Сохранить .
Василий Темный Борис Евгеньевич Тумасов
        Библиотека исторического романа (Вече)
        Великий князь Московский Василий Васильевич Темный (1415 -1462), внук Дмитрия Донского и отец будущего собирателя земель Русских, Ивана Васильевича Великого, прожил недолгую, но бурную жизнь. Став великим князем всего в десять лет, он сразу оказался втянутым в жестокую междоусобную распрю со звенигородскими князьями за московский стол. Его изгоняли из Москвы, разбивали волжские татары, его обманом захватили и ослепили Дмитрий Шемяка и Борис Тверской. Но Василий Темный сумел одолеть всех своих врагов, укрепить Московское государство. По его приказу митрополитом был избран русский епископ Иона, которого впервые посвятил не константинопольский патриарх, а собор русских архиереев, что стало началом независимости русской церкви от константинопольского патриархата. Москва навсегда стала главным городом Руси, а главный противник, Тверь, окончательно подчинилась ей.
        Борис Тумасов
        Василий Темный
        Часть первая
        Глава 1
        Нa высоком крутом мысе в предрассветной дымке плавал мрачный замок великих князей литовских, когда молодой князь тверской Борис покидал Вильно.
        Ров, зарастающий в теплую пору колючим шиповником, окружал замок. Через ров к железным воротам навесной мост на цепях. С вечера, едва сгущались сумерки, все окрест оглашалось скрежетом и скрипом поднимаемого моста, и только со светом нового дня его опускали.
        Выезжая из городских ворот, князь огляделся. Пустынная площадь, припорошенные снегом улицы, кирпичные домики, высился острый шпиль костела, безлюдный в эту пору рынок.
        А наверху в замке оставался князь Витовт^1^, сын Кейстута, женатый на дочери смоленского князя Анне.
        Отправляясь в Вильно, тверской князь намеревался полюбовно договориться с Витовтом остановить захват Литвой русских земель. Литва и без того уже взяла на себя Смоленское княжество.
        Но Витовт был глух к словам князя Бориса и долгие переговоры ничего не дали.
        Смотрел тверской князь на Витовта, видел довольного собой упрямого старика, великого князя. Но это был уже не тот Витовт, какой водил полки и покорял земли и города Руси. Перед ним сидел обрюзгший, седой человек с выбритыми до синевы щеками и повисшими усами.
        Однако Борис понимал, великий князь литовский пока в силе немалой и не следует вызывать его гнев. Русь не в силах противостоять воинственной Литве и коварству Польши.
        Надо выжидать, и наступит время тверского княжества. Но сколько ждать? Было время, когда единились удельные князья и сообща выходили на Куликово поле против хана Мамая…
        Тронув коня, Борис поскакал вслед за отъехавшими товарищами.
        Копыта стучали по замерзшей, припорошенной земле, отбрасывая комья снега и земли.
        По правую руку прилепилась к дороге корчма. Она уже курилась, и тоненький дымок тянулся над соломенной крышей.
        Несмотря на ранний час, корчмарь уже дожидался первых посетителей.
        За поворотом Борис настиг обоз тверичей: розвальни, груженные провизией и зерном для лошадей, розвальни с гриднями^2^, притороченными конями. На передних розвальнях сидели воевода Холмский и княжий дворецкий, боярин Семен. А далеко впереди виделся княжий возок.
        Борис придержал коня, легко перескочил в розвальни воеводы и дворецкого. Умащиваясь, крикнул:
        -Теперь и домой с Божьей помощью.
        Долго сидел молча, прислушиваясь к скрипу санного полоза. Дорога серая и мысли мрачные - попусту съездили. Хотя и отъезжая в Вильно, не слишком верил в удачу.
        Поднял глаза, сказал, ни к кому не обращаясь:
        -Из Вильно выбрались, что дома меня ждет? Какую жену привезут? Поглядим.
        Воевода Холмский рассмеялся:
        -Те, княже, поделом и старую, коли сам не удосужился невесту поглядеть. Да ты поспрошай боярина Семена, он в Суздаль ездил.
        Дворецкий хмыкнул:
        -Ты, княже Борис, не страшись, дурку не засватал. Привезут, поглядишь.
        Ездовый прикрикнул, и сани побежали резво. Поехали в полном молчании…
        О княжне суздальской Борис услышал прошлым летом, когда проезжал через Суздаль в Ростов. Саму княжну повидать ему не довелось, однако, воротившись в Тверь, заслал сватов.
        Ростов и Суздаль ему нравились. В свое время они были стольными городами. Затем их сменил Владимир. На Клязьме сходились торговые пути на Волгу, а уже по этой могучей реке плыли в края далекие, богатые и таинственные земли Востока.
        Но вот явились татаро-монголы ордами неисчислимыми, разоряли Русь, и зачахла торговля, медленно угасло величие Владимира…
        Но тому минуло почти сто лет. А когда князь Борис из Суздаля и Ростова ехал, он почему-то о суздальской княжне думал…
        Дорога пролегала землями мещерскими, где проживал народ мирный - мещера, растили хлеба, охотились, бортничали^3^, селились немногочисленными деревнями, платили выход Орде, выплачивали дань боярам, скрывались по лесным глухоманям, за хлябями болотными, выкладывая по топям тропу слегами сосновыми.
        Иногда дорога вырывалась на поляну и снова уводила в лес. Поглянет Борис на эти красоты, а мысль неотвязная на суздальскую княжну перекидывалась.
        Но то случилось прошлым летом, а ныне зима, и он, князь тверской, из Литвы домой добирается…

* * *
        Дорога из Литвы дальняя. Сначала она тянулась террасами реки Нарис и впадениями в нее реки Вильняс. Потом заснеженными полями литовских крестьян и частыми перелесками.
        Давно уже поднялось солнце, осветило где-то там темнейший лес, встречные деревеньки. Иногда тверичи видели крестьянские телеги, груженные всякой живностью, возы с сеном. Все это литовский крестьянин вез в Вильно на рынок.
        В Вильно, в замке, где большую часть своей жизни проводил великий князь литовский Витовт, всегда было малолюдно. Лишь иногда залы его оглашались музыкой и гомоном гостей. Такое бывало, когда съезжалась знать из многих земель Польши и Литвы.
        Борис убежден, поляки способны разве что на шумные драки. Того же мнения были и ехавшие с князем воевода и дворецкий.
        Недолго поговорив об этом, тверской князь вдруг сказал:
        -Я долго убеждал Витовта не разорять порубежные земли русские, не брать их на Литву, как случилось с Витебском, Смоленском. А паче всего не касаться веры нашей православной. Ее даже ордынцы не посмели нарушить. Но Витовт неумолим, он знает трудности наши, удельную Русь чует. Ох уж эта удельщина!
        Холмский заметил:
        -Ты, князь Борис, истину изрек, и не признаться ли те, что вы, тверские князья с московскими, главные усобники, разорители земли русской?
        Борис хмыкнул:
        -Так ли уж?
        Воевода покосился:
        -Мне не веришь, княже, поспрошай у боярина Семена.
        Дворецкий рукой махнул:
        -Орда и Литва земли наши делят. Эвон к Смоленску дотянулись. Ужли дозволим им до Твери дойти?
        Замолчал боярин Семен, а Борис на вопрос не ответил, думал. Кони бежали резво, а тверской князь мыслью мучается: кСмоленску Литва дотянулась, это факт, а Твери как выстоять?
        Холмский голос подал. О чем это? Прислушался. Воевода говорит, что дружина проголодалась, привал пора сделать. Да и он, князь Борис, за вчерашний день куска путем не съел.
        Велел дворецкому остановиться, накормить дружину.
        Дальнейшую дорогу ехали неторопко, впереди неблизкий путь. Предстояло миновать земли княжества Витебского, Смоленского, захваченные Литвою, перебраться через Западную Двину и Днепр. Ночевать приходилось где в дымных избах, а больше на лесных опушках, огораживаясь еловыми лапами, у костров.
        По возможности гридни ставили Борису и боярам шатер, а сами грелись у огня.
        В пути тверской князь обо всем переговорил с Холмским. Боярин Семен больше отмалчивался. А ночью Борис думал, что Витовт загнал его, тверского князя, как в ловушку и что сила за великим князем литовским. За ним и мудрость. Он и немцам противостоит, и королю польскому Ягайле^4^.
        Там в замке заманчивые картины рисовал Витовт, сулил Борису дружбу вечную, обещал руку подать, коли какая беда над княжеством тверским нависнет. А у Твери разве мало недругов? Одни ордынцы своими набегами российскую землю разоряли. Да и Москва еще со времен Ивана Калиты на княжество Тверское меч поднимала, у тверских князей ярлык на великое княжение вырывала. То Калита с татарами Тверь пожгли^5^, то брат его, князь московский Юрий Данилович, в Орде тверского князя Михаила оклеветал, смерти его добился^6^… А Иван Калита едва ли не подмял князей тверских. Будто забыл, что корень у них един, Рюриковичи…
        Борису, тверскому князю, всего-то девятнадцать лет. Он статен, высок, голубые глаза под широкими дугообразными бровями смотрят на мир по-доброму. Но уж коли во гневе, тогда себя не сдерживает.
        Русая борода у молодого князя едва пробилась, курчавится. Говорит он негромко, отрывисто.
        Через Западную Двину переправились по еще стоявшему синеватому льду.
        На четвертый день дворецкий указал на темную тучу, поднимавшуюся со стороны леса:
        -Надобно на том берегу гридням укрытия искать да шатер поставить. Как бы метели не случиться.
        Холмский кивнул согласно:
        -И то так…
        Снегопад начался в полночь. Сначала подул ветер, сорвались первые снежинки. Ледяная крупа застучала по пологу, а вскоре снег уже лег толстым слоем на крышу шатра.
        -Эвон, как сыпануло, - заметил дворецкий. - Добро, гридни успели укрыться и соорудить навесы для лошадей.
        До того молчавший Борис спросил:
        -Хватит ли, боярин, еды, пока до Твери доберемся?
        Дворецкий ответил утвердительно:
        -Рассчитал, княже, что крупы гречи, что солонины. Голодом гридней не поморим.
        Неожиданно Холмский сменил тему:
        -С хворью великого князя московского Василия Дмитриевича^7^ неспокойно в Московском княжестве. Не хотят московские Рюриковичи мира.
        -Великий князь Витовт спрашивал, не вмешаться ли Литве в дела московские. Недоволен великий князь, что внуку его, Василию Васильевичу^8^, обиды станут чинить.
        Холмский усмехнулся:
        -Совсем худо Москве будет от той литовской подмоги.
        Боярин Семен заметил:
        -Когда Москве худо, Твери в радость. - Прислушался. - Кажется, снег прекратился. Пойду погляжу, как там, не занесло ли гридней.
        Откинув полог, вышел.
        Холмский закашлялся надолго, надрывисто. Наконец смолк. Великий князь спросил:
        -Аль от сырости?
        -Да вроде нет.
        -А что, воевода Михайло, изведут себя в междуусобьи московские Рюриковичи?
        -Оно и тверские не лучше.
        -Ноне, случись смерти великого князя Василия Дмитриевича, за московский стол Юрий^9^ вцепится.
        -То так, княже, эвон при Данииле Романовиче стоило галицкой земле силы набрать, как на нее всякие недруги накинулись. И у всех корысть, как бы кус полакомей отхватить. Не от того и дед в земли тверские подался, под руку великого князя Михаила Ярославича.
        -Холм в ту пору людом обрастал, строился.
        -Истино, от отца слышал, как приходили смерды, люд ремесленный. Церковь Козьмы и Демьяна возвели. А ляхи и немцы на галичские земли зарились. - Чуть повременив, сказал вздыхая: - Холм, Холм… Мы и поныне зовемся Холмскими.
        Вошел боярин Семен, скинул шубу, встряхнул:
        -Небо очистилось.
        -К утру по снегу дорогу прокладывать будем.
        -Ты, боярин Семен, распорядись, чтоб гридням солонины отварили. Седни надобно верст полсотни проделать, и днем на привал не станем. Неделя пути до Ржева осталась.
        Князь с Холмским вышли из шатра, все было заснежено. Трубач заиграл, и гридни расселись по саням. Сразу же за княжьими розвальнями повезли хоругвь. Отдохнувшие кони с места взяли в рысь. Первые сани прорезали дорогу.
        Холмский сказал:
        -Ржев минуем, и мы дома, в Твери.
        Великий князь усмехнулся:
        -Не скажи допрежь, воевода Михайло Дмитриевич, впереди дорога в триста верст, всяко может случиться. Дружине завсегда надобно наготове быть…
        Холмский, закутавшись в шубу, сидел рядом с князем. Неожиданно спросил:
        -Приглядываюсь я к тебе, прислушиваюсь и думаю, не все, о чем уговорились вы с Витовтом, сказываешь. Откройся, коли можешь, не таись.
        Борис полуобернулся к воеводе.
        -Правда твоя, Михайло Дмитриевич, горький осадок у меня о том договоре. Витовт меня повязал и всех близких братьев и племянников. Все они пока зависят от князя литовского.
        -Цепок Витовт. Хоть и стар годами, но своего не упустит. И доколь он намерен в узде нас держать?
        -Пока Тверь силы не наберется.
        -Тогда долго ждать.
        -Как сказать. Ослабнет Москва, и Тверь поднимется, с колен встанет, на какие ее Даниловичи и Дмитриевичи поставили.
        -На крови власть московских князей замешана. Настанет ли час Тверского княжества?
        -К тому идет.
        -Дожить бы, когда станет Тверь собирателем княжеств удельных. Не Москва, Тверь.
        Боярин Семен хотел вставить, что Москва со времен Ивана Калиты и духовную власть на себя взяла. Эвон, митрополию из Владимира перевели, митрополита Петра^10^ Калита переманил. Отныне митрополит московский на все епархии владык поставляет. В силе великой митрополит московский. Епископа Киприяна тверского митрополит на Соборе престола лишил. В ереси обвинили, да облыжье то, что Киприян речи недозволенные вел против князя московского Василия Дмитриевича. А ныне молодой владыка тверской Вассиан из-под руки Фотия^11^ выглядывает.
        Но не сказал о том боярин Семен, только подумал. К чему великого князя тревожить. По всему, в Литву съездили без радости…
        В Верхнем замке литовского великого князя довелось боярину Семену повидать, как принимали посла польского короля Ягайлы. Без почтения принимали, будто захудалого какого князюшку, высокопарно говорил посол, ан литвины ему не внимали. А отчего так? Да все потому, что Витовт силу чует. Эвон не испугался под защиту татарского хана Тохтамыша взять, когда тот от Эдигея приют в Литве искал… И того Эдигея Витовт с полками на Угре встречал, не дал Тохтамыша в обиду… А был Тохтамыш тем ордынским ханом, какой Москву разорил и поджег…
        На пятые сутки во Ржев въехали. Миновав посад, через городские ворота подъехали к хоромам посадника. Здесь великий князь Борис узнал, что во Ржеве передыхает рязанский князь Иван Федорович. Рязанец в Литву едет к великому князю Витовту. Намерился князь Иван поддержки у Литвы искать от Москвы, какая рязанские земли захватила.
        Встретились тверской князь и рязанский, всю ночь в трапезной у ржевского наместника голова к голове просидели. Отроки не раз свечи меняли. Рязанский князь Иван бубнил:
        -Еще Данил Александрович с сыновьями Коломну захватил, на иные наши земли зарились. А великий князь Андрей, брат Данилы, тем захватам потакал. А забыли дети Невского, что Рязань первой на пути Батыя стояла.
        -Истину глаголишь, князь Иван, а кто во времена хана Узбека восстал против ордынского засилья? Тверь! Люд тверской. Только одного не пойму я, князь Иван, разве Витовт нам поможет? - Тверской князь навалился грудью на столешницу. - Нет, не в Литве наша опора. Мнится мне, яко много сил скрытных в народе нашем. Литовский князь за помощь земли русской с нас потребует. Я то, князь Иван, за время, пока из Литвы домой ворочаюсь, обдумал. Ты в Вильно съездишь, убедишься. Против Москвы сообща нам стоять. Тем паче ноне московские князья власть делят.
        Рязанец поднялся, руки развел:
        -Ты, князь Борис, может, и истину сказываешь, но я пока у Витовта не побываю, о чем те сказать могу?
        Князья обнялись.
        -Одно и поведаю те, князь Иван, Москва нами помыкает. Стоять нам заодно, так Господь велит.
        Глава 2
        Февраль перевалил на вторую половину студеного месяца, унялись ветры и снега, завалившие русскую землю сугробами. С боярских крыш, с княжеских хором снег сползал пластами, рухнет с грохотом, и снова тишина в морозном дне.
        Лежит великий князь московский Василий Дмитриевич в опочивальне, укрывшись легким пуховым одеялом, и чудится ему, что вот так и поля, и леса укутаны белым снеговым пухом.
        Иногда снеговые крупинки застучат по оконцу, напомнят о зиме, и снова тишина.
        Но вот заскребли лопаты. Это дворовые расчищают кремлевские дорожки. Тихо, благостно зазвонили колокола к обедне. Князь подумал, что он давно уже не бывал в соборе, не позволяла болезнь. Болезнь, с какой он никак не может справиться.
        Второй год как моровая унесла множество люда. И кажется, пошла на спад, когда последним ударом настигла его, князя Василия. Уж как ни лечил его доктор Самуил, да облегчения не наступало. А Самуил школу лекарскую закончил на Кипре, многое ему известно. Какими только травами ни поил он Василия, но нет облегчения…
        Прикрыл очи князь, и на память ему пришло раннее детство. Горят печи в дворцовых покоях, потрескивают березовые поленья. И он, Василий, едва соображать научился, верхом на качалке-лошадке раскачивается. А за столом сидит отец, великий князь московский Дмитрий, в народе прозванный Донским. Впоследствии, когда Василий понимать начал, понял, Донским его назвали за победу над татарами на Куликовом поле…
        Качается Василий на деревянной лошадке, а отец говорит:
        -Настанет время, Василий, пересядешь на боевого коня, научишься различать, кто тебе друг, кто недруг…
        Много лет с той поры миновало, много воды унесла Москва-река. Жизнь его, князя Василия Дмитриевича, к концу подходит, а он так до конца и не научился различать, кто ему друг, кто враг.
        Когда ордынская сабля нависла над Русью, княжества русские врозь тащили, всяк князь хотел жить сам по себе. Вот и дождались, когда татарин на русичей петлю-волосянку накинул.
        В ту пору Александр Невский^12^ в Новгороде княжил, Орда с востока накатилась силой несметной. Свевы и рыцари с Запада. Тогда-то и начали племена литовские объединяться. Их князь Миндовг^13^, заняв Новгородок, власть свою распространил и на некоторых русских князей, правивших в верховьях Немана. А вскоре под власть Литвы попали земли Червленой Руси да Черной, от Гродно и Минска^14^.
        Когда он, Василий Дмитриевич, на Московском княжестве сел и женился на дочери великого литовского князя Витовта Софье, считал, что тесть ему другом будет, но нет, великий литовский князь на русские земли зарится. Где добром, где по принуждению. Сколько княжеств русских под его властью оказались: Полоцкое, Волынское, Киевское, Подольское, Смоленск захватил, ко всему жену из рода князей смоленских за себя взял, Анну.
        Великому князю Василию Дмитриевичу понятно, почему князья эти под руку Витовта отдались, татар боялись, посчитали, что Литва им защитой будет. Ан, не так. Витовт католичество принял и русских православных князей к Унии склоняет^15^, силой принуждает, войной на новгородские и псковские земли ходил, ан отбились псковичи с новгородцами, отошел Витовт.
        На память пришло время, когда ханы ордынские просили у него, великого князя московского, защиты от хана Тамерлана, железного хромца.
        Он, московский князь, понял, какая опасность нависла над Русью. Могло повториться второе нашествие, и тогда российский люд на многие века окажется в неволе.
        И он, князь Василий Дмитриевич, с благословения церкви собрал воинство со всех удельных княжеств, выступил против Тамерлана.
        К счастью, Тамерлан дальше Ельца не пошел. По слухам, этому воинственному хану принадлежали слова: «Бедна страна Русь, вернусь я в Самарканд и поищу земли богаче».
        Приподнялся Василий Дмитриевич на локте, поглядел в оконце. Оно снегом залеплено. Подумал, надобно велеть дворецкому, чтоб девок послал стекольца почистить.
        Вздохнул. Вспомнилась та зима, когда война с Тверью была. Тверичи на лыжах к самой Москве подступили. Их ратники на виду Кремля появились. Спасибо, брат Юрий в ту пору в Угличе сидел, поспел с дружиной, отразил тверичей.
        Ноне притихла Тверь. Да надолго ли? У них пора межкняжения закончилась, тверской князь Борис Александрович второе лето, как власть к рукам прибрал. Каким-то он князем окажется? Не доведи бог в деда пойдет, нелегко будет Москве совладать с ним…
        И мысль внезапная обожгла, соглядатаи донесли, князь не послов своих отправил искать у великого князя литовского союза, сам в Вильно отправился. Живуч же Витовт, на восьмой десяток перевалило, а неугомонен. Спит и видит себя королем великого государства Литовского. Слух был, к императору гонцов слал, чтоб на королевство его венчали. Однако Ягайло, король Речи Посполитой, не допустил до этого.
        На память пришло, как за Софьей, невестой своей, бояр в Вильно посылал, тогда Витовт похвалялся, будто шутил, однако за той шуткой истина крылась. Говорил Витовт, князь московский, де, от меня жену получает, однако пусть ведает, я за дочь дорого возьму…
        Верил, когда на Псков войной шел, что московские полки с ним стоять будут. Не ожидал, что он, Василий Дмитриевич, псковичам и новгородцам плечо подставит.
        Мысль на жену Софью перекинулась. А Софьюшка, хоть и Витовтовна, а крепка в вере православной оказалась и Москве привержена. Теперь, когда по всему чувствуется, уходит жизнь от него, Василия, а великое княжение московское наследует его десятилетний сын Василий, Софья ему надежной помощницей и наставницей будет. Коли надо, она и отцу своему Витовту отповедь даст. Да и бояре верные с Василием останутся: тот же доблестный Федор Басенок, Ряполовский, Старков, Михайло Борисович Плещеев. Он и дела посольские улаживать умеет. Лучшего советчика, чем он, не сыскать, хитер и изворотлив.
        Василий Дмитриевич насторожился. Так и есть, снегирь, пташка божья, под окном зачирикал. Видать, к оттепели. Улыбнулся. Еще в пору детства любил смотреть, как снегири стайкой порхали по заснеженным веткам, весну чуяли. Весну, пору пробуждения жизни… Жизнь, жизнь. Как он, Василий, всегда радовался ей, радовался всему живому, первым распустившимся листьям, первым цветам…
        Неожиданно на память пришла та ночь, когда ему довелось ночевать в крестьянской избе. Тогда тоже была зимняя пора. Он лежал на лавке, укрывшись шубой. В избе вдруг зашевелились, зажгли жировую плошку, и князь увидел, как хозяйка внесла из хлева маленького, еще мокрого от материнской утробы теленка, спустила наземь, на устланную солому. И тут с полатей спустились один за другим трое хозяйских детишек. Обступили новорожденного, а он дрожал, стоя на раскоряченных ножках, тыкался в их ладошки… Женщина принесла в ведерке молока, принялась поить телка и прогнала ребятишек…
        Князь понял, он заночевал в крестьянской избе в пору отела, в радостную пору, когда пополнялось крестьянское хозяйство. Довольна крестьянка, будет во дворе корова, будет молоко. Так и бортник радуется, снимая пчелиный рой с дерева…

* * *
        Пришел отрок, внес тазик и кувшин с водой. Помог князю встать, облачиться. Потом полил из кувшина и дождавшись, когда тот утрется льняным полотенцем, удалился.
        Князю есть совершенно не хотелось. Раньше, бывало, ото сна отойдя, торопился в трапезную, а ныне от всего съестного воротит.
        Вошла старая боярыня Матрена, внесла ковшик теплого, парного молока с медом, поставила на столик, крытый льняной скатертью, сказала участливо:
        -Испей, голубь мой. Эко болезнь тя истрепала.
        Голос боярыни вернул в далекую, далекую пору, когда его, тогда еще малого отрока эта же боярыня Матрена, совсем молодая, пригожая, по утрам потчевала молоком с медом.
        Василий Дмитриевич улыбнулся ей благодарно:
        -Спасибо, матушка Матрена. Памятны мне твои ласки, хоть и далеки они теперь.
        -А поди забыл боярина Илью? Он тя в твои годы детские на коне учил держаться. Бывало, посадит охлюпком, а ты молодцом держишься за гриву. Однако кричал, когда конь на водопой пойдет и голову над корытом наклонит.
        Князь рассмеялся:
        -Я, матушка, опасался через голову в колоду с водой упасть…
        Закрылась за боярыней дверь, а князь несколько глотков молока из ковшика испил, как вошла великая княгиня. Софья Витовтовна поклонилась, спросила участливо:
        -Как почивал, князь мой, сокол?
        -Ох, Софьюшка, был сокол, да отлетался.
        Она нахмурилась:
        -К чему ты так, как хворь прилепилась к те, так и отстанет. Аль Самуилу не веришь?
        -Не на все Самуил разумен. На Господа полагаюсь, на него надежда.
        Княгиня уселась в кресло, Василий Дмитриевич смотрел на жену влюбленно. Молодая, всего-то немного, как за три десятка лет перевалило, красива, хоть и крупна в теле, в отца Витовта удалась.
        Князь сел рядом, взял ее руку.
        -Я вот о чем говорить хочу с тобой, Софьюшка. Всяко в жизни может случиться со мной. Мы вот на Бога уповаем, а он, глядишь, по-своему распорядится. Так ты того, гляди, княгинюшка, держи бразды в руках своих твердо. Василий, сын наш, на великом княжении Московском остается. Чтобы никто не попытался власть его оспаривать.
        Говорит князь Василий, в глаза жене смотрит, а они у нее сухие, ни слезинки. Крепится Софья, горе свое в подушку выплакала. Погладил ей руку Василий, сказал по-доброму:
        -Лепка ты, Софьюшка, видать срубил я дерево не по себе, сам, вишь, как немощен, а оставляю березку в соку.
        Великая княгиня нахмурилась:
        -Полно, государь мой, еще не все у нас кануло в леты. Встанешь на ноги, запоют и наши соловьи.
        Василий улыбнулся:
        -Дай-то Бог, Софьюшка. Однако не о том ныне речь с тобой поведу. Москва с Тверью все не решат спор давний, кто великого княжения достоин. Казалось бы, уже давно ханом Узбеком определено, великим князем дед наш Калита назван, ан тверские князья не хотят того признавать. Чую, князь Борис станет у сына нашего оспаривать княжение великое. А при том Борис Александрович отправился на поклон к отцу твоему Витовту поддержки искать.
        Василий Дмитриевич попытался встать, опираясь на ее руку, но она уложила его:
        -Полежи, государь, я постою рядышком.
        -Спаси Бог, Софьюшка.
        Голос ее еще молодой, мягкий, возвращал Василия Дмитриевича к прошлым летам. Однако к прежнему разговору вернулся. Софья подалась вперед, слушала внимательно. Великий князь продолжил:
        -Мыслю, великого князя литовского и родство наше не остановит, он пойдет на союз с Тверью, коли почует какую выгоду. А она найдется. Тверской Борис пообещает Литве Псков, а то и Новгород, лишь бы Твери над Москвой подняться.
        -Великий князь, государь мой Василий Дмитриевич, - прервала молчание Софья Витовтовна, - истину в словах твоих слышу. Но я Твери на уступку не пойду, а коли знать буду, что отец мой Витовт против сына нашего Василия Васильевича зло замышлять почнет, на отца силой пойду. Для меня наше княжение Московское превыше всего.
        Василий Дмитриевич поднялся, приблизил к Софье лик, поцеловал в губы.
        -Благодарствую тя, Софьюшка. Ведь я от тебя иного ответа и не ждал. А сейчас пошли за владыкой, его видеть хочу.

* * *
        В то утро владыка русской православной церкви вышел из домовой церкви, что в митрополичьих покоях в Кремле, и, усевшись в плетеное кресло, ждал, когда чернец принесет ему завтрак.
        Много лет тому назад приехал Фотий в Москву из далекой солнечной Морей, что в песках Малой Азии. Жизнь в монастыре провел от послушника до настоятеля. Считал себя верным учеником благочестивого старца Акакия. И самым сокровенным желанием монаха Фотия в душе оставалось, здесь, в этом монастыре, среди малочисленной братии и смерть принять.
        Однако не все сбывается, чего хочет человек, ибо всеми его тайными помыслами ведает Всевышний.
        Призвал патриарх Константинопольский Фотия к себе и велел ехать на Русь, в землю отдаленную, многоязычную и холодную. Где не пески, а леса и где властвуют иноверцы, ордынцы. А что из себя представляет этот народ ордынский, Фотий знал. Ибо турки уже держат в страхе императора Византийского. Турки распространили свое влияние на народы гор Балканских и угрожают царственному Константинополю.
        И отправился Фотий на Русь через море Эвксинское, какое славяне величали Русским или Черным, прошел его корабль суровые днепровские пороги, побывал митрополит в некогда славном городе славянском Киеве, бывшем стольном Владимире и теперь живет владыка в городе Москве, куда еще сто лет тому назад перенес митрополию из Владимира митрополит Петр.
        Расставаясь с монастырем в Морее, Фотий взял с собой иеромонаха Пахомия и грека Патрикия. От них митрополит получил первые познания о русском языке. А ныне, когда многие годы прожил на Руси, познал язык славян в совершенстве.
        Был владыка стар, редкие волосы побелели, а глаза хоть и сделались бесцветными, но смотрели на мир пронзительно и мудро.
        Мал ростом митрополит, но проворен и разум его не покидал.
        Вошел чернец, поставил на столик серебряный поднос, снял полотняную салфетку. На подносе лежали тонкие ломти хлеба, отварная рыба, да еще серебряный кувшин с острым квасом.
        Поклонившись митрополиту, чернец тихо промолвил:
        -Отрок великокняжеский сказывал, великий князь ждет владыку.
        Фотий пожевал кусочек хлеба с рыбой, накинул поверх темной рясы шубу и, нахлобучив митрополичий клобук, выбрался из покоев. Снег искрился, слепил. Митрополит щурился, прикрывал глаза ладошкой. Под валенными сапогами снег похрустывал. Догадывался владыка, великий князь поведет с ним трудный разговор, ибо дни Василия сочтены. Знает о предстоящей кончине и он, князь Василий. Но в оставшиеся часы жизни он держит себя достойно, как истый православный, кому скоро ответ держать перед Всевышним.
        На высоком крыльце дворца отрок помог митрополиту обмести сапоги, в просторных сенях принял шубу.
        Митрополита встретила великая княгиня Софья Витовтовна. Фотий благословил ее, посмотрел ей в глаза. Она только и сказала:
        -Святой отец, великий князь ждет.
        Василий Дмитриевич стоял спиной к изукрашенной изразцами печи. Подошел к митрополиту, склонился. Фотий осенил его крестом, промолвил:
        -Господь с тобой, великий князь, да благословит тя Всевышний.
        -Владыка, - чуть помедлив, сказал князь, - я позвал тебя, чтоб выслушал ты мою духовную.
        Они присели друг против друга. Митрополит был весь во внимании.
        -Трудная пора настает перед княжеством Московским, - промолвил великий князь. - Знаю, час мой близится, и за все, чем жил, ответ буду нести перед Богом… Тяжкую ношу приняла на себя Москва. Замыслы князей московских - все земли, все удельные княжества русские воедино собрать. Однако, владыка, сам зришь, часть наших российских уделов к Литве прислонились, в надежде от Орды спасение найти. Однако где истина? В Орде ли, в Литве защита? Ведаешь, давит на русичей латинский крест. Витовт готов на Москву давить, как бы он с тверским князем в союз не вступил… Одно прошу, владыка, после меня оставлю на великом княжении сына своего Василия. Будь ему отцом духовным, защити от недругов. А они объявятся… И не только в лице тверского князя Бориса, а и здесь, среди своих… После меня приведи всех бояр и князей к крестоцелованию… А в первую очередь брата моего Юрия и сыновей его…
        Слушает митрополит великого князя, сердцем чует, это предсмертная воля великого князя Василия Дмитриевича.
        Покидал митрополит дворец великого князя с сердцем тревожным, знал, близится час смертный Василия Дмитриевича. И уже в своих палатах митрополичьих Фотий, уединившись в молельной и опустившись перед святыми образами, истово молился, просил у Господа, чтоб дал покой великому княжеству Московскому, не довел до усобицы после кончины князя Василия…
        Закрыв деревянную, обтянутую кожей крышку книги и защелкнув серебряную застежку, владыка опустился в кресло.
        Сил не было и мысли роились. А они о суетности жизни, о тщеславии и алчности.
        -Господи, - шепчет Фотий, - Ты даруешь человеку дыхание, Ты наделяешь его разумом, так отчего забывчива память человека?
        Восковая свеча в серебряном подставце заколебалась, и владыка, послюнив пальцы, поправил огонек. Прислушался. Тихо. И даже снежная пороша не стучит в италийские стекольца. Видать, погода налаживается.
        Поднялся, направился в опочивальню.
        Глава 3
        Был вечер, когда тревожно заплакали по Москве колокола. Жизнь покинула великого князя Василия Дмитриевича.
        На московский стол волею отца взошел сын его Василий Васильевич. И хоть юн он был годами, но никто воле покойного не перечил. Пройдет время, наберется он мудрости государственной.
        В Успенском соборе митрополит Фотий бояр к присяге приводил, люд к крестоцелованию. А князю Стриге-Оболенскому велел в Звенигород поторопиться, чтоб Юрий Дмитриевич в Москву поспешал присягнуть великому князю Василию Васильевичу.
        Стрига-Оболенский к звенигородским хоромам князя Юрия подкатил ранним утром. Был март, и рыхлый снег проваливался под копытами. Застучали барк, и крытая санная колымага остановилась.
        Засуетилась, забегала дворня. В палатах всполошились. Князь Юрий к гонцу выбрался, едва тот порог переступил.
        -Почто князь Иван челядь всколготил, аль стряслось что? - спросил Юрий, зевая.
        -Беда, князь Юрий Дмитриевич, скончался великий князь, и на княжение великое московское волею покойного сел Василий Васильевич.
        Отшатнулся Юрий, глаза прикрыл, а Стрига-Оболенский продолжил:
        -Владыка велел поспешать, дабы великому князю Василию Васильевичу крест целовать.
        Князь Юрий Дмитриевич зашелся в гневе.
        -Почто пустое плетешь, князь Иван? Как смеют бояре и люд московский присягать младшему рода Рюриковичей, коли есть я, старший, и мне стол наследовать? О том, князь Иван, и передай владыке… Не поеду я в Москву, в Галич удалюсь. Слышал, князь Иван, в Галич с дружиной отъеду. И сыновьям своим Дмитрию и Василию не велю присягать. Молод еще сын Василия Дмитриевича. Пусть владыка беззаконий не чинит, аль запамятовал, что я жив?
        Не успел Стрига-Оболенский из Звенигорода отъехать, как забегали, засуетились в княжьих хоромах, гридни в дорогу коней седлали, и едва солнце в зенит поднялось, как княжья колымага в сопровождении обоза и дружины покинула город.
        Потянулся поезд на Галич. Откинув шторку колымаги, Юрий Дмитриевич хмуро поглядывал на отступавшие перелески, на оставшиеся позади домишки и избы Звенигорода. Лес под снегом темнел мрачно, и также мрачно было на душе князя.
        С давних дет заведено было в роду Рюриковичей передавать стол от старшего к старшему. Александр Ярославич Невский на великое княжение сажал Дмитрия, Даниил Александрович Юрия Даниловича. А не так ли Любечский съезд приговорил, каждый князь владей вотчиной своей и только в Киеве сидеть старшему рода.
        Санная колымага переваливалась на разбитой заснеженной дороге, скрипела и плакала, готовая развалиться от ветхости.
        Князь Юрий на брата Василия в обиде. Когда наезжал в последний раз в Москву, Василий был еще в добром здравии и ни о каком наследовании речи не вел и на Думе боярской об этом не заговаривал. Да Юрий и в мысли не держал, что великий князь решится власть передать малолетнему.
        Ездовые поворотили колымагу на галичскую дорогу, и в оконце князь Юрий увидел, как по двое рысили гридни. Следом за княжьей колымагой и дружиной тянулся обоз, груженный всяким скарбом.
        Покидая Звенигород, Юрий Дмитриевич наказал дворне, чтоб собрали в дорогу и хворую княгиню. Подумал, что она переезд перенесет.
        Сырой ветер дунул в оконце колымаги. Поежился Юрий, прикрыл шторку. Захотелось покоя и тепла. Сейчас бы в Звенигород, в хоромы, где печи горят, березовые дрова постреливают… Почто в свару за великий стол я втянулся? Не отступиться ли, пусть племянник на столе великокняжьем сидит. Повернуть бы поезд на Москву, митрополиту повиниться, присягу принять. К чему раздоры?
        От такой мысли и на душе легче сделалось. Вдруг вспомнил довольный лик князя Стриги-Оболенского, когда тот говорил, владыка ждет присяги.
        Отчего же митрополит думает, что он, князь Юрий, с покаянной головой явится? Нет, он в Москву, в Кремль вернется, когда его позовут великий стол принять. Коли добром не захотят, он и к силе прибегнет.
        И гордость его захлестнула. Представил, как будет сидеть на Думе, советы боярские выслушивать, а уж принимать ли их либо нет, это его воля. Росло и ширилось глухое раздражение и на Фотия, и на Стригу-Оболенского.
        Уж он, великий князь Юрий Дмитриевич, с митрополитом Фотием не слишком будет считаться. Пора Фотия в монастырь удалить, другому владыке место уступить. Но кому? Князь Юрий подумал: кого бы хотел он видеть на митрополичьем столе? Долго думал, да так и не решил. Сам себе сказал:
        -Вот когда сяду на великое княжение, тогда определюсь…

* * *
        Весной, когда стают снега и приходит большая вода, Волга выходит из берегов и заливает луга.
        Делались полноводными и ее притоки Тверца и Тьмака. Как повествуют древние летописи, появились в этих местах лихие молодцы из Великого Новгорода - ушкуйники, приглянулись им эти края и основали они здесь свое поселение, положив начало освоению земли тверской.
        Минует короткое врем, и сын Юрия Долгорукого Всеволод, взяв Торжок, приказал срубить на Волге в устье реки Тверцы крепость и назвал городок по имени притока Тверцы - Тверью.
        Со временем городские укрепления перекинулись к устью Тьмаки. Стены города окружали воды Волги-реки, Тьмаки и глубокий ров.
        Сюда, под руку тверских князей, под прикрытие крепостных укреплений с окраин русской земли стекается люд, строят избы и дома, осваивают княжество Тверское.
        И стоит Тверь, красуется трудом землепашцев, мастерством умельцев, торгом широким богатеет. Ибо встал город на перепутье широких торговых дорог. А вели они с запада - из Литвы и Великого Новгорода; свостока - с Волги и с моря Хвалисского^16^, из Персии и Бухары, с гор Кавказских из далекой страны Айрастан.
        Год от года полнится казна князей тверских, и не умаляется их гордыня власти над другими удельными князьями.
        Многолетняя борьба за великий стол между князьями тверскими и московскими не прекращалась, лишь стихнет на время, потом снова разгорится.
        А со времени Ивана Калиты, какой с татарами Тверь пожег, Москва из рук хана Узбека ярлык на великое княжение получила.
        А чем Москва Твери выше, разве что коварством. Эвон, князь Юрий Данилович, внук Невского, оболгал перед ханом Узбеком тверского великого князя Михаила Ярославовича. Михаил в Орду отправился справедливости искать, а его там люто казнили…
        Коварно московский князь Даниил Александрович Можайск от Смоленского княжества оторвал, Коломну захватил. А чего стоила борьба между братьями, сыновьями Александра Невского? Андрей, Городецкий князь, и московский Даниил брата своего великого князя владимирского Дмитрия со стола согнали, а для того и татар на Русь навели…
        Нет, за тверскими князьями таких грехов не водилось. Может, от тех коварств и обрастало землями Московское княжество?..
        А ведь Александр Невский, князь великий, и тверской князь Ярослав Ярославич - братья. И меньший сын Александра Невского Даниил^17^ жил и воспитывался в Твери, у Ярослава Ярославича. Отсюда Невский забрал Даниила и посадил на Москве князем…
        После того тверичи еще долго поговаривали:
        -Экого кукушонка мы в Твери вырастили!..
        По весне стряхивали леса снеговые шапки, распускались почки и пробивалась первая зелень, вставали первые цветы и то ли сыростью пахло в лесу, то ли свежестью.
        Почуяв тепло, леса оглашались птичьими голосами, а на поля, на первые прогалины, слетались грачи.
        Весной оживала Тверь, ее людное торжище, звонко стучали молоты в кузнечной слободе, пахло сосновой щепой на стройках боярских хором, а в поселке кожевников отдавало сыромятными кожами.
        Ранними утрами, когда город едва пробуждался, по чистому воздуху в ближних и дальних деревнях хорошо слышался звон колоколов. Звон ухал многопудовый в соборе, ему откликались колокола на других звонницах.
        А со стен городских ночами и день-деньской раздавались окрики дозорных:
        -Тве-ерь!
        -Гля-яди!
        И смотрели, и слушали, остерегались набега ордынского. Да и свои князья удельные нередко озоровали.

* * *
        Едва дню начало, как в просторную трапезную тверского дворца торопливо семенил дьяк Пахомий Слезкин с чернильницей и перьями гусиными, со стопкой бумаги. Разложил на столе и, одернув длиннополый кафтан, уселся на скамью.
        Вскорости начали сходиться бояре тверские. Вот важно прошагали князья Андрей Микульский и Осип Дорогобужский. На них шубы бобровые, шапки высокие, горлатные^18^. Затем боярин Дмитрий Черед прошагал, на свое место у оконца уселся на скамью, бороду распушил.
        Тут же в трапезной появился князь Михаил Дмитриевич Холмский. Постоял у двери, откашлялся и, отвесив поклон, прошел к скамье у стены, что близко к тронному месту. За ним, выпятив большой живот, едва прикрытый полами шубы, объявился боярин Морозов.
        Вскоре палата заполнилась. В распахнувшихся дверях показался великий князь тверской Борис.
        Чуть замедлив шаг, обвел очами думную, проследовал к помосту, где стояло тронное кресло.
        Поправил расшитый серебряной и золотой нитью ферязь, уселся. Пригладил ладонью чуть сбившиеся волосы, посмотрел на владыку Вассиана, молодого, высокого, как жердь, епископа тверского. Перевел взгляд на бояр, заговорил:
        -С возвращением моим из Литвы не слышал я, бояре думные, слова вашего, как Тверь возвеличивать, как княжество наше крепить. - Борис глазами по палате зыркнул. - Тверь-то нам, бояре, крепить сообща. Ино Москва нам на пятки наступит.
        Князь Осип Дорогобужский просипел:
        -Ужо отдавила.
        Боярин Черед поддакнул:
        -Воистину, Осип Давыдыч. Москва камнем огораживается, а мы бревнами.
        Великий князь тверской согласно кивнул:
        -О том и говорить вам, бояре, намерился. В Литве нагляделся, там из камня и замок возвели, и хоромы, и город камнем крепят. А мы по старине, как нам отцы завещали, деревом отстраиваемся. Аль не знаем, дерево огню подвластно. Набег Тохтамыша московцам уроком горьким послужил… Нам бы тоже у Москвы поучиться не грех. И казне тверской не поскупиться.
        Побарабанил по подлокотнику, поглядел на Холмского:
        -Как в Литву съездили, известие мое неутешительное. - Повторил снова. - Неутешительная поездка. Великий князь Витовт на слове многое обещал, а как на деле, поглядим. - Вздохнул. - А оковы на Тверь князь литовский одеть постарался.
        Молчавший до того владыка тверской Вассиан заговорил:
        -Сын мой, князь Борис, и вы, бояре думные, земля наша не в разоре нуждается, а в единении. Господь взывал перековать мечи на орала, а копья на серпы.
        -Владыка, - повысил голос тверской князь Борис, - слова твои - увещевания, мы не приемлем, когда Московское княжество руку к Твери тянет.
        Холмский приподнялся, в сердцах выкрикнул:
        -Владыка Вассиан, проповедь свою ты бы к московским князьям обратил. Эвон, как они нас теснят!
        Вассиан поднялся и, глядя на великого князя Бориса, сказал четко:
        -Сын мой, помини, имя твое - Человек.
        И оскорбленно поджав губы, покинул Думу, не проронив больше ни слова.
        В палате воцарилась тишина. Холмский прервал ее:
        -Епископ забыл, что он в Твери живет.
        Отпустив бояр, великий князь сошел с помоста, остановил хотевшего покинуть палату дворецкого:
        -Скажи, Семен, что мыслишь ты о словах Вассиана?
        Боярин в глаза князю посмотрел:
        -Владыка истину изрек. Потому орда нас била и помыкала, что мы врозь тянем. И сами конца усобице не видим. Пря между Москвой и Тверью не стихает. Вот и ты, княже, никак не угомонишься, все мыслишь, как бы выше Москвы прыгнуть.
        Борис Александрович нахмурился:
        -Дерзок ты, боярин Семен.
        -Не серчай, княже. Ты сам меня спросил, а я сказываю, как моя совесть велит.
        -И за то спасибо, что истину сказываешь как понимаешь. А Тверь ноне с Витовтом уговор держит, и нам, тверским князьям, надобно помыслить, как честь свою блюсти, не лечь под ноги Москве.
        -Дай Бог, те, княже, удачи. Рад буду Тверь видеть на взлете.
        Великий князь взмахнул рукой:
        -Добро, боярин, не станем загодя мыслить, время покажет.

* * *
        Тверь жила своими заботами. С утра стучали топоры плотников, звенели молоты в кузницах, дымили печи гончаров. Из леса волокли бревна, ставили срубы изб, рубили боярские хоромы сразу же за Кремником.
        На луговых проталинах поднялась первая сочная трава. Пастух пригнал на них стадо. Коровы и козы щипали зеленя, чавкали под копытами лужи.
        Князь Борис с утра посмотрел, как мастеровые умельцы рубят бревна угловой башни Кремника. Хорошо ставят, вяжут крепко, без скоб и гвоздей. Так могут работать разве что на Руси, где все церкви и хоромы княжеские сделаны без металла…
        За городскими стенами, где площадь торговая, ряды и лавки, крытые свежим тесом, лепятся одна к другой, и все торжище тверское плахами вымощено. По воскресеньям здесь всегда людно. Свои ряды у каждого ремесленного мастерового: укузнецов и плотников, гончаров и кожевников, чеботарей и шорников.
        А особо широкие крытые ряды и лавки у гостей торговых, приезжавших с земель Востока. Здесь торг ведут шелками и тканями заморскими, изделиями из золота и каменьями дорогими…
        Чуть поодаль на крючьях свисают туши говяжьи, свиные, бараньи, кровавят. На полках птица битая, рыба свежая…
        Полюбовался князь уменью мастеровых, однако червь сомнения уж сколько лет его точит. Ведь не позже чем вчера сам же и попрекал бояр, что пора не по старинке жить, а к новине лик поворотить. Не бревнами огораживаться, а из камня Кремль ставить. И коли еще хоромы дворцовые, да палаты боярские - ни один пожар не грозил бы городу. Ноне, ежели запылает какой пожар, так и гляди, что на весь город перекинется. И пылает, пока несколько улиц не выгорит.
        Полюбовавшись работой мастеровых, князь через торговый и ремесленный Подол выбрался на тверскую дорогу к ближайшей кузнице, приземистой, крытой дерном.
        Из открытых окон чадило угольной гарью, окалиной. Борис Александрович остановился у широких дверей. В отрочестве он часто захаживал в кузницы, любил глядеть, как кузницы куют, кто броню, кто сабли и наконечники. Бородатый, с взлохмаченной копной волос кузнец стучал молотком по раскаленному металлу. Увидев князя, не переставая стучать, кивнул:
        -Здрави будь, княже.
        -Здорово, Роман. Что без помощника?
        -Артамон задержался, печь в избе перекладывает.
        Сунул железо в горно, качнул мехами. Они дыхнули, и угли заалели. Кузнец улыбнулся в бороду:
        -Мужик еще не отсеялся, хлеба в земле, а он уже жать готовится, серп заказал.
        -Поди, хозяин рачительный. - Присел на стоявший у двери чурбан. - А скажи, Роман, как лучше город крепить, изгородью бревенчатой аль камнем?
        Кузнец прищурился:
        -Ты, княже, спрашиваешь, дороже аль дешевле? Ежели камнем, дороже, бревнами дешевле. Эвон леса вокруг и мужики в силе. А коли понадежней и от орды защита, то из каменьев стены возводить надобно. Однако русский мужик на время глядит, ему все побыстрей давай да побыстрей.
        -Однако время настает, когда о безопасности помыслить надобно. - Князь поднялся. - С тобой я, Роман, в согласии. Следует Тверь в камень одеть и начинать требуется с Кремля, как и Москва со времени Дмитрия Донского…
        Ворочаясь в Кремник, князь Борис завернул к причалу, где мастера сваи меняли, настил бревенчатый. Разом поднималась в их руках деревянная тяжелая бабка, ухала в сваю, медленно вгоняя ее в днище Волги-реки.
        -И-эх, разом, - командовал бригадир, то и дело присматривая, чтоб не посадить ее глубже остальных.
        Волга уносила последние остатки шуги, очищалась от наносных бревен, веток, щепок. Вот-вот ладейщики спустят на воду свои корабли, рыбаки осмолят лодки, закончат латать снасти.
        Такую пору князь любил. Ждал, когда рыбаки вернутся с лова, станут выгружать рыбу. А она бьется в плетеных корзинах, серебрится.
        Через опущенный мост вошел в Кремник, поднялся на ступени красного крыльца, вступил в просторные сени, где по утрам собирались бояре, ждали княжьего выхода.
        Дежурившему у входа отроку бросил:
        -Покличь дворецкого.
        Глава 4
        С той поры, как от родов скончалась мать княжны Анастасии, а в стычке с татарами погиб и ее отец, суздальским князем стал его сын Ярослав.
        При дворе Ярослава и жила княжна Анастасия в ожидании, кто засватает ее. Но не всяким сватам она возрадовалась бы, а вот приезд боярина Семена не отринула, потому как много хорошего наслышалась о тверском великом князе.
        И засватали Анастасию, но увозить в Тверь быстро не собирались, потому как князь Борис отправился в Литву к великому князю литовскому Витовту.
        Красива была Анастасия и стройна, а уж властна, как поговаривали суздальцы, не по чину. В ее положении девицы по кельям отсиживаются, да в молитвах дни проводят, а на лучшее рукодельем занимаются, Анастасия же не только в хоромах суздальских верховодила, но и боярам суздальским любила указывать.
        Потому и недолюбливали ее в Суздале, о том знал и суздальский князь Ярослав, брат Анастасии.
        Как-то встретил ее в хоромах, сказал:
        -Что-то долгонько не ворочается из Литвы князь Борис.
        Хитро поглядела на него Анастасия:
        -Аль те, князь, сестра не в милость, объедает ли?
        Ярослав отмахнулся:
        -Бог с тобой, Анастасия, живи, пока сваты за тобой пожалуют.
        В душе Анастасия тоже ждала возвращения князя Бориса, слышала о княжестве Тверском как о великом, о тверичах, какие первыми поднялись на ордынцев во времена хана Чолхана, и в душе гордилась ими. Она иначе и не мыслила величия Твери, как выше Москвы. Была уверена, что Москва обманом, хитростями Калиты и брата его Юрия вознеслась в великие. И только Тверскому княжеству великому стоять во главе всех русских удельных княжеств.
        Княжна Анастасия читала Библию и находила в ней теоретические обоснования своим взглядам. Они крепко запали ей в голову. С ними она и отправилась в жены к князю тверскому Борису.

* * *
        И потом, спустя десятилетие, княгиня Анастасия помнила, как привезли ее в Тверь, как стояла под венцом и владыка Вассиан служил торжественный обряд. На вопросы епископа отвечала четко, и кто-то из присутствующих на венчании тверских бояр прошептал:
        -Властна будет, властна!
        И тому в подтверждение затрещал хрустальный бокал под ее туфелькой.
        Потом была у них свадьба. Неделю гуляла Тверь. День и ночь княжьи хоромы освещали плошки, чадили факелы.
        За столом на высоком помосте восседали жених с невестой, а внизу за длинными столами расположились за одним бояре, а за другим боярыни.
        Анастасия помнила все обилие на столах, а отроки едва поспевали подносить еду и вкатывать бочонки с медами и пивом.
        Во дворе горели костры, варились и жарились бычьи и бараньи туши, медвежатина и оленина, в огромных печах пекли пироги и хлебы. Множество люда кормили за здоровье молодых.
        Никогда не забудет Анастасия, как в первую брачную ночь она, молодая, юная, встала перед оробевшим Борисом. Все закружилось перед ее очами. Сбросила одежды, нагая стала перед князем, лепная, точеная. Бери, тронь. Ан, выстояла перед его жадным зраком. Сказала властно:
        -Что молчишь, князь Борис, но знай наперед, я не за князя тверского замуж шла, а за великого князя Бориса Александровича. Многими князьями славна Тверь, но превыше всех великий князь Михаил, какой смертью мученика пал в Орде. И ты, Борис, по праву великий князь, и я тя зрю выше московского…
        С такими убеждениями и вступила великая княгиня Анастасия в дворцовые палаты великого тверского князя Бориса Александровича.
        Долго не мог забыть тверской князь слова обидные, кинутые Анастасией в ту первую, брачную ночь. Откуда Анастасии было знать о том, а может, и помнить не желает, что когда хан Узбек посылал свои тумены разорять мятежную Тверь, вместе с ними ходили дружины московского князя Ивана Калиты и суздальского князя Александра Васильевича… Что было известно ей о жизни великого тверского князя Михаила Ярославича? Князю Борису известно о нем от своего отца, а тот от своего слышал, что когда хан Узбек позвал великого князя Михаила на свой суд и он стал готовиться в дорогу, то отправился попрощаться с родными местами. Князь обходил укрепления и церкви, строенные еще его отцом и им. Видел, как разрослись слободы и посад. Никому не поведал князь Михаил, что на сердце его творилось. Оно кровавило. Больше полугода, как отправил меньшего сына Константина к хану и вестей нет.
        Скорбит душа за сына. Жена Ксения понимала его терзания, говорила:
        -В чем вины твои перед ханом, ужли Юрия, князя московского козни?
        И отвечал Михаил Ярославич:
        -Чем раньше я в Орду попаду, тем раньше сын наш малолетка домой воротится.
        -Побереги-то себя в логове волчьем, Михайло, помни, ты нам и Твери нужен, а мы за тебя Бога молить станем…
        Слова эти великий князь Михаил вспоминал, перед казнью, в Орде…
        В иссиня-черном небе перемигивались редкие, крупные звезды, а вокруг луны переливал серебром ореол. Звенели в Дикой степи кузнечики, в плавнях кричала неведомая птица и шумели камыши.
        На высокой двухколесной арбе, вытянув затекшие ноги в деревянных колодках, сидел тверской князь. Вот уже месяц как возят его вслед за кочующим ханом. Будто забыл о нем Узбек. Сурово судил он тверича, не позволил слова вымолвить в оправдание. Говорил хан:
        -Ты, Михайло, ослушался меня, за ярлык держался, посла моего, Кавгадыя, с оружием встретил, сестру мою, Кончаку, в темнице уморил…
        И едва хан приговор произнес, как теснившиеся в огромном шатре придворные загудели одобрительно.
        Князь не успел и рта открыть, как уволокли его из ханского шатра, колодки набили… Об одном и упросил, чтобы сына Константина в Тверь отпустил хан…
        Иногда к арбе походили бояре, приехавшие с князем в Орду. Они роняли слезы, а Михаил Ярославич успокаивал. В первый день, увидев князя в колодках, уговаривали бежать.
        -Нет, бояре, - говорил Михаил Ярославич, - так Богу угодно. Вы же в Тверь явитесь, будьте старшими товарищами князю тверскому, помогайте на княжении. А колодки на ногах моих не позор, то испытание, посланное мне Всевышним…
        Засерело небо, сделалось прохладно. Начинался новый день, последний в жизни великого князя Михаила Ярославича.
        Глава 5
        Тревожно забили колокола. Со стен кремлевых сторожа закричала:
        -Орда идет!
        -Казанцы в набег пошли!
        От Нижнего Новгорода в Тверь и в Москву прискакали гонцы с вестями недобрыми, авось князья успеют изготовиться дать отпор казанскому хану Улу-Мухаммеду.
        Три десятка лет минуло, как Улу-Мухаммед выделился из Золотой Орды и выше по Волге-реке основал свою Орду. Это совпало по времени, когда в Крым откочевал со своей ордой хан Менгли-Гирей.
        Ханы Золотой Орды не осмелились преследовать ни казанцев, ни крымцев. Большую Орду раздирали внутренние противоречия, а казанцы и крымцы набирали силы, требовали дани с русских княжеств. Крымские татары ходили в набеги на Русь, в Речь Посполитую.
        Побив хана Тохтамыша и сев на место великого хана, Эдигей отправился войной на литовского великого князя Витовта, взявшего под защиту Тохтамыша, побил литовцев и потребовал от Улу-Мухаммеда подчинения. Но казанский хан оставил требование Золотой Орды без ответа. В Сарае сделали вид, что ничего особенного в Орде не произошло.
        Улу-Мухаммед попытался захватить Нижний Новгород, но ему дали отпор. И тогда хан послал казанскую орду в набег на русские княжества. Хан надеялся заставить московского князя и тверского присылать дань в Казань, как и прежде Русь платила ханам Золотой Орды, но русские князья отмалчивались.
        Улу-Мухаммед собрал своих темников и сказал:
        -Набег будет стремительным и беспощадным. Мы заставим князей московского и тверского испытать силу наших ударов. Жгите и разрушайте, угоняйте в рабство молодых русичей, убивайте их детей и стариков. Только так мы поставим на колени урусов…
        Когда темники удалились готовиться к набегу, Улу-Мухаммед сказал муфтию:
        -Если бы мои тумены могли дойти до богатого Новгорода, они бы привезли в Казань много золота и мехов. Но темники не направят туда бег своих коней, потому как им придется столкнуться с великим князем литовским Витовтом. А мы знаем, даже Эдигею не по плечу было завоевать Литву.

* * *
        Ночь была холодная, и Гавря спал на полатях, укрывшись рваным кожушком. Что ему снилось в эту ночь, он не помнил, но пробуждение было страшным. Крики и конское ржание, вой и визги, гортанные возгласы. Гавря враз сообразил, на деревню напала орда.
        Ухватив кожушок, он рванул во двор, когда к избе уже подъехал татарин, размахивая горевшим факелом.
        Через заросли Гавря незамеченным подался в лес, а когда оглянулся, избу и остальные строения уже охватил огонь.
        Гавря знал, в избе никого нет. Отец умер прошлым летом, а этой зимой скончалась и мать.
        До Гаври долетали крики селян, видел, как горит его деревня. Гавре было страшно. Он больше всего опасался, что ордынцы обнаружат его и угонят в полон.
        И он шел все дальше и дальше в лесную чащобу. А когда стихли крики, лег под елью и заснул, сморенный переживанием и усталостью.
        Пробудился, когда солнце стояло уже высоко. Осторожно приблизился к деревне. Но там Гавря увидел только обгоревшие головешки. Он присел на пень, заплакал. Куда податься? Поднялся, запахнул кожушок и решил податься в Тверь. Знал, идти верст шестьдесят. Дорога не пугала, но хотелось есть.
        На пожарище Гавря увидел обгоревшую коровью тушу. Выбрал кусок, какой еще годился на еду, обрезал, пожевал, а большую часть сунул за полы кожушка. И зашагал по избитой коштами дороге.
        Он шел и шел, редко отдыхал и повсюду видел ордынское разорение. Он не спрашивал себя, чья вина, что Русь в разоре, когда этому наступит конец. Да и наступит ли?
        Солнце перевалило за полдень, когда Гавря, миновав еще сожженную деревеньку, присел передохнуть. Молчал лес. Даже птицы смолкли, видно напуганные татарским набегом. Вытянув грязные босые ноги, отрок задумался. Была у него изба, была деревня, были соседи. Но где все это? И найдет ли он приют в Твери? Да и какая она, эта Тверь? Гавря никогда еще дальше своей деревни не бывал. Одно и знал, что если он будет идти и идти, то где-то там и находится этот город. О нем он слышал от умерших родителей. Из этой Твери в зимнюю пору приезжали княжьи сборщики, грузили на сани зерно и мясо, дань, какую платила деревня. Теперь, когда нет деревни и нет смердов, о какой дани может идти речь?
        Поднялся Гавря, запахнул кожушок. Пошевелил пальцами ног, покачал головой. Сейчас бы в воду горячую, обмыть их, согреть.
        Неожиданно услышал, кто-то в кустах подвывает.
        Мысль мелькнула, ужли собака уцелела? Позвал. Никто не откликнулся. Подумал, причудилось. Хотел на дорогу выйти. Ан, нет. Снова завыла. Раздвинул кусты, девчонка, оборванная, испуганная. Согнулась, плачет.
        Гавря окликнул. Она голову подняла, глаза большие, серые. И уже не плакала, только всхлипывала.
        -Ты-то чья? Зовут-то тя как?
        -Нюшка.
        Гавря отхватил от мяса кусок, протянул.
        -Пожуй. Ты из этой деревни?
        И он кивнул на пожарище.
        -Угу.
        Гавря не стал больше расспрашивать, понял, если живы ее родители, то угнали их ордынцы.
        -Вот что, Нюшка, я в город иду, пойдешь ли со мной? Вместе приюта искать будем.
        И отправились они в город неведомый, Тверью именуемый.

* * *
        Били колокола тревогу, и окрики «орда идет» еще долго разносились по городу и ближним поселкам, а Холмский, воевода большого полка, уже готовился вывести дружину навстречу врагам.
        На сборное место, что за Кремником, стягивались полки правой и левой руки. Дружины вели воеводы Андрей Микульский и Осип Дорогобужский.
        Великий князь тверской с боярами, все в броне, под святыми хоругвями спешили на перехват казанцам.
        А вести поступали недобрые. Ордынцы переправились через Клязьму, обошли Владимир с его укреплениями и, не разорив Троице-Сергиеву лавру, пошли на Вышний Волочек, угоняя в полон тверской люд и сжигая деревни.
        Князь Борис воевод торопил, а в Твери оставил боярина Семена, наказав:
        -Ты, боярин Семен, люд впусти в Кремник, да изготовьтесь на случай прорыва казанцев, чтоб набег остановить.
        Шли дружины на рысях, в авангард послали легкие отряды.
        Вскоре стало ясно, ордынцы еще не успели разбросать крылья захвата. По всему, они это сделают на обратном пути.
        Собрав воевод с боярами, великий князь Борис наказал:
        -Ты, Михайло, главными силами ударишь по ордынскому челу, а воеводе Андрею теснить крылья ордынские. А ты, Осип, обойдешь ордынцев, не позволишь угнать полон. Устоим, Тверь от позора убережем.
        Прискакали гридни из передового ертаула с сообщением - ордынцев видимо-невидимо. Они изготовились к бою.
        Едва полки тверичан выступили из-за леса, как увидали полчища ордынские. Много бунчужных темников послал хан Улу-Мухаммед.
        Раскинулись тверские дружины, вздыбили хоругви, подняли святые образа. Обнажили сабли. Великий князь поднялся в стременах, взмахнул саблей.
        -За нами Тверь! Отстоим княжество Тверское! - выкрикнул Борис и рать отозвалась:
        -С нами Бог!
        Гикая и визжа, начали бой гридни. Звенела сталь, хрипели кони, дрожала земля. Люто бились тверичи. У многих из них в руках были топоры и дубинки. Казалось, никто никого не пересилит. И только удар Засадного полка Осипа Дорогобужского переломил бой.
        Не выдержали ордынцы, попятились. Поворотили коней. Много верст преследовали их тверичи. А князь Борис сокрушался:
        -Эх, кабы нам сей часец московские полки, сообща бы добил казанцев!

* * *
        Плетутся Гавря с Нюшкой, совсем из сил выбились. Хотелось есть и выспаться. Не раз Нюшка плакала, просила Гаврю оставить ее на дороге, авось кто-нибудь подберет ее.
        -Гавря, - твердила Нюшка, - скоро, поди, до края света доплетемся.
        -Глупая ты, Нюшка, как мы к краю земли подойдем? Там ведь пропасть.
        На десятые сутки увидели они избы и дома, хоромы боярские, дворец княжеский, а вокруг стены бревенчатые.
        -Тверь это, Нюшка, Тверь! - обрадовался Гавря.
        -Боязно, - пискнула в ответ Нюшка. - Погонят нас отсюда.
        -Кто погонит? - храбрился Гавря, хоть самому было страшно. Ну кому они тут надобны?
        Жались друг к другу, озираясь по сторонам. Бревенчатым подвесным мостком вступили в Кремник.
        Нюшка предложила:
        -Гавря, а Гавря, станем на паперти, может, кто подаст.
        Но Гавря за рукав дернул:
        -Вон, кажись, поварня у княжьего дворца, ужли не покормят добрые люди?
        За поварней два мужика рубили дрова, складывали в поленницу. На ребят не обратили внимания, видать, привычно видеть попрошаек.
        Долго стояли Гавря с Нюшкой у поварни и уже намерились на церковную паперть податься, да на их счастье на высокое крыльцо княжьего дворца вышли князь Борис с дворецким. Они вели речь о разорении тверской земли казанцами.
        Взгляд князя упал на Гаврю с Нюшкой. Он с жалостью посмотрел на ребят:
        -Узнай, боярин, что за отроки, коли бездомные, накорми. - Погодя добавил: - Пригляди за ними.

* * *
        Князь Борис любил Тверь, Волгу с притоками, домишки и избы, ряды торговые, лавки мастеровых, крытые дерном кузницы на Тверской улице, леса дальние и ближние, луга заливные и поля, на каких в урожайные годы собирали добрые хлеба.
        По осени он любовался составленными в суслоны стожками. Хлеб дозревал. Потом его свозили, оббивали цепами, веяли на ветру и обмолачивали.
        В такую пору Тверь пахла свежим хлебом и пивом.
        В годы отрочества князь захаживал в избы мастерового люда или к смерду, его угощали домашними пирогами, но ныне, обремененный княжьими заботами, он не появлялся за праздничными столами, когда отмечались пожинки…
        Одолевали тверского князя думы о распрях с Москвой, покоя не давали. Нынче, когда Москва в раздоре, Твери бы силу набрать.
        Иногда Борис задумывался, чью сторону держать, молодого великого князя Василия Васильевича либо дяди его Юрия Дмитриевича и его сыновей.
        Юрий Дмитриевич никак не смирится, что его властью обошли. Намеревался перебраться в Галич, а оттуда племяннику Василию грозить. Юрий увещеваниям митрополита не внемлет, себя правым считает.
        Великий князь тверской Борис этим летом, когда московские Рюриковичи власть делили, послал в московское порубежье воеводу Холмского, и тот прихватил добрый клок московской земли, что граничат с тверской. Дворецкий, боярин Семен, за голову хватался, говаривал:
        -Не простят нам московцы того действа.
        Тверь долго молчала, выжидала, чем Москва ответит. Ан промолчала, будто ничего не случилось.
        А дворецкий еще долго сокрушался, говаривал:
        -О всей Руси мыслить надобно, а князья наши о своих вотчинах беспокоятся.
        -То так, - согласился с ним великий князь Борис, - но разве Тверь все усобицы затевала? Загляни в историю, что ни страница, в ней московский след. Ужли не согласен, боярин Семен?
        -Как слова твои не признать! Справедливость в них немалая, однако живете вы, князья, без смирения, каждый норовит выше другого вознестись.
        -Тебя, боярин Семен, трудно переубедить. Ну да ладно, жизнь покажет. Однако помнить надобно, великих князей московских заносит, как только они силу чуют и поддержку, если не ханов ордынских, так литовского великого князя. Дмитрий Донской Галич, Калугу, Белоозеро взял на себя, Дмитров. Еще называть? А Василий, сын его, власть свою возвысил, на Нижний Новгород намеревался посягнуть, захватил Муром, Тарусу. И все потому, что с Витовтом в родство вошел, Софью в жены взял.
        Боярин Семен в бороду хмыкнул. Он подобные разговоры не затевал, а если и вступал, то честью не кривил, высказывал истину, как ее понимал.
        Глава 6
        За Ростовом Великим дорога повела на Кострому, что на левом берегу Волги. Снег еще не сошел, и санная колымага покачивалась на заснеженной дороге. Через месяц-другой и эта дорога, днями подтаявшая, а ночами прихваченная морозами, сделается скользкой, ледовой. Кони будут бежать, высекая колючие брызги, гремя барками, звеня упряжью.
        Но высекать лед из-под копыт кони будут чуть позже, а сейчас они разбрасывали снеговые комья.
        Поезд князя Юрия держал путь через Кострому на Галич, окраинный городок Московского княжества, доставшийся ему от отца Дмитрия Донского.
        В Троице-Сергиевой лавре князь заночевал, вел долгий разговор с настоятелем, тот не усовещивал князя, лишь заметил, что смирение - заповедь Господня.
        Может быть, Юрий и смирился бы, но вспомнив довольный лик боярина, князя Стриги-Оболенского, закусывал удила, подобно ретивому коню, ворчал:
        -Вишь, чего возалкал владыка, покориться малолетке. Нет, закроюсь в Галиче и в Москву ворочусь, коли на великое княжение попросят.
        Сани остановились, и в колымагу влез боярин Антип, дворецкий князя Юрия. Уселся напротив, тяжело дыша, будто загнанная лошадь, промолвил:
        -Из Костромы обоз санный на Ростов проехал. Сказывали, Волга знак подавала, местами лед зашевелился, змеями порезало, трещинами.
        Юрий промолчал. Антип свое:
        -Опасна переправа. Повременить бы с ледовым мостом.
        Князю вспомнилось, как года три назад мужик под лед ушел с конем и санями.
        -Вели, Антип, поезд поворотить в Звенигород, коли дорога через Волгу опасна. Не станем рисковать.

* * *
        Со времен Юрия Долгорукого, сына Владимира Мономаха, стоит Звенигород, городок князя Юрия.
        Малочисленный, княжеский дворец да несколько боярских усадеб, домишки ремесленного люда и крестьянские избы, торговая площадь, где собираются звенигородцы на торг, церковь рубленая с куполом, увенчанным золотистым крестом. А за княжескими хоромами, верно их и хоромами назвать боязно, конюшни, где стоит сотня лошадей дружинников, - вот и весь Звенигород.
        А за городком ополье, какое не только всех звенигородцев кормит, но и из Москвы сюда за хлебом ездят…
        Стрига-Оболенский долго дожидался, когда митрополит Фотий примет его. Владыка был занят с приезжавшим из Твери епископом Вассианом.
        День клонился к вечеру. Сгущались сумерки. Стрига-Оболенский нервничал, взад-вперед топтался в митрополичьих сенях, гадая, ужли до ночи засидится епископ у владыки.
        Мимо иногда пробегали служки митрополита, монахи-чернецы, на боярина никакого внимания, бояре у митрополита - дело обычное.
        Но вот секретарь митрополита, преподобный Гавриил, вышел из покоев, окликнул боярина:
        -Владыка дожидается.
        И длинным, полутемным переходом, освещенным редкими свечами, провел Стригу в митрополичью книжную хоромину, служившую владыке и кабинетом.
        Фотий принимал боярина, стоя у столика-налоя. Маленький, седенький, в домашней шелковой рясе с нагрудным крестом, непокрытой седой головой, он благословил вошедшего:
        -С чем вернулся ты, боярин? Когда ждать князя Юрия?
        -Владыка, нерадостным было мое посольство. Князь Юрий Дмитриевич не принял твоего доброго знака. Во гневе был, сказывал, почто малолетку на московское великое княжение венчаешь. Трон, де, великокняжий ему, Юрию, наследовать, как старшему в роду Рюриковичей. Грозил в Галич отъехать.
        Митрополит нахмурился. Под седыми бровями Стрига уловил недобрый взгляд.
        -Гордыней обуян князь Юрий. Не по чести возымел о себе. Ужли в сознание не войдет? Коли так, видно митрополиту в Звенигород ехать надобно, урядиться по добру. Не ко времени взалкал князь власти. Гордыня не к добру одолевает Рюриковичей. Господи, избави нас от лукавого, не вводи во искушение…

* * *
        Гаврю боярин Семен определил при князе быть, а Нюшку приставили приглядывать за княжичем Михайлом, который еще в зыбке качался.
        Утомительно Нюшке, старая боярыня все дни на лавке зад отсиживает, в дреме нежится, а Нюшка зыбку качает без передыха. Стоит руки опустить, как боярыня в голос:
        -Забыла, к чему приставлена?
        У боярыни, оказывается, один глаз в дреме, а другой за Нюшкой следит. А голос у старой ворчливый, на все палаты разносится.
        Нюшка при встрече с Гаврей жаловалась на усталь, но тот ей ответно:
        -Чуток погоди, подрастет княжич, враз полегчает.
        Жил Гавря в малой каморе, что через стены от княжеской опочивальни, и по первому зову помогал князю облачиться в рубаху кольчатую и остальные доспехи, подавал саблю и пристегивал к сиденью коня колчан с луком.
        Гавря повсюду сопровождал князя. Особенно, когда Борис уезжал к какому-нибудь удельному князю. С высоты седла Гавря разглядывал новые места и задумывался, как же велика Русь.
        А возвратившись в Тверь, непременно разыскивал Нюшку, рассказывал, что повидать довелось.
        Нюшка только ахала, приговаривала:
        -Ужли, Гавря, там не конец света?
        -Сказываешь такое, кто доедет до края света? Я ведь те сказывал, там край земли. Ну может, где степь ордынская, но я там, Нюшка, еще не побывал.
        -И не езди, Гавря, там, в Орде, тя замучают.
        -Коли князь отправится в татары, то и я поеду. А ты за меня молиться будешь.
        -Наговорил ты, Гавря, спать не буду. Ты мне ноне как брат мой старшой, какого ордыны в набег зарубили.
        -Ладно, Нюшка, послушаю тебя. Но коли князь повелит, как быть? То-то!
        На третий день поста митрополичий возок на санном полозе подъезжал к Звенигороду. Звенигородский махальщик, взобравшийся на вершину дерева, знак подал, и тотчас же скорый отрок оповестил князя Юрия.
        Не успел возок подкатить к княжескому крыльцу, как Юрий Дмитриевич уже дожидался в просторных сенях митрополита. Чернец распахнул дверцу крытого возка, помог Фотию выбраться и, поддерживая старого митрополита, помог дойти до сеней.
        Князь принял благословение владыки, промолвив:
        -Приезду твоему рад, владыка. Почто обременил себя столь долгой дорогой?
        Они прошли в трапезную, но прежде чем сесть за стол, Фотий скинул шубу на руки отроку, помолился. Помолился и князь.
        Уже за столом Юрий Дмитриевич вопрос повторил:
        -Почто тревожил себя, владыка?
        Стряпуха внесла поднос с хлебом, чаши, блюдо с рыбой вареной, миски с капустой квашеной и грибами солеными, да жбан с квасом хлебным.
        Митрополит пожевал ломтик хлеба с капустой и грибочком, запил квасом и только после того вступил в разговор.
        -В тревогах и заботах живу, князь Юрий. Отчего ты не приехал в Москву, когда бояре государю молодому присягали?
        -Ты, владыка, сам и ответил на вопрос свой. Молод племянник мой летами, чтоб я присягал ему. Разве ты, владыка, не помнишь, какую ряду держали князья испокон веков? Старший в роду наследует великокняжеский стол. Так почто ты, владыка, меня к унижению клонишь?
        -Сын мой, ты забыл слова Господа, кесарево кесарю, а Божье Богу. Волей покойного князя юный Василий на великое княжение посажен.
        -Нет, владыка, я в истину верую. Не поеду в Москву племяннику кланяться. Я старший в роду, и те, митрополит, паству наставлять мне в службу.
        -Ох, князь Юрий Дмитриевич, упрям ты и своеволен. Ужли, сын мой, не в понятии ты, до чего довели Русь княжьи распри? То вы с Тверью грызлись за великое княжение, кому удельную Русь собирать, теперь вот друг другу горло норовите перегрызть. А того не видите, что Литва нас под себя подминает.
        -Ты, владыка, меня не совести. В прежних злобствованиях московских и тверских князей вини, в сегодняшних зри в корень, в устав наш княжеский, родовой.
        Фотий поднялся, встал грозно:
        -Бог те судья, князь Юрий, но не я.
        Надев поверх рясы шубу, вышел из дворца, с помощью чернеца влез в возок, кинул коротко:
        -Домой!

* * *
        В полночь с полдороги ездовые остановили коней. Завыл ветер, неожиданно налетел ураган. Он поднял с поля последние снега, выл и ломал в лесу деревья.
        Чернец, сопровождающий Фотия, заглянул в возок, прокричал:
        -Перестоим, переждем, ино с пути собьемся!
        Фотий слушал, как порывы ветра били в стены возка. Казалось, вот-вот опрокинут. Митрополит молился, а мысли уносили его туда, в далекую юность, когда вот такая буря поднимала пески, засыпая монастырь.
        Ветер унялся, защелкали бичи ездовых, и возок тронулся. Митрополит задремал, и снилось ему, будто он там, в монастыре, слушает службу на родном греческом языке. Пахнет ладаном и горят свечи, освещая лики святых.
        Сон прервали крики, громкие разговоры. Возок остановился, и чернец, открыв дверцу, сказал:
        -Владыка, князь Юрий гонца шлет, просит воротиться.
        Всю дорогу в Звенигород, пока усталые кони тащили возок, митрополит думал, что заставило князя Юрия изменить свое решение. И только въехав в город, понял. Ветер согнул крест на колокольне. Верно, князь посчитал это дурным предзнаменованием.
        В тот же день Юрий Дмитриевич и митрополит урядились, что через год спор о великом княжении они перенесут на усмотрение ордынского хана.
        Глава 7
        Филин гикал, плакал малым дитятей, не давал Гавре покоя. Не спал и великий князь Борис. Отроки из молодшей дружины уже и криком и стуком пытались спугнуть филина, но он на минуту умолкал и снова гикал.
        Вот так же плакал филин над крышей Вильненского замка, когда в нем жил Борис. Тогда он накликал тверскому князю кабальные условия договора, ну а что означает этот плач филина?
        Борис поднялся, разбудил спящего у двери гридня, велел зажечь свечу, а сам подсел к столу.
        Свеча в серебряном подставце горела ровно, и воск плавился, стекая тонкими струйками.
        Скрипнула дверь, вошла Анастасия в белой сорочке. Поверх нее красное платье, расшитое шелковой и золотой нитью. Голову княгиня прикрыла повойником. Села на краю кровати:
        -Спать проклятая птица не дает, - пожаловалась, - едва задремлю, кричит. Да так жалобно.
        -С утра пошлю гридней, пусть гнездо поищут, разорят.
        Он приблизился к княгине, приобнял.
        -Каку думу думаешь, свет очей моих, княгинюшка?
        Анастасия промолчала. Борис снова заговорил:
        -Красива ты у меня, Настасьюшка, лепна. Поди по Суздалю скучаешь, по дому отчему, княжескому.
        -Не скажи, для меня, князь Борис, дом мой ныне не суздальский, а тверской. А по местам родным, истину сказываешь, сердце ноет. Гать не забыть мне, что род мой от князей суздальских. Бывает, сплю и вижу городок мой.
        Борис долго смотрел в глаза Анастасии, улыбнулся по-доброму.
        -Как не понять тебя, моя ласточка сизокрылая. Птица перелетная в свои края ворочается, из теплых земель летит, места родные чуя, а человек подобен птице.
        Молчал, свое думая. Молчала и княгиня. Но вот князь Борис встряхнул копной русых волос.
        -Знаешь, Настена, меня тревожит ноне Москва, непокой московский. Кажется, пользуясь случаем, Тверь, укрепляй свое княжество, силы набирай, какую Тверь имела при великом князе Михаиле Ярославиче. Ан нет, недолго такое не протянется. Уймутся московские Рюриковичи. Кто на стол великокняжеский сядет, старый Юрий ли, молодой Василий Васильевич, и почнут они княжества удельные давить. Настанет очередь и тверскому.
        У княгини глаза расширились:
        -Ужли на Тверь замахнутся?
        -Не скоро, княгиня, не скоро, но такой час настанет, ежели мы дожидаться будем. Потому тверское княжество крепить надобно. С Новгородом единяться, с ними в союзе быть. Новогород Бог силой не обидел, он вольностями не поступится. А в Москве Новогород давно недруга чует… Ну да ладно, княгинюшка, настращал я тя, пора и в разум войти. Отправляйся к себе, да поспи, пусть те сны добрые привидятся…

* * *
        Уже и служба подошла к концу, опустел храм. Дьякон помог владыке шубу поверх рясы надеть, сопроводил до выхода.
        На паперти безлюдно, только одна нищенка с кружкой в трясущейся руке подошла к Вассиану. Владыка перекрестил ее:
        -Спаси тя Бог, старая.
        Медленно направился епископ к княжеским хоромам.
        Мартовское холодное солнце коснулось зенита. Вассиан шагал задумчиво, выставляя длинные ноги, будто пробуя дорогу.
        Хоть и был он духовником тверского князя, однако судил деяния и Бориса, и московского князя одной мерой. И тот и другой гордыней живут. А им бы не возвышаться друг над другом, а сообща земли русские собирать.
        А все с Юрия Даниловича и Ивана Калиты повелось. За власть великокняжескую те борьбу смертоносную начали и поныне не уймутся.
        Ноне бояре князя Бориса подстрекают, снова хотят, чтоб Тверь великое княжение вернула.
        -Ох-ох, - вздохнул Вассиан, - изводят себя Рюриковичи, что тверские, что московские. Прежде на ханов расчет держали, ноне на Литву. А того не хотят помыслить, Витовт, коли до власти дело дойдет, никого не пощадит, всех под себя подомнет…
        Появление епископа в горнице князя Бориса не то, что обрадовало, было неожиданностью. Князь сидел за столом в домашнем простом длиннополом кафтане, теребил бороду, хмурился.
        При появлении епископа поднялся.
        -Мыслями многими одолеваем я, владыка. Червь сомнения гложет. Так ли живем мы и как поступить сегодня, коли в Москве покоя нет со смертью Василия Дмитриевича. Чью сторону держать?
        Вассиан сел напротив князя, щурясь, посмотрел на него:
        -Сын мой, и мои думы о том. Но у вас, Рюриковичей, они о власти, а меня волнует иное. Со времен ордынского нашествия многие княжества удельные под власть Речи Посполитой и великого княжества Литовского отдались, того не ведая, что там не покой обретут, а насилие над верой своей, православной, их к Унии начнут склонять не добром, так силой.
        Борис Александрович, положив руки на столешницу, подался вперед:
        -Владыка, что делать?
        -Ты у меня совета просишь, сын мой, ты, князь, сильный духом у слабого опоры ищешь?
        -Ты, владыка, мой отец духовный, Господь тя душу мою врачевать приставил, и я слова твоего жду.
        Вассиан молчал долго. Наконец заговорил:
        -Ты, сын мой, из омута распрей выплыть должен и с московским великим князем заедино стоять, собирая удельные княжества. Будете сообща, и не сломится земля русская, выдержит все ненастья.
        -Владыка, одна ли Тверь, на Москву кивая, плакалась? А Рязань да иные княжества удельные?
        Вассиан вздохнул:
        -В словах твоих, сын мой, не чую прощения. И нелегко прощать обиды. Но знай, смириться надобно. Разум должен одолеть тебя. И чем вы раньше этому, князья, вразумеете, тем меньше горя испытает Русь. А будет она тверская, либо московская, то Богу угодно, но с верой православной.

* * *
        Удалился епископ, а князь Борис над словами его задумался. К чему взывает владыка: смириться, забыть Тверь поруганную, сожженную, смерть великого князя Михаила, ронять честь княжества Тверского?
        Мысль неожиданная, вспомнил, к чему звал Вассиан на Думе. В том разе эвон как говорил, будто к миру тверичей взывал, не московцев. Но мы ли в разорах повинны? Уж не митрополита Фотия Вассиан волю исполняет?
        Эвон, когда Вассиан проведал, как Холмский с дружиной по окраине московской земли прошелся, сказывал: «Сегодня тверичи поозоровали, завтра московцы у тверичей».
        А может, прав владыка? Вот и боярин Семен о том сказывает. Москве де над Тверью стоять надлежит, и московский Рюрикович Дмитрий Донской эвон как Москву возвеличил! Над всею Русью поднял. И коли Русь на Орду поднимать, так князья удельные к зову Москвы скорее прислушаются, чем к гласу Твери…
        И думает, думает тверской князь Борис Александрович, и никак не приведет он мысли свои к ответу разумному. И так будто верно, и этак…
        Так, ни к чему не придя, отправился на женскую половину хором, в горницу княгини.
        Анастасия сидела за пяльцами и расшивала холст серебряной нитью.
        -Для обители стараюсь, - промолвила она при виде князя.
        -Борис оставил ее слова без ответа. Уселся на лавку у стены.
        -Вассиан приходил, гнет к миру с Москвой.
        -Может, сказ его верен?
        -Может, и так, коли бы не мыслил он князя московского выше тверского.
        Анастасия брови подняла:
        -Что он такое сказывает, великий князь московский отрок!
        -О том и речь, княгиня. Почему тверской князь должен кланяться Василию? Ты, княгинюшка, мысли мои прочитала. Я, Анастасия, рода тех Рюриковичей, какие ордынцам не покорились, в Орде смерть мученическую принимали. Вспомни великого князя Михаила Ярославича.
        -Воистину, - княгиня с любовью смотрела на Бориса. - Я, княгиня суздальская, за великого князя тверского замуж шла, а не подручника московского. Князья суздальские тоже могли быть великими!
        Уже возвратившись в свою опочивальню и ко сну изготовившись, князь Борис к разговору с Анастасией вернулся. И подумал: отчего же он в Вильно согласился на договор, зависимый от Витовта?

* * *
        Почувствовав безнаказанность первого набега, князь Михаил Дмитриевич Холмский с согласия Бориса повел дружину по окраине московской земли во второй раз.
        Шли загоном, разбросав крылья дружины, ровно невод. Разоряли деревеньки и села, свозили люд с московской земли на земли Тверского княжества. Князь Холмский наказывал воеводам: кто добром не пойдет, силой гоните…
        И гнали. Первыми повезли крестьян на земли князя Холмского. Затем потянулись сани со смердами на поселения тверских воевод и бояр…
        Отходила дружина неторопко. Конно отходила, тремя отрядами отроков младшей дружины, по полсотни каждый и большой, гридней около сотни. А впереди, опережая на конный круп князя Холмского с воеводами, везли хоругвь с Георгием Победоносцем и святые образа…
        И снова Москва оставила без ответа разбойный набег тверичей. Не гремели барабаны и не гудели трубы, когда ввел князь Холмский дружину в Тверь.

* * *
        От не столь отдаленных лет, а точнее, от времени Александра Невского попал божественный напиток чай на тверское торжище.
        Чай пришелся по вкусу князю Борису, и дворецкий покупал его упакованный в малые цибики.
        Князь пил его в малой горнице. Заваривали чай в кипящей воде, и ароматные пары разносились по всем хоромам. Борис вдыхал эти запахи, и ему чудились те неведомые земли Востока, где рос этот удивительный кустарник. Князь знал, что есть страны, где не бывает зимы, морозов, люди молятся иным богам, даже не мусульманским, как ордынцы, и не Яхве, как иудеи.
        Князь Борис пил чай и диву давался могуществу Орды Чингисхана, доходившей до этих стран. Сколько ждать удельным князьям русским, чтоб собраться с силой и сбросить ордынское иго?
        В раздумьях вспоминались слова Вассиана. Владыка взывал к единству с московским княжеством. Он, князь Борис, согласен, но чтобы Тверь была выше Москвы. Но согласятся ли князья московские?
        Чтоб Тверь поднялась выше Москвы, сегодня лучшее время. Надо склонять к этому и рязанского князя, и можайского. Можайского еще князь Даниил обманом завлек к союзу с Москвой. Теперь нонешний князь можайский никак не вырвется из московских оков.
        И рязанские князья на Москву недовольство таят. Еще первые Даниловичи у Рязани Коломну отхватили, да и иные земли. Эвона, Иван Федорович при встрече плакался.
        В горницу дворецкий заглянул. Борис Александрович сказал:
        -Завтра упреди боярина Череду, жду его…
        Утрами в просторных сенях княжеских хором собирались тверские бояре. Выбирались из колымаг, какие сами, какие с помощью дворового. Появлялся князь Борис, бояре кланялись ему, и день начинался с просьб. А они у бояр разные, но больше таких, какие к деньгам сводились, хоромы новые ставить либо земли ждали.
        Боярин Семен к Череду склонился:
        -Дмитрий Никитич, великий князь ждет.
        -Не ведаешь, к чему?
        Дворецкий плечами пожал:
        -Мне ль знать, какими заботами князь одолеваем.
        Борис Александрович сидел в думной палате в высоком тронном кресле.
        -А звал я тя, боярин Дмитрий Никитич, по делу важному. Чать вам, боярам, памятна та Дума, где мы речь вели, чем город крепить, камнями либо деревом?
        Бояре закивали согласно.
        -Так вот думал я, казна наша ноне не выдержит таких тягот, вот и поручаю я те, боярин Дмитрий Никитич, погляди своим глазом, какие стены и где обновить, сколь бревен из лесу в зиму срубить и приволочь. А те, боярин Семен, поручаю за боярами смотреть, чтоб они своих мужиков нарядили лес готовить.
        Черед согласно кивнул:
        -То ладно, княже, однако ведаю, как почну какого князя либо боярина наряжать лес готовить, аль в город доставлять, на дыбы встанет, всякое оправдание искать. Недругов многих предвижу.
        -Недругов, боярин Дмитрий Никитич, и верно немало обретешь, но ты на меня ссылайся. А дело я на тебя возлагаю ответственное. Одно ведаю, либо Тверь Москву подомнет, либо Москва Тверь. По иному не бывать.
        Глава 8
        Пожар вспыхнул в полночь. Загорелась соломенная крыша на избе, что стояла на посаде. Ветер подхватил пламя, понес искры по городу. Факелом запылало все. Огонь весело прыгал от избы к избе, от дома к дому.
        Бил тревожно набат, гудел и ревел огонь. Рушились строения, горело все. Пламя ничего не щадило. Полыхали боярские хоромы, что не в Кремнике.
        Метался в дыму и пожаре выпущенный на волю скот.
        Сбежался люд со всего города с бадейками и баграми. А в Кремнике гридни из младшей дружины готовились встретить огонь, который уже подступил к княжьим хоромам.
        Сам князь Борис уже был на пожаре. Слышался его голос:
        -Мужики, бабы, раскатывай бревна, заливай огонь!
        А от Волги до пожарища уже вытянулась людская цепочка, из рук в руки метались бадейки с водой.
        Рассыпались искры, уносились по ветру.
        Великий князь в одной рубахе, лик от огня бронзовый, борода и копна волос на голове подпалены, топором машет, крушит строения…
        С огнем справились к полудню, когда выгорела половина Твери.
        Плакали, стонали бабы. Мужики уговаривали:
        -Не вой, бабы, отстроимся. Аль впервой?
        У высокого княжеского крыльца, притащив полную бадью воды, Гавря ковшом поливал князю оголенную спину. А тот отфыркивался, приговаривал:
        -Лей, Гавря, воды не жалей, ее эвон целая река. Не всю на пожарище вычерпали.
        Докрасна растерся льняным полотенцем, заметил, сокрушаясь:
        -Сколь бед огонь натворил. Боярину что, ему мастеровые и холопы новые хоромы возведут. А люду мастеровому помочь надобно из казны. - Усмехнулся. - Хоть, Гавря, боле всего бояре будут плакаться.

* * *
        Бурной была Дума. Великий князь хмурился, с высоты трона смотрел, как бояре перебранку затеяли, готовы были в бороды друг другу вцепиться.
        А все началось после пожара. Боярин Дмитрий Никитич Череда заявил на Думе, что, по его прикидам, заготовку и вывоз бревен требуется разложить на всех тверских бояр. А еще бояре должны из леса бревна приволочь и мастеровых нанять Кремник чинить.
        Ох, какой гвалт и крик поднялись в палате!
        Первым голос подал Морозов:
        -Ты, Дмитрий Никитич, поди запамятовал, что я хоромы после пожара начал возводить?
        Осип Дорогобужский Морозова перекричал:
        -Моя казна совсем пуста, впору на паперти сидеть!
        Василий Данилович Рубан подскочил, кукиш под нос боярину Череде тычет, орет:
        -А этого, Дмитрий, не хочешь?
        Князь Михаил Дмитриевич Холмский спор унял:
        -Бояре, можно подумать, что вы уже последнюю нищенскую корочку доедаете…
        Великий князь по подлокотнику пристукнул:
        -Умолкните! Гвалт на Думе устроили. Что боярин Черед говорит, это мое указание. И как Дмитрий Никитич повелит, так тому и быть. На стройки хором своих после пожара не ссылайтесь. То ваше дело и ваши заботы. А вот Кремник отстраивать - общее дело, государственное, и нам его сообща исполнять. Когда недруги к стенам городским приблизятся, нам сообща в Кремнике отсиживаться.
        Князь Репнин, выходя из Думы, говорил боярину Кнышу:
        -Крутовато взял Борис. С Кремником повременить бы ноне. Как мыслишь, боярин Иван?
        -Оно-то так, князь Лаврентий, но коли великий князь решил, по его будет…
        -А Череда эвона как в душу великому князю войти норовит.
        -Дело известное. Борис ему в том месяце землицы прирезал. Да не какой-то там чащобы, аль пустоши глинистой, а хлебопашной.
        -Псу подобен боярин Черед.

* * *
        Весна выдалась затяжной, дождливой. Кучи хвороста не горели, больше тлели, дымились, и смерды, занимавшиеся подсечным хозяйством, ворчали. Зимой они расчищали поляны, готовили под посевы, но непогода мешала. И только местами озимые уже поднялись, зазеленели.
        Великий князь тверской ехал на дальнюю заимку к пасечнику Матвею. По молодости Матвей наткнулся в лесу на борть с большой пчелиной семьей. Тогда родилась у него мысль поставить несколько таких дуплянок и посадить в них пчелиные семьи.
        Первые годы Матвея порадовали. В его дуплянках пчелы прижились, расплодились, и за десяток лет у него стало десятка три таких дуплянок.
        Князю Борису пасека приглянулась, и он взял ее под свою защиту. Никто не смел чинить Матвею обиду. Ни один боярин не появлялся на пасеке. Только тверской князь наведывался да дворецкий, боярин Семен.
        Гавря впервой ехал сюда, сопровождая князя. Дождевые капли, падавшие с веток, сделали домотканый кафтан сырым и тяжелым. Ежился Гавря, но обратиться к ехавшему впереди князю не посмел. Да и незачем было. Отрок увидел на поляне землянку с подслеповатым оконцем, затянутым бычьим пузырем, и множество пчелиных колод.
        Старый пасечник засуетился, увидев князя. И вскоре Гавря сушил у костра княжье корзно и свой кафтан, а князь и Матвей сидели на низких чурбачках и вели разговор о запоздалой сырой весне, о подкормке и падеже пчел…
        Матвей вынес корчаги^19^ с медовухой, они пили мелкими глотками, продолжая разговор о Твери, о неурядицах московских.
        -Много лет живу я, княже, и много вижу. Может быть, мне лучше бы забыть все, ан нет, память цепкая. Дай вам, князьям, волю, и озлобление братское вас захлестнет. Одичали вы. А ведь кровь у вас одна, князья, родные и двоюродные, братья, племянники. Эвон, в Москве, дядя, князь Юрий с племянником, великим князем Василием, с властью не урядятся, каждый на великое княжение норовит усесться.
        -Воистину, - усмехнулся Борис Александрович, - предоставь все на волю, и они Русь разнесут на лоскутки.
        Матвей закивал:
        -Коли в прошлое оглянуться, наши князья в Орду ездили, дорогу прокладывали, от ордынских ханов милости вымаливали, а ноне от Витовта милости ждут, - старый пасечник на князя поглядел с хитринкой, бороду потеребил.
        Борис Александрович нахмурился:
        -Не след, дед, тебе в такое ввязываться, твое дело пчелы. - Поднялся. - Но уж коли заговорил, скажу. Твери ноне надобно силы набрать, а без Литвы как?
        И оборвал разговор.

* * *
        Боярин Череда в полотняной рубахе до колен, в портах домотканых подминал половик из лоскутов, прохаживался по горнице. Ворчал:
        -Коли ты, матушка, и впредь без разума крупы отмеривать будешь, мы по миру пойдем.
        Акулина, жена боярина, круглая, как колобок, подбородок до груди достает, слезливо оправдывалась:
        -Ты, батюшка, меня не слишком кори. Ключница без меры отсыпала.
        -Ты, матушка, позорче будь. Да за девками нашими доглядай. Экие кобылицы вымахали. Батогом поучай, пущай делом займутся. Великая княгиня монастырю узорочье вышивает, чем наши девки хуже?
        В горницу заглянул воротний, выпалил:
        -Великий князь!
        -Поспешай, дубина! - И на жену зашикал. - Вели стол накрывать.
        И заторопился навстречу гостю. А тот уже в сенях.
        -Ехал мимо, дай, думаю, заверну к боярину Дмитрию Никитичу.
        -Почтил, княже. А мы вот с боярыней девок своих пробирали, великой княгиней их корили. Великая княгиня Анастасия в ризницу рукоделие готовит.
        Великий князь улыбнулся довольно.
        -А я вот, боярин, смотрел мастеровых, какие башню угловую вяжут. Ладно ставят.
        -Да уж без лени.
        Вплыла Акулина, сказала с поклоном:
        -В ногах-то правды нет, князь Борис Александрович. Не пора ли в трапезную?
        Уже за столом разговор продолжился:
        -Ты, боярин, Дмитрий, мужиков поторапливай, какие бревна заготавливают. Намедни смотрел, как мужик бревно из лесу волок, конь едва не падал, стар и худ.
        -Смерд этот боярина Морозова. Намедни попрекнул я боярина, а он мне кукиш ткнул. Сказывал, свои хоромы ставить надобно.
        Насупил брови великий князь, сказал резко:
        -Своевольствует боярин Морозов. А ему бы в разум взять, не на великого князя старается, а на общее дело. Пора боярам нашим запомнить, пока они не будут о Твери печься, быть Московскому княжеству выше Тверского.
        Повременив, сказал:
        -Ты, Никитич, побывай на тех полянах, где мужики лес заготавливают, погляди своими очами, по-хозяйски ли рубят, не во вред лесу?

* * *
        Две ночи и два дня провел Гавря на мельнице, что на отводном рукаве протока Волги Тьмака. До осени, пока не пойдет первый помол, воду спустил, и оставшаяся лениво ворочала лопасти колеса.
        Озерцо рукава, казалось, замерло, и нераспустившиеся кувшинки были неподвижны.
        Постукивает в деревянном коробе пестик, рушит просо для княжьего двора и дружины, а Гавря доглядает. Дворецкий наказал, чтоб сполна все десять мешков порушили.
        Спал Гавря на охапке прошлогоднего сена, сон его долго не брал, лежал, все прислушивался.
        На заходе солнца мельник останавливал крупорушку, и тогда все погружалось в тишину. Только слышно было, как журчит вода, да после дождя срываются с листьев крупные капли.
        В такие моменты Гавря вспоминал свою деревню, покойных родителей, набег ордынцев. Как брели в Тверь с Нюшкой.
        Мельник был угрюм и молчалив. За многие годы его армяк пропитался мучной пудрой, потерял цвет.
        Жил мельник один, по утрам варил полбу, и была она такой крутой, что Гавря ел ее куском, вместо хлеба.
        За эти дни Гавря не слышал от него ни одного слова и только в последний вечер, услышав от Гаври рассказ, как ордынцы сожгли его деревню, мельник сказал:
        -Горе идет с ордой плечо в плечо.
        Промолвил и замолчал. Гавря не посмел ни о чем расспрашивать. И только в Твери дворецкий поведал, что в молодости мельник жил с молодой женой и детьми где-то подо Ржевом. Ордынцы убили всю его семью, а ему удалось бежать из плена. Здесь в Твери он нашел приют. Не женился, и дворецкий определил его на мельницу. Прохором его кличут.
        Гавря проникся уважением к старому мельнику, и когда выпадало за крупой ездить, охотно это исполнял. С каждым разом душа Прохора теплела к Гавре. В один из таких наездов, когда Гавря заночевал на мельнице, Прохор заговорил. Голос его был глухой, речь отрывистая. Казалось, он видел картину того набега и ее пересказывает: Ордынцы налетели на деревню. Волокли баб и девок. Подолы им задирали, из ушей серьги с мясом вырывали… Мою Василиску вот так, на снегу, позорили…
        Всю ночь снились Гавре всякие страхи, ордынцы виделись. Они гикали, горячили коней, носились по деревне.
        Гавря ни одного лица ордынца не разглядел, однако запомнил, все они безбородые и с волчьим оскалом.
        Пробудился отрок в поту. Прохор полбу уже сварил, зовет:
        -Те, Гавря, силы надобны, жизнь твоя еще впереди, а она вишь какая…
        И замолчал, будто в сказанном выговорил все.
        Глава 9
        Вдовая великая княгиня Софья Витовтовна после смерти великого князя московского Василия Дмитриевича покоя не знала. Хотя и предполагала, что деверь, князь Юрий Дмитриевич, будет оспаривать завещание, сам начнет моститься на великое княжение, откажется присягать племяннику Василию, но чтобы вот так, настырно, даже митрополиту не повиноваться, Софье Витовтовне даже верить не хотелось.
        Сына Василия научала:
        -Ты, сыне, великий князь московский по закону. Отец так завещал. И коли Юрий суда ханского требует, не уступай, в Орду поедешь. Да не один, а с боярином Всеволжским. Иван изворотливый и речи сладкие сказывать умеет.
        Софья Витовтовна годами еще не старая. В кости крупная, лицо мясистое, а подбородок чуть выдался. Чем на отца своего великого князя литовского смахивала.
        Накануне зазвала она в палаты боярина Всеволжского, долго с ним рядилась, как честь Василия, князя московского, отстаивать в Орде, у хана.
        Боярин Всеволжский перед великой княгиней гнулся, заверял, что непременно возвратится из Орды с ярлыком для Василия на великое княжество Московское.
        Всеволжский речи красивые говорил, убедительные, а сам глазки прятал под широкими бровями. И голос у боярина тихий, в душу лез.
        Поверила княгиня Всеволжскому.
        -Ты, боярин Иван Дмитриевич, все уменье напряги, а без согласия ханского не ворочайся.
        Так наказывала Софья Витовтовна. Одного опасалась, как бы у хана не закралась мысль, что молод Василий для великого московского княжения. Вот Юрий Дмитриевич в самый раз.
        Не доведи Бог, чтобы Юрий на московское великое княжение уселся. За ним его сыновья потянутся, Дмитрий Шемяка, Васька Косой…
        Иногда вдовствующая великая княгиня задумывалась, а не послать ли в Литву к Витовту, чтобы заступился за внука, московского князя Василия, да унял Юрия.
        Однако прогоняла такую мысль. Она хорошо знала отца, за услугу он непременно потребует от Московского княжества земель для Литвы.

* * *
        Гонец ехал лесами, дорогами через поля, минуя буераки, выискивая мостки и переправы. Гонец ночевал во встречных деревнях и под разлапистыми елями на полянах у костра. Гонец вез письмо князя Юрия из Звенигорода в Галич к воеводе Анисиму, чтобы тот по получении грамоты вел к нему дружину…
        Неделю спустя гонец разглядел усадьбу воеводы, белесые березы в зеленых шапках молодой листвы. По малому косогору сбегали избы и домики крестьян и мастерового люда.
        На усадьбе гонца встретил воевода Анисим, ворочавшийся от заутрени. Тут только гонец увидел стоявшую за лесом деревянную малую церковь, порядком обветшалую, с одним крестом на остроконечном шпиле.
        Боярин Анисим, еще совсем молодой, увидел гонца, слезавшего с седла, подошел.
        -С чем прибыл, гридин? - спросил, окинув зорко притомившегося воина и его коня.
        -От князя Юрия с письмом.
        Принимая грамоту, воевода сказал:
        -Коня на конюшню, а сам отправляйся в гридницу, передыхай…
        Воеводе на сборы в дорогу мало времени требовалось. В двое суток дружина была готова в путь. Наперед отправился малый обоз, телег в десяток, а следом, под хоругвью и удары бубна, двинулся и весь полк, полторы сотни гридней.
        Анисим гадал, к чему князь затребовал дружину в Звенигород? Ему невдомек, что Юрия заботит стол московский. Он никак не мог смириться, что на великом московском княжении уселся племянник Василий.
        Князь Юрий решил, как только соберется в Звенигороде вся его дружина, он изгонит из Москвы племянника, а усевшись великим князем, отдаст Галич Василию с матерью его Софьей Витовтовной.
        Юрия одна мысль тревожит еще со дня смерти брата, великого князя Василия Дмитриевича, - митрополит Фотий, стоявший на стороне племянника Василия. Фотий заставил московских бояр присягнуть Василию и его, Юрия, к тому принуждал.
        Юрий не забывал, как Фотий приезжал к нему, уговаривал и даже грозил.
        И прежняя мысль вернулась к Юрию, вот сядет он на московский стол, тогда и решит, быть Фотию митрополитом либо кому другому.

* * *
        Иван Дмитриевич Всеволжский - боярин рода древнего. Род свой он вел от князей смоленских и женат был на внучке великого князя нижегородского, почему и был уже в родстве с великим князем московским.
        Овдовел он рано, когда дочь была маленькой. Алену воспитывала приставленная мамка из боярынь захудалых. Росла дочь тихой, послушной, и умом ее Бог не обидел, и красотой не миновал.
        Иван Дмитриевич Бога молил, чтоб послал Алене мужа и богатого, и доброго.
        А когда Софья Витовтовна поговорила с ним, чтоб в Орду с молодым великим князем Василием ехал и там хана улещил, чтоб с ярлыком Василий в Москву воротился на великое княжение, мысль боярина Всеволжского одолела: ане женить ли Василия на Алене? То славно вышло бы…
        И решил Иван Дмитриевич, что судьба сама ему в этом потворствует. Дорога в Орду долгая, даст Бог, сумеет боярин потихоньку, исподволь заинтересовать молодого Василия и тот увлечется Аленой. Может, это счастье ее, и будет она великой княгиней московской…
        Иван Дмитриевич задумку свою вынашивал долго, не покидала она его. Понимал, задача эта нелегкая, убедить хана, чтобы не отдал ярлык князю Юрию. А что Юрий будет отстаивать свое право по старшинству, Всеволжский уверен.
        Боярин молил у Бога милости. Не для себя просил, для Алены. Об Алене с великим князем Василием разговор не заводил, дорога в Орду далекая, еще выпадет такой случай.
        А уж как боярину Всеволжскому хотелось, чтобы Василий как-нибудь завернул к нему на подворье. Тогда бы боярин при удобном случае и показал ему свою дочь. Всеволжский убежден, Алена великому князю приглянется, в душу западет.

* * *
        В Москву из Звенигорода приехал дьяк Варсонафий. К митрополиту, по делам приходским.
        Въехал в Москву к вечеру, на пустынном торгу решил ночь переждать. Кобылу к задку телеги привязал, сенца подложил.
        Жует кобыла, а дьяк в телеге улегся, в небо уставился, в звездах родичей покойных выискивает. Да как их сыскать, эвон, звезд великое множество.
        Сомкнул Варсонафий глаза и не приметил, как и заснул. А когда пробудился, день уже начался, звезды погасли и заалело.
        Умылся дьякон из лужицы, волосы пригладил и через открытье ворота Кремля, минуя Чудов монастырь и дворец великого князя, направился на митрополичье подворье.
        У крыльца дьякона долго не впускали, велели дожидаться.
        Только к обеду иеромонах покликал:
        -Проходи, дьякон, митрополит ждет.
        И повел Варсонафия в библиотечную хоромину. Фотий стоял у резного стола, благословил Варсонафия. Полюбопытствовал о звенигородском приходе, посокрушался о малочисленности прихожан. Вспомнил князя Юрия.
        -Владыка, - промолвил Варсонафий, - князь Юрий в церковь не ходит и вот уже почти год, как не исповедался.
        У митрополита седые брови поднялись, сказал с горечью:
        -Ретивое играет у князя Юрия, что возымел. - Покачал головой. - Ах, Юрий, Юрий, пошлю я к нему тверского Вассиана, дабы он гордыню князя усмирил.
        Помолчал, поглядел на Варсонафия.
        -Скажи благочинному Кириллу, чтобы тот князя Юрия на ум наставлял. Ты же, дьякон, отправляйся к казначею, за приход звенигородский отчитайся…
        Покинул Варсонафий подворье митрополичье, постоял, огляделся. Дворец великого князя о двух ярусах, с переходами, оконца в решетках узорных, италийскими стекольцами поблескивают, несколько теремов боярских, соборы Успенский, Благовещенский.
        Малолюдно в Кремле, только у ворот, где монастырь Чудовский, монахи собрались. К чему, Варсонафий не понял…
        Поплелся дьякон на торжище, где клячонку свою оставил. Стоит, все сено пережевывает. И никто на его лошадку не пожаждился, и телегу не увели. Да и кому она была бы нужна, старая, разбитая.
        Клячонка на Варсонафия покосилась, заржала тихонько.
        -Ну, милая, - сказал дьякон, - пора в обратную дорогу…
        Упал в телегу, тронул конягу и, гремя по бревенчатому настилу, через Китай-город и Белый выбрался из Москвы.
        Солнце клонилось к закату.

* * *
        Передохнувшая клячонка попервах трусила резво, но к ночи едва плелась. Варсонафий ей доверился, и вскоре его храп уже разносился по всему подмосковному лесу.
        Телега катилась и катилась со скрипом, но как далеко Варсонафий отъехал от Москвы, он не знал, потому как спал.
        И чего только не увидел он во сне, благочинного Кирилла, дьяконицу свою благоверную, она его пышками драными кормила. И были они горячие, Варсонафий квасом их запивал…
        Но что это, благочинный Кирилл руки тянет и щупает его дьяконицу. Варсонафий пробудился в гневе. Телега стояла, а бородатый мужик его обыскивает. Тут второй с факелом вдруг рассмеялся:
        -Мирон, ась Мирон, это же дьякон звенигородский. Какая от него пожива. У него, поди, и краюхи хлеба не отыщется.
        Дьякон понял, мужички-то разбойники.
        Тут один из мужиков закричал сердито:
        -Катись-ка ты, дьякон, своей дорогой, пока кости твои не переломали.
        И, отпустив, конягу, гаркнули:
        -Пошла, Карюха!
        Кто-то из разбойников засвистел лихо, и коняга побежала резво.
        Варсонафий как стоял в телеге на коленях, так и продолжал ехать, крестясь:
        -Спасибо, воры, разбойнички, что души не лишили. - Дьяконицу помянул. - Осиротела бы, голубица моя…
        Клячонка перешла на шаг, телега, переваливаясь со пня на пень, с коряги на корягу, едва катилась. Дьякон сел, спустив ноги, осмотрелся. Лес по ту и другую сторону дороги и никого.
        Тогда, будто очнувшись от страха, Варсонафий закричал:
        -Тати, тати, душегубцы!
        Выкричался дьякон, вздохнул облегченно:
        -Спаси Бог, пронесло лихо… Хорошо жить, коли смерть миновала…
        Дьякон Варсонафий еще в Звенигород не въехал, а из Москвы от митрополита в Тверь отправился чернец к епископу Вассиану. Писал Фотий, что тверскому владыке надлежит отправиться к князю Юрию Дмитриевичу и похоть его на великое княжение обуздать. Коли же спор княжий решать, то, как и уговорились, у великого хана, в Орде. Настанет час, отправятся Юрий и великий князь Василий в Сарай-город на суд ханский…
        Дописав ту грамоту, Фотий посыпал строки песком и, встряхнув, вздохнул:
        -До чего сами себя доводим, суда ханского ищем. Запамятовали князья наши, как на Куликовом поле Мамая били. Им бы и ноне за едино стоять, ан, не емлется, кому на великом столе сидеть. - Лицо Фотия передернулось в гневе. - Бога забыл князь Юрий, а ему и всем князьям российским помнить бы слова Господа: терпением вашим спасайте души ваши.
        Глава 10
        Охота была удачной.
        В десяти верстах от Тулы егери выгнали из леса тура. Бык был молодым и крупным. Егери погнали его криками и ударами в бубны.
        На пути тура появился конный егерь. Бык не бежал, он шел уверенно, сокрушая на пути деревья, ветки. Но вот тур увидел человека на коне.
        Набычившись, ринулся на него. Егерь выставил копье, и оно лопнуло, как щепка.
        Конь вздыбился, егерь свалился с седла, и рога тура ударили коню в подбрюшье. Десяток стрел вонзились в тело быка. Взъяренный, он остановился. Глаза налились кровью. И тут увидел человека. Тот стоял от него совсем неподалеку. Тур набычил голову, рога выставил, побежал на человека.
        Князь Борис не отскочил, он чуть подался в сторону, выставив острый нож, вонзил лезвие туру между рогами. Бык остановился, сначала упал на подкосившиеся передние ноги, чтобы тут же рухнуть.
        -Хороший удар, княже, - заметил подошедший Холмский.
        Они уселись в стороне, отроки разводили костер, а егери свежевали тушу.
        Гридни на разостланном ковре выставили бочонок с хмельным пивом, приготовили ножи и доски для мяса.
        -Я, воевода Михайло, - сказал великий князь, - первого в жизни тура свалил. И знаешь, когда он на меня пошел, дрожь пробрала, едва в бег не кинулся.
        -Тогда бы он тебя настиг и на рога поддел, - произнес Холмский. - А ударил ты его метко.
        -В лесах здешних туры не редкость, - заметил подошедший дворецкий.
        -Ты, боярин Семен, вели отрокам, чтоб мясо поджарили с кровью, - велел великий князь. - Гавря пусть принесет…
        На весь лес запахло жареное мясо.
        Пока гридни возились у костра, а егери грузили тушу быка на телегу, князь Борис прилег на траве и, прикрыв очи, вспоминал происшедшее. Страха уже не было, была радость охоты, удача прошедшей схватки.
        Прежде об охоте на туров читал в летописях, но вот она случилась и у него, тверского князя. На охоте случалось вепря убить, оленя свалил как-то, даже медведя поднимал из зимней берлоги, но вот тура впервой…
        Гавря принес большой кусок дымящегося мяса, смотрел, как Борис ест с ножа, запивая пивом. Отроку казалось, что великий князь насытится не скоро, но он вдруг отложил нож, кивнул Гавре:
        -Пора и в Тверь, подавай коня. Поди, княгиня ждет.

* * *
        Тверской князь любил Анастасию с того дня, когда привезли ее из Суздаля. Невеста была совсем юная, белолицая, голубоглазая и с русой косой до самого пояса.
        По Суздалю первое время тосковала, бывало ночами подушку слезами омывала. Жениха, великого князя, увидела, сердце дрогнуло. Красив и молод.
        Прошло время, родила сына Михаила…
        Как сегодня помнится тот трудный день родов. Князь Борис в домовой церкви молился о ее здоровье… А потом крик ребенка и голос повитухи.
        Повитуха вынесла мальчика к Борису и он сказал:
        -Имя ему будет Михаил, какое носил великий князь тверской, Михаил Ярославич.
        Потом Борис вошел к ней, Анастасии, в спальную и, поцеловав, опустился на колени. Целуя ей руку, говорил:
        -Настенушка, Бог даровал нам сына, великое благо ниспослал он, возрадуемся и возблагодарим за милость, воспосланную нам…
        А потом он призвал дворецкого и повелел ему столы накрыть праздничные, да не только для бояр, но и для люда тверского.
        Шестое лето Анастасия в Твери. Порой чудилось, что и родилась здесь. Воды реки те же, леса, как и в Суздале…
        Будто все так, да не совсем. Суздальское торжище казалось пошумнее, хоромы и храмы кладки каменной. А здесь в Твери строят из дерева, терема рубленые. Вот и Кремник намерились из каменья возводить, а подсчитали, нет денег. И рубят пока бревенчатый…
        По утрам тяжко бьет старый соборный колокол, чудом уцелевший после сожжения Твери татарами и дружиной московцев, наведенными князем Иваном Калитой.
        Ухает колокол каменного собора Св. Спаса Преображения, и мерный звон его разносится по Твери, ее окрестностям, летит в Заволжье. Откликаясь ему, трезвонят колокола церквей…
        Вот такую Тверь и полюбила княгиня Анастасия. И хотя Суздаль и Ростов, с их церквями каменными, монастырями, стенами и башнями затмевали бревенчатую Тверь, но была она, эта Тверь, богата своим приволжским торгом, торговлей хлебной на всю Русь. Купцы тверские цену себе знали и хоть богаты были, но не щедры. И князь Борис у них редко одалживался.
        Иногда княгиня Анастасия думала, чем же так приглянулась ей Тверь? Эвон, в Ростове и Суздале все благостно, особенно когда бьют колокола и их перезвон стелется над городами и лесами, полями и озерами. А Тверь не жила тихо, она была суетливая, хлопотная. Во всем, чем жила Тверь, княгиня Анастасия видела соперничание с Москвой. В политических пристрастиях она с первых дней встала на сторону Твери. И даже в величии она была тверичанка. Такую Тверь, с ее горькой судьбой, полюбил и великий князь Борис Александрович. В какие края не забрасывала бы его судьба, в Орду ли, в Литву, не видел он красивее отчей земли.
        Возвращаясь с охоты, любовался, как поднялись яровые хлеба, колос ржаной наливается, скоро золотом отольет. На опушке ближнего леса разлилось озерцо. Вдоль берега оно поросло зеленью молодого камыша. По озеру плавал выводок диких уток.
        Если объехать озеро стороной и чуть углубиться в лес, дорога приведет на заимку к пасечнику Матвею.
        А дальше, где, казалось бы, самая глушь, скит отшельника Пахомия…
        Понимал князь Борис Александрович, в обустройстве уступает Тверь и Суздалю, и Ростову, где церкви красивее и монастыри богаче, но через Тверь шел торговый путь с севера на юго-восток. Хлеб и всякое сырье - богатство тверское.
        Торговый люд по Волге, Мологе и Тверце плавал, и все дань князю платили. Теперь Москва у Твери на пути поднялась, а ко всему митрополия в Москве. Да и тверские монастыри московским уступают, что женский Софийский, что мужские - Отрочь и Шошенский. Но князь верит, настанет тот день, когда и по святости, и по богатству превзойдут тверские монастыри московские. Но на то время надобно.
        И князь Борис мечтой этой жил. Доколь князю тверскому голову клонить перед московским князем?
        Вот и Анастасия об этом же в первую брачную ночь сказала. Хоть и обидно было Борису слушать это, а согласился.
        С утра боярин Черед отправился на дальнюю вырубку, где артель, наряженная боярином Морозовым, лес заготавливала для Кремника.
        Издалека послышались удары топоров, треск и грохот падающего дерева.
        Выбрался Черед с дворовыми на полянку, мужики уже сучья обрубали. Глухо стучали топоры, въедаясь в дерево. Бригадир, оголенный по пояс, хрипло распоряжался.
        Заметив слезавшего с коня боярина, подошел неторопко. Черед промолвил:
        -Князь Борис говорил, ты мастеровых загонял?
        -То с какой стороны глядеть, - почесал бороду бригадир. - А вот коли бы с моей, то мы за третий десяток дерев валим.
        Тут мужик с волокушей подъехал и вскоре потащил бревно к штабелю.
        -А когда, Осип, ты бревна в Кремник перетаскивать намерился?
        -Неделю-другую, и переволочим.
        -Хм. А управишься?
        -Нам, боярин Дмитрий Никитич, ответ нести. Ведь мы за угловую стрельницу в ответе.
        -Ну коли так, и я спокоен. Поеду на другие делянки…
        К обеду воротился боярин в Тверь, однако домой не поехал, долго ходил по Кремнику, к работе мастеровых приглядывался, мастерством плотницким любовался. Без скоб вязали сруб, в бревенчатые проемы землю сыпали, хворост укладывали.
        Мастер Еремей, вогнав топор в бревно, прокричал весело:
        -На века ставим, боярин! Таку стену никакой таран не прошибет.
        -Коли бы так, - кивнул Черед. - На Бога уповать будем, Еремей…
        А дома за трапезой жене Акулине похвалялся:
        -Порадовали, порадовали меня мастеровые, мамушка, что на делянке, что в Кремнике. К работе охочи тверичи, любо глядеть.

* * *
        Разговор был долгий - начался еще засветло, закончился при вторых свечах.
        Пожаловались гости торговые, на пути к Нижнему Новгороду на их корабль напали казанцы. Много товара забрали, а кто сопротивлялся, убили.
        Гости торговые защиты просили.
        Князь Борис Александрович с боярином Семеном, верным дворецким, и с князем Михаилом Дмитриевичем Холмским совет держали.
        Говорил Борис Александрович:
        -Коли мы на эту дерзость не ответим, то казанцы нам дорогу перекроют.
        -Истино так, - согласился дворецкий. - Но как наказать их, Казань нам не осилить.
        -Разбойный народ, - промолвил Холмский. - От ордынского семени пошли. Потворствовать нельзя, корабли слать надобно.
        -Оно-то так, - кивнул боярин Семен, - да тут одним-двумя кораблями не отделаешься. Тут флот надобен, а где он у нас?
        -Казанская орда в силе, на нее не одним удельным княжеством идти надобно, - сказал Холмский и посмотрел на князя. Борис Александрович согласно кивнул.
        -Казань в одиночку не одолеешь, а Москве не до Твери, у Москвы свои заботы.
        -Каков совет твой, княже? - спросил дворецкий.
        -Мыслю я, бояре, хоть и не одолеть нам Казани, но прогнать разбойников от Нижнего Новгорода нам под силу. Надобно нарядить корабли, ратников послать, людей охочих. Чтоб казанцы руку тверичей почуяли.
        -Разумно, княже, хоть и не близок путь.
        -А кого воеводой?
        -Воеводой слать боярина Репнина.
        Дворецкий закивал согласно.
        -Репнин - воевода умелый. Да и хаживал на татар.
        -Это ты, княже, верно на боярина Василия указал, - согласился Холмский. - Пусть готовит ратников и охочий люд.
        -А в помощь ему нарядим боярина Кныша, - сказал Борис Александрович и поднялся, отпуская дворецкого и Холмского.

* * *
        Из Твери по всей земле тверской поскакали гонцы великого князя Бориса звать охочих людей на Казань.
        И шли из Торжка и Кашина, из сел и деревень шел народ, тянулся к пристани на Волге. Собирались в отряды ополченцы, выкрикивали своих атаманов. Ватажники приоружно, кто с мечом иль луком, топорами да вилами двузубцами, а все больше с дубинами.
        Тут же по берегу шалаши и навесы ставили, на кострах еду немудреную варили, а иные по тверскому торжищу бродили.
        С утра и допоздна гомон висел над Волгой.
        А в стороне, чуть выше пристани, ровно гуси, покачивались на воде десятка полтора суденышек рыбацких, какими и поплывут охочие и ратники на Казань.
        Накануне отплытия привезли обозами мешки кожаные с сухарями и крупами, ящики с салом вепря и бочонки с солониной, рыбу сухую, вяленую.
        Великий князь Борис велел воеводе, боярину Кнышу взять под свою руку ополченцев, а главным воеводой поставил боярина Репнина.
        По зыбким сходням перетащили на суденышки грузы, распределили гридней и ополченцев, кому на каком судне плыть.
        Ждали своего часа…
        И он настал. Заиграли трубы, ударили барабаны. На головное судно пронесли стяг дружины и святую хоругвь.
        Владыка Вассиан с причитом освятил воинство, а князь Борис Александрович в окружении бояр произнес громко, чтоб слышали все:
        -С Богом!
        И судна, осевшие под грузами, медленно, под веслами, отходили от пристани. А на речной глубине подняли паруса, пошли вниз по Волге…

* * *
        Дневная жара спала только к вечеру. Борис Александрович приехал на ловы, когда солнце уже клонилось к закату. Гавря принял княжьего коня, отвел в сторону. Не видел, как бригадный артельный, постарше князя лет на двадцать, подошел к Борису, указал на широкий плес, где четверо артельных заводили бредень. Он был широкий, и те, кто был на глубине, шли медленно, лишь головы из воды торчали, а двое, согнувшись, брели едва ли не по берегу.
        Князь спросил:
        -Кой раз заводят, Любарь?
        Артельный, седой, бородатый, в старой, но еще не обветшалой рубахе, ответил с достоинством:
        -В первом разе седни. Днем, в жару, к чему бредень таскать, рыба на ямах лежит.
        Борис ничего не сказал, присел на валун, а Гавря наблюдал за рыбаками, они тащили сеть. Бригадир закричал тем, дальним:
        -Эгей, лешаки, там яма, стороной, стороной обходи!
        Бредень тянули медленно, тяжело. Те, кто брел по глубине, принялись сводить конец, направляясь к берегу. Гавре не терпелось. Видел, где гузырь бредня, воду заколобродило, заколебало. Но вот сошлись рыбаки, потащили сеть, прижимая нижнюю бечеву.
        Вода сходила с бредня, гузырь зашевелился, засеребрилась рыба. Но не туда Гавря обратил взгляд, а к тому валявшемуся в гузыре бревну. Сом, огромный, он шевельнул хвостом, ударил и задвигался, таща сеть в воду.
        Тут уже все, и Гавря, и князь, бросились вытаскивать бредень далеко на берег. А сом бился, головастый, упругим туловищем давил рыбу…
        Уже по темну сидели вокруг костра, а на треноге висел казан и булькала уха из сома, артельный бригадный Любарь рассказывал:
        -Ты, княже Борис, на ловах гость редкий, не то, что отец твой Александр. Тот, поди, не было лова без него. Мы ноне сома вытащили не малого, а вот при отце твоем, княже, выволокли, поверь, раза в четыре поболе. Сеть изорвал, рыбаря Акимку хвостом пришиб. Я в ту пору в твоих летах был, княже Борис, из Новгорода Великого в тверские края попал. Князь Александр, отец твой, сказывал, сом тот всем сомам прародитель.
        Гавря Любаря слушал, а сам на казан поглядывал, уж больно уха дразнила. А Любарь сказывал:
        -А в Новгороде живя, где только не побывал, на море Белом, на Северах, в краях студеных. Семгу ловил. Вкусна рыбка, что в вареве, что на костре запеченая…
        Тут, на тверской земле, повидал великого московского князя Василия Дмитриевича. Ухой его кормил. Он с женой своей, из Литвы ворочаясь, на ловах наших задержался… Крепка княгиня его Софья Витовтовна, ох как крепка и грозна. По всему, великий князь московский жены своей побаивался…
        Борис хмыкнул в бороду, бросил:
        -Не Софьи Витовтовны, великого князя Витовта, тестя своего.
        -Может, оно и так, княже, но Софья Витовтовна уважения достойна.
        -Что ж, Любарь, не стану отрицать того. И сегодня, коли бы не княгиня Софья, разве удержался бы Василий на великом княжении московском. Его бы дядя Юрий с сыновьями скинули со стола.
        Любарь плечами пожал:
        -Княжьи заботы, княжьи хлопоты. Знаю одно, раздоры княжеские ни Москву не красят, ни Тверь. И не к добру ведут княжества…
        Уху хлебали молча. Взошедшая луна отражалась на плесе. И слышалось, как щука гоняет мелочь, будто россыпь по воде. Изредка какая-то крупная рыба выбросится и, ударив хвостом, уйдет на глубину…
        Только к рассвету вернулся князь с Гаврей в Тверь.
        Глава 11
        Ночами полыхали зарницы, и при их всполохах князь видел поля и суслоны ржи^20^, редкие крестьянские избы, копенки сена и вдали темную стенку леса.
        Богат край тверской, богата земля тверская. Князь ворочался из Торжка. За полтора месяца, что не был в Твери, соскучился по детям, Михайле и Манюшке. Но больше всего хотелось увидеть жену, Анастасию, Настену.
        С того дня, как привезли ее из Суздаля, сердцем почуял, сужена она ему. Богом данная.
        Свадьбу справили, и хоть Борис не терпел суеты и пышности, неделю гуляла Тверь. Не хотел Борис зависти. Тверской князь на свадьбе рязанского князя Ивана видел затаенные жадные взгляды многих бояр.
        Он, Борис, свою Настену на руках носил, но так, чтобы никто того не видал. И слова ласковые нашептывал, ей понятные.
        Конь шел спокойной рысью, а позади стучали копыта малой дружины, но ничто не мешало князю оставаться один на один со своими сокровенными думами.
        Шесть лет, как понять этот срок, большой ли, малый? Одно и понимал Борис, в любви время мгновенное…
        Полыхнула зарница, и нет грома. Быстрым взглядом князь успел окинуть окрест, и мысль, подобно молнии, мелькнула. Не спит, поди, Настена, о нем, Борисе, думает. А может, ежится в страхе при каждой вспышке?
        Но тут же гонит эту непрошеную мысль. Не из тех Настена, ей страх неведом, а мудростью ее Господь не обидел. Вот как она однажды ему сказала, почто Тверь не великое княжение? Его у Твери по-разбойному Калита вырвал…
        Боже, Боже, все это теперь в прошлом, но разве мог он, князь Борис, не знать или предать забвению, как в гневе билась Тверь с ордынцами, как поднялся люд на своих притеснителей!
        Тому начало после казни в Орде великого князя тверского Михаила Ярославича. В Твери сел на великое княжение сын его Александр Михайлович. Приехал в Тверь брат двоюродный хана Узбека Чолхан, народом прозванный Щелканом. Со многими своими нойонами и баскаками явился.
        Великий князь Александр Михайлович в новых хоромах жил, а Чолхан со своими нойонами и баскаками в старом княжеском дворце поселился.
        По всей Твери разбрелись ордынцы, принялись грабить тверичей. А все больше их на торгу. По торжищу толпами бродят, что приглянется, то и берут, а кто добром не отдаст, силой забирают…
        А по Твери слухи ползут, Щелкан на себя княжество Тверское берет! Люд во злобе, того и гляди, на ордынцев кинется.
        И дождались. Все началось с того, что ордынцы коня у тверича отнимать принялись, а народ в защиту кинулся. Драка в избиение ордынцев перешла. По всей Твери убивали ордынцев. Тут в подмогу тверичам пришли княжьи отроки из меньшой дружины. Попытались ордынцы укрыться в старых дворцовых хоромах, а великий князь тверской Александр Михайлович велел хоромы дворцовые поджечь.
        Так и сгорел Чолхан, а ордынцев люд кольями и топорами перебил. Только и остались несколько ордынских табунщиков, какие на выпасах были. Они и принесли Узбеку эту весть.
        Хан послал карательный отряд на Тверь, и его повел московский князь Иван Калита.
        Порушили, пожгли ордынцы Тверь, а великий князь Александр Михайлович в Пскове и Литве укрытие искал…
        Князь Борис и об этом подумал. Не Москвы ли то рук дело, что Тверь заново отстраивалась, людом полнилась. Эвон, сколько церквей возвели, монастырей, торг, всех гостей принимает…
        И о том мысли у князя Бориса…
        -Тверь выше Москвы, - повторил вслух Борис слова жены.
        И тут же мысль захлестнула. Москва над Тверью встала коварством Калиты; это истина, но князь Иван и умом Тверь осилил, митрополита Петра и митрополию из Владимира в Москву перетянул. Духовный центр российский ноне Москва…
        И несбыточное в голове ворохнулось. Коли б такому случиться, чтоб новгородское вече руку князя тверского признало, тогда бы княжество Тверское грозно вознеслось над Московским.
        Однако тому не бывать. Республика Новгородская не одну сотню лет как под вечевым колоколом родилась, мощи набиралась, эвон, как руки разбросала. Новгород Великий - город торговый, его очи на Литву и Ганзу поглядывают. Новгородцы ни Тверь, ни Москву над собой не признают…
        Конь с рыси на шаг перешел. Князь не стал его торопить, пусть передохнет. Придержали коней и дружинники. Молча едут. Знают, князь не любит словоохотливых гридней. Воин - не женщина на торгу, воина не слово красит.
        Борис приподнялся в стременах, почудилось, человек на дороге. Присмотрелся, ратник.
        Конь потряхивал головой, позванивала сбруя.
        Князь тронул повод, и конь перешел на рысь. Борис подумал, скоро наступит рассвет, покажется изгиб Волги, откроется Тверь, облепленная строениями. Кремник и дворец, Настена с детьми.
        Боярин Семен после пожара хоромы в Кремнике возвел. Нельзя сказать, что роскошные, но о двух ярусах, светлые, тесом крытые, стекольца на окнах венецианские, еще до пожара купленные. Знал, рано или поздно строиться доведется.
        Все хорошо у боярина Семена, да и сам из себя видный, что в росте, что в осанке. Борода еще не в седине.
        Бояре тверские на него виды имели, хороший, завидный жених. Но дворецкий посмеивался: жениться не лапоть надеть.
        Князь Борис сказал как-то:
        -Не пора ли тебе, Семен, семьей обзавестись?
        Отмахнулся дворецкий, ответил со смешком:
        -Не настал еще час, княже.
        И Борис на том успокоился.
        Но однажды дворецкий был в Кашине-городке. Зашел в церковь рубленую обедню послушать. Приход малый, и дряхлый поп читал гнусаво, слова многие проглатывал. Боярин на то внимания не обращал, молился, широко кресты клал. Неожиданно взгляд его упал на стоявшую обочь девицу, совсем юную. В полумраке, в огне редких свечей показалась она Семену красавицей необычной. Пышные волосы платочком прикрыты, сарафан ткани дешевой сапожки прикрывают. А глазаста, очи под бровями соболиными, на боярина и не взглянула, лебедем поплыла.
        У дворецкого сердце екнуло, отродясь таких красавиц не видел. А девица, обедню отстояв, из церкви вышла. Боярин за ней поспешил. Вышел на паперть, Гаврю подозвал.
        -Уследи, Гавря, где живет эта красавица.
        Ждал недолго, не такой Кашин городок большой.
        Но вот прибежал Гавря, выпалил запыхавшись:
        -Дочь она купеческая, а зовут ее Антонидой. Дом неподалеку, за углом…
        Было сватовство и поезд с невестой из Кашина. Пол-Твери гуляли на свадьбе. Вошла Антонида в хоромы дворецкого.
        Гавре молодая жена дворецкого приглянулась, бахвалился Нюшке:
        -Пригожа Антонида и лепна. Добрую жену боярину Семену приглядел я.

* * *
        Тверь пробуждалась под звуки пастушьего рожка, щелканье бича, рев стада.
        Коров и коз выгоняли на луговые травы, на сочные выпаса. И еще солнце не поднялось, как ударят на одной из колоколен и тут же враз зазвонят по всем тверским церквям.
        От кузнечной слободы потянет угольным угаром, и тукнет молот по наковальне, сначала робко, будто пробуя. И пойдет перестук по всей слободе.
        Закурится дымок над какой-нибудь банькой, каких множество на бережку Тверцы. Баньки маленькие, в землю вросшие, дерном крытые и топятся по-черному.
        Откроются ворота Кремника, проедет впряженная цугом боярская колымага. Проскачет наряд гридней. Потянутся на торжище груженые возы и телеги, спешат, гомонят тверичи, кто к ранней заутрене, а кто по своим делам хозяйственным…
        Как-то ранней весной бежал Гавря берегом Тверцы. Свежо. От реки холодом тянуло. Снег сошел, но еще не протряхло. Гавря через лужи перескакивал, места, где посуше, высматривал.
        У самого берега реки баньки лепились курные, по-черному топились, полуземлянки. Прыгает Гавря, о своем думает. В Москву князь намерен слать его с грамотой к великому князю Василию.
        Из ближайшей баньки дверь нароспашь открылась, и в клубах пара девка в чем мать родила. От жары красная, что рак вареный, и волос, распушенный до колен. Перебежала по щелястым мосткам и ухнула в реку студеную. Гаврю даже холодом обдало, хоть Гавря и сам любил из баньки в снегу побарахтаться.
        Поглядел Гавря, по реке еще шуга не вся ушла. Загляделся Гавря на девку, а та уже на мостки выбралась, пританцовывая. Заметила Гаврю, озорно позвала:
        -Подь со мной, отрок, ужо я тя и попарю, и косточки разомну!
        Засмущался Гавря, а девка уже в баньке скрылась. Отродясь Гавря с девками не миловался. От сказанного девкой кровь у него взыграла. Мысли греховные голову замутили. Вот бы за девкой в баньку кинуться, да, разоблачившись, на полок.
        У них, в деревне, банька стояла у озерца, и мужики, и бабы париться ходили поочередно, сначала мужики, потом бабы.
        Гавря в Твери сразу обвык, не то, что Нюшка. Нюшка от малого княжича ни шагу. Замешкается, боярыня накричит. Одно и хорошо, Нюшка всегда сыта…
        У Гаври день начинался с пробуждения князя. Отрок тащил в опочивальню таз, серебряный кувшин с родниковой водой. Борис умывался, шел в трапезную, где его уже ожидало все семейство.
        В то утро князь сказал:
        -Настенушка, скоро в Литву поеду к Витовту, ибо литвины совсем заворуются.
        Из Твери выбрались после праздника Рождества Пресвятой Богородицы. Погода установилась сухая и теплая. Скрипели колеса княжьего поезда, слышались окрики ездовых. Рассыпавшись, гридни сторожили телеги.
        Тверского князя в поездке сопровождали Холмский и Черед. Бояре тряслись в крытом возке. Что до князя, то Борис первые дни проводил в седле, а от Ржева пересел в обтянутую кожей колымагу.
        Гавря скакал рядом с колымагой, ведя княжеского коня в поводу.
        Откинувшись в кожаных подушках, Борис часто думал, выслушает его Витовт либо прогонит и их разбои признавать откажется.
        От Смоленска литовцы в тверские земли приходят, грабят смердов, данью облагают. Борис даже думал, а не встретить ли этих литовцев с дружиной? Но поостерегся, у Витовта сила. Эвон, Смоленск и иные города Литва прочно держит.
        Тверской князь понимает, Витовт не станет признавать вины ни за Смоленск, ни за Витебск и иные города, что под великим княжеством Литовским, но пусть понимает, он, князь Борис, готов за земли свои постоять, и коли что, других удельных князей в подмогу призвать. И был тому пример, когда хан Мамай пошел на Русь, московский князь Дмитрий позвал князей, и они сообща одолели Мамая на Куликовом поле…
        Колымагу качнуло, подбросило, колесо наехало на булыжник. Борис посмотрел в оконце. Гавря рысил неподалеку. Где-то в этих местах деревня его стояла до того, как ее ордынцы сожгли, а прежде литвины здесь озоровали.
        Вот за этого Гаврю да Нюшку и иных смердов, каких литвины мордовали, надо бы спросить Витовта…

* * *
        У Витебска настиг тверского князя гонец от князя Репнина. Уведомлял воевода, что его суда вышли к Нижнему Новгороду, где их уже ждало нижегородское воинство. Теперь они сообща двинутся на Казань…
        Известие подняло настроение Бориса. Хоть и не совсем был уверен князь в успехе ополчения Репнина, но все же теплилась надежда, авось будет удача.
        Открыв дверцу, в колымагу протиснулся Холмский, уселся напротив князя Бориса.
        -С какой вестью Репнин гонца прислал?
        -Князь уведомляет, воинство наше к Нижнему подошло и на Казань намерилось.
        -Слава Богу, - перекрестился Холмский.
        -Казань коли и не одолеем, то заставим хана в разум взять, что Русь была и будет. И путь торговый ей перекрывать не дозволим, а тем паче в набеги на земли наши ходить.
        Долго ехали молча, но вот князь Борис сказал:
        -Ордынцы нам недруги вековые, но литва и ляхи бед Руси причинили и чинят не мене, а может, и поболе, чем ордынцы. Сколько городов наших захватили, княжеств удельных под себя подмяли, разбои чинят. - Борис в оконце показал. - Вон, Гавря отчего в Тверь бежал? И Нюшка? А сколько их таких по свету мыкаются. В княжествах русских, какие под Литвой и Речью Посполитой, люд принуждают и веру чужую принять. - Вздохнул. - С нашими недругами не словом Божьим говорить надобно, а силой. Но она у нас в разброде.
        -Воистину, княже, - кивнул воевода, - ноне и вы с Василием московским без согласия живете. Ни московские князья, ни тверские своей властью не поступитесь.
        Борис насупился:
        -Ты, Михайло, может, и прав, но не мы, тверичи, распри учинили. Поди забыл, что разброду начало положили московцы. Запамятовал, как у великого князя Михаила, прадеда моего, власть вырвали?
        -Помню и знаю, но сколь вы, князья тверские, злобствовать будете? - усмехнулся Холмский.
        -Довольно, воевода Михайло, - раздраженно оборвал Борис. - Пойди скажи боярину Дмитрию, чтоб сыскал место для привала, пора людям и коням роздых дать.

* * *
        Вильно Гавря увидел издалека. Город в долине, улицы густые, церковь, холм, что гора, на ней замок Витовта.
        Ехали берегом реки, мимо домиков городского люда. Миновали пустынную площадь, у каменного строения остановились. Боярин Черед оказал:
        -Здесь жить нам надлежит, пока Витовт князя Бориса выслушает…
        Это был тот гостиный двор, где останавливались князь с Руси и торговые славяне.
        Днями Гавря блуждал узкими мощеными булыжником улицами, дивился домиком из камня, таким же каменным забором, зеленому, ползущему по стенам, плющу, лавочкам на торгу, мастеровым чеботарям, бронникам, золотых и серебряных дел умельцам.
        В Вильно малолюдно, но зато полно жолнеров^21^. Они оружные ходили по городу, толпились у замка.
        На торгу, на деревянных полках, калачники продавали хлебы и пышки, женщины-пирожницы выносили корзины с пирожками. Гавря к женщинам литовкам приглядывался. Белокурые, в чепчиках, сарафанах, а поверх фартуки полотняные, на ногах ботинки кожаные.
        Не такие в Вильно пирожницы, как в Твери. В Твери кричат, зазывают, а здесь в Вильно молчаливые, редко переговаривались, на Гаврю никакого внимания.
        Из корчмы, из дверей щелястых тянуло мясом жареным, иногда квашеной капустой. В корчму зайти Гавря не осмелился, да и денег не было…
        Вот уже два месяца, как тверичи в Вильно, то Витовт был в Кракове, то в Варшаве. Холмский недоумевал:
        -Этак он нас до зимы продержит…
        Витовт вернулся к концу осени, и засветился огнями виленский замок. Ожил. Вечерами до полуночи играла музыка, будоража весь город. Съезжались в замок паны литовские.
        Борис тверской был в ярости. У него созрело желание покинуть Вильно, когда его наконец позвали к Витовту. Литовский князь принимал тверского в тронном зале, сидя в высоком резном кресле, в окружении знати. Он слушал тверича, не перебивая, казалось, весь внимание, а когда тверской князь замолчал, Витовт заговорил с усмешкой, постукивая ладонью по креслу; что князья удельные, какие его власть приняли, не силой, а добром в княжестве Литовском живут. Что до Смоленска, так это отчина его жены, княгини Анны.
        Говоря, Витовт теребил седые усы… Прищурился, повел рукой по толпившимся вельможам.
        -А я, князь Борис, неволить никого не желаю и в католичество православных не зову. Однако не отрицаю, католики у меня первое место в Думе занимают и в Сейме. А почему? Веры у меня к ним больше…
        Но ты, князь Борис, прав, жолнеры мои вольности допускают, когда в земли твои захаживают. Отныне я буду их за это сурово наказывать…
        Вышел князь Борис из замка, у мостика его Холмский дожидался. Догадался Михайло, как принял Витовт князя тверского. Борис рукой махнул.
        -Завтра в Тверь ворочаемся.
        Глава 12
        Звенигород в полсотне верст от Москвы. Город тихий, дремотный. Даже удивительно, отчего Звенигород именуется. Звенигород и Галич - удел князя Юрия Дмитриевича.
        Вал и высокие стены оберегают город. В Звенигороде хоромы княжьи, собор Успенский белокаменный, одноглавый, строения боярские и люда. А на реке Сторожке при впадении ее в Москву-реку стоит Саввино-Сторожевский монастырь.
        Князь Юрий иногда навещает монастырь, отстоит службу в деревянной церковке вместе с монахами, в келье архимандрита Мирона поедят скудной монастырской трапезы, поговорят о жизни суетной. А в тот день, как в Звенигороде побывал епископ Вассиан, князь Юрий жаловался архимандриту, что владыка Фотий грозит Юрию епитимией. Мирон слушал князя Юрия, крест нагрудный теребил.
        -Сын мой, не доведи митрополита до греха. Не о себе владыка печется. Почто ты на великое княжение замахиваешься? Не своей волей сел на Москве великим князем Василий, завещанием отцовским. Смирись!
        -И ты, архимандрит, противу меня? - Вскипел Юрий. - Аль мне перед племянником смириться?
        -Уйми гордыню, князь, не тревожь воли покойного великого князя.
        -И ты на меня, отец Мирон? Слышать тебя не желаю.
        Князь Юрий Дмитриевич вскочил, выбежал из кельи, хлопнув дверью…
        Ночь ворочался без сна, злился и на Фотия, и на Вассиана, теперь и архимандрит на него…
        К утру унялся гнев, и князь сказал сам себе:
        -Погожу, когда Василий в Орду отправится. Там я правду сыщу.
        Утром воеводе Анисиму сказал:
        -Ты, боярин, дружину на Москву не поднимай. Время не настало.
        И подумал: пусть Фотий надеждой себя тешит, что смирился аз. Нет, не смирился и отчего мне униженным быть? Мне, только мне на великом столе московском сидеть, а не Василию, племяннику моему неразумному. Это все Софьи, да кое-кого из бояр московских рук дело. Василия научают. Софья на отца своего, Витовта, полагается. А подумала бы, леты его к восьмидесяти подкрались, с виду он крепок, а Господь счет ведет. Седни он жив, завтра Бог прибрал…
        Ударил колокол храма Успенского. Юрий прошептал:
        -Прости, Господи, вины мои вестные и безвестные.
        Давнее вспомнилось, как привезли в Москву в жены великому князю московскому из Литвы дочь Витовта Софью.
        Не приглянулась она Юрию, крупная и лицом груба. Но брат, Василий Дмитриевич, все годы прожил с ней в согласии. А что великая княгиня Софья? Юрий не забыл, какими очами она глядела на него. Пожелай ее Юрий, и она вступила бы с ним в тайный грех.
        Юрий благодарен судьбе, что не довела она его до грехопадения. Ино теперь гадал бы, чей отпрыск Василий, его ли, брата?
        Тоска вдруг нахлестнула, ворохнулась боль душевная. И подумал, живет, суетится человек, богатства, власти алчет. К чему? В жизнь иную, потустороннюю, ничего с собой не берет. Может, понапрасну его хлопоты о великом княжении?
        И он тряхнул седой головой.
        -Господи, вразуми…
        Великий князь Василий и рад бы уступить дяде, князю Юрию московский стол, да мать, Софья Витовтовна, стеной встала:
        -Твое наследственное право, сын. Коли уступишь, Русь покой потеряет. Боли киевские повторятся. Всяк станет мостится на стол московский, пирога лакомого отведать…
        На престольный праздник отправился великий князь Василий в Троице-Сергиеву лавру. С собой в колымагу позвал боярина Всеволжского. Переговаривались, о дождях частых, об осени, которая так незаметно подкралась. Боярин сказал, что хлеба сжали по сухому, теперь уж, когда снопы свезли с поля, хвала Всевышнему, голод минует.
        Незаметно речь на князя Юрия повернули:
        -Не емлется князю Юрию, - пожаловался Василий, - чую нелюбовь ко мне. А почто? Я ль повинен, что княжение великое отец мне завещал?
        -Ты, княже, в голове обиды не держи. На Господа уповай. Сказанное в Книге Премудрости вспомни: мужайся, и да укрепляется сердце твое, надейся на Господа.
        -Я слову Божьему вразумею, боярин Иван Дмитриевич, но в Книге Мудрости, в Новом Завете также говорится: царство Божие не в слове, а в силе.
        -То так, великий князь, но за Москвой сила. А когда ты в Орду отправишься, то и я с тобой. Помни, княже, за нами правда.
        -Дай-то Бог, а я, боярин, помощь твою век помнить буду.
        Всеволжский улыбку в бороде спрятал, в мыслях свое: Алену бы великой княгиней московской увидеть…
        Колымага покачивалась на ухабах, перестукивали колеса. Великий князь молчал, молчал и боярин Всеволжский.
        Впряженная цугом колымага втянулась в ворота лавры, остановилась. Ближние бояре распахнули дверцы, помогли великому князю выбраться.

* * *
        В дальнюю дорогу готовились всем двором. Да что там двором, пол-Москвы подняли: кузнечную слободу, каретный ряд, шорников. Шили новую сбрую, перебирали спицы колес, отягивали шины, ковали коней. Великий князь Василий в Орду готовился.
        А во дворе московского великого князя суета сует. На поварне пекли и жарили, сушили хлебы в дорогу в сухари, солонину в бочонки закладывали, мясо жарили, жиром заливали, гречу и иные крупы в мешки кожаные ссыпали…
        Далек путь из Руси до Орды, Сарая-города, полгода туда, столько же обратно, да у хана дай Бог в год управиться. Нередко бывало, поездка в два года оборачивалась…
        Особенно бережно грузили скору меховую для жен ханских и вельмож ордынских, золотые и серебряные украшения, оружие, изготовленное московскими бронниками.
        За всеми сборами зорко доглядывала вдовая великая княгиня Софья Витовтовна. Все Всеволжскому наказывала:
        -Ты ужо, Иван Дмитриевич, рот корытом не разевай, очи имей. Да добром не раскидывайся. В Орде они до нашего добра охочи. Им все подавай. С пользой, с пользой поминками одаривай. Помни, Москва не колодезь бездонный, а в голове постоянно держи, с какой надобностью едешь.
        Слушал боярин вдовствующую княгиню-мать, а своя мысль на первом месте. Ему бы дочь Аленку великой княгиней увидеть…
        Москву покидали ранним утром. Митрополит Фотий молебен отслужил, благословил:
        -На суд ханский едете, в татары. С Богом!
        И потянулся поезд, обоз и возки крытые, дружина княжеская, в сотню гридней конных. На рязанскую дорогу поезд взял, чтобы оттуда, землями княжества рязанского, Диким полем, степями татарскими добираться до ханского Сарай-города…
        Ничего не бывает тайного, чтоб не стало явным. И недели не минуло, как в Звенигороде уже знали, московский князь Василий в Орду отъехал.
        Сборы у князя Юрия Дмитриевича не столь долгие. Вскоре и его поезд потянулся в Орду.

* * *
        Затихли к ночи княжеские хоромы, опустели. Гулко. Заскрипят ли половицы под ногой, застрекочет сверчок за печкой, по всему дворцу слышится.
        С отъездом князя Василия не суетно во дворце. Не съезжаются по утрам бояре и не толпятся в дворцовых сенях. А на женской половине дворца редкий мужчина появляется.
        Еще при великом князе молодом Василии звала на женскую половину дворца Софья Витовтовна боярина Всеволжского, чтоб совместно удумать, как честь Василия в Орде не ронить, от хана добро на великое княжение получить.
        Ночь звонкая и тишина, только и слышно, как на кремлевских стенах время от времени раздадутся окрики дозорных:
        -Моск-ва! Слу-шай!
        И им откликнутся:
        -Моск-ва!
        Лежит вдовствующая великая княгиня на высоких пуховых перинах, но все ей не мило. С уходом из жизни мужа, великого князя Василия Дмитриевича, не завершил он начатое, Русь Московскую незавершенной оставил. Тверь в уделе, Рязань, да и в остальных княжествах неспокойно.
        А ноне деверь, князь звенигородский и галичский Юрий Дмитриевич, пытается отнять стол великокняжеский у племянника своего, ее сына Василия.
        С чем-то воротится Василий из Орды? Ужли отдаст хан ярлык на великое княжение московское Юрию?
        Софья Витовтовна села, опустив ноги на медвежью полость, разбросанную по полу опочивальни. Посидев, прошлась к зарешеченному оконцу.
        Темень. Небо в тучах, ни луны, ни звезд. Спит Китай-город, спит Белый и Земляной город. Спят слободы: кузнечная и гончарная, во мраке деревеньки подмосковные.
        Постояла вдовствующая великая княгиня, сделалось зябко. Воротилась, легла на кровать.
        И снова о девере, Юрии Дмитриевиче, подумала. Не доведи Бог ему на великое княжение усесться. Тогда он непременно сошлет ее с сыном в отдаленный городок.
        И молится, чтоб Господь оглянулся на Василия и боярина Всеволжского, помог отстоять московское великое княжение…
        Мысли, они как птица. Переносят ее в те дальние края, по которым ноне движется княжеский поезд. Он давно уже миновал земли княжества Рязанского. Проезжает степями, Диким полем.
        Степь в эту пору осеннюю не та, что весной, в травах буйных, цветах веселых. Сегодня степь в прижухлых травах, редких цветах. По речкам и плесам сбиваются в стаи перелетные птицы. Ночами в небе курлычат журавли, и со свистом проносятся дикие утки.
        Ночью Софья Витовтовна представляет: гридни ставят Василию шатер, а себе разжигают костер, подвешивают казан, варят кулеш, приправленный салом вепря.
        Из рязанской окраины Василий присылал гонца с грамотой, но из Орды он не пошлет никаких известий. Теперь вдовствующая великая княгиня будет ждать возвращения Василия из Орды.
        Она хмурится, и лицо ее каменеет. Никакой надежды у нее на помощь отца, великого князя Витовта, нет. Она знала, литовский князь жаден и коварен. Она уже думала, что он потребует от Москвы новых земель, а сейчас, когда отец теснит тверское княжество, Софья убеждена, великий князь литовский не выступит против Юрия.
        Вдовствующая великая княгиня стонет, как от зубной боли. Не стон, крик из ее груди исходит:
        -Господи, на помощь твою уповаю!
        Глава 13
        Пока от Москвы отъехали, серая муть неба захлябила холодным дождем. Деревья обнажались и лес открывался. Только сочнее обычного зеленели обмытые сосны и низко прогнулись отяжелевшие лапы елей. Дождь досыта напоил землю. Насквозь промокла солома на крышах изб, да потемнел тес на домах, на колокольнях нахохлилось воронье.
        Невеселые думы нагоняла погода.
        Всеволжский ворчал:
        -Ранние и холодные дожди. И отчего так занепогодилось?
        Но московский князь Василий молчал. Часто пересаживался с коня в колымагу.
        Вечером, едва останавливались на ночлег, гридни разводили костер, обсушивались. Но уже на следующем переходе одежда становилась мокрой, тяжелой, особенно под броней. Не спасало и корзно.
        Днем и ночью в пасмурном небе кричали птицы, видно, готовились к дальнему перелету.
        Удивлялись гридни, как птицы добираются до теплых земель и где они, эти края без снегов и морозов?
        Еще ехали по российской земле, как неожиданно дожди прекратились, резко потеплело, а днями в воздухе повисали серебряные паутины. В темной южной ночи запахло чабрецом и полынью. Застрекотали кузнечики. С хрустом пощипывали траву стреноженные кони.
        Но вот наступил день, когда московцы въехали на земли Дикого поля, где уже не было лесов и перелесков, не встречались русские городки и деревеньки.
        Страшная, непредсказуемая Дикая степь…
        Сначала она накатывалась на Русь печенегами, затем половцами, а когда пришли с востока силой несметной татары, сжалась Русь, напружинилась. Лишь бы не погибла. Все приняла: ибаскаков поганых, и к ханам на поклон пошла…
        От Куликова поля силу почуяла, однако пока еще жила с оглядкой на хана…
        Чем ближе к Сараю, главному городу Золотой Орды, подъезжали московский князь Василий с боярином Всеволжским, тем чаще встречались татарские стойбища, кибитки, юрты, высокие двухколесные арбы, многочисленные стада и табуны. Нередко вблизи юрт горели костры и кизячный дым вился над висевшими на треногах казанами. Сновали татарки в шароварах, ярких кафтанах с перехватом. Тут же бегала крикливая, голосистая детвора, поднимали неистовый лай лютые псы.
        Конь князя Василия шел бок о бок с конем Всеволжского. Василию любопытно жилье татарское, в степи ни деревца, ни кустика.
        Псы кидались коням под ноги. Гридни хлестали их плетками.
        -Звери, - заметил Всеволжский и указал на свору. - Ровно ордынцы в набеге.
        Второй боярин Ипполит кивнул на табун и объездчиков, сказал:
        -Кони татарские и в снежную пору сами себе корм добывают. А по весне на первой траве отъедаются и готовы к дальнему переходу.
        Гридни разговор поддержали:
        -Татарин с конем неразлучен и в набегах неутомим.
        -Под седлом у ордынца мясо конское сырое. Он его в походе задом отбивает. Этакое мясо мерзкое им в лакомство.
        -Татарин сыро мясо едал, да высоко прядал.
        Князь Василий слушал, помалкивал. Тревожно ему. Как-то в Сарае его встретят. Мать вспомнил. Ну зачем она так настойчиво посылала его в Орду? Поди, и без великого княжения прожил бы. Сидел бы князем удельным на каком-нибудь городке, так нет же, московское великое княжение ей подавай…
        О главном городе ханства Золотой Орды Сарае Василий наслышан. Говорили, что строили его мастеровые со всего мира. Рабы воздвигали великолепие своего времени. Очевидцы, побывавшие в Сарае, вспоминали, что это один из красивейших городов в низовьях реки Итиль^22^ на перекрестке торговых путей из камских булгар, русских княжеств и Крыма на Хорезм, в Среднюю Азию, Монголию и Китай.
        Город разросся, и отсюда ханы руководили половиной мира. Могучая держава, уже почувствовавшая первые феодальные потрясения, отделения Казанской орды, Крымской, Ногайской…
        После Батыя брат его Берке выше по течению Итиля, на его рукаве, положил начало новому Сараю. С той поры оба города стали именоваться Сарай-Бату^23^ и Берке-Сарай^24^. Оба они выросли в крупные ремесленно-торговые и культурные центры.
        Ремесло и торговля были источниками больших доходов ханской казны. При Берке-хане Золотая Орда приняла религию мусульманства, но осталась державой веротерпимой. Еще великий Чингис завещал уважать любую религию.
        От Берке-хана повелось строить в Сарае не только мечети, но и христианский храм, и иудейскую синагогу. Стояли они неподалеку одна от другой, и жители этих городов были вольны молиться тем богам, каким пожелают.
        Христианский храм строился с подаяний верующих со всей Орды. Еще владимирский митрополит благословил сараевского епископа. Теперь сараевские священники получают благословение московской митрополии…
        Солнце давно повернуло на вторую половину, как князь Василий увидел издалека Сарай-город.

* * *
        Галич - город на берегу Галичского озера, был центром небольшого Галичского княжества.
        История помнит, когда брат Александра Невского Константин Ярославич княжил в Галиче. Известно, что уже с четырнадцатого века галичский удел был присоединен к Московскому княжеству и числился за князем Юрием Дмитриевичем. А поскольку Юрий сидел в Звенигороде, то в Галиче княжил сын его Дмитрий Шемяка.
        Упрям и коварен был Дмитрий. Провожая можайского князя, обнимал, приговаривал: «Когда сяду на великий стол, то-то заживем, князь Иван».
        Говорил Шемяка, а сам можайского князя из-под нависших бровей глазками-буравчиками сверлил.
        Далеко за Галич провожал Ивана Можайского, все уговаривал:
        -На тя, князь Иван, надежда и опора против Васьки…
        Уж как ему, Дмитрию, хотелось сесть на великое княжение, он бы княжил по справедливости.
        И Шемяка ждал возвращения из Орды отца, князя Юрия. С чем-то он воротится, получит ли право на московский стол?..
        И еще Дмитрий Юрьевич думал, если сядет отец на великое княжение, то со смертью его на великом княжении будет сидеть он, Дмитрий, а удельные князья будут жить по его воле. И даже богатый Великий Новгород станет платить Москве.
        Это радовало сердце Шемяки, и он улыбнулся сладко.

* * *
        Город встретил князя Василия с посольством шумом и гомоном. По улочкам проезжали тележки, арбы. В них были впряжены ослики или двугорбые верблюды.
        Из-за дувалов доносились удары кузнечных молотов. Вот прошла толпа, прогнали скот. Над городом повисла пыль. Кричали ослы, ржали кони, слышалась многоязычная речь.
        Молодому князю Василию все любопытно. Вот прорысил отряд нукеров в кожаных панцирях, с луками, притороченными к седлам. На княжеских гридней внимания не обратили.
        Боярин Ипполит заметил:
        -Люд здесь со всего мира. Все больше невольники. Короткая жизнь у них.
        -Правду сказываешь, боярин, - откликнулись гридни. - Коли бы их слезы в Волгу, река бы вышла из берегов.
        Князю Василию зябко. Он ежится, запахивает корзно. Въехали в узкую улочку, растянулись цепочкой. До караван-сарая, где обычно останавливаются приезжие русичи, было совсем недалеко. Боярин Всеволжский заметил толстого татарина в зеленом халате, сказал:
        -Никак татарин к нам правит.
        А тот с седла скособочился, закричал визгливо:
        -Урус конязь, тебе и нойонам место в караван-сарае, а нукерам юрту ставить за Сарай-городом!
        Прокричал и, почесав под зеленым халатом толстый живот, ускакал.
        Улочкой с торговыми лавками московский князь с боярами и гриднями, что сопровождали вьючных лошадей, въехали в распахнутые настежь ворота караван-сарая.
        Двор мощен камнем, со всех сторон его охватывали двухъярусные строения, где внизу находились складские амбары, а наверху жилые каморы.
        Гридни разгружали тюки, а князь Василий с Всеволжским поднялись в свои каморы, где отдавало сыростью и прелью. Князь сел на ковер, поджав ноги, а боярин велел гридню разжечь жаровню. И вскоре от горевших углей потянуло теплом.
        Прикрыл князь Василий глаза и как наяву увидел улочки Сарая, пыльные, грязные. Явился боярин Ипполит, доложил, что тюки разгрузили, внесли в амбар. Всеволжский заметил:
        -Ноне в самый раз в бане бы попариться, да здесь у них, у неверных, какая банька?
        Василий тоскливо сказал:
        -Будем ждать, когда нас хан примет.
        -Я, княже, завтра поминки разнесу женам ханским, да вельможам знатным, от каких наша судьба зависит, - заметил Всеволжский. - Чую, скоро и князь Юрий сюда заявится.
        -А как, боярин, ты мыслишь, долго ли нам жить здесь?
        -Может, до морозов, а может, и до весеннего тепла.
        Василий насупился, а Всеволжский руки развел:
        -Одному Богу ведомо. Однако я великой княгине матушке обещал, что вернемся со щитом, а князь Юрий Дмитриевич на щите.
        -Не верится мне, боярин Иван Дмитриевич, ужли так будет?
        Всеволжский хитро щурится, говорит сладко:
        -Вот бы те, великий князь, в жены взять мою Аленушку, и лепна она, и разумна.
        Василий встрепенулся, на боярина уставился.
        -А что, вот вернемся, скажу матушке, и быть Алене твоей великой княгиней.
        -Ужли быть такому? - обрадовался Всеволжский. - В шутку сказываешь, великий князь?
        -Отчего же, боярин. Коли говорю, так тому и быть.
        -Обрадовал ты меня, княже, ох как обрадовал.

* * *
        В храме полумрак и пусто. Редкие свечи горят, освещая лики святых над алтарем, их строгие очи.
        Всеволжский прошел к иконостасу, перекрестился. Долго молился истово. Потом прошептал:
        -Господи, помоги.
        Неожиданно за спиной раздался голос:
        -Что заботит тя, сын мой?
        Вздрогнул боярин, оглянулся. Позади стоял седой священник в поношенной рясе и старом клобуке. Он внимательно смотрел на Всеволжского, придерживая рукой большой медный крест.
        -О чем ты просишь Господа, сын мой? Ты приехал в Орду вместе с князем Василием?
        -Да, отче. Князь приехал просить у хана суда справедливого.
        -Разве могут искать справедливости христиане у хана мусульманского? Какие заботы тяготят московского князя Василия?
        -Звенигородский князь Юрий возалкал на московский стол и намерился отнять его у князя Василия.
        Священник сурово сдвинул седые брови.
        -Как хану судить Рюриковичей, когда князь Юрий на право старшего ссылается, а князь Василий на завещание отцовское? - Горестно покачал головой. - Не хану судьей быть, Богу.
        Всеволжский вытащил из кармана мешочек с монетами, протянул священнику:
        -На храм, отче.
        -Спасибо, сын мой. Молись, и Господь рассудит князей по справедливости.
        Поцеловав руку священника, боярин покинул церковь…
        А старый священник, потупив очи, долго думал, и мысли его были о годах тяжких, прожитых здесь, в Орде.
        Дома, в тесной келье, помолившись, уселся к столу и, обхватив ладонями седые виски, о прожитом задумался. Мысли его плутали. Они то уводили его назад, в прожитое, то уносили в будущее. Священник говорил сам с собой, и тогда он видел Сарай и дворец, где творил золотых дел мастер из Ростова, что на озере Неро. Красотой его творений любовались красавицы из всей Орды. А вот творения камнетеса из Суздали… Тех мастеров нет, они ушли в мир иной, но чудо, созданное ими, еще долго будет вызывать восхищение человека.
        Пройдут века, вспомнят ли о них в далеком, далеком будущем…
        И о сегодняшнем посещении храма боярином вспомнил. О суете сует человеческой подумал. И вспомнил, что записано в Евангелии от Матфея: какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? Или какой выкуп даст человек за душу свою?

* * *
        Возвращаясь в караван-сарай, Всеволжский долго бродил по базару, где пахло пряностями, и товары со всего Востока рябили в глазах.
        Здесь было все: шелка и бархат, драгоценные камни и золото, искусные украшения и дорогое оружие, но боярин этого не замечал. Всеволжский был озабочен предстоящим ханским судом. Каким он будет? Справедлив только суд Божий, но ханский? Звон, даже священник засомневался…
        По скрипучим ступеням караван-сарая Всеволжский вступил в камору к князю. Василий сидел у стены на потертом коврике, скрестив ноги. Князь грел руки у жаровни. Посмотрел на вошедшего боярина. Всеволжский остановился у двери:
        -Воспрянь духом, княже. За нами правда. Будет, как мы порешили, верю в это. Одного не ведаю, когда нас хан рассудит…
        И потекли дни выжидания, утомительные в своем однообразии. Будто время остановилось. Холодные ветры задули, понесло пески на город. Он оседал на лицах, засыпал глаза и уши, скрипел под зубами.
        Хан такую пору пережидал в степи, где стояла его белого войлока юрта и юрты его вельмож и нойонов. Всеволжский и князь Василий знали, хан не явится в город, пока дуют ветры и несут на город пески.
        Боярин Ипполит сокрушался:
        -Экое ненастье! А коли до снегов погода не уймется? Заметут снега Поле Дикое, ударят морозы, трудно будет в Москву ворочаться.
        Ранняя весна в Сарае неровная, ночами с морозами и ветрами, случалось, обжигающими. Но днями было слякотно, и небо плакалось холодным дождем и мелким снегом, а лужи делались озерцами.
        В такую пору в Сарае уныло. До полного тепла и выгрева, когда в степи поднимутся зеленя и появятся первые торговые гости, базары малолюдны.
        Русским, как и иным приезжим, для жилья отведены караван-сараи. Они стоят почти у самой Волги-реки, обнесенные высокими глинобитными дувалами.
        Налево и направо от ворот мазаные турлучные хранилища для товаров и тех даров, какие привозят русские князья для хана и его приближенных.
        Амбары сторожат лютые псы, хотя они и не требуют охраны. По древнему обычаю, как повелось со времен могучего Чингиса и его внука Батыя, воины, жившие добычей на земле врага, карались смертью, если посягали на чужое в Золотой Орде.
        На подворье караван-сарая длинные двухъярусные постройки, темные, со множеством дверей. Вдоль всего помещения навес, куда гость поднимается в свою каморку. Первый ярус - жилье для отроков, челяди, второй - для людей именитых.
        Глава 14
        С приближением тверских гребных и парусных судов казанская флотилия отошла от Нижнего Новгорода.
        У Городца Репнин велел своим воеводам изготовиться к сражению на воде, но казанский визирь боя не принял, и тверские суда встали к нижегородским причалам.
        По зыбким сходням князь сошел на берег, где его уже дожидался нижегородский посадник боярин Родион, поставленный еще московским великим князем Василием Дмитриевичем.
        Прибытию тверского флота Родион обрадовался, одолели нижегородцев набеги татарские, то корабли торговые грабят, а то высадятся у Нижнего Новгорода, Кремль в осаде держат.
        Завидев сходившего на сходни Репнина, боярин Родион быстро подошел к причалу, подал князю руку.
        -С прибытием, князь, - высокий худощавый воевода нижегородский чуть склонил голову. - В самый раз поддержали вы нас, тверичи. Разбойная орда казанская подобна оводам, насилу отбиваемся от них.
        Репнин бороду разгладил, ответил с хрипотцой:
        -Что Казань - гнездо разбойное, всем известно, и нам бы, посадник, сообща его алчность унять. Ино и Твери, и Нижнему от Казани один урон.
        А за трапезой у посадника Репнин свой план изложил:
        -Ты, посадник Родион, завтра посадишь своих ополченцев на суда и вместе с тверичами спустимся вниз по Волге. Коли визирь казанский бой даст, мы его примем. Но прежде флот Улу-Магомета охватим и проучим так, чтобы впредь не смели корабли гостевые грабить и на Нижний Новгород не зарились…
        Визирь уводил корабли вниз по Волге, далеко оставив Казань. Так велел Улу-Магомет. Хан берег свой флот. Он уверен, урусы хотят уничтожить корабли казанцев. Но Улу-Магомет знает, когда князь Репнин уйдет в Тверь, Волга снова будет до Нижнего Новгорода их рекой…
        Пятые сутки плыли корабли тверского князя, третий день тверские и нижегородские ополченцы вглядываются в речную даль, но Волга пустынна.
        Казанцы не появлялись. Ни один из их кораблей к Нижнему Новгороду не подходил, а со сторожевых караулов, что выставлены до Суры-реки, тревоги не поступало.
        Притихли казанцы.
        А однажды караульные изловили лазутчика. Шибко кричал татарин, когда его к Репнину притащили. Одно и поняли, флот казанский с устья Волги не поднялся, а казанцы о набегах пока не помышляют…
        На Покрова Пресвятой Богородицы, когда ночи сделались холодными, велел князь Репнин ворочаться.
        На головном судне ветер раскачивал святые хоругви и стяг ополчения. Боярин Кныш говорил стоявшему рядом князю Репнину:
        -Пустой поход был, воевода.
        -Отчего впусте, казанцы знать будут, у русичей есть сила. А ханство казанское согнем, когда Казань одолеем. Но то случится после Золотой Орды.

* * *
        На реке спокойно и тихо. Утро зореное. Пробежит рябь и снова замрет. Слышно, как шелестит листва прошлогоднего камыша, да где-то в глубине его кукует кукушка. Со свистом пронеслись утки, упали на дальнем плесе. На западе тяжело поднималась туча. Она медленно заволакивала небо.
        Отталкиваясь шестом, Гавря гнал дубок на середину реки. Лодка скользила рывками, резала воду носом. Набежал ветерок, взбудоражил реку, и снова все успокоилось.
        Испуганная щукой, всплеснула рыбья мелочь. Пророкотал отдаленный гром. Гавря поднял глаза, глянул в небо. Туча заходила краем. Приподнял Гавря шест, повел взглядом по реке.
        С той, теперь уже отдаленной временем поры, когда Гавря пришел в Тверь, он на судьбу не жаловался. Но ему иногда снилась родная деревня, соседи, дед Гришака и бабка Пелагея, добрая душа.
        Гаврины руки просились к сохе. Мысленно он налегал на рукояти сохи, которую тащил старый Савраска. Лемех сошки резал землю, выворачивал ее.
        И Гавре становилось тоскливо, он понимал, что те годы уже не воротятся…
        Остановив дубок, Гавря поднял из глубины вершу, дождался, когда схлынула вода, вытряс рыбу. Посыпались на дно лодки золотистые караси, забился сазан, открывал рот, водил жабрами. Поползли, грозно поводя усами, клещастые темно-зеленые раки, змеей вилась длинная щука.
        Гавря опустил вершу в воду, собрал рыбу в бадейку, задумался.
        Он доволен уловом. Вчерашним вечером обещал Нюшке порадовать рыбой, будет ей на уху.
        И сызнова вспомнилась деревня, дед Гришака, как тот приходил с уловом, кричал: «Пелагея, щец вари!»
        Мысль воротилась на поездку в Вильно. Гавря понимал, безуспешная она оказалась. Как Литва набегала на тверские земли, пустошила ее, люд убивала, так литвины и будут продолжать. Так чем же они лучше ордынцев? И Гавря согласен с князем Борисом, что от Литвы надобно силой отбиваться.
        Подогнав дубок к берегу, Гавря вытащил его на сушу и, взяв бадейку, пошел в город…

* * *
        Сорвались крупные капли дождя, застучали по крышам. Сначала они падали лениво, будто нехотя, потом зачастили, и вскоре дождь встал над Тверью сплошной стеной.
        Дворецкий Семен прошел из горницы на ступени своих хором, встал под крытым тесом козырьком, залюбовался разлившимися лужами, пузырчатыми каплями, журчанием стекавшей с крыш воды.
        Нахохлившиеся куры прятались от дождя под навесом. Пробежала через двор голенастая девчонка, юркнула в поварню.
        Вышла из хором молодая жена боярина Антонида, встала рядом. Дворецкий сказал:
        -На хлеба озимые хорошая погода. Промочит землю-матушку.
        -Да уж куда лучше. А я, боярин, намерилась ноне к вечерне, да видно повременить придется.
        Дворецкий сказал с улыбкой:
        -Чать помнишь, как я тя в церковке нашенской углядел. Не случись такого, как бы я жил ноне без тебя?
        -Другая сыскалась бы.
        -Друга не така сладка.
        -Ну уж так ли!
        Боярин Семен разговор сменил:
        -На Тверь гляжу и радуюсь. Поднимается Тверь, при князе Борисе эвон как разрослась людом, торжище ширится. Может, Антонидушка, не все потеряно у Твери, что Москва у нее отняла?
        -Полно, боярин Семен, не бери лишку.
        -Может, и так, Антонида, но обидно, что Москва выше Твери поднялась. Для русской земли что Москва, что Тверь, лишь бы сшивали ее воедино в государство, либо в княжество, как Бог даст. Но чтоб стояла она, эта земля, всем недругам на страх. Но, Антонидушка, я ведь тверич.
        Антонида прищурилась.
        -По мне, боярин Семен, как Бог пошлет. Скорее бы Русь с колен поднималась, как говаривал батюшка мой. А уж он по делам купеческим во всех городах удельных побывал, всякого насмотрелся.
        -Ох, Антонидушка, умна ты и в словах твоих мудрость.

* * *
        Едва рассвело, как князь Борис направился на женскую половину княжьих хором. Стараясь не стукнуть, открыл низкую железную дверь.
        Княгиня еще спала. Борис подошел к кровати. От постели пахло восточными ароматами. Анастасия приоткрыла глаза. Князь чуть приподнял ее, поцеловал в горячие губы.
        -Настенушка, ночью приехал можайский князь Иван. Из Галича от Шемяки ворочаясь, к нам завернул.
        -Что меня не покликал?
        -Не стал тревожить. Я и сам с ним не говорил. После трапезы спрошу. Как мыслишь, о чем у них с Шемякой разговор был?
        -Бог знает. Однако не о добром.
        -И я такоже мыслю, княгинюшка. - Снова припал к ее губам. - Любушка сизокрылая…
        Покидая опочивальню, оглянулся. Княгиня уже сидела на кровати.
        -Князь Борис, ты можайцу ничего не сули. Чует мое сердце, неспроста они с Шемякой съезжались. У нас шемяком мужиков суетливых величали.
        Тверской князь улыбнулся.
        -Ты, Настюша, слово точное нашла. Суета. Поговорю за трапезой с князем можайским…
        Трапезовали вдвоем. На стол Гавря подавал, от поварни в трапезную метался. Разговор вяло начинался. Но князь Борис сразу понял, можаец в злобе. Супился, желваками играл.
        -В Галич не от добра ездил, - говорил, - на Москву в обиде.
        Борис брови вскинул.
        -Отчего же, Можайск со времен Данилы Александровича в одной упряжи с Москвой.
        -Обманом, обманом впрягли!
        -Но тому не один десяток лет минуло.
        -Ты, князь Борис, мыслишь, я, князь можайский, обиды прощу?
        -Злоба в сердце твоем, Иван.
        -Злоба, сказываешь? А Тверь не во злобстве, когда Москва ее величия лишила?
        Борис промолчал.
        -Я, князь можайский, обид не прощаю. Дмитрий Шемяка тоже обиды таит на Москву.
        -Однако князь галичский еще не знает, с чем его отец, Юрий Дмитриевич, из Орды воротится, может, не звенигородским князем, а великим князем московским.
        -Тогда иной сказ. Можайск на удел согласен, о том и Шемяка речь вел.
        Тверской князь от куска мяса жареного отрезал, прожевал.
        -А Дмитрий исполнит ли?
        -Я Шемяке верю.
        -А ежели Василий с ярлыком ханским воротится?
        Князь можайский взъерепенился:
        -Мы с Шемякой заедино против Василия встанем.
        Тверской князь головой покачал:
        -На великого князя?
        -Ты, Борис, Василия великим князем мыслишь? А он ли на московском княжении сидеть должен? Почему не Дмитрий Шемяка?
        -Коли так, не стану возражать.
        Поднялся можайский князь.
        -За трапезу и отдых ночной благодарствую, князь Борис. Мне же в дорогу пора. Поклонись княгине Анастасии.
        Боярин Семен увидел князя в вышней горнице, где Борис иногда подолгу задерживался. А особенно вечерами, при свете свечи, когда уличный свет едва проникал через низенькое оконце и слышались голоса редкого люда.
        Борис сидел, задумавшись, рубаха навыпуск, без пояска, ворот нараспашку. Дворецкий поздоровался, остановился у стола. Князь кивнул, посмотрел на боярина.
        -С можайским князем разговор был, на Москву злобствует.
        -Чем же ему Москва неугодна?
        -Воли мало дает.
        -По усобице Иван страждет.
        -И по ней. - Борис бороду поерошил. - Я, боярин Семен, остерегаюсь дружбы Ивана с Шемякой. Шемяка, что Дмитрий, что Васька Косой на дела темные горазды.
        -Аль князю Ивану того не понять?
        -Вот и я так думал. А седни к иной мысли пришел. Как бы можаец с Юрьевичами на дела черные не пошли.
        -Ты это о чем, княже?
        -Власть, боярин Семен, голову мутит.
        -Власть, княже, не сладка. Коли ее снаружи судить, одна сторона, а изнутри, ох как горька.
        -Да разве они ее изнутри видят? А московский стол им периной мягкой чудится.
        -Шемячичам есть на кого ровняться. Отец вон куда, в Сарай подался, чтоб стол отхватить. - Дворецкий на Бориса уставился. - Я, княже с боярыней своей Антонидушкой говаривал. Тверич я и все тверское мне не чуждо. С кровью материнской оно во мне. И обиды, какие Москва Твери чинила, ох как горьки. Но и другое сердце мое гложет, не может государство быть двуглавым. Либо Твери, либо Москве мясом обрастать, уделы собирать. Больно мне за Тверь, но разум другое кажет, Москва ноне сильнее, и Твери с ней быть заедино.
        -Довольно, боярин Семен, - нахмурился Борис. - Что ты давно уже лик свой к Москве воротишь, мне ведомо.
        -Отчего же, князь, я родом тверич, а о Москве речь веду, так истина дороже.
        -Ладно, Семен. Ноне не о Москве думать надо, а о Литве, да Орде, Золотая ли она, казанская, крымская. Для Руси что Ахмат, что Витовт. Ноне, пожалуй, Литва Руси погрознее. Эвон, как щупальцы распустила. Мыслится мне, воротится князь Репнин из Нижнего, Холмского с ратниками на рубеж к Смоленску выдвинуть, чтоб Витовт свои разбои умерил, на Русь и тверскую землю воровски не хаживал, деревни наши не зорил.
        Глава 15
        Ротмистру Струсю не впервой ходить в русские земли. Вместе с великим князем литовским Витовтом он принимал участие во взятии Смоленска. Тогда он еще не был ротмистром. Потом участвовал в походе Витовта на Псков. Сколько же было убито псковичей? Много. Так много, что Стусь и число не мог назвать. Разве что помнит, как загрузили младенцами две огромных ладьи и затопили их.
        Сейчас он вывел легионеров из Смоленска и ведет к Ржеву для набега на тверские земли. Загон будет удачным, так как князья московский и тверской не станут сопротивляться Литве: московский князь Василий внук Витовта, а тверской Борис в договоре с Литвой.
        Грузному, усатому ротмистру лет за полсотню. Всю свою жизнь он провел в войнах. Сражался с немцами и поляками, пока Польша и Литва не заключили военный союз, отражал набеги крымцев, воевал с псковичами и новгородцами…
        В набег на тверской удел легионеры двигались посотенно, выдвинув наперед сотню ротмистра Лансберга.
        Струсь наставлял:
        -Мы войдем в удел тверичей глубоко и охватим их земли так, чтобы наш улов был удачным. И еще, - ротмистр говорил, - к холопам не имейте жалости. Только мертвый холоп не опасен…
        Сопровождаемый конвоем Струсь въехал на холм, смотрел, как движется сотня за сотней. Вот прогарцевал первый десяток легионеров со стягом, потом пошли сотни, каждая со своим значком. Легионеры горячили коней, махали саблями.
        Радуется сердце Струся, в войнах живет Литва. Границы ее от холодных вод Балтики далеко к югу, к самому Дикому полю уходят…
        В сумерках зажгли легионеры факелы, скачут. И чудится полковнику, что это огненная река полилась на землю тверскую.

* * *
        От самого Ржева, загнав коня, скакал в Тверь к князю Борису гонец с тревожной вестью: Литва в удел ворвалась, убивают и грабят люд!
        Вслед за первым гриднем второй:
        -Литва к Стариде подбирается!
        И сказал князь воеводе Холмскому:
        -Ты, князь Михаил, должен дать достойный отпор Струсю. Иначе литовцы нас одолеют. Они полагают, что мы безропотны…
        Открылись ворота тверского Кремника, и дружина князя Бориса приоружно, блистая броней, под стягом и хоругвью выехала за стены Твери, поскакала дорогой на Старицу.
        Пластаются в беге кони, храпят. Стоверстный путь до Старицы в ночь покрыли. Один раз и дал воевода Холмский отдых часовой коням и люду. А боярину Дорогобужскому князь наказал:
        -Ты, воевода Осип, с засадным полком в бой вступишь, когда увидишь, что литва нас пересиливает. А мы на твои две сотни засадных уповать станем…
        И снова сели в седла дружинники и поскакали. За князем Холмским, возвеличив стяг на древке, мчится бородатый гридин, а чуть в стороне крепкотелый дружинник в железном шлеме и кольчужной рубахе везет святую хоругвь.
        Завидев изготовившихся легионеров, гридни обнажили сабли и, переведя коней в галоп, сшиблись. Зазвенела сталь, вздыбились кони. Закричали тверичи воинственно, рев и стон повис на берегах Старицы-реки. Топтали кони убитых и раненых, кровью омылась земля. Нет перевеса в сражении. Люто бьются гридни и легионеры. Укрылся на лесной опушке засадный полк. Ждут две сотни гридней, замер, молчит воевода Дорогобужский, всматривается в сражение.
        Но вот приподнялся боярин в стременах, потянул саблю из ножен и ровно шорох по сотням, обнажили гридни клинки.
        -С Богом! - подал голос воевода Осип.
        -За Тверь!
        -За правду! - выдохнули дружинники, и, подминая кустарники и молодую поросль, ринулся засадный полк в бой.
        Ударил в правое крыло легионеров. Не ожидал этого Струсь. Крикнул, чтоб развернул ротмистр Лансберг своих легионеров, встретил тверичей, отразил их атаку, но было поздно. Рубились гридни, насели новыми силами.
        И не выдержала литва, попятились легионеры и, огрызаясь, начали поворачивать коней. Напрасно призывал их полковник, кричал, злобно бранился, легионеры уже вышли из повиновения…
        Долго еще преследовали литовцев гридни. Сдерживая коня, Холмский посмотрел на поле сражения. Стонали, кричали раненые литвины и тверичи. Подозвал князь воеводу Дорогобужского, сказал:
        -Победа, но горькая. Однако вели, боярин, гридням помочь раненым, тверичи, литвины, всяк душа христианская. А убитых уложить на телеги, домой в Тверь повезем. Там их отпоют и оплачут…
        А в Твери от скорых гонцов уже известно, тверичи над литвинами победу одержали. Звоном колокольным встречали дружинников, криками приветственными, радостными. А когда завидели показавшийся вдали обоз с убитыми и ранеными, замерла толпа, притихла.
        И вдруг завыли все, запричитали. Великий князь Борис голову преклонил. Епископ, владыка Вассиан, со всем духовенством медленно двинулись навстречу скорбному поезду.

* * *
        Ночь тихая. В высокое чистое небо поднялась луна, осветила лес, чащобу. Луна заглянула в опочивальню, где все - и постель, и шторка в снятом углу пропахли древностью. Когда князь Борис ворочается на старой кровати, она кряхтит, будто жалуется на лета.
        Свет луны влез в опочивальню сквозь мелкие стекольца окна, пробежал по лавке у стены, по бревенчатой стене, где стоял кованый сундук и висел древний меч, столик-налой, накрытый рушником, и печь, затопленная по приезду князя.
        Не спится Борису, вторые сутки он в этом глухом селе. Стоит оно на половине пути между Тверью и Москвой.
        Заложив руки под голову, князь вспоминает то, теперь уже давнее время, когда отроком наезжал сюда со своей боярыней-кормилицей, жил здесь неделями, хаживал по грибы с деревенскими и утрами просиживал с удочкой на ближнем озере, таскал с лапоть карасей, упругих, готовых сорваться с берестяного кукана.
        Князь Борис приехал в эту глухомань по зову престарелой кормилицы, готовящейся со дня на день уйти на тот свет.
        Всю прошлую ночь князь просидел в горнице с кормилицей, слушал ее воспоминания. Они у нее чаще сводились к тем дням, когда боярыня-кормилица привозила княжича в это село. Ее рассказы напоминали Борису, как жали бабы хлеб, ставили его в суслоны. Как мужики вымахивали цепами, обмолачивали хлеб, и пыль, колючая, лезла в нос, в глаза.
        В пору обмолота княжич ел с мужиками хлеб нового помола, запивал хлебным квасом, и жизнь ему казалась светлой, как солнечный день.
        Поднялся Борис и, накинув плащ, вышел во двор. Высокие сосны в хвойных шапках отбрасывали тень. В тишине замер лес, и только перебирают копытами и позванивают недоуздками притороченные к коновязи кони дружинников.
        Караульный гридин и дежурный у коновязи о чем-то едва слышно переговариваются.
        Постоял князь, осмотрелся. Все будто как прежде, в раннем отрочестве. Все, да не так. В те давние годы княжьи заботы не одолевали, тяжким грузом не давили.
        И вдруг почуял князь Борис, как уходят его годы. Они неумолимы и не остановить их, и пусть ему всего четверть века, но как мчатся лета. Будто вчера юнцом бегал, а вот уже муж зрелый, сын Михаил и дочь совсем еще маленькая.
        Повернулся круто, направился в опочивальню.

* * *
        Князь сидел у бревенчатой стены, прогретой последним солнцем, рядышком с престарелым Ермолаем. Много лет назад был он ловчим при князе Александре. Ноне руки у Ермолая трясутся, а очи видеть отказываются. Доживал ловчий в каморе в углу хозяйственного двора.
        Но ума Ермолай трезвого, а память цепкая. Слушал его князь Борис охотно, не перебивая, вихри малолетнему сыну теребил.
        -Всяк суть живущий свою судьбу имеет. Одним она подобно реке медовой, другим крест нести уготовано. Видно, так на роду написано. Но для всех земля - Юдоль Человеческая, - говорил Ермолай. - Живи человек и знай: Господь оглянется и спросит у страдальца, отчего не ропщешь ты? А потом обратит взор на тех, кто пил и ел сладко: ужли не узрели вы братьев своих страждущих? Богатство застило вам очи, а уши ваши не слышали голос вопиющего к вам…
        Неожиданно Ермолай об ином речь повел:
        -Любил князь Александр охотиться на лис, - рассказывает ловчий, - затрубят рожки, вырвутся гончие, гонят лису. Не успеет она увернуться, в нору нырнуть, как гончие ее уже настигают. И не рвут, не поганят шубку, душат. А уж какие псы были!..
        Слушает малолетний Михаил, а Ермолай сказ дале ведет и на князя Бориса поглядывает. А потом вдруг спросил:
        -Ты вот скажи, князь, в Литве видывал охоту ихнюю на лис?
        Князь головой повертел.
        -Чего не видел, того не видел.
        -То-то! По всей тверской земле нет таких псарен, каких князь Александр держал. Да и в московском уделе не водится.
        Неожиданно Михайло, мальчонка, за третье лето поворотило, голос подал:
        -Когда я буду сидеть на тверском великом столе, тебя, Ермолай, ловчим возьму.
        Усмехнулся князь Борис:
        -Когда ты, сыне, на тверском уделе усядешься, дед Ермолай перед Господом ответ держать будет. А тя, Миша, иные заботы одолевать станут. Эвон, они, те напасти, на землю русскую со всех сторон прут.
        -В трудную годину человек на Господа уповает, - сказал ловчий и усмехнулся, а князь Борис с княжичем в хоромы направились. Михайло спросил:
        -Что за напасти, отец, ты о них молвил?
        Князь Борис руку с головы сына убрал, сказал:
        -Напасти, как и лихо, иные известны, а иные, каких и не ждешь, исподволь бьют.
        -А известны какие?
        Остановился князь Борис, на сына поглядел. Подумал, ему род князей тверских продолжить, напасти отметать. А вслух сказал:
        -Напасти, спрашиваешь? Напасти известны. Ордынцы, сын, первое зло, первое лихо, второе, а может ныне и главное, Литва Великая, она как паук сети на Русь набросила и продолжает плести.
        -А еще есть ли какое лихо? - княжич поднял на отца глаза.
        -Лихо, сыне, в нас самих, в князьях. Мы ношу нашу, княжескую, порознь норовим тащить, не сообща. Согласия меж нами нет. А то еще хуже, беде соседа радуемся. Подчас сами того не замечаем, как в злобствованиях губим себя… - Чуть помедлив, проговорил: - Да что себя, Русь губим. - И подтолкнул княжича. - Однако пошли, сыне. Там матушка ждет, к вечерней трапезе пора. А с заботами, какие перед тобой с летами встанут, ты справишься, сыне. Одолеешь их.

* * *
        В Вильно, в замке великого князя Витовта горят огни и музыка гремит. Гости именитые, паны вельможные, шляхта польская съехались почтить жену Витовта, великую княгиню Анну.
        Просторный зал освещен факелами. Гости лихо отплясывают краковяк и мазурку. Витовт вспотел, утирается большим мягким платком, говорит маршалку, молодому Радзивиллу:
        -Посмотри на великую княгиню, она прелестна своей молодостью. И ее красота неотразима. Но она верна мне, я верю ей. Она славянка и умеет любить.
        -Известно ли великому князю литовскому, как тверской князь побил легионеров Струся?
        Витовт буркнул:
        -Поделом побили тверичи Струся. Пусть знает ротмистр, прежде чем лезть в чужой огород, надобно высмотреть, а не подстерегает ли сторож?
        Витовт заглянул в глаза Радзивиллу:
        -Струсь мыслит, я в защиту его выступлю? Ошибается. У меня тверские князья и сам Борис в кармане сидят.
        -Это добре, великий князь, но не помыслит ли тверской князь требовать от Литвы Смоленск либо Витебск?
        Витовт презрительно поджал губы, глянул на Радзивилла:
        -Разве маршалок считает князя Бориса потерявшим разум?
        -Отчего же? Но, побив Струся, князь Борис возымеет, что княжество Тверское превыше Литвы.
        Витовт разразился громовым смехом:
        -Пустое, маршалок Радзивилл. Не станем время терять впусте, музыка для нас играет. И паны на нас взирают. Верно гадают, какие разговоры ведет великий князь литовский с маршалком.
        Глава 16
        У самого берега Ахтубы горы камня и мрамора. Здесь в давние времена еще при хане Берке начинали строить ханский дворец. По замыслу он должен был быть по-восточному легок и отточен. Но с той поры, как после смерти Берке пошла борьба за ханскую власть, строительство остановилось, камень и мрамор поросли бурьяном, тощий кустарник пробивался из-под груды мусора, а ханы довольствовались деревянным дворцом, поставленным еще Бату-ханом. Дворцовые хоромы, рубленные мастерами из Владимира и Ростова, Суздаля и Твери, Москвы и иных городов Руси, получились просторными, о двух ярусах, с переходами и башнями. По воспоминаниям, с самой высокой башни любил смотреть на город, в степные и заволжские дали свирепый хозяин дворца хан Батый.
        Сарай с его пыльными широкими улицами, с глинобитными мазанками, мечетями, церковью и синагогой был настолько велик, что поражал всех, кто впервые бывал здесь. Особенно восхищали базары, шумные, крикливые, многоязычные, с обилием товаров. Здесь торг с рассвета и до темна вели гости со всех стран. Они приезжали в Сарай из италийской земли и Скандинавии, из немецких городов и Византии, из Бухары и Хивы, Самарканда и Хорезма и, конечно, бывали в Сарае русские торговые люди. Они добирались сюда с превеликим бережением, их подстерегали опасности на всем тысячеверстном пути.
        В зимнюю пору торг замирал и жизнь в столице Золотой Орды делалась размеренной. Караван-сараи были безлюдны, за дувалами и купеческими пристанищами слышались лишь голоса караульных и ярились лютые псы. И только по-прежнему трудился мастеровой люд, согнанный в Сарай, чтобы своим покорным трудом укреплять и приумножать богатство Золотой Орды.
        Хан Махмуд, сын Тохтамыша, изгнавший Едигея, воротился в Сарай-город из степного кочевья и, кутаясь в стеганый, подбитый мехом кургузый халат, медленно переходил из зала в зал дворца. Печей здесь не было, и в холода дворец обогревался жаровнями с деревянными углями. За огнем следили рабы, и если жаровня гасла, раба жестоко наказывали.
        Вслед за Махмудом бесшумно следует мурза Селим, нашептывает:
        -Молодой князь московский Василий, сын покойного великого князя Василия, и князь Звенигородский Юрий к тебе, хан, явились, чтобы ты рассудил их, кому великим столом владеть.
        -Хм, - кашлянул Махмуд, - Юрий годами мудр, Василий молод, кто боле достоин великим князем сидеть?
        Селим прислушивается к рассуждениям хана, а тот сам с собой советуется:
        -Князь звенигородский, князь московский? А как ты, Селим, думаешь?
        -Великий хан, тебе судить.
        -Ну что же, послушаем урусов. Ты, Селим, приведешь их на той неделе, в первый день после рамазана. Я рассужу этих князей.

* * *
        Вечерами каморы освещались чадящими плошками, заправленными рыбьим жиром. Рыбой и кониной живет весь город. Еду варили в казанах под навесами, конину жарили на угольях.
        Дым костра, запах жареного и вареного мяса проникали в камору боярина Всеволжского, и он морщился, недобрым словом поминал хана и ордынцев.
        Еще с осени боярин Дмитрий Всеволжский с московским великим князем Василием живут в Сарае, ждут суда ханского. В этом же караван-сарае живет и звенигородский князь Юрий, он убежден, правда на его стороне, но время в Орде тянется утомительно долго.
        Князь звенигородский ворчал на племянника, что тот, де, не по старшинству на московском столе сидит, а Василий дядю пенял, что тот память брата, князя великого Василия Дмитриевича не чтит, к великому столу рвется…
        Осень заканчивалась, подступали первые морозные ночи. Иногда срывались снежинки, а по краям тонкой коркой бралась у берегов Ахтуба.
        Князь Василий укорял Всеволжского:
        -Не скупился бы ты, боярин, с поминками, может, скорее и в Москву воротились бы. Вон как на мороз поворачивает…
        Наконец настал день, когда мурза Селим известил:
        -Хан ждет вас, урусы…
        Светила луна, и город в ее свете замер, только и слышно, как перебрехиваются псы да перекликаются караульные дворца. Чадят факелы у дворцовых ворот. Окликнули подходивших русских князей, караульным ответил мурза Селим…
        Они долго шли дворцовыми переходами в зал, где на троне, обтянутом пурпурным бархатом, восседал сам хан, а позади толпились царевичи, мурзы, беки.
        По разбросанному от дверей до подножия трона ковру князья прошли вперед, остановились, низко склонились в поклоне.
        Махмуд смотрел на них, хмурясь, кривя губы в усмешке. Вот он перевел глаза на бородатого седого князя звенигородского.
        Поднял голову звенигородский князь, заговорил громко, уверенно:
        -Великий хан, деды и прадеды наши съезжались в Любеч на Днепре, уговаривались отчинами владеть, а стол великий киевский старшему рода наследовать. Племянник мой, Василий, от отца своего московский стол не должен получать. Я, только я, по праву старшего в роду, имею на то право. Право великого князя московского.
        Махмуд слушал князя Юрия, постукивал ногтем по подлокотнику. Но вот он будто не слышал, о чем говорил князь Юрий Дмитриевич, снова спросил:
        -Ты, конязь Юрий, просил выслушать тебя, - хан поднял брови. Звенигородский князь опустился перед ханом на колени, промолвил:
        -Великий хан, к твоей защите взываю.
        -Ты, конязь, сед, от кого обиды терпишь?
        -Правды ищу, великий хан.
        -Правды, но какой правды? Сказывай!
        Боярин Всеволжский насторожился, весь во внимании. Хитрым и изворотливым был Иван Дмитриевич. Он давно знал, на что будет ссылаться князь Юрий, прося великого княжения. Однако вдруг да чего еще наговорит звенигородец.
        Но тот, покорно опустив голову и доказывая свою правоту, говорил о порядке, какой искони на Руси, о том, что великое княжение должно переходить к старшему в роду, ссылался на летописи и даже привел в доказательство решение древнего Любечского съезда.
        Щурился хан, головой покачивал. Всеволжский ждал, сейчас хан скажет свое решающее слово, он не станет слушать молодого князя и Юрий вернется на Русь великим князем.
        Повел рукой хан, ханские слуги отвели звенигородского князя на место, а боярина Всеволжского постановили перед ханом.
        Не помнил Иван Дмитриевич, как опустился на колени, осмелел словом. К нему вернулось его красноречие, голос сделался сладостным. Превознося все ханские достоинства, обращаясь к Богу и Аллаху всемогущему, уповая на милость хана, Всеволжский сказал, что молодой князь Василий, сын Дмитрия, семь лет сидит на своем московском княжении и все эти годы верой и правдой служит великому хану.
        Тут боярин заметил, как ухмыльнулся хан.
        Робость одолела молодого князя. Но ему на помощь снова выступил боярин Всеволжский:
        -Великий хан, князь Юрий ищет великого княжения, ссылаясь на уговор князей в Любече. Но молодой московский князь вот уже который год сидит по твоей ханской воле, малости твоей радуется. Василий молодой и тебе, хан, предан, прояви к нему щедрость твою.
        Улыбнулся Махамуд, хитер боярин.
        -Ты мудрец, урус Иван, и вот мой сказ. Право на великий стол я даю конязю московскому Василию. Ты, конязь Гюрий, в меньших ходи у великого конязя.

* * *
        Дня за три до отъезда Всеволжский сказал князю Василию:
        -Седни повстречал на базаре дворского князя Юрия, завтра звенигородцы домой отправляются.
        -И нам пора. Все ли у нас в путь готово, Иван Дмитриевич?
        -Снедь закупил, кони кованы, телеги подготовлены.
        -Тогда с Богом.
        Выбирались в Москву, когда ночной легкий снежок припорошил улицы Сарая, лег на крыши мазанок и дувалы. А за городом, в степи примороженная трава и все, сколько хватало глаз, присыпано мучной россыпью.
        Далеко опередив гридней, едут верхоконно великий князь Василий и боярин Всеволжский. Мягко ступают по мерзлой траве конские копыта, поскрипывают колеса телег.
        Остались позади игольчатые шпили мечетей, шатровая крыша православного храма и строения синагоги, остов незавершенного каменного дворца, что на берегу Ахтубы, а вскоре и весь Сарай-город скрылся.
        Боярин Всеволжский ворчал:
        -Во второй раз бываю здесь и уезжаю с облегчением, Бога молю, что живу остался. Непредсказуемый народец эти ордынцы. Ему поминки даешь связку шкурок беличьих, а он норовит руку по локоть оттяпать.
        Доволен Василий, хан пресек коварство Юрия. Пусть довольствуется Звенигородом и Галичем.
        -В самые холода по степи ехать, - заметил Всеволжский. - Вон как на мороз поворотило, а дров с нами совсем малость. До первого лесочка дней десять пути.
        -Нам бы на рязанщину выбраться.
        -В Москве нас великая княгиня Софья Витовтовна заждалась. Мы ей обещанное везем, твое великое княжение… Князь Юрий, видел, как озлился? Он на хана уповал…
        Неожиданно боярин об Аленушке, дочери, речь повел:
        -Когда жениться надумаешь, великий князь, обещанное вспомни.
        Промолчал Василий. Всеволжский поглядел на него недоуменно. Аль не слышал? Кажется, не понял Василий, о чем он сказал. Не стал повторять, тем паче князь пустил коня в рысь. Боярин Иван Дмитриевич дал повод. А следом поскакали гридни, затарахтели телеги.

* * *
        Заждалась сына вдовая княгиня Софья Витовтовна. О чем только не передумала, как только не молила Бога. Понедельно в Троицкой лавре поклоны била, вклад щедрый внесла.
        А когда прискакал из Рязани гонец с вестью, что едет князь Василий и хан назвал его великим, не могла больше ждать и несмотря, что и ночь на дворе, велела закладывать колымагу, поехала встречать Василия.
        Колымага на санном ходу в бездорожье плыла по завалам. С трудом добрались до Коломны. Здесь и дождалась Василия. На крыльцо хором вышла, когда молодой князь разминался, выбравшись из саней.
        Завидев княгиню-мать, Василий заторопился, припал к ее руке. Софья Витовтовна слезу отерла, поцеловала сына и глаза на Всеволжского перевела:
        -Спасибо, боярин, чести не уронил. Сумел алчность Юрия унять. Он-то сам как?
        -Поруган князь, - прогудел Всеволжский. - В Звенигород убрался либо в Галич, нам то неведомо.
        Нахмурилась старая княгиня, заметила с укоризной:
        -Постыдился бы князь Юрий, на племянника руку поднял. Вишь, чего взалкал, Василия власти великокняжеской лишить. Стыдоба, до чего алчность Рюриковичей довела.
        И запахнув шубу, с помощью гридня полезла в колымагу. Откинув шторку, выглянула:
        -Чего топчетесь, в Москву поторапливайтесь.
        Василий, так и не отогревшись у коломенского посадника, уселся с Всеволжским в сани, покатили вслед за колымагой Софьи Витовтовны.

* * *
        В Успенском храме митрополит Фотий отслужил краткий молебен. Благодарили Бога, что князь из Орды во здраве воротился. А еще не оставил в своей милости и великой властью благословил.
        После молебна уединились в дворцовой трапезной. Великий князь с матерью Софьей да митрополит Фотий.
        День был постный, и девки поставили на стол огурчики соленые, да капусту квашеную, грибочки маринованные и клюкву моченую, белорыбицу отварную, да брюшко осетровое, икру всякую, черную и красную, щучью и сазанью. В кувшинах поливанных^25^ квас хлебный, острый и сладкий.
        Вдовствующая княгиня Фотия потчевала, огурчики подсовывала, блюдо с брюшками осетровыми подвинула.
        -Владыка, молитвами твоими спасались.
        Фотий взял трясущейся рукой огурец, отгрыз.
        -Мать, Софья Витовтовна, Господь услышал молитвы наши, унял алчность Юрия. Аль не молил его, гордыню свою уйми, обуздай неясыть свою. Сказывал, всяк молит Всевышнего, алчущий просит Господа приумножить его состояние, но в час смертный, покидая юдоль, ни князь, ни боярин ничего не уносит с собой. Всем покоиться, и богачу, и бедняку, рядом во чреве Матери-Земли.
        Но вот в разговор великий князь Василий вступил:
        -Я, владыка, дядю, князя Юрия, слезно умолял полюбовно разойтись. Перед тем, как к хану идти, просил: дядя, князь Юрий, миром спор свой окончим. Так нет, еще пуще разошелся: я, сказывал, уймусь, когда власть великокняжескую обрету.
        Фотий из-под седых бровей на Василия смотрел. Заметил укоризненно:
        -Гордыня обуяла князя Юрия. Забыл, что Господь карает и тех, кто даже в помыслах своих возносится.
        Тут Софья Витовтовна вмешалась:
        -Владыка, дни и ночи вымаливала я у Господа жену добрую для сына.
        -Мудры молитвы твои, великая княгиня-мать. И каковы помыслы твои?
        Тут Василий хотел вставить, что есть у него обещание взять в жены дочь боярина Всеволжского, но Софья Витовтовна опередила:
        -Ни к чему нам, владыка, метаться, коли есть такая девица, внучка князя Владимира Андреевича Храброго, княжна Марья Ярославна. Вот и назовем мы ее великой княгиней московской. И лепна, и умом Бог не обошел серпухово-боровскую княжну, да и корня они одного с сыном моим, великим князем, от Калиты ведут.
        Перекрестился Фотий.
        -Выбор твой, дочь моя, одобряю. Дед Марьи на поле Куликовом с Дмитрием Донским плечо к плечу стояли, Русь от неверных берегли. И Богу угодно, чтоб внуки их род продолжали.
        Встал Фотий, перекрестился:
        -Надейся на Господа, сын мой, и да укрепится сердце твое.
        Ушел митрополит, перешел к себе в палату великий князь, сел в кресло и долго думал: обиду нанес он боярину Всеволжскому, но не мог он, великий князь Василий, противиться матери, Софье Витовтовне.

* * *
        Занесло Москву снегом, окольцевали сугробы каменный Кремль до самых стрельниц. Не успеет люд дороги расчистить, как снова метет.
        На Рождество вернулся из полюдья дворский великого князя. Софья Витовтовна боярина не слушала, выехала на молебен в Троице-Сергиеву лавру. В пути заночевала в сельской избе. Великой княгине постелили на широкой лавке, а гридни, сопровождавшие Софью Витовтовну, в хлеву отогревались.
        Боярин, старший над гриднями, говорил княгине:
        -Зерна из подлюдья привезли в достатке и мяса мороженого. А меда мало.
        -Из лавры ворочусь, отчет дворский даст…
        Спала великая княгиня-мать чутко, тараканы покоя не давали, шебершели. Встала затемно, велела сани готовить. С рассветом выбрались, а к вечеру через открытые ворота в лавру въехали.
        В морозном небе празднично гудели колокола, пели медные языки и стекался из ближних сел и деревень люд к вечерне…
        Через неделю возвращалась Софья Витовтовна в Москву. У самого города ей встретился разъезд. Гридни на конях, в шубах овчинных, луки и колчаны у седел приторочены.
        А над Москвой поднимались дымы. Они столбами упирались в небо. Снег большими шапками укрывал избы и стрельницы; боярские терема и колокольни, княжьи хоромы и кремлевские постройки.
        Подкатили сани к красному крыльцу, остановились. Набежали холопки, высадили великую княгиню. Проворная девка венчиком валенки Софье Витовтовне обмела.
        -Отчего сам-то великий князь не встретил? - спросила недовольно княгиня.
        Глава 17
        Из Нижнего Новгорода ладьи пришли без потерь. Пришли перед самыми морозами и снегами, еще реки не стали, выволокли тверичи корабли и, чтоб обшивку не разморозило и не давил на борта лед, поставили ладьи на катки, отволокли от берега.
        С первым теплом, когда сошел лед и Волга очистилась от шуги, застучали топоры, а в чанах закипела смола. Корабельные мастера конопатили ладьи, меняли оснастку.
        А в Кремнике в хоромах князя Борис выговаривал Репнину:
        -Посадник нижегородский уведомляет, что ты, князь, с воеводой Кнышом казанцев отбросили, а они сызнова по морозу сушей к Нижнему подошли, город осадили, на стены пытались лезть. Нижний хоть и под посадником московским, но московскому великому князю не до Нижнего Новгорода… Придется тебе, князь Репнин, снова с охочими людьми паруса поднимать, да с воеводой Кнышом идти к Нижнему…
        Кликнул Гаврю:
        -Приведи коня.
        Побежал Гавря, а Борис вышел на крыльцо. Гридин уже коня подводил.
        Высокий, широкогрудый, в серых яблоках конь в поводу играл, гридин его одергивал. Придержал стремя, помог князю в седло сесть.
        Борис из Кремника выехал, поскакал берегом Волги. Издалека видел, как мастеровые ладьи конопатили, на кострах в чанах смолу варили.
        Не сворачивая к ладьям, поехал к карьеру. С прошлого лета здесь начали обжигать первый кирпич для будущей стройки тверского кремля.
        У обрыва остановил коня и с высоты карьера смотрел, как внизу копошится множество люда. Одни замес готовили, другие забивали глиной формы. В стороне под длинными навесами сырец сушили, а у печей у открытых дверец мастеровые и рабочие ждали, когда жар спадет и можно будет доставать обожженный кирпич, относить туда, где сложенные в штабель стояли горы его.
        Борис сказал на Думе, когда подготовят в достатке кирпича, тогда начнут возводить новые стены и башни, а пока ставить Кремник бревенчатый, обновить старый.
        И подумал князь:
        «Минует несколько лет, может, и десятилетие, когда не только кремль, но и всю Тверь, храмы и дворцы, хоромы боярские будут возводить из кирпича…»
        Не спускаясь в карьер, князь поворотил коня, поскакал в Кремник.

* * *
        Баню истопили отменно, пар клубами рвался в едва приоткрытую дверь, весело бурлил кипяток в большом казане, поставленном на булыжники. Пахло с прошлого года заготовленными травами.
        Гавря готовил баню к возвращению князя. Загодя притащил бочоночек с хлебным квасом. Распарив березовый веник, окатил скамью крутым кипятком, сел в предбаннике на лавку у стены.
        По весне, когда набухали почки, бывали дни, когда на душе Гаври делалось тоскливо. Он и сам не понимал, откуда это приходило, пока не сообразил: одоме, о деревне, какой уже нет, мысли накатывали. Давнее, давнее ворохнется, первые шаги, когда из зыбки вывалился, на улице видел деревья набрякшие, зелень лесную…
        Пришел князь, порывисто распахнул дверь предбанника, спросил:
        -Что, Гавря, готова ли баня?
        Отрок подхватился, помог князю разоблачиться и долго ждал, когда Борис покличет его, велит веником похлестать…
        Князь взобрался на полок, а Гавря хлестал его, пока тело не стало красным, как панцирь вареного рака.
        -Хорошо, Гавря, - наконец промолвил князь и, усевшись на лавку, выпил ковшик холодного кваса, выдохнул. - А хорошо оттого, что легкость чую. Вот как в ранней юности, когда на Симеона осеннего у меня был первый остриг. Мне в ту пору четыре года исполнилось. Как сейчас помню, епископ после молитвы постриг меня, а мамушка-боярыня передала меня дядьке, боярину. Тот в баню сводил, а гридин коня подвел и саблю поднес. С той поры от мамушки перевели меня на мужскую половину дворца, а гридин научал меня в седле сидеть и саблей владеть… Вот и говорю, Гавря, хорошую баню принял я нонче.
        Натянув порты и напялив рубаху, князь Борис сказал Гавре:
        -Ты, Гавря, только одну правду от меня ноне услышал, а главное, скажу те, хорошо мне было сегодня оттого, что в карьере увиденное порадовало. Настанет, Гавря, тот день и час, когда мастеровые заложат в Твери первый камень в кремль кирпичный.

* * *
        С вечера зашел князь Борис на женскую половину дворца и в горнице жены засиделся до полуночи. Сенные девицы свечи трижды обновляли. Князь и княгиня речь о московских делах вели, о великом князе Василии.
        Накануне в Твери побывал галичский князь Дмитрий Шемяка. Возвращался он от отца звенигородского князя Юрия Дмитриевича, и тот поведал сыновьям, как Василий великое княжение в Орде из рук звенигородского князя вырвал.
        Зол был Шемяка на Василия, от тверского Бориса ждал поддержки.
        Но тверской князь от прямого ответа ушел, только и посочувствовал звенигородскому князю и Шемяке.
        -Шемяка мыслил, Тверь силой заставит Василия от великого княжения отречься. Но какая Твери от того выгода? - промолвил Борис и заглянул княгине в глаза.
        Анастасия ответила:
        -От Василия, поди, мене вреда, чем от Юрия. Юрий давно власти алчет, да и годами он мудрее Василия.
        -И то так. Нам бы Тверь укрепить. Вот и Репнина посылал в низовья, - положил ладонь на руку Анастасии, с любовью заглянул в глаза жены.
        Та промолвила:
        -Репнин Нижний от казанцев отбивал, Московское княжество крепил.
        Борис головой покачал:
        -Истино так, Настасьюшка, но я не токмо о Новгороде Нижнем пекся, я о княжестве Тверском думал. Без волжского пути торгового, без гостей с товарами не бывать торгу тверскому.
        -Ох, кабы Тверь выше Москвы поднялась, да тверскому князю все удельные поклонились.
        -Твоими бы устами, Настюша, мед пить, - рассмеялся Борис.
        -Час настанет и сбудутся мечты мои, княже.
        -А я, как Холмского послушаю, да боярина Семена, так и сомнениями полнюсь. У них тяга боле к Москве.
        Княгиня фыркнула:
        -Дворецкий без ума. Ему ноне ни Москва, ни Тверь не надобны. У него жена молода. А что до Холмского, так воевода телом и делом Твери служит, а слова его ветер носит.
        На посаде закричал петух, ему откликнулись.
        -Эк, засиделись мы, Настенушка, - Борис поднялся. - Мудрена жизнь и неисповедимы пути твои, Господи.
        Покинув горницу княгини, Борис шел едва освещенным факелом длинным переходом. У опочивальни гридин дежурил. Князь миновал его молча. Не велев вздуть огня, разделся. Долго лежал, перебирал разговор с женой. Вспомнился князь можайский. Подумал, отчего ненавидит он московского Василия? Вот уж кто заедино будет с Шемякой.

* * *
        Утром покликал Гаврю и, пока тот у двери топтался князь Борис курчавую бороду пощипывал, размышлял, стоит ли грамоту слать в Москву к великому князю Василию. По-разумному, стоило бы, почему только Тверь волжскую дорогу безопасить должна. Оно и Москву касаемо. Сообща казанцев побьют. Нет, следует боярина нарядить. Поглядел на Гаврю:
        -Сходи к боярину Кнышу на подворье, передай, жду его во дворце в полдень. В Москву поедет. И ты готовься, с ним тя пошлю… Доколь те, Гавря, на посылках бегать, пора и к делу приобщаться. Гляжу, отрок ты проворный, глазастый и разумом наделен. Коли не ошибся я в те, то судьба у тя завидная. Только счастье свое не упускай… А в Москве будучи, приглядись, чем тот удел выше Твери нашей?
        Выбрались из Твери, отстояв заутреню. На паперть вышли, сопровождаемые всей родней боярина Кныша. Долго целовалась боярыня, напутствовала. А Гаврю кому провожать? С вечера Нюшка поплакала, приговаривала:
        -Экой ты, Гавря, нарядный. Воистину отрок княжий.
        А Гавря и впрямь, в кафтане бархатном, волосы русые в кружок стрижены, сапоги мягкой кожи. Взгромоздился на высокую лошадь, поехал позади боярского возка.
        В Москву отправился Гавря с боярином Кнышом по делам княжьим.

* * *
        Москва встретила тверичей вестью неожиданной - великий князь Василий захворал. Устроились на Арбате в гостевом дворе, и Гавря отправился бродить по Москве.
        С Арбата вниз спустился, в Китай-город попал, тут же Зарядье торговое, площадь Красная, лавки и ряды людом торговым полны. Улицы сплошь запутанные, площади, слободы ремесленные, церкви многочисленные, все больше бревенчатые, зажали Москву огороды и посады.
        И все эти нагромождения всяких построек с хоромами боярскими, с мастерскими и избами жались к кремлевскому холму, обнесенному еще со времени деда Василия Дмитрия Донского каменными стенами с башнями и воротами, кованными медью.
        Вошел Гавря в Кремль, у Фроловских ворот Чудов монастырь, калитка, за ней кельи монахов, трапезная… Мимо монастыря дорога к площади соборной, соборы Успенский, Благовещенский, чуть в стороне дворец великого князя с постройками и иными хоромами. А за ними палаты митрополита Фотия.
        Побродил Гавря по Кремлю, поглядел на каменные строения и согласился с князем Борисом, надобно и Тверь в камень одевать.
        Снова выбрался на площадь торговую. Сюда уже со всех посадов съехались купцы и гости торговые. Бабы-калачницы кричали зазывно:
        -Калачи домостряпные, не заморские, не басурманские, калачи христианские, московские!
        Им сбитенщики вторили:
        -Горячий сбитень! Го-о-рячий!
        Достал Гавря денежку, съел пирога с зайчатиной, ковш сбитня из подожженного меда с пряностями выпил. Сбитень обжигал.
        Насытился Гавря, посмотрел на лавки со всякими товарами гончаров и чоботарей, кузнечных дел умельцев, рядами зесенщиков.
        Выбрался на подъем к Лубянке, обойдя стороной ряды, где мясом и дичью торг вели, где на крюках туши подвешенные кровавили.
        Тут же неподалеку трактир прилепился. Из щелящих дверей тянуло луком пережаренным, капустой кислой. У коновязи стояли кони, телеги, толпились мужики. Было шумно, весело.
        А уж на самой Лубянке торг широкий всяким щепным товаром. Не стал Гавря тут задерживаться, на обратный путь повернул. Задумался. О чем он князю Борису сказывать станет? Чем Москва Твери выше? Может, торгом? Но и Тверь Богом не обижена, эвон, сколько в Тверь гостей наезжает. Тогда чем же? Постройками кирпичными? Но ведь скоро и в Твери станут строить из камня. И Кремник сменят стены кирпичные… Разве вот нет в Твери дворца митрополита, владыки, какой над всей Русью православной стоит…
        Неделя минула. Василий все болел. Позвала боярина Кныша вдовствующая великая княгиня Софья Витовтовна. Сокрушаясь, просила передать князю Борису, что к походу на Казань ноне Москва не готова. А вот на будущую зиму ждет тверского князя на свадьбу великого князя Василия с внучкой князя Владимира Андреевича, княжной Марьей Ярославной.
        С тем и покинули Москву тверичи.
        Глава 18
        Сентябрь на Руси листопадом именуют. В тихий погожий день едва слышно потрескивают, отделяясь от ветвей, листья и, кружась, медленно опускаются на землю. Осыпаются деревья, стелят по земле пестрый ковер.
        В многоцветье лес: коричневый, зеленый, багряный.
        В сентябре по деревням и селам крестьяне выжигают утолоченное стадами жнивье и запахивают зябь на весну. Редкой щетиной пробивается на поле рожь, дожидается снега.
        С утра и допоздна висит по деревням и селам перестук цепов и пахнет обмолоченным хлебом.
        Ехал князь Борис полем. Крестьяне возили снопы. Высокие скирды ржи высились там и сям.
        Борис сидел в седле вольно, поглядывал на мужиков, складывавших снопы на телеги, кивал приветливо. Думал, что нет в мире более красивой земли. Холмами изукрашена, реками изрезана, в зелень лесов одета.
        А уж зверьем и рыбой полна.
        Посылая боярина Кныша в Москву, князь понимал: не получить Твери охочих людей для совместного похода на Казань. И не потому, что молод Василий, слишком долго неустойчивой была его великокняжеская власть.
        Рассказывал Гавря о каменной Москве, о торге московском, но Борис не видел в этом преимущества Москвы над Тверью. В одном понимал - величие Москвы духовное. Митрополит, его власть над всей русской православной церковью подняла Москву. Митрополии, вот чего недостает Твери. Вассиан хоть и тверской епископ, а поставлен московским митрополитом и Фотию подчиняется. Так по всем епархиям заведено еще с Киевской Руси, а потом с Владимирской, теперь с Московской.
        Сказал жене:
        -Знаешь, Настенушка, митрополией Москва сильна.
        Анастасия на ответ быстра:
        -Княже, когда Тверь землями обрастет и казна наша вдосталь наполнится, настанет час митрополита, и он подворье свое в Тверь перенесет. Как в оные годы Петр из Владимира перебрался в Москву.
        Борис согласился с женой. Да и сейчас он понимает, права была Настена, надобно пользоваться распрями московскими и Тверь крепить за счет земель западных уделов, какими Литва овладела.
        Но как к тому приступить, когда Литва силу великую имеет. Витовт себя в Речи Посполитой выше короля мнит и уже властью великого князя не довольствуется, мыслит видеть Литву королевством, а себя королем. В том и император германский на его стороне, и папа Римский. Папа в Витовте зрит рыцаря веры католической, кому к православным не токмо с крыжем латинским идти, но и с мечом…
        Борис повернулся на бок, поглядел в оконце. Небо засерело, скоро утро, и пробудится Тверь многоголосая, шумная. Утренняя пора - любимое время суток тверского князя. Может, оттого, что утро - начало света дневного. Как Господь провозгласил, да будет свет. И стал свет. И жизни, и всему живому начало начал…
        На стенах городских бодрствующая стража голос подала:
        -Тве-ерь!
        Ей откликнулись:
        -Тве-ерь!
        Князь сел на кровати, спустив ноги, прислушался. Но окрики не повторились. А как ему хотелось услышать еще раз до боли родное слово «Тверь»! Слово-то какое красивое, Тверьд, Тверица. Твердь земная - суша земли, материк; Твердь небесная - неба простор…
        С малых лет Борис влюблен в свою землю, в ее леса, пашни, реки. Ляжет на прохладную траву, уставится в небо и смотрит, как высоко-высоко плывут белесые облака, солнце поднимается, выгревает. И Борис уверен, нет на свете лучшего места, чем край его тверской. Край, судьбою ему врученный и который он должен оберегать.

* * *
        Еще посольство литовское за сотню верст от Твери было, а Борису донесли, что рубеж тверской земли пересекли литовские вельможи со слугами и охраной. А едут они уведомить о кончине великого князя Витовта и избрании князем литовским брата короля Речи Посполитой Свидригайло Ольгердовича^26^.
        Когда литовские паны в Твери передыхали, пан Прунскнис рассказал тверскому князю, что Витовт скончался в выжидании от германского императора королевской короны.
        Вздохнул Борис, власть Витовта тяжелым бременем лежала на русской земле, не только на Твери. Даже московский великий князь не слишком огорчится, хоть Витовт дедом Василию был. И Софья Витовтовна не станет слезу ронять. Но вот что из себя Свидригайло представляет, то время покажет. По слухам, когда он еще великим князем не стал, о нем говорили, что буйством одержим, любил вино и женщин, однако православию препон не чинил, к католичеству не принуждая, как Витовт.
        На вопрос княгини Анастасии, каким Свидригайло для Твери будет, что ждать от него, Борис только плечами пожал.
        А на Думе, которую тверской князь воззвал после отъезда литовского посольства, Холмский сказал:
        -Чую, смутой запахло в Литве.
        -Ты о чем, Михайло Дмитриевич? - спросил Репнин.
        -О том, что многие паны в Речи Посполитой на Свидригайло не успокоятся.
        Боярин Морозов усмехнулся:
        -Дым смуты князю очи режет.
        Холмский голос повысил:
        -Не дым, боярин, а истина мне ведома, драчливость и шумливость шляхетская к добру Речь Посполитую не приводят.
        Борис спор унял:
        -Не станем загадки строить, бояре. Но чую, княжение Свидригайло не столь тягостным для Руси будет, как время Витовта. Витовт добрый кусок земли нашей отхватил и даже тем не хотел довольствоваться, на Псков и Новгород зарился.
        Тут князь Репнин голос подал:
        -А не взалчет Свидригайло тех городов?
        Затихла Дума, выжидала ответа князя.
        -Не мыслю подобного, - сказал Борис, - но ежели Литва либо Речь Посполитая вступят во владения псковские иль новгородские, мы поднимемся в их защиту и сообща одолеем.
        Покинули бояре палату думную, ушел и дьяк Пахомий Сидоркин, а дворецкий сказал:
        -Слова твои князя великого достойны. Нам бы не выжидать, когда шляхта на нас тронется, а проучить достойно.
        Зажав в кулаке бороду, Борис посмотрел на дворецкого с прищуром:
        -Ты, Семен, прыток, но поднимешь ли Москву на Литву? Да и как без ополчения новгородского воевать?
        -Может, и так, но доколь бесчестие терпеть? Вон воевода Холмский одолел полковника Струся, и люду русскому в Смоленске в радость, и нам, тверичам, в гордость.
        -Исполать те, Семен, но гордостью Литву не осилим. Нам исподволь силу копить. И то, что Московское княжество на Речь Посполитую не поднять ноне, уверен. Ныне великий князь Василий свадьбой предстоящей озабочен.
        Борис усмехнулся:
        -Аль ты, боярин Семен, позабыл, как сам замыслил жениться? По палатам дворцовым ровно потерянный бродил.
        Дворецкий обиделся:
        -Поклеп, княже, не неси, я дело свое исправно нес.
        -Признаю, боярин Семен, но ты в летах был и мудро обо всем судил, а Василий в молодые лета жену в хоромы великокняжеские вводит.
        Покидая думную палату, Борис добавил:
        -А ведь и мне, боярин, в свадебном обряде великого князя Василия участие принимать.
        Удалился дворецкий, задумался тверской князь. Господи, как же скоротечны годы, прошлым летом в Литве побывал, в Луцке, Витовт звал. Да не его, Бориса, только. Приехали московский великий князь Василий, рязанец Иван, явились государи и короли европейские. Заметил Борис, как равнодушен был Витовт к своему внуку московскому Василию. Да оно и раньше было видно, литовский великий князь и голоса не подал в его защиту от Юрия Дмитриевича. Витовта свои заботы одолевали.
        Увидел тверской князь в Луцке и нунция папского. Католики Витовта со всех сторон окружили, вера их главная по всей Литве. Даже наместники в землях, Литвой отторгнутых от Руси, Виленской, Брестской, Киевской, Жмудской, Луцкой - все католики.
        Замышлял Витовт отделить Литву от Польши. А было ему в ту пору восемьдесят лет, когда он о королевском венце задумался.
        Широко замыслил великий князь литовский свое венчание на королевство, да болезнь и смерть планы нарушили…
        Вздохнул Борис, прошептал:
        -Все в руце твоей, Господи, все мы под Богом ходим…

* * *
        Два года минуло от смерти великого князя Витовта и Речь Посполитая лишилась короля Ягайло.
        Со всей Речи Посполитой, из Польши и Литвы съехались паны вельможные. Древний Краков напоминал потревоженный муравейник. Именитая шляхта наводнила город своими слугами и оружными людьми, воинственными, драчливыми.
        На Сейме бряцали саблями, задирали друг друга, кричали:
        -Не хотим Ставицкого!
        -К черту пана Адама!
        -Владислава хотим!
        -Молод Владислав!
        -Молод не стар!
        И кто за Владислава ратовал, те всех перекричали. Избрали на Сейме королем Речи Посполитой молодого Владислава Ягайловича.
        Не успели с одной бедой управиться, великий князь литовский Свидригайло исчез. Обратились литовские вельможи к Владиславу, и он послал в Литву наместником своего младшего брата Казимира^27^.
        Однако литовцы на наместника не согласились, и пока прибывшие в Литву поляки пировали, литовцы, собравшись в собор, венчали Казимира на великое княжение, надев на него шапку Гедимина, подали ему меч и покрыли великокняжеским покрывалом. Так юный Казимир Ягайлович стал великим князем литовским.
        Чем бы все это окончилось, не избери венгры короля Речи Посполитой Владислава и своим королем Венгрии?..
        А над Европой нависала турецкая опасность. Турки двигались по Балканам…
        На волжском правобережье у впадении Суры-реки копилась казанская орда. Пять туменов стягивались под зеленые знамена. Пятьдесят тысяч сабель готовились в поход на Русь.
        Колебались на ветру хвостатые бунчуки, пять темников сидели в юрте старшего сына Улу-Магомета Надыра, пили кумыс и вырабатывали совместный план вторжения.
        Первоначально они задумывали одним ударом, одним клином врезаться в Москву, сжечь ее, разграбить, чтоб было это местью за набег новгородцев на Казань. Но Надыр-хан сказал:
        -Пятьдесят тысяч сабель - это много на Москву. Новгород далеко, Тверь близко. Ко всему конязь Борис посылал на Казань свои корабли, и мы должны прийти к тверскому конязю и наказать его.
        И темники согласились.
        -Как урусы новгородские ходили на Казань, - сказали они, - так и мы пойдем на Москву и Тверь. Пусть сгорят эти города и заплачут урусские бабы над порубленными мужиками.
        -Пусть будет так, - кивнул мулла, соглашаясь с Надыр-ханом и темниками. - Мы загородим урусским кораблям дорогу к Казан-городу, а копыта урусских коней не будут бить нашу землю…
        Сотник заградотряда, седой, бородатый Митрофан, узнав о скоплении казанцев, позвал десятника:
        -Наряди гонцов в Москву и Тверь, чтоб не замедлили выставить дружины, ино запылают наши города и кровь прольется немалая…
        Стучали топоры и чадила смола в котлах. Мастеровые подгоняли бортовые доски, конопатили ладьи. Молодой плотник увидел, как из-за леса выехали два гридня и поскакали к городу. Мастеровой вогнал топор в бревно, сказал:
        -Торопятся, коней гонят.
        Старый мастер на воинов поглядел:
        -Издалека. Кони уморенные. По всему, с вестью какой. - И прикрикнул на молодого плотника: - Чего зазевался, время не ждет…
        Набатно ударил соборный колокол. Съехались бояре на Думу. Князь Борис сообщил, орда на Тверь двинулась, а частью на Москву.
        -Вам, полковые воеводы, ратников изготовить к утру. - И обвел взглядом палату. - Полки на казанцев поведу сам. В Твери оставляю боярина Семена. На тебя, дворецкий, возлагаю Тверь беречь, да коли орда прорвется, ты, боярин Кныш, семью мою и владыку Вассиана увози в Вышний Волочек. А то и в Яжелбицы, под защиту Великого Новгорода.
        Дума была совсем недолгой. Гавря укараулил, когда разошлись бояре. Заступил князю Борису дорогу. Удивился тот:
        -Чего хочешь, отрок?
        Гавря взмолился:
        -Княже, возьми меня с собой на рать. Больно зол я на ордынцев.
        Борис строго взглянул на отрока:
        -Нет, Гавря, молод ты еще, и твой час не настал. А пока, ежели повезут княгиню с детьми в Волочек, те их сопровождать. Береги княгиню.
        Утро только занялось и солнце еще осветило город, как из распахнувшихся ворот Кремника выехал князь с воеводами. Поблескивая броней, они направились к городским укреплениям, где уже тронулись передовые полки…
        А тумены, какие на Москву двинулись, уже Владимир обогнули, ринулись на московские просторы, грабили их, жгли. Подступили, ворвались в Земляной и Белый город. От каменного Кремля откатились. Горело все вокруг.
        Конные тверские полки шли казанцам навстречу. Воевода Холмский предложил идти на Троице-Сергиеву лавру.
        -Это, - говорил он, - для казанцев ближняя дорога на Тверь.
        Репнин настаивал на Москву свернуть. Князь Борис Холмского поддержал:
        -Москва уже горит, а Тверь прикроем.
        Стали тверские полки, перекрыли путь казанцам. Двое суток выжидали. И увидели тверичи, как стеной двигались ордынцы.
        Не торопились, подошли к ним тумены, какие Москву жгли.
        Полезли тумены, ровно саранча, на тверские полки. Сшиблись, сначала с правым крылом, затем и левое придавили. Опомнился полк тверичей, что в челе стоял, ринулся в сечу.
        Лязг стали, крики и стоны раненых. Ржали кони. Развевались русские хоругви, раскачивались хвостатые бунчуки ордынцев.
        Долго бились, никто никого не осилит. Нет перевеса.
        Вокруг князя Бориса рубились тверичи и казанцы. Казалось, еще немного, и не выстоят, сломятся тверичи. Но тут в самый разгар ударил засадный полк, и побежали казанцы.
        До самой темноты преследовали их тверичи. А когда новый день настал, пришла тверичам в подмогу московская дружина. И гнали казанскую орду, преследовали до самой Суры-реки.
        Глава 19
        Отразили тверичи набег казанцев, разорила орда Москву, сожгли посады. Всю вторую половину лета и осень, до самых дождей и холодов в Подмосковье стучали топоры, с треском и грохотом валили мастеровые деревья, обсекали ветки и тащили бревна в Москву, ставили избы и боярские терема.
        Деревья рубили и ночами, отогревались мужики у костров, мастеровые ставили дома при факелах. Торопились управиться до лютых морозов и снегов. Мастеровой люд сошелся со всех княжеств. Явились все, кто топор умел держать из московской земли и тверской, из Коломны и Рязани и иных городов.
        На Думе Борис сказал боярам тверским:
        -Потрясем казной нашей, не оставим люд московский в беде.
        Уговорил Гавря князя Бориса:
        -Отпусти меня, княже. В давние лета избы помогал я ставить, пригожусь ноне. А как Москву отстроим, домой в Тверь ворочусь.
        Долго смотрел Борис на Гаврю, не таков с Нюшкой в Тверь явился. В плечах раздался и возмужал, даже усы и борода пробиваться начали.
        -Добро, Гавря, езжай, помоги Москве, а я ждать тя буду. Скажи дворецкому, боярину Семену, чтоб нарядил тя, на время в Москву отпускаю.
        Недолго собирался охочий мастеровой люд. Поезд телег в двадцать выбрался из города, свернул на московскую дорогу. На одной из первых телег, засунув топор за бечевочный поясок и свесив ноги, ехал Гавря, слушал, как переговариваются два мастеровых:
        -Это впервой казанцы такой урон нанесли Москве. Прежде орда сараевская набегала.
        -Теперь в Казани гнездо разбойное.
        Тут ездовый с Гавриной телеги голос подал:
        -Я, мужики, думаю, коли наши князья грызню свою не уймут, то ждать нам орду из Крыма.
        -И то так, - согласились мастеровые. - Чем же еще орде крымской жить?
        Отъехав от Твери верст за двадцать, заночевали на лесной опушке. На костре сварили жидкую кашу. Похлебал Гавря, спать улегся на срубленной еловой лапе. Сон взял быстро, но так же быстро пробудился от голосов. Бубнили два мужика. В одном Гавря узнал старого мастера Дормидонта, во втором приставшего к ним в пути парня.
        Старый мастер расспрашивал, молодой отвечал.
        -Родом откуда?
        -Вольный я человек, дед. Гулял, куда ноги носили. Но ты, дед, не пытай меня, чем кормился. Ноне же не хлеба молодецкого добывать иду, руки по плотницкому топору соскучились. А ты же меня, дед, не словесами пытай, а в делах проверяй.
        -Вот и ладно, Ефрем, - сказал дед, - в труде и спознаемся. Ноне же давай спать…
        Ночная Москва светилась факелами. Стучали топоры и сновала проворная детвора, прокладывала меж бревнами в срубах сухой мох.
        Гавря с Ефремом ставили сруб избы, все больше молчали. Не разговорчив Ефрем, да и Гавря не словоохотлив.
        В Земляном городе и Белом, на посадах и по всей Москве уже белели срубы изб и боярских двухъярусных теремов.
        Москва отстраивалась к первым морозам…

* * *
        Спал Гавря на полатях в избе, срубленной накануне. Хозяйка истопила печь, сварила щи. Поначалу печь, пока не прогрелась, дымила, вскоре чад потянуло через сложенную из булыжников трубу.
        Укрылся Гавря с головой овчинным кожухом и крепко заснул. Чего только не повидал он во сне, но главное, Нюшку увидел. Будто в Москве она, с Гаврей рядом. Гладит Нюшка Гавре волосы, приговаривает:
        -Как давно я тя не видывала. Уж и забыла, какой ты есть.
        Ты что, Нюшка, - отвечает Гавря. - Я помню тя.
        А Нюшка в самое ухо нашептывает:
        -Ты, Гавря, самый пригожий.
        -Полно, Нюшка, ты чего это?
        -Утро уже, Гавря, солнышко поднялось, взыграло.
        Открыл очи Гавря, в оконце, затянутое бычьим пузырем, лунный свет пробивается. И никакой Нюшки нет с ним рядом.
        А уж как захотелось ему, чтобы Нюшка с ним была! И понял он, что соскучился по ней.
        И вспомнилось ему, давно это было, видел он девку молодую у бани. Обнаженную. В том разе чуть не сгорел со стыда. А ныне и сам себе признаться боится, что хотел бы увидеть Нюшку такой, как та девка предстала перед ним.
        А еще подумалось Гавре, что скоро покинет он Москву, увидит и Нюшку, и князя с княгиней, и дворецкого с боярыней, и всех тверичей.
        И понял он, что там, в Твери, душа его…
        После Покрова^28^ нежданно-негаданно расстались Гавря с Ефремом. Гавря в Тверь собрался, Ефрем будто из Москвы никуда не намеревался подаваться. Но однажды поутру сам сказал:
        -Вот, Гавря, пришел наш час. Накануне побывал я в трактире, что на Лубянке, повидал друзей, товарищей моих старых. Позвали они меня на хлеба вольные, в жизнь разгульную, где ни боярина нет, ни пристава. Да и здесь в Москве мы с тобой, Гавря, топорами отмахали вдосталь, не одну избу поставили, часть грехов своих отмолили делами праведными. Теперь в пору и удаль нашу молодецкую испытать. А к старости уйду, Гавря, на Севера, в край Соловецкий, грехи отмаливать. Может, и ты, парень, со мной подашься?
        Увязал Ефрем котомку, за спину закинул и, не проронив больше ни слова, избу покинул.

* * *
        За полгода, что Гавря в Твери не бывал, воротние башни чуть обновили, да местами в Кремнике бревна новые положили. А когда в карьер, где глину под кирпичи формовали, попал, Гавря ахнул, сколько же новых штабелей появилось. Каждая кирпичина обожженная, звонкая. Борис говорил с гордостью:
        -Близится время, каменные стены заложим.
        Всему этому поразился Гавря. Но больше всего удивился он Нюшке. В Москву уезжал, девчонка была, а ноне расцвела, похорошела. Увидела Гаврю, зарделась, глаза потупила.
        «Вот так Нюшка», - подумал Гавря, а сердце у него екнуло. С той поры хотелось ему хоть на минуту какую повидать Нюшку.
        Да и сам Гавря того не замечал, как возмужал он, в плечах раздался. Князь Борис из всех отроков выделил Гаврю, оружничим при себе определил. Говаривал:
        -Настанет время, землею тя наделю, Гавря, женю.
        Но отроку никакая невеста не нужна, он Нюшку облюбовал. Но тверской князь об этом не догадывался, только дворецкий, боярин Семен, подмечал, посмеивался:
        -Нюшка что лазоревый цветок распустилась. Ладно, Гавря, мы ее побережем, никому замуж не отдадим. Твоя она будет…
        А дома боярин Семен, будто шутя, говорил жене:
        -Гавря-то на Нюшку поглядывает. Кажись, в лета выходит, скоро и оженить пора.
        Антонида на мужа посмотрела серьезно:
        -Ты, боярин Семен, сказал - «аз», говори и «буки». Настанет час жени Гаврю на Нюшке. Он отрок что надо. Да и любимец княжий. С твоей помощью, боярин Семен, князь Борис землей его наделит.
        -А что, Антонидушка, в словах твоих истина. Достоин Гавря этого. Вот мы его на будущий год и оженим, домом новым одарим и пашней, да лесом. Быть Гавре боярином тверским.

* * *
        Набег Улу-Магомета на Москву и Тверь помешал готовящемуся второму речному походу на Казань. В зиму снова поставили тверичи ладьи на катки, выволокли на берег. А по всей земле тверской послали гонцов скликать охочих людей к летнему речному походу.
        Завьюжило, замело поля и леса, огородили Тверь снеговые сугробы. Встала Волга, заковал ее звонкий лед.
        По санному пути отправились бояре с полюдьем^29^ по деревням и селам. Тверской князь нарядил дворецкого с гриднями. Где добром смерды платили, где силой гридни забирали. Доволен боярин Семен, целый санный поезд с мешками зерна привезли в Тверь, еще поезд мяса мороженого, да птицы битой, да еще бочонки масла и меда. А отдельно скору.
        Всю пушнину боярин Семен в казну княжескую велел упрятать, да листьями ореховыми переложить, чтоб моль не поточила.
        Доволен князь Борис, доброе полюдье в нонешнее лето, и на княжий двор хватит, и на дружину.
        Слегка спали морозы, бывали дни, когда снег плющило, оттаивало, но до весны было еще далеко, когда тверской князь собрался в Москву на свадьбу великого князя московского Василия.
        Брал Борис с собой и оружничего. А накануне отъезда повстречал Гавря Нюшку. Остановились в дворцовом переходе, взял Нюшкину руку, спросил, сам не ведая, как-то получилось:
        -Пойдешь ли ты, Нюшка, за меня замуж?
        Она очи подняла, ответила чуть слышно:
        -Коли серьезно сказ твой, то пойду.
        Глава 20
        День едва начался, когда с подворья боярина Всеволжского выехали одна за другой две колымаги на санном ходу и несколько груженых розвальней.
        В первой колымаге сам боярин, во второй дочь боярина Алена и боярыня-кормилица, старая Пелагея.
        Дочь боярина Алена, вся в слезах, зареванная. Ведь отец заверил дочь, что великий князь московский станет ее мужем, и такая свадьба вот-вот состоится.
        Но неожиданно вдовствующая великая княгиня Софья Витовтовна велела молодому великому князю не на девице Всеволжской жениться, а на внучке Владимира Андреевича Храброго, Марьюшке.
        За московской заставой колымаги выбрались на звенигородскую дорогу и не выморенные, застоявшиеся кони, впряженные цугом, побежали резво.
        Ездовые щелкали бичами, покрикивали. Боярин Всеволжский, забившись в угол колымаги, поглядывал угрюмо на убегавшие леса, перелески. Мысли назойливые, на душе гадко. Ведь обещал ему князь Василий, когда воротится из Орды с добром на великое княжение, возьмет замуж Алену. Зло шептал:
        -Обесчестили Василий с матерью дочь мою. А ведь какая жена была бы, какая великая княгиня! Теперь хихикают над нами бояре московские…
        И поругивал себя боярин Всеволжский, зачем стлался перед ханом, увещевал, чтоб великое княжение не Юрию Дмитриевичу передал, а Василию. Васька данное ему слово не сдержал…
        Поскрипывал санный полоз, колымага катила легко. Боярин Всеволжский догадывался, во втором рыдване Алена подвывает. Да и как ей позор сносить?
        Неожиданно подумал, как-то звенигородский князь его примет? Там, в Сарае, он против Юрия Дмитриевича выступал. Ну как ноне скажет Юрий, ты, боярин Иван Дмитриевич, навроде перемета, ведь Я, князь Юрий Дмитриевич, на великом княжении сидеть должен по старшинству. Кривдой жить вздумал, боярин…
        И Всеволжский решил, коли у звенигородского князя приюта не сыщется, в Рязань отправится, к князю Ивану Федоровичу.

* * *
        Тверской князь давно не бывал в Москве. В последний раз, когда княжил великий князь московский Василий Дмитриевич. Борис в ту гору юным отроком был. Едучи во Владимир, заночевал в Москве. Его потчевали князь Василий Дмитриевич с Софьей Витовтовной.
        Уже тогда Борис понял, хоть Софья была молодой, но властной. Высокая, дородная, она держала в повиновении не только Василия Дмитриевича, но и всех бояр московских.
        Коли по молодому великому князю московскому судить, то и поныне Софья Витовтовна все на себя в княжестве Московском приняла. Даже сыну Василию на невесту указала, сам неволен в выборе. Не то, что он, Борис. Полюбилась княжна Анастасия, привезли ее в Тверь. Ох, какая она была красавица!
        Как сейчас помнит князь Борис, когда он, епископ и все духовенство встречали ее поезд. Звонили тверские колокола.
        Бояре тверские раскатали от кареты до того места, где стояли Борис с духовенством, ковры, Анастасия подошла под благословение епископа Вассиана. Он уже тогда был епископом тверским. Неделю до венчания Анастасия жила в монастыре в келье игуменьи.
        Борис ждал того дня, когда заберут ее из монастыря в княжеские хоромы. И был пир широкий. Князь тверской велел выставить столы в Кремнике, куда позвали весь люд. На кострах мясо и рыбу варили и жарили, в печах пироги пекли. Князь и княгиня к народу выходили, кланялись. Хоть и властна она, но люд тверской зауважал Анастасию.
        Чтит она Тверское княжество выше Московского, даже Ростовское и Суздальское ниже Твери ставит.
        В Москве Борис подарит Марии Ярославне колты^30^ с жуковиной, а вот невесте своей Анастасии тогда, на свадьбе, в подарок поднес диадему восточной работы, еще матери его покойной принадлежавшую. Настанет час, Анастасия подарит диадему своей дочери, а может, невестке.
        Ох, как же время скоротечно, еще княжить не княжил он, Борис, а года за четверть века перевалили.
        Пришел дворецкий, доложил, что к отъезду все готово, десяток гридней, какие в Москву сопровождают, ждут. Оружничий Гавря в сборе, изготовились и боярыни, наряженные быть с княгиней Анастасией.
        -Добре, - кивнул Борис, - вели боярину Семену выезжать, Гавре и гридням верхоконно следовать.

* * *
        В трое суток добрались до Москвы. Пока ехали по Земляному городу и Белому, Анастасия в оконце колымаги поглядывала. Срубленные накануне домишки белели свежим тесом. Местами боярские хоромы возвышались двумя ярусами. А когда колымага поскользила по брусчатке Китай-города, минуло каменную кремлевскую стену, из-за которой возвышались храмы церковные, Анастасия промолвила:
        -Эвон, какая она, Москва! Теперь вижу, князь, верный замысел твой и Тверь в камень одеть. Давно пора нам бревенчатую рубаху скинуть. Ведь же сбросили и суздальцы, и ростовцы. Уж о Москве и говорить не стоит. Московские бояре, эвон, нередко из камня хоромы возводят.
        -Московцев, Анастасия, петух в заднее место клюнул, так они мордой к каменным строениям оборотились. А тверичи все по старинке намереваются пожить. Вот как случится большой пожар, поумнеют.
        Кривыми, запутанными улицами выбрались тверские колымаги на Арбат, въехали на тверское подворье…
        Будто и торопились тверичи на свадьбу, а едва не опоздали. Прикатили в Москву после венчания. С Арбата и сразу на пир во дворец.
        Столы буквицей «П» стоят, а в торце князь великий московский с молодой женой, гости, князья и бояре со всей Москвы и из многих городов съехались. Здесь и враги вчерашние, дядя великого князя Юрий Дмитриевич с сыновьями, князьями галичскими Дмитрием Шемякой и Василием Косым.
        Гудели дворцовые палаты от множества голосов, речей застольных. Отмолчался и тверской князь Борис, глядя на звенигородского князя Юрия.
        Может быть, и миром закончилось бы свадебное пиршество, не поведи себя непристойно великая княгиня-мать Софья Витовтовна.
        Вдруг усмотрела она золотой пояс на Василии Косом^31^. Резко поднялась и под пристальными взглядами сорвала пояс с Василия Косого, выкрикнув:
        -Ты, Васька, не по чести подпоясался поясом Дмитрия Донского. Он сыну моему, великому князю московскому Василию должен принадлежать!
        И тут тишина за столами наступила: ахнул кто-то и шепот чей-то:
        -А пояс-то золотой у великого князя Дмитрия Ивановича украден был.
        -Да был ли тот пояс?
        -Был, был. Он по праву князю Василию, внуку Донского Дмитрия принадлежать должен, и гнев Софьи справедлив, по праву она поступила!
        Поднялся звенигородский князь Юрий из-за стола, лик гневный.
        -Недостойно ведешь ты себя, Софья, недостойны слова твои! - И покинул дворец. Следом князья галичские, сыновья его, за отцом пошли. Потянулись и некоторые князья и бояре.
        Вышел и князь Борис с Анастасией. Сказал тверской князь:
        -Чую свару большую. Великая княгиня Софья Витовтовна пожар запалила, и гореть ему не один день.
        Однажды из Вильно ровно гром грянул. Узнали тверские бояре, что Свидригайло с великого княжения сбежал, а князем сел Казимир.
        Собрал тверской князь Борис совет и на нем сказал:
        -После Витовта Свидригайло к русским князьям, какие под Литву попали, терпелив был, к католицизму не принуждал. А кого паны хотят на княжество посадить, того мы не ведаем. Одного опасаюсь, вдруг да алчность в Литве взыграет, к нашим российским землям лапы свои потянут. Поди, не забыли, с чего Витовт начинал, к Пскову потянулся… - Известно ли вам, бояре, что еще Свидригайло уступил Ягайле часть русской Подолии, - насупил брови Борис, посмотрел на Холмского и на дворецкого. - Но это не все, Свидригайло посулил Ягайле после себя и Волынь.
        -За Волынь еще князья наши киевские Ярослав и Мстислав на поляков дружины свои водили, - заметил Холмский.
        Боярин Черед выкрикнул:
        -Было времечко, когда Русь Червона землю боронила.
        Дворецкий головой покачал:
        -По крупицам собирали, теряем пригоршнями.
        Тут Холмский снова голос подал:
        -Слух был, в Смоленске недовольство Литвой зреет.
        Борис хмыкнул:
        -Да уж какой год, но дальше разговоров не идут смоляне.
        И замолчал. Тишина в палате. Только и слышно, как скрипнула лавка под Чередой. Борис подумал: надобно, чтоб заменили. Ино в неурочный час скамья голос подает. А вслух сказал:
        -Погодим, бояре, чем Литва дышать будет. А что до суленой Свидригайло Волыни, так еще кто кого переживет, Ягайло ли Свидригайло, Свидригайло ли Ягайлу.
        Тут Холмский заговорил:
        -Нам бы, княже, не грех люду смоленскому подсобить, когда они на Литву поднимутся.
        Борис отмолчался, а боярин Семен заметил:
        -Ежели люд смоленский выбьет литовцев из города, то смоляне за стенами отсидятся, а тверцам в поле бой давать. Не выстоим, много нашей крови прольется.
        -Нет, бояре, - князь Борис поднялся, - еще не настал наш час, когда землю русскую у Речи Посполитой отбивать. Погодим, други.

* * *
        Жизнь у Гаври на две части поделилась. Та, первая, осталась далеко позади. Она сиротская, голодная. Вторая, как в Твери объявился и князь Борис его в службу взял. Она у Гаври как ступеньки в гору.
        Уже и сам он теперь не скажет, как в доверие к князю Борису попал, в оружничие был возведен. А нынче на Нюшке обещал оженить, дом поставить, да не где-нибудь в Твери на посаде, а у самого Кремника.
        Умельцы мастеровые бревна тесали, готовили. Из камня подклеть сложили, а по весне к делу приступили, начали сруб ставить. Да не обычную избу или дом как у мастеровых, а о двух ярусах, крышу шатровую, тесом крытую.
        Дом Гавре в радость. Нюшка как из Кремника выберется, так и бежит поглазеть. Шепнет:
        -Не дом, Гавря, хоромы.
        К лету постелили мастеровые из нового теса полы, а из стекла италийского, какой князь дал, оконца вставили.
        Зазвал как-то боярин Семен Гаврю, обедом потчевал, говаривал:
        -Поди не забыл, Гавря, как невесту мне высмотрел? А ноне настает время те семьей обзавестись. Зимой в свой дом жену молодую введешь. За тя любая пойдет, хоть боярская дочь, хоть купеческая.
        Гавря руку поднял:
        -Нет, боярин Семен, я ужо сказывал. Только на Нюшке оженюсь, коли она за меня пойдет.

* * *
        Ночью привиделся Гавре сон удивительный. Будто он в своей деревне рядом с избой стоит, о бревенчатую стенку оперся. Откуда ни возьмись, ровно туча саранчевая, орда налетела. Множество конных скачут, орут по-своему: «Урагш! Урагш!» Гавря знает, это ордынцы по-своему взывают: «Вперед! Вперед!»
        Куда бежать, беда навалилась. Но вдруг Гавря понимает, не ордынцы это, это новая напасть на них наваливается, войско несметное, и ведет его Тамерлан, Железный Хромец… Да вот же и сам он. Но почему он не на коне? Идет по полю, весь в броне закованный. Гавря хорошо видит, как Тамерлан хромает, на него смотрит, лицо худое, щеки запавшие, хмурится, громовым голосом говорит:
        -Как смеешь ты, неверный, сопротивляться мне, великому Тимуру? - Я покорил полмира, я пленил могучего Баязета, я покорю и вас, тебя и князя Бориса и всех тверичей. Я взял твою Нюшку, отправил ее в Самарканд, она станет моей женой…
        Смотрит Гавря, а вокруг все в пламени. Но это уже не его деревню пожирает огонь, горит Тверь. Пламя подбирается к его дому, срубленному недавно.
        А набат бьет и бьет, будоражит люд. Все бегут к стенам городским оружно, кричат:
        -Отстоим Тверь, не покоримся Тимуру!..
        Пробудился Гавря весь в поту от страха. День только начался. Колокола звонят по всей Твери, мерно отбивают, к заутрене зовут.
        Прогнал сон Гавря, поднялся. Подумал: отчего привиделось такое? И вспомнил, вчерашним вечером в княжьих хоромах, в людской пришлый нищий гусляр пел о славном Козельске-городе, о защитниках его, какие бились целую неделю, отбивали полчища ордынцев от городских стен.
        Вышел Гавря из гридницы, двор княжеский уже пробудился. Из конюшен отроки выводили коней на водопой, у поварни дюжий мясник, ловко орудуя огромным ножом, разделывал тушу кормленого кабана. В открытую дверь видно, как в печи горит огонь и повариха, толстая Агашка, колдует у казана.
        Подхватил Гавря деревянную бадейку, побежал к роднику за ключевой водой для князя.
        Неожиданно вспомнил слова, которые слышал от Тамерлана во сне: «Твоя Нюшка женой моей будет!»
        Подумал зло: «Врешь, Хромец, не отдам я те никакой Нюшки, мне она Богом дана…»
        Глава 21
        К удивлению Всеволжского, звенигородский князь принял его и даже словом не попрекнул. Не вспомнил, как тот за молодого Василия перед ханом вступился.
        Выслушав боярина, сказал:
        -Дам я те, Иван Дмитриевич, земель с селами и деревнями на прокорм. Служи мне, о прошлом не вспоминай. Один раз на молоке обжегся, дуй на воду. От племянника моего и от невестки ни к чему было добра ждать. Сам ведаешь, как она меня с сыновьями оскорбила. - А чуть погодя добавил: - А дочь твою замуж отдадим, коли пожелаешь. Стройся, боярин Иван, эвон, место за собором Успенским, белокаменным, одноглавым. Коли не желаешь, бери у реки Сторожки, неподалеку от Саввино-Сторожевского монастыря. Там благостью веет…
        Так и поселился боярин Иван Дмитриевич Всеволжский в Звенигороде, на землях князя Юрия Дмитриевича…
        Однажды вспомнил о нем великий князь московский Василий. Не явился боярин на Думу, князю и донесли: покинул Всеволжский Москву, в Звенигород перебрался. Удивился Василий, однако вспомнил, как обидел боярина обещанием своим.
        Но вскоре забылось все, а тут ко всему свадьбу сыграли, на княжне Марье Ярославне женился великий князь московский Василий Васильевич.
        Однако рана сердечная дает знать боярину Всеволжскому. Посмотрит на Алену, сердце кровью обольется. Хорошеет его дочь, но пустоцветом распускается. Нет у нее любви, и кому она нужна теперь, молвой людской ославленная?
        Как бы дорого дал ныне боярин, коли б вернуть те дни, когда обещал он поспособствовать князю Василию сохранить место великого князя московского. Ему, боярину Всеволжскому, там у хана встать бы на сторону Юрия, князя звенигородского.
        Ан нет, и кому ноне пожаловаться?..

* * *
        От яма к яму^32^, ордынцами установленными, бездорожьем, усыпанном первой порошей, гнал коня оружничий тверского князя Бориса Александровича. Вез Гавря грамоту рязанского князя Ивана в Тверь. Писал князь Иван Борису ответно, что рад бы заодно навсегда с Тверью стоять, да Москва к Рязани ближе и уж издавна, еще со времен Калиты, Коломну рязанскую отхватила.
        И ко всему, коли ордынцы набегут на Русь, то первыми копыта их коней застучат по рязанской земле…
        Гавря с князем Иваном согласен. Зимой Русь от ордынцев не ждет набегов. Зимой Дикая степь покоится под снегом и от бескормицы, падежа коней, от морозов и метелей ордынцы не воинственные…
        Зимой в степи уныло. Голодные волки подходят к становищам, воют тоскливо, скот режут и почти не боятся человека.
        Скачет Гавря, пластается конь в беге и мысли у оружничего тоже скачут. О чем он только не передумал в дальней дороге, но чаще всего о Нюшке. Прикроет глаза - и вот она, рядом.
        Но отчего на душе у него тревожно? Откуда она, эта тревога? Неужли нежданный приезд в Тверь молодого кашинского князя Андрея, родственника князя Бориса.
        Вечером в трапезной увидела Нюшка красивого Андрея, сказала Гавре:
        -Поглянь, экой статный и пригожий князь. Вот за ним побежала бы без оглядки…
        Сказала и того не заметила, какую рану нанесла Гавре. С той поры и задумывается он над ее словами.
        Ко всему, не женат кашинский князь… Стороной миновал оружничий Москву, не свернул и к Звенигороду, спешил в Тверь…
        Гнал коня Гавря, о Нюшке думал, а в то время кашинский удельный князь, покидая Тверь, увозил с собой Нюшку. Князь Борис только и спросил ее:
        -По своей ли охоте отъезжаешь?
        Кивнула Нюшка: по своей, дескать. А боярин Семен укорил:
        -А Гавря-то как?
        -Что Гавря, коли любовь к князю Андрею превысила.
        Не видел всего этого оружничий тверского князя, слов Нюшки не слышал. Коня торопил, ждал встречи с Нюшкой.

* * *
        Боярин Всеволжский поди и позабыл, коли б беда не нагрянула, что в родстве он с тверским боярином Семеном.
        Тому больше десяти лет, как брал Всеволжский в жены сестру дворецкого. Вскорости в родах умерла она, оставив Всеволжскому малютку дочь Алену.
        Росла она, радовала Ивана Дмитриевича и красотой, и умом. Но вот случилось, что отверг Алену князь московский Василий и как быть теперь?
        О Твери думал боярин Всеволжский, однако понимал, не станет князь Борис портить отношения с Василием из-за него, решил в Звенигород податься.
        Теперь, когда князь Юрий Дмитриевич принял его, вспомнил и о боярине Семене. Мысль закралась, а не напомнить ли дворецкому тверского князя, что в Алене и его, боярина Семена, кровь есть?
        Не один месяц о том думал, особенно когда убедился, что нет на его дочь видов ни у кого из бояр.
        -Ославил, ославил Василий Алену, - говаривал Всеволжский, - эвон, как ноне от меня бояре рыла воротят.
        И начал Иван Дмитриевич готовиться к поездке в Тверь под предлогом на торжище тверском побывать, а заодно завернуть к боярину Семену. Наказывал дочери:
        -Ты, дочь моя разлюбезная, готовься, поедем в Тверь, пора бы и боярина Семена навестить. Поди и не помнишь его. Да и я к стыду своему позабыл, какой он есть. А жену его никогда не видывал… Вот дождемся весны, оживет торжище тверское, людом восполнится, гостями восточными, товаром дивным, парчой да шелками. Подберем те, Аленушка, купим, чтоб сердцем возрадовалась.

* * *
        Темнело быстро. мороз начал забирать. По всем прикидкам Гаври до ближайшей деревни, где изба дорожного яма, верст десять оставалось.
        Конь шел шагом, да Гавря и не гнал, в темени не засекся бы о какую корягу.
        Стучали копыта о мерзлую землю. Конь шел, пофыркивая, и княжий оружничий под его ровный шаг подремывал.
        Виделась Гавре Тверь, Кремник, храм соборный и строения, дворец княжий, терема, избы. Хотел увидеть дом, какой ему возвели, ан, в кузнице очутился. Попытался вспомнить имя кузнеца, да из головы вылетело.
        «Господи, - подумал Гавря, - да как же зовут его?»
        Напрягся, однако, на ум так и не пришло.
        Неожиданно конь резко остановился, чья-то цепкая рука узду рванула, а удар тяжелой дубины из седла выбил, на землю свалил…
        Очнулся Гавря, кто-то факел держит, светит, голос знакомый раздался:
        -Это же Гавря, оружничий. Вези его в логово!
        Перекинули Гаврю через седло, тронулись тропой потаенной, едва конь пробирался. Сколько везли, Гавря не помнит. Остановились, сняли с коня, перенесли в землянку.
        Светил чадивший факел. Гавря открыл глаза, бородатые мужики стояли рядом, а один из них, в тулупе и в шапке волчьей, оскалился:
        -Аль не признал, парень?
        Поднатужился Гавря, нет, не доводилось прежде видывать. А тот рассмеялся:
        -Говаривал я, не ищи меня, сам тя сыщу. Сколь бревен с тобой обтесали, сколь изб на Москве поставили.
        Только теперь догадался Гавря, напарника Ефремом зовут. А тот уже товарищу говорил:
        -Коня схороните от чужого глаза, а отрок этот день-другой отлежится и в Тверь пущай ворочается, коли к нам не пожелает пристать…

* * *
        Великий князь тверской задержке оружничего удивился. Давно бы пора воротиться Гавре из Рязани. Лишь когда узнал, что повстречался он с гулящими людьми в лесу, сказал:
        -Удачлив Гавря, что живу остался.
        Не захотел Гавря рассказывать, кто были те мужики и что с одним из них срубы на Москве ставил. Да Борис и не спрашивал, на охоту собирался. Намеревался берлогу отыскать.
        А Гавре Тверь не Тверь без Нюшки. Будто сам не свой. Боярин Семен ему только и сказал:
        -Коли так любовью распорядилась, значит не дюже и любила. Забудь ее, Гавря, иная сыщется.
        Успокоение медленно приходило к оружничему. Первое время все о ней напоминало, а потом унялась боль, забываться стала Нюшка. Когда же узнал, что не в княгини кашинские уехала Нюшка, а в домоправительницы, фыркнул:
        -Эко озадачилась!..
        Зима в тот год выдалась не затяжная, хотя с морозами и снегами. Уехал князь с несколькими боярами и гриднями, а Гавря по-прежнему жил в гриднице, сделался молчаливым, на вопрос, отчего в свой дом не вселяется, только и ответил:
        -Успеется!..
        Больше месяца не возвращался Борис Александрович. Вернулся довольный: двух медведей подняли гридни, оленя завалили, вепря с лежки согнали. Едва двумя розвальнями мороженые туши в Тверь привезли.
        Псари увели свору собак.
        Отряхнув иней о ресниц, усов и бороды, Борис соскочил с коня.
        В бобровой шубе поверх охотничьего кафтана, поправив шапку соболиную и поднимаясь по ступеням, говорил дворецкому:
        -Вели, боярин Семен, баню истопить. В дымных избах ночевали…
        По случаю удачной охоты тверской князь давал пир для дружины и бояр. Широко гуляли во дворце, шумно, весело.
        В самый разгар застолья сидевший в торце стола Борис поднялся. Затихли все. А князь обвел сидевших за столами, сказал чуть приглушенным голосом:
        -Бояре тверские, дружина моя верная, в делах изведанная. Не один раз я отличал лучших из вас. Сегодня я назову тех, кому вотчины выделяю. И так будет всегда, ибо вы опора моя…
        В тот день князь Борис выделил землю и молодому оружничему. Леса и пашни достались Гавре на Волоке Ламском по границе с Московским княжеством.
        Доволен Гавря, отныне он вотчинник, к боярам приблизился.

* * *
        Князь Борис Александрович и не заметил, как весна пришла. Будто вчера морозы стояли, а тут вдруг враз оттепель, с крыш закапало, а вслед за капелью снег начало плющить и из-под сугробов потекли ручьи.
        Затрещал лед на Волге и ее притоках, пришел в движение и на глазах высыпавшего люда кололся, наползал льдина на льдину, чтобы в день-другой Волга поплыла шугой, салом.
        Поутру, к удивлению, увидел Борис Александрович, как почки на деревьях распустились, зазеленели. А ведь вчера еще едва набухли. Весна в права свои вступала.
        Вышел князь на крыльцо, велел Гавре лошадь подать. Сытый, застоявшийся конь рвался из рук оружничего, косил глазами.
        Гавря придержал стремя. Борис вскочил в седло, сдерживая повод, выехал из Кремника. Оружничий тронулся вслед.
        Гавря молчал, ждал, о чем князь говорить будет. А тот о своем думал.
        Сырой весенний ветер развевал Борису корзно, ерошил открытые волосы. Князь чуть попустил повод. Конь взял в рысь, бежал, разбрасывая комья грязи и снега. Оружничий не отставал, только и подумал: куда князь направляется?
        А он остановил коня у самого леса, сошел с седла, подал Гавре повод.
        -Прими.
        И отправился в лес.
        Шел князь, о чем его мысли, он и сам не знал. Так, вразброд петляют. Всматривался. Деревья вот-вот оденутся в зелень. Остановился, увидев первый пробившийся подснежник. Улыбнулся в бороду, вспомнив, как мальчишкой, княжичем, собирал эти ранние цветы.
        Из леса выбрался, и уже на коня взобравшись, сказал:
        -Надобно на пасеку съездить, старого бортника Матвея проведать. Поди, облет ранним будет. Как мыслишь, Гавря, рад будет Матвей гостям нежданным?
        Оружничий плечами пожал:
        -У пасечников в такую пору забот, княже, и без нас достаточно. Вон колоды выставить, да почистить от зимовки.
        Князь сказал с насмешкой:
        -Ты, оружничий, навроде сам бортями занимался. А может, кто в роду твоем водил?
        Но ответа от Гаври не дождался, тронул коня.

* * *
        У дворецкого тверского князя гость. Да не один, с дочерью, девицей на выданье.
        Скрипучий рыдван, впряженный цугом, проколесил по двору, остановился у крыльца. Первым с помощью дворовых вылез боярин Всеволжский, а за ним легко выскочила Алена и сразу же угодила в руки дяде, видевшему ее еще в запамятные времена.
        -Боже, Боже, и это та самая младеница, какую я держал у купели? Вся в мать, вся в мать, раскрасавица.
        И тут же повернулся к жене, топтавшейся чуть поодаль.
        -Антонидушка, веди племянницу на свою половину, потчуй. А нам с боярином Иваном пусть в трапезной подадут. Поди, у нас есть о чем говорить. Сколько же это лет не виделись? А может, Иван Дмитриевич, в баньку попервах?
        -Да нет, Семен, баня в другорядь…
        В трапезной засиделись один на один, свечу трижды меняла девка-холопка. Всеволжский слезно жаловался на вдовствующую великую княгиню Софью Витовтовну.
        Дворецкий насупился:
        -Ох, боярин Иван Дмитриевич, благодеяние наказуемо. Аль позабыла Софья Витовтовна?.. А жениха Алене нашей сыщем.
        И вдруг откинулся на лавке, посмотрел на Всеволжского:
        -А что, боярин, есть тут у меня хоть и не из именитых, а в любимцах у великого князя ходит. И пригож, и молод. Землями наделен, и дом ему срубили. Коли приглянется племяннице моей, сыщу ей жениха, засватаем. Не пожалеет!
        Глава 22
        По теплу Борис вернулся к своей задумке, послать водой охотников к Нижнему Новгороду, чтоб проучили казанцев, от набегов отвадили.
        Выкатили корабельные мастера ладьи на берег, принялись чинить их, конопатить, к дальней дороге готовить.
        За всем, как и в прошлый раз, воевода Репнин доглядывал. Охочие люди со всей земли тверской сходились удачи попытать. По всему берегу шатры ставили, землянки рыли.
        Гавря к охочему люду приглядывался, долго не решался к князю Борису подступить, пока, наконец, улучив время, сказал:
        -Княже, отпусти меня с воеводой Репниным на казанцев. В святом деле удачи хочу попытать.
        Тверской князь бороду расчесывал, гребень опустил, на оружничего поглядел:
        -Может, ты, Гавря, и прав. Сходить те к Нижнему не грех. Ты отрок с головой, а в деле военном познать искусство ратное сгодится. Мыслится мне, надобно те, оружничий, при воеводе Репнине поучиться. Не все враз познаешь, но понимать начнешь. Приглядывайся. Все сгодится. Чую, не стоять Твери особняком, а предстоит ей быть головным княжеством. Но вот выше Москвы, ниже, то еще поглядеть надобно, - Борис задумался. - Вот, Гавря, все думаю о том, как в Тверь ты заявился, я тебя в службу взял. Пригляделся, оружничим сделал. Коли правдой жить будешь, воеводой увижу тя. А мне каково? Я князь тверской и за княжество в ответе перед людьми и Богом.
        Неожиданно смолк, уставился на Гаврю.
        -Наговорил я те, оружничий, лишку. Однако в словах моих смысл кроется. Пока отправляйся к Репнину. Сходишь с ним к Нижнему. А от Казани воротишься, место те сыщется…
        Покинул Гавря дворцовые палаты. Намерился из Кремника выйти. Пока к воротам крепостным шел, дворецкий повстречался. Тот в рубахе длиннополой, с косым вырезом, на волосатой груди крест нательный на цепочке серебряной.
        Остановился, на Гаврю поглядел:
        -О чем задумался, отрок? В чем печаль твоя?
        -Не опечален я, боярин. Сердце мое возрадовалось. Отпустил меня князь с охочими людьми, ратниками, в волжский переход к Новгороду Нижнему, казанцев повоевать.
        -Что же, оружничий, попытать удачи не грех. А когда вернешься, женим мы тя, Гавря. Пора уже. Выбрали мы с Антонидой невесту те добрую, и пригожа, и умна дочь боярская. Всем взяла. В Звенигород поедем сватать…

* * *
        У причала шумы, крики. С подъезжавших телег краснорожие, дюжие молодцы по зыбким сходням переносили на корабли кожаные кули, тюки, бочонки с солониной, копченые окорока, ушаты с топленым маслом, вяленых осетров…
        Вот и настал день, когда воевода Репнин повел флот к Нижнему Новгороду.
        Пахло талым снегом, туман плыл над полями, стлался по реке. И высокое небо чистое сулило солнечную погоду.
        Под веслами выходили ладьи на быстрину и, поставив паруса, заскользили по стрежню.
        У бортов теснились охотники, а по берегу кучковался тверской народ, кричал напутственно:
        -На мусульман с Богом!
        -К холодам ждем!
        -Казань повоюйте!
        -Повоюем! С добычей ждите!
        И пошли по Волге, струг за стругом, ровно лебеди в поднебесье.
        Недоумевая, стоял оружничий Гавря, смотрел, как уходят корабли, и думал, отчего князь велел вдруг ему остаться в Твери? Ведь отпустил же поначалу.
        Начало мая, день обещал быть теплым, солнечным. На той стороне реки темнел лес. К самой опушке прилепилась одинокая деревенька. Прошлогодняя копенка сена высилась сиротливо. Журавль с бадейкой у колодезного сруба вознесся вверх. Деревня обнесена бревенчатым тыном от потравы. Пустынно. Видно, люди в поле.
        И так тоскливо сделалось на душе у Гаври. Вспомнилась та, его деревня, давнее детство.
        От причалов, минуя посад и ремесленные слободы, он прошел через городские ворота. Звякая оружьем, протопал дневной караул.
        В просторных дворцовых сенях его окликнули. Гавря оглянулся. Дворецкий подошел.
        -Поди гадаешь, отчего князь не пустил тя с Репниным? В Новгород Великий отправляет тебя Борис Александрович. Грамоту повезешь к посаднику новгородскому. Нелегкая дорога предстоит, народец по лесам шалый гуляет, топи болотные. Да ты у нас отрок удачливый, в месяц обернешься. О двуконь поскачешь. В Новгороде повстречаешься с боярином Исааком Борецким. Он в силе великой ходит. Сольницы у него и ловы. Семгу коптят по всему Белому морю, до Студеного океана достает. Исаака вече может выкрикнуть посадником Новгородским. Борецкому мой поклон передай, а ему скажешь что не к Москве сердце его лежать должно, а к Твери. К тому и люд склоняет.
        Сумеречные тени просачивались в горницу. Гасли последние солнечные блики, падавшие через высокие, прорезанные узкие оконца. И тишина, будто вымерли хоромы.
        Да и кому шуметь, когда кроме боярина и дочери его, да еще дворовых, в хоромах никого нет. А дворовые к тишине приучены, ни криков тебе, ни громких разговоров.
        Поставил Всеволжский хоромы под защитой дубовых городских стен. Звенигород не Москва, малолюден. Съездил Иван Дмитриевич в Тверь, шурина проведал, на торгу побывал, а воротился и снова затишье.
        Одно и утешенье, обещал боярин Семен выискать Алене жениха. Но смущает Всеволжского, что не из бояр он, но, по рассказам шурина, любимец тверского князя и вотчиной уже владеет. Всеволжский Семену поверил.
        Теперь выждать, когда сватов зашлют.
        Мягко ударил колокол Успенского собора, перебрали колокола Саввино-Сторожевого монастыря. Боярин перекрестился, вздохнул: неисповедимы пути твои, Господи.
        О таком ли замужестве мечтал Всеволжский? О великом князе московском думал Иван Дмитриевич. В этом браке он был совсем уверен, когда жил с Василием в Орде. И снова сказал сам себе:
        -Все в руце Божьей!
        В горницу заглянула старая ключница.
        -Принеси-ко мне, Матренушка, пожевать горбушку хлебную с икрой щучьей.
        Ел лениво, из головы поездка в Тверь не выходила. Вспомнилась жена боярина Семена, Антонида. И лепна, и сочна в теле. Причмокнул, мысленно представив Антониду в постели, вырвалось сладостно:
        -Горяча!
        И снова, но уже тише:
        -Господи, не вводи во искушение…
        Мысли снова на оружничего князя Бориса перекинулись. Поди, ухмыляться будут бояре, шептаться. Не по себе Всеволжский дерево рубил, ему бы осинку поломать…
        В груди сердце заныло. Сказал:
        -Не возносись, боярин Иван Дмитриевич, высоко, низко сидеть будешь. Воистину, воистину, так и случилось, - согласился он.

* * *
        Явились в Звенигород сыновья Юрия Шемяка и Косой. Уединились с отцом, совет долгий держали. Видит Всеволжский, не с добром приехали, злобой братья пышат.
        Боярин Иван Дмитриевич хоть и злобствует на Шемяку и Косого, однако князя Юрия, отца их, оправдывает, говаривает, благодеяние наказуемо. И братьев уговаривает:
        -Миром бы, князья галичские, не доводите до греха, до свары вековечной. Гневом нашим земля полнится.
        А князь звенигородский усмехался:
        -Отчего же ты, боярин, племянника моего не урезонивал?
        Промолчал Всеволжский, прав князь Юрий, не углядел коварства Софьи Витовтовны, когда слово давал ей. А ему бы учесть, чьего семени она.
        Пробыли сыновья князя Юрия в Звенигороде еще неделю и в Галич убрались. Всеволжский даже подумал, поговорили Косой и Шемяка, да и стихли…
        Однообразная и унылая жизнь у Ивана Дмитриевича в Звенигороде. Ни он никого из бояр звенигородских не навещал, ни они к нему не наезжали. Разве что выберется к заутрене, постоит, поклон отобьет и ни с кем словом не перемолвится, к себе отправится…
        А Шемяка с Косым из Звенигорода отъезжали с Юрием, отцом, уговор держали.
        Дмитрий галичский говорил:
        -Василий хоть и великий князь, ханом названный, но в деле ты, отец, боярами московскими признанный.
        Косой выкрикнул:
        -Подговорим бояр московских!
        -Их и подбивать нечего, они так тя, князь, поддержать готовы. Нам бы в Москве с боярами уговор держать.
        -В Устюг либо в Пермь старую волчицу с волчонком отправить, - сорвался на визг Косой.
        Юрий Дмитриевич с сыновьями согласен, вдовствующей княгине с Василием место на северах, в краю студеном, чтоб холод их остудил.

* * *
        В Твери не ожидали приезда Шемяки. А он заявился нежданно и повел с князем Борисом разговор необычный. Хотя начал будто с известного.
        За столом сидели, пили и ели. Шемяка глазки-буравчики на тверского князя уставил, об обидах московских речь повел. Борис с ним соглашался. Но тут Шемяка разговор повернул.
        -А скажи, князь тверской, коли обращусь я к новгородцам за подмогой, помогут ли они отцу моему на московское княжение сесть?
        Борис недолго думал:
        -По справедливости и по обычаям нашим, искони заведенным, князю Юрию Дмитриевичу на московском столе сидеть.
        -Коли нас Новгород поддержит и отец в Москве станет княжить, то быть Твери великой, как при князе Михаиле было заведено.
        Борис улыбнулся:
        -Это пока Юрий в Звенигороде сидит. А как в Москву переберется, запамятует обещанное.
        -Напраслину возводишь, великий князь тверской. Только вот не знаю, кого с грамотой к новгородцам слать. Из Звенигорода, из Галича послухи в Москву донесут.
        -А ты, Дмитрий, моему гонцу доверяйся.

* * *
        Миновали тверские корабли Ярославль-город при впадении Коростели в Волгу.
        Еще при Ярославе Мудром основали его на торговом пути славяне. С той поры город разросся, удивлял всех в нем побывавших обилием рубленых и каменных церквей, детинцем, поднявшимся на холме, величественной церковью на мысу, нареченной храмом Успения.
        Палаты и постройки всякие. А за детинцем посад ремесленный, огороды, выпаса.
        Сыпал мелкий, моросящий дождь, и Репнин, то и дело отирая лицо, говорил полковым воеводам:
        -В Ярославле не задержимся, час, не боле, простоим и дале поплывем. Нам временить нельзя. Мы в Твери едва паруса подняли, а казанцам, пожалуй, уже ведомо. Что они удумают? Одно знаю, будут спешно готовиться, отбиваться. Хан, поди, торжества прошлые переваривает, а мы, нате, явимся, да и остудим орду казанскую.
        Коренастый, бородатый Пармен, старший над охотниками, заметил:
        -На казанцев разве что внезапно насесть, да и то, коли Нижний минуем таясь. Но коли в Нижнем причалить, вмиг слухи разнесутся по всей Волге.
        -Вестимо, - согласился Репнин, - нам в Новгород и заходить ни к чему. А с тобой, Пармен, когда к Нижнему подходить будем, обсудим, как действовать.
        Репнин на небо поглянул:
        -По всему, распогоживается. Велите, воеводы, паруса поднимать.
        И корабли, один за другим, медленно поползли вниз по течению.
        Князь Репнин перекрестился:
        -С Богом!

* * *
        Накануне отъезда оружничему Гавре привиделся сон. Дорога. И нет ей конца и края. Скачет он лесами и лесами, пробирается чащобой и глухоманью. Будто деревень по пути нет и городков. Даже духом человеческим не пахнет. Идет конь, а оружничий в седле спит. Хочется ему глаза открыть, спросить, есть ли где живые люди, но кто ответит?
        Откуда ни возьмись, князь Борис. Гавря к нему с вопросом, где конец его пути?
        Князь нахмурился. Разве ты, Гавря, не оружничий? А еще сказал, знай, ты в Новгород послан.
        Исчез Борис, а Гавря снова в пути додремывает. Но вот будто поляна открылась, а на ней отец его. Но Гавря лица не видит, только голос: «Служи, сын, князю, коли он справедливости ищет. А нас с матерью помни. Мы тя на доброе благословили…»
        Тут вместо поляны поле хлебное и рожь золотится. Солнце светит и тепло. Радостно на душе у Гаври, даже горечь исчезла, какую Нюшка нанесла. Взволновали его слова дворецкого о дочери боярской. Какая-то она, да и пойдет ли за него, сына крестьянского?
        Конь головой вскинул, зазвенели удила…
        Пробудился Гавря. Рассвело. Оделся, забежал на поварню, оттуда заторопился коня в дорогу готовить, потом предстояло ему грамоту у князя получить.
        Глава 23
        Новгород - город торговый, город ремесленного и иного черного люда. Новгород - город Великий.
        У города пять концов: на западной, Софийской стороне, три конца, да на восточной, Торговой, два.
        Западную сторону от восточной отделяет река Волхов, через нее широкий, двум телегам разъехаться, дубовый мост. На западной, Софийской, стороне Неревский конец, Загородский да Гончарный; на восточной, Торговой - Плотницкий да Словенский. У каждого конца свой кончанский староста, у купцов - сотские.
        На Софийской стороне, у самого берега Волхова, каменный детинец. Его стены окружают Софийский собор, двор новгородского архиепископа со многими постройками. На противоположной Торговой стороне - Ярославов двор. Он стоит напротив детинца. Ярославов двор - это память былой власти князей. Его строил Ярослав Мудрый. С тех давних пор, когда новгородцы прогнали князя и городом правит посадник, на Ярославовом дворе собирается вече.
        От детинца тянутся мощеные тесовыми плахами и круглым лесом улицы. На улицах, что ближе к детинцу, заборы все больше высокие, за ними, что ни двор, хоромы просторные, затейливой резьбой украшены. Это усадьбы вотчинных бояр да новгородской знати.
        Подальше, на концах, живет беспокойный, своенравный люд, мастеровой народ. Немало хлопот доставляет он боярам и купцам. Чуть что, бьют в вечевой колокол. И на вече нередко спор кончают силой. Сходятся конец с концом и бьются не на живот, а на смерть, решая «Божьим судом», кто прав, кто виноват.
        Тверской князь Новгород не слишком любит. Своенравный город, однако должное ему воздавал. Здесь, в земле племен словен, по преданиям, было положено начало Киевской Руси. Отсюда со славянской дружиной и новгородцами князь Олег, младший товарищ и сподвижник конунга Рюрика, с сыном, малолетним Игорем, спустился вниз по Великому водному пути и, овладев Киевом, городом на холмах, провозгласил его матерью городов русских.
        В ту пору Новгород еще не был Великим, а вечевая вольность едва пробивалась. Но минет всего один век, и станет Новгород Господином Великим Новгородом, республикой Новгородской.
        Новгород двурук: одна часть правобережная, другая - левобережная, а Волхов - кровь одного тела.
        Пьет Волхов воду из озера Ильмень и убегает к озеру Ладожскому. У причалов река расширяется, и купеческие корабли бросают якоря в торговом городе. Ведут торг в Новгороде свои и греки, немцы и гости со сказочного далекого Востока.
        Торговля и ушкуйники обогащают новгородскую скотницу. Не единожды вольнолюбивые новгородцы охлаждали пыл тех, кто пытался посягнуть на свободу Новгорода.
        Но то было в прошлые лета, когда татарские орды еще не разорили Русь и бремя ордынское не легло на русичей.
        Ордынское бремя сказалось и на новгородском торге.

* * *
        Гавря появился в Новгороде вскоре после бурного вече, когда выкрикнули посадником новгородским Исаака Борецкого.
        Дорога была долгой и утомительной, особенно под Новгородом, болота обманные, топи. Местами гати мощены хворостом и валежником. Однако чуть возьмешь в сторону, и засосет трясина.
        К городу Гавря подскакал в сумерки, когда закрылись городские ворота. Ночевал в пригородном монастыре. Келарь в трапезной местечко ему отвел. Сказал по-доброму:
        -Сын мой, передохнешь и, как только ворота городские откроются, так и ступай. В посадской палате и увидишь Исаака.
        Раннее утро, и хоть лету половина, а прохладно. Гавря поежился, достал из торбы кусок лепешки с луковицей, пожевал. Монахи уже слушали заутренею.
        Вывел оружничий коня, направился через ополье к городу. До ворот версты три. Гавря ехал не спеша.
        Новгород наплывал на него стенами величественными, угрожающими башнями.
        Издалека видно, как подобно огромному зеву стоят распахнутые городские ворота. К ним и направил оружничий коня.
        Ратники городские от безделья в зернь играли, кости кидали, спорили. На Гаврю никто внимания не обратил. Отыскав заезжий двор и поставив коня, оружничий тверского князя направился в палаты посадника Борецкого.

* * *
        Недолго и пожил оружничий в Новгороде. На второй день передал Гавря грамоту посаднику, прочитал тот, поглядел на тверича удивленно:
        -Но почто ты, отрок, письмо князя звенигородского привез?
        Гавря не знал, что отвечать. Борецкий сказал:
        -Добро, в неделю соберу господ новгородских, людей именитых, а после совета и ответ дам. Ты же подожди, каково слово наше будет…
        Людный город Новгород, колготный. По берегам Волхова баньки лепятся, по-черному топятся. А торжище даже по будням неугомонное.
        У причалов корабли разные, лодки остроносые, плоскодонки, что тебе бабьи корыта, только большие, широкозадые.
        По всему Новгороду дворы гостей именитых и концы богатые, людные: Гончарный, Неревский, Плотницкий, Словенский. Улицы Гавря даже не запомнил: Варяжская, Воздвиженская, Ильинская и еще много разных.
        А уж церквей тут множество не только в городе, но и за его стенами, и монастырей несколько, мужские и женские…
        Подивился Гавря хоромам посадника: за высоким забором с кованными воротами двухъярусные каменные палаты, кровля серебром отливала, а оконца стекла венецианского.
        О богатстве Исаака Борецкого Гавря еще в Твери от боярина Семена наслышался. Знал, что и в Усть-Онеге, и в Поморье есть его сольницы и ловы.
        Еще в тот первый день, как передавал оружничий грамоту, увидел он и самого посадника, рыжего боярина Исаака Борецкого. Из-под нависших кустастых бровей на Гаврю смотрели маленькие, властные глазки боярина.
        «Каков-то будет ответ господ посадских?» - подумал оружничий тверского князя…
        Засуетились на подворье новгородского архиепископа Симона. Зван он на Совет Господ по делу, весьма не терпящего отлагательств.
        В палату сходились выборные посадские от бояр и купечества, старосты уличанские, мастеровые и именитые люди. Владыка Симон, нагрудный крест теребя, первым голос подал:
        -Хотелось бы знать, посадник, чем люд новгородский взволнован? К чему Совет созвал?
        -Владыка, и вы, люди именитые, прислал тверской князь Борис гонца и просит от имени князей галичских помочь звенигородскому князю Юрию на стол московский сесть.
        -Это как понимать? - подал голос староста конца Плотницкого. - Ратников наших слать на Москву?
        И зашумели в палатах посадских.
        -Не к чему, Рюриковичи и сами разберутся!
        -Поистине, не грех подсобить князю Юрию.
        -Послать ратников, как послали на Киев в подмогу князю Владимиру и Ярославу.
        -Не след! К чему нам рознь московская?
        Архиепископ Симон слушал, пока именитые новгородцы, избранные в Совет Господ, выговорятся. Ждал, что скажет Борецкий. Знал владыка, посадник московских князей не любил, тяготел к тверским, но сейчас он хотел услышать голос Новгорода. Как в посадской палате решат, так и вече приговорит.
        Однако, бывает, люд новгородский против Совета Господ идет, до кулачного боя доходят. Начнут на вечевой площади, а заканчивают на Волховском мосту. И то только тогда, когда он, архиепископ, с крестом к ним выйдет.
        Но вот Борецкий голову к Симону повернул:
        -Владыка, что скажешь ты, надо ли звенигородскому князю помочь на великое княжение сесть?
        Архиепископ очи прикрыл. В палате установилась тишина. Но вот заговорил Симон.
        -Князь Юрий по праву ищет великого княжения, но станут ли московские Рюриковичи довольствоваться справедливостью? Предоставим самим князьям решать судьбу стола московского. Так и отпиши, посадник, наш ответ тверскому князю. А вече на том стоять будет.
        Поднялся архиепископ Симон, одернул рясу и, опираясь на посох, покинул палату посадника.

* * *
        В полночь миновали причалы Нижнего Новгорода, освещенные факельными огнями. И подобно призракам удалились, да так незаметно, что сторожа на стенах городских внятно и ответить не могли, были корабли или нет.
        А тверская флотилия все дальше и дальше удалялась от Нижнего Новгорода и, не приставая к берегам, скользила, пользуясь попутным ветром, к главному городу казанской орды.
        Уже на полпути к Казани, в нескольких верстах от впадения в Волгу Суры-реки, высадил Пармен охочих ратников, таясь подошли к их вежам^33^.
        В полночь с воем и визгами бросились резать спящих.
        Пробудилось поселение. Крики и стоны, плач народа разнесся далеко. Рубились и резались озлобленно. А к рассвету подожгли вежи, покинули охотники пожарище…
        Казань пробудилась от зазывных криков с высоких минаретов. Звали муэдзины к утреннему намазу:
        -Во имя Аллаха милостивого, милосердного!..
        -Тебе мы поклоняемся и просим помочь!..
        Не успела Казань подняться от намаза, как все заглушили крики глашатаев:
        -Люди города, великий хан взывает к вам! Урусы неверные напали на нас. Их корабли направляются по нашей реке. Улу-Магомет-хан зовет вас постоять за ханство Казанское! О, Аллах милостивый, милосердный!..
        Открывались калитки булыжных дувалов, казанцы выводили коней, спешили к мечетям, где уже собиралось под хвостатые бунчуки казанское воинство.
        К исходу дня пришел к Репнину Пармен. Сказал:
        -Княже, в Казани ведомо, что мы идем. Хан шлет на нас не один тумен.
        Репнин нахмурился:
        -Собери, Пармен, воевод.
        Явились воеводы, ждут, что князь скажет.
        А тот ни с кем совет не стал держать, велит:
        -Пусть команды садятся на весла. Уходим к Нижнему Новгороду. Не станем ждать, пока орда подойдет, ино они нас стрелами огненными закидают, потопят.

* * *
        Магомет-хан вернулся во дворец, так и не встретив корабли Репнина. Всю ночь простоял он за городскими воротами, кутаясь в верблюжий халат. Хану нездоровилось. Он смотрел, щурясь, в темень, видел стену своих конных полков, а там, далеко впереди, их не разглядеть, тысячи казанских лучников.
        Но вот прискакали дальние гонцы, падали ниц перед ханом, докладывали, что корабли урусов ушли, а Магомет велел ворочаться в город.
        Он плотно запахивается в халат, садится на мягкий ковер и пьет кумыс. Ноги поджаты калачиком, а глаза блуждают по стенам. Они останавливаются на саблях, луках, кольчугах. Магомет думает, как жаль, что не пришли урусы, они бы разбили себе лоб о городские стены, а сабли конных казанцев посекли бы их.
        В который раз Магомет-хан задает себе вопрос, почему орда раскололась и нет среди ханов единства? Не потому ли так осмелели урусы, что даже пытаются вести войну против казанского ханства?
        Настанет такой день, Орда объединится и продолжит дело великого Чингиса, Орда покорит весь мир и неутомимые кони потомков могучего Батыя проложат дорогу к последнему морю.

* * *
        И снова оружничий князя Бориса в дороге. С утра и допоздна едет Гавря, по сторонам озирается. Особенно, когда лесом пробирается, рука на сабле лежит. В пути всякого жди, коли не лихой человек, так зверь дикий подкараулит, а то и вепрь лютый дорогу заступит…
        В такт коню и мысли Гаврины растекаются, то домой в Тверь уносят, то назад в Новгород возвращают.
        В последний день позвал его посадник Борецкий, бороду чесал, говорил:
        -Садись и слушай меня, отрок. Я с князем звенигородским в полном согласии. Его место на столе московском. Так решали праотцы наши. Но Совет Господ иной приговор вынес, не станет Новгород в распри московские вникать. Новгород - город торговый, он торг ведет и воевать не намерен. О том и скажи князю Борису. А еще передай дворецкому Семену, я, посадник, хоть Москву и не чту слишком, но Совету Господ именитых не перечу. Да и на вече что попусту спорить, криками воздух крушить?..
        Лесная дорога на опушку вывела, конь побежал веселее, и Гаврины мысли перекинулись на Тверь… Но не о Нюшке подумал он, а о неведомой Алене Всеволжской. Какая она?
        Хотелось Гавре, чтобы была она подобна Антониде, жене боярина Семена, что лицом, что телом.
        Спал оружничий где доведется, а однажды заночевал в деревне на сеновале. Под стрехой у гнезд носились стремительные ласточки, кормили ротастых птенцов.
        Гавря лежал на сене первого укоса, оно пахло сухим разнотравьем, луговыми цветами. Где-то вдалеке проворковал гpoм, и opужничий подумал, что близится осенняя пора, дожди, холода. Вырастут эти птенцы, начнут сбиваться птицы в перелет, улетать в теплые края, чтобы возвратиться по весне, высидеть очередной выводок. И так каждый год, каждый раз. «Неисповедима жизнь твоя, Господи», - прошептал Гавря, засыпая.
        А под самое утро увидел он во сне Новгород людный и посадника рыжебородого. Говорит он Гавре: «Нет, не видеть вам подмоги от новгородцев, как сами порешите, так по тому и будет…»
        Знал Гавря, что иного ответа князья звенигородские не ожидали услышать. А когда Шемяка из Твери воротился, отец его Юрий Дмитриевич только и промолвил:
        -Добром племянник не пожелал власть уступить, силой покорится. Не по нем стол великокняжеский, уразуметь должен Василий.
        Кивнул Шемяка согласно:
        -Бояр московских улещим, они княжением Василия недовольны, особенно мать его Софья слишком вознеслась.
        Шемяка на столешницу грудью навалился, через стол отцу прошипел:
        -Иван Можайский первый радетель. А тверской Борис будто нашу сторону держит, но не пойму, то ли на деле, то ли на словах.
        -Не мешал бы.
        -Пробьет ли наш час, когда справедливость восторжествует?..
        Подъезжал Гавря к Твери, на сердце радостно. Домой ворочался.
        Сейчас дорога поведет к окаему леса и откроется город. Кременец с собором на высоком берегу реки, деревянные стены и башни, хоромы и дворец княжий…
        Посад он увидит весь застроенный избами и домишками. По деревянному мостку въедет в улицу, где избы земледельцев, а ближе к реке посад мастеровых. К торгу, дома купцов, крытые тесом, нередко двухъярусных…
        Выбрался Гавря за лесной окаем, коня остановил, в стременах поднялся. Вздохнул довольно: вот он город, его город, Тверь!
        Глава 24
        Зима пришла с холодными дождями и снегом. Ударили морозы, встали реки. Землю и леса покрыли сугробы.
        В ту зиму как-то враз возмужал Гавря, оружничий княжий. После Покрова привезли ему из Звенигорода невесту, дочь боярина Всеволжского. Переезжала она в Тверь длинным поездом, каретой санной, возами с поклажей.
        Потом было венчание в соборе и застолье. А на нем гуляло люда множество, не только народ именитый, но и мастеровые. У хором оружничего столы выставили, туши на кострах жарили, в казанах мясо варили, а хлеба из печи на столы то и дело метали. И пивом хмельным народ поили.
        Явился на свадебный пир великий князь тверской Борис Александрович с женой. Поднял первую чашу за здоровье молодых и сказал, что жалует своего оружничего званием боярским.
        На время Гавря речь потерял. В разум никак не возьмет, чуть больше десяти лет минуло, как пришел он в Тверь безымянным нищим, и надо же, за эти годы к князю в доверие вошел, вотчину тот ему выделил, а ныне боярином назвал.
        А князь Борис, ворочаясь с застолья, говорил княгине:
        -Придет время, Настасьюшка, такими, как Гавря, Тверь красна будет.
        -Она, княже мой сердечный, красна и нынче. Разве не стоят за нее ратники наши, дружины тверские? Воевода Холмский, аль Репнин? Не повинен он, что Казань не повоевал, знамо, на ханство Казанское полки большие надобны.
        Князь остановился, взглянул княгине в глаза:
        -Я, Настенька, не о ратниках речь вел, а о народе мастеровом, пахарях, кто землю трудом красит. Что до богатырей российских, ими горжусь. Как можно не чтить их? Возьми боярина Семена, ему вся земля русская дорога, но больше всего чтит он тверскую, ибо в нем кровь тверичей. Вот как у Гаври, чьи предки землю холили и люд кормили, в том числе бояр, дружины, и нас, князей.
        Тронул княгиню за плечо, улыбнулся ласково:
        -Вот и ладно, Настена, поговорили и добро, пора на покой.

* * *
        В ту ночь сон долго не брал Бориса. Свадьба ли шумная разбередила, либо разговор с Анастасией покоя не давал? Но не покидала князя мысль, соперничество Твери с Москвой многолетнее. Доколь ему тянуться?
        Вот и Шемяка склоняет его ополчиться на московского князя. Сейчас лежит тверской князь и думает, к чему распри? Приезжал в Тверь Шемякин, и он, Борис, готов поддержать его и Ивана Можайского.
        Согласен Борис с Шемякой, есть такие московские бояре, которые выступят против великого князя Василия. Вот хотя бы взять боярина Старкова, он готов Шемяке служить. Да это и понятно. В свое время еще покойный великий князь московский Василий Дмитриевич, отец Василия, отобрал у Старкова часть вотчины, пустошью ее посчитал…
        Однако успокоился Борис Александрович, очи закрыл, хотел заснуть, да разум снова сон пересилил, и он задает себе вопрос, доколь сваре быть меж князьями на земле русской? Не оттого ли порвали ее Орда и Литва? А ныне еще казанцы, крымцы?
        Сердцем чует князь Борис, за разором казанцев время настанет Гиреевской орде. Она ровно из горловины крымской вырвется на степные просторы для разбоев и на Руси, и в Речи Посполитой.
        А там и хан Золотой Орды о себе заявит. Напомнит князьям русским, как платили они дань в прошлые лета…
        Оконце опочивальни посветлело. Князь приподнялся на подушке, подумал, что скоро светать начнет. И прошептал:
        -Вразуми, Господи, как жить дале?

* * *
        В ноябре-грудне огородились города и деревни снеговыми сугробами, отвьюжило метелями, занесло дороги, а в декабре-студне, когда погода чуть унялась, из Твери выехал санный поезд. Князь Борис отправил боярина Семена в полюдье по тверским землям.
        Два долгих месяца ездил боярин, дань собирая, спал в шатре походном, в избах курных, всякого насмотрелся, и слез, и упреков наслушался.
        Растянулся санный поезд, дорога все больше лесами тянется. Сани, груженные зерном, мясом мороженым, салом и птицей битой, с липовыми бочоночками меда, с рыбой и иной продукцией, какой платили смерды князю и боярину. А на нескольких розвальнях кули с пушниной.
        Дворецкий торопился, близилось Сретение Господне, а еще полпути домой в Тверь не проехали.
        Дорога малоснежная и зима влагой бедна, не доведи Бог, дожди весной стороной княжество обойдут, быть недороду. Голод и мор - бич страшный. Князь Борис, наряжая Семена в полюдье, наказывал смердов не слишком притеснять, ино в будущую зиму что со смерда возьмешь.
        Впереди и позади обоза сани с оружной челядью. Боярин сидел в кошовке, и никто не мешал ему оставаться один на один со своими мыслями.
        Закутав ноги в медвежью шкуру, вспомнил, как говорил смердам: вашего не хочу, но и княжьего не упущу.
        Из полюдья ворочаясь, боярин Семен наскочил на затерявшуюся в лесу деревеньку в несколько изб. И как же был удивлен, когда узнал в мужиках тех смердов, какие, не выплатив ему дань, ушли в бега с его земель.
        Разыскала челядь старосту. Боярин к нему подступился:
        -Почто мужиков свел, Антип, дань скрыли? Ан, не удалось. Ноне за все плати.
        И велел высечь старосту, а челядь по клетям метнулась. До темна искали, но ничего не нашли.
        Накричал боярин на мужиков, до утра на правеже проморозил, да так ни с чем и отъехал, наказав старосте:
        -В будущее полюдье за все сполна ответите…

* * *
        Весна пришла, и о ней возвестили шустрые воробьи. Они чирикали, суетились на бревенчатых мостовых, заводили громкие драки, наскакивали друг на друга, ершлись.
        Вышел князь Борис на крыльцо, поглядел на расхрабрившихся воробьев, улыбнулся. Увидел проходившего дворецкого, подозвал:
        -А не напоминает ли это тебе, боярин Семен, наших князей?
        -Давно, княже.
        -Есть над чем задуматься. Давно я в Литву не ездил. Там со смертью Витовта паны именитые грызутся. Каждый себя великим мнит. Эвона, от Свидригайлы к Казимиру добрались. А Казимир-то сын Ягайлы. Каким-то он в зрелости окажется? Нам бы свое воротить, земли наши, что под Литвой.
        -Чем боле у панов гонора, князь Борис, тем слабее Литва, так я мыслю. Она ноне навроде паука разжиревшего.
        -Я с тобой, дворецкий, в согласии, но паук тот пока в силе.
        -Это так, княже, всему свой час. Минет век, другой, на стенах Смоленска, Витебска и иных городов русские хоругви поднимутся. А такое случится, когда вы, князья российские, поймете, что распри ваши во вред земле русской.
        Борис кивнул. Однако промолчал, направился в палаты.
        Весной, по теплу, великая княгиня Анастасия родила дочь. И назвали ее Марией, Марией Борисовной. Княжной тверской.

* * *
        Невеста, сысканная Гавре, была статная, с белыми, как лен, волосами. И хоть был Гавря уже не Гавря, а оружничий княжий, он оробел. Строга Алена не в меру, будто видит в Гавре не мужа, а холопа.
        И хоромы ему возвели двухъярусные, на фундаменте из булыжника поставили, с подклетью и крыльцом высоким. А оконца в мелкий переплет и стекольцами италийскими. Ну чем не терем боярский?
        Оружничему Гавре жить бы и радоваться, да все будто чужое ему. К жене привыкал долго. Алена это не Нюшка, а дочь боярина Всеволжского. Эвон, в мечтах с самим князем московским в брак готовилась вступить, а за деревенского парня, хоть и в бояре возведенного, пошла…
        Дворецкий как-то сказал ему:
        -Любовь, Гавря, это болезнь, она враз приходит.
        Но Гавре не верится, что она появится. Ему жизнь не мила.
        Гавря будто тулуп на себя новый надел, не тесен, но жмет.
        Часто Нюшку вспоминал, жалел. Днями все больше при князе, а домой явится, Алена встретит и удалится в свою светелку.
        А Гавре одиноко, все молчит. Пошлет его куда великий князь тверской, оружничий едет охотно.
        Однажды князь Борис сказал ему:
        -Повезешь, Гавря, грамоту в Кашино, князю Андрею.

* * *
        Бояре тверские приговорили на Думе кремль кирпичный ставить, чтоб лет в десять камнем огородиться. А землю под фундамент рыть немедля.
        Отслужили молебен, сошлись мастеровые со всего княжества Тверского: копачи с лопатами и ломами, тачками, землю отводить, и телегами, стали у Твери целым лагерем.
        Борис с дворецким все вымерили, колья вбили. Князь сказал боярину Череде:
        -Ты, Дмитрий Никитич, гляди, где башням стоять, глубже берите, основание должно быть прочным. А стены широкими, чтоб никакой таран не проломил.
        -Да уж как надобно, княже.
        -Во времени не торопитесь. Со следующего года начнем кирпич подвозить, будет мастеровым работа.
        В седло уселся, разобрал повод и сказал, головой покачивая:
        -Мне, боярин Семен, не уяснить. Ноне мы намерены камнем огородиться от набегов татарских, но к чему от Москвы стены ставить? Москва и Тверь заедино стоять должны.
        Дворецкий рассмеялся:
        -Я, князь Борис, думаю, сколь же у вас, князей тверских и московских, злобствований. Когда же сядете вы за един стол, чашу дружбы поднимете. Доведется ли мне дожить до того дня?
        Борис хмыкнул:
        -На все воля Божья.
        -То так. Бог давно так повелел, но нечестивый вас на рознь подбивает.
        Князь тронул коня, дворецкий потрусил следом. По кузнечной слободе ехали шагом. Пахло окалиной, стучали молоты, плющили раскаленный металл.
        Борис на дворецкого покосился:
        -У тя, боярин, одни мысли, а у меня другие. Когда же закажу новые кованные ворота на стены кремлевские?

* * *
        В Кашино Гавря приехал вечером. Вторые сутки не слезал он с коня, а уже на другой день ему возвращаться в Тверь.
        На подворье князя Андрея все глаза проглядел, Нюшу выискивал, и она как провалилась.
        Спать улегся на сеновал, что стоял в стороне от княжьего подворья. Все сожалел, что не повидал ее, а спрашивать ни у кого не посмел. Гадал, куда Нюшка подевалась? А может, она избегает встречи с ним?
        И так тоскливо на душе у Гаври, хоть волком вой. Вспомнил, как подобрал ее сопливой девчонкой, когда в Тверь шел, как впервые в любви ей объяснился…
        Долго вздыхал, ворочался. Тут послышалось, как скрипнула дверь сеновала и шаги, едва слышные.
        Открыл оружничий глаза. Так и есть, это она, Нюшка. Подошла, опустилась на колени, обняла:
        -Прости меня, Гавря, не уберегла я тя. Недооценила твою любовь. Прости. - Прилегла рядом.
        -Что ты, Нюшка, что ты. - Он целовал ее, приговаривая. - Нюшка, Нюшка, радость моя потерянная, зорька закатившаяся…
        Поднялась ключница, отряхнулась.
        -Не поминай меня, Гавря, словом злым. Наказала я и себя, и тебя на всю оставшуюся жизнь.

* * *
        Борис прошел на женскую половину к Анастасии. Княгиня сидела на длинной скамье у стены и золотой нитью расшивала багряновое полотенце. По шелку ложился всадник с копьем, поражающий змея.
        Великий князь залюбовался работой.
        -Расшиваю стяг новый для дружины, - сказала Анастасия.
        -Боевая хоругвь на подвиги звать будет.
        -Чем занимался ты сегодня, княже?
        -Разметку с дворецким делали. Землекопов собралось со всей Твери. Котлован начнем рыть под стены будущие.
        -Наконец-то мечта сбудется, и Тверь в камень оденется.
        -Начнем, один Бог знает, когда закончим.
        -Главное начать.
        -Начало положили.
        -Из Кашина не вернулся ли гонец?
        -Я в Андрее сомнения не держу. Малочисленна у него дружина, но верная. Кашинские князья с тверскими в родстве. Кровными узами повязаны. Это не как в прошлые лета, когда князья на рать поднимались друг с другом, грызлись, подобно псам.
        -Они и ноне не лучше, готовы друг другу горло порвать. Возьми московских князей, дядя племяннику недруги, власть не поделят… Да и я, Борис, грешна. По мне Тверь всегда выше Москвы стоит, а по сути чем Ярославль либо Суздаль ниже? Что в камне одеты, что в дереве разукрашены. Лепны необычайно. Соборы - гордость каменотесов. По древности города эти от первых князей стоят.
        Борис слушал княгиню и любовался ею. Истину сказывает. Но вот при всем этом гордыня ее пересиливает. Обуяна она ею. Да и он, князь тверской, не так ли рассуждает?
        Присел с женой рядом, на кованый ларец посмотрел. С грустью вспомнил. Он ведь стоял еще в покоях его покойной матушки. Вслух иное сказал:
        -Сладкие речи твои, Настенушка. Ан прежде и другие заводила.
        Княгиня голову потупила:
        -Согласна, княже Борис. И рада бы переломить себя, да гордыня одолела.
        -А я вот, Анастасия, будто высоко парю и еще бы подняться, а подчас думаю, не пора бы крыло в крыло встать с московским князем.
        -Не летать вам, князь мой разлюбезный, крыло в крыло с московским князем, пока вы на грешную землю взор свой не кинете, на страдания людские не глянете, да сердцем к ним не повернетесь.
        -Может, и права ты, Настенька, да поди время не приблизилось. А пора бы. Эвон, как погляжу на Восток, страх одолевает, Орда шевелится. На Запад взор кину, там черный дым стелется, литва с ляхами города наши и села жрут. А повсюду кони боевые ржут… Будет ли покой на русской земле?
        -От вас, князья, зависит. Господь вам Русь в руки вверил.
        -Но всем ли разум дал?
        -Разум - дар Господен.
        -Это так, Анастасия, княгиня великая. Дождемся, коли не мы, так дети наши просветления, спадет пелена с очей, и сила российская соберется воедино.

* * *
        В Галич Шемяка решал возвращаться, предварительно побывав в Можайске у князя Ивана.
        Можайск еще со времен сына Невского Даниила Александровича в составе московского княжества. О том Шемяка знает из рассказов отца.
        В ту давнюю пору в Можайске княжил Федор, тихий и покорный, боявшийся своего смоленского дядьки, князя Святослава Глебовича.
        Будучи в Москве, Федор поддался уговорам князя Даниила Александровича и перекинулся под власть Москвы.
        Вскорости Смоленск попал в руки Литвы и Польши. Воеводой здесь оказался воевода польский, а в Можайске князья можайские, от Москвы княжившие.
        Скачет Шемяка, скачут отроки галичские. Леса подмосковные местами дремучие. Ближе к проезжей дороге сосны вековые небо подпирают.
        В сумерках Можайск открылся сразу за лесом стенами бревенчатыми, церквями деревянными.
        Распахнулись ворота, впустили Шемяку. Едва галичский князь с коня сошел, как очутился в объятиях князя Ивана.
        До полночи они просидели в трапезной в полумраке. Шемяка маленький, плотный, глаза запавшие, злобные, а Иван Можайский долговязый, нижняя челюсть выпирает. Душу тешили пивом крепким, словом ядреным, солью пересыпанным. А когда ко сну уже отходили, поклялись друг за друга стоять и московского князя Василия с великого стола согнать…
        Из Можайска Шемяка уезжал в колымаге. Старая, разбитая, она плакала и готова была развалиться.
        Город заканчивался полем. За последними дворами, огороженное жердями, желтело поле ржи. А вдали у леса виднелось большое село. Дорога к нему, избитая колеей, тонула в грязи.
        После ночной попойки голова у Шемяки гудела, пухла от боли. Но он доволен поездкой в Можайск. Теперь он уверен, князь Иван с ним, а они непременно добьются своего.
        Глава 25
        Всполошилась вдовствующая великая княгиня Софья Витовтовна, прознав, что Шемяка из Звенигорода ездил в Можайск к князю Ивану, а оттуда, отправляясь в Галич, заезжал в Москву к боярину Старкову.
        О чем у них разговор был, Софья Витовтовна, сколько ни добивалась, так и не узнала. Она даже велела девку-холопку старковскую схватить, допрос ей с пристрастием учинила, однако та на своем стояла, ее и в палату не впустили, когда боярин с Шемякой разговаривали.
        Уехал Дмитрий, князь галичский, а Софья Витовтовна все сыну нашептывала:
        -Ты, Василий, великий князь, почто дозволяешь своему боярину за твоей спиной козни чинить? Пошли вдогон Шемяки отроков, пусть перехватят его и в Москву на допрос доставят.
        Василий сопротивлялся.
        -Яз, матушка, не ведаю, о чем они речи вели. Да и не волен я в своих боярах.
        Софья Витовтовна губы поджимала, кривилась:
        -Слаб ты, Василий, душой, телом мягок. За твоей спиной обиды те чинят. Шли гонца в Тверь князю Борису, чтобы ни князя звенигородского не принимал, ни Шемяку, ни Ивана Можайского. К чему раздоры на Руси чинить, противу великого князя московского люд возмущать?
        Не возразил Василий, однако сомнение не покидало. Не верилось, что дядька, князь звенигородский, станет против племянника сети плести.
        Настояла мать, и послал великий князь Василий гонца с грамотой. И в ней он просил тверского князя Бориса заодно держаться…

* * *
        Созвали чрезвычайный совет, и на него князь Борис позвал дворецкого и воеводу Холмского. Князь Борис рассказал о грамоте московского князя.
        Долго молчали боярин Семен, дворецкий, и воевода Холмский. Наконец начал боярин:
        -Княже, трудными годами живет княжество Московское, и письмо князя Василия вынужденное. Да оно и понятно. Сколько терпеть Москве? В стороне от распрей московских Твери надобно быть.
        Князь Борис слушал, не перебивал. И не понятно, соглашался ли? Холмский голос повысил:
        -Не стоит привечать в Твери ни Шемяку, ни Можайского. От них ни тишины на Руси, ни покоя. Уважим, князь Борис, Василия, протянем руку Москве…
        О совете князь Борис поведал княгине Анастасии:
        -Я хоть и хочу, чтобы Тверь над Москвой поднялась, но как ни печальны слова дворецкого и Холмского, но истина в словах их. Шемяка и Иван Можайский на Василия ножи точат, но уймутся ли? Злобой сердца их полны, и не вижу от них Твери добра.

* * *
        Ворочался Гавря из Кашина, а из головы Нюшка не выходит, все голос ее чудится.
        И надо же! А дворецкий сказывал, время - лекарь! Но так ли? Может, оно и так, а на деле, ушли из жизни мать и отец, а память о них осталась. И жить она будет до скончания дней человека, потому как в нем кровь родителей его.
        А Нюшка как рана, чем глубже, тем больней. Затянется, а разбереди ее - и заноет. Повидал, услышал и закровавила. Поди, теперь время надобно.
        Встряхнулся оружничий, осмотрелся. Дорога к Твери приближалась. Жена вспомнилась, Алена. Однако лицо ее расплылось как в тумане. А вот Антониду, жену боярина Семена, отчетливо представляет. Или кого другого?
        Солнце краем цеплялось за дальние сосны. Небо чистое, только в стороне на юг плавали белесые облака, напоминавшие снега.
        Гавря зиму любил. Он не любил осень с холодными дождями, когда одежды промокают и все становится сырым, промерзаешь до костей и отогреваешься разве что у костра.
        Улыбнулся оружничий. И тут время надобно. Конь перешел на рысь, встряхнул головой, заржал.
        -Что, Тверь почуял, - сказал Гавря и похлопал коня по холке. - В стойле передохнешь.
        Всмотрелся вдаль, где уже завиднелись церковные колокольни, стены городские и посады.
        Приподнялся Гавря в стременах, выдохнул:
        -Какая же она красивая, Тверь-то! Терема рубленые, клети и церкви, стены городские и посады, так бы и глядел на всю эту благость.

* * *
        Великий князь тверской ехал в Ростов Великий и с ним малая дружина в десяток отроков. Один за другим следовали, гуськом.
        Заночевали в большом селе на берегу озера в избе богатого мужика. Отроки у костра расположились, а Борис Александрович на широкой лавке, на рядне домотканом. Лежал, вспоминал разговоры с хозяином. Поели сытно, капусту квашеную с луком, умяли пирога с грибами да зайчатину жареную. В это лето хозяин хвалился, зайца вдосталь развелось. Хозяин, мужик в теле, силки ставил, едва от двора отходил. Вычинял на рогатине, говорил, до зимы мех добрый.
        А с вечера хозяйка великому князю баню истопила добрую. Князь вдосталь напарился.
        Лежит Борис, хозяйка у печи возится, гремит тазами. Князь подумал, на нее глядя: лицом добра и проворна.
        И неожиданно на мысль пришло. А как бы хорошо было побывать на месте этого мужика, не жить княжьими заботами, ходить на охоту, а по весне поле поднимать, хлеб сеять…
        С этими мыслями и сон сморил…
        А на рассвете пробудился, из избы вышел. Зоренно и свежо. Отрок бадейку с водой принес. Умылся князь, утерся полотняным рушником до красна. Подумал в коий раз: будущей весной в Литву бы поехать, присмотреться ко всему… Мысль мелькнула: когда же города наши у Литвы отбирать час настанет? Доколь терпеть?
        И сам себе ответил:
        -Случится то, когда сообща на рать двинемся, а не врозь.
        Отрок услышал, оглянулся, князь Борис повторил:
        -Аль не разобрал? Сообща на рать поднимемся.
        Боярин Дмитрий Никитич Черед, не торопясь, обогнул отрытый глубокий ров, подготовленный в этом месте.
        Ров был устрашающе широкий, и на дне его отсвечивала подступившая вода. Он извивался и напомнил Череде видимые им в детстве уже обрушившиеся от времени змиевые рвы, какие за древним Киевом вырыли славяне для защиты от набегов печенегов.
        Теперь нет набегов ни печенегов, ни половцев, о них есть летописные сведения. А от ордынских набегов Русь не спасли эти змиевые рвы.
        Не защищают Южную Русь они и от крымцев, не спасли от поляков и литовцев. Потому Черед хоть и не возразил князю Борису, но не очень-то уповает на каменные башни и стены.
        Боярин подумал, сколько же это потребуется щебня и раствора, чтобы залить этакую яму? А ведь она Кремник должна опоясывать.
        Нет уж, лучше по старинке строить, деревом огораживаться, а между бревенчатыми стенами землю сыпать. Сожгут или разорят враги Кремник, новый возведут. А сколько выстоит, как Бог даст.
        Сказывают, эвон, камнем обнесенные городки день-два стояли, орде Батыя сопротивлялись и сдавались, а рубленые неделю могли держаться. Это от защитников города зависит, как Господа молить будут. Вон, как козельцы, все от малого до старого полегли…
        Тяжело ступая, Дмитрий Никитич подошел к своим хоромам. Медленно поднялся по ступеням и когда уже дверь в сени собрался толкнуть, как зазвонили колокола собора.
        Праздничный перезвон удивил боярина. Он крикнул дворовому мужику:
        -Аль праздник?
        Тот головой покрутил:
        -У великого князя московского Василия сын родился, княжич Иван. Гонец от митрополита.
        Часть вторая
        Глава 1
        Годы шли. Росли дети: тверского князя Бориса сын Михайло и дочь Марьюшка, и московского великого князя Василия сын Иван.
        Многие ветры пронеслись над Русью, многими водами обновились реки. Омыли дожди леса и земли, но не унялась вражда между князьями русскими…
        Кто были те первые русские удальцы, какие в начале XIII века разожгли костер на крутом волжском берегу и, глядя на широкую ленту бежавшей внизу реки, произнесли:
        -Место-то, место какое! Приволье, леса!
        И мысль родилась у тех наших предков: ане поставить ли здесь стоянку, а может, и городок сторожевой?
        В следующие лета пришли в края эти русичи и срубили на вершине холма острожек малый, стали обживать его, охотой и рыболовством промышлять. Стены острожка огородили бревенчатой стеной, а от Кремника вниз избы ставить, а потом и терема. Застучали молоты в кузницах, топоры умельцев, тесали бревна, завертелись гончарные круги и закричали призывно первые торговки…
        Чьи князья, тверские ли, московские, а может, суздальские первыми положили глаз на эти благодатные края?
        В острой межкняжьей борьбе вырвались князья московские. Они и взяли под свою руку поселение это, названное Нижним Новгородом, в противовес Великому за тягу к торговле с Востоком.
        Суровым было то время. От Золотой Орды отделился татарский хан Улу-Магомет и сел в Казани. С того времени начала казанская орда свои набеги на Московское княжество и Тверское, держать под постоянной угрозой и Нижний Новгород. Потому и посылал охочих людей князь тверской Борис на Казань…
        В один из ранних осенних дней лета тысяча четыреста сорок четвертого от дальней сторожи, что по Волге-реке, дошло до посадника нижегородского тревожное известие, что хан Улу-Магомет готовится к набегу на город. Да не с малыми силами, а с двумя, а то и тремя туменами. И поручил это своему воеводе, любимому Мустафе…
        В тот же день посадник нижегородский отправил гонцов в Тверь и Москву к великим князьям известие, чтоб слали в подмогу свои дружины.

* * *
        Тверской князь Борис велел созвать бояр на Думу. Оружничий Гавря попытался напомнить князю, что Холмский только из Ярославля воротился и передыхает. Борис прикрикнул:
        -Холмскому быть непременно!
        Сходились бояре на Думу, по своим местам рассаживались, седобородые, посохами постукивали.
        Борис с высоты помоста смотрел на них, думал. Время-то бежит незаметно, делами и заботами своими живут бояре, а надобно лицом к жизни поворотиться, дале за рубежи княжества тверского поглядеть…
        Прошагал Черед, а следом Дорогобужский. Тяжело ступая, будто ломая кустарники, шел Репнин. Наконец, поглядывая по сторонам, по палате двигался Холмский, у княжьего помоста приостановился, отвесил поклон и направился на свое место.
        Дождавшись тишины, Борис спросил:
        -Всем известно, зачем званы, бояре?
        -Да уж наслышаны, - вразнобой ответили в палате.
        -Тревожную весть подал о себе Улу-Магомет.
        -Непростое известие из Нижнего, нерадостное, - сказал Борис. - Что делать станем, бояре?
        В палате замерли. Кныш, бороду выпятив, сказал, будто приговорив:
        -Земли Нижегородского княжества московские, пусть Василий и думает.
        Палата промолчала, а Борис уже с вопросом:
        -Так ли и вы, бояре, мыслите?
        Тут Осип Дорогобужский и Андрей Микулинский посохами о пол застучали:
        -Ты, Кныш, от себя сказывай, а мы иного мнения. Василий Московский подмогу пусть шлет-то так, а нам надобно не замедлить и направить такого воеводу достойного, как Михайло Холмский.
        И палата в один голос зашумела:
        -Холмскому наше высокое доверие.
        -Князь Михайло Дмитриевич чести достоин!

* * *
        На грязных базарах, у мечети, у минарета Казань-города ударили кожаные тулумбасы и завопили голосистые ханские глашатаи. Вскоре вокруг них собрались толпы татар. Глашатаи воздевали к небу руки, орали:
        -Слушайте люди Казань-города, слушайте, о чем говорим мы! Великий хан посылает своих темников на непослушных урусов. Их конязи непослушны, они отказываются платить дань, как платили их отцы и деды!
        И толпы подхватывали:
        -О, великий хан, покарай неверных!
        А тулумбасы гудели и крики глашатаев неслись над казанскими укреплениями.
        Хан казанской орды Улу-Магомет, прикрыв глаза, сидел на разбросанном по палате ковре и, покачиваясь, слушал крики толпы.
        Лицо хана удовлетворенное. Скоро он бросит на непокорных гяуров воинов, и конязи урусов будут возить ему дань, какую прежде они возили в Сарай.
        Открыл глаза Улу-Магомет, посмотрел на сидевших вокруг темников и мурз, заговорил:
        -Я привел вас сюда, в Казан-город, но урусы не хотят нам покоряться. Мы сломим их силой.
        Седобородый муфтий провел ладонями по лицу сверху вниз, произнес:
        -О, Аллах!
        И темники повторили:
        -Аллах всемогущ! Аллах акбар!
        И разом потянулись к казану с дымящимися кусками молодой конины.

* * *
        У великого князя московского сон был неспокойным. К утру почудилось Василию Васильевичу, будто в опочивальню ломятся. Приоткрыл глаза. Дверь заскрипела, в рассвете дня великий князь увидел мать. Софья Витовтовна подошла к постели, промолвила:
        -Сыне, из Нижнего Новгорода гонец с известием, Улу-Магомет озорует.
        -Ась, чего, матушка?
        Великий князь вскочил, велел вошедшему отроку одевать его. А мать продолжала:
        -Улу-Магомет орду наряжает, пограбить Нижний намерился…
        На Думу великий князь Василий позвал московских бояр после утренней трапезы. На троне сидел, хмурился. Вчерашним вечером побранился с великой княгиней Марьей Ярославной. А в чем раздор, сегодня и сам не поймет. А тут еще мать Улу-Магометом огорошила.
        В Грановитую палату бояре московские сошлись услышать слово великого князя. А он их слова ожидает.
        И поднялись на Думе споры, крики. Особенно когда услышали, что надобно слать дружину к Нижнему Новгороду.
        -Какое воинство? - орали несколько бояр.
        Из них голос Старкова выделялся:
        -В зиму не посмеет Улу-Магомет, ране весны и думать позабыть!
        Подождал великий князь Василий, пока споры утихнут, голос подал:
        -Видать, не попусту посадник нижегородский гонца прислал. Нет, бояре, помочь надобно Нижнему Новгороду.
        И Дума приговорила:
        -Послать на Улу-Магомета Василия Оболенского и Андрея Голятева.
        А великий князь добавил:
        -Коли в пути снега дорогу занесут, то полкам на лыжи стать и Нижний Новгород защитить.

* * *
        Вывел воевода Холмский по первому морозу. Шли конно и лыжно, а наперед уехали обозные телеги, намереваясь переставить их по снегу на санный полоз.
        Тысячи три гридней вел Холмский, велев полковым воеводам не расчехлять стяги.
        Играли трубы и били бубны. Тверь провожала дружину под колокольный перезвон толпами люда.
        Накануне великий князь наказывал Холмскому:
        -Ты, Михаил Дмитриевич, поведешь полки на Городец. Там, на правом берегу Волги встретишься с московскими полками воевод Оболенского и Голятева. Сообща и повоюете темника Мустафу…
        Шли полки мимо лесов, полями, редкими деревнями. Петляла дорога. Иногда приходилось переправляться через реки, наводить мосты.
        На ночевках князю и воеводам ставили шатры, а гридни жгли костры, готовили пищу, отогревались.
        Нередко задерживал обоз, то шины перетягивали, то ступицы меняли.
        А ночи становились холодные, потянули морозы. На десятые сутки выпал снег. Холмский велел поставить телеги на санный полоз.
        Холмский позвал воевод, сказал:
        -Привалы уменьшить и ночевки сократить. С полуночи и пока забрезжит. Лишь бы кони чуть передохнули…
        Тверичи вышли к берегу Волги почти в одно время с московцами. Сошлись воеводы, сообща стали думать, каков план принять.
        Воевода Оболенский предложил:
        -Станем в оборону, подождем, пока казанцы начнут.
        Его поддержали. Но Холмский возразил:
        -Достоимся, пока Мустафа ворота в Нижний вышибет. Чуете, как таран стучит? Сказывают, с утра начали бить.
        -Долго нижегородцы не продержатся. Эвон, как казанцы стараются.
        И решили ударить тремя колоннами, а первыми выпустить лыжно лучников.
        Воевода Холмский сказал:
        -Надобно ордынцев к реке прижать.
        -Это так, - заметил воевода Василий Оболенский, - дождаться часа и воеводу Голятева в дело пустить.
        Подошли на лыжах стрелки, выпустили по казанцам стрелы. Те ответили.
        Но вот, гикая и визжа, ринулись полки в сечу. Сцепились, бились тесной массой. Рубились рьяно, и трудно было сказать, кто пересиливает. То казанцы нажмут, то русичи.
        И не было перевеса, но вот ударил воевода Оболенский и сломил у ордынцев правое крыло. Тогда потеснили у казанцев и чело. Попятились тумены, а тверичи нажимают, давят берегом Волги. Погнали, секут казанцев…
        Преследовали, пока сумерки начали сгущаться. Горел посад, горели причалы. А когда настал рассвет, увидели русичи: ушли казанцы, сняли осаду с Нижнего Новгорода, ни веж, ни кибиток войлочных, только поле заснеженное да леса и Волга, еще не замерзшая в своем течении, катит холодные волны…
        -Надобно было бы дорогу казанцам перехватить, - посожалел Холмский.
        И поскакали скорые гонцы в Тверь и Москву с известием: казанская орда Улу-Магомета побита и отброшена от Нижнего Новгорода. Убит темник Мустафа…
        Получив это известие, великий князь Василий принял решение, несмотря на зиму, ехать в Нижний Новгород с малой дружиной.
        Софья Витовтовна воспротивилась. И тогда великий князь заявил решительно:
        -Настает пора город на Волге камнем огородить от набегов орды.
        Глава 2
        Тихо в ханском дворце, и замерла Казань на закате солнца, встали татары на намаз. К Аллаху милостивому их взоры, чтоб даровал им победу над гяурами.
        А отстояв, тихо расходились заснеженными улицами, редко переговариваясь. Иногда стукнет калитка дувала и снова все замирало.
        В печали Казань-город.
        Молчаливы стражи ханского дворца, недвижимы караулы на высоких городских стенах.
        В покоях большого ханского дворца полумрак. Хан Улу-Магомет ведет разговор с казанским муфтием. Муфтий седобород, худощав и зеленая чалма его приспущена на седые брови. Он смотрит на хана и говорит:
        -Во имя Аллаха милостивого, милосердного. - Проводит ладонью по лицу и бороде. - Ему принадлежит то, что в небесах и на земле.
        Улу-Магомет восседает на зеленом ковре, калачиком свернув ноги, покачивает головой:
        -И пусть знают те, которые препираются. О наших знамениях, что нет им спасения.
        Узкие щелочки глаз вперились в муфтия. Они, кажется, влезают в его душу. И муфтий говорит:
        -Аллах сведущ и мудр, полагайся, великий хан, на Аллаха.
        -Достойный муфтий, ты читаешь святой Коран, тебе известны его суры. Так скажи, отчего отошли наши тумены от тех гяуров, какие подступили от города на Волге-реке? Аллах взял к себе моего любимого Мустафу.
        -Полагайся на Аллаха, великий хан, - снова повторил муфтий, - на милость его!
        Улу-Магомет прикрыл глаза, шепчет:
        -Аллах который год милостью своей обходит нас стороной.
        Хану нездоровится. Он плотно запахивает халат, пьет кумыс, а взгляд блуждает по стенам.
        Глаза останавливаются на саблях, кольчугах, луках. В который раз Улу-Магомет задает себе вопрос, почему большая Орда, Орда великого Чингиса и Батыя раскололась и нет среди ханов единства? Не потому ли так осмелели урусы, что ведут войну против казанского ханства?
        Но Улу-Магомет верит, Аллах обратит свой взор, и Орда покорит весь мир и неутомимые кони потомков могучего Батыя проложат дорогу к северному морю.
        У муфтия не по-доброму сверкнули глаза:
        -О, великий хан, во имя Аллаха милостивого, милосердного. Аллах велик и велики дела его.
        Вошли темники, рассаживались полукругом. Улу-Магомет с прищуром смотрел на каждого.
        -Хан, - наконец сказал старый темник Ибрагим, - не наша вина, что мы отошли от урусов. Снег и метель заставили нас повернуть наших коней, а смерть Мустафы прими как должное.
        Тут вскочил молодой тысячник Ильяс.
        -Хан, мы приведем к тебе на аркане этих урусов, конязей тверского и московского на твой суд.
        Лицо Улу-Магомета чуть дрогнуло, хорошо говорят темники и тысячники. Обхватив голову, хан сидел, раскачиваясь. Накатились мысли. Юные годы вспомнились, как жил в юрте отца. Нередки были зимы, когда у них и есть было нечего…
        Но то давно миновало… Он помнит себя воином… До темника возвысился.
        -Аллах всемилостивый, - шепчет он и проводит по лицу сверху вниз, будто снимая с глаз усталь. Взгляд делается настороженным. - О, Аллах, прошу, покарай врагов моих…

* * *
        Заснеженная Москва огородилась сугробами. Сугробы вдоль заборов и плетней. Замели избы и домишки по оконца. И только хоромы боярские двухъярусные, с высокими ступенями, расчищенными подворьями красуются.
        Москву покинули на рассвете. От дворцовых кремлевских хором, обогнув Успенский храм, отъехала санная колымага с великим князем, а за ней потянулось три десятка розвальней с дружиной. Гридни молодые, все в тулупах; под ними колонтари, воины саблями подпоясаны, поверх треухов заячьих шеломы железные. Гридни в сапогах валяных, ни один мороз не прошибет.
        Дальняя дорога предстоит, и хоть молчат дружинники, а дело известное, ранее лета в Москву не попадут…
        Весело скользит по накатанной дороге колымага великого князя, скрипят на снегу полозья поезда, покрикивают ездовые и перекликаются гридни.
        Из Москвы на Владимир, а оттуда на Городец предстоит проделать путь московскому князю Василию Васильевичу.
        Он кутается в шубу, одолевают мысли… Время-то как летит незаметно. Годы уходят. Вот и замечать стал, как постарела, осунулась мать, вдовствующая княгиня Софья Витовтовна. Подчас начнет Василий с ней совет держать, а она на другое речь поворачивает…
        Сын, княжич Иван, подрастает. Из Москвы отъезжал, он и говаривает: возьми меня, отец, хочу Нижний Новгород повидать, край княжества нашего, Московского…
        -Край княжества Московского, - шепчет Василий, - сколь прекрасен этот путь торговый с Востоком, столь и суровый. Казань разбои чинит…
        Московский великий князь думает, что когда Нижний Новгород поставит каменный Кремль, огородится камнем, Орда не станет чинить частые набеги на Русь, а казанский хан признает величие российское.
        Но такое случится не скоро. Еще Русь ярмо ордынское не скинула, грудью всей не вздохнула. Когда, сколько лет минет?
        Потянулся Василий, прикрыл поплотней оконную ширинку, чтоб ветер меньше задувал. А погода разыгрывалась. «Быть метели», - решил Василий.
        Протянул руку к жаровне, тлевшей в колымаге. Угли горели едва приметно, и тепло поступало скудно…
        Пятый день в дороге… Неделя на исходе, как миновали Владимир на Клязьме. Передохнул великий князь московский и дальнейший путь продолжал.
        На Городец повернули. За стенами колымаги разыгрывалась непогода. Завыл ветер, понесло снег. Только бы с пути не сбиться, подумал великий князь. Но его уже морил сон. Запахнув поплотнее шубу, задремал.

* * *
        Зимний день короткий, но утомительный. Тверской князь Борис слушал, как беснуется непогода да перекликаются караульные на стенах Кремника. Иногда им вторит стража по всей Твери.
        Борис ходит по палате и шепчет слова полюбившейся ему молитвы:
        -Наш небесный Отец, пусть же прославится имя Твое!
        Пусть наступит царство Твое и свершится воля Твоя
        Как на небе, так и на земле.
        Гудит печь в палате, жарко гудят березовые дрова, потрескивают. Через приоткрытую дверцу видно, как пламя лижет березовые поленья.
        На прошлой неделе воротился из удачного похода против казанцев воевода Холмский и на той же неделе отправился в Нижний Новгород великий князь Василий. По слухам, намерился уговорить нижегородцев возводить ограду каменную вокруг города. Но согласится ли люд? Эвон, как в Твери это со скрипом идет. Уже и котлованы местами отрыли, под башни готовы, а о камнях вроде забыли тверичи, на бревна поглядывают.
        А помнить постоянно надобно: полчищам вражеским дорогу перекроют только города, укрепленные достойно. За их стенами и князь с дружиной отсидится, и княгиня с чадами, и духовенство.
        Князь подошел к зарешеченному оконцу. Но за белой пеленой снега ничего не видно. Звякнул колокол на звоннице. Через время удар повторился. Ветер хлестал и выл по-волчьи. Колокол теперь звонил, подавая весть затерявшемуся в метели путнику.
        В палату заглянул дворецкий. Покрутил головой.
        -Разыгралось! Когда и уймется?
        Борис повернулся:
        -Хватит ли зерна до новины, боярин?
        Дворецкий брови поднял:
        -Коли пояски подтянем, а Бог ведро даст, то продержимся.
        -Ты уж, боярин Семен, проследи, на тя уповаю. А казна наша скудна. Обеднела земля тверская…
        Той ночью князь Борис сон чудной увидел. Будто зима злится, а потом враз отпустила. И говорит ему боярин Семен: так Масленая, княже!
        Глядит князь, ай в самом деле, Масленая. И Тверь широко гуляет. Блины пекут, качели до небес, городки снежные. Шумно, весело. А князь с княгиней у кого-то в хоромах. Да это же Гавря, оружничий. И жена его Алена потчуют князя Бориса блинами с икрой, семужкой легкого засола. Поят медом хмельным…
        Вдруг, откуда ни возьмись, встал перед ним старый пасечник. Как наяву увидел его Борис. И говорит он: «Много лет живу я, князь, немало повидал, но одно помню, не ронять честь свою. Не убережешь, не поднимешь. Человек делом красен, либо позор на себя, на род свой навлечет, либо высоко вознесется… Так ты уж, князь Борис, не оступись…»
        Тревожным было пробуждение. Хоть и не звонил колокол и метель унялась, а предчувствие взволновало.
        День начался как обычно, с великой княгиней в домовой церкви молились, затем всей семьей трапезовали. Думу малую отсидел, с боярами совет держал, а недоброе предчувствие не оставляло.
        И оно не обмануло. К вечеру явился из Москвы гонец от вдовствующей великой княгини-матери Софьи Витовтовны: под Нижним Новгородом казанцы перехватили великого князя московского Василия Васильевича и раненого в полон увезли.

* * *
        И снова бессонница. Вот уже которую ночь не покидает. Мысль беспокойная неотступна. Борис думает, что распри московские не к единству Руси ведут, они тяготят своей неопределенностью. Золотая Орда, крымская, теперь вот казанская не только набегами пустошат, но полоны князьями берут.
        И как быть? Чем участь великому князю облегчить?
        Поднялся тверской князь, сел на край кровати. За оконцем еще ночь, только край неба посветлел.
        А время-то, уже и на весну, кажется, повернуло, вон и морозы спали.
        Того и гляди снега плющить начнет.
        Борис накинул на себя кафтан, подошел к погасшей печи. Изразцы, какими она обмурована, уже остыли, но в опочивальне тепло держится.
        Снова мысль, как помочь Василию?
        А Шемяка ярится. Зло торжествует. Знает, ему быть великим князем московским. Князь звенигородский отказывается. Того и гляди со своими сторонниками московскими Шемяка на княжество великое усядется. Тогда сошлет всю семью великого князя Василия Васильевича в какой-нибудь отдаленный городишко…
        Вспомнил прошлую Думу. Она была долгой, и бояре сидели подавленные. И только князь Холмский говорил резко:
        -Великий князь Василий малый отряд лыжно вел, когда Улу-Магомет на реке Шерли на него целым полчищем напал. Полторы тысячи московских ратников полегло, а самого Василия Васильевича в полон увезли. Ровно тати, в ночи татары подступили. Надобно в единении с Москвой на Казань идти.
        Однако бояре молчали, сидели, понуро головы склонив, а дворецкий обронил:
        -С Москвой ты верно заметил, князь Михайло, да как с ней заедино, коли в Москве Шемяка суетится. Эвон, я уже слышал, он московского боярина Старкова к хану послал, с дарами Улу-Магомету, чтобы не отпускал Василия, держал в плену.
        Дума зашумела:
        -Ах он окаянный, отродье! В роду Рюриковичей такого не бывало.
        -Да и кто полонен был, разве что князь Игорь Северский половцами?
        В тот день разошлись бояре, так ничего и не приговорили. И только вчера боярин Семен сказал, предлагая:
        -А не послать ли те, великий князь тверской, гонца к Улу-Магомету с дарами именитыми и просить выпустить князя Василия из неволи?
        Тогда Борис ничего не ответил дворецкому. Но вот сегодня он готов сказать: он пошлет к Улу-Магомету в Казань его, боярина Семена. Пусть готовит Семен, что есть у них в казне, чем завлечь хана, дабы он отпустил Василия в Москву. А с дворецким в Казань поедет оружничий Гавря.

* * *
        Весна еще не вошла в себя, но днями уже звенела капель, а ночами снег подмораживало.
        Князь Борис с женой с богомолья возвращались, в карете на санном полозе ехали, кони цугом карету тащили весело. Великая княгиня сидела, тесно прижавшись к мужу, говорила чуть нараспев:
        -Ты, великий князь, посольство в Казань наряжаешь, а есть ли деньги?
        -Что по сусекам наскребем, с тем и отправим.
        -Может, и не надобно? Все Твери в ущерб.
        -Вот и я, Настюша, колебался. А ноне мыслю, ежели Тверь Москве не подмогнет, то кто же? Иль Василию, Рюриковичу, в неволе гнить? Может, нам с Москвой еще в одной борозде идти?
        Промолчала княгиня. Князь покосился:
        -Ты мыслишь, мне легко такое решение далось? Нет и нет. Однако Господь нас рассудит с Василием. Хоть и сказывают, благодеяние наказуемо, но надобно по-Божьему судить.
        Великая княгиня долго смотрела на мужа, наконец промолвила:
        -Может, князь великий, ты и прав, ибо сужу я как тверичанка, а ты как муж Русью болен.
        Кони бежали резво. Щелкали бичи, гремела упряжь, перекликались конные отроки.
        От монастыря дорога потянулась берегом Волги. Река уже взбухла, посинела. Борис выглянул в оконце кареты.
        -Вот-вот тронется лед.
        -Поди, к утру.
        -Я, Настена, в прежние лета почти всегда выходил на берег, не прозевать, когда лед двинется. Любовался, как он трескаться почнет, стрелять, а потом двинется, как живой.
        -А может, он и есть живой?
        -Нет, Настена, все живое Господом создано, а реку в лед мороз заковывает.
        Показалась Тверь своим посадом, избами и домишками мастеровых, церквями и собором, Кремником и хоромами.
        -Вот и приехали, Настена. А я уж, к слову сказать, ноги отсидел.
        Глава 3
        Подъезжало к Казани посольство великого князя тверского. Да и посольством как его назвать, коли в древней колымаге ехали боярин Семен, оружничий Гавря, да толмач, крещеный татарин Яшка.
        Однако добирались они, напутствуемые строгими словами самого князя Бориса: до хана Улу-Магомета добраться, грамоту и подарки вручить. А без великого князя московского не ворочаться.
        В колымаге дворецкий с оружничим позади на сиденье, а толмач впереди жался. За дорогу обо всем переговорили, а главное только в мыслях держали, ну как велит хан схватить их и в темницу кинуть? Не лазутчики ль они, не подосланные ли тверским князем доглядатаи? Выведают, какие силы у казанской орды, да как ее сопротивление сломить, а потом нападут враз всеми силами на Казань…
        Из Твери выезжали, земля была еще местами мерзлая, а ближе к Казани весна знать дала, все зазеленело, почки на деревьях распустились. Ездовые по первой траве правили, все грязи меньше.
        От Нижнего Новгорода, где-то за Сурой-рекой, селения стали попадаться. Реже татарские, больше чувашей, мариицев и других народцев, какие под ханом казанским живут.
        Иногда дорогу послам тверским заступали караулы татарские. Однако, услышав, что едет посол к Улу-Магомету, бесчинств не проявляли, пропускали молча.
        Дворецкий сказал:
        -Эвона, сколь бесчинства творит Улу-Магомет Твери и Москве, да и иным княжествам удельным. Всей земле русской грозит.
        И голову к оконцу колымаги поворотил.
        Чем ближе была Казань, тем молчаливее становились пассажиры колымаги. Вздохнул боярин Семен:
        -Ох, когда-то ворочаться доведется?
        Гавря поглядел на боярина недоуменно. Впервой о том заговорил. А ведь в душе держал. Сказал:
        -О чем речь твоя, боярин Семен? Чать, хан не долго станет держать нас. К чему мы Улу-Магомету?
        Дворецкий, будто оправдываясь, сказал:
        -Да не о том я, Гавря. Антониду, боярыню мою вспомнил. Уж как убивалась, меня провожая…
        И замолчали на всю остатную дорогу. Только когда под самой Казанью потянулись домишки татар, каменные, прячущиеся за дувалами, и колымагу встретил мурза, посольство оживилось.
        Перевесившись с седла, мурза о чем-то оживленно заговорил. Ему ответил толмач Яшка.
        Они переговаривались довольно долго, пока, наконец, мурза рукой махнул, и колымага тронулась.
        Яшка-толмач сказал:
        -Улу-Магомету о вашем приезде известно.
        А мурза велел ехать в караван-сарай.

* * *
        На четвертый месяц потянуло, как бросили великого князя московского в темницу.
        Василий долго не мог понять, как в такую непогоду сумели подобраться казанцы, напали коварно…
        По утрам с лязгом открывалась железная дверь темницы, впуская свет и свежий воздух, входил старый татарин, приносил жареные на конском жире лепешки и куски отварной конины, ставил бурдюк с вонючим кумысом и, не проронив ни слова, уходил до следующего утра.
        День за днем, ночь за ночью отсчитывал московский князь. Первые недели ждал, когда поведут его к Улу-Магомету, но тот будто забыл о нем.
        Однако хан помнил о князе Василии.
        С той поры, как привезли московского князя в Казань, хана не покидала назойливая мысль, как поступить с именитым пленником. Держать в Казани - можно ждать неожиданного набега русичей на ханство, потребовать выкупа - но даст ли Москва?
        А князь Шемяка уже присылал верного ему человека, и тот передал, Шемяка просит не отпускать Василия.
        Хан понимает, Шемяка собирается захватить великое княжение.
        Но если Шемяка о том думает, так пусть шлет в Казань дары… Но они должны быть щедрыми…
        Улу-Магомет хлопает в ладоши, говорит рабу:
        -Позови муфтия Индриса.
        И ждет, продолжая думать, решать так вдруг возникшую задачу.
        Но вот, согнувшись в поклоне, появился муфтий. Мягко ступая, он подошел к ковру, сложил на груди бледные руки.
        -Садись, муфтий, и подай мне совет.
        -Аллах милостивый, милосердный. Какой совет хан ждет от ничтожного муфтия?
        -Индрис, конязь Шемяка надеется стать великим конязем московским и хочет, чтобы я держал Василия в темнице. Но тверской конязь Борис прислал мне подарки и просит отпустить Василия в Москву. Скажи, мудрый муфтий, как поступить мне?
        -Великий хан, Аллах милостив и справедлив. Если дары, какие прислал тверской конязь Борис превыше тех, какие обещал Шемяка, ты отпустишь конязя Василия, а того боярина, что послал конязь Борис, ты, хан, посадишь в темницу.
        Тонкие губы Улу-Магомета дрогнули, усмешка искривила желтое, подобно пергаменту, лицо хана.
        -Хе, ты мудрый муфтий. Аллах велик. Я сделаю, как ты советуешь.

* * *
        Дождь начался еще задолго до Твери. Он застучал крупными каплями по крыше колымаги, обтянутой кожей. А вскоре полил как из ведра. Его холодные брызги влетали в оконце, сыпали в Гаврино лицо. Оружничий отирался ладонью, не переставая думать.
        От Казани он был в расстройстве. И оно не покидало Гаврю. Чем ближе подъезжал к Твери, тем большее волнение испытывал оружничий. Ни он, ни дворецкий и предположить не могли, что хан, освободив московского князя, кинет в темницу боярина Семена.
        Колымага катила вдоль леса, скрипела, плакала. И также плакала душа Гаври. Он вспомнил, как они с Нюшкой появились в Твери и как дворецкий принял участие в их судьбе.
        Вся жизнь пробежала перед очами Гаври. Что будет говорить он князю, оправдываясь? Он не исполнил его наказа, не уберег боярина, оружничий слышал голос Антониды, жены дворецкого.
        -Как ты, Гавря, не доглядел, ведь боярин Семен послом ездил…
        Что он ответит ей, разве только плечами пожмет.
        Неожиданно Гавря ловит себя на мысли, что всю дорогу не вспомнил о жене, Алене. А она думала ли о нем?
        Алена, Алена. Это боярина Семена задумка, женить его, вчерашнего смерда на дочери именитого Всеволжского.
        Что из того, что князь Борис произвел Гаврю в оружничии, вотчиной наделил, в ряд бояр возвел, но в очах Алены он холопского происхождения остался. Может, потому и думает Гавря чаще о Нюшке, о ней вспоминает. Окажись она его женой, как сложилась бы жизнь Гаври?
        Но о том только мысль мелькнула, а что станет сказывать князю, Гаврю тревожило всю дорогу.
        Дождь прекратился неожиданно. Оружничий выглянул в окошко колымаги, увидел, как уползает туча, а за ней проясняется край неба.
        Защелкали бичи ездовых, колымага покатилась, отбрасывая грязь от колес.

* * *
        Великий князь тверской Борис весь вечер оставался в думной палате. Давно разошлись бояре, а он сидел, опершись на ладонь, искал ответ на вопрос, который встал перед ним с возвращением из Казани оружничего.
        Дума, которую созвал с утра, была бурной, но безрезультатной. Бояре спорили, гомонили, но к чему взывали? Они и сами не могли внятно ответить. Борис бояр слушал, не перебивал, все хотел дельного совета услышать. Ан, кроме пустой говорильни ничего не было, Дорогобужский и Микулинский начали. Первый укоризненно промолвил:
        -К чему слал-то Семена в Казань, аль не думал, чем окончится?
        А второй поддакнул:
        -Вот мы ноне в бороне, а Москва в стороне.
        Холмский вскочил, метнул строгий взгляд:
        -Вам, Андрей и Осип, лишь бы отсидеться. Вы не о русской земле помыслили, а о собственном покое. Нет, князь Борис, сын Александра, ты по совести поступил, а что хан по-разбойному Семена схватил, так в том его коварство.
        Боярин Черед Холмского поддержал:
        -Истину сказываешь, князь Михайло, московского князя великого выкупили, теперь удумаем, откуда деньги изыскать, чтоб Семена освободить.
        Тут Кныш голос подал:
        -А где их брать-то, коли казна пуста?
        Помолчали бояре, потом снова загомонили.
        -Оскудела, воистину…
        Молчал великий князь тверской, слушал, да так и не дождавшись внятного ответа, думу распустил.
        Смеркалось. Отроки свечи внесли в подставцах. Борис поднялся, перешел на женскую половину дворца. Княгиня Анастасия ждала его в горнице. Уловила тревогу в глазах. Сказала участливо:
        -Что судьбу великого князя московского облегчил, в том честь твоя, княже. Знаю, что заботит тя, судьба боярина Семена… Казна наша бедна, где денег брать? А что, ежели попросить у великого князя московского? Мыслится мне, казна московская еще не истощилась…
        Обнял Борис великую княгиню, улыбнулся в бороду.
        -Ты, Настенушка, ровно мысли мои тайные читаешь. Видать из одного мы теста сделаны, княгинюшка. Верно, терзаюсь душой за дворецкого, как его из лап Улу-Магомета вырвать. Коварен, ох, как коварен хан Орды казанской.
        Заглянул в глаза жене, продолжил:
        -Была и у меня мысль, а не послать ли гонца к великому князю Василию, пусть потрясет мошной. На той неделе и отправлю грамоту в Москву.

* * *
        Дома, в Твери, Борис чувствовал себя в безопасности. Сколько помнит он историю княжества тверского, здесь не зрели заговоры и не вели борьбу за великое княжение.
        Пережила Тверь горькие годы, когда после восстания против ордынцев осаждали город тумены хана Узбека с дружинниками московского князя Ивана Калиты да суздальского князя Александра. Но и после того разорения князья тверские не зарились на великий стол.
        А когда происками московского князя Юрия Даниловича хан Узбек казнил великого князя тверского Михаила, в великой печали пребывало Тверское княжество.
        Из разрухи и пепла встала новая Тверь. Борис думает, отчего же московские Рюриковичи так алчны? Сколько ни копни в историю московской Руси, все кровь и вражда. Вот и ныне против великого князя Василия Юрий Дмитриевич с сыновьями поднялись. Эвон, как Шемяка возрадовался, когда князя Василия казанцы схватили, с грамотой гонца посылал, чтоб Улу-Магомет не отпускал из плена московского великого князя.
        Знает Борис, в эти дни и Шемяка, и Косой в Москву заявились со своими московскими сторонниками, заговор готовили. Да Тверь их опередила, выкупила Василию свободу…
        И опять-таки, чуть копнись в историю московских Рюриковичей, они злобой пышат, завистью неуемной. Эвон, посадил Невский сына Дмитрия на великое княжение владимирское и Переяславль-Залесский дал, как братья Андрей Городецкий да Даниил Московский на него, Дмитрия, поднялись, орду на Русь наводили, принудили-таки Дмитрия покинуть великое княжение, в монастырь удалиться…
        Не зажигая свечи, князь прошелся по темной опочивальне. Тусклый свет малым лучиком пробивался сквозь высокое оконце, блеклым зайчиком дрожал на стене.
        Тишину ночи нарушили окрики дозорных, застучала в била уличная сторoжа.
        Борис подумал, каким будет ответ Василия? А в Казань он пошлет оружничего Гаврю, даже ежели время на осень повернет. Вот только воротится боярин Черед из Москвы.
        Глава 4
        Всю последнюю неделю великий князь московский пребывал не в настроении. Причину знал. Вырвавшись из казанского плена, вздохнул облегченно, а в Москве снова в коий раз увидел, как плетутся против него заговоры. И все те же супротивники. Дядька, родной брат отца, Юрий, князь звенигородский. Он хоть и не в Москве пребывает, а в своих вотчинах, да деяния его недобрые чувствует великий князь Василий.
        Вот и бояре московские, какие его сторону держат, иные Юрия на прошлой Думе они знать о себе дали. А пуще всех боярин Старков выкрикивал.
        А все с чего началось? Тверской князь Борис попросил казной поделиться, уж какой вой на Думе поднялся. И никто не стал вспоминать, что тверской князь деньги в Казань послал, чтоб московского князя вырвать из неволи.
        Василий на Думе уговаривал бояр московских. Кое-кто с ним нехотя согласились, потрясли казной, а иные ни в какую, в скудости плакались.
        Вернувшись с Думы, великий князь зашел в келью к великой вдовствующей княгине-матери. Она сидела в полумраке у налоя, перед рукописным Евангелием. На сына посмотрела строго. Василий вдруг увидел, как постарела мать, эвон, как лик избороздило и прядь седых волос из-под черного повойника выбилась.
        -Тяжел разговор был ноне на Думе, матушка, - сказал Василий. - Нашлись такие, кто недовольство свое казал.
        -Аль то внове? - нахмурилась Софья Витовтовна. - Старый волк в Галиче ноне сидит, а волчонок его в Москве у боярина Ивана Старкова гостит, да не один, а с князем Иваном Можайским. Те ведь, сыне, о том ведомо. А Шемяка Дмитрий, ох, как коварен. Мне то ведомо. Ты, сыне, остерегайся его.
        -Старков-то и ноне старался.
        Софья Витовтовна поднялась грузно, платочком губы отерла, снова заговорила:
        -Ты бы, сыне, того Шемяку прищемил, велел бы схватить, да в темницу, чтоб не плел сети против великого князя. Аль запамятовал, как казанцы тя на Шерли побили, раны нанесли и как в плену у них томился. Что, Шемяка тя выкупил? Тверской Борис тя пожалел. Нет, сыне, Шемяку надобно к рукам прибрать.
        Василий руками замахал:
        -Как, матушка, можешь ты такое сказывать? Я такого и помыслить на Дмитрия не могу, брат он мне двоюродный.
        -Ох, ох, Василий, речь твоя неразумная, хоть и великий ты князь. Чую, горько посожалеешь ты. Жалость твоя слезами выльется.
        -Мне бы, матушка, лаской с ним уговориться.
        Вдовствующая великая княгиня головой затрясла.
        -Весь ты, Васенька, добротой в отца своего. И жена у тя такая же добросердечная. Ей бы, Марье Ярославне, только детей рожать, либо в монастырь постричься. А она, поди, не думает, что великая княгиня московская не токмо о семействе печься должна, но и о княжестве. - Неожиданно взгляд ее потеплел. - Вот я на Ванятку, внука своего погляжу, и в нем будто отца своего Витовта, великого князя литовского, облик проглядываю. Вот бы взял он что от прадеда своего…
        -Все в руце Божией, матушка.
        -Да уж воистину. Однако на Ивана, внука своего, полагаюсь. Ноне он мал, но час настанет его.
        -Я, матушка, на прошлой седмице исповедался у архиепископа Ионы. Стар митрополит Фотий и совсем немощен.
        -Куда уж ему митрополией владеть, чую, скоро его час настанет, и он перед Господом предстанет. Кого, сыне, мыслишь в Константинополь слать, на патриаршее благословение, на чин митрополита московского.
        -Мыслится мне, матушка, лучше Ионы нам не сыскать.
        Софья Витовтовна с ним согласилась. Она и сама уже давно о том мыслила, Иона старец святой, на подвиги иноческие его старцы известные наставляли с отроческих лет: Варфоломей из Симонова монастыря, Иоан Златий и Игнатий.
        -Одно чуется мне, сыне, недруги наши, Юрий с сыновьями, как бы не переступили нам дорог.
        -Ужли они на такое пойдут?
        Старая вдовствующая великая княгиня улыбнулась кончиками губ.
        -Аль те, сыне, история неведома? Оглянись в прошлое, она кровью пропитана еще с Бориса и Глеба…
        Покидал келью матери Василий, так и не найдя успокоения своей душе.

* * *
        В хоромах у боярина Ивана Старкова, что на Таганке, засиделись допоздна. Не один жбан пива хмельного выпили, не один поросячий бочок съели. Девка из трапезной в поварню металась, а как стемнело, свечи зажгла.
        В углу стола гора костей. Она все росла. Снова вошла девка, огребла кости в бадейку, вынесла.
        Иван Старков годами старше гостей, и Ивана Можайского, и Дмитрия Шемяки. У Старкова борода лопатой, с проседью, в столешницу упирается, а брови седые, нависшие. Не говорит, гудит:
        -Не гоже, Василий на великом столе уселся. Нас, бояр рода древнего, поучает.
        Долговязый князь Можайский от гнева брылами трясет:
        -Василию поклониться бы Юрию, да уму-разуму поучиться. Старость уважать надобно, а он, вишь, много возымел!
        Щурит хитро глазки Шемяка, слушает. Но вот момент улучил, вставил:
        -Откель ему, умишку-то, пребывать? У Василья его николи не бывало. Да и отец его, великий князь Василь Дмитриевич, не щедр был рассудком, головой жены своей литовки жил. А та править намерилась, как отец ее, великий князь литовский Витовт.
        -Терпели Софью, ибо побаивались литовца, - прогудел боярин. - А ноне, когда не стало Витовта, чего Софьи остерегаться?
        -Во-во, - согласно закивал Иван Можайский. - Надобно ее с Васильем да всем их семейством из Москвы в какой-нибудь захудалый удел выселить.
        -Верный сказ, - прогудел Старков. - А Юрию бы на княжестве великом сидеть, да нас, бояр, честить, селами и городками наделить.
        Долго судили, рядились. А ближе к полуночи уговорились выждать момент и силой выдворить великого князя Василия с матерью его Софьей Витовтовной, с женой и чадами отправить в глухомань удела московского.

* * *
        Печально звонили колокола, плакала земля русская. Умер митрополит Фотий, умер владыка паствы православной.
        Собрались священнослужители из всех русских княжеств и на соборе назвали архиепископа Иону, кому надлежало занять сан первосвятителя до посвящения его патриархом царьградским…
        Но суровым было время. В распрях жило московское княжество. Семь лет не представлялось Ионе возможным выехать в Царьград к патриарху. Семь лет временно назначенный первосвятитель Иона управлял московской митрополией.

* * *
        Великому князю московскому стало известно, дядька Юрий Дмитриевич из Звенигорода переехал с двором и дружиной своей в Галич. А с ним и боярин Всеволжский. Отчего, Василий и не задумывался. Галич - город князя Юрия, ему великим князем Дмитрием Ивановичем жалован, потому и волен он жить, где пожелает, в Звенигороде ли, в Галиче.
        Что до Всеволжского, так боярин обиду держит.
        Прознав о том, Софья Витовтовна поморщилась:
        -Злобствует боярин Иван Дмитриевич. А по мне, давно пора забыть, как в тести к великому князю лез. Поди, за то и покарал его Бог, Алене в мужья смерд вчерашний достался.
        А старой чернице-приживалке заметила:
        -Всеволжскому покаяться бы, да на коленях приползти, я бы его простила. С кем не бывает. Конь о четырех ногах, да спотыкается.
        Протерла черница слезливые глазки, прошамкала беззубо:
        -Обскажу те, мать, о чем! У боярина Старкова; гостенек намедни побывал. Шемяка, князь галичский.
        -Откуда прознала?
        -От девки дворовой.
        -О чем Шемяка со Старковым Ванькой речь вели?
        -Не ведаю, княгиня-матушка.
        Софья Витовтовна метнула гневный взгляд:
        -Коли сама не проведала, к чему сказываешь? Экая недотымка!..
        Пришедшему к ней князю великому Софья Витовтовна сызнова о Шемяке и Старкове речь повела, да Василий словам матери значения не придал.
        Мало ли, о чем люд говорит. Эвон, уже полтора десятка лет о том сказывают.

* * *
        Можайский Москву покинул, едва городские ворота открылись. Крытый возок прокатил грязными улицами Таганки, через Земляной город выбрался в поле.
        Потянулись избы, огороды, обнесенные изгородями от зверя дикого, что приходил из ближайшего леса.
        Кони тащили возок ленивой рысцой. То ли лошадки были не слишком прыткие, то ли ездово й подремывал, от ночного сна не отошедши.
        Да и князь Иван тоже поначалу сон доглядывал, а потом речи за столом вспоминал. Соглашался с боярином Иваном Старковым и с Шемякой, засиделся Василий на великом столе.
        Однако мысленно с ними в одном не согласен. Можайский свое в мыслях держал. Тестем своим сказанное обдумывал. А говорил тот, ох, какие слова, Ивану приятные. Тебе бы, Иване, не на столе можайском сидеть да в окружении бояр худородных, а в Москве на столе великокняжеском.
        Князь Иван о том постоянно думает. О столе великокняжеском и князь звенигородский мечтает, и дети его, сыновья Шемяка и Косой.
        А он, можайский князь, вот воротится в свой удел и, таясь, отправит в Вильно к Казимиру тестя своего с грамотой и в ней отпишет, чтоб помог посадить его на московский стол. А за то он, Иван, отдаст ему Ржев и те городки, какие Казимир пожелает…
        Трясясь в возке, можайский князь думает, как бы взбеленились и Шемяка, и Василий, прознав его мысли. Да и Борису тверскому не в радость то показалось бы…
        Долговязый, мордастый Иван Андреевич Можайский, широко открыв глаза, ощеривается, представляя, как он войдет великим князем в палаты кремлевские.
        И говорит вполголоса:
        -Эх, кабы Казимир подсобил, а я не поскуплюсь. Черт с ними, Смоленском и Вязьмой, да с иными землями русскими, что за Литвой. Только бы на княжестве Московском усесться.
        Глава 5
        Весь последний летний месяц тверской князь был в выжидании. Давно послал он к казанскому хану посольство. Оно повезло Улу-Магомету выкуп за боярина Семена.
        Борис ждал результата, вида не подавал. На Думе о посольстве речи не вел, но в Твери знали, князю тревожно, как то отзовется хан, не сотворит ли еще какое зло?
        В один из таких дней пришел во дворец архиепископ Вассиан. Давно уже не исповедался Борис, а у князя грехи имелись немалые.
        Пытался отмаливать он их в домовой церкви, но Бориса они тревожили. В помыслах одно и держал, Тверь выше Москвы мечтал видеть.
        Князю тверскому Вассиан показался еще более осунувшимся. Клобук на самые брови надвинул, а глаза жгут, в самую душу лезут. Поверх шелковой рясы крест серебряный и панагия.
        Исповедал тихо, вполголоса. Отпустив грехи, вознамерился уходить, да Борис задержал.
        -Владыка, отрапезуй со мной. Сам ведаешь, княгиня с детьми отъехала на богомолье в монастырь дальний…
        Они сидели вдвоем в трапезной, ели пищу постную: рыбу отварную, огурцы да капусту квашеную, а еще лепешки ржаные.
        Вели разговор не торопкий, князя давно волновал вопрос.
        -Владыка, - сказал Борис, прожевав кусок сомятины, - все хочу спросить о том, что волнует меня. Да поди и еще кое о чем прознать хотел бы. - Он подался за столом, уперся грудью в столешницу, на Вассиана посмотрел пристально. - Отчего христианство, вера наша Христова, на православие и католицизм разделилась? Отчего мир христианский разрушен, нет единства в нем?
        Вассиан насупился:
        -Великий князь, вопрос твой не мне судить, а Собору первосвятителей. - Вассиан отодвинул от себя чашу. - Ты седни исповедался, а грехи тя все отягощают.
        -Но, владыка, вопрос мой меня тревожит.
        -Сын мой, когда соберутся первосвятители всех церквей на Собор Вселенский, им ответ держать на вопрос паствы христовой, в чем истина.
        -Но ответствуй, владыка, как ты мыслишь?
        Вассиан долго смотрел на князя, прищурившись. Наконец сказал:
        -Вопросом своим ты поставил меня, князь Борис, перед дилеммой. Однако отвечу. Не может быть в вере Христовой двух ветвей. Учение Иисуса Христа единое, как един Бог. Он создатель всего, что миром именуется. Ученики его, апостолы святые, веру Господню несут в мир человеку: ихристианину, и мусульманину, и иудею.
        -Воистину, владыка, Господь всем нам судия, но ужли не могут первосвятители к одному прийти и с расколом церкви конец положить?
        Вассиан резко поднялся. Ответил недовольно:
        -Князь, речи твои и вопросы ересью отдают… Не хочу слышать их. - Одернув рясу, вышел из-за стола. - Молись, сын, и в молитве твое прозрение.

* * *
        На исходе лета воротилось из казанского ханства тверское посольство, посланное выкупить боярина Семена.
        Ехали двумя колымагами, в первой сам боярин с оружничим Гаврей, во второй сотник Игнат и толмач, крещеный татарин Яшка.
        Пробирались по бездорожью землями казанской орды, через стойбища татарские кочевые, селами чувашей и иных народов.
        Проезжали берегом Волги мимо лесов, местами уже менявших окраску зеленую на желто-розовую. Посольство сопровождало десятка полтора конных ордынцев, наряженных ханом сторожить послов, пока едут землями казанскими.
        Боярин и оружничий в оконце колымаги поглядывали, переговаривались. Видели, как в татарских поселениях у кочевых кибиток татарки костры жгут, на треногах в казанах еду варят, конину свою любимую. Оравами детвора бегает, своры собак. На выпасах табуны конские, табунщики верховые ровно орлы зоркие на курганах замерли.
        -Гляжу и диву даюсь, - сказал боярин Семен, - вроде бы с виду мирный народ, а ордой ходят разбойной, воинственной.
        Оружничий Гавря с ним согласен. Сам повидал, когда на их деревню набегали. А боярин Семен продолжал:
        -Силу ордынскую остановишь, когда свою силу ей противопоставишь.
        И замолчал надолго, поглядывал в оконце колымаги.
        Набежала тучка, прокапала редким дождичком, пробарабанила и уплыла на восток.
        Гавря вспоминал, как уходили с Нюшкой в Тверь после набега ордынцев. Страшно было и голодно. А дворецкий, боярин Семен, снова заговорил:
        -Пока меня в плену держали, поглядел я на эту Казань. Грозно укреплена, стены и башни каменные. А ведь нам, Гавря, ее брать доведется. Может, правда, не нам с тобой, иным кому, но только тогда, когда не станет усобицы меж князьями нашими. Но пока она есть, орды татарские беды причинять нам будут. И казанцы, и крымцы, а уж Золотая Орда, не доведи Бог, двинется на земли наши русские.
        Оружничий на боярина поглядел, спросил:
        -Сколь же лет Орда давить нас будет?
        -Давить? Да давить будет до поры. А когда дань возить перестанем, после того нам силой оружной с Ордой померяться придется. И коли не одолеем, сызнова дань платить будем. А сколько лет, ты, Гавря, спрашиваешь, так на это те не отвечу, может, пятьдесят лет, а может, и все сто. Но одно знаю, будет так, пока князья тверской и московский власть великую не поделят. А как поделят, да Тверь либо Москва княжества наши объединят, да все уделы под себя возьмут, силой против Орды выступят, тогда и дань, какую несем, скинем.
        За Сурой не заметили, как конные ордынцы отстали. Боярин заметил:
        -По всему, нашим, российским, землям начало.
        Вскоре повстречали первый дозор из владимирских служивых людей.

* * *
        Никто в Твери и не помыслил, что так, враз, отъехал в Москву боярин Морозов Парамон.
        Ведь не из худородных бояр был он и среди тверских не последний. Князьями не обижен, жаловали они Морозовых землями, привечали. Но вот в одночасье снялся Парамон и с чадами и домочадцами, с дворовыми перебрался в княжество Московское.
        Переезду Морозова в Москве возрадовались, Василий его принял, обласкал. А Софья Витовтовна вела с боярином разговор долгий. Потом сказала сыну:
        -Переезд Парамона - знак добрый. Настанет час, когда из Твери бояре побегут, как крысы, а Москва вознесется как княжество великое на веки вечные. Ты только, сыне, будь с ними ласковее.
        Морозов в Китай-городе хоромы возвел и у великого князя в любимцах стал хаживать.
        Тверской князь Борис недоумевал, в чем причина отъезда боярина? Да и сам Морозов не ответил бы на этот вопрос. В Москве, как и в Твери, бояре бородатые меж собой грызутся, речи те же ведут, высокоумничают. Однако перебрался Морозов в Московское княжество, видать, почуял, время Москвы настало, звезда московская всходит, а тверская к закату движется. А может, уловил он момент, когда в многолетней борьбе между звенигородским князем Юрием Дмитриевичем и великим князем московским Василием должен он, Морозов, свое место занять?

* * *
        От Зубцева, если податься на северо-запад, попадешь в ярмарочный городок Ржев. С виду он мал, людом не богат, но осенью и зимой здесь собираются шумные ярмарки со многих земель русских. Съезжаются гости торговые из Новгорода и Пскова, из Смоленска и Твери, из Москвы и Ростова, да из иных городов. Бывают во Ржеве гости из Речи Посполитой и Литвы. Всем надо зерно закупать. А еще во Ржеве торг бойкий не только хлебом ведут, но и пенькой, и медом, и воском…
        Но если из Зубцева взять на юго-запад и переправиться через Днепр, можно попасть в Смоленск, давно уже захваченный ляхами и литвой. Потому и развевается на одной из башен флаг Речи Посполитой.
        Ворочаясь из Вильно, давно это было, князь тверской проезжал через Смоленск. Не мог Борис признать, что ляхи и литва владеют этим городом по праву сильного. Тверской князь уверен, настанет такой час, когда над Смоленском русские дружины поднимут свой стяг. Но за этот город еще предстоит сразиться.
        Борис едет в Тверь. Мягко стучат копыта коней его полусотни гридней по едва подсохшей от недавних дождей дороге. Пряди паутин плыли в теплом воздухе. Было то время, какое издревле русичи именовали бабьим летом.
        Такую пору года Борис любил. Любил, когда в ночи курлыкали, протали журавли, готовясь в дальний перелет, когда быстрыми стрижами проносились утки и ввыси кричали гусиные стаи.
        Днями эти стаи падали на плесы рек или на озера, наедали жир, чтобы в ночь продолжать свой путь…
        Тверской князь слышал, как стучат копыта коней его дружины, как бьется, екая, селезенка его коня. Дышалось легко и уходили тревоги.
        Утро наступало раннее, и где-то далеко-далеко на востоке начинался день. За лесами краем выползало солнце, а вскоре свет дня разлился по земле, по лесам, по привядшим травам.
        Еще не закончилось время покоса, на лугах еще оставалась привяленная трава, а во встречных деревеньках крестьяне уже складывали копенки, и были они подобны богатырским шлемам.
        К полудню Борис велел сделать привал, расседлать коней. Гридни разожгли костер, принялись варить мясо вепря.
        Князь ел грудину и думал, что хорошо, когда нет больших забот, а мелкие решаются по ходу.
        Вот воротился из казанской неволи дворецкий Семен, спокойно и среди удельных тверских князей, никто из них не претендует на великое княжение тверское, как в княжестве Московском. И даже то, что из Твери отъехал боярин Морозов, Бориса уже перестало волновать. Отъехал, и Бог с ним.
        Иногда он вдруг вспоминает, как задерживается задуманное возведение каменных стен Кремника. Возвели одну башню, под другую фундамент готовят, но встанут, встанут, Борис уверен, каменные стены.
        Подошел сотник, присел.
        -Что, Савва, не пора ли дружине по коням?
        -Да ужо передохнули, можно и в дорогу.
        Заиграла труба, и гридни, разобравшись по двое, двинулись за зачехленным стягом.

* * *
        Не успел князь с коня сойти, как к нему выскочила Марья, Марьюшка, любимая дочь. Церемонно поклонилась отцу, поправила платочек на светлых волосиках.
        Восьмое лето пошло Марьюшке. Великий князь всегда интересовался ее успехами в учебе. Вот и сейчас он для видимости спросил строго:
        -Не бранил ли тя, Марья, учитель, дьякон Никодим?
        Та зарделась, уставилась голубыми глазами в отца.
        -Как можно, батюшка! Владыка Никодим хвалит меня. Я не токмо буквицы все знаю, я и читать умею. А гишторию учу. Особливо люблю древнюю.
        Борис любовно погладил девочку по головке.
        -Вот и ладно, Марьюшка, познавай науки, а я пойду, с дороги умоюсь. А скажи, дочь, не обижал ли тя в эти дни брат твой, Михаил?
        -Нет, батюшка, он у нас добрый, меня любит.
        Князь улыбнулся:
        -Тя, Марьюшка, грешно обижать, у тя сердечко ласковое…
        Пока князь Борис усталь отряхивал, себя в порядок приводил, в трапезной девки горничные стол накрывали, пироги с капустой и с брусникой выставили да молоко квашеное внесли и мед свежий. Вошла княгиня, перекрестилась, села за стол. Дети притихли, мать была строга с ними.
        Когда в трапезной появился отец, все поднялись. Прочитав короткую молитву, принялись за еду. Ели чинно, молча. Только когда все разошлись Анастасия сказала:
        -Проездом из Москвы в Галич побывал у нас Шемяка.
        -Дмитрий не в Звенигород, в Галич направился? - удивился Борис. - Скажи-ка, что их всех в одном месте собрало. Видать, недоброе замысливают. Накануне к отцу прикатил Васька Косой, теперь вот Шемяка. Как, княгинюшка, свет очей моих, с добром ли съезжаются?
        Анастасия плечами пожала:
        -Мне ль ведать, каки мысли у них. Одно и знаю, добра великому князю Василию не желают.
        -Уж точно. Эвон, накануне в Москве у Ивана Старкова съезжались. Сказывают, там и князь Можайский пировал. А уж из него злоба так и прет.
        Тверской князь фыркнул, головой покрутил:
        -Чую, не успокоились братья, как бы не подбивали князя Юрия Дмитриевича на старое.
        Княгиня рукой махнула:
        -Свара - дело московцев, была бы Тверь жива в величии.
        -То так, Настенушка, ягодка моя. Только я вот, едучи домой, о Смоленске, да иных городах, какие под Литвой и Речью Посполитой, вспомнил. Нам-то их не воротить, коль русские князья порознь тянут.
        Княгиня на мужа посмотрела пристально:
        -Я, княже, те сказывала, у меня о Твери все думы, а у тя, улавливаю, мысли все чаще о Руси единой.
        -Так, Настенушка, без этого и Твери не бывать. Подомнут нас наши супротивники…
        С тем и ко сну отошел тверской князь Борис.
        Глава 6
        Что братья Шемяка и Косой в Галич подались, так это великого князя московского Василия не встревожило. О том он даже не помыслил. Ну съехались, с отцом встретились, так кто же их в том обвинит. Это у матери, Софьи Витовтовны, подозрения всякие. Кому не ведано, что она и деверя своего, князя звенигородского Юрия Дмитриевича, не любила, и Шемяку с Косым во всех грехах обвиняла. Не потому ли на его, Василии, свадьбе с Марьей Ярославной с Косого пояс сорвалала?
        Эта мнительность у матери, Софьи Витовтовны, от отца ее Витовта. Дед таким был. Сколько помнит себя Василий, литовский дед его не то что не любил, он даже не видал внука. А когда над Василием тучи сгущались, не то, чтоб помог, он даже не окрикнул на недругов внука.
        Когда умер дед Витовт и начались драки за литовское великое княжение, Василию было безразлично, кто на него умостится. У него, московского великого князя, свои заботы. И когда его поддержал хан Золотой Орды, Василий уверенность почувствовал.
        А тревоги матери, так это ее вечные тревоги и подозрения.
        Ночью Василий сон увидел: чудище какое-то приподнимает лавку, на которой великий князь лежит. Приподняло и снова опустило.
        Василий хотел прикрикнуть на него, но пробудился и понял, это землю трясет, поднимает, опускает. Выбежал великий князь на Красное крыльцо, всю Москву трясет.
        В сумятице люд, в криках и стонах город. А на звонницах колокола позвякивали, народ орет:
        -Светопреставление Господне!
        -Суд страшный!
        В ужасе великий князь, уж ли не конец ли света наступил? И не о великой княгине Марье мысли, не о сыне Иване, за себя страшно.
        Вскоре трясти перестало. Затихать стала Москва. А к рассвету гомон унялся, только и слышно, в хоромах каменные стены потрескались, посуда с подставец рухнула, какая побилась, какая в целости…
        Утром владыка Иона явился. Первым делом в келью к великой княгине Софье Витовтовне прошел, долго с ней говорил. После чего к великому князю заглянул, промолвил:
        -Послал нам, сыне, Всевышний суровое испытание. Но не конец света это, о чем Москва полнится, а преподает Господь испытание суровое. В вере жить нам надлежит, а не в ереси.
        -Владыка, первосвятитель, не близится ли скончание жизни нашей?
        -Отбрось, сыне, мысли такие, молиться надобно, чтоб душа светлой, чистой оставалась. И знай, сыне, живой о живом думает. А ты ко всему великий князь, о том помни.

* * *
        Как было, человеку известно, но ведомо ли ему, что ждет его? В молодости мыслит, что жизнь долгая, все успеется, ан, оглянулся - старость на пороге.
        И гадает человек, чем встретит его день грядущий…
        Испокон веков человек, в ком вера сильна, убежден: как Бог пошлет, так тому и быть.
        Так думал и великий князь московский Василий.
        Он не был злобен, ведал, зло порождает зло, обид долго не держал и не хотел даже помыслить, что человек, находящийся в родстве, способен на коварство.
        Часто вспоминал Василий детство, когда они жили в слободе. Был жив великий князь Василий Дмитриевич, и князь Юрий Дмитриевич, брат отца, приезжал к ним.
        Мальчишкой Василий по теплу выходил в поле, смотрел, как крестьяне поднимают первую борозду, как деревянное рало под рукой пахаря режет землю, а к полудню по первой пахоте неторопливо прыгают грачи и вороны, выискивая корм.
        Порой Василий присаживался к пахарям, когда они принимались за немудреную еду: ржаной хлеб, луковицу, иногда сало.
        Испокон веков человек, в ком вера сильна?
        Бывал юный княжич и у рыбаков, видел, как бьется в ячейках сетей рыба, рыбаки варили уху, и Василий хлебал с ними из одного котла, вдыхал горький дымок костра.
        Может, та прошлая жизнь не позволяла Василию до поры озлобиться, признать истину, что в Галиче князь звенигородский с сыновьями уже уговорились выбрать время и пойти на Москву с дружинами, силой согнать его, Василия, с великого московского княжения.

* * *
        Лето на осень повернуло, участились холодные дожди, омывшие поблекшие леса, дожди напоили первые озимые ростки на полях, сделали реки полноводными.
        Громыхали последние грозы, когда Василий отправился в Лавру. Там в тихих молитвах, в долгих беседах с настоятелем Амвросием, греком, многие годы прожившим на Руси, великий князь чувствовал успокоение душевное и радость от общения.
        Амвросий рассказывал Василию об Афоне, о монастыре, в котором прожил многие годы, о старцах, обитавших в нем.
        И виделся князю тот Афонский монастырь, каменные ступени, ведущие на высокую гору, и море, синее, какому нет предела…
        Давно приехал Амвросий на Русь и был посвящен в настоятели лавры еще митрополитом Фотием.
        После долгих молитв в лавре Василий ел в трапезной наваристую уху и кулебяку с рыбой.
        Как-то сказал великий князь настоятелю:
        -Такой кулебяки, владыка, не едал я николи.
        Амвросий улыбку в бороде погасил.
        -Хлеба наши, великий князь, с молитвами испечены…
        Карета катила лесной дорогой. Сырые ветки хлестали по ее стенкам, крупные дождевые капли срывались с крон, стучали по крыше. Впряженные цугом, кони гремели барками, редко переговаривались конные гридни.
        Выехала карета из леса, и взгляду открылось село посада, лавра, обнесенная высоким тыном, ворота, распахнутые настежь, и церковь монастырская, а за нею кельи бревенчатые, и все это потемневшее от дождей.
        Звонил колокол перед обедней, сзывая редких прихожан. Подошел к карете инок, помог князю выбраться. У входа в церковку на паперти Василия встретил настоятель.

* * *
        По сосновым плахам Красного крыльца один за другим поднимались бояре и, не задерживаясь в просторных сенях, проходили в гридницу.
        На боярах ферязи долгополые, рукавистые, золотой и серебряной нитью шитые, камнями самоцветными украшенные.
        Минуя кресло с сидящим Василием, кланялись, рассаживались по лавкам вдоль стен.
        Прошагал Старков, уселся, бороду лопастую выставил. Василий подумал, оговаривают боярина, поклепы льют, что он на него, великого князя, замахивается.
        В гридницу вступил первосвятитель, архиепископ рязанский Иона, роста малого, но баса могучего. Не говорит, рокочет. Уселся в свое кресло, чуть ниже великого князя и вся Дума затихла. Василий сказал:
        -Бояре думные, великое испытание послал Господь на землю русскую. Слухами недобрыми Москву и Тверь в распри втягивают.
        Затихла Дума. Слышно, как ожившая в тепле муха вжикнула, забилась на верхнем оконце.
        Но вот тяжко вздохнул старый боярин Трегубов:
        -Осподи, напасти-то какие на землю нашу.
        Сказал и сорвал тишину в гриднице. Заговорили:
        -А верить ли в то?
        -Аль ослеп и уши заложило! Трясло-то Москву!
        -И как принять такое?
        -Истину великий князь говаривает, землетрясение!
        Василий к первосвятителю поворотился.
        -Ужли я облыжье сказываю, владыка?
        Иона голову поднял, не сказал, пророкотал:
        -В словах твоих, сыне, суть.
        Притихли бояре. А Иона продолжал:
        -Господь Москве и Твери вести недобрые посылал: нас трясло, тверичи пожарами горели. Грешны мы, грешны. Пришла пора одуматься нам всем.
        Замолчал, буравя бояр очами. Василий на Старкова поглядел. Сидит боярин, бороду выпятив.
        И сказал великий князь:
        -Мудры слова твои, владыка. Пора нам, бояре, утихомириться. И здесь, и в Твери. Полюбовно уговориться, ряду принять, кому что вершить в судьбах наших.
        Заговорили, загомонили в гриднице:
        -Что пора, то пора!
        -Москве быть великой, княжеству Московскому!
        -Москве ли, Твери, то как Господь выкажет, так тому и быть!
        Вдовствующая великая княгиня встретила сына холодно и, когда Василий поцеловал ее худую, высохшую руку, поджимая губы, спросила сурово:
        -То ли ты, Василий, на Думе без ума сказывал, то ли голову твою замутило. Как мог Москву с Тверью вровень поставить. Княжество Московское от времен прадеда твоего Ивана Даниловича над всей Русью встало.
        Василий едва рот открыл, чтобы слово в свое оправдание вымолвить, как Софья Витовтовна сызнова накинулась:
        -Бояр московских оскорбил ты, Василий. Аль того не узрел? Чать они подумали, великий князь с дуру речь ведет. И Иона хорош был, с тобой в одну дуду гудел. Ему бы о Москве говорить, а он понес несусветное.
        Софья Витовтовна седой головой затрясла.
        -Ты для Ваньки Старкова ноне единомышленник, речью своей медом его поил. А уж как о словах твоих прознает князь звенигородский, то-то возрадуется. Да и Шемяка с Косым друзей новых в Москве обретут.
        Завздыхала, глаза слезящиеся протерла:
        -Ох-хо-хо, в кого пошел ты, Василий. Те бы постриг принять, а ты на великом княжении сидишь.
        Даст Бог, внук мой Иван, а твой сын, умом и волей тя превзойдет. - Отвернулась. - Ступай, слышать слова твои оправдательные не желаю.
        Глава 7
        Национальными бедами на Руси были пожары. Коли они случались, а такое бывало нередко, то выгорали не только деревни и села, в огне исчезали целые города. Пламя пожирало рубленые избы и дома, полыхали боярские хоромы и княжеские дворцы.
        В ту ночь, когда трясло Москву, в огне выгорела Тверь. И напрасно метался великий князь Борис от пожара к пожару, огонь гудел, перебрасывался, охватывая целые районы.
        Первыми пламя пожрало мастеровые слободы кузнецов, плотников, гончарников. Перекинулся огонь на торжище, загорелись лавки. Метался люд. От реки тащили воду, крушили топорами строения, растаскивали баграми бревна.
        Князь Борис кричал:
        -Не давай огню воли, пламя, пламя сбивай!
        Гридни на огонь кидались, рушили постройки, не давали огню разгуляться. Подступило пламя к Кремнику, стих ветер и пожар спал.
        К утру выгорела Тверь мастеровых, Тверь работного люда. Воротился князь во дворец, долго мылся в тазике. Гридин сливал из бадейки.
        Появилась княгиня. Борис сказал, сокрушаясь:
        -Беда, Анастасьюшка, и коли нам, всему боярству в стороне оставаться, так долго Твери не подняться. А нам бы до весны отстроиться. Пока о камне позабыть придется.
        Княгиня вздохнула:
        -Да уж о каком камне, нам бы бревен к теплу свезти.

* * *
        В ночь пожара не погорел оружничий. Не добрался огонь до Гаври. Миловал Бог и тех, кто жил неподалеку от кремницких ворот. Боярин Семен, бороду почесывая, утром промолвил:
        -Вишь, Антонидушка, кабы ветру до нас повернуться, погорели бы. И Гаври усадьба стоит. Счастлив парень!
        Гавря на пожаре со всеми ночь провел, от огня отбивались. О собственных хоромах и не задумывался. А когда унялось пламя и стих ветер, едва на подворье свое добрался. Сел у ворот на землю, глаза прикрыл. И так горько стало на душе. Вспомнил погорельцев мастеровых, головешки дымящиеся. Подумал, вот так и Москву отстраивали, когда она выгорела. И сказал сам себе Гавря:
        -Нет, рано ты топор отложил, Гавря, надобно люду тверскому помогать отстраиваться.
        И всплыли вдруг в памяти слова, недавно слышанные от боярина Семена, когда воротились они с дворецким из Казани. Боярин Семен тогда Алене говорил, похваливая Гаврю:
        -Под счастливой звездой родилась ты, в доброго боярина обратится Гавря.
        Усмехнулся оружничий:
        -Видать, рано ты, боярин Семен, меня хвалил, вотчинника во мне узрел, а вот плотника, мастеровых дел умельца, проглядел.
        Подошла стряпуха. Оружничий поднялся.
        -Приготовь воды, Степанида, усталь смыть. Седни и за топор примусь. Тверь ставить надобно.

* * *
        Еще темень, а по всей Твери уже стучали топоры. Предрассветное утро начиналось стройкой. Вязали срубы, ставили стропила. Из города, на еще не совсем подвяленные травы хозяйки выгоняли скот, и на лугах, в тумане, коровы и козы звенели колокольчиками.
        Вышел великий князь на Красное крыльцо, осмотрелся. Высоко вознесся храм каменный, по городу уже стояли церковки малые, часовенки бревенчатые, ребрами красовались. Храмы Божьи люд в первые дни после пожара поставил. Без них православной Руси не бывать.
        Борис начинал день с обхода строящегося города. На Торжке приостановился, осмотрел лавки и лабазы, на них уже торговый люд собирался.
        К князю старый мастер, бригадир Макар, направился:
        -Здрави будь, княже.
        -И ты, дед Макар, здравствуй.
        Макар, хоть и года немалые прожил, а выглядел отменно. Телом крепок, белоголов, зоркие глаза из-под седых кустистых бровей на князя по-молодому поглядывают.
        Когда дед Макар бригаду строителей в Тверь привел, сказал князю:
        -Нам, княже, перво-наперво торжище поставить. Торгом Тверь красна.
        И срубили торговые ряды, а вскоре за избы и хоромы принялись. Срубы вязали, стропила ставили. Стучат топоры на посадах, дымят кузницы и гончарные печи. Рядом со строящимися избами и домишками тверичи отрыли землянки, все ж в тепле и сухо.
        Великий князь доволен. Ежели так пойдет, Тверь к будущему лету встанет, оправится от пожара.
        На Думе говорил князь Борис:
        -Потрясем, бояре думные, мошной, люду торговому поклонимся, возродим Тверь.
        Князя боярин Черед поддержал:
        -Да уж как не понять тя, князь Борис Александрович, беда у нас едина. А нам бы, бояре, с крестьян дань поуменынить. По разумению брать.
        Разошлись бояре с Думы, а Борис дворецкому сказал:
        -Ты, боярин Семен, поди слышал сказанное Чередом, за данью отправишься, не выгребай все из закромов крестьянских. Да тут у нас хозяйство разумно веди, чтоб до новины хватило.
        -Да уж и так радею.

* * *
        На посаде, где ставили избы мастеровым, в кузнечном ряду Борис увидел оружничего. Скинув рубаху, хоть уже холодно было, Гавря затесывал бревна. Заметив князя, отложил топор. Сказал довольно:
        -Гляди-ко, князь, как Тверь поднимается!
        -Да уж вижу. Сам о том подумал. К лету отстроимся.
        -Коли так поднажмем, может, и до тепла поставим.
        -Вижу, Гавря, не зря ты за топор взялся. Не токмо для Москвы постарался, и на Тверь силы не жалеешь. Эвон, как хоромы поднимаешь.
        -Боль наша сердечная. Как погляжу на погорельцев, деревню свою вспоминаю.
        Борис на Гаврю по-доброму поглядел. Вспомнилось ему, как Гавря мальцом в Тверь пришел, как наказал дворецкому, чтоб доглядывал за мальчишкой. Спросил:
        -Поди, дома, на усадьбе только ночуешь?
        -И то не всегда. Случается, при кострах доводится строить.
        -Алена-то как, поди, сердится?
        Гавря помрачнел:
        -Алене в тепле понять ли замерзающего? Она дочь боярская и сама боярыня.
        Князь только хмыкнул:
        -Ну, ну. А великая княгиня как-то вспоминала, чего это Гавря во дворце не появляется.
        И уже уходить намериваясь, добавил:
        -Работай, не стану мешать. Однако не забывай ты, Гавря, не только мастеровой, но и оружничий княжий.

* * *
        Невеста, сысканная оружничему, вроде и жена ноне Гавре, и не жена. Он и тела ее вдосталь не отведал, так и не понял, кому такой брак понадобился? Да он и не мог ответ дать, зачем сам согласился?
        Как-то, закончив ставить боярские хоромы, сели Гавря с дедом Макаром передохнуть. Разговорились. Гавря возьми и расскажи деду свою судьбу.
        -Не горюй, Гавря, дай время, все перемелется. Стерпится - слюбится.
        Ничего не ответил оружничий, только и подумал, сколько же на то лет понадобится, когда эта любовь загорится, сколь ждать ее.
        А Алена расцвела, раздалась в теле, в маков цвет обратилась. Смотрит на нее Гавря, а видит Нюшку.
        К зиме призвал князь Борис оружничего, сказал:
        -Все, Гавря, помахал ты топором, не одну избу поставил, пора и к иному делу. В дальнюю дорогу пошлю тя, в Новгород Великий. Хочу ответ их слышать, с кем им по пути. Есть Тверь, есть Москва, а может, им с Литвой сподручней? Да поедешь ты, Гавря, на перекладных, от яма к яму. В Торжке поклонишься посаднику, узнаешь, каков привоз ноне ожидается, какие гости наехали.
        Борис с кресла поднялся, по палате прошелся, потом сызнова заговорил:
        -Да и мыслится мне, Гавря, передохнуть те от жизни твоей несусветной надобно. Оглянуться пора и разобраться, в чем правда твоя, а где и кривда судьбу твою ломает.

* * *
        Не спится Борису, намедни рассказали ему, как князь московский Василий на Думе призывал жить с Тверью в согласии. Но воистину ли слова его?
        О том и думалось Борису все это время.
        Тихо, неподвижно лежит жена, великая княгиня тверская Анастасия. Борис шепчет:
        -Настя, Настенушка, как мыслишь, от чистого ли сердца слова Василия?
        Приподнялась княгиня на локте. Борис бороду задрал, в потолок уставился, ждет ответа.
        -Как отвечать те, князь разлюбезный, может, от чистого сердца слова его, а может, хитростью диктованы. Словесами обмануть тя вознамерился. Ты, Бориска, веры ему не слишком давай, обманет, изничтожит.
        И жмется к мужу, дышит горячо. От княгини, ровно от печи, жар.
        -Люблю тя, князь мой сердечный. Видать, судьба моя такая. Сколь сказывала, хочу зрить тя великим князем над всей землей русской.
        Борис чувствует жар ее тела, горячее дыхание. Навалилась Настена на него грудью, шепчет:
        -Князю звенигородскому не верь и сыновьям его. Подлы они, у них мысли Василия изничтожить и тебя.
        Вздрогнул Борис, а Настена еще больше к нему льнет. Обнял князь жену, промолвил:
        -Настена, Настенушка, дак ведь князь я и о Твери мысли мои.
        Поцеловал, шепнул:
        -Погоди, отстроимся, поеду с Василием мириться. Народ-то у нас добрый, с добром к нему надобно. А Шемяку с Косым, правду сказываешь, подпускать к себе не след. Чую, коварством они полны. А ведь помню я слова Господа нашего: как хорошо в мире жить, братья мои. Кто же не дает нам этого, отчего вражду друг к другу нагнетаем?
        Настена ладошкой рот ему прикрыла, зашептала:
        -Помолчи, княже мой любезный, забудь о том. Лучше вспомни, ведь жена я те ноне…

* * *
        Зима пришла с морозами, снегами. Зима сковала Волхов, и корабли, вытащенные на сушу, стояли по берегам реки на катках, дожидаясь тепла.
        Тверского оружничего зима застала в Новгороде Великом. Утомленный дневными шастаниями по городу, Гавря лежал на широкой лавке, накрепко сколоченной бог весть когда. Укрытый овчинным тулупом, Гавря согрелся, вставать не хотелось, да и сумерки уже надвигались на город.
        Со дня на день ждал Гавря ответа именитых людей, однако посадник Борецкий не торопился.
        К вечеру затихал зимний новгородский торг. Заходящее солнце косыми лучами скользило по маковкам и остроконечным шпилям церквей, долго отражаясь на храме Святой Софии, играло в оконцах боярских теремов и хором. Закрывали мастеровые кузницы, замолкал стук молотов. Купцы иноземные замыкали лавки, навешивая пудовые замки. Появились сторожа с собаками. У иноземных гостей было что сторожить: влавках полно дорогих тканей, ковров персидских, оружья лучших бронников.
        Мясники снимали с крючьев замороженные туши, свиные окорока, битую птицу, отвозили в клети-хранилища.
        Едва спускалась ночь, как прекращали звонить по многочисленным монастырям и церквям города и ополья.
        Надоело оружничему выжидание, хотел было напомнить о себе посаднику, как тот и сам позвал Гаврю.
        Принял он оружничего в посадской избе, что в Детинце, сидя за большим столом, сколоченном из дуба.
        Рыжий конопатый Исаак Борецкий смотрел на посланца тверского князя маленькими поросячьими глазками и от того сам он был похож на борова.
        Едва Гавря порог переступил, как посадник заявил:
        -Ответ наш тверскому князю таков: Новгород - город вольный и ни к какому князю не тяготеет, ни к Твери, ни к Москве, ни к Литве. Со всеми городами Новгород торг ведет. Коли же недруги угрожать будут, тогда вече и назовет князя, какому оборонять город поручат. О том и грамота наша князю тверскому…
        Еще неделя минула, пробились дороги по болотистым лесам, накатали новгородцы санный путь, и оружничий тверского князя покинул город. Пока опольем ехал, все оглядывался, стенами и башнями каменными любовался. О судьбе люда новгородского думал, о вече, где споры криками и кулаками решают.
        Во второй раз приезжает Гавря в Новгород и диву дается красоте его храма Святой Софии, монастырям укрепленным, хоромам и теремам, торгу богатому.
        Долго, пока не скрылся город за поворотом леса, не сводил оружничий с Новгорода очей…
        В ту зиму на западном порубежье многие деревни от набегов литовских в новые места отправились, обживались, а иные, ослушавшись князя Бориса, с мест насиженных не тронулись, рассудив, будь как будет.
        Так и встретила тверская земля год шесть тысяч четыреста пятьдесят третий.
        Глава 8
        Снег оседал медленно, и из-под сугробов долго не вытекали ручьи. Ночами подмораживало, и снег покрывался хрустящим настом. Звонкими становились леса, наполнялись птичьим гомоном.
        С дальнего полюдья возвращался дворецкий тверского князя Семен. Далеко ушел груженый поезд с данью, а Семен ехал налегке, в санках. Кони бежали резво, и боярин, кутая ноги в медвежий полог, думал. О разном его мысли. О доме, жене Антониде, о дани, какую удалось собрать в этой поездке.
        Но такие мысли были вчера и позавчера, а сегодня его иное беспокоит, услышанное от кашинского князя Андрея. Накануне Сретения Господня, великого праздника, из Галича на Москву выступил князь Юрий с сыновьями.
        Не успела весна и голос подать в полной мере, как забряцали дружины оружием.
        Еще было известно дворецкому, что из Москвы отъехали к галичанам кое-кто из московских бояр, какие руку Юрия держали.
        Господи, думает боярин Семен, сколь лет не поделят власть московские Рюриковичи.
        И вспомнился дворецкому разговор его с оружничим Гаврей после возвращения того из Новгорода.
        Говорил он Гавре, что ежели не уймутся московские князья и княжата, то быть распрям на Руси еще многие годы.
        Так и случилось.
        Беспокойно на душе у боярина. Упаси Бог, сойдутся дружины на ратном поле и зазвучат сабли, запоют стрелы. Схлестнутся в битве русские полки. Тогда канут в лету всякие надежды на единение Руси и быть ей еще долго в разброде и шатаниях.
        Защемило у боярина Семена в душе, прихватило сердце. Он велел остановиться. Откинув полог, выбился из саней. Долго стоял, ухватившись за белоствольную березку. Наконец отпустила боль. Семен прошептал вопрошающе:
        -Доколь ль губить будем сами себя?

* * *
        Волнения и беспокойство не покидали великого князя московского Василия, едва стало ему известно, что Юрий с сыновьями двинулся на Москву.
        Тем же часом поторопился Василий к матери, вдовствующей княгине Софье Витовтовне. У нее от гнева затряслись губы, выкрикнула зло:
        -Дождался, все жалел.
        Подняла кулаки, потрясла ими перед лицом сына:
        -Веди дружину на возмутителей, карай безжалостно. Изничтожь смутьянов!
        Но великий князь полки из Москвы не вывел, не осмелился, а велел созвать Думу.
        В этот день не собрались бояре, кто на хвори сослался, кто заодно с князем Юрием был. А Морозов со Старковым вроде бы в монастырь отъехали, а когда допрос с дворовых учинили, выяснилось, к князю Юрию они подались.
        На второй день сошлись бояре на Думу, но никто ничего внятного не сказал.
        Вот когда вспомнил великий князь, что нет с ним рядом Всеволжского.
        Был бы он, верно, совет дал бы какой.
        Теперь же боярин с князем Юрием и, верно, тот подбивал Юрия на Москву пойти.
        Во всем мать, Софью Витовтовну, винил Василий, что не позволила ему жениться на дочери боярина.
        Покой потерял Василий, одно на уме, бежать из Москвы. Пусть садится князь Юрий на великое московское княжение, а он, Василий, будет довольствоваться каким-нибудь княжеством. Пусть и отдаленным, малым, но тихим, спокойным.
        Окликнул брата жены:
        -Князь Василь Ярославич, устал я от стола великокняжеского, мочи нет. Удалюсь из Москвы, оставлю все князю Юрию Дмитриевичу, пусть он испытает все тревоги, какие меня одолевали, душу мою терзали.
        Серпуховский князь брови поднял недоуменно:
        -О чем сказываешь, великий князь? Ужли тя я слышу?
        -Меня, князь. Знаю недоумение бояр, однако, слышал и зрил, како вели они себя на Думе? Мать, Софья Витовтовна, во гневе будет. Однако конец терпению моему. Вели, князь Василь Ярославич, пожитки грузить, а княгиню Марью Ярославну сам уведомлю…
        Ранним воскресным утром апрельского дня княжеский поезд выбрался из Москвы на коломенскую дорогу и потянулся к Коломне.

* * *
        Тихо и мирно въехал князь Юрий в Москву. Поднялся на Красное крыльцо, постоял. Сколько же раз поднимался он по нему, когда великим князем московским сидел брат Василий Дмитриевич, а прежде отец, Дмитрий Донской? Но вот при племяннике Василии волей невестки Софьи Витовтовны заказана была ему дорога во дворец.
        Вошел Юрий в просторные сени, где в прошлые лета с утра толпились бояре, обошел пустые палаты.
        Уехал Василий и забрал все свое семейство с матерью, вдовствующей великой княгиней.
        Поворотился теперь уже великий князь Юрий Дмитриевич. К следующим за ним сыновьям Шемяке и Косому сказал:
        -Созовем Думу, там и решим, как жить нам.
        На Думу съезжались и те, кто давно видел в Юрии великого князя, и его недоброжелатели. Входили в палату настороженно.
        А Юрий сидел в высоком кресле спокойно, будто оно ему всегда принадлежало, а с левой руки от него кресло, в котором уже уселся владыка Иона.
        Бояре рассаживались вдоль стен, ждали, о чем Юрий речь поведет. А он вдруг неожиданно спросил:
        -Как с Василием поступим, бояре?
        И по палате очами пробежал.
        Тишину нарушил боярин Морозов. Постукивая высоким посохом, сказал:
        -А что Василий, как сел в Коломне, так и пусть сидит удельным князем коломенским, от Москвы зависимым.
        Василий Косой подскочил:
        -Ты, Морозов, давно ли из Твери в Москву перебежал, те ли судьбу Васьки решать!
        Шемяка заорал на всю палату:
        -Кинуть Василья в темницу, аль в монастырь постричь. Пусть грехи свои отмаливает.
        И снова все в Думе замолчали. Тут владыка Иона голос подал:
        -Не надобно злобствований, бояре, к миру взываю вас, княжичи.
        Шемяка снова заорал:
        -Благодеяние наказуемо, владыка. Те то ведомо!
        Дума сторону владыки Ионы и Морозова заняла. Ждали, что скажет князь Юрий.
        -Я, бояре, с вами в согласии, пусть сидит Василий князем коломенским.

* * *
        Заехал тверской князь Борис к воеводе Михайле Холмскому к обеду, да и засиделись за столом. Уже девки со стола все унесли, а гость с хозяином не уймутся, все бубнят и все, казалось бы, об одном - о смене великого князя московского Юрием Дмитриевичем.
        Говорил Борис:
        -Чую, недолго сидеть Юрию на московском столе.
        -Отчего же?
        -Не та Софья Витовтовна, чтобы согласиться с потерей великого княжения.
        -Может, оно и так, да быстро Василий с Москвой расстался.
        -Василий-то расстался, да матушка у него властная. Не забыл я, как она на свадьбе сына Василия Косого и Шемяку обесчестила, пояс сорвала.
        -Мнится мне, тот пояс - досужие выдумки боярские. Не было его у Дмитрия Донского.
        -Так ли, нет, однако обиду Шемяка и Косой помнят. Да и князь Юрий не забыл.
        -У князя Василия сын растет Иван, не потянулась бы к нему эта неприязнь да злобствования.
        -Избави Бог.
        Холмский к столу подался, налил из жбана чаши с пивом. Выпили. Михайло Дмитриевич бороду отер.
        -Нет покоя земле русской. Если не Орда, так литва с ляхами. И когда уймутся?
        Борис засмеялся:
        -Да уж как уняться, коли нам самим не емлется.
        Вошел отрок, внес свечу, вставил в серебряный поставец. Борис долго смотрел, как оплывает воск. Наконец поднялся:
        -Засиделся я у тя, воевода Михайло Дмитриевич, пора и честь знать.

* * *
        Велика тверская епархия, да приходами хорошими бедна. В Твери два, в Кашине да по селам некоторым.
        Епископа Вассиана еще в молодые годы рукоположил митрополит московский Фотий.
        Шли годы, скончался Фотий, и Вассиан рассчитывал, что назовут его первосвятителем, но собор избрал рязанского епископа Иону.
        Теперь настанет время, и поедет Иона в Царьград к патриарху на посвящение.

* * *
        Покинул Василий Москву, бежал с великого княжения и рад, успокоился. Коломна хоть удел московского княжества, но, по слухам, князь Юрий на Коломну войска не шлет, а потом на Думе порешил оставить Коломну за князем Василием.
        А ведь было время, когда Василий мыслил бежать в Великий Новгород, у новгородцев убежища просить.
        Княгиня Марья Ярославна коломенским сидением довольна, вот только мать, вдовствующая великая княгиня, обиды кажет.
        -Ты, Василий, к чему с княжения великого сошел, Москву Юрию отдал? Великое княжество Московское твое по праву.
        Говорит и усохшим кулачком машет, грозит.
        Вошла бы она в положение сына, унялась. Не слишком Василий держался за великий стол.
        А бояре московские, какие недовольны князем Юрием, зачастили в Коломну, уговаривали Василия вернуться на великое княжение.
        Приезжал и рязанский князь Иван Дмитриевич, кланялся, говорил Василию:
        -Не Юрий, ты великий князь земли московской. Зови на рать, все на Юрия пойдем.
        Воротился как-то Василий из церкви, исповедался у коломенского священника, душу облегчил. Кликнул гридня, велел коня оседлать. Выбрался за город. Зелень, леса вокруг и тишина.
        Дорога вела лесом, петляла, то сузится, то расширится. Деревни редкие, все больше в одну, две избы. Ельник миновали. Высокие сосны потянулись к небу.
        Иногда дорога выводила на поляну, рожь вот-вот золотиться начнет.
        Молчит Василий, молчит и скачущий за ним гридин. Князя мысль одолевает: долго ли бояре московские одолевать его будут? Прознает Юрий, пойдет войной, где спасения искать? А может, прав князь рязанский Иван, самому собрать полки да и двинуться на Москву, воротить великое княжение.
        Теснят мысли одна другую. Иногда о тверском князе Борисе подумает. Может, у него помощи просить?
        Ведь вот он один вырвал его, великого князя московского, из казанской неволи, да и теперь может совет какой подать.
        С такими раздумьями и в Коломну воротился.
        Глава 9
        Из Витебска и Орши, раскинувшись широкими крыльями, вырвались литовские полки, промчались конно по землям ржевским и старицким, разорили поселки и деревни, пожгли, угнали люд в Литву.
        О том отписал в Тверь посадник старицкий. Борис в ту пору в отъезде был. Не успел в Кремник въехать и с коня сойти, как дворецкий дорогу заступил.
        -Литва, княже, озорует. Старицкий посадник гонца прислал, из-за Орши и Витебска литовские полки вырвались и в землях ржевских и старицких разбои учинили. Широкими крыльями охватили наши поселки и деревни, пожгли, разграбили. Люд в Литву угнали.
        Нахмурился князь Борис, с коня соскочил, кинул повод оружничему, по ступеням дворца поднялся. Шедшему за ним дворецкому говорил:
        -Литва в западных землях русских хозяином себя мнит. Однако воевать нам с Литвой пока нельзя. Не готовы мы.
        Поднялся по ступеням крыльца, подозвал оружничего:
        -Объяви боярам, чтоб на Думу завтра к полудню съезжались.
        В палаты удалился сумрачный, только к обеду вышел в трапезную. Жене сказал:
        -По всему, в Вильно отправлюсь. Как Дума порешит, так тому и быть. Эвон, сколь разору нанесли литвины. Они на западных рубежах русской земли, на востоке ордынцы, и все разбои чинят. А из-за Перекопа того и гляди крымцы вырвутся.
        На Думе много не говорил, больше слушал бояр. А речи их к одному сводились: великому князю надлежало в Литву ехать.

* * *
        Выбрались, когда Тверь едва пробуждалась; гончары разжигали печи, а в кузницах начинали чадить угли.
        Распахнулись городские ворота, и князь в сопровождении дворецкого и трех десятков дружины выехали на дорогу, какая вела в Литву.
        Следом по мостовому настилу протарахтели колеса обоза.
        Борис коня повернул, перекрестился:
        -Не на день и не на два уезжаем, боярин Семен. К следующей весне бы воротиться.
        -Дай Бог, удачной бы быть поездке. А то ведь у короля одни слова заверения. На деле же попусту лает на ветер. Как в прошлые разы Витовт распинался в обещаниях, а Литва как набегает на нас, так и набегает. Вона, после них головешки и пустошь кругом.
        Борис хоть и промолчал, но с дворецким согласился. Не держат литвины слово. Да и ляхи падки на грабежи, захваты. А ведь крови одной с Русью, славяне.
        На третьи сутки проезжали землями, куда накануне Литва достала. Деревеньки впусте лежат, пожары еще травой не заросли, избы, какие не погорели, так безлюдны, народ в Литву угнали.
        Молчаливы гридни, нелегко видеть разор. А будет ли конец ему? И никто, ни дворецкий, ни гридни, ни даже сам князь не могли ответить на это.
        Неторопко ехали тверичи в Литву. Одна за другой сменялись мысли у Бориса и все больше о неустройстве земли русской.
        Вот набежала мысль о князе Юрии. Согнал он все-таки племянника со стола, но что дальше будет? Ужли смирится Василий? Он-то, может, и смирится, да не такова Софья Витовтовна…
        О ней-то вспомнили князь Борис с боярином Семеном на ночном привале. Гридни жгли костер, а они о великой княгине московской речь завели.
        -Властна Софья Витовтовна, - сказал дворецкий. - Она и мужа своего Василия Дмитриевича, великого князя московского, в руке держала. Никто не миловался.
        Борис припомнил, как видел Софью Витовтовну во гневе. Страшен был ее зрак.
        Тверской князь даже вздрогнул. А дворецкий уже на своего любимого и больного конька сел:
        -Нам, княже, одно и надобно, единение. Покуда Тверь и Москва порознь живут, не миновать нам того, что имеем, разора и усобиц.
        Борис не стал дальше слушать боярина, поднялся, направился в шатер, поставленный ему на ночевку гриднями.
        Заснул перед самым рассветом. Во сне Настену увидел, Марьюшку, сына Михаила. Он, тверской князь, во сне какой-то наказ им дает, а какой, пробудившись, уже не упомнит.

* * *
        В глухую полночь, когда даже псы лютые, забившись в конуры, голос не подают, спала Москва. Иногда, словно очнувшись, выкрикнет уличный сторож или со стен подадут голоса караульные. В кремлевских хоромах великого князя московского торопливо пробежал гридин со свечой. У опочивальни Юрия Дмитриевича приостановился, на носках вошел, тронул князя за плечо:
        -Княже, пробудись.
        Юрий очи открыл, сел.
        -Отчего тревога?
        -Там в трапезную княжичи Дмитрий и Василий явились, тя ждут.
        Князь удивился:
        -Почто в ночь?
        Гридин плечами пожал.
        -Поди, в хмелю? - спросил Юрий строго.
        Гридин промолчал.
        -Не виляй, гридин, рассказывай, как есть.
        -Шумят, княже.
        Юрий встал, накинул на плечи кафтан, пошел вслед за гриднем. В последнее время стал замечать непристойное за сыновьями, попойки. И боярина Морозова бранили. Винили его в том, что советы плохие великому князю дает. А ноне, вишь, осмелели, его, отца, ото сна оторвали.
        Разгневался Юрий, толкнул ногой дверь в трапезную, приостановился. Сыновей увидел за столом. Они ошалело вскочили, уставились на отца. Оба взъерошенные, бороды нечесаные. Вытаращили очи.
        -Как смели вы мой сон нарушить? - князь голос повысил.
        Первым очнулся Васька Косой. Спьяну понес недоброе:
        -А мы, великий князь, сами себе вольные. Аль мы не князья?
        Юрий по столу кулаком грохнул.
        -Князья до поры. Вот кликну стражу, велю заковать вас в кандалы, да допрос учинить - враз ум обретете.
        Тут Шемяка по-иному заговорил:
        -Отец, великий князь, ты Ваську прости, дурь его от хмелю. В обиде мы, отчего ты к Василию, какой обманом на столе великом московском сидел, тебя за меньшого брата считал, ты его ноне коломенским княжеством наделил?
        Только теперь князь Юрий обратил внимание на причудливые тени, что отражались на стене от стоявших перед ним сыновей. Сел за стол, глянул на них, сказал спокойно:
        -Меня вините, княжата, а голос Думы вы не слышали?
        -Так то не голос Думы, а совет боярина Морозова! - закричал Василий Косой.
        -Ты, Васька, говори, да не завирайся, - прицыкнул на него отец. - Василию Коломна именем моим и Думы наделена.
        -Великий князь, - снова заговорил Шемяка, - изгони Василия из Коломны, мы те совет добрый подаем.
        -Совет? - прищурился Юрий Дмитриевич. - А то забыли, что Василий - брат ваш двоюродный, а мне племянник родной, сын моего родного брата, великого князя московского Василия Дмитриевича. - И посмотрел на сыновей строго.
        Тут Василий Косой заорал:
        -Пошли дружину на Коломну!
        -Уймитесь, - постучал Юрий Дмитриевич ладонью по столешнице. - Быть Василию князем коломенским.
        -Коли так, - не унялся Косой, - мы его сами поучим. И советнику твоему Морозову место укажем!
        Юрий вскочил, оттолкнул ногой стул, крикнул с сердцем:
        -Подите прочь, княжата!

* * *
        Той ночью прогнал Юрий сыновей, в опочивальню вернулся. Но сна не было.
        Ворочался Юрий с бока на бок, вздыхал. И вспомнилось ему, как приезжал митрополит Фотий в Галич, как умер брат Василий Дмитриевич.
        Тогда владыка посетил Галич с одной мыслью, уломать князя Юрия, чтоб согласился принять духовную брата на великое княжение племянника Василия.
        Не дал Юрий добро на духовную брата, но владыку встречали со всем почетом. Все духовенство галичское, бояре и люди именитые. А он, князь с сыновьями, далеко за город выехали, к берегу озера.
        Но Фотий такого внимания будто не заметил, Шемяку и Косого лишь благословил и к руке допустил. По всему, разглядел владыка, что из себя Шемяка и Косой представляют. Вишь, чего они ноне замысливают, Василия из Коломны изгнать, и если жизни не лишить, то по миру пустить. Нет, уж лучше Василия на великое княжение воротить, чем Косой или Шемяка сядут на московский стол…
        А братья из дворцовой трапезной на Красное крыльцо выбрались. Поежились от дождя, долго молчали. Колючие крупинки секли в лицо, стекали по бороде.
        Шемяка воротник кафтана поднял, от ветра повернулся, спросил:
        -Что делать будем, Василий, отца не уломали. Упрям старик.
        Косой выбил нос, прохрипел:
        -Че делать, че делать, Морозова порешим.
        Сказал и самому страшно стало. Но тут же решительно заявил:
        -Уберем боярина, освободим отца, князя Юрия, от такого советника.
        -Да как его порешить, коли у его ворот караульные, - засомневался Шемяка.
        -Аль нам караульные помеха? Уберем.
        Спустились с крыльца и, минуя Чудов монастырь, выбрались на потонувшую во мгле Торговую площадь.
        Постояли, и не говоря ни слова, направились к подворью боярина Морозова.

* * *
        Поутру по Москве только и разговоров, лихие люди Морозова жизни порешили. Попервах караульного, а потом и боярина.
        -Какие там люди лихие, дело рук самих дворовых, - говорили другие.
        Князь Юрий Дмитриевич догадывался, ежели не сыновья его Шемяка и Косой, так подосланные ими убили боярина.
        Велел князь позвать Косого и Шемяку, допрос им учинить, послал за ними боярина Старкова, но ответ еще больше убедил Юрия Дмитриевича, убийство Морозова - дело рук сыновей его.
        Однако о догадке своей никому не сказал, в себе держал. Мыслимо ли, сыновья великого князя боярина убили, ровно тати.

* * *
        Как-то после яблочного Спаса, какой на начало августа-густоеда выпадает, довелось оружничему побывать в крестьянской избе. Лежал Гавря на широкой лавке под божницей. Видел, как свесившиеся с полатей две пары детских глаз уставились на него. Вот хозяйка вышла, потом вернулась, зажгла плошку, снова вышла. Оружничий догадался, у крестьянки корова должна отелиться, потому она часто ходит в сарай, а детишки ждут, когда их порадует мать.
        И она пришла, неся на руках новорожденного теленка. Опустила его в избе на пол.
        С полатей скатились мальчик и девочка, остановились у теленка. А тот стоял, робко покачиваясь на раскоряченных ножках, и тыкался в ребячьи ладошки. Хозяйка поднесла теленку корчагу молока, и тот принялся неумело пить.
        Гавре вспомнилось далекое детство, когда он жил в деревне и была жива мать. Она вот так же после отела вносила теленка в избу, и он, Гавря, гладил его еще влажную шейку.
        Оружничий радовался не меньше этих детей. Теперь у них будет молоко и голод обойдет их стороной. Голод, какой часто был спутником его в детстве.
        Покидал Гавря избу, дети еще спали на полатях, а телок тихо мычал, откликаясь на материнский зов из сарая.

* * *
        По свободе Гавря делал люльку. Давно подумал выточить ее легкой, чтоб качать в ней новорожденного. Уже сделал спинки и ножки, а потом поуменьшилось желание, нет прибавления в семействе оружничего. И вида не подавала Алена.
        Уйдет Гавря под навес, топор возьмет, да и задумается. Для кого стараться? Спросить бы у Алены, да как к ней подступиться, когда не лежит душа к ней.
        Но в тот день, когда вернулся оружничий в Тверь, Алена сама подошла к нему. Обняла, шепнула, зардевшись:
        -Непраздная я, Гавря, дите жду.
        Задохнулся Гавря от счастья. Подхватил жену, выкрикнул радостно:
        -Алена, Аленушка, ужли?
        И оттаяло сердце оружничего. Теперь иными глазами смотрел он на мир и подчас иное слышалось ему в голосах людей…
        Близилась зима, Гавря ждал ее, ждал возвращения князя и дворецкого. Пришли ветры с первыми морозами. Иногда выпадет небольшой снежок, а днем оттает. Осыпалась лиственница, заалела рябина. Покачивались зеленые ели и гнулись шапки высоких сосен.
        А на Покрова выпал большой снег, завалил Тверь, дома и дороги. Девки напевали:
        Покрова, Покрова,
        Укрой землю снежком,
        А меня женишком…
        Тверичи переставили телеги на санный полоз, прокладывали дороги. Из деревень повезли на тверской торг мороженые туши и битую птицу. Загудел зимний торг.
        Зима на вторую половину перевалила, когда Тверь ожидала возвращения из Вильно великого князя тверского Бориса Александровича…
        Глава 10
        Собираясь в Литву, тверской князь знал, что Юрий изгнал из Москвы Василия и сам сел на великое московское княжение. А вот о смерти боярина Морозова Борису поведал оружничий.
        Для тверского князя это было удивительным. Неужели у Морозова отыскались в Москве недруги? А дворецкому напомнил:
        -Как-то сказывал я тебе, боярин Семен, предвижу долгую борьбу за московский стол. А теперь могу добавить, и кровавую. Еще чую, в усобицу эту втянутся Шемяка и Косой.
        Нахмурился, бороду пригладил.
        -Неисповедимы пути твои, Господи. Однако, боярин Семен, нельзя допускать, чтоб галичане заклевали князя Василия. Пора бы и уняться московским Рюриковичам.
        Покачал дворецкий головой, вздохнул:
        -Алчность безмерная, власть несусветная голову кружит галичским князьям. Им бы пыл свой сбить, чтоб разум восторжествовал.
        Тверской князь задумался.
        -А что, боярин Семен, не послать ли в Коломну гонца, да не отписать Василию, что Тверь, коли чего, завсегда готова принять его с семейством.
        -Воистино, княже, в заповеди Господней сказано: блаженны милостивые, ибо они помилованы будут…
        Вильно открылся мрачным королевским замком на утесе, рекой и долиной, костелом и улицами, домами каменными, обвитыми плющом вечнозеленым, площадью торговой, лавками.
        Люд на приезжих внимания не обратил, привыкли к разным посольствам, гостям к князю великому наезжавшим.
        Тверской князь остановился у железных ворот гостевого двухъярусного дома. Пока гридни разгружали телегу, Борис поднялся в отведенную ему небольшую комнату с маленьким зарешеченным оконцем и оттого полутемную, мрачную.
        Гридни внесли ковер, раскатали, следом втащили походный стол и два плетеных креслица.
        Князь сказал дворецкому:
        -Станем правды искать, боярин Семен.
        -Искать правды у сильного, надобно самим сильным быть. Мы же за защитой явились.
        -Ноне силы просить, завтра силой на силу ответим, - прервал дворецкого тверской князь.
        Дворецкий криво усмехнулся в бороду:
        -Дай Бог, нашему козлу серого забодать.
        Борис Александрович будто не расслышал дворецкого, бросил:
        -Вели, боярин Семен, поминки в чулан отнести, а гридням шатер во дворе ставить. Чую, не на один месяц приехали.
        -В Литву, ровно в Орду, ездим, - промолвил дворецкий, - только что дань не возим. Да ляхи и литва у нас эвон какие куски земельные отхватили, да еще и озоруют над нашим людом. Ты уж, княже, с Казимиром пожестче. Пусть чует, с нами надобно считаться, свою воинственность уймут, не озлят нас, мы ведь на зло злом ответим…
        В те дни великий князь литовский Казимир в Варшаве на сейме Речи Посполитой заседал. Узнав о приезде в Вильно тверского князя Бориса, усмехнулся:
        -Адам, - сказал он маршалку Глинскому, - князь тверской явился с жалобой на литовский набег, но что поделаешь, я не волен перечить вольностям литовцев.
        Маршалок Глинский, из рода князей русских, что под Литвой оказались, ответил:
        -Але князю Борису неведомо, что и за Смоленском земли наши. - И голову вскинул.
        А был тот маршалок предком еще не родившейся княгини Елены Глинской, чья судьба вознесет ее в жены будущему первому русскому великому князю Василию Третьему.

* * *
        И сызнова покинули Литву, не дождавшись Казимира. Борис, раздосадованный нежеланием встречи с ним литовского великого князя, сказал Холмскому:
        -До поры сильна Литва, но и наш час пробьет.
        А сейчас воротимся в Тверь. Да и за Москву тревожно мне, княжатам галичским не верю. Они за великое княжение и отца родного не пощадят. Не сотворили бы они какого зла Василию. А ведь брат он им двоюродный.
        Холмский с великим князем Борисом в согласии, нечего сидеть в Вильно, надобно в обратный путь, пока дорога устоялась и накатана. А когда развезет, попробуй добираться, жди выгрева. Слава Богу, князь и сам понял, что попусту время теряем.
        Возвращались, еще реки не вскрылись, но уже пахнуло первым теплом. Всю дорогу тверской князь был молчалив. Понимал, напрасно надеялся, что Казимир будет уступчив и они найдут общий язык. Но литовский князь, верно, как и Витовт, считал удельную Русь неспособной к сопротивлению.
        Видно поняв, чем Борис озабочен, Холмский сказал:
        -Ты, княже, ноне и порассуди, как Твери жить.

* * *
        Зиму Борис недолюбливал с далекого детства. Ему нравилась морозная снежная зима, но когда за окнами хором выла метель, ему чудилась волчья стая.
        В раннем детстве он с отцом, великим князем Александром, ехал из Новгорода. Их поезд долго преследовали волки.
        Когда колымага катила вдоль леса, Борис видел этих серых хищников. Издалека ему казалось, что это большие собаки трусят за поездом. Когда они оказались слишком близко, кони ржали тревожно и дружина криком и свистами отгоняла их.
        Князь Александр клал руку на плечо сына, говорил спокойно:
        -Волков не страшись, Борис. Случается, человек страшнее волка. А до нас волки не достанут, с нами гридни.
        Став великим князем, Борис, когда случались метели, по старым обычаям велел бить в колокол, и путники знали, пристанище близко.
        В непогоду тверской князь редко покидал Тверь, но коли такое случалось, он пережидал метель там, где она его заставала.
        В тот год он ворочался из Кашина и, ночуя в деревне в крестьянской избе, был разбужен воем ветра, его резкими порывами. Князь выглянул из избы. Пурга закрыла все небо, поле и лес.
        Борис велел сопровождавшим его дружинникам переждать метель в деревне. Днем у великого князя был разговор с хозяином избы, мужиком в летах, по прозвищу Дударь.
        Они сидели у печи на лавках. Князь смотрел, как ловко хозяин шорничает, ремонтирует сбрую.
        -Скажи, Дударь, отчего у тебя прозвище такое? - спросил Борис.
        Хозяин улыбнулся в бороду. Проткнув ремень шилом, ответил:
        -Я когда стадо пас, на свирели играл. А ты вот ответь, княже, долго ли Твери и Москве противостоять друг другу?
        Борис задумался, что сказать смерду?
        -Откуда такая мысль, Дударь? Аль Тверь Москве недруг?
        Мужик поглядел на князя с хитринкой.
        -Может, и не так, княже, по скудоумию речь моя.
        Борис крутнул головой, хмыкнул.
        -Да уж и не совсем по скудоумию. Что ответить те, мужик, не ведаю. Одно и знаю, во вред это противостояние земле русской. А когда конец всему этому, только Богу вестимо…
        Дрова в печи перегорели. Дударь поднялся, сутулясь выбрался во двор и вскоре вернулся с охапкой поленьев. Не торопясь, подложил в печь, и вскоре они полыхали ярким пламенем.
        Тверской князь глядел на огонь задумчиво. Наконец промолвил:
        -Так и жизнь человека, то разгорится, то гаснет. А настает час, и потухает огонь в душе человеческой. Совсем погаснет…
        -А метель вроде гаснет. Ветер меняется, - сказал Дударь. - Низовой подул. Думаю, уймется к утру непогода.

* * *
        Надумав слать грамоту в Коломну, тверской князь совет держал. Не на Думе, а с боярином Холмским один на один беседовали. Борис говорил:
        -Я, Михайло, и решил уже, ежли князь Юрий изгонит Василия из Коломны, принять его в Твери. В том и боярин Семен поддерживает. - Князь Борис смотрел на Холмского вопрошающе. - Решил так, а ноне сомнение берет. Галичане на меня взъярятся. И князь Юрий обиды на меня затаит.
        У Холмского будто ответ готов, враз ответил:
        -А ты, княже, о том, что галичане помыслят, не думай. И решение твое верное, шли гонца в Коломну. Чую, галичские княжата, Шемяка и Косой, еще перегрызутся меж собой. Тогда и Василия черед настанет. Не все московские бояре руку Юрия приняли, а Василия оттолкнули. Тебе княже с Василием заодно быть, в одной упряжи ходить, да не считаться, кто в коренниках, кто в пристяжных, едину лямку тянуть, едину Русь собирать. В том ты в Литве будучи убедился.
        Они вышли из собора, продолжая разговор, спустились с паперти, приостановились.
        -Однако, мороз еще давит, - потер руки Холмский.
        -Дави, не дави, а на весну потянуло. Я, воевода Михайло, совет твой выслушал, однако еще подумаю.
        -Не мое слово решающее, княже, твое.
        Борис кивнул:
        -А может, и у Думы совета испрошу.
        Глава 11
        Весны ждали, а она задерживалась. Морозы отступали медленно, казалось, им конца не будет.
        А когда вдруг настало тепло и растаял снег, зажурчали ручьи по тверским бревенчатым мостовым, обновились воды в Твериче и Волге, а леса, в обилии выросшие по всей русской земле, встряхнулись ото сна, ожили.
        Князь Борис, едва Волга очистилась, на первую весеннюю тоню выбрался, где его уже дожидался Любомир с рыбаками. Однако не успели первую сеть снять, как появился оружничий с известием необычным, заехал в Тверь из Москвы князь Юрий Дмитриевич.
        Борис тут же поспешил домой. Пока добирался, все думал, что заставило Юрия в Твери объявиться?
        Встретились в гриднице, обнялись. Борис о дороге справился, велел баню истопить. Долго сидели в трапезной, говорил больше Юрий. Тверской князь понял, с обидами приехал московский князь. Ждал, на кого Юрий Дмитриевич жаловаться будет. А он не заставил ждать.
        -Ты, князь Борис, поди удивился, когда узнал о моем приезде?
        Тверской князь хотел сказать, что Юрий совсем поседел, осунулся, но тот все о своих печалях говорил:
        -В Галич еду я, Борис, а к те завернул душу излить. Сел я на великое княжение в Москве, а ноне задумался. А надо ли было Василия изгонять? Теперь зрю, зло ждет Русь, коли князьями московскими сядут сыновья мои Шемяка, либо Косой, души их шерстью поросли, злобой они дышат, зло сердца их источают.
        Борис слушал, не перебивал. Не пустые слова князя. Но вот замолчал Юрий Дмитриевич, испил глоток пива, долго глядел на оконце, пока снова не заговорил.
        -Больно признаваться мне, но хочу душу свою облегчить. Как нынче перед Господом стоять буду. Отправляясь в Галич, боярина Старкова в Коломну послал, просил Василия на стол московский воротиться, а я останусь галичско-звенигородским князем…
        Выговорился Юрий, замолчал. Борис сказал:
        -А может, князь Юрий Дмитриевич, надобно было волю покойного Василия Дмитриевича признать? Сразу с духовной его согласиться?
        -Бес попутал, Борис, бес. Ноне гляжу на сыновей своих и думаю, ужли детям моим алчность разум затмила?..
        Они еще долго сидели в трапезной. Выговорился Юрий, тверской князь вопросами его не одолевал. Время к полуночи повернуло. Борис поднялся:
        -Дорога у тя, Юрий Дмитриевич, дальняя и подъем ранний, пора и на покой.
        В опочивальне тверской князь сказывал жене:
        -Слушал я, Настена, князя Юрия, и жалость в меня закралась. Видно, немалую обиду Косой и Шемяка причинили отцу.
        Нахмурила брови княгиня:
        -Жалостлив ты, князь. А я Юрию Дмитриевичу и сыновьям его веры не даю. Чую, еще замахнутся они на московское великое княжение.
        -Ты, Настенушка, навроде оракула дельфийского.
        -Не оракула, князь Борис, но волчья алчность княжат галичских мне ведома.
        Борис бороду погладил, сказал со смешком:
        -Я, княгинюшка, давно это раскусил, да все хочется и доброе о них помыслить.
        -В делах добрых ни Шемяка, ни Косой не замечены, напрасны чаяния твои, князь Борис.
        -Возможно, и ошибался я, да Бог простит. Однако за Василия радуюсь, не злой он и обид князю Юрию Дмитриевичу чинить не станет.

* * *
        Борис проснулся первым. Осторожно, чтобы не разбудить Анастасию, выбрался из-под широкого одеяла. Босые ноги утонули в медвежьей полости, разбросанной по полу. Тихо оделся, вышел из опочивальни.
        Под мягкими сапогами слегка скрипнули половицы. Встреченная сенная девка поясно поклонилась князю. Борис прошел в просторные сени, куда после трапезы съезжались бояре в ожидании княжьего выхода.
        У тверского князя зрела мысль созвать Думу, чтобы высказались о московских делах. Ночью Борису не спалось, и он все обдумывал, как Тверь отзовется на возвращение на великое княжение московское Василия.
        Думал тверской князь и о сказанном княгиней Анастасией, что галичские княжата попытаются силой отнять великое московское княжение и пойдут на Москву с дружинами.
        Если такое случится, чью сторону занимать Твери?
        И так и этак вертел Борис, получалось одно, никто из них не станет умалять власть великого княжения московского.
        Подозвав появившегося в сенях отрока, велел сбегать на подворье епископа Вассиана, чтобы тот после утренней службы шел к князю оттрапезовать сообща.
        Убежал отрок, а Борис остановился на высоком крыльце. Утро начиналось тихое, чистое. Двор княжеский уже ожил. В поварне стряпухи уже разожгли огни под казанами. Через распахнувшиеся ворота в Кремник въехала телега, груженная битыми тушами. Их привезли с княжьей бойни, что за Тверью. Явился дворецкий, поклонился. Борис подумал о неугомонности боярина Семена и еще, что надобно ему тоже быть за утренним трапезным столом, чтобы сообща посоветоваться, обговорить посещение Твери князем Юрием Дмитриевичем, а уж потом и Думу созвать, чтобы слово бояр выслушать и как они приговорят, так по тому и быть.
        В трапезной под строгим присмотром дворецкого девки столы накрыли, закусками разными уставили: мясо жареное и пареное, птица запеченная, рыба в любом виде, икра севрюжья и щучья, кисели и пиво, да квас. А вскорости пироги начали подносить.
        Дворецкий руки довольно потирал, говорил князю Борису:
        -Эко, пирожницы наши додельницы, какие румяны испекли. Ты, княже, только полюбуйся.
        Вскоре пришел боярин Холмский, остановился рядом с князем.
        -За таким столом, княже, не совет держать, не государственные вопросы вершить, а свадьбы пировать.
        Появился епископ Вассиан, седой, подтянутый, в темной рясе и в клобуке, из-под которого выбилась прядь волос, перекрестился, прочитал молитву, после чего уселись за стол. Но к еде не приступили, смотрели на Бориса. А тот поглядел на сидящих, промолвил:
        -Позвал я вас, други мои, чтоб услышать совет добрый. Не один год терзают распри княжество Московское. Посчитай, с кончины великого князя Василия Дмитриевича. Звенигородо-галичский князь Юрий Дмитриевич изгнал Василия с великого княжения, ан ненадолго. Ноне в том признался и вернул стол племяннику. И думаю я, не пойдут ли на Москву галичские княжата? Как тверскому княжеству поступать, с кем быть, с Москвой ли, с Галичем и Звенигородом?
        Замолчал, ждал ответа. Первым голос подал дворецкий:
        -Твери с Москвой быть. Тверскому княжеству и Московскому суждено с давних пор собирателями земли русской быть.
        Холмский боярина Семена поддержал.
        -Хоть дружины княжат галичских с можайцами объединятся и на Москву пойдут, нам князю Василию помогать.
        -В словах ваших истину слышу. Прошлой зимой я ее в словах смерда уловил. А что скажешь ты, владыка?..
        Вассиан глянул на князя Бориса, потом на бояр.
        -Справедливы слова ваши, бояре. Много лет назад первосвятитель Фотий немало сил отдал, чтоб Василий согласно духовной отца своего на великом столе сидел. Однако звенигородский князь Юрий происки не прекращал. Жизнь его теперь убедила. И нам бы, великий князь тверской, с Москвой сообща смуту унять. Вся земля русская от тебя, князь Борис, и от Василия этого ждет. Утихомирьтесь, преломите гордыню свою, князья, о братней любви забыли. Вспомните, какого вы рода.
        Опустил голову Борис, зажал в кулаке бороду. Не раз эту мысль подавали и Холмский, и дворецкий. Да разве только они. Ан, раздумья о княжестве Тверском все пересиливали. Больно и ноне слышать эти слова.
        Поднял глаза, тяжко посмотрел на бояр, перевел очи на епископа. Сказал глухо:
        -Иного ответа не ждал я ни от тя, Семен, ни от тя, Михайло. Сколь раз говаривали вы, да я был глух к ним. А ноне и ты, владыка, укорил меня. Справедливо попенял. Истина в словах ваших, други мои. Теперь послушаем, что Дума боярская сказывать станет.
        На следующий день созвал великий князь тверской Думу. Съехались бояре, расселись в гриднице, как кому по родовитости определено. Епископ Вассиан не задержался, чуть раньше князя свое кресло занял.
        Окинул Борис гридницу взглядом, прошелся очами по шапкам боярским высоким, по лицам их бородатым, на кафтаны их длиннополые поглядел. Положили бояре руки на посохи, головы к князю поворотили. А он откашлялся, сказал:
        -Бояре думные, слово разумное хочу услышать я от вас. Тверь и Москва ноне два великих города на Руси, но кому из них выше быть, не о том речь поведем, а как раздоры московские принимать…
        До глубокой ночи вели тверские бояре речи. Многие с великим князем в согласии. Поддержали воеводу Михайлу, о кознях галичских княжат говорили, а к концу Думы к одному сошлись, быть Твери с Москвой заедино.
        Покинули просторную гридницу бояре, а князь все сидел и сидел. Отроки поставили свечи в кованые светильники, зажгли, и гридница наполнилась светом и запахом воска.
        Потупив очи, Борис думал: вот и бояре к одному склонились, у Твери и Москвы общее предначертание. А у княгини Анастасии иное соображение. Она его вчерашним вечером выказала. И суть ее убеждения в том, что не быть Твери ниже Москвы.
        И тверской князь согласен с княгиней. Но и боярам думным как возразить? Они по-своему правы. Сколько можно противостоять княжествам, Русь губить. А она, беда единая, вокруг земель наших пляшет. То в образе Орды, то в личинах Литвы и Польши.
        Орда на Русь надвигается ханом Ахматом, набегами казанцев, а ляхи города русские захватили и утверждают, мы - славяне западные, а Русь - восточные. И Литва в Смоленске и Витебске сидит, да не только земли наши западные держит, но еще к вере православной подбирается, католичество насадить вознамерились, унию. Эвон, как Витовт в княжествах русских, какие Литва захватила, православных к католичеству гнул.
        Подозвал отрока, менявшего свечи:
        -Оружничего покличь.
        Вскоре Гавря уже стоял перед князем.
        -Собирайся, Гавря, в Москву к князю великому московскому посылаю тя с письмом, грамотой. Только ему в руки передашь…
        Пришел оружничий домой, Алена навстречу. Ходила она аккуратно, будто и не на восьмом месяце. У Гаври к ней ноне иные чувства, чем прежде. Об Алене все думы. Боярин Семен в шутку говаривал:
        -Родит, Гавря, она те дитя, веревки вить из тебя будет.
        Оружничий отговаривался:
        -Было бы все, боярин, по-доброму.
        Увидел он Алену на пороге, сказал:
        -В Москву князь Борис посылает, Алена. Как-то обойдешься ты без меня?
        Утром, едва край солнца показался, дворовый коня из стойла вывел, оседлал. Оружничий вышел, коня принял. Сытый, застоявшийся, он не стоял на месте, перебирал ногами. Мужик стремя придержал. Гавря в седло сел, огляделся. И уже за ворота выезжая, подумал, в неделю бы управиться.
        Первые версты на рысях ехал, мысли об Алене не покидали, даже удивительно ему, как это враз случилось, что вытеснила она Нюшку из его головы.
        Дорога пустынная, колея не избитая, из деревень на торг тверской обозы редкие. Бежит конь, не засекается.
        И снова об Алене подумал, вернется он из Москвы, на богомолье с Аленой отправятся, в монастырь дальний. Чтоб родила она удачно мальчишку.
        Мысленно Гавря уже и имя ему дал, Борисом нарек. В честь князя тверского, пусть носит это имя…
        На вторые сутки выехал оружничий на пригорок, сосны вдоль дороги, вдалеке озеро открылось. И чем-то знакомым Гавре все здесь показалось. Остановил коня, осмотрелся. Узнал, где-то здесь поблизости деревня их стояла…
        На память всплыло далекое детство. Вон в те края рыбачить ходил. А там, где поле кустарниками и деревцами поросло, они с дедом, соседом, рожь сеяли…
        Сколь тому годков минуло? Посчитал Гавря, не менее двадцати…
        И так у него защемило на сердце, хоть волком вой. Тронул коня, поскакал, не оглядываясь.
        Глава 12
        Из Торжка в Тверь ехал князь Борис. Чуть отстав, один за другим, тянулись десятка два гридней. Тверской князь, в кои разы проезжал этими краями, не переставал любоваться их красотой, зеленью лесов, светлыми водами рек и озер. А сойдя с коня и чуть податься в сторону, окажешься в чащобе кустарников.
        Места здесь грибные и ягодные, леса звонкие. Только небо рассветет, как все наполнится птичьим гомоном. С детских лет Борис разбирался в птичьих голосах, знал, где какая свою трель заводит.
        Дорогой встречались деревни однодворки, двудворки и совсем редко в три двора.
        Июль на исходе и хлеба золотом отливают, вот-вот смерды за серпы возьмутся.
        -Экая благость, - подумал Борис, - дар, данный человеку Богом.
        В такую пору на душе у князя становится легко и радостно. Даже сейчас, минуя хлебные поляны, он зримо представляет склонившихся баб, слышит певучее вжиканье серпов и запах сжатого колоса.
        В который раз память переносит его в пору детства, когда с матерью жили в вотчине, неподалеку от Твери.
        Борис тронул повод, и конь перешел на рысь. Следом застучали копыта сопровождения.
        Неожиданно вспомнился князю разговор в Торжке с посадником Аввакумом. Тот, похваляясь достатком и своей независимостью, говорил:
        -Не с Тверью Торжку быть, а с Нове Городом.
        Борис из-за стола поднялся, нахмурился. Брови сошлись у переносицы. Гневно вымолвил:
        -Торжок привозом зимним живет, а Нова Город в любу пору года гудит. Но и Тверь на торг не жалуется. Так отчего не с Тверью, а с Нова Городом? А еще, отчего, когда гроза от Литвы найдет, вы, люди Торжка, Твери поклоняетесь, защиты просите?
        Мысли, как птицы, порхают. Вспомнилось возвращение оружничего из Москвы. Говорил Гавря ему, как любезно принимал его великий московский князь Василий. Благодарил сердечно за готовность помочь Москве и не держать сторону княжат галичских…
        Борис вздохнул, промолвил:
        -А княжата галичские подобны шакалам. Что Косой, что Шемяка. Не доведи Бог им княжество московское наследовать.
        По пути в Тверь передыхал князь на заимке у крестьянина Иеремии. Близ дороги изба бревенчатая, в загоне корова и коза, а у бревенчатой избы колода с пчелами.
        Тут же поле золотится, рожь поспевала. Хозяйка потчевала князя холодными щами, а Иеремия рассказал, как два лета назад Литва этот край разорила. Однако до его заимки не дошли.
        Передохнул Борис Александрович, а заимку покидая, посоветовал:
        -Ты, Иеремия, на новое место перебрался бы. А те денег дам на переезд. Куда-нибудь в глубь леса уезжай.
        Улыбнулся Иеремия.
        -Нет, княже, здесь останусь. Что Бог даст людям, то и мне.

* * *
        Было уже за полночь, когда Борис прошел на половину княгини. Анастасия однако еще не ложилась, сидела в кресле, расчесывала костяным гребнем распушенные волосы. Она сидела одна перед зеркалом. Накинутый на плечи халат черного бархата был шит золотой нитью.
        На шорох открываемой двери резко обернулась. Борис подошел, двумя ладонями поднял ее лицо, поцеловал.
        -Княгинюшка, сердце мое, ну здравствуй, свет очей моих.
        Анастасия сжала его руки.
        -Что долго не ворочался, князь мой? Исстрадалась я в этот месяц.
        -Все в делах, заботах, Настенушка. Вить, думал, враз ворочусь, ан одно на другое набегало. Марьюшка-то как наша, Михайло, сын?
        Анастасия улыбнулась краем губ, расческу отложила.
        -Что с ними случится! Марья все тя упоминала. Она, стоит те в отъезде быть, о тебе только и разговоры ведет.
        Борис присел рядом с княгиней, обнял ее за плечи.
        -Я вот сейчас о чем подумал, княгинюшка, растет Марья наша, скоро в невесты выходится, пора ей и суженого приглядеть.
        Княгиня руками замахала.
        -О чем речь твоя, княже, мала она.
        -Почто мала, - рассмеялся Борис, - десятый годок ей пошел. Эвон, в цветочек лазоревый обращается. Ты ведь лет на пяток старше ее была, как тебя ко мне привезли.
        -Так то я!
        Князь усмехнулся хитро:
        -А знаешь, Настенушка, о чем мысли мои?
        Насторожилась княгиня.
        -Сказывай.
        -Подрастает наша Марьюшка, а в Москве княжич Иван растет. Не помолвить ли их? И тогда Тверь и Москва узами родственными повяжутся.
        Княгиня руками замахала:
        -Опомнись, князь, как мог ты о родстве таком помыслить. Тверь и Москва!
        -Время такое наступает, Настена. Может, брачными узами мы с Москвой сблизимся.
        Анастасия нахмурилась:
        -Ох, князь Борис, да полюбятся ли они меж собой?
        -Стерпятся - слюбятся, даст Бог.
        -А и князь московский как на то поглядит?
        Борис глаза прищурил:
        -А я, Анастасия, не о завтрашнем дне речь веду, то время еще не настало. Седни я далеко заглядываю. И когда грамоту в Москву с Гаврей оружничим слал, о том подумывал…
        И уже ко сну отойдя, лежа на широкой кровати, приподнялся на локте, поглянул на княгиню:
        Ты, Настенушка, страстотерпица моя, сколько же в тебе любви к тверской земле. Кабы у каждого тверского боярина хоть бы вполовину того, что тебе Господом дадено.

* * *
        В далекий Царьград к патриарху Константинопольскому отправился из Москвы епископ рязанский Иона на посвящение в митрополиты московские.
        Несколько лет минуло после смерти митрополита Фотия, избрал православный собор епископа Иону на место первосвятителя, да неустроенность в княжестве Московском мешала Ионе выехать в Царьград.
        Наконец, будто унялись страсти, снова сел на великом московском княжении Василий, русская православная миссия выбралась из Москвы.
        Ехать предстояло через Речь Посполитую, землями казачьими, степями дикими, краем таврическим и, уж добравшись до моря Черного, сесть на корабль, какой поплывет в Византию, в Царьград, в резиденцию патриарха Константинопольского.
        С православной миссией отправился в Царьград и тверской епископ Вассиан.
        Дорогой побывали в Киеве, матери городов русских, в Печерском монастыре поклонились святым мощам, в соборе Софийском службу правил Иона, а в Каневе - Вассиан.
        И повсюду в землях Речи Посполитой, какими раньше в прежние лета Русь Киевская владела, жаловался люд на притеснения католиков. Иона сказал Вассиану с горечью:
        -Чую беду, ляхи люд православный в униатов хотят обратить. Как тому противостоять будем? И выстоим ли напасти униатской?
        Вассиан ответил резко:
        -Хоть и нелегко будет, владыка, но веру православную не порушим. К унии склонится тот, кто в вере некрепок.
        Не помнила Анастасия того дня и часа, когда она Тверь полюбила и к княжеству тверскому сердцем прикипела. А ведь было время, когда и Ростов, и Суздаль, родные места, были милыми и дорогими.
        Она не забыла, как, бывая на лесной опушке в летние дни, падала на прохладную траву и подолгу любовалась проплывавшими облаками.
        Но то время ушло, а когда, спроси, и не ответит. Одно и знает, с любовью к Борису пришла и любовь к тверской земле, ее шумному торгу, к мастеровому люду, к смердам…
        И вот неожиданный разговор о Марье, желание Бориса отдать Марьюшку в жены княжичу Ивану Московскому всколыхнуло княгиню. Анастасия в Москве хоть и была, но Москву толком не разглядела. Она знает, как внуки Невского Юрий и Калита отняли великий стол владимирский у князей тверских и потому питает к московским князьям нелюбовь.
        И теперь Борис решает судьбу Марьюшки. Он замысливает соединить судьбу дочери, ее жизнь с жизнью московского княжича Ивана. Словно острым кончиком ножа коснулось это ее сердца. Она резко не противилась сказанному Борисом только потому, как он заявил, что все это пока слова, а там как жизнь подскажет…
        С рассветом поднялся Борис, покинул опочивальню. А Анастасия осталась со своими мыслями.
        Сама она о будущем Марьи еще не задумывалась, но вот сейчас разговор с Борисом ее взволновал. Она подумала, кто бы мог встать вровень с Марьюшкой из удельных князей? Нет, таких, по ее мысли, не находилось. Вот разве сын князя Холмского…
        Как могло прийти в голову Борису искать Марьюшке жениха в Московском княжестве? Ведь князья московские дерутся за московский стол люто, и власть Василия непрочна. Ужли сможет Борис кинуть Марьюшку в этот осиный клубок? Жена у князя Василия, Марья, внучка князя Владимира Храброго, добра, а вот мать, вдовствующая великая княгиня Софья Витовтовна, о ней Анастасия многое слышала.
        Поднялась, босая подсела к зеркалу и, пока горничная девица ее причесывала и одевала, ночной разговор с князем Борисом вспоминала…
        А тверской князь у волжского причала задержался с боярином Чередой. Ладьи осматривали. Со спущенными парусами они слегка покачивались на мелкой волне. Вот редкая рябь пробежала и исчезла.
        У причала застыл корабль заезжих гостей с Востока.
        Редкий торговый человек Тверь ноне навещает, - промолвил Черед.
        А откуда им взяться? - ответил Борис. - Кто из них отважится на нижегородский торг прорваться, а оттуда в Тверь? Улу-Магомет торговый путь перекрыл. Мы с ним никак не совладаем. И флот свой насылали, да все попусту. Пока Тверь с Москвой не соединится, да орду из Казани не выбьем, не быть торговому пути на Волге.
        Черед согласно кивнул:
        -Не в феодальной усобице сила Руси, а в единстве. Только когда мы все это уясним.
        -Время подходит.
        У причала Борис задержался.
        -Тут бревна вели заменить, боярин Дмитрий. Вишь, как их покосило. Да ко всему пологий спуск кладут, телегам мене излома будет, да и колесам бережливей.
        После пополудни сошлись бояре на Думу. Один вопрос всех беспокоил. С ним Борис и в западные края Тверского княжества ездил, и в Торжок заезжал. Как рубежи западные крепить от литвы, от ляхов. Озоруют они, и вреда от них не меньше чем от ордынцев.
        Шумели бояре:
        -Литва разбоем промышляет!
        -Рубежи крепить!
        -Казна от пожара пуста, - засомневались бояре, - как их укрепишь?
        Боярин Кныш, примостившийся в дальнем углу гридницы, посохом о пол застучал:
        -Веры ни ляхам, ни литве да давать. Ино они на словах одни, а на деле ножи на нас точат.
        -И то так, - согласились с Кнышом бояре.
        Молчавший до того князь Холмский сказал со вздохом:
        -Что казна пуста, истина, однако заставы усилить жизнь велит.
        Затихли бояре, как тут воеводе Холмскому перечить, коли он на тех рубежах не раз бывал с дружиной.
        Борис слушал, никого не перебивая, настороженно. Только и видно, как впились пальцы в подлокотник. Ему ведомо с первых дней княжения, что все успехи Литвы и до Витовта, и в его великое княжение основаны на наличии могучей и быстрой конницы. На этом строились и строятся победы Литвы и Речи Посполитой. Потому тверской князь и посадил свой Большой полк воеводы Холмского на коней, а от бояр требовал, чтобы выходили на рать на «борзых конях» сдетьми боярскими. А от пешцев, ополчения, требовал, чтобы они имели длинные крючья, стаскивать противника с седел.
        Тверской князь повел очами по гриднице, сказал хрипло:
        -Правда ваша, бояре. И что воровством живет Литва и ляхи разбои чинят. Веры мы им не давали, но договоры подписывали. Ан все попусту. И что казна наша дырявая после пожара да походов на Казань… Но вот со сказанным князем Михайлом согласен. Будем крепить рубеж наш западный. Караулами усилим…
        Глава 13
        Южная ночь была темной и безлунной. Небо закрыли тучи. Вассиан стоял на палубе, прижавшись к борту. Греческая галера шла на парусах, и невольники, прикованные к веслам, отдыхали, и только слышались окрики надсмотрщиков да голос рулевого.
        Галера резала волну, и она плескалась в борта. Ее брызги попадали в бородатое лицо епископа. Вассиан думал, что еще два дня пути, и он увидит бухту Золотой Рог, могучие стены вечного города царей, Царьград, где живет император византийский Палеолог и находится резиденция православного царьградского патриарха Иосифа. Настанет час посвящения Ионы. А потом они воротятся на Русь. Но когда придет этот час, Вассиан не мог сказать. Но, вероятно, нескоро. Может, даже год минет, а то и больше…
        Вдруг епископу показалось, что ветер стихает. Он прислушался. Ветер уже не свистел в мачтах и вскоре совсем затих, и море замерло. Его черная синева застыла, а паруса обвисли.
        Из трюма повыскакивали матросы, принялись сворачивать паруса. Раздался зычный голос капитана, закричали, засвистели бичи надсмотрщиков, и весла невольников загребли воду. Галера вздрогнула, рванулась. Но наступивший штиль вдруг нарушил вой откуда-то набежавшего ветра. И волна чудовищной высоты подняла галеру на свой гребень, чтобы тут же обрушить.
        Вассиан едва успел скатиться в тесный кубрик, где первосвятитель Иона стоял у иконы и беззвучно молился. Горела единственная свеча. Но ветер, ворвавшийся вслед за епископом, погасил ее. Вассиан опустился на колени, зашептал молитву.
        А шторм уже крутил галеру и бросал, как щепку. Затрещала рухнувшая мачта. Епископ и первосвятитель просили у Господа смирить непогоду, не дать им погибнуть в морской пучине.
        Но ветер и море были неумолимы. Они свирепо играли с галерой, швыряли в кубрике Иону и Вассиана…
        И так до утра. Море затихло только с восходом солнца.
        Заглянул в кубрик капитан, пробасил хрипло:
        -Бог сжалился над вами, святые отцы, а вместе с вами нам даровал жизнь.

* * *
        У тверского князя гость нежданный, Иван Можайский. С утра князья оттрапезовали, Можайский в дальнейший путь собрался. Борис его за город сопроводил.
        За Тверью стремя в стремя поехали. Разговор, начатый за трапезой, в пути продолжили. Борис князя Можайского урезонивал:
        -Почто неймется вам, князья, что галичанам, что те, Иван. Чем вам Василий Московский неугоден? Ну ладно, галичане стол делят, а ты-то к чему к ним пристал, Иван?
        -Я те, князь Борис, уже сказывал, нам, можайцам, со времен внуков Невского князья обиды чинят.
        -Пора о том и забыть, князь Иван.
        Можайский резко крутнул головой.
        -И не говори. Ты и сам, князь тверской, к московским нелюбовь питаешь.
        Промолчал Борис, возразить нечем… Дорога вдоль леса потянулась. Можайский снова заговорил:
        -Не забыл я, князь Борис, как ты сторону князя Юрия держал.
        Борис ответил:
        -То так, Иван. Да ноне начал задумываться, где правда. Нам бы сообща о Руси позаботиться, а мы порознь тянем.
        Можайский ухмыльнулся:
        -Радетели!
        -Может, ты, Иван и прав, только пора нам гордыню унять. - Придержал коня. - Проводил я тя, Иван, душу мою ты разбередил. Не стану тебя попрекать, в правде сам разберись, а с галичанами о чем ином поразмыслите.
        На княжьем дворе, едва стремянный коня принял, дворецкого повстречал. Тот спросил:
        -Проводил, княже, Борис, можайца? Уехал и ладно. Злоба от него пышет.

* * *
        У самого берега Галичского озера, на водной глади, ближе к зарослям камыша балберки подпрыгивают, видно, рыба, попавшая в сеть, поплавки дергает.
        А по берегу янтарные сосны на солнце отливают, шапками темно-зелеными покачивают, хвойные ели смолистые рощей тянутся.
        Съехались князья будто на ужу, Шемяка да Косой и еще Иван Можайский. Спешились, отроки коней увели, а другие костер приготовили, сняли с подъехавшей телеги казан малый, подвесили на треногу.
        Тем часом рыбаки уже сеть потрусили, рыбу почистили, и уха варилась, княжичи пиво хмельное пили, судили судьбу свою удельную. Шемяка и Косой отца своего, князя Юрия, попрекали, что вернул московский стол Василию. Как они правды искали и с отцом повздорили.
        По всему получалось, не надо было великому князю Юрию Дмитриевичу от московского стола отказываться.
        Давно уже кипела уха в казане и пахло вареной рыбой вокруг, князья опорожнили первый бочоночек с пивом, за второй принялись.
        И сказал Васька Косой:
        -Ежели отец, князь Юрий, от стола московского отказался, так мы его воротим. Силой заставим Василия покинуть Москву. Ты, Иван, скажи, с нами будешь аль с Василием?
        Смотрит насмешливо на Можайского. Тут Шемяка в разговор встрял:
        -Почто вопрошаешь? Кабы с Василием, он бы с ним на Москве беседы вел. А то ведь с тобой, в Галиче.
        Чуть погодя вдруг спросил:
        -А скажи, Иван, рязанский князь Иван Федорович чью руку держать станет?
        Можайский пожал плечами:
        -Давно я с ним не встречался. А вот тверского князя не пойму. Шатается он, как дуб под ветром.
        Косой хохотнул:
        -Вот когда к Москве подступим, враз определится.
        К вечеру разъехались князья, а перед тем облобызались, в дружбе клялись, Бога в свидетели тому призывали.

* * *
        В гриднице Борис, задержав Холмского, имел с ним разговор. Речь шла о предложении воеводы усилить западные рубежи тверского княжества.
        -Ты, Михайло, совет подал, а как те рубежи крепить, думал? Держать там караулы достойные, какие ляхов и литву отбивать будут, у нас силы нет. И ратников не наберем, казна не позволит.
        -Твоя правда, княже, но и оставлять люд на поругание позволим ли?
        И задумались. Но вот Борис решительно заявил:
        -Два-три городка ратниками усилим, крепостицы поставим, чтобы держались до подхода дружины, а деревни, что в порубежьи, в леса, куда ляхи и литва разбойные не достанут, переселим. Денег на новое обустройство дадим. А ты, воевода Михайло, будь наготове с ратниками на подмогу поспешать, твой полк самый боеспособный.
        Холмский бороду почесал, пригладил пятерней.
        -Все-то так, князь Борис, однако с запада обезопасимся, на востоке орда объявится. Набег Улу-Магомета доныне памятен.
        -Такого разгула казанцев как забыть. Особенно Москве. Всем миром город строили. Тут, воевода Михайло, нам ухо востро держать надобно. А еще мыслится мне, настанет такая пора, когда Тверь силой большой в защиту земли русской встанет.
        Князь не уловил момент, когда Холмский спрятал в бороде усмешку:
        -То, князь Борис Александрович, случится, когда Тверь с Москвой вместе встанут на недругов.
        Ничего не сказав, тверской князь поднялся. Встал и Холмский. Уже покидая гридницу, Борис промолвил:
        -Может, оно и так, не стану спорить, воевода. А на рубеж западный пошлю бояр, дабы на местах сыскивали, куда деревни переселять. Да с цифирью в Тверь ворочались, с расчетами точными, сколько денег из казны отпустить. Чем раньше мы это проделаем, обезопасим люд, тем лучше.

* * *
        Со вчерашнего дня великая княгиня собиралась отъехать с детьми на богомолье в дальний Сергиево-Посадский монастырь, и Борис отправился на женскую половину посмотреть, как идут сборы.
        Князь переходил из палаты в палату медленно. Глаза блуждали по бревенчатым стенам. Борис любил эти старые палаты. Им много лет. Князь помнит, как срубили их в его юные лета. Пора бы и новые поставить, да руки не доходят, затраты большие, а с деньгами все недочет. Эвон, пол-Твери после пожара обустроили, теперь вот рубеж крепить.
        Однако Борис и не слишком на новые хоромы замахивался, старые еще крепкие, бревна мохом сухим переложены, стены даже лесом попахивают. А особенно в переходе, что вел с мужской на женскую половину. Здесь бревна свежим тесом обшили и запахи сосны повисли стойко. Особенно в пору, когда в палатах разжигали муравленые печи и тепло растекалось по всем хоромам.
        В переходе встретилась Варвара, постельничья княгини Анастасии, спросил:
        -А что, Варвара, готова ли княгиня в дорогу?
        -Детей собирает, княже.
        -Ты-то почто не в сборе?
        -Великая княгиня боярыню Марфу берет.
        Не спросив больше ничего, Борис направился в горницу жены. Открыл кованую дверцу, когда княгиня отдавала боярыне последние наказы.
        Завидев князя, поклонилась поясно:
        -После трапезы и в дорогу.
        -Путь добрый, Настенушка. Помолись и за меня, а я уж вдругорядь с тобой поеду. Ноне дела важные, послал бояр на рубежи, дабы они своими очами поглядели, как люду от литвы защиты искать.
        Анастасия подошла, тронула за руку:
        -Княже, сокол мой, в коий раз прошу тя, остерегайся недругов. А особливо не доверяйся князю можайскому. Чую, коварен он. На словах в душу лезет, а на деле нож точит.
        Рассмеялся Борис, обнял жену:
        -Заступница ты моя, красавица. Ладно уж, поезжай спокойно, себя и детей побереги.

* * *
        Вторые сутки добирался оружничий Гавря с литовского рубежа. Ехал верхоконно с десятником из полка великокняжеского. Неделю объезжал западную границу, воочию хотел убедиться, как перебираются крестьяне на новые места, подальше от набегов литвы.
        Неохотно снимаются крестьяне с насиженных мест, покидают деревни, чтобы где-то в дали вырубить кустарники, выжечь и распахать землю под новый урожай.
        Крестьяне с горечью говорили Гавре:
        -Не дело князь затеял. Авось спасет нас Бог от лютого недруга. Не желаем покидать избы, в каких деды и отцы наши жили.
        Согласен с ними Гавря. Тронуться в неизвестное, когда здесь все свое, земля их потом пропитана. А как там будет, кто ведает? Да и спасение ли в переселении? Ну уйдут сегодня крестьяне с порубежья, а завтра и в новых поселениях сыщут их недруги.
        В одном и спасение, думает Гавря: надобно силу против врагов оружную иметь, чтобы разбои на русской земле не чинили.
        А родные места, они завсегда тянут, как тут не понять крестьянина. Вон как птица, в холода улетает в края теплые, а по весне ворочается. Не так ли он, Гавря, когда посылал его князь в Москву, сердцем почуял место, где он родился, где была его деревня…
        Подъезжал Гавря к Твери, дрогнуло сердце. Сейчас дорога поведет его к той полосе леса, где и откроется ему город на высоком берегу реки, окруженный бревенчатыми стенами и башнями. Сколько раз подъезжал он к нему и все не нарадуется. Сейчас ему откроется посад с его строениями многочисленными. По деревянным мосткам выберется Гавря в улицу, где избы земледельцев, крытые соломой, а там, дальше, домики торгового люда, под тесовыми крышами, чаще двухъярусные…
        У реки посад кузнечный. За лесным окоемом остановил коня оружничий, и вот она, Тверь.
        Тут снова ворохнулась тревожная мысль, что станет он сказывать князю Борису. Да поймет ли он душу того крестьянина, кому надлежит переселяться?
        Глава 14
        Великий князь тверской в этот день долго пребывал на подворье, обошел хозяйственные постройки. Начал с просторных конюшен, где в денниках стояли не только кони князя, но и гридней Большого полка. Потом не торопясь перешел на скотный двор, коровники, овчарню, всюду порядок.
        За скотным двором голубятня на столбах, большая, из теса, тут же приставлена к ней лестница и шесты с тряпицами, птиц гонять. Сколько их здесь, Борис не ведает. Они обсели голубятню, пристройки, вьются в небе, падают, кувыркаясь, и снова взмывают.
        С детства князь к голубям равнодушен, а вот сын Михайло с младенческих лет голубятник.
        Выскочил Михайло, схватил шест поменьше, засвистел, заулюлюкал. И тут же с насестов стая взлетела. А Мишка шестом машет, ввысь головенку задрал. Отрок еще, мал, на восьмой годок потянуло.
        Не стал окликать князь сына, отошел. Вспомнил доклад оружничего о поездке на рубеж. Обстоятельно рассказывал Гавря. Даже поведал, о чем другие бояре умолчали. Сказывал, с каким нежеланием крестьяне восприняли княжье указание перебраться в места безопасные.
        Борис заметил оружничему:
        -Ты, Гавря, жалеешь их, а мыслишь, я ради чего велю срываться с насиженных мест? Не хочу, чтобы их угоняли литвины или ляхи в свои земли…
        Ударил старинный колокол гулко, и его звук поплыл по небу. Колокол напомнил князю о Вассиане. Скоро полгода как отъехал епископ с первосвятителем Ионой в Царьград. Верно, по весне должен воротиться.
        Добрым словом вспомнил Борис Вассиана. Недостает ему, князю, мудрости епископа и на Думе, и в советах повседневных. Вот ведь не стар владыка тверской годами, а разумом от Бога наделен.
        Усмехнулся Борис в бороду, сказал сам себе: аведь Вассиан хоть не говорил во всеуслышание, а мыслил, что Тверское княжество с Московским должно единым быть.
        С кузнечной стороны слышал перестук молотов. На ум пришла жалоба купцов посадских на чад, какой с подветренной стороны из кузниц тянет.
        Тогда Борис ответил им:
        -Так тот чад кормление их, кузнецов. Аль и им торговлей заниматься? Каждый живет трудами своими…
        Направился князь в хоромы, на пути повстречался с дворецким. Семен сказал:
        -На торгу купца галичского повидал. Тот рассказал, княжата галичские сговор с Можайским Иваном держали. На озере, будто на уху съехались, а на деле против Москвы уговаривались. Тому купцу галичскому рыбак поведал.
        Насупился Борис:
        -Чуял, неспроста Иван Можайский в Галич отправился. Да и ты, боярин Семен, говаривал, коварен князь Можайский. И Настена от него упреждала.

* * *
        От души обрадовался Борис, когда в Тверь неожиданно заехал рязанец князь Иван Федорович. Объятия их были не притворные, а воистину теплые.
        Княгиня Анастасия, увидев рязанского князя, заулыбалась.
        -Давно, давно не бывал ты у нас, князь Иван. Мы уж и образ твой забывать начали.
        Рязанский князь бороду рыжую пригладил, ручку княгине поцеловал.
        -Ох ты, княгинюшка-матушка, не все так творится, как хотелось бы. Со всех сторон непорядки и обиды слышатся.
        Борис рязанского князя перебил:
        -Да Рязань-то твоя, князь Иван, будто в стороне от дорог, не то что мы.
        -Как сказать, Борис Александрович, ежели со стороны судить, так всем далеко до Рязани. Мы-то рубеж южный. А на деле так и норовят нас каким-то образом зацепить, в свару втянуть. А ко всему в Орде ханы завозились, что псы грызутся. Хан Ахмад подобно молодому кобелю лютому одного хана за другим загрыз, под себя других подмял.
        -Клубок тот серьезный, князь Иван Федорович, и опасность с востока для Руси явная, а Рязанское княжество что щит. И Твери, однако, несладко. Ляхи и литва одолевают. Поди не забыл, как в молодости нашей мы на князя Витовта уповали. Ан мысли то пустые были. Седни литва и ляхи на западе наши супротивники, они нас постоянно задирают. Ко всему князья наши усобничают. С превеликой радостью горло друг другу перегрызли бы. Им Василий Московский дорогу заступил.
        Махнул рукой безнадежно, повернулся к жене. Та руки скрестила, на князей смотрит, слушает, о чем говорят. Борис сказал ей:
        -Ну что, княгинюшка Настенушка, довольно соловья баснями кормить. Вели баню затопить, князю Ивану с дороги попариться, да в трапезную зови…
        К столу княгиня велела достать из погребца кувшинчик с вином италийским и закусок всяких: грибов соленых, яблок моченых, капусты квашеной.
        Налил Борис стопки серебряные, поднял:
        -За встречу, князь Иван, и чтоб разум нас не покидал.
        Выпили, рыжиками загрызли. Тут из поварни понесли блюда разные, холодные и горячие. Мигом стол уставили. А тверской князь уже по второй стопке налил. Но теперь уже Иван Федорович ответное слово сказал:
        -Ты, великий князь Борис Александрович, хорошие слова говорил, чтоб разум нас не покидал, а я добавлю, чтоб мы не только о себе думали, но и о всей земле русской.
        Долго беседовали князья. Да и было о чем, о неспокойной судьбе русской. Уже и свечи в тяжелых металлических подставцах зажгли, слышно, как заухал сыч на дальнем строении, закричали караульные на стенах города. Ушла княгиня из-за стола, направилась на свою половину.
        Замолчали князья, но ненадолго. Рязанский князь тишину нарушил:
        -Я, великий князь Борис Александрович, в Москву заеду, проведаю московского великого князя Василия. Чую, тучи над ним сгущаются, пусть побережет себя.
        -Воля твоя, князь Иван Федорович, ты человек справедливый. Поезжай, а береженого Бог бережет.

* * *
        По весне, едва дороги протряхли, из Можайска вывел князь Иван дружину. Обойдя стороной Москву, двинулся на Галич.
        Захудалые можайские бояре вели свои конные дружины. Дворня чаще без седел, охлопком, ноги чуть ли не по земле волочатся. С оружием допотопным, мечи дедовские да копья, древки от времени до блеска вытерлись.
        Пылит ополчение пешее из смердов можайских с вилами, рогатинами, с топорами боевыми. Крестьяне ворчат сердито:
        -Князь-то наш воитель, а нам бы зерно в землю кинуть.
        Идут, бредут ополченцы, князя и своих бояр поругивают. А Иван с коня сошел, в колымагу забрался, сон добирал. И что только во сне не увидел: имать покойницу, и отца в молодости. А когда пробудился, да в оконце выглянул, лес, в зелень одетый, сплошной стеной. А по дороге ополчение можайское растянулось на версту. Медленно плелись можайские ратники. Верст десять пройдут, передыхают. Князь Иван подумал, что таким ходом, дай Бог, к маю в Галич добраться. А не проще было бы галичанам к Костроме выступить? А то ведь придут можайцы в Галич, передохнуть не успеют и снова выступать…
        Накануне побывал Иван в Звенигороде у князя Юрия, оправдывал Косого и Шемяку, а покидая Звенигород, так и не понял, простил ли князь Юрий сыновей. А что до совместного похода на Москву, Юрий Дмитриевич сказал:
        -На Василия зла не держу, но сыновьям своим оправдания не вижу. Что же до похода на Москву, погляжу, кто с вами на Василия пойдет.
        В окошко потянуло прохладой. Князь Иван выглянул. Леса в зелени вытянулись длинной лентой, и кажется, им края нет. Ополченцы шагают, ровно в поле собрались, с рогатинами и вилами двузубцами.
        Давно уже Москва позади, но можайский князь арьергард не снимает, нут-ко Василий какой полк вдогон кинет?
        К вечеру на постой стали у какого-то озерка. Ополченцы в воду полезли, плескаются, а гридни князю шатер поставили.
        Сошлись бояре, ворчат:
        -К чему войну князь Иван задумал, галичанам надо, пусть они дерутся.
        -Нет, дале Костромы ни шагу.
        -Князю возразить нечего. И сам удивляется, видать, под хмелем в Галиче уговорились дружину собрать. А надо бы на полдороге объединиться. Одно и остается, к Костроме идти короткими переходами, а в Галич слать гонца, уведомить Шемяку и Косого, чтобы вели свои дружины навстречу.
        По брусчатке, что у Кремника, протарахтела колымага, ее тянули цугом четверо измотанных дальней дорогой лошадей. Соскочил ездовой с переднего коня, открыл дверцу, помог старому боярину вылезть.
        На княжеских ступенях дворца появился оружничий.
        -А что, дома ли великий князь Борис? - спросил боярин. - Коли дома, доложи, от князя Ивана Можайского я с письмом.
        Письмо читали на Думе в присутствии можайского боярина, седобородого, скуластого. По всему, с татарской примесью в крови.
        Боярин стоял перед высоким креслом тверского князя, а тверские бояре сидели на лавках вдоль стен, слушали послание можайца.
        А можайский князь писал, что он с дружиной выступает на соединение с галичанскими князьями, чтобы сообща идти на московского князя Василия. И звал Иван великого князя тверского сообща наказать Василия, а московским князем великим посадить звенигородского князя Юрия.
        Прочитал дьяк, Борис посохом пристукнул, на бояр тверских посмотрел. А те сопели, словно туго соображали, чего от них хочет князь.
        И тут воевода Холмский вдруг взорвался, вскочил с места, взмахнул широкими рукавами дорогой шубы, голосом резким выкрикнул:
        -Князья галичские и можайский сызнова смуту затевают, сколь терпеть?
        Тут и другие бояре зашумели:
        -Не позволим усобице шириться.
        И загудела Дума роем пчелиным, потревоженным:
        -Ты бы, великий князь Борис, окрикнул на галичан, доколь смуту сеять!
        Тут Борис снова посохом пристукнул и, повернувшись к боярину можайскому, сказал:
        -Поди слышал, боярин, что Дума говорит, а я по-иному не мыслю. Такой ответ Твери будет.
        Разошлись бояре, а Борис Холмского и дворецкого задержал:
        -Мы послу можайскому ответ свой дали, как теперь поступим? - И на Холмского посмотрел пристально. - Одно знаю, за Василия не заступлюсь и с ним сообща на князя Юрия и галичан не пойду.
        Холмский прищурился:
        -Твоя неприязнь к Москве, князь Борис, нам ведома. Но то, что и усобников ты не одобрил, уже хорошо.
        Тут и дворецкий Холмского поддержал.
        -Уж коли не помочь Василию, то хотя бы упредить о заговоре…
        Покинули Холмский с дворецким палату, а Борис подумал, стоит ли гонца слать в Москву? Крутнул головой, не стоит, пусть будет как будет.
        Глава 15
        Смутно на Москве, слухи поползли разные, одни утверждали, что князь Юрий Дмитриевич на великое княжение московское ворочается, другие - княжата галичские взбунтовались.
        Бояре можайские какие злорадствовали, какие огорчались.
        А тут еще приехал в тот же день из Рязани князь Иван Федорович и едва с великим князем Василием повидался, к вдовствующей великой княгине Софье Витовтовне отправился.
        К вечере подъехали ко дворцу колымаги бояр Федора и Семена Оболенских, Василия Ярославича Серпуховского.
        Последним в трапезную вошел великий князь Василий. Сел, осмотрелся и не начал разговор, пока не явилась княгиня-мать, Софья Витовтовна.
        В полумраке свечей вошла княгиня, высокая, но уже сгорбленная, с выбившимися из-под платка седыми волосами, строго поглядела на собравшихся, сказала чуть хрипло:
        -Слыхано ли дело, бояре, но сызнова на власть великого князя замахиваются. И кто бы? Родной дядя с сыновьями. Иван Федорович Рязанский упредил, Шемяка и Косой замахнулись, норовят на великий стол умаститься. - Софья Витовтовна взялась за край стола, продолжила. - Можайский с княжатами галичскими идут на Москву. Ужли уступим стол, не дадим боя?.. Каков сказ твой, Василий Ярославич Серпуховской?
        -Ну уж нет, княгиня-мать, как можно без боя, - решительно сказал тот.
        У Софьи Витовтовны блеснули глаза, поглянула на сына:
        -Тогда не медли, великий князь Василий, садись на коня да иди на усобников.
        Собравшиеся за столом загомонили:
        -Сколь можно терпеть Шемяку и Косого? - спросил Федор Оболенский.
        А второй Оболенский Семен взмахнул рукой, будто саблей.
        -Дадим бой, великий князь, покараем отступников. Собирай рать, князь Василий Васильевич.

* * *
        Удалился звенигородский князь Юрий Дмитриевич с великого московского княжения и зажил одиноко, замкнуто. Никого из бояр не призывал в Думу, Звенигород не покидал. Особенно когда умерла жена княгиня Евлампия.
        Редкими вечерами покличет боярина Всеволжского и не для совета, а так, душу отвести. Особенно от обид, какие сыновья нанесли.
        Утром князь Юрий не успел от стола отойти, молока выпить парного, как явился боярин Всеволжский. Тяжело дыша, остановился у двери. Юрий поворотился к нему. Маленький, кругленький боярин, животик из-под кафтана выпирает, отер рукавом лоб.
        Юрий спросил недоуменно:
        -Аль свора псов за тобой гналась?
        Звенигородский князь, постаревший в последние годы, худой, осунувшийся, глаза запавшие, а волос совсем побелел. Бороденку отер, в Всеволжского уперся взглядом:
        -Так почто спозаранку, боярин Иван, сын Дмитриев? С какой вестью пожаловал?
        Всеволжский воздух глотнул:
        -Спешил к те, великий князь.
        Юрий поморщился, он не любил, когда боярин именовал его великим князем. Да он и не считал себя таковым с той поры, когда сам посадил на великое княжение племянника Василия.
        -Так почто ты, боярин, запыхался, как заяц, от борзых бежавший?
        -Великий князь, дворовый мой мужик из Москвы заявился, весть принес, галичанские князья, то бишь сыновья твои, Василий Косой и Дмитрий Шемяка, а с ними можаец Иван войну против Василия начали.
        Юрий встрепенулся, в мутных очах оживление.
        -Чего им надобно?
        -Сказывают, хотят вернуть великое княжение те, князь.
        -Им что, неведомо, я сам позвал Василия на великое княжение.
        -Оно-то известно, княжичи винят Василия, что тот им обиды чинит.
        Юрий Дмитриевич из-за стола выбрался, в палату направился, Всеволжский следом поплелся.
        Уселся князь в кресло, а Иван Дмитриевич стоять у двери остался. Звенигородский князь посмотрел на него.
        -Чего еще, боярин Иван, скажешь?
        Всеволжский с ноги на ногу переминался, будто говорить не решался.
        -Так сказывай, а не топчись, как гусак.
        Боярин шагнул к князю Юрию.
        -А что, великий князь, я всегда сказывал, что место твое на великом столе.
        У Юрия в глазах появилась смешинка.
        -Что-то не упомню, когда ты ратовал за меня у хана.
        Всеволжский сделался как собака побитая.
        -Так-то оно так, великий князь, да конь о четырех ногах да засекается. Был мой грех, каюсь, давно понял.
        -Ну и какой совет подашь мне ноне, Иван?
        -Прости детей, великий князь, пойди к ним в подмогу и садись сызнова на великое княжение московское.
        Отвернулся звенигородский князь, побарабанил по подлокотнику, потом спросил:
        -А кто меня, боярин, пожалеет? Не стало княгини моей Евлампии, кто жалость мне выказал? Даже дети мои, сыновья, и те больно ударили меня.
        -Господь велел обиды прощать.
        -Ха, так-то оно так, да только с какой стороны на все смотреть. Вот ты сказываешь, прощать обиды. - И снова князь насмешливо поглядел на Всеволжского. - Что же ты, боярин, обиды свои князю Василию не простил? И обиды Софьи Витовтовны, тебе нанесенные, и поныне помнишь.
        Иван Дмитриевич не ответил, а князь Юрий свое:
        -Вот прощу я сыновей, а что они, подобреют? Нет, боярин, алчность в душах их. Они ведь не обо мне пекутся, им своя рубаха, своя шкура дороже. - Чуть помедлил: - Как поступлю, покуда, Всеволжский, не скажу. Сам не знаю. Как отец, жалею их, сыновей своих, как князь простить не берусь. Трудно мне. Да и не судья я, человек смертный.
        -Ты бы, великий князь, в их положение вник. Эвон, они на отшибе, да и можайский князь в обидах.
        -Можаец завсегда на Москву в обидах. Он без доброты душевной живет. Седни ему Василий не люб, завтра князь Юрий Дмитриевич поперек дороги встанет. В злобствованиях он родился. Да и сыновья мои ему под стать. Потому и сообща они. Нет, Всеволжский, дети мои войну начали, а я погляжу, повременю маленько, как вести себя.
        Неожиданно тему разговора изменил:
        -Забываю спросить тя, боярин, как Алена твоя, боярыня тверская?
        Всеволжский ответил коротко:
        -Приняла ее Тверь благодатная. Особливо теперь, когда она сына родила.
        -Вот и добре, боярин, тревоги твои излишни. А что слышно о великом князе тверском? Он-то чью руку держит? Я слыхивал, к нему можайский князь приезжал.
        -Только ли? И рязанского князя принимал Борис. А вот к кому склоняется, Бог ведает.
        -А ты, боярин, как мыслишь?
        -Я-то знаю, Борис неровен, то против Василия, то вроде к нему тяготеет. А на самом деле он Тверь наивыше всего ставит. Ему бы Москва ниже Твери себя признала, то-то в радость.
        -То и мне известно, боярин. - Вздохнул. - Однако поди прочь, Всеволжский, передохнуть хочу. И пока не ведаю, как поступить.

* * *
        Собрались у Костромы, стали лагерем. По левую руку можайская дружина, пешие ополченцы, лучники, за ними ратники с топорами и вилами, а уж потом конные бояре с дворней оружной. В центре поставил свою дружину Шемяка, а на правом крыле позицию занял Косой. Он привел с собой многих костромских бояр. Всем обещал земель к вотчинам прирезать.
        Сначала князья думали пойти на Москву, но, посоветовавшись, решили подождать, когда московский князь сам подойдет к Костроме. Ко всему, на совете назвали великого князя Юрия Дмитриевича главным воеводой и ему надлежит сызнова сесть на московское великое княжение. А звенигородский князь все еще не подходил к Костроме. Шемяка даже сомнение выразил, что князь Юрий Дмитриевич станет воевать против племянника. Ведь он сам попросил Василия вернуться на великое княжение московское.
        Но у можайского князя Ивана иное мнение, Юрий Дмитриевич пойдет с ними на Москву.

* * *
        В теплый полдень под колокольный звон вышло из Москвы воинство князя Василия. Воинство малое, многие бояре в нетях оказались. Дружину повел воевода Семен Оболенский.
        Может, Василий и не рискнул бы выступить, да настояли советчики, какие накануне в Кремле собирались. А еще князь Иван Федорович рязанский горячо ратовал. И теперь он в одной карете с Василием из Москвы выехал. А дружина рязанская пошла на Кострому днем раньше.
        Хмур Василий и не разговорчив. С того дня, как звенигородский князь отказался от великого княжения московского и просил Василия вернуться на Москву, он даже и не мыслил, что Шемяка и Косой смуту затеят. Василий даже подумывал уделы их увеличить, а ноне приходится усмирять галичских княжат. С ними вот и Иван Можайский.
        Может, это князь можайский их на неповиновение толкнул? Сам-то Иван трусоват, однако сообща противу Москвы рад выступить. Спросил:
        -Князь Иван Дмитриевич, все думаю, отчего можаец на Москву зол?
        Князь рязанский бороду почесал, поглядел на Василия:
        -Можайский князь завсегда считал, что Москва на удел его зарится испокон века.
        -Но вот ты, Иван Дмитриевич, так не думаешь.
        Усмехнулся рязанский князь:
        -Отчего же, Рязанское княжество от Москвы немало обид натерпелось. Обиды нам княжество Московское чинило со времен Калиты. Вот Коломну отхватили, да и земли наши подрезали… Но то давно было. Сегодня одно всех нас должно тревожить, как бы не явилась на Русь Орда силой несметной и ярмо покруче Батыева на нас не одела. Это и страшит. А галичане и можаец не хотят уяснить того.
        Ничего не сказал Василий, а рязанский князь продолжил:
        -И с Тверью вам, князья московские, жить бы в любви, а вы все, кто выше сядет. А ведь есть потуги у вас добрые, сам помнишь, когда в полоне у Улу-Магомета оказался, кто те в подмогу поспешил? Не галичане, а князь тверской, Борис.
        -Правда твоя, князь Иван Дмитриевич, но кто смирит нас, судьба ли, время.
        -Бог вам судья и люд мирской. А Господь укажет место каждому из вас, и займите его достойно.
        Замолчал рязанский князь, высказал, что давно копилось в его душе. Перевел очи с Василия, в оконце кареты поглядел.
        Убегали деревца, чащи кустарников, поросший овраг, поле озимое желтеть начало и снова лес.
        -Красота-то какая, князь Василий, ужли не оценим мы всего этого?..
        Глава 16
        Свежесрубленный частокол из бревен, одно к одному, изба сторожевая, да ратников десятка три, вот и весь городок, укрепление, поставленное на западном рубеже тверской земли.
        Борис Александрович и воевода Холмский едва успели осмотреть это укрепление, как прискакал из Твери гонец от княгини Анастасии с письмом. Писала княгиня, что княжичи галичские и можайский князь Иван смуту затеяли. Встали перед Костромой и намерились вернуть великое московское княжение звенигородскому князю Юрию Дмитриевичу.
        Ехали обратной дорогой великий князь тверской с Холмским стремя в стремя и все больше на рысях. Следом растянулась по одному полусотня гридней.
        Известие княгини обеспокоило. Смута. О ней и разговор. Говорил Борис:
        -Мне можаец о том знать давал, да не думал я, что они так скоро выступят.
        -Не пора ли им за ум взяться, - перебил князя воевода. - Знают ведь, что звенигородский князь сам от великого княжения отрекся.
        -Вчера отрекся, ноне возалкал.
        -Не верится, что Юрий Дмитриевич на попятную ступил. Да и слух есть, болеть начал звенигородский князь после смерти Евлампии своей. Ты бы, князь Борис Александрович, вмешался в смуту, окрикнул бы княжат.
        -Нет, Михайло Дмитриевич, не толкай меня на это, я князя Юрия чту, разум его. Коли он сядет на великое княжение московское, перечить не стану.
        Холмский насупился:
        -Твое право, ты великий князь тверской. Не ошибись только. И помни, после князя Юрия на стол московский либо Шемяка, либо Косой взгромоздятся. А надо ли то Твери?
        -Господь нас рассудит.
        -На Бога, князь Борис, надейся, да сам не плошай. Княжата галичские прыткие, для них обиды чинить что плюнуть.
        -Добре, воевода. Еще поглядим, чем битва окончится, когда князь Василий с галичанами столкнется. Да и выступит ли из Звенигорода князь Юрий Дмитриевич? Он может и сам окрикнуть на детей своих. Они его немало обидели.

* * *
        В Тверь въехал далеко за полночь. Сонными улицами, минуя избы посадские, остановил коня уже в Кремнике.
        В княжьих палатах темень, все уже спали, и только в поварне горела свеча. Стряпуха ставила тесто на утренние пироги.
        Передав повод гридню, Борис взошел на бревенчатую стену Кремника. Внизу блестели воды Тверицы. Луна разливала свет над спящей Тверью.
        Тихо и спокойно. Даже бодрствующая стража, узнав князя, не подавала голос. Не верилось, что где-то там, под Костромой, ратники исполнились, чтобы сразиться друг с другом. Но кто недруги? Есть русский люд, они станут проливать свою кровь. Но еще не обнажились мечи и не пролилась кровь.
        Мысль эта не давала покоя. Он, Борис, рад бы остановить побоище, но как, чью сторону занять? Вот воевода Холмский говорил, Василия поддержать. Но он - великий князь московский, а Москва недруг Твери с давних времен. Да он, Борис, больше клонится к Юрию Дмитриевичу.
        Тверской князь медленно спускался со стены. Деревянные ступени от времени рассохлись, поскрипывали под ногами.
        Когда к хоромам подошел, разглядел княгиню. Она стояла в тени. Шагнула к нему. Борис обнял ее, поцеловал в солоноватые губы.
        -Слышала, как ты приехал, вот и вышла. Знала, что до утра не придешь, подумаешь, сплю.
        -Мне, Настена, письмо твое покоя не дает. Тревожит оно меня.
        -Попервах я тоже всполошилась, а потом сказала себе, к чему волнение, пусть грызутся московцы, Тверь-то в стороне. От той свары тверское княжество в выигрыше, все больше власти на Руси на себя возьмет.
        -С одной стороны, твоя правда, Настенушка, Тверское княжество крепнуть будет, выше Москвы поднимется, но есть еще Русь, она от распрей слабеет. Вот мы с Холмским на литовском рубеже были, Литва и Речь Посполитая укрепились за счет наших земель, княжеств наших порубежных. Ко всему, ордынская сабля над нами зависла. Вот и гадай, как быть.
        Княгиня положила ладонь на плечо Борису.
        -Мечется душа твоя, князь сердечный. Какой мой ответ, дождемся утра, какие вести принесут нам гонпы из княжества Звенигородского. Одно и ведаю, что б ни случилось на русской земле, княжество Тверское превыше и Суздали, и Ростова, и Москвы…
        В хоромах и переходе слуги зажгли свечи и плошки жировые. Они горели ярко, не чадили. Уже у самой опочивальни Борис велел отроку:
        -Слугам скажи, Лука, чтоб светильники погасили.
        Разделся впотьмах, долго сидел на краю постели, сон не брал. Все передумал, да так ничего и не пришло ясного на ум. Вздохнул:
        -Вразуми, Господи!

* * *
        Конь вынес князя Василия на косогор. Темно-вишневый плащ развевался на ветру, обнажал кольчатую рубаху. Из-под железного шишака выбились русые волосы. Скуластое лицо напряжено. Остановив коня, долго покачивал головой, разглядывал расположение неприятельских полков. Потом повернулся к остановившемуся позади рязанскому князю:
        -Смотри, Иван Дмитриевич, сколько люда вывели на нас княжата галичские и можаец. Одолеют они нас числом.
        -С таким настроем не след и в драку ввязываться, - ответил рязанец. - Пойдем, княже, на смутьянов, ударим, и победа будет за нами. Поди, не забыл, как мальцами драку начинали, кто первым начинал, того и верх.
        -Так-то оно так, Иван Дмитриевич, но я пока не велю полкам нашим бой начинать. Выждем, оглядимся. Вечером на совете и решение примем.
        Поехали к подходившим полкам. Они шли неспешно, рассыпавшимся строем. Василий направил коня к шатру. Остановился и, соскочив с седла, вошел. Следом, откинув полог, прошел и князь Иван Дмитриевич.
        -Князь Василий, - сказал рязанец, - разве достойно нам медлить, смутьяны того и ждут, что мы сражение не примем.
        -Завтра, князь Иван, завтра.
        А со стороны галичан выкрики задиристые:
        -Москва пучеглазая, уходите, пока целы!
        -Рязань косопузая, лыком подвязаны!
        -Прихлебатели московские!
        Обидное выкрикивали ратники московские и рязанские. Иван Дмитриевич сказал сердито:
        -Как хочешь, князь Василий, а рязанцы спозаранку бой начнут.
        Василий согласился:
        -Передохнут ратники и пойдем на княжат. Вечером созовем воевод, наметим час.
        Но ночью из арьергарда прискакал гонец к князьям, из Звенигорода в подмогу галичанам движется дружина князя Юрия Дмитриевича.
        Собрал Василий воевод, сказал:
        -Князь Иван и вы, полковники, силой мы уступаем врагам нашим и коли начнем бой, то быть нам битыми. Потому и предлагаю сражения не давать, отходить.
        Уже к утру, стараясь не шуметь, снялись полки и ушли из-под Костромы.
        Не стали галичане и можайский князь преследовать князей московского и рязанского.
        -Час их пробьет, покуда погодим, - сказал Шемяка и зло усмехнулся. - Ужо набегаются. А особливо Васька, ему один конец.

* * *
        Впряженная цугом шестерка коней медленно тянула старую колымагу по еще не разбитой дороге.
        Редкие деревни, избы, крытые соломой, овины, поля озимые и снова леса, леса.
        Но князь Юрий уже не выглядывал в оконце. Откинувшись на кожаные подушки сиденья, он прикрыл очи, дышал тяжело. Грудь что валунами придавило, боль острая.
        Назойливая мысль не покидала. Неужели смерть в пути укараулила?
        Стоило ли Звенигород покидать, к чему в распри ввязался? Аль сыновей своих не знает? Ведь все обиды от них претерпел.
        Евлампию, жену свою, вспомнил. Безответна была и ушла тихо, только детей вспоминала. А они и хоронить ее не явились. Так чего ради он надумал сегодня помочь им?
        На ухабах колымагу трясло, и боль отдавалась в теле.
        -Струсь! - позвал Юрий Дмитриевич.
        Боярин открыл дверцу колымаги, заглянул.
        -На простор хочу, на земле лежать.
        Колымага остановилась. Князя бережно уложили на траве. Мимо прошли ополченцы. Шагали тихо, чтоб не потревожить князя. Вокруг Юрия столпились бояре.
        Приоткрыл князь глаза, спросил:
        -Где остановились?
        Боярин Струсь из толпы выступил:
        -Ростов, княже, верстах в двадцати.
        Юрий Дмитриевич снова прикрыл глаза, глотнул свежего воздуха. Боль вроде отступила, но грудь сдавило. Почудилось, будто рой пчелиный загудел. Вот так бывало давным-давно в вотчине отца пчелы в колоде жужжали. Запах какой-то травы унюхал, а какой, не припомнил.
        Задышал быстро. Кто-то из бояр ойкнул:
        -Кажись, отходит.
        -Утихните! - прикрикнул Струсь.
        Юрий Дмитриевич поманил:
        -Подымите меня, хочу жизнь увидеть и дружину мою.
        Подняли гридни князя высоко над головами. Он долго вглядывался в лес, потом перевел очи на поле. Вздохнул:
        -Вот и кончается жизнь суетная, а что уношу с собой? Везите назад, в Звенигород.
        Пока разворачивали колымагу, умащивали князя, смерть пришла за Юрием Дмитриевичем, князем звенигородским.

* * *
        Отвел Василий полки к самому Белому городу Москвы, а сам в хоромах кремлевских укрылся. Матери, вдовствующей княгине Софье Витовтовне, поплакался:
        -Князь Юрий стол мне великий возвернул, так к чему ноне против меня пошел. Не лучше бы мне, матушка, в Коломне княжить. Федор Оболенский, боярин рода древнего, успокаивал:
        -Не дадим тя в обиду, княже.
        А бояре московские, князя Василия супротивники, хихикали:
        -Знай, Васька, свое место, походил в великих князьях, пора и честь знать.
        И уже вознамерились эти бояре послами в Звенигород ехать, звать на великое княжение Юрия. Говорили:
        -Молодо - зелено. Пущай Василий поумнеет.
        Может, и отправилось бы такое посольство в Звенигород, да весть тревожная опередила: скончался под Ростовом князь Юрий и не оставил духовной, кому из сыновей в Звенигороде сидеть.
        Съехались удельные князья московские на Думу, сидели, седыми головами долго покачивали. Наконец князь Ряполовский голос подал:
        -Коли князь Юрий сам уступил место Василию, племяннику своему, так пусть он и остается великим князем московским…
        Казалось бы, и успокоиться смуте, да вдовствующая княгиня не унималась, злыми словами покойного Юрия Дмитриевича поминала. Говорила:
        -Все власти алкал, а о конце жизни не помыслил и смерть принял без покаяния и духовной.
        Зазвала как-то Федора Оболенского, принялась обхаживать:
        -Ты, Федор, сказывал, Василия в обиду не дашь.
        -Сказывал, мать Софья.
        -Коли было такое, так и подай голос на Думе, чтобы Звенигородский удел великий князь Василий на себя принял. Все-то так, да что иные князья удельные московские скажут? Ведь бедны они.
        -Экой ты, Федор, на память забывчив. А упомни, как тя Юрий бесчестил?
        -Было такое.
        -Вот ты и подай голос.
        -Рад бы я, да возропщет Дума.
        -Тугодум ты, Федька, - фыркнула Софья Витовтовна, - пора власть московскую крепить.
        А в первый же приход к ней сына заявила решительно:
        -Как съедутся бояре на Думу, объяви, что на великое княжение берешь удел Звенигородский.
        Однако, как ни уважал Василий мать, как ни побаивался ее властного голоса, боярам на Думе не объявил своего решения.
        А на Думе Василий Косой заявил, что хоть и нет духовной князя Юрия, он, сын его, наследует Звенигородское княжество, а на Московское княжество сядет второй сын Юрия Дмитриевича - Дмитрий Шемяка.
        Глава 17
        От рубежа княжества Тверского с Ростовским удельным княжеством гнал коня оружничий Гавря в Тверь. Передыхал редко, коня менял на почтовых ямах, введенных еще татарами.
        Ничего дурного о князе Юрии не слыхивал, а вот теперь везет весть печальную.
        Спешит Гавря, чтобы уведомить тверского князя Бориса Александровича.
        Пустынная дорога, редкая телега покажется. Иногда увидит оружничий деревню, чаще однодворку, редкого человека в ней. Всего раз и заночевал Гавря в такой деревне. Спал не в избе, на сеновале лег. Сено свежее, душистое, по лугу кошенное.
        Лежит оружничий, не спит, вдыхает запах разнотравья.
        Вспомнились Гавре мальчишеские годы, когда спал на привяленной траве и сон был крепкий. Особенно предрассветный.
        Пробуждался на заре, умывался ключевой водой и выгонял коз на пастбище. А еды всего и было если корочка хлебная.
        Но то было давно, еще жили мать и отец, изба была и навес…
        Пробудился оружничий на заре, коня подседлал и в путь. Чем ближе к Твери, чаще поселения, дороги люднее. На взгорочке увидел церковку-часовню, а вокруг заросли кустарника.
        Таких церквей в Твери множество. Их рубят в неделю-другую. Бревенчатые, с редкими прихожанами. Даже по церковным праздникам они пустуют, люд тверской все больше в собор каменный ходит.
        Гавря вдруг вспомнил, что владыка Вассиан с прошлого года с первосвятителем московской митрополии находятся в Царьграде у патриарха. И первосвятитель Иона вернется посвященным патриархом в митрополиты московские.
        По всему, к будущей весне прибудет в Тверь и епископ Вассиан. Оружничий с нетерпением ждет этого часа. В редкие дни Гавря исповедуется у владыки. Чаще это бывает, когда Вассиан принимал исповедь у княжеской семьи…
        Издалека завиделись тверские строения, собор, терема за стенами крепостными и Кремник.
        Радостно забилось сердце у оружничего, там, в его хоромах, ждет Гаврю жена Алена и сын Борис.

* * *
        Хмурясь, слушал Борис оружничего. О неприязни звенигородского князя к Василию тверской князь знал, но ему было известно и об обидах, нанесенных Юрию его сыновьями. И потому Юрий Дмитриевич вернул племяннику великое княжение московское. Об этом он говорил Борису в бытность свою в Твери.
        Но почему он выступил с дружиной помочь Шемяке и Косому? Хотя, почему помогать? А может, звенигородский князь шел урезонить сыновей. Унять тлеющую смуту, да в дороге и явилась к нему смерть…
        Отправив оружничего отдыхать, Борис ходил по палате, рассуждал сам с собой. В одном он убежден, страсти в княжестве Московском обострятся. Шемяка и Косой потребуют на себя княжество Звенигородское и станут угрожать Василию войной.
        А что хуже всего, их сторону держит Иван Можайский.
        В голове Бориса вдруг мелькнула шальная мысль. А что, если помочь Василию в борьбе с галичанами, а за эту услугу запросить городок Волок на Ламе. Тем паче городок этот у княжества Московского на отшибе, к Твери больше льнет.
        Усмехнулся Борис Александрович, шальная мысль, бредовая. Волоколамск - городок, какой еще князю Дмитрию достался, а от него к Василию Дмитриевичу перешел.
        И снова та же дилемма одолевает: ежели не Василию, так ужли Шемяке и Косому? Познав их, Борис убедился, страшны эти княжата галичские.
        В тот вечер тверской князь так и остался в неведении, будто на распутье Тверь очутилась.

* * *
        Дворецкого Семена гридин озадачил. Вчерашнего дня явился он из вотчины боярина Осипа Дрогобужского с вестью неприятной, через княжество Тверское едет можайский князь Иван, то ли проездом, то ли в Тверь завернет.
        Не любит боярин Семен этого князька, зловреден он и на Бориса дурно влияет, все Тверь на Москву подбивает.
        Дворецкий знает, что можайца и великая княгиня Анастасия не честит. Надобно об Иване сказать княгине, думает боярин.
        Он медленно поднимается по высоким ступеням княжьих хором, продолжая думать, что вот и оружничий привез известие не из радостных, на княжество Звенигородское посягнул Косой Васька, а на Московское Шемяка зарится. Нет Московскому княжеству покоя.
        К удивлению князя Бориса, княгиня Анастасия никак не может смириться, что Москва над Тверью вознеслась. А ведь он, дворецкий, и князь Холмский убеждали Бориса, что только заедино Москва и Тверь землю русскую поднимут, и от Орды, и от Литвы оборонят. Уж как иноземцы исполчаются, как рады они Русь на клочья изорвать, народы, ее населяющие, данью многотрудной обложить.
        Задержавшись на верхней ступени крыльца, боярин посмотрел, как суетятся люди на скотном дворе, коней выводят на водопой, закладывают в ясли сено. Вскользь взглянул, как у поварни топчется нищенка с клюкой в руке. Издавна юродивые и нищие - божьи люди на Руси, гости желанные в княжеских ли, боярских хоромах, в избе крестьянской, в домишке мастерового.
        Толкнув дверь, дворецкий прошел по палатам, на ходу покрикивая на девок, прибиравших в хоромах. Остановился, прикрикнул, эко, безрукие, ковер, разбросанный по полу, неумело скатывают, прежде чем во двор вынести.
        Увидел горничную княгини, спросил:
        -Глафира, проснулась ли великая княгиня?
        Услышав, что Анастасия уже в своей горнице, дворецкий направился на ее половину…
        К полудню княгиня появилась в большой палате князя. Заслышав шаги, Борис резко повернулся. Заметив в ее лице озабоченность, спросил:
        -Чем встревожена, Настена?
        Подойдя к креслу, в каком восседал Борис, Анастасия сказала:
        -Аль те, князь, неведомо, что в наших тверских землях объявился князь можайский?
        -Что из того, Настена?
        -Не желаю видеть его в Твери.
        -Настена, - повысил голос Борис, - княгини ли дело судить, где принимать князя можайского. Не много ли себе дозволяешь, Настена!
        -Нет, княже, вижу, в трясину тя можайский князь тянет. И коли ты, великий князь, место ему не укажешь, то я, твоя жена, управу на него сыщу…
        Верстах в десяти от Твери, где Волга-река делает излучину, а молодой ельник разросся в лесок, отроки поставили княжий шатер. На огромном костре варили сома, рубленного на куски, жарили мясо вепря и оленину. Из Твери привезли бочонки пива хмельного, охлаждали в ключевой воде.
        А за столом в шатре сидели тесно бояре тверские и можайские, какие с князем Иваном в поход ходили.
        Великий князь тверской в торце стола место занимал, слушал сидевшего рядом князя Ивана. Тот рассказывал, как побили князя Василия и тот бежал в Москву. В речь можайца воевода Холмский вмешался:
        -А поведай-ка, князь Иван, как галичские князья княжество Звенигородское делят и почто вы все на великого князя московского как псы лютые накинулись?
        Можайский князь на Холмского покосился:
        -Мне ль не ведомо, что ты, воевода Михайло, за московца радеешь, а стоит ли? Тверскому князю с московским не в дружбе быть, а недругами.
        Тут за столом бояре загудели:
        -Доколь брани, пора миром рядиться, неустройства наши нам во вред…
        До поздних сумерек ели и пили бояре, все судили, кто в распрях повинен.
        Домой в Тверь великий князь воротился за полночь. Княгиня Анастасия ждала его. Борис Александрович был пасмурным. Сказал, сокрушаясь:
        -Ох, Настена, не уймутся галичане и можаец. Чую, многие беды от них произойдут, кровавый след от них по Руси потянется…
        Той ночью тверского князя одолела бессонница. Все разговор с можайским князем покоя не давал. Ядом гремучим уста Ивана изрыгались. Отчего такая лютая ненависть к Василию? Злоба неуемная очи застила.
        Можаец к разуму князя тверского взывал, напомнил, как в давние времена хан люто казнил князя Михайлу. Тогда тверской князь по облыжью смерть принял.
        Борис подумал, однако можайскому князю ничего не сказал. А надо бы не травить душу обидами прежними, а сообща примирения искать.
        На бревенчатых стенах Твери, на угловых башнях караульные голоса подали:
        -Тве-ерь!
        И откликнулась им уличная сторожа, забили в колотушки, отгоняя лихой, разбойный люд.
        Опустив ноги на шерстяной ковер, Борис подошел к зарешеченному оконцу. На сером небе высилась громада собора. Храм, помнивший тех, кто первыми начинали борьбу, кого разум свободы поднимал на сопротивление ордынцам: князья тверские Александр, Михаил. А Дмитрий, князь Донской, это уже позже…
        Отошел Борис от оконца, снова улегся. Долго лежал, пока не сморил утренний сон.

* * *
        Незаметно миновала осень. Она была сухой, и дожди выпадали редкие. Поэтому снег лег на сухую землю.
        Давно уже топили в избах печи, в княжьих хоромах жгли березовые дрова, и их дух поплыл по палатам.
        Бояре приезжали на Думу в шубах дорогого меха, в шапках высоких, горлатных, на ногах сапоги валяные, битые своими дворовыми постовалами.
        Тверь легла под снежными завалами, и только сизые дымы стояли над городом.
        Едва начались морозы и стали подо льдом реки, князь Борис велел готовить карету для поездки в Кашин. На Думе так и объявил:
        -Отъеду к князю Андрею Кашинскому.
        Выехал по безветренной погоде. Блестели на солнце снега, а далеко, ровно зубья пилы, темнели леса.
        Дворецкий велел надвинуть кожаный верх кареты, и в санях стало пасмурно. Князь смежил веки, забылся во сне. Сделалось прохладно.
        Дворецкий распорядился, и в карете зажгли угли, приятное тепло разлилось по саням.
        Борис угрелся, задремал. Ему почудилось далекое детство и мать. Она пела колыбельную песню, но когда Борис открыл глаза, он понял, то разыгрывается пурга. Она ярилась, забирала всю округу в снежную пелену. Боярин Семен велел остановиться в первом же селе, у бревенчатой церквушки.
        Князь отогревался в избе приходского священника, старого, белого как лунь, отца Савватия.
        Священник усадил князя Бориса за грубо сколоченный стол, выставил черепок квашеной капусты, сдобренной кольцами лука, положил кусок ржаного хлеба.
        Угощайся, княже, погода вишь как разобралась, дай Бог, к утру уняться. Борис уперся грудью в столешницу, прогнал непрошеный сон, спросил:
        -Давно ли службу в этом приходе правишь, владыка?
        Дождавшись ответа, сказал:
        -А не забыл ли, отец, как два лета назад я у тя в церкви стоял?
        -Как забыть? Ты тогда, княже, проездом был, и я твое щедрое подношение запомнил.
        -В тот раз не успел спросить тя, откуда ты, Савватий, в этот приход явился?
        -С моря Белого, княже, с Поморья студеного. Там и постриг принял. А ты небось в Кашин путь держишь, в удел князя Андрея. Однако не торопись, ночами у нас дорога опасная, волки стаями гуляют. А с тобой воинов мало. Вон я те тулуп разбросал. Поспишь, а поутру молочка козьего попьешь и в дальнейший путь.
        Савватий через стол перегнулся:
        -: Ты, княже, по весне к нам заверни. Смерды наши лен сеют, вот и полюбуешься красотой нашей синеокой. Князь Андрей холстинами оброк берет, а подчас и девками не брезгует, - и Савватий укоризненно покачал головой. - Греховный-то князь наш удельный. Да Бог ему судья.
        Глава 18
        Сырое, холодное дыхание тающего снега не давало покоя Борису. Пробудится и слушает, как журчит, убегая к Волге, ручей, сползает с крыши мокрый пласт, плюхается на землю…
        Беспокойно тверскому князю, редкие дни спокойные. И все жди, какая орда первой навалится на Русь, та, что с востока, или та, что с запада?
        С востока татаро-монгольские конные полчища. Разделенные опытной рукой великого полководца на десятки, сотни, тысячи и тьмы, они, подобно саранче, уничтожая все живое по пути, пройдут многими землями, и их черный след еще не один век останется на Руси.
        А может, не с востока угроза Руси, а с запада? С запада двинется железное чудище, и закабалит оно многие встречные народы на многие лета, как держат сегодня в повиновении не одно восточное славянорусское княжество. Уйдет Литва, останутся дымы пожарищ да пепел заместо деревень…
        Такие мысли давно уже тревожат тверского князя. И они не беспочвенны. Со времен Витовта не один великий князь правил, не один король. И города, и княжества как захватила Литва и Речь Посполитая, так и остались за ними.
        Развернув на столе пергаментный свиток-карту, невесть как попавшую в Тверь, с каким гостем торговым, никто не мог сказать, князь Борис разглядывал княжества, захваченные княжеством Литовским и Речью Посполитой. Вот и сегодня они крепко держат города славянские, русские. А те вольные, окраинные республики, Новгородская и Псковская, от воли вечевой зависят. Прокричит вече «хотим под литовского князя», либо «быть с Речью Посполитой», и быть посему.
        Задумался Борис, как всему этому противостоять? Недруги у Руси сильные, им раздоры среди князей в радость. Коли же княжества объединятся, тогда и сопротивляться вражеским полчищам возможно, вон как Дмитрий, князь Донской, орду Мамая побил.
        Прищурившись, тверской князь внимательно смотрит на карту: вот княжества Ярославское, Ростовское, Суздальское, а вот Владимирское, Переяславское, Муромское. А сколько их малых уделов: Кашинск, Звенигородск и иные. Объединить бы их, какая сила поднялась бы на Руси.
        И тут Борис можайского князя вспомнил, княжат галичских. Не оправдания стал искать им тверской князь, а о причинах раздоров подумал. Как унять их обоюдную лютую неприязнь, что мешает объединиться Руси, здравому разуму восторжествовать. И чтобы такое слияние произошло непременно под стягом княжества Тверского. Иначе великий князь Борис Александрович не мыслил. Время Калиты и Донского, какие Московскую Русь возвеличивали, минуло, а Тверь выстояла, поднялась после казни великого князя Михаила с колен, снова стала княжеством великим. Ей и пристало ноне стоять над всей русской землей.
        Звонкая капель с крыши хором отрывала Бориса от государственных мыслей. Весна была на подходе. Днем выгревало, подтаивали снега, их плющило… Из-под оседавших сугробов подтекали ручьи, а лес встрепенулся, набрякли почки.
        Вчерашним днем князь выехал к лесу. Было раннее утро. Дышалось легко. Будто пива хмельного испил. Лес пробуждался, наполнялся птичьими голосами.
        Пока отрок коня держал, Борис на опушке леса постоял. Иволга, ровно кошка промяукала, дятел красноголовый по сухостою стукнул, сигнал всем птицам подал.
        Ворочался князь в Тверь мимо лесного озера. В зарослях куги коростель голос подал. Неподалеку от берега мужик вентерь поднял, стекла вода, рыба засеребрилась.
        Городские ворота Борис миновал, когда колокола заутреню отзвонили.
        За утренним чаем Борис сидел, задумавшись. На вопрос княгини ответил:
        -Я, Настена, у леса намедни побывал, он от зимних холодов отряхнулся, отогревается в весеннем тепле. На озере рыбака видел. И вот о чем подумал. Отчего не мужик я, какой ожогу свою знает, хлеб сеет и заботы его не тяготят.
        Великая княгиня на мужа глаза подняла, сказала удивленно:
        -Не гневи Бога, князь Борис. Те Господь княжение дал, высоко вознес. Заботы твои, о княжестве помыслить, а не о доле смерда.

* * *
        Отслужив обедню, епископ тверской Вассиан направился в княжеские хоромы.
        Второй день как Вассиан в Твери. На Русь их духовная миссия воротилась из Византии ни с чем. В Царьграде они прожили больше полугода. Встретили их в патриаршей епархии с сообщением, что патриарх Иосиф уже посвятил на Русь митрополита Исидора и он отправился в Московское княжество через Рим и Неаполь. А избранный русским собором в первосвятители епископ рязанский Иона пусть ворочается домой и ждет, когда пробьет его час…
        Шел Вассиан, и встречные тверичи ему кланялись. И он узнавал многих тверичан, своих прихожан.
        Смеркалось, когда епископ, поднявшись на Красное крыльцо, вступил в сени. Здесь его уже встретил дворецкий. Со словами «благослови, владыка» боярин Семен поцеловал руку, проводил епископа до большой палаты, где в думные дни сидели бояре.
        Борис уже ожидал Вассиана. Указав на кресло рядом со своим, сказал:
        -Долог и труден был твой путь, Вассиан, в страну византийскую, но мало утешительной была ваша миссия. Так поведай же, владыка, почто не привезли вы нам нашего митрополита, кого мы просили, Иону, а довольствовались чужим первосвятителем. Кто же он такой, этот Исидор?
        Епископ Вассиан по голосу понял, князь взволнован. А тот продолжал:
        -Нам этот митрополит совсем неведом, чем он паству российскую наставлять станет. По слухам, вокруг него слуги папские вились, католики.
        Вассиан голову опустил. Жизнь человека, его земное бытие - миг вечного. Мигом вечного проносятся сотни веков, тысячелетия истории. Были и нет переселения народов, государства древности, Римской империи, Византии, христианский мир и Иудея. На мир навалилось мусульманство. Оно покоряет народы, мусульмане грозно стучат в ворота Византии…
        Голос великого князя Бориса оторвал владыку Вассиана от дум:
        -Ответствуй же, владыка Вассиан, кто такой митрополит Исидор? Нам он неведом. Но беспокоит одно, что он едва посвящение принял, как на Русь отправился через Рим, город папский.
        -Известие не из радостных, - промолвил сидевший в стороне боярин Кныш, - однако поглядим, чем Исидор нас порадует.
        Сказал и палату покинул. А князь Борис спросил:
        -А достойно ли принимал вас патриарх царьградский, вселенский Иосиф? - спросил снова Борис.
        -Не патриарх миссию нашу духовную принимал, а в епархии патриаршей, - ответил Вассиан.
        Борис хмыкнул, прихлопнул ладонями по подлокотнику кресла:
        -А что скажешь, владыка, о базилевсе византийском Иоанне? Живет ли Константинополь в притеснении тюркском?
        -Город Константинополь велик и стенами могучими окружен. Оттого турки его стороной обходят, на Балканы двинулись. Плебс константинопольский, что сие люд означает, в тревоге. Да и как не тревожиться, когда аскеры тюркские по дорогам византийским отрядами стоят.
        Вздохнул Борис:
        -Ты, владыка, все там видел, а ответь, готов ли цезарь византийский власть держать от турок тех?
        -Княже, сын мой, я не военный человек, но одно вижу, хоть базилевса воинство сторожит, а турки помогущественней его будут.
        -Напасть вселенская, - покачал головой Борис, - горе Европе. Коли она еще молчать будет, сожрут ее османы. А королям да цезарям европейским единиться бы, а они, вишь, мечи на нас направляют. Не чуют, как огонь под ними возгорается, лижет зады их, того и гляди, подгорят.
        Пристально поглядел на епископа, бороду в кулаке зажал:
        -И вот о чем боле всего сожалею, владыка, некому руку помощи подать славянам, какие на Балканах живут. И не желают. Эвон, ляхи, тоже славяне, да им навроде застило очи, когда над братьями славянами южными петля-удавка затягивается. Чую, не на один год, а на десятилетия, а может, и того более.
        Встал, поднялся и епископ.
        -Ты уж прости, владыка, одного меня оставь, сказанное тобою хочу передумать…
        Ушел епископ, а Борису жарко, хоть и жары нет. Перехватило дыхание и сердце забилось. Успел кликнуть дворецкого.
        -Вели стекольце отворить, боярин!
        Забегали, засуетились слуги. Спешно из свинцовых рам стекольца италийские вынули. Свежий ветер дохнул в палату.
        Вдохнул князь, полегчало. Попросил квасу холодного. Испил из корчаги. Сказал успокаивающе:
        -Вот и добре, боярин Семен. Это у меня от волнения приключилось, грудь сжало. Приподними под головой подушку повыше, боярин.
        Дворецкий поправил у сидевшего в кресле князя кожаную подушку, остался стоять рядом. А князь медленно говорил:
        -Не доходит до меня, боярин Семен, отчего патриарх царьградский Иосиф своей волей митрополита нам дал. С собором нашим не посчитался. А будет ли нам тот митрополит угоден, не подумал.
        Промолчал дворецкий, а Борис неожиданно подушку из-под головы вытащил, отбросил.
        -Ну да я не о том, жизнь сама рассудит. Засилье тюркское предвижу. Они не токмо Европу наводнят, они и нам хлопот придадут. В чем, ты спросишь? Турки-те сельджуки для Орды татарской подобно влаге живительной. Избави Бог, падет Царьград, и тогда Орда силой своей несметной двинется на Русь из Дикой степи. А Речь Посполитая и Литва того и ждут, чтоб с западных рубежей на нас навалиться.
        -Ты, князь Борис, таку картину обрисовал, что страх пробрал.
        -Нет, боярин Семен, не пугаю я, предвижу.
        -Коли предвидишь, князь, так отчего не единитесь? В одиночку передавят нас.
        -Во мне ли дело?
        -И в те, князь, и в московском Василии, и во всех вас! - выкрикнул боярин. - Ровно сурки вы, по норкам отсиживаетесь!
        Борис насмешливо поглядел на дворецкого. А тот бороду задрал, выкрикивает зло, обидно.
        -Довольно, - махнул князь, - мне ли то приятно слышать? Но как сие до князей довести, ты не подумал, боярин Семен? То-то! Эвон, давно ли галичские и можаец стенкой на Василия московского встали? Вот ты бы им, так как мне, и выкрикнул.
        И отвернулся от дворецкого, замолчал. А тот вдруг осекся, голос снизил:
        -Ты прости, князь, видно по скудоумию речь моя. Да и озлился я, доколь вам в разум не войти. Ведь пора и опомниться. На Руси люд живет, и к страданиям его вы, князья, повернуться должны.
        Борис ни слова не проронил. Потоптался боярин Семен, палату покинул.
        Глава 19
        У боярина Старкова гость нежданный, можайский боярин Афонька Апухтин. Боярин только что честью наделен, а так, наибеднейший боярчик, ни хором, ни хозяйства. Да и вотчина его всего в десятин, и пустоши, и леса.
        В Москву Афонька заявился в обеденную пору. Остановил телегу у Кремля, на собор Успенский перекрестился и к Старкову повернул.
        Хоромы у Старкова просторные, в подклети холопы холсты ткут, и чеботари у боярина свои, да вот сиротливы палаты. В молодости все недосуг было жену отыскать, а пролетели годы - оглянуться не успел, как уже будто не к чему. В палатах у боярина не слышались детские голоса, а за стол усаживался он один как перст.
        Однако привык к тому, словно по-иному и быть не могло.
        Старковский воротний мужик Афоньку не признал, намерился кобылу завернуть, да боярчик на него прикрикнул.
        Въехал Апухтин во двор, остановил телегу неподалеку от ворот, к хоромам направился. Старков Афоньку долго не принимал. Апухтин все мялся у крыльца, балясину подпирал, а когда впустили в сени, к столу не позвали, хоть и был Афонька голоден, как пес некормленый.
        Вышел Старков в сени, письмо князя можайского принял, проворчал недовольно:
        -Ты, Афонька, хоть и боярин, да захудалый и место свое те знать надлежит.
        И удалился в хоромы, оставив Апухтина коротать время у телеги.
        Долго не ворочался Старков, письмецо князя по буквицам разбирал. А писал Иван Можайский, что вскорости намерен побывать у Старкова по делу, не терпящему отлагательств. И чтобы был боярин наготове и помощь свою оказал.
        Пригладил Старков бороду, брови поднял. Подумал, чего это князю Ивану заблажалось ехать в Москву?
        Старков можайского князя недолюбливал, но побаивался, слишком много наслышался князь Иван о московском князе Василии недоброго за столом у боярина Старкова. За те речи Василий мог кинуть боярина в темницу. А тут еще Шемяка на великое княжение московское мостится, к Василию подбирается. Ну как сядет князем московским?
        Вот и терпит Старков князя можайского.

* * *
        О возвращении непосвященного в митрополиты рязанского епископа Ионы Василий узнал от матери, вдовствующей великой княгини Софьи Витовтовны.
        Что патриарх Царьградский Иосиф посвятил в митрополиты грека Исидора, для Василия не стало неожиданностью. Слишком долго собиралась духовная миссия в Константинополь. И все оттого, что мешали княжеские распри на Москве.
        При встрече с епископом рязанским Ионой Василий сказал:
        -Владыка, ты был избран в первосвятители святым Собором, но время твоего отъезда затянулось надолго и потому патриарх вселенский Иосиф посвятил на Русь в митрополиты Исидора. А когда он прибудет, мне неведомо. И посему прошу тя, владыка, не отпускай бразды первосвятителя до приезда Исидора. А еще прошу тя, оставайся и впредь моим духовником и духовником семьи моей.
        В тот день зашел Василий в комнату матери своей, великой княгини Софьи Витовтовны. Комнатка больше на келью монастырскую смахивала, потолки низкие, сводчатые, оконце узкое, зарешеченное, свет дневной едва проникал.
        Софья Витовтовна стояла спиной к железной двери в черном монашеском одеянии. Седую голову прикрывал темный платок. На скрип двери обернулась. На Василия глянули глубоко запавшие глаза на бледном костистом лице. Князь склонился в поклоне, приложился к желтой жилистой руке.
        -Что, сын, какие заботы ко мне загнали? - спросила Софья Витовтовна насмешливо. - Гляжу на тя, и в кого ты такой слабовольный уродился. Ни в меня, ни в деда Витовта.
        Василий улыбнулся краем рта:
        -В себя, матушка.
        -Потому-то и козни творят противу тебя братья твои двоюродные. И дядька родной Юрий сколь лет на тя замахивался.
        Василий ждал, пока мать выговорится, сказал:
        -Повидал я седни владыку Иону. Опередили нас греки, своего митрополита шлют нам.
        Софья Витовтовна усмехнулась:
        -Смута виновата, - и губы поджала.
        -Да вроде притихли галичане.
        Вдовствующая княгиня укоризненно поглядела на сына:
        -Нет, Василий, ты на них своими очами не гляди, они еще покажут свои зубы. А они у них клыки волчьи. Но знаешь, сыне, я их хоть и остерегаюсь, а боле всего коварства можайского князя боюсь. Приглядись, сыне, к боярам московским, какие руку Юрия Звенигородского держали.
        И уже когда Василий комнату-келью матери покидал, сказала княгиня:
        -Ты, Василий, Ванятку, внука моего, к княжению великому московскому привлекай. Разум у него, чую, государственный будет и воля. Ему княжество Великое Московское принимать.
        Василий голову склонил, соглашаясь. А Софья Витовтовна продолжала:
        -О владыке, сыне, чего печься. Приедет грек, займет епархию митрополичью, вот и послушаем его, первосвятителя. К чему паству духовную взывать станет.

* * *
        В Можайск Шемяка приехал потемну. Из Звенигорода пробирался. За городскими воротами его встретил князь Иван. Вдвоем проехали безлюдными улицами, вошли в неосвещенные хоромы. Отрок нес свечу, освещал дорогу. За стол в трапезной уселись, и вскоре девки внесли зажженные плошки, бочоночек с хмельным пивом, чугунок с наваристыми обжигающими щами, мясо жареное на угольях, языки говяжьи отварные.
        Выпили князья, на еду налегли. Шемяка с дороги оголодался, ел жадно, больше помалкивал. Разве что спрашивал:
        -Уведомил ли тя, князь Иван, Старков, что я к тебе приеду?
        -Гонца посылал, Афоньку Апухтина.
        И снова по корчаге выпили.
        Шемяка щи горячие хлебнул, причмокнул:
        -Наваристые!
        -Ты бы, Дмитрий, всю эту неделю из хором ни ногой, люду очи не мозолил бы. Береженого Бог бережет. А то ведь какой глазастый да языкастый в Москву донесет Ваське. Надобно, чтоб все тайком.
        Снова князь Иван корчаги наполнил.
        -Выпьем, Дмитрий, за удачу.
        -За это надобно сполна.
        Князь Иван поясок крученый развязал, а Шемяка плошку с тертым хреном подвинул, хватил. Долго и нудно откашливался. Наконец слезы отер, сказал:
        -Ядрен корень, дух захватило.
        Иван хохотнул:
        -Девка терла, прихваливала: крепок корень мужику во славу, бабе в радость.
        -Всласть!
        -Во-во!
        -Вот что, князь Иван, ты бы верных людишек сыскивал. Дело-то серьезное замысливаем.
        -Да куда серьезнее. Однако людишки сыщутся, да я и сам не промах. Давай, Дмитрий, еще по одной, да и на боковую. Чать устал с дороги.

* * *
        Хлеба уродились знатные, колос долу гнет. Опоздай, и осыпаться начнет. Всеми деревнями убирать выходили: мужики косами-литовками вымахивали, бабы серпами жали, в снопы вязали и в суслоны ставили, чтоб колос дозревал.
        Оружничий в вотчине своей побывал, один раз литовкой помахал, как князь в Тверь вызвал. День к вечеру клонился, и Гавря решил выехать поутру.
        Заночевал на сеновале. Не успел его сон сморить, как услышал, кто-то по лестнице поднимается. Пригляделся, Варька, дочь хозяйская.
        -Убирайся, Варька, - прикрикнул Гавря и сам удивился, отчего голос хриплый сделался.
        А Варька смеется, навалилась на него, шепчет:
        -Уйду, когда молодятинки отведаю.
        Скатился оружничий с сеновала, коня оседлал и в ночь в Тверь подался.

* * *
        Удивительно, но до последнего разговора с матерью, вдовствующей княгиней, Василий о сыне не думал. В сумятице распрей как-то упустил, что сын-то уже не дитя, отрок. На плацу залюбовался, глядя, как старый гридин Ивана сабельному бою учит. Ловок сын и в седле хорошо сидит.
        Подумал, ведь Ивану на одиннадцатое лето повернуло. Скоро помолвку примет.
        Но кто та невеста, из каких земель привезут ее? А может, то будет какого-нибудь боярина дочь, либо князя?
        Пока с плаца во дворец шел, а был тот плац у самой кремлевской стены, Василий письмо князя тверского обдумывал. На прошлой неделе его привез оружничий князя Бориса. Тревожное письмо, да московский князь не слишком ему внимания придал. А Борис сообщал, что, по слухам, снова недруги великого князя московского зашевелились и ежели что, каких обид, то тверской князь готов в подмогу прийти.
        Письмо матери прочитал. Вдовствующая великая княгиня тонкие губы пожевала:
        -Борис истину пишет, но одного не пойму, сколь лет помню, Тверь и Москва дружбу не водили. Разве вот когда тя, сын, из Казани выкупили, князь тверской Борис, он руку протянул.
        Насупила Софья Витовтовна сурьмленные брови, о чем-то подумала. Но вот промолвила:
        -Ты, сыне, однако к словам тверича прислушайся. Чуется мне, что-то он утаивает, не обо всем пишет.
        В тот вечер в большой палате Василий совет держал с первосвятителем Ионой. Тот укоризненно покачивал головой, слушал. Потом сказал:
        -Сколь лет не угомонятся галичане и звенигородцы. Покойный владыка Фотий к разуму князя Юрия взывал, к смирению, ан глухи Шемяка и Косой. Призову я их к покаянию.
        Выслушав Иону, Василий сказал скорбно:
        -Боюсь, владыка, голос твой будет гласом вопиющего в пустыне.
        Иона поправил клобук на седой голове.
        -Сыне, скоро приедет митрополит Исидор, созовем Святой Собор и призовем князей наших к миру.

* * *
        Выбрались затемно. Редкая звезда гасла и небо не блекло. Великий князь усаживался в колымагу с помощью отрока. Сказал стоявшему позади сыну:
        -К вечеру с Божьей помощью доберемся.
        Умостился на мягкое кожаное сидение. Следом в колымагу забрался Иван. Умостился рядом с отцом. В колымаге горел фонарь и было светло.
        Когда за Земляной город выбрались, где-то далеко на западе блеснула молния и погодя рокотнул гром.
        -Видать, последняя в этом году, - заметил Василий.
        Колымагу трясло на ухабах, покрикивали ездовые. А Василий снова сказал:
        -Подобное я повидал, когда был жив отец мой Василий Дмитриевич. Тогда уже зимой пахло.
        Иван слушал, молчал. Они ехали в Троице-Сергиев монастырь на богомолье. Великая княгиня-мать осталась с детьми в Москве. В Москве осталась и вдовствующая великая княгиня, бабка Софья Витовтовна.
        О предстоящей поездке Ивану сказал накануне отец. После трапезы он оставил за столом сына, посмотрел на него строго, заметил:
        -Вырос ты, сыне, возмужал. Завтра поеду в обитель Троице-Сергиеву и тя возьму с собой.
        Светало. Великий князь фонарь задул.
        -Не подремлешь ли, сыне?
        Иван очи прикрыл, но сон не шел. Да и время такое, когда княжич любил пробуждаться. За оконцем дню начало, заводили щебет птицы. Иван определял их голоса.
        Василий промолвил:
        -Радуюсь каждому прожитому дню, Бога благодарю. А знаешь ли, сыне, о чем жалею? Жалею, что не довелось мне пожить ни с одним дедом, разума у них набраться. А они у меня именитые были. Взять хотя бы Дмитрия Донского. Всей Руси имя его ведомо. И мыслится мне, минуют годы, а подвиг его и сподвижников, кто с ним на Куликовом поле стоял, забвению не придадут…
        Великий князь московский к сыну голову повернул:
        -Да и за другого деда моего, великого князя литовского, не стыжусь. Его хоть тоже не видел, но был он достойным князем народа своего. Вон и поныне власть Витовта во многих княжествах славянских чуется. А что крут был, то ты, сыне, разве того не чуешь по бабке своей Софье Витовтовне? Властна она, рука ее княжеству Московскому известна.
        Занялась утренняя заря, и небо очистилось от звезд. Иван сказал:
        -Дивно, куда девается звездное небо, когда восходит солнце?
        -Господен свет поглощает. А как звезды разнят! Над южной степью звездный полог в россыпи, а шлях татарский молочной рекой разлился. А в Подмосковье звезды крупные, редкие.
        Колымага выкатилась на поле. На прижухлой по первому ночному морозцу траве паслось малое стадо. Над избой дым стлался. Василий заметил:
        -Видать, к непогоде. Кабы дым небо подпирал, то иное…
        К полудню ездовые остановили колымагу у озера. Неподалеку от берега стая диких гусей. Великий князь кивнул:
        -К перелету в стаю сбились. Путь не близок предстоит. Где его конец и начало в обратную дорогу? Знаешь, сыне Иван, иногда думаю, кто путь птицам указывает? И ответ один - Господь! Вера Господня и только она направляет все живое. Над всеми нами она властна. Господь всевидящий, Господь всеслышащий, к те, всемогущий, прибегаем мы…
        Передохнули великий князь с сыном, продолжили путь.
        И снова поле, лес, дорога лесная.
        К концу дня зашумели ездовые:
        -Монастырь! Обитель Божья!
        Выглянул Василий в оконце. Над стенами церковь поднялась, а к монастырю посад прилепился. Избы ремесленного и крестьянского люда.
        Колымага втянулась в распахнутые ворота, остановилась. Подошел, поправляя рясу, старый монах Аристарх, монастырский келарь, перекрестил великого князя и княжича, сказал словами тропаря:
        -Спаси, Господи, люди Твоя. А настоятель, отец Парамон, службу правит.
        Глава 20
        Слухами земля полнится.
        Докатились до Твери известия, Шемяка в Можайске у князя Ивана.
        В просторных сенях тверского князя Бориса как всегда съезжались и сходились бояре. Выходил Борис Александрович, слушал новости, отдавал указания, назначал Думу.
        В тот день, когда дошла весть о Шемяке, в сенях стоял шум голосов, бояре новостями обменивались.
        -Не с добром галичанин в Можайске оказался. Ох, не с добром, - говорил боярин Череда.
        -Да уж как иначе быть, - развел руки Осип Дорогобужский, - одного поля ягодки Иван и Дмитрий.
        С ними согласился Репнин.
        -Давно ли Можайск и Галич на Василия замахивались. А с ними и князь Юрий.
        Боярин Кныш укоризненно головой покачал:
        -Нам бы, бояре, покойного князя звенигородского не трогать. О покойниках либо добром, либо ничего.
        Притихли бояре. Тут и князь Борис из палаты вышел в сопровождении дворецкого. В сенях разговоры смолкли. Тверской князь сказал:
        -Что Дмитрий Шемяка у Ивана Можайского в гостях, уже слышал. А что дале, поглядим. Мыслю, недолго ждать новых вестей. Уж не на пир зван Дмитрий и не на брань с Тверью.
        Бояре слушали, склонив головы. А Борис Александрович посохом пристукнул:
        -Завтра, бояре, пополудни зову я вас на Думу, чтоб сообща судить все вести.
        Из сеней направился к Анастасии. Княгиня с девицами сидела за рукодельем. При появлении князя девицы откланялись. Борис поглядел им вслед.
        -Помощницы у тя, Настюша, ладные.
        -Да не обижаюсь.
        -А я, Анастасьюшка, к те с вестью. Чтой-то удумали стервятники Митька с Ванькой. Не к добру в Можайске собрались.
        Княгиня брови подняла:
        -Аль они на добро годны? От них коварства того и жди.
        -Да упреждал я о том Василия.
        Улыбка мелькнула на губах Анастасии.
        -Мне то ведомо. Только не уразумею я, князя ли московского ты пожалел али тя взлет Твери греет?
        Крутнул Борис головой:
        -Не понять мне тебя, княгинюшка, чего больше у тя, ума или хитрости.
        -А хитрость, князь Борис, без ума не бывает.
        -И то так. Что возразить. Назавтра Думу созову, к тому времени что нового прослышим.
        -Княгиня согласно кивнула: Ты верно заметил, только на добрую весть не слишком надеюсь.
        Борис встал, намерился покинуть княгиню. Она, однако, взяла его за рукав теплой рубахи.
        -Погоди, князь, может, Дума нарядит кого из бояр, чтоб к разуму княжат привели?
        -Я с тобой согласен, княгиня, но княжата те не недотымки, а звери матерые. Однако пойду я.

* * *
        Взбудоражило Тверь. От самого западного рубежа донесла сторожа, Литва к походу исполчается. Ратники коней седлают, оружием бряцают.
        Борис, едва на Думе успели приговор вынести по Шемяке и можайцу, новое тревожное известие получил. Сказал боярам:
        -Быть всем вам приоружно и с дружинами своими, детьми боярскими и дворовыми наготове литву отразить.
        В три дня сошлись полки под Тверью. Выступили под музыку, бой барабанов и литавр, гремело все и блистало. Пошли дружинники князя Бориса к рубежу литовскому.
        Из распахнутых настежь всех трех ворот потянулись ополченцы: мастеровой люд с дубинами и мечами дедовскими, с топорами и вилами двузубцами. Шли, подминая мерзлую землю лаптями и постолами, сапогами и опорками.
        Князь, в шишаке боевом, броне, поверх плащ алый, в сопровождении воеводы Холмского на рысях взъехали на возвышенность, смотрели, как уходят полки.
        Двадцать тысяч воинов ведет Борис Александрович на защиту западного рубежа.
        Идут толпами оружные мужики, иные на телегах едут. Объезжая горланивших ополченцев, тверской князь говорил Холмскому:
        -По пути кашинцев князь Андрей приведет. Тысячи полторы их будет. Ты, воевода, кашинцев выставишь правым крылом, они конным литвинам противостоять будут.
        Рысью обошли ратников воеводы Дорогобужского. Тверской князь удивился: сам Дорогобужский и сыновья на конях добрых и при броне, а вот дружина удивление вызывала: кони тощие, некормленые, сбруи - рвань, а кое-кто из отроков и охлюпком едет, ноги чуть ли не по земле волочатся. А ополченцев боярин Дорогобужский выставил старцев бородатых и отроков малолетних.
        Князь Борис Александрович коня придержал, крикнул недовольно:
        -Ты, боярин Осип, всю нищую братию в поход вывел. Аль такими ратниками княжеству нашему надлежит славиться? Воротимся из похода, поспрошаю тя, ужли так обеднел Дорогобужский? - Повернулся к Холмскому, сказал сердито: - Повинен я, Михайло Дмитриевич, что не провел накануне великий смотр войску.
        Холмский покачал головой:
        -Не твоя вина, великий князь, поспешно в поход выступили.
        Три дня и три ночи шли и ехали тверские полки. Гремели барабаны, ржали кони, слышался людской гомон в морозном воздухе, раздавалось бряцание оружия.
        Потемну, на постое, горели костры, грелись и спали ратники. Князю шатер ставили. Но Борис редко в нем отдыхал, все больше по лагерю ходил. Беспокойно ему, предстоящая битва тревожит. Выстоят ли тверичи, прежде не поднималась тверская земля с такой силой в защиту.
        На третьи сутки прискакал из арьергарда гонец с донесением: полки литовцев неожиданно повернули и ушли в сторону Дикого поля, откуда, по слухам, нависла над Литвой и Речью Посполитой угроза крымского набега.
        Собрались тверские воеводы в княжеский шатер на совет. Выслушал их князь Борис, потеребил бородку:
        -К худу ли это, к добру, жизнь покажет. Однако силу свою мы литве выдали. А ноне без нужды стоять здесь не к чему. Велите, воеводы, полкам домой ворочаться. И еще скажу я вам, пока крымская сабля над Литвой и Польшей занесена, нам, русичам, не враждовать бы, а единиться.

* * *
        Тихо в церкви и благостно. Мягкий баритон молодого священника возносится в тишине под бревенчатыми сводами.
        В церкви полумрак, и при свете редких свечей строгие глаза святых смотрят на редких прихожан. Они собрались на раннюю заутреню из монастырского посада, ближних деревень. Кучно толпится монашествующая братия.
        Княжич Иван жмется к отцу, великому князю московскому Василию. Когда вот так отец рядом с ним, Ивану спокойней. Отец молодой, сильный. И кажется Ивану, что глаза святых, смотрящие на великого князя, добреют.
        С отцом княжич Иван не единожды бывал на богомолье в Лавре. Вот и сегодня стоят они заутреню. Потом вместе с монахами отправятся в трапезную, после чего великий князь московский удалится к настоятелю и будут вести беседу о смысле жизни, о вере и на иные богословские темы.
        Иван любил слушать эти разговоры. О многом он уже слышал от них и от своего учителя, дьякона Успенского собора Савватия. Он обучал Ивана грамоте, арифметике и Закону Божьему. Савватий был строг, но справедлив.
        В Лавре великий князь будет всю неделю. После чего они с сыном воротятся в Москву, где княжич первым делом отправится не к матери Марии Ярославне, а к бабке Софье Витовтовне.
        Глаза княжича уперлись в догоревшую свечу. Она плавилась, и огонек то воспламенялся, то гас.
        Но беда с бедой соседствует, беда беду подпирает. Неожиданно на монастырском дворе раздался шум, голоса. А вскоре толпа людей ворвалась в церковь. Служба оборвалась, а толпа обступила Василия, сбила его с ног и поволокла на паперть. Толпа была возбуждена, она шумела и бранилась. Иван увидел среди них можайского князя. Он отдавал приказания. Княжич кинулся к нему, но можаец оттолкнул его, выкрикнул:
        -Щенка хватайте!
        А великого князя уже выволокли, и пособник можайца Афонька вытащил засапожный нож, со смехом занес его над Василием. Княжич увидел со страхом, как тот вдруг вонзил нож сначала в один глаз, затем в другой.
        Дико закричал великий князь, взвыл. Но Иван этого уже не увидел. Его, бессознательного, кинули на телегу.
        Княжич очнулся, когда его уже везли, но куда, он не знал. Он был в забытьи, а когда сознание ворочалось, наваливался страшный кошмар.
        Скрипела телега, разговаривала и смеялась сторожа. Однажды княжич услышал, как кто-то говорил:
        -Чего везем-то, нож в бок и в лес зверью на прокорм.
        -Но-но, помалкивай, Кирьян, Шемяке лучше знать, что с княжичем делать.

* * *
        Третьи сутки Шемяка выжидает возвращения можайского князя Ивана. Нервничает, меряет палату шагами, трет руки. В том, что князь Иван исполнит задуманное, Шемяка не сомневался. И у него не было никакого сомнения, что они вершат незаконный суд. Шемяка вслух говорит сам с собою.
        -Аль я повинен? Сам Васька за власть великокняжескую держался. А вправе ли был? Нам, Юрьевичам, та власть принадлежит по праву. Мы на столе великокняжеском сидеть должны.
        Приостановился Шемяка. Почудилось, кто-то в сенях ходит. Толкнул дверь, никого, почудилось.
        И снова взад-вперед ходит по палате, продолжая рассуждать:
        -Не своим умом жил Васька, материнским. Софья Витовтовна, литвинка, крута и властна.
        Шемяка приостановился, задумался. Куда же, в какой отдаленный городок сослать старую литвинку? Оно и Ваське с семейством место для поселения подыскать. Пусть там и доживает своей век ослепленный князь.
        В палату заглянул челядинец можайского князя. Шемяка сказал:
        -Неси жбан пива хмельного!
        Выпил, отер бороду. Сказал хрипло:
        -Как князь Иван воротится, веди ко мне.
        Осоловело поглядел на челядинца, бледный, взлохмаченный.

* * *
        Княжич Иван поднялся на локте. Морозная, бесснежная ночь. Шумит оголившийся лес, и скрипят колеса телеги. Но отца с ним в телеге нет. Почему он, княжич Иван, один, куда везут его эти люди, какие окружили телегу. Один из мужиков склонился, спросил:
        -Не спишь, княже? Мы люди боярина Ряполовского. Деревня наша неподалеку. Сей часец мы туда и двинемся. А там уже тя ждет боярин с братьями Семеном и Димитрием.
        Говоривший взял у кого-то тулуп, накинул на княжича, и они тронулись.
        Ехали всю ночь по тряской дороге. Иван плакал без слез, плакал беззвучно. Окровавленный отец виделся, звериный крик его слышался. Княжич понимал, заговорщики люто казнили великого князя. И за главных у них Шемяка и можаец. Иван задумывался, куда увезли отца? А может, они уже убили его, как собирались убить и Ивана.
        На рассвете въехали в село. Миновали несколько изб и в боярском дворе, где кучковались оружные вилами и топорами мужики, телега остановилась у высокого бревенчатого дома.
        Княжича провели в малую палату, где за столом плечо к плечу сидели братья Ряполовские, крупные, бородатые. Увидев княжича, старший Иван сказал:
        -Шемякино зло, но мы от великого князя московского не отречемся и тя, княжич, в обиду не дадим. Муром-городок нас укроет, и бояре московские не все Шемяку признают.
        -Ты на нас полагайся, княжич, - поддержали брата Семен и Димитрий. - Даст Бог, одолеем мы этого Шемяку со товарищи, какие злодейство учинили.
        Старший Ряполовский сказал стоявшему у двери мужику:
        -Накорми, Авдей, княжича, да пущай его бабы попарят. А завтра в Муром выедем. Да еще накажи, Авдей, всем моим людям с нами следовать. И приоружно, чтоб наскоки сторонников Шемяки отражать.
        Глава 21
        В Москву въехали веселой толпой, с криками:
        -Отчего колокол молчит?
        -Где первосвятитель с духовенством?
        -Люд, не вижу люда!
        Горланили окружавшие Шемяку его сторонники, бояре с оружной дворней.
        По улицам Белого города шлялись любопытные, ожидавшие прихода Шемяки, кое-кто из москвичей выбрался на дорогу.
        Из дворни боярской, что с Шемякой ехали, крики:
        -Раздайсь!
        -Сторонись!
        Шемяка на коне вполоборота сидит, подбоченившись. У боярина Старкова спросил:
        -Чать не рады моему появлению? А ведь я Дмитрий, ноне великий князь московский, меня чтить надобно.
        Старков усмехнулся:
        -Ты великий князь и те с Кремля зачинать надобно. Оттуда дух смертный разит.
        -Очистим, очистим, боярин. А перво-наперво вдовствующую великую княгиню Софью Витовтовну сослать. И княгиню, жену Васьки Марью Ярославну со щенками выкинуть с дворцовых покоев. Вот ты, Старков, со своими холопами и займись этим. Да немедля. Покуда я в соборе Благовещенском постою, моим именем, именем великого князя московского в ссылку их, в Углич. Чтоб духом Васькиным не пахло.
        Крикнул Старков холопам, и те поскакали за боярином.
        К Шемяке подъехал боярин Сидор, тощий как жердь старик, с белой лопатистой бородой. Просипел:
        -Вели, князь великий, ко мне в хоромы завернуть, там нас уже ждут столы накрытые. И покуда Старков твое указание исполнять будет, мы медов хмельных изопьем и пирогов отведаем…
        Странное то было застолье. Весь день и всю ночь гудели хоромы старого Сидора. На Москве трезвонили колокола, разъезжали конные галичане, оповещали москвичей о начале великого княжения Дмитрия Шемяки.
        После ночной попойки Шемяка пробудился поздно. Голова была тяжелой и болела. Велел покликать боярина Старкова. Того искали долго. Наконец он появился.
        -Исполнил ли ты мое указание, - насупил брови Шемяка, - очистил ли дворцовые хоромы?
        -Как и велел великий князь Дмитрий, Марию Ярославну с детишками в Углич повезли. Со слезами отправилась, только все Ваську своего звала да княжича Ивана. А старая княгиня супротивничала. Силком выволокли.
        -И что? - поднял брови Шемяка.
        -Бранилась, непотребное орала. Ан, ори не ори, в колымагу затолкали и увезли за караулом подале, в места отдаленные, в Чухлому, за Галич.
        Хихикнул Шемяка:
        -Там на озере Чухломском поостынет и гордыню уймет. А Ваську-слепца в Углич отправить. И сторожу крепкую за ним учинить.
        -Седни и исполню, великий князь.
        -А еще, Старков, пошли в розыск княжича Ивана. Да владыке Иону повели, чтоб люд к присяге приводил.

* * *
        Его везли всю ночь и день, и никому не было дела до ослепленного великого князя московского.
        За телегой толпой шли стражники. Они переговаривались громко, смеялись. Ослепшие глазницы болели и кровоточили, жгли огнем.
        Из разговоров охранников великий князь Василий понял, его везут в Углич. Но для чего? Может, там палачи завершат свое гнусное дело?
        И князь московский никак не мог понять, отчего злобствует Шемяка? Сколько раз слышал Василий, что Дмитрий коварен, а он не верил в это. Вот и намедни, кто мятеж поднимал? Князья галичские и можаец. А Иван, князь можайский, руку на него, Василия, поднял. Сподручный Ивана нож в очи вонзил.
        Все вспомнилось: икак утреню стоял, и как палачи ворвались в храм Божий, все святое презрев, волокли его на паперть, чтоб там, на виду у прихожан, казнить князя Василия.
        Вспоминал и рыдания рвались из его души. Вдруг мысль обожгла, ведь рядом с ним стоял его сын Иван. Ужли они убили его? А если не казнили, куда увезли?
        Шемяка Москву захватил. Что он сделал с женой Марьей, детьми, с матерью его, вдовствующей великой княгиней?
        Василий догадывался, что никто не придет ему в подмогу, никто не вступится за поруганного и обесчещенного. Что ожидает его в Угличе, довершат ли до конца казнь или сошлют в ссылку?
        То, что его лишили великого княжения, в этом он убежден, но что ему и его семье уготовано, он не знал и не мог догадаться…
        А его везли и везли, никто не давал напиться и не сунул кусок хлеба. Василий слышал по голосам, когда проезжали деревни и села, слышал, как к телеге подходили мужики и бабы, смотрели на окровавленного слепого князя. Иногда Василий слышал их сострадальческие вздохи.
        Великий князь к утру почувствовал холод. Мороз залез под кафтан, мягкие сапоги застыли, сделались как деревянные. Попытался Василий пошевелить пальцами ног, но холод сковал их.
        Но вот кто-то догадался притащить охапок сена, кинул ему на ноги.
        И снова скрип колес и дорога.

* * *
        Вздорно жил галичский князь Васька Косой, все к московскому столу рвался. Особо после смерти отца Юрия Дмитриевича.
        Жил вздорно, а смерть принял позорную, на полатях в избе с дворовой девкой. Ко всему, во хмелю был Косой.
        По тому поводу Шемяка на тайный совет позвал можайского князя Ивана с боярином московским Старковым и старым Сидором.
        Стряпуха внесла жбан с медовухой, да миску глиняную с огурцами солеными.
        Первую чашу выпили за упокой души Косого, а под вторую Шемяка слово сказал:
        -Не успел Василий Юрьевич на столе московском посидеть, как она и смерть к нему заявилась. Да оно и как от нее убечь, коли Василий и к медовухе пристрастен был, и к девкам охочь. Уж как брат их любил, каку добром брал, каку силой. Не разбирался, стара ли, молода.
        -За то и бит был, - буркнул Старков.
        -Всяко было, - согласно кивнул старый Сидор и хотел было вспомнить о чем-то, но Шемяка продолжил:
        -Господу повидней, где кому како место уготовано. Однако неповинен я. А видит Бог, сколь раз и дрался, и словом добрым упреждал брата, от пития обильного воздерживаться и от девок блудных…
        Можайский князь на совете сидел сыч сычом. По дороге во дворец повстречался ему у храма Успенского владыка Иона. Тот князя Ивана увидел, посохом гневно замахнулся, выкрикнул:
        -Изыди, сатана!..
        Но вот, отрыгнув на всю трапезную, можаец кустастые брови насупил:
        -Ты, великий князь Дмитрий, совет мой прими, ту девку Матрену на правеж поставь, может, скажет, чем князя опоила.
        Пропустили по следующей чаше. Боярин Сидор почесал седую бороду:
        -Самая вредная тля баба, от нее никакого прока.
        Старков хихикнул:
        -Это с какой стороны за нее взяться, с нижней, так в самый раз.
        Шемяка бородой по столу помел:
        -Будя о бабах. Ты скажи, князь Иван, отвез ли Василия в Углич?
        -Да уж как ты, великий князь, велел.
        -Там в Угличе отныне все семейство Васькино.
        -Да не все. Старая княгиня в Чухломе, а княжич Иван в Муроме с Ряполовскими.
        -Ряполовские присягать мне отказались, - пристукнул по столу Шемяка. - А князь серпуховский Василий да Семен Оболенский в Литву бежали. - Голос Шемяки на хрип сорвался. - Кто усомнился во власти моей? Я волею отца моего на великое княжение сел…
        -Ох-ох, - вздохнул Сидор, - чужбина не греет.
        Шемяка поскреб волосатую грудь, прохрипел:
        -Что, бояре, советники, помянем еще брата моего Василия Косого, изопьем по последней чаше да и разойдемся.

* * *
        -Князюшко, сокол мой ясный Василий Васильевич, и что же они распроклятые с тобой сотворили, - причитала княгиня над мужем. Она смачивала в бадейке полотенце и отирала окровавленные глазницы.
        Василий лежал тихо, только иногда постанывал.
        Марью Ярославну с детьми привезли в Углич вскорости после великого князя. Он слушал жену, она поведала ему, как сослали ее, как увезли вдовствующую великую княгиню.
        Великий князь пошевелился, поднял руку и, нащупав ее лицо, промолвил:
        -Не рыдай, Марья Ярославна. И то ладно, что ты с детьми со мной. И Иван, княжич, жив. Поправлюсь, даст Бог, а Господь научит, как дальше поступать.
        Княгиня поцеловала руку мужа, затихла. За бревенчатыми стенами избы людские голоса, гомон. Со стуком открылась дощатая дверь, и косматый мужик в тулупе свалил охапку дров. Пятерней пригладил взъерошенные волосы, откашлялся хрипло. Долго высекал искру, разжигал дымную печку. И когда появилось пламя березовых щепок, сунул в огонь дрова.
        Покосившись на князя с княгиней, мужик сказал по-доброму:
        -Не убивайся, княгиня Марья Ярославна, поправится твой муж. А что слеп, так у князя поводырь будет.
        И покинул избу. Василий, не отпуская руки жены, проговорил:
        -Одно и знаю, Марья Ярославна, коли верну великое княжение московское, не все на веру принимать буду, а за зло злом платить стану… Я Шемяке долго доверял, думал, Рюриковичи мы, братья, а он, вишь, чего замыслил. И можайский князь с ним. Кто б подумал, что они злобой лютой обуяны.
        Василий слегка потянул княгиню за рукав. Она склонилась к нему.
        -Марья Ярославна, с верным человеком в Муром весть подай боярам Ряполовским, чтоб они бояр противу Шемяки подбивали. А еще, что со мной сотворил Шемяка с подручными, в Тверь сообщи князю Борису Александровичу.

* * *
        Выбрались на охоту после попойки. Накануне старый егерь, какой водил на зверя еще великого князя московского Василия Дмитриевича, упомянул, что отыскалось неподалеку от Москвы в зарослях дубняка лежбище вепря-секача.
        Ехали Шемяка с князем можайским недолго. У леса их дожидался егерь. Отрок принял коней, Шемяка с князем углубились в лес.
        Пробирались густыми кустарниками. Егерь был молчалив, помалкивал и следовавший за ним Шемяка. А можайский князь то и знай поругивал егеря. Может, охотник плохой, да и не любил ее. Но сегодня отправился в лес, дабы угодить Шемяке.
        -Ты куда завел нас, пес шелудивый, - ворчал князь Иван. - Нам бы ноне на лавке полежать, а мы по кустам лазаем.
        Егерь не отвечал, шел, несмотря на годы, легко, прислушиваясь к голосам загонщиков. Они должны поднять вепря и погнать его на охотников.
        Но вот егерь остановился, присмотрелся. По только ему понятным признакам понял, кабан уже проходил здесь.
        -Князь Иван, - сказал егерь, - тут твое место.
        Отойдя в сторону, поставил Шемяку, а неподалеку остановился и сам.
        Шум, крики усилились. Затрещали ветки. Егерь поднял короткое копье. Кабан хрюкал, бежал тяжело. Вот он появился на тропе, где остался князь можайский. Егерь увидел секача, большой, грудастый, клыкастая голова и короткие задние ноги. Весь он был покрыт коричневой щетиной.
        На какой-то миг егерь разглядел злые глаза кабана. И еще егерь понял, секач собьет князя на своем пути, вспорет клыками.
        Опустив, вепрь бежал, подминая кустарник.
        И тут егерь сорвался с места, метнулся наперерез кабану, заступил ему дорогу. Выставив пику, он уже ждал, что сейчас случится. Закричали мужики загонщики, а секач в своей ярости сбил егеря, тряхнул клыкастой головой и, подминая заросли, уходил своей дорогой.
        Загонщики подняли окровавленного егеря, понесли из леса.
        Чуть погодя подошел Шемяка, сказал раздраженно:
        -Какого вепря упустили! Постарел, егерь, постарел…
        Глава 22
        Трещали деревья на морозе, и в серебристом свете на чистом небе плясали звезды.
        Замирали лес и поле.
        Но вот по-разбойному засвистит ветер, погонит тучи, и в диком танце разгуляются снежные буруны.
        С трудом удержав рванувшую дверь, Вассиан вышел в белесую мглу, и сразу же его едва не сбил с ног ветер. Он налетал порывисто, чтобы вскорости воротиться еще большим ударом.
        Епископ придержал полы тулупа, нахлобучил заячий треух. Где-то в выси протяжно звякнул колокол. То церковный пономарь подавал знаки помощи заплутавшим путникам.
        Ночь давно перевалила на вторую половину, и Тверь еще не пробуждалась.
        Вчерашним вечером Вассиан был у князя Бориса, когда тот получил тревожную новость, что Шемяка захватил великий стол и казнил Василия.
        Что предпримет Борис, смирится ли со злодейством Шемяки, епископ не знал, ибо, покидая дворцовые хоромы, он оставил князя в озабоченности.
        И подумал владыка Вассиан, вот когда недостает на Москве воли митрополита. А он теперь появится на Руси по теплу, когда приплывут в Гамбург корабли из Неаполя.
        Где-то со стен тверских раздавались крики сторожи, и их унес ветер. А Вассиан спросил сам себя: сумеет ли Иона остановить льющуюся кровь, и не смог ответить на этот вопрос, слишком далеко зашла вражда.
        Встретил князь Борис воеводу Холмского с дворецким, с лица они изменились. Всякого ожидал князь, но такого, чтобы греческой казнью великого князя очей лишить, даже не помыслил.
        Собрались, а говорить не о чем. Тверской князь сказал:
        -Возмущение - не подмога князю Василию.
        А боярин Семен промолвил:
        -Дождались, гром грянул. Как дале поступать?
        Холмский молчал, хмурился. У князя Бориса желваки играли. Снова сказал:
        -Ужли Господь простит зверство такое?
        Холмский поморщился:
        -Господь-то, может, не простит, да ужли Тверь в стороне окажется?
        -Какой совет твой, Михайло Дмитриевич? - спросил дворецкий. - Не воевать же нам с Шемякой?
        -И воевать не грех, - ответил Холмский.
        Борис все думал. Потом вздохнул:
        -С ополчением на Литву ходили, а как на Москву бояр поднимем?
        -Да не на Москву, а на Шемяку, - ответил Холмский. - Он вор и разбойник. Коли на столе великом сидеть и имел право, то бесчинство творить, суд вершить права ему давать никто не смел.
        -Не давал, - кивнул боярин Семен.
        -Урезонить, это так, - согласился Борис, - а войной ходить не согласен. Да и тверичи меня не поймут.
        За теменью зарешеченного оконца рвал порывистый ветер, стучал в стекольца.
        -Взялась непогода, - прислушался дворецкий. - До Андрея Первозванного не уймется. В такую пору не доведи в поле очутиться, заплутаешь и смерть примешь.
        Князь Борис поднялся:
        -Разъезжайтесь по домам, бояре, от Думы совет услышим.
        Остаток ночи Борис проговорил с княгиней тверской Анастасией. И вспомнил, как в школьные лета учитель, дьяк Нафанаил, на уроке истории рассказывал: древние греки, одержав победу над огромным войском врага, ослепили всех пленных и, дав им одного поводыря, велели устрашать тех, кто окажет им сопротивление.
        -На крови власть держится еще издревне, - сказала княгиня. - Так гунны Аттилы и ордынцы Батыя вели себя.
        -Не совсем права ты, Анастасия. Мир не на крови строится и красится, а трудом человека.
        -Я согласна с тобой, князь Борис, но откуда в человеке злобствования?
        -От алчности непомерной, стремления к господству. Память наша не устарела. Не она ли подсказывает нам, какими путями крались к вершинам власти ханы? А разве, Настена, имя Тимура, Тамерлана, Железного Хромца тебе ничего не говорит? А я помню, как великий князь московский Василий Дмитриевич дорогу ему пытался заступить. Да, на счастье, Тимур землю нашу русскую разоренную увидел и увел свое войско назад в Самарканд.
        -Но Шемяка не Тамерлан.
        -Истину сказала, Настена. Видела ли ты, княгиня, волчью стаю, когда она берет крупного зверя? Рвет мясо кровавое? А шакалы, они издалека зрят и к остаткам волчьего пиршества тайком крадутся, чтоб хоть остатки схватить. Так и Шемяка, что тот шакал.
        В оконце свет забрезжил, и, кажется, ветер начал стихать.
        -Ну вот, княгинюшка, мы с тобой и ночь скоротали, а ответ на вопрос, какую помощь князю Василию оказать, так и не нашли.

* * *
        Из Москвы, какие таясь, какие открыто, потянулись обозами бояре. Ехали поездами малыми в несколько саней и все больше на Тверь путь держали.
        Перебрался в Тверь и Федор Басенок, княжий любимец. Борис всех переметов московских приютил, на кормление земель выделил.
        На престольный праздник созвал их тверской князь, потчевал обильно, словами добрыми успокаивал. Тогда поднялся Федор, повел взглядом по застолью, на князе Борисе остановился:
        -Спасибо те, князь тверской, что не попрекнул нас, что Москву Шемяке отдали. Но я, боярин Федор Басенок, в Твери не задержусь и не склонюсь, не присягну вору Шемяке. Люто казнил он князя нашего Василия Васильевича, да не хотел тот вор знать, что осталось у князя Василия много бояр в Москве и иных городах слуг верных. Встанем мы в его защиту, как братья Ряполовские и князь Иван Стрига-Оболенский. Вернутся из Литвы князья Василий Ярославич Серпуховской да Семен Оболенский. За нас и первосвятитель Иона. Там, в Москве, глас его раздается. Все мы сойдемся в Костроме и заедино встанем на Шемяку.
        И не сводя глаз с тверского князя, закончил:
        -За приют твой и ласку кланяюсь тебе низко, князь Борис.
        И покинул палату.

* * *
        Известно, что мудрость, как и разум, дарованы человеку Богом. Восток - родина мудрости и цивилизации. На Востоке родилась и книга жизни, книга Мудрости.
        Восток породил и свод законов кочевых народов, Яссу. Авторство ее отдают великому предводителю татаро-монгол Чингису.
        Орды хана Чингиса медленно двигались на запад. Перевалив через Каменный Пояс, татаро-монголы покорили Русь.
        Два века копили русичи силу для освобождения. Но русская земля требовала встряхнуться и сбросить польско-литовское засилье. Эвон, Польша и Литва к самой Москве уже подобрались.
        Князь тверской Борис водил ополчение на Литву. Он говорил своим воеводам, Руси единиться надобно. Чтоб за Тверью Москва пошла. Но московские князья не хотели видеть тверского князя великим. А с той поры, когда Шемяка на стол московский уселся и бесчинства принялся творить, совсем Тверь от Москвы отдалилась.

* * *
        День выдался хмурым, и, казалось, небо срослось с землей. Лес и поле обложили тяжелые тучи. Они зависли недвижимо.
        Оружничий Гавря скакал, торопился. До Твери оставалось верст двадцать, как сорвались первые хлопья крупные, а вскоре снег встал стеной. В такую пору человек теряет в степи ориентир и начинает плутать, не ведая, куда идет.
        Непогода обещала быть затяжной, и Гавре ничего не оставалось делать, как отыскать укрытие под разлапистой елью. Он привязал коня, а сам, усевшись поудобней, намерился переждать снегопад. Одного и опасался оружничий, чтоб снег не завалил его и коня.
        Гавря не думал, что ему грозит смерть от холода, на нем короткий тулуп, лисья шапка-треух и крепко сбитые толстые катанки.
        Оружничий поднялся, срубил саблей несколько еловых лап, огородил свое место и снова полез в заслон.
        Умостившись, Гавря принялся размышлять. Он возвращался от князя Андрея, и первая его мысль была о Нюшке. Неудачно сложилась ее жизнь. Как и в тот раз жаловалась она на судьбу. Но что мог поделать Гавря?..
        Снег все валил и валил, и оружничий подумал, если к утру не прекратится, то его занесет непременно.
        Мысль перекинулась к недавнему приезду в Тверь гонца от московского князя Василия, когда Гавря узнал, что Шемяка коварно схватил московского князя и ослепил. Увезли его в Углич, где он и поныне находится.
        Вспомнил оружничий, как отстраивали Москву после ордынского набега, рубили избы. А сейчас в Твери он, Гавря, живет в своем доме с женой Аленой и сыном Борисом. Верно, они ждут его там, волнует их снегопад…
        К полуночи снег начал стихать, а вскоре и совсем прекратился. Оружничий выбрался из-под завала, поднял глаза. Небо очистилось и было звездным. Только редкие тучи все еще уплывали ввысь.
        Пробрался Гавря к коню. Тот заржал, встряхнулся. Отвязал оружничий коня, снег смел, вывел из-под ели и, взгромоздившись в седло, тронулся.
        К рассвету оружничий подъезжал к Твери.

* * *
        И снова собралась тверская Дума. Долго говорили бояре, Шемяку за неправый суд осуждали. Князь Борис в высоком кресле сидел, нахохлившись.
        Казалось ему, что и на этой Думе бояре ничего не приговорят. Да и как иначе? Не начинать же войну.
        Молчит и владыка, только голову низко клонит, да посохом постукивает.
        Вдруг Холмский голос подал, и все затихли. Ждали, что скажет воевода Михайло, он попусту слова не проронит.
        -Великий князь Борис Александрович и вы, бояре. К чему распри ведут, сами видите. Недругам нашим то все на радость. В прошлом разе Дума ни к чему не приговорила. Все навроде к одному склонялись, Шемяку осудить. А что с того? Разве он от стола московского отрекся? Осудить, но как?
        Насторожился князь Борис, к чему Холмский клонит. Тот трубно выбил нос, на Вассиана очи перевел:
        -Шемяка - вор и говорить с ним надобно как с разбойником. Он заповедь Господню предал. Не убий, говорил Господь. Не убий, а очи вынув, разве не означает это жизни лишить? Князь великий тверской, Дума не совет те дает. Коли не можем мы покарать злодея, на Господа полагаемся, пошлем в Углич боярина, Тверь примет изгоя.
        Сказал и повел взглядом по Думе.
        Бояре разом загалдели:
        -Истину молвишь, князь Михайло Дмитриевич, ворота тверские завсегда открыты для Василия.
        -Шли, великий князь Борис, боярина Семена в Углич. Тверь примет Василия Темного с семьей.
        Тверской князь голову поднял, голос возвысил:
        -Не моя в том вина, что Василия не уберегли. За то спрос с Шемяки. Великого князя московского приютим.

* * *
        Ночь долгая, а сон с вечера не брал. Шемяка вертится с бока на бок, гонит мысли непрошенные, а они назойливо лезли в голову.
        С обеда пришли бояре, те, какие его руку держали, озабоченные, друг с другом переглядываются. Отчего Москву немало бояр покинуло? Почему не намерены присягать великому князю Дмитрию? Они его Шемякой прозывают. А ноне слухи упорные, в Костроме собрались и хотят на Москву идти.
        И он, Шемяка, вопрос боярам своим задал, что делать с непокорными.
        Боярин Старков совет подал, чтоб бояр супротивников наделов лишить.
        Тут в палату пришел владыка Иона. Сел на свое место, насупился. Видать, понял, о чем речь. Крест поправил, посохом застучал:
        -О чем сказ, бояре? В бесчинствах своих вам бы каяться, а вы виновного ищете. Не вы ли смуту начали? С чьей подачи можайский князь великого князя ослепил, судом неправедным суд учинил? Великого князя слепцом в Углич увезли! Семью Василия сослали!
        Шемяка намерился голос подать, Иону прервать, но тот сызнова посохом пристукнул:
        -Смолкни! Не будет вам прощения. Вы Каину уподобились! Вы греческой казнью князя великого Василия судили. Как ты, Дмитрий, стоять перед Господом будешь на суде праведном?
        Притихли в палате, только что-то проворчал старый Сидор. А Иона уже вопрошает:
        -Оглянись, Дмитрий, кто окружает тя ноне. Руки у них кровью измазаны, как отмоют? Господь видит, как во лжи и коварстве погрязли они!
        Но вот наконец Шемяка промолвил:
        -Владыка, можно ли признать обвинения твои, коли сам Василий во всем повинен. Почто за власть держался, коли она ему не принадлежала. Я ль не намерен удел ему выделить?
        Владыка Иона поднялся. Лик гневен. Крест на черной рясе поправил:
        -Не очиститесь вы, великие грешники, ответ вам всем перед Господом нести. И палату притихшую покинул.
        Глава 23
        Тьма и только мозг работает лихорадочно. Никакой помощи. Будто и не слышали князья удельные его криков. Молчит и тверской князь. А ведь первым отозвался, когда казанцы пленили.
        Тьма и сознание. Сознание, что отныне обречен на вечную темноту, не видеть ни сына, ни жены, ни матери, старой княгини.
        Сын, вот он, княжич Иван, в колымаге рядом с ним. Им удалось вырваться, бежать из Углича. В другой колымаге боярин Ряполовский. Это он спас княжича Ивана и помогает ему, великому князю Василию Васильевичу, вырваться из рук Шемяки.
        А в Муроме остались его братья Дмитрий и Семен. Они будут поднимать бояр, чтобы изгнать Шемяку из Москвы и вернуть стол Василию.
        Сейчас они едут в Великий Новгород за подмогой. Позади Вышний Волочек. Бежали из Углича в мороз, пока болота новгородские мерзлые не отошли.
        Как-то примет его, московского князя, Новгород? Не откажет ли? Новгородцы никогда не были дружелюбны к Москве, Новгород всегда уважал силу и боялся ее. А все потому, что верит только в себя.
        Василий положил руку на плечо сына:
        -На что обрек я тя, сыне Иван, вишь, какое горе мыкаем.
        Промолвил с дрожью в голосе. Иван ответил, и Василий услышал в нем мужчину.
        -Отец, великий князь, когда тя палачи казнили, улетела юность моя. Теперь я завсегда с тобой и в беде, и в радости. Судьба у нас одна, за княжество московское биться супротив Шемяки и его подельников. Получим поддержку Новгорода и двинемся на оборотней.
        И снова в колымаге молчание, только санный полоз скрипит, да хлещут по кожаной обшивке ветки.
        Стучат копыта по мерзлому насту. Василий голос подал ездовому, чтоб остановился да покликал Ряполовского. Тот тут же подошел, залез в колымагу, сел напротив и снова тронулись.
        -Боярин Иван, примет ли меня Новгород? - спросил Василий.
        Ряполовский ответил твердо:
        -Новгород не примет, в Тверь подадимся. Ростову и Суздалю поклонимся. Нет, в Литве убежище сыщем.
        Василий выслушал молча. А Ряполовский продолжал:
        -Княгиня-мать из Чухломы пишет, не все галичские бояре сторону Шемяки заняли, твою руку, великий князь, держат. А в Литве, поди, помнят, чья дочь Софья Витовтовна и чей ты, великий князь Василий, внук. Ноне бояре с тобой будут, княже. Прежде кое у кого сомнение было, с тобой ли, с звенигородским князем Юрием, потому как тот старший рода, а ноне кто те противостоит, Шемяка коварный. Изгоним, изгоним, великий князь московский Василий Васильевич, не держи сомнения. И ты, княжич Иван, в нас опору зри. Эвон, уже сила скопилась в Костроме. Настанет час, на Москву двинемся.
        Василий кивнул.
        -Я в вас сомнения не держу, бояре. Дал бы Бог власть вернуть…
        Долго ехали, молчали. Дорога потянулась вдоль леса. Миновали малую деревеньку, погост на отшибе. Ряполовский спросил:
        -Великий князь, велишь ли свернуть, передышку сделаем, аль дале поедем, в каком-нибудь ином селе встречном передохнем?
        Василий сказал:
        -Коли кони не приморились, продолжим дорогу. - Вздохнул. - Мне, боярин Иван, не терпится ответ новгородского веча услышать.

* * *
        На четвертый день к вечеру вернулся из Углича боярин Семен. И то, о чем он поведал, явилось для князя Бориса полной неожиданностью.
        В Угличе дворецкому сообщили о бегстве ослепленного князя Василия с сыном. Но куда они бежали, никто не знал.
        Тверской князь даже переспросил дворецкого:
        -Так куда же, боярин Семен, отъехал князь Василий?
        Дворецкий только руки развел:
        -Никто того не ведает, княже. Слышал, накануне объявился в Угличе боярин Ряполовский с княжичем Иваном, а куда поделись, Бог ведает.
        Борис брови нахмурил, одна мысль все вытеснила, в Литву князь Василий бежал, как князь Василий Ярославич Серпуховской и князь Семен Оболенский. Однако вслух иное промолвил:
        -Дума тверская приговорила приют князю Василию дать, и мы от того не открещимся. Так что, боярин Семен, коли судьба занесет к нам слепого князя московского Василия, Тверь его примет и приютит, защитит от Шемяки.
        Борис бороду пригладил, на дворецкого посмотрел внимательно.
        -Ты уж распорядись, боярин, чтоб преград в нашем княжестве Василию не чинили.
        -О каких препонах речь ведешь, княже, нам ли не знать о злодеяниях Шемяки…
        Через неделю после того, как дворецкий из Углича вернулся, кашинский князь Андрей уведомил Тверь, слепой князь Василий с княжичем Иваном в Великий Новгород подался.

* * *
        Замыслил Шемяка пойти на Кострому войной, много возымели о себе Стрига и Басенок. Да ко всему и похваляются, что побьют московскую дружину.
        А Басенок в Кострому не сам пришел, с ним и другие бояре московские, какие в Твери укрытие нашли. Нет, надобно проучить их, чтоб другим неповадно было.
        Позвал Шемяка бояр, однако совсем мало явилось. Озлился Дмитрий Юрьевич Шемяка, не доверяют ему бояре: седни он князь великий московский, завтра князек галичский. А коли побьет Стригу и Оболенского, тогда и поклонятся ему бояре…
        Сошлись в палате, расселись. Ждут, о чем князь сказывать будет.
        Тихо, только и слышно, как посапывает боярин Сидор. А боярин Старков голову задрал, на зарешеченное оконце поглядывает.
        Надоело Шемяке их молчание, к Старкову голову поворотил:
        -Надумал я ратников на Кострому слать, как ты о том мыслишь, боярин Иван?
        Старков головой повел:
        -Какой сказ. Оно бы лучше миром уговориться, а коли по-иному, так можно и с дружиной.
        Тут Сидор встряхнулся:
        -Нам костромичи ни к чему, у них своя путя, у московцев своя.
        Палата загудела:
        -Изгоним костромичей, ан уймутся!
        -А не прислушаться ли к голосу боярина Сидора, он мудро сказывал?
        -Не станем потакать Басенку и Стриге, созывай, великий князь Дмитрий, ополчение, пойдем на Кострому!

* * *
        Зазвонил вечевой колокол. Ему ответно ударили в разных концах в била.
        Колотили всполошенно и со всех концов, с Западного и Восточного, от Святой Софии и через Волховский мост сходился люд на вечевую площадь.
        Шли возбужденные, переговаривались, переругивались. Спрашивали недовольно:
        -Почто сзывают?
        Им в ответ насмешливо:
        -Татарин коня вздыбил!
        -Сам татарин. Ливонец аль рыцарь меч обнажил!
        -Пустобрехи! Мели, Емеля, твоя неделя!
        -Эвон, ратник плетется, сечасец поспрошаем. Ванька-толстогуб, почто колокола трезвонят?
        -Ноне в город князь московский заявился. Слепец, другой князь ему очи выколол. Слепец у Новгорода помощи просить будет.
        -Чего захотел, сами разодрались, сами пущай и мирятся!..
        Тревожным сделался Новгород Великий. Гул недовольства перекатывался на вечевой площади.
        Появились старосты концевые, прошел посадник Исаак Борецкий, боярин матерый, с ним высокий, седой архиепископ.
        Вот провели к помосту слепого великого князя, помогли подняться. Он шел осторожно, будто на ощупь.
        Затих люд. Поклонился посадник на храм Святой Параскевы, сказал глухо:
        -Люди новгородские, кланяется вам великий князь московский Василий. Князь Шемяка над ним глум устроил, ослепил и со стола согнал. Великий князь к нам за подмогой приехал.
        Тихо на площади. Князь Василий плечо сына сдавил. У помоста сгрудились бояре новгородские и торговая знать, люди именитые.
        Замолчал Борецкий, из толпы голос раздался и к помосту пробрался новгородец, здоровый, плечистый, в шубе дорогой нароспашь, шапка лихо сдвинута на затылок. Вступил на первую ступень помоста, очами зыркнул:
        -Люди новгородские, нам ли в распри московские влезать? Кому встревать охота?
        -Истина твоя, Парамон, - загудела площадь.
        А Парамон свое:
        -Аль нам своих дел недостает? Укажем князю московскому дорогу!
        Побледнел московский князь, под шапкой пот проступил. В глазницах темень, не видно ничего. Василий слышит:
        -Не станем в дела московские встревать!
        Тут посадник Борецкий крикнул:
        -Не станем!
        И к московскому князю повернулся, руки разбросал:
        -Слышал ли князь голос вече, а я против него не пойду. Прости, князь Василий, и не суди Великий Новгород. Он вольный город. Передохни неделю-другую и подавайся, куда пожелаешь. Пока у нас жить будешь, никому не выдадим…
        Поддерживаемый княжичем Иваном, Василий спустился с помоста. Тут его боярин Ряполовский подхватил.
        Многолюдная толпа гудела многоязыко, о чем-то спорила, кричала, когда боярин и княжич уводили Василия.
        -Не глас вече слышал я, а ор толпы разгульной, - князь тронул княжича. - Запоминай, сыне, а время настанет, накинь на этот город петлю, взнуздай люд новгородский и держи его в повиновении, ибо бед они еще немало принесут…
        Покидали Новгород, мороз отпустил. Выбрались за крепостные стены, звонили колокола многочисленных церквей и монастырей.
        Сцепил князь Василий зубы, молчал, а княжич Иван в оконце колымаги все глядел на стены каменные, башни, укрепления новгородские. Будто в даль времени вглядывался, старался понять, что предстоит ему покорять через какие-то два десятка лет^34^.
        Неожиданно князь Василий проговорил глухо:
        -Иного от новгородцев услышать не надеялся. Отправимся, княжич Иван, в Тверь, с чем нас тверичи встретят. Коли как недругов, в Литву подадимся, ино нас Шемяка где-то укараулит и казнит…
        От Вышнего Волочка колымаги потянулись по подтаявшей дороге. В оконце врывался сырой ветер, пахло ожившим лесом.
        Сжал великий князь Василий руку сына, сказал решительно:
        -Запоминай все это, княжич Иван, отныне ты мои очи всевидящие, уши всеслышащие, а разумом тя Господь наградил. Быть те великим князем московским, да не только после меня, а рядом со мной. Настанет час, созовем Думу, и я о том боярам всем объявлю.
        Из Москвы выступили таясь, без напутствия владыки и святителей. Не провожаемые людом вышли ратники за ворота Белого города, на дорогу, что вела на Ростов, повернули. Те московцы, какие видели, куда Шемяка воинство повел, удивлялись, ужли какой враг грозит?
        А Шемяка задумал, таясь, к Костроме подступить и разбить бояр, какие там собрались.
        Из города выходили по сухому, а на вторые сутки небо обложили тучи и полил дождь. Дорогу развезло, ратники месили грязь, а обозные кони тяжело тянули груженые телеги.
        Четвертый день пути. Растянулись полки, исчез воинственный дух. Привалы частые, но костры не разжечь, все отсырело.
        Шемяка ехал в колымаге один. Еще в Москве, собрав воевод, приняли план взятия Костромы. И в том случае, если засевшие в ней Федор Басенок и Иван Стрига-Оболенский не захотят сдаваться, город взять приступом, а бояр-изменников перебить.
        В успехе похода Шемяка не сомневался, вот только погода мешала, задерживала.
        Под стук дождя по крыше колымаги Шемяка думал, что когда он возьмет Кострому, то бояре и люд по другим городам притихнут. Он одного не поймет: отчего не все хотят признавать его великим князем московским и отказались присягать ему?
        На четвертые сутки миновали Ростов, и дожди прекратились.
        Московское воинство вышло к Волге, начало ладить переправу. Раскатали избу, стали вязать плот. Шемяка ходил по берегу, раздумывая, когда лучше высаживаться на той стороне, в ночь или поутру.
        И решив переправляться на следующий день, велел ставить шатер.
        В ту ночь Шемяка сон чудной увидел. Будто они с братом Васькой Косым в Галиче, на озере, у рыбаков. Шемяка их не видит, но разговор хорошо слышит. Один из мужиков говорит:
        -Княжата галичские хваткие, эвон, казан ухи опростали, за сома принялись.
        А другой мужик сказывает:
        -Намедни Васька Косой к моей бабе приставал, насилу отвязался. Я уж собрался его ослопиной попотчевать…
        Чем бы их разговор закончился, не разбуди Шемяку крики и голоса. В шатер ворвался боярин Старков:
        -Великий князь, костромичане на этом берегу!
        -Чего ждешь, веди на них свой полк!
        -Их много, по всему, они в лесу нас ждали. С ними Федька Басенок.
        Подхватился Шемяка, облачился, выскочил из шатра. И каково же было его удивление, когда он увидел не скопище оружного люда, а организованное воинство. Оно надвигалось своим челом на еще не изготовившиеся московские полки, охватывая их левыми и правыми крыльями. А из леса выводил дружину Стрига-Оболенский.
        Гудели костромские дудошники, били барабаны. Уже застучала сталь мечей и полетели первые стрелы. Вот-вот сойдутся ратники всей силой.
        Видит Шемяка, не выстоять его малым полкам. Сейчас Басенок на него всей силой обрушится.
        И тогда крикнул Шемяка своим воеводам:
        -Уводите полки, в Москву уходим!
        Глава 24
        Чем больше лет прибывало великому князю тверскому Борису Александровичу, тем гуще покрывала седина голову и бороду. Ярче прорезывались у него воспоминания о прожитых летах.
        Вспоминались первые годы пребывания в Литве у великого князя Витовта. Надеялся, что договоры с ним спасут западные русские княжества от Литвы и Польши.
        Теперь, по прошествии многих лет, исчезла всякая надежда обезопасить Русь от татаро-монгол с помощью литовцев и ляхов. Сейчас он понимает, какую опасность принесли ляхи и литва русским землям. Захватив многие русские княжества, литва и ляхи принесли с собой не только политическое и экономическое господство, но и попытки подчинить православие католицизму в форме унии.
        Немало седин добавили ему, Борису Александровичу, набеги литвин и ляхов.
        Никакие прежние договоры тверского князя с Витовтом не спасали Русь от набегов Литвы и Польши.
        Теперь вот разбойная крымская орда постоянно грозит. Вырвутся крымцы из-за Перекопа и устремляются грабить Польшу и Литву, а то и на Москву и Тверь повернут своих коней.
        А еще седины в голове прибыло от самой жизни. Не заметил, как и отцовство пришло, дети: сын Михаил, Марьюшка, любимица. Судьба ее заботила. Невеста уже, за десятый годок перевалило. Сколько раз думалось, кого в мужья ей, из дома ли боярского, а может, из семейств русских княжеств.
        Марья, Марьюшка, лада… Когда бы ни появился князь Борис на женской половине дворца, мысли о дочери…
        Все годы, сколько княжит Борис Александрович, государственные заботы беспокоят. Издавна, еще от времен великого князя тверского Михаила, одолевали князей тверского и московского мысли, кому великим князем быть. И князя Бориса эта мысль одолевала. Ноне же распри московские стояли, будто на распутьи Борис, чью сторону занять. Видел, как Шемяка со своими сторонниками Русь раскачивает, и коли ему и дале волю дать, погубит землю русскую. Не о единстве печется Шемяка, а о власти своей. О том же многие бояре тверские великому князю Борису говаривали.
        С той поры, как Василий в Новгород Великий бежал, никаких вестей о нем не ведает тверской князь.

* * *
        Все, что творилось и чем жило княжество Тверское, обо всем докладывалось князю Борису. С утра новости доносил дворецкий, потом с докладной являлись бояре.
        Боярин Семен был в курсе всех событий. Он первым известил о побеге князя Василия в Великий Новгород. Прознал он об отказе вече принять московского князя и о том, что Василий с сыном направились в Вышний Волочек.
        И когда боярин Семен доложил о том великому князю тверскому, тот наказал дворецкому:
        -Проследи, дворецкий, чтобы никто не посмел чинить никаких обид князю Василию. Тверь готова принять московского князя и приютить его.
        Еще Василий границы Тверского княжества не переехал, как в Тверь заявился можайский боярин Афонька, привез князю Борису письмо. В нем Шемяка потребовал выдать московского князя Василия.
        Прочитал тверской князь это письмо, призвал князя Холмского, а можайцу сказал:
        -Тверь своим умом живет и князя Василия Шемяке не отдаст. Мы ему не подвластны. А еще передай можайскому князю, что дорога в Тверь ему заказана. И еще, да будет им ведомо, судить и казнить Рюриковичей одному Богу дозволено. А с Шемяки за все его козни, что творит, Господь спросит.

* * *
        К Твери подъезжали, когда весна силы набирала. Сначала набухли почки в клейковине, потом вдруг разом лопнули и зазеленел лес. Василий все принюхивался, спрашивал:
        -Скажи, Иван, березка лист дала?
        -Пустила, отец.
        -Тогда вели остановиться, хочу самолично обнять березоньку, первый листок пощупать.
        Выбрался из колымаги и, поддерживаемый сыном и боярином, подошел к ближней березе. Долго поглаживал ее гладкий ствол, пощупал появившийся листочек, прошептал:
        -Голубочки мои, не суждено зрить мне, как подрагиваете на ветерке, красуетесь, ровно невесты стройные на выданьи.
        Возвращался к колымаге молча, усаживался и, забравшись в угол, молчал. Княжич не мешал отцу думать. Догадывался, мрачные у него мысли. Слепота его гнетет, неизвестность. И он, Иван, в страхе, как жить дальше? Чем судьбу отца облегчить? Ждал, чем кончится неопределенность. Тревоги не покидают. Ужели и Тверь встретит их как и Новгород Великий, откажется принять их, дать приют. И тогда предстоит им уехать в Литву, жить в чужих землях.
        Но княжич не заводил с отцом о том речи, с нетерпением ждал, что скажут им тверичи.
        Княжич еще города не увидел, лишь далекий гул колокола послышался и донеслись людские голоса. Высунулся Иван в оконце, толпу разглядел, священники в ризах, впереди в красном плаще, волосы ветер треплеет, тверской князь с боярами и люд.
        Радостно забилось сердце у княжича Ивана, ждут их тверичи, значит, примет Тверь князя московского Василия…
        Допоздна засиделись в большой дворцовой палате тверской князь с московским да княжичем Иваном и боярами ближними: Ряполовским, дворецким и Холмским.
        Вели разговор о Шемяке, как по-воровски Москву захватил и Василия с великого княжения скинул. Речь перекинулась на можайского князя Ивана, и Василий поведал, как напал на него можаец, ослепил и в Углич увез.
        Рассказал великий князь московский, как из плена бежал зимой, в мороз пробирался в Великий Новгород, на помощь и приют новгородцев расчет держал, а они на вече отказали. Прогнали великого князя московского, аки пса бездомного. Ко всему, потешались, Новгород, де, город вольный, кого милует, а кому и на ворота указывает. И новгородский посадник Исаак Борецкий ни слова в защиту не проронил, на вольности города ссылался.
        Тут Михайло Дмитриевич Холмский посохом пристукнул, заговорил резко:
        -Доколь рознь терпеть будем, князья и бояре, не пора ли нам единиться, да Русь успокоить, чтоб недруги наши силу ее учуяли. А мы все врозь да врозь. Нет седни здесь владыки Вассиана, и он о том бы сказал, опомнитесь, люди!
        В палате нависла гнетущая тишина. Положил князь Борис руку на посох, застыл выжидающе. Боярин Семен бороду седую в кулаке зажал, на пустые глазницы великого князя московского взгляд метнул, а тот голову задрал, незряче в потолок уставился. И только Холмский повел по палате головой, на княжича Ивана глазами уставился.
        Тут хриплый голос Василия раздался:
        -Божье испытание ниспослано нам, великий князь тверской Борис Александрович, и как нам поступать, Господь укажет. На его милость положимся.
        Потупилась Марьюшка, а отец по-доброму усмехнулся в бороду:
        -Да ты, доню, не красней. Княжич Иван не только статью выдал, но и разумен. Приглядись к нему, донюшка, получше…
        Минул месяц. Повез Борис Александрович московского князя на дальнюю заимку, пчелиный облет послушать. Князья на первой повозке ехали, а позади рысили тверской княжич Михайло и московский Иван.
        Борис с Василием словами перебрасывались. Тверской князь вида не подавал, что московский князь незрячий, говорил:
        -На дальней заимке бортни отменные. Стоит бортнику зазеваться, как семья отроится. Меда на весь год в достатке. А берут его пчелы не только с лесного цветения, а и с полей гречи и льна. Я те, князь Василий, показал бы, когда лен зацветет, ровно море по полю разольется голубизной.
        -Того мне, князь Борис, уже не видать, - подал голос московский князь.
        Борис грусть его уловил.
        -Ты прости меня, князь Василий.
        -Да уж что там, - махнул рукой московский князь, - мне бы ноне стол московский воротить.
        -Ужли, князь московский, мы сообща Шемяку не изгоним?
        -На тя, князь Борис, уповаю.
        Василий руку на плечо тверскому князю положил.
        -Князь Борис, просить тя об одном хочу. Сын мой, княжич Иван, разумом не обделен и быть ему великим князем московским. Ноне он мои очи, к его слову я прислушиваюсь. Чуешь, к чему я клоню? Иван мой княжич, а у тя дочь Марьюшка, лебедь прекрасная, дадим слово да и помолвим их.
        Тверской князь сжал руку Василию.
        -Быть по-твоему, князь Василий Васильич. Так уж Бог повелел. Завтра же по возвращении призовем владыку Вассиана и совершим с Божьей помощью помолвку детей наших.
        Глава 25
        Известие о помолвке княжича Ивана с тверской княжной Марьей разлетелось в одночасье. На Москве о том только и разговоров.
        Шемяка с можайцем бражничали, поругивались:
        -Как ты мог, Иван, не укараулить щенка Васькиного, княжича. Ноне он в силу войдет и похлеще отца своего Темного Василия станет. Твоя вина, Василий с княжичем из Углича бежали, в Тверь пробрались.
        Можаец озлобился:
        -Ты, князь Дмитрий, сказывай, да не завирайся. Кто Ваську ослепил, кто его в Углич увез, твоим подручным сторожить велел. Ты с них и поспрошай ноне. В прежние лета не к нам ли князь тверской поворачивал, а ноне вдруг к московскому князю перекинулся. Ты, Дмитрий, и поспрошай у него, а на меня лишних собак не вешай.
        -Каких собак, собаки эти вскоре нас грызть начнут. Нам бы, Иван, подумать, как бы от тверца и бояр, какие Василию преданы, спасения найти. Кто нас приютит, когда из Москвы побежим. Куда подадимся, не в твой ли Можайск? - И хихикнул.
        Пили, не хмелели. Но вот можаец совет подал:
        -А не подкупить ли Бориса? Наскребем золотишка.
        -Дурень ты, Иван. Тверич к власти великокняжеской всю жизнь рвался, выше Москвы взлететь думал. А ноне, как дочь его Марья в великие княгини московские взойдет, это и будет означать прямую дорогу, что Тверь выше Москвы встала. То-то!
        -В таком разе в Литву нам подаваться.
        -В Литву нам дорога заказана. Запамятовал ты, чья Софья Витовтовна дочь и какого отпрыска князь Василий.
        -И то так.
        Выпил можаец пива хмельного, щепотку капусты квашеной в рот кинул, и, отхватив свиной окорок, вгрызся, временами отирая сальные губы рукавом кафтана.
        Шемяка насмешливо спросил:
        -И как в твое брюхо столь мяса влезает?
        Можаец набычился:
        -Сколь потребно, столь и влезает. Аль пожалел?
        Скривился Шемяка:
        -Жри. - И чуть погодя: - Мыслю, Иван, нам в Новгород Великий подаваться. Мне посадник Борецкий известен. Думаю, примет и защитит. Пораскинь умишком, Иван, кого брать будем, коли в бега подадимся.
        И задумался. Можаец окорок отложил, на Шемяку уставился. А тот спросил:
        -А что, ежели в Чухлому заявимся да вдовствующую великую княгиню Софью Витовтовну придушим?
        -Бог с ней, сама подохнет. Не станем время терять. Вот кабы нам попался князь Василий, либо княжич Иван.
        Рассмеялся Шемяка:
        -Бог даст, не минуют рук наших.

* * *
        Дума собралась чахлая, разве что те бояре, какие за Шемяку издавна стояли. Проходили через палату бородатые, в шубах длиннополых, шапках высоких, горлатных. Места занимали устоявшиеся. Усаживались, бороды седые на посохи клали. Молчали, друг за другом переглядывались. По всему, ждали, кто первым начнет.
        Двери створчатые распахнулись, и в думную прошел можайский князь Иван, а за ним Шемяка. Князь Дмитрий на высокое кресло-трон умостился, быстрым взглядом окинул палату. Бросил, скорее, князю можайскому, убедившись в малочисленности Думы:
        -Ровно крысы по норам разбежались бояре московские. Вишь, опасность учуяли.
        Морда у Шемяки щуплая, в бороде лопатистой прячется, только и того, что глаз острый, все что-то выискивает.
        Спросил у Думы:
        -Что, бояре, пора ответ дать князю Василию, какой прибежище сыскал в Твери.
        -Не с Василия спрос, а с князя Бориса, - выкрикнул боярин Рюмин. - Почто посмел приют опальному дать.
        С дальней скамьи боярин Сидоркин зашумел:
        -Истин ли слух, что князь Василий в родство с тверским вступает?
        -Да уж куда как не истина.
        Кто-то вздохнул:
        -Допрыгались. Чего и ожидать было.
        -«Аз» молвили, надобно было и «Буки» говорить. А все от князя можайского потянулось.
        Тут можайский князь подскочил:
        -Меня винить? А вы, бояре, где были?
        И посохом застучал.
        Тут Дума зашумела:
        -Это ты, Иван, со своими боярчатыми можайскими Василия слепил, душегубничал! Твои бояре изголялися.
        На Думе всех больше орал боярин Старков. Да и как ему было не усердствовать, коли он Шемяку издавна поддерживал.
        Тут Шемяка посохом застучал, выкрикнул:
        -Охолоньте, думные, почто виновных выискивать, все на Василия замахивались, всем и ответ держать, заодно стоять.
        Боярин Рюмин бородой затряс, просипел, слюной брызгая:
        -Я противу князя Василия выступал, потому как великим князем московским зрил звенигородского князя Юрия Дмитриевича!
        На время притихли бояре, сидят, переглядываются. А можаец то ли у себя спросил, то ли у бояр:
        -Кричи не кричи, а надобно помыслить, как от тверичей отбиваться?
        И зашумели:
        -Думать не надобно, чтоб Москву на Тверь поднимать! - заорал Старков. - На тя, князь Дмитрий, взоры наши. Объяви сбор дружины боярской, да ратный люд. На Тверь войной пойдем!
        -И не временить, к осени полки собрать, а зимой по снегу на лыжах и санями тронемся, - просипел Сидоркин, - чтоб не как на Кострому.
        Шемяка брови поднял:
        -Слышите ли вы эти речи, бояре? Таким ли ваш приговор будет?
        И голоса редкие:
        -Таким!
        -Быть по сему!

* * *
        Был тихий солнечный день, как оружничий выбрался на дорогу, что вела из Твери на Москву. Остановил коня, прислушался. Нет, не обманулся. Со стороны Твери донесся отдаленный шум. Он нарастал. И вскоре Гавря уже отчетливо слышал конский топот, отдаленные голоса. Вот раздались удары бубнов, звон литавр.
        Оружничий догадался, это ведет дружину князь Холмский на Москву. Незадолго Гавря слышал, как князь Борис обещал великому князю Василию послать войско и изгнать Шемяку из Москвы.
        Оружничий не стал встречаться с Холмским. Съехав в сторону, он спешился, встал в лесу, продолжая следить за дорогой. Гавре известно, когда тверичи подойдут к Москве, из Костромы придут боярские дружины Басенка и Стриги-Оболенского.
        Больше получаса видел оружничий, как проходила, разбившись по полкам, дружина князя Холмского. Покачивался лес пик, везли хоругви и стяги.
        Впереди, в окружении воевод рысил князь Холмский, в блиставшей на солнце броне, в шишаке боевом.
        Полк за полком прорысили дружинники, и только когда полностью очистилась дорога, Гавря сел на коня.
        Долго еще слышался топот копыт и звон сабель, пока все стихло…
        А в тот вечер в палате у Шемяки сошлись бояре-сподручники, чтобы удумать, как в Москве отсидеться. Угроза нависла, эвон, какие силы подступают.
        И можайский князь голос подал: собрать, кто за великого князя Дмитрия биться готов, в Кремле закрыться и дать отпор и тверичам, и костромичам.
        Кто знает, может быть, поддержали бы можайца бояре, но тут гневный голос первосвятителя Ионы раздался:
        -Ты клятву нарушил, князь Дмитрий. На кресте обещал не причинять зла ни великому князю Василию, ни семье его. Не встанет Собор церковный в твою защиту. Вся русская земля поднимается на тебя.
        В ту же ночь Шемяка с верными ему боярами бежал из Москвы.
        Глава 26
        Москва встречала великого князя. Били колокола кремлевских соборов, церковный звон висел над всем городом. Люд стоял толпами по всем улицам Белого города. Владыка с духовенством в Китай-городе, у кремлевских ворот. Все ждали сигналов махальщиков. А когда углядели, враз смолк церковный звон.
        Василий ехал на коне, и нарядная сбруя отливала золотом и каменьями. Седой боярин, распушив бороду, вел коня в поводу. Чуть поодаль следовал княжич Иван. Вот он, соскочив с коня, помог отцу сойти с седла и повел к первосвятителю.
        Мудр владыка. Ни видом, ни словом не дал понять, что перед ним слепец. Голосом сильным заговорил:
        -Здрави будь, великий князь, на престоле отцов своих и прости недругам своим, ибо не знали они, что делают. Сын мой, благодарение Богу, даровавшему нам победу Господом нашим Иисусом Христом!
        И враз забили колокола соборов, зазвонили во всех церквях.
        Склонил голову Василий, поцеловал протянутую владыкой руку и, поддерживаемый княжичем Иваном, направился в Кремль. Уже у Красного крыльца остановился, перекрестился широко и, не отпуская плеча Иванова, сказал негромко:
        -Господи, блажен, кто верует! Сыне Иван, возблагодарим Господа нашего, что вернул нам стол родительский, а посеявший зло и пожнет зло.

* * *
        Тем временем в Москву пробирался митрополит Исидор, посвященный патриархом на этот высокий сан в нелегкое для Византии время.
        Речь шла о жизни Константинополя. По сути, в стенах этого города и небольшой части областей и сохранялась власть византийского императора и восточного патриарха. Вся остальная территория империи была уже во власти турецкого султана. Государства византийского практически не существовало. Некогда могучий император византийский видел, греки не в силах защититься от турок. И тогда у него родилась мысль, если примирить церковь православную с католической под властью папы Римского, то можно получить помощь у западных христиан.
        Тому предшествовали долгие переговоры императора с патриархом…
        Митрополит Исидор въехал в Москву под звон колоколов. Москва торжественно встречала митрополита. Он отслужил молебен в Успенском соборе и был препровожден в митрополичьи палаты.
        Вечером слепой великий князь Василий с княжичем Иваном принимали в дворцовых покоях нового митрополита. А великий князь Василий рассказал Исидору о бедах, какие Москва претерпела при Шемяке. Что бежал он из Москвы, потому как никто из бояр не пожелал воевать за него. А отъехал Шемяка тайно, как вор, ночью и, по слухам, бежал в Великий Новгород.
        Митрополит Исидор поведал, какие потрясения переживает Византийская империя, о турецком засилье и намерениях императора и патриарха пойти на Вселенский Собор, чтобы объединить две церкви, православную и католическую. А задача его, митрополита Исидора, внушить русскому православному люду о пользе этого слияния.
        Хмуро слушал Василий эти слова. А когда Исидор замолчал, великий князь заметил:
        -Не след те, владыка, склоняться к вере католической, ибо наша вера дедами нашими дана и от святого Владимира привнесена нам. Прими это, владыка Исидор, как мое напутствие и служи вере предков наших.
        Наставлял великий князь московский и не видел, как вздрогнули губы митрополита и чуть искривилось лицо под пушистой бородой. Исидор теребил большой серебряный крест, свисавший на цепи поверх шелковой рясы. И ответил он:
        -Великий князь, сын мой, я люду православному служу и вере Христовой.
        В гримасе искривился лик Василия. Подняв вверх пустые глазницы, сказал глухо:
        -Вот и добро, владыка, иного мы от тебя и не ждем. Наставляй люд наш православию и на дела Божьи.

* * *
        Шемяка торопил, гнал коня. Он боялся преследователей. Ему чудился стук копыт и крики погони.
        Бежал Шемяка, минуя людные городки. В стороне остались Тверь и Углич. Взяв на Бежецк, вдруг, узнав, что дорогу ему перекрыл воевода Василий Оболенский, он круто поворотил на Старую Руссу и, обогнув Ильмень озеро, постучал в ворота Великого Новгорода.
        Кони и люди были заморены. В месяц отмахали тысячеверстный путь. Посадник Борецкий, принимая Шемяку, сказал:
        -Передохни, князь, а там поглядим, как с тобой поступать…
        Поселили Шемяку за городом, на берегу Волхова. Здесь и жил. Шумно жил, ни одна пьяная драка мимо него не проходила. В Великом Новгороде начали поговаривать, что пора Шемяке дорогу из Новгорода Великого указать, не случись с ним преждевременной смерти. По слухам, она приключилась, когда Шемяка поел курицы отравленной.

* * *
        Поздней осенью вернулась из Углича семья московского князя Василия, а ближе к зиме привезли из Чухломы и вдовствующую великую княгиню-мать Софью Витовтовну. Сдала она, осунулась. В соборы ходила редко, все больше в домовой церкви молилась.
        Но однажды вернулась из Успенского собора недовольная и прямо направилась в большую палату, где в то время Василий боярина Мирослава слушал.
        Завидев Софью Витовтовну, боярин поднялся, намереваясь покинуть палату.
        Княгиня промолвила:
        -Да ты, Мирослав, продолжай, и я послушаю.
        -Мы, матушка, уже обо всем переговорили.
        -Вот и ладно, тогда и отправляйся к себе. - И в пустые глазницы сына уставилась. - Я к те, Василий, по такому случаю заявилась. Слушала я седни митрополита нашего. Не нравится он мне, хитрые речи ведет. В детские годы бывала я в костеле, ксендза видела, так этот митрополит ксендза мне напомнил.
        Василий покорно голову склонил:
        -И мне, мать, новый владыка не по душе, однако патриархом к нам послан. А то, что он к унии клонится, мне известно. Сказывают, Собор Вселенский готовится, так ежели Исидор отправится на него, не волен держать. Однако накажу, чтоб к униатам не приставал.
        -Накажи, сыне, накажи, пусть православную сторону держит.
        Поднялась и, не сводя глаз с глазниц сына, спросила:
        -Когда Марью Борисовну, невесту Ивану, внуку моему, ждать из Твери?
        -К Рождеству.
        Софья Витовтовна довольно улыбнулась:
        -Бог ей в подмогу на великом княжении московском.

* * *
        Наконец патриарх царьградский Иосиф и император византийский Иоанн согласились на проведение Вселенского Собора. Турки уже вплотную обложили царственный город Константинополь. Оставалась одна надежда, ждать помощи христианской Европы. И император, и патриарх ждали слова папы Римского.
        Двадцать два митрополита и епископа, почти семьсот духовных и светских лиц отправились на Собор. На нем предстояло решить вопрос объединения двух христианских церквей, православной и католической.
        Русь должен был представлять митрополит Исидор и православная делегация.
        Нехотя отпускал ее великий князь московский Василий, а когда настал день отъезда, призвал он к себе Исидора, сказал строго:
        -Владыка, ты православную Русь на Соборе представляешь и помни, чтоб с верой предков наших в Москву воротился. Мы иного не хотим и не примем латинства.
        С теми словами и отправилась российская миссия.
        Уезжая, не ведали, как император Иоанн VIII Палеолог убеждал патриарха царьградского Иосифа:
        -Турки - это гнев Господен, и спасти нас может только объединение военной силы империи с Западной Европой.
        Седой как лунь патриарх кивнул горестно:
        -Но протянут ли нам руку король французов и император Священной Римской империи?
        -Если мы обратимся в папе Римскому.
        Патриарх долго молчал. Наконец произнес:
        -Латинянин потребует от нас слишком дорогую плату.
        -Я знаю и готов к ней. Разве слияние восточной церкви с Западом не стоит того, чтобы сохранить Византию?
        -Мне трудно решиться на это, - вздохнул Иосиф, - но если это поможет спасти христианство от мусульман, я разделяю твой взгляд и буду твоим пособником…
        В Риме торжествовали, наконец-то византийский император и патриарх царьградский смирили гордыню.
        Папа Евгений IV сказал кардиналам:
        -Теперь или никогда. И если мы не подчиним сегодня восточную церковь, то когда же? Принимайтесь готовить Собор и помните: слияние двух церквей, греческой и латинской, должно быть под властью папы Римского, ибо он наместник Бога на земле…
        Когда русская делегация уезжала на Собор и ее напутствовал великий князь московский Василий, Исидор ему ответил:
        -Великий князь, греческая церковь и латинская веры одной, христианской, а споры о догматах - на то и Собор, чтобы к единению прийти. А паче быть ему Вселенским…
        Отъехала православная делегация в Италию. В Древнем Юрьеве, какой немцы в Дерпт переименовали, остановку сделали. Посетили храм. Здесь Исидор удивил православных священников, сначала он приложился к латинскому кресту и только потом к святым православным образам.
        Епископ тверской Вассиан прошептал:
        -Крыж латинский выше святых образов признал. Не прочен, не прочен в православии Исидор, как бы не склонился к католикам…
        Так и случилось.
        Вели Собор от православной церкви митрополит Марк Эфесский, местоблюститель патриарха Антиохского, и митрополит российский Исидор…
        Долгие споры. Продолжились они, когда Собор перенес свою работу и во Флоренцию, где рассматривалось латинское учение об исхождении Святого Духа от Отца и Сына.
        Слушали эти споры епископы тверской Вассиан и суздальский Иона, а однажды, не сговариваясь, сказали друг другу:
        -Бежим из италийской земли, пока нас самих в латинян не обратили…
        В трудностях и лишениях пробирались они на родину, а когда дома, в Москве, оказались, явились к великому князю Василию и поведали ему, как латиняне требовали от православных изменить своей вере…

* * *
        Зима выдалась морозная, снежная. К Покрову накатались дороги, торг зимний наладился. Из деревень все больше живность гонят, туши мясные везут, сено возами. А швецы товар свой выставляют.
        Торг в Твери зимой в самый разгар. И все больше свои, иноземные гости в редкость.
        Княжна Марья с помолвки расцвела, похорошела. Старая боярыня Агриппина, дородная, в теле, приглядывавшая за Марьей, все хлопотала, приговаривала:
        -В невестах те, голубушка, долго не хаживать. Повезут тебя в жены великому князю московскому. Видела я того княжича суженого, и красив он, и статен. Нарожаешь ему детей и будешь счастлива…
        От таких слов Марье становилось себя жалко. Иногда она плакала, обмывая долю девичью слезами, и удивлялась, почем мать ее не жалеет, на дочь поглядывала властно.
        А однажды заявила:
        -Ты, Марья, в Москву уедешь, однако помни, где твоя родина. Тверская ты, тверская. И нет этой земли краше.
        Княжна бродила по окрестным местам, любовалась лесами, Волгой и Тверицей, бревенчатым Кремником, собором каменным, рублеными церквями, хоромами и избами. И гадала, кака-то она, Москва, где не только соборы, но и палаты многие из камня и даже Кремль каменный.
        Все это ей непривычно, как и чувствовать себя великой княгиней московской Марией Борисовной…
        Пройдется княжна по дворцовым палатам на женской половине, посидит на лавке, задумается: незаметно миновало детство и юность, вроде и не было этого. А ведь было, было. Ласку отца больше чувствовала, чем матери. На доброе слово скупа она, княгиня Анастасия. Власть княжескую превыше всего чтит и Тверь над всеми городами превозносит. Отец к матери прислушивается, и то, что он, князь Борис, согласился посватать дочь, Марьюшка понимала, неспроста это.
        Глава 27
        А в Италии, в сказочной Флоренции, продолжал бурлить Флорентийский Собор.
        Незамеченным оказалось бегство двух православных епископов, суздальского и тверского, разве только не досчитался их митрополит Исидор.
        Диспутам, казалось, не будет конца. Греческая церковь выставила на все прения митрополита Марка Эфесского, а латиняне - оратора от ордена доминиканцев Иоанна.
        Диспут утомил всех, и тогда византийский император предложил Марку Эфесскому изложить по данному вопросу суть православного учения. Но поскольку представители латинской церкви отказались принять православную истину, то император Иоанн Палеолог запретил грекам посещать заседания…
        Надежда императора Византии на унию и на помощь западных государств в борьбе с турками провалилась. И Иоанн Палеолог пришел к мысли заручиться поддержкой членов Собора, какие особенно ратовали за унию. Такими оказались патриарх Никейский Виссарион и митрополит московский Исидор и еще несколько священников.
        Некоторое время сторонники унии собирались у ложа умирающего патриарха царьградского Иосифа. И здесь голос согласия подал первым московский митрополит. Исидор сказал:
        -Лучше душой и сердцем соединиться с латинянами, нежели возвратиться не кончивши дела.
        Исидор говорил это, а сам вспоминал, как поставленный патриархом в митрополиты, он, направляясь на Собор, по пути из Московии добывал в Ватикане и там его ожидали папские милости…
        Прикрыв глаза, слушал немощный царьградский патриарх Иосиф митрополита Исидора, и православная душа его бунтовала. Видит Бог, он против унии, но теперь, когда мусульмане угрожают церкви греческой, как было не согласиться с императором Ионном?
        -Пусть осенит нас свет истины, - прошептал умирающий Иосиф.
        -То так, - сказали окружавшие ложе Иосифа. А патриарх Никейский промолвил:
        -Если мы будем неуступчивы, то к чему Собор? Да пусть будет едино стадо и един пастырь…
        И греческая церковь стала уступчивой. Восточная церковь признала истину западной, что Дух Святой исходит от Отца через Сына…
        И снова уступки латинянам, в том числе признание папы верховным первосвященником, наместником Иисуса Христа, пастырем и учителем всех христиан, управляющим церковью Божией с сохранением прав и преимуществ четырех восточных патриархов, так что они занимали первые места после папы.
        Латиняне и греки, сторонники унии, спешили составить соборное определение о соединении церквей. Под ним подписались греки и латиняне. И только местоблюститель патриарха Антиохского, митрополит Марк Эфесский, заявил решительно:
        -Кто уполномочил нас, пастырей церкви православной, стать униатами, веру нашу под власть папы Римского отдать? Нет, не будет на то моего согласия.
        И не подписал.
        Узнав о том, папа воскликнул:
        -Собор не оправдал наших ожиданий! - И с горечью добавил: - Если местоблюститель патриарха Антиохского Марк Эфесский не поставил свою подпись, то значит, мы ничего не сделали…
        Папа Римский оказался прав. Флорентийский Собор хотя и провозгласил унию, но мира между западной и восточной церквями не наступило. Православная церковь отреклась от решений Флорентийского Собора…

* * *
        В гневе великий князь московский Василий. В Москву из Флоренции вернулся Исидор, как истинный униат, с латинским крестом и с кафедры Успенского храма возгласил о решениях Флорентийского Собора, назвав папу Римского верховным учителем всех христиан.
        Гневный голос великого князя прервал Исидора:
        -Не пастырем духовным явился ты на Москву, а еретиком и прельстителем. И место твое не на кафедре митрополичьей, а чернецом в монастыре Чудовом…
        По велению великого князя московского Василия созвали в Москве Собор русской Православной Церкви, и те, кто на Флорентийском Соборе соглашался с его решениями, с горечью каялись:
        -Там, у латинян, мы продали нашу веру!
        -Мы променяли православие на ересь латинскую!
        -Мы отрекаемся от тех решений еретических и от подписей своих!..
        На том Соборе в Москве избрали митрополитом епископа суздальского Иону.
        Решения Флорентийского Собора осудили и патриархи Востока, собравшиеся в Иерусалиме. Восточная христианская церковь еще более отделилась от западной католической.
        Соглашаясь на унию, не достиг желаемого и император византийский. Западная Европа не пришла на помощь Византии в борьбе с турками.
        Какова же дальнейшая судьба бывшего митрополита Исидора? Заточенный в Чудов монастырь, он бежал с помощью своих сторонников, пробрался в Рим под покровительство папы.
        Узнав о побеге, великий князь московский Василий не велел преследовать его, только и сказал:
        -Как вором прокрался на Русь, так вором и убрался…
        Глава 28
        В опочивальне полумрак и духота. Полумрак от притворенных внутренних ставенок, а духота от жара натопленных печей.
        Тихо в покоях умирающего тверского князя.
        Утро предрассветное, на бревенчатых стенах опочивальни висят щиты и мечи дедовские, разное иное оружие. В прежние лета оно ласкало взор Бориса, но с болезнью не радовало.
        Борис дышал тяжело, с хрипом, испарина покрыла виски, а мысль назойливая: жизнь и смерть, где им начало, где конец? Господь дарует человеку жизнь, Господь и забирает ее. Все в руце Божией. Все живое Богом создано. Вот ведь не думал он, князь Борис, что придет старость со своими заботами и тревогами. А ведь издавна не любил сидеть без дела, княжество Тверское покоя не давало. А ноне оно, сам того не заметил, как с Московским переплелось. Пожалуй, с той поры, как князя Василия слепого узрел.
        Все в нем похолодало, жизнь и смерть, соседствующих, увидел. А тут еще княжича Ивана рядом с Марьюшкой стоящих, засватанных.
        -Ох-хо, - вздохнул, - а ведь время-то суетное. Давно ль, год только и минул, как воеводу Холмского с полками на Москву посылал, Шемячича с княжества Московского изгнал, Василия на стол великокняжеский сажал. Теперь вот болезнь нежданная. Как-то без его, Борисова, догляда Марьюшку к венцу соберут, в Москву отправят в жены будущему великому князю московскому…
        Но почему будущему, он, Иван, уже и ныне великий князь рядом с обреченным во тьму отцом, какого Василием Темным именуют.
        И снова раздумья, раздумья князя тверского одолевают. Намедни побывал у него молодой князь Холмский Даниил, кланялся великому князю тверскому Борису, в Москву намерился, Марьюшку сопровождать. Да не в дорогу, а на постоянное жилье перебраться. Желает при великой княгине Марье Борисовне состоять. Говорил: «Буду беречь княгиню Марью».
        Борис Александрович строго поглядел на него. Нет, не мальчишество в нем. И тогда спросил его великий князь тверской:
        -Держал ли ты, Даниил, совет с отцом своим и матерью?
        И ответил князь Даниил:
        -Отпускают они меня в Москву на жительство, только велят, чтоб не посрамил имени их. Ибо тверской княжне надлежит род тверской и московский продолжить…
        Прикрыв глава, великий князь тверской Борис прошептал:
        -Дай же, Боже, чтоб родила ты, Марьюшка, сына и взял бы он кровь князей тверских от великого князя Михаила Ярославича и московского Дмитрия Александровича и Владимира Андреевича Храброго, какие на Куликовом поле стояли.
        И так стало великому тверскому князю обидно, что не увидит, какого внука родит Марьюшка…
        Боль загрудная перехватила дыхание. Кликнул врача, Анастас прибежал, пустил кровь, темную, вязкую. Ворвалась в опочивальню княгиня Настена. Глаза вопрошающие. Анастас только руки воздел. А доктор-то от Бога! В академии константинопольской обучался.
        Приподнялся Борис, потянулся к чаше с водой холодной, сделал несколько глотков, полегчало. И снова склонился к подушке, о Марьюшке задумался…
        На Рождество увезут ее, жаль, не удастся ему, великому князю Борису, сопроводить ее до границ Тверского княжества с Московским. Но поедут целым поездом. Тверские бояре и князья, Кашинский Андрей и Холмский Михаил, Микишинский Андрей и Дорогобужский Осип, Дмитрий Черед и еще многие другие, кто с ним, великим князем Борисом, княжество Тверское крепил.
        Снова сдавило грудь, подержала боль и отпустила. Борис прошептал:
        -Все в руце твоей, Господи.
        Поглядел на щелящее оконце, понял, снег ночью подсыпал. Эвон, как блестит.
        На городских стенах тверских стража прокричала:
        -Гляди-и-и!
        В опочивальню ворвалось:
        -…ди-и-и!
        Борис окликнул отрока, что у двери спальной стоял. Гридин вбежал.
        -Сбегай к оружничему, коли спит, пусть поднимут и ко мне поспешает.
        До утра так и не сомкнул глаз, ждал Гавриила, Гаврю оружничего.

* * *
        Забегали, засуетились в княжеских хоромах. Прошагал торопливо Гавря оружничий. Осторожно вступил в опочивальню. Остановился, вглядываясь в лежавшего князя, не спит ли?
        Борис Александрович глаза открыл, спросил:
        -Помнишь ли ты, Гавря, как малым отроком заявился в Тверь и как дворецкий, боярин Семен, тя под свою опеку взял? На моих глазах ты, Гавря, poc, и я тебя до оружничего вырастил. - Борис вздохнул, помолчал. Гавря промолвил:
        -Княже, как мне того не помнить? И ныне опеку ту чую.
        Задумался тверской князь. Потом сказал:
        -Как сына любил я тебя, Гавря, преданность твою ценил. Рос ты в одну пору с княжичем Михаилом, сыном моим, и я посылал тя часто по делам важным, доверял те. Княжна Марьюшка добрыми делами твоими жила.
        Оружничий слушал, пока еще не догадываясь, к чему князь речь ведет. А тот вдруг сказал:
        -Настает время, Гавря, когда служба твоя не мне потребна, а Марье, дочери моей. Хочу, чтоб стал ты, Гавря, ушами моими, очами моими при Марьюшке, когда она великой княгиней московской будет. И для того надобно те, оружничий, с семьей перебираться в Москву. Тем паче Алена твоя - московская боярыня, дочь именитого боярина Всеволжского…
        Вздохнул, сделал знак рукой, означавший, уходи.

* * *
        Все годы Рождество любил, ждал его, но в этот год великий князь тверской его приближения не хотел. Помнил, на Рождество увезут Марью в Москву в жены Ивану.
        Санный поезд ладили всей Тверью. А когда настал час отъезда, велел Борис накинуть на себя шубу, обуть в сапоги-валенки и вывести на высокое крыльцо.
        Ветер растрепал седые волосы, не покрытые шапкой, залез под шубу.
        Марья, зареванная, подошла под благословение. Посиневшими губами Борис прошептал:
        -Счастливого пути, дочь моя. Доброй те жизни. - И перекрестил. - Пусть Господь всегда будет с тобой.
        Промолвил, пошатнулся. Отроки подхватили князя, увели в опочивальню. И не видел он, как карета с невестой выкатилась со двора кремневого, а следом кареты бояр, кому надлежало проводить Марью до границ княжества Тверского.
        А следом, за поездом невесты, потянулись карета и обоз молодого князя Даниила Холмского и оружничего Гаври.
        До опочивальни доносился скрип полозьев, окрики ездовых и переговоры ратников.
        Усмехнулся печально князь Борис в бороду, сказал тихо:
        -У одних Господь жизнь забирает, другим Он дарует.
        За Крещением потеплело, отпустили морозы. Стали гридни князя Бориса на свежий воздух выводить. Посидит, подышит, светом Божьим полюбуется, и снова уведут в опочивальню, уложат.
        А ближе к весне совсем худо сделалось. Вскоре и сам почуял, последние дни живет. Тогда и велел Борис Александрович покликать к нему самых близких людей.
        Сошлись, стали у ложа. Чуть согнулась великая княгиня Анастасия, плачет беззвучно. Слезы отирает платочком.
        В головах епископ Вассиан, смотрит в пожелтевшее, измученное болезнями лицо Бориса. Ловит епископ момент, когда жизнь покинет тверского князя.
        За великой княгиней сын Михаил, друзья Бориса с ранних лет княжения, князь, воевода Холмский, боярин Семен.
        Молчат. Но вот открыл очи великий князь Борис, слабой рукой коснулся жены, сказал тихо, но внятно:
        -Не надо слез, Настенушка, голубица моя, меня Господь призывает, чтоб я отчет дал, как прожил и в чем вины мои…
        Перевел дух, покосился на епископа, глаза остановил на сыне. Жена чуть посторонилась.
        -Сын мой, и ты, владыка, вы, други мои, бояре Михайло и Семен (тут только обратил внимание, как постарели они); хочу сказать вам волю мою последнюю. Те, сын Михайло, сидеть на столе великокняжеском. Приведи, владыка Вассиан, бояр и люд тверской к присяге великому князю Михаилу…
        Долго лежал неподвижно, дышал с трудом. Но вот снова собрался с силами, заговорил:
        -Еще послушайте слово мое. Тверь любил я и служил ей, как разум мой позволял. Верой и правдой служил. Хотел видеть ее стоящей над всеми городами русскими…
        Вдохнул воздуха, снова заговорил:
        -Но теперь вижу, не бывать Твери выше Москвы. А наказ мой вам, Твери в единстве с Москвой быть. Чую, так надобно Отечеству нашему, земле нашей русской…
        Закрыл глаза, вздохнул и замер…
        Вышел Вассиан в сени, в молчании ждут бояре, уставились. Владыка голову поднял, объявил скорбно:
        -Борис Александрович, великий князь тверской, скончался…
        Печально звонили, плакали колокола во всех тверских храмах, разнося печальную весть по всей земле русской.
        Эпилог
        Как нельзя повернуть реку вспять,
        Так нельзя остановить годы.
        Нет жизни без начала и конца,
        Но не прожитыми летами
        Измеряется век человека, а делами его.
        Четверть века минуло, как умер тверской князь Борис Александрович. И за эти лета не одна вода в Волге поменялась, не одно событие свершилось.
        Вот уже четверть века, как сидит князем тверским сын его Михаил Борисович.
        С годами все больше и больше терзают его мысли, так ли жил, так ли княжил.
        Бывало, пробудится задолго до рассвета, в зарешеченном оконце еще темень. Спит Тверь, а думы голову терзают. Они, поди, с той поры, как на княжение сел. Отчего Москва над Тверью встала? Ведь было время, когда князья тверские и московские по-братски жили, не усобничали…
        Сказал о том как-то старому отцовскому воеводе Холмскому, а тот усмехнулся:
        -Было такое, князь Михайло, да в леты кануло…
        Нет уже в живых ни воеводы Холмского, ни отцовского дворцового боярина Семена. Как долго склоняли они князя Бориса Александровича признать Москву великим княжеством! Много лет убеждали, пока-таки согласился он с ними, в час смерти говорил князь Борис Александрович:
        -Твери и Москве заедино быть, так русской земле угодно…
        Князь тверской Михаил Борисович в одном убежден, соперничание между Тверью и Москвой началось с татаро-монгольского владычества. Тогда Тверь на суздальскую землю опиралась.
        Не раз задумывался об этом тверской князь Михаил Борисович.
        И вспоминал он давно слышанное, как много лет назад переяславский князь Ярослав Всеволодович Тверь восстановил и отдал ее сыну своему Ярославу Ярославичу. Этому князю поручил воспитывать своего сына Даниила и князь Александр Ярославич Невский.
        Со временем посадил Невский Даниила на княжение в Москву. При нем Москва правдами и неправдами ширилась…
        Об этом князь Михаил Борисович не раз думал. Как же несправедливо обошлась история с Тверским княжеством…
        В ту пору на великом княжении Владимирском сидел сын Александра Невского Андрей Александрович.
        Умирая, он оставил великий стол за старшим сыном Ярославичей тверским князем Михаилом.
        С этим не согласился московский князь, сын Даниила Юрий. И отправился в Орду Юрий Данилович добывать себе великий стол.
        Напрасно пытался утихомирить его митрополит Максим, сулил, что Михаил, великий князь, земли новые к Москве прирежет.
        Черными россказнями, делами неправедными Юрий добился казни Михаила Ярославича, однако хан оставил великое княжение за тверскими князьями…
        И только когда великий князь Александр Михайлович и люд тверской восстали на татаро-монгол и убили баскака ордынского Чол-хана, хан Узбек послал пятидесятитысячное войско, а с ним и московского князя Ивана Калиту на Тверь.
        Разорили ордынцы Тверь, пожгли, а Иван Калита с той поры получил право на великое княжение, ко всему и митрополита Петра и митрополию из Владимира в Москву перевел…
        Об этом не раз вспоминал тверской князь Михаил Борисович. Задумывался и сожалел, зачем отец, князь Борис Александрович, помог укрепиться на великом столе московском ослепленному Шемякой князю Василию, отдав дочь свою Марию Борисовну в жены великому князю Ивану Васильевичу. Она родила сына Ивана. Михаил надеялся, молодой Иван будет защищать Тверь, однако он не интересы Твери блюдет, а Москвы…
        Нет теперь в живых Марии, а великий князь Иван Васильевич женат на византийке, Софье Палеолог, и великий князь московский совсем не хочет признавать родства с тверским князем. Михаил видит, великий князь Иван Васильевич задумал Тверское княжество на себя взять. Сколько раз сына в Тверь засылал.
        Эвон, зазвал Михаила в Ростов, самолично попытался сломить…
        Тверской князь недовольно морщится, вспоминал, как все было…
        Ростов Великий тесно прижался к ледовому полю озера Неро. Гонит ветер по нему ледовую порошу, вольготно гуляет по стенам и башням города, города ростово-суздальской земли…
        Лютые морозы навалились на землю, и это в феврале, какой на Руси бокогреем кличут. В такую пору и явился в Ростов Иван Васильевич в сопровождении конных рынд из дворян. Приехал в Ростов и он, князь Михаил. Хоть и знал, нелегким будет разговор с зятем.
        Встретились как чужие.
        С башни, что смотрит на запад и на озеро Неро, даль лесная темнела. Неподалеку от берега мужики столпились, пешнями лед прорубают, сети в полынью завели. Михаилу видно, как темнеет вода и суетятся рыбаки. Вот они принялись вытаскивать невод, и вскоре на льду засеребрилась рыба. С берега подъехали сани с кошницами, мужики забросали в них рыбу и сети, направились в город…
        Иван Васильевич, великий князь московский, первым молчание нарушил:
        -Я, Михаил, тебя сюда зазвал не рыбной ловлей любоваться. Чать не чужие мы.
        Михаил плечами пожал:
        -О чем же говорить вздумал? С той поры, как умерла сестра моя Мария, чую, мы, великий князь Иван Васильевич, совсем друг от друга отдалились. Ты вот и сына своего, племянника моего Ивана, противу меня наставляешь. Сколь раз он в Тверь заезжал и будто чужой. А ведь кровь у него не только твоя, Иван, но и наша, тверская.
        Великий князь московский насупился.
        -Сына Ивана противу тебя не наставляю. Он не отрок, муж зрелый. А с тобой вот о чем намерен говорить.
        -Сказывай.
        -Слухи до меня дошли, ты жениться намереваешься?
        -Слухами земля полнится. Аль мне жениться запрещено?
        -Отчего же?
        -Ты вот, Иван, сестру мою Марию, сказывают, любил, но кто помешал тебе взять в жены царьградскую царевну^35^.
        Нахмурился Иван Васильевич:
        -Я, Михаил, после смерти Марии три года не женился. И не укоряю тя. В выборе невесты корю.
        -Отчего же? Когда ты, Иван Васильич, сына женил, я ведь не противился, что ты ему в жены Елену Стефановну, дочь господаря молдавского, брал. Знал, Стефан завсегда крымчанам дорогу закроет, ежели они на Москву кинутся. Меня в выборе невесты укоряешь, а ведь любовная страсть не нами дадена, Господом!
        -Ох, Михайло, да видел ли ты ту невесту?
        Промолчал тверской князь, а Иван продолжил:
        -Избрал бы ты, Михайло, невесту по себе, не такая, какая твоему княжеству подпоркой служила. Аль забыл, сколько зла причинил нам Казимир? А ты в невесты избрал его внучку.
        -Ты, великий князь, меня не укоряй. Мы полюбовно с тобой речь ведем, для того и уединились в другой город от московских и тверских бояр.
        -Это ты, Михаил Борисович, верно заметил, от людских глаз. Но почему же ты, выбирая себе невесту, не посоветовался со своими боярами? Да и со мной мог бы поговорить.
        -А когда ты с Софьей Византийской в брак вступал, разве ты меня спросил? А ведь мы с тобой в родстве состоим.
        Тут тверской князь уловил колючий взгляд Ивана, великого московского князя. Круто повернулся тот и, тяжело ступая, сел в колымагу. Кони взяли в рысь…
        Вздохнул Михаил Борисович. Понял, добром этот разговор не окончится, жди беды…

* * *
        По теплу великий князь московский с сыном своим Иваном созвали бояр на Думу. Съехались именитые со всей Москвы. По высоким ступеням дворца степенно поднимались важные бояре, бородатые, в шубах дорогих, в шапках высоких, горлатных, хоть и дни теплые, направлялись в думную палату, рассаживались по скамьям, где кому указано.
        Знали, зачем званы, однако до поры молчали, ждали слова государева. И едва Иван Васильевич промолвил, что тверской князь Михаил намерился жениться на внучке великого князя литовского Казимира, палата загудела. И никто на Думе голоса не подал в защиту тверича. Все Михаила обвиняли, выкрикивали:
        -Внучку недруга нашего в Тверь привезет. Аль забыл историю славян, когда князья славянские половецких княжен в жены брали, к чему то привело? Мельчал род славянский!
        Иван Молодой бояр на Думе слушал, однако в защиту дядьки своего, тверского князя, ни слова не обронил. Накануне отец, великий князь московский Иван III, ему говаривал: тверской князь Михайло своенравен, не желает ниже Москвы стоять. На воинство князя Литовского расчет держит. Мыслит Москву Литвой запугать…
        На Думе великий князь Иван Васильевич бояр спросил:
        -Какой совет подадите, бояре думные?
        Зашумели бояре:
        -Аль у Москвы рати недостает? Веди воинство на Тверь, государь!
        И снова великий князь заговорил. Затихла палата, государя Ивана Васильевича слушает…
        А после Думы отец наставлял молодого Ивана:
        -Ты, сын мой Иван, видишь, что дядька твой, князь Михайло, мир мой не принимает. И ежели я пойду на Тверь, то те, сыне, к князю Михайле в Тверь отправляться и передать ему, когда полки московские к городу подступят, ворота бы тверские открыли, а князю Михайле с епископом вины свои принести.

* * *
        Неспокойно на душе у тверского князя Михаила Борисовича. Мысли покоя не дают, терзают, ужли быть Твери под рукой московского великого князя?
        Давно уже, как наезжал в Тверь племянник Иван Молодой, сын Марии. Сердцем чуял князь Михайло, отдалился от него Иван, коли случалось, в разговорах отца сторону держит. Не раз слышал от него, ты, де, князь Михайло, Москве покорись. В его речах тверской князь не тверича гордость чуял, а московца.
        В коий раз думает князь Михаил, что осталась только одна надежда, на полки литовские. Ежели придут они в подмогу тверичам, то выстоит Тверь…
        А из Москвы вести одна другой тревожнее. Рати московские стягивают многими полками, исполчается князь Иван Васильевич. А тут еще бояре тверские голоса падают, не раз попрекали: ты, де, князь Михайло, покорился бы Москве, чать не чужие вы…
        Кое-кто из бояр тверских уже отъехали в Москву в службу великому князю московскому.
        Князь Михаил Борисович на тех бояр озлобился, наделов земельных лишил, усадьбы на себя взял. И то, что не жаловал переметов, переходы бояр не прекратились…
        Мысль одолевала тверского князя, ежели так и будет, то, видно, надо искать убежище у князя Казимира в Литве. Сам себя не раз спрашивал: кчему отец, князь Борис Александрович, пригрел слепого князя московского Василия с сыном Иваном в Твери, к чему приют дал, помог ему стол московский воротить и Шемяку изгнать? Воистину говорят, благодеяние наказуемо. Вот и получает он, князь Михаил, удары от зятя своего, великого князя московского Ивана Васильевича. Неблагодарен и племянник, молодой Иван. Ему бы, сыну Марии Борисовны, к Михайле с почтением относиться, слово за Тверь молвить, ан он московским духом дышит…
        Вот тогда князь Михаил, таясь, отправил с верными людьми из Твери в Литву казну тверскую, и хоть понимал он, какая опасность нависла над его княжеством, но все еще теплилась надежда, что одумается великий князь московский, не посмеет к силе прибегнуть.
        И когда дальняя сторожа сообщила, что московские полки стронулись и пошли к границам тверской земли, Михаил Борисович решился…
        В полночь в сопровождении двух десятков гридней покинул он Тверь.
        Едва выбрались из города на литовскую дорогу, что вела на Смоленск, взяли в рысь.
        В поводу гридни вели запасных коней. Иные с походными вьюками.
        Стучали копыта по сухой земле, и этот стук болью отзывался в душе князя.
        Нет, не думал Михаил Борисович, что доведется ему искать убежища в литовской стороне у великого князя Казимира. Сейчас у тверского князя одна надежда, что литовский князь даст ему полки и он вернется в Тверь, изгонит московцев и, если будет такая возможность, сам пойдет на Москву.
        Князь Михаил Борисович и поныне убежден, что не Москве, Твери надлежит быть собирателем российских удельных княжеств. И только коварство московских князей со времен Юрия Даниловича, а особенно Ивана Даниловича привели к возвеличиванию Москвы, а также передача ханом Узбеком великого княжения Владимирского князю Ивану Даниловичу.
        А ведь не Москва, Тверь первой поднялась на борьбу с ордынским игом. Это в Твери великий князь тверской Александр Михайлович поднял городской люд против ордынцев, а московский князь Иван Данилович ордынцев на Тверь навел и город разорил…
        Заново Тверь возродилась, людом обросла…
        Скачет князь Михаил в Литву, скачут, следуя за ним, и его дружинники, но мысль одна не покидает. Если бы отец не поддержал ослепленного московского князя и не помог ему вернуться на великое княжение, разве бежал бы он, Михаил, сегодня искать защиты у литовского князя?
        Князь Михаил Борисович не сомневался в верности принятого решения. Там, в Литве, он и приют сыщет, и жену, и Казимир поможет ему вернуться в Тверь на княжение.

* * *
        Сентябрь на вторую половину перевалил, когда выступили московские полки.
        Золотисто щетинилась стерня, и по утрам кричали перепела. В окружении слуг ехали московские бояре в броне, иные в рубахах кольчужных, в шлемах боевых. Подминая стерню лаптями, шли ополченцы. В поход шли, Тверь воевать.
        По ополью скакали конные дворяне. Легкий ветер раскачивал святые образа, хоругви. Гремели бубны, звучали сопилки. Жарко. Пыль скрипела под зубами.
        Позади войска несколько волокуш тянули пушкарный наряд.
        Огромное войско вел на Тверь государь Иван Васильевич. Над Тверским княжеством беда нависла. От дикого крика московцев, конского топота раскололось небо, дрожала земля.
        В Твери гудели и гудели набатные колокола… Горели в тверской земле села и деревни.
        Подступила московская рать к Твери, встали полки под крепостными стенами. А напротив главных ворот в версте от города поставили орудийный наряд, готовый начать обстрел города.
        У самого леса шатер великого князя московского, полк конных дворян спешился. Иван Васильевич, великий князь московский, призвал к себе немца, ведавшего пушкарным нарядом, велел город обстрелять.
        Раздались первые орудийные выстрелы и пороховые тучи окутали стены, как из тверских ворот выступили бояре и епископ, направились к стоящему в окружении воевод великому московскому князю. Низко склонились, и епископ сказал:
        -Не вели, государь, город стрелить, Тверь присягнуть те готова. А князь наш Михаил Борисович город покинул, в Литву подался.
        Нахмурился великий князь Иван Васильевич:
        -Почто же Михайло испугался, сам кашу заварил, а тверичам ее расхлебывать.

* * *
        Торжественно бил большой медный колокол, праздничным звоном переливались колокольцы по церковкам и монастырям Твери. Тверь великим князьям московским присягала.
        Бояре тверские в соборе присягу принимали, а народ тверской к иконам прикладывался. А чтоб без обману, за всем догляд московцы вели.
        А Иван Васильевич, собрав тверских бояр на Думу, сказывал:
        -Ин быть по-вашему, в Твери великим князем оставляю сына своего Ивана Молодого. Он тверич по матери, внук князя тверского Бориса Александровича и город в обиду не даст. Знайте о том, бояре! Да только уговор блюсти честно, крамолы не заводить, как князь Михайло Борисович. Чтоб мир между нами был на вечные времена, и руку врагов моих вы не держите и на Литву не полагайтесь. А будете с врагами моими знаться или слово нарушите, сотворю пусту вашу землю… Отныне земля тверская великих князей московских, не о том ли вам тверской князь Борис Александрович завещал? И беда, что сын его, князь Михаил Борисович, к словам отца глух стал. Ну да жизнь нас с ним рассудила. Отныне Русь наша, Отчизна, от Орды свободна, владения новгородские с Москвой заедино, а Тверь с Москвой навечно.
        Обвел Иван Васильевич Думную палату хозяйским оком, поднялся:
        -Вам, бояре тверские, в службу вашу верю. И отныне быть Твери городом русским, как Ростов, аль Суздаль, либо Новгород Великий, да иные…
        Комментарии
        1Витовт (1350 -1430) - великий князь Литвы (с 1392), сын Кейстута.
        2 Гридни - княжеские телохранители, воины отборной дружины.
        3 Бортничали - занимались пчеловодством. Борть - улей самого простого устройства: дупло или выдолбленный чурбан.
        4 Ягайло Владислав (ок. 1350 -1434) - великий князь литовский в 1377 -1392, король польский с 1386г. Основатель династии Ягеллонов.
        5 Калита с татарами Тверь пожгли - в ходе междоусобной борьбы московский князь Иван Данилович Калита в 1327 году вошел в Тверь с 50 тысячами татар. В 1328 году он становится великим князем, добивается подчинения ему всех русских княжеств. Собирая дань ханам Орды, он оставлял часть ее себе, создавая казну (калиту).
        6 Юрий Данилович в Орде тверского князя оклеветал, смерти его добился… - Юрий Данилович Московский (? —1325) боролся с Тверью за великое княжение. Михаил II Ярославович Тверской (1271 -1318) был зверски замучен в Орде по наговору Юрия Московского, который и получил от хана ярлык на великое княжение.
        7 Василий Дмитриевич - Василий I (1371 -1425) - великий князь московский с 1389. Сын Дмитрия Донского.
        8….внуку его, Василию Васильевичу… - речь идет о внуке великого князя литовского Витовта, великом князе московском Василии II.
        9 За московский стол Юрий вцепится - речь идет о дяде Василии II, Юрии Дмитриевиче (1374 -1434). Князь звенигородский и галицкий. В 1433 -1434гг. дважды захватывал великокняжеский стол.
        10 Митрополит Петр (? —1326) - русский митрополит с 1308г. Приняв сторону московского князя Юрия Даниловича, перевел митрополичью кафедру из Владимира в Москву.
        11 Фотий (? —1431) - русский митрополит с 1408г., из греков. В малолетство Василия II - один из руководителей московского правительства.
        12 Александр Невский (1220 -1263) - князь новгородский в 1236 -1251, великий князь владимирский с 1252г. Победа над шведами (Невская битва, 1240) и немецкими рыцарями (Ледовое побоище, 1242) обезопасили западные границы Руси.
        13 Миндовг (? —1263) великий князь литовский (ок. конца 1230-х - 1263). В 1260г. разгромил войска Ливонского и Тевтонского орденов.
        14 Земли Червленой Руси - Червенские города по верхнему течению реки Буг и его притокам: Червен, Луческ (Луцк), Сутейск, Броды и др. Они находились на границе России и Польши и часто являлись предметом споров и военных столкновений. Позднее стали частью Владимиро-Волынского княжества. Черная Русь - название северо-западных белорусских земель в бассейне верхнего Немана.
        15 …к унии склоняет… - Уния - православные, признавшие папство под видом соединения Западной и Восточной церквей.
        16 С моря Хвалисского (Хвалынского) - др. русск. название Каспийского моря.
        17 Даниил Александрович (1261 -1303) - князь московский (с 1276), сын Александра Невского. Присоединил Коломну. Получил по завещанию Перславль-Залесский, положив начало росту Московского княжества.
        18 Шапки горлатные - такие шапки носили князья и бояре; шились из ценнейшего переливчатого меха горловой части (отсюда и название) соболя или куницы, формой напоминала ведро, расширяясь от головы кверху.
        19 Корчага - большой глиняный сосуд для хозяйственных надобностей.
        2°Cуслоны ржи - несколько снопов, поставленных в поле для просушки стоймя, колосьями вверх, и покрытых сверху снопом же.
        21 Жолнеры - солдаты-пехотинцы польской армии.
        22 Итиль - название реки Волги в арабских источниках VIII -Xвв.
        23 Сарай-Бату (Старый Сарай) - средневековый (1254 -1480) город, первая столица Золотой Орды. Развалины в Астраханской области у села Селитренное.
        24 Сарай-Берке (Новый Сарай) - средневековый (ок. 1260 -1395) город, столица Золотой Орды. Развалины у села Царев Волгоградской области.
        25 Кувшины поливанные - полива - состав для обмазки гончарных изделий, глазурь.
        26 Свидригайло Ольгердович (? —1452) - великий князь Литвы (1430 -1432), младший брат Ягайло, свергнут польскими феодалами.
        27 Казимир Ягайлович - Казимир Ягеллончик (1427 -1492). Великий князь литовский с 1440г. Король польский с 1447г. Сын Ягайло.
        28 Покров - церковный праздник Покров Пресвятой Богородицы - 1 (14) октября.
        29 Полюдье - объезд округи для сбора дани.
        30 Колты - серьги, подвески.
        31 Вдруг усмотрела она золотой пояс на Василии Косом. - В 1433г. во время свадьбы Василия II и Марии Ярославовны, внучки Владимира Храброго, Софья Витовтовна, мать великого князя Василия II, обвинила Василия Косого в присвоении золотого пояса Дмитрия Донского, который, по ее мнению, должен был принадлежать ее семье, что послужило началу откровенной борьбы за власть.
        32 Ям. - дорожный ям (тюрк.) - почтовая станция или поселок с почтовой станцией, где проезжающие меняли лошадей.
        33 Вежа - шатер, кочевой шалаш, юрта, кибитка.
        34 Будто в даль времени вглядывался, старался понять, что предстоит ему покорять через какие-то два десятка лет. - Новгородская республика присоединена к Москве при Иване III в 1478 году.
        35….взять в жены царьградскую царевну? - Речь идет о второй жене Ивана III Васильевича, Зое Палеолог (Софье Фоминичне), племяннице последнего византийского императора Константина XI.
        Хронологическая таблица
        Точная дата рождения Бориса неизвестна. Сын тверского князя Александра Ивановича.
        1425г.
        Борис становится великим князем тверским.
        1427 -1428гг.
        В союзе с великим князем литовским Витовтом воюет с Новгородской республикой.
        1433г.
        Февраль. Торжественное посажение на трон Василия II, великого князя московского. Его женитьба на Марье, дочери князя Ярослава Владимировича. На свадьбе Василия II происходит «история» сзолотым поясом Дмитрия Донского, после чего сыновья дяди Василия II Юрия Дмитриевича - Василий Косой и Дмитрий Шемяка - становятся его врагами.
        1440г.
        22 января. У Василия II родился сын Иван - будущий государь Иван III Васильевич.
        1445г.
        Василий II выступает против хана Улу-Магомета, он разбит близ Суздаля и взят в плен.
        1 октября. Хан отпускает Василия II за большой выкуп.
        1446г.
        Борис Александрович тверской овладел Торжком.
        12 февраля. Шемяка в сговоре с можайским князем Иваном Андреевичем берет Москву, захватывает в плен великого князя Василия II.
        16 февраля. Ослепление Василия II и ссылка его в Углич.
        Шемяка принимает на себя титул великого князя.
        Василий II объединяется с тверским князем Борисом Александровичем против Шемяки.
        Обручение Ивана, малолетнего сына Василия II с Марией, дочерью Бориса тверского.
        Василий II вместе с тверскими отрядами идет к Москве. Накануне Рождества их войска входят в столицу.
        1450г.
        Шемяка разбит и бежит в Новгород. Василий присоединяет Галичский удел к Москве.
        1453г.
        У великого князя тверского рождается сын Михаил. Отравление и смерть Шемяки.
        1461г.
        Февраль. Смерть князя Бориса Александровича тверского.
        1462г.
        Март. Кончина Василия II Васильевича Темного. Восшествие на престол Ивана III.
        1485г.
        Князь Михаил Борисович тверской бежит в Литву. Тверь присоединяется к Москве.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к