Андрея. Москва всё на себя взяла, нас подмяла. Углич и Волоцк обидела. Аль мы чужие?
        - О-хо-хо, братья мои разлюбезные. - Иван руками развёл. - Ежели только в этом ваши обиды, готов повиниться и от удела Юрия земли вам передать. Но я правом великого князя пользовался.
        - А ещё и в том, что ноне Новгород Великий на себя берёшь как отчину! - снова прокричал Андрей. - Коли так, от отчины той и к нашим уделам не грех прирезать!
        - О Новгороде Великом говоришь - так хочу сказать вам, братья, того медведя мы ещё не убили. Почто же делим шкуру живого?..
        К полночи споры унялись, князья успокоились. Не раз дворовые свечи меняли, по Великим Лукам первые петухи проголосили.
        - Брат наш великий князь Московский, государь, - потеребив растрёпанную бороду, примиряюще промолвил Андрей, - мы, князья удельные, и наши дружины с тобой и с твоими полками и в радостные, и в горестные дни завсегда заодно будем. А что вина наша, так ты уж прости. Эвон, конь о четырёх ногах и тот засекается.
        Из Пскова велено полкам ворочаться в Москву. Стояли они на западном рубеже, прикрывая горожан от немецких рыцарей, - замахнулись те на земли псковские. А когда подписали немцы мирный договор с Псковом, наступила пора уходить московским ратникам. Двинулись конные и пешие полки. Качались на ветру стяги и хоругви. Отряд следовал за отрядом, подминая подмороженную землю, разбивая её в грязь конскими копытами.
        Благодарили псковичи московских ратников, и долго ещё слышался звон псковских колоколов.
        Растянулись полки на версты. Первые за четыре версты от города удалились, а последние ратники ещё из Пскова не выступили.
        Гудение труб и барабанный бой далеко разносились. Скрипели колеса многочисленного обоза, стучали барки и кричали ездовые, перекликались конные, переговаривались ополченцы. И только боярские дружинники из дворовой челяди особняком держались.
        Много вёрст предстояло прошагать ратникам, в сёдлах высидеть, пока до Москвы дойдут. По бездорожью широкой лентой тянулись полки, а когда на отдых становились, костры разжигали и обед в казанах варили, ордой пахло.
        Воеводы хозяйственников вперёд слали - новые места для отдыха готовить, бани топить.
        К первому теплу подходили полки к Москве. Ополченцы воздух нюхали, радовались:
        - Успеем семя в землю-кормилицу кинуть, отсеяться…
        - Пора. Тоска по избам душу рвёт.
        - А сколь лаптей износил я, мужики?..
        - О чём печаль, аль нового лыка не надерёшь? И смеялись озорно.
        Никто ни слова не говорил о страшных татарах, какие два лета тому назад Москве грозили, до Калуги достали, ни о немецких рыцарях речи не заводил - мужиков крестьянские дела заботили…
        ГЛАВА 7
        Из главного города Золотой Орды Сарая ехал в Москву ханский посол Бочюка. За его кибиткой, крытой белым войлоком, тянулись кибитки трёх жён, детей и слуг. А за ними табунщики гнали косяк лошадей. Бочюка лежал на кошме в кибитке, напевал придуманную им песню и радовался жизни, молодости и отличному здоровью.
        Вот скоро степь зацветёт, и весело Бочюке: трава поднимется, кони разъедятся, кобылицы жеребиться начнут, молока прибавят. Ну разве не радость в этом?
        А ещё веселится Бочюка потому, что недавно в одном из становищ он приобрёл себе и новую жену, совсем девочку. И всего-то отдал за неё трёх кобылиц…
        Радуется Бочюка и тому, что выбор ханского посла на него пал, Ахмат доверяет ему.
        С послом едут десяток верных ему воинов. Они скачут вокруг кибитки посла, какой везёт московскому князю ярлык от великого хана.
        Ахмат зовёт Ивана Третьего в Сарай и требует привезти дань за все годы, в какие Русь не платила Орде…
        Бочюка задремал, и под стук колёс, конское пофыркивание привиделось ему далёкое детство. Орда отца, темника Бочюки, совершила набег на страну болгар, что в горах Балканских.
        Короткий бой, крики, и вот уже гонят татары пленниц. Они связаны друг с другом длинными волосами. Женщины не плачут, они покорились судьбе. Но там, где были их жилища и храбро сражались болгарские мужчины, остались порубленные тела…
        Доволен маленький Бочюка, он визжит, хлопает в ладоши. Кто может сразиться с татарскими воинами, разве только Аллах?
        Открыл глаза посол, приподнял полог кибитки. Земля уже местами покрылась первой зеленью. Поезд тянулся вдоль какой-то речки. Камыши пускают зелёные побеги. На плёсе плавают утки. Табунщики подогнали коней на водопой, и Бочюка дал знак остановиться на отдых.
        Выбравшись из кибитки, посол прошёлся по земле, размял ноги и подозвал слугу-татарина. Тот побежал исполнять повеление хозяина.
        Бочюка пожелал, чтобы дальше в его кибитке ехала молодая жена. Посол даже имя её не успел запомнить. Да и к чему?
        Молодая жена должна быть послушной и исполнительной…
        От Ельца посла сопровождали конные разъезды великого московского князя. В Новосиле их сменили другие, и так до самой Калуги. А от Калуги до Серпухова, а потом и Москва…
        В Москве Бочюка поставил шатры на Таганке. А за Земляным городом, где на сочных лугах трава поднялась, табунщики коней на выпас пустили.
        Неделю и другую живёт ханский посол в Москве. Побывал у него боярин Борис Матвеевич Слепец-Тютчев, грамоту Ахмата принял, а когда великие князья посла примут, не сказал.
        Запоздалые дожди успели выправить зеленя, они поднялись, заколосились в срок. Наливалось зерно, желтело, радовала и греча, а на огородах удался лук и капуста, репа и просо. Год, грозивший неурожаем, обещал быть щедрым.
        В то утро великий князь Иван Молодой намерился съездить на заимку, где уже много лет живёт отпущенный на волю великим князем старый холоп Матвей.
        День сулил быть ясным и по-весеннему тёплым.
        Санька подвёл коня, намерился сопровождать, но Иван отказался.
        Едва проторённая дорога вела лесом. Молодой великий князь ехал один, и ничто не мешало ему думать. Вернул отец братьев. С виду будто помирились князья Андрей и Борис, признали власть великого князя, а так ли на самом деле? Может, до первой обиды?
        Лес ожил, зазеленел. Огласился криком птиц, щебетом и какими-то таинственными звуками, неведомыми Ивану.
        Посла ханского Бочюку вспомнил. Видать, понимает Ахмат, с Москвой лучше в мире жить…
        От главной дороги, что вела к Троице-Сергиевой лавре, в лес сворачивала редко хоженная тропинка. Великий молодой князь свернул на неё.
        Ветки деревьев опускались низко, то и дело хлестали по лицу. Иван отводил их, попускал повод. Конь знал дорогу.
        Придерживая сумку с едой, молодой великий князь всё думал о ханском после. По всему, долго намерился тот жить в Москве, эвон, целый табун пригнал с собой!
        Выехав на просторную поляну, князь придержал коня. Бывая здесь, он всегда любовался этим местом. Вокруг лес, а тут тишина, солнце светит. Изба Матвея и борти, колоды лесные. Пчелы гудят, облёт идёт. Скоро и взяток начнётся…
        Завидев князя, старик направился к нему. Сойдя с коня, Иван подал Матвею сумку, а сам накинул повод на сук.
        Старик по-доброму улыбнулся, спрятав улыбку в седую бороду.
        - Небось ключница Аграфена ковригу хлеба передала? И пирог? То-то добрая женщина!..
        Они уселись у вросшего в землю одноногого столика. Матвей принёс соты с прошлогодним мёдом, подвинул их к Ивану.
        Князь ел не торопясь, рассказывал пасечнику новости, делился своими сомнениями. А было о чём поведать старому Матвею. Всю зиму Иван не был на заимке. О Новгороде рассказал, что с западных рубежей ждут прихода ополченцев и боярских дружинников. Но больше всего привлекло внимание старика появление в Москве ханского посла.
        - А что великий князь?
        - Государь посла ещё не принимал. А в ярлыке хан зовёт великого князя в Орду, а ещё дань за все лета требует.
        Старик взметнул седые брови.
        - Государь заколебался, - сказал Иван, - а Дума против.
        - Ты-то, княже, как?
        - Я как и Дума.
        - На том и стой.
        Старик долго молчал, жевал бескровными губами.
        - Много лет прожил я, княже, немало повидал. Но вот одно запомнил: не ронять честь свою. Коли не убережёшь, ничем её не поднимешь… Довелось мне повидать князя Шемяку.
        Как бы раздумывая, рассказывать или нет, Матвей заговорил:
        - Так вот, появился князь Юрий со своими дружинами, боярами-отступниками. О чём-то говорили долго. Понял я, чёрное дело замыслил князь Шемяка. Потом только узнал, деда твоего, князь Иван, ослепить намерились.
        Молодой великий князь слушал внимательно. А старый Матвей продолжал:
        - Человек делом своим красен либо позор на себя и на род свой навлечёт. Как тот князь Шемяка… Тебя, княже, судьба высоко вознесла, а может, так Богом указано, но гляди, великий князь Иван, не оступись…
        Снова придвинул к князю чашу с кусками сот, облитых янтарными каплями мёда.
        - Ешь, княже. А ты хошь меня слушай, хошь пропускай слова мои мимо ушей… Много вам ноне, князьям великим, в жизни начертано, сам же сказывал, Новгород мыслил по старине жить, немцы руки к землям русским тянули, а теперь вот ордынцы! Привыкли с Руси кормиться, не уймутся, пока им место не укажут…
        И замолчал. Долго сидели не разговаривая. Вдруг Матвей спросил:
        - С великой княгиней-то как? Уловил кислую усмешку на лице князя.
        - Ты, князь Иван, с мачехой, с царевной византийской, поосторожней будь. Она ведь у великого князя, государя, завсегда перед очами… Так ли, нет, один Бог знает. Ты уж прости, князь, коли что не то молвил.
        Поднялся молодой великий князь и в сопровождении старого Матвея направился к коню. Уже поставив ногу в стремя, сказал:
        - Хорошо здесь у тебя, дед Матвей. К чему мне заботы княжеские дадены?
        - Нет, князь, каждому Господь свою дорогу определил, иному тропку, а кому шлях широкий. Только ты не сбейся с него.
        Обратная дорога всегда короче. Пока ехал, слова старого Матвея голову не покидали. И прежде замечал, что холодеет к нему отец. Не иначе, Софьино влияние сказывается.
        Крымчаки, как саранча ненасытная, промчались по западному окоёму, Десну перевалили, Чернигов и Гомель пограбили и, переправившись через Сож, ушли в земли Литовского княжества, оставляя после себя дым пожарищ.
        Ушли татары, а пожары продолжались. Горела и Москва в суше великой.
        Сгорели подворья Андрея Меньшого, огонь сожрал и хоромы Андрея Большого.
        Доселе Бочюка таких пожаров не видывал. Ежели степь горела в суховей, так ветер уносил огонь, а тут бревенчатые строения пламя лизало весело.
        Москвичи на огонь кидались дружно, все выходили, даже великие князья брёвна растаскивали, жар сбивали.
        А едва с пожарами справлялись, как тут же стучали топоры, везли кругляк из лесов, ставили хоромы заново.
        Всё лето великие князья ханского посла не принимали. Боярин Патрикеев говаривал Бочюке:
        - Недосуг, вишь, полыхает!
        Только осенью повели посла в Кремль во дворец великокняжеский.
        Бочюка всё удивлялся, идя по коридорам в палату, где расселись по лавкам бородатые бояре. На помосте восседали Иван Третий и сын его Иван Молодой.
        С ханским послом разговор в Думе был короткий. Государь через переводчика, дьяка Василия Далматова, Бочюку выслушал, за приглашение посетить Орду поблагодарил, однако выплачивать дань отказался, заявив:
        - Казна наша скудна. Обедняла земля Московская…
        И сызнова предстояла Бочюке дорога. Заторопился он, хотелось до морозов и снегов из Урусии выбраться…
        Едва кибитки потянулись дорогой на Серпухов, а табунщики погнали изрядно поредевший косяк коней, как из Золотой Орды выехал новый посол Ахмата с грозным предписанием, чтобы в Москве не медлили с выплатой дани. Если же великие князья не пожелают выход возить, то хан к тому силой принудит.
        Грозный ярлык. В прежние лета при получении такого предписания дрожь пробирала великих князей, и они спешили в степь на поклон к повелителю. Даже такие, как Александр Невский, бивший шведов и немцев, торопился к Бату-хану, или Даниил Галицкий, заявлявший, что злее зла честь ордынская, и тот спешил в Сарай.
        Везли русские князья дары обильные, и не одному хану, но и жёнам его, и царевичам, и иным вельможам, какие на хана влияли.
        Посылая такой ярлык, Ахмат был уверен, что великие князья московские дрогнут и поторопятся в Сарай. Если не сам государь Иван, то пошлёт сына своего Ивана Молодого. Или, наконец, отправит в Орду кого-то из своих князей.
        А накануне, перед тем как вручить послу этот грозный ярлык, Ахмат созвал своих вельмож, мурз, темников и спросил:
        - Все ли готовы к походу на Урусию? Вельможи склонились в поклоне:
        - Аллах всемогущ! От времён великих Чингиса и Батыя мир повиновался законам Ясы [37 - Яса - сборник монгольского обычного права, составленный, по преданию, Чингисханом в начале XIII в.] . И только ныне урусы посмели его нарушить.
        - Мы поставим их на колени! Подай знак, великий хан, и именем Аллаха мы приведём урусов к повиновению…
        Новый посол хана Ахмата не кибиткой добирался до Москвы, верхом, и с ним оружные воины с запасными конями.
        Через Дикое поле перебрались - морозы землю и траву прихватили, мучным налётом посеребрили.
        Молчалив посол, со строгим наказом спешит. Велел Ахмат урусов к покорности вернуть.
        Небо холодное, всё в звёздах.
        Зябко Саньке. Из дворцовых покоев вышел, вроде не холодно, а пока в седло садился, дрожь пробрала. Под короткополый тулупчик забралась и шебуршит, роется в рубахе.
        Поднял Санька голову - будто россыпь в небе. То все души покойников. Где-то там отец Александра и родственники. У каждого своя звезда. Уйдёт Санька на тот свет, появится и его светлячок мерцающий.
        У ворот Фроловской башни караульные развели костёр, руки греют, сказками друг друга потешают.
        На Саньку внимания не обратили. Что им Санька, ратник полка дворянского!
        Позванивая удилами, конь шёл широким шагом, вскидывая головой. Александр о князе Иване подумал. Видел намедни, чем-то он озабочен. По всему, несладко ему живётся.
        Миновав Лубянку, Санька свернул на Кузнецкий мост. Москва ночная, тёмная, рогатками огородилась. Собаки пребрехиваются. Редко в каком домишке плошка светит. Даже в окнах боярских хором не блеснёт огонёк свечи…
        К своему домишку подъехал, Настёна его дожидалась. Ворота отворила, коня приняла. Пока Александр в комнате раздевался, на конюшне управилась, корм коню задала.
        Отогрелся Санька, горячих щей похлебал, на душе потеплело. Подумал, нет у молодого князя того, чем его, Александра, Бог наделил.
        - Власть не всегда сладкая, иногда полынная!
        Возвращался Иван Молодой, миновал село Воробьёво. На взгорке стояло огороженное высоким тыном княжеское подворье с бревенчатым дворцом, тесовыми крылечками, слюдяными оконцами и резными наличниками.
        В детские годы, летом, Иван с матерью не раз отдыхали здесь. Вблизи села охотничьи гоны добрые, леса сосновые и берёзовые. Чуть в стороне озеро, карасями богатое. Раз невод затянут - полный куль…
        Под теми впечатлениями в Кремль въехал. Санька принял повод, сказал:
        - Ох, княже, и говорить остерегаюсь. Иван поднял брови, а Санька продолжил:
        - Гневен государь. От ключницы известно ему стало, Глафира к тебе, великому князю, повадилась…
        В обед, едва Иван Молодой из трапезной вышел, государь спросил его:
        - Верно сказывают?
        Покраснел Иван, а государь промолвил:
        - Жениться надобно, род продолжить. По себе сужу. Дед твой, великий князь Василий, лучше нас то понимал, хотя и слеп был… Мне едва за десять перевалило, как обручили с Марией Тверской… И счастливы были, сам небось видел. Никогда никого за то не попрекнул. А Глафиру в Коломну отправим…
        У Ивана сердце хоть и защемило, но голос в её защиту не подал: язык не повернулся…
        Молодой великий князь расхаживал по комнате, тёр первую курчавившуюся бородёнку, хмыкал.
        Не о Глаше думал, не она его тревожила. Так, иногда вспомнит её, и тут же свои заботы наваливаются.
        Едва убрался из города ханский посол Бочюка, как явились татары с мурзой, рвались во дворец, ханским ярлыком размахивали. Санька им дорогу заступил, а дьяк Фёдор Дал матов намерился грамоту принять. Но мурза бесился, Ахматом стращал. Кричал, что велено в руки Ивану Третьему вручить.
        Холмский заметил:
        - Не иначе, войну привёз татарин.
        Молодому Ивану и самому понятно, что не с добром прибыл мурза. Орал, чуть крыша не поднималась. С саблями рвутся ордынцы в Московскую Русь…
        Воротившиеся с западного рубежа полки Иван Третий велел выдвинуть к Калуге. На Думе бояре приговорили: молодому великому князю, не мешкая, отправляться в северные земли, готовить ополченцев, чтобы шли оборонять Москву…
        Отъезжал Иван Молодой по первому снегу, не дожидаясь, когда накатают дороги.
        Карету, больше напоминавшую колымагу, поставили на санный полоз. Малый поезд, в десяток розвальней, с поклажей и ратниками взял князь с собой в дорогу…
        А на Рождество, едва отслужили молебен, велено было великой княгине Софье с чадами и приставленными к ней боярынями отъехать из Москвы в город, что на озере Белом. С ней вместе должен был покинуть Москву и митрополит Геронтий.
        Карета княгини Софьи катила вдоль Москвы-реки. Чернели на берегу вытащенные с осени лодки. Слежавшиеся сугробы грязны. От закованной в лёд реки неровными улицами разбегались дома, а позади остались каменные кремлёвские стены с круглыми башнями, маковки церквей, великокняжеские и митрополичьи палаты.
        День на исходе, и солнце прячется за дальними лесами. Софья кутается в дорогую шубу, ёжится. Ох, как же неохотно покидает она Москву! Но её страшит и ордынское нашествие.
        ГЛАВА 8
        Хан Золотой Орды Ахмат восседал на низком, отделанном дорогими каменьями троне, а вокруг толпились мурзы, беки, темники и многочисленные советники.
        В обычные дни он любил сидеть на ковре, но сегодня собрал всех сановников, чтобы сообщить им о принятом решении, походе на Урусию.
        Но он отдаст приказ выступать, когда из Москвы возвратится мурза с ответом Ивана Третьего, если тот откажется признать себя данником Золотой Орды.
        Ахмат знает, что он потомок Чингисхана, могучий воин и все татарские племена ему покорны. О величии Ахмата говорят его дела. Он посылал ясу могучему покорителю Царьграда султану Мухаммеду Второму, и тот признал Ахмата своим союзников.
        Кто из ханов Золотой Орды мог оспорить величие Ахмата, когда его тумены прошли зелёными тенистыми садами Самарканда, плодородными землями, где произрастают сочные фрукты? Сам самаркандский хан Хайдар с ремнём на шее ползал перед ханом Ахматом.
        Тихо во дворце, будто и не толпятся советники, и только слышно, как прерывисто дышат темники Ильяс и Люман, покорители Самарканда.
        Теперь хан пошлёт на Урусию всю орду. Она будет двигаться всей своей массой медленно, пока ордынские кони не выщиплют всю траву в Диком поле. Тогда орда станет продвигаться всё дальше и дальше, нагоняя страх на урусов…
        Молчат окружившие хана советники. Они согласны с Ахматом, и лишь безмозглый, выживший из ума мурза Ментемир вдруг визгливо выкрикивает что-то.
        Хан вслушивается и вдруг взрывается диким хохотом. Безумец Ментемир спрашивает, где будут жить татары, когда покорят Урусию и придёт зима?
        Во дворце оживились, и снова воцарилась тишина, затем раздался голос хана:
        - Мы уничтожим всех урусских мужчин выше колёсной чеки, а их жён и молодых баб возьмём в жены или продадим в рабство. Урусские бабы нарожают нам детей, будущих бесстрашных воинов. А когда наступят холода и ударят морозы, татары, потомки великих моголов, станут жить в хоромах урусов.
        Советники хана Ахмата дружно закивали:
        - Якши! Якши!
        Но хан Золотой Орды умолчал, почему он смирился с шакалами, казанским ханом Ибрагимом и крымским Менгли-Гиреем.
        Нет, Ахмат не смирился с этими подлыми отступниками. Он дождётся дня, когда поставит на колени урусов, и тогда настанет последний час неразумных казанцев и крымцев.
        И ещё Ахмат умолчал, что, собираясь на Урусию, он заручился поддержкой Казимира. Хан Золотой Орды уверен, когда его тумены войдут в Урусию, на западном рубеже на Псков надвинутся рыцари, а на Новгород Литва…
        Пусть берут немцы и литовцы эти города, какие прячутся в лесах и болотах. Там не место татарской коннице…
        Ахмат делает повелительный жест, и все эти мурзы, беки, темники, советники бесшумно покидают дворец, оставив хана наедине со своими раздумьями… Он опускается на коврик и совершает намаз. Хан едва не падает ниц, отбивая поклоны. И хотя он верит в удачу предстоящего похода, но молит Аллаха быть к нему милостивым и беспощадно карать неверных. А ещё где-то там, в глубине его души, таится надежда, что конязь урусов Иван упадёт к ногам хана Золотой Орды и будет просить пощады. Тогда урусы повезут в Сарай дань за все лета, какую задолжали…
        Далеко на Север забирался молодой князь, бывало, кони по брюхо в снегах плавали. До моря Студёного доходил князь Иван. Исколесил всё побережье. Побывал на Онеге и в Каргополе, в Белоозере и на Северной Двине, заезжал в Олец и в Мезень.
        Начал с Вологды и Костромы, Галича и Великого Устюга, а с дороги, что вела на Соловецкие острова, свернул и направился вдоль побережья. На ловах бывал, где рыбаки сёмужкой промышляли, засаливали.
        Принимали князя в монастырях и скитах, все готовы были встать на защиту Московской Руси.
        Как-то довелось великому князю Ивану Молодому попасть в монастырь. Был он малый, всего четыре старца в нём. Срубили себе часовенку-молельню, трапезную и две кельи.
        Встретили они князя доброжелательно, у них Иван больше суток жил, непогоду пережидал. От старого монаха узнал, что рода тот боярского, новгородского. В юности постриг принял, скит срубил. К нему и остальные старцы прибились.
        Всё хорошо здесь, никто в молитвах препятствий не чинит, рыба есть, а хлеб иногда паломники приносят.
        Рассказал монах, что однажды заезжала к ним боярыня Марфа Исааковна Борецкая, вклад в монастырь пожертвовала. Её стараниями и часовенку срубили.
        Пожаловался, что летом гнус, мошка всякая заедает. Ну да это до морозов…
        Ещё вспомнил старый монах, как много лет назад завернул к нему ключник владыки новгородского Пимен. Очень бранился, старцев стыдил, что не так, дескать, молятся, как того устав церковный требует. Что в монастыре находят приют всякие воры и душегубы.
        За тот крик и обиды невзлюбил Пимена старый монах, а когда тот уезжал и намерился вклад внести, отвёл его руку:
        - Откупиться хочешь, Пимен? Нет, молиться надобно! Сильно молиться и не грешить.
        Вскипел владычный ключник, люто бранился, даже посох поднял…
        Много всякого наслушался молодой великий князь, пока по дальним краям ездил, многое повидал, особенно на ловах и тонях, где пришлый люд собирался.
        Весь Север поднял молодой князь, отовсюду сходились в ополчение мужики.
        Направляясь в Думу, Иван Третий в который раз вспомнил слова сына, сказанные в день отъезда на Север:
        - Ты, государь, ярлык ханский порви, не принимай. Не данники мы, силы у нас ныне достаточно, коли чего, отобьёмся от ордынцев.
        В палату Иван Васильевич вошёл, кресло тронное занял, по Думе глазами повёл. Выжидающе смотрят на него бояре, ждут, что ответит он ханским посланцам.
        Увидел Иван Третий лица бояр, и спокойствие охватило его. Понял: час настал.
        Ввели мурзу с сопровождающими его татарами. Мурза к трону шагнул, ханский ярлык протянул.
        Взял государь грамоту и, тут же разорвав её, швырнул мурзе.
        Завизжали ордынцы, кинулись к княжескому креслу, но служилые дворяне их перехватили, из палаты выволокли, из Кремля вышибли.
        Долго ещё разносились по городу их визги и крики.
        - Яман! Яман!..
        В тот же день послы Ахмата покинули Москву. Домой, в Сарай, ордынцы пробирались, когда ещё снег лежал. На кордонах их не задерживали: едут домой татары и пусть себе едут.
        Худую весть ни мечом не одолеть, ни стрелой калёной не убить.
        Известие о том, что урусы отказались выплачивать дань, разнеслось по всей Золотой Орде, и отовсюду улусами потянулись татары, темники вели свои тумены. От гор Кавказских, из плодородного Узбекистана съезжались в степи, ставили вежи вокруг Сарая-города.
        Сколько их было, три-четыре тьмы? А может, и все двадцать? Ни конём не объехать все стойбища, ни взором не окинуть. Такую Орду впору Чингисхану водить на Урусию и ему, хану Ахмату, потомку великого Чингиса.
        Так думал Ахмат, так думали его сподвижники, верившие в счастливую звезду своего полководца…
        В один из пасмурных весенних дней, когда степь едва задышала, от огромного становища отделился тумен темника Ильяса и Диким полем, рубежами Урусии понёсся на Москву. Хан отдал приказ этим набегом выяснить расположение полчищ урусов. Между Калугой и Серпуховом, разорив волость Беспугу, тумен Ильяса повернул назад и Диким полем в двухнедельный срок, проделав путь более чем две тысячи вёрст, воротился к Сараю. Ильяс доложил Ахмату, что "русы не имеют войска до самой Коломны, великие князья московские оборонять город не смогут.
        И тогда на военном совете хан и его советники прияли решение двигаться на Урусию.
        Оглашая небо и Дикую степь криками, рёвом скота скрипом кибиток, тронулась Золотая Орда, чтобы потрясти страхом Урусию во славу Поднебесной.
        Подобно ползучей гусенице на стволе дерева, двигались улусы на колёсах, делали бесконечно долгие остановки, и их продвижение напоминало великое переселение народов.
        От Дикой степи, от русских кордонов поскакали дозорные с тревожной вестью:
        - Орда стронулась! Орда пошла!
        Из древних русских городов, из северных земель потянулись в Москву ополченцы, князья и бояре со своими дружинами. Шли и ехали пешие и конные, катили розвальни, облепленные мужиками с допотопным оружием, в лаптях и сермягах, провожаемые стариками и бабами.
        Звенели колокола, и по церквам служили молебны. Покидали ратники родные края, чтобы сразиться с вековым недругом. Одно и знали: не всем воротиться с этой битвы.
        С шутками и прибаутками добирались до Москвы. Ночевали у костров, обогревались, варили щи, кашу. Печорские рыбаки, молодцы дурашливые, друг над другом посмеивались, просили:
        - Мирон, а Мирон, расскажи, как ты боярыню обхаживал.
        Мирон усмехался, однако просить себя долго не заставлял. В какой раз одно и то же баял:
        - Со мной то случилось. Жил у нас боярин один. Боярин как боярин, только подслеповат и головой страдал, умишка, значит, у него было маловато… А боярыня была ух какая боярыня, что в теле, что до отроков молодых охоча…
        У костра рассмеялись, кто-то пошевелил огонь, и искры роем взметнулись ввысь.
        - Так вот приметила боярыня одного отрока, здоровый был бугаёк, в опочивальню к себе затащила и давай соблазнять…
        Мирон замолчал, а у мужиков нетерпение:
        - Сказывай дальше, Мирон!
        - Ну, так вот. Боярыня отрока смущает. Едва он порты скинул, как откуда ни возьмись боярин заявился. Кричит: «Ты почто, охальник, в опочивальню боярыни впёрся и топчешься, ровно на угольях!» Отрок, не будь дурнем, отвечает: «Я, боярин, жар у боярыни гасить намерился…»
        Посмеялись ополченцы, а Мирон уже серьёзно промолвил:
        - Я, мужики, как услышал великого князя молодого, что Орда на Русь сабли обнажила, взял топор в руки и сказал сам себе: «Пойду за Москву биться…» А сам робею, мужики: ну как голову сложу? Ведь у меня на полатях ребятки, шесть душ, мал мала меньше…
        - Не боись, Мирон, - успокоил его один из ополченцев. - Бог милостив, он, поди, из троих одного избирает. Авось тебя минует…
        А с утра, едва рассвет забрезжит, снова в дорогу. Все гадают, где татарина дожидаться, одни говорят - у Калуги, другие - у Серпухова. А какой-то мужичонка выпалил:
        - У Москвы!.. Тут все загалдели:
        - Кой ты, у Москвы! Коли мы Ахматку до Москвы допустим, почитай, он нам аркан на шею накинул!
        - Нет, до Москвы ни шагу!..
        Москва ратников собирала, воеводы по дружинам определяли: кого в полк правой руки, кого в полк левой, а кому в челе стоять и в засадном выжидать…
        На Думе государь уже назвал воевод. Ивана Молодого да Андрея Меньшого, Даниила Холмского и Даниила Ярославского. А в засадный полк послал великий князь боярина Ивана Патрикеева, на лучников боярина Тютчева.
        ГЛАВА 9
        Собрались воеводы, совет держать, где Орду встретить.
        Во дворцовых покоях тишина, только и слышится Перестук молотков камнетёсов, заканчивающих кладку Успенского собора.
        Подавшись вперёд, насупившись, сидит на троне Иван Третий. Вперивается очами в каждого говорящего. У государя мысли двоятся: с одной стороны, он давно уже хочет освободиться от ордынской зависимости, с другой - боязно. Ну, как Ахмат осилит?
        Даниил Холмский говорит:
        - У Козельска! Городок этот древний, былой славой покрыт. Орды Батыя не одни сутки об его стены шишки набивали!
        Князь Ярославский с Холмским согласен:
        - Козельск наших ратников вдохновлять будет! Иван Молодой включился со своим планом:
        - На Угре-реке надобно дорогу Ахмату перекрыть. У Угры берега обрывистые, коли переправляться начнут, тут мы на них и насядем.
        План молодого великого князя государю понравился, согласились и воеводы. И многочисленное конное и пешее воинство, гремя оружием, под трубные звуки и бой барабанов, под хоругвями и святыми иконами, по полкам и дружинам начало выдвигаться в сторону Калуги - занимать оборону на Угре-реке.
        Огневой наряд поставили на салазки, а за войском ехал бесчисленный обоз с пороховым зельем, ядрами, провиантом и одеждой про запас.
        Растянулись полки, всем миром провожали воинство.
        От села к селу, от городка к городку шли и шли обочь толпами старики и бабы. Плач редок, всё больше наказывали:
        - Стойте же крепко, за землю свою бейтесь!
        Иван Молодой с братом государя Андреем Меньшим в блиставшей броне ехали бок о бок, переговаривались. Говорил князь Иван:
        - Биться будем до последнего. Не отойдём, не побежим.
        Ежели отходить, так к чему сыр-бор затевали… Мирон при виде молодого великого князя, проезжавшего мимо ополченцев, сказал поморам:
        - Коли сам князь биться с татарами выехал, так нам и сам Бог велел!
        Шагавший рядом с ним рыбак заметил:
        - Ты же, Мирон, смерти боялся.
        - То попервоначалу, пока в драку не встрял. На море в непогоду ревут волны, ладью кидают, и страх тебя одолевает. А как к снастям доберёшься, и страха нет. Одна мысль одолевает - рыбу бы взять…
        Повернулся Мирон направо - народ движется, налево - тоже оружные мужики, назад оглянется - стена человеческая надвигается. Обочь на волокушах тянут пушкарный наряд, бочки с пороховым зельем, чугунные ядра. А впереди, сколько всматривается Мирон, всюду видятся отряды ополченцев. Подумал: «Ужели вся Русь поднялась на ордынцев? Коли так, то не осилят татары».
        И неожиданная гордость вознесла Мирона. За Русь Московскую возгордился!
        В Кременце Ивана Третьего дожидались братья-мятежники Андрей Угличский и Борис Волоцкий с дружинами. Обнялись. Великий князь сказал:
        - Ахмат на нас тучей надвинулся, грозой запахло. На совете решили мы казну и Софью в Белоозеро отправить. С ней боярам Тучкову да Плещееву с дьяком Далматовым находиться…
        А владыка и архиепископ из Москвы не уехали, воинство благословили, напутствовали стоять за веру православную.
        - Коварен Ахмат, - обронил Борис.
        - Сызнова ярлык прислал, покориться взывал. Сулит Русь не разорять, коли поклонимся.
        - Сказки ханские. Аль впервой, - заметил Андрей.
        - Я грамоту Ахмата без ответа оставил.
        - Двести лет терпели, - промолвил Борис, - доколь? Пора ордынцам место указать.
        Андрей вопросительно поглядел на государя:
        - Ну, как хан к Москве прорвётся?
        - На совете бояр решили, ежели что, посад пожечь, люду в Кремле отсидеться.
        Вышли князья, направились к церкви. Иван Третий произнёс:
        - Перед святыми образами обещаю вам, братья, обид вам не чинить, жить в мире.
        - Ты нас, государь, не вини, коли же повинны в чём, то не со зла, - сказал Борис. - Ежели ты, государь, Москву не удержишь, то и нам на своих уделах не устоять. Орда сомнёт.
        У паперти постояли, пока Санька коней не подал, и, сев в седла, тронулись. Санька рысил сзади, не слышал, о чём князья переговариваются. Да он на то без внимания. У него свои мысли в голове. Настёну вспомнил, как провожала его.
        - Ордынцев страшусь, - говорила, - ну как Москву достанут?
        - Что ты, Настёна, старая великая княгиня-мать Москву не покинула, верит великому князю. Эвон, сколь ратников Москву оберегают!..
        Александр вспомнил сына своего, Саньку, и на душе потеплело. На третье лето мужику, отец ему уже и голубятню поставил. Подрастёт, голубей гонять будет. Как они с княжичем Иваном пугали. Бывало, поднимут стаю, она над Москвой кружит. А то какой оторвётся и давай до самой земли кувыркаться, падать. Вот-вот разобьётся, ан нет, снова взмывает…
        За лесом Угра изгиб делала, и открылось огромное поле. Место, какое молодой великий князь облюбовал. Здесь встанут ополченцы и перекроют дорогу Орде. Выстоять бы!
        Миновав Калугу, Санька поскакал к Серпухову. Иван Третий велел передать боярину Патрикееву, чтоб шёл к нему на Угру.
        Темнело. Солнце уже давно спряталось за дальним лесом. Увидев у дороги избу, Санька свернул, решил заночевать под копёнкой сена. Расседлав коня и надёргав ему охапку сена, Санька собрался улечься у копны, когда подошёл хозяин, предложил:
        - Может, в избу зайдёшь, мил человек, поешь, что Бог послал?
        - Есть не хочу, - сказал Санька, - а вот от сна не откажусь.
        - Меня Родионом кличут, а тебя-то как?
        - Александром.
        - Я, Александр, каждый день ополченцев провожаю, и тоска меня берет, совесть гложет.
        - Так что мешает? Бери топор и ступай с ополченцами.
        - И рад бы, да вот рука сохнет. Ты, Александр, когда спать надумаешь, приложись к земле, дрожит она. Это Орда идёт, и сила у неё несметная.
        - Как думаешь, Родион, выстоим ли?
        - Да уж надобно. Иначе пропадём. Впряжёт нас татарин в телегу.
        - Коли так, то должно удержаться…
        Ушёл Родион, а Санька припал ухом к земле. И точно: множество копыт бьют землю, гул слышится, будто вода с огромной высоты рушится. Санька вздрогнул от предчувствия надвигающейся опасности. Ужели случится то, что случилось во времена Батыя?
        Медленно надвигалась Орда на Русь.
        Широко раскинувшись, шли конные тумены Дикой степью. Раскачивались по ветру хвостатые бунчуки, дрожала земля под сотнями тысяч копыт, и всё живое, что было в степи, всё, что летало в небе, искало укрытия.
        Дрожали в страхе звёзды, а днями небо затягивали пыльные тучи.
        Дикая степь оглашалась многоязыким говором, криками.
        Скрипели колеса кибиток, косяки лошадей выщипывали в степи травы, а ночами степь горела кострами, и кизячный дым тянуло по степи. Татарки в шальварах в казанах варили конину, сбрасывая серую пену стаям псов.
        Орда шла на Московскую Русь…
        Накануне похода хан Ахмат собрал десятка полтора темников в просторной юрте из белого войлока и в какой раз сказал:
        - Мы потрясём Вселенную и первыми разорим землю урусов…
        Усевшись на ковре полукругом, темники слушали, одобрительно кивали. А Ахмат продолжал:
        - Урусы собираются выставить против нас дружины, но мы сомнём их. Когда они побегут, половина наших туменов будет добивать их, она станет тараном орды, другая же часть туменов растечётся по земле урусов и будет угонять молодых мужчин в рабство, а красавиц и богатство урусов повезут в Орду, в Сарай.
        Ахмат провёл ладонями по лицу и промолвил:
        - Во имя Аллаха, милостивого и милосердного… И темники повторили:
        - Во имя Аллаха!..
        Стояло раннее утро. Едва поднялось солнце, краем коснулось степи и побежало. В окружении тысячи верных нукеров Ахмат пробирался в головные вежи, где сосредоточились боевые тумены. Их множество, хан знает им счёт. Они сломят ратников великого князя, и в эту дыру ринется вся орда. Она затопит Москву, зальёт города и удельные княжества…
        Миновав Новосиль, городок на окраине Московской Руси, и оставив его в стороне, орда двинулась на Белевск и к Козельску.
        Хан ожидал известий из Литвы. Войска Казимира уже должны были встать на западном рубеже Руси. Литовский князь обещал Ахмату союз против великих князей московских…
        В стороне остался Владимир-на-Клязьме. Прежде это был главный город удельной Руси, где жили великие князья и был двор митрополита.
        Но то было до Ивана Калиты. Став великим князем, Калита перевёл владыку православной церкви в Москву…
        За Серпейском Ахмат остановил орду. Впереди была река Угра, а за ней встали полки великих князей московских Ивана Третьего и Ивана Молодого.
        Москва ожидала этого удара двести сорок лет. Двести сорок лет после Мамаева разорения русской земли…
        Многими рукавами вырвались из Дикой степи конные орды, чтобы слиться в единый мощный поток на берегу русской речки Угры.
        Опытные татарские военачальники давно распределили воинов по сотням и тысячам, и они становились на заранее указанные места, чтоб по мановению великого хана лавой обрушиться на врага.
        А когда ордынцы направят своих коней на противоположный берег, где сосредоточились русские полки, запрудят татары воды Угры, река будет кипеть людьми и конями. Сотни, тысячи их запрудят Угру. В диком хохоте сотрясутся угрские горы, закачаются вековые русские леса.
        Выйдут татары из воды и в кровавой пляске сойдутся с русскими, сшибут их, погонят, будут колотить пиками, рубить саблями…
        Так представляли себе будущее сражение ордынцы на этой пока ещё малоизвестной речке Угре.
        Столпились темники за спиной хана на возвышенности, молча взирают на тот берег реки, где их уже ждут русские полки.
        Недвижим и молчалив хан, никто не смеет нарушить покой и размышления хана. Темники выжидают, кому из них хан прикажет начать первому.
        Но Ахмат пока безмолвен, и темники не роняют ни слова. Они знают, хан не труслив, он что-то замысливает. А Ахмат думает, как же русские князья успели собрать такое войско?
        В зарослях кустарников хан разглядел блеск орудий огненного боя. Пушек было несколько. Солнце отражалось в них, а вокруг топтались ратники с зажжёнными факелами.
        Огненного боя Ахмат остерегался больше всего.
        Сейчас как никогда Ахмат понимает, как вовремя пришёлся бы удар литовцев по Руси с западного рубежа. И он ожидал известия от Казимира.
        Хан подзывает темника Абдулу. Того ровно ветер сбрасывает с седла. Он падает на колени под ноги ханского коня.
        - Абдула, когда тебе станет известно, что литвины напали на урусов, ты первым переправишься через Угру и отрубишь левую руку московскому князю. С тобой будут темники Агиш и Кизим.
        Абдула снова птицей взлетает в седло и уезжает, чтобы передать повеление хана. А он устремляет свой взор на урусов. Хан стремится разглядеть, где ставка Ивана Третьего, но кроме княжеской хоругви не видит ничего.
        Ахмат отъезжает к своему белоснежному шатру, где на высоком шесте повис его ханский бунчук, а позади шатра стоят шатры его жён.
        Под тенью белого полога Ахмата ждёт варёная конина, чаша кумыса и сон, который так успокаивает хана.
        В Вильно в замке, где большую часть своей жизни проводит великий князь литовский и король польский Казимир, в эту пору года малолюдно и тихо. Лишь иногда его залы оглашаются музыкой и гомоном гостей.
        Это случается, когда в замок съезжается знать из многих земель Польши и Литвы.
        Издавна повелось, что Казимир редко бывает в Варшаве и Кракове. Разве что на сеймах, которые он не любит, считая, что поляки, кроме бестолковых драк и бесплодных споров, ни на что не способны…
        Ещё в начале лета до Вильно долетели слухи, что из Дикого поля надвинулась на Московскую Русь орда Ахмата.
        Возликовал Казимир: близится время, о котором он всегда мечтал. Настаёт час, когда литовцы и поляки вступят в Новгород и Псков. Эти земли отойдут к Речи Посполитой, и он, Казимир, не будет ждать, когда новгородцы призовут его. Великий князь литовский не станет опасаться власти великих князей московских.
        Казимир знает, теперь он направит польских жолнеров в Псков и посадит в нём своего воеводу, опередит прожорливых немецких рыцарей, чтобы они не посягнули на псковские земли.
        Из Дикого поля Казимира постоянно уведомляют о продвижении орды. Великий князь литовский удивляется, почему они идут так медленно?..
        Ещё зимой Казимир решил послать на границу с Новгородом свои полки, но Иван Третий опередил его. Он совершил карательный поход на Новгород и сломил сопротивление бояр…
        И вот теперь, когда Орда пошла на Московскую Русь, часы Казимира стали отсчитывать время в пользу Речи Посполитой. Он, великий князь литовский и король польский, будет пожинать плоды успеха. Плоды созрели, и, когда Ахмат тряхнёт дерево, их соберёт великий князь литовский и король польский Казимир.
        В этом он был уверен. Но случилось то, чего Казимир не предвидел. Из-за Перекопа на Польшу и Литву устремились свирепые крымцы. Менгли-Гирей послал в набег почти всю свою орду.
        Она пронеслась по Речи Посполитой, наводя ужас на польских панов, сковала их страхом и сделала невозможным созвать посполито рушение…
        Казимир часто вспоминает тот сейм. Он волновался и шумел. Шляхта спорила до хрипоты. Вельможные паны показывали друг другу кукиши, обзывали бранными словами.
        Король польский и великий князь литовский так и просидел на сейме насупившись, слова не вставил, а уж о посполитом рушении какую речь можно было вести, если крымцы могли повторить свой набег?
        ГЛАВА 10
        Ночь едва только начиналась, когда Иван Молодой выехал из Москвы и в сопровождении десятка конных направился по Коломенской дороге.
        Где-то пошли дожди, и воздух был чистый, но прохладный.
        Проснулся сыч, закричал, заплакал. Кто-то из ратников заметил:
        - Проклятая птица, ровно дитя слезу роняет. Ехавший рядом с молодым князем воевода Холмский сказал:
        - На рассвете Коломну минуем.
        - Завтра на Угре надо быть. Орда на подходе.
        - Перехватим! Огромную силу хан на Русь двинул. Выстоять надо.
        - Выстоим, князь Даниил. Иначе не жить нам.
        - У хана сила изрядная, да и мы не лыком шиты. Великий князь Иван Молодой согласился с ним:
        - Бой решительный предстоит. Одолеем Орду, скинем ярмо…
        - Предвижу, кровушки много прольётся… Добрались до Угры и уже издали увидели, как от края и до края орда укрыла степь. Стройными порядками расположились тумены, ждут властного взмаха ханской руки.
        Иван Молодой придержал коня, поднялся в стременах. Его зоркие глаза разглядели на противоположном берегу Угры в толпе татар хана Ахмата.
        Он сидел на коне в окружении своих темников, а позади замерли нукеры - тысяча бессмертных.
        На хане простой чапан и лисья бурая шапка, и, если бы не столь значительные воеводы толпились вокруг Ахмата, его вполне можно было бы принять за рядового татарина.
        «О чём думает этот грозный хан? - спрашивал себя молодой князь Иван. - Вероятно, он не ожидал, что здесь, на Угре, ему перекроют дорогу».
        Великий князь был доволен выбором места…
        За ханом уже изготовились в боевом порядке бесчисленное множество воинов. В ширину и в глубину своего построения они выглядели устрашающе. И молодой князь вновь спросил себя: «Сколько же ордынцев привёл Ахмат на Русь? »
        Даже мысленно не мог представить себе великий князь Иван, какое разорение принесут ордынцы русскому люду, как будут гореть города и сколько прольётся крови.
        Повернувшись к воеводам полков и ополчения, он громко крикнул:
        - Вознесите хоругви! Поднимите ввысь наши святыни, пусть зрят ордынцы, что встала на врага православная Русь!
        Подозвав воеводу пушкарного наряда, худого, как жердь, иноземца, наречённого русичами по православному Савелием, князь коротко бросил:
        - Покажите басурманам, чем наши пушицы им грозны!
        Савелий побежал исполнять приказание, а над полками взметнулись знамёна с ликами святых. Лучники пустили стрелы и отогнали от противоположного берега конных ордынцев…
        Пушкари направили «пушицы» зевами на врага, заложили в стволы мешочки с пороховыми зарядами, затолкали ядра, ждут, когда Савелий подаст команду. А тот высматривает, когда ордынцы скучатся.
        Увидел, поднял руку в кожаной рукавице, взмахнул ею и крикнул по-русски:
        - С Богом!
        Одна за другой выпалили пушки, выплюнули ядра. Обволокло всё вокруг пороховым дымом, а когда развеялось, увидели ратники, как взрыхлили землю на том берегу ядра, вздыбились ордынские кони и татары стали отъезжать от берега.
        Торжествующе закричали ратники:
        - Что, аль не по нраву?
        - Айда на наш берег!
        Князь Андрей Меньшой сказал боярину Тютчеву:
        - Пусть лучники поберегут стрелы, не то колчаны быстро опустеют!
        Ополченец Мирон голос подал:
        - Рак клешнёй пугает, пока в кипятке не окажется. А конные ордынцы от берега не отъехали, русских ратников продолжали задирать:
        - Эгей, урусы, долг везите! Им ответно:
        - Приходите, берите! Наши пушкари вам вернули!
        - В рабство угоним!
        - Ещё одолейте! Улусники немытые! Иван Молодой сказал Холмскому:
        - Надобно караулы усилить. Ненароком татары в потёмках через Угру переправятся.
        - Навряд ли, берег обрывистый, - ответил князь Даниил. - Однако татарин хитрый, чего-нибудь примозгует.
        Увидев, что Ахмат уезжает, молодой великий князь промолвил:
        - Не грех полки и ратников кормить, время к обеду подбирается.
        Весь август и часть сентября стояли рати в бездействии. Ни татары Угру не переходят, ни русские. Тем и другим уже и задирать друг друга надоело. Лишь иногда пушкари залп дадут, если татары близко к берегу Угры подступят, либо лучники примутся стрелы пускать, а так всё больше тишина среди ордынцев и русского воинства.
        Выставив надёжные заслоны, ополченцы только и знают, что едят и спят.
        Мирон зло подшучивал:
        - Во сне и рать окончим!
        К вечеру, едва спадала жара, государь с Холмским объезжали ратное поле. У берега придержали коней. С высоты седла видели, степь загоралась огнями. Там недосягаемые глазу кибитки и вежи, бесчисленные табуны. А чуть ближе тумены. Сколько же ордынцев привёл Ахмат, двести, триста тысяч? А может, и того больше? Что будет, если они ворвутся на Русь?
        Эта мысль засела в голове Ивана Третьего. Иногда он думал, не лучше ли было по-мирному урядиться. Эвон, Ахмат сызнова ярлык прислал, дань требует и отправки к нему если не сына, то кого-нибудь из братьев или хотя бы боярина Холмского…
        Тронули коней. Холмский поехал чуть поодаль. Не обронив ни слова, у великокняжеского шатра сошли с коней. Уже откинув полог, Иван Третий бросил:
        - Скажи великому князю молодому, жду его.
        В шатре горела свеча, жужжала последняя муха. Государь сел на широкую лавку, потёр лоб. Мысль точит, как быть? У кого совета спросить?
        Иван Молодой явился вскоре, в шатёр вошёл, сел с отцом рядом.
        - Ахмат желает миром разойтись. Ярлык шлёт, дань требует.
        - Аль от сражения ты отказался, отец? Не данница Русь, на мир с Ахматом не пойдём!
        - Но ты, сын, видишь, какую силу привёл на нас хан?
        - И мы готовы с ним сразиться! Нет, не хотим и не будем выход давать!
        - Я в Москву отъеду, совет на Думе держать. На тебя, Иван, рать оставлю.
        От Ивана Третьего молодой князь отправился к князю Андрею. Тот к столу садился. Позвал молодого великого князя.
        Ели молча, запили квасом, после чего Иван сказал:
        - Только что от государя. В Москву намерился. Мысль у него - с Ахматом мириться.
        Андрей усмехнулся:
        - Догадывался, зачем позвал. Мрачный все эти дни государь. Однако я с ним не согласен. А как ты, Иван?
        У молодого великого князя зло блеснули глаза:
        - Если государь вздумает мир с Ахматом заключить, я против воли отца пойду. Не бывать мира с Ордой!
        Князь Андрей приобнял Ивана:
        - В таком разе стоять будем до конца. Верю, иные воеводы с нами согласны… Спасибо тебе, великий князь Иван, ратников не покинем, заодно держаться будем и гнева государева не страшиться.
        В тишине дворцовых покоев Ивану Третьему совсем тяжко. В Москве надеялся успокоение найти, ан нет. Велел позвать князя Холмского.
        - Воротись на Угру, Даниил, скажи молодому князю Ивану, чтобы срочно ехал в Москву. Будем сообща думать, как с ханом урядиться…
        Весь оставшийся день и ночь Холмский провёл в седле. Устал, и сон морил. Когда в шатёр Ивана Молодого вошёл, едва не упал.
        Князь открыл глаза - перед ним стоял воевода Холмский. У князя Ивана мысль одна: ведь Холмский с государем в Москву отъехал!
        Спросил:
        - Что стряслось, князь Даниил?
        - Княже Иван, государь велит тебе в Москву ворочаться.
        Иван недоумённо поднял брови:
        - Зачем, князь?
        - Воля государя.
        - Аль государь запамятовал, что я не токмо молодой великий князь, но ещё и воевода? А рать моя в челе встала. И никуда отсюда я не отъеду. Таков мой ответ государю. Это же тебе, Даниил, и князь Андрей скажет, и иные воеводы, какие татарам дорогу заступили. Уйдём мы, орда того и ждёт, разорит Русь!
        - Ох, княже, во гневе государь, как бы всё лихом не обернулось.
        - Мне, князь Даниил, ответ держать. И ещё скажи: ноне Русь не та, что в прежние года. Не данница она…
        - Что же, князь, твоя правда. Коли бы мне решать, я бы с тобой и князем Андреем был…
        Затихли к ночи княжьи хоромы. Гулко. Заскрипят ли половицы под ногой либо застрекочет сверчок за печкой - по всему дворцу слышится.
        Накинув на плечи кафтан, Иван Васильевич, великий князь и государь, намерился было на половину жены направиться, да вспомнил, что Софью с боярынями в Белоозеро отправил.
        Встал у окна. Темень во дворе, и только слышно, как перекликаются дозорные. Обо всём передумал государь. Упрям сын Иван, через Холмского прислал дерзкий ответ. Холмский не утаил, передал, как было сказано. В первые минуты Иван Третий хотел послать на Угру караул из дворян, в железах доставить Ивана, а чуть погодя решил: осудят бояре его, великого князя Ивана Васильевича. Ведь молодой князь против Ахмата поднялся и на мир с Ордой не согласен. И ежели он, Иван Третий, сына в клеть заточит, то все станут его осуждать.
        Хоть гневен был государь на молодого великого князя за самоуправство, однако решил во всём положиться на волю Думы: он её на утро созвал…
        На Думе Иван Третий нервничал, срывался на окрики. Особенно когда архиепископ Вассиан попрекнул его:
        - Ты, великий князь, за веру русскую, православную в ответе, за Русь. И как мог ты воинство покинуть, дорогу неверным открыть?
        Вскипел государь, брови насупил:
        - Облыжник ты, Вассиан, не мира я искал с татарами, а полюбовного уговора. Сегодня казной нашей не поступимся, ордынцы землю нашу разорят, города наши!
        Бояре вразнобой загорланили, принялись винить Ивана Третьего, что в Москве убежище ищет. А когда выкричались, сидели нахохлившись. Иван Третий заговорил сурово:
        - Я вам, бояре, и тебе, владыка, не токмо великий князь, но и государь Московской Руси, хозяин её и за неё в ответе! А коли кто того не уразумеет, не миловать буду, а карать. Слышите, вы?
        Замерла Дума. И никто не возроптал. А великий князь Иван Васильевич будто очнулся, спокойным голосом сказал:
        - Одно знаю, бояре: я земле моей не враг. Второго Батыева вторжения страшусь. Воочию видел я, какую силу привёл Ахмат. Потому и дрогнул я. Поди, запамятовали, как три десятка лет назад татары Мазовши под стенами Москвы появились. Конница их до самого Кремля дошла. А как Алексин погубили? Кого тогда татары помиловали? Ноне мы Ахмата встретить готовы, правобережную Каширу выжгли, а люд переселили. И с иными городками, над какими опасность нависла, так же поступили. А конные татары в три перехода Москвы смогут достичь. Что тогда будет? Они всё мечу и пламени предадут… Оттого я с вами здесь и совет держу.
        Поднялся и покинул Думу.
        Мирон в дозоре стоял. Увидел, на татарском берегу от тумена отделилась тысяча, поскакала вдоль Угры. Подумал, не иначе татары, броды искать поехали.
        Поднял тревогу.
        Великий князь Иван Молодой велел разбудить дворянский полк. На бегу крикнул Саньке: - Поспешать надобно!
        Взлетел в седло, повёл полк.
        Татар застали на переправе. Издалека услышали шум, говор. А вскоре увидели ордынцев. Они уже садились на лошадей.
        Князь голову повернул, Саньку увидел. Ничего ему не сказал. Приподнялся в седле, руку поднял. Развернулись дворяне, коннице вольготно: берег широкий, до леса далеко.
        С шорохом обнажили сабли, а татары уже заметили их, завизжали, загалдели.
        Лавой понеслись дворяне на ордынцев. Гикая, вращая над головами кривые сабли, поскакали татары навстречу русским.
        Ордынцы сразу заприметили молодого князя. Рванулись к нему. Лихо бьются татарские воины. Особенно один из них. Князь Иван хорошо разглядел его. Широкоскулый, безбородый, рот в оскале, а глаза с прищуром.
        Пробился к князю, на саблях бьётся ловко, удары Ивана отражает легко. И конь у него под стать всаднику, будто для конного боя обучен.
        Понял молодой князь Иван: ещё несколько ударов отразит он, и настанет мгновение - срубит его татарин.
        Разглядел Санька: князь в беде! Кинул коня в сечу и вовремя поспел. Отразил удар татарской сабли, достал ордынца, выбил его из седла…
        Звенела сталь, кричали воины. Лилась кровь, и падали первые убитые.
        - Не щади! - раздался голос князя Ивана.
        А о какой пощаде могли подумать дворяне, когда бились на этом пятачке русской земли? Здесь они были в большинстве, чувствовали своё численное превосходство. Настигали ордынцев, секли с азартом и злостью. Бились упавшие лошади, и множество человеческих тел, неподвижных и дёргающихся, было разбросано по земле. Мало кто из тысячи успел кинуться в Угру, переправиться на другой берег.
        Великий князь кинул саблю в ножны, промолвил:
        - Пусть уходят и скажут, как мы недругов потчуем…
        И отца, Ивана Третьего, мысленно представил - такого, как в тот вечер, когда он в Москву отъезжал, нерешительного, ослабленного духом. Что бы он сейчас сказал, увидев посеченных ордынцев?..
        Подъехал Санька, положил ладонь на холку княжеского коня, ни слова не обронил. Однако молодой князь понял его:
        - Так, Санька, свободу добывают: не золотом откупаются, её мечом берут.
        На Угру государь воротился после схватки с ордынцами на переправе. Ничего не сказав молодому князю, он собрал воевод в своём шатре. Оглядев присутствующих, промолвил:
        - Стоять будем до конца!..
        Когда воеводы покидали шатёр, Иван Третий задержал сына:
        - После того, что ты с ордынцами сотворил, о каком мире с Ахматом говорить можно?
        Чуть погодя, будто пересиливая себя, добавил:
        - И бояре на Думе с владыкой требуют сразиться с ордынцами… Когда на Угру ехал, видел, как пустеют деревни и люд города покидает, в лесах укрытия ищут… Татар боятся.
        Иван Молодой глаз с отца не спускал, жалел его.
        - Государь, не так страшны ордынцы, как они нам видятся. Предок наш, Дмитрий Донской, на Куликовом поле бивал их. Нам ли то в науку не пошло?.. Запугали они нас. Вот ты говоришь, люд по лесам хоронится. А не стыдно ли нам, что мы народ наш недругу на поругание отдаём?
        Иван Третий поглядел удивлённо на сына, а тот продолжал:
        - Аль у мужика русского сила иссякла? Ты бы, государь, на дворян в бою поглядел. Эвон как Санька удал! Меня от ордынца оборонил. Едва тот не срубил.
        Промолчал Иван Третий, а молодой князь смотрел на отца испытующе. И был он в эту минуту так удивительно похож на свою мать, тверичанку Марию, что государю захотелось обнять сына, погладить его, как в давние детские годы, сказать слово доброе.
        Однако нахмурился, бороду потеребил, а молодой князь тихо вышел из шатра.
        ГЛАВА 11
        Давно князь Холмский к молодому великому князю приглядывался. По всему видно, Господь умом его не обидел да и хваткой воеводы наградил. Хоть и молод, а государю посмел перечить, не согнулся, когда Иван Третий вздумал мириться с Ахматом и к тому сына звал…
        Срывался мелкий дождь, и Холмский кутался в корзно. Началась непогода, и стояние на Угре всех утомило. Надоело бездействие и неопределённость. А сентябрь принёс к тому же и первую изморозь.
        Ополченцы-крестьяне смекалистые, давно уже землянки отрыли, навесы поставили. Татарам что, у них всегда кибитки и вежи за ними следуют, кони на подножном корму, эвон какие табуны по всей степи играют…
        Смотрит на всё это князь Даниил и никак в ум не возьмёт, как из этого стояния на Угре выпутаться? У Ивана Третьего не единожды собирались воеводы совет держать, а к согласию так и не пришли. Кому первому через Угру перебираться, кому первому начинать?
        Видел князь Даниил, как уходили тумены Ахмата в набег на Речь Посполитую. Понимал, это хан совершает в отместку, что литовцы не выступили против Москвы. Но Казимир опасался крымцев. Менгли-Гирей держал Речь Посполитую в страхе…
        И князь Даниил думал, что Иван Третий не напрасно посылал московского боярина и дьяка в Крым с дарами, поддержкой Менгли-Гирея заручился.
        А может, не оттого крымцы не совершают набеги на Московскую Русь? Может, Менгли-Гирей зло на Ахмата держит за то, что тот пытался его с ханства согнать, да султан турецкий вступился?
        Когда Холмский думает о стоянии на Угре, он находит оправдание Ивану Третьему. Может, и прав государь, когда хотел миром урядиться с Ахматом? Грозен хан, и великую орду привёл он, чтобы разорить Московскую Русь…
        Даниил Холмский смотрел на противоположный берег, когда подошёл князь Андрей Меньшой. Сказал:
        - Когда я вижу бесчисленное множество туменов, думаю, какая же сила на Русь надвинулась?
        - Меня дрожь пробирает. Что было бы с Московской Русью, коли бы казанский и крымский ханы заодно с Золотой Ордой были…
        - Как из этой воды сухим выйти, князь Даниил? Нам ли, ордынцам ли Угру переходить?
        - Думаю, ордынцам. Они давно в сечу рвутся. Вот только отчего Ахмат их сдерживает?
        - Верно, хан тешит себя надеждой, что наш государь к нему на четвереньках приползёт.
        - Он, может, давно бы руку ханскую целовал, кабы не молодой великий князь Иван и владыка с боярами. Гляжу я на Ивана Молодого - мудрый государь для Руси зреет.
        - Поглядим, время укажет…
        Зима пришла на землю морозная, но пока малоснежная. Ледяной корой покрылась Угра. День, другой, и закуёт реку в лёд, мостом свяжет оба берега. Укроет первый снег прихваченную морозом траву в Диком поле, а ветры будут насквозь продувать войлочные кибитки и вежи.
        Мечется в ярости Ахмат. Иван Третий отказался платить дань. Его полки на Угре готовы к сражению.
        Хан мог подать знак, и конная орда ринулась бы через Угру и, подобно половодью, разлилась бы по всей Московской земле. Но прежде требовалось сломить заслон.
        Урусы непредсказуемы, они даже огневой наряд на Угру притащили. Вдруг они бросят в степь конных дворян и сожгут, уничтожат кибитки и вежи, какие движутся за туменами?
        Приход зимы Ахмат рассчитывал встретить в земле урусов и там, в их избах, переждать холода. Но морозы тоже непредсказуемы, как и урусы.
        Ахмат хотел услышать, что будут говорить темники, но они молчали. Никто из них не хотел носить обидное клеймо труса. Им известно, как поступали великие Чингисхан и Батый с теми, кто зарабатывал это прозвище. Их посылали к женщинам собирать курай и доить кобылиц.
        Темники молчали. Они ждали решительного слова Ахмата, и тогда вся эта конная громада ринется на противоположный берег. Взламывая лёд, устремится на урусов, презирая собственную смерть. Грозно орущий конский вал вкатится на крутой берег Угры и втопчет этих ощетинившихся мужиков в землю.
        Пусть хан подаст сигнал.
        Но Ахмат думает и не решается. Ну орда ворвётся в Московскую Русь, а что сделает Менгли-Гирей? Не бросит ли он в набег свою крымскую орду и не схлестнутся ли в отчаянной рубке две орды?
        И снова в неопределённости хан Ахмат. Он только думает: «Аллах мудрый, знающий».
        Стояние на Угре никого не оставляло равнодушным. За ним следили по всей русской земле. Затаилась Москва и иные города. Следили и в Речи Посполитой, наблюдали в Крыму, в ханском дворце Бахчисарая.
        Ожидала и вся огромная кочующая Золотая Орда, сдвинутая из южных степей к границам Московской Руси.
        «Что делать?» - задавали вопрос воеводы, собравшиеся в шатре Ивана Третьего. Оставаться ли зимовать этому более чем стотысячному воинству, дружинам, дворянским полкам, ополченцам здесь, на берегу реки, зарывшись в землю, или отходить за Москву, к дальним городам?
        Но это будет бегством и откроет дорогу орде.
        В который раз государь приходил к мысли, что он был прав, соглашаясь на требования Ахмата…
        А князь Даниил Холмский предлагал свой план - дождаться морозов и всеми силами перейти по льду на противоположный берег, сразиться с ордынцами.
        Но его не слишком поддержали: сражение не получится, полки не построятся, и татары сомнут, станут избивать ратных людей, погонят их, как стадо.
        Братья, удельные князья Андрей Угличский и Борис Волоцкий, отмолчались, будто стояние на Угре их не касается. А Иван Третий на воевод смотрел изучающе, ждал, каков совет подадут.
        Развёл руками Андрей Меньшой. Иван Третий хотел сказать ему: «Ты же с молодым великим князем к моему голосу не прислушались, всё это стояние затеяли ».
        Кто знает, может, и высказал бы государь ему и сыну Ивану свои обиды, если бы молодой великий князь не заговорил:
        - Вижу, воеводы, стояние вам в тягость, а особенно ополченцам. Вьюга не заставит ждать, крестьянину пашню надобно поднимать. И намерен я предложить, воеводы, не нам самим Угру переходить, а отойти от берега версты на две. Изготовиться и ордынцев дождаться… Потемну пойдём. Я в челе с дружинами стоять буду, а правым и левым крыльями конных ордынцев охватим. Как увидим, что сражение в разгаре, засадный полк бросим…
        Воеводы поддержали Ивана Молодого.
        А на рассвете дозор ополченцев сообщил, что ордынцы снялись, в Дикое поле откочевали. Не стал Ахмат Угру переходить, отказался от боя…
        От Угры-реки до самого Серпухова растянулись обозы. Санный поезд скрипел по первопутку, скользили розвальни. Кому из ратников места в санях не нашлось, шли нестройными колоннами, малыми отрядами, всё больше по землячествам делились.
        Весело шли, с песнями и прибаутками, посмеивались:
        - Мирон, а Мирон, не помер?
        - Ты, Мирон, шерстью оброс, ровно пёс дворовый. Тебя, поди, и детишки не признают.
        - А зачем ему детишки, признала бы боярыня!
        Радостно было ополченцам. На Угру шли, не рассчитывали живыми воротиться. Ан счастье выпало, Бог пожить ещё даёт!
        Проходили через Коломну, люд улицы запрудил, перекликается с ополченцами, знакомцев выискивает:
        - Ты, Родя, Кузьму не встречал? Кто-то за Родиона ответил со смехом:
        - Ты его, молодка, не жди, твой Кузьма в Калуге другую сыскал, пригожей тебя!
        - Ах ты, кобель рябой, твоя жёнка тебя в конуре псиной ждёт!
        - Ему, проклятому, и конуры много!
        Коломной проезжали, великий князь Иван Молодой броню скинул, шуба нараспашку, шапку соболиную лихо заломил, по сторонам глазами зыркает.
        Встрепенулся вдруг, в стременах приподнялся. Показалось, в толпе Глашу заприметил. Коня придержал, а Санька рядом с Иваном Молодым ехал, сказал:
        - Поздно вспомнил о Глаше, князь. Нет её уже в Коломне. Постриг монашеский она приняла.
        Сник молодой великий князь. Уж как он хотел, чтобы Глаша увидела его! Понял, не хватает её сейчас. Ласки вспомнились, слова добрые, сердечные. Одна она и была у него утеха. Вот Санька вернётся в Москву, Настёна его будет ждать, сын Санька. А кто его, князя, встретит?
        Потекут дни, один на другой похожие: сидение в Думе, разборы боярских жалоб, писания дьяков, отъезды в города дальние…
        Сейчас пожалел, что не напросился с Холмским в Дикое поле с полком дворянским - разведать, куда хан Ахмат с ордой отправился…
        Солнечным днём, когда Москву засыпало первым снегом, звоном колоколов и шумом людским встречал город своих ратников.
        От Кремля потянулась церковная процессия во главе с владыкой митрополитом Геронтием, архимандритами, благочинными и иными священниками и дьяконами.
        Подошли великие князья Иван Третий и Иван Молодой под благословение митрополита. Отслужили молебен в Благовещенском соборе и по другим церквам, после чего разъехались ополченцы и воеводы по своим землям.
        ГЛАВА 12
        Ветер со Студёного моря завывал, бил в оконца княжеских хором, гнал тёмную волну по Белому озеру.
        Великая княгиня Софья поднималась поутру от этого грозного рёва, садилась к столику, прислушивалась. Так ревело и бурлило её море там, в далёкой тёплой Италии.
        Софью часто возили к морю из Рима в Неаполь.
        Море и небо Италии ласковые, а здесь, в княжестве Московском, всё студёное.
        В Белоозере, в княжеских палатах Михаила Андреевича, все ночи горели печи, и их жар ровно растекался по бревенчатым хоромам.
        Вот уже скоро три месяца, как великая княгиня Софья с приставленными к ней боярынями и новорождённым сыном Василием нашла приют от ордынцев в Белоозере.
        Редкие гонцы от государя уведомляли о стоянии русских полков на Угре. Писал и митрополит Геронтий, успокаивал, что татар остановили и, даст Бог, погонят в Дикую степь, а ей, княгине, покуда в Москву не ворочаться…
        Под рёв ветра Софья вспоминала синь италийского моря, белые паруса военных кораблей неаполитанского и венецианского флотов, рыболовецкие судна и рыбаков со своими шумными базарами у причалов.
        Но Софья хотя и вспоминала об этом, и сжималось у неё сердце, всё же никогда не пожалела, что приехала на Русь и стала женой великого князя Московского, надежды православного мира, богатству и могуществу которого завидовали многие европейские князья.
        Она верила, что Иван Третий отразит нашествие Ахмата и ему не страшны внутренние враги. Он справится с ними, как покорил, подчинил себе гордый и заносчивый Великий Новгород…
        Ждала Софья известий из Москвы, чтобы возвратиться в большой, весь из дерева город, имя коему Москва, где живут по своим законам, столь разнящимся от римских.
        Живя в Белоозере, Софья иногда выходила на берег, если позволяла погода. Холодные воды волнами накатывались на гальку и ракушечник. Бывало, к берегу приставали рыбаки, выносили из ладей сети, выгружали серебристую рыбу. Чаще всего это была жирная сёмга. Великая княгиня любила её в лёгком засоле. Нравились ей и пироги с сёмгой.
        Там, в Риме, во дворце папы римского Софья не знала, что такая рыба ловится в далёкой Руси…
        Но есть у княгини тайные мысли. Она не подпускает к ним никого. Даже мужа, государя, Ивана Третьего. Софья пока не готова дать своим замыслам ход. Настанет её час, и тогда о ней, порфирородной царевне Древнего византийского рода Палеологов, заговорят все те, кто совсем ещё недавно не хотел её замечать. Она даст понять, где её истинное место и место её сына, Василия, кому быть великим князем Московским. Весна ещё не вошла в свои права, но днями звенела капель, а ночами снег подмораживало.
        Приехал в Коломенский монастырь молодой великий князь, у ворот с коня соскочил, отдал повод Саньке.
        Монастырь маленький, бревенчатый. Князь лишь в калитку вступил, как навстречу игуменья направилась. Перекрестила. Видать, догадалась, зачем он приехал, скорбно поджала губы.
        Молодой князь сказал:
        - Мать Варвара, не обижу и грех свой знаю.
        - Зачем явился? Во искушение не вводи, она только недавно чин приняла, покой в её душу пришёл.
        - Я, мать Варвара, лишь погляжу на неё и уеду. Игуменья чуть помедлила:
        - Пройди, княже, в мою келью. И помни, грешно обиды ей чинить. Её обидишь, Божьему человеку раны нанесёшь.
        И удалилась. А князь в келью игуменьи направился. Келья маленькая, несколько метров в длину и несколько в ширину. Сел на лавку, осмотрелся. Столик у оконца, в углу образ Пресвятой Богородицы, написанный красками по доске. Лампадка на подвесах тлеет.
        Не успел глаз от иконы оторвать, как едва слышно скрипнула дверь, и вошла она, Глафира, в монашеском одеянии. Спросила тихо:
        - Что привело тебя сюда, княже, зачем?
        Иван в очи ей заглянуть намерился, но за приспущенным капюшоном не увидел их.
        - Тебя проведать. Душа болит. Я ведь, Глаша, ничего не забыл.
        - Поздно ты вспомнил, князь. Я Богу себя отдала. Не в укор тебе говорю. Раньше надобно было думать, а ты меня на расправу государю отдал… Прощай и прости меня, вины мои не суди.
        У двери кельи обернулась и промолвила:
        - Молись за меня, княже…
        Покинул монастырь молодой князь и, уже отъехав, оглянулся. Но ничего, кроме стен бревенчатых и такой же бревенчатой часовенки, не увидел.
        Обратной дорогой ехали, молчал угрюмо. Не заговаривал и Санька, следовавший позади…
        Это был поединок. Короткий поединок взглядов.
        Однажды молодой князь Иван заглянул в детскую комнату, где в плетённой из лозы кроватке лежал его маленький брат Василий.
        Обычно приглядывавшей за ним боярыни в комнате не было. Князь остановился около кроватки и долго смотрел на брата.
        Василий был на удивление серьёзным ребёнком. Никто никогда не слышал, чтобы он плакал или смеялся. Он только начинал своё первое хождение и, даже падая, не звал на помощь.
        Иван усмехнулся. Ужели и он был таким маленьким, спал в такой же лозовой кроватке и за ним приглядывала какая-нибудь боярыня?
        Но когда он подрос, то был предоставлен сам себе. Может, оттого, что долго болела мать?
        Не вспомнил, когда судьба свела его с Санькой. Наверно, их дружбу связывала страсть к голубям, каких на заднем дворе водилась тьма.
        Их голубиная дружба враз закончилась, когда Иван стал великим князем Иваном Молодым, а Саньку причислили к дворянам и началась его служба…
        В последние годы князь Иван к голубям не наведывался. Так, иногда, поднимет голову к небу - летают. И снова мысли овладевают им…
        Смотрел молодой великий князь Иван на маленького Василия и думал, какую жизнь он проживёт? Станут одолевать его свои заботы, волнения и тревоги. Счастлив ли будет?
        Иван хотел отойти уже от кроватки, как вздрогнул от голоса Софьи. Она стояла совсем рядом. Стоило Ивану протянуть руку - и вот оно, её тело, горячее, жаркое.
        - Что, великий князь Иван, приглядываешься? Их взгляды встретились: Софьин - напряжённый, князя Ивана - виноватый.
        От великой княгини исходил призывный запах - запах молодого тела.
        Иван чувствовал: протяни руку - и Софья не устоит.
        И молодой князь отпрянул, словно очнулся:
        - На брата гляжу, на будущего великого князя Василия.
        - Так ли уж?
        - Воистину, великая княгиня Софья Фоминична. Софья уловила в его голосе нотки насмешливости.
        Ответила теперь уже спокойно:
        - О каком великом князе речь ведёшь ты, Иван? В Московском государстве два великих князя: Иван Васильевич, государь, и ты, Иван Молодой.
        - То так, Софья Фоминична, но жизнь и судьба человека непредсказуемы. Всё в воле Господа.
        - Ты, князь Иван, истину сказываешь: пути Господни неисповедимы, как говорят кардиналы в Ватикане.
        - По Ватикану скучаешь, великая княгиня?
        - Нет, князь Иван. Рим забываю. Одно знаю: в Москву меня привезли, в Москве в жены взял великий князь Иван Васильевич и Московская Русь - моя родина.
        - Вижу, великая княгиня Софья Фоминична, прижилась ты здесь, корни пустила. А что до брата моего Василия, сына твоего, то сегодня он князь, это ты истину изрекла, а завтра он князь великий. Тут уж, Софья Фоминична, как Бог укажет.
        Разговор с Софьей имел продолжение. Иван Молодой с братом государя Андреем Меньшим по весне с дворянскими полками и княжеской дружиной отправились в степь, в Дикое поле.
        Накануне с дальнего рубежа прискакал гонец: уведомляли с заставы, что ордынцы объявились. Целым туменом прошли.
        Князь Иван Молодой рассчитывал, что после Угры ордынцы утихомирятся, ан нет, пошли в набег.
        По первому теплу, едва степь задышала, пронеслись малой ордой, и запылали пограничные городки. Только воеводы силы соберут, а татар и след простыл.
        Шли полки дворянские и княжья дружина конно. Поблескивали под солнцем броня и шлемы, ровно лес щетинились длинные копья на увесистых древках. Воины саблями опоясаны, у седел колчаны с луками приторочены.
        За Козельском и Белёвском следы ордынцев обнаружились: сожжённые дома и избы, разруха.
        Шли полки по следу несколько суток, ночёвки в степи делали, выставив сторожевые охранения и выслав передовые дозоры.
        После привалов кони шли резво, ратники были настороже, но ордынцы не появлялись, и давали знать о них лишь разграбленные деревни.
        Весна в степи заявляла о себе зеленью трав, многоцветьем, пением жаворонков по утрам.
        На десятые сутки, так и не встретив ордынцев, решили ворочаться. Великий князь Иван Молодой говорил князю Андрею Меньшому:
        - Ордынца в степи искать - что иголку в стогу сена.
        - По всему видать, к себе в Дикое поле ушли.
        - Татары своей неожиданностью опасны. Ты их не ждёшь, а они ровно из-под земли вылезают.
        - Татарина степь рожает…
        Ехали князья бок о бок, переговаривались. Далеко позади растянулись сотня за сотней. Покачиваются на древках хоругви, скачут трубачи, каждую минуту готовые протрубить сигнал.
        Иван Молодой зорко вглядывается в степь.
        - Была у меня надежда, что ордынцы после Угры присмиреют, но, видно, ошибался.
        - Елец и Новосиль надобно ратниками подкрепить.
        Надолго замолкли князья и только к ночи, когда отроки им шатёр ставили, разговорились:
        - Не кажется ли тебе, князь Иван, что Софья Фоминична на государя нет-нет да и норовит повлиять?
        - Не приглядывался.
        - А ты приглядись. Ты ведь великий князь, а ей это не безразлично. У неё свой сын растёт.
        Иван не стал рассказывать Андрею о том разговоре в комнате княжича Василия.
        - А среди бояр есть и такие, какие руку Софьи Фоминичны готовы держать. Ну, как государь на её сторону перекинется?.. Знай, князь Иван, мы, твои дядья, тебя поддержим. Ведаем, ты, великий князь, нас в обиду не дашь. Да и тверской Михайло тебе не чужой…
        - Ужели до того дойдёт?
        - Как знать, Иван. Бона как Софья Фоминична своих привечает! Племянницу свою норовит отдать за князя Василия Михайловича Верейского.
        - Известно, князь Василий наследник удела Верейского… Но на него государь зубы точит.
        - Он зарился и на удел покойного брата Дмитрия, да разлада не избежал… А ты, Иван, гляди, не упустить бы момент, когда Софья Фоминична на великое княжение своего Василия двигать начнёт…
        Уже в Москве докатилось до великого князя Ивана Молодого известие. Под Сараем уходившую от Угры Золотую Орду настигли тюменские татары хана Ивака. Врасплох застали, убили Ахмата, и с его смертью окончательно разрушилась большая Орда. Об этом хан Ивак уведомил московского государя Ивана Третьего.
        В один из весенних дней из Белоозера в Москву возвращалась великая княгиня Софья. Ехали двумя конными колымагами. Следом тянулись несколько розвальней с поклажей под охраной десятка дворян, скачущих за поездом.
        Стоял тёплый апрель, и снега уже были готовы сойти с земли, а по лесам с деревьев то и дело сыпались снежные сырые шапки.
        В оконце колымаги видится Софье ещё заснеженное поле, оно горбится холмами, изрезано темневшими оврагами, поросшими оголёнными кустарниками.
        В другое оконце великая княгиня видит лес, и в какой раз она убеждается, что русская земля не имеет конца. Видит Софья бревенчатые городки, рубленые домики, избы.
        Прикроет глаза Софья, и чудится ей Италия, вся в камне, зелень садов, оливковые рощи, деревья гнутся под тяжестью апельсинов.
        Позади Софьиной колымаги, во второй такой же, едут боярыня Степанида с княжичем Василием и матушкой Матрёной, дородной бабой.
        Третьи сутки, как Софья в пути. Но это только начало, впереди Вологда, а дальше ещё города и городки - пока-то до Москвы доберётся…
        Когда, живя в Ватикане, Софья ехала из Неаполя в Рим и проезжала через крестьянские деревеньки, видела домики каменные, такие же хозяйственные постройки, а здесь, на Руси, если встречались дворы крестьянские, то это были бревенчатые избы под потемневшей от времени и непогоды соломой, хозяйственные пристройки, и не понять, где изба, а где пристройка.
        Выглянула Софья в оконце колымаги и увидела собаку, серую, большую. И не одну, бежали след в след ещё две. Подумала, откуда они взялись? И вздрогнула, догадавшись: волки! В русских лесах их много.
        Испуганно заржали кони, закричали ездовые. А волки бегут трусцой, будто и голосов людских не слышат. Софье хорошо видно, как, вывалив язык И пригнув голову, бежит первый волк. Им люди не во внимание, их кони манят, мясо конское.
        Софье страшно, она представила: если они набросятся на упряжку, что случится?
        Но конные дворяне уже скачут волкам наперерез однако те лишь удалились и вскорости возвратились* снова бегут трусцой.
        И только когда показались бревенчатые стены Вологды и распахнулись створки ворот, стая убежала…
        Великая княгиня Софья Фоминична въехала в город.
        ГЛАВА 13
        Лишь в Москве великая княгиня поняла, что её отъезд в Белоозеро москвичи судили по-разному.
        Едва она из колымаги выбралась, как за спиной злой шепоток расслышала:
        - Далеко же великая княгиня от татар схоронилась. Знала, ни один ордынец туда не достанет.
        Покосилась Софья, старую боярыню Мамриху узнала. И обеспокоилась: ни государь её встречать не вышел, ни Иван Молодой, только дворяне суетились.
        «Уезжала из Москвы в Белоозеро мало кем провожаемая и приехала мало кем встречаемая», - подумала Софья.
        В дворцовых покоях, на половине великой княгини, оживлённо. Суетятся молодки, палаты освежают, обметают берёзовыми вениками стены, полы загодя речным песком натёрли и печи натопили, чтобы тёплый дух по комнатам растекался.
        Боярыня Степанида с матушкой Матрёной княжича Василия в детскую комнату увели, а Софья велела в своей палате из большого кованого сундука рухлядь на свежий воздух вынести и перебрать на случай, если моль завелась.
        В суете, так и не дождавшись государя, отправилась на исповедь в Благовещенский собор. Исповедовал великую княгиню митрополит Геронтий, её духовник, ласковый старик.
        В тени храма светили редкие свечи, и глаза святых строго смотрели на великую княгиню. Софья чувствовала, много грехов на её душе, но не всё она намерилась открыть духовнику. А когда он спросил княгиню, в чём её вины, она призналась: гнетёт её догадка страшная, власть великого князя Иван Молодой на себя излишне принимает, государя-отца не всегда чтит, как то было на Угре. Отчего государь терпит?
        Митрополит руку ей на голову возложил, ответил сердечно:
        - Дочь моя, отец сына судить и миловать волен, а Бог прощает… Отпускаю я грехи твои…
        Покидала Софья собор, а на душе тяжесть осталась. Не все тайны, что хранила душа её, могла она открыть владыке. Не скажет она, как влеклось её тело к молодому князю Ивану, и тайную мысль видеть великим князем Московским сына Василия скрыла…
        Сможет ли Господь отпустить ей грехи эти тяжкие?..
        А ночью пришёл к ней государь Иван Васильевич, ласков был, о дороге расспрашивал, о княжиче Василии.
        Великая княгиня взглянула в глаза великому князю и промолвила:
        - Крепок княжич и умом разумен, ибо происходит он от двух великих родовых корней - Рюриковичей и Палеологов!
        Иван Третий метнул взгляд на великую княгиню:
        - Может, и так, Софья Фоминична, кровь у него истинно царская. А коли историю помнишь, святой Владимир, киевский князь, род Рюриковичей возвеличил и высоко вознёс порфирородную царицу Анну, византийку…
        Потом Иван Третий долго рассказывал Софье, как стояли на Угре, в Кременце, как, не приняв боя, Ахмат бежал и где-то на Дону, а может, уже близ Сарая тюменские татары хана Ивака напали на Ахмата и убили его…
        В ту ночь государь ни словом не обмолвился о молодом великом князе Иване, будто и не было его…
        На церковном соборе приглянулся Ивану Третьему игумен Волоцкого монастыря Иосиф. С виду неказист но мысли дерзкие, и владыки церковные, митрополит, архиепископ и епископы, к его словам прислушиваются, седобородыми головами в знак согласия покачивают.
        А говорил игумен о том, что давно волнует Ивана Третьего.
        От царевны Софьи гуляет по Московской Руси понятие, что от Византии Москва приняла на себя жезл и корону царьградскую и на неё взирают православные всего мира. Что пал первый Рим, пал второй Рим - Константинополь, но Третьему Риму - Москве стоять во веки веков.
        А ещё Иосиф говорил, что Москва встанет на пути неверных, какие продвигаются на Балканах и намерены вступить в Европу.
        В том, что на Москву смотрят все европейские государи и папа римский, Ивану Третьему известно, а в том, что Московская Русь силу обрела, великий князь Иван Васильевич убедился, когда на Казань походами ходили и на Угре Ахмата одолели…
        О великой значимости Московской Руси Иван Третий вёл с игуменом Иосифом долгий разговор, позвав его к себе, в думную палату.
        На праздник Вознесения, отстояв позднюю обедню, великие князья уединились в покоях Ивана Третьего. Говорили об Иосифе Волоцком.
        - Настоятель обители, что на Волоке, истинный радетель земли русской, - высказался Иван Третий. - Ему бы владыкой на Москве сидеть, а не митрополиту Геронтию, который не всегда понимает подлинное место великого князя. Ты, сыне, хорошо слышал Иосифа на соборе?
        Великий князь Иван Молодой кивнул:
        - Мне ранее довелось слушать его у митрополита Филиппа. Зело разумен поп, воистину. Но всегда ли согласен я с ним?
        Великий князь поднял брови:
        - Договаривай, сыне.
        - О государстве ратует, но и обитель не забывает.
        - В том польза великая.
        - Я, государь, с тобой согласен, однако мнится мне, игумен слишком зарится на земли, алчет боярские и княжеские владения в монастырские обратить. Эвон как Волоцкий монастырь землями оброс! Крестьяне на монастырской земле себя монастырскими мнят.
        - Что из того?
        - Я, государь, чуть дальше, на десяток-другой лет заглянуть хочу.
        Иван Третий повернул голову к великому князю Ивану, слушал, улыбался иронично.
        - Настанет час, отец, когда мы лицом к служилым дворянам обратимся. Ноне эти служилые дворяне только цветики. А придёт время, они в ягодки обратятся, защитниками отечества будут. Сядут они по городам нашим русским, порубежным.
        - То, сыне, и отлично! Я ль того не понимаю?
        - Тогда настанет час, государь, уделы им выделять, а многие земли под монастырями. Осмелишься ли ты взять их? Земля та уже собственность церковная…
        - Ты, сыне, о далёком будущем речь повёл…
        - Ой ли? А не взыграет ли у монахов ретивое, не возропщут ли?
        - Коли возропщут, так мы их уймём.
        - Гляди, отец, ты не токмо великий князь, ты и государь!
        Нет, молодой великий князь Иван хоть и не разделял многие взгляды игумена Волоцкого монастыря, но и не собирался принимать поучения старца Нила Сорского и его заволжских братьев, их жизнь в нищете.
        Иван Молодой слышал у митрополита, как эти два старца каждый к своей проповеди владыку склоняли.
        С речью о величии Московской Руси молодой великий князь согласился и был склонен размышлять, как игумен Иосиф, но почему он и государь Иван Третий считают Палеологов могучим родом? Добро бы Софье так судить, но великому князю, государю? Стоит обратиться к истории князей славянских, киевских и московских. Владимир и Ярослав, Мстислав и Мономах, Невский и Донской, Калита - и несть им числа… Эвон сколько великих имён насчитывает род Рюриковичей!..
        Чем же род Палеологов именит, что им так возгордилась Софья и государь с ней в согласии?
        Ужели древо византийское его прельстило? Верит тому, что через Софью роднится с царственной славой древнего Царьграда?
        По всему видать, запамятовал, как славяне великого Олега держали свой щит над вратами Царьграда?
        Так в чём же гордость Царьграда, какой вознеслась Софья?
        И молодой великий князь Иван усмехается. Разве тем, что турки-сельджуки его одолели?
        От кремлёвского пожара выгорело подворье князя Андрея Меньшого. Срубили новое из леса елового. Невелики палаты, свежей елью пахнут, на фундаменте каменном, с крыльцом высоким.
        Всё бы хорошо, но никак не оженить князя Андрея. Сколько ни пытались сыскать ему невесту, все ему не приглянулись.
        Так и живёт князь Андрей в одиночестве. У себя в Вологодском уделе редкими наездами бывает, всем посадник ведает…
        Из последнего похода в степь, в какой ходили с Иваном Молодым, воротились, и занемог Андрей. Сам не мог понять, отчего хворь приключилась, и доктор не помог.
        Позвал дьяка, волю свою записал.
        А жил князь Андрей скудно. От Вологодского удела денег получал мало. Когда Русь Орде в прежние лета выход платила, попросил Андрей Ивана Третьего:
        - Ты уж, брате, вноси и за меня.
        И насчиталось того долга за все годы больше тридцати тысяч рублей. А когда Андрею на что-то нужны были деньги, он их у гостей сурожских занимал.
        Так и жил князь Андрей. Тихо жил, против государя редко голос возвышал. С Иваном Молодым дружбу водил, особенно после стояния на Угре…
        Почуяв, что смерть надвигается, он сказал митрополиту Геронтию:
        - Удел мой Вологодский, чтоб распрей между братьями не было, отписал я старшему брату, государю Ивану Васильевичу…
        После похорон собрались за трапезным столом братья да молодой великий князь. Иван Третий промолвил:
        - Братья мои, не стало брата нашего князя Андрея, и нет у него никого, кому удел наследовать, ни детей, ни жены. Завещал он Вологодский удел Московскому государству.
        Замолчал, повёл очами по сидевшим за трапезой. Смурные лица. Иван Молодой чует, недовольны дядья…
        Государь с братьев глаз не спускает, то на одного поглядит, то на другого и спрашивает:
        - Ты, Андрей Угличский, готов ли долг брата Андрея возместить?
        Отмолчался тот. Иван Третий к Борису Волоцкому повернулся:
        - А ты, князь Борис?
        - Государь, ты ведь ведаешь, казна наша пуста, так почто вопрошаешь?
        - Потому и вопрошаю, что возмещать вы не намерены. Не намерены вернуть долги гостям сурожским? И чтоб не было обид, Вологодский удел на великих князей московских беру…
        Разъехались удельные князья Андрей и Борис, Москву покинули, смирились с духовной брата Андрея Меньшого…
        Из думной палаты старый князь Михаил Андреевич Верейский, последний внук Дмитрия Донского, выходил вместе с молодым великим князем Иваном.
        Шли по переходу медленно. Князь Михаил Андреевич часто останавливался, задыхался. Иван к нему подстраивался, иногда поддерживал.
        Несмотря на годы, старый князь юмора не терял:
        - Вот же князь Иван, был и я конь боевой, а ныне кляча. На таких, помню, на нашем подворье только воду возили. Вишь, еле ноги переставляю… А бывало, в молодые лета в Малом Ярославце не одну молодку охаживал.
        И тоненько хихикнул, своё вспоминая.
        - В Верее была у меня зазнобушка разлюбезная. Сейчас уже не упомню, то ли вдовушка, то ли девица одинокая… Я к ней повадился. Ночи не пропускал. Да кто-то из молодцов-удальцов меня и подкараулил. Пока я со своей ненаглядной миловался, у моего коня подпругу подрезали… Вышел, только ногу в стремя, а молодцы как засвистят, конь понёс, я ногу над седлом занёс, а оно перевернулось, и я под конским брюхом оказался, на земле…
        Улыбнулся князь Иван, а Михаил Андреевич долго откашливался, отирал набежавшую слезу. После чего заговорил уже о другом:
        - Ведаю, удел свой твой дядя, князь Андрей, государю отписал, а дядья твои Андрей и Борис не оспорили. Да и как с духовной не согласиться?
        Помолчал, будто с мыслями собирался.
        - Я вот, княже Иван, давно помысливаю об уделе своём Белоозёрском. Хоть и хорош он и люд меня не обижает, но пора и честь знать. Намерен я Белоозеро и весь удел свой государю Московской Руси передать. В уме трезвом я говорю тебе, князь, ибо понимаю, в единении всей земли русской её сила. Не так ли? Порознь разве выстояли бы против Ахмата? Одолели бы ордынцев?.. Я своего деда Донского Дмитрия не помню, но много о нём наслышан. Так вот, сумел бы он побить Мамая на Куликовом поле, ежели бы князья порознь держались?
        И снова помолчал князь Михаил Андреевич. Молодой князь Иван спросил:
        - Весь Белоозёрский удел Москве отписать?
        - Весь, князь. Разве только Верею да Малый Ярославец за собой оставлю. Много у меня с этими городками в жизни связано, больно расставаться.
        И глаза закрыл, улыбнулся в бороду.
        ГЛАВА 14
        Ещё со времён Ягайлы Великое княжество Литовское было связано с польским королевством унией. В 1386 году великий князь литовский Ягайло, приняв католическую веру, женился на польской королеве Ядвиге и получил польскую корону.
        Унией поляки пытались лишить Литву самостоятельности.
        В битве при Грюнвальде в 1410 году русские и литовско-польские полки разгромили немцев-рыцарей, намерившихся поработить славян.
        Выросло и усилилось Великое княжество Литовское. На юге оно подступало к чёрному морю, на севере - почти к Балтийскому, на востоке выдалось за Торопец, Вязьму и Мценск, Минск и Киев, Оршу и Смоленск - искони русские города и земли захватили литовские князья.
        Овладев Великим Новгородом и одержав победу над Золотой Ордой, великие князья московские устремляют свои политические взгляды на земли, захваченные польско-литовским государством.
        А в городах, оказавшихся под властью Литвы и Польши, русские князья стремятся выйти из-под влияния Речи Посполитой и принять власть великого князя Московского. Смуту начал киевский князь Михайло Олелькович, который отказался править в Новгороде Великом.
        Киев, мать славянских городов, красовался на холмах днепровского правобережья. С весны и до первых заморозков, когда осыпался лист, Киев утопал в зелени. Здесь, в стольном городе, жили первые великие князья Киевской Руси. К стенам этого города накатывались из Дикой степи печенеги и половцы. И тогда горели Подол и всё вокруг, бились в смертельной схватке с недругами княжеские дружины и киевский люд. Роем летели на город огненные стрелы, и стучал порок - огромное бревно било по Золотым воротам.
        Устоял Киев, отражая частые приступы. Водили великие князья в степь свои дружины, карали степняков…
        То, что не удалось печенежским и половецким ханам, исполнил хан Батый, внук великого Чингиса и сам не менее великий основатель Золотой Орды, потрясатель Вселенной. Карающим языческим мечом прошлась татаро-монгольская орда по землям славян, и никто не ведал, где остановят своих скакунов воины Батыя. А он, идя на Европу, овладел Киевом, пожёг и разрушил город, а возвращаясь в низовья Волги, довершил начатое.
        С той поры много киевского люда ушло в Северо-Восточную Русь, в Московское государство, а Киеву уже не суждено было именоваться стольным городом…
        Миновали годы, и, пользуясь разрухой и неустройством Московской Руси, Речь Посполитая захватила многие порубежные русские княжества.
        Киевский князь Михаиле Олелькович ждал гостей издалека. Должны были собраться близкие ему князья из Орши и Смоленска. Давно уже условились они приехать к князю Михаиле и сообща договориться, кого послать в Москву к Ивану Третьему и Ивану Молодому просить их принять под свою власть старые русские города, какие оказались под властью Литвы и Польши.
        Тяжко сделалось русскому люду под властью шляхты и литовцев: к католичеству склоняют, холопами именуют.
        У князя Михаилы убеждение твёрдое: не по дороге русскому люду с Речью Посполитой…
        Казимир, король польский и князь литовский, подчас и сам со шляхтой не мог совладать: сеймы буйные, драчливые…
        Михайло думает, что в Москву надо послать Фёдора Вельского. Он и умён, и говорить сумеет. Да и летами ещё молод, эвон, намерен вторую жену под венец вести…
        Михайло Олелькович сидел князем киевским. Это старый славянский город с домами на холмах, в зелени, с церквами и Горой, где все годы жили великие князья. Здесь, на Горе, и его, князя Михаилы, хоромы.
        Говорят, Киев был ещё краше, когда в нём процветал торг и Днепр был судоходен. Плавали по Днепру ладьи из многих земель. Но пришёл хан Батый и разорил, опустошил город…
        От высокого крыльца хором донеслись крики, голоса, топот ног. Князь Михайло ринулся на шум. Сердцем почуял: недоброе затеялось. Давно догадывался, что паны вельможные косятся на него, знают, он русских князей против Речи Посполитой подбивает, в вере православной строг. Против унии речи ведёт…
        Выхватил князь Михайло саблю, в сени вбежал, а ему навстречу толпа шляхтичей.
        Хотел князь кликнуть слуг, да не успел. Окружили его шляхтичи, зазвенели сабли, да силы неравные. Зарубили старого князя Михаилу Олельковича…
        Князь Фёдор Вельский в эти часы под венцом стоял. Вскочил верный слуга, заорал, что Михаилу Олельковича паны убили…
        Не стал время на сборы терять, от венца в Москву со стражей бежал - защиты искать.
        Сейм бурлил, ревел, готовый начать драку. Со всей Речи Посполитой съехались вельможные паны, задиристая шляхта решать государственные дела. Казимир сидел в высоком кресле, смотрел в зал, но видел только киевского наместника, пана Хоткевича, обрюзгшего, со свисавшими сивыми усами и кустистыми бровями, инициатора этого буйного сейма.
        Явился киевский наместник к Казимиру в Варшаву и сообщил о зреющем в Киеве заговоре русских вельмож, которые хотят уйти из-под власти Речи Посполитой и перекинуться под крыло великих князей московских. Их вдохновляли князь Михайло Олелькович и князь Фёдор Вельский.
        Шляхтичи убили Михаилу, а Фёдор успел бежать в Москву…
        Сейм орёт, беснуется:
        - Скликать посполито рушение! Скликать! Может, Казимир и прислушался бы к требованию панов вельможных, но хорошо их знал. Кроме шумных потасовок на сейме, они ни к чему не способны.
        Слушал Казимир и ухмылялся. Он уже принял решение и, когда паны выкричатся, его объявит.
        Неожиданно вперёд всех сидящих в зале выскочил тучный, как кормленый боров, князь Глинский, отец юного задиристого Михаилы Глинского.
        Тряся обвисшими губами, выбритый до синевы князь закричал:
        - Ясновельможный круль, скликай посполито рушение, все пойдём!
        Старый Глинский повернулся к сыну:
        - Бери, Михайло, наш древний родовой меч! Мы славяне, в наших жилах течёт русская кровь, отчизна наша Речь Посполитая. И помните, вельможные паны, ещё Польска не сгинела!
        - Не сгинела! - заорал сейм.
        Казимиру смешно: Адам Глинский сейм в балаган превратил. Король поднял руку. Все стихли.
        - Ясновельможные Панове, москали одолели татарскую Золотую Орду, но нам грозят крымцы. Мы созовём посполито рушение на хана Менгли-Гирея, а в Москву пошлём князя Адама Глинского…
        На выходе из сейма молодой Михайло Глинский потянул отца за кунтуш [38 - Кунтуш - старинная польская верхняя мужская одежда в виде кафтана с широкими откидными рукавами.]:
        - Сто чертей и ведьму в зубы нашему крулю. Отчего ему вздумалось слать в Московию тебя, отец?
        Бежавшего из Речи Посполитой князя Фёдора Вельского в Москве встретили приветливо, на Думу позвали. А накануне князь Холмский водил его к молодому великому князю. Приглянулся князь Иван Вельскому: серьёзен и обличьем в отца. К речам князя Фёдора прислушивался, помощь обещал…
        Бельский к шумным сеймам привык, а тут, на Думе, бояре чинно сидели, бороды дорогие в шубы уткнули, высокими горлатными шапками покачивают, внимают Фёдору.
        Иван Третий на троне восседал, рядом молодой великий князь. Вельский рассказал, как живётся в Литве и Польше князьям Одоевским, Вяземским и иным русским князьям. Что требуют от них в Речи Посполитой? Верности королю и принятия унии. А православную веру притесняют, и церкви в костёлы намерены обратить…
        Что тут на Думе поднялось! Зашумели бояре и, кто бы ни выступал, речь к одному сводили, к требованию воротить исконно русские отчины, захваченные Польшей и Литвой города, какие за Русью числились.
        А когда шум чуть улёгся, Иван Третий уведомил бояр, что дал он князю Фёдору Вельскому на прокорм часть новгородских земель с городками и сёлами и что великие князья московские рады будут тем князьям и боярам, какие перейдут под руку Москвы.
        Гулом одобрения встретила Дума слова государя.
        Посол великих князей московских Михаил Васильевич Кутузов до Крыма добрался с деликатным поручением - уговорить хана Менгли-Гирея пройтись с крымской ордой по землям Речи Посполитой, отвлечь короля и великого князя Казимира от приготовлений к войне с Москвой.
        Каменистая крымская земля встретила московского посла горячим воздухом и безводьем. Даже на перешейке вода была гнилой и мутной, кони её не стали пить.
        Въехало посольство в Бахчисарай, пропылило по узким улочкам, в беспорядке застроенным саклями с плоскими крышами, остановилось у глинобитного тёмного караван-сарая.
        Вылез князь Кутузов из колымаги, перекрестился:
        - Помоги мне, Боже, выбраться из этого ада и вживе в Москву воротиться.
        И, вздохнув, проследовал в гостевую конуру караван-сарая…
        Второй месяц живёт посол в безводном Бахчисарае, жарится под горячим крымским солнцем. Однажды сказал он посольскому дьяку:
        - Ежели есть преисподняя, где грешников на сковороде пекут, так это здесь, в Крыму.
        По утрам посла будили зазывные крики муллы с высокого минарета, что стоял в верхней части святой улицы. Князь выходил из тесного, зловонного караван-сарая, дышал чистым, ещё не раскалившимся воздухом и сворачивал в плетёную из лозы харчевню, где старый татарин жарил баранье мясо и лепёшки на курдючном жире. Посол съедал несколько штук, запивал мутной водой, привезённой бог весть откуда, потому как во всём Крыму Кутузов не видел ни речек, ни колодцев, и отправлялся к ханскому дворцу в надежде, что Менгли-Гирей его примет.
        Посол стоял на пыльной улице в ожидании ханского выезда.
        Иногда хан проезжал мимо, подтянутый, горбоносый, с бритым лицом, и никогда не смотрел по сторонам. На Менгли-Гирее были зелёная чалма и шёлковый зелёный халат.
        Конь под ханом не шёл, перебирал копытами, пританцовывал, а за Гиреем следовали верные телохранители.
        Московскому послу казалось, что стоит сделать два-три шага, и он заступит хану дорогу. Но князь Кутузов был уверен: охрана тут же зарубит его.
        Знал Михаил Васильевич, что Гирей коварен и хитёр, поступки свои он нередко соразмеряет со звоном серебра и золота. Дружбу свою с великим московским князем он сохраняет до поры.
        С того дня, как хан Ахмат после стояния на Угре как побитый пёс, поджав хвост, полез в степи и там нашёл свою смерть, Менгли-Гирей не опасался Золотой Орды. Теперь он делает вид, что верно служит турецкому султану и готов слушаться его крымского визиря.
        Так длилось уже второй месяц после приезда московского посла в Крым.
        Наконец хан принял его. Князя ввели в тихий полумрачный дворец. В зале, где восседал Менгли-Гирей, никого не было. Только в стороне сидел тощий маленький турок тоже в зелёной чалме. Михаил Васильевич догадался - это советник султана при крымском хане.
        Он молчал и, казалось, не слушал, о чём говорит русский посол. Менгли-Гирей изрекал, а турок кивал, соглашаясь. Хан ничего не обещал. Но князь был уверен: едва он покинет дворец, как хан прислушается к совету турка и поступит так, как скажет советник султана…
        Прошёл ещё долгий месяц. Спала жара, и московский посол намерился отъехать домой, но ханского ответа он так и не услышал.
        Но в один из дней начали стягиваться к Перекопу конные татары. Они стекались к хвостатым бунчукам под звуки рожков и гортанные, визгливые выкрики тысячников.
        Крымская орда собиралась в военный поход.
        В тот день, когда московский посол покинул ханский дворец, Менгли-Гирей, обложившись подушками, ещё долго сидел молча. Безмолвствовал и визирь, советник султана.
        Перед ханом стояло блюдо с бешбармаком, жареная баранина, обжигающие губы румяные чебуреки и нарезанный ломтями холодный овечий сыр.
        Ни хан, ни советник султана к еде не притрагивались. Слышно было, как в тишине журчит вода фонтана да набежавший ветерок играет листьями в саду.
        Но вот хан спросил:
        - Достойный визирь, ты слышал, о чём говорил этот московский гяур?
        Советник султана кивнул.
        - Скажи, мудрый визирь, какой мне дать ответ московскому великому князю? Московиты шлют мне дары, их послы ждут у моего порога моего слова.
        Визирь огладил бороду, заговорил чуть хрипло:
        - О Аллах! Велик ты, хан Менгли-Гирей, и безгранична твоя сила. Твоя орда подобна урагану, сметающему всё на своём пути. Уж не потому ли падают ниц перед тобой московиты и литвины? В твоём славном Бахчисарае, великий хан, достаточно места для тех послов, и да пусть они выжидают твоей милости. И пусть гяуры надеются, надежда - утешение слабых. Ты же веди орду в Литву, но настанет тот день, когда копыта коней твоих воинов застучат и по Московской земле. И тогда двумя рукавами неиссякаемой реки польются в твоё могучее ханство золото и невольники. Зачем тебе, великий хан, закрывать один из твоих рукавов?
        Улыбка мелькнула на тонких устах Менгли-Гирея.
        - О мудрый визирь, ты прочитал мои мысли. Могучий султан, чья милость ко мне безгранична, оторвал от сердца своего такую жемчужину, как ты, советник. Аллах да продлит годы нашего султана.
        - Аллах!
        Визирь, склонив голову, приложил руки к груди.
        День был на исходе, и молодой великий князь Иван уже изготовился ко сну. Уныло ему. Накануне Саньку повстречал, тот жизнью похвастался, Санькой-сыном, Настёной…
        А о чём он, Иван, поведает? Намедни, после приезда посла из Речи Посполитой, Иван Третий и слушать пана Глинского не стал, а на требования Казимира отдать Литве Новгород и Великие Луки со смехом заметил:
        - Надежды бесплодные. Войны ищет Казимир - так мы к ней готовы…
        На ум молодому князю Глафира явилась, и горько ему стало. С той поры, как в монастыре её повидал, больше не встречал…
        Бесшумно открылась дверь, вошёл отец, Иван Третий, в лёгком опашне и мягких цветных сапогах, присел на лавку и, пригладив волосы, сказал довольно:
        - Казимир войны с Москвой искал, походом на Новгород готовился, а Менгли-Гирей ему всю обедню испортил.
        И, не став дожидаться вопросов, поведал:
        - От Путивля и Рыльска, от рубежей наших южных гонцы с радостной вестью прибыли: крымцы войной на Литву и Польшу бросились.
        Не успел Казимир объявить посполито рушение, ещё не заорали паны вельможные и буйная шляхта «патрия и гонор», что означало «честь и отчизна», как с визгом и воем ворвались в польско-литовское государство крымские татары, вихрем понеслись по землям Речи Посполитой. И заполыхали её городки и сёла, погнали первых пленных, и заскрипели гружёные арбы…
        - Кара Божья, испытующий жест Господний, - говорил Иван Третий, - отвёл от нас угрозу Казимира… Об одном жалею: под удары крымских сабель попали те русские, каких Речь Посполитая отняла у Руси, пользуясь её удельной слабостью. Вон сколько княжеств наших под властью Литвы и Польши: князья Вяземские, Одоевские, Вишневецкие, Глинские, да им и счета нет… Сказывали гонцы, татары Киев захватили, гетмана Хоткевича в Крым увезли… Теперь на два-три лета Казимир о войне с Москвой и мыслить позабудет.
        Иван Третий довольно потёр руки.
        - Я, сыне, о чём ещё думал. Заручились мы на сегодня помощью Менгли-Гирея, а у нас кроме татар крымских ещё есть добрый союзник Стефан, господарь великой Молдавии. Жена его Евдокия, киевская княгиня, в родстве с нами, Рюриковичами. Европа знать должна, Стефан друг нашему другу, а недругу - недруг… Великая Молдова что нож булатный в подбрюшье Литвы и Польши. Тронь нас Казимир - и Стефан ударит ответно…
        Иван Третий долго и испытующе смотрел на сына.
        - А что, Иван, приглядываюсь я к тебе, годы твои позволяют мне говорить с тобой. Друг твой Санька семьёй обзавёлся, не пора ли и тебе о том поразмыслить? Ведь плодоносящее дерево в сухости расти не может.
        Князь Иван Молодой внимательно смотрел на отца, а Иван Третий ждал, что скажет сын.
        - Не думал я о том, отец, да и невесты, кажется, нет такой.
        - Отчего же? Мы вот о господаре великой Молдавии речь вели. А у Стефана дочь Елена. Чем не невеста, Иван? Красива и богата. И рода Елена знатного. Суди сам. Её дед Александр заслужил от Константинопольского императора Иоанна Палеолога титул самодержца и корону. А Стефан - сын Александра… Поразмысли, Иван, не заслать ли нам сватов к Елене? Да и Стефан такому родству рад будет.
        День воскресный. Отслужив обедню, митрополит Геронтий вышел на паперть собора. Нищие и юродивые подлезли под благословение. Осенил одним крестом всех и, постукивая посохом по булыжникам, направился в княжеские хоромы. По пути останавливался, смотрел на зелёные кустарники, трогал листья, качал головой, причмокивал от удовольствия, и на его высохшем лице была печать благодушия и умиротворения.
        У высокого княжеского крыльца два караульных воина осторожно взяли митрополита под руки, помогли подняться по крутым ступеням. А когда Геронтий скрылся в хоромах, один из воинов сказал товарищу:
        - Велик сан митрополичий, ан не хотел бы я иметь его.
        Второй возразил:
        - Отчего? Почёт какой!
        - Чести много, да ни семьи, ни детей.
        - Этакому старцу к чему жена?
        - Не всегда он древним был. Верно, и молодость знал…
        Иван Молодой встретил митрополита у дверей своей палаты и провёл его к креслу.
        Геронтий сидел молча, ждал и князь, о чём митрополит разговор поведёт. Но вот Геронтий бороду седую пригладил, из-под кустистых бровей поглядел на князя.
        - Ведомо мне, сыне, государь вознамерился посольство в Молдову слать и оттуда невесту тебе привезти. Добрая задумка. Земля там православная и люд в вере Христовой живёт. Пусть же твоя возлюбленная женой будет доброй, о том церковь наша станет Господа молить. И Господь не оставит нас без своей милости.
        Геронтий перекрестился.
        - Владыка, уповаю на волю Божью.
        - Воистину так. - Митрополит поднялся. - Молись, сыне, и Всевышний услышит молитвы твои.
        - Спасибо, отче, за память, за то, что навестил меня, за поддержку душевную.
        Геронтий ответил:
        - Ты сын мой возлюбленный, к тебе моё благоволение! Помни слова Господни, князь Иван. Господу Богу своему поклоняйся и ему одному служи…
        Ушёл владыка, а Иван Молодой ещё долго думал, что означал приход Геронтия.
        ГЛАВА 15
        Из Москвы на Новосиль и Курск, порубежными землями, от села к селу, от городка к городку медленно двигался посольский поезд.
        Вековой лес давно остался позади, уступив место мелколесью. Всё чаще и чаще попадались дороги, изрезанные оврагами и перелесками, пока наконец поезд выбрался в запорожскую степь.
        Впереди предстояли посольству переправы через Днестр и Буг.
        Знатное посольство нарядили великие князья московские к королю великой Молдовы Стефану Третьему за невестой для молодого великого князя Ивана.
        Править посольство было поручено князю Холмскому да боярам Берсеню и Ардову и ещё дьяку Фёдору Топоркову, а с ними в охране Санька с полусотней оружных дворян.
        Холмский с боярами в колымагах едут, а Санька с дворянами конно, весь путь начеку: ну как наскочат татары или казаки разгульные!
        Скрипит обоз посольский, угрюмы возчики, глухими дорогами пробирается поезд.
        Молдова для Саньки край неведомый, где-то там, на юго-западе Причерноморья, земля со многими реками и горами с чудными названиями: Трансильвания, Бессарабия… Где живёт народ гордый, от нашествия турок отбивается и ляхам да мадьярам не покоряется…
        Казачьими краями проезжали, Санька поучал дворян держать ухо востро: казаки народ разбойный, зазеваешься - выскочат из какой-нибудь низины или травами высокими подберутся, и тогда прощай поклажа, какую от великого князя господарю в подарок везут.
        Санька хорошо знает великих князей московских, и Ивана Третьего, и Ивана Молодого, а какой из себя Стефан? Он чудится ему этаким сказочным богатырём, под его ногами земля гудит и горы дрожат. Взглядом своим он врагов жжёт. Эвон как дьяк Фёдор Топорков о его удали пел:
        Через Днестр переходил я,
        Мост широкий проложил я,
        Чтоб вернуть в свой край родной
        Из неволи тяжкой, злой,
        На каруцах, на моканских,
        Всех невольниц молдаванских,
        Молодых наложниц ханских.
        Что такое «на каруцах, на моканских», Санька не знал. Но теперь пробирается он в земли Стефана, в страну, где живёт этот господарь, сделавший Молдову могущественной…
        Санька думает: «Какая же у него дочь Елена, коей суждено стать женой московского великого князя Ивана Молодого?»
        Долгий и опасный путь проделает посольство, пока доберётся до Молдавии. Но Санька доволен: сколько нового увидел он и сколько ещё предстоит увидеть! Особенно не терпится ему поглядеть, что же такое горы, какие они. Говорят, высокие, лесом поросли и небо подпирают. Какая там земля и какие хлеба растут? Что за войско у Стефана, что турок бьёт? Вон император Палеолог за стенами могучего Царьграда не удержался!
        На привале у Днестра дьяк Фёдор поведал, как Стефан с сорокатысячным войском победил стодвадцатитысячное полчище султана Мухаммеда Второго, захватившего Царьград.
        Кто-то из дворян спросил удивлённо, как ему это удалось. Дьяк ответил:
        - Умом! Хитрый Стефан и полководец отменный!
        И пояснил: когда увидел, какой силой идёт султан, то послал в тыл турецкого войска несколько сотен трубачей. Затрубили те разом, а Мухаммед подумал, что у Стефана огромная армия и она с тыла зашла. Побежали турки, а Стефан преследовал их и избивал…
        На переправе через Десну посольский поезд сделал последнюю передышку, прежде чем двинуться землями Молдавии.
        От Десны посольский поезд сопровождали слуги Стефана, его охрана. В деревнях и по городкам у небольших церквей, каменных либо деревянных, собирались люди, наслышанные о братьях православных. Санька воочию увидел, как в Молдавии любят русских, угощают их хлебом горячим с коровьим маслом, поят виноградным вином, зеленоватым, хмельным.
        Домики в деревнях и городках за кустами винограда прячутся. А на небольших клочках земли крестьяне выращивают пшеницу, ячмень, просо.
        Пока до реки Прут добрались, Санька всё диву давался, как чудесен мир и как люди всяк по-разному живут. А больше всего поразили Саньку горы, поросшие лесом, вершины тёмные, скалистые…
        Через Прут переправились, и через день пути показались Яссы. Городок молодой, королём Стефаном основанный. Прежде здесь мельница стояла да усадьба хозяина.
        Приглянулось место Стефану - центр Молдавии, велел хутор застроить, в столицу государства превратить, а название именем мельника Яссы оставить…
        Издалека увидел Санька большой храм, дворец Стефана, усадьбы боярские, домики ремесленников и городского люда, мельницу-ветряк на холме. Красуется, крыльями машет.
        Гостевой двор рядом с торговой площадью. Холмский с боярами и дьяком в хоромах разместились, а дворяне шатры походные поставили.
        Князя Холмского с боярами Стефан во дворце принимал, а Саньку однажды усатый винодел Дмитрош в гости зазвал. Хозяин отмечал какой-то праздник.
        Гостей собралось много, женщины, мужчины, шумно, весело. Все расселись за длинными столами. Из каменного подвала то и дело выносили бочоночки с вином. А на столах еды всякой полно: тут и свинина с мамалыгой, и бараньи окорока копчёные, говядина с луком, вином залитая, и сыры разные с зеленью.
        Дмитрош русского дворянина потчует, что-то приговаривает. Санька уже от третьей чаши отказался: в голову вино вступило.
        Тут гости петь стали, танцевать начали. Один к одному встали в круг, за руки взялись и пошли мерным шагом слева направо, раскачиваясь.
        Хозяин Дмитрош что-то пояснял по-молдавски. Но что он говорил, не понять. Об одном догадался Санька: танец этот хоро называется…
        Из гостей Санька выбрался далеко за полночь. Светила луна, и её серебристый свет повис над Яссами, над дворцом и боярскими хороминами, над домиками люда, над храмом и ветряком на холме…
        Едва добрался Санька до шатра, только и подумал, что хмельно пиво дома на Руси, а здешнее вино крепче. С третьей чаши знать дало…
        Из Нижнего Новгорода прислал посадник тревожную весть: казанский хан Ибрагим своими кораблями торговым гостям путь на Волге перекрыл.
        Получив такое письмо, Иван Третий созвал Думу. Собрались бояре, пришли государевы братья Борис и Андрей. Молодой великий князь Иван по правую руку от отца сел.
        Полуденное солнце пробивалось через верхние стекольца окон. Бояре насторожённо ждали, когда Иван Третий говорить начнёт. А тот по Думе очами повёл и сказал:
        - Нижегородский посадник сообщил, Ибрагим озорует, кораблями своими торговле норовит помешать.
        И смолк, дожидаясь, что скажут бояре. Оболенский резко выкрикнул:
        - Мы Ахмата побили, не грех и Ибрагима наказать!
        - Послать воинство на Казань, указать казанцам их место! - поддержал Оболенского Щеня.
        Боярин Морозов, откашлявшись, заговорил:
        - Мнится мне, Казимир после набега крымцев хвост подожмёт, а мы тем часом Казанью овладеем.
        Иван Третий не выдержал:
        - Ужели ты, боярин Морозов, мыслишь, что коли мы к Казани подходили, то и одолеть готовы?
        Иван Молодой поддержал отца:
        - Мы хана Ибрагима на кончик меча попробовали, а о стены казанские лбами стукнулись. Вот и ноне: подойдём к Казани и уйдём, несолоно хлебавши, и тогда воспрянет Золотая Орда и вместе с казанцами задавит нас.
        На время замолчали бояре. Оболенский поддержал молодого князя:
        - То так.
        Тут и государевы братья голос подали, а вслед и вся Дума:
        - Погодить надо!
        - Сколько?
        - Как Бог укажет!
        - Какие вести князь Холмский из Молдовы шлёт? - спросил князь Ярославский.
        - Князь Даниил уведомил, Стефан-господарь к посольству благоволит.
        Бояре довольно покачали головами.
        - Стефан не Менгли-Гирей. Хан крымский коварен, сегодня он Литву пощипал, завтра нам нож в спину вонзит.
        И снова Иван Третий по Думе очами повёл.
        - Так что, бояре, согласны вы со мной? Повременим с Казанью?
        - По тому быть! А вот воеводу на Волгу послать, чтоб дорогу речную почистил!
        - Мыслится мне, бояре, послать в подмогу Нижнему Новгороду воеводу Беззубцева, - предложил Иван Третий.
        - Беззубцева в самый раз, он уже хаживал к Казани! - поддержали другие.
        Хоромы ставили ближе к Троицким воротам Кремля. Ставили всеми умельцами плотницкой Руси. Сначала сруб из камня сложили, почти в сажень, потом за стены принялись. В два яруса хоромы срубили. Да не обычно срубили, а каждый брус точили. Крыша чешуйчатая, будто рыба сказочная, и все палаты получились на загляденье.
        Будто вся Москва готовилась встречать будущую государыню, великую княгиню. Ну если не Москва, то уж Кремль, а точнее, Иван Молодой. Не терпится ему поглядеть, что за невесту ему везут из далёкой Молдовы.
        Однажды дьяка Мамонова спросил, не довелось ли ему дочь Стефана повидать. Мамонов с посольством три лета назад в Молдове бывал. Дьяк головой завертел: Стефана-де разглядел, а Елену не упомнит…
        У великой княгини Софьи суета вокруг строительства хором для молдавской невесты ревность вызвала. Для неё, царевны византийской, таких палат не воздвигали!
        Зависть копилась, постепенно обращалась в ярость к молодому князю Ивану. Ему ли имя великого князя носить, коли есть Василий, наследник Палеологов?
        И случай искала, как через государя Ивана Третьего удар нанести.
        А молодой князь Иван хоть и догадывался о нелюбви к нему Софьи, однако о том, что она мыслит лишить его великого княжения, и не думал.
        Так и катились дни за днями, отсчитывали время тревог и выжиданий. Ночами в мыслях виделась Ивану Елена в образе Глафиры, а на женской половине великокняжеского дворца Софья молилась, чтоб Господь положил гнев на молодого князя Ивана…
        Из Москвы реками пошла на Волгу судовая рать воеводы Беззубцева, чтобы помочь Нижнему Новгороду отразить корабли казанского хана Ибрагима.
        Солнце низко встало над столицей Молдавского государства, но уже с темноты толпился народ у королевского дворца. Яссы прощались с дочерью господаря Стефана. На далёкую чужбину, в Московскую Русь, отъезжала Елена Стефановна.
        Под звуки молдавского оркестра вывел Стефан дочь, поддерживая, усадил в карету, что-то сказал, и поезд тронулся. Отправился в путь под напутственные крики люда.
        Первой покатила карета с невестой в окружении конных слуг Стефана, потом тележки молдавских бояр, а затем карета князя Холмского, колымаги бояр московских, конные дворяне.
        Санька добром невесту не разглядел. Красива, стройна. Совсем юная. Волосы - копна чёрная, а на белом лице брови, будто сурьмой наведённые…
        До Прута и Десны сопровождали молдаване свою Елену. Через реки на плотах переправляли, а когда настал час прощаться, вышла Елена из кареты, и бояре и слуги Стефана низко склонились перед ней.
        Видел Санька, как плакали они, плакала и Елена.
        Видно, тяжко было прощание с родиной. Стояла до последнего, пока провожавшие не скрылись вдали. Только после этого возвратилась в карету…
        И потянулся посольский поезд Диким полем, степью, уже прихваченной ранней осенью, с травами пожухлыми. На блюдцах озёр, в поймах собиралась в стаи перелётная птица, нагуливала жир перед дальней дорогой.
        ГЛАВА 16
        Темна южная ночь. Пахнет чабрецом и полынью. Звонко стрекочут кузнечики, с хрустом пощипывают траву стреноженные кони. Положив седло под голову, Санька разбросался на шелковистом ковыле, дремлет. От земли тянет свежей прохладой, густым травяным настоем. Гридни меж собой переговариваются:
        - Здесь и звёзды не такие, как у нас. Эвон, крупные, а у нас небо словно просом усеяно.
        - Ин верно приметил.
        - В такую бы ночь да не на чужбине, а дома с девкой на опушке миловаться.
        - Чего взалкал, забудь о том.
        Ночами над шатрами, курлыча, пролетали журавли, кричали дикие гуси и утки. Санька слушал и думал: «Что предстоит этим птицам увидеть в пути, в каких странах отдыхать и зимовать будут?»
        А небо над головой звёздное. Крупные звёзды на юге. Белеет Млечный Путь, татарский шлях, им крымчаки орду в набег водят…
        И представил Санька, как этой Дикой степью во все прошлые века накатывались на землю русскую скифы и печенеги, половцы и ордынцы. И от всех отбиваться доводилось русичам. Сколько же бед они Руси причинили!..
        На рассвете, в ожидании солнца, степь ненадолго смолкает. Но вот забелело небо, заалел восток. Радостно вскрикнула пробудившаяся перепёлка, вспорхнул и затрепетал в воздухе маленький жаворонок, и над степью полилась его звонкая песня.
        С утра снова дорога и степь до самого горизонта. Утомительные дни, короткие ночи. Не успеет Санька глаза сомкнуть, как трубач будит. И снова в седле качается, а глаза зорко по степи шарят.
        - Гля-ди-и! - кричат дозорные.
        Уж и до Путивля, городка сторожевого, казалось, недалече, как увидели московские люди, что ордынцы скачут. Рядом с бунчужным молодой татарин в зелёном халате и чалме. Отделился с толмачом от отряда, к князю Холмскому подъехал, царевичем назвался. Сказал, что хан Менгли-Гирей велел передать дары невесте московского князя.
        Вышла Елена из кареты, а царевич спешился. Взял из рук толмача шкатулку, протянул её невесте, после чего вскочил в седло и направился с отрядом в степь, а посольский поезд продолжил путь…
        Под самой Москвой с высоких деревьев закричали, засемафорили дозорные:
        - Едут! Едут!
        И по всей Москве из двора во двор торопливо понеслось:
        - Невесту везут!
        Ударили, зазвонили колокола, и потянулся люд в Белый город, а из Кремля вышла торжественная процессия со святыми иконами, митрополит со священниками, великие князья и бояре.
        Завидев выходивших из Кремля, Елена торопливо выскочила из кареты, встала под благословение Терентия, смиренно склонила голову, выслушала его напутственное слово.
        - Благословенна буди в невестах, дитя! - закончил напутствие митрополит.
        Сопровождаемая священниками, Елена направилась в Вознесенский монастырь к инокине Марфе, где ей было определено жить до свадьбы.
        Молодой великий князь улыбался, пряча улыбку в первую кудрявую бородку. Было ему радостно, жизнь казалась прекрасной, ничем не омрачённой. Хотелось, чтобы и всем она была такой же. Замечательную жену привезли ему из Молдовы!
        Но увидел он её близко только в Благовещенском соборе на венчании. Она стояла с ним бок о бок, и князь Иван, кажется, слышал, как стучит её сердце.
        И эта Елена, одетая в белое атласное платье с серебряными расшивами, с золотой короной надо лбом, станет после венчания его женой, его женщиной…
        Молодой князь держал горящую свечу, такую же, какую держала она, Елена. Рука его подрагивала. Иван покосился на её руку, но она была тверда.
        А вокруг во всём храме горели свечи, множество свечей, и лики святых с икон смотрели на них, внимающих тайне венчания, тайне слияния двух сердец, двух душ, дающих обет Богу.
        Душно в храме от набившегося люда. Но ни князь Иван, ни Елена не замечали этого. Они смотрели на архиепископа Вассиана, слышали его голос, но слов не понимали - Иван от счастья, Елена от незнания языка.
        А ещё Елена видела митру архиепископа, его седую бороду и крест. Золотой крест в руке Вассиана.
        Чудилось Елене, что она у себя дома, в ясском храме, слушает своего митрополита, а позади неё стоят её родные, отец Стефан, великие бояре…
        Она ожидала конца венчания, знала, что рядом с ней молодой московский князь, теперь уже её муж. И когда ей поднесли хрустальный кубок, она отпила несколько глотков церковного вина и резко бросила кубок на каменный пол. Он разлетелся на осколки, а Елена уверенно наступила на них. Осколки захрустели под её ногой.
        В соборе разнёсся шёпот, и будто ветром зашелестело:
        - Властна будет!
        - Ох как властна!
        Однако Елена этого и слышать не хотела. Зачем? Она знает, что будет властна, и эта власть завещана ей отцом, господарем Молдавии, великим Стефаном!..
        Молодой великий князь взял её за руку и повёл из собора.
        Обряд венчания закончился.
        Предстояла свадьба с её пышным и шумным застольем во дворце, с выставленными на потеху московскому люду бочонками вина и пива, с окороками жареными и рыбой запечённой.
        В новые, пахнувшие елью хоромы ввёл молодой великий князь молодую жену. Не в отцовский дворец вводил, где была уже одна великая княгиня - Софья, а во вновь срубленный.
        В московском народе разное судачили. Одни говорили, что государь сына от великого княжения отстранить задумал, для того, дескать, и в большом дворце не поселил, хоромы малые в стороне возвёл, другие - что молодой князь Иван на власть отцовскую замахивается, государя подмять вздумал.
        И в тех слухах на Софью, гречанку, кивали: её рук дело козни творить.
        Но Иван Молодой к людской молве не прислушивался, будто не его те разговоры касались. Он голос Елены слышал, её красотой упивался.
        Даже когда хрустнул под её ногой хрусталь и в храме зашептали: «Властна!» - мысль мелькнула: «Пусть властна, да его!..»
        Свадьбу справляли во дворце и по всей Москве. Невесту с зоренькой ясной сравнивали, видели в ней всё лучшее, что привезла она со своей далёкой родины: свежесть её вод, зелень садов и белизну снега её горных вершин. Блеск очей Елены сравнивали со зрелыми сливами, а алые губы - с вишнями.
        Ну, как было не восхищаться князю Ивану красотой невесты! Забылась Глафира, и уж давненько стёрлась в памяти та мимолётная встреча в дворянском поместье…
        Гремел пир во дворце, гуляла Москва.
        Гудочники и гусляры из боярских хором в избы деревенские хаживали и из них сызнова в боярские терема.
        Бродят гурьбой, песни орут, да так накуролесятся, что к утру кто под плетнём очнётся, а кто и в яме сточной…
        Звенит песнями и гудит под топотом ног княжеский дворец. Съехались на свадьбу князья и бояре, братья великого князя Ивана Васильевича, приехал даже тверской князь Михаил Борисович - поздравить племянника, молодого Ивана.
        Дворский, улучив момент, жаловался государю:
        - Вестимо, одних свечей сожгут на сто рублей, а уж попьют и съедят несчётно!
        Иван Третий рассмеялся:
        - Знаю, Хрисанф, твою рачительность, но ты в понятие войди, то свадьба и сын женится, Марьюшки нашей, великой княгини сынок!..
        В палатах ревел и стонал пир. За одними столами сидели мужчины, за другими женщины. А в красном углу молодые, Иван и Елена.
        Столы уставлены дорогой посудой, ломятся от разнообразия яств. Речи произносятся всякие, да кто их за общим гомоном слышит!
        Однако кто бы свою речь торжественную ни держал, молодых поднимали, и ничего, кроме общего гвалта и гомона, Иван и Елена не слышали.
        Но вот встал из-за стола государь Иван Васильевич, и все разом смолкли. Посмотрел он на молодых мудрым взглядом и, чуть улыбнувшись, пожелал им здравствовать долгие годы, наследников иметь и паче ока беречь то, что даёт им русская земля.
        Краткой была его речь, но редко кто из гостей не внял ей. Садясь, великий князь Иван Васильевич сказал с чуть заметной горечью:
        - Жалею, гости дорогие, что не видит мать Ивана Молодого, великая княгиня покойная Мария, сына своего во цвете лет.
        В палате наступила минутная пауза. Затем взорвались хоромы общим шумом. И потянуло всех в веселье. Никто не заметил, как за женским столом лёгкая тень недовольства скользнула по лицу великой княгини Софьи.
        Но она подавила это недовольство, улыбнулась, и свадьба с её весёлым и радостным застольем не прекращалась. Она растянулась на долгую неделю…
        А жизнь продолжалась. Продолжалась в Кремле, продолжалась и во дворцовых палатах, продолжалась и в избах смердов, и в домишках ремесленного люда. Всё вошло в обычное русло. Сходились бояре на Думу, воеводы и посадники слали известия, князья удельные к великим князьям Ивану Третьему и Ивану Молодому со всякими жалобами обращались. Плакался князь Михаил Андреевич Белоозёрский, что малый доход получает от Белоозера, просил помощи. А однажды пожаловался на племянника, князя Василия Верейского, что тот, дескать, его признавать не желает, а сам, подлец, в родство к великим князьям подлезть надумал, на племяннице великой княгини Софьи жениться…
        Не успели великие князья Иван Большой и Иван Молодой со всем этим разобраться, как тверские бояре от слов к делу перешли. Два боярских рода с семьями и дворовыми таборами потянулись под покровительство московского великого князя, чем накликали гнев тверского князя Михаила Борисовича.
        Иван Третий на Думе хохотал до слез.
        - Пора бы Михайле понять, он князь моей милостью. Захочу, лишу его княжества, удел заберу. Михайло живёт старыми понятиями о Твери, когда она с Москвой за великое княжение соперничала…
        Иван Молодой слушал отца и соглашался. Кивали и думные бояре. Негоже князю Михаилу Борисовичу усобничать. Не распри нужны, а покорность. Ужели он мыслит, что даже с Борисом и Андреем вкупе смогут противостоять Московской Руси? Понять надобно, не Москве супротивничает, а Руси Московской!
        Перебрались в Москву тверские бояре, Иван Третий принял их под свою защиту. Сообщили они, что ещё несколько боярских семей попадутся в Москву.
        Снова прислал тверской князь письмо в Москву, в каком обиды свои перечислял: зачем привечает великий князь бояр-изменников?
        Однако Иван Третий тем слёзным мольбам не внял, продолжал тверских перебежчиков миловать, землями наделял, местами в Боярской думе жаловал да ещё и приговаривал:
        - Коли князь Михайло мне ещё перечить станет, пойду к нему с войском, заставлю силой признать себя моим младшим братом.
        Попытался молодой великий князь Иван слово в защиту дяди вставить, но государь, на Думе смолчав, явился к Ивану Молодому в его хоромы, по палате прошёлся, окинул всё оценивающим взглядом, потом на лавку сел и заговорил:
        - То и худо, сын, что дядька твой Михаил забыл, что сестра его Мария моей женой была. А кому как не ему помнить надобно, что, когда Тверь с Москвой заедино стояли, никто из князей не мог их сломить…
        Посмотрел на сына, усмехнулся:
        - Поди, карта у Михаила имеется, поглядел бы, что из себя Московская Русь представляет. От Студёного моря до поля Дикого и от земель Литвы и Польши до Каменного хребта…
        И прищурился хитро:
        - Вот, Иван, когда намилуешься с Еленой Стефановной, пошлю тебя, чтоб северной окраиной земли Московской прошёлся с ратными людьми к самому верхнему углу Каменного пояса, что отделяет Европу от Азии. Пусть знают все государи: настанет время - и перешагнём мы Каменный хребет, в Азию явимся. Повременив, добавил:
        - Не я, так ты, сын, либо кто из нашего рода Рюриковичей, кто на московском столе сидеть после нас будет, завет этот исполнит…
        Она вошла в церковь Успения Богородицы так тихо, что никто и не заметил. Зажгла свечу от другой, горевшей в высоком поставце, и встала, где место великим княгиням указано.
        Иван Третий скосил глаза, увидел её. Елена молилась, не ведая, что государь смотрит на неё, смотрит внимательно.
        Зоркие глаза великого князя разглядели, что Елена непраздна. Другой, может, и не понял бы, но он знает: так аккуратно первые месяцы ходила Марьюшка. Тепло подумал: «Надобно ждать внука».
        Покосился на сына, Ивана Молодого. Он стоял на молитве рядом. Знает ли Иван, что великая княгиня в тягости?
        А ему предстоит надолго отлучиться из Москвы. После Крещения отправиться в Вологду и по первому теплу добраться до северного края Каменного пояса…
        Может, повременить слать Ивана? Ведь Елена - его забота.
        Но тут же напрочь прогнал сердобольную мысль. Ежели бы он, Иван Третий, каждый раз обращал на жену внимание, когда бы дела государственные вершил? Один Новгород сколько заботы придаёт.
        Вчера явился новгородец Агафон, посадник Неревского конца, с вестью неприятной. По слухам, казначей архиепископа новгородского грамоту от Казимира получил, что сызнова Новгород к Литве склоняет…
        «Проверить надобно, - подумал Иван Васильевич, - и, коли всё правда, по возвращении Ивана Молодого слать его в Новгород, пускай суд учинит…»
        Самому нельзя ехать: Тверь ровно рана болезненная открылась…
        Священник молитву читает, мысли государя отвлекает, а хор слаженно, красиво поёт.
        Ну почему новгородцам снова неймётся? Будто и карал их сурово, сколько бояр выселил, самую главную заводчицу Марфу Борецкую в Московскую волость переселил, вечевого колокола новгородцев лишил, - ан им всё не в урок?..
        По всему видать, вскорости и Тверь к рукам прибрать придётся. Много мнит о себе Михайло, памятью Марии не дорожит…
        А что с братьями-удельщиками поделать - Иван Третий на этот вопрос ответить не смог. Того и жди, они норов свой показывать начнут…
        Из церкви вышли молча. С паперти спустились, Иван Молодой намерился к своим хоромам повернуть. Иван Третий остановил его, о Елене не спросил, сказал:
        - На прожилое тебе, Иван, с княгиней Еленой город Суздаль жалую. Знаю, нуждаешься.
        ГЛАВА 17
        Санная карета катила вдоль дремучего леса, засыпанного снегом. Казалось, нет там ничего живого, но это с виду.
        Иван Молодой знает, в лесах живут волки и бурые медведи, рыси и шакалы, лоси и лисицы да ещё много всякого зверя.
        Лет сто пятьдесят тому назад в этих глухих лесах, в десяти вёрстах от Радонежа, поселился молодой инок Сергий и основал свою обитель.
        Два года прожил он в одиночестве. Всякие видения и страхи преодолел, разные крики его искушали, но всё пережил преподобный Сергий.
        Потом стали приходить к нему люди, ищущие спасения, просили позволить жить подле него. А когда Сергий рассказывал им о трудностях, какие ждут их, они соглашались терпеть.
        Братия построила кельи и обнесла обитель оградой, но не было у неё священника и игумена. И тогда Сергия уговорили принять на себя эту ношу. Переславль-Залесский епископ сказал ему: «Я слышал о тебе, тебя избрал Господь, ты будешь игуменом в обители Святой Троицы».
        И преподобный Сергий принял посвящение в сан пресвитера и игумена.
        Много чудес связано с его именем, много святых дел творил он во имя Руси. В трудную годину, когда князь Дмитрий вёл полки на Куликово поле, он просил благословения у Сергия Радонежского, и тот напутствовал его на битву с ханом Мамаем и послал с ним для единоборства с татарскими богатырями двух своих иноков - Ослябю и Пересвета. А накануне сражения он прислал князю Дмитрию письменное благословение. «Иди, иди смело, князь, надейся на помощь Божию», - писал Сергий.
        Нет уж в лавре преподобного Сергия, почти сто лет прошло, как скончался он, но князья московские, начиная новое дело, ездили в лавру за благословением.
        Легко катится санная карета, скачут рынды, щёлкают бичи ездовых.
        Иван Третий заговорил:
        - Трудный тебе предстоит путь, сын, на нелёгкое дело я тебя отправляю. И непогоду преодолеть, и инородцев всяких уломать. Но исполнишь, Московскую Русь возвеличишь. Земли новые присоединишь, а всё то нам ох как надобно! Враги лютые вокруг нас. От Орды вроде бы отбились, с Казанью вроде бечеву тянем-потянем, кто кого перетянет, а вот на западном рубеже литва, поляки, немцы. Сколь князей наших с городами под ними, и всё вернуть должно.
        - Мне ли того не знать, отец!
        - Но прежде своих недругов смирим…
        Откинув шторку, глянул в оконце.
        - Вон и лавра завиднелась…
        В Москве конями любовались. Статями их, хоть под седоком, хоть без него свободно ходят. Головы красиво вскидывают, в крупах широкие. Выносливы и в ходьбе и в рыси. Намётом и в галопе не один десяток вёрст держатся.
        Кони - гордость Молдавии, зависть казаков и татар. За доброго коня всё состояние готовы отдать.
        Со всей равнинной Молдавии пригнали пять красавиц. Сам господарь Стефан отобрал их в табунах. Хотел зятя Ивана Молодого порадовать.
        И угодил. Князья и бояре на просмотр собрались, восхищались. На выводке ехали: что за сказочные кони!
        А ещё удивлялся московский люд старому табунщику, молдаванину Ласко. Длинноусый, безбородый, лицо как из камня высечено.
        И было чему поражаться московскому народу: сколько лет живёт Ласко на свете, усы отрастил, а щёки бреет. Русскому мужику борода в честь и в похвальбу, а этот ровно немец какой…
        Долгую дорогу проделал Ласко, пока коней в Москву не пригнал. Лихих людей опасался: ну как каневские казаки наскочат либо татары крымские? Угонят лошадей, господарь Стефан шкуру спустит.
        И только когда в Москву въехал, выкрикнул:
        - Ой-ля!
        Что на языке старого табунщика означало удовлетворение. Исполнил наказ Стефана.
        Неделю пробыл Ласко в Москве, мало кто заметил, как уехал он в свою Молдавию.
        Далёкая северная окраина Московской Руси. Где её начало, где конец? Одни говорили, что у моря Белого, а иные утверждали, что у Студёного океана.
        Но молодой великий князь знал, государь велел ему пройти до неведомого Каменного хребта, до его северной оконечности.
        Едва теплом пахнуло, а Иван Молодой уже ратников скликал, охочих людей, чтоб с ними проделать этот нелёгкий путь. Подбирал людей бывалых, знающих.
        Первые дни жил у посадника Великого Устюга. Город сплошь из дерева. Из дерева и церковь, и терема, и избы посада. Всё щепой крыто. А стены городские приземистые и башни угольчатые, бревенчатые.
        Река Северная Двина подмывает город, пристань небольшая, лодки рыбацкие на холодной воде покачиваются.
        Мал городок Великий Устюг, да весь север Московской Руси стережёт.
        Отсюда с ратными людьми и воеводой, крепким, кряжистым мужиком Силантием, пошёл князь Иван по задуманному пути.
        Местные жители показывали дорогу, великий князь нанимал проводников, знающих край.
        Первое время шли рекой Вычегой. До самого малого городка Соль-Вычегодская легко добрались. Здесь пополнили в дорогу запасы мороженой оленины и рыбы.
        Передохнули ратники, в баньке попарились. Знали: дальше, где ещё такое блаженство испытаешь, вот так на полке лежишь, веничком берёзовым похлестаешься, попаришься вдосталь.
        Городок Соль-Вычегодская - всего-то пять просторных рубленых палат да церковка. А за острогом избы одна к другой лепятся.
        Дальше ратники санями-розвальнями ехали. Князь Иван с воеводой в лёгких санках умащивались, впереди всего поезда дорогу прокладывали.
        Пробирались землями народа зырян. От чума к чуму путь молодого князя пролегал.
        Мирный народ зыряне, охотники, рыбаки. Гостям рады. Князь Иван говорил им:
        - Вы теперь в государстве Московском живёте.
        Зыряне улыбались, а как им понять, что такое Московское государство, у них своя жизнь, свои заботы. Если за данью доберутся к ним, то они отдадут, что от них потребуют.
        По пятнадцать-двадцать вёрст шли ратники князя Ивана лесами, переправлялись через реки и притоки, брели по грудь в снегах, санями поклажу тащили, и молодому князю казалось, что не будет конца их пути.
        Но однажды воевода Силантий остановился и долго смотрел на темневшие вдали угрюмые скалистые утёсы. Наконец повернулся к молодому великому князю, посветлел лицом:
        - Вон тебе, князь Иван, и кряж верхнего конца Каменного пояса. За ним леса вековечные, и живут там народы разные, одним словом - инородцы…
        Великий князь велел охочим людям сделать привал, лагерь устроить. Объявил:
        - Здесь, у гор каменных, что поделили землю на две половины, Европу и Азию, и будет конец нашему пути. В этом месте срубим городок сторожевой, поставим избы и терема, людом заселим, чтоб всему свету стало ведомо, земля эта государства Руси Московской, Русь!..
        Только в августе вернулся Иван Молодой в Москву. К тому времени княгиня Елена сына родила, Дмитрия.
        ГЛАВА 18
        В последние годы сдал Иван Лукинич, бывший новгородский посадник. В росте будто уменьшился, совсем облысел, один череп, а козлиная борода жидкая, белая. И лишь глаза, глубоко запавшие, насторожённые, из-под седых кустистых бровей посматривают.
        Выберется Иван Лукинич из своих хором, что на правом берегу Волхова, пройдёт мостом волховским на левую сторону, на Детинец поглядит. Стоит, да и что с ним станется? От времён Ярослава красуется. Заглянет в Софийский собор. Малолюден. Только на паперти нищие и убогие мисками деревянными постукивают, руки тянут. Ну, они во все времена попрошайничали.
        Иногда на торг заходил. Захирело торжище, редкий немец объявится, да и то не понять, своё продаёт либо скупает.
        Из собора Иван Лукинич на вечевую площадь выбрался. И она пустынна. Прежде бывало, ударит колокол, сбежится народ, со всего Новгорода привалит и спорит, ругается, до кулаков дело доходило. Судьбу города решали. Одним словом, республика была. А ноне?
        Нет, не тот Новгород Великий!
        И вздохнёт Иван Лукинич.
        Иван Третий своими походами всю жизнь сломал. Разве мог забыть бывший посадник, как снимали вечевой колокол или как увозили опальных бояр? Как гордо отправилась в ссылку Марфа Исааковна, не сломленная, не униженная!
        Его, Ивана Лукинича, на поселение не отправили, посчитали, что он против Москвы голоса не подавал, а тем паче ничего дурного не говорил о великих князьях московских…
        Тихо жил Иван Лукинич.
        Но так ли? Он, посадник, всегда к Литве тянул, но делал это осторожно, чтоб, не доведи Бог, заметили…
        А вот владычный ключник, всесильный Пимен, ненавистник московский, сколько раз бояр на Ивана Третьего подбивал, Марфу Исааковну Борецкую настраивал за Казимира ратовать, письма в Литву посылать, сына туда она наряжала. А когда Пимена на суд и расправу к Ивану Третьему потащили, распустился, слёзы ронял, бояр и саму Марфу Исааковну выдал да ещё многих иных оклеветал, жизнь свою спасая.
        Ох, грешен он, грешен. А ведь в сане ходит!
        Много раз после того видел его Иван Лукинич - всё такой же стремительный в движениях, глазки лукавые, по сторонам так и зыркают.
        Надежду ключник питал, что изберут его во владыки новгородские, Марфа Исааковна руку к тому прикладывала, деньги жертвовала немалые. Спас Господь, не избрали…
        Поднял глаза Иван Лукинич туда, где прежде вечевой колокол висел, тревожно забилось сердце. Пустынно вокруг, сиротливо. Нет помоста, на котором в добрые времена он, тысяцкий, архиепископ стояли. Всё кануло навечно…
        Закрыл глаза на минуту - и вдруг наваждение: Марфа Исааковна перед ним явилась. Смотрит строго и голосом властным вопрошает. Точнее, не вопрошает, а укоряет:
        - Всё руку Москвы держишь, посадник?
        Иван Лукинич даже шарахнулся в сторону, глаза открыл, прошептал:
        - Окстись, Марфа! - Головой повертел. - Почудится же такое!..
        И посеменил в свои хоромы.
        Он пришёл к Ивану Лукиничу, когда тот его не ожидал. Прежде Пимен к нему не захаживал, а тут на тебе, явился. К чему бы?
        В горницу вступил, на высокий посох опираясь, рясу дорогую поправил и, не снимая клобук, присел к столу.
        Иван Лукинич не спросил, зачем владычный ключник пожаловал, ждал, что сам скажет.
        Тот долго молчал, большой нагрудный крест теребил. Неожиданно Иван Лукинич обратил внимание на руки Пимена - они дрожали. Да и сам он осунулся, нет той прежней величавости, когда во владыки новгородские метил.
        Наконец Пимен сказал:
        - От былого величия новгородского следа не осталось. Куда подевалось? А ведь был Господин Великий Новгород!
        Иван Лукинич разговор не поддержал, а Пимен своё:
        - Ты был посадником, боярин, аль у тебя душа не болит?
        - Болит не болит, святитель, но помнить должен, всё в руце Божией.
        - Воистину! Надобно Бога молить и вины наши замаливать, тогда Господь помилует нас.
        - Что можешь ты предложить?
        - Виделся я с Богданом Есиповым и Лукой Фёдоровым, все бояре намерены бить челом великому князю Казимиру, чтоб он Новгород на себя взял.
        Иван Лукинич прищурил один глаз:
        - Святитель, а не ты ли непотребное говаривал о многих боярах великому князю Ивану?
        Пимен дёрнулся, искривил рот:
        - Ужели ты, бывший посадник, забыл, что и владыку Феофила в Чудов монастырь увезли и там в монахи постригли?
        - Мне ли то забыть!
        - Намедни повстречал Офанаса Остафьевича, он говорит: «Шлите к Казимиру верного человека, он его примет и услышит наши стенания».
        - А не он ли, Офанас, первым присягнул Ивану Третьему?
        - Под угрозой ту присягу принимали, и он, и я, и ты, Иван Лукинич. Весь Новгород. На казни нагляделись новгородцы, казнями сыты. Эвон, Марфу Исааковну всех владений лишили, всё Поморье великие князья московские на себя взяли. А сколько она билась, добро наживала?
        Иван Лукинич поддакнул:
        - Не жалела себя Марфа, нам ли того не знать. Первой сына не пощадила, на войну с Москвой благословила, на смерть послала.
        - А кто повинен, что владычный полк против Москвы меч не обнажил? Владыка Феофил! За то и наказание понёс.
        - Ты, Пимен, хорошо говоришь, но я не стану созывать бояр, чтоб сообща думать, как дальше жить.
        - Я, Иван Лукинич, сам их оповещу. Но ты непременно приди. К голосу твоему бояре прислушиваются…
        В один из воскресных дней Иван Третий призвал к себе сына и голосом, не терпящим возражения, сказал:
        - Сыне, Иван, знаю, в какой раз тебя от дома отлучаю, но на то ты и великий князь. Ты и на Север ездил, и в Новгород, и в походе на Казань в стороне не остался, а ноне час настал в Тверь отправиться. С дядькой твоим, князем Михайлой, полюбовно уговориться, чтоб он на Москву не замахивался. Ужели крови взалкал?
        - Добро, отец. Но почто ты так на князя Михаилу ожесточился?
        Иван Третий встрепенулся, насторожённо посмотрел на сына:
        - Зачем говорить такое посмел? Я ведь его добром прошу не поступать наперекор Москве. Пора ему не о своём печься, об общем заботиться. А он ровно курица-наседка кудахчет вокруг выводка да ещё норовит чужое зёрнышко ухватить.
        - Не мыслит князь Михайло такого.
        - Не перечь! - прикрикнул великий князь. - В тебе ноне ретивое взыграло. Кровь тверская выплеснулась.
        - Не перечу я, отец, к справедливости взываю. Ужели князь Михайло станет оспаривать наше великое княжение, против Москвы слово молвит? Ты, государь, это знаешь.
        - Может, может, - насупился Иван Третий. - Ты вот поедешь к нему и убедишься, как он тебя обхаживать начнёт. Не поддавайся на его искушение. Он станет матерью твоей тебя смущать. Она, праведница, хоть и тверичанкой была, но за Москву радела. Голубица наша, всегда чую её рядом с собой. Никого я так не любил, как Марью. Всё, что ноне имею, преходяще. А она весь белый свет затмила. Опутала она меня, приворожила да и ушла из жизни…
        Иван Молодой подошёл к сидевшему на лавке отцу, положил руку ему на плечо. Тот сидел, чуть сгорбившись. Домашний кафтан обхватывал его широкую крепкую спину.
        - Когда выезжать?
        - В конце месяца. Побудь ещё с Еленой. Как она?
        - Всё ладно, отец. Дмитрий на тебя смахивает. Усмехнулся Иван Третий:
        - Так ли уж? Разум ему бы мой.
        - Скоро ходить начнёт. Ручки цепкие.
        - Наша порода. Рюриковичи всегда к власти цепки.
        - У него и молдавская кровь добрая. Эвон, деда его Стефана сколь турки ни гнули, ан не на того насели.
        - Стефан-господарь огнём пытанный. То не только султан познал, вся Европа признала… Так ты, сыне, уразумел, что ноне в Твери ты Москву представляешь? И не у своего дядьки Михаилы в гостях, а посол. Посол, слышишь? Какие бы слёзы Михайло тебе на грудь ни ронял, не разжалобись.
        Поднялся государь. Бороду в кулаке зажал, на сына глаза уставил.
        - Понимаю, нелёгкую ношу на тебя возлагаю, но знай, ты великий князь и без единения всех княжеств Москве не быть великой. - Чуть повременил. - Коли не возражаешь, на днях я внука Дмитрия проведаю.
        У ступеней митрополичьих хором уже с утра толпилась кучка любопытных прихожан. Отстояв заутреню, митрополит Геронтий с архиепископами и другими церковными служителями удалились в покои, чтобы избрать новгородского архиепископа.
        Топчутся московские бабёнки, переговариваются:
        - Уж кого назовут-то?
        - Поди, Варсонофия!
        - К чему бы?
        Бабёнкам московским не к надобности гадать, кого пошлют владыкой в Новгород, однако страсть как интересно.
        Вышел митрополичий служака, только руками развёл и направился к храму Успения Богородицы. И снова зашептались:
        - Долго сидят.
        - Пока удумают, это вам не блины печь!
        - Новгородцам надобно могучего владыку, под стать Илье Муромцу, сам-то город во какой!
        - Наша-то Москва не таким рога ломала.
        - Тихо, выходит!
        На крыльце появился владычный секретарь и в мёртвой тишине произнёс:
        - Отец Сергий! И враз зашептали:
        - Сергий!
        - Это какой же?
        Разошлась толпа, из Кремля разбрелась по московским улочкам. А не прошло и часа, как с узелком и посохом, одетый в бедный иноческий наряд, вышел из хором митрополита новый архиепископ новгородский Сергий, умостился в повозке на охапке сена, и монах-возчик тронул мохнатую, вислобрюхую лошадёнку. Она потрусила рысцой из Кремля, из Москвы, направляясь на Новгородскую дорогу.
        Лошадёнка не то что ленивая, а так себе, к быстрому бегу непривычная. Подхлестнёт её монах, пробежит она десяток-другой метров и снова плетётся, а отец Сергий о превратностях своей судьбы думает.
        Много-много лет назад принял он постриг на Валааме и там же, в монастыре, провёл все годы. Уважала его братия монастырская, игуменом избрали. И вот надо же, теперь назвали его архиепископом и в Новгород владыкой отправляют.
        С опаской едет Сергий: великий сан и велик город. Пугает Сергия люд новгородский своевольный, боярство коварное.
        Трясётся в телеге архиепископ. Устанут ноги, вытянется на сене, а оно лугом пахнет, цветами сухими.
        Там, на Валааме, Сергий с монахами каждый год на сенокосе лето проводил. И коню накашивали, и козам.
        Не может забыть Сергий обитель свою, Валаам, остров родной. Будто пуповиной сросся он с ним, и вот оторвали… И видятся Сергию кельи бревенчатые, церковка, трапезная. За длинным столом монахи рассядутся, трапезуют, прежде чем на работы отправиться: кто дрова рубить, кто воду на кухню таскать, кто на скотный двор. А самая важная - хлебы печь. На Валааме в монастыре они отменные, высокие и духмяные, на всю трапезную разносятся их запахи…
        А ещё на острове озера, рыбой обильные. Рыба - кормление монахов.
        Служба церковная не покидает Сергия, священник у них отец Виктор, и церковный хор небольшой, но монахи подобрались голосистые…
        Днями трясётся владыка Сергий в повозке, а ночь наступит, приют сыскивает в чьей-либо крестьянской избе. В ней и покормят, и спать уложат…
        Чем ближе подъезжал Сергий к Новгороду, тем тревожнее становилось у него на душе.
        ГЛАВА 19
        В избу посадника, что в Детинце, куда прежде собирались люди именитые, сегодня сходились с опаской. Первым пришёл боярин Богдан Есипов, гордящийся внуками, за ним с оглядкой прокрался великий молчальник Лука Фёдоров, у которого слово на вес золота, прошагал, выпятив живот, Офанас Остафьевич, похвалявшийся наследством, вбежал взъерошенный, что воробей после драки, Феофил Захарьин, завертел головой, зачирикал:
        - Почто же нет святителя? Не получив ответа, успокоился.
        Степенно, будто делая одолжение, в избу вступил Иван Лукинич. На бояр посмотрел несколько удивлённо, будто спрашивая, зачем собрались?
        Наконец появился владычный казначей и секретарь Пимен в полном облачении, будто службу в соборе правил, в рясе шёлковой, в клобуке. На образ, что в углу посадской избы, перекрестился, пророкотал:
        - Из Москвы прислали архиепископа Сергия. Бояре к Пимену головы повернули.
        Пимен поморщился:
        - Так себе, с виду никудышный, без осанки. Из Москвы, видать, негожего вытолкнули, сказывают, игумен валаамский.
        - Князей московских человек, - заметил Богдан Есипов. - Око государя Ивана.
        Офанас Остафьевич вставил:
        - Аль мы тут своего не могли избрать?
        - Митрополит Геронтий расстарался, - сказал Иван Лукинич.
        Пимен бровью повёл:
        - Однако что клещ настырный этот архиепископ, едва на порог, руку к казне протянул. Сказывает: «Хочу ознакомиться, чем сума богата».
        Феофил взлохмаченной головой встряхнул:
        - А велика ли казна?
        - Откуда ей быть, - горько изрёк Пимен. - Её великий князь Иван изрядно пощипал.
        - Ох-ох, беды неисчислимые принёс нам Иван, великий князь Московский, со своим сыночком Иваном, - вздохнул Офанас.
        - Подобно ястребам налетели на птицу и щиплют, - снова подал голос Богдан Есипов. - Стервятники, истые стервятники князья московские.
        Вдруг открыл рот великий молчальник Лука Фёдоров:
        - На шею нам сели.
        И замолчал, словно сам испугался сказанного. Иван Лукинич кашлянул:
        - Так что скажете, господа, люди именитые?
        И осмотрелся, будто проверил, не слышит ли его кто из посторонних.
        - А что тут говорить! - зашумели разом. - Надобно литовскому князю кланяться, подмоги просить!
        - Письмо писать!
        Пимен молчал, только головой покачивал, соглашаясь.
        - Казимира уведомить, - промолвил Офанас. Иван Лукинич тихонечко, голоса своего пугаясь, спросил:
        - Кого с письмом-то слать?
        Бояре переглянулись. Наконец Богдан Есипов сказал:
        - Есть у меня на примете верный человек.
        - Вот и ладно, - заметил Иван Лукинич, - только надобно и других бояр поспрошать.
        - А чего их пытать, - во второй раз открыл рот Лука Фёдоров и изрёк: - Все согласятся. - И на бояр поглядел.
        Иван Лукинич покосился на Пимена:
        - Ты-то как, святитель?
        - Я, как и Лука, - пророкотал Пимен.
        - В чём сомневаемся, бояре? - взвизгнул Феофил. - Москва нас в своё ярмо впрягла, скажет «цоб», и потянем.
        - Мы уже и так тянем, - кивнул Иван Лукинич и встал, намереваясь выйти.
        За ним и другие встали. Но Пимен остановил их:
        - У меня, бояре именитые, мысль закралась: негоже нам мириться с новым архиепископом. Он нам московские порядки установит.
        Иван Лукинич подумал: «Хитрый лис Пимен, на место владыки новгородского мостится». Однако спросил:
        - Что предложить хочешь?
        - Надобно люду новгородскому шепнуть, что за владыку нам Москва прислала, кому он служить будет? Не слуга ли он Великому Новгороду!..
        Вот как не будет у Сергия прихода, тогда и помыслит он, оставаться ему в Новгороде либо на Валаам подаваться, в монахи. Не ко двору он нам, не ко двору…
        Дождь начался задолго до Твери, а когда молодой великий князь в город въехал, косые струи били в кожаную крышу колымаги, брызгали в оконце.
        Трудность предстоящего разговора Иван знал. Князь Михаил был своенравным, и молодой Иван боялся, что гнев дядьки не приведёт к добру.
        Иван Третий одного добивался: полного подчинения Тверского княжества Московскому. Но с этим не смирится князь Михаил.
        И молодой князь думает, как унять гнев дядьки.
        Нет, не быть миру между Тверью и Москвой…
        Лентой блеснула Волга. В такую дождливую погоду она была серой и холодной.
        Ивану вспомнилось детство, когда они с матерью, великой княгиней Марией, приезжали в Тверь и он с дворовыми мальчишками бегал на Волгу купаться, а однажды, расхрабрившись, пообещал переплыть реку и едва не утонул. Рыбаки заметили, вытащили.
        В тот день он ел у рыбаков на берегу уху из волжской красной рыбы. Уха была наваристая, сытная. Молодой княжич Иван хлебал её из деревянной миски, и казалось, нет ничего вкусней этой ухи…
        Колымага покатила улицей с редкими домишками, избами огородников и ремесленников.
        Где-то тут должна жить та белокурая девчонка, которая приглянулась маленькому княжичу Ивану в тот приезд с матерью в Тверь. Какая она ныне взрослая, поди, детьми обзавелась и о нём, Иване, даже не помнит!
        Тверь, родина матери и деда, родина тверских князей, каким довелось и великими побывать, и головы положить в ханской Орде.
        Чем-то далёким, родным пахнуло, и защемило в душе у Ивана. Сейчас как никогда ему захотелось мира между отцом и дядей, князем Михаилом.
        Отец говорил, что мать, великая княгиня Мария, при жизни за Москву больше ратовала, чем за Тверь. Может, и так, но могла ли она не думать и не вспоминать Тверь, где прошли её юные годы…
        Колымага миновала улицы тверского люда, потянулись просторные подворья бояр и купцов, площадь торговая с лавками и навесами, полками и стайками.
        В эту пору торг был пустынным.
        Через распахнутые настежь ворота тверского каменного острога колымага подкатила к княжеским хоромам. На ступенях уже стоял князь Михаил.
        Едва молодой великий князь выбрался из колымаги, как оказался в объятиях дяди.
        Они сидели за столом вдвоём. Блекло горели свечи в серебряных поставцах, и ярый воск стекал в чашечки. Разговор вели не торопко, понимали - главное ещё впереди.
        Князь Михаил расспрашивал о походе через земли зырян, о северной окраине Московского княжества, но, когда молодой великий князь заговорил, с чем приехал, тверской князь насторожился.
        - Государь мира ищет? Но о каком мире он речь ведёт? - спросил Михаил. - Разве Москва с Тверью уже воюют? А может, Иван Третий живёт временем Ивана Калиты, когда московский князь Тверь пожёг? Нет, великий князь Иван Молодой, Москве Тверь нужна покорная… Ан нет, мы, тверичи, не такие. Коли же некоторые бояре в Москву потянулись, ну и Бог с ними. Они о том горько пожалеют. Я у тех бояр вотчины забрал, а усадьбы огню и анафеме предам. Мы их как предателей поминать станем…
        Немного погодя сестру Марию вспомнил: - Ангельской души была. Ивану бы в память о ней на Тверь цепным псом не кидаться. Помнить должен, Василий Тёмный только с помощью отца моего, князя Бориса, Москву от Шемяки освободил, великий стол князю вернул. Так к чему Иван взалкал Тверь проглотить? И не остерегается, что кусок большой, подавится… А может, это Софья, заокеанская невеста, его науськивает? Эвон, гербом двуглавым и скипетром обзавёлся - так мнит себя преемником царьградским?.. Нет, молодой Иван, я уже сказывал тебе давно, что люблю тебя, но покориться Ивану Третьему, Тверь в московском квасе растворить не позволю. Так и передай отцу.
        Ушёл из горницы, не попрощавшись.
        Наступала та пора года, когда замирала жизнь на Волге. Редкие купеческие суда поснимались с верховья, закупали пушнину и кожи, воск и мёд, а иные осмеливались пуститься до самого низовья, к устью Волги, к Ахтубе, скупали у рыбаков красную рыбу - иные ханской её величали, - чёрную икру лёгкого засола.
        Прорвутся такие гости, посчастливится проскочить мимо разбойных татар - оживёт новгородский торг.
        Но давно уже не заплывали в Нижний Новгород торговые гости из далёких восточных стран, из земли древнего Айрастана: закрыли им дорогу казанцы…
        От Нижнего Новгорода до дощатых причалов отошли гружённые ратными людьми несколько судов, подняли паруса. И тут же сотни лодок с воинами отвалили от берега.
        На судах паруса поймали попутный северный ветер, вздулись легко, не хлопали, вынесли корабли на среднее течение Волги.
        А ладьи отходили от стоянок на вёслах. Слышно было по всей Волге, как ахали гребцы:
        - И-ах! И-ах!
        Флотилия пошла веером. По стрежню большие суда, мелкие, раскинувшись, жались к берегам.
        На головном судне, какое шло под главной хоругвью Московской Руси, в носовой части, накинув корзна, стояли несколько воевод. Князь Константин Андреевич Беззубцев говорил им:
        - Пойдём до Ветлуги-реки. Ежели не встретим флот казанцев, поплывём дальше. Мы должны показать ордынцам, что время их вольных грабежей закончилось.
        Воеводы предложение главного воеводы приняли.
        Идёт речная флотилия пустынными берегами, не чувашских поселений, не черемисов опасаются - татар стерегутся. Но на Волге нет не то что казанских кораблей, даже судёнышка утлого не видно.
        Однако Беззубцев вперёдсмотрящим матросам то и дело наказывал:
        - В оба, в оба гляди! Чтоб татары хитростью нас не взяли!
        Леса по берегам, луговины, ни огонька, ни дыма. Дивно ратникам: куда люд подевался?
        - Прежде тут их становища попадались!
        На ночь суда бросали якоря, а ладьи к берегам причаливали. Ратники жгли костры, передыхали, чтобы с рассветом продолжить путь.
        - Не иначе казанцы свой флот прячут в устье Камы, - говорил Беззубцев. - Ну так дойдём и до Камы!
        У самой Казани неожиданно спал ветер, паруса обвисли, и гребцы сели на весла.
        И снова понеслось по Волге с выдохом:
        - И-эх! Да! И-эх!
        Город миновали засветло. На стенах казанцы толпились, кричали что-то. Им отвечали с судов и ладей, и тоже, видать, непристойное.
        Так под крики и угрозы миновали Казань. Дождавшись попутного ветра, подошли к устью Камы.
        Но и здесь ханского флота не обнаружили. Видно, ушёл он в самое низовье Волги.
        Тогда Беззубцев принял решение возвращаться в Нижний Новгород.
        А воеводам сказал:
        - Пока Казанью не овладеем, ханские люди на Волге разбойничать будут.
        Из Валаама да в огромный шумный город Новгород Великий.
        Торг суетный, концы ремесленные, с моста та и другая сторона Новгорода как на ладони.
        Выйдет владыка Сергий, глотнёт морозного воздуха - нет, не такой, как там, на островах.
        Мощённые дубовыми плахами улицы завалены снежными сугробами. Сухой снег шапками лежит на крепостных стенах, маковках церквей и шатровых звонницах, укутал зелёные разлапистые ели, рваными клочками повис на голых ветках.
        Архиепископ окинет старческим взглядом красоту, созданную Господом, и скажет чуть слышно, одними губами:
        - Дивен мир, тобою созданный, святый Боже. И уйдёт служить утреню.
        А в соборе прихожан мало, можно сказать, почти никого. Недоумевал владыка Сергий: зима на вторую половину перевалила, а в собор Святой Софии, когда он проповеди читает, никто не ходит его слушать.
        Подолгу думал о том архиепископ, пока не услышал однажды, как одна из богомолок сказала:
        - Москвой он нам даден!
        - Не Новгороду Великому он служит, князьям московским, - поддержала её другая.
        Больно было слышать такое архиепископу. Как? Значит, он, проповедник, служит не Богу, а князьям новгородским либо московским?
        Душевный покой потерял Сергий. Подавленный ходил, часто Валаам вспоминал, монастырь, церковь свою…
        Задумывался, ко всему приглядывался. Замечать начал, как приходили к владычному казначею и секретарю Пимену какие-то люди, говорили о чём-то.
        Понял архиепископ Сергий, заговор плетут бояре новгородские. Добро бы только против него, но ведь против Новгорода Великого! Хотят город отдать великому князю литовскому.
        И не выдержал владыка Сергий: отслужил службу в соборе Святой Софии и, принародно попросив прощения, снял с себя мантию архиепископа новгородского.
        После чего под плач и вопли прихожан сел в ту же телегу, на какой в город приехал, и покинул Новгород.
        Гроза разразилась в дворцовых покоях. Ничто не предвещало её.
        Воротился Иван Молодой из Твери, разговор с князем Михаилом передал, но, к его удивлению, гнева он у Ивана Третьего не вызвал. И Иван Молодой успокоился за судьбу Тверского княжества.
        Гнев Ивана Третьего вызвало исчезновение колтов [39 - Колты - серьги, подвески.] и ожерелья покойной жены, княгини Марии. Государь вспомнил о них с приходом в великокняжескую семью невестки Елены.
        Кроткая, к государю Ивану Васильевичу уважительная, во всём честь блюла. А уж за собой следила, не чета Софье.
        Софья в последние годы совсем раздобрела, сделалась рыхлой, неухоженные волосы даже повойник не скрывал.
        И захотел Иван Третий подарить драгоценности покойной жены невестке Елене. Вызвал старую ключницу, велел принести ларец, и покаялась ключница, что те колты и ожерелье забрала великая княгиня Софья.
        Той же ночью государь отправился на женскую половину дворца, в покои Софьи. В последний год он редко появлялся здесь, и Софья была обрадована его приходом. Улыбнулась:
        - Почему не упредил, государь?
        Но Иван Васильевич охладил её пыл вопросом:
        - Где ларец великой княгини Марии? Софья подняла брови:
        - Я отдала его как свадебный подарок своей племяннице. Разве я не великая княгиня и не вольна распорядиться тем ларцом?
        - Ты великая княгиня, но то, что в ларце, должно принадлежать жене сына Ивана Елене.
        Лицо Софьи исказилось, покрылось пятнами.
        - Почему ты думаешь о князе Иване как о великом князе? Почему не Василий великий князь? Он Палеолог! Твой сын Иван тебе непокорен, он ослушался тебя на Угре!
        Иван Третий подступил к Софье, выкрикнул гневно ей в лицо:
        - Кому быть великим князем - моя воля, а ларец верни!
        ГЛАВА 20
        Четвёртые сутки смиренно стоит отец Сергий у митрополичьего крыльца, шепчет слова молитвы, ждёт решения своей судьбы.
        Нелюбезно встретил его Геронтий, посохом на него замахнулся, ногами затопал.
        - Как мог ты, Сергий, высоким саном облечённый, прилюдно мантию архиепископа скинуть и епархию покинуть? Не будет тебе моего прощения. Отправляйся, жди моего слова!
        И прогнал отца Сергия.
        Теперь стоит, ждёт он, когда митрополит милость свою явит.
        Служки владычные, чернецы ходят мимо отца Сергия, снуют, будто не замечая его.
        Ночи опальный проводит тут же, на ступенях митрополичьих хором. Запахнет свой старый кожушок, чуть вздремнёт и снова стоит, молится, грех тяжкий отмаливает. А ему бы, Сергию, вины свои не признать, в чём они, он и сам не знает. Видать, не по своим заслугам он на епархию Новгородскую поставлен, сломился. А должен был паству наставлять в смирении и послушании.
        Но его, Сергия, видно, гордыня одолела. Оттого слух, кем-то пущенный, воспринял как обидное.
        - Нет, отец Сергий, вознёсся ты непомерно. Смирись, в послушании живи, ибо ты есть слуга Божий. Покорись Господу и надейся на его милость… «И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Яко твоё есть царство, и сила, и слава, во веки», - шепчет опальный Сергий.
        Прикрыл он глаза, не спит, не дремлет, а губы слова молитвы шепчут.
        От мысли оторвал голос чернеца.
        - Отец Сергий, владыка зовёт.
        Поднялся Сергий в покои митрополита. Владыка строго смотрел на него.
        - Принёс ли ты, нечестивец, своё покаяние? - спросил Геронтий.
        - Прости, владыка, грешен я.
        - Не на Валаам отправляю тебя, Сергий, а монахом-страдником в Чудов монастырь…
        В Чудов монастырь в келью отца Сергия явился Варсонофий.
        Тлеет лампада под святыми образами, тяжко вздыхает старец. Перекрестился Варсонофий:
        - Исповедуйся, Сергий, сними грехи с души своей…
        Встал старец Сергий под причастие. В чём каялся, что говорил, - о том, кроме исповедавшего, никто не знает. В том тайна исповеди…
        Неделю спустя пришёл в келью Иван Третий. Склонился под притолокой, закрыв собой весь проем. Присел на край ложа, долго не начинал разговора.
        По сторонам глазами повёл. Крупный, борода щедро серебром усыпана.
        Наконец промолвил:
        - Отче Сергий, неспроста ты Новгород покинул, чую, не по-доброму живут новгородцы. Крамола зреет… Что о ней тебе известно, отче?
        Сергий пожевал бескровными губами, ответил, переводя дыхание:
        - Сыне, исповедался я и не хочу огорчать тебя. Не по мне ноша, возложенная на меня святой церковью. Прости меня государь.
        И закрыл глаза.
        Выбрался Иван Третий из кельи Сергия, за ворота Чудова монастыря вышел и у самого дворца встретил молодого великого князя.
        - Иван, - позвал государь сына, - от отца Сергия я. Таит старик что-то, а ведь перед Богом скоро ответ держать… Чую, назрело время, не по-доброму говорить надобно с новгородцами, а допрос повести с пристрастием… Призову я именитых людей Новгорода в Москву на суд и расправу. Пора смуте конец положить…
        В постоянных молитвах отец Сергий не замечал, как летело время…
        На Масленой провожали зиму. Где-то там, за стенами кельи, праздник был весёлый, разгульный, с блинами и медами хмельными. На Красной площади качели до небес. Скоморохи и певцы люд потешают.
        А Сергий от всенощной в келью удалился, подальше от искуса. На душе пусто, тоскливо. Нахлынуло старое, древнее, тревожило. Постарался прогнать воспоминания.
        Поднялся Сергий с жёсткого ложа, поправил пальцами фитилёк лампады, накинул поверх рясы латаный тулуп, нахлобучил клобук и выбрался из кельи. Под ярким солнцем снег таял, оседал. С крыш капало.
        Через Фроловские ворота Сергий выбрался на Красную площадь, остановился. Люда полно. Вся Москва сюда вывалила. Гомон, смех. Поблизости от Сергия бабы и девки в кружок собрались, ротозейничают. Ложечник-плясун по кругу ходит, пританцовывает, в ложки наяривает.
        В стороне мужик кривляется, песни орёт. Юродивый в лохмотьях, лицо струпьями покрыто, веригами звенит, смеётся беспричинно, в небо пальцем тычет.
        - Бес обуял, - шепчет Сергий и хочет повернуть обратно, а ноги вперёд тащат, где народу ещё гуще и дудочник на рожках наигрывает, в бубён выстукивает.
        Топчет Сергий лаптями снег, снова шепчет:
        - Представление сатанинское.
        Подобрав полы своих одеяний, старец потрусил к монастырю.
        Из Спасских ворот намётом и с присвистом вынеслись верхоконные дворяне, врезались в толпу. Не успел народ раздаться, как смяли, копытами топчут, плётками машут. А следом государева карета выехала…
        - Избави меня от лукавого, - вздохнул Сергий и поплёлся дальше.
        Дождь застал Саньку вёрстах в двадцати от Твери. С вечера дождя не предвиделось, небо было чистое, тучки редкие. А когда он хлынул, Санька не успел даже укрыться под разлапистыми елями.
        Когда упали первые крупные капли, Санька лишь на небо взглянул. Зашумел дождь, встал стеной. Одежда мигом намокла, сделалась тяжёлой.
        Махнув на всё рукой, Санька решил продолжить путь. Сначала конские копыта били сухую землю, но вскоре она зачавкала под ногами.
        Саньку послали в Тверь великие князья. Он вёз письмо тверскому князю, и в нём они уведомляли, что у Ивана Третьего родился внук, а у Ивана Молодого сын и назван он Дмитрием, Дмитрием Ивановичем.
        Санька догадался: ребёнка назвали именем далёкого предка, героя Куликовской битвы…
        А дождь не прекращался. Всё стало мокрым: и деревья, и зеленя. Обмыло дождём избы крестьянские, стожки и овины. Даже хозяева изб укрылись от дождя.
        Санька ёжился, когда холодная вода с шапки затекала за воротник кафтана и расползалась по спине.
        Такого дождя он не ожидал. Когда Москву покидал, светило солнце. С пушкарного двора волокушами тянули пищали. В последний год несколько штук пищалей уже установили на кремлёвской стене. Их стволы и лафеты отливали на солнце бронзой.
        За всем пушкарным нарядом досматривал молодой великий князь Иван. От него Санька узнал, что скоро на пушкарном дворе станут лить и рушницы [40 - Рушница - ружьё.]. Они сменят оружие ратников - луки.
        Как это будет, Санька пока не представлял. Для него лук и стрелы ещё надёжное оружие.
        А теперь Кремль пушками ощетинился. Пусть орда только подступит, как по ней ударит огневой наряд. Начнут ядрами метать - какая конница устоит!..
        Дождь не прекращался весь день и лишь к вечеру, когда Санька въезжал в Тверь, прекратился.
        На княжьем дворе, едва он с коня сошёл, появился дворецкий, невысокий рыжий боярин Самсон. Узнав, что Санька привёз письмо для князя Михаила, пошёл в хоромы. Но вскоре воротился и, взяв письмо, велел отроку отвести Саньку в поварню, согреться и обсушиться.
        За ночь Санька отдохнул, а наутро появился дворецкий и сказал, что князь Михаил Борисович ответ писать не будет, велел изустно передать, что рождением внука доволен…
        С тем Санька и покинул Тверь, а дорогой всё думал, что великие князья московские таким ответом останутся недовольны. Иван Третий ждал от князя Михаила, что он городком каким либо сельцом внука одарит…
        Переполошились новгородские бояре: такого в Великом Новгороде ещё не бывало, чтобы владыка сакос, свою мантию, принародно скинул и в Москву отъехал.
        - Быть беде! - говорили.
        И она нагрянула к концу весны, когда сошли снега и открылись болота. В зелень оделись леса, и поднялась, ощетинилась рожь.
        Прибыл в Новгород дьяк Щетинин, привёз грамоту великих князей: ехать в Москву боярам Феофилу Захарьину, Луке Фёдорову, Офанасу Остафьевичу да Ивану Лукиничу.
        Сошлись у бывшего посадника, недолго гадали, зачем зовут, верно, донос поступил. Бежать бы в Литву, да боязно: ну как не примет их Казимир? Вон как поступил он с боярином Иваном Кузьминым, когда тот со слугами в Литву подался. Казимир от него отвернулся, и пришлось боярину в Новгород ворочаться.
        И порешили бояре, будь что будет, целовали крест друг за друга стоять и, усевшись в громоздкий рыдван, двинулись в Москву.
        На разговоры их не тянуло, не на блины званы, сидели тесно. Офанас Остафьевич животом страдал, часто приходилось рыдван останавливать.
        Иван Лукинич рядом с боярином Лукой сидел, нос от него воротил: дурно пахло от боярина.
        А Феофил всё товарищей уламывал в Литву свернуть. Иван Лукинич осадил его:
        - Смолкни, Феофил. Ты в Литву тянешь, а забыл, что в Новгороде семейство своё оставил? Нет уж, чему быть, того не миновать. Снявши голову, по волосам не плачут.
        У Торжка их встретил конный наряд дворян и сопровождал до самой Москвы. Офанас горько заметил:
        - Только что не в железы закованы…
        Так и добрались новгородские бояре до Москвы, здесь их принял пристав, в клеть посадил, проворчав:
        - Знай сверчок свой шесток. Допрыгались, доигрались. Знатно же вас государь принимает.
        А на вопрос Ивана Лукинича, доколь их держать в клети будут, ответил:
        - Покуда государь не укажет.
        Поначалу следствие повели не круто. Допросы снимал боярин Онуфрий, а дьяк Третьяк вёл допросные листы. Каждое показание новгородцев записывал, а боярин Онуфрий вечером Ивану Третьему прочитывал.
        Новгородцы от крамолы отрекались, но никого не винили, а уж о том, что к Казимиру тянули, наотрез отказывались.
        Молодой великий князь Иван советовал отцу отпустить бояр. О том же говорил и князь Холмский:
        - Облыжное завели на новгородцев. Однажды Иван Третий явился в допросную избу, на лавку сел. Дьяк в ту пору с Ивана Лукинича дознание снимал.
        Тот своё плёл, слёзно молил:
        - За что муки претерпеваем, государь?
        Иван Третий уставил глаза на бывшего посадника, спросил неожиданно:
        - Так, сказываешь, вы, бояре новгородские, безвинны? А вот поглядим.
        Повернулся к дьяку:
        - Покличь-ка, Фёдор, ката, послушаем, что Иван Лукинич с дыбы вещать станет.
        Вошедшему палачу рукой махнул:
        - Подыми, Степан, его на козу!
        Едва палач за Ивана Лукинича взялся, как тот дурным голосом взвыл:
        - Государь, Пимен во всём повинен! Пимен, ключник владычный!
        Иван Третий усмехнулся, кинул дьяку:
        - Теперь пиши, Фёдор, что посадник говорить станет.
        Встал, намереваясь выйти:
        - Впредь с пристрастием допросы чини!..
        К Рождественским праздникам завершили следствие дела. Всех бояр новгородских, каких в клети держали, и тех, каких в Новгороде забрали, Иван Третий судил по-доброму: отчин лишить и в Подмосковье переселить, выделив им поместья, чтобы отныне на государственной службе числились.
        А всесильного Пимена, заковав в железа, доставили в Москву и навечно заточили в Чудов монастырь.
        Армянские купцы с шелками и парчой, с персидскими коврами и аксамитом, с восточными пряностями через Хвалисское море выбрались на волжский речной путь и из низовий Волги, минуя Казань, появились на нижегородском торжище.
        Не довольствуясь Нижним Новгородом, они добрались до Москвы, намереваясь побывать на торгу Великого Новгорода и там с помощью Божией завязать торговые отношения с городами Ганзейского союза.
        На московском торгу им стало известно, что великий князь Иван Васильевич закрыл гостям путь в Новгород, а через приставов купцам было сказано, что государь на Великий Новгород опалу положил.
        - Торгуйте, - говорили гостям, - по всем городам Московской Руси торг ведите, но казну новгородскую обогащать не дозволено…
        Конец сентября, в великокняжьих хоромах прохладно, и дворецкий велел топить печи.
        Иван Васильевич смотрел, как пламя лижет поленья, а сам размышлял о запрете купцам ехать в Новгород. «Поделом, - решил, - пусть знают новгородцы, что они не какой-нибудь вольный город Брюгге, а городок Московской Руси… Настаёт время, когда после разбоев ордынских откроется волжский путь и в Москву потянутся торговые люди из многих земель…»
        Великий князь Иван Васильевич мечтал о том времени, когда не только из стран Востока, но и с Запада, из Кракова и других земель будут привозить товары на московский торг.
        Он смотрел на огонь, а сам думал о своём. Новгород к рукам прибрали, к Казани подбираются. Недалёк тот день, когда ханству казанскому конец наступит… А затем придёт время Смоленск воротить, Киев и иные города, кои за Литвой и Польшей числятся…
        Нелёгкая ноша ляжет на великих князей московских, какие после него, Ивана Третьего, и Ивана Молодого княжить станут.
        Вон хотя бы на Смоленск полки вести. Его надобно брать пушечным боем, с подкопами…
        Кто они, те князья, будут? Внук ли Дмитрий, сын ли Василий, коего Софья в великие князья прочит…
        Неожиданно мысль к сыну Ивану перебросилась. Встревожила. С возвращением его с дальних северных земель и с Каменного пояса жалуется он на ноги. Болеть начали, будто изнутри жилы рвут. Врач Софьи сказывает, болезнь та камчугой [41 - Камчуга - род проказы.] зовётся и лечить её следует водой огненной…
        Пламя перегорало, долизывало последние поленья. Постреливало…
        «Вот так и жизнь человеческая перегорает, как этот огонь в камине», - подумал Иван Третий. Давно ли в Твери обручали его с Марьюшкой! Детьми то было. И вот уже нет Марьюшки. Софья место её заняла. А заняла ли? Нет, место Марьюшки никто не займёт, даже царевна царьградская… Эвон, детишек рожает, не чужих ведь, а отчуждение к ней он чует…
        И снова мысль на сына Ивана перекинулась. Кажется, его болезнь Софье в радость. Надеется, больной великий князь не великий, рано или поздно Василию место уступит!
        Иван Третий хмыкнул. А так ли, что Василию быть великим? Почему не Дмитрию? Дмитрию Ивановичу…
        Государь сжал губы, нахмурился. Тяжёлая складка перерезала его высокий лоб, и он просит Господа, чтобы оглянулся на муки великого князя Ивана Молодого. Ведь он сын Марьюшки, а Дмитрий продолжение её рода от тверских кровей.
        Уйдёт тверской князь Михаил из жизни, быть на княжестве в Твери либо Ивану, либо Дмитрию.
        От раздумий очнулся, когда перегорели поленья в камине, рассыпались уголья. Иван Третий вытянул ноги и задремал.
        ГЛАВА 21
        Бояре тверские, какие перекинулись к московским великим князьям, доносили: Михаил с Казимиром списывается. О чём, никому не ведомо.
        Молодой великий князь Иван убеждал отца, что бояре эти поклёп на Михаила возводят, хотят поссорить московских князей с тверским. Однако Иван Третий отмахнулся: он давно замыслил Тверь к рукам прибрать.
        Коломенскому и серпуховскому воеводам повелел полки к Москве привести, а воеводе полка московских дворян быть наизготове.
        До поры князя Холмского и Ивана Молодого в планы свои не посвящал, хотел самолично сломить Михаила, увидеть, как признает он себя младшим братом Москвы. А Ивану Молодому государь говорил:
        - Ужели не видишь, как Михайло вознёсся? На письмо моё о Дмитрии чем ответил? Вроде соседу через забор кивнул. А ведь я ему весть добрую послал! С чем Санька из Твери воротился? Разве мать твоя Мария довольна была бы Михайлой? Нет, Иван, по всему вижу, у тверских князей гордость разум затмила. Не хотят забыть, что Тверь давно уже ниже Москвы стоит…
        Ты, Иван, разверни пергамент, на карту погляди, как Тверь у Москвы поперёк дороги легла, сколь земель она от нас норовит отхватить, но только близок локоть, да не укусить, сил нет. Тверь всё ещё хочет над нами главенствовать…
        Вот и хочу я, чтоб Михайло покорился, вроде князя служилого стал. Вон погляди, пока мы гордость бояр новгородских не уронили, в бояр поместных не обратили, Новгород всякий раз зубы показывал. Ан дождались, чтоб повыбили…
        Тебя, Иван, с полками на Тверь не пошлю. Негоже, чтоб будущий летописец в укор Москве ставил, что племянник на дядю войной хаживал. Славы окаянной тебе не желаю. И так на род Рюриковичей грязь чёрная вылилась. На Святополка и на Шемячича, сам ведаешь, на всё в летописях своя отметина.
        - Ты, государь, с князем Михаилом подобрее будь. Не чужой он нам.
        Иван Третий пристально заглянул в глаза сыну. Вздохнул:
        - Ох, Иван, Иван, как бы добро твоё Михайло во зло не обратил… Ну да ладно, кажется, мы с тобой урядились: ежели тверской князь уймётся, то мы его и не тронем. Но коли гордыня очи ему застит, то быть беде.
        На Тверь двинулись двумя колоннами: одна из Ржева, другая от Волоколамска.
        Что московский великий князь Иван Васильевич на Тверь пойдёт, для Михаила Борисовича не явилось неожиданностью, но вот что войска его начнут наступать с двух сторон - этого князь Михаил не предвидел.
        Рассчитывал, что, когда московские полки вступят на землю Тверскую, дружины тверичей и ополченцы сумеют отразить московскую рать.
        Но случилось непредвиденное: Москва наносила Твери удар там, где горожане не ожидали. Авангард донёс, что Москва идёт большими силами, не встречая сопротивления.
        Созвал князь Михаил Думу, но какой совет бояре могли дать?
        И порешила Дума: мириться надо князьям…
        Широко раскинулись московские полки по Тверской земле. Шли с хоругвями, играли трубы и били бубны. Под осенним солнцем блестели шишаки и броня.
        Выехал князь Михаил из городских ворот, поскакал навстречу московским полкам. На тверского князя московские ратники внимания не обращали. Сотник из московских дворян встретил князя Михаила Борисовича, сопроводил его до шатра Ивана Третьего.
        Михаил сошёл с коня, отдал повод гридню.
        У самого входа в шатёр государя, скучившись, стояли дворяне. К коновязи были привязаны сытые кони. На волокушах протащили огневой наряд из трёх мортир…
        «Ровно на врага идут московиты», - подумал князь Михаил и откинул полог.
        Иван Третий уже шёл ему навстречу. Они обнялись. Михаил сказал:
        - Уводи полки, великий князь Иван Васильевич. Чать, не на недруга ополчился. Признаю, Москва выше Твери, а князь Московский для меня великий князь. Коли велишь, присягу приму.
        На третье лето перевалило, как привезли Елену в Москву. Будто вчера это было. Как везли её и как через реки плотами переправляли…
        А однажды сон увидела. Себя в замке отцовском усмотрела и старика гусляра услышала, что поёт о родине. Эти горы и леса, зелёные поля и сады, домики крестьян и дома великих бояр - всё узрела во сне. И женщин, какие наряжали её в далёкую Московию, повидала…
        Там, на родине, Елена не видела своего суженого. Только и знала, это молодой великий князь Московский. Но, увидев, полюбила его.
        Своим проницательным умом она сразу разобралась в той сложной обстановке, какая царила в семье великих князей.
        Софья - вот кто встанет на пути молодого князя. Она коварна, и Елена с ней осторожна. Софья поведёт ожесточённую борьбу за великое княжение для своего сына Василия, и не доведи Бог заручиться ей поддержкой Ивана Третьего…
        Сколько помнит себя Елена, Молдавия вела войны. Её отца Стефана народ назвал Великим, потому как он отражает наступление турок. И она, дочь Стефана Великого, сразу же здесь, в Москве, встала на сторону Ивана Третьего, стремившегося объединить удельные княжества. Елена никак не может согласиться с Иваном Молодым, почему он вступается за тверского князя? Отец, Стефан, не жалел великих бояр, он был уверен - они готовы на предательство.
        Великая княгиня замечала, Иван Третий благоволит к ней, он подарил ей драгоценности своей первой жены, государь доволен рождением внука, но Софья!
        Елена предупреждала мужа, что Софья коварна, однако Иван Молодой не слишком внимал её словам… А болезнь молодого великого князя насторожила Елену. Откуда она появилась, чем её лечить?
        Там, в её родных горах, лечат горы, а горные источники укрепляют тело.
        И снова вспомнила Елена, как из оконцев ясского замка виделись ей мельница и сыродельня, а внизу, у самой реки, вычиняли воловьи кожи. Их отвозили в порт на Дунае - в Килию. Сюда прибывали корабли из Египта, Венеции…
        По осени Елена видела, как на винный завод великого боярина Думитрашки крестьяне свозили виноград. Здесь его давили, а вино хранили в глубоких каменных подвалах…
        Елене не забыть крестьянские весёлые праздники, пожинки, когда сжинали последний сноп, заканчивали сбор винограда и убирали сады…
        То всё была её родина, её Молдавия.
        Знает Елена о том, что когда-то Молдавия была частью великого Галицко-Волынского княжества, а Киевская Русь простиралась от устья Дуная до далёкой прибалтийской Ладоги. И от тех славных времён живут братские народы славян и молдаван, и у них одни обычаи, одни верования.
        Но могучая Киевская Русь потеряла свою силу, сломилась в усобице, прежде орда её мяла, потом Литва и ляхи, крымцы, а теперь удельные князья норовят Московскую Русь в клочья порвать. Вот почему Елена, дочь своего славного отца Стефана Великого, приняла сторону Ивана Третьего и желает, чтобы великий князь Иван Молодой руку отца держал.
        Не доводилось Елене рассмотреть тверского князя Михаила. Лишь однажды разглядела, когда он гостем побывал в хоромах на половине великого молодого князя Ивана. Государь за тем столом не присутствовал и в угощении своего родственника участия не принимал, давая понять, что тверской князь отныне в меньших братьях ходит.
        Елене князь Михаил Борисович не приглянулся: угрюм, взгляд насторожённый.
        Но Ивану Молодому Елена ничего не сказала, только и подумала: «Князь Михайло зло таит, не смирится, что Тверь ниже Москвы поставлена».
        Как-то молодой великий князь заметил:
        - Слух есть, тверской князь Михаил Борисович жениться намерен и просит руки внучки Казимира.
        Усмехнулась Елена:
        - Вот в союзе с Литвой и намерен усилиться князь Михаил.
        Чуть погодя добавила:
        - А государь допустит это?
        - Разве на брачные союзы есть запрет?
        - Запрета нет, но для Москвы такой брак означает противостояние Твери. Казимир всегда был недруг Москве. За Литвой и Польшей вон ещё сколько наших городов и земель…
        Бревенчатый город Ростов Великий тесно прижался к ледовому полю озера. Застыло озеро Неро до весенней оттепели. В зимнюю стужу ветер подгоняет к его обрывистому берегу снег, ставит сугробы. Ветер свистит по-разбойному, вольготно гуляет на его сторожевых башнях, проносит порошу по городским стенам.
        В такую пору караульные, что на городских стенах, одевались в овчинные тулупы до пят, нахлобучивали волчьи шапки-ушанки, а руки прятали в меховые рукавицы. Ноги обували в высокие валяные катанки. Они топтались, пританцовывали, с высоты стен с завистью поглядывали, как воротные мужики отогревались у костра.
        Лютые морозы навалились на землю, и это в феврале какой на Руси бокогреем кличут.
        Посмеивался народ:
        - Вот тебе и бокогрей, береги носы и уши. Мужики переговаривались:
        - Долго такие морозы не продержатся, выдохнется зима. Лютуй не лютуй, а конец ей, на то и Сретение, чтоб весна зиму поборола…
        И впрямь, неделя минула, стих ветер, и потеплело.
        В тёплую пору явился в Ростов Иван Третий в сопровождении конных рынд из дворян. Государев поезд остановился у городских ворот. Вылез Иван Третий из санной кареты и, велев князю Холмскому и городскому воеводе дожидаться внизу, вместе с тверским князем Михаилом поднялись на угловую башню.
        Великий князь Иван Васильевич и тверской князь встретились как чужие.
        С башни, что смотрит на запад и на озеро Неро, даль лесная чернела. Неподалёку от берега мужики столпились, пешнями лёд прорубали, сети в полынью завели. Государю видно, как темнеет вода и суетятся рыболовы. Вот они принялись вытаскивать невод, и вскоре на льду засеребрилась рыба. С берега подъехали сани с корзинами, мужики забросили в них рыбу и сети и направились в город.
        Первым молчание нарушил Иван Третий:
        - Я, Михаил, тебя сюда зазвал не рыбной ловлей любоваться.
        - Догадываюсь.
        - До меня слухи дошли, ты жениться намереваешься?
        - Слухами земля полнится. Аль мне жениться запрещено?
        - Отчего же!
        - Ты вот, Иван, сестру мою Марью, сказывают, любил, но кто помешал тебе взять царьградскую царевну?
        Нахмурился Иван Третий:
        - Я, Михаил, не укоряю тебя. В выборе укоряю.
        - Отчего же? Когда ты, государь, сына Ивана Молодого женил и невесту ему искал, я ведь не противился. И ты не случайно Елену Стефановну нашёл. Знал, господарь Стефан крепкая опора Москве.
        Князья спустились с башни, прошли мимо караульных у ворот. От ближних кузниц тянуло окалиной, стучали молоты. Михаил сказал:
        - Ты меня в выборе укоряешь, а ведь любовная страсть не нами дадена, Господом!
        - Ох, Михайло, да видел ли ты ту невесту? Тверской князь промолчал.
        - Избрал бы невесту по себе, такую, какая твоему княжеству подпоркой служила бы. Аль забыл, сколько зла причинил Руси Казимир?
        - Ты, великий князь, меня не укоряй. Мы полюбовно с тобой речь ведём, для того и уединились в другой город от московских и тверских бояр.
        - Это ты, Михаил Борисович, верно заметил: от людских глаз. Но почему же ты, выбирая себе невесту, не посоветовался со своими боярами? Да и со мной мог поговорить.
        - А когда ты с Софьей в брак вступал, разве ты меня спросил? Мы ведь с тобой в родстве состоим.
        Иван Третий остановился, долго смотрел на тверского князя:
        - Ну, Михайло, кажется, мы и договорились… Открыв дверцу кареты, уселся.
        Санька дверцу закрыл, рукой махнул:
        - Трогай!
        Кони взяли в рысь. Скакали по бокам кареты рынды. Иван Третий откинулся на сиденье, повернулся к князю Холмскому:
        - Видит Бог, хотел добром убедить Михаила, ан не внемлет. А ведь знает, повяжет его Казимир и поведёт в омут…
        Тверь стороной миновали. Холмский было заикнулся:
        - Может, свернём, государь? Глядишь, поостыл Михайло. Не чужой ведь, понимать должен, время разбрасывать камни кончилось, пора и собирать. Эвон сколько земель наших под чужими властителями.
        - Нет, Даниил, у князя Михаилы ретивое взыграло. Да как ему умалиться? Ведь он меня прежде за ровню считал.
        Холмский вздохнул:
        - Как-то великую княгиню Елену Стефановну повидал, лебедем плыла. Огорчалась, что тверской князь с Москвой в мире не живёт.
        - Разума великого Елена Стефановна, Ивану добрая помощница будет. Она мне Марью в молодые лета напоминает.
        И государь вытянулся в санной карете. Холмский разговор прервал.
        У великих государей московских Ивана Третьего и Ивана Молодого с боярами сидение. Съехались именитые со всей Москвы. Площадь, какая перед дворцом и вокруг неё, запружена: кареты, колымаги, челядь и слуги конные и пешие. Гул голосов и конское ржание.
        По высоким ступеням дворца степенно поднимались важные бояре, бородатые, в дорогих шубах, в высоких шапках, хоть и дни тёплые, направлялись в думную палату.
        Знали, зачем званы, однако до поры молчали, ждали слова государева. И едва Иван Васильевич промолвил, что тверской князь Михаил намерился жениться на внучке великого князя литовского Казимира, палата загудела. Никто на Думе не подал голоса в защиту тверского князя. Все шумели, Михаила обвиняли.
        - Ладно, задумал жениться, но почто в родство с Казимиром входит?
        - Аль мало ему своих княжон и боярышень?
        - Внучку недруга нашего в Тверь привезёт. Аль забыл историю славян? Когда князья славянские половецких княжон в жены брали, к чему то привело? Мельчал род славянский!
        - В распри князья ударились!..
        На Думу Иван Третий созвал бояр сразу же, как из Ростова Великого явился. Ивану, сыну, сказал:
        - Князь Михайло своенравен. Он на всё готов, дабы Тверь выше Москвы поднялась. Жениться, видишь ли, ему надобно! Внучку Казимира в жены взять решил, на воинство князя литовского расчёт держит.
        Молодой Иван промолчал. А Иван Третий продолжал:
        - Знаю, Иван, разум в тебе трезвый, ты бы рассудил Михаилу разумом жены своей Елены, Елены Стефановны…
        Дождался государь, когда бояре на Думе выговорятся, и спросил:
        - Какой же совет подадите, бояре думные? Князь Константин Беззубцев, только в начале зимы воротившийся с Волги, сказал резко:
        - Государь, для того ль мы рать нашу к Нижнему Новгороду водили, чтобы тут, под боком у Москвы, недруг извечный, Казимир, полки свои держал? Аль у Москвы рати недостаёт? Веди воинство на Тверь, государь!
        Бояре поддержали Беззубцева:
        - Доколь князь Михайло слово нарушать будет, обещал ведь дружбу Москве?
        - Бояре тверские не от жиру в Москву подались! Иван Третий слушал, хмурился, на Холмского поглядывал:
        - Князь Даниил, ты был, когда я с Михайлой разговор вёл?
        Холмский хотел возразить, не присутствовал-де он, но Иван Третий продолжил:
        - Ты видел, что князь Михайло мой мир не принял. Когда я пойду на него, ты в Тверь отправишься. Передай боярам и Михаиле мой сказ: когда полки московские к городу подступят, ворота бы тверские открыли, а князю Михаиле с епископом вины свои принести.
        - Озлился государь на князя Михаила, - говорил молодой великий князь Иван Елене. - Грозит войной пойти, и не токмо конно и пешим, но и с нарядом огневым. Пушками Тверь хочет брать.
        Елена взметнула брови:
        - Пора бы одуматься тверскому князю. Ужели не разумеет, что не может тело с двумя головами жить… А как ты, великий князь Иван, мыслишь: можно ли дозволить Твери усилиться за счёт Казимира? - спросила великая княгиня и сама же ответила: - Чем раньше государь копьё обрушит на тверского змия, тем быстрее возвеличится Московская Русь… У нас, в Молдавии, на боевых знамёнах Георгий Победоносец пронзает копьём дракона. Под этими знамёнами наши воины победы над турками одерживали…
        Елена пристально посмотрела на мужа.
        - Я сказываю тебе, великий князь Иван, что ты и сам знаешь. Душа твоя к князю Михаилу добрая. Но ты не жалей его. Государственные дела не имеют жалости. В этом ты убедишься, когда возьмёшь все бразды правления в свои руки.
        Иван усмехнулся, и была в той усмешке горечь:
        - Ох, Елена, хворый князь не великий князь. Чую, ноги мои сдают. Не назовут меня ни бояре, ни народ государем…
        Елена укоризненно покачала головой:
        - С твоими мыслями, Иван, подомнёт тебя Софья. Она за власть великокняжескую цепко станет держаться.
        ГЛАВА 22
        С той ночи, как положил Иван Третий опалу на Софью, не бывал он на женской половине дворца.
        Тревожно у государя на душе. Причина известная. И не в походе на Тверь она. Война с Тверью предопределена, и Дума согласна. Здоровье молодого великого князя Ивана волнует. В прошлый раз сидел на Думе, заметил, как болезненно искажалось лицо сына.
        Сегодня государь снова задаёт вопрос: когда не уберёг Ивана? Он не забыл, как у постели умирающей Марии обещал отвечать за судьбу сына. И всё, кажется, складывалось хорошо: рос Иван Молодой под отцовской рукой, в Новгород Великий ездил, бояр усмирял, Москву от ордынцев стерёг, на Угре достойно стоял, по студёному краю земли Московской ходил, до верховий Каменного пояса достал…
        А уж жену взял ума государственного, сразу видна дочь господаря Стефана!.. Когда же к Ивану хворь прицепилась?
        Иван Третий к Софье за советом отправился. Переход жировыми плошками освещён. Изредка гридень встретится, покой дворцовый стережёт. А над спящим Кремлём редкий окрик разнесётся, да скрипнет под мягким сапогом какая половица.
        У двери Софьиной опочивальни Иван приостановился, поморщился, вспомнив, в каком неприглядном виде в прошлый раз предстала пред ним Софья.
        Однако толкнул дверь, вошёл, чуть пригнувшись под притолокой. Горели свечи в опочивальне, пахло топлёным воском. Софья сидела у края широкой постели, пышная, сдобная, в парчовой душегрее.
        Приходу Ивана Третьего обрадовалась. Разговор повела, будто и не было той, прошлой ночи, когда Иван за ларцом приходил.
        Государь сел в низкое креслице, бороду на грудь опустил. Зоркие глаза смотрели на Софью оценивающе. Чуть не сказал: «Эко раздалась вширь, голубушка!»
        Софья промолвила:
        - Давно ты, великий князь, не появлялся у меня в опочивальне. Поди, и дети вырастут, а я тело твоё забуду.
        Иван Третий её вопрос оставил без ответа. Наступило долгое молчание. Софья снова не выдержала:
        - Неспроста ведь пришёл?
        - Да уж не жалобы твои выслушивать.
        - Так чем обеспокоен, государь? - изменила тон Софья.
        - Тебе, великая княгиня, ведомо: болезнь Ивана Молодого тревожит.
        Софья кивнула:
        - Болезнь молодого великого князя от меня не укрылась. Она камчугой именуется. В Риме живёт врач мистро Лион. Шли гонца за ним. Но только ли хворь гложет молодого великого князя? - Софья встряхнула головой. - Иван Молодой под твоим крылом ходит, государь, а надобно ему в Твери покняжить. Ты бы поглядел, крепко ли он узду в руках держит. Настанет время, и тебе, государь, определять, кому великое княжение наследовать: Ивану или Дмитрию, а может, и Василию, рода-то он не токмо Рюриковичей, но и Палеологов! С решением не поспешай. Знаю, ты к Ивану благоволишь, а его лечить должно.
        Князь тверской Михаил Борисович ехал из Ржева в Тверь. Дорога петляла по траве, вилась вдоль берега Волги. На том берегу в полуденном зное дремал берёзовый лес. Ни ветерка, лишь вдали, между небом и землёй, чуть колеблясь, висела струя горячего воздуха. Пушистое облачко лениво застыло на небе, не шелохнётся.
        Из-под самых копыт иногда тяжело взлетала дрофа, лениво выпархивал перепел и тут же снова падал в высокую траву, вскрикнув жалобно: «Пить-пить!» Даже юркие стрижи и те забивались в свои норы под обрывом.
        От жары сонно, даже губы пересохли. Бок о бок с князем скачет дворецкий, чуть поодаль дружинники. Сдерживая горячего коня, князь поминутно вглядывается вдаль. Вон за тем поворотом село, можно и молока козьего испить.
        Вдруг конь остановился, встал на дыбы, захрапел. Натянув поводья, князь привстал на стременах. Успел заметить лобастую голову с прижатыми ушами и широкую тёмно-серую спину протрусившего невдалеке волка.
        Засвистели, заулюлюкали дружинники, и волк ушёл от людей большими прыжками…
        Князю Михаилу припомнился зимний разговор с московским князем. Неприятный разговор. Непрошено в душе ковырялся князь Иван Васильевич. Как мог он повести разговор со своими советами, на ком жениться ему, тверскому князю?..
        Давно уже отписал князь Михаил Борисович литовскому Казимиру, просил в письме руки его внучки. Но почему Казимир отмалчивается?
        Князь Михаил подумал: миновало сорок лет, но как изменилось положение московских князей! Тогда отец Ивана Третьего Василий, ослеплённый Шемякой, искал с десятилетним Иваном спасения у князя Бориса в Твери.
        Именно в ту пору князья Василий Тёмный и Борис Александрович устроили помолвку малолетних Ивана и Марии…
        Миновали годы, и он, тверской князь Михаил, должен искать у литовского князя Казимира поддержки от Москвы…
        Иван Третий грозил осадой Твери, но Михаилу в это не очень хочется верить. Не враги же они с московским князем, кровь Ивана Молодого роднит. И сестра, покойная княгиня Мария, тверичанкой была.
        Ныне Софья, царевна византийская, вмешалась. Уж не её ли происки? Возомнил себя Иван наследником императоров византийских? Михаил хмыкнул: экая блажь!
        За поворотом открылось сельцо, избы соломой крыты, стожки свежего сена стоят. Старик с клюкой низко поклонился князю.
        Михаил Борисович сошёл с коня, подал дружиннику повод. Сказал старику:
        - Всё землю топчешь, дед Максим? Сел на поваленное дерево.
        - Топчу, княже, топчу. Пока Господь не прибрал.
        - Ты, дед, поди и отца моего не забыл?
        - Отчего забыть, властен был. А тиун у него лютый.
        - Порядок любил, знаю.
        - То как сказать.
        - А ответь, дед: что делать, когда Москва Твери грозит?
        Старик посмотрел на князя из-под седых бровей:
        - Ты истины от моего ответа ждёшь, княже?
        - Сказывай, что думаешь.
        - Только ты, княже, меня не вини. Москва завсегда Москва, её остерегаться надобно!
        Князь поднялся, заметил недовольно:
        - Отчего так? Аль Тверь не была великой? Была, княже, была, токмо я не упомню когда.
        - Ты, дед, тверич, а рассуждаешь, как московит.
        - Я немало прожил и много повидал. Всяку Тверь и всяку Москву помню.
        Тверскому князю подвели коня, он ступил в стремена, тронул повод.
        Во второй половине сентября выступили московские полки.
        Крестьяне уже сжали рожь, и стерня золотисто щетинилась. Окружённые слугами, ехали московские бояре, в броне либо рубахах кольчужных, в шлемах боевых. Толпами следовали ополченцы.
        А по ополью скакали конные дворяне - под святыми образами, под хоругвью. Звучали сопелки, били бубны. Пыль стлалась по полю, клубилась.
        Санька ехал впереди своей сотни, сдерживая коня.
        Жарко! Палило солнце, и пыль скрипела на зубах. Так хотелось Саньке броситься в Волгу, смыть усталость! А она, река, вот, совсем рядом.
        Прикроет глаза Санька, и чудится ему плеск волны, её шорох по гальке. Но это мнится, а наяву шаркают множество ног и стучат копыта. А позади несколько волокуш тянут пушкарный наряд, ящики с зельем, ядра.
        Покрикивают ездовые, щёлкают бичи.
        Привстал Санька в стременах, оглянулся. Огромное войско ведёт на Тверь государь Иван Васильевич.
        А вторую колонну ратников повёл князь Беззубцев…
        Над Тверью беда нависла. Часто, тревожно забили колокола. От дикого крика московитов, от конского топота раскололось небо, задрожала земля. А набатные колокола в Твери гудели и гудели…
        Подступила московская рать к Твери, встали полки под крепостными стенами. Оружейный наряд поставили напротив главных ворот в версте от города. На краю леса шатёр государя, полк дворян, рать государева расположилась.
        Иван Третий подозвал немца, ведавшего пушкарным нарядом, и велел обстрелять город. Едва раздались первые орудийные раскаты и пороховые тучи окутали стены, как из тверских ворот выступили бояре и епископ со священниками, а с ними князь Даниил Холмский. Они направились к Ивану Третьему, стоявшему в окружении воевод.
        - Государь, - сказал подошедший князь Даниил, - не вели город обстреливать, бояре тверские и владыка тебе присягнуть готовы. А князь Михайло город покинул, в Литву бежал.
        Иван Третий насупился:
        - Почто же Михайло испугался? Сам кашу заварил, а бояр расхлёбывать оставил?
        Тверь присягала великим князьям московским. Били колокола праздничным, красным перезвоном, гудел большой медный, гудевший ещё во времена великого князя Александра Михайловича.
        Бояре по церквам присягали, вслед за ними народ тверской к иконам прикладывался.
        За всем московские бояре догляд вели, чтоб было без хитрости и обмана.
        А Иван Третий, собрав тверских бояр на Думу, сказал:
        - Ин быть по-вашему: в Твери великим князем оставлю сына Ивана Молодого. Он тверич по матери и город в обиду не даст. Знайте о том, бояре! Да только уговор блюсти честно, крамолы не заводить, как князь Михайло Борисович. Чтоб мир между нами был на вечные года и руку врагов моих чтоб вы не держали. А будете с врагами моими знаться или слово нарушите, сотворю пустой вашу землю…
        Над Тверью сгущались сумерки, когда молодой великий князь Московский, а отныне ещё и тверской, въехал в город.
        Всю неделю дули западные ветры, лили дожди, и земля больше не принимала влагу. Но потом небо прояснилось и потеплело. Открылось заходящее солнце.
        Вышедшая из берегов Волга вступила в своё русло, но ещё продолжала нести коряги, ветки и разный мусор, который река, взбесившись, вывернула на своём пути.
        Дорога тянулась вдоль Волги, и Тверь начиналась избами и домишками. Здесь люд занимался огородничеством, держал скот, славился ремёслами. Плотницкие и гончарные мастерские сменились кузницами. А дальше, ближе к Детинцу, стояли боярские и купеческие терема и хоромы.
        Строились в Твери беспорядочно, и чем ближе к центру, тем кучнее.
        Как и в Москве, нередки были пожары, потому как Тверь тоже строилась из дерева, а крыши крылись соломой и дранкой. И только боярские дома, да и то не все, темнели черепицей.
        Ездовые направили возок молодого великого князя к каменному Детинцу, к хоромам бежавшего в Литву Михаила Борисовича.
        Теперь эти хоромы станут его, князя Ивана, хоромами.
        Чем ближе подъезжал он к Твери, тем тревожнее становились у него на душе.
        Нет, не таким он представлял своё появление в Твери. Не с изгнания князя Михаила. Да он, Иван, и не думал, что его удел - Тверь. Он считал, что великому князю Московскому надлежало находиться в Москве. Но теперь, когда Тверское княжество стало частью Московского, Иван Третий велел сыну переселиться в Тверь…
        Возок вкатил в Детинец, остановился у крыльца хором. Тех, в каких жили дед Ивана Молодого и прадед по материнской линии и из которых изгнали его дядю, князя Михаила Борисовича…
        Как-то примут его тверские бояре?
        Иван подумал, что те, какие перебрались в Москву под её покровительство, наверно, довольны его приездом, ну а те, какие служили князю Михаилу? Примут ли они?
        Для себя князь решил, что в конце недели он созовёт Думу. Но о чём будет первый разговор с боярами, ещё не знал.
        Там, в Москве, когда Иван Третий собирал думных бояр, обсуждались вопросы Новгорода Великого или Казани, похода Ахмата или иные, государственные, но здесь, в Твери, какой совет испросит он, Иван, у бояр?
        Так и не определился князь по первой Думе, положился на мудрость утра.
        Болели ноги, палили огнём. Когда жжение отступало, дёргало жилы, рвало изнутри.
        Лекарь-иноземец лечил горячей водой, пиявками, но боль не отпускала, ходить было тяжко и в седле не усидеть. Не было покоя…
        Едва ездовые остановили коней и Иван выбрался из возка, как подскочил старый дворецкий, боярин Самсон, служивший ещё у князя Михаила Борисовича, и сказал с поклоном:
        - Вот ведь как оно получается, княже: из отцовских палат московских в тверские палаты материнские, покойной матушки Марьи Борисовны…
        Князь Иван поднялся на крыльцо и, не задерживаясь, вошёл в хоромы. Горевшие плошки освещали палаты.
        Всё здесь было ему известно по его приездам к князю Михаилу, здесь в юности бывал он с матерью…
        Сумеречные тени просачивались в коридор. Гасли последние солнечные блики, падавшие через высоко прорезанные узкие оконца, взятые в кованые решётки. И тишина, будто вымерли хоромы.
        Только и слышны шаги его, князя Ивана, и дворецкого Самсона.
        Снова мысли вернули его к последним событиям в Москве. Это дело рук Софьи, она, лишь она убедила мужа отправить молодого великого князя Ивана в Тверь на княжение.
        Теперь у Софьи большие возможности уговорить государя сделать Василия великим князем Московским.
        И князь Иван Молодой говорит вслух:
        - Она добилась своего!
        Шедший позади дворецкий переспросил:
        - Ты это о чём, княже?
        - Так, Самсон, своё я.
        И тут же подумал: «Неужели государь назовёт Василия великим князем Московским?»
        У входа в опочивальню дворецкий спросил:
        - Аль ты, княже, в трапезную не зайдёшь? Прости, Самсон, утомился в дороге, да и не проголодался я.
        В опочивальне горели свечи. Они освещали ложе, покрытое накидкой из объяри, шёлковой ткани с золотой нитью, лавки, обтянутые бухарской пестроцветной тканью, столик и кованый сундук у стены. Ни оружия на стенах, ни брони…
        Князь Иван присел у столика, положил руки на столешницу и задумался. Месяца не минуло, как за этим столиком сидел князь Михаил Борисович, его дядя. Какие мысли осаждали его? Может, здесь явилось к нему решение взять в жены внучку Казимира? А может, думал он, как отвести московскую угрозу от Твери?..
        Спать не хотелось, беспокоили ноги. Никак не ожидал Иван, что в свои молодые лета он ходить будет с трудом и в седло не сядет…
        И снова пришла мысль о князе Михаиле Борисовиче.
        Он винит в своём изгнании Ивана Третьего. И то так. Но ужели он думает, что и Иван Молодой виновен?
        Видит Бог, нет на нём вины, не хотел он зла князю Михаилу. Тем паче изгонять его в Литву… Не он ли, великий князь Иван Молодой, ратовал за тверского князя…
        Снял сапоги и рубаху, но не стал ложиться на кровать, умостился на лавке.
        Долго не брал сон, а к утру вздремнул и Елену увидел. Говорила она ему с укором:
        «Вот видишь, Иван, упреждала я тебя: коварна Софья, остерегайся её».
        Елену сменил воевода Беззубцев. И тот тоже говорил:
        «Заматерела на Москве византийка, вишь, как государем вертит…»
        ГЛАВА 23
        На месте впадения Твери в Волгу много лет назад новгородцы срубили городок и нарекли его по имени реки Тверью. Входила Тверь в состав Переяславского княжества, но вскоре город вырос, окреп и стал самостоятельным княжеством, а удобное положение на торговом пути сделало Тверь богатым городом.
        В посадах тверских укреплений селился мастеровой люд. Особую славу города составляли каменщики-строители.
        Пробуждалась Тверь под перезвон колоколов. Звонили к заутрене.
        Вскорости заиграл рожок пастуха, захлопали калитки, замычали коровы и заблеяли козы. Со слободы на высокие луговые травы выгоняли стадо. Коровы запруживали улицы, вперемежку семенили козы. Позади шёл пастух, наигрывая на свирели. Подгоняя отставших коров, то и дело щёлкал кнутом босоногий пастушок.
        И перезвон колоколов, и мычание коров, и хлопанье бича, и игра на свирели успокаивающе подействовали на молодого великого князя.
        Он поднялся, надел сапоги. Вошёл приставленный к нему отрок, внёс таз и кувшин с водой. Иван умылся, отёрся льняным рушником и до завтрака вышел на красное крыльцо.
        Дворня уже суетилась. От поварни валил дым печей, неподалёку мужик колол дрова, под навесом гридни чистили, скребли коней.
        Издалека донёсся перестук молотков в кузнице, затарахтели колеса телеги по плахам мостовой. От торжища послышались первые зазывные голоса торговок, пирожниц, сбитенщиков. Тверской торг такой же суетный, как и московский…
        Трапезовал князь Иван в одиночестве: великая княгиня Елена была ещё в Москве. Ел нехотя кашу гречневую с молоком да творог со сметаной и мёдом. В сени направился, с трудом переступая от боли в ногах.
        В просторных светлых сенях его уже дожидались бояре, переговаривались, один вопрос беспокоил: пора выплачивать Москве по уговору. На Думе порешили собрать деньги по дворам. Однако тверской люд взволновался, потребовал переложить долг на бояр и купцов…
        С появлением князя бояре стихли. Иван сказал:
        - Не станем доводить люд тверской до бунта, бояре, подумайте, чем всё обернуться может.
        Известный на всю Тверь скандалами боярин Брешко заверещал:
        - На всех подворно разложить! Силой собрать! Его оборвал старый боярин Семенов. Поглаживая седую бороду, заметил:
        - Поди, запамятовал, боярин Брешко, как десяток лет назад народ вотчины наши крушил и ты от гнева людского в Ржеве укрытие сыскал?
        - Так то когда было! Смерд есть смерд.
        - Не будем спорить, бояре, - прервал их великий князь, - сойдёмся на Думе, сызнова порешаем, как лучше, чтоб и волки были сыты, и овцы целы.
        - Москве с кого бы шкуру ни снимать, лишь бы своё взять! - снова завизжал боярин Брешко. - Тверь не Литва! Хорош мир!
        Расходились бояре, недовольные Иваном Третьим: ишь что удумал, за счёт Твери обогащаться. Старый боярин Семенов снова заметил:
        - Благо, не разорил, данью отделаемся.
        Молодой великий князь Иван отправился в опочивальню, где его уже ожидал лекарь из Рима мистро Лион.
        Напарил Иван ноги, лекарь пиявки поставил. Вдруг у князя голова закружилась, сам не упомнил, как на полу очутился. Лекарь с отроком подхватили князя, уложили на лавку…
        Очнулся великий князь, глаза открыл - перед ним Санька стоит. Иван не удивился, только спросил:
        - Ты ли, Санька?
        - Я, княже. Государь сказал: «Великий князь Иван Молодой в Твери, и тебе там надлежит быть!»
        - А Настёна?
        - Что Настёна, в Тверь переберётся.
        - Вот и ладно. А я вот вишь, Санька, будто сам не свой. Враз от головокружения свалился. Лишь сейчас очнулся.
        Промолчал Санька, а Иван продолжил:
        - Да кабы польза была от лечения, а то вред один от этого мистро Лиона, врача римского.
        Князь поднялся. Его зашатало. Санька подскочил, подхватил:
        - Потерпи, княже. Усадил.
        Иван головой покачал:
        - Вот уж не ожидал…
        От Тайницкой башни, что в Московском Кремле, повелел Иван Третий прорыть тайный лаз на случай вражеской осады.
        С великим бережением копали, а где земляные работы вели, огородились забором высоким с выездными воротами. У тех ворот днём и ночью стояла стража зоркая. А самих мастеров, какие подкоп вели, из Кремля не выпускали, чтоб никому не рассказали, куда ход подземный поведёт и в каком месте закончится.
        О тех земляных работах одному государю было известно.
        Никто под страхом смерти не помышлял проникнуть к Тайницкой башне. Святая святых была она для всех: ни говорить о том лазе, ни расспрашивать, коли не желаешь познаться с пыточной избой.
        Землю за Китай-город вывозили, те же обозники подвозили лес крепёжный и кирпич - стены обкладывать.
        Часто приходил к Тайницкой башне Иван Третий, молча спускался в лаз вслед за главным мастером. А куда он водил государя, одному Богу известно.
        Редко появлялся в Москве великий князь Иван Молодой. Как-то спросил у отца о Тайницкой башне, о её секрете, но Иван Третий разговор оборвал, сказав сыну:
        - Когда нужда будет, поведаю, а покуда жив я, и знать никому не надобно. Станешь ты вместо меня государем московским, тайну тебе передам…
        Не пыталась познать секрет и великая княгиня Елена. Лишь однажды случилась у неё с Иваном Третьим такая беседа.
        Зашёл государь в московские палаты Ивана Молодого - сноха с внуком в Тверь собиралась. Присел к столу, на Елену испытующе поглядел:
        - Не обижает ли тебя муж твой, Елена? Великая княгиня глаз не отвела, не потупилась, посмотрела смело:
        - Нет, государь, Иван добр ко мне и обид не чинит.
        - И то ладно, коли мир и согласие между вами.
        - На всё воля Божья.
        - Вот ты меня, Елена Стефановна, о башне Тайницкой ни разу не спросила, о том, какие работы там ведутся. Тебе, Елена, верю, как никому. Знаю, с тобой любая тайна умрёт. Лаз этот на случай, ежели враги к Москве подступят и защитникам Кремля в осаде доведётся отсиживаться.
        Замолчал великий князь, снохе в глаза заглянул. Что он в них прочитал? Нет, не любопытство праздное и не женское удивление таили очи её - взгляд строгий и волевой.
        Государь продолжил разговор:
        - Врагов у Московской Руси много, Елена. Князей удельных усмирили, братья мои пока замолчали, поджали хвосты, Орда Золотая, какая грозила нам до смерти своего хана Ахмата, тоже скончалась. Но вот угроза нам постоянная с западных рубежей, от ляхов и Литвы. Речь Посполитая - вот кого остерегаться надобно… Потому, Елена Стефановна, и лаз строю. А выход ему не к Москве-реке будет, а совсем в иную сторону, к лесам подмосковным.
        Слушала княгиня, ни разу свёкра не прервала. Мысль ворохнулась: одиноко государю, коли к ней, невестке, пришёл выговориться. Сжалось сердце: ведь Софье не открылся, никому из бояр не проговорился, даже от сына Ивана всё таил. Елена положила ладонь Ивану Третьему на руку и сказала:
        - Хворь, государь, одолевает великого князя Ивана Молодого. - Она продолжала удерживать руку Ивана Третьего в своей руке. - Тяжкая хворь, чую. И не только ногами, душой мается он.
        - На итальянца-лекаря надежда, Елена. Московской Руси великий князь здравым надобен. Слышь, Елена Стефановна, здравым! Ты уж, княгиня, проследи за ним. Виновен я. Может, в борозду государственную преждевременно поставил его, повременить надобно было. Но уж слишком сгущались тучи над Русью Московской!
        - Государь, в чём вины твои, не мне судить. Одно знаю: власть ему тобой дадена, но не по твоей воле у него пытаются отнять её…
        У Ивана Васильевича взметнулись брови:
        - Ты кого имеешь в виду?
        - Господа нашего Всевышнего! - нашлась с ответом Елена.
        Государь вздохнул:
        - Мудра ты, Елена. Ох, как мудра. Тебе бы не бабий сарафан носить, а рубаху кольчужную и меч. Сына бы мне такого!
        Елена усмехнулась:
        - Внук Дмитрий растёт, Рюрикович!
        Дай-то Бог, дай! А Ивану скажи, пусть поправляется. Никто у него великого княжения не заберёт. В Тверь я его на поправку послал. - Уже уходя, от двери повернулся: - На Думе решать будем о стене кремлёвской. Обветшала она…
        На Думе Иван Третий сидел задумчивый. Уехала сноха с внуком в Тверь и будто занозу в душе оставила, рану душевную.
        Что бояре на Думе говорили, о чём спорили, не слышал. Слова Елены будоражили сознание. О власти Ивана Молодого она говорила. Догадывался тогда ещё, что сноха на Софью намекала. Да Софья и не скрывает, что хочет видеть на великом княжении своего сына Василия. Сколько раз она государю внушала, что у Василия кровь от царей византийских!.. И больной Иван Молодой-де не великий князь. Государь понимал, но объявлять, что передаст великое княжение от Ивана Молодого Василию, не собирался. Память хранила обещание, данное жене, покойной Марии.
        Есть ныне жена Софья, но та, Мария Борисовна, Марьюшка, всегда стоит впереди этой, царьградской…
        Мысли на прошлое перекинулись. Недалёкое, но прошлое… Поход на Новгород Великий вспомнил. Торит Торжок, пылают пограбленные новгородские деревеньки, льётся кровь именитого новгородского боярства…
        Сын Иван ёжится, но мысль работает чётко. Так надобно было, иначе как государство воедино собирать, ежели у новгородских бояр думы волчьи. Сами на войну с Москвой люд подбивали…
        Очнулся Иван Третий от раздумий, когда митрополит посохом пристукнул и выкрикнул:
        - Смолкните, бояре, послушаем, о чём государь сказывать станет! Я взываю вас к разуму!
        Повёл великий князь Иван Васильевич очами по палате, и бояре насторожились.
        - Бояре думные, лаз под Тайницкой башней строить завершаем. И то для пользы государственной. Но не о том речь моя. Не хочу я вас, бояре, одолевать словами излишними о недругах наших, какие над Русью Московской нависли, - вам и без меня то ведомо. О стене кремлёвской совет ваш хочу услышать.
        Чуть повременил, на бояр посмотрел.
        - Не оговорился я, о стене кремлёвской речь моя будет… Со времён прадеда нашего, светлой памяти героя Куликовской битвы великого князя Дмитрия Ивановича Донского, Кремль каменный стоит. Но вы, бояре, понимаете, старость не красит человека, так и стена кремлёвская обветшала, в негодность пришла. И надумал я, пора её заново возводить из кирпича добротного.
        И снова на бояр посмотрел.
        - Знаю, о деньгах вы сейчас думаете, о затратах. Согласен и трудности предвижу. Однако новый Кремль возведём, и будут враги наши о него лбы разбивать.
        Откинулся в кресле. Митрополит вновь голос подал:
        - Зрю я, об отечестве печёшься ты, государь. Не мыслю Русь православную ни под татарином, ни под немцем, ни под ляхами. Не католическая она, искони от Владимира Крестителя православная. В новом, каменном обличье стоять Москве!
        - Истинны слова твои, владыка! - выкрикнул Холмский. - С тобой, государь, мы в согласии. А что до денег, так не на паперти же стоим. От земель наших, от вотчин смерды выход нам давали. Так потрясите, бояре, казной своей!
        - С моей калитой я скоро по свету пойду! - взвизгнул старый боярин Труш.
        Холмский насмешливо посмотрел на него:
        - Гляжу я на тебя, боярин, не слишком ли часто ты на паперти стоишь? Постыдился бы!
        - А ты меня, Даниил, не совести! Я такой, как есть.
        Дума заглушила их перебранку:
        - Мы, государь с тобой в согласии!
        - Коли надобно, сыщем деньги!
        ГЛАВА 24
        Тёмная ночь обняла Тверь. И ни огонька, разве что в каком-нибудь домике или избе на посаде зажгут лучину и её скудный свет просочится через затянутое бычьим пузырём оконце, чтобы вскорости погаснуть.
        Лежит великий князь Иван Молодой в темени опочивальни, весь в мыслях. Ноги под тёплым, гагачьего пуха, одеялом угрелись, меньше болят.
        Приехала из Москвы Елена, рассказала о беседе с отцом. Говорил он, что намеревается кремлёвскую стену переделать, заново отстроить.
        Иван с отцом согласен. Он давно уже видел, что кремлёвская стена не ремонта требует, а возведения новой. И отец правильно решил: надобно начинать с башен. Они настолько обветшали, что не выдержат долгой осады.
        Государь сокрушается о его хворях. Ивану Молодому и самому болеть надоело. Ждёт, когда лекарь на ноги его поставит…
        Сглотнул пересохшим ртом, позвал отрока, дежурившего у двери опочивальни:
        - Вздуй огня!
        Отрок метнулся и вскоре внёс горящую свечу.
        Уставился Иван в подбитый тёсом потолок, лежит, мыслями одолеваемый.
        Посланный отцом в Тверь, он лишь на словах именуется великим князем. Теперь Софья станет выжидать момента, когда нанести второй удар по Ивану. И тогда отец назовёт великим князем Василия.
        А он, Иван Молодой, так надеялся, что после него великим князем будет назван Дмитрий!
        Софья оказалась коварней, чем он предполагал. Права была Елена, когда предупреждала, что не следует доверять Софье, её изощрённому византийскому уму.
        Как он может, живя в Твери, противостоять Софье? Ко всему его одолевают болезни.
        Каждый вечер иноземный лекарь приходит к нему, но его лечение не приносит облегчения.
        Князь Иван ворочается с боку на бок. Неожиданно вспоминает, что это ложе принадлежало князю Михаилу. Как он там, в Литве, без Твери, где прошла большая часть жизни с каждодневными заботами?
        И защемило сердце. Непредсказуем путь человека. Кто знает его, кроме Господа?
        Вот и его, князя Ивана, путь как было предсказать? Когда отец, Иван Третий, на Думе провозгласил его, юного, великим князем Московским, мог ли он, княжич, предвидеть своё изгнание в Тверь?
        Память вернула князя Ивана к первой поездке в Великий Новгород, куда государь послал его с дьяком Топорковым править посольство.
        Они с Санькой, любопытствуя, глазели на жизнь новгородцев. Дивно им было, всё не так, как на Москве: и концы ремесленные, и торг, где иноземные товары не редки. А уж Софийский храм поразил. Да и хоромы знати новгородской удивили, многие из камня, со стекольцами италийскими…
        Чудно устроена память человеческая. Она вдруг перекинула молодого великого князя к тому времени, когда жизнь забросила его на северный окоём Московской земли, где стылые дни бывали даже весной. Тогда работники тащили гружёные сани, тогда он, князь Иван, спал в дымных чумах…
        Может, с того студёного края привёз он хворь свою?..
        Князь Иван взглянул на оконце. Небо начало сереть. Верно, за полночь перевалило, к рассвету ночь пошла…
        Новый день, новые тревоги.
        Вздохнул, припомнив, как в день свадьбы отца с Софьей князь Холмский говорил ему: «Зрю я, княже, подомнёт она государя. Не сразу подомнёт, а исподволь».
        Не отрывая головы от подушки, перекрестился.
        - Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, спаси и помилуй нас!
        И тут же закружилось в голове, всё померкло. Будто душа с телом вздумала проститься. Князь упал на разбросанную по полу медвежью шкуру.
        Всё бы хорошо было, утихомирилась на время земля Московской Руси от диких степей до студёных морей, от гор Каменных до Смоленска и Киева. Бежал из Твери князь Михаил.
        Враг он не великому князю Московскому Ивану Васильевичу, недруг Руси Московской. Коли бы породнился с великим князем литовским и королём польским Казимиром, сколько бы бед могла ждать Московская Русь от Тверского княжества!
        Не раз задумывался Иван Третий об удельных княжествах, оказавшихся под властью Речи Посполитой. За них ещё Москве повоевать придётся, как и за Смоленск, за Киев, за другие города славянской Руси…
        Пала Золотая Орда, крымцы хана Менгли-Гирея пока не совершают набега на южные городки Московской Руси, но вот Казань встревожила великого князя Московского Ивана Третьего.
        Умер казанский хан Ибрагим, и началась жестокая вражда между его сыновьями Али-ханом и Мухаммед-Эмином. Али-хан изгнал Мухаммеда, сел на казанский трон, а Мухаммед-Эмин бежал в Нижний Новгород, а оттуда в Москву, клялся Ивану Третьему в дружбе.
        Государь спешно созвал Думу, и решили бояре: поскольку Мухаммед в дружбе Москве клялся, то оказать ему помощь и вернуть его на ханский стол.
        Для того велел Иван Третий князьям Холмскому и Беззубцеву готовить на Казань рать.
        Пробудился князь Иван Молодой и, едва глаза открыл, увидел жену Елену, а за ней дворецкого, рыжего боярина Самсона.
        Вспомнил, как ночью сознание терял, и начисто не помнил, как уложили его на кровать и позвали великую княгиню.
        Иван усмехнулся:
        - Поди, думали, смерть за мной приходила? Ан нет, ещё пожить дадено.
        Великая княгиня положила руку ему на лоб:
        - Рано, государь, о смерти думать. Разве такой удел Господь тебе заповедал?
        Князь Иван с грустью посмотрел на неё:
        - Неисповедимы пути Господни, Елена. Дворецкий голос подал:
        - Пойду-ка я, великий князь, накажу стряпухе стол накрыть.
        - Добро, боярин, и скажи отроку, пусть облачиться поможет.
        Дворецкий вышел, следом удалилась и Елена.
        Иван Молодой уже кончал трапезовать, когда явился тверской епископ Савватий, духовник князя в Твери.
        Они сидели за столом, пили тёплое молоко с мёдом, вели мирской разговор о бренной жизни. Князь Иван говорил:
        - Суета сует жизнь наша. Думаю я, для какой надобности человек копит богатства? В чём мать родила на свет появляется, наг и бос, в иной мир уходит - перед Господом отчёт жизненный даёт.
        Епископ с прищуром уставился на князя, а тот продолжал:
        - Как-то довелось мне быть у владыки Филиппа и слушать перебранку двух преподобных старцев - Иосифа и Нила. Спорили они о богатстве и нищете. Что до меня, так не приемлю я ни богатства монастырского, ни нищеты заволжских старцев. Где же истина, владыка, в чём она?
        - Велик Бог, велики дела его и творения. Ему судить старцев Иосифа и Нила. Ты же, сыне, молись, и Господь укажет истину. Коли будешь блуждать во тьме их размышлений, недалеко и до ереси. Избави от того, Боже!
        Накануне выступления из Москвы воевод Холмского и Беззубцева сошлись князья и бояре на Думу, расселись вдоль стен палаты, как всегда, дородные, важные, в шубах и шапках высоких, хоть дни стояли тёплые.
        На посохи опираются, на Ивана Третьего поглядывают. А он в дорогих одеждах сидит в высоком кресле, ждёт тишины. Вот поглядел на пустующее место заболевшего митрополита и заговорил:
        - Ведомо вам, бояре, что не ради пустословия созвал я вас, пора Казань утихомирить, указать место Али-хану: он на место отца, Ибрагима, решил сесть и брата своего Мухаммед-Эмина из Орды изгнать.
        Чуть передохнул и продолжил:
        - И тот Али свои злобствования к Руси выявил, корабли на Волгу вывел, путь торговый норовил закрыть.
        Боярин Труш ладонь к уху приложил и выкрикнул:
        - Русь и без Казани велика!
        Иван Третий метнул на боярина недовольный взгляд, слегка посохом пристукнул:
        - О княжестве Казанском, дружественном Руси, пекусь я. А ты бы, боярин Труш, слушал с понятием.
        И уже спокойно ко всей Думе обратился:
        - Возвысилась Москва потому, что Русь земли свои в единство привела, а Казанскую орду ржа разъела, брат на брата пошёл. И нам бы её урок в урок.
        Поглядел на братьев своих, Андрея и Бориса, и добавил:
        - Надобно впредь казанцам с Москвой в мире жить, в дружбе, гостям торговый путь не закрывать и Нижний Новгород разбоями не разорять. О том мы с Мухаммед-Эмином уговорились.
        - То так, - подал голос брат великого князя Борис Волоцкий. - Но мнится мне, что, когда мы с Казанью дружбу завяжем, крымскому хану то в злобствование обернётся.
        Иван Третий кивнул согласно:
        - И я то понимаю, князь Борис. Хоть мы сегодня с Менгли-Гиреем, но от него каждодневно ждём разбойного удара, набега ордынского. А в дружбу с Мухаммед-Эмином поверим. Надолго ли, поглядим. А потом что Бог даст.
        - Мудры слова твои, государь. Попробуем, чем нас хан Мухаммед-Эмин радовать будет, - промолвил князь Нагой-Оболенский. - Глядишь, мир на Волге будет.
        Боярин Григорий Морозов усмехнулся в седую бороду:
        - С паршивой овцы хоть шерсти клок…
        На второй день православного праздника великомученика и целителя Пантелеймона из Москвы повели полки воеводы Даниил Холмский и Константин Беззубцев. А судами по рекам на Волгу переправляли огневой наряд.
        ГЛАВА 25
        Государь изготовился ко сну, когда пришла Софья. Он её не ожидал, она сама явилась, раздобревшая телом, грудастая, волосы повойником покрыла.
        Великий князь посмотрел на неё удивлённо. А Софья остановилась у двери, закрыв собой пол проёма.
        - Проходи, княгиня, садись, - промолвил великий князь.
        Софья села на постель, спросила:
        - Не рад?
        Её большие, чуть навыкате глаза блеснули.
        - Отчего же. Сказывай, с чем пришла?
        - Может, раздеться дозволишь, государь? Иван Васильевич криво улыбнулся:
        - Ежели лишь для того, так я ведь мимо твоей опочивальни не хаживаю. Ты ко мне по другому делу, княгиня? Чую!
        Теперь Софья улыбнулась:
        - Долго я тебя, государь, ожидала, да ты мимо моей комнаты проходишь.
        Иван Третий лукаво прищурился:
        - Хитра ты, Софья, однако я твою византийскую хитрость чую. Не иначе замыслила что-то.
        А она принялась расстёгивать саян, медленно перебирать яхонтовые пуговицы.
        - Погоди, не торопись. Прежде о деле говори. Ведь не для того ты здесь, чтоб саян скинуть.
        Софья замерла, лицо её стало холодно-отчуждённым.
        - Может, уйти?
        - Отчего же, не гоню. Токмо допрежь услышать хочу ещё, по какой надобности ты здесь? Ведь не для того, чтоб на ложе моём сидеть.
        - Уму твоему, государь, поражаюсь, но не догадливости. Что тебе об Иване Молодом ведомо?
        Сник Иван Третий:
        - Худо ему, боли его гложут. Не помогает ему твой лекарь, Софья.
        - Отчего же лекарь мой? Ты ведь, государь, сам его просил у меня.
        Софья встала. Не дождавшись, что скажет великий князь, промолвила:
        - Болезнь Ивана Молодого непрошеная, в его годы только бы жить, тебе, государь, опору свою в нём видеть, ан не радует тверской князь.
        Иван Третий, слушая Софью, глаз с неё не сводил. А она своё вила:
        - Ты бы, государь, подумал, не тяжела ли Ивану Молодому власть великого князя Московского, не достаточно ли ему Твери?
        Поднялся Иван Третий, кресло ногой отодвинул, к Софье подошёл. Взяв её за подбородок, голову приподнял. Голосом властным, не терпящим возражений изрёк:
        - Я, Софья, тебе уже говорил прежде и сегодня в последний раз сказываю. Иван Молодой мой сын. Я его великим князем назвал, и он им останется, пока жив будет. Слышишь, Софья, князем великим! Самодержцы мы, са-мо-держ-цы! Я Марье, матери его, обещание давал и исполню… Бога молю, чтоб отступила от него болезнь. Ужели это кара небесная?
        Софья резко отстранилась и вышла из опочивальни.
        На кривых пыльных улочках Казани, где за глинобитными дувалами прячутся слепые, без оконцев домишки, на грязных базарах и у мечетей горластые глашатаи осипшими голосами орали:
        - Слушай, люд казанский, слушайте, правоверные! Князь Московский Казань воевать собрался, войско у Нижнего Новгорода собирает. Готовьтесь, достойные сыны великого Чингиса и Бату-хана! Али-хан к вам, правоверные, обращается!
        Им вторили другие глашатаи:
        - Правоверные, слушайте, что повелел Али-хан! Хватайте всех, кто согнулся перед Мухаммед-Эмином, тащите их, бросайте в яму или сажайте в железные клети. Они ослушники Аллаха!
        А в великолепные покои ханского дворца после утреннего намаза сходились мурзы и беки, муфтии и темники, рассаживались полукругом на дорогом персидском ковре, поджав ноги и уставившись на обложенного подушками Али-хана, ждали, о чём он будет говорить.
        Недвижимы их лица, и Али-хан, широкоскулый, безбородый, с щеками, побитыми оспой, заговорил, и речь его, прерывистая, гневная, подобная ударам хлыста, била по вельможам.
        - Кто из вас достоин называться сыном великого Чингиса? - Али-хан повёл взглядом по сподвижникам. - Кто из вас назовёт себя сыном Орды, служителем пророка? Ваши воины на хвостах лошадей ведут сюда урусов!
        - Великий Али-хан, разве у воинов твоей орды притупились сабли и опустели колчаны? - спросил мурза Шарук.
        - Не оскудели наши колчаны, и сабли наши остры! - выкрикнул Али-хан. - Мы разобьём урусов, когда они появятся у стен Казань-города. Ты, Аль-Гази, потомок самого Батыя, и тебе я поручаю вот что: ты будешь своими постоянными набегами угрожать урусам, они потеряют покой. А вы, мурзы и беки, темники и тысячники, будете биться на стенах города.
        - Якши, якши! - загалдели все разом. Тут муфтий Сагир голос подал:
        - Великий хан, что мы будем делать с нашими ослушниками, какие сидят в яме и за решётками?
        - Муфтий Сагир, эти собаки недостойны жить. Они верны Мухаммед-Эмину, и, когда он появится с урусами, мы поломаем им хребты и сбросим со стен. Мы расправимся с ними так, как поступал с предателями и трусами великий Чингисхан.
        - О, Аллах, - воздел руки муфтий, - ты справедлив, Али-хан, такова воля Пророка.
        - Пусть явятся урусы, и покарает их Аллах всемогущий! - зашумели все, и их ладони заскользили по лицам сверху вниз.
        - Смерть гяурам!
        - Во имя Аллаха, милостивого, милосердного!
        Дума была скорой. Иван Третий вёл её, пребывая во гневе великом. Бояре замерли, опасались слово обронить. И не потому, что не решались прервать великого князя, перечить ему, - прав был Иван Третий.
        А он распалился, очами по Думе молнии мечет, вятичей поносит.
        Да и как было их не бранить, если Вятка вздумала от Москвы отделиться! Им, вятичам, Москва-де не указ и государь не государь. У них свои бояре и свои люди торговые, не хуже московских.
        Нашлись среди вятичей и зачинщики. Их не так уж и много, но они вятичей взбунтовали, купцов московских, какие у вятичей меха и кожи скупали, изгнали из города.
        Разошёлся Иван Третий, голос возвысил: - Я, государь, Русь собираю, а вятичи намерены рвать её на уделы? - Уставился на бояр. - Слать к Вятке войско, привести вятичей к покорности. А тех, какие намерились от дани уклониться, карать сурово! Да к крестоцелованию их всех до единого привести!
        И Дума в один голос приговорила вятичей не миловать, а воеводой на Вятку пойдёт князь Даниил Васильевич Щеня…
        Угличский удельный князь Андрей в последние годы душой извёлся. Хоть великий князь Московский и брат ему, но покоя от того нет. Подбирается Иван к Угличу. Новгород смирил и заставил его, Андрея, и Бориса идти на Новгород в поход. Белоозёрское княжество проглотил. Удел умершего брата Юрия к Москве присоединил, земли Андрея Меньшого забрал на себя. Теперь Тверское княжество подмял. Виданное ли дело, походом на князя Михаила ходил, принудил того в Литву бежать, а Ивана Молодого на тверское княжение посадил…
        Угличское княжество Иван Третий ровно медведя в берлоге обложил. Княжество слёзное, маленькое, однако прибрать замыслил. От таких братних нападок князь Андрей даже в Литву податься замысливал.
        Как-то поделился думами со своими угличскими боярами, а кто-то из них возьми и передай о том великому князю.
        Немного и времени минуло, как сам государь в Углич явился, стыдил, попрекнул, что Андрей раздор в семье затеял, и клятвенно пообещал не трогать Угличское княжество.
        Успокоился князь Андрей, да ненадолго. Сердцем чуял, замышляет великий князь на него недоброе. Андрей созвал на Думу угличских бояр и по их совету намерился в Москву отправиться, с братом, великим князем, полюбовно урядиться.
        Однако Иван Третий опередил угличского князя…
        Приехал в Углич великокняжеский дворецкий, князь Пётр Шестунов, а с ним оружные дворяне.
        Тревожно стало князю Андрею. И хоть добр был великокняжеский дворецкий, от имени государя звал его на пир в Москву, но тревога не отпускала князя. С нею и в Москву отправился…
        Недалёк путь от Углича до Москвы, в прошлые лета угличский князь в поездке подрёмывал, а ныне сидел, ровно сыч, насупился. Не верилось ему, что брат на обед его позвал. Ох, недоброе задумал великий князь!
        С тем князь Андрей и в Кремль въехал, к Красному крыльцу подкатил. Тут его дворецкий, князь Шестунов, встретил и повёл в палаты.
        Смотрит князь Андрей - не в трапезную направляется Шестунов, а в малую государеву палату, где его уже дожидался великий князь.
        Не обнялись, как прежде, братья, уселись в креслах друг против друга. Андрей насторожённо глядит, а государь сурово на брата смотрит, бороду теребит.
        - Что же ты, Андрей, волком косишься? Поди, так и сыновей своих научаешь?
        - Облыжное на меня возводишь, государь.
        - Так ли? Не ты ли, Андрей, братьев Юрия и Андрея Меньшого на меня подбивал? Молчишь, ровно в рот воды набрал… Не вы ли крест целовали противу меня, великого князя, грамоты к Казимиру слали? Не я ли тебя, Андрей, с Борисом от рубежей литовских воротил? Да ещё много чего ты, Андрей, замысливал.
        - Государь!
        - Я всей земли Московской государь, и казнить и миловать в моей власти.
        Вскочил, сделал повелительный жест:
        - Здесь погоди!
        Удалился, оставив Андрея в замешательстве. Мысль горькая одолевала: зачем Углич покинул?
        Не слышал, как вошёл князь Семён Ряполовский, а с ним бояре.
        - Князь Андрей Васильевич, - промолвил Ряполовский, - государь и брат твой, великий князь Иван Васильевич, повелел тебя в клети держать до его указа. А с тобой и бояр твоих, и казначея, и дьяка, и детей боярских от мала до велика… Не обессудь, князь Андрей, не вольны мы…
        А вскоре из Москвы в Углич отправился великокняжеский дворецкий Пётр Шестунов со строгим наказом взять под стражу сыновей князя Андрея - Ивана и Дмитрия…
        В Москве на Казённом дворе несколько месяцев томился князь Андрей Угличский. Здесь и смерть принял.
        С половины дороги отходили ордынцы, огрызаясь, навязывали конные схватки, рубились жестоко.
        К Казани московские полки подошли с боями. Первыми пробились ратники Беззубцева. Шли, переговариваясь:
        - Ордынцы и в прошлый раз цепко держались.
        - Так вы берегом продвигались, а мы судовой ратью!
        За полками воеводы Константина Беззубцева двигались полки Даниила Холмского.
        От Волги до лесов, что версты за две от Казани, стеной встало московское войско. Ратники принялись рубить деревья, копать рвы, строить ограждения.
        Вдали поставили шатры воевод и тут же шатёр Мухаммед-Эмина.
        Не успели изготовиться, как наскочила конница темника Аль-Гази. Ворвалась с воем и визгом, потеснила полки Беззубцева.
        Ему в помощь ринулись конные дворяне воеводы Холмского. Сшиблись. И те и другие дрались остервенело. Звенела сталь, храпели кони. Крик и вой разносились под стенами Казани…
        Отошли ордынцы Аль-Гази, а московские воеводы велели обед варить, кормить ратников…
        Тем часом Холмский с пленным ордынцем отправил письмо к Али-хану, потребовал сдать город.
        Но ни на второй день, ни на третий казанцы не сложили оружия, а орда темника Аль-Гази снова попыталась навязать бой московским полкам.
        Подтянулись баржи с пушкарным нарядом. Разгрузились. Пушки подтащили к крепости, поставили на позиции. Подкатили бочки с пороховым зельем, поднесли ядра.
        Ждали воеводы, когда Али-хан ответ даст. На исходе второй недели, когда особенно участились набеги темника Аль-Гази, на казанские стены выгнали закованных в цепи невольников. Их поставили у края стены, и горластый бирюч, перевесившись с башни, заорал:
        - Великий и справедливый Али-хан ответ на вашу грамоту шлёт! Уходите, неверные урусы! Под Казань-городом вас ждёт смерть. Слышите, урусы? И ты, Мухаммедка, предатель! Смерть получат сейчас те изменники, кто был с Мухаммедкой!
        Тотчас раздался звон цепей невольников. Беззубцев заметил Холмскому:
        - Догадываюсь, сейчас ордынцы будут сбрасывать невольников со стен.
        - Нет, князь Константин, Али-хан задумал для невольников смерть лютую, какую ордынцы чинили со времён Чингиса и Батыя. Хребты невольникам станут ломать.
        Дикие вопли раздались на стенах. Замерли ратники, глядя, как люто расправляются ордынцы с невольниками, сталкивая их со стен с криками:
        - Принимай, Мухаммед, ослушников! Загремели пушки, и будто враз снесло ордынцев с крепостных стен. Ядра били в башни и в стены, падали в городе, ломая домики ханского дворца.
        Обстреливать город пушкари прекратили, только когда начало темнеть…
        А перед рассветом открылись городские ворота, и из них выехал Али-хан с верными ему нукерами.
        Под удары бубнов и вой труб они прорвались через ограждения московских ратников, пытавшихся закрыть им дорогу. Али-хан бежал из Казани.
        В то же утро московский дворянский полк вступил в город, и на ханский стол в Казани сел Мухаммед-Эмин.
        ГЛАВА 26
        Из Москвы проездом в Вышний Волочёк в Тверь заехал князь Семён Ряполовский.
        В хоромах забегали, засуетились. Дворецкий намерился баню топить, да Ряполовский отказался: спешил по государеву делу. Даже платье дорожное не переодел, так и в трапезную явился.
        Ели вдвоём с великим князем Иваном Молодым. Стряпухи расстарались: кабанчика гречневой кашей начинили, в печи запекли, пирог с клюквой выставили и квас медовый.
        Смотрит Ряполовский на великого князя и, хоть ничего не говорит, удивляется: похудел Иван, глаза запали, а бородёнка редкая и залысины высокие.
        Сам Семён мужик крепкий, мордастый, борода лопатой. Отломил кабанью ногу, обгладывает, рассказывает, что князь Холмский с Беззубцевым в Казани помогли Мухаммеду на ханство сесть, а на Москве всё тихо.
        Отложив кость, Ряполовский перегнулся через стол, зашептал, как государь повелел брата своего князя Андрея Угличского в темницу кинуть и он, Семён, то исполнил, а в Углич с дворянами ездил дворецкий, сыновей Андрея привёз, и их тоже в темнице держат…
        Великий князь Ряполовского слушал, глаза щурил. О том, что государь Угличское княжество на себя забрал, ему давно известно, но вот как это было, от князя Семена узнал. Спросил:
        - Что же, так ли виновен князь Андрей, чтоб и семью его в темнице держать?
        Ряполовский принялся за пирог, ел основательно, квасом запивал.
        Прожевал и ответил:
        - Государю видней. Одно знаю: вины своей угличский князь не отрицал.
        И снова принялся за пирог.
        Великий князь расстегнул ворот рубахи, будто душит его. Прохрипел:
        - Вот что скажу, князь Семён: нет вины за государем. Много думал я, нередко считал отца жестоким, а ноне иначе не мыслю. И коли доведётся встретиться с государем, так и скажу: «За тобой правда, отец, по-иному крепить Русь нельзя…»
        Ряполовский крошки с бороды стряхнул, на великого князя уставился.
        - Сам зри, Семён, усобица и удельщина земле русской много горя принесли. Ещё и поныне народ славянский слезами умывается. Знаешь, от Ахмата насилу отбились, Менгли-Гирей над нами завис…
        Я в Твери княжу, и больно мне было вспоминать князя Михаила, что на чужбине он. А чего взалкал? Литвой княжество Тверское укрепить, нож к сердцу русскому - Москве приставить…
        И ныне ты, князь Семён, об Андрее говоришь. Ведь признал он, признал, что хотел удельщину упрочить, на Москву замахивался, с Литвой уговаривался. Тому и сыновей своих научал… Я с государем Иваном Третьим ныне заодно и сомнения свои отбросил. А коли ещё пожить доведётся, дело его продолжу.
        Ряполовский побледнел, будто иного великого князя увидел, у этого глаза злые, колючие.
        Поднялся:
        - Я, великий князь Иван, с государем в согласии. Не перечу ему. Да и не мыслю по-иному… Не обессудь, мне в Волочёк надобно торопиться. Прощай.
        И ушёл. А Иван Молодой ещё долго оставался в трапезной. Сидел, обхватив ладонями голову. Всё думал. Жестоко станет судить история время великого княжения Ивана Третьего. Будет ли ему прощение за Тверское княжество, за Угличское?
        Шумела вечнозелёная хвоя, и под ногами вжимались в землю прошлогодние высохшие иголки.
        Оставив на опушке Саньку с конями, Иван Молодой ушёл в лес, раздвигая колючие ветки.
        Здесь, в чаще, казалось, ветер затихал. Князь брёл, и ему чудилось, что стоит пройти самую малость и он выйдет на поляну, где стояли борти деда Матвея. Они сядут с ним за вросший в землю одноногий столик, на котором будет стоять глиняная чаша с янтарными кусками сот, облитых мёдом. А вокруг станут жужжать пчелы…
        Понял великий князь Иван Молодой, что разумный человек не может жить без боли душевной. Рано или поздно эта боль у него пробудится. Сопричастный природе, окружающему миру, он примет близко к сердцу горе и страдания людские. Только тварь бездуховная лишена сомнений и терзаний. В ней живёт лишь осторожность и ярость, если что-то угрожает её жизни или жизни её детёнышей.
        Человеку разумному свойственно переосмысливать свои дела и поступки, но для того ему требуется время, подчас немалое…
        Годы, как же они неумолимы! Если бы он, Иван, начинал жить заново, разве терял бы напрасно время?..
        Его первая поездка в Новгород с дьяком Фёдором. Почитай, попусту съездили.
        А ведь мог же он тогда понять, как враждебны были новгородцы к Москве! Но молодость закрыла ему очи. Вот и пожали бесполезную поездку. Потому войной ходил отец на Новгород и суд ездил вершить, пока не покарал боярскую верхушку и не снял вечевой колокол…
        Прошёл князь Иван ещё немного, присел на сваленное дерево. Оно упало уже давно, и ствол порос зелёным мхом.
        На нём выросли несколько одиночных опят на крепких ножках, с тугими шляпками. Обычно опята растут семейками, тесно прижимаясь друг к другу, под пнями, на лесных вырубках, а эти вот где примостились.
        Где-то застучал дятел, видно, завис на сухостойном дереве.
        Князь задумался. Вспомнилась стоянка на Угре. Противостояние двух огромных полчищ. И он, Иван, по молодости, наверное, не мог понять той угрозы, какая таилась в походе Ахмата. И не потому ли у них с отцом был такой острый разговор? Отец хотел откупиться от хана, опасался за судьбу Московской Руси…
        Да, он, молодой великий князь, преодолел отцовские сомнения, и Иван Третий впоследствии молчаливо признал его правоту…
        Но в целом отец, как всегда, был мудр, и теперь Иван Молодой понимал это.
        В лесу начало темнеть, кончался день, и молодой великий князь подумал, что пора возвращаться.
        Покорили Вятку одним походом. Подошли полки к городу, осадили его со всех сторон. Воевода Щеня велел ратникам плетни вязать, смолу топить, а пушкарному наряду пушки выкатить, изготовиться к обстрелу города.
        Вятичи на стены поднялись, лучники стрелы мечут, московитов задирают:
        - Эй, варнаки, за полы держитесь! А ратники им в ответ:
        - Вятка малорослая, жарить вас будем хватских!..
        Созвал Щеня полковых воевод и сказал:
        - С приступом повременим, дадим вятичам время на обдумывание. А что до ратников наших, так пусть передохнут с дальней дороги…
        Неделю стояли московские полки без дела, а на вторую велел Щеня обстрелять город.
        Едва обрушились на Вятку первые ядра, как из городских ворот вышли послы, люди именитые, и запросили мира.
        Воевода князь Щеня их хоть и принял, но потребовал, чтоб вятичи целовали крест на верность московскому государю да зачинщиков бунта выдали. И надлежало их на суд в Москву отправить: пусть государь сам рассудит, кто чего достоин.
        - Вы, - говорил послам воевода Щеня, - обиды причинили Московской Руси, так и ответ держите!
        Снова повинились вятские именитые люди, изъявив готовность платить дань и служить государю и великому князю Московскому, а земля Вятская навеки входит в Русское государство. На том вятичи крест целовали…
        К концу осени, когда лист начал падать и пожухла трава, от Вятки на Москву двинулась рать воеводы Щени. А позади в большой железной клети под охраной ратников везли закованных в цепи виновников вятского бунта.
        ГЛАВА 27
        Кончились тёплые дни, и подули холодные ветры. А вскоре взялись морозы. Сорвался первый снег. Он падал на сухую землю, вызывая озабоченность смердов.
        - Ужели к неурожаю?
        - Когда бы на грязь!
        - Аль такого не бывало, и Бог миловал! На Покров снег лёг крупный, плотный.
        С морозами встала Тверца. Накануне рыбаки вытащили на берег ладьи, чтоб лёд не повредил днища, унесли весла до следующей путины.
        Зимой замирало тверское торжище. Не наезжали с товарами гости заморские, не пахло пряностями восточными, и не слышалась чужеземная речь.
        В последние годы молодой великий князь Иван невзлюбил зиму. В холода обострялись боли. Когда за оконцами хором выла метель, ему чудилась волчья стая либо иные грустные мысли навещали.
        Вспоминалось раннее детство, когда они с отцом ехали из Коломны, а обочиной трусила волчья стая. Кони пугливо храпели, сани дёргались, а отец, прижимая его, успокаивал:
        - Знай, Иван, на Руси волчьи стаи нередки. Но ты не волков остерегайся, злых людей бойся…
        Иногда великий князь Иван Молодой повелевал заложить сани и выезжал в поле или к лесу. Выбирался из саней, подолгу смотрел на ледовую дорогу по Тверце-реке. По ней ветер гнал снежную порошу, вертел снег, завивал.
        Частые думы начали одолевать князя Ивана. Нет-нет да и ворохнётся в душе тревожное: ужели жизнь на вторую половину перевалила? А кажется, и не жил. И всю, месяц за месяцем, день за днём, жизнь свою перебирал князь Иван. Вспомнил, как святой апостол Павел в послании поучал, что всем должно явиться пред судилище Христово, чтобы каждому получить соответственно тому, что он делал, живя в теле, доброе или худое.
        Князь Иван потёр лоб и снова ушёл в мысли.
        Каждое мгновение на земле рождаются и умирают люди, происходит обновление жизни. За всем следит Всевышний. Он Хозяин в огромном, необозримом человеку доме, Вселенной. Он отводит всему живому минуты, часы, дни, недели, месяцы, годы. Человеку он велит жить по совести и по разуму, ибо ничего нет вечного и за всё ответ придётся нести.
        Князь Иван хотел жить по этой заповеди, но всегда ли удавалось, то Всевышнему судить…
        Как-то воротился великий князь Иван Молодой в город и увидел карету отца, оружных дворян.
        Выбрался князь из саней, а с крыльца к нему уже дворецкий Самсон спешит.
        - Государь в малой палате!
        Князь Иван в сенях корзно, подбитое мехом, на руки отроку кинул и торопливо вошёл в палату.
        Отец сидел, откинувшись, в кресле. Он пристально уставился на сына.
        - Здрав будь, государь.
        - И ты, сыне. Мне Самсон говорил, ты за город выбирался. Означает ли это, что тебе лучше?
        Князь Иван развёл руками:
        - Как сказать, отец. Иван Третий нахмурился:
        - Ты, сыне, болезнь преодолей. Негоже тебе, великому князю Московскому, болеть. Настанет время, и на тебя ноша великая ляжет.
        Иван Молодой улыбнулся:
        - Постараюсь, отец.
        - От воеводы Щени прискакал гонец. Он крамолу вятичей задавил, бунтовщиков в Москву в цепях везёт.
        Глаза прикрыл, помолчал. Князь Иван Молодой посмотрел на отцовскую бороду. Как же её посеребрило! А Иван Третий заговорил:
        - Тебе, сыне, уже известно, я брата Андрея в темницу заточил. Неправдами он жизнь промышлял.
        И заглянул в глаза сыну.
        - Не сужу я тебя, государь. Ты Русь крепишь, по клочкам, по уделам собираешь в государство единое, чтоб навеки оно стояло. А меня прости, ежели когда не прав был. Ныне жизнь свою пересматриваю. Иной мерой соразмеряю. Труден путь твой, отец, но он правильный. По-иному русскую землю не собрать. Я с тобой, отец, рядом был. Порой сомневался, иногда жалость меня одолевала. Но коли бы как сегодня мыслил, с тобой заедино бы стоял. Не колебался.
        Иван Третий улыбнулся:
        - Знаю, ты всё понимаешь, в тебе моя уверенность. Ты не оступишься. В вере в своё предназначение живи. Что такое вера? Помнишь, как в послании апостола Павла сказано о вере? Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом.
        Чуть погодя сказал:
        - Я в полдень в Тверь приехал и успел сноху с внуком повидать. Вырос Дмитрий, на деда Стефана Молдавского похож.
        - Обличьем да, а кровь наша, Рюриковичей.
        - Вот и ладно. Рюриковичи князья властные… О чём я тебе, сыне, поведать хочу. Сыновья хана Ахмата зашевелились, Менгли-Гирею грозят… По весне пошлём на Сарай воевод, поможем Менгли-Гирею. Хоть и знаю, коварен крымский хан, он из тех, кто нож в спину вонзить может… Кажется, засиделся я. И тебе, и мне отдохнуть пора.
        Ушёл Иван Третий, а Иван Молодой задумался. Значит, не затем приехал государь в Тверь, чтобы уведомить его, что великое княжение у него забрать намерился…
        На следующий день государь покинул Тверь, но прежде они долго сидели в трапезной. С ними была и великая княгиня Елена.
        Пока Иван Молодой не подошёл, Иван Третий всё сноху расспрашивал, чем лекарь молодого великого князя лечит.
        Вздохнув, промолвил:
        - Не оказался бы этот мистро Лион шарлатаном. Ты уж, Еленушка, проследи за Иваном, мне сын здравым нужен. В другой раз приеду и, коли увижу, что нет от лекаря пользы, в пыточную его кину. Как смел он взяться за лечение, не познав суть врачевания?
        Появился князь Иван, и государь о другом речь повёл:
        - Ты, сыне, с тверских княжеств очей не спускай. Они рады Тверь на уделы порвать, да Москвы остерегаются. А ты великий князь Московский, и они твою руку чувствовать должны.
        Усмехнулся:
        - Поди, думал, зачем я в Тверь приезжал? Не так ли?
        Иван Третий пристукнул по столешнице:
        - Мы Русь на дыбы подняли, с Новгорода начали, Угличем закончили. На север до великого Студёного океана добрались, казанские татары в силе нашей убедились. Тверь с Москвой сегодня воедино. Не мы Орде ныне дань платим, а их вскоре у себя на паперть поставим… Однако, сыне, западные рубежи меня давно тревожат. Теперь они погрознее, чем Орда. Они и огневым боем оснащены, и выучка у них. Оттого и Москву крепить надобно. Ты, великий князь, на Думе тверским боярам напомни, они в казну государеву дани не донесли, а Кремль, коли помнят, всем миром возводить будем и оружие новое ковать…
        Иван Молодой провожал отца до самой кареты, а прощаясь, сказал:
        - Боярам тверским слова твои, государь, передам, и исполним всё, как велишь.
        Смутно на Москве, недобро. Слухи разные гуляли, нередко крамольные. Ивана Третьего ругали, редко кто хвалил. Говорили, Софья-де искусительница, великого князя Ивана Молодого, какой на Угре Ахмата от Москвы отбросил, съела поедом, государя на сына подбила. Эвон, в Тверь упекли! Болезни на него всякие напустила!
        А ещё поползли речи злобные, подчас таинственные: воевода Щеня привёз из вятского похода в железной клетке мятежников, какие на бунт народ подстрекнули. Теперь с них в пыточной допросы снимают…
        От пыточной избы народ шарахался. Поговаривали, что самолично видели, как кровавят вятичей и кричат бунтари…
        На торгу и у кабаков, где заезжие мужички собирались, разговоры тягостные велись:
        - Видать, огнём жгли. Воют!
        - Ровно с вепря шкуру сдирали. Истинный Бог, слышал!
        - Господи, спаси и сохрани! Страх какой! Усаживаясь по розвальням, крестились.
        Ещё в Москве говорили, что государь с мужиков шкуры снимал, а бояр вятских привечал, честь им выказал, земли давал, по городам разным поселил. И купцам вятским пошлины умалил, всякие торговые послабления сделал.
        Говорили:
        - Так то вятичам, не Москве же! С завистью исходили…
        А зиме наступал конец. Но она вдруг повернула, студёная, запорошила, завьюжила. Сызнова сизые дымы встали над Москвой столбами.
        Мужики, вознамерившиеся скидывать бараньи тулупы, вновь плотнее кутались, бечёвками подпоясывались, заячьи треухи поглубже на головы нахлобучивали.
        Нищие и юродивые на папертях колели. На великие праздники, и то не всегда, в храмах многолюдно.
        Редко какие бояре московские на Думу пешком хаживали, всё больше в колымагах ездили. Тот же, какой улицей идёт, бороду распушит, лик красный, ровно баню накануне принял. Встречные боярину кланяются, дорогу уступают.
        Иногда проскрипит санный полоз, возок проедет, карета потянется. А то прорысят в Кремль ратники или дворяне оружные или из Кремля выедут.
        С той стороны Москвы-реки с Балчуга тянуло духом сыромятным или едко разило от чанов дубильных, кожевники вычиняли кожи. А от слободы кузнечной окалиной доставало, и молоты стучали…
        Чем ближе к Лубянке или Охотному ряду, тем шумней и людней становилась Москва.
        Из Кремля выехали верхом рынды, за ними цугом государева карета на санном полозе, а следом дворяне скачут. Рынды орут голосисто:
        - Берегись!
        И пугают народ:
        - Сторонись!
        На углах будочники ставили рогатки. Завидев карету государя, открывали проезд.
        За Земляным валом, за городом свернула карета в Александровскую слободу. Небо затягивало тучами. Срывался первый снег. Сидевший в карете рядом с Иваном Третьим князь Холмский сказал, поглядев в оконце:
        - Как бы непогода не разгулялась.
        Великий князь не ответил, но погодя промолвил:
        - Ивану Молодому, когда поправится, княжить в Новгороде Великом надлежит. Ныне западные рубежи меня тревожат. Там у Московской Руси главные недруги. Погрозней, чем ордынцы. Что Литва и ляхи, а с ними немцы.
        Холмский согласился, только подумал, что хвори слишком одолели великого князя Ивана Молодого в последний год.
        Иван Третий, как бы продолжая прежний разговор, говорил:
        - Сказывал я великому князю Ивану, не страшны нам ни немцы, ни ляхи с Литвой и мы упускать своего не намерены. То, что у нас украли в недобрые времена, как только окрепнем, забирать станем. Силой на силу пойдём.
        Повернулся к Холмскому, спросил:
        - Как мыслишь, откуда начнём?
        Князь Даниил пожал плечами. Иван Третий бороду почесал, хмыкнул:
        - Жизнь покажет. Одно знаю: со Смоленска либо с Казани. Ужели нам достаточно того, что Мухаммеда на ханство посадили? Нет, нам Казань нужна, как город русский. А по какому праву в Смоленске ляшский воевода сидит? Там нашему, московскому, место!
        Холмский речь на иное перевёл:
        - А помнишь, государь, как однажды на торгу иеромонаха кнутами секли?
        - За ересь?
        Иван Третий нахмурился.
        - Истинно, государь. Сказывают, тот иеромонах в пустынь подался.
        - Бог с ним, пусть грехи отмаливает. Одно скажу, Даниил: всех нас в ереси жидовствующих уличить можно, да не все казни достойны.
        Москва пробудилась, и розовым светом залило заснеженные улицы. Ярким бликом выползло солнце и замерло. Ожил город.
        И как-то враз захлопали, застучали калитки, потянулся народ на торговую площадь. На ходу перебрасывались словами:
        - Воров сечь будут!
        - Ой ли?
        - Бунтовщиков вятских.
        - А сколь их?
        - Троих, говорят. Может, и боле, да кто в пыточной выдюжит!
        Шли мимо усеянных вороньими гнёздами вётел. Неистово каркало вороньё, взвивалось и летало, кружась, тучами.
        - Проклятая птица, кровь чует!
        - Будет им пожива!
        На торгу грудились и снова расходились, сбивались в кучки, с любопытством и страхом поглядывали на помост и на виселицы.
        Ждали телегу с преступниками. Переговаривались:
        - Знатно вятичей потчевать будут!
        - Чтоб другим неповадно было смуту заводить!
        - Они тоже, поди, люди…
        - Везут! Везут!
        И задвигался, засуетился народ при виде телеги, сопровождаемой ратниками и палачом с помощниками.
        Три окровавленных, заросших мужика стояли на телеге, закованные в цепи, озирались затравленно.
        Палач в одной красной рубахе до колен, задрав бороду, скалился:
        - Ну-тка, кого батогом попотчевать?
        И звонко стрелял сыромятным кнутом толщиной в руку.
        Толпа ахала. Кто-то вскрикнул:
        - Напился палач кровушки, ровно пиявица!
        - Но-но, не озоруй, ино в Разбойный приказ сволокут!
        Замерла площадь, а помощники палача уже стаскивали преступников, на помост волокли, цепи снимали. Лихо сёк палач, с оттягом, кровь из-под кнута брызгала на помост. А когда катовать закончил, всех троих под виселицы подтащили, скамьи из-под них вышибли…
        Управился палач, на люд поглядел озорно, выкрикнул громко:
        - Повеселились люди, и довольно! Не смей противу великого князя восставать!
        Три дня висели вятские мужики на московском торгу. Три дня кружилось, каркая, вороньё над казнёнными. Стражники устали отгонять от виселиц назойливых птиц.
        ГЛАВА 28
        Легко ступая по мягким половицам перехода тверского дворца, Елена величаво несла своё молодое тело.
        В летнике, по-девичьи простоволосая, тёмные волосы по крутым плечам рассыпались, она шла уверенно, властно. Знала, если кого из слуг встретит, кто ей что скажет? У дверей княжеской опочивальни дежурит верный друг князя Санька, Александр Гаврилыч, тот не раз видел её полуодетой. Елена своей красоты не стыдилась.
        Сейчас она торопилась к великому князю не для того, чтобы сказать ему о своей любви. Об этом он уже слышал не раз…
        Она думала, как давно это было, а будто вчера привезли её в Москву, и она впервые увидела своего суженого, молодого, высокого князя, голова в кудрях, а борода едва пробивалась.
        Красив был Иван, сильный, казалось, никакие хвори к нему не пристанут. Но вот напасть! И откуда она объявилась?
        Однако великий князь Иван волевой, и годы у него молодые, преодолеет болезнь.
        Шла Елена к нему, чтобы услышать, что известно ему о замысле отца.
        Вчерашним вечером побывал в Твери князь Даниил Холмский и, отстояв вечерню в храме, дождался, когда Елена сошла с паперти. Низко поклонился, сказав ей, что государь намерился послать Ивана Молодого на княжение в Новгород.
        Об этом Елена и хотела спросить у князя Ивана. Ужели Иван Третий решил передать великое московское княжение Василию, сыну Софьи?
        А ведь Елена давно уже мыслит о том, что настанет время и великим князем Московским будет её сын, Дмитрий.
        У опочивальни сидел на скамье Санька. Увидев Елену, молча встал, удалился по переходу. Княгиня толкнула дверь. Она отворилась бесшумно.
        В опочивальне горела свеча. Иван лежал на широкой лавке в рубахе и портах. Заметив Елену, спустил ноги, сел. Она взяла в руки его исхудавшую ладонь, погладила, присела рядом.
        - Ответь, Иван, виделся ли ты с Холмским? Говорил ли он тебе о замысле отца?
        - Да, Еленушка, мне всё известно.
        - Но что сие означает? - Княгиня заглянула в очи великому князю. - Не зародилось ли у тебя подозрение, что государь отстраняет тебя от великого княжения московского с намерением посадить на это место Василия?.. Потому и задумал отправить тебя подальше от Москвы?
        Иван поднял брови, провёл ладонью по вспотевшему лбу:
        - Не думаю, Елена Стефановна, не плетёт государь против меня козней. Новгород многие годы тревожит отца. Вот и ныне, покорили его, а он подспудно так и готов взорваться. Моё место там, Елена. Необычный этот город: Литва и ляхи, орден немецкий воинственный. Они ровно нарыв у Руси постоянный… В Новгороде я должен княжить.
        - А может, всё-таки Софья? Иван покачал головой:
        - Не верю. Государя западные рубежи заботят. Эвон, сколько нашей земли под Речью Посполитой! Непредсказуема шляхта…
        Елена ещё долго оставалась в опочивальне великого князя. Уходила довольная. Ответ Ивана Молодого успокоил её.
        Удалилась Елена, и он снова улёгся на лавку, посмотрел на блеклый свет луны. Время далеко за полночь перевалило…
        Он, Иван Молодой, великий князь с отроческих лет. Но таким ли хотел видеть его отец, государь всея Руси, как именуют отца князья и бояре?
        Великий князь Иван Молодой жизнь свою в последние годы судил сурово. Отец ему во всём примером служил. В действиях своих, если и видел в чём упущения, списывал на мягкость характера или на неопытность. Но сейчас он уже познал отцовские уроки и там, в Новгороде, когда сядет на княжение, будет беспощаден к тем, кто попытается возвысить голос против Москвы. Станет надёжно оберегать западные рубежи. А придёт время, он вернёт Руси Смоленск. Иван Молодой не забыл, каким увидел этот укреплённый город…
        Великий князь вытянулся на лавке, и то ли в забытьи, то ли во сне ему привиделись мощные стены и башни, блеск меди смоленских пушек. А он, Иван, ведёт на город московские полки. Они идут и идут, и нет им конца. Великий князь Иван Молодой уверен, он овладеет Смоленском…
        Неожиданно видение исчезло, не стало ни стен городских, ни башен. Куда-то подевались войска, и только одна назойливая мысль осталась: отчего ему суждено было родиться великим князем, какая же это нелёгкая ноша?!
        И ещё мысль, кажется, из Библии: «Смерть! Где есть твоё жало? Яд! Где твоя победа?»
        Вдруг острая, режущая боль охватила грудь, исчезла мысль…
        Когда утром Санька вошёл в опочивальню, великий князь Московский Иван Молодой был уже мёртв…
        Минуло десять лет, десять лет без Ивана Молодого…
        На исходе лета, когда осень уже начинала заявлять о себе, в ночном небе нет-нет да и полыхнут зарницы, а по низинам и падям утрами стлался густой и липкий туман, из далёкой Печоры возвращался в Москву верный государев дворянин Александр, сын Гаврилы.
        Высокий, широкоплечий, с огрубевшими чертами лица и крепкими руками, он совсем не походил на того, прежнего Саньку, какой с молодым великим князем Иваном гонял голубей.
        Да и немудрёно. Почитай три десятка лет минуло, как взят был Санька в дворянский полк…
        Он утомился в дороге. За Торжком настигла его грозовая туча. Едва успел Санька укрыться на ямском дворе.
        Всю ночь сверкала молния и гремел гром. Санька ворочался на лавке в ямской избе, и казалось ему, дождь будет лить бесконечно. Однако к утру непогода унялась, ветер стих, и дождь постепенно прекратился. А когда Санька вышел во двор, уже светало и небо очистилось.
        Было свежо, и он, умостившись в возке, закутался в корзно. Кивнув бородатому смотрителю, Санька велел трогаться, и возок выкатил со двора.
        Ям - изба на тракте, приземистая, подслеповатая, рядом конюшня бревенчатая на три пары лошадей. В стороне несколько стогов сена, колодец с журавлём, водопойная колода, и всё это обнесено плетнём.
        Ямы - затея ордынская, но на Московской Руси они появились в конце княжения Ивана Третьего. В них на ночь находили приют послы и всякие государевы гонцы.
        Вот и сейчас возвращался Санька, верный государев человек, из далёкой Печоры, где на реке Цильне обнаружили медную и серебряную руду. Там её плавили, медь отправляли в Москву на пушкарный завод, из серебра чеканили монеты. Крепла Московская Русь…
        Десять лет, как не стало великого князя Ивана Молодого. Санька помнит, как в день смерти в Тверь приехал Иван Третий, всю ночь просидел он у гроба сына. О чём он думал? Может, вспомнилось ему, как много лет назад сидел у гроба жены Марьюшки или как давал слово видеть сына великим князем?
        Санька одно только и расслышал: когда Иван Третий к одру подошёл, прошептал:
        - Ты сын мой возлюбленный…
        Годы, как же они мгновенны! На ум пришло Саньке, как ездил он с посольством в далёкую Молдавию за невестой молодому великому князю Ивану, его венчание, как в Тверь он отъехал, а вскорости и Санька там оказался…
        Теперь вот забрал его в Москву великий князь Иван Третий, приблизил, доверенным человеком сделал. И всё потому, что был Санька товарищем юности его сына Ивана.
        С той поры не только дворовые, но и служилые дворяне и даже кое-кто из бояр, зная близость Саньки к государю, именовали его не иначе как Александром…
        Ехал Санька, и мысли его блуждали. Память человеческая подобна скрижалям, доставай и читай. Их множество, и все исписаны…
        «Будет ли покой на русской земле?» - думает Санька. Сколько он помнит, великий князь Иван Третий в суете жил. И та суета сует была не чем иным, как собиранием русских земель, какие по клочкам за удельными князьями числились. Того же от сына Ивана Молодого ждал…
        И собрали-таки, с Новгорода Великого начали. Ярмо ордынское скинули. Отныне Московская Русь не только удел Московский, эвон в какое государство обратилась, каких земель, каких вод студёных достала…
        Нет тех князей, какие в прежние лета по уделам отсиживались, подобно сверчкам запечным, все они отныне великому князю и государю Ивану Третьему служат. Для всех он государь всей земли русской…
        И мысль до боли пронзила: не о том ли мечтал великий князь Иван Молодой?
        На прошлой неделе остались позади леса вековечные, а от Торжка лес совсем поредел.
        От Торжка дорога Саньке хорошо знакомая, ещё в юности с великим князем Иваном Молодым в Новгород Великий ездили, а с ними ещё был посольский дьяк Фёдор Топорков. Как-то до отъезда на Печору повстречал в Москве дьяка, постарел тот, сдал, только и осталось, что глаза живые, светятся.
        Трудной была нынешняя поездка у Саньки, и не потому, что дальняя, - душой чуял, что боярин, какой на серебряном руднике все дела вёл, лукавит, нечист на руку, да как его ухватишь?
        А государь строг, с него, Саньки, ответ спросит.
        В последние десять лет Иван Третий стал крут и своенравен, никого не милует. Иностранных мастеров привечает. Эва, едва венецианский архитектор Маркони Грановитую палату возвёл, как государь повелел поставить себе каменный дворец.
        Лили иностранные мастера и пушки, и утварь всякую…
        По пути река невеликая. Пока кони на бревенчатый мосток не вступили, Санька из возка выбрался, разминая ноги, пошёл вдоль берега. Издалека разглядел рыбака в лодке, тот сети поднимал, в ячейках рыба серебрилась.
        И снова дорога и мысли всякие…
        После смерти сына, Ивана Молодого, государь долго благоволил к невестке Елене Стефановне и внуку Дмитрию. И хоть продолжали они жить в Твери, но Иван Третий Дмитрия на великое княжение венчал. А потом псковским и новгородским княжениями наделил. Софью же и сына Василия не честил. Про неё князья Иван Юрьевич Патрикеев с зятем Семёном Ряполовским нет-нет да и пустят недобрый слушок либо настроят государя на её ближних людей: Хрулёва, Налецкого, Яропкина и иных. А Иван Третий Патрикееву и Ряполовскому верил, ибо были они его верными слугами…
        Как-то шепнули они государю, что к Софье Фоминичне бабки с зельем захаживают. Тех бабок схватили, головы и ноги им отрубили, в Москву-реку кинули…
        Ныне непредсказуем великий князь. Недавно - Санька даже не понял, как то случилось, - охладел государь к невестке и внуку, велел посадить их в тюрьму, а в Кремле начались казни лютые, князьям и боярам, какие прежде к великому князю близки были, головы рубили.
        Сказывали, Софья Фоминична нашептала великому князю, что и Патрикеев, и Ряполовский, и иные бояре за государя всё решают, власть у него пытаются забрать…
        Софья снова в силе, государь ей расположение выказывает. Сына её Василия великим князем назвал…
        А совсем недавно непредвиденное случилось. Дал Иван Третий в княжение Василию Псков и Новгород, а псковичи послали в Москву своих послов, и те били государю челом, чтобы оставил он им на княжение внука своего Дмитрия Ивановича.
        В гневе неистовом пребывал Иван Третий. Услышав псковских послов, велел кинуть их в темницу. А одного псковича отпустил, наказав, чтобы он воротился в Псков и люду псковскому передал:
        - Разве я не волен в своих детях и внуках? Кому хочу, тому и даю княжение…
        К Москве Санька подъезжал далеко за полдень. Косые лучи солнца падали на купола церквей, отражались в княжеских и боярских оконцах. Солнце играло на вершинах Благовещенского и Успенского соборов, на крышах Грановитой палаты и великокняжеского дворца.
        И подумал Александр, сын Гаврилы, как споро отстраивается город. Вон уже и новые кремлёвские стены местами стоят…
        Усталые кони, почуяв скорый отдых, побежали резвее, а Санька, набрав в себя как можно больше воздуха и приподнявшись в возке, закричал:
        - Мос-ква-а!
        notes
        Примечания
        1
        Союз ганзейских городов - торговый и политический союз северо-немецких городов (ганза - товарищество, союз); окончательно сложился в 1367-1370 гг.; в XV в. насчитывал до 160 городов-участников (Любек, Бремен, Гамбург, Росток и др.), имел общую казну и военно-морские силы; стремился к установлению монополии в североевропейской торговле.
        2
        Колок - деревянный гвоздь, служащий вешалкой.
        3
        Оружный - вооружённый.
        4
        Рында - великокняжеский и царский телохранитель-оруженосец в Русском государстве XIV-XVII вв.
        5
        Калита - сумка, мешок, торба.
        6
        Баскак - представитель ханской власти и сборщик дани на Руси.
        7
        Выход - здесь: дань, которую русские князья платили ханам.
        8
        Тиун - название различного рода должностных лиц на Руси в XI-XVII вв. (управляющий княжеским хозяйством, судья низшей инстанции и т. п.).
        9
        Гридень (гридин) - княжеский телохранитель, воин отборной дружины.
        10
        Скотница - здесь: казна, казнохранилище.
        11
        Поминок - подарок, гостинец.
        12
        Выя - шея.
        13
        Седмица - неделя.
        14
        Уния - объединение некоторых православных церквей с католической церковью под властью папы римского на основе признания католической догматики при сохранении традиционных форм православной обрядности (Флорентийская уния 1438 г.).
        15
        Толмач - переводчик.
        16
        Курай - южное растение: колючка, верблюжье сено, зельник, поташник.
        17
        Саян - крашенинный распашной сарафан.
        18
        Панагия - небольшая, обычно украшенная драгоценными камнями иконка, носимая на груди архиереями в православной церкви и являющаяся знаком их сана.
        19
        Смерд - земледелец, крестьянин-общинник на Руси.
        20
        Крица - твердая губчатая масса железа с низким содержанием углерода, серы, фосфора и других включений, представляющая собой продукт переработки руды или чугуна.
        21
        Степень - здесь: место пребывания знатных людей.
        22
        Опашень - старинная долгополая летняя одежда с короткими широкими рукавами.
        23
        Епанча - старинная верхняя одежда в виде широкого плаща.
        24
        Курултай - общее собрание, съезд у монгольских и тюркских народов.
        25
        Темник - военачальник большого ордынского войскового соединения.
        26
        Чембур - длинный повод уздечки, за который привязывают или на котором водят верховую лошадь.
        27
        Аксамит - вид старинного плотного узорного бархата.
        28
        Корзно - верхняя одежда, плащ.
        29
        Бирюч - вестник, глашатай.
        30
        Тумен - крупное войсковое соединение в Золотой Орде.
        31
        Нунций - постоянный дипломатический представитель папы римского.
        32
        Парсуна - портрет.
        33
        Насад - речное плоскодонное судно с высокими бортами.
        34
        Вежа - шатер, шалаш, юрта, кибитка.
        35
        Тьма - десять тысяч.
        36
        Блины драные - блины из муки крупного помола.
        37
        Яса - сборник монгольского обычного права, составленный, по преданию, Чингисханом в начале XIII в.
        38
        Кунтуш - старинная польская верхняя мужская одежда в виде кафтана с широкими откидными рукавами.
        39
        Колты - серьги, подвески.
        40
        Рушница - ружьё.
        41
        Камчуга - род проказы.