Библиотека / История / Симонов Константин : " Товарищи По Оружию " - читать онлайн

Сохранить .
Товарищи по оружию Константин Михайлович Симонов
        СИМОНОВ Константин (Кирилл) Михайлович (15.11.1915, Петроград - 1979), писатель, поэт. Герой Социалистического Труда (1974), шестикратный лауреат Сталинской премии (1942, 1943, 1946, 1947, 1949, 1950). Сын офицера. Образование получил в Литературном институте имени М. Горького (1938). С 1930 работал слесарем. В 1931 переехал в Москву и поступил на авиационный завод. Затем работал техником в Межрабпомфильме. Печатался с 1934; первая поэма - "Павел Черный" (1938), прославлявшая-строителей Беломорско-Балтийского канала. В 1938 и 1950-54 редактор "Литературной газеты". В 1941-44 военный корреспондент газеты "Красная Звезда". В 1942 вступил в ВКП(б). В пьесах "Парень из нашего города" (1942), "Русский вопрос" (1946) и т.д. развивал тему человека на войне. Огромную известность ему принесла "военная лирика", среди которой такие стихи, как "Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины", "Жди меня", "Убей его" и т.д. Его произведение "Русские люди" удостоилось почетнейшего права быть опубликованным в газете "Правда". В 1944-46 главный редактор журнала "Знамя", с 1946 - газеты "Красная Звезда". В 1946-50 главный
редактор журнала "Новый мир". В 1946- 54 зам. генерального секретаря Союза писателей СССР. В 1946-54 депутат Верховного..Совета СССР. В 1952-56 член ЦК КПСС. В 1954-58 вновь возглавил "Новый мир". Одновременно в 1954-59 и 1967-79 секретарь правления Союза писателей СССР. В 1956-61 и с 1976 член Центральной ревизионной комиссии КПСС. В послесталинский период создал центральное произведение своего творчества - трилогию "Живые и мертвые" (1959-71), за которую в 1974 получил Ленинскую премию.
        Константин Симонов
        Товарищи по оружию
        Глава первая
        Над монгольской степью пылал беспокойный и яркий, полосатый апрельский закат. Верхняя полоса была черно-фиолетовая, под ней синяя, под ней зеленая, еще ниже желтая, переходившая в нижнюю, ярко-багровую полосу, которая лежала на самой земле. Закат обещал ветер, но сейчас было так тихо, что каждая травинка в степи стояла отдельно и неподвижно.
        За последним: домом городка сразу начиналась степь, она тянулась до горизонта, скрывалась за ним, и, глядя на нее, трудно было представить себе, как далеко она шла и где кончалась.
        Последний дом городка был почтой. Капитан Климович зашел туда, как всегда, пятнадцатого числа, чтобы отправить теще в Бобруйск заказное письмо, подтверждавшее перевод денег по аттестату. Он сдал заказное, получил два письма, пришедших на его имя, - одно от тещи и второе из Москвы, тут же, на почте, проглядел их, послал в Москву ответную открытку с поздравлением к Первому мая и, выйдя на воздух из маленького, душного домика почты, несколько минут постоял, глядя в степь, на багровый закат.
        Он смотрел на закат и, к собственному удивлению, все никак не мог оторваться от этого зрелища, достаточно обыденного для человека, второй год живущего в Монголии.
        -Вот так и начнется, - проговорил Климович.
        Слово «начнется» относилось к войне, хотя если бы он спросил себя, почему он подумал так именно сегодня, глядя на этот закат, то едва ли сумел бы дать связный ответ на собственный вопрос.
        Монгольский городок, где танковая бригада стояла уже второй год, в одном гарнизоне с бронедивизионом монгольской кавалерийской дивизии, был совсем не похож на город в том понимании, в каком для Климовича были городами Чита, где они стояла до этого, или Бобруйск и Термез, где он служил еще раньше. Городок стоял среди необозримой травянистой пустыни Восточной Монголии. От него уходили три дороги: хорошо накатанный западный тракт на Улан-Батор, тракт на северо-восток, в пятистах километрах отсюда пересекавший, близ станции Борзя, советскую границу, и слабо наезженная дорога на восток, в сторону Маньчжурии.
        Городок так мало возвышался над степью, что за пять километров были видны лишь мачты радиостанции. Кроме казарм, в городке было два десятка одноэтажных домиков, где жили командиры с семьями, несколько домов, принадлежавших монгольским гражданским учреждениям, две лавки монгольской кооперации и длинный глинобитный барак - кино.
        Вокруг домов по степи были разбросаны большие, круглые, теплые, с железными печками внутри, монгольские юрты. Они-то и составляли город.
        Бригаду перебросили сюда из-под Читы в начале сентября 1937 года, за неделю до срока, который японцы наметили для внезапного вторжения в Монголию.
        Одной из частей, вступивших тогда в Монголию в соответствии с протоколом о взаимной помощи, была бригада, где служит Климович. Вторжение не состоялось потому, что японцы в тот год планировали операцию против одной монгольской армии, без расчета на столкновение с советскими войсками. В следующем году произошли события у озера Хасан, а что могло принести это третье лето - лето 1939 года, - трудно было заранее скачать. Во всяком случае, бригада уже полтора года стояла здесь в полной боевой готовности.
        В прошлом году отпуска командному составу отменили; имелись основания предполагать, что их отменят и в этом. Правда, последние месяцы на границе было сравнительно тихо, если не считать угонов скота и перестрелок кавалерийских разъездов. Но эта тишина ровно ничего не значила.
        Стремясь отделаться от мысли, с которой он только что смотрел в степь, на закат, Климович шел по улице и гадал - есть ли шансы на тихое лето и, следовательно, на отпуск осенью?
        До квартиры, где стоял Климович, предстояло пройти больше двух километров, и он торопился скорей отшагать их. Начинало стремительно темнеть, батарейка в фонарике была, по его расчетам (а расчеты у него всегда были точные), на исходе, г, пройдя два квартала, он упрекнул себя за потерю времени, ушедшего на бесцельное созерцание заката, что не входило в его привычки.
        Стало совсем темно. Юрты слились с темнотой; лишь кое-где смутно белели оштукатуренные дома. Климович зажег фонарь, и слабое белое пятнышко побежало впереди него, как собака на коротком, туго натянутом поводке.
        Батарейка, как и предполагал Климович, кончилась раньше, чем он дошел до дома. Было уже восемь вечера. Он поморщился, подумав, что жена теперь непременно упрекнет его за то, что он пошел прямо на почту, не заходя домой, и скажет, что письмо ее матери насчет денег можно было послать и завтра. А ему не захочется объяснять, что он предпочитает делать эти вещи так же аккуратно, как аккуратно платят жалованье ему самому.
        -Здравствуйте, товарищ капитан! - раздался голос за спиной Климовича, и свет чужого фонаря лег ему под ноги.
        Климович обернулся. Догнавший его человек был Даваджаб - командир монгольского бронедивизиона.
        -Что так поздно? - спросил Климович.
        -Не знаю. - Даваджаб пожал плечами. - Только что пришел из штаба к себе в юрту - и опять вызвали в штаб. А вы откуда и куда?
        -Домой, с почты.
        -Ну как, получили письма или еще пишут? - спросил Даваджаб, как всегда чуть-чуть щеголяя превосходным знанием русского языка и светя под ноги Климовичу своим фонариком.
        -Долго письма идут, - вместо ответа сказал Климович. - Из Москвы - на двенадцатый, а из Бобруйска - на двадцать второй.
        -Далеко. Скучаете немножко, да?
        -Некогда. Сарычев скучать не дает. Сами видели! - Климович имел в виду трехдневные совместные с монголами учения, которые проводил командир бригады Сарычев.
        -Товарищ Сарычев очень тяжелый человек, - с восхищением, не соответствовавшим его словам, сказал Даваджаб. - Очень тяжелый человек.
        -Вот именно. - Климович вздохнул и вспомнил, как Сарычев вывел сегодня на стрельбах «удовлетворительно» всей отлично стрелявшей роте Климовича за персонально плохую стрельбу командира третьего взвода лейтенанта Овчинникова.
        -Значит, не скучаете? - вернулся Даваджаб к тому, с чего начал разговор.
        Они уже подошли к домику, где жил Климович.
        -Деревьев мало у вас, - неожиданно сказал Климович. - Хоть бы вы их сажать начали, что ли. Ни тебе леса, ни тебе сада, просто тоска берет! - И, спохватись, что, кажется, сказал грубовато, добавил: - Я белорус, лесной человек, поэтому и тоскую. А вообще-то, конечно, природа у каждого своя, какая кому нравится.
        Даваджаб рассмеялся. Его насмешило непривычное сочетание слов: «лесной человек».
        -А я степной человек, - сказал он, - люблю, чтобы всегда было небо над головой.
        -То-то я заметил, вы верхние люки в бронемашинах закрывать не любите.
        -В бою закроем, а пока, на учениях, можно воздухом дышать.
        -Между прочим, напрасно, - сказал Климович. - Я, например, почти не хожу с открытым люком - тренирую себя с закрытым, и на плохую видимость, и на духоту - на пары бензина, на пороховые газы. Бой - не стрельбы, весь боекомплект придется расходовать! Ну что ж, до завтра!
        Сидя на высоком детском стульчике у накрытого клеенкой обеденного стола, дочь Климовича Майя (ее назвали так по настоянию отца, и потому, что она родилась в мае прошлого года, и потому, что он еще с детского дома любил это родившееся после революции имя) с помощью матери ела жидкую молочную кашку, время от времени выдувая ее обратно большими белыми пузырями.
        Климович снял фуражку с наголо бритой головы и улыбнулся. У него была неожиданная для тех, кто его не знал, добрая, широкая улыбка, для которой, казалось, физически нет места на его загорелом, жестком, будто кованном из красной меди лице.
        Он расстегнул верхнюю пуговицу гимнастерки, опустился на стул, и его жена Люба сразу поняла по выражению лица, что он сегодня устал, чем-то расстроен, чем-то взволнован и хочет поговорить с ней.
        Когда уже не первый год живешь с таким неговорливым человеком, то невольно так хорошо изучишь его молчаливое лицо, что читаешь на нем гораздо больше, чем все остальные люди.
        Приподняв дочь под мышки, Люба вытерла с се губ остатки каши и сказала:
        -Ну, пойдем спать. Спокойной ночи, папа!
        Держа дочь на руках, она на минуту присела рядом с мужем, и Майя неуклюже ткнулась горячими губами в холодную, твердую, дышавшую степной прохладой щеку отца.
        Оставшись один, Климович расстегнул еще пуговицу, искома, недовольно посмотрел на почерневший за день уголок подворотничка и, пока жена укладывала дочь, взялся за лежавшие на столе газеты.
        Центральные газеты шли сюда почти месяц. Последние номера были за конец марта. Гитлер захватил Чехословакию, и страницы газет пестрели тревожными заголовками. Отшвыривая листки календаря, война там, на западе, приближалась, кажется, еще быстрей, чем здесь, на востоке.
        Подумав об этом, Климович невольно вспомнил тамошние приграничные гарнизонные городки: Каменец-Подольск, Волочиск, Проскуров, где он проходил службу до переброски сюда, на Дальний Восток. Для него, военного человека, война была экзаменом, который неизвестно когда состоится, но к которому надо готовиться всю жизнь. И все-таки мысль о близости войны заставила его сейчас нахмуриться. Ощущение, что остается все меньше возможностей хотя бы отодвинуть ее начало, было нерадостным.
        Когда Люба, уложив дочь, подошла и села рядом, его лицо удивило ее своим ожесточенным выражением.
        -Что с тобой, Костя? Чем ты недоволен?
        -Тем недоволен, - сказал он, не тратя времени на предисловия, - что Овчинников получил сегодня в поле за стрельбу по движущейся цели «плохо», а из-за этого рота еле-еле вышла на «удовлетворительно». Вот тебе и твой Овчинников! Бедный, расстроенный! У него жена рожает!
        -Она и в самом деле рожает.
        -Ну и напрасно! - отрезал Климович и, увидев, что жена улыбается, сердито спросил: - Ну что ты улыбаешься? Не понимаешь, а улыбаешься.
        -Чего же я не понимаю, Костя? - продолжала улыбаться жена.
        -А того, - не смягчаясь, сказал Климович, - что детей нарожать - это еще не все. Их еще в скором времени защищать придется! А такие, как Овчинников… - Он не договорил и сердито махнул рукой.
        -Ну, жене Овчинникова уж поздно передумывать, - полушутя-полусерьезно сказала Люба, - ее рожать увезли.
        -Вот именно поздно, - сказал Климович. - А ты не понимаешь.
        Он приподнял кипу газет, снова бросил их на стол, встал и заходил по комнате.
        -Что ты обедал в штабе, я уже знаю, - терпеливо переждав несколько минут, сказала Люба. - Что не хочешь ужинать, тоже знаю…
        -Все ты знаешь, - покосился на нее Климович, подумав, что она действительно всегда и все о нем знает.
        -А вот как все-таки, выпьешь или не выпьешь сегодня чаю, - этого я не знаю.
        -Выпью, - сказал Климович, и Люба вышла в общий коридор, который одновременно служил им и кухней.
        Климович снова сел к столу и вытащил из кармана гимнастерки оба полученных сегодня письма. Он писал немногим, и ему тоже писали немногие: Роза Соломоновна - заведующая детским домом, где он воспитывался, и двое или трое старых сослуживцев. Письмо, пришедшее из Москвы, было как раз от одного из них, капитана Артемьева, заканчивавшего там Академию имени Фрунзе, С этим Артемьевым они когда-то вместе учились еще в семилетке, потом встретились в Проскурове - служили в одном гарнизоне, а теперь Артемьев писал, что надеется после академии попасть сюда, на Дальний Восток.
        -Вот, получил письмо от Артемьева, - сказал Климович, когда Люба вернулась с чайником.
        -Ах, вот почему так поздно - ты на почте был! Климович приготовился выслушать выговор, как прошлый раз, но Люба только спросила, что пишет Артемьев.
        -Пишет, что закапчивает академию и хочет попасть на Дальний Восток. Может, еще и в третий раз судьба сведет…
        Люба налила чаю и подошла к этажерке, где на верхней полочке, без рамок, стояло несколько старых фотографий. На одной из них Климович был снят вместе со своими товарищами по седьмому классу. Они выстроились на школьном дворе в линейку, по росту. Вторым справа стоял Артемьев, здоровый, не по-мальчишески плотный парень с буйной шевелюрой. Климович уже раньше показывал его Любе на этой фотографии. Крайним слева стоял сам Климович, стриженный под машинку, маленький, насупленный, небрежно сунувший руки в карманы.
        -Ой, какой ты был смешной! - сказала Люба, глядя на фотографию. - А у меня так и не осталось карточки нашего седьмого класса.
        -Почему? - повернулся к ней Климович.
        -Нас сняли, а потом оказалось, что все карточки наклеили на паспарту и нужно за них заплатить по три рубля. У меня не было, мама не дала. А потом я все-таки достала деньги, но фотографий уже не было. В общем, глупо вышло, - с досадой сказала она.
        Глядя на школьную карточку Климовича, ей вдруг очень захотелось показать ему свою.
        Она еще раз взглянула на фотографию. Неужели этот худенький, напыжившийся парнишка - ее Климович, которого она встретила три года назад точно таким же, какой он сейчас: широкоплечим, очень решительным, очень вежливым, очень бритым и, главное, просто немыслимым без военной формы…
        -А второе письмо - от Анны Семеновны, - сказал Климович, - на, прочитай.
        Люба села напротив за стол и быстро прочла письмо, написанное хорошо знакомым почерком, таким чересчур уж топким и аккуратным, словно тот, кто писал письмо, пока писал, все время поджимал губы.
        Мать Любы, Анна Семеновна, вообще любила поджимать губы и так, с поджатыми губами, едва приоткрывая их, деловито и подробно жаловалась на родных, на знакомых, на соседей, на плохие по отношению к ней поступки разных людей, на дороговизну, на то, что мало денег, на то, что ее никто не любит. Уже после революции и смерти мужа она, если находила благодарную слушательницу, все еще жаловалась на то, что, происходя из «хорошей семьи», вышла замуж по любви и безрассудству и этим испортила себе всю жизнь.
        Люба очень любила своего рано умершего отца, телеграфиста станции Бобруйск, и с детства жила в душевной отчужденности от матери. Мать не работала, пока был жив отец Любы, и не начала работать, когда он умер, хотя тогда ей не было сорока. Она стала получать маленькую пенсию за мужа и ежемесячные деньги от брата мужа, служившего в Киеве, как она говорила, «на большом месте». Кроме того, она круглый год писала длинные и жалостные письма то одним, то другим родственникам, своим и мужа, и иногда получала от них деньги или приглашение погостить.
        С пятнадцати лет, едва окончив семилетку, Люба служила машинисткой и содержала мать, отдавая ей все до копейки, но в душе все меньше разделяя ее понятия и все меньше любя ее и, может быть, поэтому редко ссорясь с ней.
        Письмо матери было, как обычно, приторно ласковое. Она называла Климовича «милым Костичкой», благодарила за полученные в срок деньги и просила прислать, - если он что-нибудь решит прислать к ее именинам, - лучше всего шаль. «Там у вас, говорят, хорошие шали», - писала она.
        Прочтя про шаль, Люба нахмурилось и недоуменно пожала плечами. Никаких шалей, ни хороших, ни плохих, тут и в помине не было.
        -Насчет шали? - заметив выражение ее лица, спросил Климович. - Что ты об этом думаешь?
        -Думаю, что мы с мамой - совсем чужие люди. И уже давно так думаю. Лет десять.
        -Десять? - протянул он с мужской самоуверенностью.
        -А ты считаешь, что я начала думать только с тех пор, как вышла за тебя замуж?
        Она сказала это мягко, без вызова. И он посмотрел на ее задумчивое, доверчивое лицо. Ведь и в самом деле Люба не родилась в тот день, когда он увидел ее. Она до этого уже семь лет самостоятельно жила и работала и думала о жизни что-то свое собственное, независимое от него, тогда еще вовсе незнакомого ей человека.
        -Люба!
        -Что?
        -А ты сразу решила пойти за меня замуж, когда я попросил тебя? - неожиданно спросил Климович.
        -Сразу.
        -Ни минуты не колебалась?
        -Не колебалась.
        Это была правда, она не колебалась.
        -А что сказала тогда Анна Семеновна? Ты мне тогда сказала, что пойдешь с ней советоваться.
        -Я не хотела с ней советоваться.
        -А почему же ты сказала?
        -Я уже решила, что выйду за тебя замуж, но пошла к маме, чтобы она не обиделась. Чтобы все было так, как будто я с ней заранее советовалась.
        -А что она сказала?
        -Ничего.
        -Ну, как ничего?
        -Ну, все равно что ничего.
        -А все-таки?
        -Сказала, что стоит.
        Что-то в интонации ее голоса задело Климовича.
        -В каком смысле стоит?
        Люба посмотрела на мужа. Ей не хотелось отвечать, но она почувствовала, что он все равно повторит свои вопрос еще раз.
        -В том смысле стоит, что ты был старший лейтенант и получал хорошее жалованье.
        -Неужели так?
        -Так.
        -Почему ты мне не сказала тогда?
        -Не хотела.
        -Неприятно, - брезгливо сказал Климович.
        -Конечно, - согласилась Люба. - Ведь мы и не живем с мамой.
        Климович посмотрел на лее вопросительно.
        -Не живем не потому, что она не хочет, а потому, что я заставила ее сказать, что она не хочет. Потому что я не хотела и все равно бы не стала. - Люба решила довести до конца этот так неожиданно начавшийся, но давно предвиденный ею разговор. - Я не люблю маму. То есть я ее, конечно, люблю, - из чувства долга исправилась Люба, - люблю, но не уважаю. Когда я решила выйти за тебя замуж, я сразу подумала, что мы не будем жить втроем, что нам всю жизнь испортят ее купеческие понятия. Или с мамой, или с тобой. А ты до сих пор не догадался? Да? Ты еще недавно, когда родилась Маечка, написал ей, чтобы приезжала. Да?
        -Да.
        -А я написала, чтобы не приезжала, и она на меня обиделась, а тебе все время пишет: «Милый Костичка!» Эх ты! - добавила Люба я, смягчая свои слова, прижалась щекой к щеке лужа.
        В дверь постучали.
        -Войдите, - отстраняясь от мужа, сказала Люба. Климович повернулся к двери. В комнату вошел Русаков - политрук саперной роты, сосед Климовичей по дому.
        -Что, Коля, может, с нами чаю? - спросил Климович.
        -Нет, я уже пил, - сказал Русаков, садясь и кладя на стол несколько газетных подшивок и стопку брошюр.
        Его появление было обычным. Он почти каждый вечер приходил играть в шахматы или звал Климовича к себе и, пока тот подолгу думал над ходами, отходил от стола и возился со своими тремя детьми. Русакову было уже под сорок, с женой он жил давно, но дети у них появились поздно и были предметом его неумеренной нежности, даже немножко смешной со стороны.
        На этот раз Русаков пришел с чем-то важным и носившим служебный характер - Климович понял это не спрашивая. Поняла и Люба. Выждав для приличия минуту, она поднялась и сказала, что пойдет проведать жену Русакова.
        -А что же чай? - спросил Климович.
        -А я ненадолго. - Люба вышла.
        -Умная у тебя жена, - сказал Русаков, Климович промолчал.
        -Уходит сегодня саперная рота.
        -Куда?
        -В Тампак-Булак. А там видно будет. Похоже - к границе. Приказали забрать все хозяйство, включая понтоны.
        -Что так вдруг? - спросил Климович. - Еще утром ничего не было слышно. Может, потом и всю бригаду двинут?
        -Но знаю. Монгольский бронедивизион тоже трогается.
        -А я час назад встретил Даваджаба, - сказал Климович, - он еще ничего не знал. Оба помолчали.
        -Пришел я вот почему, - сказал наконец Русаков так, словно все, о чем они говорили до сих пор, было делом второстепенным, и положил руку на принесенные с собой газетные подшивка и брошюры.- Мне ведь к Маю доклад надо было сделать.
        Климович знал это. На прошлом заседании партбюро Русакову поручили подготовить доклад «Социалистическое строительство и укрепление обороноспособности страны».
        -Хорошо, если бы ты взялся,- сказал Русаков.- Бюро, я думаю, возражать не будет. Материалы я уже подготовил, заложил и отчеркнул. Брал главным образом по материалам Восемнадцатого съезда,- Русаков снова дотронулся до газетных подшивок,- но кое-что привлек и старое - по первой и второй пятилеткам. Для сравнения. Чтобы видна была дистанция.
        «Придется теперь сидеть по ночам»,- мельком подумал Климович и спросил Русакова о том, что с первой минуты их разговора не выходило у него из головы:
        -Зачем же все-таки приказано брать понтоны? Если переправу строить, то, значит, через Халхин-Гол,- другой реки там нету.
        -Возможно, учения…
        Климович недоверчиво пожал плечами.
        -Больно уж на носу у японцев…
        Прервав их разговор, в дверь вошел посыльный красноармеец и сказал, что Русакова вызывает комиссар бригады.
        Русаков встал и надел фуражку. Он молчал, колеблясь, прямо ли проститься с Климовичем или затруднить его одной просьбой личного характера, о которой перед тем, как он пошел к Климовичу, напомнила ему жена.
        -Если тут без меня будут переезжать в новые дома,- поколебавшись, сказал он наконец, - ты, я думаю, поможешь моим переехать. И в случае чего напомни начальству насчет двух комнат. Все-таки трое ребят.
        -Все будет в порядке, вместе перевеземся, - сказал Климович. - Только едва ли это скоро произойдет. Еще не кончили штукатурить.
        Русаков вместо ответа пожал плечами - он не знал, сколько продлится его отсутствие.
        -Подожди, я тебя провожу полдороги,- сказал Климович, которому хотелось докончить разговор, прерванный приходом посыльного.
        Пошарив на этажерке, Климович нашел запасную батарейку для фонаря, заменил старую и вышел вместе с Русаковым.
        Когда Люба вернулась, в комнате никого не было, только за занавеской тихо посапывала Майя.
        «Все-таки простудилась вчера вечером, когда гуляла,- подумала Люба.- Надо раньше возвращаться домой». Она поплотнее задернула занавеску у постели и, подойдя к окну, открыла одну створку, чтобы проветрить комнату.
        Город спал. Лишь в той стороне, где размещался штаб, горели маленькие частые огоньки.
        «Наверное, пошел провожать»,- подумала Люба о муже. Она знала, что он привязан к Русакову и, должно быть, сейчас огорчен его отъездом, о котором ей сказала жена Русакова, Ольга Владимировна.
        Подойдя к столу и увидев на нем подшивки газет, оставленные Русаковым, она рассеянно, думая о другом, раскрыла верхний комплект на первой закладке. На газетном листе красным карандашом была отчеркнута небольшая заметка под заглавием; «На строительстве величайшего сооружения в мире».
        Обратив внимание на заголовок, она быстро пробежала глазами всю заметку. Там было сказано, что в третью сталинскую пятилетку уже развертывается строительство величайшего в мире сооружения - двух Куйбышевских гидростанций. Корреспондент «Правды» связался по телефону с городом Куйбышевом и попросил начальника строительства товарища С. Я. Жук рассказать о том, что делается сейчас на строительной площадке…
        Люба закрыла подшивку. Совсем недавно еще только говорили про них и вот уже начали строить эти гидростанции. А в четвертой пятилетке должны закончить.
        «Если только не будет войны»,- вдруг подумала она.
        Чувствуя, как под ноги потянуло холодным воздухом, она подошла к окну, чтобы закрыть его, но вместо этого, став коленками на табуретку, еще долго смотрела в непроглядную монгольскую ночь с маленькими, далекими огоньками, думая о том, что она никогда не говорила мужу: что для полного счастья ей нужно быть с ним не здесь, а пускай в самом захолустном из захолустных, самом обыкновенном из обыкновенных, русском или белорусском городке.
        Из-за поворота сверкнули фары, и мимо дома стали одна за другой проходить бронемашины. С силой гудели моторы, и снопы света ложились на откинутые крышки верхних люков. В башнях стояли командиры бронемашин, в шлемах и перекрещенных ремнями кожанках, и, подавая команды водителям, кричали по-монгольски.
        Люба сосчитала машины. Последняя была пятнадцатая. Значит, из городка куда-то уходит весь монгольский бронедивизион. Сердце Любы непрошено сжалось, и ей захотелось, чтобы Климович сейчас же, сию минуту, почувствовал это, бросил Русакова. Вернулся сюда, стал рядом с ней и успокаивающе обнял ее за плечи своей небольшой сильной рукой.
        Глава вторая
        В Академии имени Фрунзе царила та особенная атмосфера, которая бывает накануне Первого мая. Закапчивался учебный год. У всех было предчувствие перемен: одним предстоял отпуск, другим - выезд в лагеря. Наконец, назавтра всем предстоял парад - и за ним целых три свободных дня.
        Только что вышла многотиражка «Фрунзевец» с заголовком «Высоко держать честь академии!» и с портретами выпускников, окончивших академию с отличием. Среди них был и портрет капитана Артемьева. Артемьев заметил это, мельком глянув в газету через плечо знакомого первокурсника. Они оба стояли в очереди, сдавая книги в академическую библиотеку.
        -Подари газету, - сказал Артемьев.
        -Бери, что с тобой поделаешь, - улыбнулся первокурсник, - вы сегодня именинники!
        Сдав книги, Артемьев решил перед уходом домой подняться в буфет, выпить бутылку пива - день был не по-весеннему жарким.
        На седьмом этаже, в буфете, было почти пусто. Только за столиком у окна, медленно прихлебывая крепкий чай, сидел майор Хабаров, у которого Артемьев когда-то служил в батальоне.
        -Как, товарищ комбат, - по старой памяти спросил Артемьев, подсаживаясь к Хабарову, - может, бросишь чаишко да выпьем пивка? А то скоро расстанемся.
        -Что, уже получил назначение?
        -Пока нет, ожидаю. Так как насчет пива?
        -Не могу, - хриплым голосом сказал Хабаров, - видишь, горло полощу - голос потерял. Был сегодня по путевке МК на «Каучуке», делал доклад о международном положении, - прямо закидали вопросами: отчего да почему? И главное - почему в Испании в конце концов все насмарку? А что им сказать? Я бы им, конечно, сказал, что, окажись там в свое время пяток таких дивизий, как, например, наша о тобой Двадцать третья, так мы бы уж как-нибудь помогли этого Франко вместе с его итальянцами и немцами, как Врангеля, в море скинуть. Но этого же не скажешь!
        -Не рекомендуется.
        -Бот именно, - по-прежнему с хрипотой в голосе продолжал Хабаров. - Зато уж и по Англии, а по Франции, и по всему их невмешательству, и прочему Шемякину суду проехался, как мог, без дипломатии, будь спокоен! Зачем, говорю, далеко ходить в Испанию, когда у нас перед глазами Чехословакия, которую англичане и французы по первому требованию Гитлера продала ему со всеми потрохами? Как Иуды Искариоты!
        -Да, уж это действительно без дипломатии! - рассмеялся Артемьев.
        -А что мне дипломатия? Я не Литвинов, - проворчал Хабаров и, достав кошелек, стал расплачиваться. - Бывай здоров. Скорей назначение получай, а то истомишься, как девка на выданье!
        Оставшись один, Артемьев приподнялся со стула и облокотился на подоконник. За верхушками деревьев Пироговского сквера были видны крыши домов Усачевки, где отец Артемьева получил квартиру еще в тысяча девятьсот двадцать седьмом году в одном из первых домов нового рабочего квартала. Отец умер в эту зиму, а у матери, видно, была уж такая судьба, теперь особенно трудная для нее, - то встречать, то провожать за тридевять земель то сына, то дочь. Когда Артемьев после нескольких лет кочевья по дальним гарнизонам приехал поступать в академию, его младшая сестра Маша уехала в Комсомольск-на-Амуре. Теперь она три дня как вернулась, но зато он на днях получит назначение и уедет.
        «Как встречные поезда», - подумал Артемьев.
        -Вас обыщешься! - заглянув в буфет и увидев там Артемьева, сердито сказал помощник дежурного по академии. - К начальнику отдела кадров!
        Начальник отдела кадров, перед которым через три минуты стоял Артемьев, был немногословен вообще и, кроме того, собрался обедать.
        -Наконец-то, - сказал он, запирая ящики стола и привычно одну за другой дергая ручки. - Вам приказано явиться в наркомат. Комбриг Мельников, комната двести семьдесят одни, к восемнадцати часам.
        Через полчаса Артемьев шагал но коридорам старого наркоматского здания на улице Фрунзе, разыскивая двести семьдесят первую комнату и думая о том, как много людей до него уже спешило по этим коридорам навстречу своим желанным и нежеланным назначениям.
        Вот и номер двести семьдесят одни. Артемьев открыл дверь в узкую комнату с двумя адъютантскими столами, с двумя дверями, налево и направо, в кабинеты начальников и с двумя жесткими деревянными креслами для ожидающих. Сейчас в одном из этих кресел сидел майор Санаев, товарищ Артемьева по академии, как и он окончивший ее с отличием.
        -Только нас двоих вызывали? - спросил Артемьев, садясь,
        -Нет, троих, - сказал Санаев. - Бондарчук узко там.
        Он кивнул на дверь. В эту секунду дверь отворилась, из нее осторожно вышел сухопарый майор Бондарчук, еще сохраняя то официальное выражение лица, какое было у него в кабинете.
        -Куда?
        -В распоряжение штаба Дальневосточного фронта, - сказал Бондарчук. Слово «фронт» звучало непривычно.
        -А когда ехать?
        Бондарчук пожал плечами. Раздался звонок, и адъютант нырнул в дверь кабинета.
        -Капитан Артемьев! - выкрикнул он, снова появляясь в дверях, и, сделав паузу и удостоверившись, что Артемьев здесь, низким баском добавил: - Пройдите!
        Артемьев прошел в кабинет. За письменным столом сидел полный комбриг, в очках, с коротким седеющим бобриком волос. Он проглядывал личное дело Артемьева.
        -Здравствуйте, - сказал комбриг, когда Артемьев представился. - Садитесь.
        Он снял очки, положил их на стол, потер тыльной стороной большого пальца переносицу, молча посмотрел на Артемьева и, снова надев очки, на несколько минут углубился в личное дело.
        Оно было уже прочтено им заранее, но за те годы, что комбриг просидел в управлении кадров, у него образовалась привычка - после того, как поглядишь на самого человека, еще раз перелистать его дело, сверяя все, что написано о нем в разные годы разными начальниками, с собственным первым впечатлением.
        Сидевший сейчас перед ним рослый рыжеватый капитал был чересчур массивен для своих двадцати семи лет, даже, пожалуй, чуть-чуть толстоват, и это не поправилось комбригу. Однако в личном деле капитана не было ничего, говорившего о лени или неподвижности. Наоборот, в графе «физподготовка» стояло «отлично» и было отмечено, что капитан держит личное первенство академии по тяжелой атлетике.
        «Должно быть, просто натура такая», - продолжая перелистывать личное дело, подумал комбриг, еще раз мельком глянув на распиравшую воротник крепкую шею Артемьева.
        В личное дело были занесены все даты и сведения, которые могли интересовать комбрига: после окончания пехотного училища капитан два года командовал учебным взводом, три года - стрелковой ротой и, наконец, - Академия Фрунзе.
        Ротой капитан командовал в пограничном с Ираном горном районе, и командовал отлично, без чего бы ему, разумеется, в двадцать четыре года не видать академии как своих ушей. В академии учился хорошо, потом отлично и после защиты дипломной работы получил предложение остаться адъюнктом при кафедре штабной службы, но отказался и попросился на командную должность.
        Сидя у стола, боком к комбригу, Артемьев, не поворачивая головы, искоса видел, как тот время от времени поглядывал на него.
        Сегодняшний вызов взволновал его, потому что, по первым приметам, мог окончиться назначением на Дальний Восток.
        Еще в адъютантской, узнав, что его вызвали вместе с Санаевым и Бондарчуком, так же, как и он, изучавшими японский язык, Артемьев понял, что вряд ли это простое совпадение. Войдя в кабинет комбрига, он сразу обратил внимание на большую, в полстены, карту дальневосточного театра, где со времени вторжения японцев в Маньчжурию наши войска уже восьмой год находились в постоянной боевой готовности. Назначение именно на Дальний Восток, особенно после прошлогодних хасанских событий, было, по мнению Артемьева, пределом того, чего мог желать для себя человек, избравший военное дело своей профессией.
        Уже почти убежденный, что его пошлют на Дальний Восток, но все еще боясь окончательно поверить в исполнение своих желаний, Артемьев следил за комбригом, листавшим его личное дело: неужели там есть что-нибудь, что может помешать его назначению? И, к своей радости, не мог вспомнить. Служба в пограничном районе, казалось, говорила в его пользу. Он еще раз мысленно похвалил себя за выбор дипломной темы - «Японский офицерский корпус в войне 1904 - 1905 гг.». Тема была военно-историческая, но сейчас она звучала современно, что и было отмечено на кафедре. Наконец, язык. Японским языком в академии занималось не так уж много людей, и Артемьев считался одним из лучших.
        -Скажите по совести, - комбриг отложил личное дело и поднял на Артемьева глаза, - что означает оценка «хорошо» по японскому языку? «Хорошо» со словарем или «хорошо» без словаря?
        -«Хорошо» со словарем, «удовлетворительно» без словаря, - честно сказал Артемьев.
        -А разговорная речь? - прищурившись, спросил комбриг.
        -С преподавателем друг друга понимаем, - не удержавшись, усмехнулся Артемьев.
        -А дальнейшее - пока загадка, так, что ли?
        -Другой практики пока не имел, но хотел бы иметь! Комбриг улыбнулся и отодвинул от себя личное дело, как что-то, к чему он уже не собирается возвращаться.
        -Итак, академию окончили отлично?
        -Так точно.
        -С чем и поздравляю, как выпускник тысяча девятьсот двадцать девятого года, - сказал комбриг.
        Он снял очки, положил их на личное дело Артемьева и так же, как и в первый раз, слегка потер переносицу.
        -На здоровье жалоб нет?
        -На здоровье не жалуюсь, товарищ комбриг. - Артемьев невольно скосил глаза на свою фигуру и с трудом удержал улыбку.
        Комбриг чуть пожал плечами, как бы говоря, что в таком вопросе нельзя доверять ни внешнему виду, ни личному делу.
        -Служить на Дальнем Востоке хотите?
        -Хочу, товарищ комбриг!
        -Командование намерено отправить вас в распоряжение штаба Дальневосточного фронта для использования на оперативной пли разведывательной работе. Как? - спросил комбриг, вскидывая глаза на Артемьева и произнося это «как?» больше для того, чтобы закончить фразу, чем для того, чтобы спросить мнение Артемьева.
        -Слушаюсь! - радостно и громко отчеканил Артемьев.
        -Выезд в ближайшие дни, - сказал комбриг, всем своим видом давая понять, что он и не ожидал иного ответа. - С завтрашнего дня у дежурного по академии, где бы вы ни находились, должны оставаться ваши координаты!
        Из наркомата шли втроем по уже начинавшему чуть-чуть зеленеть Гоголевскому бульвару. Говорливый майор Санаев, так же, как и Артемьев с Бондарчуком, получивший назначение в распоряжение штаба Дальневосточного фронта, шел своей приплясывающей, легкой походочкой, то и дело во время разговора забегая вперед и полуоборачиваясь. Он был в прекрасном расположении духа, радовался, что завтра они, как выпускники, окончившие академию с отличием, впервые будут во время парада стоять на трибунах и смотреть оттуда, как проходит их академия. Ему сейчас не хотелось говорить ни о чем серьезном, - на его лице, похудевшем за два последних бессонных месяца, блуждала безотчетно счастливая улыбка…
        -Там, говорят, повсюду прекрасная охота. Будем по воскресеньям охотиться.
        -Или готовиться к командирской учебе, - насмешливо сказал Артемьев.
        -Ну уж, сказал! В таких местах пли командир части, или комиссар, или хоть начальник штаба - кто-нибудь да непременно охотник. Авось найдется добрая душа, понимающая наши с тобой охотничьи души…
        -Эх, Александр Ревазович! - сказал Артемьев, полуобняв за плечи Санаева, с которым он ближе всех сошелся в академии и очень хотел бы служить вместе. - Боюсь, что в разных местах и разные командиры и комиссары будут понимать наши с тобой души.
        -Санаев думает, что Дальний Восток - кок его Осетия; с горы на гору все видно, - сказал Бондарчук. - А Дольний Восток - больше, чем Европа. Ты будешь сидеть где-нибудь в Посьете, а он в Борзе, и будет от тебя до него как от Норвегии до Португалии.
        -А ты где расположишься? - спросил Артемьев.
        -Где-нибудь посередине. Я человек многосемейный, мне лучше без крайностей.
        «В самом деле, - подумал Артемьев, - Дальневосточный фронт: Забайкалье. Хабаровск. Приморье, Камчатка! Целый материк! Можно прожить там пять лет и не только не встретиться с тем же Климовичем, но так и не узнать, что за точка скрыта за его почтовым ящиком 213/7».
        -На днях женюсь, - вдруг сказал Санаев.
        -До отъезда?
        -До отъезда.
        -А долго ухаживал? - спросил Артемьев,
        -Год! - серьезно ответил Санаев.
        -А вдруг не поедет за тобой в такую даль?
        -Поедет! - весело воскликнул Санаев, и в глазах его выразился весь восторг, который он испытывал от уверенности, что эта женщина поедет за ним хоть на край света.
        Они остановились у входа в метро «Дворец Советов».
        -Санай-нару киодай дайсеку о нозоми-мас, - улыбнувшись., произнес Артемьев высокоторжественную японскую фразу, означавшую по-русски: «Желаю моему почтенному собрату наилучших успехов во всех делах».
        -Аригато! - тоже по-японски поблагодарил Санаев, поспешно пожал рук и. товарищам и скрылся в вестибюле мет»о.
        Бондарчук и Артемьев пошли по Кропоткинской улице. Бондарчук собирался зайти в академию, Артемьеву было по пути
        -О чем думаешь? - спросил Артемьев.
        Бондарчук уже несколько минут шел молча, глядя себе пор ноги.
        -О другом, чем ты.
        -Почему о другом?
        -А потому, что того, о чем я думаю, у тебя нет. О жене думал, - сказал Бондарчук и задумчиво добавил: - Тебе - даешь Дальний Восток! А мне - и хочется и колется. Вот иду и думаю: где буду служить, какие будут жилищные условия, скоро ли можно будет перевезти семью. И где детей учить? И главное - что будет там делать жена? Работа по ее специальности, гравером, у нее там навряд ли будет. Значит, или опять придется превращаться в командирскую жену, или менять профессию. Видишь, сколько мыслей сразу. Это не то что ты: чемодан в руки - и здравствуй, Камчатка! Ну, что скажешь?
        Но Артемьеву нечего было сказать на это, и они несколько шагов прошли молча.
        -Если попадем куда-нибудь в город побольше, - сказал Бондарчук, - может быть, устроится ретушером. Все же отдаленно похоже. Хотя радости мало. Ну, а если в тайгу, в сопки?
        -А что, если бы ты… - начал было Артемьев.
        -…доложил по начальству, - прервал его Бондарчук, - что в связи со столичной профессией жены майор Бондарчук не может служить на периферии?
        -Неужели же ничего нельзя придумать? - неуверенно спросил Артемьев.
        -Придумывать не берусь. Полного счастья на все случая жизни даже для гражданских еще не придумано, а тем более для нашего брата, военного. И все-таки не завидую тебе, что ты холостой. Жена, если хочешь знать, - вторая душа.
        Сказав это, Бондарчук потом всю дорогу до академии молчал. По его мнению, он и так слишком разоткровенничался.
        Артемьев тоже молчал. Бондарчук был прав, не завидуя ему. Завидовать было нечему, женщина, с которой Артемьев был близок и о которой еще недавно, хотя и с некоторыми колебаниями, думал как о будущей жене, не поехала бы с ним ни в Проскуров, ни в Ахалцих, ни на станцию Борзя, хотя у нее и не было редкой профессии, как у жены Бондарчука. Наоборот, у нее была самая заурядная профессия секретарши, временно избранная ею между вузом, который она окончила от нечего делать, и замужеством, к которому она, кажется, относилась слишком по-деловому для того, чтобы выйти замуж за капитана Артемьева.
        Артемьев сначала не понял этого, а потом хотя и понял, но не до конца.
        Когда-то, в школьные годы, он был по-мальчишески неравнодушен к своей однокласснице Наде Караваевой, одной из самых красивых и, как говорили мальчишки, «много воображавших о себе» девочек из 47-й трудовой школы. Уехав в училище, он совершенно забыл о ней. Но год назад в трамвае его окликнула по имени высокая молодая женщина, в которой он не сразу узнал Надю.
        Надя тогда только что окончила вуз и только что разошлась с мужем, споим однокурсником; он оказался человеком с характером и, собрав чемоданы, уехал одни в далекий город, трудное название которого Надя не могла и, главное, не хотела выговаривать. Как впоследствии выяснил Артемьев, это был город Сыктывкар.
        Относиться с иронией к этому событию в жизни Нади Артемьев научился много позже, а тогда, год назад, покорно глядел на ее прошлое ее глазами.
        Конечно, было смешно вспоминать об их отношениях в школе, но, когда возникли новые отношения, Надя захотела и сумела протянуть тонкую ниточку к старым, и эти отношения неожиданно для Артемьева приобрели давность и силу.
        Артемьев нравился ей, и ей хотелось, в свою очередь, нравиться ему, тем более что, несмотря на всю его влюбленность, помыкать им оказалось не так-то просто. Та сила характера, которую он время от времени давал ей почувствовать, и раздражала и притягивала к нему.
        Как ни странно, но, может быть, именно эта сила характера и заставляла Артемьева долго обманываться в Наде. Он видел ее суетность и довольно трезво судил о ее меркантильных взглядах на жизнь. Но ему казалось, что у него достаточно воли, чтобы постепенно переменить все это. В длительности этого заблуждения, конечно, не последнюю роль играла и редкая красота Нади.
        Надя была красива, молода, неглупа, находчива. Она в высшей степени обладала тем покоряющим озорством, которое люди так часто и так ошибочно принимают за истинную смелость. Она могла, не уступая мужчинам, прыгнуть с вышки, или три раза взад и вперед переплыть Москву-реку, или в ливень, стащив чулки и модные туфли, прошлепать босиком через весь город, или вдруг поцеловать смущенного Артемьева при всех в губы на самой людной улице.
        Но без оглядки навсегда связать свою жизнь с человеком, который будет жить неизвестно где и неизвестно как - хорошо пли плохо, - на эту простую смелость, которую вовсе даже и не считают смелостью тысячи других женщин, Надя была решительно не способна. Она, в общем, не скрывала своих отношений с Артемьевым и иногда, когда он оставался ночевать у нее, вскочив рано утром и наспех собрав ему завтрак, чтобы он не опоздал в академию, даже шутила:
        -Мы с тобой теперь совсем как муж и жена!
        Но ни переехать к нему, ни позвать его жить к себе она не решалась. Он считал, что не решалась. А она сама уже знала, что боится и не хочет этого.
        Отъезд из Москвы, риск многолетних скитаний, на которые можно оказаться обреченной, выйдя замуж за Артемьева, пугали ее. Зная, что Артемьев терпеть не может таких разговоров, она все же упорно стремилась узнать, останется ли он после академии в Москве, если она решительно потребует этого. В глубине же души она сначала неопределенно, а потом все настойчивей надеялась встретить еще какого-то другого человека.
        Артемьев не знал этого, но чувствовал что-то неладное, и, очевидно, то же самое чувствовали его мать и его отец. Каждый раз, когда к ним в дом приходила Надя, они встречали ее молчаливым внутренним сопротивлением, в котором не было ни гнева, ни укора, а только один постоянный невыговоренный вопрос: «Ты ведь чужая нам. Почему и для чего ты здесь?»
        Отец Артемьева так ни разу и не заговорил с ним о Наде и только уже больной, незадолго до смерти, вдруг сказал сыну:
        -Поскорей женись. И заведи мне внуков.
        И Артемьев понял по его глазам, что эти слова не имели никакого отношения к Наде. Наоборот, они исключали ее.
        Однако расстаться с Надой было не так-то легко, даже когда он почувствовал, что она все меньше думает о нем как о человеке, за которого выйдет замуж. Он и сам все с большим трудом представлял ее своей женой. Но от этого трезвого чувства до решимости порвать с ней было еще очень далеко.
        Лишь недавно все это резко изменилось. Сразу по многим признакам, которые трудно точно объяснить даже самому себе, Артемьев почувствовал, что привычная колея их встреч чем-то стесняет Надю, и, пересилив себя, не приходил к ней почти месяц.
        Неделю назад она сама неожиданно пришла к нему.
        -У меня есть к тебе одна глупая просьба, - сказала она с той робкой лаской, которая бывала у нее предвестницей лжи. - Ты, конечно, вправе отказать, и я не обижусь.
        -Не понимаю.
        -У меня глупый характер, - сказала она. - Я не люблю воспоминаний, даже хороших. Когда плохо, лучше, чтобы их не было. А если снова будет хорошо, они все равно не нужны.
        -Извини за тупость, все еще не понимаю, - угрюмо повторил Артемьев.
        -У тебя есть мои письма и записочки.
        -Хорошо, я их сожгу… - начал он, по, встретясь с ней глазами, понял, что она хочет не этого. - Хорошо, я их тебе верну, - торопливо сказал он, чтобы не дать ей возможности добавить что-нибудь такое, что его окончательно взбесит. Положив пачку писем на стол, он вышел из комнаты, не желая просить, чтобы Надя ушла, и не в состоянии оставаться с нею.
        Он даже и сейчас вспыхнул, вспомнив об этой минуте, когда он понял, что она решила выйти замуж за кого-то другого.
        -До завтра. - Бондарчук остановился на углу, напротив академии, и, задержав руку Артемьева, улыбнувшись, спросил: - Может, и ты за оставшиеся дни пойдешь по стопам Санаева?
        -Вряд ли, - мрачнея от этой невпопад сказанной шутки, ответил Артемьев.
        Дойдя до дома и поднявшись по лестнице к себе на второй этаж. Артемьев сначала увидел лежавший у дверей квартиры разбухший портфель из тех, что берут и дорогу вместо чемодана, и только потом - долговязого человека, который стоял на площадке под лампочкой и читал перегнутую пополам книжку, высоко подняв ее над головой.
        Долговязый человек был Синцов, школьный товарищ и ближайший друг Артемьева, работавший сейчас заместителем редактора районной газеты в Вязьме. Он обычно, приезжая в Москву на праздники, останавливался у Артемьева и на этот раз вырвался раньше, чем обычно, - Артемьев ждал его только завтра.
        Увидев Артемьева, Синцов сунул книгу в карман и молча протянул руку.
        Через пятнадцать минут, кое-как накрыв на стол, они оба сидели и усердно ужинали.
        «Сказать ему заранее о приезде сестры или не говорить?» - спрашивал себя Артемьев. Он знал, что с тех пор, как Маша уехала на Дальний Восток, Синцов переписывался с ней и, судя по некоторым признакам, их отношения, начавшиеся до ее отъезда, в разлуке не только не ослабели, а, напротив, повернулись самым серьезным образом.
        Синцов никогда не распространялся на эту тему, но в последнем письме Маши была туманная фраза о том, что, приехав в Москву, она вообще должна решить свою судьбу. Артемьеву показалось, что эта фраза относится к Синцову, и он лишь укрепился в своем убеждении, когда, приехав три дня назад. Маша с подозрительной сдержанностью спросила только одно - будет ли Синцов на Первое мая - и больше не спрашивала о нем ни слова.
        «Нет, не скажу, - усмехнулся Артемьев, посмотрев на часы, - скоро сама вернется».
        У Маши была путевка в Крым, через неделю она уезжала, а пока что, не теряя времени, с первого дня приезда ходила по московским театрам со своей тоже приехавшей в отпуск подругой по Комсомольску-на-Амуре. Маша почему-то задумала выдать ее замуж за брата и очень сердилась на Артемьева за то, что тот не проявлял никакого внимания к этой, очевидно, очень хорошей, но совершенно не нравившейся ему женщине.
        -Чего ты улыбаешься? - спросил Синцов, отрываясь от пирога с капустой.
        -Так, - сказал Артемьев, - вспомнил об одном плане моей женитьбы.
        Глаза у Спиноза стала сердитыми. Он не любил Надю и сейчас подумал о ней.
        -Не т ль зря пороху! - сказал Артемьев. - С тем, о чем ты подумал, кончено. Дослал лучше пирог - доставишь удовольствие матери.
        -А где Татьяна Степановна?
        -Почти не вижу ее теперь. А тем более под Первое мая. Все рухнет без нее, если она ночь не продежурит: завод на демонстрацию не выйдет, горячие завтраки остынут, детская комната останется без обедов!
        Артемьев начал говорить улыбаясь, но вспомнил об отце и помрачнел. Мать пошла заведовать заводской столовой через неделю после смерти отца. Она легко дала уговорить себя на это товарищам покойного мужа, которые в данном случае думал больше о ней, чем о столовой, зная, что вылечить ее, оставшуюся в одиночестве после тридцати пяти лет жизни со своим Трофимом Никитичем, может только забота о людях.
        -Словно всю жизнь она заведовала этой своей столовой, - помолчав, сказал Артемьев. - Мне старики на заводе говорила, что даже и не ожидали. Тоскует после смерти отца. Кроме существующих дел, придумывает себе несуществующие.
        «И верно, - подумал Синцов, оглядывая комнату, - как ей привыкнуть к тому, что здесь нет больше Трофима Никитича, если это нелегко даже мне, чужому человеку».
        Как все знакомо Синцову в этой квартирке! Он помнил ее обстановку еще совсем новенькой, двенадцать лет назад, когда они учились с Артемьевым в седьмом классе и Трофим Никитич только что получил эту квартирку от завода. Люди, жившие здесь, почти не меняли и не обновляли вещей, не имея привычки особенно замечать их. Вещи были почти все те же, что расставлялись на новоселье. Прибавилось только много книг да крошечный токарный станочек и тисочки, пристроенные Трофимом Никитичем к подоконнику, после того как си захворал и вышел на пенсию.
        -Так как же, Павел, со службой? - спросил Синцов. - Останешься здесь, с матерью, или уедешь? Когда выпуск?
        -Торжественный выпуск через педелю, - сказал Артемьев, - но с назначением уже решилось: на днях уезжаю на Дальше Восток.
        Синцов встал из-за обеденного стола и, в два шага перейдя своими длинными ногами комнату, сел за письменный стол Артемьева, с трудом помещаясь за ним. Ему хотелось спросить о Маше, но он сделал над собой усилие и не спросил.
        -А какая будет работа - строевая или штабная?
        -Скорей всего, штабная.
        -Доволен?
        -Как тебе сказать…
        Артемьев задумался, прежде чем ответить. При всем том вкусе к штабной работе, который привила ему академия, он продолжал любить строй и сам еще не знал, что в конце концов возьмет в нем верх.
        -Да, в общем доволен, - сказал он, помолчав. - В штабной работе, если хочешь знать, есть своя романтика. В войсках малр кто знает, что это ты, - оператор, в скромном звании капитана или майора, - сидя в штабе, получив от командования идею решения, планировал проведение и обеспечение операции, в которой будут участвовать дивизии и корпуса, продумывал, разрабатывал и подсчитывал, потом доложил, и вот тысячи людей, повинуясь этому плану, двинулись в бой. И к тебе и к другим, таким же, как ты, в штаб сходятся донесения. Ты видишь, как войска идут, дерутся, останавливаются, спят, готовятся к атаке. Ты берешь карандаш, и вся эта жизнь войск опять ложится на карту, которую вместе с вечерней сводкой изучает командование перед тем, как принять новое решение. На план, над которым ты работал, обрушиваются сотни неожиданностей, он проходит через испытание ими. А ты тем временем уже работаешь над контрмерами, над вариантами, не вылезая, не шумя, в сознании своей силы и знаний, работаешь, как говорится, оставаясь в тени и в то же время чувствуя свою необходимость для армии. Вот что такое штабная работа. А
теперь спрашивается: как ее не любить?
        Артемьев замолчал и усмехнулся, недовольный собственной горячностью.
        -А ты не стесняйся, - сказал Синцов. - Чего замолчал?
        -А я не стесняюсь. В этом моя жизнь. Я ведь в армию пошел не из-за хромовых сапог со шпорами. Ну что уставился на меня?
        -Здоровенный ты стал! - ответил Синцов первое, что пришло на ум. Он был еще не готов высказать вслух завладевшие им мысли.
        -Спортом занимаюсь! А ты у себя в газете каждый год агитируешь за допризывную подготовку, а призовут самого - так, наверно, старшина с ног собьется, пока перестанешь путать левую с правой!
        -О войне я много думал, - серьезно сказал Синцов. - Особенно последнее время, после истории с Чехословакией, и думаю, что морально готов к войне. Кем угодно - газетчиком, политработником, бойцом, - все равно.
        -Вот именно «морально»! - насмешливо повторил Артемьев. - А попадешь на фронт бойцом, там от тебя потребуется пять в яблочко, а не только моральная готовность к этому. И умение совершить, не стерев ноги, дневной переход с полной выкладкой, а не только…
        -Ну, положим, в смысле дневных переходов, - перебил Синцов, - особенно в посевную и уборочную, районные газетчику еще некоторым военным десять очков вперед дадут.
        Он встал из-за стола и потянулся.
        -По-моему, тебя ко сну клонит.
        -Да. Всю ночь готовил праздничный номер, а в поезде ехал на сидячем месте. Колебался даже - ехать ли? Редактор отпустил только до второго.
        -По-прежнему не ладите с ним? Ничего нового? - спросил Артемьев, кладя руки на плечи Синцову и, несмотря на свой высокий рост, все-таки глядя ему в лицо снизу вверх.
        -А что тут может быть нового? Я не переменился, он тоже. Вот и спорим.
        -О чем?
        -Обо всем… Убери руки, рассуждать мешаешь. Например, так. Есть проблема в нашем районном масштабе, большая, метровая, - И Синцов широко развел свои длинные руки, показывая, какая большая проблема. - Я за то, чтобы ее поднять. И он за то, чтобы ее поднять. Но я за то, чтобы ее, такую вот, метровую, всю и вдвинуть в газету, а он… У него метр знаешь какой? Складней, как у плотника. Я за то, чтобы проблему ни проглотить, ни обойти нельзя было, а он за то, чтобы ее в карман можно было положить.
        -Ну ладно, - сказал Артемьев, - редактор редактором, а как твоя повесть?
        -Какая повесть? Что за чепуха?
        -Не отпирайся. Все равно мне Маша об этой сказала… написала, - поправился Артемьев. - Написала, что ты ей об этом писал. Писал?
        -К сожалению, писал.
        -Почему к сожалению?
        -Потому что все это бред и чепуха, попытки с негодными средствами, потуги районного газетчика.
        Синцов хотел еще как-нибудь обругать себя, но, не найдя слов, сердито замолчал.
        -Когда Маша тебе об этом написала? - прервав молчание, спросил он.
        -Месяц назад, - с запинкой сказал Артемьев.
        -Странно. Я не получал от нее писем уже два месяц?
        -Действительно странно.
        Синцов внимательно посмотрел на Артемьева. Он не любил, чтоб его дразнили.
        -И это после того, - сказал Артемьев с сочувственно-серьезным выражением лица, - как мне, брату, три года посылала только открытки, и то по большим праздникам, а тебе, совершенно постороннему человеку, писала ежемесячные отчеты с изложением фактов своей биографии и своих речей на комсомольских собраниях. Ой, Ванн! Уж не появился ли там какой-нибудь комсомолец на Амуре?
        Теперь сомнений не было: Артемьев дразнил его, и, по мнению Синцова, совсем некстати.
        -Вот что, - сказал он медленно и сердито, - с моими письмами к Маше и с ее письмами ко мне - длинные они или короткие - я разберусь сам. От тебя требуется только одно: раз ты получил от нее письмо, скажи: здорова ли она? Это все, что меня интересует.
        Он дотянулся рукой до ближайшего стула, швырнул его под себя и, сердито усевшись напротив Артемьева, с удивлением увидел, что тот вместо ответа только молча улыбается куда-то мимо него…
        Отворив своим ключом парадную и заглянув из передней через приоткрытую дверь, Маша в первую минуту не сообразила, что это рухнул на стул и сидит к ней спиной именно Синцов, а не кто-нибудь другой, - настолько неожиданным для нее было его присутствие в эту минуту и в этой комнате. И, поняв, что это Синцов, она, продолжая стоять в дверях, только через полминуты проговорила не своим, как ей показалось, голосом:
        -Здравствуй, Ваня!
        Однако этот голос, хотя он показался ей чужим, был именно ее голос, и Синцов узнал бы его даже на другом конце идущего через всю Сибирь провода.
        Он встал, на ходу протягивая руки. Он еще не понял, ни почему она здесь, ни что это значит для него, но он понимал, что это Маша, и всю его долговязую фигуру тянуло к ней через комнату неотвратимо, как плот по течению.
        Через мгновение ее маленькая рука была погребена в его ладонях, и он тряс ее, заглядывая Маше в глаза и низко наклоняясь к ней с высоты своего роста.
        -Хоть руку перехвати, возьми другую - оторвешь! - сказал Артемьев.
        Но они даже не услышали, что он сказал: кругом них стояла ничем не нарушаемая, счастливая тишина. И только когда Артемьев, подождав еще минуту, громко сказал им: «Хоть бы сели!» - они, верное, Маша услышала и, не отнимая руки, которую Синцов по-прежнему держал в своих ладонях, повела его за собой к столу.
        -Сядем, - тихо сказала она.
        И они сели, все еще держась за руки. Только тут Маша вспомнила, что она не сияла плаща и берета. С беретом дело было легко поправить, она просто стряхнула его с волос левой, свободной рукой, но плащ невозможно было снять, не заставив Синцова отпустить ее руку, а этого она как раз и не хотела.
        Артемьев подошел к ней сзади и, толкнув Синцова в плечо, сказал:
        -Отпусти на минуту.
        Синцов отпустил Машину руку. Артемьев снял с сестры плащ и, сказав: «Теперь можешь взять обратно», - с плащом в руках вышел в переднюю.
        «Кто их знает, может, это они при мне не хотят целоваться», - подумал он, но, вернувшись, понял, что они не воспользовались его отсутствием. Синцов по-прежнему держал Машу за руку и смотрел на нее с таким молчаливым изумлением, словно она говорила ему какие-то удивительные вещи.
        Но Маша ничего не говорила, и это больше всего удивило Артемьева. Этого не могло быть, но это было так. Сестра сидела неправдоподобно притихшая, даже, как показалось Артемьеву, напуганная. И он был прав в своем ощущении. Если Синцов в эту минуту, не думая ни о прошлом, ни о будущем, быт просто счастлив присутствием Маши, то Маша была прежде всего испугана его присутствием, вернее, силою того чувства, которое заговорило в ней, когда она увидела его.
        Она вдруг почувствовала, что это не тот, прежний Ваня Синцов, с которым она целовалась три года назад и перед отъездом в Комсомольск не до конца серьезно обещала подумать о том, чтобы выйти за него замуж после возвращения, не тот далекий Ваня Синцов, который писал ей эти три года необыкновенные письма, и не тот воображаемый на расстоянии Ваня Синцов, перечитывая письма которого она в минуты откровенности говорила подруге: «Знаешь, мне иногда кажется, что я все-таки его люблю». Нет, это был большой, сильный и нетерпеливо ждавший ее человек, перед которым нужно было держать ответ: люблю я его или не люблю, выйду за него замуж или не выйду.
        И все это нужно было решать ей самой, потому что он сам ничего не решит. Не решит не потому, что он вообще нерешительный, а потому, что ему нечего добавить к тому, что он ей уже давно сказал и что повторяет ей сейчас своим полным любви взглядом.
        -Ну, скажите же что-нибудь, а то я уйду, - вставая, взмолился Артемьев. - Может, я вам мешаю?
        Маша вскочила, подошла к брату и, удерживая, обняла его, Она была рада, что он здесь и что можно говорить с ним, думая в это время о Синцове, а то, о чем нужно говорить с Синцовым, оставшись вдвоем, можно отложить хотя бы до завтра.
        Что до Синцова, то ему было сейчас совершенно все равно: будь здесь Артемьев или еще десять человек, он видел одну Машу, и этим исчерпывались все сношения его души с внешним миром.
        -Павел говорил мне, что ты приедешь только завтра, - сказала Маша, снова садясь рядом с Синцовым, и вдруг сердито спросила: - Неужели он тебе так и не сказал, что я уже три дня здесь?
        -Каюсь! - Артемьев поднял руки над головой. - Говоря военным языком, обеспечил внезапность с обеих сторон.
        Предоставив им возможность молчать, говорить пли выйти из комнаты, - словом, делать все, что им вздумается, он встал из-за стола и прилег на диван, положив руки под голову и полузакрыв глаза.
        Прислушиваясь краем уха к тихому разговору за столом, он думал о своих собственных отношениях с Надей. Человек по натуре чуждый двусмысленности в отношениях с людьми, он сейчас думал о том, что их отношения с Надей в последнее время носили как раз двусмысленный характер. «Хорошо, что я уеду и больше никогда ее не увижу, - подумал он и тут же против воли спросил себя: - Неужели вот так и не увижу? Очень просто, вот так и не увижу, - сердито объяснил он сам себе. - Не увижу, как не увидят больше человека, которого нет, который умер. Не увижу, как не увижу ее школьную подругу Лену Попову, умершую в шестом классе от скарлатины. Именно так и не увижу. А вот Маша и Синцов увиделись. И ничто им не помешало, даже три года разлуки. Сидит теперь и смотрит на своего Синцова, как счастливая дурочка».
        Он спустил ноги на пол и посмотрел в их сторону. Маша и Синцов по-прежнему сидели за столом, и Синцов все еще, как при встрече, держал руку Маши.
        -Что ж, - подумав, что это может продолжаться до бесконечности, сказал Артемьев, - пожалуй, спать пора, постели нам с Синцовым, я ему поставлю раскладушку.
        Маша встала из-за стола и вышла в соседнюю комнату за постелями.
        Синцов, чтобы не путаться под йогами, сел за письменный стол, а Артемьев стал доставать засунутую между столом и шкафом раскладушку. Для того чтобы достать ее, ему пришлось сначала снять нагроможденные поверх нее охотничье ружье, патронташ, сумку, велосипедную раму, ботинки с коньками и бильярдный кий в чехле.
        -Собственный кий завел, - сказал он, бережно приставив кий к стене. - Зимой на соревнованиях играл. Исключительно хороший и по руке - можешь посмотреть.
        -Не интересуюсь, - сказал Синцов, - а вот ружье дай-ка сюда! Я у тебя его не видел.
        -Новое, бескурковое, - сказал Артемьев, - сменил с доплатой. Исключительного боя ружье!
        -Ноздрев! - усмехнулся Синцов.
        -Что Ноздрев?
        -Ты Ноздрев. Давай ружье.
        Синцов, продолжая сидеть за столом, вынул ружье из чехла и начал внимательно разглядывать его.
        -Стели, - сказал Артемьев, поставив раскладушку и оглянувшись на вошедшую с постелями сестру. - Нечего Синцова разглядывать! Ничего в нем особенного нет!
        Маша не ответила и начала стелить сначала на диване, а потом на раскладушке, по-прежнему время от времени поглядывая на Синцова, который с преувеличенным вниманием продолжал рассматривать ружье исключительного боя.
        «Боже, какой он большой! Он еще вытянулся! - думала Маша. - И все-то у него не так! Вот сидит и горбится, а плечи у него на самом дело широкие, не уже, чем у Павла. Бреется, наверное, сам: один висок еще ничего, а другой совсем сбрит. А прическа! Он-то, наверное, думает, что у него пробор, по об этом только я могу догадаться! Да и не нужно ему никакого пробора. В сущности, у чего даже красивые волосы. И надо их зачесывать назад, и больше ничего… И галстук нужен другой. И завязывать его шире, а не такой веревкой. А воротничок рубашки надо, наоборот, перешить туже. Болтается так, словно у него гусиная шея. А у него самая нормальная: не бычья, как у Павла, но и вовсе не гусиная… А пиджак!»
        Маша даже громко вздохнула. Её деятельной натуре хотелось сейчас же, немедленно, все переделать и перелепить в Синцове.
        -Ну вот и готово, - сказала она, кончив застилать раскладушку и выпрямляясь.
        Артемьев стащил через голову гимнастерку и, закатывая на ходу рукава рубашки, вышел умываться.
        Маша прислонилась к стене за спиной Синцова и легонько провела рукой по его волосам. Он замер, продолжая держать в руках ружье. Маша думала, что он что-нибудь скажет, но он молчал, и она, испугавшись его молчания, отняла руку.
        -Ты что делаешь утром? - спросила она.
        -Ничего.
        -Хочешь, пойдем завтра на демонстрацию со мной, с нашим заводом?
        -И меня пустят в вашу колонну? - При этих словах он повернулся к Маше.
        -Со мной пустят!
        Теперь он любовался ею, глядя на нее вполоборота. Она стояла рядом, маленькая, только немножко выше его, когда он сидел, и ее, быть может, и некрасивое, но прелестное курносое, загорелое лицо сейчас, несмотря на строго сдвинутые брови, было таким растерянным, что он чуть не задохнулся от волнения.
        -Я готов, - сказал Артемьев, входя, - Пользуйся левым от умывальника полотенцем - оно чистое.
        Синцов с неохотой встал, хотел было снять пиджак и повесить его на спинку стула, но при Маше не решился и пошел умываться в пиджаке.
        Когда он вернулся, Маши уже не было в компас, Артемьев сидел на диване и, покряхтывая, стаскивал тугие сапоги.
        -Погаси верхний свет, - сказал он и, в носках подойдя к письменному столу, зажег настольную лампу и раскрыл книжку.
        Синцов повернул выключатель и, быстро раздеваясь, лег под одеяло.
        -А ты чего не ложишься? - спросил он через несколько минут.
        -Приобрел привычку полчаса перед сном читать что-нибудь не по специальности, а то от одной военной литературы стали мозги сохнуть.
        В дверь тихо постучали. Это была Маша. Она пошла спать во вторую комнату, где стояла старая широкая кровать, на которой умер отец; пошла и вернулась. Вчера и третьего дня она спала там вдвоем с матерью. Она знала, что сейчас возьмет себя в руки, но, перед тем как остаться там в комнате одной, ей захотелось еще раз услышать живые, громкие голоса брата и Синцова, все равно о чем - еще минуту поговорить с ними.
        -Вы еще не спите? - спросила она.
        -Нет, - сказал Артемьев. - А что?
        -Во-первых, спокойной ночи, - сказала Маша через дверь, - Во-вторых, когда тебя будить?
        -Не надо. Я завтра буду на трибунах, встану позже тебя, в восемь. Спи, пожалуйста.
        -Хорошо, - сказала Маша. - Я, когда буду уходить, поставлю будильник около тебя на стуле, а то проспишь.
        -Спасибо.
        -А тебя, - все так же через дверь обратилась Маша к Синцову, - я разбужу в семь, когда уже сама соберусь. Ты ведь быстро оденешься.
        -Конечно, - сказал Синцов.
        -Поспишь лишних полчаса. А то, наверное, вчера выпускал до утра газету.
        Она погасила свет в передней, вернулась в комнату матери, сбросила туфли и прилегла на кровать, не раздеваясь, поджав ноги и задумчиво подперев кулаком подбородок.
        Настольная лампа была поверх абажура накрыта серым пуховым платком Татьяны Степановны; казалось, что где-то за пеленой тумана горел маленький, далекий костер.
        Вот так в первые месяцы, приехав из Москвы в Комсомольск, она сидела вечерами, глядя на огонь костра, и упрямо говорила себе, что все правильно, что она верно сделала, что не стала отказываться и поехала.
        Ехать в Комсомольск ей, по мнению отца, было вовсе не обязательно, тем более не окончив своего электротехникума. Но она, когда ее вызвали в комитет комсомола, сразу сказала «да», и уговорить ее пойти на попятную оказалось невозможным.
        Синцову она сказала об этом не сразу, а день отъезда все близился, и когда она наконец собралась с духом и сказала ему о своем отъезде, он, побледнев, спросил только одно: «Сколько дней остается?» - повернулся и ушел. Чувствуя себя виноватой, она искала его, приходила к нему в институт и в общежитие, но он неделю не ходил на занятия, ночевал неизвестно где, так и не появился до самого дня ее отъезда.
        Ее провожало много народу. Были подруги по техникуму и товарищи с завода. Был Павел, приехавший сдавать испытания в академию. Был отец, молчавший и откровенно недовольный, и мать, старавшаяся казаться веселой.
        Шел сильный весенний дождь, Синцов пришел позже всех и стоял под дождем сзади всех, без пальто и кепки, подняв воротник своего кургузого пиджака, сгорбившись и зябко засунув длинные руки в карманы.
        Когда поезд вот-вот уже должен был тронуться, он вдруг, раздвинув всех, подошел к подножке, на которой стояла Маша, молча взял ее за руку и отвел на несколько шагов в сторону.
        -Маша… - сказал он таким голосом, что она перестала замечать и его сгорбленные плечи, и зябко поднятый воротник, и слипшиеся волосы, с которых смешно капала на нос вода. - Маша, - повторил он, - я тебя люблю. Обещай, что ты выйдешь за меня замуж.
        Маша вздрогнула и, обняв его за шею, несколько раз крепко поцеловала.
        -Обещай! - повторил он.
        -Молчи, молчи! Слышишь, молчи! - испуганно зашептала она, продолжая целовать ею.
        У нее сразу выскочили из памяти все приготовленные на этот случай слова, как будто их никогда и не было. Ей хотелось только одного - чтобы он сейчас же замолчал.
        -Молчи, пожалуйста… Хорошо… Я не знаю, я подумаю, только молчи, пожалуйста, - повторила она, испуганно глядя на него.
        -Ты что, передумала? Остаешься? - со своей вечной ухмылкой спросил Павел, тронув ее за плечо.
        Она повернулась и увидела, как окно вагона медленно проезжает мимо ее плеча. Нагнав вагон, она вскочила на подножку. Все гурьбой двинулись по ходу поезда, только Синцов, но двигаясь, по-прежнему стоял там, где она его оставила, и, глядя ей вслед, зажав во рту папиросу, одну за другой зажигал гасшие на дожде спички.
        Маша написала Синцову первая. Он задал ей вопрос, на который надо было ответить. Но она не ответила, она просто написала ему длинное письмо, переполненное первыми впечатлениями; в письме все выглядело красивей и интересней, чем было на самом деле.
        Через два месяца она получила от него ответное письмо, в котором, однако, не было ни слова о том, о чем он говорил ей на вокзале. Она обещала подумать, а ему нечего было прибавлять к тому, что он сказал. Примерно так поняла она его молчание, и поняла правильно. Ни в одном из своих писем за три года он ни одним словом не напомнил ей об этом.
        Когда он два года назад написал ей, что окончил Институт журналистики и уехал работать в Вязьму, она вдруг подумала, что он женился, и два дня ходила сама не своя, пока не догадалась еще раз перечесть письмо. Женившись, нельзя писать другой женщине такие письма. То, о чем он писал Маше, было всей его жизнью, - так что же тогда остается на долю другой женщины, если она действительно существует?
        Конечно, он не женат. Какие глупости! Во всяком случае, она сама, если бы вышла замуж, никому другому, кроме лужа, не смогла бы писать такие письма.
        Синцов все три года писал ей регулярно, два раза в месяц.
        Иногда письма были короткие, как он выражался - со чем-нибудь одном», иногда очень длинные - обо всем.
        Эти письма она особенно любила. Быть может, в них, кроме стремления рассказать ей о себе, он еще подсознательно удовлетворял свою тягу к писательству.
        Однако при всей той душевной близости к Синцову, которую рождала в Маше их переписка, трехлетняя разлука делала свое дело: забывались лицо, волосы, глаза. Два раза за это время ей показалось, что она влюбилась. И ее даже брало зло, что на самом деле это не так. Все эти три года она чувствовала душевную скованность, иногда сердившую ее, а иногда делавшую счастливой, но при этом мысль вдруг взять и поехать к Синцову к выйти за него замуж все чаще представлялась ей не то что невозможной, а какой-то неправдоподобной.
        Неизвестно, как в конце концов повернулась бы ее жизнь, если бы не внезапная смерть отца и полное тоски и одиночестве письмо матери, над которым Маша проплакала целую ночь, а утром ответила на него телеграммой, что еще не знает, насовсем или в отпуск, но скоро приедет. Через полтора месяца она выехала в Москву, взяв отпуск за три года сразу, снявшись с комсомольского учета и честно уговорившись, что, может быть, и не вернется. Она не скрывала от себя, что, кроме письма матери, в ее решении сыграло роль и желание увидеть Синцова. Желание, е может быть, даже и необходимость так или иначе решить их отношения.
        Она так хотела и так боялась его увидеть, что, готовясь к отъезду, не ответила на его последнее письмо, чтобы не предупреждать заранее. Еще сегодня утром ей одновременно хотелось и встретиться с ним, и еще хоть немножко отсрочить эту встречу.
        «И до чего же все это было глупо!» - подумала она, сквозь сон напоминая себе, что нужно погасить свет, раздеться и лечь под одеяло, по чувствуя, что она этого уке не сделает.
        -Маша! - тихо сказал Артемьев, войдя в комнату.
        -А? - сонно откликнулась Маша. - Что случилось?
        -Ничего особенного. Не спится. - Артемьев присел на кровать рядом с сестрой. Ему и правда не спалось: перед близкие отъездом в усталую голову вперемешку лезла всякая всячина.
        -Ну чего пристал, рыжий? - все так же сонно спросила Маша; в детстве она дразнила его этим, а потом, наоборот, называла так в ласковые минуты.
        Артемьев пришел рассказать ей о своем отъезде и о том, что поедет один. Но, увидев, что Маша совсем сонная, только спросил:
        -Как ты, довольна?
        Маша сквозь сон поняла, что он спрашивает ее о Синцове, но она не хотела и не могла сейчас говорить об этом даже с ним. Делая вид, что она снова заснула, Маша повернула голову и уткнулась носом в лежавшую на краю подушки большую жесткую руку брата. Через несколько минут она и в самом дело заснула.
        Высвободив руку, Артемьев поднялся и подошел к окну. Окна его комнаты выходили во двор, а это, единственное в квартире, - на улицу.
        Стекла тихонько подрагивали, по улице, в сторону Красной площади, на рысях проходила конная артиллерия.
        Глава третья
        Сначала Артемьеву хотелось, чтобы отъезд к месту назначения задержался хотя бы на неделю, до торжественного выписка военных академий, на котором, как всегда, по традиции, должен был присутствовать Сталин.
        Но миновал и этот долгожданный день, и еще пять дней, и еще пять, неопределенность предотъездной жизни стала уже тягостной, когда наконец их вызвали в Наркомат обороны.
        Вечером того же дня Артемьев уже получал в воинской кассе Северного вокзала плацкарты на отходивший завтра курьерский поезд Москва - Владивосток.
        Позвонив с вокзала Бондарчуку и Санаеву, что плацкарты у него на руках, он вышел через Орликов переулок на Садовую и не спеша пошел по направлению к дому. Он знал, что мать, как всегда, вернется с завода поздно, а Маша, непременно желавшая его проводить и один раз уже упросившая отсрочить ей начало путевки, только вчера наконец уехала в санаторий.
        Шагая по Садовому кольцу, Артемьев твердо знал, что ему некуда торопиться и некуда заходить, кроме одного дома. Но и в этот дом ему было заходить незачем. Тем не менее, несмотря на эту здравую мысль, он через полчаса оказался на Сретенке, у дома, где жила Надя.
        В колебании постояв у подъезда, он решил, что это даже к лучшему - подняться, сказать, что он едет, и навсегда проститься, не оставляя себе никаких лазеек в прошлое. Но, если быть до конца честным с самим собой, его просто-напросто все еще тянуло к этой женщине.
        Уже поднявшись на третий этаж и стоя перед дверью Надиной квартиры, он спросил себя: «Ну, а что будет, если она в ответ на твои слова об отъезде вдруг, против всех ожиданий, решит все бросить и ехать вслед за тобой? Решит с тем мгновенным безрасчетным порывом, какие у нее бывали и раньше, правда, не по таким важным поводам…»
        -Не может быть! - нажимая на звонок, вслух сказал он, так и не ответив себе, что он сделает, если это невозможное все же случится.
        Надя была дома и сама открыла дверь. То, что он пришел не только неожиданно, но и не вовремя, Артемьев почувствовал лишь в первую секунду, когда Надя еще не овладела своим лицом. На нем мелькнуло странно ожесточенное и в то же время испуганное выражение, такое, как будто она хотела захлопнуть дверь. Но уже в следующую секунду она улыбнулась и заговорила домашним тоном, очень шедшим к надетому на нее передничку и закатанным рукавам блузки.
        -Здравствуй, Павлик! Очень рада тебя видеть, - сказала Надя. - Ты совсем пропал в своей академии. Дан я тебя поцелую в щеку. Сам закрой самок, а то я и так уже измазала его маслом: хозяйничаю, пеку пирожки. Мама отсутствует, а у меня гости. Проходи прямо в столовую, знакомься.
        Она поспешно повернулась и исчезла в кухне. Зная Надю, Артемьев заранее был убежден, что после истории с письмами она встретит его как можно ровней и ласковей, чтобы подчеркнуть этим, насколько он был груб с нею в прошлый раз. Но сейчас в ее ласковом тоне была какая-то задевшая его ухо чрезмерность. Он снял фуражку, причесался перед зеркалом и подошел к двери в столовую. Он ожидал услышать там шум голосов и даже на секунду задержался, подумав, что, может быть, лучше прямо пройти в кухню, проститься там с Надей и исчезнуть. Но за дверью было тихо. Он отворил дверь и вошел.
        В хорошо знакомой ему столовой с красивым, но слишком громоздким для этой комнаты старым буфетом красного дерева и круглым столом сидели не гости, а всего одни гость, летчик, быстро обернувшийся и с нескрываемым любопытством посмотревший на Артемьева.
        Артемьев сообразил, что Надя говорила в коридоре достаточно громко для того, чтобы гость слышал каждое ее слово, и тог теперь сидел и с интересом ждал, когда в комнату войдет неизвестный ему Павлик, который долго пропадал и которого хозяйка после разлуки сочла нужным поцеловать в щеку.
        Стол был накрыт на двоих. На нем стоял хрусталь, у обоих приборов лежали жестко накрахмаленные салфетки, согнутые гармошкой и засунутые в серебряные кольца. Очевидно, Надя старалась вовсю.
        Артемьев неожиданно для себя ужасно озлился разом на все: на крахмальные салфетки, на хрусталь, на гостя, на Надю, а больше всего на самого себя. Ему захотелось немедленно наозорничать: выпить и съесть все приготовленное, пересидеть гостя, вывести из терпения Надю, - словом, сделать все как раз противоположное тому, что от него, наверное, ждут и Надя, и ее гость, и эта столовая с крахмальными салфетками и хрусталем.
        «Хорошо же, - подумал он, со злостью вспомнив Надин звонкий поцелуй в щеку, - я буду, очевидно, представлен здесь как свой человек в доме, друг детских игр, которого хозяйка со школьных лет посвящает в свои сердечные тайны. Будь по-твоему! Но не ищи на моем лице печати страдания - я не доставлю тебе этой радости».
        И Артемьев с удовольствием услышал свои собственный спокойный и веселый голос:
        -Здравия желаю, товарищ полковник! Хозяйка приказала знакомиться. Артемьев.
        -Козырев, - поднимаясь ему навстречу, сказал гость.
        Теперь Артемьев мог хорошо разглядеть его. Это был низенький крепыш с густыми курчавыми волосами и тремя орденами на широкой груди.
        «Так вот кто, оказывается, ее новый знакомый, побывавший в далеких краях, о котором она как-то раз небрежно мельком упомянула. Пожалуй, он даже чуть-чуть пониже ее», - подумал Артемьев, с внутренней усмешкой вспомнив, как Надя любила говорить, что мужчины маленького роста для нее вообще не существуют.
        Он крепко, как всегда всем людям, пожал Козыреву руку, с. удовольствием продолжая чувствовать в себе все растущее спокойствие.
        -Курите? - спросил Козырев, чтобы что-нибудь сказать, и протянул Артемьеву папиросы.
        -Нет, спасибо, не приучен.
        Не зная, о чем говорить с Артемьевым, и от этого не совсем ловко чувствуя себя, полковник прохаживался по комнате, усердно затягиваясь папироской и хмуря брови. Но как только в дверях появилась Надя, все лицо его самозабвенно просияло и словно потянулось ей навстречу.
        «Любит», - подумал Артемьев, впервые отчужденно, издалека рассматривая Надю, ее высокую, полнеющую, статную фигуру, ее красивое лицо с большими серыми, чуть-чуть навыкате глазами и капризным ртом.
        -Познакомились? - спрашивала между тем Надя, присев на корточки у буфета и доставая оттуда тарелки для Артемьева.
        -Ага! - сказал Артемьев.
        Надя мгновенно повернулась к нему. Интонация голоса чем-то - она сама еще не могла понять, чем? - поразила ее.
        -Познакомились, - подтвердил Козырев, продолжая сиять улыбкой навстречу Наде.
        А Надя уже стояла за спиной Артемьева и, наклонясь через его плечо, расставляла перед ним тарелки.
        -Ну, подвинься же, медведь этакий, видишь, я не дотянусь, - говорила Надя тем же тоном, каким она начала разговаривать с ним еще в дверях. - А рюмки сам возьми, вон они в буфете. Ты же свой человек.
        «Ну вот, свой человек уже есть», - подумал Артемьев и непроизвольно, словно он собирался считать по пальцам все свои осуществившиеся предположения, загнул мизинец левой руки.
        «За рюмками я послан для того, - подумал он, доставая рюмки и стоя спиной к Наде и Козыреву, - чтобы она могла тем временем пожать плечами и беспомощно улыбнуться с выражением лица, означающим: «Ну как я могла не пригласить его к столу, раз уж он пришел?»
        Он вернулся с набором рюмок в руках.
        -Наливай, мы уже налили, - сказала Надя. - Тебе повезло. Петр Сергеевич уже давно здесь и голоден как волк, но я его уговорила подождать, не садиться за стол, пока я не поджарю пирожки к бульону, чтобы потом уже больше не отрываться.
        -Ваше здоровье! - сказал Артемьев и чокнулся с Козыревым. Потом он повернулся к Наде и чокнулся с ней.
        -Ты знаешь, я не пила ни капли с тех пор, как была у тебя, не этот, последний раз, а еще в марте, - сказала Надя, отпив полрюмки водки
        «Как она торопится сказать все сама, - подумал Артемьев, - забежать вперед, чтобы не сказал чего-нибудь я».
        -Мы большие друзья с Павликом, - повернулась Надя Козыреву. - С первого класса школы. Страшно сказать! Девятнадцать лет!
        Артемьев, на этот раз уже мысленно, загнул второй палец.
        -Что ты улыбаешься? - спросила Надя, и в ее голосе проскользнула нотка тревоги.
        Он действительно, даже не заметив этого, улыбнулся собственным мыслям.
        -Вспоминаю детство, - сказал он.
        -Да, ты живой свидетель тому, что мне двадцать семь. - сказала Надя, - Я не убавляю и никогда не буду убавлять себе года.
        Это она сказала Козыреву.
        -Вам в этом нет нужды, - сказал Козырев, влюбленно гляди на нее.
        -А и придет нужда - так все равно не стану, - ответила она. - Я и губ не мажу и не понимаю, зачем это делают. Вообще ценю в жизни только настоящее, неподдельное; неподдельную дружбу, неподдельную любовь.
        «Решила выйти за него замуж», - подумал Артемьев, чокаясь с Козыревым и кожей чувствуя, как в эту секунду Надя взглядом наскоро, тревожно обыскивает ею лицо.
        Мужчины выпили по нескольку рюмок водки, попробовали и похвалили все закуски, стоявшие на столе. Надя почти не пила: полрюмки водки вначале, а потом только пригубливала все одни и тот же продолжавший оставаться полным бокал вина. Это была новость.
        «Замуж, замуж!» - снова подумал Артемьев.
        -Совсем не пьете, Надежда Алексеевна, - сказал Козырев. - Неужели вы всегда так?
        Надя быстро посмотрела на Артемьева и снова бросилась навстречу опасности.
        -Ах, Петр Сергеевич, не хочется признаваться, но я ведь грешница - Павлик знает. Иногда и две и даже три рюмки вдруг выпью. Особенно если очень весело или очень грустно. В отца. Он у меня был могучий человек. И любил выпить. Я только последние два месяца стала такой трезвенницей. Просто как-то в голову не приходит… - «Последние два месяца» она проговорила с нажимом. Очевидно, это был срок их знакомства с Козыревым.
        Артемьев посмотрел на Козырева. Тот сидел откровенно счастливый, доверчивый, притихший. Встретив взгляд Артемьева, он открыто улыбнулся. Он был рад, что все так хорошо, что Артемьев школьный товарищ Нади и больше ничего. Как ни странно, он, кажется, верил в это.
        -Павлик, пойдем на кухню, возьмем пирожки и бульон, а то я сразу не донесу, - скатала Надя.
        Она тоже видела лицо Козырева и понимала, что сейчас уже может спокойно потянуть Артемьева за руку из комнаты и на минуту остаться с ним наедине.
        Она и в самом деле хотела выйти замуж за Козырева и даже твердо решила это сделать. С трудом взяв себя в руки, когда появился Артемьев, она в душе все время волновалась, чувствуя свою зависимость от того, как он поведет себя в каждую следующую минуту. Сейчас она желала только одного: чтобы скорей кончился этот обед и мужчины сразу и вместе уехали. Для того чтобы вынудить Артемьева сделать это, она и решила заставить его пойти с собой в кухню. Она заранее придумала, что скажет ему: сейчас она просит его только об одном - чтобы он поскорее уехал вместе с Козыревым. А завтра она сама придет к нему, и они, может быть, последний раз в жизни, поговорят вдвоем о том, что было, и о том, что будет или чего не будет.
        То, что мужчины в этом случае уедут вдвоем, ее тоже тревожило, хотя, зная Артемьева, она была почти уверена, что он из гордости не поддержит разговора, даже если Козырев что-нибудь спросит о ней. Но все-таки бог знает, о чем они там будут говорить! Однако сделать так, чтобы Артемьев ушел, а Козырев остался, казалось ей еще более опасным - она боялась окончательно разозлить этим Артемьева.
        -Ну, пойдем, помоги мне, - повторила Надя, протягивая Артемьеву руку, но он не двинулся с места.
        -Нет уж, хозяйка так хозяйка, - сказал он и, как показалось ей, вызывающе улыбнулся. - Я на кухню не пойду. Не мужское это дело.
        Это было так неожиданно и так разрушало весь ее простой и прекрасный план, что Надя опешила и остановилась, удивленно глядя на Артемьева. Артемьев тоже смотрел на нее в упор, примерно представляя себе, зачем его зовут, и не собираясь оставаться с ней наедине.
        Надю выручил выскочивший из-за стола Козырев. Он был окончательно счастлив оттого, что Артемьев не захотел выйти вместе с Надей.
        -А я хоть и мужчина, но с удовольствием пойду на кухню, - сказал он, - если только вы, Надежда Алексеевна, разрешите вас сопровождать.
        -Да уж разрешаю, что с вами сделаешь, - сказала Надя, вновь обретая выдержку.
        Оставшись один, Артемьев с облегчением почувствовал, что у него исчезло всякое желание прощаться с Надей, говорить ей те слова, которые еще час назад казались ему необходимыми. В самом деле, какое отношение к ней имеет его отъезд и какое отношение она имеет к его отъезду? И зачем ей вообще знать, что он уезжает?
        «Надо доесть обед, подняться и уйти вместе с этим Козыревым, который будет проклинать меня за то, что я поднялся слишком рано, потому что Надя, конечно, заставит его уйти вместе со мной. Заставит, несмотря на то что собирается выйти за него замуж, или, верней, как раз потому, что собирается».
        Через минуту Надя и Козырев вернулись. Надя несла блюдо с пирожками, а Козырев - супник с бульоном. За бульоном с пирожками последовали отбивные котлеты и чай.
        Теперь, встревоженная непонятным для нее поведением Артемьева, Надя вторую половину обеда на всякий случай стремилась все время говорить сама, не давая вставить слова ни Козыреву, ни, в особенности, Артемьеву. Она говорила о чем и о ком угодно. Сначала она долго говорила о своей матери, у которой такая ужасная профессия зубного врача, что когда она принимает у себя в кабинете больных, то так и ждешь, что за стеной кто-нибудь вскрикнет или зашуршит эта адская машина. И Надя очень похоже и смешно показала, как жужжит бормашина.
        Потом она заговорила о своей службе. Скучное занятие. У нее не было детей, но, наверное, легче пеленать детей, чем пеленать вечные папки с входящими и исходящими; а если не легче, то, уж конечно, радостней.
        Кончила вуз и хотела стать инженером, но не стала. Слишком многое помешало.
        -А что? - не выдержав, спросил Артемьев, прекрасно знавший, что ей ничто и никто не мешал стать инженером.
        Но Надя и на этот раз нашлась и смело пошла навстречу опасному вопросу.
        -Мешало слишком многое во мне самой, - сказала она. - Я, Петр Сергеевич, никогда и ничего не сваливаю на других. Я считаю, что всегда и во всем виновата только я сама.
        Это был совершенно новый взгляд на вещи, - насколько Артемьев знал Надю, она как раз всегда считала виноватыми в своих несчастьях всех, кроме себя.
        Наконец Надя заговорила о своем первом муже:
        -Вы ведь знаете, Петр Сергеевич, я вам как-то рассказывала, что в студенческие годы была замужем. Эта история испортила жизнь только мне, и больше никому. Но даже и в ней считаю виноватой одну себя. Сначала вышла не подумав, а потом разошлась, вместо того чтобы до конца нести с ним свой крест в этом Сыктывкаре, куда он уехал.
        Артемьев заметил, что по счастливому лицу Козырева пробежала тень. Уж не подумал ли он о том, что может прийти день, когда и он перестанет работать в Москве и ему через двадцать четыре часа придется ехать? И даже не в Сыктывкар, а куда-нибудь гораздо дальше, в пограничный авиагородок, которого не отыщешь ни на каких картах.
        Но тень, пробежавшую по его лицу, заметил не только Артемьев, ее заметила и Надя.
        -Не поехала с ним не потому, что далеко, а потому, что не любила. Вы меня понимаете, Петр Сергеевич, или вы меня осуждаете?
        И Надя заглянула Козыреву в глаза с выражением такого мучительного вопроса, как будто, если он сейчас скажет, что осуждает ее, она завтра же уедет в этот Сыктывкар.
        -Конечно, если не любили… - нерешительно сказал Козырев, смущенный вопросом Нади.
        Артемьев допил чашку чаю, аккуратно, как не однажды учила его Надя, сложил салфетку и сунул ее в серебряное кольцо.
        -Что же, - сказал он, вставая и неторопливо поправляя гимнастерку, - прощай, Надежда, мне пора.
        Надя быстро взглянула на него. Он никогда в жизни не называл ее Надеждой, и что-то в его голосе снова не понравилось ей, она обрадовалась, что кончился этот обед, но то, как он встал и решительно собрался уходить, испугало ее.
        Артемьев оглянулся на Козырева и по его огорченному лицу понял - Надя уже шепнула ему, что неудобно оставаться и нужно уйти вместе с Артемьевым.
        -Ну, еще полчаса, - сказала Надя, взглянув на Козырева, - посидим, поговорим.
        -Мы с тобой такие старые знакомые, - сказал Артемьев, выходя из-за стола, - что ты мне уже ничего нового не скажешь, да и я тебе не скажу. - И он, улыбаясь, в упор посмотрел на Надю.
        Надя встретила его взгляд испуганно остановившимися глазами. Она не понимала, что происходит. Она не понимала того, что он сам только сейчас понял до конца. А он понял одну очень горестную, но очень важную вещь: войдя сегодня сначала в эту квартиру, а потом в эту комнату, услышав сначала Надин громкий, рассчитанный на чьи-то уши голос: «Здравствуй, Павлик, дай я тебя поцелую в щеку», а потом, увидев человека, для которого это говорилось, - он, словно у него в душе вдруг с маху что-то перерубили, перестал быть зависим от этой женщины, от ее души и тела.
        В его сердце осталось все, что угодно: воспоминания, горечь, досада на нее и на самого себя, - но любви не осталось, и именно потому, что эта находившаяся при смерти любовь была наконец похоронена, у него родилось то веселившее его спокойствие, которое позволило ему вынести весь этот обед.
        Не выдержав его взгляда, Надя отвела глаза.
        Козырев не заметил этой молчаливой сцены. Он был слишком расстроен, что ему надо так рано уходить.
        -Я тоже пойду, Надежда Алексеевна, - сказал он, поднимаясь и все еще надеясь, что она, вопреки уговору, удержит его.
        Но Надя только огорченно развела руками.
        Они все втроем вышли в прихожую - расстроенный Козырев, громко скрипевший новыми сапогами Артемьев и примолкшая Надя. В ее душе творилось что-то странное. Ей хотелось, чтобы Артемьев, которого она сейчас боялась, ушел как можно скорей, но то, что он уходит навсегда, - а это она сейчас поняла, - вызывало у нее непреодолимое желание остановить его и что-то сказать и объяснить, хотя она сама не знала, что она может ему объяснить.
        Непривычно тихая, Надя проводила их до дверей.
        Козырев крепко пожал ей руку и ласково поглядел на нее. Ему казалось - она расстроена тем, что он должен уйти.
        Артемьев молча протянул ей руку и с издевкой над самим собой вспомнил, как он два часа назад стоял перед этой дверью, где-то в глубине души еще допуская мысль, что Надя захочет уехать вслед за ним. Он ждал: неужели она посмеет и сейчас поцеловать его в щеку, как при встрече?
        Но она не посмела. Она только быстро вложила свою руку в его, так же быстро выдернула и открыла им дверь.
        -До свиданья! Не забывайте меня! - уже на следующей лестничной площадке услышали они ее голос.
        Надя захлопнула дверь, опустилась на стоявшую тут же, возле вешалки, табуретку и зарыдала. Она рыдала оттого, что устала, оттого, что с трудом вынесла напряжение этого вечера, оттого, что испугалась Артемьева, наконец, оттого, что с его уходом обрывался целый год ее жизни, связанный с ним.
        В ее душе все остальные люди, вместе взятые, значили тек мало по сравнению с ней самой, что в этом маленьком кусочке, оставленном для других, Артемьев занимал заметное место. Как все люди с избытком любви к себе и недостатком ее к другим, Надя склонна была очень высоко ценить те чувства, которые она все-таки питала к другим людям, и не лгала перед самой собой, когда считала, что чувство к Артемьеву было одним из самых больших в ее жизни. Теперь Артемьев ушел. В сущности, если трезво подумать о будущем, эта потеря именно сейчас была булавочным уколом. Но этот булавочный укол был нанесен не кому-нибудь другому, а ей, так нежно и преданно любившей самое себя, и поэтому он казался раной. Надя долго сидела на табуретки в прихожей. И слезы текли по ее лицу. Она всхлипывала, размазывал слезы по щекам кулаками, жалела себя и думала о том, каким некрасивым, наверное, стало ее лицо, хотя оно как раз сейчас было красивей и человечней, чем обычно.
        Артемьев и Козырев вышли из подъезда дома, где жила Надя, в свернули за угол. Там стояла машина Козырева - новенькая «эмка», которую он водил сам.
        -Где живете?
        -Недалеко от академии, на Усачевке.
        -Ладно, подвезу! - Козырев круто вывернул из переулка и погнал машину к центру. - Через центр веселей, - объяснил он.
        Артемьев не возражал - ему было совершенно все равно, как ехать.
        -Надя боится со мной ездить. Первый раз даже за руку меня схватила. А вообще я последнее время езжу в пределах возможного - слово держу, - повернулся Козырев к Артемьеву, пока они стояли у светофора. - Ребята с меня слово взяли.
        -Какие ребята?
        -Мои летчики.
        Они миновали площадь Дзержинского и спустились к Охотному ряду, однако, вместо того чтобы ехать дальше прямо, Козырев, мельком оглянувшись на стоявшего спиной милиционера, развернулся посреди улицы и подъехал к гостинице «Москва».
        -Приехали, - сказал он, вынимая ключ.
        Артемьев вылез. Ему было безразлично, где вылезать, хотя Козырев мог бы и вежливей объяснить, что не довезет его до дому.
        -Здравия желаю. - Артемьев приложил пальцы к козырьку, намереваясь уйти.
        Козырев, запиравший машину, снизу вверх посмотрел на Артемьева и рассмеялся.
        -Да ты что? Ты что обо мне думаешь? Раз сказал, что довезу, значит, довезу.
        Он запер дверцу и сунул ключи в карман галифе.
        -Это только так, привал. Зайдем в «Москву», посидим часок. А ты уж обиделся? Подумал про меня: «Вот архаровец, обещал довезти - и, пожалуйста, вылезай»? Нет, друг, у нас в авиации так не делается. Пойдем!
        Он так же естественно перешел сейчас на «ты» с Артемьевым, как за пять минут до этого, выйдя от Нади, перестал называть ее Надеждой Алексеевной.
        Артемьеву не хотелось идти с Козыревым в ресторан, и он неуверенно соврал, что его ждут дома. Но когда Козырев начал настаивать на своем - не стал с ним препираться здесь, на тротуаре, перед входом в гостиницу «Москва», на виду у прохожих, уже начинавших глазеть на ордена Козырева.
        Ресторан был битком набит, но лысый, потный официант, перехватив их почти у самого входа, подвел к угловому столику и снял с него карточку «занято».
        -Коньячку? - спросил он у Козырева доверительно.
        -Коньяку я закусок, - сказал Козырев, - а потом подумаем.
        -Зачем же закуски? - сказал Артемьев. - Мы уже сыты.
        -Ничего, пусть стоят, - сказал Козырев. - Действуй! - повернулся он к официанту.
        -Лимонаду? - снова доверительно спросил официант, стараясь показать, что он не только хорошо знает Козырева, но и помнит его вкусы.
        -Правильно. И быстро действуй. А то у меня друг торопится. - Козырев кивнул на Артемьева.
        Официант улыбнулся с видом человека, оценившего шутку, - как будто кто-то мог торопиться, сидя за столом, за которым сидит и не торопится Козырев! Все еще улыбаясь, он поправил на столе рюмки и ушел, зажав под мышкой меню и салфетку.
        Артемьев сидел и молча оглядывал ресторан, в котором до этого бывал всего два раза в жизни, причем оба эти раза сегодня ему не хотелось вспоминать.
        «А впрочем, все равно, можно и вспомнить, - сказал он себе. - Был два раза - и оба раза с Надей. Сидели оба раза вон там, в углу. Ну, и что дальше?»
        Потом он подумал, что ресторан ему, в общем, не нравится. Он слишком большой и пышный, с мраморными колоннами, как во дворцах. Сюда можно было ходить на экскурсии, есть здесь не хотелось.
        Козыреву, наоборот, ресторан нравился.
        -Богатый ресторан, - сказал он. - Верно?
        И Артемьев согласился, что верно - богатый.
        Когда принесли коньяк, Козырев, не дожидаясь закуски, палил по рюмке себе и Артемьеву, залпом выпил, сказав: «За твое здоровье», - и почти сразу же налил себе вторую. Раз начав пить, он, как видно, уже с трудом останавливался, и Артемьев начал бояться, как бы все не кончилось пьяным объяснением.
        -Мы пьем так, - сказал Козырев, опрокинув вторую рюмку и запив ее бокалом лимонада, - а вот как пехота пьет, интересно!
        Артемьев не любил пить без закуски, однако выпил и вторую рюмку.
        -Это уже за твое, - сказал он, с трудом выдавив из себя слово «твое».
        Ему неудобно было так называть Козырева, старшего по званию, но тот сам вынуждал его на это.
        -Вот это по-нашему, - одобрительно сказал Козырев. - А ну, давай еще по одной.
        На столе к этому времени появились закуски, и Козырев, прежде чем выпить еще рюмку, лениво ткнул вилкой в салат, видевший напротив него капитан нравился ему своим независимым поведением с Надей, перед которой сам Козырев еще робел. А главное - после ухода от Нади Козыреву ни за что не хотелось оставаться одному. Уже подняв третью рюмку, он подумал, за что бы ему выпить. Сначала он хотел выпить за Надю, но удержался. Ему не хотелось, чтобы этот ее друг мог потом сказать ей, что Козырев так запросто пьет за ее здоровье на людях, в ресторане.
        «За Надюшу», - подумал он про себя и выпил третью рюмку молча.
        -Расскажи мне, пожалуйста… - Козырев собирался спросить у Артемьева, какое назначение ему предлагают после академии, но Артемьев подумал, что тот хочет спросить его о Наде, и прервал разговор:
        -Лучше ты что-нибудь расскажи. Ты уже видал такие вещи, которые мне и приснятся-то неизвестно когда.
        -У нас, летчиков, сначала все неизвестно когда, - сказал Козырев, - а потом сразу документы в зубы - и тут уж давай не теряйся. А растеряешься… - Он не закончил фразы, вместо этого коротким жестом показав, что происходит с летчиком, когда он теряется. - Народ уж очень хороши там, где мы были. Мировые ребята! Кто-нибудь, наверно, об этом воспоминания напишет. Только не я. Мне что-нибудь писать - вот! - он провел пальцем по горлу. - Но кто-нибудь напишет. Не я один там был.
        Он хлопнул себя ладонью по орденам.
        -Два, правда, лично мои, а третий - за групповой бой вместе с ребятами. Фашисты у меня трех ребят сбили, и один сам гробанулся. Уже перед отъездом.
        При этих словах Козырев с непрошедшей досадой ударил кулаком об стол и задумался. Его мысли оказались далеко-далеко от этого ресторана, столика, заставленного закусками, от сидящего напротив него малознакомого рыжего капитана, даже от Нади. Он видел перед собой тихое кладбище в тихом испанском городке и у зеленой стены зарослей дикого лимона - себя и своих ребят уже перед отъездом, в пиджаках и шляпах. А у ног - белую мраморную плиту, которая теперь, наверное, на куски разбита фашистами.
        А Артемьев, глядя в эту минуту на его опечаленное лицо и на его ордена, вдруг подумал:
        «Неужели его никак нельзя предупредить? Но как предупредить и о чем предупредить? Сказать, что Надя была нехороша с ним, Артемьевым, так и не полюбила его по-настоящему, и потому он думает, что Надя вообще не в состоянии никого полюбить? Но, может быть, она не в состоянии была полюбить его, Артемьева, но в состоянии будет полюбить этого сидящего напротив него человека? Он, Артемьев, не верит в это. Но почему тот, другой, должен не верить ей? Ведь год назад он сам не поверил бы, если бы ему сказали, что Надя не способна его полюбить! Что же можно сделать? Да ровно ничего. Не может же он, в самом деле, рассказывать сейчас о том, что женщина, в которую он был влюблен и которая отвечала ему той взаимностью, на какую была способна, что эта женщина пустая и, несмотря на порывы доброты, равнодушная ко всему на свете, кроме самой себя, и что другому человеку, полюбившему ее теперь, едва ли следует на ней жениться. Какой мужчина скажет это и какой мужчина будет слушать?
        Артемьев прекрасно понимал невозможность сказать все так глядел на Козырева, сознавая, что сама подобная мысль была вздором, вдруг родившимся от симпатии к этому сидящему против него человеку.
        -Завидую тем. кто уже воевал с фашистами, - сказал Артемьев.
        -Это ты верно, - отозвался Козырев, сидевший задумчиво, подперев рукой подбородок. - Кто воевал - тот военный. А кто не воевал - тот еще не военный. Таких мы видели. Такие еще неизвестно, какие они будут.
        Он с хмельным вызовом уставился на Артемьева, с минуту смотрел на него и потом, словно что-то вспомнив, сказал:
        -Это я зря. Это я тебя, друг, обидел. Давай запьем за дело.
        Артемьеву пришлось выпить. Он не боялся за себя, но Козырев начинал пьянеть.
        -Ты не бойся. - Он снова налил Артемьеву и себе. - Пей! Я тебя не оставлю. Сказал: довезу - и довезу! Ты какого года?
        -Двенадцатого.
        -И я двенадцатого. Давай - за наш год рождения! Чтоб мы не подкачали, чтоб - кровь с носу - все отдали!
        Но Артемьев пить не стал. Он не желал увидеть Козырева пьяным и из-за него самого, и из-за его полковничьего звания и орденов и твердо решил не допустить этого. В минуту задумчивости Козырева он жестом подозвал официанта и заранее расплатился.
        -Мы сидим уже полтора часа, - сказал Артемьев, - а ты обещал через час отвезти меня домой. Меня ждут.
        Козырев обиделся:
        -На часы смотришь? Хочешь, мои дам? Не можешь с Козыревым лишние полчаса посидеть? Давай по последней, а то уважать тебя не буду!
        Сейчас он уже не так хотел выпить сам, как захотел заставить пить Артемьева.
        -Ну что ж, не уважай, - сказал Артемьев. - А доставить меня до дому ты все-таки дал слово.
        -Слово! Слово! - проворчал Козырев. - Я вижу, таким, как ты, и слово-то опасно давать.
        Но Артемьев пропустил это мимо ушей.
        -Ну, будешь пить или нет?
        Козырев поднял рюмку, но, видя, что Артемьев не пьет, один тоже не стал пить и потребовал счет.
        -Уж заплачено, - сказал официант, показывая глазами на Артемьева.
        -Еще чего! - Козырев вытащил пачку денег. Артемьев подумал, что сейчас может вспыхнуть ненужная ссора, и сказал:
        -Половину могу принять.
        -Я тебя звал, а не ты меня.
        -Я ведь не барышня, - усмехнулся Артемьев. - Есть в кармане деньги - хожу с товарищами, а нет своих - на чужие не пью.
        -Ну, давай отсчитывай половину, - вдруг смягчившись, сказал Козырев.
        Артемьев его злил, но в то же время сквозь хмель все больше нравился ему.
        Когда Артемьев взял у него из пачки тридцатирублевку, Козырев повернулся к официанту и протянул ему другую:
        -Держи. От меня.
        Потом сгреб деньги в кулак, сунул их в карман галифе и поднялся из-за стола.
        Артемьев с тревогой подумал, что Козырев сейчас, наверное, пойдет пошатываясь, и был готов поддержать его. Но, к его удивлению, Козырев мгновенно подобрался и пошел к дверям напряженной, но твердой походкой.
        Они спустились с лестницы. Козырев, не оглядываясь на Артемьева, все той же напряженной походкой пересек вестибюль и вышел на улицу.
        «Как-то он поведет машину?» - подумал Артемьев, садясь рядом с Козыревым. Но его тревога и на этот раз оказалась напрасной. Козырев вцепился руками в руль, а глазами в дорогу и повел машину так, словно она была продолжением его собравшегося в комок маленького сильного тела. Он ехал всю дорогу молча и только на углу Пироговской, напротив академии, спросил:
        -Куда теперь?
        -Прямо.
        -А теперь? - спросил Козырев, когда они доехали до перекрестка.
        -Налево.
        -Говоря заранее, - сказал Козырев. Они свернули еще раз и подъехали к дому Артемьева.
        -Благодарю, - сказал Артемьев, вылезая из машины.
        Козырев протянул ему руку и, уже захлопывая дверцу, сказал:
        -А паршивый у тебя характер, капитан!
        «Эмка» рванулась с места, блеснула на повороте стоп-сигналом и скрылась за углом.
        Мать была уже дома. Когда Артемьев вошел, она стирала на кухне белье. В последние дни, по вечерам, возвращаясь с работы, она исподволь собирала сына в дорогу и всякий раз, когда он приходил домой, встречала его вопросительным взглядом: «Как, неужто уже завтра?»
        -Завтра, - сказал Артемьев, останавливаясь на пороге и встречая взгляд матери.
        Татьяна Степановна шумно шлепнула в корыто белье, вздохнула, вытерла полотенцем руки и молча прошла в комнату.
        -Что ж ты даже ничего не скажешь? - спросил Артемьев, проходя в комнату вслед за матерью.
        -А чего же мне говорить? Надо в дорогу тебя собирать.
        Она подошла к письменному столу сына, надела очки, взяла карандаш и газету и стала на полях ее составлять список вещей. При этом у нее был такой сердитый вид, словно сын был в чем-то виноват перед ней. Но Артемьев знал, что и ее немногословно и озабоченность - все это лишь для того, чтобы скрыть огорчение.
        -Ну, скажи что-нибудь, - повторил он, думая, что матери будет легче, если она разговорится. - Что тебе, не жалко, что ли, что я еду?
        -Нет, не жалко, - ответила Татьяна Степановна и через очки посмотрела ему в глаза сердито и строго, как иногда смотрел отец.
        Она сидела напротив сына, такая же рослая и сильная, как он, немолодая, только что потерявшая мужа и все-таки не согнутая жизнью женщина, знавшая себе цену и уверенная, что не только ей будет тяжела разлука с сыном, но и ему будет тяжела разлука с ней. Глядя сейчас на сына, она видела, что он выпил, взволнован и на кого-то зол, по это не могло быть из-за отъезда, которого он хотел и ждал.
        -Что случилось-то? - после долгого молчания спросила она наконец.
        -Плохие дела, мама, - коротко сказал Артемьев, зная, что матери достаточно этих двух слов, чтобы все понять. - Вернее сказать, хорошие дела. Все окончательно окончено.
        При этих словах он через силу улыбнулся. Татьяна Степановна ничего не сказала в ответ. Она ждала такой развязки и не хотела другой. Сын ехал далеко, может быть, на долгие годы, у него начиналась новая жизнь, и она была рада, что он уезжает хотя и огорченный, но вполне свободный для этой новой жизни.
        -В какую часть пошлют, так еще я не сказали? - спросила Татьяна Степановна, как бы подчеркивая этими словами, что все перемелется и надо сейчас думать о главном - о службе.
        -Так еще и не сказали. В Чите скажут.
        Глава четвертая
        Летчик вышел из кабины, громко сказал, обращаясь к пассажирам:
        -Прошу следить за воздухом, - И снова скрылся в кабине.
        Артемьев, как ему казалось, только что задремавший, с удивлением посмотрел на часы и прильнул к окну. Оказывается, он проспал больше часа. Красный шар солнца стоял совсем низко над горизонтом, и слева по земле неслась черная тень самолета. Тень была огромной, потому что самолет шел на бреющем полете, у самой земли, - он находился уже в зоне досягаемости японских истребителей.
        Как сначала все долго не происходило и как все разом произошло потом! Еще вчера, то есть, в сущности, сегодня, в час ночи, они сизели с Санаевым в Чите, в общежитии для приезжих, на кроватях с продавленными сетками, и завидовали Бондарчуку, которого они только что проводили на владивостокский поезд. Он получил полк в районе Посьета, а они все еще сидела в Чите и ждали назначения.
        Но не успели она посетовать на судьбу, как в коридоре зазвонил телефон и их срочно вызвали в штаб. А через час, еле успев собрать чемоданы, они уже грузились в отправлявшийся на аэродром штабной автобус. Предписания у обоих были в воинскую часть 113, то есть в группу наших войск, расквартированных в Монголии. Полковник, выдававший им предписания, сказал, что на монгольско-маньчжурской границе четырнадцатого произошла стычка наземных войск, а в воздухе бои не прекращаются ни на один день.
        Артемьев и Санаев переглянулись, довольные тем, что летят вместе и, кажется, попадут в гущу событий.
        Шофер гнал автобус вовсю, боясь не поспеть к самолету, но самолет, который должен был прилететь из Монголии ночью, не прилетел. На летном поле напрасно жгли до утра костры.
        Дежурный по аэродрому был хмур и озабочен. Сначала он отмалчивался, а потом угрюмо сказал, что товарищи командира должны сами понимать - у него нет причин задерживать их, раз у них на руках предписания.
        -Придет самолет, заправим, получим сводку погоды - и полетите.
        В три часа дня самолет наконец приземлился.
        Едва он покатился по полю, как навстречу ему из авиагородка выехал санитарный автобус. Из самолета на носилках вынесли двух раненых. Артемьев заметил, что к ручкам вторых носилок был пристегнут за ремень летный шлем. Раненых быстро погрузили в санитарную машину, и она уехала. Потом из самолета вылезли летчик и штурман и, переговариваясь с дежурным, пошли через аэродром к командному пункту. Артемьев, пока они шли мимо него, услышал обрывок разговора.
        -Из-за них и задержались вчера, - сказал летчик. - Связь с городом есть? Надо доложить.
        -Есть, - сказал дежурный. - А как в воздухе?
        -В воздухе нормально. Только быстрей заправляйте, а то я засветло до Тамцака не дойду. У вас люди только в Тамцак или и в Ундур-Хан?
        -Есть и в Ундур-Хан, - сказал дежурный.
        -Тем более!
        Летчик и штурман ушли вместе с дежурным, а самолет сразу начали заправлять.
        Он вылетел в обратный рейс, битком набитый людьми, половина которых через два часа сошла в Ундур-Хане. Самолет стоял, не выключая моторов, летчики торопились, и Артемьев даже не успел как следует проститься с Санаевым.
        В предписании вслед за одним и тем же помором воинской части стояли разные дроби, за которыми скрываюсь разные моста назначения: у Санаева - Ундур-Хан, у Артемьева - Тамцак-Булак.
        Когда они получили эти предписания и даже когда Санаев слезал в Ундур-Хане, Артемьеву все еще казалось, что они будут служить где-то рядом. Но теперь, когда Ундур-Хан остался позади, а самолет уже второй час все летел и летел на восток. Артемьев подумал, что на этих просторах у него, пожалуй, немногим больше шансов встретиться с Санаевым, чем с Климовичем или с уехавшим в Посьет Бондарчуком.
        Начинавшая темнеть степь продолжала лететь за окном.
        Артемьев посмотрел на часы и покосился на своего нового соседа, пересевшего после Ундур-Хана на место Санаева.
        Сосед - единственный в самолете штатский - был худой, очкастый человек в кепке и плаще, из-под которого виднелся лацкан пестроватого пиджака и небрежно повязанный клетчатый галстук. В руках он держал книжку; время от времени он клал ее на колени, потирал длинные пальцы так, словно они зябли, и снова принимался читать.
        «Что может быть нужно этому человеку в Тамцак-Булаке и кому он там нужен сейчас?» - подумал Артемьев.
        -Почему не следите за воздухом? - спросил он, полуоборачиваясь к соседу.
        Тот положил книжку, не спеша потер свои зябнущие пальцы и тоже повернулся к Артемьеву. За стеклами очков оказались насмешливые и твердые глаза. Он посмотрел на Артемьева так, словно хотел спросить его: «А что ж ты сам, голубчик, тут дрых только что целый час?» И наконец проговорил, показав пальцем на очки:
        -Думаю, что это бесполезно.
        -А кто вы по профессии, извините за нескромный вопрос?
        Штатский снова потер свои зябнущие пальцы.
        -Как вам сказать… В настоящее время я, видите ли, интендант, и притом даже второго ранга. - Он искоса глянул на одну шпалу на петлице Артемьева, как бы стесняясь того, что он по званию старше своего соседа. - Но это, впрочем, недавно, и даже еще не имею обмундирования. А вы, очевидно, кадровый? - И он довольно бесцеремонно оглядел Артемьева.
        -Да, - подтвердил Артемьев и, чтобы избежать дальнейших вопросов, взглянув в окно, сказал, что степи здесь дикие, но красивые и с воздуха кажутся гладкими, как стол.
        -Да, - сказал его сосед, - и притом не только кажутся, но такие и есть.
        «Наверное, какой-нибудь ветеринар, - подумал Артемьев. - Нет, тогда он был бы не интендантом, а военврачом. Или какой-нибудь бывший внешторговец, специалист по шерсти…»
        «Внешторговец» вновь, не обращая внимания на Артемьева, углубился в книжку.
        Заглянув через его плечо, Артемьев увидел, что это были какие-то стихи.
        -Внимание! - сказал штурман, выходя из кабины. - Через пять минут посадка - Тамцак-Булак.
        Когда самолет начал разворачиваться, ложась на одно крыло, Артемьев в своем окне увидел совсем близко летящую землю с круглыми крышами юрт, а в противоположном - почти черное небо.
        Солнце уже закатилось; они сели на землю за несколько минут до наступления полной темноты.
        Сойдя с самолета, Артемьев еще успел окинуть глазом окружающую картину. Аэродромом служило просто гладкое травянистое поле, на котором сейчас стоял их самолет. Точно такое же ровное поле тянулось и дальше, до горизонта. На восток уходила тоненькая цепочка телеграфных столбов, а к западу от летного поля был расположен, как его называли в Чите, город Тамцак-Булак - поселок из нескольких глинобитных зданий и полусотни юрт.
        Стояла тишина. Только над головами поющей тучей висели комары да где-то в Тамцак-Булаке тихо, по отчетливо постукивал движок.
        Все остальные пассажиры, кроме «внешторговца» и Артемьева, были летчиками - лейтенантами и старшими лейтенантами. Они гурьбой высыпали из самолета и окружили человека с летными петлицами, вылезшего им навстречу из кабины полуторки.
        -Значит, прилетели, ребята? - сказал он, с довольным видом оглядывая их.
        -Выходит, что прилетели, товарищ военный инженер, - ответил один из них. - Летный состав на месте. А вот как с материальной частью?
        -Матчасть есть, - ответил инженер.
        -Есть или будет? - спросил летчик.
        -Для кого есть, а для кого будет. Перегоняют. Давайте, ребята, помогите мотор сгрузить, да поедем.
        Летчики быстро выгрузили два самолетных винта и по доскам спустили с самолета в кузов подъехавшей полуторки авиационный мотор.
        -Ну, рассаживайтесь, - сказал инженер. - Задний борт закройте, а то высыплетесь. Мы поехали, - повернулся он к авиационному старшине, принимавшему самолет, и полуторка быстро покатила в степь, к уже совсем черному горизонту.
        -А вы куда? - спросил старшина у Артемьева и «внешторговца».
        -Мне в политотдел, - сказал «внешторговец».
        -Мне к оперативному дежурному, - сказал Артемьев.
        -Тогда вам обоим вон в этот дом, видите? - показал старшина. - Ближний отсюда.
        Было уже совсем темно, и Артемьев не видел дома, но примерно помнил, где он его видел, когда смотрел в ту сторону пять минут назад.
        -Вижу, - сказал он.
        -Оперативный дежурный ближе с этой стороны, - сказал старшина, - а политотдел - с той или обойти дом.
        -Пойдемте, - сказал «внешторговец», - у меня есть фонарик.
        -Особенно-то не светите - вдогонку ему крикнул старшина. - Пока по ночам не летают, но все-таки…
        Однако им пришлось светить себе под ноги, потому что темнота стала непроглядной. Наконец они добрались до низкого, одноэтажного здания с занавешенными изнутри окнами.
        -Вам, кажется, сюда, - сказал «внешторговец» и, продолжая светить себе под ноги, пошел дальше.
        Артемьев на ощупь толкнул дверь, сбитую из неструганых досок, и вошел.
        -Дверь закрывайте! - раздался голос. - Комары!
        Артемьев захлопнул за собой дверь, поставил на пол чемодан и огляделся.
        В комнате стояли топчан и три стола со стульями, за одним из них сидел старший лейтенант, приподнявшийся навстречу Артемьеву. Над столом был зацеплен за гвоздик провод с маленькой, тусклой лампочкой.
        -Слушаю вас, товарищ капитан.
        -Вы оперативный дежурный? - спросил Артемьев.
        -Так точно. Попрошу ваши документы.
        Артемьев предъявил предписание и командирское удостоверение. Оперативный дежурный стоял долго и внимательно рассматривал их.
        -Да вы садитесь, - сказал он, словно спохватившись и, однако, все еще продолжая разглядывать предписание. Потом сел, сделал одну отметку на предписании, вторую - у себя в лежавшей рядом с телефоном книге дежурств и наконец вернул документы Артемьеву. - Значит, вы в 113/4…
        Артемьев кивнул.
        -Значит, так, - сказал дежурный, растягивая слова, как будто его что-то смущало.
        -Куда мне идти? - нетерпеливо спросил Артемьев.
        -Да идти вам будет далеко, - сказал дежурный, - теперь вам ехать надо.
        Он снова помолчал в раздумье и наконец сказал:
        -Вы уж ночуйте тут.
        -А, что, разве штаб 113/4 не здесь? - спросил Артемьел.
        -Да он здесь! - нерешительно сказал дежурный. - Вот и дежурю, - показал он на себя и на телефон. - А вообще-то штаб сейчас как раз на колесах, едет. А опергруппа уже на Хамардабе.
        Начальник штаба был тут сегодня днем, тоже уехал на Хамардабу.
        -А где эта Хамардаба? Далеко отсюда? - спросил Артемьев, озадаченный тоном дежурного, очевидно что-то недоговаривавшего.
        -Километров сто, - сказал дежурный. - Вы уж тут заночуйте. Утром туда пойдут машины, я вас извещу. Только где вас положить?
        -Могу здесь, - сказал Артемьев.
        Но дежурному, как видно, не хотелось уступать свой топчан, а класть капитана, хотя бы и вновь прибывшего, на пол было неудобно.
        -Нет, надо вас где-нибудь положить, - задумчиво проговорил он, взялся за ручку телефона, но тут же радостно спохватился: - В госпитальную юрту, вот вас куда!
        -Я пока не больной.
        -Да нет, это для персонала юрта, она сегодня, должно быть, почти пустая. А найти ее так…
        Он встал, чтобы открыть дверь и показать с порога, но вспомнил про комаров и остановился.
        -Все равно ничего не видно. Я вам просто скажу: как выйдете из двери - прямо. Третья юрта по левой руке. Чемодан, если хотите, оставьте.
        -Да нет уж, все равно!
        Артемьев поднял было чемодан, но снова опустил его, решив спросить о том, что его больше всего интересовало:
        -Как обстановка?
        -Да вроде начались события на сегодняшний день, - с заминкой сказал дежурный.
        -Ну, события-то, положим, начались еще четырнадцатого, - стремясь показать свою осведомленность, возразил Артемьев.
        -Подробности об обстановке на сегодня мне неизвестны, - как улитка в раковину, уполз в себя дежурный, - а завтра на Хамардабе вы будете лучше меня знать.
        Артемьев простился с ним, подхватил чемодан и, помня о комарах, быстро закрыл за собой дверь.
        На ощупь пройдя мимо двух юрт, в одной из которых постукивала пишущая машинка, Артемьев у третьей юрты больно ушиб ногу о здоровенный кол с прикрученной к нему, уходившей куда-то вверх веревкой, чертыхнулся и услышал басистый голос:
        -Товарищ военврач, что ж вы фонарик-то забыли?
        -Я не военврач, - сказал Артемьев, подходя к человеку, которого не мог разглядеть, - по меня направили ночевать в госпитальную юрту. Это она?
        -К товарищу Апухтину? - спросил голос.
        -Не знаю уж, к кому, - сказал Артемьев, с досадой чувствуя, что он здорово расшиб коленку. - Знаю только, что в госпитальную юргу.
        -Заходите, - сказал голос, - только товарища Апухтина нету, придется подождать.
        Человек откинул угол кошмы, закрывавшей вход в юрту, и пропустил Артемьева вперед. Артемьев влез в юрту, поставил чемодан и устало плюхнулся на него. Посередине юрты стоял стол, а по окружности - пять парусиновых коек, из которых только одна была застлана. Огарок свечи, пристроенный на консервной банке из-под сгущенного молока, слабо освещал все это.
        Человек, с которым говорил Артемьев, оказался немолодым старшиной медицинской службы.
        -Значит, вы не медик? - сказал он, глядя на петлицы Артемьева.
        -Значит, не медик, - сердито потирая ушибленную ногу, ответил Артемьев, - но тем не менее из юрты вашей не уйду.
        -Мое дело маленькое, товарищ капитан. Это как товарищ Апухтин скажет. Чаю хотите?
        -Еще как!
        -Я сейчас товарищу Апухтину за чаем пойду, - сказал старшина, - так возьму и для вас.
        Он взял чайник, сунул под мышку термос, а в карман - лежавший на столе сверток с заваркой и, перед тем как выйти, с сомнением оглянулся на Артемьева, словно колеблясь между необходимостью принести чай и нежеланием оставить тут этого неизвестного капитана без разрешения товарища Апухтина.
        Артемьев пересел с чемодана на койку и лишь теперь почувствовал, как у него горит все лицо. Пока он в темноте ходил по Тамцак-Булаку, комары, оказывается, совершенно искусали его. Открыв чемодан, он вытащил флакон одеколона и стал растирать лицо и шею.
        -Это вы зря одеколоном, - сказал кто-то за его спиной.
        Он обернулся. У входа в юрту, еще придерживая только что закрытую за собой кошму, стоял высокий военврач с тремя шпалами на петлицах. У него была по-военному подтянутая фигура, крепко охваченная ремнем с маленькой кобурой. Лицо у военврача было молодое, властное, с зачесанными на пробор светлыми волосами. Фуражку он держал в руке и обмахивался ею.
        -Вот видите, даже и здесь зуммерят, - сказал он, прислушавшись к гудению комаров, положил фуражку на стол и протянул руку Артемьеву: - Апухтин.
        Артемьев встал и назвал себя.
        -Да сидите вы, - сказал военврач, - Только что прилетели?
        -Да.
        -Ночевать прислали?
        -Да.
        -Знают, что мы уже почти эвакуировались.
        -Эвакуировались?
        -Вперед эвакуировались, - улыбнулся Апухтин. - Поближе туда госпиталь передислоцировали, - неопределенно ткнул он рукой в стену юрты. - Всё отправили. Даже не знаю, чем вам укрыться. Тут ночи холодные.
        -Ничего, я шинелью, - сказал Артемьев. - Была бы койка.
        -Видно, так, - сказал Апухтин. - У меня тут сейчас осталось только четверо тяжелораненых. Из-за них, собственно, и задержался. С этим же самолетом, каким вы прилетели, с рассветом отправлю их в Читу, а сам двинусь на новое место. У нас еще некомплект: я и за начальника, и за главного хирурга. Что, не помогает одеколон?
        -Нет, - сказал Артемьев, - в первую минуту было легче, а сейчас опять горит.
        -Ничего не помогает, - кивнул Апухтин, - только терпение.
        -Я сегодня видел в Чите двух тяжелораненых, ваши?
        -Мои, вчерашние, - подтвердил Апухтин. - Правда, один вряд ли выживет, хоть я и очень старался. Летчики. А сегодня с утра уже пехота-матушка пошла.
        -А что, бои? - спросил Артемьев.
        Апухтин удивленно посмотрел на него, но, вспомнив, что капитан только что прилетел, коротко сказал, что японцы с утра перешли в наступление и к трем часам дня в госпитале было уже девяносто раненых.
        -И как раз передислокация! Три хирурга уже на новом месте, а я еще здесь, на старом. Как в книгах пишут - по локти в крови. Когда пришли, никого тут не застали?
        -Старшину. Он за чаем пошел.
        -Вот это замечательно!
        -Вы впервые? - спросил Артемьев. Он хотел спросить, впервые ли Апухтин на войне, но почему-то неуклюже спросил: - Впервые оперируете?
        Но Апухтин понял смысл его вопроса.
        -Нет, не впервые. Я был на Хасане. Но вообще-то наша хирургия дело всегда кровавое. Так что для нас в этом смысле на войне меньше разницы, чем для всех других. А вы впервые?
        -Впервые.
        -Останетесь здесь, в Тамцаке, или поедете на Хамардабу?
        -Должен ехать завтра утром. Вы не туда?
        Апухтин задумался.
        -Могу подвезти до госпиталя. Это немного в сторону, но оттуда можно с обратной санитаркой прямо на передовую.
        Апухтин взял одну из подушек, лежавших на застеленной койке, и перебросил ее на койку, где сидел Артемьев.
        -Ложитесь пока, до чая.
        Артемьев положил под голову подушку и натянул до подбородка шинель. Он лежал, закрыв глаза, и вспоминал зал Большого Кремлевского дворца в день торжественного выпуска в ту минуту, когда начальник их Академии имени Фрунзе от лица всех академий рапортовал, стоя в трех шагах от Сталина.
        «Академии Рабоче-Крестъянской Красной Армии окончили две тысячи сто сорок три человека, в том числе четыреста тридцать пять человек с отличием), - рапортовал начальник.
        Артемьев подумал тогда, что в числе четырехсот тридцати пяти человек, окончивших с отличием, есть и он, капитан Артемьев, и посмотрел на Сталина.
        Как ему показалось, Сталин, в свою очередь, с интересом смотрел на них, собравшихся в этом зале, смотрел внимательно и задумчиво.
        Каждый год две тысячи капитанов, майоров, полковников и комиссаров, окончив академии, проходили в этом зале перед глазами Сталина. Интересно, что думал он на этот раз, глядя на них, выпускников 1939 года? Знал ли он о их будущей судьбе больше, чем они сами? Артемьеву казалось - знал…
        -Вставайте, капитан!
        Спустив ноги на пол, Артемьев спросонья удивился тому, что огарок свечи на консервной банке стал не меньше, а наоборот, больше. Он потер глаза, встал и только теперь увидел, что рядом с ним стоит разбудивший его Апухтин в шинели и фуражке.
        -Надо ехать, - сказал Апухтин, - уже три часа.
        -Неужели утро? - сказал Артемьев и стал быстро надевать шинель.
        -В Москве еще вечер, - сказал Апухтин, - но мы с вами теперь монголы. - Он показал на стоявший на столе термос: - Выпейте.
        Артемьев нахлобучил фуражку и поднял воротник шинели - в юрте было холодно.
        -Ничего, поехали, не хочу вас задерживать.
        -Пейте чай, вам говорят.
        Апухтин сунул ему термос прямо в руки. Артемьев налил чая в крышку и, держа ее обеими руками, стал отхлебывать, с удовольствием чувствуя, как у него согреваются пальцы. Допив, он завинтил термос и огляделся, куда бы его деть.
        -Возьмите под мышку, - сказал Апухтин.
        Приоткрыв кошму, он вышел первым. Артемьев с термосом под мышкой и чемоданом в руке вышел вслед за ним.
        В степи светало. Темпо-синее небо вдали сделалось зеленоватым и на горизонте было отрезано от земли узкой желтой полоской зари.
        Около юрты стояла «эмочка». На переднее сиденье, рядом с шофером, усаживался Апухтин. Артемьев кое-как втиснулся на заднее сиденье - оно было загромождено чемоданами, двумя вещевыми мешками, двумя винтовками и касками.
        -Устроились? - повернулся к нему Апухтин.
        -Так точно.
        За юртой сразу же начиналась степь. Автомобильные колен тянулись во всех направлениях.
        Шофер Апухтина тоже решил оставить в степи свой автограф и поехал прямо по траве. Однако постепенно автомобильные колеи начали сходиться все ближе и ближе и наконец слились в дорогу с двумя резкими колеями, накатанными до глянца и уходившими вдаль, как две полосы рельсов. Между колеями вместо шпал была ровная полоса бурой земли, выжженной солнцем и уже потрескавшейся, несмотря на то что лето только начиналось.
        Вдоль дороги на восток тянулась цепочка телеграфных столбов с проводами, Артемьев заметил их еще вчера. «Верней, - подумал он, - не столбы тянутся вдоль дороги, а дорога - вдоль столбов». Именно эта прямо протянутая телеграфная линия свела воедино и потянула за собой все накатанные по степи колеи. Столбы были тонкие, иногда надставленные и обкрученные проволокой. Чувствовалось, что здесь на счету каждый кусок дерева.
        -Удивительное дело эта степь! - сказал Апухтин, полуоборачиваясь с переднего сиденья к Артемьеву, после того как они молча проехали с десяток километров, не встретив и не обогнав ни одной машины. - Я здесь около двух педель. Сначала было впечатление чего-то до того однообразного и унылого, что, кабы не военная служба, - сегодня приехал, а завтра обратно. Ни одного дерева! Листок сорвать и в пальцах помять - так нет его! Не с чего сорвать! Даже как-то угнетало в первые дни. А потом однажды встал пораньше и увидел рассвет. Рассветы и закаты тут необыкновенной красоты. Суровые места. И красота суровая, и климат. И расстояния. И народ сурового воспитания. Я уже больше двадцати монголов оперировал. И хотя бы один смалодушничал! Люблю помогать таким людям - молчаливым, без слезы. А вот и они сами, - оборвал себя Апухтин.
        Впереди, в стороне от дороги, что-то двинулось навстречу машине. Раздвинув мешавшие ему смотреть вещевые мешки и каски, Артемьев увидел небольшой караван: двух вьючных верблюдов, еще одного, впряженного в длинную, высокую арбу, и рядом - несколько всадников на низкорослых лошадях. Двое из всадников были мальчики, третий - старик в лисьей шапке, с редкой, длинной седой бородой. В арбе сидела женщина с грудным ребенком. Другая женщина шла рядом с арбой, держась рукой за край ее. Еще дальше, в степи, виднелся одинокий всадник и отара овец.
        -Откочевывают вглубь, на запад, - сказал Апухтин. - Приказ их правительства. Чтобы не пострадать. Степь большая, всю с воздуха не прикроешь. А японские летчики разбойничают, ужо несколько таких семейств расстреляли из пулеметов.
        -Ну-ка, выключи, - дотронулся Апухтин до руки шофера.
        Шофер выключил зажигание. Машина продолжала по инерции бесшумно катиться вперед. Апухтин открыл дверцу и высунулся наружу. Теперь, когда мотор был выключен, Артемьев ясно услышал гудение самолетов.
        -Свои, - сказал Апухтин, - идут к Халхин-Голу. Артемьев тоже выглянул. Высоко в небе шла шестерка бомбардировщиков и звено истребителей.
        -Поехали, - сказал Апухтин.
        -Сколько всего у вас было раненых? - спросил Артемьев.
        -Вчера к двадцати четырем часам было сто сорок семь. Это и монголов и наших. За ночь, наверное, еще прибавилось.
        -Ого! - сказал Артемьев.
        -Всех подробностей не знаю, - сказал Апухтин, - но, кажется, вчера было тяжело. Ведь выбрали же место, дьяволы! - со злостью добавил он. - На самом краю света! Пока еще сюда все подвезешь, хотя бы то же госпитальное имущество!
        На этот раз, уже не приказывая шоферу выключать мотор, он на ходу снова приоткрыл дверцу машины и проводил взглядом еще одну тройку истребителей, шедшую к Халхин-Голу.
        -Спать не хочется? - спросил он после молчания.
        -Нет, уже расхотелось.
        -А мне захотелось. Почти не спал сегодня. Протяните-ка мне одеяло!
        Артемьев подал ему лежавшее сзади сложенное вчетверо одеяло. Апухтин сложил его еще вдвое, пристроил между спинкой сиденья и боковым стеклом, снял фуражку, прислонился и тотчас же заснул.
        Шофер вдруг повел машину очень медленно.
        -Солончаковая полоса, небольшая, с километр, - тихо, через плечо, сказал он.
        Машина заскакала, как заяц, но Апухтин не просыпался. Вскоре они снова выехали на ровную дорогу.
        -А вон озера, видите, белеют, - тихо, опять через плечо сказал шофер. - Солончаковые. Пить воду нельзя - тухлая. Я один раз на таком озере уток был, а достать не мог. Как будто и воды немного, а солончак засасывает. И ноги ест. Тут редко где хорошие колодцы, - продолжал он. - Начинаешь рыть, до воды доходишь, а вода солончаковая. Разрешите закурить?
        -Курите.
        Весь следующий час они ехали молча. Уже не над дорогой, а в стороне и ниже, чем первый раз, прошли возвращающиеся самолеты. Теперь они шли не двумя группами, а вместе, но бомбардировщиков теперь было только пять и потребителей пять - двух машин не хватало.
        Артемьев долго смотрел на небо, ожидая, что сейчас появятся еще два самолета, догоняющие остальных, но они все не появлялись.
        «Может быть, прошли обратно где-нибудь стороной». Он еще пробовал обмануть себя, но в душе уже знал: одни вернулись, а другие не вернулись и уже никогда не вернутся. Это и есть самый простой ответ на вопрос, что такое война.
        -Подъезжаем, - громко сказал шофер.
        Теперь он не боялся разбудить Апухтина, - напротив даже, оторвав руку от руля, слегка потрогал его за плечо:
        -Подъезжаем, товарищ военврач первого ранга.
        Апухтин забросил на заднее сиденье одеяло и надел фуражку. Впереди возникли очертания нескольких юрт и двух больших палаток.
        Прошло еще несколько минут, и они въехали в госпитальный городок. Больших палаток было не две, как издали показалось Артемьеву, а три; для четвертой забивали колья, ее огромное темно-зеленое полотнище лежало на земле. Около юрт разворачивалась задом крытая санитарная машина. Апухтин сложил руки трубой и крикнул кому-то:
        -Эй, Соловьев, останови санитарку!
        Сайт арку остановили. Артемьев вылез из «эмки».
        -Товарищ военврач первого ранга, - отрапортовал, подходя к Апухтину, толстенький врач с двумя шпалами на петлицах. - Докладывает…
        -Вольно, вольно, Борис Григорьевич, сейчас поговорим, - перебил его Апухтин и повернулся к Артемьеву: - Садитесь вон в ту санитарку и поезжайте. И от души желаю больше не попадать в расположение вверенного мне госпиталя!
        И сразу же, не думая больше об Артемьеве, взял под руку толстенького военврача.
        -Теперь рассказывайте мне по порядку… - услышал Артемьев начало фразы.
        Захватив чемодан, он пошел к санитарной машине, намереваясь открыть задние дверцы и сесть внутрь.
        -Нет, нет, товарищ капитан, - сказал шофер, - вы туда не лезьте, там не прибрано. Садитесь в кабину. Я один. Фельдшер там остался. Там…
        Шофер сделал такой жест рукой, словно ему даже не хочется и объяснять, что значит ото «там».
        Артемьев сел в кабину, успев увидеть на подножке большее кровавое пятно.
        -В ногу раненный лейтенант ехал, - сказал шофер, заметив взгляд Артемьева.
        -Много сегодня раненых? - спросил Артемьев, когда госпиталь скрылся из виду.
        -Видимо-невидимо! - Шофер с нескрываемой горестью поглядел в глаза Артемьеву. - Просто, знаете, хоть плачь - как люди мучаются! Я, товарищ капитан, даже и на действительной не был, - шофер прикоснулся к гимнастерке, - всего две недели надел. Я по вольному найму в монгольской кооперации работал. И эти две недели тоже на водяной цистерне был. Только что и видел одну бомбежку! А со вчерашнего вечера, как на санитарку посадили, - четвертый рейс взад и вперед! Шестнадцать часов за баранкой сижу, глаза слипаются… А кровищи! Я раньше вида крови вытерпеть не мог. Если кто палец разрежет, меня тошнит.
        -Ну и что, все-таки привыкли?
        -Да ничего я не привык, - сказал шофер. - Но я же с машины в степь не убегу, раненых не брошу. А фельдшер говорит: «Давай помоги». Да я и сам вижу! И втаскиваешь их, стараешься. А им все-таки больно. Просто ужас какой-то, честное слово!
        Он снова посмотрел в лицо Артемьеву своими добрыми молодыми глазами и, словно извиняясь за все ранее сказанное, добавил:
        -Если бы я, конечно, был, как вы, военный человек… Хотя и, конечно, военный человек, - спохватившись, поправился он, - боец. А в общем, конечно, этот разговор лишний с моей стороны…
        Он устало потер рукой лицо, согнулся над баранкой, почти лег на нее и вдруг повернулся к Артемьеву:
        -Что, товарищ капитан, вылезем? Или как?
        -Почему вылезем?
        -А вон идут, - сказал шофер, - показывая через переднее стекло на небо и продолжая одной рукой вести машину. Артемьев тоже поглядел в переднее стекло ж увидел в небе три шедших навстречу и быстро увеличивавшихся самолета
        -Японцы, - не поворачивая головы, сказал шофер. - Они по дороге бьют, товарищ капитан. Так как же будем? А?
        -Что как жеЕхать надо! - со злостью не столько на шофера, сколько на самого себя за вдруг охватившее его чувство страха крикнул Артемьев. - Раненые вашу машину ждут, а мы ее бросим? Поезжайте!
        Шофер так и ехал, не останавливаясь. Он только сильней нажал на газ и еще ниже пригнулся к рулю. Самолеты с ревом велись над их головами. Артемьев едва успел со странным чувством удивления увидеть чужие, японские круги на крыльях и сообразить что все в порядке, что самолеты уже за их спиной, а они продолжают ехать, как впереди появились еще три самолета.
        Теперь шофер ничего не спрашивал. Вцепившись в руль, он гнал машину на предельной скорости. Когда самолеты оказались совсем близко, Артемьев дернул за козырек фуражки, крепче надвинув ее как будто она могла защитить голову от пулеметной очереди и делая это движение; не заметил, что у пронесшихся над ними самолетов были красные звезды на плоскостях.
        Шофер сбавил газ и вытер о гимнастку сначала одну, потом другую потную руку.
        Японец потому нас и не обстрелял.
        -Наши! - сказал он, улыбнувшись Артемьеву счастливой, усталой улыбкой.
        -Что наши?
        -Наши! Ястребки! Со звездами. Японец потому нас и не обстрелял
        -Правда наши?
        -А вы разве не видели? Наши. «И-шестнадцатые». Вы не подумайте товарищ капитан, - помолчав, сказал шофер, - я вам, как боец обязан сказать, потому что должен беречь командира. Даже летчики на землю ложатся. Я им воду возил аккурат в бомбежку. Видал!
        -Ничего, - сказал Артемьев, сердясь на себя за проявленную несдержанность. - Когда нужно будет, и мы ляжем. А сейчас необходимости не было, - добавил он тоном человека, который хорошо разбирается в таких вещах. - Сколько осталось до Хамардабы?
        -Километров тридцать. Только я ведь не на Хамардабу, товарищ капитан. Я, километр не доезжая, сверну влево к переправе.
        Артемьев хотел было ответить, что ничего, сделаешь крюк в километр, завезешь меня, - но вспомнил о раненых.
        -Ладно, слезу на перекрестке.
        Они поехали молча. Шофер начал клевать носом.
        -Остановите машину, - сказал Артемьев.
        Шофер удивленно поглядел на него, но машину остановил.
        -Вылезайте. Садитесь на мое место и поспите.
        -Не положено, товарищ капитан.
        -Я вожу машину, у меня есть права.
        Артемьев дотронулся до кармана гимнастерки, где у него действительно лежали любительские права.
        -Хуже будет, если на обратном пути заснете и раненых разобьете. Вылезайте! - повторил он уже повелительно.
        Шофер вылез. Артемьев подвинулся на его место, а шофер, обойдя машину кругом, сел на место Артемьева и положил себе на колени его чемодан. Несколько минут он недоверчиво следил за тем, как капитан ведет машину, потом успокоился, а успокоившись, мгновенно заснул.
        Артемьев не представлял себе, как выглядит место со звучным названием «Хамардаба», к которому они приближались, и даже не знал, что это такое: населенный пункт, развалины, долина, возвышенность?
        Когда они, но его расчетам (он не сразу посмотрел на спидометр), проехали около тридцати километров, ему показалось, что влево отходит какая-то дорога. Он уже собирался разбудить шофера, но сообразил, что эти слабо накатанные колеи не могут быть дорогой к переправе.
        Потом по степи справа, километрах в двух от дороги, прошли три броневика. Колеи все чаще ответвлялись влево и вправо от дороги, но ни одна из них не была сильно наезженной. Наконец он увидел сворачивавшую влево, хорошо наезженную дорогу и на ней ехавшую навстречу, к развилке, крытую санитарную машину. Он затормозил и тронул шофера за плечо:
        -Садитесь за руль. Приехали.
        Выскочив из машины, Артемьев принял от шофера чемодан и поставил его рядом с собой на дорогу.
        -Можете ехать, - сказал он, захлопывая дверцу кабины.
        Шофер приложил руку к пилотке, и машина тронулась. Когда стих шум мотора, Артемьев услышал негромкие далекие разрывы.
        Дорога впереди подымалась на пологий холм и скрывалась за ним. Дальше, в километре, виднелись оголенные вершины еще нескольких холмов.
        «Наверное, это и есть Хамардаба», - подумал Артемьев и, подхватив чемодан, зашагал по дороге.
        Глава пятая
        Четырнадцатого мая 1930 года небольшой отряд японской пехоты и кавалерии, действовавший под прикрытием самолетов, перешел монгольскую границу со стороны Маньчжурии и напал на монгольские пограничные заставы у старого, полуразрушенного буддийского монастыря на берегу озера Буир-Нур и у сопки Номун-Хан Бурд Обо, восточной реки Халхин-Гол.
        Так начались военные действия в Монголии, которые впоследствии по именам этих географических пунктов - высоты Номун-Хан Бурд Обо, озера Буир-Нур и реки Халхин-Гол - фигурировали в японской печати как номуиханские события, а в сообщениях ТАСС - как вооруженный конфликт в районе озера Буир-Нур и реки Халхин-Гол.
        Монгольско-маньчжурская граница, трижды круто изогнувшись, образовала здесь как бы полуостров, с трех сторон окруженный маньчжурской территорией.
        С точки зрения успешного развертывания военных действий, переброски войск и снабжения их район Халхин-Гола предоставлял японцам большие преимущества. Ближайшая крупная станция КВЖД Хайлар находилась всего в ста двадцати километрах от этою района, а конечная станция второй строившейся японцами стратегической Халун-Аршанской дороги еще ближе - в шестидесяти, в то время как ближайшей станцией, с которой могли бы снабжаться советские и монгольские войска, была станция Борзя, в семистах километрах отсюда.
        В ночь на 28 мая сводный отряд 23-й японской дивизии, численностью в три тысячи штыков и сабель, с пулеметными частями, артиллерией и бронемашинами, скрытно сосредоточился в районе высот Номун-Хан Бурд Обо и Безымянной, две недели назад занятых японской разведкой.
        Советско-монгольское командование и его выехавшая в район событий оперативная группа пока что располагали здесь втрое меньшими силами.
        По восточному берегу Халхин-Гола занимали оборону полк монгольской кавалерии, монгольский бронедивизион и один, только что подброшенный сюда на машинах, батальон советского стрелкового полка. На подходе было еще несколько артиллерийских батарей и срочно снятая со строительных работ рота саперов. Все остальное находилось еще в глубоком тылу, в движении или в ожидании приказа.
        Утром 29 мая, когда Артемьев оказался на Хамардабе, у юрты начальника штаба оперативной группы, и предъявил документы часовому, на восточном берегу Халхин-Гола уже вторые сутки шел кровопролитный бон.
        Японцы действовали в соответствии с директивой штаба Квантунской армии и приказом командира 23-й дивизии генерал-лейтенанта Камацубары. В приказе значилось, что дивизия «должна уничтожить монгольско-советские войска в районе Номун-Хана и, переправившись через Халхин-Гол, захватить его западный берег, необходимый как плацдарм для дальнейших действий императорской армии».
        Выполняя приказ, японцы после внезапной бомбежки и артиллерийского обстрела на рассвете 28 мая перешли в наступление против советских и монгольских войск, растянутых по фронту на десять километров и имевших в тылу Халхин-Гол - глубокую и быструю реку всего с одной переправой.
        План японцев сводился к тому, чтобы, наступая по всему фронту, нанести главный удар на фланге, прорваться к Халхин-Голу, двигаясь вдоль реки, захватить переправу и в конце концов замкнуть кольцо. За сутки они продвинулись почти повсюду, а на севере, прорвавшись к реке, были уже в километре от переправы; казалось, их план близок к осуществлению.
        Только теперь, стоя у юрты, слушая звуки разрывов и видя лицо часового, проверявшего документы, Артемьев до конца понял, что означала вчерашняя озабоченность оперативного дежурного.
        -Пройдите, - сказал часовой, возвращая Артемьеву документы.
        Артемьев вошел в юрту, оставив чемодан снаружи. Верхняя кошма была откинута, и сквозь круглую, как тарелка, дыру было видно синее небо. В юрте находились двое. У входа стоял рослый лейтенант в зеленой тропической панаме и, раскрыв планшет, разглядывал заложенную под целлулоид карту. В глубине юрты, навалившись грудью на большой фанерный ящик, служивший ему столом, сидел и ругался по телефону полковник с хмурым бровастым лицом.
        -Я уже час от вас слышу, что саперы вышли к развилке дорог. Но их там нет! Я не «маяка», а командира навстречу пошлю. Но требую честно ответить: когда они будут? Не когда вам хочется, чтобы они были, а когда будут? Еще раз проверьте и доложите. От ваших «приблизительно» кровью пахнет!
        Он бросил трубку, мельком взглянул на стоявшего у входа Артемьева и, крутанув ручку телефона, снова взял трубку:
        -Четвертый!
        Приложив к уху трубку, он, еще раз окинув взглядом Артемьева, хотел что-то сказать, но в это время в трубке ответили:
        -Товарищ Бадма, - сказал полковник, - звонил первый и приказал готовить бронедивизион к переброске с правого фланга в район переправы к Панченко. Запрашивает ваше мнение, сумеет ли ваш кавполк удержать позиции, если забрать у него броневики? Хорошо. Жду.
        Полковник положил трубку и на этот раз уже окончательно повернулся к Артемьеву, сделав рукой быстрый жест навстречу документам. Жест откровенно говорил, что время дорого. Прочтя документы, полковник встал и прошелся по юрте, искоса поглядывая на Артемьева и как бы еше не зная, что ему делать с этим неожиданно свалившимся в его распоряжение капитаном.
        -Итак, явились в наше распоряжение для использования на штабной работе? - В голосе полковника была ирония, относившаяся не столько к Артемьеву, сколько к несоответствию между формулировкой предписания и обстановкой. Он сделал короткий насмешливый жест рукой, как бы покалывая, что эта юрта и есть сейчас весь тот штаб, в недрах которого ему предписывается использовать Артемьева.
        -Надо бы доложить о вас комбригу, - сказал он, - но комбриг уже второй день там, за переправой. - Он коротко махнул рукой. - И вообще, кажется, уже все, кроме меня, там. Вызывайте Тамцак, - повернулся он к лейтенанту. - Что они молчат? Черт бы драл эту степь! Ни начала ей, ни конца! Пока что-нибудь подтянешь по этой чертовой степи, все жилы из себя и из других вымотаешь. Семьсот километров от железной дороги - шутка сказать! Ничего себе райончик выбрали сволочи самураи! А? - посмотрел он на Артемьева, словно ища у него сочувствия.
        -Так точно, - неуверенно ответил Артемьев, но полковник спрашивал вовсе не для того, чтобы ему отвечали: он хотел высказаться сам.
        -Ничего, - сам себе ответил он, - нам бы только до завтра дожить, а завтра мы уже богатые будем. Ну, где же Тамцак? - повернулся он к лейтенанту.
        Тот пожал плечами и снова стал крутить ручку телефона. Приоткрыв кошму, в юрту вошел монгол с незнакомыми Артемьеву золотыми значками на ярких, синих с красным, петлицах.
        У монгола было спокойное лицо, изрытое крупными оспинами на скулах.
        -Я еду в кавполк, - сказал он, и голос его оказался таким же спокойным, как его лицо. - Я сам отправлю бронедивизион.
        Он выговаривал русские слова, ломая их и делая паузы, чтобы его легче было понять.
        -Сколько у вас осталось машин? - спросил полковник.
        -Пять. - Монгол чуть заметно вздохнул.
        Полковник поморщился - еще недавно в бронедивизионе было семь машин.
        -Я провожу броневики до переправы и прикажу командиру бронедивизиона товарищу Даваджабу поступить в распоряжение товарища Панченко, - медленно сказал монгол: ему было трудно выговорить по-русски такую длинную фразу.
        -Хорошо, товарищ Бадма, - ответил полковник. - Кто останется за вас здесь?
        -Лубсан останется. - Монгол повернулся и вышел из юрты.
        -Значит, так… - повернулся к Артемьеву полковник, проводив взглядом монгола.
        Но в ту же секунду раздался звонок, и полковник рванулся к телефону.
        -Слушаю, товарищ комбриг… Сам жду, товарищ комбриг. Ведь я… - Держа одной рукой трубку, он другой, свободной, с ожесточением хлопнул себя по колену. Видимо, ему говорили неприятности. - Встречу. Не потеряю ни минуты.
        Он положил трубку и сразу же снова взялся за ручку телефона, но в это время раздался встречный звонок.
        -Второй слушает. Ну что ж вы там? - крикнул полковник. - Вот это иное дело. Ясно! - совсем другим голосом, удовлетворенно сказал он, но тотчас же громко вздохнул и, набрав полную грудь воздуха, снова закричал в трубку: - А с дивизионом что? Где дивизион?… Хотя погодите… Погодите, я говорю! Не разъединяйтесь, сейчас продолжим разговор.
        Он положил трубку и встал.
        -Поедете встречать саперную роту, - ткнул он пальцем в Артемьева. - Она сейчас прибудет на развилку дорог, там, где поворот к переправе. Знаете? А, хотя, - он с досадой махнул рукой, - вы же только приехали!
        -Я знаю, где развилка дорог, - сказал Артемьев, - я уже был там.
        -А дальше?
        -Найду, - решительно сказал Артемьев.
        Полковник посмотрел на него и повернулся к лейтенанту:
        -Дайте ему карту. Чего вы возитесь? Дайте с планшетом.
        Лейтенант снял через голову планшет и с неудовольствием протянул Артемьеву. Полковник перехватил планшет и положит его перед собой на ящик.
        -Вот мы. Видите? Вот здесь развилка, ее на карте нет. Вот переправа. Встретите саперную роту - вручите командиру приказание.
        Он протянул Артемьеву исписанный карандашом листок полевой книжки.
        -Будете сопровождать их через переправу и дальше - сюда, - он показал пальцем куда. - Здесь КП майора Панченко. Рота направляется в его распоряжение. Вы - тоже. В бою не бывали?
        -Не бывал.
        -Ну, так через час будете. Отправляйтесь!
        -Может быть, разрешите мне, товарищ полковник… - щелкнув каблуками, обиженно сказал молчавший до этого лейтенант.
        -Никак нет! - отрезал полковник. - Пойдете на НП, сориентируйте капитана на местности. И возвращайтесь. Поторопите их! - в последний раз обратился он к Артемьеву. - Положение тяжелое.
        И, уже не глядя на него, снова взялся за телефонную трубку:
        -Так где же артдивизион? А если в шестнадцать часов будет уже поздно?
        Артемьев услышал эти слова, выходя из юрты. Через минуту он вместе с лейтенантом поднялся на гребень горы, и его глазам открылась неожиданно громадная панорама.
        Восточный склон горы Хамардаба, обращенный в сторону Маньчжурии, круто спускался вниз; Артемьев видел с НП извилистую темную ленту Халхин-Гола, несколько ценен песчаных барханов и желто-зеленых сопок, начинавшихся почти сразу же за рекой, и синевато-серую гряду отрогов Хинганского хребта вдали, за маньчжурской границей.
        На склонах первой цени сопок и барханов то здесь, то там рвались снаряды. Чаще всего они рвались у самого Халхин-Гола, километрах в семи от места, где стояли Артемьев и лейтенант.
        -Вот туда вам и ехать, - сказал лейтенант, следя за взглядом Артемьева. - Переправу видите? Вон она!
        И Артемьев увидел правей разрывов подходившую к реке и продолжавшуюся за ней полоску дороги и казавшийся отсюда очень узким мост через реку.
        -За переправой километр прямо по дороге, - продолжал лейтенант, - и взять левей, к холмам. Там КП.
        Артемьев открыл планшет, сориентировал карту по местности и повернулся. Провод шел от НП назад, к юрте, где они только что были. Прикрытая маскировочной сеткой с густо набросанной вялой травой, юрта сверху была почти незаметна.
        -Машина стоит ниже юрты, - сказал лейтенант, - я вас провожу.
        Артемьев вместе с лейтенантом бегом побежал вниз по склону. По дороге он увидел еще одну не замеченную им раньше и тоже замаскированную юрту, возле которой стоял часовой в монгольской форме.
        На подножке накрытой маскировочной сеткой «эмки» сидел шофер и внимательно, с грустным выражением лица прислушивался к стрельбе.
        -Цыплаков! Повезете капитана, - по-хозяйски сказал вскочившему шоферу лейтенант. - Полковник приказал. А вы, товарищ капитан, - повернулся он к Артемьеву, - как встретите саперов - они на грузовиках, - пересядете к ним, а машину сразу верните.
        Артемьев вдруг вспомнил о чемодане, так и оставшемся стоять возле юрты, секунду поколебался, махнул рукой, сел в машину, и шофер погнал ее без дороги наискось по склону.
        Едва они подъехали к знакомой развилке, где всего час назад Артемьев слез с санитарной машины, как вдали, со стороны Тамцак-Булака, показались клубы пыли. Развернув поперек дороги «эмку» и выскочив, Артемьев остановил первый из приближавшихся грузовиков.
        Из кабины вылез старший лейтенант с саперной эмблемой на петлицах, но в серой, танкистской форме.
        -Можете ехать, - махнул Артемьев шоферу «эмки» и, вынув из планшета, передал старшему лейтенанту приказание полковника. Там было всего три строчки: командиру саперной роты предписывалось явиться в распоряжение командира 84-го стрелкового полка Панченко.
        -А мне предписано сопровождать вас до места назначения, - сказал Артемьев, когда сапер вопросительно поднял на него глаза.
        Старший лейтенант влез в кабину. Артемьев слегка потеснил его и устроился на краешке сиденья, держась рукой за приоткрытую дверцу.
        -Трогайтесь!
        -Куда?
        -Налево.
        Головная машина с Артемьевым и старшим лейтенантом тронулась, а вслед за ней и остальные.
        -Где же место назначения? - опросил сапер больше с интересом, чем с тревогой, прислушиваясь к звукам разрывов. - Чинить старую переправу или наводить новую?
        «Скорей всего, ни то, ни другое», - подумал про себя Артемьев и сказал вслух, что место назначения за переправой, на том берегу.
        -Интересно! - сказал сапер. - Между прочим, два часа назад японские самолеты обстреляли нас прямо на дороге. Но абсолютно ничего!
        «Может быть, те самые самолеты, что я видел», - подумал Артемьев.
        -Абсолютно ничего! - повторил сапер. - А что тут происходит? Вы в курсе дела?
        Артемьев сказал, что сан здесь недавно и еще мало что знает. Знает только, что впереди, за Халхин-Голом, второй день идут ожесточенные бои.
        -А вы там уже были? - спросил сапер.
        -Нет, - ответил Артемьев.
        -А правильно ли мы едем? - тотчас же спросил сапер.
        -Правильно, - сказал Артемьев.
        Сориентировав карту по местности, он действительно был уверен, что не запутаемся.
        Дорога шла в объезд Хамардабы, постепенно приближаясь к реке.
        -Интересно, - сказал сапер Артемьеву, - а может, нас просто бросят в бой, как пехоту? Как вы думаете?
        Артемьев так и думал, но вместо ответа лишь пожал плечом. По мере приближения к передовой он делался все молчаливей.
        -Интересно, - снова сказал старший лейтенант, становившийся, наоборот, все разговорчивей, - наверное, здесь здорово бомбят, - и он, улыбнувшись, показал на воронку возле дороги.
        Артемьеву эта улыбка показалась бессмысленной, но в следующую секунду он подумал, что, вероятно, каждый человек волнуется по-своему.
        Перед самым въездом на переправу из узкого окопчика выскочил лейтенант с красной повязкой на рукаве.
        -Заворачивайте машины, - крикнул он, - быстро!
        -Нам на ту сторону, - сказал Артемьев, выскакивая из машины.
        -На ту сторону приказано пропускать только санитарки и боеприпасы, - ответил лейтенант. - Разгружайте машины и отвозите их назад, в балку. - Он показал рукой, где находится балка. - Там есть укрытия, а здесь бомбят. Да побыстрей, а то опять прилетят, уже час не были.
        Старший лейтенант, выскочивший из машины вместе с Артемьевым, дал команду выгружаться.
        -Что будем брать с собой? - опросил, подходя к нему, политрук роты, уже не особенно молодой человек, бывший в эту минуту, как показалось Артемьеву, самым спокойным из них троих.
        -Только то, что для боя, - сказал старший лейтенант. - Остальное хозяйство пока оставим на машинах.
        -Пулеметы снимем? - спросил политрук. Артемьев еще по дороге заметил, что на кабинах машин, через одну, были пристроены ручные пулеметы Дегтярева.
        -Два оставим для прикрытия машин, а три снимем.
        Машины одна за другой стали разворачиваться и отъезжать, а рота начала переходить по узкому временному мосту на тот берег Халхин-Гола. Слева по берегу шла частая перестрелка. Тонкий настил, подаваясь под тяжестью людей, гулко хлопал об воду. Течение было быстрое и сильное. Темная вода угрожающе неслась под мостом, на ней белыми пятнами мелькала глушеная рыба.
        Почти сразу же за переправой, в заросшей мелким кустарником лощине, стояла палатка. Увидев палатку и людей возле нее, Артемьев подумал, что это командный пункт, но потом заметил в сидевших возле палатки людях что-то непривычное, несмотря на их военную форму, и понял, что это непривычное - белые повязки, эти люди - раненые, а палатка - перевязочный пункт.
        Проходя мимо палатки, почти все саперы поворачивали к ней голову. Они впервые в жизни видели раненых.
        Артемьев, уже пройдя мимо перевязочного пункта, тоже не смог удержаться и, обернувшись, увидел то, чего не заметил раньше: на пригорке, у самой дороги, лежали и отдыхали несколько бойцов. Артемьеву показалось странным, что все они какие-то длинные.
        «Ах, да это так кажется из-за шинелей, - подумал он. Они все были выше пояса накрыты шинелями. - Должно быть, от солнца, - решил он и только в следующую секунду сообразил, что это лежат убитые.
        -Интересно, - опросил старший лейтенант, - слева стрельба ближе, а справа дальше. Правильно ли мы идем?
        -Правильно, - сердито сказал Артемьев.
        -Интересно, наверное, нас прямо в бой? - снова спросил сапер. - Я вчера еще и не представлял себе. А наши танковые батальоны вообще за пятьсот километров. Разве они, - радостно улыбнувшись, повернулся он к Артемьеву, - когда-нибудь думали, что мы, саперы, первыми…
        Он не докончил фразы и, продолжая улыбаться, вздрогнул. Вместе с ним вздрогнул и Артемьев. Слева от них, совсем рядом, с силой грохнуло. Они повернулись и увидели за дорогой, на скате невысокого холма, дымившееся после выстрела орудие. Артиллеристы быстро заряжали его. Рядом, прикрытые сверху маскировочными сетками, стояли еще два орудия. Четвертое, перевернутое вверх колесами, лежало, зарывшись дулом в песок, на краю большой воронки.
        Взглянув вперед, на дорогу, Артемьев уверенно представил себе, что за следующим небольшим подъемом как раз и должен быть поворот к командному пункту полка.
        В ту же секунду на гребне холма показался всадник. Подскакав к Артемьеву и старшему лейтенанту, всадник круто остановил коня. У него вовсе не было голоса, и он, надрываясь, кричал шепотом:
        -Приказано встретить и доложить. Движение прямо на высотку.
        Он указал пальцем, повернул коня, хлестнул его плеткой и поскакал обратно. Через минуту он уже перевалил тот гребень, на который показывал, а еще через несколько секунд там, где он только что был, прямо на дороге, взлетел черный столб разрыва.
        -Надо пошире рассредоточиться, - с укоризной за то, что никто из них раньше не спохватился, сказал политрук.
        Старший лейтенант скомандовал, и саперы неохотно рассыпались в стороны от дороги. Они все видели разрыв снаряда, но ими владело обычное в первые минуты опасности инстинктивное желание быть поближе друг к другу.
        Вскоре они миновали место, где только что разорвался снаряд, - вокруг воронки валялись рыжие комья вырванной земли.
        За гребнем дорога раздваивалась.
        -Вот здесь там и сворачивать, - сказал Артемьев старшему лейтенанту и увидал двух подъезжавших к ним всадников.
        Один из всадников был тот самый красноармеец, который только что встречал роту. Второй, худой, горбоносый батальонный комиссар, легко соскочил с коня, при этом на его голове подпрыгнула слишком большая каска. Он бросил поводья красноармейцу и, нетерпеливо похлопывая ивовым прутиком по запыленному сапогу, подошел и поздоровался с Артемьевым, командиром и политруком роты. Выслушав Артемьева, который доложил, что ему приказано сопровождать саперную роту до командного пункта, а самому явиться в распоряжение командира полка, батальонный комиссар хриплым голосом с сильным грузинским акцентом сказал, что он комиссар полка Джикия, и швырнул на дорогу прутик.
        -Рота, слушай мою команду! - негромко крикнул он и, приказав еще шире рассредоточиться, повел саперов вдоль уходившей влево наезженной колеи.
        Местность, по которой они теперь шли, не была похожа ни на что виденное до сих пор Артемьевым. Она не была похожа даже на ту монгольскую степь, по которой он ехал сегодня на рассвете. Под ногами были то песок, то трава, то снова песок; маленькие лощинки сменялись маленькими холмиками, склон незаметно превращался в котловину, котловина поднималась и переходила в склон нового холма, а на его вершине была своя маленькая котловина, выдутая ветрами, круглая и глубокая, как чайная чашка.
        Ноги то утопали в песке, то цеплялись за густую траву и мелкий кустарник.
        Идя рядом с Артемьевым, комиссар полка изредка вытягивал голову, словно был глуховат, и прислушивался к доносившимся издали разрывам.
        Батальонный комиссар Джикия не был глуховат, но сейчас вытягивал голову потому, что плохо слышал со вчерашнего утра: его легко контузило одним из первых же японских снарядов. Полчаса назад кто-то пустил слух о появлении японских танков. Это могло быть и враньем и правдой. И, прикидывая по расстоянию, он стремился определить, какие там, впереди, рвутся снаряды - японских полковых пушек или танковые. Одновременно он слушал то, что сообщали ему старший лейтенант Курочкин и политрук Русаков о своей роте, которую ему предстояло вести в атаку на японцев.
        За вчерашний день и сегодняшнее утро комиссар уже водил людей в несколько контратак и один раз сам участвовал в рукопашной - заколол штыком японца. В распоряжении его и командира полка с самого начала был всего один батальон, сейчас уже потерявший половину состава, и положение было такое, что не приходилось думать над тем, что должен и чего не должен делать комиссар полка.
        Солнце пекло. Комиссар снял каску и шел, небрежно держа се за ремешок, словно солдатский котелок.
        -Жарко, - сказал он, улыбнувшись неожиданной среди царившей кругом тревоги естественной, неторопливой улыбкой.
        Этот человек внушал чувство доверия то и дело поглядывавшим на него саперам тою неуловимой печатью военной опытности, которая лежала на всем его поведении. Он был в бою и встретил их, вернувшись из боя. И это отделяло его, уже воевавшего, от них, еще не воевавших.
        Комиссар торопился; через десять минут, все убыстряя шаг, дошли до большой лощины, лежавшей среди холмов; она разветвлялась на несколько узких балочек.
        В лощине стояли четыре броневика и накрытая маскировочной сеткой палатка, с тянувшимися взад и вперед от нее шестовками телефона. Кругом в сыпучем песчаном грунте были вырыты такие противовоздушные щели.
        Комиссар приказал саперам рассредоточиться по балочкам, а сам вместе с Артемьевым, старшим лейтенантом и политруком пошел вдоль телефонного провода к наблюдательному пункту командира полка.
        У броневиков, мимо которых они проходили, стояли люди в шлемах и кожанках.
        -Обещали пять, а привели четыре, - кивнул комиссар на броневики. - Почему?
        -Пять было, - сказал стоявший у крайнего броневика монгол, командир машины. - Один по дороге потеряли.
        -Авария? - спросил комиссар. Монгол коротко ткнул пальцем в небо.
        -Готовность на девять, - повернувшись, уже на ходу напомнил комиссар.
        Монгол вместо ответа только молча сдвинул каблуки.
        Артемьев посмотрел на часы, думая, что он ослышался, но увидел, что все верно, не было еще и девяти. Прошло всего пять с половиной часов с тех пор, как Апухтин тряхнул его за плечо в Тамцак-Булаке и сказал: «Вставайте, пора ехать».
        Командир 84-го стрелкового полка майор Панченко полулежал на песчаном бугре около наблюдательного пункта и, опершись на локти и негромко покряхтывая от боли, ждал конца перевязки. Он уже был в боях в прошлом году на Хасане и там тоже был ранен на второй день, но так легко, что даже не вышел из строя. А теперь выходить из строя не позволяла обстановка, хотя ранение было гораздо тяжелее. Двадцать минут назад осколком снаряда ему оторвало два пальца на правой ноге; большой оторвало так чисто, как будто его никогда и не было, а второй, тоже оторванный, повис на тонком лоскуте кожи.
        Панченко, хотя и потерял много крови, еще не почувствовал слабости. У него только все сильней болела нога.
        Полковой врач, усталый после бесчисленных операций и перевязок, против ожидания, не настаивал на том, чтобы отправлять командира полка в тыл. Ему было лень спорить, тем более - он знал, что это бесполезно. Промыв рану спиртом, он остриг кусочек кожи, на котором держался второй палец, и так равнодушно швырнул его в сторону, что Панченко, несмотря на боль, усмехнулся.
        -Словно окурок, - сказал он и тут же охнул, потому что врач начал чистить рану от осколков кости.
        Рядом с командиром полка, врачом и помогавшим ему санитаром сидел командир монгольского бронедивизиона Даваджаб и смотрел на перевязку с равнодушием человека, который сам переносил бы такую же боль ничуть не хуже. При разрыве снаряда его засыпало, и он сидел, поеживаясь и доставая из-за шиворота комочки сухой земли.
        -Сейчас прибудет саперная рота, - говорил Панченко, прерывая свои слова покряхтыванием, - комиссар полка поехал ее встречать. И как же это он вывел у вас пятый броневик? Неужели прямым попаданием?
        Монгол кивнул и выругался:
        -Бузар шившигт самураи пар!
        -Большие сволочи, - охотно согласился Панченко, в который раз за день смертельно досадуя, что у него здесь всего один батальон, а два остальных еще движутся где-то в степи и прибудут не раньше вечера.
        -Готово, - сказал врач, запихивая в сумку свой инструмент и вставая с колон. - Но ходить будет нельзя.
        -Как так нельзя? - сказал Панченко, пробуя встать на больную ногу. Пока шла перевязка, он думал, что сможет ходить, ступая на пятку, но как только он ступил на нее, в ней отдалась такая боль, словно оторвана была пятка, а не пальцы. - Да, - сказал он и ухватился рукой за плечо санитара. - Слушайте, неужели вы на весь батальон не приготовили пары костылей?
        -Нет костылей, - сказал врач. - Костыли в полевом госпитале.
        -Тогда, - отпуская плечо санитара и снова садясь, сказал Панченко, - прикажите израсходовать на меня одни носилки: парусину содрать, у палок обрезать концы и набить эти чурки сверху накрест, чтобы вышло вроде костылей.
        -Есть! - сказал врач и торопливо ушел вместе с санитаром, беспокоясь за раненых, уже, наверное, опять «копившихся на перевязочном пункте.
        По дороге к наблюдательному пункту комиссар заметил быстро пробежавших соседней балочной врача и санитара, и у него шевельнулось тревожное чувство. Добравшись до наблюдательного пункта, он увидел командира полка, сидевшего вытянув забинтованную ногу.
        -Ну что, товарищ Джикия, привел людей? - как ему казалось, бодрым, а на самом деле ослабевшим голосом спросил Панченко, глядя на подошедшего вместе с Артемьевым и саперами комиссара.
        -Привел. Что с тобой?
        -Два пальца оторвало. Сижу, жду костылей.
        Панченко поднялся, стал на одну ногу и, держа на весу другую, оперся на плечо комиссара.
        -Здравствуйте, товарищи. Командир монгольскою бронедивизиона, - он довернул голову в сторону Даваджаба, - будет вас поддерживать.
        Артемьев сразу узнал командира полка. Это был Панченко, окончивший академию на два года раньше него.
        Панченко тоже почудилось в лице Артемьева что-то знакомое.
        -В Академии Фрунзе не учились?
        -Так точно, окончил в этом году, - обрадованно сказал Артемьев.
        Он ждал, что Панченко что-нибудь скажет, но тот ничего больше не добавил, тяжело оперся на плечо комиссара, с трудом сделал нисколько шагов вверх по склону и влез в окоп, откуда можно было все показать на местности. Вслед за ним влезли и остальные.
        Перед их глазами открылось однообразное зрелище бесчисленных, похожих друг на друга мелких песчаных барханов. На ближних виднелись наскоро отрытые окопы, в них сидели бойцы, и там изредка похлопывали выстрелы. Левей, ближе к переправе, слышались сильная ружейная стрельба, пулеметные очереди и иногда разрывы снарядов.
        Открыв планшет и взглянув на карту, Артемьев понял, что они находятся именно в том районе холмов у реки, где он видел с Хамардабы особенно частые разрывы. Теперь, наоборот, он стоял на одном из этих холмов лицом к западу и видел отсюда вдали, за Халхин-Голом, высокий гребень Хамардабы. А между ним и Хамардабой были японцы, прорывавшиеся вдоль берега к переправе.
        Судя по сильному огню, бой теперь шел еще ближе к мосту, чем полчаса назад, когда саперы переходили через нею.
        Оценив местность, Артемьев подумал, что фланг прорывавшихся японцев открыт для удара.
        Через минуту оказалось, что как раз это решение и принят командир полка. Кратко объяснив обстановку, он начал ставить задачу.
        Один взвод саперной роты вместе с комендантским взводом, снятым с охраны штаба полка, должен выдвинуться вперед, завязать бои с японцами и привлечь к себе их внимание. Через тридцать минут после этого остальные саперы со взводом станковых пулеметов и монгольскими броневиками должны скрытно продвинуться через цепочку мелких барханов и прорваться к реке, отрезав японцев, подходивших к мосту.
        Успех этого удара мог спасти переправу и хотя бы временно облегчить общее положение.
        Объясняя на местности обстановку и поглядывая то на Артемьева, то на старшего лейтенанта и сапера, Панченко еще колебался. У сапера было взволнованное лицо, у капитана, наоборот, спокойное и даже недовольное, словно ему некогда и он, предвидя задачу, спешит получить приказ.
        «Может, его и поставить на саперную роту наносить главный удар?» - подумал Панченко, но тут же возразил себе, что люди этой роты привыкли к своему командиру и, кроме того, вместе с ротой пойдет комиссар полка.
        «А этот капитан с политруком пусть идет обеспечивать фланг. Меньше людей, но зато придется принимать самостоятельные решения»,
        -Всё! Выводите людей на исходное положение! - сказал Панченко и приподнялся на носке здоровой ноги, всматриваясь, дотянут ли телефонный провод до следующего бархана, намеченного им под новый наблюдательный пункт.
        Артемьев вылез из окопа и пошел назад той же тесной балочкой, которой они шли сюда.
        Политрук и старший лейтенант молча шагали позади него, кажется огорченные, что окажутся порознь в первом бою.
        Через минуту их догнал Джикия.
        Артемьев повернулся к политруку, чтобы узнать у него фамилию того командира взвода, который пойдет с ними, и в это мгновение невдалеке разорвался снаряд. Артемьев упал, несколько секунд пролежал ничком и, приподнявшись, почувствовал, как с его плеч и спины сыплется земля.
        Встав, он совсем близко от себя увидел воронку. Воронка была небольшая, и всю ее заволокло дымом; дым плавал в ней, как утренний туман над прудом, и, отрываясь, клочьями уходил вверх.
        -Ложись! - услышал Артемьев голос комиссара. - Сейчас еще дадут.
        И тотчас же послышался свист снаряда. Артемьев лег, но и этот и три следующих снаряда разорвались далеко.
        -По командному пункту бьют, - сказал комиссар, вставая и отряхивая коленки.
        Вслед за ним встал старший лейтенант. Политрук продолжал лежать. Небольшой осколок попал ему в темя, и песок вокруг его головы был мокр и темен.
        Поднимая вместе с подскочившими бойцами тело политрука, Артемьев, словно привороженный, все не мог оторвать взгляда от дымящейся воронки и потом еще несколько раз оглядывался на нее, чувствуя, что это и ведь смерть и что он ее боится.
        Командир роты стоял белый как полотно, и его удивленные, скорбно приподнятые брови казались угольно-черными - так побелело его лицо; он стоял и незаметно для себя беспрерывно и однообразно расстегивал и застегивал ремешок у кобуры.
        -Ждать не можем, - сухо и отчетливо, должно быть сам себя беря в руки, сказал комиссар полка. - Пять минут на постановку задачи людям, и надо начинать движение. Пошли! - тронул он за локоть онемевшего командира роты.
        Артемьев пересек лощину и оказался в балочке, где лежали и сидели люди того поступившего под его команду саперного взвода, который был теперь его взводом. Он поздоровался с поднявшимися ему навстречу бойцами и с молоденьким, видно, только что из училища, лейтенантом, напомнившим ему самого себя восемь лет назад.
        -Вопросы есть? - спросил он, коротко объяснив задачу.
        -Товарищ капитан, - после небольшой заминки обратился к нему боец, стоявший с ручным пулеметом, - скажите, политрук наш убитый или только раненый?
        «Только раненый», - хотел сказать Артемьев, но не смог солгать людям, с которыми ему надо было идти в бой.
        -Убитый.
        -Товарищ капитан!
        Артемьев повернулся - перед ним стоял младший командир с туго забинтованной шеей. Бинты накрест уходили вниз, под расстегнутую гимнастерку.
        -Командир комендантского взвода, младший командир Ефимов явился в ваше распоряжение! - отрапортовал раненый, бросая руку к каске и морщась от боли.
        -А что, средних командиров во взводе нет? - спросил Артемьев.
        -Выбыли.
        -Что у вас за ранение?
        -Терпимое, товарищ капитан,
        -Сколько с вами людей?
        -Одиннадцать бойцов. Три младших командира,
        Артемьев чуть не сказал вслух: «Всего-то!…»
        Однако делать было нечего. Через несколько минут он уже выводил из балочки оба взвода - сорок пять человек с тремя пулеметами. Шагая впереди них, он, усмехнувшись, вспомнил свою курсовую работу о прорыве укреплений полосы стрелковым корпусом. Да, в академии их готовили к операциям другого масштаба. Ну и наплевать! Сейчас вопрос не в этом, а в том, как он пойдет под пули и выполнит приказ, командуя своими двумя взводами. Поднявшееся на зениту солнце палило так немилосердно, что он впервые подумал не о предстоящем бое, а о том, что ему нестерпимо хочется напиться холодной воды, но на это нет никакой надежды…
        Часом позже Артемьев лежал на вершине песчаного бархана и ждал, когда в тылу у японцев раздастся первый выстрел. Не пройдя и километра, он обнаружил японцев и, оставшись не замеченным ими, послал один из двух своих взводов в обход.
        Японцев оказалось не так много, они вели себя беспечно, и их можно было сразу атаковать, но он не поддался первому порыву.
        Комендантский взвод, который он послал в обход, скрылся за низкими травянистыми холмами, уходившими направо, к реке. Сам же Артемьев пока расположился с саперами на этом - самом большом из окрестных барханов. Выемка, выдутая ветрами, образовала на его вершине такое точное полушарие, как будто природа пользовалась циркулем. За краем выемки начинался крутой скат, а по самому краю рос мелкий цепкий кустарник.
        Артемьев лежал и наблюдал за японцами. По гребням нескольких небольших барханов были вырыты мелкие ячейки окопов, хорошо заметные по свежевыброшенному, желтому песку. Японцы, не скрываясь, стояли и ходили в этих окопах, видные по пояс. Должно быть, их на всякий случай выдвинули сюда для прикрытия фланга.
        Трудно сказать, почему японцы окопались на маленьких барханах, а не заняли тот большой, где теперь сидел Артемьев; взобравшись сюда вслед за разведчиками, Артемьев даже присвистнул от удовольствия.
        Японцы были на виду, в двухстах метрах, в зоне действительного огня, и он имел основания рассчитывать на успех.
        Лежавший в двух шагах от него пулеметчик, тот самый, который спрашивал его о политруке, тихо разрывал песок, поудобнее устанавливая сошки пулемета.
        Ветер, дувший со стороны японцев, доносил короткие, еле различимые обрывки чужой речи.
        Комендантский взвод мог выйти в тыл японцам минут через десять - пятнадцать. И Артемьев хотел сейчас только одного: чтобы их не обнаружили преждевременно. Еще никогда в жизни он не испытывал более сильного желания и более сильной тревоги, что оно может не исполниться.
        Он лежал, теребя витой кожаный шнурок свистка, позаимствованного у командира саперного взвода. После первого выстрела в тылу у японцев он должен был подать этим свистком сигнал к атаке.
        Он лежал и ждал, то глядя на японцев, то переводя взгляд вниз, на склон бархана, где всего в двадцати шагах от него лежал труп красноармейца. Наверное, убитый еще вчера, он лежал боком, выброшенной в сторону рукой держась за ремень лежавшей рядом винтовки. На гимнастерке убитого, над нагрудным карманом, был хорошо виден комсомольский значок. Темные волосы, словно желтым снегом, были припорошены песком.
        С усилием оторвав глаза от убитого, Артемьев снова стал смотреть в сторону японцев. Все время продолжая помнить о своем обходившем их взводе, он с облегчением почувствовал, как им постепенно овладевает спокойствие - и оттого, что он сейчас видит японцев, а они его - нет, и оттого, что через несколько минут начнется атака, и это уже бесповоротно.
        Когда позади японцев раздался первый выстрел, Артемьев успел еще за какую-то долю секунды заметить, как японский солдат, стоявший в окопе и наклонившийся, чтобы закурить, разогнулся, прислушиваясь. В следующее мгновение, прикусив зубами свисток; и вытащив из кобуры пистолет, Артемьев уже перепрыгнул через гребень бархана и побежал по песчаному склону.
        Он бежал, не слыша выстрелов и заботясь только о том, чтобы не упасть. Ноги зарывались в песок, и ему все время казалось, что он сейчас упадет и перевернется через голову. Однако он удержался на ногах и, только с разбегу перескочив лощинку и сделав уже первые десять шагов вверх по склону бархана, на гребне которого сидели японцы, почувствовал, как кровь тяжело бросилась в голову.
        Он услышал позади громкий крик «ура», свист пули, пролетевшей над самым ухом, вскочил на бруствер японского окопа и в упор выстрелил в спину повернувшегося бежать японца.
        Японец упал. Артемьев, зацепившись за бруствер, тоже упал, ударился лицом о брошенный японский карабин и поднялся, вытирая разбитые губы. В окопе и на склонах возле него лежали убитые японцы. Оставшиеся в живых бежали: одни - налево по окопу, на гребень соседней сопочки, другие - назад по открытой лощине, к небольшому бархану, возвышавшемуся позади их позиций. Там были тоже вырыты ячейки окопов, и оттуда стреляли.
        Артемьев слышал сзади только один пулемет «максим». Ручного пулемета не было слышно, но едва он успел подумать об этом, как в окоп рядом с ним свалился пулеметчик.
        -А где второй номер? - спросил Артемьев.
        -Побежал за дисками, почти все расстреляли, - с досадой сказал пулеметчик и дал скупую очередь по бегущим японцам.
        Вслед за пулеметчиком в окоп вскочили еще несколько красноармейцев.
        -Бегут! - торжествующе крикнул один из них, стоя прицелился и выстрелил из винтовки.
        На маленьком бархане, откуда недружно отстреливались японцы, очевидно, был их командный пункт. Туда надо было ворваться, перебежав открытое место, и сделать это теперь же, немедленно, пока они не пришли в себя.
        Едва успев подумать об этом, Артемьев еще раз отер разбитые губы, приказал пулеметчику прикрыть атаку огнем и, крикнув «ура», выпрыгнул из окопа.
        Красноармейцы подхватили «ура». Лощина была полна сыпучим песком, бежать было неимоверно тяжело.
        Артемьев ожидал, что за спиной услышит треск ручного пулемета, но сзади по-прежнему стрелял один станковый. Артемьев повернулся и увидел, что пулеметчик, увлеченный общим порывом, бежит рядом, прижимая к груди своего «Дегтярева».
        -Что ж ты? - крикнул ему Артемьев, но тот ахнул, уронил пулемет в песок, схватился за грудь и упал навзничь.
        Артемьев сунул за пазуху пистолет, поднял пулемет, прижал его к груди, так же как за секунду перед тем прижимал его пулеметчик, и побежал вслед за обогнавшими его бойцами, которые уже с двух сторон огибали бархан.
        Прижимая обеими руками к груди пулемет, Артемьев чувствовал только одно - что сейчас от этого бега по песку он задохнется и упадет.
        Добежав до вершины бархана, он оказался в маленькой глубокой котловине. На другом краю ее, широко расставив ноги, сидел японец с залитым кровью лицом. Он держал револьвер и, как показалось Артемьеву, целился ему прямо в глаза. Артемьев бросился вперед, но его толкнуло назад, и он свалился на бок, потеряв сознание.
        Первое, что он потом почувствовал, был песок: песок во рту, в носу, в глазах. Он глубоко вздохнул, и целая струя песку попала ему в горло.
        Приподняв голову, он увидел, что песок был черный. «Кровь», - подумал он и дотронулся левой рукой до головы. На руке не осталось ничего, кроме песка. Тогда он попробовал приподняться, опершись на правый локоть, но не смог - рука онемела, он ее не чувствовал.
        Он перевернулся на левый бок и, опершись на локоть, сел. Вся правая сторона груди, плечо и рука были в крови.
        Теперь они сидели друг против друга в чаше, выдутой ветрами, на вершине бархана - он и японский поручик, бессильно привалившийся спиной к песчаному скату. Артемьев отчетливо видел на мундире японца маленький полупогончик с полоской и тремя звездочками. Другое плечо и грудь японца были сплошь покрыты кровью, а вместо головы было что-то закинутое назад, непонятное, багрово-красное. Японец был мертв. В упавшей на песок руке он еще держал револьвер, из которого стрелял в Артемьева.
        «Размозжили голову прикладом, - подумал Артемьев и заметил рядом с японцем на песке стреляные пистолетные гильзы. - А где мой пулемет?» - вспомнил он.
        Пулемет лежал тут же, у его ног. Впереди раздавались выстрелы. Кто-то невдалеке закричал. Потом послышались разрывы гранат и снова близкие выстрелы.
        «Сколько же прошло времени? Жив ли командир взвода, принял ли команду?» - подумал Артемьев.
        Свистнуло несколько пуль, с гребешка бархана змейкой посыпался песок, и кто-то, перемахнув через гребень, тяжело рухнул рядом с Артемьевым.
        Это был второй номер, бегавший за дисками.
        -Ранены, товарищ капитан? - задыхаясь от быстрого бега, спросил он и, не дожидаясь ответа, вытащил из-за голенища индивидуальный пакет.
        -Занимай позицию и веди огонь, - приказал Артемьев.
        Второй номер поднялся, подхватил пулемет, коробки с дисками и, пригибаясь, перебежал на ту сторону котловины.
        Артемьев оперся на левую руку, тяжело приподнялся на колени, потом встал во весь рост и, боясь пригнуться, чтобы не упасть, теряя сознание от слабости, вихляющим шагом пересек котловину и свалился на песок между пулеметчиком и мертвым японцем.
        Пулеметчик уже установил пулемет на сошках и, стащив с себя пилотку. очищал от песка затвор. Артемьев подтянулся и выглянул за гребень бархана.
        Впереди, в японских окопах, кольцом опоясывавших бархан, лежали и стреляли саперы. Их темно-серое обмундирование выделялось на желтом песке. Где-то близко, левее, короткими очередями бил невидимый «максим».
        У реки бухали орудия, и в небо поднимались два столба дыма, высоких и черных, - наверное, горели броневики.
        Прямо по лощине к бархану бежали зеленые фигурки японцев.
        -Бей по ним. Видишь? - чувствуя все усиливающуюся слабость, сказал Артемьев.
        -Вижу! - весело, словно обрадовавшись неожиданной находке, ответил пулеметчик и, немножко передвинув сошку, долго целился, прежде чем дать первую очередь.
        Вдали показалась еще одна японская цепь. Японцы залепи, потом снова вскочили и побежали.
        Пулеметчик дал новую, как показалось Артемьеву - слишком длинную, очередь. Японцы снова залегли.
        -Сколько у вас дисков?
        -Три.
        Артемьев пальцами нащупал на боку шнурок, дотянулся до свистка, прикусил его зубами, собираясь дать знать лежавшим внизу, в окопах, саперам, что он жив и снова принимает на себя командование, но вдруг почувствовал, как все быстрее и быстрее, все дальше и дальше от пулеметчика вместе с осыпающимся песком сползает на дно котловины…
        Когда он очнулся и открыл глаза, ему пришлось снова их закрыть - он лежал навзничь, а солнце стояло над головой. Он пошевелил пальцами левой руки, нащупал что-то круглое, деревянное и понял, что лежит на носилках. Он повернул голову и увидел, что лежит в той самой заросшей мелким кустарником лощинке около переправы, которую он заметил, когда они ехали сюда, где и тогда и теперь, дожидаясь санитарных машин, лежали раненые.
        Артемьев не чувствовал боли. В руке, спине и плече было только как бы глухое воспоминание о боли. Казалось, все это сейчас уже не болит, но когда-то болело и может заболеть снова. Главным ощущением была слабость, какой он не испытывал никогда в жизни. Он попробовал приподняться и не смог.
        В десяти шагах от Артемьева, у входа в палатку, стоял врач в забрызганном кровью халате и смотрел в небо.
        -Товарищ военврач! - позвал Артемьев.
        -Ну? - неласково ответил тот, делая несколько шагов к Артемьеву, но продолжал смотреть в небо. - Пришли в себя?
        -Как положение?
        -Ничего. Много крови потеряли, только и всего.
        -Нет, я… - начал Артемьев, и врач его понял.
        -Положение, кажется, не такое паршивое, как утром. Километра на два отогнали от переправы.
        -Это мы, - подумал Артемьев, - мы отогнали от переправы.
        -В общем, ничего, не так уж паршиво, - повторил врач и снова тревожно посмотрел в небо. - Опять летят! Ну что ты будешь делать? Давай, давай! - заорал он. - Кто может двигаться, рассредоточься! Санитары, растащите носилки! Быстрей, говорят!
        Несколько санитаров стали растаскивать в разные стороны носилки.
        -Клава, иди сюда! - снова закричал врач, вместе с подошедшей медсестрой сам взялся за носилки Артемьева и, кряхтя, оттащит их шагов на двадцать в сторону.
        -Вот они, сволочи, опять летят! Слева, видите! - сказал он Артемьеву.
        Но Артемьев ничего не видел и ничего не чувствовал, кроме отвратительной слабости и беспомощности.
        -А эти дураки возят через час по чайной ложке! - закричат врач. - И что только Апухтин смотрит, черт бы его драл! Не хватает летучек - так на грузовиках бы возили!
        Он кричал потому, что, наверное, нет страха нестерпимее, чем страх за людей, которых ты только что оперировал, которым только что при тебе накладывали повязки и шины и которых сейчас снова на твоих глазах пытаются убить.
        -Сейчас начнется, - вдруг очень тихо и почти спокойно сказал он, как человек, который видит опасность, но уже ничего не может сделать.
        -Яков Абрамович! Ложитесь! - крикнула медсестра.
        Теперь Артемьев уже не только слышал прерывистое гудение самолетов, но и видел, как три бомбардировщика, снижаясь, вкось чертили небо.
        Захлебываясь, застрочили счетверенные пулеметы. Они стояли близко, и их выстрелы, как молотки, стучали в уши Артемьева с такой силой, как будто он находился внутри огромного котла. Теперь он не слышал звука самолетов, - казалось, они снижаются совершенно беззвучно.
        Позади него с силой дрогнула земля, так, будто кто-то взял и несколько раз подряд тряхнул его за плечи. Потом он услышал гул выходивших из пике самолетов, и снова в уши ударили молотки счетверенной установки.
        Только сейчас Артемьев заметил, что врач не ложился на землю; он так и стоял в двух шагах от Артемьева, там, где его застала бомбежка, глядя в небо и засунув, как деревенские женщины, руки под свой клеенчатый фартук.
        Японцы второй день бомбили переправу. Она была их главной целью и сейчас. За два дня они сбросили кругом несколько сот бомб, так и не попав в узкий двухметровый мост. Если бы военные действия длились две недели, все бы уже знали, что в мост попасть не так-то просто, но военные действия не длились еще и двух суток, и то, что японцы не могут попасть в мост, казалось чудом. Люди еще не поняли, что самое опасное место не на мосту, а в радиусе пятисот метров вокруг него, то есть именно там, где помещался перевязочных! пункт. После двух недель войны никому бы не пришло в голову разместить его здесь, а сейчас еще никому не приходило в голову разместить его в другом месте. Наоборот, всем хотелось, чтобы раненые на всякий случай были как можно ближе к переправе.
        Когда бомбардировщики во второй раз пошли на снижение, Артемьев увидел, как там, наверху, оторвались черные капли бомб.
        Его толкнуло, приподняло, и, когда он очнулся, ему показалось, что он так и остался в воздухе, не упав обратно на землю.
        Сначала он ощутил, что его покачивает, но под ним ничего нет. Потом он почувствовал чье-то прикосновение под коленками, тупую, ломящую боль во всем теле и острую, свирепую - в плече и руке.
        -Осторожней! - услышал он и понял, что его несут. - Давай капитана к левой стопке, - сказал чей-то голос, - а к правой этого, с лицевым ранением, он тоже сидеть не может.
        -А когда военврача вывезем? - спросил другой голос, - Военврача надо вывезти.
        -Военврач уже помер, - сказал первый голос, - Второй машиной вывезем. Давай живых сначала. Перехвати пониже, - продолжал тот же голос. - Плечом за борт не задень!
        И Артемьев почувствовал, как чья-то рука перехватила его пониже, и ему стало не так больно. Приподняв веки, он увидел прямо над собой, совсем близко от своего лица, молодые, добрые глаза того шофера санитарной машины, вместе с которым он утром ехал на передовую. Увидел, вздрогнул от боли, успел подумать, что, кажется, умирает, и снова потерял сознание.
        Глава шестая
        Совещание, созванное комбригом Сарычевым, командиром 19-й танковой бригады, подходило к концу. Завтра утром бригаде предстояло вывести свои танки с зимних квартир и начать четырехсоткилометровый марш в район Халхин-Гола.
        Все основное было уже сказано - намечен маршрут, определены места малых привалов и ночевок, рассчитаны запасы горючего и воды. Были продуманы и остальные многочисленные подробности, не учтя которых нельзя начинать движения через пустыню нескольких сот боевых и транспортных машин и двух тысяч людей, составляющих танковую бригаду.
        Сарычеву оставалось сказать немногое, но зато самое главное, - об особенностях предстоящего марша.
        Прежде чем сказать это главное, Сарычев сделал длинную паузу и внимательно оглядел сидевших перед ним людей.
        В течение нескольких лет он служил с ними и готовил их к войне, которая неизвестно когда начнется.
        Сегодня, с минуты получения приказа на марш, он смотрел на них как на людей, вместе с которыми ему предстоит вступить в бой. Оценки, которые вписывались в их аттестации и которые он помнил наизусть, ибо они были не чем иным, как его собственным кратко сформулированным отношением к этим людям, подлежали через несколько дней той единственной, решающей проверке, которая исчерпывается словом «бой».
        Как повернутся в бою его оценки: «инициативен, энергичен, недостаточно выдержан», или «дисциплинирован, исполнителен, мало самостоятелен», или другие, непреклонные в своей правдивости не потому, что строг он, а потому, что строга война.
        «Недостаточно выдержан», - не будет ли это стоить жизни? «Мало самостоятелен», - как будет действовать этот лейтенант, если ему придется заменить убитого командира роты? Или, может быть, самостоятельность, не обнаруженная на полевых учениях, родится на поле боя? А выдержка, которой не хватало перед лицом взысканий, появится перед лицом смерти? Бывает и так - Сарычев знал это по себе.
        И сейчас, глядя на своих командиров, он вспоминал то, что большинство из них вспомнить не могли: он вспоминал себя на воине, на мировой и гражданской, - в осыпающемся окопе под артиллерийским обстрелом; в снегу, с ножницами, перед колючей проволокой; на распаханном поле, под пулями, рядом с убитым конем; и снова под пулями, на коне, в атаке; и в хате впятером, с другими командирами эскадронов, над картой, ночью перед прорывом, где ляжет половина полка и трое из них пятерых. Это был один из последних боев на врангелевском фронте. Можно сказать, он с тех пор и не воевал. Девятнадцать лет!
        Что бригаде предстоит воевать, он был совершенно уверен с той минуты, как прилетевший сегодня утром из штаба группы майор привез ему приказ о марше и сведения о том, что произошло в районе Халхин-Гола.
        Хотя в приказе было сказано: «Учебный четырехдневный марш с целью проверки материальной части и боевой подготовки личного состава», - но это, по мнению Сарычева, не меняло дела.
        Все в бригаде знали, что в районе Халхин-Гола неспокойно, что туда ушла их саперная рога и что не зря майор из штаба группы прилетел с пакетом на специальном самолете. Но Сарычев считал, что понимание напряженности обстановки должно выражаться у командиров но в досужих спорах о том, как и когда развернутся бои и кто и как будет в них действовать, а в образцовом проведении марша - без сучка без задоринки.
        Это и было то главное, что он хотел сказать, закрывая совещание.
        -Прошу товарищей помнить, что марш проводится в условиях максимально близких к условиям военного времени. Отсюда напрашивается вывод: минимум разговоров о войне и максимум готовности к ней. Вопросы есть?
        -Разрешите?
        -Слушаю, - сказал Сарычев, посмотрев на поднявшегося из-за стола командира батальона майора Кулибина.
        -Товарищ комбриг, разрешите узнать: нет ли сведений о нашей саперной роте, ушедшей в район конфликта?
        Все переглянулись и загудели, потому что всех волновал вопрос, заданный Кулибиным. Сарычев знал, что такой вопрос может быть задай, заранее решил, что на него ответить, и все же невольно помедлил секунду.
        -Точных данных нет, - сказал он. - Когда будут точные данные, личный состав бригады будет доставлен в известность. Есть еще вопросы?
        Сарычев заметил по лицам, что все недовольны его ответом. Он и предвидел это. Больше вопросов не было.
        -Все свободны, - сказал Сарычев. - Капитану Климовичу остаться.
        «К чему бы это? - подумал Климович. Встав с места, он прислонился к стенке и пропустил мимо себя выходивших из комнаты командиров. - В роте, кажется, все в порядке, готовность к походу не хуже, чем у других».
        Он проводил взглядом последнего из уходивших и поднял глаза на комбрига.
        -Кто из командиров взводов наилучшим образом поведет на марше роту в случае вашего убытия?
        Задав этот внезапный вопрос, Сарычев посмотрел в лицо Климовичу и с удовольствием отметил, что ни одна жилка не дрогнула на лице капитана.
        «Отличная выдержка, - подумал он, - правильно его аттестовал».
        -Старшин лейтенант Лахтюков, - без паузы ответил Климович.
        -Утром, когда выведете роту за пределы городка, временно сдадите ее Лахтюкову, а сами вернетесь сюда для выполнения задания. Выполните и догоните бригаду на первой ночевке. Машину для этого получите. А теперь садись поближе - объясню тебе, о чем идет речь…
        Все совещание Сарычев просидел прямо, как гвоздь, на своем жестком стуле, а сейчас пересел в стоявшее сбоку у письменного стола плетеное соломенное кресло, облокотился и закурил. Эти значило, что дальнейший разговор будет неофициальным.
        -Хочу поговорить с тобой даже больше как с членом партийного бюро, чем как с командиром роты… Поручение пока еще для нас необычное…
        После этого не обещавшего ничего хорошего начала Климович впервые и совершенно неожиданно для себя услышал от Сарычева, что их саперную роту бросили в бой вместо пехоты, что она потеряла половину людей и что уже известно, что командир роты легко ранен, а политрук убит.
        Убит! Значит, Русаков, который еще недавно, прощаясь, как всегда, коротко ткнул ему руку и сказал свое обычное «ну, бывай здоров», теперь убит и от него осталась только пустая комната с общей стеной, через которую они с Климовичем перестукивались - можно ли зайти друг к другу. Самое же тяжелое было то, что комната именно не пустая, как в первую секунду назвал ее в мыслях Климович, - она не пустая потому, что в ней живет жена Русакова, Ольга Владимировна, и трое детей.
        Только подумав об этом самом тяжелом, Климович понял очевидный смысл поручения, из-за которого он завтра задержится и должен будет потом догонять бригаду. Сейчас комбриг поручит ему сообщить Ольге Владимировне о смерти Русакова.
        -У нас еще нет официального списка убитых, и мы не знаем состояния раненых, - сказал Сарычев. - Точные сведения есть только о двоих. Оповещать о потерях бригаду пока рано, тем более перед маршем. Но мы уйдем, скорей всего, надолго, и жена Русакова может узнать о его смерти без нас. Этого нельзя допустить…
        Сарычев продолжал говорить добрые и, наверное, очень правильные слова о том, что вдова Русакова не должна беспокоиться за судьбу своих детей, что теперь поднять их на йоги будет делом чести всей бригады и что именно об этом и надо сказать ей в первую очередь, а Климович, слушая его и даже незаметно для себя утвердительно кивая головой, думал про себя только об одном.
        Все это так. Когда начинаются бои - начинаются потери. К этому готовы все, готов он, был готов Русаков, - все верно. Но вот завтра утром, всего через несколько часов, именно ему, а не кому-нибудь другому, нужно будет отворить дверь и сказать: «Слушайте, Ольга Владимировна, случилось несчастье, ваш Николай погиб».
        -Само собой разумеется, - словно издалека донесся до него голос Сарычева, - пока не получим всех данных и не объявим официально о наших потерях, - ни с кем никаких разговоров.
        -Ясно, товарищ комбриг, - сказал Климович и встал. - Разрешите идти готовить роту к выходу?
        -Жаль Русакова! - продолжая сидеть и словно не слыша вопроса Климовича, сказал Сарычев.
        Климович уже хотел повторить вопрос, но, оказывается, Сарычев его слышал.
        -Можешь идти, - сказал он, вминая в пепельницу недокуренную папироску. - Знаю, что взваливаю на тебя тяжелый крест. Но обстоятельства службы не позволяют разделить его с тобой.
        Завтра наступило для Климовича удивительно быстро. Перед началом марша оказалось так много дел, что он не попал домой ужинать и за всю ночь не сомкнул глаз. Выведя в степь танки и вернувшись домой, он повесил кожанку и шлем на крючке в сенях, куда выходили двери и его и русаковской комнат, достал из маленького, стоявшего у стены шкафчика сапожную щетку, обмахнул сапоги и лишь после этого на цыпочках прошел к себе в комнату.
        Люба сидела за столом, накрытым для чая, и спала, положив голову на руки. Подняв голову, она виновато улыбнулась.
        -Задремала. Ждала-ждала и задремала.
        -Надо было лечь спать, - сказал Климович. - Я же прислал записку, что буду только утром.
        -А вдруг ты всего на пять минут? А я бы заспалась - ни чаю, ничего.
        Она подняла подушку с чайника и стала разливать чай. Климович сел и отхлебнул несколько глотков.
        -Ночь была холодная, в кожанке - только-только.
        -А я, когда услышала, как танки уходят, подумала: вдруг ты и вовсе не зайдешь проститься?
        Климович ничего не ответил.
        -Тебя что, оставили? - тревожно спросила Люба, знавшая, что если б все ушли в поход, а Климович остался, это было бы для него большим несчастьем.
        -Нет, я к ночи догоню бригаду. Просто есть одно поручение…
        Люба не стала расспрашивать; ждала, чтобы сказал ей сам. Но он ничего не сказал и продолжал пить чай.
        -Долго вы будете в походе? - спросила Люба.
        -Не знаю. Пока марш рассчитай на четыре дня.
        -А потом?
        -Потом - не знаю.
        -Может быть, до осени?
        -Все может быть.
        Климович дотянулся до чайника и налил себе еще стакан. Он подумал, что, если в самом деле разыграется война, хорошо было бы заранее знать, как и куда отсюда эвакуируются семьи, как будет с транспортом, аттестатами, вещами и многим другим, предвиденным и непредвиденным.
        -Что с тобой? - спросила Люба, увидев вдруг помрачневшее лицо мужа.
        Климович помрачнел оттого, что срок, положенный им себе на свидание с семьей, кончился. За стеной он услышал детский плач и женский голос и понял, что у Русаковых уже проснулись и он должен приступить к тому, ради чего оставлен. Ничего не ответив Любе, он встал, пересек комнату и с минуту постоял над кроватью дочери. Потом вернулся к столу, сел напротив Любы и сказал ей, что саперная рота была в бою и что убит Русаков.
        Люба долго сидела, не говоря ни слова. Они оба думали сейчас об одном и том же и к одному и тому же прислушивались - к детскому плачу за стеной.
        -Ты мне должна помочь, - после молчания сказал Климович.
        -Хорошо, - просто сказала Люба. - А как?
        -Меня оставили, чтобы сказать ей об этом. Я должен буду почти сразу уехать, но ты не отходи от нее, хотя бы первые дни.
        -Хорошо.
        -Пока она не успокоится.
        -Она никогда не успокоится. Теперь для нее жизнь копчена, - сказала Люба и подумала, что это так и есть. Ольге Владимировне сорок, у нее трое детей, и она никогда никого не любила, кроме Русакова, старше которого была на пять лет.
        Климович сказал слово «успокоится» не в том смысле, в каком поняла его Люба. Он имел в виду слезы, рыдания, может быть, обморок. Он понимал и сам, что Ольга Владимировна не скоро забудет Русакова и успокоится, но сейчас от слов Любы «жизнь кончена» у него похолодело сердце. Известием о том, что убит один человек, ему предстояло убить другого.
        -По-моему, лучше будет сказать ей это здесь, - неуверенно сказал Климович.
        Люба пожала плечами, как бы говоря: «Разве может иметь значение, где ты ей это скажешь, по сравнению с тем, что ты ей скажешь?»
        -Я имел в виду детей, чтобы не при них.
        -Когда сделать это? - спросила Люба, не замечая, как по щекам ее катятся слезы.
        Слово «это» она выговорила так осторожно, как будто несла в руках что-то, что боялась уронить. «Это» значило выйти в сени, дойти до двери, за которой жила Ольга Владимировна, открыть дверь, сказать: «Ольга Владимировна, зайдите к нам», - и потом вместе с ней прийти обратно к себе в комнату, где Климович скажет, что Русаков убит.
        -Сейчас, - сказал Климович.
        У него был придушенный голос и каменное лицо.
        И Люба в точности сделала все, о чем за минуту до этого думала: вышла в сени, приоткрыла дверь, услышала голос Ольги Владимировны и вошла в комнату Русаковых.
        Двух старших детей не было, они уже ушли в школу. Младшая, пятилетняя Таня, только что кончила плакать, сидела в углу и занималась куклой. Ольга Владимировна гладила мужское белье. Люба узнала одну из тех желтых байковых рубашек, которые всем командирам выдали в прошлом году на зиму.
        Ольга Владимировна повернулась к Любе и поставила утюг на решетку. На ней было домашнее, бумазейное платье. Ее полное, преждевременно постаревшее лицо раскраснелось от работы.
        -Что, Любаша? - спросила она, заметив на лице Любы слезы, которые та забыла вытереть. - Случилось какое-нибудь несчастье?
        -Несчастье? - повторила за ней Люба, подумав: «Неужели она знает?» - и только потом, сообразив, что слово «несчастье» относится не к Ольге Владимировне, а к ней и что причина вопроса - слезы на ее лице, вытерла их. - Нет, ничего, Ольга Владимировна, только я прошу вас зайти к нам.
        -Хорошо. - Русакова отодвинула утюг от края на середину стола, сказала дочери, что сейчас вернется, и, скинув с себя фартук, повязанный поверх бумазейного платья, вышла вслед за Любой.
        В дверях своей комнаты Люба приостановилась и пропустила Ольгу Владимировну вперед, подтолкнув ее и сказав: «Идите, идите». Любе казалось, что та должна непременно пройти первая, так, словно она шла за гробом мужа и никто не мог идти раньше ее.
        Ольга Владимировна вошла в комнату, и Люба, войдя вслед за ней, через плечо Русаковой увидела все то же каменное лицо своего мужа, какое у него было, когда она выходила из комнаты. У него не кривился рот и не дрожали губы, и в то же время на лице его было написано такое выражение несчастья, что Ольга Владимировна быстро сделала к нему два шага и, схватив за руку, испуганно спросила:
        -Что с вами? Что у вас случилось?
        -Ольга Владимировна, - сказал Климович, зачем-то крепко перехватывая ее руку своей и бледнея.
        Люба по выражению его лица почувствовала, что вот сейчас, сейчас он скажет. Она зажмурилась и так, с зажмуренными глазами, услышала слова мужа.
        -Ольга Владимировна, - сказал Климович, - Коля пал смертью храбрых.
        Люба открыла глаза и успела увидеть, как Русакова, глядя на Климовича, улыбнулась бессмысленной, непонимающей улыбкой и, потеряв сознание, молча стала падать. Это было так неожиданно, что, если бы Климович не держал ее за руку, она бы рухнула на пол.
        Люба и Климович уложили Русакову на короткую кушетку, к которой, когда кто-нибудь у них ночевал, приходилось подставлять стул. Один раз, поссорившись с женой, на этой кушетке у них ночевал Русаков. Климович принес стул, и Люба, подняв с пола ноги Ольги Владимировны, положила их на стул.
        -Принеси воды, - сказала она Климовичу.
        Климович вышел в сени, зачерпнул из ведра кружку холодной воды и вернулся. Люба взяла кружку и стала смачивать лоб и виски Русаковой.
        -Может быть, сходить за врачом? Или еще что-нибудь нужно? - спрашивал Климович, стоя за спиной жены.
        -Ничего ей сейчас не нужно, - сказала Люба.
        Она сидела на краю кушетки, рядом с неподвижно лежавшей Русаковой, продолжая смачивать ей лоб и виски, и Климович чувствовал, что сейчас, в эту минуту, жена несравненно лучше его знает, что надо и чего не надо делать.
        -Ты пока пойди, - повернувшись к нему, сказала Люба, - пойди пройдись. Мы тут сами.
        -Хорошо, - покорно сказал он, - я пойду проверю, как с машиной, а то ведь мне скоро надо выезжать…
        -Пойди, пойди, - повторила Люба.
        Он пошел к двери, но вдруг почувствовал за спиной взгляд Любы. Быстро повернувшись, он увидел ее глаза, которых она не успела от него спрятать. В них была обращенная к нему мольба, чтобы он не был убит, как Русаков, и не оставил ее одну, как тот оставил Ольгу Владимировну.
        -Иди, пожалуйста, - быстро проговорила Люба, понимая, что уже невозможно спрятать пойманное им на ее лице выражение, и даже не пытаясь сделать это, а страстно желая сейчас только одного - чтобы он скорей ушел и перестал видеть ее лицо.
        Климович вышел из дома. На улице было, как обычно, жарко и пыльно. Монголы гнали через перекресток большой гурт скота, и, пережидая, пофыркивала на малом газу раскаленная полуторка, груженная снарядными ящиками.
        «Наверное, и мы скоро будем в бою», - подумал Климович, вспомнив глаза жены.
        Глава седьмая
        Стояли последние дни июня. Артемьев уже месяц находился в том самом госпитале, из которого он с попутной санитарной машиной уехал на передовую. Пожелание Апухтина - не встречаться здесь во второй раз - не сбылось: вечером того же дня Артемьев, стиснув зубы, лежал на операционном столе и Апухтин чистил ему две сквозные пулевые раны: одну - в руке, у самого плеча, другую - в боку, с выходным отверстием у лопатки.
        -Готовьте следующего, - сказал хирургической сестре Апухтин и обратился к Артемьеву: - Здорово больно?
        -Угу, - прокряхтел Артемьев.
        -Говорил вам, чтобы не попадались ко мне в госпиталь. А в общем, вам повезло: два таких сквозных ранения - и не задеты кости. Если б не потеря крови, я бы вас за неделю поставил на ноги. Даже и не знаю - то ли эвакуировать вас в Читу, то ли нет…
        Артемьев только отрицательно помотал головой, боясь разжать рот, чтобы не вскрикнуть от боли.
        Тем и кончился их разговор.
        Первые дни Артемьев с тревогой прислушивался к реву моторов. Приземлившись в степи за километр от госпиталя, самолет обычно подруливал так близко, что раненые могли через приоткрытый полог палатки видеть его колеса. Самолет загружали, потом он медленно, как по улице, проезжал между палатками, выруливал в степь и, оторвавшись, бреющим полетом шел на Читу.
        Потому ли, что Апухтин отдал распоряжение, или просто потому, что в первые дни в Читу эвакуировали только тяжелораненых, а потом, с затишьем, госпиталь наполовину опустел и уже не было особых причин разгружать его, - так или иначе, Артемьева оставили долечиваться здесь, на месте.
        Жизнь в госпитале была незавидная. Было жарко днем и холодно ночью. И снаружи и внутри палаток тучами вились комары. Воды не хватало даже для того, чтобы как следует помыться раз в день, - ее возили издалека; за сутки госпитальная цистерна успевала сделать всего два рейса. Однако Артемьев предпочитал эту жизнь отправке в Читу; окажись он там, его после ранения могли и не направить обратно в Монголию.
        Через две недели, когда Апухтин зашел и присел на копку, Артемьев стал благодарить его.
        -Не стоит благодарности, - сказал Апухтин, - из-за меня же вас ранило, мне же вас и лечить.
        -А при чем тут вы?
        -Как при чем? Я же вам предложил ехать со мной. Если бы я не предложил, вы бы поехали другой попутной машиной, попали бы часа на два позже, получили бы какое-нибудь другое приказание, участвовали бы не в этой, а в другой атаке и, вполне возможно, были бы здоровы.
        -Или убит.
        -Может, и так, - согласился Апухтин. - Я нисколько не фаталист, напротив, я считаю, что на войне столько счастливых и несчастных случайностей, что их нельзя особенно принимать во внимание ни в дурную, ни в хорошую сторону. И в то же время иногда диву даешься, насколько жизнь человека зависит от того, взял он шагом правее или левее, какое положение заняло его тело в мгновение встречи с кусочком металла, который мы потом из него выковыриваем.
        -Александр Федорович, вы конференцию назначили? - влюбленно глядя на Апухтина, спросила, остановившись за его спиной, высокая красивая сестра.
        -Вы что думаете, - поднимаясь, сказал Апухтин, - мы и научной работой здесь занимаемся, обмениваемся опытом. Ну! - Он протянул Артемьеву руку.
        Артемьев тоже протянул левую, здоровую руку, но Апухтин отдернул свою.
        -Нет, вы правой попробуйте, правой!
        Артемьев поднял правую, раненую руку, почувствовал боль в плече, мелкие иголочки в пальцах и слабо пожал руку Апухтину.
        В конце третьей недели Артемьев начал ходить. Ему выдали тапочки, нитяные носки, суконный, шинельного цвета халат. Артемьев накидывал его поверх бязевого белья, продевая в рукав только левую руку.
        Голову Артемьеву постригли под пулевую машинку в первый же день прибытия в госпиталь. Сейчас волосы начали отрастать и стояли на голове короткой густой щеткой. Вместе с ощущением выздоровления усилилось чувство скуки, хотя, казалось бы, в госпитале ничего не переменилось к худшему, а, напротив, появилось развлечение: теперь Артемьев ходил в столовую для выздоравливающих.
        За крайней госпитальной палаткой, в степи, стояло несколько длинных столов с фанерным навесом для защиты от солнца и дождя. Дождя, впрочем, за все время ни разу не было, и казалось, что над этой безводной степью ему неоткуда и взяться.
        Около навеса стояла большая плита с вмазанным в нее котлом, в котле с утра до вечера варилась баранина.
        Четыре стола под навесом обычно занимали выздоравливающие и медицинский персонал, пятый - ходившие сюда за километр работники полевой военной газеты.
        Газету издавал политотдел группы расквартированных в Монголии советских войск. Юрты и палатки, где неделю назад разместилось хозяйство газеты, были хорошо видны из госпиталя.
        В столовую из редакции являлись все, начиная от полкового комиссара - редактора, который приезжал на машине и обедал так быстро, что было непонятно, зачем он вообще это делает, и кончая наборщиками и шоферами, которые обедали не торопясь, стараясь продлить отдых.
        К завтраку журналисты приносили с собой пачку свежих газет и рассказывали о московских вечерних известиях по радио, которые они слушали и записывали в пять часов утра. Кроме того, редакционным работникам были известны и местные военные новости, главным образом подробности воздушных боев, в последнее время все чаще удачных.
        Обычно кто-нибудь из работников редакции подсаживался к столам, где сидели раненые. Разговорам мешали комары. Они облепляли лица и руки, падали в кружки со сладким чаем. Комаров было так много, что все сидевшие непрерывно жестикулировали, и эти застольные беседы издали можно было принять за ожесточенную перепалку глухонемых.
        Иногда воздушные бои происходили в пределах видимости. Два раза в степи, совсем близко, падали самолеты.
        Несколько раз доносились звуки дальней бомбежки, а однажды, перед закатом солнца, прилетели три японских бомбардировщика и с большой высоты высыпали вокруг редакции полтора десятка бомб, никого не убив и не ранив.
        Тогда, у переправы, Артемьев видел только самолеты над головой и черные капли бомб, но не видел, как эти «капли» падают на землю. Теперь он увидел это: позади знакомых очертаний редакционных юрт из земли один за другим выскочили косые черные столбы. Потом у черных столбов, как у старых огромных деревьев, выросли круглые купы, соединились между собой и образовали чернильно-черную рощу, которая, подержавшись в воздухе, начала клониться к земле и медленно расползлась по ней низким дымом.
        Зрелище бомбежки разбередило в Артемьеве желание поскорее вернуться в строй, и утром, во время обхода, он заговорил об этом с Апухтиным. Но Апухтин резко ответил, что в госпитале единоначальник он и что капитан Артемьев выпишется из госпиталя тогда, когда это сочтет нужным военврач Апухтин, а не наоборот.
        В госпитале поговаривали, что Апухтин вообще не любит просьб о преждевременной выписке, считая их рисовкой, и Артемьеву осталось только смолчать и ждать другого, более удачного случая.
        Прошло еще три или четыре дня. Однажды после обеда Артемьев сидел на скамейке под навесом и лениво выбирал между двумя возможностями убить время - залучить кого-нибудь на партию в шахматы или попробовать заснуть до ужина.
        Невдалеке остановилась пыльная «эмка». Из нее вышел военный и направился к столовой. Мельком посмотрев в его сторону, Артемьев снова устремил взгляд в степь, словно она могла ему ответить, что же все-таки предпринять до ужина.
        Было так жарко и солнце так сильно жгло землю, что казалось, сразу же за черной тенью, падавшей от навеса, начинается совсем другой, желтый, огнедышащий мир, где если пролить воду, она закипит, как на раскаленной плите. Степь за тот месяц, что Артемьев провел в госпитале, из буро-зеленой стала буро-желтой; в сумерках она казалась совсем бурой, а в полдень - совсем желтой.
        На горизонте, за безбрежной желтизной степи, виднелось длинное озеро с синеватым лесом. Это был дрожавший в раскаленном воздухе мираж, уже начинавший потихоньку размываться с краев.
        -Любуетесь миражами? - послышался голос за спиной Артемьева.
        -Нет, - оборачиваясь, усмехнулся Артемьев, - просто думаю: а вдруг, поскольку я ее каждый день вижу, эта вода и в самом деле существует?
        Неожиданный собеседник Артемьева перекинул ногу через лавку и уселся на ней верхом. Это был тог самый «внешторговец», с которым они вместе летели в Тамцак-Булак.
        -Лопатин, - протягивая Артемьеву руку, сказал «внешторговец».
        Военная форма нисколько не изменила его. У него был такой неискоренимо штатский вид, что все-таки легче было вообразить его себе военным раньше, когда он был в штатском, чем теперь, когда на нем были фуражка, портупея, сапоги и наган.
        -Что, ранены были? Давно? - спросил Лопатин.
        -Получил две пули на следующий же день после того, как с вами летел, - сказал Артемьев. - А вы что сюда приехали.
        -В данный момент приехал пообедать, но, к сожалению, обед уже съеден, а ужин еще не готов. А в общем-то я пишу.
        -Что пишете? - спросил Артемьев, с опозданием соображая, что вопрос глупый, что его собеседник - журналист, работает в армейской редакции и именно оттуда сейчас и приехал на редакционной машине.
        -В настоящее время - все, что предложит редактор, - ответил Лопатин.
        -Возможно, это я ваши произведения читал, - сказал Артемьев, подумав, что его собеседник, как видно, тот самый Лопатин, две небольшие книжечки которого - одну о басмачах, а другую об Афганистане - он читал еще в военном училище.
        Но Лопатин не испытывал никакого желания говорить о своих произведениях.
        -Смотрите-ка, наш редактор! - кивнул он.
        По степи, от редакции к госпиталю, как стрела, мчался мотоцикл. Не доезжая ста метров до госпиталя, седок круто развернул машину и свалился с мотоцикла. Вскочив с земли и быстро оглянувшись - не заметил ли кто-нибудь его падения? - мотоциклист (это был действительно редактор, которого Артемьев видел несколько раз в столовой) поднял машину, сел, дал газ и стрелой понесся обратно в редакцию.
        -Учится, - сказал Лопатин. - А я уже подумал - за мной. Ни себе покоя, ни людям! Развлечение для себя выбрал, и то - мотоцикл!
        -Ваши редакционные тут столуются уже неделю, - сказал Артемьев, - а вас не было видно.
        -А я всю неделю был у монголов, в шестой кавдивизии.
        -Как там, тихо?
        -Слышал, что у японцев на подходе две дивизии, но мне, как невоенному человеку, показалось, что все тихо, - ответил Лопатин.
        -Скажите-ка мне, невоенный человек, как, по-вашему, будет война? - спросил Артемьев.
        -А те две пули, что в вас влепили японцы, - это что вам, не война? Поистине у нас такие миролюбивые военные, что просто страшно! - Лопатин рассмеялся.
        -Не такие уж миролюбивые, - сказал Артемьев. - Я, например, с радостью бы вложил свою скромную долю в то, чтобы расчихвостить эти две японские дивизии, о которых вы сказали.
        -Так ведь это разные вещи, - возразил Лопатин. - Всем нам, конечно, хочется наломать японцам шею. Но вот ответьте мне: если вам вместо этого скажут: «Еще один выстрел - и будет война, большая война», - вы бы сделали этот выстрел?
        -В определенных обстоятельствах сделал бы.
        -В каких?
        Артемьев пожал плечами.
        -На этот вопрос мы уже дали ответ, когда сказали, что будем защищать монгольские границы, как свои собственные. Если, чтобы сдержать свое слово, нам придется пойти на большую войну, мне кажется, мы пойдем на нее. Разве не так?
        -Боюсь, что так, - сказал Лопатин, надевая фуражку.
        «А почему «боюсь»?» - хотел спросить Артемьев, но удержался и вместо этого спросил о «Знаке Почета», криво привинченном к карману Лопатинской гимнастерки:
        -За что орден?
        Оказалось, что орден за участие в одной из недавних полярных экспедиций.
        -Говорят, что там, за Полярным кругом, тяжелые условия, а по-моему, здесь хуже - жара. - Лопатин кивнул на свою «эмку». - В движении еще ничего, а как постоишь полчаса - на крыше можно блины печь. Ну ладно, я поеду. Если редактор куда-нибудь не угонит, за ужином встретимся!
        Прошло еще несколько дней. Лопатин так больше и не появился. Как-то утром, при обходе, Апухтин приказал Артемьеву снять рубашку, больно мял ему пальцами плечо и руку и, сменив гнев на милость, сказал, что теперь на днях выпишет его.
        Вечером этого дня Артемьев в самом хорошем настроении лежал на койке и от нечего делать во второй раз читал газету, в которой не было ничего особенного.
        Сосед Артемьева слева (койка справа уже давно пустовала), раненный при бомбежке шофер, разбитной малый, всегда первым узнававший обо всех госпитальных событиях, вернулся с ужина в том взволнованно-радостном состоянии, какое бывает у незлых, но очень соскучившихся людей, когда они первыми узнают какую-нибудь даже печальную новость.
        -Истребителя привезли! Майора! Зашивают сейчас! - возбужденно сообщил он, садясь на койку.
        -Чего ж вы радуетесь, Мякишев? Что тут веселого? - нахмурился Артемьев.
        -Где же я радуюсь, товарищ капитан, что вы! - радостно сказал Мякишев. - Я просто рассказываю вам. Говорят, двух сбил, а потом сам воткнулся в землю, прямо всмятку! Но Апухтин говорит: «Дайте мне его на стол, сейчас я ого сошью!»
        У Мякишева была несокрушимая вера во всемогущество начальника госпиталя. Он носил в кармане халата кусок железа и показывал всем, говоря, что Апухтин вынул у него этот осколок чуть ли не прямо из сердца. Кусок железа был слишком уж велик, и Артемьев подозревал, что Мякишев подменил осколок из тщеславия.
        -Молодой! - между тем продолжал рассказывать Мякишев. - А уже майор. Весь в орденах. А голова вся разбита. И ноги сломанные. По Апухтин сошьет, этот сошьет!
        Мякишев, наверное, еще не скоро бы успокоился, если бы «разбившийся всмятку» майор не явился к ним в палатку на собственных ногах.
        На летчике были сапоги, галифе и нательная рубашка. Лоб и одно ухо у него были туго забинтованы. Он вошел в палатку в сопровождении сестры, которая одной рукой поддерживала его, а в другой несла халат и шлепанцы.
        -Вот, пожалуйста, товарищ Полынин, - говорила сестра, показывая на пустую копку рядом с Артемьевым, - здесь вы и будете лежать.
        Она положила халат у изголовья, а шлепанцы поставила в ногах.
        -Пожалуйста, ложитесь.
        -А где моя гимнастерка? И документы?
        -Это все у нас в канцелярии, - ответила сестра.
        -Ну, документы - ладно, а гимнастерка?
        -Тоже в канцелярии.
        -Разве у вас в канцелярии гардероб?
        -Вы, чем волноваться, лучше ложитесь, товарищ Полынин. - улыбаясь терпеливой профессиональной улыбкой, сказала сестра. - Разденьтесь и ложитесь, а то мне от начальника госпиталя из-за вас попадет.
        -Это другое дело.
        Он взял с койки халат и надел его поверх галифе и сапог.
        -Вы бы совсем разделись, товарищ Полынин, - сказала сестра.
        -Ну это уж, извините, без вас обойдется, - сказал Полынин и, только когда сестра вышла из палатки, сел на конку и начал стаскивать с себя сапоги.
        -Говорят, они тут за лежачими чуть ли не горшки выносят? - спросил он.
        -Случается, - ответил Артемьев.
        -Я этого не терплю. - Полынин стянул второй сапог, поставил оба сапога рядом возле койки и поверх них аккуратно разложил портянки. Сняв галифе и халат, он в белье залез под одеяло и медленно и сладко потянулся. - Спать хочется!
        -Ранение у вас, как видно, не особо тяжелое, - сказал Артемьев и оглянулся на койку Мякишева, но Мякишева и след простыл.
        -Да какое это ранение! - сказал Полынин. - Только что крови много, как из зарезанного.
        -Из-за потери крови и спать хочется, - сказал Артемьев, знавший это по себе.
        -И без этого бы хотелось, - зевнул Полынин. - Шарик по двадцать часов не закатывается. А пока шарик на небе - все время работа. Одна надежда выспаться - если дождь пойдет, но дожди тут только по праздникам. Выходит, без госпиталя не выспишься.
        Проспал он действительно четырнадцать часов подряд. Артемьев, с нетерпением ожидавший возможности поговорить с новым человеком, уже успел позавтракать, погулять, сыграть две партии в шахматы, а Полынин все еще спал. Едва он проснулся, ого сразу же увели в перевязочную, и он вернулся оттуда в дурном настроении, потому что хирургическая сестра сказала, что Апухтин выпишет его только послезавтра.
        Переживая, он долго ходил из угла в угол палатки легким, пружинящим шагом и, как ни странно, казался щеголеватым даже в госпитальном халате. У него были светлые, зачесанные на косой пробор волосы и такие правильные черты лица, что он казался бы красавчиком, если б не жестковатое выражение глаз, менявшее первое впечатление от его внешности.
        -Что, болит? - спросил Артемьев, когда его сосед, морщась и раздраженно двигая мускулами лица, сел на койку.
        -Чешется. Бинты мешают. А рана - курам на смех! Просто пол-уха нет. Японец в хвост зашел и отгрыз. Очередью.
        -Да, это неприятно. - Артемьев подумал, что Полынина, с его внешностью, наверно, правится женщинам.
        -А, черт с ним, с ухом! - неожиданно для Артемьева равнодушно махнул рукой Полынин. - По мне, пусть бы хоть все отгрыз - только бы не ушел. А он ушел, паразит!
        -Значит, испортили ваш портрет, товарищ майор? - вмешиваясь в разговор, развязно сказал Мякишев.
        Полынин быстро и недружелюбно посмотрел на него.
        -Пойдем пообедаем? - обратился он к Артемьеву, перед этим несколько секунд подчеркнуто помолчав. - Этот, что ли, вчера рассказывал, как меня из кусков сшивали? - кивнул он, проходя с Артемьевым мимо развалившегося на койке Мякишева.
        -Этот, - невольно улыбнулся Артемьев.
        -Откуда? - повернулся Полынин к Мякишеву.
        -Ростовский, - ответил тот, нерешительно спустив ноги с койки.
        -Вот не думал, что сюда, в Монголию, из Ростова таких трепачей посылают, думал - их там, на месте, перевоспитывают, - сказал Полынин, выходя из палатки.
        -Теперь три дня переживать будет, - сказал Артемьев, которому стало жаль растерявшегося Мякишева.
        -Ничего, пусть попереживает: не люблю нахалов, - сказал Полынин. - Особенно в армии. И зря у нас не замечают разницы между простотой и нахальством. Человек бывает действительно простой, но не терпит, чтобы на службе каждый хлопал его по плечу. Так про него говорят: «Забурел!» Про другого говорят: «Простой парень». А он нахал - и больше ничего. Не знаю, как у вас в пехоте, а у нас в авиации бывает. А по-моему, дружба дружбой, служба службой, а середины нет!
        Ничтожный случай с Мякишевым, видимо, задел в нем какую-то уже давно и сильно натянутую струну.
        После обеда Артемьев и Полынин долго стояли вдвоем в степи. Степь, как море, тянула к себе. Хотелось идти по ней до горизонта и дальше, не веря, что она может быть все время такой одинаковой, и надеясь, что там, за горизонтом, окажется что-то другое, чего не видно отсюда.
        -А за Халхин-Голом ничего похожего, все наоборот, сопка на сопке, - сказал Артемьев.
        -А еще километров на пятнадцать восточное - отроги Хинганского хребта, метров по триста, по четыреста, - отозвался Полынин.
        -А еще дальше?
        -А еще дальше - Маньчжурия, летать не ведено, ведено заворачивать.
        -Заворачиваете? - спросил Артемьев.
        -В общем, заворачиваем. - Полынин рассмеялся. - Летчики в воздухе вообще дисциплинированнее, чем на земле.
        -И вы тоже?
        -И я тоже. А что я, Иисус Христос, что ли? Я только не терплю нахальства. А так, если службы нет, разве плохо погулять по-порядочному, выпить с ребятами, кое-что вспомнить из общего прошлого? Здесь, конечно, почти не приходится, погода все время хорошая. Шесть-семь вылетов в сутки. Даже под Мадридом на что уж было тяжело, а все-таки с аэродрома ехали в гостиницу - душ, мягкая постель. И главное - комаров не было. А здесь комары - просто жуткое дело… Мы их самураями прозвали.
        -А как вы японцев расцениваете? - спросил Артемьев.
        -По прямой скорость у них немного больше, - сказал Полынин, - но в смысле маневренности в воздушном бою наша «чайка» не только не уступит, а, я бы сказал… Конечно, не последний вопрос и - кто за ручку держится! Летчики у них в большинстве с боевым опытом, после Китая. Они тут в первое время, надо прямо сказать, пощипали наших. Но теперь, наоборот, мы их крепенько прижимаем. Сюда и старые кадры, вроде нас, подлетели. И молодежь уже по нескольку боев имеет, теряться перестала. А ты бы к нам взял да приехал на аэродром! Отсюда всего одиннадцать километров; когда северный ветер, наверное, наши моторы слышны.
        -Что-то не слышал.
        -Это у тебя слух не авиационный, - окончательно перешел на «ты» Полынин и, приложив к уху ладонь, долго стоял, прислушиваясь. - Можешь мне сказать, что я вру, но я, например, слышу. Приезжай, не пожалеешь! Вам, общевойсковикам, вообще надо почаще у нас на аэродромах бывать, чтобы точно знать, когда и что с нас можно взять. А то вы иногда полторы души с нас тянете, а иногда и половины не просите.
        -Пожалеть-то я бы, конечно, не пожалел, если бы поехал, - сказал Артемьев, - но, когда выпишут, надо будет двигать прямо в штаб группы, а до выписки Апухтин, насколько я знаю его характер, ни на один час не пустит.
        На лице Полынина появилось упрямое выражение, но он не настаивал и перевел разговор на другую тему.
        Обычно в госпиталях люди или быстро надоедают друг другу, или быстро сходятся.
        Интересуясь и тем, что Артемьев видел сам, и тем, что он слышал из вторых уст, Полынин расспрашивал его о наземных майских боях с тем искренним удивлением перед чужой храбростью, которое присуще людям, полагающим собственную храбрость в порядке вещей.
        Сам Полынин о своих воздушных боях и здесь и в Испании рассказывал, употребляя вперемежку то узаконенные Уставом тактические термины, то летный жаргон - «присели», «пикнули», «гребанули»; товарищей он называл полными именами, но без отчеств: Анатолий, Виктор, Борис, а начальников - только по должностям: командир группы, командир полка, командующий. При всей его свойской натуре ему не чужда была и военная официальность. Когда на вторые сутки после обеда Полынин решил идти к Апухтину просить его о выписке, он потащил с собой Артемьева.
        -У меня-то, во всяком случае, ничего не выйдет, - сказал Артемьев.
        -Ничего, попробуем, спикируем!
        Увидев их в своей юрте, Апухтин сделал молчаливый жест рукой, приглашая сесть на противоположную койку, а сам, сидя на своей, еще несколько минут молча продолжал доедать суп из котелка. Наконец он положил ложку поперек котелка, котелок поставил на стол, не спеша закурил папироску и только после этого нелюбезно спросил их;
        -Ну? Слушаю.
        -У вас сердце не болит? - спросил Полынин.
        -Не болит, - хладнокровно ответил Апухтин. - А почему оно должно у меня болеть?
        -А потому, - сказал Полынин, - что мои ребята сегодня, наверное, делают без меня уже по пятому боевому вылету.
        -Слушайте, бросьте вы свои подходы! - сказал Апухтин. - Вам они, может быть, кажутся очень остроумными, но через мои руки тут прошло полтысячи раненых, и примерно каждый третий хотел выписаться раньше срока. Поэтому говорите прямо и коротко. Хотите выписаться?
        -Да! - сказал Полынин.
        -Когда?
        -Сегодня.
        -Сколько спали в первую ночь?
        -Пятнадцать часов.
        -А не врете? Не обижайтесь, я как врач спрашиваю.
        -Четырнадцать.
        -А вторую?
        -Десять.
        -Если так - выпишу. С уговором - через десять дней приехать снять с уха шов. Договорились?
        -Договорились.
        -А вы что? - повернулся Апухтин к Артемьеву.
        -Я хочу попросить у вас разрешения, товарищ военврач первого ранга, - сказал Полынин таким откровенно заискивающим тоном, что Артемьев не выдержал и улыбнулся, - чтобы товарищ капитан съездил со мной на сутки в нашу часть.
        -Зачем? - строго спросил Апухтин.
        -А просто так, - озадаченный вопросом и не найдясь, что сказать, ответил Полынин.
        -Ну, если просто так, - неожиданно сказал Апухтин, - пусть съездит. У вас ведь полуторка? Только посадите его в кабину, чтобы не особенно растрясло для начала, и верните завтра. А то мне его через два-три дня выписывать. И спиртом не поите.
        -Какой у нас спирт? - неискренне удивился Полынин.
        -Читинский, - сказал Апухтин. - Вам его привезли третьего дня, и он у вас подвешен для охлаждения в колодце на веревочках во фляжках вперемежку с фляжками, в которых вода. Для маскировки. На случай появления начальства. Так или не так?
        Полынин только развел руками.
        -А шофер и воентехник, которые приехали вас увозить на случай, если я вас не выпущу, сейчас обедают в столовой - я их туда отправил, чтобы не лаялись. Еще вопросы есть? - Апухтин встал, довольный произведенным впечатлением.
        Полынин устроился рядом с воентехником в кузове полуторки, на связках свеженарезанного камыша. Он придерживал накинутую на плечи и голову плащ-палатку и с удивлением смотрел на разбушевавшуюся природу. Грозовые облака, еще недавно толпившиеся у горизонта, с невероятной быстротой выкатились на середину неба, и над степью понесся, подхваченный ветром, крупный косой дождь.
        «Вот и не будет сегодня полетов, - с неудовольствием думал Полынин, надеявшийся до темноты слетать хоть разок еще сегодня. - А может, и завтра не будет. И чего я повез с собой этого друга! Мокнуть только».
        При знакомстве Артемьев понравился Полынину; он был, по его мнению, толковым человеком. Определение «толковый» заменяло Полынину множество других. И было в его устах самой краткой и высшей оценкой человека, вернее - мужчины, ибо он еще не встретил на своем пути женщины, которая, по его мнению, заслуживала такой оценки. Встреть он такую женщину, он, наверное, женился бы. Но этого пока не случилось, и Полынин в свои тридцать два года все еще оставался холостым и жил вдвоем с матерью.
        Это был, как говорится, человек с недостатками; его любили товарищи и недостаточно ценили начальники. Его до тяжести прямой характер и резкий язык сочетались с прирожденной скромностью и даже застенчивостью. Но людям, мало знавшим его, бросались в глаза только первые два качества.
        Свои собственные достоинства он вполне искренне недооценивал, но если речь заходила о его товарищах и особенно подчиненных, он не выносил ни малейшей несправедливости к ним с чьей бы то ни было стороны. В этих случаях он не скупился на положительные аттестации и подавал написанные на грани дерзости рапорты по команде. Если же, по собственному мнению Полынина, его подчиненный был действительно виноват, то Полынин сначала беспощадно разносил его сам, а потом, рапортуя о происшествии, большую часть вины брал на себя.
        Несмотря на десять лет службы в авиации, майорское звание и ордена, Полынин только здесь, на Халхин-Голе, в разгар боев, стал заместителем командира особой истребительной группы. При своем боевом опыте и знаниях он вполне мог командовать полком, при своем дерзком характере вполне мог остаться рядовым летчиком, но служебная линия пролегла где-то посередине, и Полынин на это не жаловался. Он сейчас воевал - и это было главное, повышения по службе интересовали его во вторую очередь.
        Сделав большой крюк, чтобы обогнуть полосу непроезжих в дождь солончаков, полуторка, разбрызгивая лужи, подъехала к аэродрому. Аэродром был такой же, какой Артемьев уже видел в Тамцак-Булаке: кусок степи, ничем не отгороженный от остальной степи и ничем не отличавшийся от нее. На летном поле вразброс, но недалеко друг от друга стояли истребители, казавшиеся в огромной степи совсем маленькими, да поодаль виднелась почерневшая от дождя палатка.
        Дождь шел такой косой, что от него нельзя было спастись и под крылом самолета. Насквозь промокший часовой, к которому они подъехали, сказал, что последний грузовик с летным составом только что ушел к месту ночевки, и Полынин понял, что синоптики не обещают перемены погоды раньше утра. Он постучал в окно кабины и велел подъехать к семерке - это был его самолет. Поколесив по летному полю между самолетами, они подъехали к семерке. Самолет, как и следовало ожидать, был в полном порядке.
        -Никто вашу семерку не трогал, - с обидой в голосе сказал воентехник, сидевший вместе с Полыниным в полуторке. - Неужели вы, товарищ майор, своему Гизатуллину не доверяете?
        -Почему не доверяю Гизатуллину? Я доверяю Гизатуллину, - сказал Полынин и тем не менее вылез из полуторки и три раза обошел самолет.
        Осмотрев самолет, Полынин снова залез в кузов полуторки и сказал шоферу, чтобы тот ехал дальше. В четырех километрах от аэродрома была маленькая балочка, в ней стояло несколько юрт, две палатки и столовая - четыре столба с камышовым навесом. Летчики так и не подыскали названия для этого места, а просто, имея его в виду, говорили: «Поедем ночевать».
        Сейчас, когда сюда приехали Полынин и Артемьев, место это казалось особенно неприютным. Дождь, пробиваясь сквозь камышовый навес, барабанил по столам, а палатки и юрты уже так почернели от него, что казалось, дождь идет не час, а целую неделю. В юрте, куда зашел Полынин вместе с Артемьевым, верхнее отверстие было закрыто от дождя; сумеречный свет проникал снаружи через подоткнутую кошму у входа.
        -Ну как, отгостился в госпитале? - поднявшись с койка и радостно тряся руку Полынина, густым басом спрашивал долговязый летчик, мягко, по-украински выговаривая «г». - С твоим ранением мы в курсе дела, так что не беспокоились. На слух не повлияет?
        -Хирург говорил - не повлияет. Да вроде и сам чувствую - хотя и повязка, но слышу нормально.
        -А мы сегодня тебя уже не ждали, - думали, погода удержит.
        -А мы раньше выехали. Нас уже в дороге дождь застал. - Полынин отступил в сторону и подтолкнул вперед Артемьева. - Познакомься с пехотой! Пригласил погостить у нас до завтра. Мы с ним в госпитале вместе лежали.
        -Лежал ты! - насмешливо сказал летчик. Артемьев представился.
        -Грицко, - сказал летчик и так тряхнул левую, протянутую ему Артемьевым руку, что рукопожатие отдалось в правом, раненом плече.
        -Осторожней, - сказал Полынин. - Человек раненый.
        -Тогда извиняюсь, - сказал летчик и, словно исправляя ошибку, еще раз, уже тихонько, пожал руку Артемьеву.
        -Где Соколов? - спросил Полынин.
        -Михаил у командира, а Вася спит, вот он. - И Грицко кивнул на копку, где лежал кто-то накрытый шинелью.
        -Я и не заметил, - сказал Полынин. - Когда же он успел заснуть?
        -А сразу, как вернулся. Еле дошел от машины до юрты, - сказал Грицко.
        -Летал? - с холодком в голосе спросил Полынин.
        -Летал, - почесав в затылке, виновато сказал Грицко. - Три боевых вылета сделал. Разве для первого раза легко? Конечно, спит.
        -Я же сказал, - голос Полынина стал окончательно ледяным, - чтобы подождали меня, что я в первый раз сам поведу его.
        -А он к командиру группы пошел проситься и получил разрешение.
        -Та-ак, - протянул Полынин и, помолчав, добавил другим тоном: - Сходи к Петину, забери у него лишнюю раскладушку. А мы покамест койки сдвинем. Пойдешь мимо столовой - заодно организуй поужинать здесь, в юрте.
        Пока Грицко ходил за раскладушкой, Полынин двумя руками, Артемьев одной левой принялись плотнее сдвигать железные койки, стоявшие по окружности юрты с небольшими промежутками.
        -Ничего, не проснется! - сказал Полынин, когда очередь дошла до койки, на которой спал летчик, укрытый шинелью. - А проснется - ему же хуже. Его всего пять дней как прямо после училища взяли в нашу группу по рапорту старшего брата. Я приказал не пускать его без меня в первый бой. Но вышло не так, как я сказал, а как он захотел. А первый бой - дело такое: спроси летчика потом, когда сядет, как все было, - не ответит. Глазами еще кой-чего видит, а затылком ничего не чувствует. В первом бою за новичками надо смотреть специально.
        -А за вами смотрели?
        -Нет, - сказал Полынин. - В тот день мы все до одного в свой первый бон шли. Некому было смотреть. А что ты думаешь? - Он сердито вскинул на Артемьева глаза. - Я и привез шестнадцать пробоин. И все в хвосте. Что тут хорошего?
        Грицко вернулся, неся раскладушку. Она как раз поместилась между койкой спавшего летчика и входом в юрту.
        -Товарищ капор, разрешите? - раздался голос с улицы.
        -Войдите, - сказал Полынин.
        -Товарищ майор! - вошедший красноармеец откозырял. - Вас командир группы вызывает.
        Не сказав ни слова, Полынин накинул на плечи плащ-палатку, надел поверх бинтов фуражку и вышел вместе с красноармейцем.
        -Харчем мы похвастаться не можем, - сказал Грицко, когда вышел Полынин. - Баранину каждый день едите?
        -Каждый день.
        -Ну и сегодня будете есть, положение без перемен. Но зато спирту под дождь и под ваше присутствие по склянке выпьем.
        -А без моего присутствия?
        -Как когда, - сказал Грицко. - Вообще-то говоря, если летный день был подходящий, Полынин перед ужином по склянке не запрещает.
        -А сам?
        -А что сам? - даже удивился Грицко. - Вы, наверно, его еще не поняли. Это он в бою требует, чтобы как он, так и все, а на отдыхе - как все, так и он.
        -Скажите, товарищ капитан, Грицко - это ваше имя или фамилия?
        -Да и так и эдак, - улыбнувшись, сказал Грицко. - Наверно, скупой поп крестил: имя Грицко и фамилия Грицко.
        Говоря все это, Грицко возился с фонарем «летучая мышь», протирал стекло и выравнивал фитиль. Потом он зажег фонарь, поставил посередине юрты на стол, достал из-под подушки две галеты, расстелил их на столе, нагнулся, полез под койку, вынул оттуда термос и две банки осетрины в томате и, отстегнув от пояса цепочку со складным ножом, стал открывать консервы. По всему чувствовалось, что он заведовал в юрте хозяйством.
        -А что в термосе?
        -Он, - сказал Грицко.
        Огонек «летучей мыши» разгорелся, в юрте сразу стало уютно. По обтягивавшему войлок брезенту постукивали капли. Комаров прибило дождем; то, что нет их писка, казалось даже странным.
        Грицко все еще продолжал выгребать из-под койки то одно, то другое: стаканы, эмалированную кружку, соль и перец в спичечных коробках. Наконец он вытащил из чемодана целый круг копченой московской колбасы.
        -Главная Полынинская закуска! - сказал Грицко, увидев, как радостно Артемьев глядит на колбасу. - У Николая ее всегда запас в чемодане. Даже, помню, когда нам в Испанию последние праздничные посылки прислали, так ему - полпосылки этой колбасы.
        -А вот и Соколов-старший, - сказал Грицко, оглядываясь на вошедшего в юрту широкоплечего летчика, с коротко, под бокс, остриженными волосами и ребячески упрямым выражением лица. - Познакомься. Капитан почует у нас - майор в гости позвал.
        Хмуро поздоровавшись, Соколов сел на койку.
        -Просто удивляюсь! Как терпит командир группы!
        -Что? - спросил Грицко.
        -А как Николай с ним разговаривает, когда вожжа под хвост попадет. На «вы». Официально. Как будто отроду знакомы не были. Сижу сейчас у командира группы…
        -А чего он вызвал тебя? - перебил Грицко.
        -А ничего он меня не вызывал. Просто лежит больной, малярия его трясет. Сидел у него, вспоминали кое-чего. Заходит Николай - руку к козырьку: «По вашему приказанию явился». Командир группы говорит: «Давай, Коля, садись, расскажи, как тебя там заштопали». А Николай вместо этого: «Разрешите узнать, вам капитан Соколов докладывал, что я запретил до моего возвращения выпускать в воздух лейтенанта Соколова?» Я, конечно, не докладывал, но командир группы заминает это дело, отвечает: «Ладно, Коля, слетал - и все в порядке. Что теперь разбираться? Давай садись». А Николай, вместо того чтобы сесть, как даст мне! «Вы, говорит, почему не доложили?» Сам меня гоняет, а смотрит на командира группы, как будто его отчитывает. Гонял, гонял, потом командир группы говорит мне: «Давай иди, Соколов». Я из юрты выхожу и слышу: Николай там уже на другую тему перешел и опять дает жизни. «Вы, говорит, согласились с моим предложением самолеты на случай ночной бомбежки расставлять на дистанции в двести метров друг от друга. Я, говорит, согласно вашему приказанию, с людей требовал, а сегодня, говорит, был на аэродроме - и
пятидесяти метров между самолетами нет! Как мне, говорит, это понять?» И пошел! И пошел! Ну, достукается он, честное слово, достукается! Не глядя на то, что они корешки и что командир группы человек добрый.
        -А он на горбу у Николая добрый, - резко сказал Грицко.
        -Как так?
        -А вот так. С тех пор как Николай заместителем стал, Николай требует, а он спускает, Николай злой, а он добрый.
        -Ну, это ты загнул! - горячо сказал Соколов. - Я Николая, конечно, уважаю, но полковника я три года знаю.
        -Одного ты уважаешь, другого знаешь, - сказал Грицко, - у тебя не поймешь, что к чему…
        -А я тебе скажу, - перебил Соколов.
        -Что мне? Ты Николаю скажи.
        Артемьев так и не узнал, чем кончился этот спор, потому что в юрту вошел тот же красноармеец, который приходил за Полыниным, и сказал, что командир группы просит капитана Артемьева к себе.
        Первое, что увидел перед собой Артемьев, приподняв кошму и войдя в юрту командира группы, была приколотая напротив входа к войлочной стене фотография Нади.
        Посреди юрты стоял большой стол с прикрепленной к нему кнопками картой. На стуле у стола сидел Полынин, а на койке, накрытый горой одеял и шинелей, лежал Козырев. Ко лбу, покрытому каплями пота, прилипли курчавые мокрые волосы.
        -Здороьво! - сказал Козырев, приподнимаясь на локтях и отрывая от подушки пылавшую жаром голову. Рука, которую он протянул Артемьеву, была горячая и слабая. - Услышал, что старый знакомый появился на нашем горизонте, - велел тебя позвать. Сам бы пришел туда, к вам, да малярия одолела. Не в обиде?
        -Напротив, рад тебя видеть, - сказал Артемьев, не особенно покривив при этом душой. Их внезапная встреча не удивила его: как раз такие люди, как Козырев, и должны были очутиться здесь, в Монголии.
        -Полынин говорит, ты ранен был? Тяжело?
        -Не особенно.
        -А помнишь, как мы с тобой в ресторане сидели и я сказал, что тот, кто, вроде тебя, еще не воевал, тот еще не военный, ни рыба ни мясо? Помнишь?
        -Помню.
        -А потом извинился перед тобой. Тоже помнишь?
        -Тоже помню.
        -Вот видишь! А то было бы теперь неудобно. Значит, умно поступил, что извинился.
        -Сильно треплет малярия? - спросил Артемьев.
        -Десятые сутки. Через день, как часы. День - человек как человек, а день - как сейчас видишь.
        -А как с полетами?
        -Через день не летаю.
        -Летает, - сказал молчавший до этого Полынин. - Сегодня летал.
        -Так ото потому, что тебя не было.
        -И летал, и японца сбил, - пропуская замечание Козырева мимо ушей, сказал Полынин, - а потом с аэродрома лежмя привезла. Утром градусник стряхнул и врача обманул.
        Козырев подмигнул Артемьеву и хотел что-то сказать, но Полынин продолжал все тем же спокойно-недружелюбным тоном:
        -Как сбил японца - неизвестно, не помнит; жар был. Наверное, какой-нибудь новичок ему сам под пулеметы сунулся, в первый раз вылетел, вроде нашего Соколова Василия.
        -Тяжелый у тебя характер, Николай, - вздохнул Козырев.
        Полынин ничего не ответил, встал и надел фуражку.
        -Что, идти собрался?
        -Если разрешите.
        -А может, сюда ребят позовешь, харч возьмете и прочее? - примирительно сказал Козырев.
        -Если разрешите, мы у меня поужинаем, - сказал Полынин, - там уже все приготовлено, а вам при вашей температуре нужен покой и сон. Сейчас я пришлю вам врача. Разрешите идти?
        Козырев даже скрипнул зубами, но при Артемьеве сдержался и хрипло выдавил из себя:
        -Идите.
        -Мы тебя будем ждать, приходи, когда закончите, - сказал Полынин Артемьеву и вышел из юрты.
        -Мой заместитель, - сказал Козырев, когда Полынин вышел. - Характер до того принципиальный, прямо собачий! Уж, кажется, все в порядке. Слетал, японца сбил, вернулся. Нет! Ты ему объясни, почему летал!
        -А в самом деле, почему?
        -Честно говоря, необходимости, конечно, не было, ребята все бы и так обеспечили. Но ты пойми! - Козырев снова приподнялся на локтях. - Ты пойми! - повторил он. - Ребята в воздухе. А я тут, один, как собака. В голове жара. Во рту хина. Кругом комары. А тут еще скучаю.
        Он, вытянув шею, долго смотрел на фотографию Нади и, повернувшись к Артемьеву, скрывая растроганность, сказал грубо:
        -А тут еще по Надьке скучаю, будь ей неладно! Вот и полетел. С необходимостью или без необходимости, а одного японца-то нет. Так, что ли?
        -Так, а могло быть иначе.
        -Быть все может, даже с температурой тридцать шесть и шесть.
        Козырев дотянулся до стола, высыпал на язык два порошка хинина, морщась, запил их водой и, закрыв глаза, повалился на подушки.
        -Скучаю, - помолчав, повторил он. - Мы ведь с ней поженились. - Он отрыл глаза и посмотрел на Артемьева. - Я тебе, между прочим, звонил, у нее твой телефон взял, хотел на свадьбу позвать, но твоя мамаша сказала, что ты уехал.
        Артемьев ничего не ответил.
        С минуту полежав с закрытыми глазами, Козырев снова заговорил о Наде, Собственно говоря, он и позвал к себе Артемьева для того, чтобы поговорить о ней. Он тяжело переживал разлуку и был бы сейчас благодарен за каждое доброе слово о своей жене.
        -Как поженились, - говорил он, ища на подушке места похолоднее и перекатывая по ней горевшую голову, - стали спорить, кто к кому переедет. Я хотел, чтобы она ко мне на квартиру, а она - наоборот. Так улетел, и не решили. Очень уж она щепетильная.
        -Да, на разных квартирах - это не дело, - сказал Артемьев, не собираясь ни подтверждать, ни отрицать Надиной щепетильности.
        В противоположность Козыреву, он меньше всего хотел говорить о Наде и, боясь, что тот будет продолжать свои расспросы, теперь желал лишь одного - поскорее уйти. Как бы под корень ни было все это отрезано, по вынужденные воспоминания отзывались в душе далекой бессмысленной болью.
        А Козырев, мучимый с каждой минутой усиливавшимся жаром, переворачивался с боку на бок, перевертывал под головой подушки и все расспрашивал и расспрашивал - о Надиной матери, о Надиных школьных годах, о Надином бескорыстии, о Надиной дружбе и даже о Надиной верности. Он так хотел слышать о ней только одно хорошее, что принимал все угрюмые ответы Артемьева за утвердительные. В других обстоятельствах Артемьев просто встал и оборвал бы тягостный для него разговор; но Козырев был в жару, почти в беспамятстве, и теперь оставалось только терпеливо ждать врача, которого обещал прислать Полынина.
        Когда врач наконец пришел, сел на кран койки и, взяв горячую руку Козырева, стал считать пульс, Артемьев поднялся.
        -Уже идешь? - сказал Козырев. - А то, может, подождешь, пока врач… - Он не договорил, потому что, несмотря на свое лихорадочное состояние, прочел в глазах Артемьева что-то такое, что его остановило. - Ну ладно, тогда пока. Завтра утром заходи ко мне на аэродром. Завтра я на ногах буду.
        -Если не ослабеете, - сказал врач.
        -А, иди ты, пожалуйста, со своей слабостью! - отмахнулся Козырев от врача.
        Артемьев вышел. Козырев зажмурился, еще раз смутно вспомнил глаза Артемьева и, спросив себя, почему же тот не захотел продолжать разговор о Наде, впервые подумал о жене с вспыхнувшим мучительным недоверием.
        -А пульс неважный, - сказал врач.
        -А мне черт с ним, с пульсом! Это вам пульс нужен, чтобы хлеб себе зарабатывать.
        -Насчет хлеба - грубо, - сказал врач.
        -А ты обидься.
        -Вы серьезно больны, поэтому с обидами подожду.
        -А ты не жди, ты обидься и катись отсюда! - крикнул Козырев.
        Он привык к тому, что окружающие терпят его выходки, но сейчас все-таки почувствовал, что переборщил. «Приглашу его завтра посидеть, выпить», - подумал он и виновато посмотрел на врача. Но врач, так ничего и не сказав в ответ на его последнюю грубость, только отвернулся и закурил папиросу.
        После разговора с Козыревым Полынин был за ужином невесел и молчалив, хотя и считал себя правым. Настроение, начавшее у него портиться еще с топ минуты, как он увидел на аэродроме тесно поставленные самолеты, теперь испортилось окончательно, и, не будь гостя, он не стал бы ужинать и сразу лег.
        У Артемьева после встречи с Козыревым тоже имелись свои причины быть неразговорчивым.
        Старший Соколов чувствовал себя обиженным на Полынина за выговор, полученный от него при командире группы, и, как только Полынин вернулся от Козырева, сразу же высказал ему свои чувства. Полынин молча выслушал его, но ничего не ответил, потому что как раз в эту минуту вошел Артемьев и они сели за стол. Соколов, в запальчивости наговорив Полынину лишнего, теперь испытывал чувство неловкости и с преувеличенной готовностью пододвигал ему то термос, то колбасу, то миску с бараниной.
        Младший Соколов проснулся только в середине ужина и, сидя за столом, тоже угнетенный молчанием Полынина, страстно ждал, что хоть кто-нибудь заговорит о таком великом событии в его жизни, как первый воздушный бой. Несколько раз он уже почти решался заговорить об этом сам, но удерживался.
        Ужин не удался, хотя все выпили сперва по одной, а потом и по второй склянке спирта. Много и шумно говорил один Грицко, не из природной разговорчивости, а из естественно возникающего желания заполнить образовавшуюся тишину.
        -Ну что ж, - сказал наконец Полынин, после того как они просидели около часа, термос был опорожнен, а колбаса и баранина съедены, - вроде веселья у нас не получилось, а, Павел? Как, откровенно говоря?
        -Откровенно говоря, не получилось, - сказал Артемьев.
        -Это я сегодня обедню испортил, - сказал Полынин, - то есть, верней, сначала мне испортили, а потом уж и я но удержался, кой из кого душу вынул. Ничего, - добавил он таким тоном, словно приносил за все это извинение Артемьеву, - завтра на аэродроме веселей будет. Погода, по-моему, выравнивается. Сходите к синоптику, узнайте. - Это были первые за весь вечер слова, обращенные им к младшему Соколову. Тот вскочил и, довольный, что Полынин смягчился и заговорил с ним хотя бы для того, чтобы отдать приказание, выбежал из юрты.
        -И тебе я отвечу, - сказал Полынин старшему Соколову, как только младший вышел. - Самолюбие у тебя, конечно, большое и единственное в своем роде, но и брат у тебя тоже единственный. И, по-моему, брат должен быть дороже самолюбия, в особенности если оно глупое. А на твои грубости, что ты мне сказал, я наплевал и забыл. За твое здоровье!
        И Полынин допил оставшийся на дне стакана глоток спирта. Лицо старшего Соколова просияло. Он хотел что-то сказать, но в это время вошел младший и радостно отрапортовал, что синоптик дает на завтра погоду, да и без него видно, что погода будет: тучи тянет на запад, полнеба уже в звездах.
        Положив под голову парашют, Полынин лежал под крылом самолета, дожидаясь, когда машину заправят бензином; он только что вернулся после пятого боевого вылета.
        Артемьев сидел рядом. Земля была снова сухой и раскаленной; не верилось, что вчера шел дождь.
        День казался нескончаемым. Они встали еще до рассвета и завтракали при свечах. Во время завтрака все были сонными и ели без аппетита, просто потому, что утром положено есть. Приехали на аэродром тоже еще сонные, несмотря на прохватывавший по дороге в грузовике холодный утренний ветер.
        После первого вылета многие летчики забрались под плоскости и, накрывшись шинелями и кожанками от комаров, додремывали, пока механики заправляли самолеты.
        Полынин после первого вылета тоже лег под плоскость, накрылся шинелью и тотчас же заснул, а через полчаса был снова в воздухе, оставив Артемьева вдвоем со своим механиком Гизатуллиным, сумрачным казанским татарином. Гизатуллин оказался до такой степени неразговорчивым, что Артемьеву удалось с ним обменяться двумя словами только к середине дня.
        -Хорошие моторы ставят на «чайках», - сказал Артемьев, глядя, как «девятка» Полынина набирает высоту.
        -Да, - сказал Гизатуллин.
        -А потолок у них много выше, чем у «И-шестнадцатых»? - спросил Артемьев.
        -Нет, - сказал Гизатуллин и, присев на землю, стал протирать ветошью гаечные ключи.
        Побеседовав таким образом с Гизатуллиным, Артемьев пошел к палатке командного пункта. У полевого телефона сидел дежурный командир, а на топчане дремал Козырев. Руки его бессильно свесились с топчана, лоб был в испарине.
        Артемьев не рассчитывал застать его здесь, зная от Полынина, что Козырев сегодня летает.
        -Решил один вылет пропустить, слабость чувствует, - шепотом объяснил дежурный, как будто присутствие Козырева на земле, а не в воздухе требовало специального оправдания.
        Затрещал телефон. Дежурный сначала, не желая будить Козырева, говорил, прикрыв трубку рукой, но потом тронул Козырева за плечо.
        -А? - сразу вскочил и сел Козырев.
        -Вас четырнадцатый вызывает, - сказал дежурный.
        Козырев взял трубку.
        -Козырев слушает. Ясно. Ясно. Ясно.
        Говоря это, он застегивал пуговицы на гимнастерке.
        -Ясно. Спасибо за предупреждение.
        Он положил трубку и обратился к дежурному:
        -Слушай, Москвин, давай сейчас побыстрей обойди механиков, чтобы христианский вид имели. И смотри за степью. Если появятся легковые машины, чтоб все были готовы, как юные пионеры!
        Только теперь он обратил внимание на Артемьева.
        -Боюсь, будет сегодня бомбежка, - хмуро сказал он.
        -Почему? - недоуменно спросил Артемьев.
        -Звонили, что новый командующий с утра начал объезжать авиационные части. Я с ним встречался еще в Белорусском округе. Вот помяни мое слово, приедет и сразу начнет нас бомбить. Принесла его сюда нелегкая! - сказал Козырев и взглянул на Артемьева. - Знаешь что? Я тебе машину дам. Лучше поезжай к себе в госпиталь от греха.
        -А что, тебе может быть из-за меня неприятность?
        -Я-то неприятностей не боюсь, - заносчиво сказал Козырев. - Я о тебе забочусь.
        -А я тоже не боюсь, - сказал Артемьев, который, уж раз попав на аэродром в разгар воздушных боев, теперь хотел пробыть здесь, по крайней мере, до вечернего разбора.
        -Значит, не боишься? - спросил Козырев.
        -Выходит, что так, не боюсь, - сказал Артемьев. - В случае чего, думаю, сумею объяснить, почему я здесь и откуда.
        -Ну-ну, поглядим, как ты ему будешь объяснять! - сказал Козырев, угрожающе подчеркнув слово «ему».
        На этом и кончился их разговор, потому что в воздухе послышался рев снижающихся самолетов. Посадив машины, летчики начали подруливать поближе друг к другу, чтобы, не отходя далеко, перекурить и поделиться впечатлениями.
        День, по мнению летчиков, был не выдающийся, но удачный. Козырев во время первого же вылета погнался за отбившимся от строя японцем и, как выражались летчики, «ковырнул» его. Над Халхин-Голом коллективно сбили один бомбардировщик, а второй ушел на маньчжурскую территорию, сильно дымя. Соколов-младший, не рассчитав с горючим, сел в степи у самой передовой, и ему послали туда на полуторке бочку с бензином.
        Таковы были события дня. Теперь, после пятого вылета, к ним прибавилось известие о том, что Грицко и Полынин коллективно сбили еще одного японца.
        -А как ты его сбил? - спросил Артемьев, сидя возле Полынина, лежащего под плоскостью.
        -Ты лучше Грицко спроси, он у нас пианист: на десяти пальцах показывает воздушный бой с участием двух эскадрилий.
        -А тебе лень?
        -А мне лень. Я чего-то устал сегодня. Жду, когда шарик спустится да можно будет спать поехать.
        -По-моему, ты сегодня плохо спал, все ворочался, - сказал Артемьев.
        -Это верно, проявил такую недисциплинированность. Бывает: руки-ноги слушаются, а душа - нет.
        Помолчав несколько минут и видя, что Полынин по-прежнему лежит с открытыми глазами, Артемьев попросил его уточнить по карте передовую. Полынин неохотно потянулся за летным планшетом и стал показывать, водя пальцем по целлулоиду.
        Отброшенные в майских боях японцы отошли на маньчжурскую территорию, а наши и монгольские войска, выставив охранение к самой границе, судя по карте, занимали позиции в пяти-шести километрах восточное Халхин-Гола.
        -Что видно с воздуха у японцев? - спросил Артемьев.
        -Накопали порядочно, все сопки в норах, но войск я бы не сказал, что много.
        -А поглубже?
        -Поглубже нам не больно-то летать советуют.
        В воздух взлетела красная ракета - сигнал к вылету. Полынин поднялся и полез в самолет; через несколько секунд Артемьев в кабине уже бежавшего по полю самолета увидел его спину в выгоревшей гимнастерке и белые бинты на голове. Шлем не налезал поверх бинтов, и Полынин летал сегодня без шлема.
        Рев поднявшейся в воздух «девятки» был так силен, что Артемьев не слышал, как рядом с ним остановились две машины, и вздрогнул, когда его тронули за плечо.
        Обернувшись, он увидел все сразу - и ЗИС и «эмку» с открытыми дверцами, стоявшие в десяти шагах от него, и нескольких военных, только что вылезших из машин. За плечо его тронул тот самый лейтенант, который в мае показывал ему с Хамардабы далекие разрывы у переправы.
        -Подойдите к командующему.
        Артемьев рысью пробежал десять шагов, отделявших его от командующего, и, бросив к козырьку руку, почувствовал боль, отдавшуюся в раненом плече.
        -Кто вы? Почему здесь? Прикомандированы? - тоже приложив руку к козырьку, строго и быстро спросил командующий.
        Глядя ему в глаза и объясняя свое присутствие на аэродроме, Артемьев боятся только одного - что его перебьют и не дадут объяснить, - но командующий слушал не перебивая. Сдвинутые к переносице брови и резкая складка на подбородке делали его красивое лицо строгим. Но на этом строгом лице не было оттенка сухости или неприязни, а лишь выражение природной суровости - печать сильного характера.
        -Значит, турист, - недружелюбно сказал командующий, когда Артемьев закончил объяснение.
        -Никак нет, - сказал Артемьев, - Разрешите еще раз доложить - пользуюсь свободным временем, пополняю здесь знания, необходимые штабному командиру.
        Командующий, отвернувшийся до этого в сторону, опять вскинул на него глаза, они ничуть не смягчились.
        -Какой радиус действия у «И-шестпадцатых»?
        -Сто пятьдесят.
        -А у «чаек»?
        -Сто пятьдесят - сто шестьдесят.
        -А сколько минут по расчету горючего, действуя отсюда, они могут быть в бою над переправами?
        -Двадцать пять минут. Над северной переправой - двадцать.
        -Выводы! - быстро сказал командующий.
        И Артемьев сказал то, что у него сегодня полдня вертелось на языке: что, по его мнению, следует перенести аэродром на двадцать - тридцать километров к северо-востоку - вперед.
        Ничего не ответив на это, командующий, приложив руку к козырьку, сказал: «Вы свободны»), - повернулся и широким шагом пошел через летное поле к палатке, откуда ему навстречу уже выскочил Козырев.
        Шоферы, минуту переждав, держась поодаль, поехали сзади.
        Артемьев издали следил за тем, как командующий сначала зашел вместе с Козыревым в палатку, потом вышел из нее и, собрав вокруг себя нескольких летчиков, минут двадцать разговаривал с ними.
        Потом от группы, где стоял командующий, отделился человек и быстро побежал в сторону Артемьева.
        «Неужели еще что-нибудь?» - с тревогой подумал Артемьев.
        -Командующий по дороге будет осматривать госпиталь, - запыхавшись, сказал подбежавший лейтенант, - приказал взять вас на свободное место во второй машине.
        Раздумывать не приходилось, и Артемьев вместе с лейтенантом побежал наперерез уже отъехавшим от палатки и двигавшимся по краю летного поля машинам.
        -А вы давно у него? - на бегу спросил он лейтенанта.
        -Второй день. Прилетел один и потребовал к себе в адъютанты кого-нибудь, кто уже был в боях.
        Подбегая к остановившимся машинам, Артемьев увидел над горизонтом далекие точки возвращавшихся самолетов и с недоумением подумал о том, как он теперь свяжется с Полынным и объяснит ему, почему так неожиданно уехал.
        Лейтенант вскочил в первую машину, Артемьев - во вторую, и обе машины с места полным ходом рванулись в степь. Шоферы уже знали, что командующий любит бешеную езду.
        Глава восьмая
        -Товарищ капитан!
        -Ну что? - сквозь сон спросил Климович.
        -Тревога, товарищ капитан! Приказано явиться к командиру бригады.
        Климович быстро намотал портянки, натянул сапоги и поднялся; постелью ему служило несколько охапок накрытого плащ-палаткой лозняка.
        Начальник штаба батальона капитан Синицын, спавший бок е бок с Климовичем, уже вылез из палатки и командовал. В палатку доносился его высокий, громкий голос. Климович выбрался наружу и, на ходу застегивая гимнастерку, пошел к командиру бригады.
        В это время Сарычев, уже одетый, стоял посередине своей палатки и наскоро брился, заправив полотенце за расстегнутый ворот гимнастерки.
        Только что, среди ночи, он получил приказ из штаба группы о подъеме бригады по боевой тревоге и ускоренном марше в район горы Баин-Цаган, где бригада уже к десяти часам утра должна была целиком сосредоточиться. Сарычев приказал немедленно вызвать командиров батальонов и рот. Уже надев гимнастерку и портупею, он спохватился, что не брит, и теперь, в ожидании своих командиров, брился и расспрашивал о событиях вчерашнего дня капитана, привезшего приказ из штаба группы. Он видел, что капитан из штаба группы нервничает и торопится ехать дальше, но не отпускал его.
        Артемьев действительно нервничал - в степи зги не видно, и вдобавок ему пришлось уже сменить одни скат. Сарычев, узнав об этом, велел вызвать своего шофера и дать на «эмку» Артемьева новую запаску.
        -Подождете, зато наверняка доедете.
        -А как вы считаете, товарищ комбриг, - спросил Артемьев, - где сейчас стрелковый полк?
        -По приказу должен был заночевать на десять километров позади меня, - сказал Сарычев, - по прямой. Ночью - кладите пятнадцать.
        -Туда послан с приказанием другой командир, - сказал Артемьев, - по нам приказано друг друга сдублировать. Он из полка к вам, а я от вас в полк.
        -Ничего, сдублируете, - спокойно отозвался Сарычев, оттягивая двумя пальцами кожу на шее. - Вы мне лучше пока вот что скажите: как, по мнению штаба, эта вчерашняя танковая атака - действительно главный удар японцев?
        -Не знаю, - сказал Артемьев. - Знаю, что командующий беспокоился за фланги, послал на месте проверить положение и к Баин-Цагану и к Эрис-Улыйн Обо. Но, когда я уезжал, донесений еще не было.
        -А сколько все-таки танков ввели в дело японцы?
        -Доносят, что до ста танков, но, возможно, с разных точек засекли одни и те же.
        -И двадцать уже сожжено нашей артиллерией?
        -Не меньше, - уверенно сказал Артемьев.
        -Порядочно, - задумчиво протянул Сарычев. В поединке танков и артиллерия по первым сведениям артиллерия выходила победительницей. Артиллерия была нашей, и это было хорошо, но завтра его танки пойдут на японские пушки…
        -Товарищ комбриг, ваше приказание выполнено, запасный скат поставлен, - откинув полог палатки, сказал шофер Сарычева; на лице его было написано все то неудовольствие, которое ему доставил приказ комбрига.
        -Разрешите ехать? - спросил Артемьев.
        -Поезжайте, - сказал Сарычев. - Увидите командира полка Баталова - скажите, что танкисты просили пехоту поторопиться!
        Выходя из палатки, Артемьев столкнулся с несколькими командирами. Фигура одного из них показалась ему в темноте знакомой, но уже через минуту он забыл об этом, тревожно стремясь найти хоть какие-нибудь ориентиры в проносившейся мимо черной, как уголь, степи.
        В девятом часу утра головные танки бригады Сарычева подходили к горе Баин-Цаган, в районе которой, по самым последним, уже утренним, сведениям, японцы за ночь переправили на западный берег Халхин-Гола крупные силы. Хотя Баин-Цаган и назывался горою, но с северо-запада, откуда подходили к нему танки, он горою вовсе не казался. Впереди тянулась все та же степь, подъем был длинный и пологий; не верилось, что это и есть гора Баин-Цаган, стометровые юго-восточные склоны которой, судя по картам, круто обрывались над самым Халхин-Голом.
        Климович шел на своем танке, головном в батальоне, прислонясь спиной к открытому люку. Сквозь кожаные перчатки чувствовалось, как постепенно накаляется броня. Еще час такого солнца - и броня будет жечь. Вчера в полдень, задремав на ходу, Климович приложился щекой к броне и проснулся от боли: на щеке так и осталось багровое пятно ожога.
        Тем, что Климович вел сейчас батальон, он был обязан нестерпимой жаре, продолжавшейся все три дня марша. Позавчера командира батальона Макиенко хватил солнечный удар; замученный жарой, он снял шлем, час пробыл с непокрытой головой и был в беспамятстве отправлен в тыл.
        Климовича, которому было приказано заместить Макиенко, беспокоило, что, назначив его, Сарычев обошел при этом начальника штаба батальона капитана Синицына. У Сарычева были на этот счет свои соображения. В мирное время он не пошел бы на такую меру, но в предвидении боев один пункт хранившейся у него в голове аттестации Синицына, где стояло: «точен, исполнителен, недостаточно самостоятелен», удержал его от назначения Синицын на должность командира батальона и заставил предпочесть Климовича.
        Климович этою не знал и в душе считал, что Сарычев поступил неверно, обойдя Синицына, но приказ не подлежал обсуждению, - и если бы обойденный Синицын теперь, обидясь, вздумал поставить под сомнение командирский авторитет Климовича, Климович без размышлений призвал бы его к порядку.
        Однако обойденный и, наверное, уязвленный в самое сердце Синицын не только скрывал свое недовольство, но с подчеркнутым старанием во всем помогал Климовичу.
        Такое его поведение лишь укрепляло Климовича в мысли, что Сарычев напрасно обошел Синицына, и чувство неловкости перед своим начальником штаба не покидало его.
        Сейчас танк Синицына двигался позади Климовича, метрах в сорока. Синицын стоял в башне и, сняв шлем, обмахивался им. Климовичу было хорошо видно его длинноносое лицо и коротко, под бобрик, стриженные волосы.
        -Василий Васильевич! - крикнул Климович, сложив руки рупором и стараясь перекричать громыханье танков. - Шлем надень! А то - как Макиенко!
        Синицын, не расслышав Климовича, но поняв его жест, надел шлем.
        Танковая бригада двигалась, растянувшись по степи уступами, имея в центре батальон Климовича. Хотя еще ни одна из расчехленных сегодня с ночи пушек не сделала ни одного выстрела, но за три дня марша в бригаде уже десять человек пострадало от тепловых ударов. Один башенный стрелок умер, так и не придя в себя, и был похоронен в степи.
        В конце мая, когда бригада вышла с зимних квартир, ее остановили на третий день марша, в связи с установившимся затишьем. Она быстро обросла палатками летнего лагеря и до конца июня стояла в степи.
        Потом пришел приказ немедленно двинуться на восток. Вечером перед выступлением прошел первый за лето короткий сильный дождь, а с утра следующего дня, как назло, установилась жара, редкая даже для монгольского лета. На протяжении трех суток перед глазами водителей травянистая пустыня сменялась то солончаками, то полосами сыпучих барханов. Песок был всюду: хрустел на зубах, забирался в нос, царапал горло. Иногда люди так подолгу и так натужно кашляли, что казалось, песок попал к ним в легкие и при дыхании шуршит и поскрипывает там. Буксовали гусеницы, перегревались моторы, раскаленный воздух струился над башнями. Особенно были измучены жарой механики-водители и командиры ремонтных летучек. По ночам на стоянках они, облепленные комарами, регулировали моторы и устраняли случившиеся за день неисправности.
        Днем командиры танков на час-другой сменяли водителей, чтобы дать им возможность вздремнуть на командирском месте, но духота доводила людей до такого состояния, что они не могли спать.
        В мирное время последний день такого марша - преддверие отдыха. Но сейчас, в виду горы Баин-Цаган, весь трехсуточный форсированный марш через пустыню был только преддверие боя.
        Ветер волнами гнал по степи траву, и рыжее, палящее солнце быстро взбиралось по небу к зениту. Над бригадой с рассвета, сменяясь, барражировали истребители, а к фронту за последние полчаса прошли три девятки бомбардировщиков. За шумом моторов не было слышно грохота бомбежки, но дымы на горизонте были отчетливо видны, и в третий раз - совсем близко.
        Судя по этим дымам, Климович считал, что до японцев остается не больше пяти километров.
        «Неужели вот так и вступим в бой - без остановки, без новых приказаний? Ведь осталось всего двадцать минут ходу», - подумал Климович, понимая, что этого не может быть, но все-таки тревожась.
        Как раз в эту минуту танк Сарычева с белой единицей на башне выскочил вперед, развернулся боком, и Сарычев, поднявшись в башне, просигналил флажком: «Стоп!»
        Командующий группой, который вчера вечером, во время японских танковых атак в центре, на восточном берегу Халхин-Гола, тревожился за свои фланги, - не ошибся.
        Хотя японцы в нескольких пунктах потеснили нас, он приказал только придвинуть к Халхин-Голу резервы, пока не переправляя их на восточный берег. Он подозревал, что главный удар японцев последует не здесь, и оказался прав. Те яростные фронтальные атаки, которые весь вечер и всю ночь со 2 на 3 июля производили японцы двумя танковыми полками при поддержке пехоты и нескольких дивизионов артиллерии, имели целью только сковать здесь, в центре, основные силы советских и монгольских войск.
        Главная же задача, которую ставил перед собой командующий японскими войсками генерал-лейтенант Камацубара, состояла в том, чтобы под прикрытием этих атак неожиданно за ночь и утро переправить свои главные силы на западный берег, на севере, у Баин-Цагана, и, спускаясь вдоль реки на юг и захватив с тыла переправы, окружить всю советско-монгольскую группировку, оставшуюся на восточном берегу.
        Чтобы обеспечить успех операции, японцы к последним числам июня скрытно стянули в район границы, к маленькому прифронтовому городку Джинджин Сумэ, двадцатипятитысячную массу войск.
        На ближайших аэродромах было сосредоточено триста самолетов. Успех операции казался настолько несомненным, что в приказе, отданном еще 30 нюня, генерал Камацубара заранее сообщил тот пункт на горе Баин-Цаган, где будет находиться его штаб.
        Приготовления японцев в тех же последних числах июня, хотя далеко не в полном объеме, стали достоянием нашей агентурной разведки. Ускоренный марш танковой бригады, а вслед за ней и некоторых других стрелковых и броневых частей был вызван именно этими сведениями.
        Потеряв в вечерних и ночных атаках в центре половину состава двух танковых полков, Камацубара за эти же вечер и ночь в пятнадцати километрах северней переправил на другой берег Халхин-Гола пехотную дивизию и четыре приданных ей артиллерийских полка.
        Всю ночь и все утро под прикрытием авиации японцы переправлялись через Халхин-Гол по понтонному мосту, на лодках, плотах и вплавь. В районе, выбранном японцами, стоял только полк монгольской конницы, и, разумеется, несколько сот всадников не могли задержать начавшую переправляться пехотную дивизию.
        Генерал Камацубара с самого начала больше рассчитывал на свою пехоту, чем на приданные ему танковые полки. Глядя на легкие, покрытые желто-зеленым камуфляжем, старого образца танки, продефилировавшие мимо него еще в Джинджин Сумэ, он решил не растягивать из-за них время переправы и направил оба полка в центр, где производилась демонстрация.
        Однако сведения, поступившие к утру, когда он со штабом переправлялся через Халхин-Гол, несколько обескуражили его. Огнем русской артиллерии за вечер и ночь было сожжено сорок танков. Правда, в этом известии была и своя успокоительная сторона - многочисленная артиллерия, уже переправленная им через Халхин-Гол, позволяла японскому командующему надеяться, что русские танки в случае атаки тоже будут остановлены. Авиационная разведка с рассветом донесла, что к Баин-Цагану идут русские танковые части. Одновременно разведка сообщила, что ближайшие русские пехотные части с артиллерией находятся еще на марше, в шестидесяти километрах от фронта. Можно было не опасаться их подхода раньше ночи, а танковая атака без поддержки пехоты и артиллерии не рекомендовалась не одним военным уставом в миро. В том числе - и русским.
        Час назад углубившиеся в степь японские броневики были издали обстреляны русскими танками. Камацубара не придал этому эпизоду особого значения, только еще раз подтвердил отданное с ночи приказание: артиллерии и пехоте организовать противотанковую оборону, большим полукольцом прикрыв переправу.
        Затем он распорядился поторопить еще не переправившиеся части. Через час главные силы дивизии, прикрывшись с севера и запада системой противотанковой обороны, должны были, прорвав цепочку русских и монгольских заслонов, двинуться на юг, вдоль Халхин-Гола.
        У самого гребня Баин-Цагана были разбиты две большие штабные палатки из двойного шелка цвета хаки. Отсюда назад, на восток, открывался обзор километров на двадцать. Была видна зеленая пойма Халхин-Гола с тростниковыми зарослями и понтонным мостом, по которому беспрерывно двигались войска. А дальше, уходя в сопки, вилась наезженная за ночь дорога. Она вся курилась, сухая жаркая пыль клубами выкатывалась из-под колес беспрерывно двигавшихся машин.
        Впереди отлогие склоны Баин-Цагана, незаметно спускавшиеся к западу и северу, были все в мелких травянистых горбах, и ото не позволяло видеть дальше чем на два-три километра. За этими горбами сейчас сосредоточивались русские танки. Дозоры донесли, что три танка уже появлялись в поле зрения, но снова исчезли.
        Внизу, под обрывом, спускавшимся к Халхин-Голу, ревели грузовики. Они медленно, подталкиваемые сотнями рук, влезали в гору. Это переправлялся еще один артиллерийский полк. Солдаты торопились и то и дело поглядывали вверх.
        Хотя небо над Баин-Цаганом было с рассвета наглухо прикрыто японскими истребителями, русские бомбардировщики уже несколько раз атаковали переправу и вывели из строя больше двухсот человек.
        Постояв около палатки, генерал Камацубара сел в свой «форд» того же защитного цвета, что и палатка. «Форд» был новенький - они только недавно начали поступать в армию с завода в Осака, где их собирали из американских деталей.
        Чуть-чуть приподнявшись на сиденье и с удовольствием глянув в зеркало на свое тщательно выбритое, спокойное лицо, японский командующий приказал шоферу провезти себя вдоль всего полукруга противотанковой обороны.
        Уже начало осмотра убедило его, что ночь и утро не пропали даром. Повсюду над плоскогорьем взлетала земля. Часть орудий уже скрылась в глубоких полукруглых окопах, позволявших поворачивать пушки на сто восемьдесят градусов.
        Камацубара подумал, что, когда последний переправляющийся полк поднимется на Баин-Цаган и станет на позиции, число орудий перейдет за сто пятьдесят и ему окончательно не станут страшны никакие танки.
        Рядом с артиллерийскими позициями были отрыты глубокие гнезда для крупнокалиберных пулеметов. Пулеметы переправили с опозданием и еще не установили.
        Между батареями кончали рыть круглые одиночные окопы для истребителей танков. В первых, готовых, уже сидели солдаты с бутылками бензина и с пятиметровыми бамбуковыми шестами. Мины, привязанные на концах этих шестов, предполагалось подсовывать под гусеницы танков.
        Рыли и спаренные окопы, расположенные в двадцати метрах друг от друга. Засевшие в них солдаты во время боя должны были держаться за концы проволоки, посередине которой прикреплялась мина. Когда танк окажется между двумя такими окопами, солдатам останется только быстро потянуть мину в ту или другую сторону.
        Все это было испробовано на учениях, проводившихся еще весной возле Хайлара, на таком же рельефе местности. Теперь предстояло все это проверить на деле.
        Камацубара заметил, что у многих солдат бледные лица. Серьезность приготовлений говорила им о предстоящей опасности. Все-таки очень многое еще не было готово, и Камацубара с удовлетворением подумал, что русская танковая атака маловероятна, по крайней мере до завтрашнего рассвета.
        Уже возвращаясь, он остановился около одной из зенитных батарей. Это были скорострельные зенитки новейшего образца, только недавно присланные из Германии.
        Небо кишело самолетами, но Камацубара приказал командиру батареи на всякий случай предусмотреть возможность ведения наземного огня.
        Вернувшись в палатку, Камацубара велел соединить себя по телефону с восточным берегом, с генерал-лейтенантом Ясуока.
        Ясуока коротко и недовольно доложил, что, неся большие потери от огня русской артиллерии, занял в центре еще две сопки, но решительного успеха по-прежнему не имеет.
        Камацубара положил трубку и, усмехнувшись недовольству Ясуока, на долю которого вовсе и не должен был выпасть решительный успех, посмотрел на часы.
        Через минуту генерал-майор Кобаяси, возглавлявший ударную группу, должен был доложить о готовности частей к прорыву на юг. Действительно, не успела секундная стрелка обежать круг, как в палатку вошел Кобаяси и приложил два пальца к козырьку каскетки. Но вместе с ним в палатку вошел далекий, отчетливо слышный, прерывистый гул танков, шедших на большой скорости.
        Ровно в 10.30 утра танковая бригада Сарычева, поддержанная дивизионом монгольских броневиков, сразу с трех направлений - северо-запада, запада и юга - пошла на прорыв полукольца японской обороны.
        Именно в эту минуту не только Камацубара и Кобаяси, но и все японские офицеры и солдаты, переправившиеся через Халхин-Гол, услышали одновременный рев полутораста танковых моторов.
        Сам Сарычев, глядя вслед своим уже скрывшимся за складками местности танкам, испытывал чувство, близкое к тоске.
        Он понимал, что не должен сейчас сам идти в атаку хотя бы потому, что бою еще только предстоит развернуться и, если обстановка потребует его личного вмешательства, ему как раз отсюда легче броситься на любое из трех направлений.
        Наконец, командующий просто-напросто приказал ему находиться здесь, на наблюдательном пункте, и этот приказ не подлежал в данную минуту ни обсуждению, ни отмене.
        Однако, проводив взглядом свои двинувшиеся в первый бой танки, он испытал такое небывалое чувство оторванности, что не удержался и, взяв под козырек, хрипло сказал стоявшему рядом с ним командующему:
        -Товарищ комкор, разрешите принять участие в атаке!
        Он сказал то, что до него и после него в подобные минуты не раз говорили командиры в присутствии своих старших начальников. Прося разрешения лично пойти в атаку, он как бы перекладывал необходимость трезво учесть все обстоятельства дела на плечи командующего, а на свою долю оставлял только мужество.
        Командующий сердито посмотрел на него и сказал с холодной, спокойной резкостью:
        -Для меня на вашей бригаде свет клином не сошелся. Я не собираюсь оставаться здесь и командовать за вас. Обстановка может потребовать моего присутствия в других местах.
        Сказав это и не обращая больше внимания на Сарычева, он сел на складную парусиновую табуретку, которую возил с собой в машине, достал из кармана гимнастерки очки и развернул на коленях карту.
        Хотя его лицо для других оставалось спокойным, он знал, что сам волнуется, и был недоволен этим.
        -К сожалению, их карта точней нашей, - сказал он, взяв у адъютанта еще одну карту - японскую, захваченную вчера ночью, и сличив на обеих участок Баин-Цагана. - Думаю, что это показанное у них и не показанное у нас болотце на левом фланге существует в действительности.
        -Предусмотренная нами полоса наступления все равно проходит в километре, - сказал Сарычев, посмотрев на обе карты.
        -Кроме предусмотренной полосы наступления, - поднимаясь с парусиновой табуретки, сказал командующий, - существует бой, да еще первый! Пошлите вдогонку танк. Прикажите, чтобы ни в коем случае не брали левей показанных здесь развалки кумирни.
        Сарычев отошел, чтобы отдать приказание, и командующий остался один. К нему подъехал связной броневичок, и вылезший из него, запыленный до бровей Артемьев передал командующему пакет. Начальник штаба писал с восточного берега, что он высвободил из боя дивизион артиллерии и перебросил на левый фланг. В 10.45 орудия откроют с того берега огонь по японской переправе, правда, на предельной дистанции, добавлял начальник штаба, предупреждая тем самым, что огонь будет мало действенным.
        -Ничего, пусть все равно будет, - вслух сказал командующий так, словно он не читал донесение, а говорил с начальником штаба по телефону и строго вскинул глаза на неподвижно стоявшего перед ним капитана. - Где связь? Передайте, что, если…
        -Разрешите доложить: я сам, проезжая, видел связистов уже в километре, - быстро сказал Артемьев, решившись перебить потому, что говорил дело.
        -Тогда оставайтесь при мне, - коротко сказал командующий и отвернулся.
        Он стоял и смотрел в ту сторону, где скрылись танки, ожидая первых выстрелов. По расчету расстояния и скорости оставалось самое большее пять минут до того, как японцы начнут стрелять.
        Сегодня под утро, получив сведения о начавшейся переправе японцев, он сразу представил себе их вполне очевидный замысел: сначала закрепиться на горе Баин-Цаган, а потом, двигаясь вдоль западного берега, окружить нас по восточном. Судя по всему, японцы считали, что наши танки не пойдут на них в атаку, не дождавшись своей пехоты, и в данных обстоятельствах это значило, что танки должны пойти в атаку, не дожидаясь пехоты; должны пойти и сбросить японцев в реку раньше, чем они успеют зарыться.
        Он понимал всю мору своей ответственности, но риск уравновешивался внезапностью.
        Прилетев в Монголию всего несколько суток назад и едва успев объехать части, командующий вчера вечером, после девятнадцатилетнего перерыва, услышал свист снарядов над головой, увидел мертвых и раненых и, слушая донесения, опять спустя девятнадцать лет, увидел глаза людей, только что перед этим глядевших в лицо смерти.
        Он хорошо знал, что люди боятся смерти, что бесстрашие - это не то, что делается без страха, а то, что делается вопреки страху, мужество - это умение точно выполнить приказ, невзирая на угрозу смерти, а высшее мужество - это новый шаг на встречу смерти, когда буква приказа уже выполнена.
        Он видел вчера вечером и ночью и такое бесстрашие, и такое мужество. Он всегда верил, что так оно и будет. Но убеждение, проверенное боем, приобретало двойную силу.
        Он верил в людей, которыми командовал, еще и потому, что сам был одним из этих людей и, одну за другой пройдя все ступени службы, в разное время побывал в шкуре почти каждого из своих нынешних подчиненных.
        В последний раз мысленно проверяя свое решение, он вспомнил, как педелю назад Сталин вызвал его в связи с напряженной обстановкой на Дальнем Востоке. И, вспомнив это, представил себе, что стоит сейчас перед Сталиным и впервые в жизни докладывает непосредственно ему. Да, он не побоялся бы доложить свое решение, глядя в глаза Сталину…
        -Неважная для наблюдения местность, - сказал командующий вернувшемуся Сарычеву.
        Танки, скрывшиеся из виду за цепью маленьких высоток, должны были снова появиться в поле зрения лишь на самом гребне Баин-Цагана.
        -Я поэтому и просил… - нерешительно начал Сарычев, вновь клоня к тому, с чего начался разговор.
        Впереди, на горизонте, разом выросло несколько десятков разрывов, потом земля прерывисто и многократно дрогнула и воздух наполнился далеким грохотом. И сейчас же между разрывами появились казавшиеся отсюда маленькими танки. Вокруг них выросла вторая стена разрывов, и земля снова многократно и прерывисто содрогнулась.
        Через минуту донеслась еще одна серия на этот раз далеких, еле слышных разрывов. Посмотрев на часы, командующий отметил про себя, что начальник штаба уложился в срок - артиллерия восточного берега била по японской переправе.
        На лице Сарычева было написано страдание. Ему до такой степени хотелось быть сейчас там, впереди, а не здесь, он так физически страдал за своих людей и за свои танки, что командующий положил ему на плечо свою тяжелую руку:
        -Что же делать, Алексей Петрович! Двадцать лет учили их для этой минуты.
        Командующий и сам сейчас думал о том, что у японцев много артиллерии и что бригада без поддержки пехоты понесет большие потери. Но на его плечах лежала ответственность за победу. Жертвы, на которые он своим решением обрекал бригаду Сарычева, станут непростительными, только если победы не будет.
        Сарычев тоже верил в победу, но у него не было в подчинении группы войск, общее положение которых, переламывая ход операции, спасала сегодня танковая бригада. У него была одна эта бригада, в которой он знал экипаж каждого танка, и на горизонте уже виднелось несколько высоких и прямых черных дымов - это горели его танки. Ничуть не колеблясь в свом решении, командующий в то же время понимал состояние Сарычева. Продолжая держать руку на его плече, он сказал:
        -Я приказал отправить навстречу пехоте все наличные машины. Седьмая бронебригада тоже на подходе. К пятнадцати часам будет здесь.
        Сарычев благодарно поднял на него глаза, и они несколько секунд смотрели друг на друга. Они когда-то служили вместе в Первой Конной, не виделись с гражданской войны и встретились только сегодня, опять на поле боя. Комэск Сарычев был бесшабашный, безусый парень. У комбрига Сарычева было озабоченное, изрезанное грубыми морщинами лицо пожилого крестьянина, переделавшего на своем веку много тяжелой работы. Наверное, так оно и было. Командующий не собирался заниматься воспоминаниями, но, помимо его воли, что-то далекое и доброе шевельнулось в его неподатливой душе.
        -Прикажи подать танк, - сказал он, вглядываясь в почерневший от разрывов горизонт. - Посмотрим поближе, своими глазами.
        Другие батальоны уже ворвались в расположение японцев, охватывая их с севера и юга. Они расстреливали и давили пушки, утюжили окопы и пулеметные гнезда, несколько танков уже горело, а батальон Климовича, брошенный в атаку с интервалом в десять минут, еще только подходил к угрожающе молчавшим в центре японским позициям.
        Стоя в башне с открытым люком, Климович первым выскочил на невысокий холм и в то же мгновение увидел впереди, на плоскогорье, целую шахматную доску зеленых бугров - замаскированных тростником и травой японских орудий
        Вытащив из-за голенища сигнальные флажки, он коротко взмахнул ими, подавая сигнал: «Делай, как я», - и захлопнул над головой крышку люка. Танк с каждой секундой приближался к японцам, но они еще молчали.
        Климович навел пушку на ближайший бугор; теперь все его тело было напряжено и занято. Сидя в содрогавшемся на предельной скорости танке, держа ногу на спусковой педали, он глядел в оптический прицел и все время поправлял его, обеими руками сразу регулируя подъемный и поворотный механизмы. Стремясь предельно сократить расстояние и выстрелить наверняка, он считал про себя до десяти; в его голове с удивительной быстротой проносились самые разные мысли, не связанные между собой ничем, кроме чувства смертельной опасности, которое только одно и могло вызвать их все сразу.
        Он думал о том, что танк начальника штаба идет рядом, справа и, в случае чего, Синицын примет команду над батальоном; что лейтенант Овчинников плохо стреляет; что Люба, что бы ни случилось, не вернется к матери; что он забыл ее карточку в другой гимнастерке; что в детдоме была картина, на которой матросы бросали гранаты в английский танк типа «Рикардо»; что надо переложить пистолет из кобуры в карман; что жарко.
        Успев в последнюю секунду с досадой подумать, что холмы скрадывают расстояние при прицеливании, а он не напомнил об этом перед атакой всему батальону, Климович прошептал: «Десять!» - и, поймав в прицел землю чуть пониже приближавшегося зеленого бугра, нажал на спуск. Зеленый бугор раскололся. Над ним стоял столб дыма, что-то летело в воздух.
        Климович испытал прилив счастья, но это продолжалось только одну секунду, а в следующую его ударило грудью об орудийный замок и сразу же головой и спиной о броню. Танк дернулся и стал.
        Башенный стрелок с изуродованной до неузнаваемости головой сполз с сиденья и обмякшим телом навалился на Климовича.
        Стерев рукавом забрызганное кровью лицо, Климович посмотрел вниз и увидел, что водитель сидит, уронив руки и упав лицом на щиток управления. У него была такая бессильная, мертвая спина, что Климович понял - водитель тоже убит, и полез к нему вниз.
        Тело стрелка продолжало наваливаться на Климовича сзади до тех нор, пока он, повернувшись, не опустил его. Мотор не работал, в танке стояла тишина.
        Климович горько выругался и, изо всей силы упершись в тело водителя, прижал его к броне, освободив себе кусок сиденья. Потом, нагнувшись, поднял с педалей ноги мертвого и отодвинул их в сторону.
        Теперь, примостясь на краю сиденья, он мог дотянуться до педалей. Он нажал на стартер - стартер взял. Он выжал сцепление, включил передачу и дал газ. Танк дрогнул, и гусеницы скрежетнули.
        От мгновения счастья, которое испытал Климович, разбив прямым попаданием японскую пушку, и до мгновения, когда он, тесня плечом убитого водителя, снова повел свой танк, оставшись в нем наедине с двумя мертвецами, прошла всего минута.
        Водитель Степа Смоляков и башенный стрелок Зыбин, с которыми всего минуту назад Климовича связывало не только общее прошлое, но и общее будущее, больше не существовали, оставив его одного. В башне зияло рваное отверстие, рация вышла из строя, пушка и пулемет молчали, и даже если они целы, он все равно не может одновременно стрелять из них и вести танк.
        Дав газ, Климович сделал это, еще не зная, как он поступит дальше. Но почти в ту же секунду он через смотровую щель увидел обогнавшую его, пока он стоял, и сейчас горевшую в ста метрах впереди «четверку» - танк Синицына. Синицын, который должен был заменить его, теперь сам горел. Увидев горящий танк Синицына, Климович понял, что теперь у него нет выбора. Оставалось только одно - идти вперед.
        Он подал перед атакой сигнал: «Делай, как я». Его танк не горит. Ни одна живая душа не знает, что он сидит в танке с двумя мертвецами и не может стрелять. Что же сделают люди, если его танк с белой командирской тройкой на башне развернется и выйдет из боя?
        Обгоняя другие танки, сбавлявшие ход для стрельбы, Климович с молчавшими пушкой и пулеметом на тридцатикилометровой скорости пронесся через первый ряд японских артиллерийских позиций, с ходу налетел на стоявшее боком орудие, переехал через его лафет, успев увидеть, как падает прямо под танк выскочивший из окопа японец, пролетел еще сто метров, почувствовал удар по броне, наехал на вторую пушку, повернул, минуя высунутый из окопа шест с миной, и вынесся на бугор, где стояла батарея зениток. Зенитчики лихорадочно крутили механизмы, переводя пушки в положение для наземной стрельбы, но Климович оказался здесь раньше, чем они успели это сделать, и орудийные расчеты побежали.
        Климович ударил зенитку лбом танка и опрокинул ее вместе с круглой платформой. Разворачиваясь, он услышал, как танк задом своротил что-то, и понял, что это второе орудие. Развернувшись, он наехал на третье и, не заметив оставшегося сбоку четвертого, проскрежетав гусеницами по вдавленному в песок стволу, взял направление на лощину, где, врытые в склон, замаскированные сверху сетками, стояли грузовики и легковая машина.
        Давая каждый раз задний ход, он поочередно разбил в щепки все три грузовика. Легковая машина от удара перевернулась и боком поползла перед танком, пока не завалилась двумя колесами в окоп, и Климович физически ощутил, как танк, взгромоздившись на нее гусеницами, сминает ее в лепешку.
        Теперь впереди, у гребня горы, совсем близко, виднелась большая зеленая палатка. Он направил танк прямо на нее, но из окопа выскочили двое японцев с бутылками. Один бросил бутылку сразу, и она упала, не долетев до танка. Другой, держа в руках бутылку, пополз, собираясь бросить ее сзади.
        Резко свернув, Климович уже не успел снова переменить направление. Он наехал на палатку не прямо, а только зацепил за вбитые в землю колья, рванул, и гусеницы потащили полотнище за собой по земле…
        Он вышел из боя лишь через час, чувствуя, что теряет сознание.
        На исходных позициях стояли грузовик со снарядами и четыре танка, экипажи которых пополняли боекомплект.
        Климович открыл сделавшуюся неимоверно тяжелой крышку люка, вылез, сел на траву и, ощупав голову, понял, что ранен с самого начала и что кровь, запекшаяся на лице, была не только кровью Зыбина, по и ею собственной.
        Бой продолжал громыхать вдали. В небе над японскими полициями один за другим заходили на бомбежку самолеты. Слышались разрывы бомб и частые, короткие удары танковых пушек.
        Помпотех батальона, без фуражки, в засаленной гимнастерке, подбежал к Климовичу вместе с командиром второй роты Терентьевым, в танк которого грузили снаряды. У Терентьева было черное от копоти лицо, левый рукав комбинезона был у него отрепан по плечо, голая рука выше локтя обмотана грязными бинтами.
        -Ты как босяк, - неожиданно усмехнулся Климович и сказал инженеру: - Посмотрите, как там орудие и пулемет, и выньте из танка людей.
        Помпотеха передернуло, но он ничего не сказал и пошел к танку.
        -А я думал, почему ты не стреляешь? - сказал Терентьев, садясь рядом с Климовичем на землю.
        Климович не ответил. Он сидел, опершись о землю руками, думал о том, что бой продолжается и надо скорее возвращаться, и ждал, пока присевший рядом с ним на корточки фельдшер сначала выстригал ему на голове волосы, а потом, пропуская под подбородок и туго натягивая бинт, перевязывал рану. Сидя так, он видел, как инженер и двое подбежавших танкистов вынули и положили на землю тела Степы Смолякова и Зыбина.
        Потом инженер залез в башню, несколько минут возился там, повернул ее, задрал вверх пушку и выстрелил.
        -Пулемет заклинило, а пушка в порядке, - сказал он, вылезая на броню.
        -Есть тут кто-нибудь из экипажей? - спросил Климович у Терентьева.
        -Только один водитель с «тридцатки». Она сгорела, а он вышел, - сказал Терентьев.
        -И башенных стрелков нет?
        -Нет.
        -Ладно, пойду без него. Давай водителя. - Климович встал, чувствуя, как его пошатывает. - Воды-то у вас нет, что ли? - вдруг вспомнил он.
        Инженер протянул ему теплую флягу. Климович жадно напился.
        -Ну куда тебе в бой? - нерешительно сказал Терентьев.
        -Давай водителя, сказал тебе! - ответил Климович, и обмотанное бинтами лицо командира батальона показалось Терентьеву таким незнакомым и грозным, что, не пробуя больше возражать, он подозвал сидевшего неподалеку на траве водителя.
        -А где твой командир? - спросил у водителя Климович.
        -Убитый.
        -И башенный стрелок?
        -Тоже убитый.
        -И мой убитый, - сказал Климович и пошел к своему танку.
        Уже стоя на броне, он спросил у Терентьева, все ли экипажи пополнили комплекты, и, получив утвердительный ответ, приказал, чтобы остальные четыре танка двигались за ним. Влезая в башню, он вымазал руки в крови и еще раз подумал о Смолякове и Зыбине. Через минуту все пять танков двинулись к полю боя.
        В пятом часу пополудни Полынин, ходивший к Баин-Цагану на прикрытие бомбардировщиков, перед уходом из зоны резко пошел на снижение. После семи вылетов у него от усталости молотком стучало в висках, но он не израсходовал запаса патронов, и ему хотелось пониже пройтись над японцами, полив их из пулеметов.
        Снижаясь, он наконец вблизи увидел то поле боя, над которым висел сегодня весь день.
        Все пространство плоскогорья было иссечено окопами. Повсюду были видны опрокинутые орудия, разбросанные снарядные ящики, разбитые грузовики и раздавленные двуколки, сгоревшие и еще горящие танки, разбросанное оружие и бесчисленные мертвые тела.
        Но жизнь еще продолжалась на этом поле смерти. На нем еще крутились бившие из пушек и пулеметов танки, еще стреляли орудия, рвались гранаты, выскакивали из окопов и бросались к танкам люди и метались обезумевшие лошади.
        Снизившись до ста метров, Полынин дал длинную очередь вдоль японского окопа и, снова набирая высоту, с тревогой подумал о том, что с наступлением темноты танки должны будут или покинуть поле боя, или остаться на нем, среди успевших засесть в окопы японских солдат.
        Он взял курс на аэродром и, выйдя на дорогу, соединявшую Хамардабу с Тамцак-Булаком, увидел, как, сворачивая с нее к Баин-Цагану, по степи движется колонна полуторок, до отказа набитых нашей пехотой.
        «Наконец-то!» - с облегчением подумал он и, пройдя над колонной, несколько раз покачал крыльями.
        Глава девятая
        Батальон 117-го стрелкового полка, вечером подброшенный на машинах в район южнее Баин-Цагана, в наступавшей темноте почти на ощупь занял назначенные ему позиции и, порядочно растянувшись, правым флангом вышел на берег Халхин-Гола.
        Шел двенадцатый час ночи. Впереди, на Баин-Цагане, потрескивали пулеметные очереди и одиночные винтовочные выстрелы. Иногда там вспыхивал разрыв и раздавался короткий грохот. Иногда же видна была только вспышка, а грохот оставался неслышным за гулом последних танков.
        Батальон еще не был в бою, и звуки затихавшего сражения взвинчивали нервы людей.
        Сейчас, ночью, после выхода танков из боя, казалась вполне вероятной попытка японцев прорваться на юг. Батальону было приказано как следует окопаться; над позициями стоял негромкий шумок падавшей с лопат земли и покряхтывание молчаливо и поспешно работавших люден.
        Только в крайнем правофланговом взводе, окапывавшемся на берегу, у самой воды, царило оживление и слышались громкие голоса.
        Час назад командир отделения Кольцов попросился у командира роты сходить с двумя бойцами в разведку. Их долго не было, потом совсем близко раздалось несколько выстрелов, и Кольцов вернулся, неся на плечах одного из ходивших в разведку бойцов - Шутикова. Второй боец, Гаранин, подталкивал перед собой пленного японца. Командир роты, поглядев на его погоны, сказал, что это подпоручик.
        Посланный с донесением к командиру батальона связной, запыхавшись, вернулся с полдороги и сказал, что командир батальона с комиссаром полка и еще с каким-то капитаном обходят позиции и вот-вот сами придут сюда посмотреть на пленного. Бойцы, продолжая работать, обсуждали происшествие в присутствии командира роты. В другое время он, наверное, крикнул бы им: «Прекратить разговорчики!» - но все, что сейчас случилось, случилось в роте впервые: первые выстрелы, первый убитый японец, документы которого принес Кольцов, первый пленный, да еще офицер, и первый свой раненый - Шутиков. Поэтому командир роты не только не крикнул: «Прекратить разговорчики!» - но сам, сидя на песке рядом с Кольцовым, уже во второй раз расспрашивал его, как все было.
        Раненный в живот Шутиков лежал тут же, рядом, на подложенных под него двух шинелях, его и Кольцова, и, не приходя в сознание, то поскрипывал зубами, то тихонько постанывал. Шутикова оставили здесь, пока не найдутся носилки. Вечером, когда посреди марша стали грузиться на машины, все носилки куда-то запропастились, и санинструктор побежал разыскивать их.
        Взявший пленного младший командир Кольцов сидел рядом с командиром роты и во второй раз рассказывал ему о только что происшедшем событии, но не все, а лишь то немногое, что считал заслуживающим внимания командира роты.
        Кольцов был разбитной рабочий парень с московского номерного завода, по своей охоте, добровольно ушедший в прошлом году в армию, не пожелав воспользоваться законной бронею. Им что он на месте перевязал Шутикова, когда того ранило, и донес его на плечах, и он же перед этим догнал и поймал стрелявшего в Шутикова японца. Второй боец, Гаранин, только помог связать японцы, когда Кольцов уже сидел на нем верхом и крутил ему руки.
        -А может, его развязать, товарищ старший лейтенант? - Кольцов кивнул на сидевшего поодаль японца.
        -Ничего, пусть так посидит.
        Кольцов недовольно провел рукой по гимнастерке - его ремнем были скручены руки японца, и ему было непривычно, что он сидит без ремня рядом с командиром роты.
        -Не доходя до этого холмика, товарищ старший лейтенант, они открыли по нас огонь, - стараясь выражаться по-уставному, говорил Кольцов. - Шутиков получил ранение, а я и Гаранин открыли ответный огонь. Японцев было до трех человек. Одного мы уничтожили огнем, а двое начали отступление. Просто говоря, побежали, - усмехнувшись в темноте собственной официальности, добавил Кольцов. - Ну, я и догнал этого, - кивнул он в сторону японца. - А третий ушел. Я думаю, они, как и мы, в разведку ходили, товарищ старший лейтенант.
        Старший лейтенант молча кивнул. Он страстно завидовал Кольцову, взявшему в плен японского офицера, и ругал себя за то, что удержался и сам не пошел в разведку.
        -Товарищ старший лейтенант, идут! - крикнул чей-то голос.
        Старший лейтенант вскочил и убежал в темноту, а Кольцов остался один, рядом с продолжавшим стонать Шутиковым.
        Кольцов знал, что ему уже, в сущности, пора вставать и продолжать вместе со всеми рытье окопов. Но в то же время он после удачной разведки чувствовал за собой неписаное право еще несколько минут, ничего не делая, посидеть возле Шутикова, пока того не унесут на медпункт.
        Японец был здоровый, и Кольцову не сразу удалось скрутить его. Прежде чем он завернул японцу руки за спину, тот наотмашь ударил его ребром ладони по шее так, словно хотел перерубить ее. Кольцов пощупал шею. Она до сих пор горела.
        «Наверное, это и есть ихнее джиу-джитсу», - подумал он.
        -Сильно болит, - сказал пришедший в сознание Шутиков.
        -Ты тише говори, а то, может, тебе вредно, - сказал Кольцов и, пододвинувшись, прилег рядом с Шутиковым, чтобы лучше его слышать.
        -Вот те и повоевал, - шепотом сказал Шутиков, - даже выстрела не дал. В спине болит, - добавил он, застонав. - Может, пуля в хребет прошла.
        Он помолчал.
        -А пули у них разрывные?
        -Нет, не разрывные, - сказал Кольцов и стал говорить о том, что теперь не старое время - раны в живот лечат запросто. - Разрежут кишку, где пуля дырку пробила, зашьют - и дело с концом.
        Говоря так, он на самом деле боятся за жизнь Шутикова и настойчиво вспоминал, в какой же книжке он читал про войну с горцами на Кавказе и про то, как умирал солдат от пули в живот.
        Из темноты выросли две фигуры с носилками.
        -Давай помогу, - сказал Кольцов, поднимаясь с земли. Носилки опустили рядом с Шутиковым, потом все втроем осторожно приподняли его и положили на носилки.
        Услышав, что Шутиков очнулся и его уносят на медпункт, к нему подошли прощаться несколько бойцов.
        -Ничего, Шутиков, не горюй, выпишешься - вернешься, обратно вместе в разведку пойдем, - дрогнувшим посреди фразы голосом сказал из темноты Гаранин.
        -Навести, - слабо пожимая руку Кольцова, сказал Ш у тиков.
        -Отомстим, будь спокоен, - ответил Кольцов, которому послышалось, что Шутиков сказал «отомсти».
        -Постой-ка, твоя шинель… - перебирая пальцами по краю носилок, прошептал Шутиков.
        И в самом деле, его положили на носилки вместе с обеими шинелями - его и кольцовской.
        -Дай-ка я приподымусь.
        Он схватился за края носилок. Ему казалось, что он приподнимается, но на самом деле его приподнял Кольцов. Он одной рукой приподнял Шутикова, а другой вытянул из-под него шинель.
        Шинель упала наземь. Кольцов пожал вялую руку Шутикова, и санитары с носилками двинулись в темноту. Почти тотчас же с другой стороны послышались шаги и голос командира роты:
        -Сюда, товарищ комиссар!
        Два часа назад Артемьев, находившийся весь день в составе маленькой оперативной группы при командующем, по ею приказанию выехал в батальон, окапывавшийся южнее Баин-Цагана. С рассветом предстояло, заслонившись этим батальоном от возможной попытки противника вырваться из кольца на юг, всеми остальными силами танков и пехоты раздавить японцев на Баин-Цагане.
        Первые сведения о том, что батальон вышел в район берега и занял оборону, уже поступили к тому времени, когда командующий вызвал Артемьева.
        -Поезжайте, посмотрите, как они там окапываются. И заодно уточните на местности обстановку, - сказал командующий, сердито сведя к переносице сильные, густые брови. - Район берега - еще не берег. А японцы на рассвете могут предпринять попытку прорваться именно по самому берегу. Не являйтесь с донесением, пока сами не потрогаете воду рукой, - заключил он, отпуская Артемьева.
        Сделав пять километров на связном броневичке, Артемьев наткнулся на песчаные барханы, чуть не завяз и, не желая терять времени, вылез из машины и пошел пешком.
        В штабе батальона не оказалось никакого начальства. Командир полка, прибывший сюда вместе с батальоном и пославший первое донесение, вновь отбыл к главным силам полка, чтобы подогнать их на марше, а комиссар полка и командир батальона ушли в роты.
        В ближайшей роте Артемьев их не застал - они уже ушли оттуда. Вдвоем с командиром роты он обошел позиции - люди почти всюду уже заканчивали рытье окопов.
        Перебравшись во вторую роту, Артемьев нашел там сразу и командира батальона капитана Красюка, и комиссара полка Саенко.
        -Больно уж растянули нас по фронту, - тревожно, но негромко, чтоб не услышали бойцы, сказал командир батальона Красюк.
        Комиссар полка Саенко ничего не ответил. Там, где работа была закончена, он то и дело спрыгивал в окопы, проверял, полного ли они профиля. Окопы были вырыты на совесть. Только в одном месте, спрыгнув, он сердито крякнул и сделал замечание Красюку.
        Они все втроем уже перешли из второй роты в третью, когда прибежал посыльный с донесением, что взят пленный.
        Пленный по-прежнему сидел на земле рядом с Кольцовым. Ему было страшно, потому что был страшен весь этот день, до самой ночи: Баин-Цаган утюжили русские танки. Кроме того, он боялся Кольцова. Ему казалось, что именно этому взявшему его в плен и теперь молча глядевшему на него русскому солдату поручат его расстрелять.
        Его страх усиливался оттого, что во время майских боев он попросил разрешения у командира батальона и сам расстрелял из маузера двух пленных - одного русского и одного монгола. Русские, конечно, не могли этого знать, но он знал это. Знал и боялся.
        Но сидевший напротив него Кольцов не только не собирался расстреливать взятого в плен японского подпоручика, а вообще не думал о нем. Кольцов был человек действия и думал сейчас о том, что, пока не поздно, надо попроситься у командира роты в новую разведку, потому что японцы вполне свободно могут выйти на поиски своего подпоручика, и тут-то их и будет удобней всего взять.
        Когда Саенко и остальные подошли к пленному, Кольцов вскочил, а японец остался сидеть на земле. Кольцов бросил руки по швам, впервые за все время забыв, что он без ремня. Красюк вытянул голову, посмотрел: не ошибся ли он в темноте? Нет, не ошибся, на Кольцове действительно нет ремня. Красюк ничего не сказал, он не допускал мысли, что боец его батальона может оказаться без ремня, не имея на то какой-то еще неизвестной, но уважительной причины.
        -Встать! - сказал по-японски Артемьев.
        Японец, сидевший подогнув под себя ноги, мягко качнулся и без помощи рук вскочил и стал в положение «смирно». Артемьев дотронулся до плеча японца и, даже не разглядывая, на ощупь, понял, что это подпоручик: на полупогончике была одна металлическая звездочка и шершавая полоска.
        -Фамилия? Какого полка? - спросил он, опуская руку. Подпоручик молчал.
        -Фамилия? Какого полка? Какой дивизии? - повторил Артемьев.
        Японец молчал. Наверно, считал, что его все равно убьют, будет он отвечать или нет.
        -Допросить все-таки следует, - сказал Артемьев, обращаясь к Саенко, - но мне надо возвращаться с донесением к командующему. Не взять ли его с собой?
        Говоря так, он знал, что предлагает верное решение, а вопросительную форму избрал из чувства такта по отношению к людям, взявшим своею первого пленного.
        -Берите, - сказал Саенко. - Сколько вам конвоиров?
        -Достаточно одного, - сказал Артемьев. - Да больше в мой броневичок и не влезет.
        -Кольцов, собирайтесь! - приказал Красюк. Кольцов застегнул на крючки шинель, но замялся, прежде чем вскинуть винтовку на плечо.
        -Что, у вас в роте веревочного конца, что ли, не найдется? - наконец поняв причину замешательства Кольцова, сказал Красюк. - Берите свой ремень!
        Веревочный конец нашли, Кольцов забрал свой ремень, а один из бойцов заново старательно связал руки японцу.
        Тем временем Артемьев прошел шагов тридцать вправо, к реке. Хотя ему было уже ясно, что практически, с точки зрения ведения огня, окопы подходят к Халхин-Голу вплотную, он решил буквально выполнить то, о чем сказал командующий. Когда он начал спускаться к воде, луна скрылась за тучами и сразу наступила полная темнота. Он сделал еще шаг, ступил во что-то скользкое и очутился по пояс в воде.
        -Что там такое? - крикнул Саенко, услышав всплеск.
        -Ничего, искупался.
        Чувствуя, как хлюпает набравшаяся в сапоги вода, Артемьев вылез на берег и подошел к Саенко.
        -Глубоко, однако, сразу же у берега, - неуверенно начал он и, поняв, что попал в смешное положение, сам же первый расхохотался над собой.
        -Спросили бы нас, мы вам и без этого сказали бы, что глубоко, - усмехнулся Красюк.
        Простившись с Саенко и Красюком, Артемьев, спотыкаясь в темноте о кочки, пошел вместе с пленным и Кольцовым в ту сторону, где, по его расчетам, остался броневичок.
        Кажется, пора было взять немного левее. Пленный оступился позади и ткнулся лбом в спину. Артемьев вздрогнул, абсолютная темнота действовала ему на нервы.
        -А как вы его взяли, товарищ Кольцов? - громким голосом спросил он.
        Кольцов неохотно в третий раз рассказал, как он забрал пленного. Он жалел, что теперь уже не удастся пойти в новую разведку. Когда капитан Красюк приказал ему идти конвоиром, он не осмелился возражать своему командиру батальона. Но капитан, с которым он шел теперь, хотя и был тоже капитан, но все-таки не из их полка. С ним Кольцов решил пойти на откровенность и с жаром объяснил свои план несостоявшейся новой разведки: как японцы наверняка пришли бы искать этого подпоручика и как все вообще толково бы получилось.
        -Да, - сказал Артемьев, слушая и озабоченно стараясь не сбиться с направления, - задумано неплохо. Если бы знал, взял бы вместо вас другого конвоира.
        -Хочу в разведке служить, - сказал Кольцов. - Как вы думаете, товарищ капитан, если рапорт подать, чтобы в полковую разведку взяли? Или не положено?
        -Почему не положено? - рассеянно сказал Артемьев, нащупывая дорогу. Где-то здесь должен был начинаться мелкий овражек. - Не в кашевары ведь проситесь.
        Он остановился. Овражка по-прежнему не было. Кажется, он все-таки сбился с пути. В душе ругая себя, он вытащил из кармана фонарик и несколько раз безнадежно нажал кнопку. Батарейка намокла, когда он попал в воду.
        Не успев сунуть фонарь обратно в карман, он споткнулся, уронил фонарь, упал на вытянутые руки и, поднимаясь, увидел совсем близко вспышку выстрела и услышал, как свистнула пуля. Падая на землю и вытаскивая из кобуры пистолет, он увидел новую вспышку. Вторая пуля взвизгнула над его головой, и он раз за разом выстрелил сначала туда, где видел вспышки, потом ниже - на случай, если стрелявший тоже бросился на землю, - и еще по два раза правей и левей.
        Отползая на несколько шагов в сторону, он услышал сзади топот бегущих людей и яростные крики Кольцова: «Стой! Стой, говорят!»
        Воспользовавшись неожиданной перестрелкой, пленный побежал, и Кольцов гнался за ним. «Догонит», - почему-то с уверенностью подумал Артемьев.
        Кольцов еще раз крикнул: «Стой!» - потом уже издалека донесся выстрел, и все стихло. Было тихо и здесь, так тихо, что казалось, не было и не могло быть ничего - ни выстрелов, ни вспышек, ни человека, который, живой или мертвый, лежит сейчас в двадцати шагах отсюда.
        «И, может быть, не один, - подумал Артемьев. - Хотя, наверно, все-таки один. Но как бы там ни было, нельзя до бесконечности лежать тут и ждать».
        Достав из кобуры запасную обойму, он вытащил старую и вставил новую, стараясь не щелкнуть ею. После этого он снова пополз, делая по траве полукруг и рассчитывая оказаться позади того места, откуда стреляли. Ему хотелось окликнуть Кольцова, но делать этого было нельзя, потому что тот, за кем Артемьев охотился, мог, если он жив, начать стрелять на голос.
        «Убил я его или не убил?» - подползая все ближе, спрашивал себя Артемьев. Сейчас, задним числом, он понимал, что стрелял расчетливо, но все же была ночь, а не день, он мог и не попасть в японца.
        «Откуда этот японец? - подумал он, в ту же секунду скорей почувствовав, чем увидев, что-то лежавшее в темноте в двух шагах от него. - А вдруг не японец, а наш? Не может быть! - с облегчением отверг он эту мысль. - Мы же громко говорили по-русски».
        Согнув в локте руку с пистолетом и отведя ее назад, он как можно дальше вытянул другую и наткнулся на чье-то плечо. Оно не дрогнуло. На плече был погончик. Артемьев стал ощупывать дальше - воротник и голову с жесткой щетиной коротко остриженных волос. На темени волосы слиплись от крови. Японец, отстреляв, наверно, бросился на землю и был убит тем самым третьим выстрелом, который Артемьев дал на этот случай.
        -Товарищ капитан! - донесся голос сзади.
        -Ползите сюда, - приказал Артемьев.
        Через минуту Кольцов был рядом.
        -Как пленный?
        -Не догнал, пришлось подранить, - извиняющимся тоном сказал Кольцов.
        -А где он?
        -Там и оставил. Он без сознания. Я ему ноги связал.
        -А куда ранили?
        -Я ему в ноги стрелял. Но он как раз упал… - с запинкой сказал Кольцов, и Артемьев понял, что, кажется, дело плохо.
        -Снимите шинель, - сказал он Кольцову, - выясним, кого я тут застрелил. Накройте меня с ним шинелью, я зажгу под ней спичку и посмотрю.
        Почувствовав над головой шинель, которую со всех сторон плотно обжимал Кольцов, Артемьев сразу ощутил духоту и запах крови. Сунув было руку в карман за спичками, он вспомнил, что они намокли, как и батарейка, и спросил Кольцова, есть ли у него спички.
        Кольцов молча просунул их под шинель. Артемьев чиркнул спичкой. Убитый был старший унтер-офицер, артиллерист. Ощупав карманы его мундира и брюк, Артемьев взял бумажник с документами и сбросил с себя шинель.
        Они из осторожности проползли назад шагов тридцать, потом встали и пошли к тому месту, где Кольцов оставил пленного. Пленный был без чувств и лежал на краю того самого овражка, который искал Артемьев. Теперь было наконец ясно, где стоит броневичок, - метров за двести отсюда, если взять влево.
        -Ну что ж, понесли, раз уложили, - в сердцах сказал Артемьев.
        Они подняли пленного - Артемьев под мышки, Кольцов за ноги - и пошли к броневичку.
        Кольцов все время сбивался с ноги. Артемьев не удержался и спросил:
        -Ну что вы там ковыляете? Время-то ведь не ждет!
        -Я, товарищ капитан, когда за пим бежал, ногу свернул, поэтому мне и стрелять пришлось.
        Броневичок оказался еще ближе, чем думал Артемьев. Через сто шагов водитель остановил их окриком: «Стой!» - и лязгнул затвором.
        -Это я, капитан Артемьев.
        -А я уж беспокоился за вас, товарищ капитан, думал - что за выстрелы?
        -По дороге расскажу. Помогите посадить к вал! пленного.
        -А вы?
        -А я в башню.
        Бесчувственного японца втащили в броневичок и посадили рядом с водителем. Артемьев полез в башню.
        -А мне куда прикажете, товарищ капитан? - спросил Кольцов.
        -Обратно в батальон. В таком виде я его и один довезу.
        -Извините, товарищ капитан, - удрученно сказал Кольцов. - Разрешите ремень взять?
        -Какой еще ремень? - не понял Артемьев.
        -Я ему ноги связал.
        -Берите.
        Кольцов постучал в боковую дверцу, уже закрытую водителем, и несколько секунд возился, развязывая ремень.
        -Разрешите идти? - громко хлопнув дверцей, спросил он. Артемьев не видел его, но почувствовал, как он в темноте козырнул и вытянулся.
        -Идите.
        Водитель завел мотор, и броневичок, переваливаясь на буграх, покатился по степи.
        Остановленный часовым перед палаткой командующего, Артемьев дожидался, пока зашедший внутрь адъютант доложит о нем. У него не попадал зуб на зуб; вечером, чтобы добираться налегке, он оставил у адъютанта свою шинель и теперь жалел об этом. Палатка за эти часы передвинулась на два километра вперед, и он боялся, что адъютант забыл его шинель на старом месте.
        Совсем рядом с палаткой были развороченные гусеницами окопы, в которых еще утром сидело японское боевое охранение. Палатка была кругом оцеплена часовыми. После сегодняшних танковых атак десятки японских солдат в одиночку и группами бродили кругом по степи.
        Мокрый до пояса Артемьев стоял рядом с часовым и, ежась от холода, ждал адъютанта, который что-то долго задерживался.
        Из палатки кто-то вышел. Артемьев увидел знакомую полную фигуру начальника штаба. Начальник штаба вперевалку дошел до машины, хлопнул дверцей и уехал.
        Наконец адъютант вернулся, и Артемьев, войдя в палатку, увидел, что в ней кроме командующего были еще трое: командир танковой бригады Сарычев, молодой, вихрастый, по виду похожий на лейтенанта, командир бронебригады майор Луговой и незнакомый Артемьеву смуглый, черноусый полковник. Он стоя пил чай из крышки термоса.
        Командующий сидел в углу на своей неизменной парусиновой табуретке и показывал нагнувшемуся над картой командиру бронебригады, куда тот должен вывести один из своих батальонов, к рассвету переправив его на восточный берег.
        -Огнем и броней ударите с тыла по японцам, когда мы их сбросим с Баин-Цагана и они покатятся к переправе, - сказал командующий, подчеркивая слово «покатятся». - Задача ясна?
        -Ясна, товарищ комкор!
        -А что у нас лицо такое? Сапоги жмут?
        -Потери большие, товарищ комкор.
        -Потери как потери, - сказал командующий. - Завтра, когда выполним задачу до конца, сравним с результатами. Отправляйтесь! - Он привстал и пожал руку командиру бронебригады, которую сегодня прямо с марша бросил в самое пекло боя.
        -Как там пехота? - обратился командующий к Артемьеву, когда командир бронебригады вышел из палатки.
        Артемьев доложил, стараясь унять дрожь. Неудачное купание давало о себе знать.
        -Батальон заканчивает рыть окопы полного профиля, правым флангом упирается в самый берег. Как вы приказали, лично проверил.
        -Это я вижу. - Командующий без улыбки оглядел его с головы до ног.
        -Я вам докладывал, товарищ комкор, - перестав пить чай, сказал черноусый полковник, - что мой Красюк все сделает как положено.
        И Артемьев понял, что черноусый полковник был командир стрелкового полка Баталов и что ею полк, наверно, уже прибыл целиком.
        -Так ведь в такую цепочку пришлось растянуть ваш батальон, - сказал командующий, - что поневоле тревожился.
        -Теперь весь полк здесь, - сказал полковник. - Можно не тревожиться.
        -А я теперь и не тревожусь, можете меня не успокаивать, - с иронией заметил командующий и снова повернулся к Артемьеву.
        -В батальоне взяли в плен японского подпоручика, - сказал Артемьев и на мгновение запнулся. - Но по дороге сюда он при попытке к бегству был ранен и умер.
        Командующий поморщился и молча посмотрел в лицо Артемьеву, как бы спрашивая: правда ли - насчет попытки к бегству?
        -Документы?
        -При мне.
        -Отдайте, - кивнул командующий в сторону адъютанта, снова оглядел Артемьева с головы до ног и неожиданно мягко добавил: - Чаю выпейте - вон в термосе - да приткнитесь, поспите. Через два часа вместе с пехотой пойдем громить самураев.
        -Можно сказать, что они уже в основном разгромлены, - наливая себе чаю, услышал Артемьев голос командира танковой бригады.
        Фраза походила на возражение, даже на вызов, и Артемьев ожидал, что командующий ответит на нее резкостью. В палатке воцарилась тишина. Артемьев слышал, как его зубы стучат о крышку термоса.
        -Это верно, - наконец сказал командующий.
        -Главное дело сделано. Сегодня, танкистами, - закусив удила, сказал командир танковой бригады. - Осталось только закрепить поле боя.
        Командующий нахмурился: слова Сарычева были бестактны по отношению к командиру стрелкового полка Баталову, людям которого предстояло своей кровью закреплять это поле боя. Но можно было понять и ожесточение Сарычева, у которого, по неполным данным, уже сожжено и подбито шестьдесят танков.
        Только поэтому не оборвав его, командующий сказал, подчеркнуто обращаясь сразу и к нему и к Баталову:
        -Ваша совместная атака при поддержке артиллерии и авиации должна быть последней и решающей. Бригаду разрешаю повести лично! - Это он добавил, повернувшись к Сарычеву, и на ожесточенном лице танкиста мелькнула короткая усталая улыбка.
        Чувствуя себя лишним при этом разговоре, Артемьев, обжигаясь, проглотил несколько глотков чаю, поставил термос и, откозыряв, вышел из палатки.
        Адъютант, выйдя вслед за ним, сунул ему в руки шинель и сказал, что в двухстах шагах отсюда стоит палатка танкистов, где можно поспать, а может быть, и поесть.
        Артемьев поблагодарил адъютанта больше за шинель, чем за совет, он чувствовал такую усталость, что ему было лень идти сейчас еще двести шагов, да вдобавок неизвестно в каком направлении. Отойдя на пять шагов от палатки, он опустился прямо на землю, положил голову на бруствер японского окопа и накрылся шинелью.
        В возбужденном сознании лихорадочно отпечаталось все происшедшее за последние двое суток бессонной работы в оперативном отделе. Сначала спокойное нанесение спокойной обстановки на карту для доклада командующему, потом внезапная канонада, японская танковая атака и, впервые после ранения, снова свист снарядов над головой. Потом сумасшедшая гонка по непроглядной степи в штаб танковой бригады, два рейса в броневичке на поле боя с приказаниями и, наконец, последняя ночная поездка…
        Он почувствовал, как онемевшее от усталости тело начало чуть-чуть пригреваться под шинелью.
        -Потери в комсоставе невыносимо тяжелые, - донесся до него из палатки хриплый голос командира танковой бригады. - Дудников убит, Пахомов ранен, а Климович все еще не обнаружен ни в живых, ни в мертвых. За один день три комбата из четырех.
        В палатке замолчали.
        «Климович! Неужели Костя Климович?» - подумал Артемьев, досадуя, что уже невозможно зайти туда к ним, в палатку, и спросить их, о каком Климовиче они говорили.
        Он проснулся от голоса командующего, кричавшего в телефон: - Да что вы мне с вашим седьмым отделом! Вы там занимаетесь разложением войск противника у себя в типографии, а мне пленного на поле боя допросить некому! Где переводчик? Что-то он долго у вас едет. Наверное, не в ту сторону.
        Уже светало. Артемьев быстро вскочил, мельком увидел торчавшие из полузасыпанного окопа ноги мертвеца, обутые в японские ботинки, и пошел к палатке. Полог был приоткрыт. У входа стояли часовой, еще один красноармеец и пленный японец.
        -Товарищ командующий, разрешите? - Артемьев остановился у входа рядом с часовым.
        -Войдите. - Командующий положил телефонную трубку и сердито поднял глаза.
        -Я думаю, что могу перевести ваши вопросы пленному и его ответы, - войдя, сказал Артемьев.
        -Думаете пли можете?
        -Могу, - сознавая, что рискует, но все-таки решаясь, ответил Артемьев.
        Японец вошел в палатку в сопровождении конвоира. Теперь, внутри палатки, при свете работавшей от движка лампы, Артемьев разглядел, что конвоир был не красноармеец, как ему показалось сначала, а лейтенант, с упрямым выражением лица, в низко надвинутой на лоб пилотке. Войдя, он подтолкнул японца и стал позади него.
        Японец держал руки за спиной. На нем были зеленый бумажный, испачканный в глине френч и вымазанные в грязи высокие сапоги. Он был ранен в шею и перебинтован зеленым японским бинтом с пятнами присохшей грязи. От бледного скуластого лица японца, казалось, вместе с кровью отлила и желтизна. Над губой двумя пучками торчали редкие, как у еще не начинавшего бриться мальчика, черные усы. Ему было трудно стоять. Он шагнул вперед и, чтобы сохранить равновесие, широко расставил ноги.
        -По-моему, полковник? - сказал командующий, переведя взгляд с лица японца на видневшиеся на его плечах полупогончики. - Спросите, какого полка.
        С запинкой подбирая японские слова, Артемьев спросил японца. Тот ответил быстро и даже, как показалось Артемьеву, охотно:
        -Полковник Харада, начальник штаба восемьдесят девятого пехотного полка.
        -Какие еще полки седьмой и двадцать третьей дивизий переправились на этот берег? - спросил командующий.
        -Двадцать шестой, - ответил японец.
        -А еще?
        Японец молчал. Артемьев повторил вопрос, думая, что неточно перевел. Японец помолчал еще несколько секунд и сказал, что на этот вопрос отвечать не будет. Артемьев перевел.
        -Переведите ему, - сказал командующий, - что он все равно уже нарушил долг: назвал два полка.
        Японец ответил, что в группе взятых вместе с ним пленных он видел солдат обоих полков, это уже известно и не составляет тайны.
        -Скажите ему, - командующий жестко усмехнулся, - что сегодня к вечеру для нас на этом берегу не будет никаких тайн.
        Артемьев справился с этой трудной фразой, как умел. Но, судя по ответу японца, тот понял.
        -Мы потерпели неудачу на этом берегу, - хладнокровно сказал он.
        -И на том потерпите, - сказал командующий. - Пусть ответит: какие потери понес его полк после переправы?
        -Большие, - коротко сказал японец, когда Артемьев перевел ему вопрос.
        Потом помолчал и быстро и зло проговорил фразу, которую Артемьев сразу не понял. Он переспросил, и японец так же зло, но уже раздельно и медленно повторил эту фразу.
        -Он говорит, что будет отвечать только на вопросы, касающиеся лично его. На остальные вопросы ему запрещает отвечать устав японской императорской армии.
        -Вот как! А в плен ему устав разрешает попадать?
        Японец ответил, что в плен он попал раненый.
        -А что это он руки за спиной держит? - спросил командующий, обращая внимание на неподвижность позы японца.
        -Я связал, - с уверенностью в своей правоте ответил лейтенант.
        -А ну, развяжите! - строго сказал командующий.
        -Товарищ командующий, разрешите доложить… - упрямо начал лейтенант, но командующий прервал его:
        -Сначала развяжите, а потом доложите.
        Лейтенант недовольно вздохнул, вынул из кармана складной перочинный ножик, раскрыл его, для чего-то вытер о полу гимнастерки и, нагнувшись, разрезал веревку, связывавшую руки японца. В момент, когда он сначала натянул веревку, а потом перерезал, плечи японца дрогнули, опустились и снова приподнялись, однако он не вынул рук из-за спины, только заметно было, как он шевелит сзади затекшими пальцами.
        -Теперь докладывайте: зачем руки связали? Боитесь, что ли, его? - спросил командующий.
        -Никак нет, - угрюмо ответил лейтенант, - не боимся, а он у бойца винтовку вырвал, хотел на штык напороться, свое харакири сделать.
        Командующий долго, внимательно смотрел на японца, потом, повернувшись к Артемьеву, сказал:
        -Нервишки не в порядке. Не ждал, что первый же большой бой так повернется, а теперь жить не хочет. Спросите его, помнит он Цусиму?
        Артемьев перевел вопрос. Японец гордо вздернул голову и сказал, что помнит.
        -Скажите ему - пусть забудет, - сказал командующий и повернулся к лейтенанту. - Как остальные пленные?
        -Уже погружены в машины.
        -Ну и везите их всех в разведотдел, - сказал командующий.
        Японец почувствовал, что разговор окончен, и его бледное лицо стало еще бледнее.
        -Переведите, что я могу дать ответы, которые касаются моей собственной личности, - быстро сказал он. Артемьев перевел.
        -Переведите ему, что его личность меня не интересует, - равнодушно сказал командующий и отвернулся.
        Японец, выслушав перевод последней фразы, хотел что-то сказать, но лейтенант дотронулся до его плеча, и он, четко, на одном каблуке, повернувшись, вышел из палатки впереди лейтенанта.
        -Где изучали язык? - спросил командующий, когда японец и лейтенант вышли.
        -В академии.
        -Перевести из оперативного в разведотдел?
        Артемьев молчал.
        -Что молчишь? - с грубоватым добродушием, на «ты», спросил командующий. - Пользуйся, пока еще твое мнение спрашивают.
        -Если не будет других приказаний, хотел бы остаться в оперативном отделе.
        -Что ж, может, и верно, - помолчав, сказал командующий. - Оперативный отдел для начала шире. А у нас начало. - И, снова помолчав, повторил: - Самое еще только начало.
        Он поднялся и вышел из палатки. Артемьев вышел вслед за ним. Хотя командующий презрительно сказал: «Нервишки не в порядке», - но, честно говоря, японский полковник произвел на Артемьева впечатление сильного человека, и, несмотря на наш вчерашний успех, ему казалось, что за этим сильным человеком стоит сильная армия.
        Об этом же думал и командующий, глядя на светло-серое небо, сливавшееся на горизонте с гребнем Баин-Цагана. Лучше разбираясь в людях, чем Артемьев, он видел, что японский полковник, несмотря на всю свою выдержку, угнетен и растерян. Однако, чтобы не удалиться в оценках от истины, следовало сделать поправки на плен, и на ранение, и на только что пережитый неудачный бой.
        Командующий думал о том, что таких вот, воспитанных на высокомерных воспоминаниях о Цусиме, Мукдене и Порт-Артуре, полковников - несколько сот в дивизиях, штабах и тылах стоящей в Маньчжурии Квантунской армии. Минуту назад он допрашивал одного из них, попавшего в плен. Но другие продолжали командовать полками и дивизиями, и заставить их пересмотреть свои взгляды на наше оружие можно только силою этою оружия.
        Из быстро подъехавшей «эмки» выскочил Сарычев, он был выбрит, и от него пахло одеколоном.
        -Все объехали? - спросил командующий.
        -Так точно! - празднично ответил Сарычев. - Пехота завтракает, танки пополняют боекомплект. Полная боевая готовность на четыре часа обеспечена.
        -Соедини меня с начальником штаба, - не оборачиваясь, через плечо сказал командующий адъютанту.
        Адъютант вошел в палатку; было слышно, как он крутит ручку полевого телефона. Командующий посмотрел на часы. До четырех оставалось сорок две минуты.
        -Соединил, товарищ командующий, - послышался голос адъютанта.
        Командующий не спеша повернулся, вошел в палатку, и оттуда тотчас же послышался его негромкий отрывистый бас:
        -Как, Федор Гаврилович, авиацию всю поднял?… Через двенадцать минут? Смотри, на месте проверю! Через двенадцать минут жду ее у себя над головой. У меня все.
        Он крутанул ручку телефона и вышел из палатки.
        -Сейчас посмотрим, как авиация пройдет над головой, и объедем батальоны.
        -Первый батальон тут, рядом, - сказал Сарычев и указал пальцем на лощину, от которой медленно отрывалась полоса утреннего тумана.
        -Обнаружился командир батальона? - спросил командующий.
        -Обнаружился. Только ночью вышел из боя. По полчаса назад без разрешения отлучился из батальона, - с досадой сказал Сарычев.
        Командующий строго поднял брови, но Сарычев не успел объяснить: совсем близко раздался шум мотора, из полосы тумана прямо на палатку выехал танк и остановился, лязгнув гусеницами.
        На лобовой броне танка, между гусеницами, лежал танкист с белым, мертвым лицом, в шлеме, застегнутом под подбородком на ремешок, и в обгорелом комбинезоне. У пояса тело, чтобы не свалилось на ходу, было перехвачено буксирным тросом.
        Из башни танка вылез Климович, спрыгнул на землю и, остановившись у передних траков своего танка, приложил руку к шлему, надетому поверх закопченной повязки.
        -Разрешите, товарищ командующий, - сказал Сарычев.
        -Пожалуйста.
        Командующий внимательно смотрел на Климовича, на его танк и на лежавшего на броне мертвого танкиста.
        -Где пропадал? - спросил Сарычев, сделав шаг к Климовичу.
        -Вывозил с поля боя тело капитана Синицына, - сказал Климович с угрюмостью человека, готового выслушать любой разнос, но убежденного, что все равно он не мог поступить иначе.
        Уже готовый распечь Климовича за то, что он, только ночью выйдя из боя, зная о готовящейся атаке и не отдохнув перед ней, на целых полчаса бросил батальон, Сарычев не удержался и взглянул на тело Синицына, а не удержавшись и взглянув, уже забыл о своем намерении делать выговор Климовичу. Подойдя вплотную к танку, Сарычев стал смотреть на мертвого Синицына. Одежда у Синицына обгорела, но лицо было не тронуто, - должно быть, он успел выскочить из танка. На шее была видна запекшаяся, черная пулевая смертельная рана.
        «Вот и еще один», - подумал Сарычев, глядя в открытые мертвые глаза Синицына, того Синицына, о котором еще пять минут назад можно было думать, что он ранен и отлеживается где-нибудь на поле боя и его еще спасут, захватив все пространство Баин-Цагана. Теперь Синицын был тоже мертв, как командир четвертого батальона Дудников, как начальник штаба третьего батальона Чикарьков, командир седьмой роты Гогладзе и девятой роты Фролов.
        -Куда его? - целиком отдавшись своим мыслям, услышат Сарычев за спиной голос Климовича.
        -Потом решим, - неопределенно ответил он. - За штабом твоего батальона палатка медпункта. Там, около нее, положи. Там пока еще и другие… товарищи лежат. - Сарычев запнулся перед словом «товарищи», которое относилось к мертвым.
        -Сейчас я к тебе приеду - проверь готовность. Через тридцать минут атака, - добавил он, с радостью вспомнив, что на этот раз сам поведет бригаду.
        Климович молча приложил руку к шлему.
        Сарычев повернулся и, увидев, что командующий тем временем прошел шагов пятнадцать вперед и стоит с биноклем на маленьком бугорке, двинулся вслед за ним.
        Проводив глазами Сарычева и собираясь лезть обратно в танк, Климович уже схватился за поручни, когда его кто-то окликнул:
        -Костя!
        Обернувшись, он увидел, что рослый капитан, который раньше стоял поодаль, за командующим и Сарычевым, был Артемьев - только еще больше раздавшийся и покрупневший за те годы, что они не виделись.
        -Здравствуй, - обыденно, как показалось Артемьеву, сказал Климович и, не снимая перчатки, подал ему руку.
        -А я ночью слышал твою фамилию, - взволнованно сказал Артемьев, тряся руку Климовича, - и все думал: ты или не ты?
        -А я увидел тебя издали и даже не подумал, что ты, - ответил Климович.
        Артемьев хотел сказать что-то еще, но Климович показал на танк:
        -Мне в батальон.
        -Когда же увидимся? - горячо спросил Артемьев, все еще не выпуская руки Климовича.
        -Теперь до вечера, - просто сказал Климович.
        -Хорошо, до вечера. - Артемьев отпустил и снова стиснул руку Климовича и только в эту секунду, повторяя слова «до вечера», заметил, как их руки сошлись в рукопожатии всего в нескольких вершках от закинутого навзничь белого, мертвого лица лежавшего на броне капитана-танкиста.
        Но Климович не заметил этого. Схватясь снова за поручни, он полез в башню; изнутри знакомо и тяжело дохнуло запахом пороховых газов.
        Мотор заревел, и танк, развернувшись, пошел к лощине, где уже наполовину рассеялся туман и стали видны очертания других танков.
        Командующий и Сарычев стояли на пригорке и оба смотрели в сторону японцев, куда через тридцать минут должны двинуться танки и пехота, чтобы стереть с лица земли все, что еще оставалось по ту сторону Халхин-Гола после вчерашнего боя.
        Хвосты тумана кое-где цеплялись за лощины, но горизонт был уже ясен, и на нем выделялись черные бугры сгоревших вчера танков.
        -Поле боя, поле смерти, поле победы, - все вместе, - торжественно, как стихи, сказал командующий. - Когда все будет копчено, на горе Баин-Цаган вместо памятника поставим танк. Один из них.
        И он показал на горизонт.
        -Здесь все будет копчено уже сегодня, - сказал Сарычев.
        -Здесь - да, - сказал командующий, прислушался и посмотрел вверх. Самолетов еще не было. - Не читал статьи Жданова в «Правде»?
        -Читать не читал, а радисты говорили, поймали передачу из Читы. Не хотят англичане и французы с нами договор заключать. Не хотят, да и точка!
        -Если бы точка! - с силой и злостью сказал командующий. - Не точка, Алексей Петрович, а мечтают столкнуть нас лоб и лоб с немцами, а тут - с японцами. Смотрю я сейчас на это поле боя, - добавил он, опуская спокойно легший на широкую грудь бинокль, - смотрю и думаю: начинается-то оно здесь, а вот где оно кончается?… Вот и авиация, - обыденно добавил он, заслышав звук моторов, и быстро повернулся.
        -С запада, со стороны Тамцак-Булака, шли самолеты.
        Глава десятая
        Пробыв весь июнь на курорте, в Гаграх, Маша вернулась в Москву. Дома она появилась ранним утром, не известив о своем приезде ни письмом, ни телеграммой. Татьяна Степановна неприветливо открыла ей дверь - она не любила неожиданностей - и ушла, сделав вид, что хочет спать.
        Зная, что мать не выдержит и все равно через десять минут появится и начнет кормить ее завтраком, Маша поставила чемодан, сбросила жакетку и, подойдя к зеркалу, долго рассматривала себя. За полтора месяца она похудела - много плавала - и загорела так, что была похожа на галчонка. Подолгу лежа на солнце, она щурила глаза, а от этого теперь вокруг них остались тоненькие светлые лучики. А в общем, за исключением этих небольших перемен, она была все такая же, какой ее в последний раз видел Синцов.
        Еще до отъезда у них было решено, что как только она вернется с Кавказа, то или сама навестит Синцова в Вязьме, или даст телеграмму, чтобы он приехал в Москву. Тогда они оба говорили об этом просто, как о следующем свидании, но чем ближе подходило это время, тем яснее становилось, что все решать придется именно теперь.
        Не то чтобы Маша боялась решить свою судьбу: такая боязнь была не в ее характере, - но ей было безотчетно жаль себя, и она, кажется, за всю жизнь не написала ни одного такого глупо-холодного письма, как то последнее, что отправила с юга Синцову. В этом письме она бунтовала против того, что сама в глубине души почти решила.
        Она высчитала по дням, что если бы Синцов, как всегда, сразу ответил на ее последнее письмо, то ответ пришел бы еще в Гагры, - значит, он не ответил вообще. Однако, постояв перед зеркалом и походив по комнате, она на всякий случай подошла к письменному столу: а вдруг Синцов написал ей прямо в Москву! На столе, кроме двух распечатанных и адресованных матери писем от Павла, действительно лежало одно нераспечатанное и адресованное ей письмо Синцова. Наскоро пробежав его, она стала звонить в справочную Белорусского вокзала. Ближайший из проходившие через Вязьму поездов отправлялся в четыре часа дня.
        Узнав это, она снова перечла письмо. Теперь оно ей показалось слишком коротким и самоуверенным; Синцов даже ни словом не обмолвился о холодности ее последнего письма, как будто это уже не имело для него никакого значения.
        -Ах, мамочка, мамочка! - сказала Маша, обняв вошедшую с чайником в руках Татьяну Степановну, чувствуя себя счастливым оттого, что отвратительно-самоуверенное письмо Синцова было наполнено такой любовью к ней и таким желанием ее видеть, что ей оставалось только ехать.
        -Ну, что пишет-то? - спросила Татьяна Степановна, когда Маша оторвалась от ее плеча.
        -Вот сейчас почитаем, - сказала Маша, взяв письмо брата, хотя понимала, что мать спрашивает о Синцове.
        Первое письмо Павла было из Читы, но без обратного адреса. Он писал, что ждет назначения, ругал Читу за пыль и скуку, но всему было видно, что он томился, и письмо его было длинным от ничегонеделания. Второе письмо было короткое, напечатанное на машинке и только подписанное от руки. Оно было датировано серединой июня, и вместо обратного адреса стоял номер почтового ящика.
        В самой краткости этого письма было что-то недоговоренное. Павел писал, что получил назначение, находится на штабной работе и печатает письмо на машинке для практики. О том, где он находится, он не писал ни слова.
        -А по-моему, он там, на этом самом Халхин-Голе, что в газетах пишут, - убежденно сказала Татьяна Степановна.
        Маша еще на юге, когда прочла в газетах первые сообщения о пограничном конфликте, подумала, что Павел, наверное, там. Однако сейчас она сочла необходимым усомниться в этом и сказать матери то, что говорят в подобных случаях дети родителям, разговаривая с ними как с детьми: нет никаких оснований считать, что Павел в Монголии, Дальний Восток большой - от Читы до Камчатки, и там много таких пунктов, откуда можно сообщать только номер почты…
        Татьяна Степановна промолчала, слева Маши ни в чем не убедили ее. Она чувствовала, что Павел в Монголии, а если Маша этого не чувствует - тем лучше, пусть хоть ей будет спокойней.
        Через полчаса, когда Татьяна Степановна сказала, что ей пора на работу, Маша, стараясь не покраснеть, сказала:
        -Я сегодня на день уезжаю в Вязьму.
        Татьяна Степановна насмешливо поджала уголки губ, как будто говоря дочери: «Что ж ты со мной-то крутишь, словно я слепая?) - и, ничего не ответив, села за письменный стол Павла и стала собирать свой недавно купленный портфель, куда она складывала теперь меню, раскладки продуктов и другие документ, с которыми ей приходилось иметь дело в заводской столовой. Занимаюсь этим, она искоса поглядывала на дочь. Татьяна Степановна уже давно для себя решила - и кто такой Синцов, и сколько в нем есть хорошего, и сколько плохого. Она помнила его еще мальчиком, стеснительным и диковатым, которого бывало очень трудно уговорить пообедать вместе со всеми, хотя Павел именно для этого затаскивал его к себе после школы. Оставшись круглым сиротой в двадцатом году, он жил на хлебах у какой-то своей московской тетки, и по нему было видно, что жил не сладко. И вот этот тогдашний мальчик станет мужем Маши. Что они поженятся, Татьяна Степановна была уверена еще с мая. Сейчас ее занимал другой важный и нерешенный вопрос: где будут жить Маша и Синцов - в Вязьме или в Москве?
        Правда, в последнее время появилось немало таких замужеств, когда муж жил в одном месте, а жена - в другом, но Татьяна Степановна, прожившая со своим Трофимом Никитичем тридцать лег, не расставаясь, таких замужеств не понимала. Если дочь уедет в Вязьму, то уехать с нею и поселиться в чужом, не своем доме, «в тещах», пусть даже у такого порядочного человека, как Синцов, - Татьяне Степановне просто не приходило в голову. Она с тревогой думала: как же у них теперь будет, кто к кому переедет? - зная, что этим решается вопрос не только их, по и ее собственной жизни.
        -Значит, кто куда, - сказала Татьяна Степановна, засовывая последнюю накладную в портфель, ставя его ребром на стол и застегивая. - Павел - туда, ты - туда. А я одна куковать буду.
        Мысль об этом расстроила ее, и она, чтобы отвлечься и не дать воли слезам, вдруг спросила:
        -А как у тебя с работой-то будет?
        Маша пожала плечами. Ока еще сама не знала, как будет с работой, и ее сердило вдруг возникшее чувство зависимости от Синцова. До отъезда на курорт она заходила на завод, в комитет комсомола и в электромеханический цех, куда отец прочил ее, когда она еще училась в техникуме. Ей предлагали работу, но она так и не сказала ни «да», ни «нет» и страдала от неопределенности, которой на протяжении своей коротенькой самостоятельной жизни не любила больше всего на свете.
        -Даже и сама не знаю, как будет. Просто глупо! - Она вздохнула.
        -Не вздыхай. Это мне вздыхать надо, - сказала Татьяна Степановна и, пододвинув стул и усадив Машу рядом, своей большой рукой подгребла ее к себе. Голова Маши оказалась у нее под мышкой, и Маша видела сейчас только кусочек уха, щеку и один глаз матеря. Из этого глаза выкатилась одна большая слеза и медленно проползла по щеке. Маша рванулась, чтобы обнять мать, но та, поняв причину ее движения, властно удержала ее, встала, забрала свои портфель и ушла.
        Поезд в четыре чага был дальний, курьерский, Маньчжурия - Негорелое, и Маша стала собираться на вокзал, чтобы достать билет заранее.
        Вдруг раздался телефонный звонок.
        -Татьяна Степановна? - спросил низкий женский голос.
        -Нет. А кто ее спрашивает?
        -Надя. А это кто?
        -Это я, Маша. Здравствуй, - неуверенно сказала Маша, не видевшая Надю десять лет, с самого отъезда Павла в военное училище.
        Надя помолчала, словно колеблясь, разговаривать ли ей вместо Татьяны Степановны с Машей, которую она помнила двенадцатилетней девочкой, и наконец сказала:
        -Ну, все равно. Я хотела встретиться с твоей матерью. У меня есть сведения о Павле.
        -Что случилось? - испуганно спросила Маша.
        -Нет, ничего, как раз все хорошо. Но я просто кое-что о нем знаю и хотела ей рассказать.
        Она сделала паузу, ждала, что ответит Маша.
        -Как же тебя повидать? - спросила Маша.
        -Сейчас я поеду за покупками, потом буду в парикмахерской. Может быть, так; через два чага в Александровском саду, на скамеечке, прямо у входа. Со стороны Охотного. Хорошо?
        -Хорошо.
        -У него все в порядке, ты не беспокойся, - сказала Надя, как бы оправдываясь в том, что она сначала поедет за покупками и только потом встретится с Машей, чтобы рассказать ей о Павле.
        На Белорусском вокзале старичок носильщик, к которому Маша обратилась, узнав, что в кассах нет ни одного билета, взял деньги, бойко сказал, что все будет «в аккурате», и Маша медленно пошла от Белорусского вокзала по улице Горького.
        День был жаркий и обещал стать раскаленным. Асфальт еще не плавился, но на нем остались вчерашние вмятины от каблуков и зубчатые полоски от шин.
        С чувством немножко грустной отрешенности от Москвы Маша дошла до Александровского сада, села на скамейку возле серого обелиска и посмотрела на часы: как ни медленно она шла, оставалось еще пятнадцать минут.
        Только теперь Маша усомнилась, узнают ли они с Надей друг друга. Десять лет назад семнадцатилетняя Надя с длинной косой, с серыми глазами навыкате - красивая, высокая, чуть-чуть полная для своих лет - казалась ей совсем взрослой девушкой. Она ходила лениво и медленно, гордясь, или, как тогда это называла Маша, «задаваясь» своей красотой.
        Маша хорошо помнила ее такой и сразу бы узнала.
        Но теперь, через десять лет, Надя, конечно, уже не такая. А какая же? И Маша попробовала представить себе, какая же теперь Надя.
        Неприязнь к Наде была старая, детская, подновленная несколькими недоброжелательными упоминаниями о Наде в письмах матери и недавнем разговоре с братом в минуту откровенности перед самым ее отъездом.
        Вспоминая об этом разговоре и оглядываясь по сторонам, Маша увидела вдали, около гостиницы «Гранд-отель», фигуру, показавшуюся ей знакомой. Из парикмахерской вышла высокая женщина, подошла к стоявшей у тротуара машине, бросила внутрь какой-то сверток и медленно пошла через площадь к Александровскому саду.
        Да, это была Надя. И пока Надя шла через площадь, Маша думала о том, откуда Надя сейчас получила известие о Павле - от кого-нибудь другого пли от него самого?
        Войдя в сад, Надя, близоруко прищурясь, обвела взглядом скамейки и, увидев Машу, уверенно направилась к ней. За десять лет, что Маша ее не видела, Надя мало переменилась, только еще пополнела, и, однако, ее легкая, с ленцой походка казалась еще легче. Коса, заложенная в тяжелый узел на затылке, словно запрокидывала своей тяжестью ее голову. Она была такая же красивая, даже стала еще красивей, и именно это сказала Маша, поднимаясь ей навстречу:
        -Ты стала еще красивей.
        Надя по-мужски крепко тряхнула ей руку - это была ее новая, уже при Козыреве заведенная, привычка - и, ничего не ответив на замечание Маши о своей внешности, коротко сказала:
        -Сядем.
        Они сели рядом на скамейку.
        -Мой муж… - деловым: топом начала Надя и, насладившись растерянным выражением Машиного лица, добавила: - не бойся, это не Павел… прислал мне вчера письмо с одним знакомым летчиком. - Она вынула из сумки письмо. - Мой муж в Монголии и там случайно встретился с Павлом. Они и раньше были немного знакомы.
        -Ты вышла замуж? - невольно вырвалось у Маши.
        -Да. Мой муж командует там авиационной частью. Пять дней назад он видел Павла. Павел почему-то приехал к ним в часть, не знаю уж почему… Он был ранен еще в мае, но уже выздоровел.
        -Ранен? - вздрогнула Маша.
        -Но уже выздоровел, - повторила Надя. - Я поэтому и решила тебе рассказать. Подумала: может быть, у вас есть от него старые письма, что он ранен, а он уже выздоровел.
        -Спасибо. А куда он был ранен? Сильно ранен?
        -Вот уж этого не знаю. Только знаю, что пять дней назад он был совершенно здоров. Между прочим, там сейчас серьезные бои. Я не могу всего сказать, но очень серьезные бои, - добавила Надя, придав голосу оттенок значительности. - Вот, собственно, и все, что я хотела тебе сказать.
        Надя бросила в полураскрытую сумку письмо, которое зачем-то держала в руках все время, пока говорила, хотела защелкнуть сумку, но снова открыла ее и вынула фотографию.
        -Вот какая она, Монголия. Сплошная пустыня. Она протянула Маше карточку: у самолета стояло несколько летчиков, сзади них не было видно ничего, кроме ровной степи.
        -Если тебе интересно, то мой муж вот этот, - показала Надя пальцем на стоявшего в центре группы маленького летчика с курчавыми волосами, петлицами полковника и тремя орденами на гимнастерке.
        Она сказала это мимоходом, хотя только для этого и вынула из сумки фотографию.
        Маша, несколько секунд подержав фотографию в руках, вернула ее, ничего не ответив. Надя открыла сумку и, небрежно бросив туда снимок, громко защелкнула ее.
        -Значит, ты вышла замуж, - задумчиво протянула Маша.
        -Значит, я вышла замуж, - сказала Надя. - Опасность миновала.
        -Да, я не хотела, чтобы Павел на тебе женился. - Маша поглядела Наде в глаза с той бесстрашной полудетской-полумужской прямотой, из-за которой Надя немножко побаивалась младшей сестры Павла и тогда, когда Маша была еще совсем девочкой.
        -А почему? - с вызовом спросила Надя.
        -А стоит ли сейчас об этом? - сказала Маша, не опуская глаз.
        Сейчас, когда Надя вышла замуж за другого человека, было бессмысленным объяснять, почему она не хотела, чтобы Надя вышла замуж за ее брата.
        -Павел сам виноват, - вдруг сказала Надя. - Когда я прочла, что он был ранен, я в первую минуту даже испугалась. Чувство к нему у меня и сейчас до конца не исчезло. Я спокойно могу признаться в этом тебе, потому что ты ему этого не передашь. Побоишься, что узнает и снова прибежит ко мне.
        -Не прибежит! - вставая со скамейки, враждебно сказала Маша. - Не надейся!
        Растерявшись от неожиданности, Надя тоже поднялась со скамейки и, словно защищаясь, прижала к груди сумочку.
        Но Маша вдруг вспомнила, что Надя, какая бы она ни была, все-таки рассказала ей о Павле из добрых побуждений, и это с ее стороны хорошо, а не плохо, и, быстро протянув Наде руку, сказала:
        -Не обращай внимания. Я погорячилась. Спасибо тебе за известие о Павле. Не сердись. До свиданья!
        Надя, не успев подумать, следует или не следует это делать, машинально пожала Маше руку, повернулась и пошла, с досадой чувствуя, что эта девчонка в конце их разговора неожиданно оказалась хозяйкой положения.
        А Маша, провожая Надю взглядом, уже беззлобно, но с облегчением подумала о том, что с этой удаляющейся женщиной отходит от их семьи что-то ненужное и чужое.
        Носильщик ждал Машу у камеры хранения багажа с билетом в руках и с выражением лица, намекавшим на тяжесть понесенных трудов.
        Место было жесткое. Маша, привернув на нижней полке, задремала и проснулась лишь через пять часов, в густых сумерках, перед самой Вязьмой. Ей стало неловко, что она так по-детски спала, вместо того чтобы в дороге считать часы и минуты. Времени осталось только на то, чтобы попытаться хоть немножко привести в порядок смявшийся, пока она спала, жакет, незаметно для соседей пальцами оттягивая его книзу за полы.
        Наконец поезд остановился в Вязьме. Маша наизусть знала из писем и рассказов Синцова, где он живет, и, выйдя с чемоданом на привокзальную площадь, сразу пошла вверх по улице, в конце потерей чернели луковицы пятиглавого собора.
        От собора следовало свернуть налево, по улице Луначарского, потом еще раз налево, в переулочек. Там в соседнем с типографией доме жил Синцов. Дом этот, стоявший в глубине двора, как и описывал его Синцов, был старый, каменный, двухэтажный, с несколькими одинаковыми подъездами, ни на одном из которых не было никаких надписей.
        -Кого вам? - окликнула Машу вошедшая во двор женщина с двумя кошелками в руках. - Дома нет. Ну, все равно, пойдемте, - сказала она, когда Маша ответила, что ищет Синцова.
        Женщина, а вслед за ней Маша вошли в крайний слева подъезд и, поднявшись на второй этаж, очутились в длинных и узких сенях с тремя одинаковыми дверями.
        Поставив в сенях обе кошелки и положив упавший на пол пучок лука на кухонный стол, рядом с примусом, женщина подергана среднюю дверь и сказала:
        -Я же говорю - нет его.
        Подойдя к правой двери, она достала из-под порога ключ, отворила дверь и скрылась за ней.
        -Входите же! - услышала ее голос оставшаяся в сенях Маша.
        Комната была маленькая, заставленная вещами. Главной вещью был большой дубовый буфет; второй главной вещью был комод. Остальное - мелочи: маленький круглый стол, еще столик - поменьше и еще - совсем маленький, очень маленькая бамбуковая этажерка и совсем маленькая плетеная подставка для цветов. Даже кровать и та была маленькая, вроде раскладушки, но накрытая белым пикейным одеялом с горкой подушек в изголовье.
        Женщина, которую Маша теперь разглядела, была небольшая, худая, нервная. Она с минуту пометалась по комнате, что-то куда-то кладя и перекладывая, потом повернулась к Маше, пригласила ее сесть и сама села на стул против нее.
        -Значит, вам Ивана Петровича? - сказала женщина, с интересом рассматривая Машу и как бы сверяясь с уже имевшимся у нее представлением.
        -Да, - сказала Маша и ничего не прибавила.
        -Иван Петрович говорил мне, что, может случиться, вы приедете, - сказала женщина, - спрашивал даже, могу ли я вас у себя устроить. Конечно, могу. Но Барсуков сейчас в Смоленске, на курсы уехал на неделю, так что можете и у него в комнате ночевать. Если вам надо будет, - добавила женщина без любопытства, с простой житейской рассудительностью.
        Женщина говорила о себе и Барсукове так, словно Маша заранее должна о них все знать. И Маша в самом деле заранее все это знала из писем Синцова. Знала, что Барсуков - литературный сотрудник и живет в соседней с Синцовым комнате. Знала, что женщину зовут Анной Андреевной, что она видела когда-то лучшие времена, была замужем, а сейчас живет одна, работает няней в родильном доме через день, а в свободное время ведет холостяцкое хозяйство Синцова и Барсукова. По мнению Синцова, она была человеком несчастным, но не озлобленным. Маша считала, что Синцов отличается полным незнанием людей, но сейчас ей казалось - ее нрав.
        -Может, чаю выпьете? - спросила женщина.
        -Нет, спасибо, Нина Андреевна.
        -А вы совсем как на фотографии, что у Ивана Петровича, - сказала женщина.
        Она продолжала неподвижно сидеть напротив Маши. У нее было худое и нервное морщинистое лицо с почти добела выцветшими большими голубыми глазами и стянутые пучком на затылке поседевшие и казавшиеся пыльными волосы.
        -А я ведь тоже была хорошенькая, вот не поверите! - Анна Андреевна потянулась к бамбуковой этажерочке и положила на с гол голубой бархатный, выцветший, как ее глаза, альбом.
        Не отдавая Маше в руки, она перелистала альбом и, открыв на одном из первых листов, пододвинула так, чтобы Маше было видно. В овальном вырезе молодая и совсем не худенькая женщина сидела на неудобном, узком диванчике рядом с пышноусым, нагловато глядевшим прямо перед собой офицером.
        -Это муж. Он в мировую войну одно время служил по провиантской части, - сказала Анна Андреевна, и Маша, увидев на карточке громадные прекрасные глаза молодой женщины, поняла, что след той былой красоты сохранился именно в нынешних, старых, выцветших голубых глазах, хотя о них, наверное, уже давно нельзя сказать, что они красивы.
        -Моего мужа расстреляла Чека, - сказала Анна Андреевна, закрыв альбом и положив его обратно на этажерку. - В двадцать первом году. За спекуляцию. Он уже ушел тогда от меня и уехал в Москву. Он мне и раньше изменял, почти с самой свадьбы. У нас не было детей, - добавила она, не то объясняя, почему он ей изменял, не то давая понять, что в их жизни вообще не было ничего хорошего. О том, что ее мужа расстреляла Чека, она сказала совсем равнодушно, как о чужом.
        Потом она вдруг сказала ту фразу, что Маша помнила из письма Синцова: что она видела когда-то лучшие времена, - но сказала это так безрадостно, что Маша поняла: слова относились только к тому, что она была когда-то моложе и богаче, а не к тому, что она была счастливей.
        И Маше стало грустно от мысли, что люди стареют и не всегда бывают счастливыми.
        -А вы думаете, Иван Петрович поздно вернется? - с запинкой называя так Синцова, спросила Маша. - Ведь сегодня суббота.
        -А для них что ж суббота? У них газета в воскресенье выходит. Они в субботу иногда в типографии до ночи сидят. Слышите, машина-то шумит?
        Маша прислушалась. Через открытое окно было слышно, как в соседнем доме что-то гудит и двигается.
        -Только он сегодня не в типографии. Он вчера в Комаров, в Комаровский колхоз, пошел. Сегодня к вечеру обещал вернуться. Они сейчас все так, на месте не сидят - уборочная скоро.
        -А далеко это Комарове? - спросила Маша, с тревогой подумав, что если далеко, то Синцов может и не вернуться сегодня.
        -Верст двадцать, - сказала Анна Андреевна и, приподняв на столе клеенку, вынула лежавший под ней ключ. - Вы пойдите у него отдохните, чего же вам тут сидеть-то?
        Открыв дверь комнаты Синцова, Маша переступила порог и нащупала рукой выключатель, о котором Анна Андреевна сказала, что он сразу же справа от двери. Машу охватила при этом такая робость, как будто если она отдернет сейчас руку от выключателя и сделает шаг обратно за порог, то в ее судьбе еще что-то можно будет переменить.
        Испытав это чувство, Маша подумала, что оно глупое, быстро повернула выключатель и шагнула вперед. Однако глупое чувство не проходило. Закрыв за собой дверь, она торопливо села на кончик стоявшего возле двери стула и только после этого начала рассматривать комнату.
        Под потолком висела электрическая лампа без абажура. В комнате стояли платяной шкаф, большой письменный стол, судя по всему, служивший и обеденным, два стула и большая кровать с никелированными шишечками. Маша вспомнила, как Синцов писал ей, что соседка насильно обменяла его раскладушку на кровать, уверяя, что на раскладушке такой большой мужчина не может поместиться.
        Для книг была устроена длинная самодельная полка - доска, подвешенная на двух веревках. Кроме того, много книг лежало на столе и на шкафу, а часть выглядывала из-под кровати.
        На подоконнике стоял горшок с резедой - любимым Машиным цветком.
        Над письменным столом висели две фотографии; на одной, старой, еще дореволюционной, был снят покойный отец Синцова - сельский учитель. Он выглядел на фотографии совсем молодым и был очень похож на сына. Другая фотография была Машина, с наивной, как ей теперь караюсь, надписью: «Ване Синцову с обещанием верной дружбы», - словно она хотела обязательно подчеркнуть, что ничего другого ему не обещает.
        «Вот дура-то! А он над столом повесил! И все три года уверен был, что приеду к нему».
        Сначала рассердившись за надпись на себя, теперь она рассердилась на Синцова, но долго сердиться не могла, потому что сразу же рассмеялась, увидев на шкафу атлас с торчавшими из него концами двух галстуков, заложенных туда, чтобы их прогладить.
        Книги, лежавшие на столе, были оттеснены налево и направо, к краям. Наверное, когда Синцов писал, он занимал локтями сразу три четверти стола.
        Книжная полка была подвешена не на веревках, а, как выяснилось, на двух электрические шнурах. На ней стояли книжка стихов, по прескверной синцовской привычке раскрытые и перегнутые на понравившихся стихотворениях. Полка висела низко, над самой кроватью, - наверное, для того, чтобы он, не вставая, мог своей длинной ручищей достать любую книжку.
        Заглянув в незапертый платяной шкаф, Маша увидела там две знакомые ей выстиранные и выглаженные синцовские рубашки. Одну он носил еще до того, как Маша уехала в Комсомольск, старенькая ковбойка, воротничок у нее посекся и был заштопан; вторая рубашка была белая, новая, - в ней Синцов в последний раз приезжал в Москву.
        В другом отделении висели пальто Синцова и два костюма: один - выходной, черный, в котором от приезжал в Москву, другой - коричневый, покупку которого Синцов юмористически описал ей год насад. Кажется, этот костюм был все-таки немножко лучше выл одного черного
        «А в чем же он ушел?» - подумала Маша, которой в эту минуту казалось, что у Синцова не может быть ничего неизвестного ей, а ей были известны только эти два висевших в шкафу костюма.
        У самой двери на гвозде, рядом с рукомойником, висело белоснежное, еще пахнувшее утюгом полотенце. На крышке рукомойника лежали зубная щетка, мыльница и зубной порошок, а под рукомойником на табуретке стоял таз.
        Маша вспомнила, что ей нужно помыться с дороги, бросила взгляд на чемодан, но не стала открывать его, а, сняв жакет и подобрав выбившиеся волосы, стала умываться, довольно пофыркивая в ладони и ежась от холодных струек, попадавших за расстегнутый воротничок блузки. Потом она взяла в руки хрустящее полотенце и прижала его к мокрым щекам.
        В эту минуту вошел Синцов.
        -Маша! - крикнул он таким голосом, что она непугливо отступила на шаг, чувствуя, как капелька воды течет по носу.
        Зажав в загорелой руке парусиновую фуражку, Синцов стоял на пороге - большой, веселый, в расстегнутой у ворота полотняной косоворотке, в юнгштурмовских зеленых галифе и сапогах.
        Вся эта одежда была большая, широкая, по росту ему, и, по сравнению с его нелепыми, куртузыми костюмами, шла ему просто необыкновенно.
        Обветренное лицо его дышало здоровьем. Белые зубы весело блестели, и казалось, что пахнет от него свежим сеном, несколько былинок которого торчали у него в волосах.
        И хотя Маша с самого утра предчувствовала, что все уже решено, но окончательно решенным все сказалось только сейчас. Синцов все еще стоял не двигаясь, и она первая сделала два легких, быстрых шага навстречу ему и первая обняла его за шею.
        Завтракали поздно, около полудня, втроем - Синцов, Маша и Анна Андреевна. Утром Маша вышла и увидела на столе в сенях крынку с топленым молоком и две глиняные миски - одну с редиской, луком и огурцами, другую с клубникой. Тронутая этой заботой, Маша пригласила завтракать отнекивавшуюся Анну Андреевну.
        Анна Андреевна сначала сидела молча и как на иголках. Она досадовала на себя, что не отказалась завтракать с ними.
        На самом деле она нисколько не мешала Синцову и Маше, потому что они были вдвоем до ее прихода и знали, что снова будут вдвоем сразу же, как только она уйдет. А ненадолго и добровольно принятая на себя в присутствии третьего человека сдержанность, наполненная воспоминаниями и предчувствиями, вносила лишь особую прелесть в их первый завтрак в этой комнате.
        За завтраком больше всего говорили об Артемьеве. Синцов так подробно расспрашивал о нем, о его письмах и о тем, каким именно тоном сказала Надя про его решение, что Маша устыдилась: она вчера отдалась своей неприязни к Наде и из-за этого даже не попросила у нее дать прочесть глазами то место письма Надиного мужа, где речь шла о Павле.
        -Боже ты мой! - сказала Анна Андреевна, услышав, что брат Маши был ранен. - Опять война!
        И две маленькие непритворные слезинки выкатились из ее выцветших голубых глаз.
        -Ну, какая же это война! - успокоительно сказала Маша. - Это пограничный конфликт.
        -Ах, не говорите вы мне этого! - сказала Анна Андреевна. - Вы еще такая молодая!
        -Я три года прожила на Дальнем Востоке, - сказала Маша. - Там всегда пограничные конфликты.
        -Ах, не говорите, не говорите, вы еще такая молодая! - настаивала на своем Анна Андреевна, качая головой и тихонько поламывая пальцы так, словно неотвратимое несчастье было уже совсем рядом.
        -Главное, что он хотя и был ранен, но теперь уже совершенно здоров, - вмешался в разговор Синцов. - Это она тебе точно сказала? - обратился он к Маше.
        -Точно. Два раза повторила. И я думаю, что он ранен в руку, поэтому его второе письмо было на машинке.
        -Ты матери не говорила?
        -Нет, и не буду. Пускай сам напишет.
        -А он не напишет.
        Синцов встал из-за стола и прошелся по комнате, поскрипывая сапогами. Маша утром отговорила его от облачения в черный костюм и заставила надеть все то, в чем увидела его вчера вечером.
        -А все-таки в интересные места попал Павел, в очень интересные, - сказал Синцов.
        Маша, которая считала в порядке вещей, что ее брат уже давно военный и всю жизнь будет им, с удивлением посмотрела на Синцова. В выражении его лица она прочла что-то новое для себя, чего она не знала и о чем они еще никогда не говорили с ним.
        -Интересно, что он сейчас там делает? - Синцов снова сел за стол и, взяв заложенную за чернильницу маленькую старую фотографию Артемьева, долго глядел на нее.
        -Сейчас там, на Дальнем Востоке, уже шестой час вечера, - сказала Маша.
        Синцов продолжал сидеть молча, он думал о том, насколько велик на самом деле этот конфликт в Монголии, о котором в газетах писали так, что ничего толком нельзя было понять.
        После завтрака Синцов и Маша стали собираться за город - погулять и выкупаться.
        -Хоть покажу тебе, где у нас купаются, - сказал Синцов. - А то, наверно, буду всю неделю приходить только затемно, так вместе и не сходим!
        Они уже решили, что Маша останется здесь сразу на него неделю. А и следующее воскресенье они съездят в Москву вместе.
        Напевая: «Чижик-пыжик, где ты был…». Маша гладила на письменном столе Синцова свое синенькое летнее платье. Анна
        Андреевна только что ушла, оказав последнюю за утро услугу - дав свой утюг.
        -Ну что, чижик, попал в клетку? - спросил Синцов, по требованию Маши одну за другой доставая с полки и разгибая книжки стихов.
        -Это ты что, о себе? - Маша рассмеялась.
        -Чему ты смеешься?
        -Собственным мыслям.
        -Каким?
        -Старым и глупым. А каким - не скажу!
        Она снова рассмеялась и, выставив Синцова из комнаты, надела синенькое платье и довольно долго вертелась перед единственным стареньким зеркалом, которое почему-то было вставлено в самый верх створки гардероба. Для того чтобы смотреться в зеркало, пришлось влезть на стул, с которого ее нетерпеливо снял заждавшийся в сенях Синцов.
        -Пойдем! Надо еще дать телеграмму маме, что ты завтра не вернешься.
        -И послезавтра!
        -И после послезавтра.
        -И после после после послезавтра! - пропела Маша на мотив собственного сочинения - ей хотелось дурить.
        -Когда я был маленьким, - сказал Синцов, - мне казалось, что я знаю тайну телеграфа. Я думал, что телеграммы, скатанные в трубочку, летят из города в город прямо по проводам, но только так быстро, что никто этого не видит. И я все смотрел на провода и старался увидеть. И мне даже иногда казалось, что я вижу, как они очень-очень быстро перескакивают от столба к столбу.
        -Ты что-нибудь пишешь сейчас? - спросила Маша.
        Слова Синцова о том, как по проволоке летят телеграммы, показались ей поэтичными, и она вспомнила о его неудавшейся, изорванной повести.
        -Нет, ничего не пишу, - испуганно отозвался Синцов, подумав, что изорванная повесть была тем единственным, о чем не надо было говорить даже Маше. - Пойдем!
        -Нет, теперь подожди, - сказала Маша, освобождаясь из его рук, вдруг становясь серьезной и, вместо того чтобы идти, усаживаясь на стул. - И ты сядь.
        Он недоуменно, но послушно сел против нее.
        -Знаешь, - сказала Маша, кладя руку на его колено и удерживая Синцова так решительно, словно им никак нельзя было уйти из этой комнаты, прежде чем она не скажет того, что хотела. - Ты мне писал в Комсомольск такие письма, что мне сейчас кажется, я даже лучше знаю тебя, чем если б жила все время где-нибудь рядом с тобой.
        -Ну, это как сказать!
        -Нет, именно так, - сосредоточенно сказала Маша, недовольная тем, что он перебил ее. - Но знаешь что?
        -Что?
        -Все-таки это неверное чувство.
        -Почему?
        -Потому что это неправда. Мне кажется, что я все знаю о тебе, а на самом деле я даже не знаю, что ты делал вчера. Когда я тебя увидела, ты вошел веселый и чем-то очень довольный.
        -Я увидел тебя.
        -Нет, нет, ты уже и до этого был чем-то очень доволен. Разве это не правда?
        -Правда, - улыбнулся Срнцов. - У меня был вчера хороший для газетчика день, хорошие дела…
        Он хотел продолжать, но Маша ею перебита:
        -Вот видишь, а я не знаю, какие дела. Я даже тебя не спросила. А все потому, что вообразила, что я тебя вообще очень хорошо знаю. Вообще…
        Она повторила это слово с презрением.
        -А я должна знать каждый твой день, каждое твое дело. Каждое. Понимаешь?
        -Понимаю.
        Он улыбнулся своей доброй и действительно понимающей улыбкой и хотел встать.
        -Нет, подожди, - она снова придержала его за колено. - Мне стыдно, и я никуда не хочу идти, пока ты мне не расскажешь про свои вчерашние дела.
        -Ах, Маша, Маша, - сказал Синцов, вставал, несмотря на ее сопротивление, и приподнимая ее со стула за локти, - что ты спешишь? Ты же ко мне не на свидание приехала.
        Маша почувствовала в его голосе силу и твердость и даже грусть, словно предупреждавшую, что вместе им придется знать не только одно то радостное, о чем думала сейчас она сама.
        -Ах, Маша, ты моя Маша! - как показалось ей, с укором повторял он, все еще не выпуская ее локтей. - А что, если я тебе расскажу не только про вчера и про завтра, а про то, как вся жизнь задумана лет на двадцать вперед? Как задумана, если с тобой, и как была задумана, если без тебя.
        -А разве ты думал об этом «если»?
        -Да, конечно, - просто и твердо ответил он, - Это уже давно зависело не от меня, а от тебя.
        И Маша, глядя на него, вдруг вспомнила дождь, перрон и его лицо тогда, три года назад, когда она уезжала в Комсомольск-на-Амуре…
        -Ну, так как же? - сказал Синцов. - Обо всем сразу сейчас поговорим?
        Но Маша только виновато улыбнулась сквозь непрошеные слезы и за руку потянула его из комнаты.
        Глава одиннадцатая
        В Монголии стояла обычная для этого времени года жара. Августовское солнце беспощадно налило весь день и вечером, заходя за сопки, прямой наводкой било в глаза. Днем бывало одинаково душно и в юрте и на воздухе. Ночной холодов приносил мало облегчения - над всем живым в степи тучами роились комары.
        Артемьев с начала июля служил в оперативном отделе штаба, под начальством того самого полковника Постникова, который в мае отправил его встречать саперов. Оперативный отдел занимал на Хамардабе три юрты, вкопанные в землю и прикрытые маскировочными сетками. В отделе служили шесть командиров, считая Артемьева, и полковник безжалостно выматывал из них жилы, впрочем и сам показывая пример неимоверной трудоспособности. Он не выносил поправок и помарок и, увидев маленькую погрешность в документации, заставлял переписывать весь документ. Малейшее отклонение нанесенной на карту разграничительной линии заставляло Постникова физически страдать. За одно лишнее слово в сводке он называл всю сводку болтливой и с оттенком личной обиды говорил, что его хотят осрамить перед Военным советом.
        Артемьев, который сам имел вкус к артистически чистой работе с картой, несколько чаще других удостаивался от Постникова молчаливой похвалы, выражавшейся в отсутствии замечания. В полковнике Постникове было что-то привлекавшее к себе Артемьева. Унтер-офицер в германскую войну и командир взвода в гражданскую, он попал в академию уже на предельном для приема возрасте и после нее несколько лет служил начальником штаба дивизии. Военная наука трудно далась ему самому, и он не терпел легкомысленного отношения к ней у других. При своей бухгалтерской внешности он был поэтом штабной работы, и в решениях, которые он разрабатывал, тщательность соседствовала со смелостью.
        Постников был нетерпим ко многому, но одного он не выносил совершенно: когда, манкируя штабной работой, молодые командиры рвались на передовую.
        -Ты штабной командир, ты решение дерзкое прими и ответь за него головой, - ворчливо говорил он, - а то, что ты под пулями был, это барышням рассказывай.
        Под бессонным оком этого человека Артемьев со своими товарищами работал над предстоящей операцией.
        Сброшенные в реку с Баин-Цагана, японцы пока не возобновляли попыток снова переправиться на западный берег, но зато яростно дрались на восточном.
        Весь июль шли бои. В этих боях был убит командир 149-го стрелкового полка майор Ремизов. Сопку, на которой он погиб, взяли японцы. В погожие дни она была хорошо видна с Хамардабы и в штабной документации уже давно стала обозначаться как Ремизовская.
        При всей, казалось бы, бессмыслице жестоких фронтальных боев за несколько десятков песчаных барханов японцы весь июль с готовностью платили кровью за каждый взятый ими квадратный километр пустыни. Только к началу августа они прекратили наконец атаки и начали деятельно укрепляться: рыли разветвленную сеть ходов сообщения, сооружали блиндажи с покрытием из бревен и бетонных плит, строили подземные гаражи, конюшни и склады.
        Район, занятый ими на монгольской территории, имел шестьдесят километров по фронту и десять - пятнадцать в глубину. По сведениям разведки, в нем размещалось больше сорока тысяч японских войск. Было очевидно, что японцы готовят себе плацдарм для будущего наступления, но все еще оставалось неясным, когда оно планируется.
        Судя по ряду приготовлений, были основания предполагать, что японцы намерены, просидев зиму в укрепленном районе, начать наступление весной. Однако приходилось считаться и с тем, что эти приготовления к зиме - мнимые и японское наступление возобновится в ближайшее время, по-прежнему, в случае успеха имея целью захват Восточной Монголии и выход на подступы к Байкалу.
        В Токио считали, что Москва в конце концов отступит. Свидетельств этому, на взгляд японского правительства, было более чем достаточно: и продажа КВЖД, и уступки в переговорах по рыболовным участкам, и терпение, проявленное Наркоминделом при обсуждении вопроса об островах на среднем течении Амура. Все это, вместе взятое, трактовалось японцами как явная боязнь русских ввязаться в войну на Дальнем Востоку имея у себя за спиной Гитлера.
        В иной обстановке советское правительство начало сосредоточивать в районе Халхин-Гола крупные силы. Но его мнению, только полное восстановление гарантированных Советским Союзом границ Монгольской Народной Республики и полный разгром всей вторгшейся в Монголию японской группировки могли заставить Токио всерьез призадуматься над перспективами большой войны.
        Операция, в детальной разработке которой вместе с десятками других командиров пришлось принимать участие и Артемьеву, замышлялась как удар на обоих флангах с глубоким обходом и быстрым соединением обходящих групп в тылу японцев, на монгольско-маньчжурской границе.
        Обеспечить такую операцию было нелегко. Требовалось подвезти через пустыню в район военных действий громадное количество боеприпасов, горючего и продовольствия, юрт и палаток и тысячи кубометров леса. Эшелоны разгружались за семьсот с лишним километров, в Забайкалье, на станции Борзя, и каждый ящик снарядов и каждый кусок дерева, начиная от бревен для блиндажных накатов и телеграфных столбов и кончая шестами для связи, приходилось везти на грузовиках, делавших оборот в тысячу пятьсот километров. По расчету горючего, машины, груженные бочками с бензином, сами съедали за дорогу туда и обратно треть того, что на них можно было погрузить.
        При всем этом была поставлена задача сохранения тайны.
        Конечно, скрыть до конца такое сосредоточение войск было невозможно, но принимались все меры к тому, чтобы спрятать хотя бы его истинные масштабы.
        По радио открытым текстом передавались ложные запросы и напоминания о подвозе зимнего обмундирования, о лесе для строительства зимних блиндажей, о кольях и проволоке для проволочных заграждений. Часть проволоки, которую предполагалось использовать впоследствии для установки заграждений на границе, привезли заранее и начали открыто ставить на самых видных местах.
        Сильная звуковещательная станция каждый день имитировала то в одном, то в другом месте шум, который можно услышать при забивке кольев. Танки со снятыми глушителями каждую ночь кочевали вдоль фронта, заранее приучая уши японцев к тому грохоту, без которого не обойтись при сосредоточении танковых бригад на исходных позициях в канун наступления.
        В частях, стоявших на переднем крае, распространялись листовки политотдела о задачах обороны. Разведка позаботилась о том, чтобы листовки попали к японцам.
        Срок для подготовки операции был дан из Москвы жесткий - меньше месяца, а когда 11 августа стало известно, что японцы сформировали из своих поиск, находившихся в Монголии и Западной Маньчжурии, 6-ю Особую армию, срок был срезан еще на несколько суток.
        Всю первую половину августа Артемьев не разгибаясь писал, чертил, сводил поступающие из частей данные, уточнят разграничительные линии, заготовлял приказания и распоряжения, с радостью сознавая размах предстоящей операции.
        Если б не войлочные стены юрты, не огонек маленькой лампочки и не комары, днем и ночью облеплявшие опухшее от укусов лицо, Артемьев в этом круговороте штабной работы минутами был готов представить себе, что он сидит в тактическом кабинете академии, готовясь к большой военной игре.
        Затишье было, конечно, относительным. Днем слышалась стрельба японских зениток по нашим разведывательным самолетам. По ночам разведчики ходили за «языками», и почти каждую ночь то там, то тут начиналась затяжная перестрелка. Эскадроны стоявших на крайнем левом и крайнем правом флангах монгольских кавалерийских дивизий несколько раз рейдировали по японским тылам.
        Товарищам Артемьева по оперативному отделу, несмотря на ворчливое сопротивление Постникова, по разу, по два удалось побывать на передовой, и они потом рассказывали об этом с отличающей новичков нарочитой небрежностью.
        Артемьев слушал их рассказы без особой зависти, но однажды, осатанев от постоянного сидения в торге, придрался к случаю и попросился у Постникова съездить на левый фланг, в 6-ю монгольскую кавалерийскую дивизию.
        Случай был как случай - пакет, с которым Артемьеву ехать было не обязательно, но можно было и поехать.
        Постников так нахмурил брови, что они вовсе завесили ему глаза, и ворчливо ответил, что сам бы с удовольствием проехал километров десять переменным аллюром, однако не просится у начальника штаба на верховую прогулку.
        Это было 13 августа. А начиная с 14-го Постников по два раза на дню стал выезжать на передовую для командирских рекогносцировок - то с командующим и членом Военного совета, то с начальником штаба, каждый раз беря с собой одного из командиров оперативного отдела.
        Дошла очередь и до Артемьева. Командующий вызвал Постникова на рекогносцировку на левый фланг, и Постников взял с собой Артемьева, за которым в оперативном отделе числилось это направление.
        Машину они оставили у штаба полка, и когда добрались пешком до окопов переднего края, там уже находился пришедший сюда раньше них командующий. Он стоял с командиром танковой бригады, который должен был вместе с пехотой наступать здесь в первый день операция.
        Артемьев сразу узнал Сарычева, хотя тот для маскировки был одет в общевойсковую форму. Красноармейская защитная гимнастерка, надетая поверх серой, танкистской, горбом топорщилась у него на спине.
        От передовой до японских позиций было метров триста. На бурых буграх виднелись свеженасыпанные брустверы окопов. Местами под обложенной дерном землей угадывались недавно отрытые блиндажи. Вдали, за несколькими рядами мелких бугров, торчала высота Палец, господствовавшая над всем этим районом,
        Постников, любивший держаться подальше от начальства, скучал, ожидая, когда его позовут. Местность ему была известна во всех подробностях, тан тоже. Короткая перестрелка, разгоревшаяся было слева от них, но быстро погасшая, его не заинтересовала, он даже не повернул головы.
        Командующий стоял всего в десяти шагах от Постникова и Артемьева, и, хотя он разговаривал с Сарычевым негромко, Артемьев слышал почти каждое его слово.
        -Направление представляет то удобство, - говорил командующей, - что они его не считают танкоопасным. Исходят из возможностей своей собственной техники. А вы возьмете такие подъемы?
        -Возьмем, если будем брать наискось, - сказал Сарычев.
        -А кто вас заставляет лезть напрямик? Как только в первый день прорвете оборону и заберете вместе с пехотой высоту Палец - мимо нее вам по проскочить, - вырывайтесь на простор и обходите с севера все остальные узлы сопротивления, - сказал командующий. - Проткните и обходите. Уничтожать живую силу будем потом, когда замкнете кольцо.
        Командир танковой бригады возразил что-то, чего Артемьев не расслышал. Командующий ответил громко и с сердитой интонацией в голосе:
        -А, не вы первые, не вы последние рветесь отомстить за товарищей! Мы, - при этом он обернулся и кивнул на Постникова, - тоже не собираемся с японцами в бирюльки играть. Но нам с вами поручено товарищем Сталиным слишком большое дело, чтобы позволить себе зарываться! Николай Иванович!
        Постников, одернув гимнастерку, подошел к командующему.
        -На какую отметку должен выйти Сарычев к исходу первого дня? - спросил командующий.
        -Шестьсот сорок два, - без запинки ответил Постников, оставив на долю готовившегося подсказать Артемьева только беззвучно произнести ту же цифру. - А к двадцати часам второго дня должен, замкнув кольцо, соединиться с хозяйством Махотина у Номун-Хан Бурд Обо.
        -Выполним. Хотя у Махотина полный комплект боевых машин, а мы после Баин-Цагана не пополнялись, - сказал Сарычев.
        -Вот именно, - подтвердил командующий. - Значит, тем более в лоб не лезь, береги людей и машины! Ты мне в срок на заданную точку выйди, а цифрами нанесенных врагу потерь можешь меня не поражать. Танкистские цифры - дело ненадежное.
        -По-моему… - начал было Сарычев.
        -По-твоему, - перебил его командующий, - где твой танк прошел, там все умерло. А пехота, если она не дура, пересидела на дне окопа да и снова взялась за винтовки. А у японцев она не дура. Николай Иванович, - снова обратился он к Постникову, - сколько у Сарычева машин?
        -Восемьдесят три, - сказал Постников.
        -К началу будет девяносто, - поправил Сарычев. - Заканчиваем ремонт.
        -А когда начало? - насмешливо спросил командующий и, сидя, что Сарычев замялся, добавил: - Когда машины выйдут из ремонта?
        -Через двое суток.
        -Ну, это еще так-сяк.
        Командующий сделал несколько шагов по окопу и вдруг обратился к Артемьеву, который прижался к стенке окопа, готовый пропустить его:
        -Как, практикуетесь в японском? Я разведчиком сказал, чтобы они вас брали, если понадобится.
        -Практиковаться нет времени, товарищ командующий!
        -Да, уж у него не разгуляешься, - с одобрительной полуусмешкой посмотрел командующий на Постникова.
        Пройдя мимо Артемьева, он повернулся в окопе лицом к японским позициям и на минуту замер так, облокотясь о бруствер и пристально вглядываясь в лежавшие впереди холмы.
        Во всей его позе было такое внимательное ожидание, словно этот военный пейзаж, эти бурые холмы с японскими окопами и блиндажами, которые он мог видеть отсюда простым глазом, были в состоянии ответить на один-единственный волновавший его сейчас вопрос: «Как все это выйдет на деле?»
        «Да ведь он волнуется», - глядя на командующего, вдруг подумал Артемьев и был прав - командующий действительно волновался.
        Это было волнение человека, перед глазами которого лежали не просто блиндажи, окопы и артиллерийские позиции, танкодоступные лощины и танкоопасные пески, а лежало будущее поле боя с войсками того самого проклятого капиталистического окружения, которое на ею памяти грозило ультиматумом Корчена, устраивало налеты на АРКОС, убивало дипкурьеров и послов, терзало в застенках железнодорожников КВЖД, вынуждало вводить карточную систему, расходовать текстиль на красноармейские гимнастерки, а сталь - на снаряды и танки, на те самые танки, которые через несколько суток пойдут вперед, через эти песчаные барханы.
        -Николай Иванович! - тихо подозвал командующий Постникова и еще тише, так, чтобы не слышал никто, кроме Постникова, спросил: - Как, по-вашему, можем докладывать в Москву о готовности?
        -Начальник штаба считает, что можем, - на двадцатое.
        -А как думаете вы? - спросил командующий, подчеркивая «вы» и вкладывая в свой вопрос все то молчаливое уважение, которое он питал к скромному и знающему Постникову.
        -Я тоже так думаю.
        Через пять минут, когда, закончив рекогносцировку, командующий в сопровождении Сарычева и Постникова двинулся в обратный путь, к Артемьеву, шедшему позади них, пристроился командир стрелкового полка, в расположении которого они находились.
        -Ну, что у вас в штабе слышно? - тихо спросил он, идя рядом с Артемьевым.
        Командующий повернулся в ходе сообщения ток круто, что командир полка и Артемьев наскочили на него.
        -Почему спрашиваете у капитана? Почему не у меня?
        -У вас спрашивать не положено, товарищ командующий!
        -А тогда, чем спрашивать то, что не положено, лучше сами скажите: что у вас в полку слышно?
        -Полк готов к выполнению любого задания командования.
        -Это я и без вас знаю. Разумеется! Еще бы сказал мне, что не готов! А что у вас бойцы говорят?
        -В бой хотят!
        -И это слышал. Ответ готовый, на все случаи жизни. Тоже не удивили.
        -Товарищ командир… - вывернувшись из-за поворота окопа, подлетел к командиру полка молодой красноармеец, очевидно посыльный, но, увидев начальство, застыл с неподвижным выражением лица.
        -А ну-ка, скажите: что у вас в полку слышно? Что бойцы о японцах говорят? Что о них думают? - спросил командующий у красноармейца, намеренно не обращая внимания на его напряженную позу и чуть заметной улыбкой помогая ему ответить.
        Замороженное волнением лицо красноармейца оттаяло, а крепко сжатые губы, дрогнув, сами сложились в ответную улыбку.
        -У нас, товарищ комкор, бойцы говорят, что надо бы поскорей японцу по зубам дать. Пусть не мечтает, что мы его боимся!
        -Стоять в обороне - еще не значит бояться врага, - сказал командующий.
        -Так точно, товарищ комкор, - разочарованно ответил красноармеец, явно ожидавший чего-то другого, более откровенного.
        -А в боях вы были?
        -Так точно, был.
        -Ну и как, по-вашему, легко будет разбить японца?
        На лица красноармейца отразилась душевная борьба. Ему хотелось сказать что-нибудь лихое, победоносное. И не только хотелось. Его учили, что так и нужно отвечать большому начальству. Но в памяти его встали кровопролитные майские бои, когда погибла половина его роты, и он, сделав усилие над собой, но не покривив душою, озабоченно сказал:
        -Трудно будет.
        -Опять пошли переправу бомбить, - заметил Сарычев, прислушиваясь к далекому гудению самолетов и глядя в небо.
        Командующий не спеша вскинул голову. В похолодевшем серовато-голубом вечернем небо высоко, тысячах на четырех и поэтому, казалось, очень медленно, шла по направлению к переправе шестерка японских бомбардировщиков.
        -Поехали, Николай Иванович, - сказал он Постникову. - В двадцать один будет провод с Москвой.
        Днем наступления было утверждено 20 августа. Атаку назначили на девать утра, начало авиационной и артиллерийской подготовки - на пять сорок пять.
        Поздно вечером 19 августа Артемьев получил с полевой почтой письмо от Маши из Вязьмы. Он взглянул на штемпель - письмо шло около месяца - и отложил его. Работа не давала отвлечься даже на это.
        Весь вечер 19-го и ночь на 20-е оперативный отдел, как выражался Постников, был занят доделками по второму дню наступления. Еще только выруливали на тыловых аэродромах бомбардировщики, еще не начиналась артподготовка, а Постников все уточнял и уточнял вопросы, связанные с завтрашним охватом вторых рубежей.
        Пехота, еще сидя в окопах, поеживалась от утреннего холода и от предчувствия многих смертей, а Постников уже исходил из того, что задача дня выполнена и люди, сидевшие сейчас в окопах ожидании атаки, понеся предусмотренные и непредусмотренные потери, находятся на новых рубежах и готовятся к выполнению задачи второго дня.
        В армейской газете, секретно отпечатанной сутки назад без обозначения числа и этой ночью разведанной по частям, было написано, что для всех японцев, перешедших монгольскую группу, пробив последний час.
        А в оперативном отделе всю последнюю ночь занимались дополнительным учетом препятствий, осложнений и планами их ликвидации, и это лишало командиров оперативного отдела того непосредственного чувства надвигающегося боя, которое в ожидании первого залпа переживали в частях на передовой.
        Ровно в пять тридцать в большую юрту, где Постников работал со своими командирами, вошел начальник штаба. Его стывшая фигура сейчас казалась моложавей, чем обычно. Ремень с маленькой кобурой был туго затянут на животе, сапоги начищены до сияния, а фуражка, против обыкновения, сдвинута набекрень. Только что выбритое лицо начальника штаба сияло радостным волнением, и розовые, полные щеки чуть-чуть подрагивали. Во всем его облике сейчас было что-то жениховское.
        -Баста! Баста. Николай Иванович! - поправив золотую дужку очков, весело сказал он поднявшемуся ему навстречу Постникову. - Пойдем на наблюдательный! Член Военного совета уже пошел, и командующий собирается.
        Постников вышел вслед за начальником штаба. За ними, словно была дана молчаливая команда, один за другим потянулись к выходу все находившиеся в юрте командиры.
        Через десять минут над Хамардабой должна была пройти первая волна бомбардировщиков.
        Посмотрел на часы, Артемьев задержался в юрте: он вспомнил о полученном письме и, подумав, что, пожалуй, потом у него будет еще меньше времени на чтение, вытащил конверт из-под груды штабных документов.
        Письмо Маши состояло из шести мелко исписанных страничек блокнота. Все, что Маша сочла нужным сообщить о себе и Синцове, уместилось на одной страничке. Остальные пять были отведены встрече с Надей, подробно написанным репликам обеих сторон и нескольким замечаниям, касавшимся Надиной внешности.
        Маша писала, что Надя выглядит хорошо как никогда, так и пышет здоровьем и самодовольством и никак не производит впечатления женщины, хоть сколько-нибудь обеспокоенной тем, что ее муж находится в районе военных действий. «Если бы это было только выдержкой, - писала Маша, - я бы ей позавидовала! О тебе она говорила со мной так, как будто я с луны свалилась и ничего не знаю. Утешь меня. Напиши мне, пожалуйста, что не она тебе, а ты сам дал ей отставку! (Слово «сам» в письме было жирно подчеркнуто.) Когда я в прошлое воскресенье приезжала к маме, то не утерпела и, хотя мама возражала, что это не мое дело, выкинула из комнаты известную тебе карточку. Твоя дорогая Надя теперь лежит и пылится в передней, на платяном шкафу. Если ошиблась - извини! Можешь, когда вернешься, вытереть с нее пыль и повесить к себе обратно».
        Нет, не ошиблась. И, кажется, слава богу, его ничто больше не связывает с той далекой и чужой женщиной, кроме запоздалого желания взять обратно все те слова, что он говорил ей когда-то. Артемьев подумал о Козыреве и ясно представил себе, что хоти Надя теперь и жена Козырева и пишет ему письма с обведенными следами поцелуев, по-прежнему считая это максимальным и отчасти искренним выражением чувств, - она и Козыреву, воюющему здесь, тоже далекая и чужая, потому что для человека, который воюет, такие, как она, не годятся ни в невесты, ни в жены, ни даже во вдовы.
        Гул авиационных моторов, сначала далекий, быстро приближался и ширился, кругом охватывая юрту. Артемьев вскочил, затолкал письмо в карман гимнастерки и выбежал из юрты.
        Около штабных юрт и палаток повсюду стояли люди и смотрели в небо. Утреннее солнце косо било в глаза и оставляло на земле длинные узкие тени.
        Все небо, насколько его можно было охватить глазом, в два яруса кишело самолетами. В нижнем ярусе со все возраставшим нестерпимым ревом, уже над самой Хамардабой, шли симметрично повторявшиеся влево и вправо девятки бомбардировщиков. Над ними, во втором ярусе, тонко подвывая, сходились и расходились истребители сопровождения. А бомбардировщики шли так прямо и неотвратимо, словно перед ними в воздухе в сторону японских позиций были проложены невидимые рельсы.
        Прошло еще две минуты. Артемьев, поднеся к глазам руку с часами, увидел, что на них ровно пять сорок пять, и в то же мгновение, раньше чем услышал грохот, почувствовал, как под ногами глубоко и сильно содрогнулась земля.
        К середине первого дня командир 117-го полковник Баталов, с малыми потерями прорвав три линии японских позиций, вышел на подступы к высоте Песчаной - узлу сопротивления в самом центре японской обороны. Вышел и застрял до вечера.
        Высота Песчаная - высокая желтая двугорбая сопка - была окружена тройной цепью мелких, заросших травой сопочек и песчаных барханов. С утра казалось, что у японцев вся глубина обороны насквозь перепахана нашей авиацией и артиллерией. Но когда 117-й полк вышел сюда, к высоте Песчаной, выяснились, что каждая сопочка и каждый бархан вокруг нее густо начинен огнем.
        Полк нес большие потери, а результаты на фоне первых утренних успехов казались настолько малыми, что Баталов искренне считал, что его полк опозорился и действует хуже всех остальных.
        Но в оперативном отделе штаба группы, куда стекались все донесения, уже к середине дня начали отдавать себе отчет в том, что в центре продвижение войск замедлилось не только у Баталова, а почти повсюду.
        Это было вызвано и силой японских укреплений, и тем, что при штурме заметно сказывалась неопытность войск, порождавшая ошибки и лишние потери, и, наконец, тем, что японцы в первый же день боя поспешно ввели в дело свои резервы.
        Это последнее было как раз то, чего мы хотели, но даже понимавший это Постников все-таки в душе не мог пережить, что войска центральной группы не вышли к намеченным рубежам. С середины дня на его лице застыло обиженное выражение.
        Подчиненные Постникова, и в их числе Артемьев, горячились гораздо больше своего внешне хладнокровного начальника. Утром, когда отовсюду сразу поступили донесения, что войска успешно прорвали передний край японцев, молодым командирам оперативного отдела казалось, что дальше пойдет как по маслу. Когда стали поступать первые известия о том, что на разных участках фронта продвижение приостановилось, Артемьеву каждый раз казалось, что, будь он там, на месте Баталова или других командиров полков, он бы наверняка сумел сделать то, чего они не сделали.
        Вечером, с негодованием в душе нанеся на карту не изменившуюся за последние два часа обстановку на участке полка Баталова, Артемьев положил карту перед Постниковым и, не удержавшись, горячо сказал что-то насчет нерешительности Баталова.
        -Вам до Баталова еще расти и расти! Раз навсегда бросьте эти штабные замашки! - впервые на памяти Артемьева произнося слово «штабные» с осуждением и даже насмешкой, гневно оборвал его Постников.
        А еще через два часа, когда Артемьев наносил на карту последнюю за сутки обстановку, приняв донесение от офицера связи, он снова подошел и встал за спиной Артемьева.
        -Все-таки взял Баталов эту сопку правей Песчаной. Посмотрите там отметку - шестьсот двадцать девять. Нашли?
        Перегнувшись через плечо Артемьева, Постников ногтем большого пальца провел по карте.
        -Вот сюда вышел Баталов. Отметьте на карте и зарубите себе на носу!
        На столе у Постникова зазвонил телефон. Он отошел, взял трубку и, послушав, снова обратился к Артемьеву.
        -Поторопитесь. К двадцати трем приказано дать полную обстановку.
        Командующий недавно отпустил начальника штаба и сидел на командном пункте один, поджидая карту с последим за день обстановкой и поглядывая на предыдущую карту.
        Южная группа, наносившая главный удар и обходившая: японцев справа, уже в двадцать часов вышла к намеченным рубежам; новых сведений еще нет, связь ни к черту, но можно предполагать, что там продвинулись еще дальше. В центре продвижение застопорилось, но зато здесь были теперь надежно сковали главные силы японцев, включая часть резервов, а это равнялось успеху.
        Гораздо хуже, как это лишь недавно до конца выяснилось, шли дела в северной группе. Высота Палец, замыкавшая фланг японцев и господствовавшая над окружающей местностью, оказалась куда более мощным узлом обороны, чем предполагали.
        С северной группы с утра беспрерывно доносили об успехах: о занятии трех линий японской обороны; о взятии двух десятков укрепленных барханов; о захвате дивизиона зениток; о том, что у японцев громадные потери - окопы буквально завалены трупами; о больших трофеях, о пленных. Не доносили только об одном: о том, что взята высота Палец. И чем больше они «натягивала» своими излишне частыми донесениями видимость успеха, тем меньше впечатления это производило на командующего.
        Начальник штаба, радужно настроенный всю первую половину дня, к вечеру стал нервничать и теперь выехал на ночь в северную группу - помочь организовать там завтрашний бой.
        Для удара по высоте Палец на северный фланг уже тянулась вся артиллерия, какую только можно было снять в центре, в том числе тяжелые дивизионы.
        На шесть утра был спланирован еще и крупный бомбовый удар, и командующий считал, что завтра высота Палец должна пасть.
        Однако он волновался, и было бы глупо скрывать эго от себя.
        Он знал, что ровно в двадцать четыре часа будет докладывать в Москву, Сталину, о результатах первого дня, и раз высота Палец к исходу дня не взята, - значит, они сделали меньше, чем от них ждали. Он понимал сейчас, так же как понимал это и два месяца назад, когда ехал сюда, что выбор мог остановиться и не на нем. Но выбор пал на него, и в разгар событий командовать войсками в Монголии стал он. Так что же, спрашивается, в нем ошиблись, что ли? Что, он, там у себя, в Белорусском округе, на маневрах, умел проводить операции армейского масштаба, а здесь, на поле боя, не сумеет?
        При этой мысли он стиснул зубы и вспомнил лицо начальника разведотдела полковника Шмелева, которого он только что отправил в северную группу - сидеть там, пока не будет взята высота Палец, в беспощадной форме сказав ему перед этим все, что о нем думает.
        Шмелев был виноват в том, что сведения об укреплениях противника в районе высоты Палец, за которые он ручался, оказались опровергнутыми в первые же часы боя.
        Командующий поискал глазами на карте с двух сторон обведенную красными полукружиями высоту Палец и, упрямо набычась, не разжимая зубов и на этот раз угрожая самому себе, процедил:
        -Попробуй не взять! Возьмешь!
        Ровно в 23.00 к нему вошел Артемьев с нанесенной на карту последней обстановкой. Командующий встал, освобождая место, чтобы Артемьев мог разложить карту, забрал в горсть рассыпанные по столу карандаши и хрустнул ими.
        -А! Значит, все-таки взял Баталов эту сопку! - почти теми же словами, что и Постников, выразил свое удовлетворение командующим, привычный взгляд которого схватил на карте почти все происшедшие там изменения, пока Артемьев раскладывал ее. - А из южной группы ничего?
        -Ничего, товарищ командующий.
        -Член Военного совета ничего о себе не сообщал?
        -Нет, товарищ командующий.
        Командующий нахмурился. Член Военного совета вместе с представителем монгольского командования комдивом Лхамсуруном еще в середине дня выехал в южную группу - и как провалился!
        -Разрешите, товарищ командующий? Последнее донесение из северной! - переступив порог, еще в дверях сказал Постников.
        -Какое? - спросил командующий.
        Подняв голову от карты, он встретился глазами с Постниковым и по его глазам понял, что хорошее.
        Постников, по своему обыкновению, ответил самым коротким образом - быстрым движением карандаша по карте. Красная стрела обогнула с третьей стороны высоту Палец и вонзилась в юго-восточные подступы к ней. Теперь высота Палец оставалась не окруженной лишь с северо-востока.
        «84 С. П.» - написал Постников рядом со стрелой, предупредив вопрос командующего: «Кто взял?»
        -Потщательней уточните, - сказал командующий. - И свяжитесь с артиллеристами, чтобы утром по своим не ударили. Обстановка-то меняется. Может, они там за ночь еще догадаются продвинуться, - проговорил командующий со страстной надеждой, которую не смогло скрыть насмешливое слово «догадаются».
        -Вот и добрались, - сказал, входя, член Военного совета, моложавый на вид дивизионный комиссар с запыленным и грязным лицом, таким же, как у всех офицеров связи, прибывавших сегодня с передовой.
        Вслед за ним вошел монгольский комдив - у него была поджарая фигура кавалериста.
        -Садитесь, нахор [Товарищ (монг.).] Лхамсурун, - сказал член Военного совета и, сам опустившись на табуретку, снял с головы фуражку и стал отряхивать ее о колено. - Чуть на обратном пути к японцам но попали. Заблудились. Комдив спас: в последнюю минуту повернуть заставил. Глаза как рентген! - Он рассмеялся, и на его темпом от пыли лице блеснули зубы.
        -Ну, и что веселого? - сердито сказал командующий.
        -А то веселого, - сказал член Военного совета, подходя к карте и отмечая на ней пунктиром продолжение большой стрелы с юга огибавшей японские позиции, - что на обратном пути пришлось сто километров крюку давать, чтобы сюда добраться. Вот как мы их обогнули! Завтра у Номун-Хан Бурд Обо будем!
        -Сведения точные? Можно наносить, товарищ дивизионный комиссар? - спросил в наступившей тишине Постников.
        -Точные, - сказал член Военного совета. - Неточных не возим. Там у вас, в оперативном, уже сидит офицер связи, вместе с нами ехал. А Восьмая монгольская кавдивизия, - продолжал член Военного совета, ведя карандашом по карте, - еще правей взята и вон куда вышла! Что молчите, товарищ Лхамсурун? Рассказали бы сами, - член Военного совета поднял глаза на монгольского комдива.
        Но Лхамсурун стоял молча. Улыбка сошла с его лица. Он смотрел на верхний обрез карты, где теперь, уже с трех столон оцепленная красными стрелками, торчала невзятая высота Палец.
        -Вот именно! - сказал командующий.
        -Может быть, завтра наш бронедивизион туда направить? - порывисто сказал Лхамсурун.
        Он понимал, что в масштабе развернувшегося сражения его стоявший в резерве бронедивизион не слишком большая сила, но готов был отдать все, что у него есть, ради завтрашнего успеха.
        -Думаю, что не стоит, товарищ Лхамсурун, - сказал командующий. - Считаю, что не стоит, - уже твердо повторил он. - Горят броневики при штурме укрепленных узлов! Горят, да и все! - Он, поморщившись, вспомнил сведения о дневных потерях. - На поверку, броня у них слаба. А ваш бронедивизион мы лучше бросим в южную группу. Она уже вышла на простор, будет где развернуться. Как, по собственной оценке, действовала там сегодня ваша Восьмая?
        -Неплохо, - со сдержанной гордостью сказал Лхамсурун.
        -Преуменьшаете. Хорошо, - сказал член Военного совета.
        -А как будете докладывать товарищу Чойбалсану? - спросил командующий.
        -Буду докладывать, что неплохо, - сказал Лхамсурун.
        -А мы завтра с Петром Васильевичем, - кивнул командующий на члена Военного совета, - сообщим ему, что хорошо. Как отнесется товарищ Чойбалсан к такому расхождению?
        -К такому расхождению, думаю, отнесется неплохо, - ответил Лхамсурун, широко и молодо улыбнувшись. Несмотря на высокое звание, ему не было и тридцати.
        -В самом деле, хорошо сегодня дралась Восьмая кавалерийская, - сказал член Военного совета, когда монгол ушел на узел связи.
        -И Шестая на севере тоже дралась неплохо, - сказал командующий. - Но, пока Палец не возьмем, и кавалерия и танкам показать себя трудно.
        -Разрешите идти? - спросил Постников.
        -Идите! - Командующий кивнул стоявшему руки по швам Артемьеву, отпуская его вместе с Постниковым.
        -Как оцениваешь день в целом? - спросил член Военного совета, когда они с командующим остались вдвоем.
        Командующий молча посмотрел на него. Член Военного совета, по создавшемуся за время их короткой совместной службы убеждению командующего, хотя находился в армии на политработе уже десять лет, однако в чисто военных вопросах до сих пор разбирался просто как здравомыслящий, умный человек, не больше того. Но человек он был, по мнению командующего, твердый, храбрый, широкой товарищеской души и в трудную минуту всегда был готов взять на себя половину ответственности, - а это уже немало!
        -Оцениваю, в общем, неплохо, - сказал командующий, не вдаваясь в подробности. - К ночи, - он показал на красную стрелу позади высоты Палец, - немножко подправили. Думаю, завтра возьмем. Поехал бы ты с утра туда, Петр Васильевич!
        -Конечно, - просто сказал член Военного совета. - Я и сегодня знал бы, что такое дело, не застрял бы в южной группе.
        Командующий открыл тонкую красную коленкоровую папку, которая была приготовлена у него к разговору с Москвой, и, вынув оттуда двумя пальцами небольшой листок бумаги, протянул его члену Военного совета.
        -А вообще-то говоря, обстановка напряженная. На, почитай!
        На листе был напечатан переведенный в разведотделе на русский язык захваченный сегодня днем датированный 19 августа приказ генерала Камацубары командирам полков в связи с назначенным на 24 августа японским генеральным наступлением.
        Командующий взял листок обратно и положил в папку.
        -В связи с этим документом, - сказал он, завязывая у папки тесемки, - надо полагать, что у японцев на подходе резервы. Не абсолютные же они авантюристы, в конце концов! А раз так, то если мы не скрутим Камацубару до подхода этих резервов, голову с нас снять мало!
        -Ничего, скрутим! Народ настроен хорошо, да и силы нам даны большие, - бодро ответил член Военного совета, на которого продолжали успокоительно действовать воспоминания дня, проведенного им в успешно продвигавшихся войсках южной группы.
        -Много дали, много и спросят! - хмуро сказал командующий.
        -Двадцать три пятьдесят пять, - вспомнил член Военного совета, посмотрев на часы.
        -Да, пора, - вздохнул командующий и по-солдатски, просунув большие пальцы под ремень, оправил на себе гимнастерку. - Пойдем докладывать, как воевали!
        Глава двенадцатая
        С гребня Ремизовской сопки, которую японцы называли Такай - Высокая, было хорошо видно, как по всему полукольцу, опоясывавшему японские позиции с запада, севера и юга, в ночной темноте вспыхивают и гаснут желтые столбы разрывов.
        В тылу, у озера Узур-Нур, в небе все шире расплывалось громадное зарево: находившийся там армейский склад горючего и боеприпасов был подожжен русской танковой разведкой.
        Телефонная связь с тылами, находившимися по ту сторону маньчжурской границы, в городке Джинджин Сумэ, была прервана. Из трех броневиков, которые генерал Камацубара один за другим послал по разным дорогам, два вернулись, наткнувшись на русские танки, а третий исчез.
        Только сейчас, на исходе третьих суток сражения, японский командующий впервые был близок к пониманию того, что произошло. Советские и монгольские войска замкнули его части в семидесятикилометровое кольцо.
        Это и было их целью с самого начала.
        Дна первого дня он считал, что главный удар наносится с севера, и бросал резервы к высоте Фуи (которую русские называли высотой Палец), а русские наносили главный удар на юге. Он считал, что русские на второй день боев уже исчерпали свои резервы и что на третий день наступит пауза, а русские только шесть часов назад ввели эти резервы в дело и, сокрушив высоту Фуи, бросили в прорыв вслед за танками свежие бронечасти.
        Камацубара стоял на самом гребне высоты Такай, рядом с круглой площадкой над наблюдательного пункта, обложенного мешками с песком. Ветер раздувал полы его длинной шинели. Зрелище зарева над Узур-Нуром притягивало и угнетало его. Все происходившее кругом было в слишком большом противоречии с той верой в непобедимость императорской армии, с которой жил Камацубара все тридцать три года своей военной службы, начиная с незабываемой минуты, когда на выпуск их кадетского корпуса приехал маршал Ойнма, победитель при Мукдене и Ляояне, и, обходя строй, скользнул взглядом по лицу воспитанника Камацубары.
        Мысль о надвигавшемся разгроме еще не овладела Камацубарой, но он со все возраставшим раздражением испытывал гнетущую власть чужой, навязанной ему и его войскам воли.
        С усилием оторвав взгляд от зарева, Камацубара посмотрел на север, где еще три часа тому назад были видны вспышки боя на высоте Фуи и где теперь с шло темно и тихо так, словно погас свет в доме, где все умерли.
        На высоте Фуи действительно все умерли. Приказ не сдаваться до последнего человека был выполнен. Единственным оставшимся в живых из окруженного гарнизона был раненый солдат, добравшийся десять минут назад сюда с последним донесением и прощальным письмом от командира полка, оборонявшего Фуи. Костенея от ночной прохлады и потери крови, он стоял сейчас на площадке наблюдательного пункта, ждал и не знал, что ему делать.
        Спрыгнув с гребня при помощи поддержавшего его под руку денщика, Камацубара сказал адъютанту, чтобы тот занес фамилию солдата в записную книжку для будущего награждения, и, проходя мимо, взглянул в лицо этого последнего из защитников высоты Фуи. В темноте бледное от потери крови лицо солдата казалось высеченным из белого камня, его мундир и брюки были вымазаны в грязи, от обмундирования шел тухлый запах солончакового болота, через которое солдату пришлось ползти, чтобы добраться к своим.
        Преодолев желание отодвинуться, Камацубара еще несколько секунд продолжал смотреть в лицо вытянувшегося перед ним солдата.
        «Да, высота Фуи пала, и русские танки оказались в тылу занятых императорскими войсками позиций, но тридцать тысяч таких солдат, как этот, храбрых, преданных, готовых не задумываясь умереть по первому слову своих офицеров, еще занимают позиции, которые неприступны, пока хоть один из них жив», - с охватившим его внутренним волнением подумал Камацубара. Инстинктивным, заученным еще в кадетском корпусе движением напружинив диафрагму, он прошел мимо солдата в ход сообщения.
        Если бы японский командующий мог действительно прочесть то, что было написано на лице солдата, он прочел бы не преданность, а выражение окаменевшего недоумения перед всем уже трое суток происходившим вокруг него. Постояв еще минуту, солдат как подкошенный упал на землю от изнеможения. Двое солдат оттащили его в сторону; один молча раздвинул ему зубы, а другой, отстегнув от пояса фляжку, стал вливать в рот сакэ.
        Камацубара спустился по склону сопки и вошел в свой большой, перекрытый броневыми листами блиндаж. Там его ждал начальник штаба полковник Иноуэ; на столе лежала карта с последней обстановкой.
        У Иноуэ уже второй день было мрачное, озабоченное лицо, раздражавшее Камацубару. Они с Иноуэ были однокашниками по военному училищу, по Камацубару давно произвели в генерал-лейтенанты, а Иноуэ в свои пятьдесят два года все еще оставался полковником. Еще вчера Камацубара склонен был рассматривать страх своего начальника штаба перед русскими как преувеличенные опасения неудачника, но сейчас можно было подумать, что Иноуэ оказался предусмотрительней его.
        Отстегнув привычным движением и, не глядя, швырнув меч подхватившему его в воздухе денщику, Камацубара сел, медленно выпуская воздух сквозь сжатые губы. Ходьба по крутому склону вызвала у него одышку, но он не хотел показать этого своему сверстнику Иноуэ.
        В ответ на вопрос, что нового произошло за последний час, начальник штаба с мрачным видом доложил, что северней Номун-Хан Бурд Обо на сторону противника перешел с оружием в руках батальон маньчжурской пехотной бригады.
        Камацубара встал, гневным жестом бросил левую руку на рукоять меча, но нашел его и сжал руку в кулак:
        -Проклятые китайцы!
        Иноуэ пожал плечами, показывая, что он никогда и не ожидал от китайцев ничего хорошего.
        -Проклятые китайцы! - повторил Камацубара напряженным и звонким голосом, который у него в минуты гнева делался тоньше, чем всегда, и, подойдя к столу, уже другим, обыкновенным голосом стал вместе с Иноуэ уточнять обстановку по карте.
        Считая, что советско-монгольские войска исчерпали свои резервы на второй день боев, Камацубара ошибался не только потому, что был готов к самообману, но и потому, что его подчиненные, донося о громадной убыли в людях, считали необходимым ради поддержания престижа императорской армии сообщать совершенно невероятные цифры потерь русских и монголов.
        В этой стихии лжи тонули и здравый смысл, и военный опыт, и робкие попытки посмотреть правде в глаза, и это отражалось на карте, лежавшей перед Камацубарой. Все отрезанные сопки и барханы с их по большей части погибшими гарнизонами обозначались как еще занятые японскими войсками. Самые неблагоприятные донесения трактовались в радужном духе. Большая ложь складывалась из множества мелких и мельчайших обманов. Карта выглядела так, словно все старались уверить друг друга, что ничего не произошло, преуменьшая истинные размеры опасности из боязни заслужить упрек в недостатке самурайского Духа.
        И, однако, при взгляде даже на эту карту Камацубара застыл на целых пять минут, тяжело опершись на стол сжатыми в кулаки руками. Кольцо, пока еще тонкое, но уже кольцо, в действительности образовавшееся вокруг японских войск два часа назад, не было показано на карте. Но подкова, хотя и нанесенная на карту с уже не существовавшими на деле разрывами, обозначалась так явно, что никакая самоуверенность уже не позволяла ее игнорировать.
        -А что здесь? - Камацубара ткнул пальцем в тот пункт на карте, где посланные им в тыл броневики встретились с русскими танками.
        -Пока неизвестно, господин генерал-лейтенант, - сказал Иноуэ.
        -Но были сведения, что там появились русские танки, - проговорил Камацубара.
        -Новых сведений пока нет, - уклончиво сказал Иноуэ.
        Они оба играли в прятки друг с другом и оба знали это. Стоя друг против друга по обеим сторонам карты, они думали сейчас об одном и том же: пожертвовав частью войск, завядших на переднем крае, можно было, пока не поздно, пробиться с остальными на восток.
        Но, думая об этом, они оба знали, что не скажут этого друг другу: Иноуэ - предчувствуя, что Камацубара все равно упрется и лишь ославит его в штабе Квантунской армии трусом, предложившим отступить войскам императорской армии, а Камацубара - потому, что, проиграв баин-цаганское сражение, он с трудом удержался на своем посту и, готовя генеральное наступление, обещал, что с имеющимися у него силами пройдет без подкрепления всю Восточную Монголию. Он считал, что ему теперь скорее простят гибель войск в бою, чем откровенное бегство на Монголии.
        Продолжая стоять над картой, они молча встретились взглядами. Камацубара хотел, чтобы Иноуэ на всякий случай все же высказал вслух свое предложение отступить, а Иноуэ понимал это и молчал.
        За дверью блиндажа послышался шум. Дверь открылась, и вошел майор Ногато - начальник разведывательного отдела штаба 23-й пехотной дивизии. Его каскетка была сдвинута набок, одно стекло очков было разбито, а дужка сломана. Отдавая правой рукой честь, он левой придерживал очки.
        -Что с вами? - резко спросил Камацубара.
        Ногато доложил, что в расположение их дивизии заехал русский танк и провалился в ловушку. Русские танкисты, сняв пулемет, пытались выбраться, но их окружили, двоих убили, а офицера взяли живым.
        Ногато говорил все это, продолжая придерживать подрагивавшей рукой сломанную дужку очков.
        -Что с вами? - повторил Камацубара свой вопрос, заметив, что щека и надбровье у Ногато были багрово-синими.
        -Он ударил меня головой, - сказал Ногато.
        -Вызовите переводчика!
        Ногато вышел, и вскоре двое солдат ввели пленного. Он был связан, Ногато подталкивал его сзади рукояткой меча. Последним вошел унтер-офицер - переводчик.
        Камацубара с интересом смотрел на этого первого взятого за три дня боев в плен русского офицера-танкиста. Пленный был высокий блондин в кожаной куртке и разодранной сверху донизу гимнастерке.
        Лицо русского было избито, он имел жалкий вид и стоял, ни на кого не глядя, бессильно уронив на грудь голову. Камацубаре даже показалось, что плечи русского вздрагивают от рыдания, и он подумал, что такой пленный может многое рассказать.
        -Допросите его. Я думаю, он скажет, где в действительности находятся сейчас русские танки, - обращаясь к Иноуэ, сказал Камацубара.
        Стоявшего сейчас перед японцами лейтенанта Овчинникова, командира взвода из батальона Климовича, перед тем как привести сюда, долго и жестоко били: сначала вязавшие его японские солдаты, потом - рукояткой меча - офицер, которого он в ответ на пощечину ударил головой по очкам. Он чувствовал себя глубоко несчастным не только потому, что попал в плен, но и потому, что сам был кругом виноват во всем и сознавал эго. Бросив свой взвод, он ночью на одной машине вырвался вперед, мечтая первым из всей бригады встретиться в японском тылу с танкистам а южной группы. Он знал приказ комбата дожидаться рассвета и чувствовал, что башенный стрелок и водитель молча не одобряли его поступка. Никого не встретив и ничего не совершив, он завалился в какую-то яму. Но даже и тут, вместо того чтобы, как ему предлагали, отсидеться до утра в танке, он приказал снять пулемет, вылезти и пробиваться. И стрелок и водитель быта убиты на его глазах, а сам он, даже не успев выстрелить, был схвачен набросившимися из темноты японцами.
        Его подчиненные были мертвы по его вине. А он, к своему несчастью, был еще жив и стоял перед японцами, требовавшими у него ответа на то, на что он им все равно не ответит, и, значит, умрет, потому что, хотя он очень боится смерти, другого выхода у него нет.
        Пока его везли сюда, связанного и переброшенного, как тюк, поперек лошади, он всю дорогу, не сдерживаясь, плакал, - японцы все равно не видели этого. Он и сейчас не переставал ужасаться самому страшному - никто никогда не узнает, что было с ним в последние часы жизни.
        -Если вы не будете отвечать мне, вы не остаетесь живы, вы будете казнены, - старательно, уже в третий раз, повторил переводчик, делая сильное ударение на первом слоге. Слово «казнены», с ударением на первом слоге, Овчинников сначала даже не понял, но потом, поняв, продолжал молчать.
        Переводчик по приказанию Иноуэ еще раз повторил вопрос: «Где имеют нахождение русские танки?» Пленный продолжая стоять, уронив голову на грудь. Его удрученная поза все еще вселяла в Камацубару уверенность, что русский вот-вот начнет отвечать.
        -Поднимите ему голову, - сказал Камацубара: он хотел посмотреть в глаза танкисту.
        Майор Ногато четким шагом вышел вперед, отстегнул меч и коротким ударом рукоятки в подбородок вздернул голову пленного.
        Теперь русский, подбородок которого был подперт рукояткой меча, стоял перед Камацубарой с высоко вздернутой головой: один глаз у него был голубой, с подрагивавшим веком, другой - багровый и вытекший.
        Иноуэ еще раз приказал перевести пленному, что если он не начнет отвечать, то будет сейчас же казнен. Танкист продолжал молча, одним глазом смотреть на Камацубару, который вдруг с раздражением понял, что вся история с допросом была с самого начала пустой тратой времени.
        -Выведите! Отдаю его в ваши руки! - сказал Камацубара, прерывая на полуслове начавшего снова болтать что-то по-русски переводчика и обращаясь к Ногато.
        Майор Ногато опустил меч, но Овчинников не уронил снова голову на грудь, а продолжал держать ее поднятой, как держал до этого. Постояв так секунду, он глубоко вздохнул и сам повернулся к выходу.
        Майор Ногато вышел вслед за ним, все еще продолжая левой рукой придерживать дужку очков и толкая пленного в спину рукояткой зажатого в правой руке меча.
        Когда они вышли, Камацубара с минуту молча прислушивался. Выстрела не было слышно.
        -Зарубил мечом, - сказал Иноуэ. - Он хорошо фехтует. Помните казнь в Баодине? - И он усмехнулся, вспомнив багрово-синюю щеку Ногато и его разбитые очки.
        Начальник разведотдела полковник Шмелев, долговязый блондин с лохматой головой и длинным, умным, насмешливым лицом, сидел, по-азиатски поджав под себя ноги, в маленькой палатке, на скорую руку разбитой между заночевавшими в степи танками.
        Отрывая жесткие, перегоревшие стебли травы, Шмелев перекручивал и ломал их в пальцах. Свеча, укрепленная поверх брошенной на землю набитой захваченными документами полевой сумки Шмелева, освещала внутренность палатки, в которой, кроме Шмелева, находился сейчас всего один человек - унтер-офицер из перешедшего на нашу сторону маньчжурского батальона.
        Отправленный командующим в первый день наступления на высоту Палец с приказанием не возвращаться, пока она не будет взята, Шмелев уже третьи сутки находился в танковой бригаде Сарычева. Шмелев обладал достаточной личной храбростью, чтобы не испугаться неожиданного приказания, - на протяжении всего штурма высоты Палец он был в бою, под пулями и снарядами, и это страшило его гораздо меньше, чем возвращение в штаб и предстоящая встреча с командующим, которая, по мнению Шмелева, не предвещала ничего доброго. С высотой Палец вместо суток провозились трое: она была укреплена сверх всяких ожиданий, и в этом просчете были виноваты Шмелев и его разведка.
        Отчасти в азарте боя, а отчасти из желания попозже попасть на глаза командующему, Шмелев после падения высоты Палец двинулся на своем маленьком пулеметном броневичке дальше вместе с танкистами.
        Узнав, что маньчжурский батальон с оружием в руках перешел на нашу сторону и сдался танкистам, Шмелев сразу же приехал на место происшествия, обрадованный не только самим событием, но и тем, что оно задним числом оправдывало его самовольное пребывание у танкистов.
        Разговаривая с китайскими солдатами, Шмелев обратил внимание на одного унтер-офицера. Судя по оттенку уважения, с которым к нему относились, он, очевидно, был вожаком. В конце общего разговора этот унтер-офицер подошел к Шмелеву и тихо попросил его поговорить отдельно.
        Сейчас он сидел напротив Шмелева и медленно, с удовольствием курил папиросу. На его лице попеременно изображались усталость и наслаждение.
        Унтер-офицера звали Лю Чжао; он уже ответил на все вопросы Шмелева, касавшиеся окруженных японских войск, и сейчас Шмелев, засунув свою толстую потрепанную записную книжку в карман, просто сидел и разговаривал с ним о нем самом.
        По словам Лю Чжао, он был одним из коммунистов, посланных харбинской партийной организацией в войска Маньчжоу-Го, чтобы вести в них антияпонскую пропаганду.
        Распоров подметку своего порыжелого солдатского ботинка, китаец вытащил оттуда узкую полоску рисовой бумаги с несколькими рядами крошечных иероглифов и маленькой красной китайской печатью. С трудом разобрав иероглифы, Шмелев, усмехнувшись, сказал, что лежать на койке, рядом с которой стояли эти ботинки, значило каждую ночь спать рядом со своей смертью.
        По лицу Лю Чжао промелькнула тень улыбки, и он ответил, что в их казармах не было ни коек, ни маньчжурских капов - только земляной пол и дырявая крыша.
        -Кроме того, я хорошо служил. - Китаец с презрительным Жестом коснулся своих унтер-офицерских нашивок. - За весь год, до сегодняшнего дня, не имел ни одного замечания.
        -А подозрения?
        Лю Чжао ответил, что японцам трудно было подозревать кого-нибудь одного, потому что оно подозревали всех китайцев, даже офицеров.
        -И это не так глупо с их стороны, - добавил он. - Командир моей роты перешел вместе с нами. Хотя он из феодальной семьи и служил в войсках еще при Юань Шикае, а потом был в охране Чжан Цзолина и вообще, - китаец сдержанно улыбнулся, - является старым негодяем.
        -А почему он перешел?
        -Когда иностранцы оккупируют страну, у разных людей сказываются разные поводы быть недовольными. Десять дней назад, в Джинджин Сумэ, японский инструктор избил господина командира роты топ же самой бамбуковой палкой, которой господин командир роты бил нас.
        И Лю Чжао снова улыбнулся своей сдержанной улыбкой. Пережитое им за последние трое суток с трудом могла выдержать психика даже сильного телом и духом человека. Однако, хотя он уже давно не спал, он не испытывал физической усталости; наоборот, ему хотелось, чтобы этот разговор длился бесконечно.
        Сидевший перед ним советский полковник объяснялся по-китайски на северном, родном для Лю Чжао диалекте; вопросы полковника говорили о том, что он жил в Китае и знает его. И то создавало чувство дополнительной близости между ними обоими.
        Разговаривая с китайским коммунистом, Шмелев вспоминал время своей службы в Китае помощником военного атташе при правительстве Чан Кай-ши. Как много он видел за эти годы торопливых и наглых воров в генеральских мундирах и как редко ему, в силу своего официального положения, приходилось говорить с такими людьми, как этот сидевший перед ним солдат…
        «Эх, товарищ Лю, товарищ Лю! - хотелось сейчас сказать Шмелеву, глядя на сидевшего перед ним китайца. - Сколько еще придется пережить тебе и твоим товарищам, прежде чем вы свернете шею своим китайским колчакам и Врангелям! Доживешь ли ты до этого?»
        -Не помешаю вам, товарищ полковник? - спросил Климович, приоткрыв полог палатки.
        -Нет, пожалуйста, - сказал Шмелев, который, находясь последние сутки при батальоне Климовича, несмотря на свое старшинство в звании, чувствовал себя в косвенном подчинении у комбата.
        Климович сел на землю, спросил у Шмелева разрешения закурить, вытащил из пачки последнюю, смятую папиросу, оторванным от мундштука кусочком папиросной бумаги подклеил ее и с наслаждением затянулся.
        Пешие разведчики еще не вернулись с донесением, но взвившаяся в двух километрах к югу условная зеленая ракета сигнализировала, что разведка встретилась с танками бригады Махотяна. Климович уже отдал приказания и зашел лишь на секунду - сказать, что пора складывать палатку, потому что с первыми лучами рассвета танки начнут дальнейшее движение, - но, увидев, что Шмелев еще не закончил разговора с китайцем, решил досидеть и покурить несколько оставшихся до выступления минут,
        Китаец и Шмелев вновь оживленно заговорили по-китайски; Климович с интересом прислушивался к звукам чужого языка. Он знал, что Шмелев, которому на вид нет и сорока, успел навоеваться еще в гражданскую и получить контузию, из-за которой он, разговаривая, то и дело подмигивает левым глазом, словно иронически приглашая собеседника помолчать и послушать, что будет дальше. На щегольской габардиновой гимнастерке полковника поблескивал новенький орден Красного Знамени, полученный им за выполнение особых заданий правительства. В то же время безрассудная храбрость, которую Шмелев несколько раз без всякой нужды проявлял на главах Климовича, то под огнем вылезая из своего броневичка, то обгоняя на нем танки, вызывала у Климовича чувство осуждения, - в такие минуты Шмелев казался ему человеком слишком легкомысленным для своею звания и должности.
        Минувшая ночь была тревожной. Климович чувствовал тяжесть свалившейся на него особенной, из ряда вон выходившей ответственности, от которой люди устают сильнее, чем от самой тяжелой работы. Его растянувшиеся в степи танки всю ночь стояли с орудиями и пулеметами, обращенными и на запад, в сторону окруженной японской группировки, и на восток, в ожидании возможного встречного удара японцев извне, из Маньчжурии.
        Ночь стояла непроглядная, а людей, кроме экипажей танков, - кот наплакал: одна неполная рота, которая ехала за танками на грузовиках, а сейчас была рассыпана по степи в охранении. Если бы японцы решили прорываться среди ночи, то, в сущности, Климович мог рассчитывать только на танки, которые ночью слепы. Он поставил в охранение всех, кого мог, и сам всю ночь обходил посты, больше всего боясь, чтобы японцы не подкрались к танкам и не сожгли их.
        На западе внутри кольца всю ночь била артиллерия, а на востоке, за маньчжурской границей, стояла мертвая опасная тишина.
        Три часа назад командир взвода лейтенант Овчинников, нарушив приказание, ушел на танке в юго-западном направлении и не вернулся. Климович послал людей на розыски, но разведчика почти сразу же наткнулись на японцев.
        Исчезновение Овчинникова подчеркивало опасность положения, в котором до рассвета оказались танки. То, что экипаж Овчинникова даже ни разу не выстрелил, предвещало беду.
        Беспокоили Климовича и китайцы. Среди ночи он не решился отправить их кружным путем в тыл. А сейчас, с рассветом, описался, что в случае японской атаки они окажутся в голой степи между двух огней. Он приказал накормить их из неприкосновенного запаса и на всякий случай велел им рыть окопы.
        Все это продолжало заботить Климовича, одновременно и с облегчением и с тревогой думавшего, что вот-вот начнется рассвет. Поглядев на часы, он уже собрался сказать Шмелеву, что сейчас они снимут палатку и начнут движение, когда снаружи раздался знакомый голос Сарычева:
        -Где же, наконец, комбат? Ведете-ведете и никак не доведете!
        Поспешно выйдя из палатки, Климович увидел около нее Сарычева и своего заместителя Коровина.
        -Товарищ комбриг… - начал было рапортовать Климович.
        -Коровин уже доложил. А вот тебе могу доложить, что пехоту привел с собой. Рад? - прервал его Сарычев.
        -Еще как, товарищ комбриг! - со вздохом облегчения сказал Климович.
        -Двадцать пять километров за ночь отшагали! Это после боя! Подумать только! - возбужденным и счастливым голосом сказал Сарычев и вдруг озабоченно спросил: - Полковник Шмелев не у тебя? Куда он делся?
        -Здесь я, - сказал Шмелев, выходя из палатки. - Что там такое?
        -Командующий вас разыскивает. Велел доставить живого или мертвого.
        -Сильно ругался? - спросил Шмелев.
        -Да, подходяще! «Что, говорит, он к японцам, что ли, от меня с перепугу удрать решил?»
        Глава тринадцатая
        Шли уже седьмые сутки наступления, а Климович все еще был цел, не ранен и даже не поцарапан, несмотря на двадцать танковых атак, в которых он принимал участие. Он успел забыть о легком ранении, полученном при Баин-Цагане, и казался себе неуязвимым.
        Выйдя на маньчжурскую границу, бригада простояла там день, пока не подтянулись пехота и артиллерия. После этого танкистов побатальонно придали стрелковым полкам, штурмовавшим узлы японской обороны внутри кольца. Окруженные японцы все еще занимали район пятнадцать километров в длину и десять в поперечнике и удерживали в своих руках большие сопки - Зеленую, Песчаную, Ремизовскую - и несколько сот мелких.
        Японцы дрались с ожесточением и не сдавались в плен. Бее происходило так, как и должно было происходить в условиях, когда хорошо обученная пехота, пережив первый ошеломляющий удар, но все еще располагая после этого сотнями орудий, минометов, пулеметов и боеприпасами, осталась в окружении, тщательно и заблаговременно зарывшись в землю и ежедневно получая по радио и через голубиную почту обещания, что ей придут на помощь.
        А помощь казалась близкой: 24, 25 и 26 августа в окруженной группировке все время слышали доносившийся с востока гул боя; пытаясь прорвать кольцо окружения извне, японцы наспех бросали в лобовые атаки все, что было у них под руками в Западной Маньчжурии вблизи границы: пехотную бригаду, несколько отдельных батальонов и даже полк железнодорожной охраны.
        Только к вечеру 26-го, когда остатки этих частей отступили в глубь Маньчжурии, на границе установилась тишина.
        Тем временем внутри кольца мы каждый день отрезали от пространства, занятого японцами, все новые ломти изрытой окопами и блиндажами, изъязвленной воронками и заваленной трупами земли.
        Окруженную японскую группировку пробовали, как металл, и на разрыв и на сжатие. Танкистам приходилось мириться с тем, что, прорвавшись в первые три дня на сорок - шестьдесят километров, теперь надо было сутками возиться из-за километра или пятисот метров, из-за одного или двух барханов, так перепаханных артиллерией, что казалось, на них нет живого места, и, однако, продолжавших отплевываться минами и пулеметными очередями.
        Тс несколько квадратных километров, которые занял 117-й стрелковый полк при поддержке батальона Климовича, были отмечены мрачными вехами сгоревших танков.
        Перед началом наступления у Климовича было двадцать семь танков. За дни прорыва он потерял всего пять, а за последние Дни, выдавливая японцев из барханов вокруг сопки Песчаной, - Девять.
        Понимая всю сложность борьбы в этой идеально приспособленной к обороне, холмистой, песчаной, изрытой как кротами местности, он все-таки никак не мог свыкнуться со своими потерями, примириться с тем, что сегодня днем в бою за безымянный песчаный бархан, имевший каких-то несчастных двести метров в поперечнике, у него сгорело два танка и в одном из них - весь экипаж. Сгорели три человека, которых он знал по именам, отчествам и фамилиям, знал с их достоинствами и недостатками, с их дружбой и с их дисциплинарными взысканиями, с их письмами домой и с их вопросами на политзанятиях. Сгорели три человека, которых он учил три года, и сгорели не на улицах фашистского Берлина или самурайского Токио, а здесь, у этого песчаного бархана, похожего на тысячу других точно таких же песчаных барханов и отличающегося от них только тем, что теперь он будет фигурировать в донесениях как бархан с сожженным танком.
        Сегодня утром из штаба бригады прибыл на броневичке связной, привез очередное приказание и сообщил, что Сарычев ранен осколком мины в шею, - правда, легко, из строя не вышел.
        -Вот и Сарычев ранен, - проговорил Климович, когда броневичок отъехал и скрылся из виду.
        В первый раз за все время он подумал о собственной неуязвимости со смешанным чувством удивления и неясной тревоги. Однако долго думать об этом ему было некогда - через полчаса начиналась атака.
        Эта атака была второй за день; она закончилась взятием двух маленьких барханов. Потом была третья атака, неудачная, еще на один бархан, та самая, во время которой японские смертники, пользуясь моментом, когда пехота отстала, сожгли два танка бутылками с бензином. Под вечер состоялась четвертая атака. Злополучный бархан был взят, и японцы перебиты, - их оказалось немного, меньше ста, но двадцать из них - офицеры. Теперь впереди оставались невзятыми только два высоких горба сопки Песчаной.
        В восьмом часу вечера начинало понемногу смеркаться. Оставив на передовой два танка, Климович отправил остальные в тыл заправляться, а сам пошел на новый наблюдательный пункт, к командиру полка Баталову. До наблюдательного пункта предстояло пройти метров восемьсот; он находился на только что взятом бархане, где сегодня сгорели два танка Климовича: один, задрав к небу пушку, маячил на самой вершине бархана, а другой, зарывшись пушкой в песок, стоял у подъема.
        Чтобы добраться до наблюдательного пункта, Климовичу непременно надо было пройти мимо этого своего танка, в котором заживо сгорели башенный стрелок и механик-водитель, а командира танка старшину Михеева увезли в госпиталь с такими ожогами, что Климович, содрогнувшись, подумал: он сам не знает, чего теперь пожелать красавцу Михееву - выжить или умереть…
        Впереди, все еще не засыпая, как дятлы, стучали и стучала пулеметы. Закат предвещал на завтра ветер и, значит, тучи песка, пыли и плохую видимость через триплексы.
        Однако думать о завтрашнем дне было рано: впереди - ночь, а полковник Баталов вполне способен потребовать, чтобы танки поддержали его полк и в ночных атаках.
        Баталов до сих пор еще ни разу не требовал этого, но расстроенный дневными потерями Климович представил себе такую возможность и долго не мог успокоиться: разве танки приданы Баталову для того, чтобы их все пожечь?
        Позади Климовича свистнула пуля. Больше не стреляли, но он все же ускорил шаги, стараясь поскорей миновать небольшую открытую лощинку.
        Сзади снова свистнула пуля, и почти сразу же вслед за ней другая. Кто-то стрелял по нему, - может, какой-нибудь притворившийся трупом раненый японец, который, подложив под себя карабин, лежит в степи и дожидается ночи, чтобы добраться к своим.
        Было бы разумнее проползти оставшиеся двадцать шагов, но стреляли издалека, неизвестно откуда, и Климовичу не хотелось ложиться на живот и ползти под этими одиночными выстрелами. Он только ускорил шаг, чувствуя, как по спине пробегает неприятный холодок. Глупей всего после стольких боев получить случайную пулю в спину.
        Миновав простреливавшееся место и с облегчением переведя дух, Климович стал вкось подниматься по склону бархана.
        Склон был сплошь изрыт глубокими круглыми японскими окопами: всюду виднелись воронки и следы гусениц. В одном месте Климовичу показалось, что это следы его собственного танка, что два часа назад он именно здесь разворачивался после атаки. Он вспомнил подробности пейзажа, который в дыму и взвихренном песке недавно видел сквозь смотровую щель.
        Если так, то немного левей должны быть остатки японской артиллерийской позиции. Там он раздавил одну пушку, а другая так и не стреляла: то ли не было снарядов, то ли ее подбили раньше.
        Так и есть. Вон из песка торчит изуродованное колесо, а рядом наши артиллеристы устанавливают на закрытых позициях гаубичную батарею.
        Увидев артиллеристов, Климович не стал подходить к ним ближе, но почувствовал в душе облегчение от присутствия людей на этом мертвом поле. Хотя это и было поле выигранного боя, во все равно тоскливо, когда идешь по таким местам один, видя только убитых, да обломки оружия, да разные разбросанные предметы, которые вовсе ни к чему мертвым. Па ногах убитых японцев обмотки и резиновые тапочки, похожие на варежки, - четыре пальца вместе и большой отдельно. Некоторые трупы уже успели вздуться, и ноги в этих странных тапочках напоминали страшно распухшие вторые руки.
        На середине подъема Климовичу встретился старшина-артиллерист без пилотки, обросший недельной бородой, потный и бледный. Рукава гимнастерки у него были засучены до локтей, и обе руки с забинтованными кистями лежали на двух перекинутых через шею лямках. Он нес эти руки перед собой, как двух детей, и шел под гору осторожно и медленно.
        -Когда вас ранило? - спросил Климович, всегда говоривший «вы» бойцам и младшим командирам.
        -Еще днем, - сказал старшина, останавливаясь. - Миной. Обе сразу.
        -Что, поотрывало пальцы?
        -Нет, только поковеркало. - Старшина морщился и двигал мускулами лица, пот со лба натекал ему на глаза.
        Климович вытащил из кармана черный от пыли платок и вытер старшине лицо.
        -Что ж так, ранило днем, а только сейчас идете? - спросил он, пряча платок.
        -Батарею не хотел до ночи оставлять, все, кто побольше меня, из строя вышли. Я со вчерашнего дня батареей командовал.
        -Справлялись?
        -Отчего же не справляться? - с вызовом сказал старшина. - В полковой школе был да здесь семь дней академию проходил. Нет ли у вас закурить, товарищ капитан?
        И Климович понял, почему раненый так охотно остановился.
        -Закурить есть. - Климович вынул жестяную коробку, заменявшую ему портсигар, и дал папиросу старшине, жадно потянувшемуся к ней губами. - Берите правей, - сказал, зажигая спичку, Климович, - а то лощина простреливается.
        -Ничего, как-нибудь перекурим это дело, - сказал старшина, но все-таки свернул вправо, как советовал ему Климович.
        «Конечно, и у них тоже потери большие», - подумал об артиллеристах и пехотинцах Климович, продолжая подниматься на бархан.
        Но даже и эта мысль не смягчила его все нараставшее раздражение против командира стрелкового полка. Климович делил свои потери на те, что он должен был понести и понес, потому что без этого нельзя было обойтись, и на те, что он понес из-за плохого взаимодействия с пехотой. Оба сегодняшних танка, по убеждению Климовича, могли бы и не сгореть, если б пехота с самого начала шла за танками вплотную, как она ходила потом, когда взяли этот бархан.
        Если бы пехота не отстала, японцы не смогли бы ни подсунуть на бамбуковых шестах мины под гусеницы, ни закидать потом танки бутылками с бензином. В том, что взаимодействие не было организовано в бою с самого начала, Климович выпил полковника Баталова и весь день кипел желанием высказать ему это.
        На гребне бархана, куда взобрался Климович, еще недавно был узел японской обороны. Вниз во все стороны змеились ходы сообщения; там, где тяжелый снаряд прямым попаданием угодил в один из блиндажей, как рассыпанные спички, валялись бревна и зияла большая черная дыра.
        Крытый бетонными плитами коридор вел к блиндажу, где теперь помещался наблюдательный пункт, - очевидно, он служил японцам убежищем во время артиллерийских налетов. Сюда они сползались из ближайших окопов. Песок был повсюду в темных пятнах.
        -Где командир полка? - спросил Климович у часового, стоявшего при входе в блиндаж.
        Красноармеец ответил, что командир полка пошел в батальоны и скоро вернется.
        Климович остановился, оглядывая расстилавшуюся панораму.
        Почти совсем стемнело. Бой начинал стихать. На фоне черно-фиолетового неба виднелась седловина Песчаной сопки с двумя горбами. Ближний горб был метрах в семистах, дальний - километрах в полутора. На обоих горбах еще сидели японцы.
        Климовичу захотелось посмотреть еще и на невидимую отсюда Ремизовскую сопку. Он свернул в ход сообщения; в конце его на земляной скамеечке сидел за перископом наблюдатель. Когда Климович поставил ногу на земляную скамейку и хотел подняться над бруствером, красноармеец схватил его за руку:
        -Снайперы бьют, товарищ капитан…
        -Темно, не разглядят, - сказал Климович, высовывало.
        И действительно, уже настолько стемнело, что ничего т;ельзя было разглядеть, кроме еле заметно выделявшегося на юрпзонте гребня Ремизовской сопки. Постояв с минуту, Климович сноса спрыгнул в окоп.
        Красноармеец был молодой стройный парень с комсомольским значком на чистой и аккуратно заправленной гимнастерке.
        -Что, жарко было у вас сегодня? - спросил Клнмоыгч, встретясь с ним глазами.
        -Если бы не ваши танкисты, товарищ капитал, не взять бы нам этой высоты! - убежденно сказал красноармеец.
        Л9П,
        Вспомнив при этих словах полуживого Мпхеева, Клзмозяч чуть не сказал в ответ то, что было у него на душе: что Мяхеез со своим экипажем напрасно сгорел из-за плохих действий пахоты,
        -Ладно, после победы сочтемся, - удержавшись, сказал сз вместо этого.
        -Конечно, - с достоинством ответил красноармеец. Он был чем-то похож на Мпхеева, такой же рослый, сплъпьы, спокойный, знающий себе цену.
        -Скажите, товарищ капитан, - спросил красноармеец, - неужели правда, что мы с Гитлером пакт подписали?
        -Кто это вам сказал?
        -Говорят, сегодня по радио передавали.
        -Что за пакт?
        -О ненападении.
        -Не знаю. Врут, наверное, - сказал Климович и прошел в блиндаж.
        У входа, на полу, пристроился телефонист, а в дальнем углу спдел незнакомый майор и, сгорбившись, что-то писал. Перед я;:и стояла наполовину оплывшая свечка, а с двух сторон возле л°.ж-1ей - две тонкие жестяные "подставки с вдетыми в них тлевши:,! 1 с одного конца зелеными спиральками - трофейным японский средством от комаров.
        -Здравпя желаю! - сказал Климович, входя.
        -Здравствуйте.
        Незнакомый майор повернул голову, близоруко сощурилгл, попытался разглядеть Ригимовича, но, так и не разглядев, отвернулся и продолжал писать.
        Климович прошелся несколько раз по блиндажу и сел у стены напротив майора.
        Пилотка на голове у майора сидела нескладно, вкось, и лицо у него было некрасивое, худое, с длинным носом. Писал он быстро и мелко, большим черным автоматическим пером, крепко зажатым в худых пальцах, и при этом так низко нагибался, что казалось, водил своим длинным носом по бумаге. Петлицы, как теперь разглядел Климович, у него были темно-золеные, не то докторские, не то интендантские.
        -Курить хотите? У меня «Борцы» есть, - сказал майор, не отрываясь от писания.
        -Давайте, если есть, - охотно отозвался Климович. «Борцы» были самые хорошие из всех папирос, попадавших на фронт.
        Майор, продолжая писать, молча вытащил из кармана коробку папирос и положил рядом со свечкой. Так, не разгибаясь, он писал еще минут пять, потом завинтил перо, надел лежавшие перед ним на столе очки и стал бесцеремонно разглядывать Климовича.
        Интендант второго ранга Лопатин уже седьмые сутки, с первого дня наступления, почти безотлучно находился в 117-м стрелковом полку, отсылая свои статейки в газету с приезжавшей каждый вечер редакционной «эмкой».
        Лопатин в некоторых вопросах был человеком неумолимой аккуратности. Отправив очередную корреспонденцию, он ежедневно, уже после этого, записывал в свой блокнот десять или двадцать строчек под заголовком: «Главное за день», - то, что произошло за день на участке полка, с прибавлением некоторых собственных, казавшихся ему существенными мыслей.
        За 20-е число - первый день наступления - рядом с изложением хода дела в блокноте у Лопатина было записано:
        «Никого из красноармейцев не поражает наше преимущество в авиации, артиллерии и танках. Все считают, что так оно и должно быть.
        Вечером, после боя, красноармеец, работавший до призыва на Сталинградском тракторном, хваля танкистов, стал говорить о пятидесяти тысячах тракторов в год в одном Сталинграде. А еще ХТЗ, а еще ЧТЗ!»
        21-го вместо записей в блокноте была грубо начерчена схема полосы наступления полка, а 22-го было написано:
        «Баталову позвонили из штаба дивизии; наши как будто уже соединяются позади японцев. Я обрадовался, а Баталов сказал, что теперь-то и начнется самая молотня: японцам и убежать некуда и сдаваться не приказано, значит, будут драться. Я спросил, чего он хмурится, - таков ведь и был план. «План планом, - сказал он, - а людей жалко. Понесу большие потери». Потом помолчал и сказал: «Вы здесь один как перст, а у меня, кроме семьи в Чите, всё здесь, в полку, все мои друзья, товарищи и знакомые. Вот прикиньте-ка это на себя, что часть из них вы завтра или послезавтра неизбежно должны потерять. Не вообще людей, а именно из ваших друзей и товарищей».
        Я стал спорить с ним, что в его словах есть противоречие. Баталов долго слушал, а потом сказал: «Вы мне про советских людей вообще не рассказывайте. Я потому, может быть, в армии служу, что вообще всех советских людей люблю, но уж оставьте мне право, пока меня в другой полк не перевели, любить свой полк более всякого другого. И никакого тут противоречия нет, имейте в виду!»
        Он так рассердился, что ушел в батальон один, хотя до этого обещал взять меня с собой».
        23-го, после описания боевых действий полка, следовала всего одна фраза: «Потери сегодня не такие большие. Баталов веселый».
        24-го в блокноте стояло: «Был в штабе дивизии. Говорят, что из главных укрепленных высот остались невзятыми три: Песчаная, Зеленая и Ремизовская, но зато на них на каждый метр по японцу. Ночью лежал в окопах с бойцами, и был такой разговор. (Над головой прошли в сторону границы наши ночные бомбардировщики.)
        -ТБ-3 пошли! Бомбить Джинджин Сумэ.
        -Почему Джинджин Сумэ?
        -У них там тылы стоят.
        -А может, прямо на Харбин или на Чаньчунь пошли? Там у них главнейший штаб, говорят.
        -Едва ли туда пойдут.
        -А почему? Все равно воевать!
        -Воевать, да не все равно. Еще прицепятся - общую войну начнут!
        -Уже прицепились!
        -Это еще не прицепились, это еще думают. Мы им тут пить даем! А они думают - воевать дальше или нет?
        Потом после молчания тот же задумчивый голос сказал рассудительно:
        -Гитлер меня беспокоит…
        Я ожидал, что кто-нибудь пошутит, но никто не пошутит. Все долго молчали».
        25-го Лопатин записал:
        «Мы привыкли каждый день к вечеру заново устраивать и командный и наблюдательный пункты полка в захваченных японских блиндажах. Это уже традиция. Едва устроились сегодня, как пришел секретарь дивизионной партийной комиссии, и тут же, около командного пункта, заседали и приняли в партию трех красноармейцев и заместителя Баталова по строевой части майора Худякова. Я не думал раньше, что он беспартийный. Он волновался и долго объяснял, почему раньше не вступал в партию, хотя его об этом не спрашивали. Оказывается, он из студентов. В мировую войну - прапорщик. В гражданскую - командир роты. У всех на лице было одно и то же выражение: «Мы же тебя знаем, чего ты так долго рассказываешь?» Но никто его не перебил, несмотря на то что японцы изредка побрасывали мины.
        Запись, которую Лопатин сделал сегодня, по стечению обстоятельств касалась как раз Климовича, верней - потерь, понесенные ею танкистами. Запись начиналась словами: «Баталов весь день и рвал и метал…»
        На Лопатина, который почти весь этот день не отходил от Баталова, произвело глубокое впечатление то, как Баталов передаивал, когда два вырвавшихся вперед танка на глазах у всех были забросаны бутылками с бензином, как он потом сам поднимал и поднял людей в атаку и как после взятия сопки вдвоем со своим комиссаром Саенко стыдил командира батальона Красюка, непосредственного виновника дневной неудачной атаки.
        Красюк стоял перед Баталовым мрачный и очень усталый. Разноса он не боялся, потому что весь день после неудачной атаки был под пулями, сделал все, что мог, знал это и знал, что Баталов это знает.
        Днем, придя в батальон сразу после атаки, Баталов для пользы дела обуздал свой гнев и только, скрипнув зубами, молча провел по лицу Красюка таким взглядом, что того ожгло, как крапивой. Теперь, когда Красюк за день не ухудшил, а, наоборот, выправил положение, он, в сущности, мог уже не бояться гнева командира полка. Но Баталов умел стыдить, и Красюку было мучительно стыдно, несмотря на усталость и до дна попитую им чашу всех, какие только ложно вообразить, смертельных опасностей.
        -Ты на меня не смотри, - говорил Баталов, - мы еще с Саенко свое от командира дивизии получим. Нам еще с Саенко придется в глаза танкистам смотреть. Ты мне скажи: кто днем танки сжег?
        -Кто сжег? Японцы сожгли, - зная, что последует, но принужденный отвечать, угрюмо сказал Красюк.
        -Нет, ты сжег, - сказал Баталов то самое, чего и ждал Красюк. - Ты батальон в атаку не поднял?
        -Я не поднял, - как эхо, повторил Красюк.
        -Вот и сжег. Где твой стыд? Где твоя совесть?
        -Я сам сегодня одними убитыми девятнадцать человек потерял, - с сердцем сказал Красюк.
        -И своих столько не потерял бы, если бы днем тех танков не сжег, - безжалостно сказал молчавший до сих пор Саенко.
        Эти слова докопали Красюка. По его щекам покатились две слезы. Он тут же вытер их раненной в первый день боев, забинтованной рукой и снова продолжал неподвижно стоять, руки по швам. Только видно было, как у него тихонько подрагивают копчики пальцев.
        Наблюдавший эту сцену Лопатин уже готов был в душе осудить Баталова и Саенко. Ему казалось, что нельзя так жестоко говорить с человеком, который пусть ошибся, но потом весь день воевал, не щадя жизни, и будет рисковать все одной и той же своей жизнью и завтра и послезавтра.
        -Хорошо сегодня дрались твои люди, - сказал Баталов, и эта фраза была как отпущение грехов, вслед за которой они все трое - Баталов, Саенко и Красюк - пошли в батальон к Красюку.
        Накоротке, уже при Климовиче, записав этот происходившим час назад памятный разговор, Лопатин стал рассматривать сидевшего напротив него капитана, которого он, кажется, где-то уже видел.
        Капитан был невысокий, широкогрудый, в серой танкистской гимнастерке; из-за пыльного голенища у него торчали рукоятка сигнальных флажков, а на бритой голове была чистенькая, наверное севшая после стирки, слишком маленькая, похожая на детскую, тропическая панама. Их носили здесь многие, и Лопатин привык к их виду, но на голове капитана эта детская панамка выглядела удивительно некстати и никак не вязалась с его усталым лицом и злыми желваками на скулах.
        «Ну конечно же, он командир приданного полку танкового батальона, - вдруг сообразил Лопатин, - и я его уже видел, во только в шлеме и кожанке».
        Климович, в свою очередь, как только Лопатин надел очки, вспомнил, что видел его у Баталова в первый день их совместных действий, и ему тогда сказали, что это Лопатин, писатель, корреспондент армейской газеты.
        -Что смотрите на меня, товарищ корреспондент? - спросит Климович, поколебавшись - как обратиться к Лопатину? Если назвать интендантом - может обидеться; назвать же Лопатина товарищем писателем Климович не стал, потому что к слову этому относился с уважением, а произведений Лопатина не читал.
        -Вы командир танкового батальона? - спросил Лопатин. - Да?
        У него была привычка забегать с этим быстрым вопросительным «да?».
        -Так точно, - коротко и неприветливо ответил Климович, вспомнив о своих сожженных танках и предстоящем разговоре с Баталовым. Он подумал, что Лопатин начнет сейчас задавать ему вопросы о действиях танкистов.
        Но Лопатин ничего не спросил. Он зажег взамен догоревших две новые зеленые противокомариные спиральки и, зябко поеживаясь, прислонился к стене блиндажа.
        -Холодноватые тут вечера.
        -Довольно-таки холодные, - все так же неприветливо согласился Климович, принимая слова Лопатина за подход к расспросам.
        Но Лопатин хорошо понимал причину молчаливости капитана и не собирался вызывать его на разговор о сожженных сегодня танках.
        -Вы откуда родом? Не из Белоруссии? - спросил он вместо этого.
        -Из Белоруссии. Только жил там мало. В двадцатом году родители разом померли от тифа. И пошел беспризорничать. До Ташкента доехал, как у Неверова. А вы почему спросили?
        -Немного по говору чувствуется.
        -Значит, с детства въелось.
        -А с тех пор не были в Белоруссии?
        -Нет. То есть был, стоял по гарнизонам, но это уж другой говор - армейский.
        -Вот, кажется, и Баталов, - сказал Лопатин, услышав голоса у входа в блиндаж и подымаясь.
        Климович тоже поднялся и, оправляя гимнастерку, еще раз подумал, что выскажет в лицо Баталову все, до конца.
        Но вместо Баталова в блиндаж вошел его заместитель, майор Худяков, в каске, в накинутой на плечи и завязанной у горла плащ-палатке. Он быстро пересек блиндаж и, словно но замечая Лопатина, даже толкнув его, сел рядом, устало бросив на стол обо руки, потом рассеянно посмотрел на свечу, на Климовича, на Лопатина и сказал: «Баталова убили», - голосом, в котором само отсутствие всякого выражения обозначало высшее отчаяние. «Убили», - еще раз сказал он, встал и пошел по блиндажу обратно, но у выхода повернул и быстро заходил взад и вперед.
        Лопатин посмотрел на капитана-танкиста, словно приглашая его узнать то, о чем сам спросить был не в силах: как убили Баталова?
        Но Климович молчал и ничего не спрашивал.
        -Пуля в сердце, - наконец остановившись, сказал Худяков, сам отвечая на никем не заданный, но живший в блиндаже вопрос.
        Что-то грохнуло. Это телефонист уронил телефонную трубку.
        -Пошел вместе с Саенко смотреть местность, - продолжая Худяков, - сам, перед завтрашним боем. Для вас!
        Он повернулся к Климовичу и сердито ткнул в него пальцем, как будто тот был в чем-то виноват.
        -Искал, где танки смогут пройти. И пуля в сердце. Неизвестно откуда. Дурацкая. Как всегда, когда человек дорогой, так пуля дурацкая, - с ожесточением повторил Худяков, раскашлялся и сел в угол.
        -А где Саенко? - тихо спросил Климович.
        Худяков, у которого перехватило горло, молча показал рукой на дверь блиндажа.
        Климович и Лопатин вышли наружу, в темноту. У входа в блиндаж стояло несколько человек. Лопатин узнал по голосам Саенко и полкового врача.
        Саенко и врач стояли на дне траншеи, а наверху, на краю ее на уровне их плеч, лежало что-то длинное. Лопатин понял, что это тело Баталова.
        -Двуколка не может въехать, все перекопано, - сказал в темноте чей-то голос.
        -На сколько не доехала? - спросил врач.
        -Шагов двести.
        -Сейчас снесем, - сказал Саенко и, повернувшись и увидев фигуры Лопатина и Климовича, спросил: - Климович?
        -Да.
        -И я, Лопатин, - сказал Лопатин.
        -Вот какое дело, - просто и печально сказал Саенко.
        Он вылез из траншеи, присел на корточки рядом с телом Баталова и посветил на него фонарем.
        Мертвое тело Баталова, до горла завернутое в две шипели, так, словно боялись, что ему будет холодно, лежало, вытянувшись, на санитарных носилках. На голове была фуражка. Усы казались особенно большими и черными на побледневшем лице, а на глазах лежало что-то, значения чего Лопатин в первую секунду не понял. Это были положенные вместо медных пятаков два винтовочных патрона.
        Саенко снял патроны и поцеловал Баталова в закрытые глаза. Потом, отстранив санитара, сам схватился за ручки носилок у изголовья. Санитары стали вдвоем в ногах.
        -Пошли, - сказал Саенко, не обращаясь ни к кому в отдельности.
        Врач засветил фонарик и пошел впереди. Лопатин и Климович пошли сзади. Позади них, в темноте, шел еще кто-то, и Лопатин подумал, что это, наверное, ординарец Баталова.
        -Вот как, Леша, - полуобернувшись, но не останавливаясь, сказал Саенко. - Все мы смертные. - И тут же сурово прикрикнул на санитаров, которые, перелезая через окон, чуть не выпустили из рук носилок: - Не спотыкайтесь! Не лошади. Не дрова везем…
        Двуколка стояла даже ближе, чем в двухстах шагах. Тело Баталова положили на двуколку, головой вперед. Ординарец сел в ногах.
        Саенко больше ничего не говорил. Только, когда двуколка отъехала, он крикнул в темноту ординарцу:
        -Перегрузишь на машину - сопровождай до медсанбата и возвращайся с той же машиной сюда, ты Худякову нужен!
        Сказав это, он повернулся и, сопровождаемый всеми остальными, пошел обратно к блиндажу. У самого входа в блиндаж он отрывисто спросил Лопатина:
        -Как там Худяков, очень убивается?
        -По-моему, да, - сказал Лопатин. - Да и как же…
        Саенко перебил его:
        -Это вы мне не объясняйте, это мне тоже понятно. А Худякову командовать надо, полк на себя брать.
        Когда они вошли в блиндаж, Худяков сидел за столом и, пригнувшись к стоявшему на табурете телефону, говорил с начальником штаба полка.
        -Это, Сергей Сергеевич, мы потом с вами обсудим, - говорил он в трубку, - а пока перебирайтесь на наш НП, а мы на новый уйдем… Ничего не рано. Баталов приказал туда перейти. И я его приказ отменять не собираюсь. - И, хотя он говорил о том, что не собирается отменять приказ, в голосе его прозвучала властная нота. - У меня всё.
        Он положил трубку и по старой привычке подчиненного поднялся навстречу Саенко.
        -Вот, - словно извиняясь за то, что уже занялся делами, показал он на карту, лежавшую перед ним на столе, - смотрю еще раз обстановку.
        -Разрешите сесть? - спросил Саенко, подчеркивая этим, что Худяков теперь командир полка.
        -Посмотрел еще раз, - Худяков сел и жестом пригласил сесть остальных, - и кажется мне, что мы Красюку на завтра недодали артиллерии. Надо внести небольшой корректив.
        -Где посоветуемся? - спросил Саенко. - Здесь или когда перейдем на новый НИ?
        -Можно и там.
        -Сматывайте связь, - сказал Саенко связисту и встал. Горевшая на столе свеча бросала снизу неровные желтые блики на его некрасивое, сильное лицо.
        -Не пришлось тебе увидеть Баталова. А он из-за твоих танков весь день переживал. Наша с ним вина, извини, - словно выполняя последнюю волю Баталова, сказал Саенко Климовичу и сунул в карманы задрожавшие руки.
        Климович встал. Слова и голос Саенко заставили его вспомнить свои мысли, с которыми он шел сюда. Сейчас ему было стыдно за них.
        -Завтра отплатим за Баталова, даю слово от всех танкистов! - гневно сказал Климович.
        -Отплатим, да не оживим, - сказал Саенко с равнодушием непоправимости. Он сел на скамейку, вытянул из-за голенища пачку экземпляров армейской газеты и, взяв себе одну, бросил остальные на стол. - Почитаем, пока связь тянут.
        Он сделал это потому, что все время испытывал потребность говорить о Баталове, а говорить не хотел. Раскрыв газету больше для того, чтобы заслониться ею, чем чтобы читать, он на странице увидел под сводкой боевых действий заметку Лопатина «У сопки Песчаной».
        Заметка начиналась словами: «Вчера весь день бойцы Баталова штурмовали подступы к Песчаной сопке».
        «И сегодня бойцы Баталова штурмовали подступы к Песчаной сопке, - подумал Саенко. пробежав заметку Лопатина и механически отметив, что в заметке почти все было точно. - И завтра будут штурмовать Песчаную сопку, только без Баталова».
        Он подумал о том, как теперь будут писать в армейской газете; по-прежнему «бойцы Баталова», или напишут «бойцы Худякова», или «бойцы Худякова и Саенко»? - и решил позвонить в политотдел, чтобы в редакции этого не делали. «Пусть до конца боев продолжают писать: «бойцы Баталова», тем более что сами они уже привыкли, что их так зовут. А Худяков нисколько не обидится, он не такой человек. И Песчаную сопку пусть, когда она будет взята, назовут Баталовской, как назвали Ремизовскую в июле, когда был убит Ремизов».
        Саенко перевернул газету и стал просматривать четвертую страницу, где обычно помещались, как он называл их, «тылы» - небольшие заметки, касавшиеся разных сторон армейского быта. Саенко любил такие заметки потому, что был убежден - не единой войной жив человек и нельзя ему на войне все время долбить только про войну.
        Несколько таких заметок было и в этом номере: «Повар спешит на позиции», «Походный магазин на линии огня», «Зубной кабинет на фронте».
        Саенко проглядел заметки и вдруг в углу страницы увидел заголовок, который заставил его впервые за последний час забыть, что убит Баталов.
        «Договор о ненападении между Германией и Советским Союзом», - Саенко еще раз оглушенно прочел заголовок и, опустив руку с зажатой в ней газетой, обвел взглядом всех находившихся в блиндаже.
        Лопатин, Худяков и Климович - все трое молча курили. Пачка газет лежала на столе нетронутая.
        «Товарищи!» - хотел крикнуть Саенко, но вместо этого, словно не доверяя прочитанному, еще раз медленно, одну за другой, перечел все семь статей договора, начиная с первой, где говорилось, что «обе договаривающиеся стороны обязуются воздерживаться от всякого насилия, от всякого агрессивного действия и всякого нападения в отношении друг друга, как отдельно, так и совместно с другими державами», и кончая последней, седьмой, где написано, что «договор вступает в силу немедленно после его подписания».
        -Товарищ Лопатин, - сказал Саенко, вставая и протягивая сложенную пополам газету, - возьмите-ка, прочитайте вслух.
        Лопатин рассеянно взял газеты, поискал, куда положить недокуренную папиросу, и, поднеся газету к глазам, замер и долго не начинал читать, так же как Саенко, сначала молча пробежав обе колонки сверху вниз и еще раз - снизу вверх.
        -Да! - присвистнул он и начал читать вслух.
        Саенко сидел, слушал и все еще не мог заставать себя поверять, что все это, что он сейчас слышит, - в самом деле произошло. Уже шесть лет, с тридцать третьего года, в его сознании армейского политработника жила мысль о том, что существует Германия, а в Германии существует Гитлер, и все это, вместе взятое, есть война, которая безотлучно стоит у наших дверей.
        Уже шесть лет Саенко жил с этим сознанием. Он не бывал в отпусках, потому что отпуска отменяли из-за угрозы войны; у него в военном городке была не квартира, а комната, потому что из-за угрозы войны было недосуг строить квартиру для Саенко. Родители Саенко жаловались в прошлом году, что у них на Полтавщине, несмотря на засуху, не снизили хлебопоставки, и Саенко знал: это потому, что существует Гитлер и нужны мобзапасы зерна.
        Даже воюя здесь с японцами, Саенко несколько раз за время боев вспоминал о существовании Гитлера с тревогой, которую испытывает человек, знающий, что ему могут выстрелить в спину.
        «Да что же это такое? - не в силах представить себе до конца масштабы происшедшего, ошеломленно думал Саенко. - Неужели правда, теперь не будет войны с Германией ни в этом, ни в будущем году, ни все десять лет, о которых сказано в договоре? Весь конец этой и всю следующую пятилетку? А потом…» И он в волнении подумал о том, что у нас будет после двух пятилеток.
        -А все-таки дурак, - вслух сказал он о Гитлере.
        Лопатин положил на стол дочитанную газету и, внимательно посмотрев на Саенко, сказал, что если Гитлер решил отложить нападение на Советский Союз еще на несколько лет, думая, что он на этом выгадает и станет сильней нас, то он действительно дурак. Но если он вообще решил не нападать на нас, то это не так уж глупо!
        -А вы верите в это? - спросил Саенко, разом с ненавистью вспомнив все, что было связано в его представлениях и чувствах с фашизмом. - Лично у меня не укладывается.
        Лопатин пожал плечами. Действительно, Гитлер и ненападение - все это как-то плохо укладывалось одно с другим.
        -Значит, там, на Западе, войны пока не будет, - сказал Климович, одной короткой фразой выражая то главное, что испытывало, читая в этот вечер газету, большинство людей, уже с мая сражавшихся здесь, на Востоке.
        В дверях блиндажа появился ординарец Баталова. У него было бледное, без кровинки, лицо, чувствовалось, что он еле держится на ногах.
        -Товарищ майор, - обратился он к Худякову, - можно идти на новый НП: докладывают, что связь протянута.
        -Отвез? - спросил Саенко.
        -Так точно.
        -Ну что ж, пойдем, - сказал Худяков, складывая карту и засовывая ее в планшет. - Вы пойдете с нами или здесь останетесь? - обернулся он к Лопатину.
        -Если разрешите, пойду с вами.
        Худяков поднялся и, уже сделав несколько шагов к выходу вдруг остановился, так, словно он что-то забыл, и сказал:
        -Вспоминая минувшую германскую войну, хотел бы снова встретиться с немцами только во всеоружии, в абсолютном всеоружии…
        Ему показалось, что он и так уже сказал лишнее, и он оборвал фразу, оставив при себе ее вторую, слишком рискованную половину: что хотя мы и бьем сейчас японцев, но, строго говоря, к большой войне, видимо, готовы еще далеко не абсолютно…
        Высказав таким косвенным образом свое мнение о пакте, Худяков обвел всех взглядом, коротко махнул рукой и первым вышел из блиндажа, как бы вступая в командование полком. Саенко пропустил его вперед (как он пропустил бы Баталова) и вместе с остальными вышел вслед за Худяковым в изредка пощелкивавшую выстрелами темноту.
        К концу дня 27 августа Песчаная сопка была наконец взята со всеми ее отрогами и скатами. Последние часы боя окруженные японцы защищались на таком «пятачке», что и баталовскому полку, взбиравшемуся на сопку с запада, и полку соседней дивизии, наступавшему с востока, пришлось отказаться от помощи артиллерии.
        Теперь командные пункты обоих полков размещались на вершине сопки, в семистах метрах друг от друга. В обоих полках считали, что они первыми поставили свой флаг на сопку. Флагов на сопке оказалось два; ее вершина представляла собой не пик, а двурогий длинный гребень, и, очевидно, командиры обоих полкой были одинаково правы, утверждая, что их бойцы взобрались на сопку первыми. Во всяком случае, споры на этот счет не помешали командиру соседнего полка, плотному, рыжему полковнику, прийти обедать к Худякову и Саенко. У запасливого Саенко оказалось полфляги коньяку, а у полковника не было ничего, кроме трофейного сакэ, которое он брезговал пить.
        Еще не начинало темнеть, но было уже прохладно, - небо затянуло тучами, и сдуваемый с лысых бугров песок с быстрым шорохом несся по склонам сопки.
        Худяков, Саенко, Лопатин и рыжий полковник сидели вчетвером на гребне сопки, в круглой яме, обложенной мешками с песком. Из этой ямы в последние часы стреляла последняя японская пушка. Взорванная японцами, она, развалив мешки с песком, опрокинулась за бруствер, и оттуда торчало ее разодранное, похожее на железную лилию, дуло.
        На дно ямы было брошено несколько новеньких японских зимних шинелей с волчьими воротниками. В одном из котлованов был только что найден целый подземный склад - несколько тысяч этих шинелей и зимних тапок. Обедавшие сидели, примостясь на японских шинелях, и вели тот возбужденный, беспорядочный разговор, какой обычно ведут люди после только что окончившейся смертельной опасности.
        -Неужели всем по второму глотку не будет? - спросил рыжий полковник, отлично знавший, что по второму глотку не будет, и именно поэтому на правах гостя сделавший основательный первый глоток.
        -Можно сакэ, - сказал Лопатин. - Я в свое время не раз его пил. Отличный напиток - рисовое вино.
        -Разве ж это вино? - спросил полковник.
        -Ну, водка.
        -Какая ж это водка?
        -А что же это тогда, по-вашему?
        -Так, говорят, керосин какой-то, - Полковника передернуло. - Даже неудобно за победу пить. Если бы они нас победили, в порядке наказания, - еще так-сяк!
        Он дотронулся до волчьего воротника японской шинели и подергал его.
        -Лезет!
        Ненависть к врагу соединилась у полковника с неприязнью ко всему, что было связано с врагом: к шинелям с волчьими воротниками, к ядовито-желтым этикеткам на бутылках с японским сакэ, запасы которого он еще вчера приказал перебить в своем присутствии, к баночкам с сухим денатуратом для подогревания риса (этим спиртом у нею вчера отравился ездовой), к офицерским мечам с широкими лезвиями и длинными ручками - эти мечи, по его мнению, годились только для палачей, - к валявшимся в окопах веерам, наконец, к какому-то особому, резкому запаху, стоявшему в японских окопах. Вспомнив об этом запахе, он сказал:
        -Хорошо, что на гребне сидим, ветер выдувает. А то этот японский запах - спасу нет! И чем это от них так пахнет?
        -Ничем от них не пахнет. Это креозот, дезинфекция, они им все дезинфицируют, мне наш полковой врач объяснял, - сказал Саенко.
        Полковник недовольно пожат плечами:
        -Дезинфекция! Вчера и сегодня и от убитых и от пленных этим сакэ разит.
        -По-моему, мы их вчера от воды отрезали, и они только спиртное пили, - сказал Саенко. - Видали, там левей, пониже, две скважины? Это они пробовали до воды докопаться.
        -Видать видал, - сказал ни с чел не желавший соглашаться полковник, - по они и раньше пьяные воевали.
        -Это бывало, - подтвердил молчавший до этого Худяков, отрываясь от котелка, из которого он ел разогретые мясные консервы. - В июле, когда они в контратаки ходили, я трех пленных допрашивал. - были немножко выпивши.
        -В общем, выдающаяся нация, - сказал полковник, - всю Азию завоевать хотят, до Урала, а как в атаку, так выпивши.
        -Нация как нация, - возразил справедливый Саенко, - не хуже всякой другой.
        -Вы меня, батальонный комиссар, не пропагандируй, - полковник даже покраснел. - Сам марксист! А нация, при всем том, я вам все-таки скажу, паршивая.
        -Неверно, - снова оторвавшись от котелка, возразил Худяков, - солдаты они храбрые, а это показатель.
        -Тем хуже, что храбрые! - сердито проворчал полковник, у которого за эти дни в полку было триста одних только убитых.
        Худяков с удивлением посмотрел на чистое дно котелка. Только сейчас, перебрав в памяти час за часом события последних двух дней, он сообразил, что ничего не ел со вчерашнего утра. Вот, оказывается, почему он съел целый котелок консервов. Он с сомнением погладил небритые щеки.
        -Да, побриться вам надо! - сказал рыжий полковник, который сам был отлично выбрит.
        -Интересно, как теперь: выведут нас из боя или Ремизовскую брать пошлют? - вместо ответа сказал Худяков и встал.
        Все поднялись вслед за ним. Похожая на кратер вулкана в вершина Ремизовской сопки, несмотря на шестикилометровую дистанцию, была хорошо видна отсюда, с Песчаной. По Ремизовской степи огонь несколько дивизионов артиллерии, и когда на вершине рвалось много снарядов сразу, сопка дымилась так, словно внутри нее был разложен большой костер.
        -Хорошо, если бы нас завернули на Ремизовскую, чтобы уж все, от начала до конца, - приставив к глазам бинокль, молодцевато сказал рыжий полковник.
        Худяков промолчал. Ему, напротив, хотелось, чтобы их полк вывели из боя, потому что Ремизовскую, по всей видимости, успешно брали и так, а в полку были тяжелые потери. Но он промолчал, не желая вступать в спор, тем более ненужный, что полковник, по его мнению, только трепал, языком, а в душе думал так же, как он.
        -Товарищ командир полка! - сказал ординарец, подходя к Худякову и называя его по должности, а не по званию, чтобы не обращаться к старшему по званию чужому командиру полка за разрешением обратиться к своему.
        И Худяков и рыжий полковник обернулись одновременно.
        -Здравствуйте, товарищ полковник, - козырнул ординарец и снова обратился к Худякову: - Тут Кольцов со своим взводом еще один офицерский блиндаж обнаружил. Метров двести отсюда. Просил доложить вам. Не посмотрите?
        -Что я, блиндажей не видал, что ли? - лениво сказал Худяков, которого после еды клонило в сон.
        -А в нем японцы, - сказал ординарец. - Он засыпан был. Мы с вами мимо ходили. А потом они изнутри прокопали амбразуру и очередь дали.
        -Ах, вот чего! - Худяков вспомнил, что полчаса назад отметил про себя близкую пулеметную очередь, на которую, впрочем, как и все остальные, не обратил особенного внимания.
        -Не посмотрите, как он их брать будет? - снова спросил ординарец.
        -Ох мне этот Кольцов! - со смесью восхищения и раздражения сказал Саенко. - Опять с наганом в руке первым в дырку прыгать будет. И как его до сих пор не убило - просто не понимаю, честное слово! Пойдем, что ли, Валерий Александрович. Надо ему запретить, а?
        -Надо запретить, - сказал Худяков и пошел, сопровождаемый Саенко, Лопатиным и рыжим полковником, которому идти было, собственно, незачем, но, раз здесь предстояла какая-то стрельба, он посчитал неудобным спешить на собственный командный пункт.
        Спускаясь по склону сопки, Лопатин подумал, что еще никогда не видал такого зрелища смерти, какое открылось глазам с вершины Песчаной.
        Земля была сплошь ископана воронками; в окопах, которые шли во много рядов, один за другим, изуродованные тела лежала местами так густо, что под ними не было видно дна окопа. А кругом валялось все то же, что и повсюду: карабины, винтовки, противогазы, ранцы из телячьей кожи, веера, котелки, записные книжки с вывалившимися из них фотографиями, вдавленные в землю бумажки с иероглифами, солдатские шапки, связки нанизанной, как грибы, мелкой сушеной рыбы, мешочки с галетами, рассыпанный рис.
        Оставшийся раньше незамеченным блиндаж, к которому она подошли, находился в конце змеевидного, полузасыпанного землей окопа. В земле виднелась низкая дверь.
        -Осторожней, товарищ майор! Левей не ходите! - крикнул Кольцов, стоявший на холме, насыпанном поверх блиндажа. - Там у них щель. Они оттуда очередь дали. Двоих бойцов положили!
        Несколько красноармейцев из разведроты работали лопатами, срезая угол окопа и расчищая дорогу для броневика с сорокапятимиллиметровой пушкой. Он уже въехал в окоп и, ворча на малом газу, ожидал, когда впереди спрямят еще метр пространства. Тогда дверь блиндажа окажется прямо перед пушкой.
        Сбоку на бруствере сидели два бойца с пулеметом, направленным на дверь блиндажа.
        -Пулемет не берет! - возбужденно сказал Кольцов. - Наверное, у них с той стороны или плита, или котельное железо.
        -Раскидали бы насыпь! - сказал Саенко.
        -Долгая история, товарищ комиссар, - ответил Кольцов. - Сейчас по пушки дадим - будь здоров!
        -Вон ты какой рассудительный стал, - сказал Саенко. - А мы с командиром полка боялись - ты с ножом в зубах туда полезешь.
        -Бой на сегодняшний день закончился, товарищ батальонный комиссар, к вечеру помирать неохота. Не знаю, зачем эта японцы помирать хотят.
        -А ты спроси их, - сказал Саенко.
        -А я уже спрашивал.
        -Еще раз предложите выйти и сдаться, - приказал Худяков.
        Кольцов лег на покрытие блиндажа, сполз вниз так, что лицо его оказалось на уровне верхней части двери, и громко крикнул несколько слов по-японски.
        -Что он им говорит? - спросил рыжий полковник у Худякова.
        -Сдаваться предлагает.
        Броневик с коротким ревом рванулся вперед, проехал метр, остановился и навел пушку на дверь блиндажа. Кольцов снова сполз вниз и крикнул по-японски те же слова, что кричал раньше.
        -Молчат!
        Он перемахнул с блиндажа на бруствер окопа, пробежал по нему несколько шагов, остановился рядом с броневиком я, постучав по броне, сказал:
        -Давай!
        Броневик коротко ударил из пушки и дернулся от отдачи.
        Когда рассеялся дым и опал столб земли и песка, за развалившейся дверью стала видна черная дыра блиндажа. Пулеметчики сидели наготове у пулемета.
        Кольцов пробежал по брустверу и, вытаскивая наган, крикнул по-русски:
        -Выходи!
        Послышался шорох, короткий стон, и, переступив порог, из блиндажа в окоп, навстречу броневику, вылез японец с поднятыми руками и окровавленной головой. Как завороженный глядя прямо в пушечное дуло, он прошел несколько шагов на подгибающихся ногах и остановился.
        -Ах ты сволочь! - прошептал один из стоявших возле броневика красноармейцев и, воткнув в землю лопату, которую он до сих пор еще держал в руках, с искаженным лицом схватил лежавшую на бруствере винтовку.
        -Ты что делаешь? - с неожиданной быстротой спрыгнув в окоп, вырвал у него винтовку рыжий полковник. - Ты что, на пленных намахиваешься, вояка? - повторил полковник, уже пренебрежительно отпихнув красноармейца и заслонив своим плотным телом японца.
        -Он двух бойцов убил, сволочь! - сказал красноармеец, отстраняясь, но все еще не сводя с японца ненавидящих глаз.
        -Мало ли что сволочь. Все они сволочи, - сказал полковник и недоверчиво оглянулся: не бросится ли еще кто-нибудь на спасенного им японца?
        Но первые секунды ожесточения уже миновали.
        -Вытащите его отсюда! - крикнул красноармейцам Кольцов. - Видите, он идти не может!
        Японец действительно не мог идти. Прислонясь к стенке окопа, он медленно оседал на землю и мелко подрагивал окровавленной головой. Двое красноармейцев взяли его под мышки и, держа на отлете, чтобы не замараться в крови, стали выводить из окопа.
        Кольцов спрыгнул в окоп и с наганом в руках скрылся в блиндаже. Вслед за ним протиснулось несколько красноармейцев. Через минуту Кольцов вышел.
        -Один, - сказал он и, словно его могли не понять, поднял Палец. - Мертвый. Офицер. А этот - денщик, наверное, - кивнул он вслед пленному. - Поглядите, товарищ майор, - и, подойдя к Худякову, Кольцов разжал кулак.
        В руке у него был содранный с мундира офицерский полупогончик.
        -Две полосы, три звездочки, - сказал Худяков, разглядывая полупогончик. - Полковник,
        -Скажите пожалуйста! - протянул Кольцов, не то удивляясь, что в блиндаже оказалась такая важная птица, не то жалея, что не удалось взять японца живым.
        -Вот сволочи! Какие же сволочи! - повторял рыжий полковник, словно оправдываясь перед окружающими за то, что после всех своих разговоров о японцах вдруг прыгнул в окоп и спас пленного. - Ну, я пойду к себе, - наконец сказал он, протягивая руку Худякову, - как бы мои тоже какой-нибудь блиндаж не проморгали!
        Он вылез из окопа и пошел по склону сопки, несгибаемый, плотный, внушительный, полная противоположность Худякову с его собравшейся горбом грязной шинелью и налезавшей на лоб слишком большой каской. Худяков еще в начале боев потерял фуражку и все время ходил в этой каске, не снимая ее.
        -Товарищ командир полка, - сказал ординарец, подходя к Худякову.
        -Да, - не выходя из задумчивости, отозвался Худяков.
        -Фуражка, - скатал ординарец. - Я вам заказывал. Привезли из военторга.
        Худяков посмотрел на фуражку, расстегнул брезентовый ремешок каски, снял ее, бросил у ног, все еще не беря из рук ординарца фуражку, устало потер затекшую от тяжелой каски шею и таким же усталым движением поерошил взад и вперед свалявшиеся волосы.
        Ординарец продолжал держать фуражку в руках. Худяков наконец взял ее и, пощелкав пальцем по донышку, надел на голову, чуть заломив набок, отчего его невидная фигура в горбатой шинели приобрела неожиданную складность.
        -Командира полка на провод! - подбегая, крикнул запыхавшийся связной.
        Худяков вылез из окопа и пошел вслед за ним.
        -Может, все-таки повернут на Ремизовскую? - глядя Худякову, тихо сказал Саенко Лопатину.
        Оба прислушались. Сквозь шум ветра и шорох бешено летевшего по склонам песка со стороны Ремизовской сопки тяжелый гул артиллерии.
        -Товарищ комиссар, - сказал стоявший поодаль какое-то начальство едет.
        Саенко обернулся и увидел черную «эмочку». Держа направление на них, она упорно взбиралась по крутому склону сопки. Наконец шагах в пятидесяти она забуксовала, из нее вылезли Климович и Сарычев. Саенко пошел им навстречу.
        У Сарычева был расстегнут воротник, а шея туго, под самый подбородок, обмотана бинтами. Он не мог нагибать голову, отчего его лицо приняло несвойственное ему надменное выражение.
        -Приехал к вам забирать своих танкистов. - Сарычев повел негнущейся шеей в сторону Климовича: - Как он у вас тут работал? Не подводил?
        -В донесениях указывали, - сказал Саенко.
        -По донесениям знаю. А по душам?
        Не щедрый на похвалы Саенко посмотрел на Климовича, подумал и сказал:
        -Неплохо. Помогал.
        -Это первый пункт, - сказал Сарычев. - А второй - насчет Баталова. Где будете хоронить?
        -Еще не знаем точно. Наверное, возле медсанбата.
        -Неправильно! - сказал Сарычев. - Надо его похоронить на Баин-Цагане. Рядом с танкистами, где вместе боевое крещение получали. Кончатся бои - поставим там, на горе, выбывший из строя танк. Пушкой в сторону Токио. Правильно? А, Климович?
        -Жалко Баталова, - вместо ответа сказал Климович.
        -Так как насчет похорон? - снова спросил Сарычев. - Если решаете, я завтра на Баин-Цаган делегацию своих танкистов пришлю.
        -Хорошо, - сказал Саенко, - я сегодня согласую с политотделом дивизии.
        -А что согласовывать? - недовольно сказал Сарычев. - Когда умираем, ни с кем не согласовываем. - Он помолчал и повернулся к Климовичу: - Поехали!
        Саенко проводил их до машины. Машина попятилась назад, развернулась и понеслась вниз по склону. Провожая ее глазами, Саенко вспомнил слова Сарычева: «Умираем - не согласовываем», - и подумал о том, что когда он у себя на Полтавщине, в Потоках, еще только вступал в сельскую комсомольскую ячейку, командир эскадрона Сарычев уже ходил с Первой Конной на Львов, а красноармеец Баталов воевал против эмира бухарского. Деревянная пирамидка, которую он повезет завтра на могилу Баталова, уже, наверное, изготовлена в хозчасти полка. Осталось только составить надпись…
        «Вот и вся недолга! Жалко, что мы в тот свет не верим», - горько усмехнулся Саенко.
        Глава четырнадцатая
        Артемьева вдруг вызвал к себе полковник Постников л сообщил ему, что с сего числа, 28 августа, он отчислен из оперативного отдела и переведен в разведывательный. Этого можно было ожидать: уже с третьего дня наступления Артемьев фактически работал в разведотделе, занимаясь разборкой и переводом захваченных документов.
        Документов было так много, что разведывательный отдел задыхался, и за переводы постепенно засадили не только Артемьева и двух политотдельцев, но даже одного военврача, владевшего японским.
        Вопрос о переводе Артемьева был предрешен, по, отпуская его, Постников все-таки выразил свое неудовольствие.
        -За два месяца я пришел к убеждению, что из вас мог бы выйти толк, - сказал он ворчливым, поскрипывавшим, как сапоги, голосом.
        В похвале звучало сомнение: выйдет ли из Артемьева толк под руководством другого, менее требовательного начальника, чем Постников?
        -К сожалению, я был принужден отпустить вас, потому что, к сожалению (второе «к сожалению» Постников произнес с язвительным нажимом), у нас в армии со знанием иностранных языков дело обстоит так плохо, что, оказывается, держать в оперативном отделе человека, споено знающего японский язык, - непозволительная роскошь. Оказывается, таких людей у нас не хватает даже для разведотделов. Когда придет время подвести итоги операции, я буду докладывать, в частности, и об этом. Мы уже сейчас испытываем неудобство, и если не возьмемся за ум, то еще хватим горя в большой войне.
        По необычному многословию Постникова Артемьев понял, что тот раздражен; должно быть, имел неприятное объяснение с начальником штаба и, подчинившись, остался при своей точке зрения.
        -Желаю всего наилучшего. Служите! - сказал в заключение Постников. - У Шмелева характер полегче моего, но вы этим не пользуйтесь, продолжайте служить так, словно у вас по-прежнему стоит над душой такой старый унтер, как я.
        Артемьев покраснел. Молодые командиры оперативного отдела именно так и величали между собой Постникова. Но Постников оказался выше этого и тиснул ему на прощанье руку с доброжелательством человека, равнодушного к тому, что о нем говорит между собой молодежь, - лишь бы служила так, как того требует служба.
        Простившись с Постниковым, Артемьев пошел в разведотдел. Длинная палатка разведотдела походила снаружи на госпитальную. Внутри стояли пять больших столов и столик машинистки, которая дежурила по целым дням и в перерывах между диктовками дремала, склонясь на машинку и подложив под щеку специально припасенную для этого подушку.
        Вчера все, в том числе и Артемьев, работали до пяти утра; однако Постников, не привыкший считаться с такими вещами, велел поднять Артемьева в семь. Поэтому, когда Артемьев вошел в палатку, там еще никого не было.
        В палатке стояла тишина. Только изредка долетали далекие звуки боя с Ремизовской сопки да слышались негромкие шаги ходившего взад и вперед у палатки часового-пограничника.
        Артемьев сел за стол и придвинул к себе одну из двух оставшихся неразобранными японских офицерских сумок. Но то ли на него подействовала тишина и одиночество, то ли он просто вдруг взглянул другими глазами на успевшую стать привычной обстановку - вид палатки, когда он обвел ее взглядом, поразил его.
        Разбирая сундуки и портфели со штабными документами, полковые и батальонные денежные ящики, офицерские сумки, унтер-офицерские и солдатские ранцы, разведчики отделяли главное от второстепенного. Главными были карты, штабные бумаги, личные документы, дневники и неотправленные письма с места боев в Японию; второстепенным считались журналы и газеты, письма, пришедшие из Японии, и фотографии. Главное раскладывалось на столах и поспешно разбиралось, а второстепенное день за днем сбрасывалось на пол. Среди этого второстепенного особенно много было фотографий. За восемь дней боев они покрыли в палатке весь земляной пол, оставались только узкие дорожки от входа к столам.
        Артемьев встал из-за стола, нагнулся и стал рассматривать то, что лежало у его ног.
        Из-под приоткрытого полога палатки слегка задувал ветер, и фотографии уныло и жестко шуршали, как жестяные цветы на кладбище.
        Здесь были фотографии мужские и женские, фотографии стариков и старух, чьих-то детей и чьих-то родителей, снятых на фоне вековых сосен и карликовых деревьев, на фойе улиц с бегущими рикшами и бумажными фонарями, на фоне деревянных храмов с большими пузатыми буддами, на фоне маленьких домашних алтарей, украшенных узкими свитками с изображением цапель и черепах - символов счастья и долголетия.
        Здесь были открытки с видами горы Фудзияма, с ветками цветущей вишни, с чанными домиками. Здесь была сфотографирована далекая, чужая жизнь, принадлежавшая мертвым и лежавшая под ногами живых людей, которые тоже могли завтра погибнуть, но сегодня побеждали, были живы и выполняли свой служебный долг, роясь в этом безбрежном архиве смерти.
        Что-то тоскливое и сильное, относившееся не к другим, а к себе самому, томило Артемьева сейчас, когда он глядел на эти фотографии. Что-то беспощадно равнодушное к чужим судьбам было в этом зрелище, что-то рождавшее ощущение большого и безжалостного хода событий, когда вдруг чувствуешь, как обрывается сердце, и на минуту становится жалко самого себя - своего тела, глаз, рук, которые могут быть вот так же просто и беспощадно уничтожены, когда вдруг становится нестерпимо жаль своих родных и близких, для которых ты - что-то очень большое, занимающее огромное место в мире… А случись иначе - и от тебя мог остаться, вот так же как здесь, просто растоптанный чужими ногами бумажник с фотографиями.
        Артемьев ощупал карман гимнастерки, где вместе с партийным билетом и командирским удостоверением лежали фотографии сестры и матери, и подумал, что в безнадежном бою он, если б успел, непременно зарыл бы или сжег эти фотографии вместе с документами.
        Вернувшись к столу, Артемьев снова принялся за просмотр офицерской сумки. Она принадлежала командиру роты 26-го полка 7-й пехотной дивизии поручику Окамото. В черной клеенчатой записной книжке поручика были заполнены всего две страницы. Первая не представляла интереса. Это был нацарапанный нервной скорописью дневник за 20 августа. На второй странице, помеченной позавчерашним днем, 26 августа, была на скорую руку набросана схема высоты с показанными на ней окопами и блиндажами. Судя по всему, это был один из отрогов Песчаной сопки. Между обозначениями двух блиндажей Артемьев увидел маленькие кружочки с надписями: «Майор Сато», «Капитан Отани», «Поручик Хаяси» - и понял, что несколько не разгаданных им сначала пометок на вынутой из сумки карте тоже обозначали места, где были зарыты трупы убитых офицеров. Очевидно, поручику Окамото выпало на долю умереть последним.
        В личных документах поручика значилось, что он окотил офицерскую школу в Саппоро и получил медаль за участие в боях у Лугоуцяо.
        Артемьев кратко занес в свою тетрадь и то и другое. Сведения о том, что в Саппоро есть офицерская школа, попались Артемьеву впервые. О медали, полученной за Лугоуцяо, он сделал пометку не для себя, а для корреспондентов из армейской редакции, заезжавших в разведотдел в поисках чего-нибудь интересного. Инцидент у станции Лугоуцяо два года назад послужил японцам предлогом к вторжению из Маньчжурии в Северный Китай, и корреспондентов могла заинтересовать судьба поручика, начавшего с ведали за Лугоуцяо и кончившего свою карьеру здесь, на Халхин-Голе.
        Теперь в сумке остались лишь фотографии. Артемьев задержался на двух. На одной был сфотографирован сам поручик. Он дозировал, опершись на офицерский меч и гордо подняв красивое, тонкое лицо; одна нога его стояла на деревянной приступке, - старый, лысый чистильщик, должно быть китаец, двумя щетками полировал ему сапог. На заднем плане была видна часть двухэтажного домика, похожего на деревянные купеческие дома в старых губернских русских городах. На доме висела вывеска, уходившая за пределы фотографии: «Русская кухня. Завьялов и С-я. Фирма сущ…». Вероятно, дело происходило в Харбине.
        На второй фотографии была снята большая грязная площадь; в конце площади виднелись развалины китайских фанз, а на первом плане стояли четыре высоких бамбуковых шеста с насаженными на них головами; рядом с шестами, в грязи, лежали обезглавленные тела, а на прикрепленных к шестам длинных узких полосках бумаги было написано иероглифами, что такая же участь ждет каждого пойманного «красного дьявола».
        Артемьев перевернул фотографию. На обороте ничего не было написано. Где происходило это? В каком из бесчисленных китайских городов и городков, занятых сейчас японскими гарнизонами, сложили свои головы эти четыре пленных партизана? О чем оно думали перед смертью? Что вспоминали? Своих обреченных на сиротство детей? Или оставшихся в живых товарищей? Или штаб 8-й Красной армии, где у Мао Цзэ-дуна и Джу Дэ на большой карте Китая маленькой точкой отмечено место их последнего боя? Через час, когда, разобрав вторую офицерскую сумку, Артемьев углубился в чтение вынутых из нее документов, палатка постепенно начала наполняться людьми. Последним вошел майор Беленков, старший по званию среди всех работавших в палатке.
        -Во-первых, к общему сведению, - весело сказал он, - ночные данные подтвердились: район Песчаной сопки полностью очищен, на повестке дня осталась одна Ремизовская. Во-вторых, тебя, - кивнул он Артемьеву, - вызывает начальство.
        Артемьев отложил в сторону документы и пошел к выходу, Но Беленков, задержав его, спросил с некоторой тревогой в голосе:
        -Слушай, я не напутал? Мы с тобой как-то говорили - ты, Кажется, неплохо ездишь верхом?
        -Нет, не напутал. А что?
        -У Шмелева задание такого рода, - сказал Беленков, - что я отбоярился, благо сижу на лошади, как собака на заборе. А тебя, наверное, запрягут.
        Когда Артемьев вошел в юрту начальника разведотдела полковника Шмелева, то там рядом с полковником, на краешке аккуратно заправленной шмелевской койки, сидел капитан-пограничник, - Артемьев мельком видел его раньше и знал, что он командует ротой пограничников, охраняющих штаб.
        Шмелев сидел на табуретке в обычной своей небрежной позе, положив ногу на ногу, обхватив колено длинными, заросшими золотистым волосом руками и легонько раскачиваясь.
        -Значит, окончательно отдали вас мне. Уже знаете об этом? - спросил он вошедшего Артемьева.
        -Так точно, знаю!
        Шмелев оглядел массивную фигуру Артемьева.
        -Как, Данилов? - повернулся он к капитану-пограничнику. - Выдержат его монгольские лошадки?
        -Ничего, они выносливые, - без улыбки сказал Данилов.
        -Вкратце задание такое, - сказал Шмелев, сняв ногу с ноги и перестав покачиваться. - Сейчас возьмете мою «эмку» и поедете с Даниловым на левый фланг к монголам, в Шестую кавдивизию. Там - я договорился - выделят вам кавзвод под командой капитала Шагдара, начальника их дивизионной разведки. Боевой командир и неплохо знает русский, стажировался у нас в Союзе. Машину вернете и верхами поедете в поиск на юго-запад от озера Буир-Нур - вдоль границы. Мы ожидаем там переход японской диверсионной группы. Скорей всего, они перейдут границу под видом аратов - тогда с ними будет табун, может быть даже арба, в общем все, что полагается. Группа будет человек в пять - семь. Задание - взять живьем. Обратите внимание на слово «живьем». И ты обрати внимание, Данилов.
        -Я уже обратил, - сказал Данилов.
        -Одну такую группу, - продолжал Шмелев, - которая успела отравить восемь колодцев и убить одного нашего летчика, мы на днях окружили, троих застрелили, а четвертого схватили живым, но он по дороге чего-то проглотил. Наверное, слышали об этом от товарищей?
        -Краем уха, товарищ полковник, - сказал Артемьев.
        -Правда, кое-что на них взяли, но командующий так ругался, - Шмелев хотел было объяснить, как ругался командующий, но раздумал, - в общем, я вам эту ошибку повторять не советую. Данилов по его личному приказанию едет, - кивнул Шмелев на пограничника, - как командир группы. А ваша задача - не только помочь взять, но и, когда возьмете, снять первый допрос. Целые, раненые, полумертвые - какие будут - допросить сразу же, пока не опомнились! - В словах Шмелева прозвучала жесткая профессиональная требовательность. - Карта и дополнительные данные у Данилова, он познакомит вас.
        -Есть! - Данилов встал.
        -Между прочим, знаете, как они с летчиком расправились? - спросил Шмелев, когда Артемьев встал вслед за Даниловым. - Хороший летчик-истребитель из козыревской группы. Сто раз видел смерть в глаза, а тут опоздал на грузовик - в темноте, один, пешком пошел к месту ночевки. Нашли его только утром в километре от летного поля. Голый, обмотан телефонной проволокой, кляп во рту, и белый как бумага. Они его не убили, а просто рассчитали, что за ночь из него комары всю кровь выпьют.
        -А как фамилия? - порывисто спросил Артемьев, сразу вспомнив дорогу от летного поля к юртам, Полынина, Грицко, Соколовых и всех других летчиков, с которыми он успел познакомиться.
        Но Шмелев назвал незнакомую Артемьеву фамилию.
        -Вот что они делают с нашим братом! - добавил он, помолчав. - А ваша задача - доставить их живыми. Живыми! Слышишь, Данилов?
        -Ясно, товарищ полковник, - отчеканил Данилов, вытянувшись, но, как показалось Артемьеву, с некоторой досадой.
        -А вам ясно?
        -Так точно, все ясно! - охотно и весело отозвался Артемьев, обрадованный возможностью оторваться от бумаг и поохать в степь. - Только бы встретить, а живьем возьмем!
        На насмешливом лице Шмелева изобразилась недоверчивая гримаса. Ничего не ответив, он отпустил их обоих.
        Около полудня «эмочка» с сидевшими в ней Артемьевым, молчаливым Даниловым и двумя еще более молчаливыми, чем их начальник, бойцами-пограничниками обогнула Баин-Цаганское плоскогорье.
        Помеченная на карте пунктиром, хорошо накатанная степная Дорога, по которой они ехали, шла на север и километров через пятнадцать обрывалась у озера Буир-Нур, того самого, чье название фигурировало в первых сообщениях ТАСС о конфликте. Там, где пунктир упирался в берег озера, на карте стоял маленький значок и надпись: «Монголрыба».
        -По нашим штабным документам знаю, что там есть три глинобитные постройки, можно роту разместить, а что это за «Монголрыба», не знаю, - глядя на карту через плечо Данилова, сказал Артемьев.
        -До начала конфликта тут были наши, на паритетных началах с монголами, рыбные промыслы, а теперь - только монгольская погранзастава, - ответил Данилов. - Нам как раз туда, но надо сначала заехать в штаб дивизии. Смотри, - обратился он к шоферу, - поворота не пропусти.
        Но пропустить поворот оказалось невозможным. Еще через километр поперек дороги стоял связной броневичок; двое людей лежавших рядом на траве, вскочили и замахали руками. Потом один из них, в кавалерийской монгольской фуражке, подошел к «эмке».
        -От полковника Шмелева? - спросил монгол, с трудом выговаривая русские слова. - Штаб дивизии?
        -Да, - сказал Данилов.
        -Штаб не надо, - отрывисто сказал монгол. - Нахор Шагдар. Цирики. [Солдаты (монг.).] Твои лошади. «Монголрыба»!
        Он показал пальцем на север:
        -Там ждет! Ваш штаб - наш штаб телефон был.
        Монгол для ясности сделал легкое вращательное движение рукой, потом приложил руку к козырьку, влез в свой броневичок, и тот запылил по дороге на север, приглашая «эмку» следовать за собой.
        -Четкий народ, - сказал Данилов. - Нам «маяка» выслали, а люди и кони уже на «Монголрыбе».
        Он замолчал и вернулся к этой теме только через десять километров, которые они сделали по пятам за немилосердно пылившим броневичком.
        -И там долго не задержимся, увидите. Лошади уже покормлены, и баран в казане.
        Наконец впереди показалось озеро Буир-Нур. Броневичок затормозил и стал разворачиваться.
        Монгол открыл железную дверцу, приложил руку к козырьку фуражки, снова захлопнул дверцу, и броневичок, пыля, покатил в обратном направлении. «Эмка» проехала еще двести метров и остановилась у низких, беленых, как украинские хаты, бараков «Монголрыбы».
        Рядом с бараками было вкопано в землю несколько длинных столов, наверное служивших раньше для разделки рыбы, а поодаль стоял турник, на котором крутил «солнце» какой-то человек, соскочивший на землю при виде машины. На берегу озера был разложен костер; над ним на сошках висел казан. Возле костра сидели двое военных, они обернулись и встали.
        -Вот вам и казан, - сказал Данилов, вылезая из машины.
        -Здравствуйте, товарищ Данилов! Рад вас снова увидеть, - навстречу Данилову и Артемьеву, говорил по-русски молодой монгол с капитанскими значками на петлицах.
        -Шагдар, - протянул он руку Артемьеву. - Мы с вами незнакомы, но вы встретите здесь знакомого.
        Не поняв, кого имел в виду Шагдар, Артемьев с недоумением дожал руку второму монголу, начальнику погранзаставы, и вдруг узнал человека, который до этого крутил «солнце» на турнике, а сейчас быстрыми шагами приближался к ним. Это был Санаев, отпустивший короткую, черную как смоль бородку.
        -Узнал, что к нам едет Артемьев, и думаю, неужели тот самый? Сел на коня…
        Не договорив, он привстал на носки и обнялся с Артемьевым.
        -Здравствуй, бородач, - сказал Артемьев, - рад тебя видеть. Ты это что, для солидности? - показал он на бороду.
        -Сначала с тоски. - Санаев оглянулся, но монголы вместе с Даниловым уже отошли к костру. - Затосковал у монголов, пока бои не начались. Все-таки один русский человек на всю дивизию, да и то осетин, - улыбнулся Санаев. - Тоска прошла, а борода осталась.
        -Я, между прочим, краем уха слышал, что ты здесь, у монголов.
        -Так что ж ты, штабная крыса, знал и не приехал к товарищу? Катаетесь там на своей Хамардабе как сыр в масле!
        -Да уж, действительно, катаемся!
        Они присели рядом на подножку машины, и Артемьев стал в юмористическом тоне рассказывать Санаеву о многотрудной службе под началом у скрипучего Постникова.
        -А вообще-то у нас внизу, в войсках, сложилось мнение, что он сильный начальник оперативного отдела, - сказал Санаев.
        -Ну, а ты-то, ты-то как? - спросил Артемьев. - Прежде всего, как монголы воюют? По нашим сводкам - не худо. А как по твоим наблюдениям?
        -Немножко больше, чем нужно, отчаянности. Немножко меньше, чем нужно, выдержки…
        -Национальный характер?
        -Нет. Молодость. Молодая еще армия.
        -Было донесение, что у вас тут один эскадрон ходил в атаку в конном строю. Как, исполнилась твоя мечта, ходил?
        -Ходил, - поморщился Санаев. - Сначала порубили шашками японскую полуроту на марше, а потом один, - он сердито подчеркнул это слово, подняв палец, - один японский пулеметчик срубил у нас двадцать всадников. К огорчению кавалеристов, - Санаев хлопнул себя по шашке, - увы, отживающая форма боя.
        В особенности на плотном фронте и против серьезной пехоты. Отслужу здесь - и попрошусь в мехкорпус. Пересяду с коня на броню.
        -Серьезно? - Артемьев знал Санаева как заядлого кавалериста.
        -Как нельзя более. С японцами еще повоюю на коне, а с немцами - уже на броне.
        -Это что? Высказывание в связи с договором о ненападении?
        -Да, - сказал Санаев. - Но прошу учесть, что я тут по долгу службы мыслитель-одиночка, среди меня разъяснительной работы еще не проводили. Пойдем, нас ждут.
        Они подошли к костру. Казан был уже снят, и вокруг него на траве сидели Шагдар, начальник погранзаставы. Данилов и двое пограничников.
        -Садитесь, - сказал Шагдар, отодвигаясь и освобождая около себя место для Артемьева, - будем баранину кушать.
        Артемьев и Санаев сели. Начальник погранзаставы стал черпаком вытаскивать из казана большие куски баранины и раскладывать их по алюминиевым мискам.
        -Супу налей, - сказал Шагдар, - хороший бараний суп.
        Начальник погранзаставы добавил в каждую миску полчерпака супу.
        Рядом с казаном на траве стояли: миска с крупной солью, другая - с толченым красным перцем и большая, запотевшая на солнце бутыль воды.
        Артемьев положил в суп пол-ложки перцу, нарезал баранину, посыпал все это щепотью соли и с жадностью сильно проголодавшегося человека принялся хлебать перепорченный, дравший горло суп.
        -Замечательная буир-нурская вода, - берясь за бутыль, сказал Шагдар, - как нарзан. Кому налить?
        Вола окапалась действительно вкусной, а главное - ледяной.
        -Неужели озеро всегда такое холодное? - спросил Артемьев.
        -Всегда, - сказал Шагдар. - Я здесь родился, в этом аймаке. Всегда холодное. Красивое озеро, - как чаша! Да?
        И он сделал округлый жест хозяина. У самого берега на воде покачивался выводок уток.
        -Наверное, тут охота хорошая, - сказал Артемьев.
        -А, что это за охота! - махнул рукой Данилов. - Можно гуся колесами переехать. Вы своих цириков покормили? - спросил он, вставая.
        -Раньше покормили, - ответил Шагдар.
        -Тогда - подъем! Где наши кони?
        -Сейчас. - Шагдар поднял руку и отрывисто крикнул что-то по-монгольски двум поднявшимся из-за кустов цирикам.
        -А я своего коня с коноводом в развалинах оставил, - сказал Санаев, обращаясь к Артемьеву. - Пойдем проводи, мне ехать надо. Пока коней приведут - успеешь.
        Козырнув на прощанье Данилову и Шагдару, Санаев пошел своей небрежной кавалерийской походочкой к белым баракам «Монголрыбы».
        -Японцев будете ловить? - спросил он Артемьева.
        -Да. А ты откуда знаешь?
        -Командир дивизии при мне по телефону Шагдара вызывал. Не завидую! Тут человека найти - все равно что иголку в сене.
        -Степь да степь кругом! Кроме коня, не к чему и прислониться.
        Они обошли «Монголрыбу» и оказались около того, что Санаев называл развалинами. Это был большой, огороженный толстой каменной стеной, квадратный двор. В глубине виднелись остатки пологой каменной лестницы. По сторонам ее возвышались два изъеденных временем постамента с обломанными по пояс, грузными каменными фигурами. Места изломов были так гладко зализаны ветром, что казалось - фигуры никогда не были целыми.
        Возле ограды лениво жевали колючки две лошади и, прислонясь к стене, дремал коновод-монгол.
        -Нахор! - окликнул его Санаев.
        Коновод встрепенулся, взлетел на лошадь и подъехал к Санаеву, ведя его лошадь под уздцы.
        -Какая-то старая кумирня, времен Чингисхана, если не раньше, - объяснил Санаев и нехотя поставил ногу в стремя. - Ну что ж, Павел, тебя ждут.
        Пожав руку Артемьеву, он вскочил на коня и крупной рысью поехал впереди коновода.
        Артемьев вернулся к Данилову и Шагдару. Лошади были ужо оседланы, Цирики - их было меньше, чем думал Артемьев, всего пятнадцать человек, - держали под уздцы лошадей, своих и сменных.
        -Выбирайте! - сказал Шагдар, приняв от цириков и взяв за поводья двух коней. Его собственный конь как вкопанный, не шевелясь, стоял рядом.
        Артемьев окинул взглядом обеих лошадей и, решив, что пегий широкогрудый конек будет посильней, легонько потянул его к себе. Шагдар отпустил повод, и Артемьев, положив руку на холку коня, при общем внимании легко бросил в седло свое тяжелое тело.
        -Однако у вас губа не дура, с конем не ошиблись, - сказал Данилов, неторопливо садясь на другого коня.
        -У вас тоже неплохой, - заметил Шагдар и по-монгольски дал общую команду садиться на коней.
        Растянувшись цепочкой, отряд выехал из поселка «Монголрыба» и двинулся в объезд озера.
        Уже пятый день Данилов, Шагдар и Артемьев со своим маленьким отрядом кочевали взад и вперед вдоль маньчжурской границы. Ни горных хребтов, ли рек, ничего, что могло бы служить зримой границей, здесь не было. Была лишь мысленно перенесенная с карт невидимая линия, вдоль которой в необозримой степи передвигались редкие пограничные патрули.
        Еще в первый вечер на привале Данилов, расстелив на земле карту и аккуратно, без нажима водя по ней пальцем, чтобы колкие стебли сухой травы не прокололи ее снизу, поделился с Артемьевым и Шагдаром подробностями, полученными от Шмелева.
        Первая японская диверсионная группа пересекла противоположную - южную - границу тумцак-булакского выступа и, очевидно, предполагала после нескольких диверсий на юге перебраться сюда, поближе к северной границе, в район солончаковых озер. На одном из убитых была взята карта с обозначением этою маршрута; в районе солончаковых озер стоял кружок с иероглифом «бу», который входит составной частью и в слово «укрытие» и в слово «база».
        Остальные сведения ограничивались вещественными доказательствами - четырьмя трупами, оружием и санитарной сумкой с обернутыми ватой неиспользованными пробирками холерного бульона.
        Агентурные сведения о новой, второй группе, полученные из Хайлара, говорили, что она пересечет северную границу выступа в ближайшие дни и намерена переправиться надолго.
        За солончаковыми озерами располагалось несколько полевых аэродромов. Шмелев считал, что выход диверсионной группы в район солончаковых озер связан именно с этим. То, что группа переправлялась на длительный срок, наводило на мысль, что она будет иметь радиопередатчик, а пункт, указанный на карте, выбран как место встречи обеих групп.
        На второй день рано утром Шагдар привел отряд к этому обозначенному на карте пункту - перешейку между двумя солончаковыми озерами.
        Это место с кочками, заросшими густым кустарником, вполне подходило для укрытия небольшой группы, даже с лошадьми, если для них вырыть окопы. То, что здесь днем и ночью стоял удушливый запах солончакового болота, вода была страшна на вкус, а комары висели в воздухе такой тучей, что казалось, ее можно потрогать руками, разумеется, не могло служить препятствием для диверсантов, которые решили бы здесь прятаться.
        Однако целиком довериться отметке на карте и дожидаться японцев в этой точке было рискованно, и Данилов решил взять под наблюдение широкий район в тридцать - сорок километров и ловить японцев на полпути между границей и солончаковыми озерами.
        Несколько раз за эти дни Артемьеву казалось, что они поставили перед собой неразрешимую задачу, - так бесконечно и одинаково тянулась на восток, запад, север и юг степь и такой песчинкой казался в ней их небольшой отряд.
        Маленький Данилов плохо переносил жару, хотя и не жаловался. Он ехал похудевший, словно усохший, с обгоревшими до волдырей лицом и руками, ехал и ехал, вцепясь в поводья, и казалось, никакая сила не может отклонить его от той дуги, которую они, как маятник, описывали каждые сутки между границей и районом солончаковых озер.
        По ночам над их головами на небольшой высоте проходили к Халхин-Голу ночные бомбардировщики. Иногда над районом солончаковых озер можно было заметать в небе далекие крохотные точки. Это дневные бомбардировщики, поднявшись с полевых аэродромов, шли к фронту и возвращались назад.
        -Хорошо бы узнать, как сейчас на фронте. Взяли уже Ремизовскую? Как вы думаете? - Артемьев спрашивал у Данилова, но тот вместо ответа только неопределенно мычал, не разжимая запекшихся от жары губ.
        Зато Шагдар охотно вступал в разговор и высказывал свои предположения. По его мнению, японцы, потеряв несколько десятков тысяч человек, не могли так просто успокоиться. Он говорил об этом скорей с надеждой, чем с тревогой, в душе явно желая, чтобы бои продолжались, - ему казалось, что японцы еще недостаточно наказаны.
        Однажды совсем низко над степью, должно быть сбившись с курса, в сторону аэродромов прошел истребитель. Он шел так низко, что мгновение даже была видна голова летчика. Артемьев заметил на хвосте семерку - номер полынинской машины.
        Все дни были так похожи друг на друга, словно отряд не скитался по степи, а по заведенному раз навсегда распорядку нес гарнизонную службу.
        Ночной привал делали уже в темноте, наскоро ужинали и, выставив часовых, укладывались, не разбирая палаток, а только накрывшись от комаров полотнищами. Вставали тоже еще в темноте и в чуть забрезжившем рассвете, оседлав лошадей, делились на две группы и разъезжались в разные стороны.
        Дневной привал делали в полдень. Разжигали костер, языки которого на солнце казались прозрачными. Вскипятив воду бросали в нее сушеное мясо и ели его, приправив собранным в степи диким чесноком. Потом выпивали по котелку заваренного по-монгольски зеленого чаю с солью, хорошо утолявшего жажду и ехали дальше.
        К вечеру съезжались посередине описанной: за день дуги. Если утром, когда делились на группы, Артемьев оказывался с Шагдаром, а Данилов один, то вечером у костра сидели молча, потому что Артемьев и Шагдар успевали за день наговориться, а Данилов, казалось, чем больше молчал, тем ему больше это нравилось. Если же, наоборот, вместе ехали Шагдар и Данилов, то намолчавшийся за день монгол заводил разговор с Артемьевым, и они, несмотря на усталость, подолгу просиживали у погасавшего костра.
        Так они сидели и в ночь на пятые сутки. В двух шагах от них лежал накрытый палаткой Данилов и время от времени напоминал о себе доносившимися из-под палатки короткими глухими шлепками. Комары не давали ему уснуть.
        В степи было тихо и темно. Только в погасавшем костре светилось несколько угольков.
        Шагдар пошевелил их ногой и сказал:
        -Пора спать.
        -Слушайте… - начал Артемьев.
        Шагдар насторожился и повернул голову.
        Артемьев улыбнулся в темноте этому недоразумению и подумал, что Шагдар хотя и хорошо знает русский язык, но иногда слишком буквально понимает и употребляет слова.
        -Когда вы начинали у нас в Союзе стажировку, вы совершенно не знали русского?
        -Немножко знал. Я сам из этого аймака, но до армии был шофером в Улан-Баторе. Там у нас был русский главный механик. Сейчас, к сожалению, имею мало практики. Паша дивизия уже пятый год в этом районе.
        -Да, район у вас такой, что не соскучишься.
        -С тех пор как японцы пришли в Маньчжурию, - сказал Шагдар, - они двести тридцать раз переходили или перелетали нашу границу.
        -Примерно раз в две недели, - подсчитал Артемьев.
        -В тридцать шестом, - продолжал Шагдар, - как раз в этом районе они перешли границу кавалерийским полком, вырезали аратов и угнали скот. По скот шел медленно, задерживал их, и авиация догнала и расстреляла их на обратном пути в открытой степи. Они не боялись этого. Они считали, что у монголов не может быть авиации.
        Шагдар встал и сердито затоптал сапогом последние тлевшие угольки.
        -Будем спать?
        На рассвете следующего дня, едва отряд успел разъехался в разные стороны - Данилов влево, а Артемьев с Шагдаром вправо, - случилось то, что начинало казаться несбыточным.
        Артемьев, приложив к глазам бинокль, точно так же, как сотни раз до этого, посмотрел вдаль, в сторону границы. В стеклах бинокля очень далеко, на самом горизонте, чернело несколько точек.
        Солнце еще только пробивалось сквозь затянутую пеленой даль. Артемьев привстал на стременах и снова вгляделся в маленькие точки на горизонте, боясь, что это обман зрения. Но точки на горизонте не исчезали.
        Артемьев тихо, словно их могли услышать, окликнул Шагдара.
        Шагдар подъехал к нему, тоже привстал на стременах и приложил к глазам бинокль.
        -Шесть человек и маленький табун.
        -Что вы думаете?
        -Японцы. Пять утра. До границы двадцать километров. Переходили в самое темное время. Едут цепью. Так монгольская семья не едет. Табун посередине, Плохая маскировка. Надо сообщить Данилову, чтобы он объезжал их слева.
        Артемьев кивнул.
        Шагдар подозвал к себе одного из цириков, тот поскакал к Данилову.
        -Что будем делать? - спросил Артемьев. - Они нас, наверно, тоже заметили.
        -Нет, там солнце, - Шагдар показал в сторону горизонта, - светло, мы их видим. А здесь еще темно, мгла. Минут десять еще нас видеть не будут.
        Цирики по команде Шагдара подъехали. Теперь, после того как один из цириков поскакал к Данилову, в отряде, считая Артемьева и Шагдара, осталось восемь человек.
        -Я возьму одного цирика, товарищ капитан, и поеду прямо на них - говорить. А вы берите всех остальных и объезжайте справа, степью.
        -Прямо к ним подъедете? - спросил Артемьев.
        -Да, - сказал Шагдар. - Два человека - обыкновенный патруль. Подъеду, послушаю, как они говорят по-монгольски. Буду с ними разговаривать. Пока не увидят вас сзади себя, не испугаются. А когда вас увидят, я первый начну стрелять - по лошадям.
        -Может быть, оставите с собой больше людей?
        -Испугаются - к границе повернут. Если хорошие лошади, уйдут.
        -Тогда будьте осторожней, - сказал Артемьев.
        -Ничего. - Шагдар напряженно улыбнулся. - Начну стрелять - скорей приди, помогай! - От волнения он перешел на «ты» и перестал правильно говорить по-русски. - Скорей посажай! - И, повернув коня, Шагдар вместе с одним из цириков медленно поехал навстречу маячившим в степи точкам.
        Артемьев скомандовал оставшимся цирикам: «За мной!» - и крупной рысью поехал по степи, забирая далеко вправо. Он и цирики сделали всего три километра и еще не успели оказаться в тылу японцев, как оттуда, куда поехал Шагдар, раздались выстрелы.
        Даже не подумав, а физически ощутив в эту секунду, что японцев шестеро, а Шагдар - вдвоем, Артемьев махнул рукой цирикам и галопом поскакал на выстрелы.
        Только проскакав больше километра, он впервые оглянулся. Цирики скакали за ним, рассыпавшись веером по степи. Впереди были видны метавшиеся по степи лошади. Слышались выстрелы и пулеметные очереди.
        Вдруг Артемьев ясно увидел четырех всадников, скакавших на северо-восток, к границе. Японцы разъединились: одни отстреливались, другие тем временем уходили.
        Показав рукой троим скакавшим слева от него цирикам, чтобы они держались прежнего направления, Артемьев с двумя остальными повернул к границе.
        Расстояние между ними и японцами быстро уменьшалось, по японцы скакали к границе напрямик, а он - по диагонали. Он уже не успевал перерезать им дорогу и оказывался позади них.
        После нескольких минут скачки японцы разделились. Двое, чуть-чуть замедлив аллюр, продолжала скакать прямо, а двое взяли резко влево. Подумав о Данилове, который должен был появиться с той стороны, и чувствуя, как тяжело дышит запаленная лошадь, Артемьев продолжал скакать прямо. Оба цирика, утомившие лошадей меньше, чем он, догнали его.
        Расстояние между ними и японцами сократилось метров до трехсот. Артемьев уже ясно видел обоих всадников: одного в развевающемся халате и малахае с высокими меховыми отворотами и другого, должно быть скинувшего с себя халат, обнаженного до пояса, с плясавшим за голой спиной карабином.
        Едва Артемьев успел подумать, что надо будет потом поискать этот халат, как японцы, оба одновременно, обернулись и, убедясь, что Артемьев и цирики преследуют их, а не тех других, которые взяли влево, прибавили ходу. Расстояние между ними и Артемьевым снова перестало сокращаться. Вскоре японцы опять разделились и теперь скакали в сотне метров друг от друга, как бы приглашая и преследователей тоже разделиться.
        Оба цирика обогнали Артемьева и скакали впереди него: он был слишком тяжел для такой долгой скачки. Японцы тем временем все продолжали отдаляться друг от друга. Разделились и цирики. Один скакал за японцем в малахае, другой нагонял полуголого, с карабином. Артемьев на тяжело дышавшем коне скакал позади того цирика, который преследовал полуголого.
        Казалось, эта скачка будет длиться вечно.
        Вдруг полуголый круто завернул, сорвал карабин и, лежа на спине остановившейся лошади, выстрелил несколько раз подряд.
        Цирик на полном скаку выпустил поводья, выбросил вверх руки, словно пытаясь схватиться за что-то невидимое в воздухе, и упал с взвившейся на дыбы лошади. Лошадь сделала прыжок в сторону и тоже упала.
        Японец выстрелил еще два раза. Вторая пуля свистнула у Артемьева над головой. Видя, что он продолжает скакать, японец повернулся и снова пришпорил коня.
        Если бы не эти последние два выстрела, японец имел бы шанс уйти, но Артемьев, за это время подскакавший к нему на двести метров, соскочил с коня, впечатал в землю колено и, коротко, по-уставному, одним движением поймав на мушку плясавшую голую спину, спустил курок.
        Лишь когда японец упал с лошади и она медленно пошла, волоча за собой тело, застрявшее одной ногой в стремени, Артемьев понял, что сделал именно то, чего нельзя было делать. Он убил всадника, вместо того чтобы стрелять в лошадь. И мало того что убил, но и стрелял именно с намерением убить, совершенно забыв в ту секунду и приказание Шмелева, и понятную ему самому необходимость взять японца живым.
        «Молодец, что не вернулся на выстрелы и продолжает гнаться за тем, в малахае», - подумал Артемьев, поглядев вслед безнадежно удалявшимся фигурам обоих всадников, и, потянув за повод своего загнанного коня, пошел туда, где в невысокой траве лежал цирик.
        Цирик был мертв, ему не мог бы помочь даже Апухтин, окажись здесь, рядом. Пуля попала в голову, над ухом чернело входное отверстие. Лошадь лежала рядом, словно верная собака у ног мертвого хозяина.
        «Почему он больше не стрелял по мне?» - подумал о японце Артемьев, искоса глянув туда, где на одном и том же месте крутилась лошадь японца, таща за собой труп, и, сосчитав выстрелы, понял: японец выпустил последние два патрона из пяти и не успел перезарядить карабин.
        Положив цирика лицом вверх, Артемьев распустил подпругу, стащил с убитой лошади заправленное между седлом и потником одеяло и закутал им мертвую голову цирика, чтобы ее не расклевали птицы, пока тело будет лежать здесь, в степи; потом поднял отлетевшую на десять шагов винтовку и воткнул ее дулом в землю рядом с убитым, чтобы издали можно было найти это место.
        После этого он пошел к лошади японца, которая то останавливалась, словно надеясь вдруг освободиться от груза, то снова делала несколько шагов, продолжая волочить мертвое тело.
        Когда Артемьев подошел совсем близко, лошадь насторожилась, рванулась, тело японца зацепилось за кочку, лошадь заплясала на месте, рванулась еще раз; подпруга лопнула, седло полетело на землю, а лошадь, почувствовав свободу, понеслась но степи.
        Японец лежал на спине. На трупе были ватные грязные штаны, подпоясанные узким черным засаленным ремешком, и гутулы - широкие монгольские сапоги с загнутыми носами.
        Голое до пояса тело было все в кровь исцарапано. Артемьев вытер лицо убитого - на переносице сохранился слабый след от дужки очков. В карманах японца было только несколько обоим к карабину и плоская жестяная коробка с раскрошившимися зелеными противокомариными спиральками.
        Но Артемьев все-таки решил не оставлять труп здесь, недалеко от границы, - предстояло еще как следует обыскать его, вспороть и подметки гутул, и каждый шов на одежде. Да и самый труп мог послужить вещественным доказательством.
        Артемьев подвел своего мотавшего головой коня, поднял с земли мертвое тело, перевалил его вниз лицом через седло и прикрутил чембуром ноги. Осмотрев сорвавшееся с японской лошади седло и ничего не найдя, он, однако, решил взять с собой и седло. Оставался карабин. Артемьев прикинул на глаз, где примерно он свалил своим выстрелом японца, и через несколько минут нашел в траве японский карабин с маркой оружейного завода в Осака.
        Прикрепляя карабин в луке седла. Артемьев удивился той тишине, что стояла кругом. Ни с севера, где растворились в степи японец в малахае и цирик, ни с северо-запада, куда ускакали два других японца и где должен был их встретить Данилов, ни с юга, где остался Шагдар, не было слышно ни одного выстрела. Все кончилось. Как - он не знал, но так или иначе кончилось.
        Сверившись с компасом, он бросил взгляд в ту сторону, где рядом с телом погибшего цирика торчала из земли винтовка, и пошел по степи в ту сторону, где, по его расчетам, остался Шагдар. Сзади него, то и дело натягивая повод, нехотя ступала лошадь и, раскачиваясь, постукивала мертвая голова японца.
        Пройдя с километр, Артемьев увидел ехавших навстречу всадников - двух цириков и пограничника.
        -Капитан Данилов приказал вас искать! - подъезжая к Артемьеву, доложил пограничник.
        -Ну что там? - спросил Артемьев.
        -Трех японцев убили, одного поймали, - сказал пограничник. Потом помолчал и добавил: - Двое цириков убиты.
        И, снова помолчав, словно ему было трудно высказать все разом, опять добавил:
        -Капитан Шагдар получил касательное ранение в щеку. А капитан Данилов - тяжело раненный. Сюда.
        Он показал рукой на левую ключицу. Кисть руки у него была обмотана пропитавшимся кровью бинтом.
        -Вы и сами ранены?
        -Японец прокусил, когда вязал его, - нехотя объяснил пограничник. - А у вас убитый? - кивнул он на лежавший поперек седла труп.
        -Да.
        Указав пограничнику и монголам оба направления - то, в котором ускакал японец в малахае, и то, по которому они выедут к воткнутой в землю винтовке, - он приказал искать цирика, ускакавшего за японцем, а на обратном пути захватить тело погибшего.
        Через час Артемьев добрался до того места, где Шагдар первым принял бой с японцами. В степи виднелось несколько убитых лошадей, и на маленьком пригорке, сложенные рядом, лежали три трупа в порванной и запятнанной кровью одежде монгольских аратов.
        Артемьев остановился возле них, развязал чембур и стащил на землю труп японца. Потом, по-прежнему ведя в поводу лошадь, подошел к Данилову. Данилов полулежал, прислонясь к двум положенным одно на другое седлам. Позади него сидел пограничник и даниловским планшетом отгонял комаров.
        В двух шагах от Данилова сидел пленный. Он сидел на согнутых в коленях ногах, опираясь на пятки. Лоб его был забинтован, на лице не шевелился ни один мускул. Он сидел надменно и непринужденно, несмотря на связанные за спиной руки. То что он связан, Артемьев понял, лишь когда Данилов слабым голосом сказал пограничнику:
        -Его.
        И пограничник, нехотя подчиняясь воле начальства, махнул несколько раз планшетом перед самым носом японца, сгоняя с его лица комаров.
        -Вот, ранил меня, паразит, - сказал Данилов, поворачивая голову в сторону японца. - Не хотел сдаваться, пришлось брать руками. И то, как ни старались, башку ему поцарапали.
        -А у вас что за рана? - спросил Артемьев, продолжая стоять и держать за повод коня.
        -Ничего, не смертельная, - усмехнулся Данилов. - Ключицу перебило, рука не действует.
        -А перевязали?
        -Перевязали. Но пришлось опять гимнастерку сверху надевать, а то комары. А вы - убили?
        -Одного убил, - виновато сказал Артемьев, - а второго потерял из виду.
        -Плохо, - сказал Данилов. - Мой, судя по всему, говорить не захочет. Потери есть?
        -Один цирик погиб. А как с другим - не знаю. Он за вторым японцем погнался. Я послал искать его.
        -Ну и правильно, - сказал Данилов. Гримаса боли исказила его лицо. - Сейчас Шагдар подъедет - решим, как дальше. И поедим. Черт его знает, раненный, а есть хочется.
        -А где Шагдар?
        -Мы с ним на японцах ничего не взяли, кроме оружия. Ездит с цириками, смотрит: может, что в степи побросали.
        Артемьев сказал о своей догадке насчет сброшенного в степи халата.
        -Вот именно, - ответил Данилов. - Если сегодня ничего не найдем, с утра еще будем прочесывать. Да бросьте вы повод, никуда ваш конь не уйдет, они у монголов в этом смысле золото. Труп осмотрели?
        -Осмотрел. На первый взгляд как будто ничего нет, - сказал Артемьев и кивнул на японца: - Начнем допрос?
        -Скворцов! - вместо ответа обратился Данилов к сидевшему за ним пограничнику. - Отведите его метров на пятьдесят.
        Пограничник подошел к японцу и, тронув его за плечо, показал, что надо подняться. Не меняя надменного выражения лица, японец встал и пошел впереди пограничника.
        -Вы думаете, он может знать по-русски? - спросил Артемьев.
        -Не похоже, но на всякий случай, - сказал Данилов. - Толмачом у них другой был, но его, к сожалению, Скворцов первым же выстрелом снял. По-моему, из бывших русских. Скуловатый, издали можно за монгола принять. Посмотрите сами.
        Артемьев снова подошел к лежавшим на пригорке трупам. У крайнего, одетого в гутулы и халат, лицо было действительно скуластое и желтоватое, но при всем том настолько отличное от мертвых лиц двух лежавших рядом японцев, что Артемьев уверенно подумал: да, это русский, бывший русский, как выразился Данилов.
        «Кто он? - подумал Артемьев, глядя на заросшее густой седой щетиной и залитое кровью мертвое лицо. - Штабс-капитан колчаковской контрразведки или урядник забайкальского казачьего войска? С кем он уходил двадцать лет назад из России? С Унгерном на Ургу или с Анненковым на Харбин? Где служил потом? В охране у Чжан Цзолина, в полиции у Пу И или с самого начала в японской разведке?…»
        -Русский? - спросил Данилов, когда Артемьев возвратился.
        -Да. Так как же с допросом японца?
        -Не знаю, - сказал Данилов. - Все равно уже первый страх у него прошел, пока вас искали. Да и не было у него первого страха, одна злость. Дунину руку до кости прокусил. Видали?
        -Видал.
        -Верней всего, не теряя времени, тащить его прямо к Шмелеву. А вот и Шагдар что-то везет! - прервал сам себя Данилов.
        Артемьев обернулся и увидел подъезжающего к ним Шагдара.
        -Нашел! - возбужденно кричал тот, вытягивая вперед руки, в которых виднелось что-то длинное и черное.
        Это был кусок плотной материи, вроде пояса с оборванными завязками по концам. Посередине в материю были вшиты узкие карманчики и в каждый из них вставлены маленькие, в полпальца, ампулы с чем-то желтовато-серым внутри.
        -Прямо тебе пулеметная лента! - Данилов вынул одну ампулу и осторожно, на отлете, держал ее в пальцах. - Опять, наверное, холера!
        -Под халатом вокруг пояса носил, а в последнюю минуту сорвал, - по-прежнему возбужденно, довольный своей находкой, говорил Шагдар. - Думал - степь большая, не найдем.
        -Садитесь, - сказал Данилов. - Посоветуемся. План Данилова сводился к тому, чтобы Артемьев, не дожидаясь результатов новых поисков, взял с собой ампулы, пленного, одного пограничника, двух цириков и ехал через перешеек между солончаковыми озерами к ближайшему полевому аэродрому До аэродрома сорок километров, и, если отобрать пять лета, посвежее, можно добраться туда к ночи, взять у летчиков полуторку и еще до рассвета прибыть в штаб группы.
        -Так и было предусмотрено со Шмелевым в случае успеха, - сказал Данилов. - Аэродром у меня отмечен. - Он с трудом дотянулся до положенного пограничником на траву планшета и передал Артемьеву карту.
        Сам Данилов решил остаться с Шагдаром до завтра и продолжать, как он выразился, «производить обыск степи», пока за ним не пришлют санитарную машину.
        У Шагдара возражении не было. Он коротко ответил, что сам отберет лучших лошадей, сел на коня и поехал туда, где дымился костер и паслись лошади. До костра не было и ста шагов, но Шагдар не делал и десяти шагов пешком, если под рукой была лошадь.
        Оставшись вдвоем с Даниловым, Артемьев предложил ему поменяться местами; он с Шагдаром будет обыскивать степь, а Данилов пусть едет с пленным к аэродрому. Если трудно верхом, ложно из полотнища сделать люльку между двумя лошадьми…
        -И приехать на аэродром завтра к утру, - сердито сказал Данилов.
        -Все же раньте, чем врач доберется сюда.
        -Вопрос сейчас не во мне, а в пленном, в его быстрейшей доставке, - сказал Данилов.
        -Вы правы. Я еду, - сказал Артемьев.
        -Супу похлебайте перед дорогой. Монголы суп варят.
        -Ничего, в пути пожуем чего-нибудь.
        Данилов не стал возражать.
        -Скворцов! - позвал он слабым голосом. - Поедете с капитаном, повезете пленного. Ступайте за лошадьми.
        -А как же вы, товарищ капитан?
        -Ничего. Дунин скоро вернется. Вам все ясно?
        -Все ясно, товарищ капитал.
        -Подождите, оставьте мне свого фляжку, - сказал Данилов, когда пограничник отошел на несколько шагов.
        Тот вернулся и, отстегнув фляжку, положил ее рядом с Даниловым. Данилов открыл пробку, поднес фляжку к губам, выпил несколько маленьких глотков, облизал губы и задрожавшими от усилия пальцами закрыл фляжку.
        -Вода теплая, - сказал он. - А мою фляжку он прострелил. Шесть раз стрелял, пока его взял…
        Артемьев ожидал, что Данилов расскажет еще что-нибудь о том, как он взял этого японца, но Данилов, видимо, считал сказанное достаточным. Он еще раз облизал губы и сказал:
        -Возьмите его пистолет - у меня в планшете.
        Артемьев еще раньше, когда Данилов давал ему карту, заметил маленький браунинг, засунутый за целлулоид вместе с полевой книжкой. Прежде чем положить его в карман, Артемьев вынул обойму. Обойма была пуста. Он взвел пистолет, и досланный в ствол патрон выпрыгнул на землю.
        Артемьев подумал, что седьмую пулю японец, наверно, собирался пустить себе в лоб, но Данилов помешал ему. Стоя сейчас, здоровый и невредимый, над тяжело раненным Даниловым, Артемьев испытывал чувство, похожее на стыд.
        -Знаете что, товарищ капитан… - начал он, но, поглядев на лицо Данилова, замолчал.
        На лбу у Данилова выступили крупные капли пота, глаза были плотно закрыты, нижняя губа добела закушена. Его мучила боль. Он слышал слова Артемьева, но не хотел отвечать.
        -Поезжайте. - Он наконец открыл глаза; после приступа боли его голос заметно ослабел.
        Артемьев наклонился, пожал его влажную, холодную руку и пошел к лошадям. Лошади были заседланы. На одной из них сидел японец.
        -На этих лошадях за пять часов доберетесь, - сказал подъехавший Шагдар.
        -Почему они сразу же начали в вас стрелять? - спросил Артемьев, садясь на лошадь.
        -Горячие люди - пальцы на курках держали, - пренебрежительно сказал Шагдар, довольный, что Артемьев спросил его об этом. - Подумали: нас - два всадника, а их - шесть человек, ручной пулемет. Начали стрелять. Убили лошадь. Я залег за лошадь, стал стрелять, одного убил. Потом они цирика убили. Потом я пулеметчика ранил. Потом они увидели вас, бросили пулеметчика и ускакали. Цирики пулеметчика убили - сзади подошли. Он в меня стрелял, а они сзади подошли. Совсем убили…
        Он досадливо поморщился, и от этого движения мускулов там, где у него на щеке пулей был сорван лоскут кожи, поверх черного пятна йода выступило несколько красных капель.
        -Еду. - Артемьев протянул Шагдару руку. - Данилову двигаться не давайте.
        -Надо скорей врача, - вытерев кровь со теки, сказал Шагдар. - Пусть ночью на костер едет. Я буду костер жечь. А утром костер далеко не видно - будем давать выстрелы.
        Артемьев сориентировал карту и поехал впереди своего маленького отряда. Сзади него ехал пленный японец, за японцем - Скворцов, за Скворцовым - двое монголов.
        Вскоре отряд догнал второй пограничник - Дунин.
        -Товарищ капитан, - сказал он, подъезжая к Артемьеву, - мне товарищ капитан вас догнать приказал.
        Дважды повторенное слово «капитан» имело разные оттенки. Слово «капитал», обращенное к Артемьеву, означало просто капитан, а слово «капитан», под которым подразумевался Данилов, означало - мой капитан, самый главный, настоящий, пограничный.
        Через седло у пограничника был перекинут халат, а рукой он поддерживал зеленый жестяной ящик.
        -Товарищ капитан приказал вам рацию передать. Я ее вместе с халатом нашел, она лямками прямо с халатом скрепленная, чтобы под ним не заметно было, если халат по кругу раскинуть. Товарищ капитан приказал прямо с халатом, не отцеплять. Вдруг чего-нибудь в халате зашито.
        -Ясно, - сказал Артемьев, поворачивая лошадь и глядя на японца.
        Японец сидел на лошади, низко опустил голову и, как показалось Артемьеву, намеренно пряча лицо.
        -Давай сюда. - Скворцов, подъехав к Дунину, взял у него ящик и халат.
        -А быстро вы едете, - сказал Дунин, который, выполняв приказание своего капитана, как бы почувствовал себя в положении «вольно».
        -Спешим, - сказал Артемьев, - надо поскорей врача прислать.
        -Это верно, - сказал Дунин голосом, который из веселого стал растерянным. - Капитан воды каждый момент требует, а он, когда здоровый, воду ни в какую не пьет. Пришлите вы, товарищ капитан, за-ради бога, скорей врача! - все тем же растерянным голосом попросил Дунин и, подъехав к японцу, замахнулся на него.
        -Эх, так бы и дал этому диверсанту по сопатке той же самой своей рукой! И знаете, товарищ капитан, - Дунин опустил руку, - до чего рука болит! Зубы у него, что ли, ядовитые? Не может этого быть, а?
        -Думаю, не может быть, - невольно улыбнулся Артемьев.
        -Я тоже думаю, - в свою очередь, улыбнулся Дунин, - а рука вроде другое показывает.
        -Как с тем цириком, которого я вас посылал искать. И как с японцем?
        -Цирик живой, а японец утек. Цирик мне на пальцах показал, что у японца лошадь хорошая и что утек он.
        -Значит, один все-таки ушел.
        -Я уже поздно приступил его искать, - объяснил Дунин, - и когда, по вашему приказанию, приступил его искать, цирик уже обратно ехал. Я его вернул, с ним еще проехал вперед километра три, думал - вдруг у японца лошадь пала. Но никого не видать было. Разрешите ехать, товарищ капитан?
        -Поезжайте. Скажите Данилову, что врача постараюсь прислать еще ночью. Костер жгите.
        -Есть, товарищ капитан, будем жечь. Всю ночь будем жечь, - поворачивая коня, сказал Дуннн.
        «Да, - подумал Артемьев, поглядывая на японца, ехавшего теперь не позади, а впереди него, рядом с молчаливым Скворцовым, - вот Данилов без долгих слов действительно выполнил свой долг до конца, и японец едет себе и покачивается на лошади. А будь на месте Данилова второй Артемьев, лежал бы этот японец в степи таким же мертвецом, как тот радист и, наверное, заодно шифровальщик, чей халат и рацию везет теперь Скворцов. Конечно, письменного кода у радиста с собой не было - в таких случаях дают что-нибудь попроще, что можно затвердить на память. Но, будь он жив, его можно было бы допросить…»
        Артемьев даже зажмурился от досады.
        В сущности, на его долю теперь осталась самая простая задача - привезти японца в штаб группы в целости и сохранности, не дав ему разодрать себе рану или найти какой-нибудь другой способ покончить жизнь самоубийством.
        Данилов сказал, что японец не струсил, когда его брали, а Данилов открывал рот только для того, чтобы говорить вещи, совершенно точно соответствующие действительности.
        Артемьев думал о том, что у него мало надежды на успех, если он вздумает по дороге самостоятельно допрашивать этого японца. Если не считать нескольких минут, когда он на Баин-Цагане оказался переводчиком командующего, до сих пор он допрашивал только японские полевые сумки, а у японца, которого он вез, неподвижное лицо человека, которого трудно чем-нибудь смутить.
        Но, может быть, все-таки попробовать допросить его сейчас, еще по дороге, пока он не попал на ночлег, не заснул, не проснулся живым, не прожил сутки и не почувствовал, что проживет еще и еще сутки и его не будут ни бить, ни убивать?
        Все еще продолжая раздумывать - допрашивать или не допрашивать японца, Артемьев вплотную подъехал к нему и неожиданно спросил по-японски громким, повелительным голосом:
        -Как ваше имя?
        -Сике Курода, - вздрогнув от неожиданности и вздернул голову, сказал японец.
        -Военное звание? - крикнул Артемьев, наезжая на японца
        -Капитан.
        Выражение растерянности метнулось и погасло в глазах японца. Дернув головой, он словно опять поймал неподвижную маску, на секунду соскочившую с его лица.
        -Из какой воинской части? - попробовал еще раз крикнуть Артемьев, чувствуя, что японец уже не ответит.
        И японец не ответил. Артемьев продолжал ехать рядом с ним, внимательно всматриваясь в его лицо.
        «Лицо как лицо. Однако терпеливый: хоть и на ветерке, но все-таки комары его кусают, а он даже щекой не двинет».
        -Я больше не скажу вам ни слова, - не поворачивая головы, резким злым голосом сказал японец.
        Артемьев проехал еще несколько шагов рядом с ним и слова отстал на корпус, продолжая думать: как поступать дальше?
        Была уже середина дня, солнце нещадно жгло. Сняв фуражку, Артемьев вытер рукой взмокший лоб, вспомнил, что в галифе у него есть платок, полез в карман и вытащил вместе с платком браунинг японца. Разглядывая еще раз оружие, из которого человек, ехавший сейчас перед ним, шесть раз подряд стрелял в Данилова, Артемьев задержал браунинг в руке и вдруг поймал взгляд японца. Японец отвернулся, но Артемьев успел заметить выражение его лица.
        «Боится того, что я еду у него за спиной, не довезу и застрелю. В первые минуты не струсил, а сейчас боится».
        -Так будете или не будете отвечать? - спросил Артемьев, нарочно выбрав форму японского обращения, которая всучит как «ты» и которую употребляют, желая подчеркнуть свое превосходство над собеседником или его низкое общественное положение.
        Для этого ехавшего впереди японского капитана, исходя из его собственных воззрений, такое обращение означало проявление силы.
        -Я буду говорить на допросе, когда вы меня привезете в штаб, - сказал японец, не поворачиваясь, но смягчая тон ответом употребляющимися в японском языке почтительными приставками.
        «Больше в дороге отвечать действительно не будет, - подумал Артемьев. - Боится, что удовлетворюсь его ответами и, выслушав их, убью его. А в то же время не рискнул ответить мне слишком грубо, чтобы я не убил его».
        Повеселев от уверенности, что он понимает психологию японского капитана, Артемьев еще раз поравнялся с японцем и спросил - хочет ли он воды?
        -Да, - жадно и быстро сказал японец.
        -Товарищ Скворцов! - крикнул Артемьев. - Подъезжайте, возьмите мою фляжку и дайте японцу воды. Он просит пить. Я сам не хочу ему давать, - тихо добавил Артемьев, когда Скворцов подъехал к нему вплотную. - А то много будет думать о себе. Да и вы особенно не старайтесь, влейте ему в рот три-четыре глотка - и всё.
        -Ясно. - Скворцов взял фляжку и подъехал к японцу.
        Артемьев остановил коня и увидел, как пленный, задрав голову, сделал несколько жадных глотательных движений.
        -Клычищи - прямо как у тигры! - сказал Скворцов, возвращая фляжку. - Как бы наш Дунин на инвалидность по укусу не перешел. Я, когда воду давал, флягой ему по зубам задел. Крепкие!
        -Это уж лишнее, - сказал Артемьев.
        -Да я не нарочно. Что я, не понимаю? - сказал Скворцов. - Разве я связанного человека ударю? Я ему сперва руки развяжу, да пускай он меня первый стукнет, а потом уж я ему нос на затылок заверну.
        Скворцов отъехал от Артемьева и снова занял свое место рядом с пленным.
        Продолжая ехать сзади, Артемьев заметил, что японец стал время от времени поматывать головой. Очевидно, теперь, когда ему дали воды, он поверил, что его пока по убьют, и, уже не заботясь о выражении лица, вспомнил о комарах.
        «Будет отвечать», - подумал Артемьев.
        Глава пятнадцатая
        Первое сентября оказалось для Полынина днем, полным событий.
        Утром встревоженного Козырева вызвали на Хамардабу, в Штаб. Один раз, в августе, его уже вызывали, и командующий, но посчитавшись с боевыми заслугами, разнес его, как мальчишку, за манкирование командирскими обязанностями.
        -Если б не заместитель, который штопает твои прорехи, ты б у меня живым не ушел, - сказал ему тогда на прощание командующий.
        Козырев, зная за собой новые грехи, боялся повторения раз, говора на еще более высоких тонах и, уезжая на Хамардабу, сорвал зло на Полынине.
        Полынин молча выслушал его и, приложив руку к козырьку хладнокровно спросил: «Разрешите выполнять?» - хотя выполнять было нечего: все, что наговорил ему Козырев, не имело отношения к делу.
        Не найдясь что ответить, Козырев хлопнул дверцей машину и уехал.
        Полынин проводил глазами машину, подумал, что Козырев кажется, трусит, и пошел в штабную палатку заниматься делами.
        Через час ему позвонили, что три десятка японских бомбардировщиков в сопровождении сорока истребителей перелетели Халхин-Гол и легли курсом на полевые аэродромы наших бомбардировщиков.
        Полынин дал ракету и поднял в воздух все три девятки. На земле остался только самолет Козырева.
        Японцев встретили на подходе, но постепенно бой переместился к западу, и Полынин, дерясь с японскими истребителями, несколько раз видел внизу свое летное поле с квадратом штабной палатки и одиноким козыревским самолетом.
        Японцы словно с цепи сорвались - им уже сожгли семь машин, а они все лезли и лезли. Их истребители на встречных курсах отворачивали только в самую последнюю секунду.
        Окончательно растрепали японцев, лишь когда на помочь Полынину прилетело еще две девятки. Японские бомбардировщики стали набирать высоту и уходить в облака. Гонясь за ними, Полынин погорячился, промазал и, выходя из виража в хвост японцу, попал в сектор обстрела хвостового пулемета. Очередь с близкого расстояния превратила в лохмотья левую плоскость, он едва-едва довел самолет и вылез, обливаясь потом.
        Пока Полынин был в бою, на аэродром упало несколько бомб. Козыревский самолет подбросило взрывной волной и ткнуло и носкостью в землю. Надо было ее менять.
        Полынин представил себе, как будет ругаться Козырев, и, несмотря на утреннюю стычку, посочувствовал ему. При всех скверных сторонах козыревского характера в бою оставалось лишь любоваться им - бой был его стихия. И, раз его сегодня лишили боя, он, вернувшись с Хамардабы, наверняка будет ко всему придираться.
        Отшвырнув носком сапога осколок бомбы, валявшийся перед самым входом в палатку, Полынин стал звонить бомбардировщикам. Во время боя он видел, как его летчик Качура выбросится на парашюте из зажженного японцами истребителя как раз над аэродромом бомбардировщиков. Дальнейшего Полынин из-за боя проследить не смог и сейчас хотел спросить бомбардировщиков, как дела с Качурой.
        Качура был у бомбардировщиков, его даже позвали к телефону.
        -Живой? - спросил Полынин.
        -Я-то живой, - пристыженно сказал Качура и вздохнул в трубку.
        -Он у тебя сразу вспыхнул, я видел, ты пламя не мог сбить. Так что не расстраивайся.
        Полынин хотел приободрить Качуру, но из этого ничего не вышло.
        -Матчасть жалко, - мрачно сказал Качура и снова громко вздохнул в трубку.
        -Ладно, давай мне Иконникова, - сказал Полынин.
        Иконников был командир бомбардировочною полка. Полынин попросил его доставить Качуру и стал расспрашивать, какие у него потери от японской бомбежки.
        Иконников ответил, что потери сравнительно небольшие: сожжены на земле один СБ, один У-2 да три бомбардировщика повреждены осколками.
        Поговорив с Иконниковым, Полынин вышел из палатки. Из боя уже вернулись все, кроме Качуры и командира третьей девятки майора Фисенко, но о нем не особенно тревожились: Соколов-старший видел, как он шел на бреющем полете уже после боя.
        -Где-нибудь присел, - сказал Соколов. - Если через полчаса не явится, я слетаю, поищу.
        Полынин молча кивнул, давая разрешение.
        Самолеты спешно заправляли бензином, - судя по ожесточению японцев, от них можно было ожидать повторного начета.
        Полынин обошел все машины и, кроме своей и козыревской, отставил от полетов еще две.
        Пилоты злились, пытались доказать Полынину, что все эти пробоины чепуха, но Полынин не обратил внимания на их разговоры, надвинул на лоб фуражку и пошел прочь.
        Собравшись по трое, по четверо между самолетами, летчики сидели и обсуждали подробности боя.
        Грицко, жестикулируя своими длинными руками, полушутя-полусерьезно объяснил психологические причины сегодняшней ярости японцев.
        -Убери свои плоскости, - сказал Полынин, подсаживаясь и придерживая его руку. - Психолог!
        -А что? - сказал Грицко. - Тридцатого числа мы их на земле подытожили. - Он сложил пальцы щепотками и завязал в воздухе невидимый узелок. - Тридцать первого они по пехоте поминки справляли - не летали. А сегодня проспались и хотят в воздухе отыграться.
        -Ну, а на земле, как по-твоему, будут отыгрываться? - спросит Полынин.
        Грицко поскреб пальцами в затылке.
        -Я утром, когда барражировал, полетал немного над границей. Граница как граница: флаги стоят, проволока, все нормально, никаких японцев.
        -А за границей? - спросил кто-то.
        Грицко снова поскреб в затылке и кивнул на Полынина:
        -А про заграницу - начальство спроси. Нам туда летать не приказано.
        Грицко имел в виду приказ штаба группы, с которым вчера ознакомили весь летный состав. После ликвидации остатков японских войск на монгольской территории с сегодняшнего дня запрещалось перелетать монгольско-маньчжурскую границу даже ни один-два километра в глубину.
        Полынин промолчал.
        -Ну, а вот, скажем, так, - продолжал Грицко. - Внизу граница. - Он провел рукой по земле. - Он сюда, к нам, летал, а я за ним теперь обратно гонюсь. И он уже там. А я еще здесь, но вполне могу его через границу очередью достать. Так как, сразу в него стрелял или сперва согласовать вопрос с командованием? А?
        Полынин рассмеялся и пожал плечами. Шутки шутками, а приказ действительно тяжелый.
        Из палатки выбежал дежурный и стал семафорить Полынину - зовут к телефону.
        -Кто это? - спросил незнакомый и чем-то все же знаковый голос, когда Полынин вошел в палатку и взял трубку. - Командир группы?
        -Нет, Полынин.
        -А, тем лучше! - сказал голос. - Здравствуйте! Говорит Апухтин. Помните меня?
        -Еще бы! - сказал Полынин. - Как в зеркало посмотрюсь, так сразу вас вспоминаю.
        И он, продолжая говорить по телефону, потрогал пальцами свое куцее, без мочки, ухо.
        -Только что снял со стола вашего Фисенко, - сказал Апухтин. - Он перед наркозом просил меня позвонить в группу - как сойдет операция. Докладываю: закончилась благополучно. Будет жить.
        -А что такое? - спросил Полынин. - Почему операция?
        -Японская пуля в кишках, потому и операция, - спокойно оказал Апухтин. - А благополучная только потому, что ваш Фисенко сам себя спас: своевременно сел у госпиталя и даже подрулил к операционной… А мы его, не теряя времени, - на стол.
        -А когда можно его навестить? - помимо воли робея перед хирургом, спросил Полынин. - Я, как стемнеет, приеду. Можно?
        -Можно, но нет смысла, - сказал Апухтин. - Говорить с ним разрешу через сутки. А самолет ваш заберите сегодня же, а то еще примут меня за аэродром и разбомбят. - Было слышно, как он усмехнулся, прежде чем положить трубку.
        Полынин поднялся с деревянного ящика из-под сгущенного молока, на котором сидел, разговаривая по телефону, но в эту минуту позвонил Иконников и спросил, получена ли в группе армейская газета.
        -Нет еще.
        -А у нас уже есть. Большое награждение. Только Героев - тридцать один, - сказал Иконников. - Один у меня, один у вас. Прочесть по телефону?
        -Прочти.
        Иконников прочел список. В нем оказался Соколов-старший, у которого после Козырева было самое большое в группе число самолетов.
        -Чувствуешь? - сказал Иконников.
        -Да, с Соколова причитаемся, - ответил Полынин.
        -И двое дважды Героев Советского Союза, - выдержал паузу Иконников, - Грицевец и Кравченко. Вот будет твой Козырев рвать и метать, что им дали по второму разу, а ему - нет!
        Иконников сказал это со злорадством: он в августе приезжал объясняться с Козыревым на принципиальной почве, но вместо этого поругался и написал на Козырева рапорт, что тот неаккуратно сопровождает бомбардировщиков, - когда они ложатся на обратный курс, уводит истребителей на свободный поиск японцев, в результате чего Иконников имел потери.
        Полынин из чувства товарищества не согласился с Иконниковым и сказал, что ничего подобного, Козырев воспримет все как должно.
        -Поживем - увидим, - сказал Иконников. - Дальше докладывать или нет?
        -Продолжай, раз начал.
        -Напечатано, что всего по армейской группе - девятьсот три награжденных. Мои ребята звонили в редакцию, знакомой машинистке, - по орденам Ленина уже список есть. Там и мне, и тебе, и Козыреву причитается.
        -Насчет меня не шутишь? - спросил Полынин.
        -Разве этим шутят? Поздравляю! И Козырева бы поздравил, да ведь ему, наверное, ордена мало.
        Полынин вышел из палатки взволнованный. Надо было поделиться с товарищами всем сразу - и тем, что Фисенко чуть не погиб, и тем, что в группе новый Герой - Соколов, и, наконец, своей собственной радостью, но не отошел он от палатки и пяти шагов, как опять затрещал телефон.
        -Четырнадцатый звонит! - крикнул дежурный.
        Полынин рысью побежал к телефону и получил приказание поднять девятку истребителей - барражировать над Хамардабой. Через три минусы дежурная девятка была уже в воздухе. Ее вел Соколов, так и не успевший узнать перед вылетом, что ему присвоено звание Героя.
        Выпустив в воздух девятку, Полынин велел снарядить полуторку с бочкой авиационного бензина и приказал одному из оставшихся без машин летчиков поехать за машиной Фисенко и, если она в порядке, заправить и пригнать ее.
        А еще через пять минут вернулся Козырев, такой мрачный и тихий, каким Полынина его отродясь не видел.
        Возвращаясь с Хамардабы, Козырев дважды вылезал по дороге из машины и ходил по степи, чтобы успокоиться. Обычно он не заботился о том, чтобы скрывать свои чувства, но сейчас был так уязвлен, что не желал их показывать.
        Козыреву пришлось явиться не к самому командующему, как он думал, а к своему непосредственному начальнику - заместителю командующего по авиации. Козырев вышел из его юрты ровно через три минуты после того, как вошел в нее. Он выслушал поздравление с орденом Ленина и приказ сегодня же сдать командование группой Полынину, перелететь на аэродром тяжелых бомбардировщиков, а завтра утром почтовым самолетом отбыть в Москву, куда его отзывали.
        И то и другое - награждение орденом Ленина, в то время как Грицевец и Кравченко стали дважды Героями, и отъезд в Москву, когда здесь еще не кончились бои, - Козырев ставил в прямую связь с недавним вызовом к командующему.
        Все, конечно, знали, сколько самолетов на личном счету у Козырева. - тут уж ни прибавишь, ни убавишь, - не меньше, чем у Грицевца и Кравченко. Но командующий невзлюбил его как командира группы, и вот результат: сперва не представил к дважды Герою, а теперь, в разгар боев, отпустил в Москву, наверно доложив, что здесь можно обойтись и без него.
        Переживал Козырев и то, что сдавать группу приходилось именно Полынину, с которым в последнее время он вконец испортил отношения.
        В глубине души Козырев уже стал понимать, что Полынин день ото дня все больше делается фактически командиром группы. Началось это еще в июне, когда Козырев заболел малярией. Потом, выздоровев, он махнул на это рукой, - чем он меньше командовал, тем у него оставалось больше времени летать, а Полынин успевал и то и другое.
        Но если б кто-нибудь откровенно, вслух сказал Козыреву, что было бы куда лучше назначить Полынина на группу, а ему, Козыреву, вместо этого командовать девяткой или звеном или просто летать на своем истребителе, не командуя никем, кроме себя, если бы Козыреву сказали, что так будет лучше для них обоих и для дела, - он бы встал на дыбы. По его убеждению, что бы там ни делал Полынина, но группа должна была оставаться козыревской, потому что Козырев, а не Полынин был знаменитым летчиком, потому что Козырев сбил вдвое больше самолетов, чем Полынин, потому что Козырева знала вся страна, а Полынина никто не знал.
        За два года став из старшего лейтенанта полковником, он искренне считал, что группой должен командовать именно он. А если ему это плохо дается - пусть другие, оберегая его авторитет, помогают ему в этом.
        Если бы он вдруг сам себе задал вопрос: а, собственно, почему нужно оберегать его авторитет и почему хорошо, когда формально командует один, а на деле другой? - едва ли он смог бы честно ответить на этот вопрос. Но он и не задавал себе таких опасных вопросов, и лишь все чаще вспыхивавшее в нем раздражение против неутомимого и властного Полынина говорило, что в глубине души ему все больше не по себе.
        Вызов к командующему в августе впервые открыл Козыреву глаза на то, что не только он, наедине с собой, знает, кто фактически командует группой, но и другие начинают понимать это. Его самолюбие было задето, и он сам начал задевать Полынина. Сегодня в штабе наконец; были поставлены все точки над «и».
        Козырев понимал, что Полынин ни в чем не виноват перед ним, но смирить самолюбивое бешенство уже не мог.
        Приехав на аэродром, Козырев походил около воронок, потом вокруг своего истребителя, посмотрел на его изрешеченный в боях и залатанный фюзеляж, на изуродованную плоскость и мрачно подумал: «Одно к одному!»
        Не сказав ни слова никому из летчиков, он пошел в палатку, поманил за собой Полынина, нетерпеливо выслушал его доклад и сквозь зубы, строго официально, на «вы», предложил ему принять командование группой, которую он, Козырев, сдает в связи с убытием в Москву.
        Сдавать было, собственно, нечего. Все касавшееся и людей и материальной части было известно Полынину не хуже, а лучше, чем Козыреву, и это знали они оба.
        -Прикажите перегнать сюда У-2 и подготовить на пятнадцать часов, - сказал в заключение Козырев, сел в машину и поехал к себе в юрту за вещами.
        Полынин тут же позвонил насчет У-2 и несколько минут молча просидел один.
        Он не боялся вступить в командование группой, знал, что без Козырева будет командовать ею лучше, чем при Козыреве, - со всей полнотой власти. То, что Козырев улетал, заботило Полынина по другой причине: Фисенко был в госпитале, а теперь еще улетит Козырев - лучший летчик группы. Именно так: не как командира, а как лучшего летчика группы уже давно привык он мысленно расценивать Козырева.
        И все же Полынин был не столько озабочен, сколько огорчен. Официальный тон, взятый Козыревым по приезде из штаба, по мнению Полынина, можно было бы оправдать лишь в одном случае - если бы он, Полынин, «подсидел» Козырева. Но, далекий от мысли о чем-нибудь похожем, Полынин не допускал, что Козырев может так думать, недоумевал и сердился.
        Даже когда Соколов привел свою девятку после барражирования над Хамардабой, Полынин, поздравляя его, не сразу успел стереть с лица сердитое выражение. Козырев вернулся очень быстро с чемоданом и кожанкой.
        У-2 еще не прилетел. Поставив чемодан возле палатки, Козырев вошел и сел за стол напротив Полынина.
        Оба сидели молча, не зная, что сказать. Наконец Козырев заговорил первым:
        -Поздравляю с орденом Ленина. Этого кляузника Иконникова тоже наградили.
        Он сказал это без всякой паузы. Полынин чуть не вспылил, но пересилил себя.
        -По-моему, тебе личный состав надо собрать, - сказал он. - Проститься и меня представить.
        -Ну что ж, собирайте, - ответил Козырев, продолжая говорить на «ты».
        Он готов был расплакаться, увидев сразу почти всех летчиков и механиков и среди них - своего механика Бакулина. Но как раз оттого, что ему хотелось заплакать, он, к общему удивлению, сказал на прощание всего несколько сухих, казенных слов, деревянным голосом представил Полынина как нового командира группы и, боясь проявления чувств, торопливо скомандовал:
        -Можете быть свободными.
        -Насчет Бакулина, - сказал Козырев Полынину, наблюдая, как летчики и механики расходятся к самолетам. - Бакулина мне обещали отдать, послать следом в Москву. Если тебя спросят, не задерживай. - Говоря о Бакулине, он из самолюбия прилгнул. Откомандировать Бакулина ему не обещали, а лишь сказали, что решат вопрос, и Козырев подозревал, что тут главное слово будет за Полыниным.
        -Конечно, не задержу, - с готовностью ответил Полынин, хорошо понимавший силу привычки к своему механику. Козырев взглянул на него.
        -Слушай, - сказал Полынин, решаясь идти на откровенность, - на меня ты сердит - черт с тобой! По-твоему, я виноват, что за тебя остаюсь. Но ребята при чем? Они-то в чем виноваты? Пойди простись с каждым по-людски. Слышишь? Обойди все самолеты и простись. Слышишь или не слышишь?
        -Слышу, - глухо сказал Козырев и, ни слова не прибавив, пошел к самолетам.
        Полынин отправился вслед за ним на летное поле, чтобы осмотреть уже пригнанную машину Фисенко. Она оказалась в порядке, если не считать нулевых пробоин в щитке. Полынин тут же приказал заправить ее, рассчитывая летать на ней, пока не заменят плоскость на его собственном истребителе.
        Часом позже Козырев, повеселевший от тех изъявлений дружбы и товарищества, которыми, каждый по-своему, проводили его летчики, стоял возле У-2 и еще раз поочередно пожимал руки всем, чьи истребители были неподалеку и кто имел возможность подойти к нему. Чемодан и кожанку он уже сунул в кабину и, держа в руках шлем, собирался садиться в самолет, как вдруг из палатки, где стоял телефон, выскочил дежурный и побежал к Полынину.
        -Товарищ командир группы! Приказано опять лететь на Хамардабу девяткой.
        -Давай! - сказал Полынин стоявшему возле него Грицко.
        Летчики побежали к машинам, а Полынин встретился взглядом с Козыревым. У Козырева было обиженное лицо человека, у которого только что отняли самое для него дорогое. Вдобавок его резанули но сердцу слова «товарищ командир группы», обращенные к Полынину.
        -Может, слетаешь напоследок? - спросил Полынин. - Машина Фисенко заправлена.
        -Слетаю, - коротко, сдавленным от волнения голосом сказал Козырев, натягивая шлем. - Свожу девятку. - И побежал к самолету.
        Через сорок минут, вернувшись из боя, разгоряченный Козырев снова стоял около У-2, и снова вокруг толпились летчики. Правда, в бою был сбит всего один японец и при этом коллективно - Грицко, Козыревым и еще двумя истребителями, - но у Козырева все равно было счастливое лицо. Он радовался, что улетает в Москву прямо из боя.
        -Японца будем считать за тобой, - сказал Грицко, пожимая ему руку.
        -А, считайте за кем хотите. За всей Полынинской группой Козырев не выговорил, а выдавил из себя эти трудно давшиеся ему слова и подошел к Полынину.
        -Желаю успеха, Николай.
        -И тебе тоже, - ответил Полынин и тихо, по твердо, добавил: - Побольше летай, Петр, поменьше командуй.
        Это было сказано с неумолимой полынинской прямотой.
        -Как начальство, - криво усмехнулся Козырев, - от нас не зависит.
        -А ты объясни, - все так же неумолимо сказал Полынин.
        Козырев взглянул в лицо Полынину со смешанным чувством изумления перед дружеской прямотой этого человека и злости на него. Боясь, как бы с языка не сорвалось что-нибудь не то, он торопливо обнял Полынина и полез в самолет, не на пассажирское место, куда уже запихнул свой чемодан, а на место пилота.
        -Товарищ полковник! - подбегая, запротестовал пилот.
        -Садись в «тещин ящик», - сказал Козырев. - Видишь, уже сижу. А ну, от винта!
        Едва Козырев улетел, как снова позвонили из штаба и потребовали поднять в воздух девятку. На этот раз японские самолеты были замечены на большой высоте над Буир-Нуром. Девятку послали на перехват, и она действительно перехватила японцев над районом солончаковых озер. Бомбардировщики ушли в облака, по один японский истребитель все же был сбит. Об этом, стоя у самолета, доложил Полынину водивший девятку Соколов-старший. Докладывая, он искоса поглядывал на бензовозку, задержавшуюся у соседнего самолета.
        -Чего волнуешься? - спросил Полынин. - Братишку что-то потерял.
        -Подожди, придет, еще три машины не вернулись, - спокойно сказал Полынин.
        -Да я его что-то с самого начала из виду упустил. Боюсь, не рассчитал бензина - где-нибудь сел.
        Прилетели еще два самолета. Соколова-младшего все не было. Полынин посмотрел на часы. По расчету горючего, младший Соколов прилететь уже не мог.
        -Облачность, - оправдываясь перед Полыниным, говорил старший Соколов. - Я сразу полез на верхний этаж, за японцами, вынырнул, а его уже нет нигде. Наверное, присел где-нибудь. Разрешите слетать?
        -Звеном слетайте, - приказал Полынин. - И пошире район осмотра возьмите.
        Соколов слетал звеном, по ничего не нашел. Потом слетал еще раз - один - и тоже не нашел. Он крепился, по Полынин видел, как он удручен, и не пустил его в третий полет, а сел в истребитель Фисенко и полетел сам.
        Начинало вечереть. Степь лежала внизу однообразная, угрюмая и в этих местах особенно безлюдная. За все время полета Полынин заметил только небольшую группу кавалеристов, расположившуюся биваком в районе солончаковых озер.
        Следов Соколова-младшего нигде не было.
        Уже возвращаясь, Полынин увидел под собой разбросанные по степи остатки самолета.
        «Не он ли?» Полынин развернулся, прошел над обломками так низко, что успел схватить глазом все подробности: обломки были свежие, сегодняшние, а лежавший подле них труп был трупом японского летчика.
        Вернувшись на аэродром, Полынин сказал Соколову, что поиски будут продолжаться завтра с утра одним звеном, и приказал шабашить, потому что «шарик» уже наполовину скрылся за горизонтом.
        Наскоро, без аппетита перекусив у себя в юрте вместе с Грицко, Полынин почувствовал тяжелую усталость и, подложив под сапог газету, лег на койку. Несмотря на предупреждение Апухтина о том, что с Фисенко можно будет говорить лишь через сутки, он решил, полежав часок, съездить в госпиталь и узнать, как дела. Поглядывая на неподвижно лежавшего на соседней койке лицом вниз старшего Соколова, он сначала задумался над тем, как ненадежней организовать завтра поиски его брата, потом вспомнил о Козыреве и пожалел, что не догадался послать с ним письмо матери - порадовать ее орденом Ленина. Укорив себя за это, он решил, что все-таки на днях пошлет ей письмо с козыревским механиком Бакулиным. Потом мысли его стали путаться, и он заснул.
        -Товарищ майор! А товарищ майор! - расталкивал Полынина оперативный дежурный.
        Полынин спустил с койки ноги, протер глаза. На столе стояла «летучая мышь» с прикрученным фитилем. На одной койке храпел Грицко, на другой, по-прежнему уткнувшись лицом в подушку, лежал Соколов-старший. Третья была пустая. У входа в юрту кто-то стоял.
        -Вот тут приехал капитан из разведотдела, - продолжал дежурный. - Говорит, срочное задание командования. Поэтому вас разбудил.
        -Ну и хорошо, что разбудил, - сказал Полынин, имел в виду не приезд капитала из разведотдела, а собственную предстоящую поездку к Апухтину. - Садитесь. - Он прибавил фитиль, показал на койку младшего Соколова и лишь после этого поднял глаза.
        -Здравствуйте, - удивленно сказал Артемьев.
        Он знал, что выехал к аэродрому Козыревской группы, и, прося дежурного разбудить командира, ожидал, что увидит Козырева.
        -А, здравствуй, Павел, - протягивая руку, сказал Полынин. - Как живешь? Вид у тебя неважный.
        -Живу как у бога за пазухой. - Артемьев потер ладонью распухшее от комариных укусов лицо. - Пять дней у черта на куличках был. Как идут дела?
        -Смотря где, - сказал Полынин. - В Европе, похоже, война начнется между поляками и немцами, и те и другие мобилизацию объявили. Ночью радисты пробовали настроиться, но не вышло - далеко!
        -А как здесь?
        -На земле закруглились, на границу вышли, пока все тихо.
        -А в воздухе?
        -Еще воюем. Сегодня девять самолетов сбили и своих два потеряли.
        Артемьев оглянулся на пустую койку, на краешке которой сидел.
        -Чего прибыл-то? - поинтересовался Полынин.
        Артемьев вкратце рассказал о поимке японца и ранении Данилова, попросил дать полуторку, позвонить в штаб и в госпиталь.
        -Готовьте полуторку, - сказал Полынин оперативному дежурному, - и «эмку» тоже пусть подадут. А к телефону придется в козыревскую юрту идти.
        Он взял «летучую мышь» и вышел. В колеблющемся луче света мелькнули неясные очертания стоявших возле юрты людей и лошадей.
        -Тебе кого вызвать? Разведотдел? - спросил Полынин, когда Артемьев вошел вслед за ним в знакомую козыревскую
        Юрту. Хотя группа еще в июле перебазировалась на сорок километров ближе к фронту, юрта была все такая же и, казалось, стоит на том же самом месте.
        -Разведотдел и сразу после него - госпиталь.
        -Это надо будет через четырнадцатый звонить, потом двойку просить, и чтобы уже двойка дала тебе и разведотдел и госпиталь. У нас прямой связи нет. Сейчас попробуем.
        Полынин покрутил ручку телефона, вызвал четырнадцатый и попросил дать двойку.
        -Ну, а живешь-то, живешь-то как? - держа трубку около уха, спросил он у Артемьева.
        -Ничего, был в оперативном, теперь в разведывательном. Один раз видел над степью твой истребитель, узнал по семерке. Хотел тебе крикнуть, чтобы присел на минуту.
        -А мы тебя с ребятами вспоминали. Я тогда прилетел, а ты уже с командующим уехал. Говорят, он тебе тогда дал жизни! Крепко дал?
        -Немножко досталось, - улыбнулся Артемьев воспоминанию, казавшемуся теперь далеким. - А где Козырев?
        -Ну что там? - спросил Полынин в трубку. - Хорошо, звони… Сейчас соединит, - положив трубку, сказал он Артемьеву. - Козырев улетел сегодня. В Москву отозвали. Ты ведь москвич? - Глядя на Артемьева, он вспомнил о своем намерении послать с Бакулиным письмо матери и подумал, что Бакулин может захватить и письмо Артемьева. - У нас механик козыревский на днях полетит, если хочешь, напиши записку родным - он в два счета доставит. Я тоже с ним домой писать буду.
        -А удобно? - спросил Артемьев.
        -Ничего, свезет! А то полевая почта, говорят, больше месяца идет.
        -Да, примерно так. - Артемьев вспомнил письмо сестры.
        Полынин вырвал верхнюю, еще Козыревым исчерченную страницу и протянул блокнот:
        -На, пиши!
        Артемьев торопливо нацарапал несколько строчек одеревеневшими от поводьев, плохо слушавшимися пальцами.
        -Кому писать? - спросил Полынин, увидев, что Артемьев уже складывает листок. - Больно коротко.
        -Матери.
        -Так вот и все мы: как матери, так коротко. А то и вовсе забудешь. Козырев улетел в Москву, а я даже про мать и не вспомнил. Ну что они там?
        Он сунул в карман записку Артемьева и взялся за трубку.
        -Четырнадцатый! Даешь двойку или не даешь? Жду.
        -Полуторка готова, товарищ майор, - входя в юрту, сказал оперативный дежурный.
        -Давай езжай, не трать время, - обратился Полынина к Артемьеву и кивнул на дежурного: - Я ему поручу, чтоб дозвонился и сообщил, что ты уже выехал.
        -Надо и до госпиталя дозвониться, - попросил Артемьев.
        -А в госпиталь звонить - лишнее. У меня там летчик раненый лежит, я сию минуту сам туда еду.
        -Ночью?
        -А когда же? Утром мне летать надо! Самому Апухтину все скажу.
        -Действительно скажешь? Не забудешь?
        -Что значит «забудешь», если раненый человек в степи лежит? Я два часа назад, наверное, как раз их и видел. Люди и лошадей десятка два. В районе солончаков. Могут быть они?
        -Вполне могут.
        -Ну вот, - сказал Полынин так, словно он с этой минуты лично знаком с Даниловым и Артемьев может окончательно не тревожиться за судьбу пограничника. - Все сделаю, будь покоен. Иди грузи на машину свое добро!
        Командующий сидел в своем новом блиндаже и с удовольствием в одиночестве пил крепкий чай.
        Блиндаж достроили только позавчера, когда на Ремизовской сопке отгремели последние выстрелы. Он был срублен саперами на диво чисто, даже нарядно. Часть блиндажа была отделена занавеской, сшитой из плащ-палатки. За ней стояла койка. Пол был хорошо выструган и вымыт. На стене на новеньких никелированных крючках висели шинель и гимнастерка командующего, его ремень, бинокль, планшетка, полевая сумка и две фуражки - старая и новая.
        Командующий был в прекрасном настроении с позавчерашнего дня, когда они с членом Военного совета доложили Москве тоги операции. Японцы потерпели крупное поражение. Именно этими словами оцепил происшедшее Ворошилов, разговаривая с командующим по телефону.
        -Буду докладывать товарищу Сталину, что задача, поставленная им перед вашей армейской группой, полностью выполнена.
        А уже ночью был получен Указ правительства о награждении героев Халхин-Гола. Список в тридцать человек, которых; в ходе боев командующий представил к званию Героя Советского Союза, был пополнен в Москве еще одним человеком - им самим.
        Несмотря на это радостное известие, командующий, вопреки ожиданиям окружающих, не дал вчера никакой поблажки ни себе, ни им. Он полдня работал с начальником штаба, потом занимался вопросами тыла, настаивал, чтобы интендантство немедля прислало из Читы десять тысяч комплектов обмундирования первого срока, потому что люди на передовой обносились; потом вызывал авиаторов и артиллеристов, а весь вечер подписывал наградные листы.
        Зато ночью, впервые за долгое время, он не торопясь попарился в бане и, хотя после этого не проспал и четырех часов, чувствовал себя сегодня помолодевшим и бодрым. Он сидел в заправленной в бриджи нательной рыжей байковой рубашке, расстегнутой на широкой, сильной шее, пил чай и наслаждался окружающей чистотой, запахом свежеобтесанных бревен, отсутствием пыли, песка, комаров, ветра и даже солнца.
        Сегодняшний день был спланирован так, чтобы соединить необходимое с приятным; командующий решил с утра не спеша объехать части, расположенные вдоль границы, и думал об этой поездке с удовольствием - войска были в праздничном настроении, а синоптики сулили хорошую погоду. Оставалось лишь допить чай и ровно в семь принять перед отъездом начальника разведотдела.
        -Разрешите войти, - сказал Шмелев, притворяя дверь.
        -Входите. Садитесь, - командующий взглянул на часы, на них было без пяти семь. - Что-то у вас в разведке часы вперед забегают.
        -Такая уж наша служба, - сказал Шмелев.
        Командующий насмешливо кашлянул, снял с никелированного крючка гимнастерку и ремень и пошел за занавеску - одеться.
        -Чаю хотите? - спросил он, вернувшись.
        -Спасибо, товарищ командующий. Пил.
        -Тогда докладывайте.
        Шмелев, который ночью по телефону только в двух словах сообщил, что взят пленный, подробно рассказал обстоятельства уничтожения диверсионной группы.
        Командующий нажал кнопку звонка. Вошел адъютант.
        -Соедини меня с Апухтиным, - сказал командующий адъютанту и, жестом задержав его, обратился к Шмелеву: - Данилов в каком госпитале? У Апухтина?
        -Очевидно, - запнувшись, ответил Шмелев. - Я не выяснил.
        -А куда ранен, знаете?
        -Ранение тяжелое, - неуверенно отозвался Шмелев, в спешке перед началом допроса пропустивший мимо ушей лишние, как ему тогда показалось, подробности, рассказанные Артемьевым.
        Командующий повернулся к адъютанту и, повторив, чтобы тот соединил его с Апухтиным, приказал вызвать Артемьева.
        -Может, хоть от него толком узнаю о Данилове, - сказал командующий Шмелеву, когда адъютант вышел. Шмелев виновато промолчал.
        -А теперь главное - что показывает пленный? Шмелев изложил ход допроса.
        -Пленный просил гарантировать ему жизнь и неоглашению в печати его имени в связи с показаниями, которые он даст: оглашение будет грозить ему военным судом после репатриации.
        -Надеется на репатриацию? - спросил командующий
        -Да.
        -Ну и прав. В конце концов, наверное, обменяемся. Дали ему гарантию?
        -Дал.
        -Как он после этого?
        Протокол допроса, захваченный с собой Шмелевым, представлял собой целую пачку мелко исписанных листов.
        Командующий выслушал запись ответов на основные вопросы. В числе других сведений пленный сообщал, что штабом Квантунской армии отдано приказание в ближайшие недели подтянуть в район Халхин-Гола восемь дивизий.
        -По-моему, врет, - сказал командующий. - Набивает себе цену. Чем это вы его так запугали?
        -Сам перепугался. Какого-нибудь командира пехотной роты днями допрашиваешь - слова не добьешься, а этот, казалось бы, три года служил в контрразведке, а разговорился, как баба на базаре.
        -Вот именно, что служил в контрразведке, - кивнул командующий. - Какой-нибудь садист, наверное. Загонял другим булавки под ногти, а теперь воображение играет: как бы на нем самом не попробовали. Что, не так разве?
        -Так точно, - поспешил согласиться Шмелев.
        -Может, и не так уж точно, - подтрунивая над поспешностью Шмелева, сказал командующий, - но примерно так… А как ваше собственное мнение насчет этих восьми дивизий?
        -Товарищ командующий, капитан Артемьев по вашему приказанию явился, - доложил Артемьев, входя и останавливаясь на пороге.
        -Здравствуйте. Заходите, - сказал командующий, глядя на его заспанное лицо. - Выспались?
        -Выспался, товарищ командующий!
        Командующий ухмыльнулся этой явной лжи и несколько секунд молча смотрел на капитана. Капитан, судя по его лицу, не был испуган внезапным вызовом. Это поправилось командующему: он уважал людей, не боявшихся его.
        -Что же, - обратился он к Артемьеву, хмуря брови, - значит, как доложил мне полковник Шмелев, задание выполнили не полностью?
        -Так точно, товарищ командующий, - отчеканил Артемьев.- Если бы не капитан Данилов, одни бы трупы привезли.
        -Да, - сказал командующий, - поимка диверсантов - это вам не стрельбище. Японского радиста, говорят, с двухсот метров сняли и отправили на тот свет вместе с устным кодом?
        -Так точно, товарищ командующий, виноват. - Артемьев не пробовал да и не желал оправдываться.
        -Доложите мне о Данилове. Подробно: куда ранен, как самочувствие, когда и куда вывезли?
        Рассказ Артемьева прервал вошедший адъютант:
        -Товарищ командующий, военврач первого ранга Апухтин у телефона.
        Командующий взял трубку.
        -Здравствуйте, товарищ Апухтин. Во-первых, поздравляю с присвоением звания бригвоенврача. Во-вторых, говорят, мой Данилов у вас. Когда вы мне его на ноги поставите?
        Он долго и внимательно слушал Апухтина, видимо несколько раз желая прервать его, но всякий раз воздерживаясь.
        -Если лежать больше двух месяцев, при первой возможности отправляйте в Читу, - наконец сказал он. - А то у вас его комары заедят. Передайте от меня, что желаю скорей выздороветь.
        -Вот капитан Данилов тоже хороший стрелок, - положив трубку, сказал командующий Артемьеву, - имеет по винтовке и нагану третье место в пограничных войсках, но, однако, этим не воспользовался: сам пулю получил, а пленного взял. Сумел. А вы?
        -Виноват, товарищ командующий.
        -Конечно, - командующий растопырил пальцы, как бы взвешивая на руке меру вины Артемьева, - Данилов старый пограничник. Но и вы ведь тоже, - он вскинул глаза на Артемьева, - не новичок, еще в майских боях участвовали. Во всяком случае, я что-то в этом духе читал на днях в наградном листе.
        Если бы не была абсолютно исключена даже самая возможность этого, Артемьев мог бы поклясться, что при словах о наградном листе командующий еле заметно подмигнул ему. «Нет, показалось. не может быть!» - подумал он. Лицо командующего было снова привычно строгим.
        -Когда в самом деле выспитесь, возьмите У-2 и с разрешения полковника Шмелева слетайте в госпиталь навестить Данилова, - одинаково неожиданно для Артемьева и для Шмелева сказал командующий. - Вечером явитесь и лично доложите мне о его состоянии. Можете идти.
        -До Данилова еще не дорос, - сказал командующий, проводив Артемьева оценивающим взглядом, - но докладывает как честный человек, а это в нашем деле уже немало.
        Он хотел спросить мнение Шмелева об Артемьеве, но подумал, что после того, как высказался сам, спрашивать Шмелева уже поздно, и возвратился к прерванному разговору:
        -Так как вы сами считаете, реальны эти восемь японских дивизий?
        -Восемь, может быть, и нет, - сказал Шмелев, - а пять-шесть подтверждаются рядом повторных данных.
        И Шмелев стал излагать их. Данных было множество, и в большинстве они казались достоверными, но все вместе взятые не складывались в ту убедительную картину, которую желал нарисовать Шмелев.
        По мнению командующего, тут была натяжка. Всякий раз, когда трактовка того или иного факта могла быть двойственной, Шмелев неизменно трактовал его в сторону, подтверждающую сосредоточение крупных японских сил. Например, сведения о наличии войск, полученные из разных пунктов, без обозначения номеров частей, могли относиться к одной и той же передвигающейся части. Такую возможность следовало учитывать хотя бы на пятьдесят процентов, но Шмелев не учитывал ее: она вредила его концепции. А концепцию Шмелева, что японцы придвигают к границе большие силы, командующий объяснял тем, что, обжегшись в начале операции на недооценке сил японцев у высоты Палец, Шмелев теперь бросился в другую крайность.
        Однобоко анализируя данные, Шмелев делал вывод, что у японцев на подходе пять-шесть дивизий и они готовят новое наступление.
        Командующий, анализируя те же данные, видел на подходе две-три дивизии и делал вывод, что японцы тянут их, чтобы прикрыть границу, оставшуюся открытой после разгрома 6-й армии.
        Выслушав Шмелева, командующий изложил ему свою точку зрения для сведения и руководства.
        -В более далеком будущем и я не исключаю возможное и крупных событий. Но я не считаю, что они повторятся непременно здесь, на тамцак-булакском выступе. Да и вы в глубине души этого не считаете, а просто-напросто перестраховываетесь передо мной. Эх, Шмелев, Шмелев! Так вот и все у вас - и в большом и в малом. Умная голова на плечах, боевой орден на груди, грудь два раза прострелена, военный человек, - а гражданского мужества ни на грош!
        И командующий больше огорченно, чем сердито, махнул рукой.
        В блиндаж вошел член Военного совета.
        -Присаживайся, Петр Васильевич, - сказал командующий. - Сейчас мы тут заканчиваем со Шмелевым. Он, видишь ли, считает, что японцы вновь нападут на нас непременно здесь, на Халхин-Голе.
        -Я не считаю, товарищ командующий, я только вопрос об этом поставил, - сказал Шмелев.
        -А коли поставил, так отвечу! Боюсь, что они не доставят нам с тобой этого удовольствия. Они ведь со своей колокольни тоже оценивают все, что тут произошло, и спрашивают себя: заранее готовились? Готовились. Место для инцидента выбирали сами? Сами. Хорошее место выбрали? Хорошее, ни один самый придирчивый генерал не придерется. Получили по морде? Получили. И когда? В условиях, когда у них поначалу было тройное превосходство в силах. А сейчас у нас здесь кулак, и они это знают. Это во-первых. Во-вторых, конфликт, в который втянуты десятки тысяч людей, не может без конца иметь локальный характер. Он должен либо исчерпать себя, либо превратиться в войну на всем дальневосточном театре. Поэтому рекомендую при дальнейшем анализе данных не надевать шоры на глаза! Оглядывайся и налево и направо, составляй себе общую картину! А в новое их наступление именно сейчас и здесь я, повторяю, не верю.
        -А я, если хочешь знать, - сказал член Военного совета, когда расстроенный Шмелев вышел, - вообще но верю на ближайшее время в большую войну на Дальнем Востоке.
        -Почему?
        -Потому что, колотя их тут, мы этим самым к их здравому смыслу взывали!
        -Думаешь, воззвали? - иронически прервал командующий.
        -Думаю, в какой-то мере воззвали. Даже уверен.
        -А я - не до конца, - сказал командующий. - По логике у тебя вроде все верно. Но скажу по-солдатски: война - пожар, а лето нынче сухое… Может, раз уж ты зашел, докончим наградные листы? Артиллеристы девятнадцать человек добавили.
        -Давай.
        Они занялись этой работой, изредка споря, и через пятнадцать минут подписали последний наградной лист. Командующий встал из-за стола.
        -Как, может, вместе проедемся вдоль границы? Член Военного совета ответил, что ночью из Улан-Батора сообщили о возможном прилете Чойбалсана.
        -Должны подтвердить. Если подтвердят, поеду встречать в Тамцак-Булак.
        -Если прилетит, позвони мне туда, где я буду, - сказал командующий. - Он, наверное, захочет поехать в войска. Я ею встречу.
        -Лхамсурун разговаривал с ним вчера по телефону, - сказал член Военного совета. - Говорит - веселый!
        -Еще бы не веселый! - сказал командующий, вспомнив свою последнюю встречу с Чойбалсаном в дни боев, его крепкую солдатскую фигуру в гимнастерке, с орденом Красного Знамени и немолодое, властное лицо с глубоко пропаханными жесткими складками. - Конечно, веселый. Радуется за своих цириков!
        Надев новый плащ и новую фуражку, командующий вышел из блиндажа и по крутому склону Хамардабы спустился к машине.
        Шофер распахнул дверцу. Командующий сел, и машина, поднимая вихри пыли, понеслась по степи. Командующий любил быструю езду вообще, а в особенности когда он сидел в машине вдвоем с шофером и мог без помех молчать и думать.
        Армейская радиосвязь сегодня всю ночь принимала доклад Ворошилова на сессии Верховного Совета о всеобщей воинской обязанности, и командующий рано утром прочел его в записи радистов, вместе с первыми сообщениями о начале польско-германской войны.
        Конечно же, этот вопрос не случайно был поставлен на внеочередной сессии рядом с вопросом о ратификации Советско-германского пакта, в дин, когда в Европе заговорили пушки.
        Через доклад проходила мысль о необходимости быть готовыми к войне. «Мы знаем, что война будет жестокой», - сказал Ворошилов.
        Командующий всей своей военной душой сочувствовал этим словам, - почаще бы так ставить вопрос! А сейчас - особенно. Уже здесь, в Монголии, с самого же начала бои были жестокими, и опыт их говорил не только о положительном. - но - надо честно сознаться - и об отрицательном. И-16 при всей их маневренности в бою на прямой отставали от японских истребителей. На будущее это не годится. Не годится и то, что у нас не было на вооружении такой простой вещи, как минометы, которые в руках японцев показали себя грозным оружием, почти половина потерь - от них. Наконец, танки. И БТ-5 и БТ-7, конечно, быстроходные, маневренные машины, не такое устарелое барахло, как у японцев, - однако бои показали, что и нашу броню артиллерия запросто пробивает. Кстати, она тоньше, чем бортовая броня основного находящегося на вооружении у немцев среднего танка.
        Не обошлось без просчетов и в ходе операций. Спланировали окружение смело, а когда на практике уперлись в высоту Палец, не хватило гибкости - не рискнули прорваться, оставив ее у себя в тылу. Вместо этого провозились на левом фланге три дня, и, будь здесь у японцев поумней генералы и побольше техники, могло бы выйти плохо, - сделав усилие над собой, мысленно признался командующий. Война малой кровью в теории - хорошо, а на практике - не больно-то выходит!
        Машина уже подъезжала к границе; впереди была видна линия проволочных заграждений и развевавшиеся над нею монгольские государственные флаги.
        -Что, Васильев, как, по-вашему, придется нам воевать? - спросил командующий у шофера, не оборачиваясь и продолжая смотреть в переднее стекло.
        -Да уж вроде пришлось, - пожал плечами шофер в ответ на эти показавшиеся ему странными слова.
        -Это еще не война, - сказал командующий. - Это еще не война, - задумчиво и тихо, одними губами, повторил он.
        Глава шестнадцатая
        Под вечер, после трудового дня, Синцов возвращался пешком из Покровского сельсовета. На рассвете он пошел туда по делам редакции, думая заночевать, но управился раньше и с удовольствием представлял себе, как обрадуется Маша, когда он придет домой еще сегодня.
        Дорога была крепкая, с прибитой недавним дождичком пылью, вечер выдался прохладный, как раз подходящий, чтобы мерить версты, и Синцов возвращался в редакцию в самом хорошем настроении, которое не могла испортить даже мысль о встрече с редактором, хотя Синцов только вчера имел с ним очередной крупный разговор.
        В редакции, в комнате, где он работал вдвоем с секретарем редакции Толей Казаченко, Синцов застал неожиданную гостью - там сидела Маша.
        -Ты чего тут? - спросил он, радуясь, что в комнате нет Казаченко, и шутливо загребая под мышку голову Маши.
        -Как хорошо, что ты вернулся… - У Маши был растерянный голос. - Я пришла домой с работы, и вот смотри - повестка Я хотела показать ее Казаченко.
        Она протянула мужу повестку военкомата, в которой бы то написано, что он завтра, 8 сентября, должен явиться на сборный пункт с вещами.
        Синцов прочел повестку и сказал Маше, чтобы она теперь же шла домой - он придет вслед за ней.
        Маша заглянула ему в глаза, наклонив к себе его голову, как маленькая, потерлась щекой о его щеку и послушно ушла, не сказав ни слова, даже не обернувшись.
        Синцов, прежде чем пойти к редактору, несколько раз прошелся по комнате, сел за свой рабочий стол, бесцельно выдвинул и задвинул ящики и надолго задумался, подперев кулаком подбородок.
        Что по их округу частично призывают из запаса несколько возрастов, он знал еще вчера вечером. Но его самого, как вчера сказал редактор, призыв не касался - у него была броня.
        Теперь все менялось - завтра он будет уже в армии.
        «Надолго ли?» - спрашивал он себя и не мог найти ответа на этот вопрос.
        В Монголии, судя по газетам, японцев уже разбили, доппризыв проводится по одним западным округам.
        Может быть, этот призыв на все то время, пока в Европе идет война? Но сколько она продолжится? Англия и Франция уже объявили войну Германии, и, значит, даже если немцы займут всю Польшу, война все равно будет продолжаться?
        Синцов вдруг чисто по-житейски подумал, насколько все было бы проще для него лично, если бы его призвали не сейчас, а, допустим, через год.
        Они но своей беззаботности так еще и не успели до конца устроиться с Машей, даже не отремонтировали комнату. В горкомхозе сказали, что дадут штукатура только после первого ноября, а потом ползимы еще будет сохнуть штукатурка. Маша всего месяц как поступила электриком на ремзавод. И, наконец, самое главное - уже три педели, как Синцов знал, что Маша беременна.
        Первое время их совместная жизнь была так безоблачна, что Синцов иногда даже пугался этой безоблачности. Ему временами казалось, что он несет в руках что-то большое, стеклянное, чего нельзя ни уронить, ни поставить.
        Беременность Маши сначала только усилила это их обоюдное безоблачное чувство. Маша хотела ребенка и говорила о будущем без волнения - весело и просто. Но вскоре она впервые почувствовала себя плохо, на другой день еще хуже, потом ей стало делаться дурно по нескольку раз в сутки и на работе и дома, и ее охватило предчувствие, что теперь все будет трудным, как оба раза у матери - и с Павлом и с нею, - и беременность, и роды, и кормление. И разубедить в этом Машу нельзя было уже никакими силами. Теперь она жила с несвойственным ей раньше чувством печальной озабоченности. Среди этой озабоченности она иногда начинала, как прежде, дурить, смешно изображать в лицах сначала себя с главным инженером их ремзавода - старичком с гоголевской фамилией Коробочка, а потом Синцова с его редактором, и, наконец, уморившись, тяжело дыша, прижималась к груди Синцова и чуть слышно шептала: «Ах, Ваня, Ваня, если бы ты знал, как я хочу хорошо себя чувствовать…» В эти минуты Синцов любил ее с такой нежностью, жалостью и силой, с какой не любил еще никогда.
        Их полная новых забот жизнь, Машино усталое, трудное дыхание по ночам, ее осунувшееся лицо, когда она возвращалась с работы, ее руки, беспомощно сжимавшиеся в кулаки, когда становилось дурно, - все заставляло Синцова чувствовать себя в ее присутствии таким несчастно-счастливым, что, пожалуй, подобное состояние и не определишь другими словами.
        И вот завтра ему предстояло расставаться с Машей, и не с прежней - веселой и здоровой, а именно с этой - осунувшейся, озабоченной, расставаться на еще неизвестный им обоим срок, быть может, надолго.
        Синцов посмотрел на часы - был уже девятый час вечера, - встал из-за стола и пошел к редактору.
        Редактор был не один, у него сидел Казаченко.
        -Вот внеочередное заявление. - Синцов протянул редактору повестку.
        Редактор нахмурился, заерзал на стуле, посмотрел на Синцова, на повестку и сказал:
        -Вот путаники! - Он подождал, что ответит Синцов, но Синцов ничего не ответил. - Путаники! - повторил редактор. - Я же тебя забронировал еще в прошлом году. Это точно, можешь быть уверен!
        Синцову стало неприятно, что редактор убеждает его в этом, как будто их неважные отношения могли иметь касательство к бронированию.
        -Военкоматское хозяйство большое, Андрей Митрофанович, - сказал Синцов. - Может, и путаница, а могут быть и перемены, без того чтобы извещать нас с тобой.
        -Нет, нет, - горячо сказал редактор, - именно путаница. Так что ты не беспокойся.
        -А я и не беспокоюсь, пойду служить.
        -Служить успеешь, - возразил редактор. - Я сейчас позвоню в Смоленск, облвоенкому. А ты пойди пока в горком, посоветуйся.
        -Да нет, Андрей Митрофанович, я в горком не пойду.
        -Так надо же выяснить, - прервал его редактор.
        -Это уж твое дело, а я выяснять не буду. Мне все ясно.
        Он слегка хлопнул рукой по лежавшей на столе повестке и потянул к себе, заставив редактора, придерживавшего повестку пальцами, отпустить ее.
        Редактор вызвал междугородную и заказал Смоленск.
        -Хорошо, жду, - сказал он в трубку и положил ее. - Обещали в течение часа дать.
        -Так я с твоего разрешения пока все же передам Казаченко дела и схожу домой.
        -Да подожди ты, присядь на минуту, - растерянно возразил редактор. - Что ты за человек нечеловеческий! Все ему обострять надо!
        Не зная, что говорить дальше, редактор молча смотрел на послушно присевшего к столу Синцова и думал о том, что этот неуживчивый человек, с которым он проругался два года, сегодня уйдет из газеты в армию, а может быть, и не просто в армию… С того часа, как редактор узнал о призыве запасных семи военных: округов, у него не выходила из головы война. А в памяти вставала все одна и та же картина: жаркий июль четырнадцатого года; мобилизация; засыпанные подсолнечной шелухой запасные пути на станции Гродно; эшелоны теплушек с перекладинами из горбыля поперек дверей, потом еще неделя - и первый бой на реке Нареве, первая немецкая шрапнель…
        Вчера вечером и сегодня он успокаивал себя рассуждениями о договоре с немцами, о том, что призыв только частичный и, должно быть, временный. И в то же время упорно по старинке думал: «Раз мобилизация, - стало быть, война».
        -Ты сегодня днем радио не слышал? - наконец спросил он у Синцова.
        -Нет, я на полях был. А что?
        -Польскую сводку передавали. Уверяют, что у них вроде все в порядке. А немцы, наоборот, говорят, за Нарев вышли и Остроленку взяли.
        Редактор пересек кабинет и достал из шкафа том Малой советской энциклопедии, лежавший отдельно от других и заложенный газетой.
        -Вот гляди, - сказал он, кладя на стол книгу и раскрывая ее на карте Европы. - Остроленки на карте нету, а Нарев - вот. Река неширокая, я на этом Цареве в четырнадцатом году был. - Он взял спичку и, обломав головку, приложил к карте. - А от Остроленки до Гродно двухсот верст нет, видишь?
        И, зажав пальцами немного больше половины спички, показал ее Синцову.
        -Если немцы будут наступать по десять верст в день, даже до девять, то через три недели будут в Гродно.
        Он сказал это с таким огорчением, что молчавший в течение всего разговора застенчивый, только два месяца назад окончивший педвуз Казаченко невольно спросил:
        -А чего вам в этом Гродно, Андрей Митрофанович? Немцы и не такие города берут. Я сегодня слышал - они уже Краков обстреливают.
        -А то мне Гродно, что я сам гродненский, - сказал редактор. - Не из самого Гродно, а из Поречья, Гродненской губернии. От Гродно двадцать восемь верст.
        -Выходит, вы за границей родились? - наивно спросил Казаченко.
        -Это у тебя выходит, по молодости твоих лет! - отозвался редактор. - А у меня выходит, что если бы мы в двадцатом году панам дали покрепче, полностью всю свою Беларусь вернули, так я бы сейчас, наверное, не здесь, а дома, в Поречье, газету редактировал. А здесь вместо меня Синцов сидел бы редактором, а не страдал в моих заместителях. Ему уже давно пора редактором быть!
        Синцов посмотрел на повестку военкомата и усмехнулся этой запоздалой похвале.
        -Может быть, и смешно, - обидчиво сказал редактор, по-своему (и, как всегда, неверно) угадывая мысли Синцова. - Конечно, я политик районного масштаба, но ты вот скажи мне…
        Собственная мысль так взволновала редактора, что он решил ее высказать, несмотря на обиду.
        -Пакт пактом, а факт фактом. В двадцатом году мое Поречье за белополяками осталось, а теперь, того и гляди, к фашистам перейдет. Что ты на это скажешь?
        Но Синцов не знал, что сказать на эго. Идет новая мировая война, отступают поляки, наступают немцы… И чем все это кончится - неизвестно.
        -Ладно, Иван Петрович, сдавай дела и ступай домой. В случае если не отобью тебя, мы тут с Казаченко сами тебе часам к двенадцати все заготовим - и документы и деньги, - сказал редактор с чуть заискивающей интонацией, потому что мысль о войне все сильней овладевала им, а первоначальная надежда, что удастся отбить Синцова, с каждой минутой казалась все несбыточнее.
        Когда Синцов вернулся, на одной половине стола было накрыто к ужину, а на другой Маша доглаживала ему рубашки то и дело тыльной стороной руки откидывая волосы с потного лба.
        -Ну что? - спросила она, держа на весу утюг.
        -Ничего, завтра пойду в военкомат.
        -И что потом? Неужели вас сразу же отправят? - в сильном волнении спросила Маша, продолжая держать утюг и позабыв о нем.
        Синцов подошел к ней, отобрал утюг, поцеловал ее освободившуюся руку, ласково провел по ее мокрому лбу и волосам и только после этого сказал, что в городе нет казарм и что если вызывают с лещами, то, наверное, на станции уже будет стоять воинский поезд и их повезут в Смоленск или в какое-нибудь другое место.
        -А на станцию можно будет вас провожать?
        -Конечно.
        Маша облегченно вздохнула.
        -Ну, что ты тут гладишь? - Синцов отвел в сторону руку с утюгом, не отдавая его Маше.
        -Еще две рубашки осталось, все остальное я уже погладила, - кивнула она на кровать, где лежало выглаженное и сложенное нательное белье.
        На столе оставались еще две недоглаженные парадные рубашки.
        -А зачем ты их гладишь? - улыбнулся Синцов. - Я ведь в армии в галстуках ходить не буду.
        Маша грустно посмотрела на рубашки. Она понимала, что Синцов прав, но ей все-таки было жаль, что он не возьмет с собой этих двух рубашек.
        -Может быть, все-таки… - нерешительно сказала она.
        Но он, не отвечая, поставил на пол утюг и сгреб со стола рубашки вместе с подстеленным для глажения одеялом.
        -Куда положить? - спросил он.
        -Все равно, клади на стул, - равнодушно сказала Маша.
        Он положил рубашки и одеяло на стул и стал передвигать тарелки и приборы так, чтобы они с Машей могли сесть друг против друга. Только сейчас он заметил, что на столе стоял графин с водкой. Водки в доме не держали, значит, Маша заходила за него в магазин на обратном пути из редакции.
        -Что ж, поужинаем, - сказал Синцов и сел за стол, чувствуя приятную ломоту в ногах после тридцати километров, сделанных за день.
        Маша села напротив него и придвинула к себе тарелку с творогом и стакан сметаны - единственное, что она в последнее время могла есть.
        -Может, и ты выпьешь? - спросил Синцов.
        -Нет, - покачала головой Маша и даже зажмурилась. - Я теперь ни капли не могу.
        -Так зачем же ты купила? Я один не буду.
        -Если бы мама была, она составила бы тебе компанию.
        И Синцов понял: Маша купила водки потому, что так делала Татьяна Степановна, когда собирала в дорогу мужчин.
        -Ты на выходной съезди к маме.
        -Хорошо, там посмотрим, - уклончиво сказала Маша, как будто все, что будет после отъезда Синцова, уже не касалось его. - Выпей, а то что же я напрасно ходила…
        Он налил две трети граненого стакана, выпил и стал закусывать котлетами с картошкой.
        Маша нехотя съела несколько ложек творогу и, положив локти на стол и подперев руками щеки, молча сидела и смотрела на Синцова.
        «Неужели уезжает? - думала она. - И на сколько? На месяц? На три? На два года? И когда я его увижу? И что все это значит - неожиданный призыв из запаса? Если на месяц, то для других это немного. Но для нас месяц - это очень много: это половина всего, что мы пока прожили вместе. А если на год пли на два…»
        Маша попробовала себе представить, что такое разлука с Синцовым на год или на два, и не смогла.
        «А если это война?» - вдруг подумала она и, не в силах оставить в себе этот вопрос, так и спросила вслух, как подумала:
        -А если это война?
        Синцов посмотрел на нее, сначала хотел ответить, что нет, этого не может быть, но передумал, пожал плечами и сказал:
        -Не знаю.
        И Маше было легче услышать это «не знаю», чем если бы он сказал то первое, что хотел сказать: «Не может быть», - а она бы видела по его глазам, что он думает другое.
        -Ты соедини два выходных и все-таки съезди к маме.
        -Не знаю, удастся ли.
        -Почему?
        -Кончается квартал, и много работы.
        -А твое состояние никто не замечает? - спросил Синцов, подумав, что, как ни трудно приходится Маше, она теперь, начав работать на заводе, все же легче перенесет неожиданно свалившееся на нее одиночество.
        -По-моему, пока незаметно. Не хочу, чтобы замечали - вот и не замечают.
        -Если ты но сможешь поехать сама, вызови маму сюда. Она еще не была в отпуске.
        -Не знаю. По-моему, она вообще не думала идти в отпуск
        -А ты позови ее, попроси, - настаивал Синцов.
        -Хорошо, я попрошу, - послушно сказала Маша. Она не была уверена, станет ли вызывать мать, по не хотела спорить с Синцовым, зная, что ему так спокойней думать.
        Синцов посмотрел на часы и увидел, что уже без четверти двенадцать.
        -Мне еще надо сходить в редакцию, ненадолго, на десять минут, - сказал он, вставая.
        -Зачем?
        -Проститься и получить документы. Они мне обещали к двенадцати часам приготовить.
        Он заколебался, говорить ли ей, что все еще может перемениться, но, привыкнув говорить ей все, сказал и на этот раз:
        -Редактор хотел звонить в Смоленск и договориться, чтобы меня оставили. Уверяет, что это ошибка, что все-таки редакция имеет на меня броню.
        -Значит, может, ты еще не уедешь? - Маша постаралось выговорить эти слова как можно спокойнее.
        Синцов пожал плечами, поцеловал ее и вышел. Оставшись одна, Маша долго молча смотрела в одну точку на стене напротив себя, пробуя думать о том, как они будут жить дальше, если Синцов все-таки не уедет. Но от этой робкой надежды ей стало только тяжелее, она тихо и горько заплакала и так сидела и плакала, подрагивая плечами и не вытирая слез, до тех пор, пока не вспомнила, что Синцов вот-вот должен вернуться и может застать ее плачущей. Она заторопилась к умывальнику и стала мыть лицо.
        -Ты что, спать собралась? - войдя, спросил Синцов, но, увидев Машины глаза, понял, что она плакала. Обняв Машу, он прижал ее мокрое лицо к груди.
        -Как? - отодвинувшись от него, чуть слышно спросила Маша.
        -Уезжаю, - сказал Синцов и снова крепко прижал Машу к себе, глядя сверху вниз на ее темные, блестящие от воды волосы.
        Они еще долго стояли так между умывальником и дверью, не в силах отойти друг от друга, как будто им предстояло расстаться в следующую же секунду.
        Глава семнадцатая
        На позициях вдоль монгольско-маньчжурской границы установилась тишина. За первую половину сентября японцы предприняли только одну вылазку. Батальон прибывшей из Мукдена гвардейской дивизии в ночь на 8 сентября занял большую сопку на южном фланге, а утром, не успев укрепиться, был истреблен на ее голых скатах. Этим коротким боем ограничились все наземные действия.
        Зато в воздухе, словно возмещая себя за бездействие на земле, японцы воевали с особенным ожесточением, и наши истребители, как выражался Полынин, «батрачили» с утра до ночи.
        Пятнадцатого сентября японцы организовали звездный налет на все полевые аэродромы нашей авиации. Наши поднялись навстречу, и вскоре в воздухе сражалось несколько сот самолетов.
        Японские и наши истребители, исчерпав запас горючего, по нескольку раз возвращались на базы. Пока заправлялись одни, на смену им прилетали другие. Воздушная карусель шла над степью весь день. Только в пятом часу в небе стало тихо; лишь там и сям над степью курились далекие тонкие столбы - догорали сотые самолеты.
        Полынин, обессилевший после шести вылетов, лежал ничком под плоскостью; от долгого пребывания на высоте у него в ушах звонило сразу два телефона.
        Он лежал и думал, что если ребята в горячке не наврали и земля все подтвердит, - группа сбила шесть самолетов. Неплохой результат, хотя, будь здесь Козырев, он бы в такой карусели непременно сбил сам еще одни, а то и два.
        «Интересно, где теперь Козырев?» Полынин вспомнил о сегодняшней статье и армейской газете. Статья была перепечатана из «Правды» и называлась «О внутренних причинах военного поражения Полыни».
        Быть может, Козырев не так уж прогадал, улетев в Москву. Если теперь там, на западе, что-нибудь начнется, можно быть уверенным, что он окажется в бою в первый же день.
        -Товарищ командир группы!
        По голосу это был Соколов. Полынина перевернулся с живота на спину и сел.
        -Садись, - сказал он.
        -Разрешите слетать.- Соколов, не садясь, приложил руку к шлему.
        -Давай.
        Посмотрев на затянутое тучами небо, Полынин подумал что японцы, потеряв столько машин, едва ли еще раз появятся сегодня.
        -Давай, - повторил он и снова лег на живот.
        Соколов уже две недели каждый день после боевой работы, заправив полный бак, вылетал на поиски брата, о котором ни воздух, ни земля так и не дали никаких сведений. Полынин для себя уже давно нашел единственное объяснение: самолет упал в солончаковое озеро, развалился на куски, их бесследно затянуло под воду. Но говорить Соколову об этом Полынин не решался - тот все еще жил поисками и даже матери не хотел писать о случившемся. Подумав об этом, Полынин вспомнил о собственной матери.
        Бортмеханик Бакулин так и не полетел в Москву к Козыреву, и Полынин уже две недели носил в кармане гимнастерки потершиеся на сгибах свое и артемьевское письма. Только сегодня ему позвонили знакомые бомбардировщики-ночники и сказали, что завтра наконец пойдет машина в Москву.
        Надо было написать новое письмо матери и послать его к ночникам с полуторкой. Можно было бы, конечно, послать матери еще коробки две-три китайского печенья, которое продается в ларьке «Монценкоопа», оно неплохое на вкус, но уж больно ядовито раскрашено красным и зеленым. Пожалуй, лучше не надо, а то лгать еще, чего доброго, испугается, что он вместо ее пирогов ест здесь такие вещи.
        Полынин улыбнулся этой мысли, переспит усталость, встал и пошел к палатке. Едва он вошел, как позвонило непосредственное авиационное начальство. На восемнадцать часов Полынина вызывал к себе командующий.
        -У меня дежурного У-2 нет, костыли меняет, - сказал Полынин. - Разрешите подлететь на боевой машине?
        Начальство помолчало, подумало, сказало: «Ладно, летите», - и положило трубку.
        До Хамардабы на истребителе всего четверть часа лету. Взяв с собой, кроме шлема, фуражку, чтобы в ней явиться к командующему, Полынин через пять минут бил в воздухе.
        Он набрал высоту, прошел, покачав крыльями, над полевым аэродромом, где стоял монгольский бомбардировочной полк Р-5, а через три минуты впереди показались изрытые ходами отроги Хамардабы. На ее вершине, на ровном, как стол, плато, было хорошо видно длинное белое полотнище. Этой стрелой иногда указывали заданное направление проходившим над Хамардабой истребителям. Полынин решил сесть около стрелы. Отсюда до штаба не было и десяти минут ходьбы.
        «Интересно, зачем он меня вызывает?» - подумал Полынин и, прежде чем сбавить газ и пойти на снижение, по вошедшей в кровь и плоть привычке обернулся, еще раз оглядывая небо. Это было очень кстати, потому что справа, выше его, на поперечном курсе, шел японский истребитель.
        Теперь о посадке не могло быть и речи. Оставалось только одно: принять бой.
        После такого на редкость трудного дня, как сегодня, он летел без всякого желания еще раз встретиться с японцами, и то, что этот японец все-таки, как нарочно, вывалился на него перед самой посадкой, обозлило Полынина. Сделав вираж, он пошел на японца. Первая атака произошла на встречных курсах. Потом японец попытался зайти в хвост и один за другим предпринял такие маневры, что Полынин понял - он напоролся на сильного летчика и драться придется серьезно. Выжать из себя все, на что способен!
        Только на девятнадцатой минуте боя, чувствуя, как холодный пот заливает ему лицо и шею, Полынин с близкого расстояния дал наконец, как ему показалось, точную очередь. Японский самолет начал падать. Пикируя, Полынин пошел вслед за японцем. Он знал случаи, когда вот так же, изображая падение, японские летчики преспокойно выравнивали машину у самой земли и уходили восвояси.
        Японский самолет падал метров пятьсот, потом из него выбросился летчик. Парашют раскрылся. Погода была штилевая, и как летчик ни тянул стропы, стараясь, чтобы его отнесло на восток, к Халхин-Голу, он все равно опускался прямо на командный пункт.
        Убедившись в этом, Полынин сделал круг и посадил самолет там, где и собирался с самого начала, - у выложенной на плато стрелы рядом с постом воздушного наблюдения. Сдав самолет под охрану, Полынин сиял шлем, засунул его в планшет и надел фуражку. В километре от него японец медленно опускался прямо на руки сбегавшихся отовсюду людей.
        Когда Полынин вошел к командующему, тот расхаживал по блиндажу, заложив руки за спину.
        -Почему хулиганите над командным пунктом? - проговорил командующий, поворачиваясь к Полынину, и улыбнулся. - Японцы к нам в гости прилетают, а вы их щелкаете?
        -Виноват, товарищ командующий, - Полынин, в свою очередь, устало улыбнулся.
        -Садитесь, - сказал командующий и сам сел за стол. - Хорошо, что он вас на тысяче метров встретил. А если бы при посадке?
        -При посадке - сжег бы, - честно сознался Полынин.
        Командующий провел рукой по стулу, как будто смахнул с него одну тему разговора, и прихлопнул ладонью, словно положил другую, новую. Вслед за этим он коротко объяснил Полынину цель вызова.
        Полынин и все летчики его группы (командующий взял двумя пальцами отпечатанный на папиросной бумаге список) отзываются в Москву, в распоряжение штаба ВВС. Бортмеханики остаются в Монголии, материальная часть тоже. Она пойдет на укомплектование других истребительных полков.
        -Ваше непосредственное начальство уже в курсе и для ускорения дела выехало к вам на аэродром, - сказал командующий. - В Москву приказано прибыть послезавтра. Стало быть, вылетать завтра на рассвете.
        Полынин недоумевающе молчал. Все, что ему пока сказал командующий, не требовало вызова.
        -А вызвал я вас, - сказал командующий, прямо отвечая на молчаливый вопрос Полынина, - во-первых, потому, что отправить вашу группу в Москву мне приказал лично нарком, а во-вторых, потому, что ваша группа хорошо поработала и я хочу от лица командования поблагодарить вас за службу. В вашем лице - всех!
        Командующий встал и пожал руку Полынину.
        -Обратно засветло на свой аэродром дойдете? По расчету времени выходит?
        -По расчету времени выходит, товарищ командующий, но с бензином могу не дотянуть - израсходовал в бою. Придется заправку сюда прислать.
        Командующий нажал кнопку звонка.
        -Доставьте майора на машине, - сказал он вошедшему адъютанту и вновь повернулся к Полынину: - Доброго пути!
        -Товарищ командующий, - поколебавшись, сказал Полынин, - разрешите обратиться по одному вопросу.
        -Ну?
        -Как считаете, - летим на отдых или на бой?
        Командующий выдержал долгую паузу, словно тоже колебался, как ответить.
        -Не знаю, - наконец сказал он с прямотой человека, не боящегося показать подчиненному, что он сам не знает того, что даже и ему знать пока не положено.
        -Далеко у вас тут разведчики живут? - выйдя от командующего, спросил Полынин у адъютанта.
        -Сорок метров.
        -Давай проводи, будь другом!
        -Своего японца хотите поглядеть? - заинтересованно спросил адъютант, идя впереди Полынина.
        -А на черта он мне сдался! К другу хочу зайти, пока ты машину вызовешь.
        Еще издали было слышно, как в палатке разведотдела колотится в лихорадке пишущая машинка. Зайдя внутрь, Полынина увидел нескольких человек, работавших под этот стук за столами, заваленными кипами бумаг, и, подойдя к Артемьеву, хлопнул его по плечу.
        -Слушай, Павел, давай брось на минуту свою бумажную волокиту.
        Артемьев повернулся, радостно протянул Полынину руку, потом снял со спинки стула висевшую на ремне планшетку и, раскрыв, положил ее поверх разложенных на столе бумаг.
        -А то иногда из-под полога как ветер рванет!
        -Совсем канцеляристом заделался?
        -Ходят слухи, что скоро переговоры начнутся, - сидим, готовим на всякий случай выборки из допросов. Ничего не поделаешь, на войне и такие, как мы, бюрократы нужны, - отшутился Артемьев и, сопоставив приход Полынина с воздушным боем, полчаса назад происшедшим над Хамардабой, спросил: - Уж не ты ли сейчас высший пилотаж показывал?
        -Вот именно, - не желая распространяться на эту тему, ответил Полынин и заговорил о том, ради чего зашел. - Давай напиши несколько слов. Я завтра в Москву лечу. То, старое письмо у меня залежалось. Свезу оба сразу.
        -Очень тебе благодарен. - Артемьев пододвинул Полынину стоявшую под столом табуретку. - Я быстро. Дай ту записку, если у тебя с собой, я просто припишу две строчки, новостей особых нет.
        Он сказал неправду. Новости были, и важные для него: он получил за майские бои орден Красного Знамени. Это он и приписал внизу на старой записке и, опять сложив ее пополам, послюнив химический карандаш, обвел полустершийся в кармане у Полынина адрес.
        -Вот за это уважаю, - встал Полынин, хотя и не торопивший Артемьева, но довольный, что тот так быстро управился с письмом. - А то мне на рассвете лететь, а до этого еще дел полная коробочка.
        -Если заехать времени не будет, - сказал Артемьев, - запечатай в конверт и брось. В Москву или дальше?
        Полынин пожал плечами, сунул письмо в карман гимнастерки и вышел из палатки. Артемьев тоже вышел. Тронутый вниманием, он хотел сказать об этом
        -Будь здоров! - быстро сказал Полынин, заторопившись как всегда, когда угадывал, что кто-нибудь хочет выразить ему свои чувства.
        Фигура Полынина исчезла за поворотом хода сообщения, но Артемьев не торопился в палатку. Глядя на спивавшееся с землей темно-серое, без единой звезды, небо, он особенно остро чувствовал в эту минуту всю непреодолимость для себя того расстояния до Москвы, которое так легко, всего за двое суток, пролетит листок блокнота, взятый с собой Полыниным.
        «Неужели, - спрашивал он себя, - если здесь все кончится, а там, на западной границе, наоборот, начнется, я все равно останусь тут, на Хамардабе, на зимних квартирах, буду ездить то на правый фланг, в район Эрис-Улыйн, то на левый, к Буир-Нуру, и каждый день докладывать в двадцать три разведсводку, согласно которой не произошло ничего особенного? Логика подсказывает, что так оно и будет. Там, на западе, спокойно обойдутся без капитана Артемьева, а здесь не захотят обойтись без тебя, потому что ты один из винтиков того штабного механизма, который но любят без необходимости разбирать по частям».
        -Эй, Артемьев! - донесся из палатки голос майора Беленкова.
        -Да, - нехотя отозвался Артемьев.
        -Брось прохлаждаться. Посмотри: нет ли у тебя кого-нибудь из четвертого гаубичного, что стоял раньше в Чаньчуне? А то у меня без этого работа стоит.
        -Сейчас. - Артемьев поднял полог и зашел в палатку.
        Через двое суток Полынин сидел в Москве, на Усачевке, на квартире у Артемьева.
        Кроме него и Татьяны Степановны, за столом сидела еще и Маша, утром приехавшая из Вязьмы, чтобы посоветоваться с матерью, хотя советоваться было уже не о чем. Синцов еще девять дней назад, сразу как его призвали, уехал эшелоном на Смоленск, и сегодня, узнав, что наши войска утром перешли польскую границу, Маша была твердо уверена, что Синцов где-то там, может быть даже - в бою, под пулями и снарядами.
        Она помнила, как весной все точно так же неожиданно произошло с братом, с Монголией, откуда теперь прилетел с письмом от него этот летчик. Очевидно, наступало время привыкать к неожиданностям. Маша уже поняла, что приехала к матери вовсе не советоваться, а просто не вытерпела первого приступа одиночества.
        Татьяна Степановна, понимая состояние ее души, занялась теми домашними делами, за которыми можно разговаривать.
        Перегладив на обеденном столе кое-какую мелочь, она смотала два мотка шерсти, перештопала несколько пар старых, завалявшихся у нее Машиных чулок и заставила Машу прострочить на машине две наволочки, которые предназначались в Вязьму, но были еще только смётаны.
        За этими занятиями и застал женщин Полынин.
        При том количестве дел, какое было у Полынина, прилетевшего в Москву утром и завтра улетавшего дальше в Минск, другой на его месте просто бросил бы записку Артемьева в почтовый ящик. Но Полынин в делах товарищества был щепетилен и в двенадцатом часу ночи стоял у дверей артемьевской квартиры. Внизу, у подъезда, его ждало такси, на котором ему еще предстояло ехать в Монино, чтобы повидаться с матерью, помыться под душем, переменить белье и взять новое обмундирование. На этом же такси он должен был вернуться в Москву, чтобы к рассвету попасть на Центральный аэродром.
        Он стоял и терпеливо жал на неработавший звонок.
        Наконец, прежде чем сунуть письмо в почтовый ящик, он для очистки совести постучал. Маша услышала стук и, безо всякой логики решив, что это вернулся Синцов, стремглав побежала открывать дверь.
        Перед ней стоял летчик с удивленным лицом человека, уже не рассчитывавшего, что ему откроют.
        -Мне Татьяну Степановну, - сказал Полынин, глядя на Машу и подозревая, что попал не в ту квартиру.
        -Пожалуйста. - Маша пропустила Полынина и, как ему показалось, окинула его неприязненным взглядом. На самом же деле, открывая дверь, она ждала увидеть Синцова, а это был не Синцов - вот и все.
        Через пять минут Полынин уже сидел за столом и пил чай. Напротив него сидела расчувствовавшаяся от записки сына Татьяна Степановна, а рядом - очень строгая Маша.
        Узнав, что Маша сестра Артемьева, Полынин разглядывал ее миловидное лицо с мимолетным и чистосердечным восхищением. Он летел с войны на войну и не думал сейчас ни о каком будущем, кроме военного. Но как раз это и позволяло ему откровенно любоваться Машей. Он прикинул по часам, что, если, выехав за Окружную, как следует «газануть» до Монина, то, пожалуй, можно пробыть здесь еще минут двадцать.
        -Что вы все молчите, ничего не расскажете? - сказала Татьяна Степановна. Еще раз перечитав записку сына и вытерев глаза, она внимательно разглядывала Полынина и два ордена Красного Знамени у него на груди, точно такие же, какой будет носить теперь Паша.
        Полынин сказал, что, откровенно говоря, он по случаю возвращения из Монголии немного выпил на ходу с товарищами и в таких случаях предпочитает помалкивать.
        -Так вот и Паша, - без осуждения сказала Татьяна Степановна, - если немного выпьет, а показать не хочет, сразу становится важный, как гусь.
        Маша не выдержала своего строгого вида и расхохоталась.
        -Когда же вы все-таки видели Павла, когда он писал записку?
        -Позавчера.
        -Просто не верится.
        -А почему не верится? - спросил Полынина,
        -Позавчера он так вот сидел с вами, как я?
        -Так вот и сидел, как вы.
        -А как он сейчас выглядит? - спросила Маша.
        -Нормально, - ответил Полынин с искренней уверенностью, что одно это слово исчерпывает все, что можно и должно сказать об Артемьеве.
        Маша улыбнулась. Этот глядевший на нее во все глаза летчик с рваным ухом и аккуратно-красивым лицом, кажется, действительно решил помалкивать, хотя и не производил впечатления даже самую малость выпившего человека.
        -А скажите, как все-таки его рана? Совсем ли его вылечили? Как ваше-то мнение? - снова отерев платком глаза, уже в третий раз спросила Татьяна Степановна. Она лишь сегодня от Полынина, коротко упомянувшего, что он познакомился с Артемьевым в госпитале, узнала, что Павел был ранен.
        -У нас, не вылечив, не выписывают, - назидательно сказал Полыни и.
        -А не может быть, что слишком рано выписали?
        Полынин пожал плечами, не зная, что ответить. Маша с удивлением смотрела на мать, впервые видя ее такой расчувствовавшейся, задававшей чужому человеку нескладные и ненужные вопросы. Татьяна Степановна сама понимала их ненужность, но была не в силах совладать с той радостной растерянностью, которую вызвали в ней несколько строчек сына, написанных его собственной, теперь уже снова здоровой рукой.
        Подобно большинству окружающих, Татьяна Степановна в течение всех этих месяцев, не читай она редких и не всегда до конца попятных сообщений ТАСС, ни по каким другим признакам не могла бы догадаться, что там, на Дальнем Востоке, идут военные действия. Так же торговала магазины, так же приходили в Москву и уходили из нее поезда, все о том же, о чем всегда, говорило радио и писали газеты. И, наверно, именно поэтому известие, что ее сын еще три с половиной месяца назад участвовал в боях и был ранен, произвело на нее особенно сильное впечатление своею внезапностью.
        -Мы вчера в газетах прочли - там, в Монголии, как будто все кончилось? - спросила Маша не столько для себя, сколько для матери. - И уже соглашение здесь, в Москве, подписано. Как вы думаете, там теперь действительно все кончилось?
        -Позавчера не подумал бы, - Полынин вспомнил свои последний страдный халхин-гольский день, - но раз подписали, - значит, всё! Теперь глазное дело - на западе.
        -Вы завтра летите в Польшу? - спросила Маша.
        -В том направлении.
        -Вот ответьте, пожалуйста, - доверчиво сказала Маша, рукой касаясь руки Полынина, - я живу в Вязьме, моего мужа восьмого числа призвали из запаса и сразу же отправили в Смоленск. Как вы думаете, он уже может быть в тех войсках, что сегодня перешли границу?
        При словах «моего мужа» у Полынина потухло в глазах то счастливое выражение, которое в них было. Маша не заметила этого, но Татьяна Степановна успела заметить и пожалела человека, который привез ей письмо от сына и так восхищенно смотрел на ее дочь. Через десять минут он все равно взялся бы за фуражку и ушел, чтобы лететь на войну, но эти слова про мужа отняли у него Машу еще на десять минут раньше.
        -Что ж, вполне возможно, - сказал Полынин, с естественной простотой человека, воевавшего и неспособного считать чем-нибудь особенным, что другой человек тоже попадет на войну. - Но ничего, - сказал он, помолчав и сообразуясь с тем, что все же речь идет не вообще о человеке, а о Машином муже. - Возьмем, как сказано, под свою защиту Западную Белоруссию и Украину - и все. Панская армия подразложилась, население - за нас, так что, возможно, за какой-нибудь месяц все кончится, и вы увидите вашего мужа.
        -А немцы? - спросила Маша.
        -Что ж немцы? Встретимся - посмотрим! - ответил Полынин, которому сегодня, когда он был в штабе ВВС, достаточно откровенно сказали, что хотя возможность столкновения с немцами сейчас маловероятна, но все-таки ее до конца не исключают, и потому, собственно говоря, так срочно и перебрасывают в западные Особые округа летчиков, имеющих боевой опыт.
        -Нет, подождите, - сказала Маша, - я серьезно спрашиваю. Сегодня в немецкой сводке написано, что они подошли к Бресту. А Брест - уже Западная Белоруссия? Как же будет?
        -Раз правительство сказало, что возьмем под свою защиту Западную Украину и Белоруссию, - значит, возьмем, - сказал Полынин.
        -А если немцы войдут туда раньше? - настаивала Маша. Ей хотелось, чтобы Полынин прямо ответил на ее вопрос. - Ну что ж, попросим выйти обратно. А не выйдут - вышибем.
        -Значит, тогда будем с ними воевать? - дрогнувшим голосом спросила Маша.
        -Значит, будем, - сказал Полынин и с удивительной отчетливостью вспомнил тот последний «мессершмитт», которому он за день до отъезда из Испании, над рекой Эбро, вогнал в хвост прощальную пулеметную очередь. Фашист врезался в воду, а Полынин, делая круг, в последний раз увидел свинцовую зимнюю лент у Эбро, красные скалы, белые пятна снега во впадинах и щелях.
        -Конечно, мы антифашисты, - вдруг сказал он, и хотя эта неожиданная фраза была итогом его мыслей, не высказанных вслух, но Маша и Татьяна Степановна поняли его.
        Полынин поднялся, пожал большую мягкую руку Татьяны Степановны, тряхнул Машину руку и так стремительно вышел в коридор, открыл и захлопнул за собой дверь, что обе женщины окончательно сообразили, что он ушел, только когда он уже быт на лестнице.
        -Вот возвращаются же люди домой! - сказала Татьяна Степановна, думая о сыне и эгоистически забывая, что о Полынине никак нельзя сказать, что он возвратился домой.
        Маша молча присела к столу и, поглядев на мать, впервые подумала о том, что она одинока в силе своего чувства к Синцову: раньше они с матерью сходились на одном человеке, которого обе любили больше всего на свете, - на Павле, теперь они уже никогда не сойдутся в этом. Никто и никогда не будет любить Синцова с такой силой, как она, и ни от кого, даже от матери, она не вправе ждать этого. Она понимала, что это естественно, что так и должно быть, и все же ей сделалось тяжело и от сознания этого и оттого, что ей скоро надо садиться в ночной пустой, гремучий трамвай, ехать на Белорусский вокзал и брать там билет до города, в котором уже девять дней как нет Синцова.
        Выехав за Окружную дорогу, Полынин, как и собирался, уговорил шофера «газануть», и тот меньше чем через час был в Монине.
        Поднявшись на второй этаж построенного в прошлом году нового дома для семей комсостава, Полынин, едва успев позвонить, услышал за дверью быстрые шаги матери. Она открыла ему, не
        -Здравствуйте, мама. - Несмотря на невысокий рост, Полынину все-таки пришлось нагнуться, чтобы обнять мать.
        Мать поцеловала его несколькими мелкими, быстрыми поцелуями в щеку и в искалеченное ухо и, не удивляясь его возвращению, сказала:
        -Дай-ка чемодан-то.
        -Что вы, мама! - с почтительной нежностью, с какой он всегда говорил с матерью, ответил Полынин и пошел в комнату, держа в одной руке чемодан, а другой крепко прихватив мать за плечи и почти отрывая ее от пола.
        -Что ты меня в воздух тащишь? Радуешься, что такой здоровый вырос? - говорила мать, идя рядом с ним.
        Полынин поставил чемодан на иол у обеденного стола, посадил мать, сел напротив нее и спросил:
        -А что, правда здоровый?
        -Устал, что ли? - не отвечая на вопрос и вглядываясь в его лицо, спросила мать. - Так после госпиталя ни разу и не написал. Не совестно?
        -Есть маленько. - Полынин поглядел в глаза матери и сразу же, пока она не успела приготовиться к другому, сказал ей, что на рассвете снова улетит.
        -Далеко ли? - спросила мать, не меняя выражения лица, хотя слова сына были для нее и тяжелыми и неожиданными.
        -В Минск, а там видно будет.
        -А на какую должность? - спросила мать.
        Она никогда никому не рассказывала о делах и должностях сына, но сама любила знать, на какой он должности и что делает.
        -Покамест в распоряжении штаба Белорусского округа.
        -Что ж я тебе не говорю-то! - Мать всплеснула руками. - Лидия Григорьевна приходила сегодня ко мне чай пить (Лидия Григорьевна была жена комиссара той авиационной части, из которой Полынина откомандировали в Монголию). Поздравляла меня, рассказывала - тебе вчера полковника присвоили! Или ты уже знаешь?
        -Знаю, - сказал Полынин, которого сегодня все поздравили с этим, когда он прямо с самолета явился в штаб ВВС.
        -Как же тебя теперь собирать-то? - встревожилась мать. - Обмундирование у тебя все старое, майорское…
        -А какая разница? - сказал Полынин. - Запасные шпалы у вас найдутся?
        Он знал, что у матери есть старая жестяная коробка из-под монпансье, где специально хранятся запасные целлулоидные и матерчатые подворотнички, петлицы, привернутые к картонке шпалы и даже кубики, сохранившиеся с того времени, когда он был старшим лейтенантом.
        Мать кивнула, помолчала и сказала:
        -Как же так? Полковника присвоили, а назначения не дали?
        За этим вопросом был другой, не заданный, главный, интересовавший ее: полетит ли сын в Польшу, куда сегодня утром вошли наши войска, или останется при штабе в Минске?
        -В Минске навряд ли задержусь, - понял вопрос матера Полынина. - Но, скорей всего, все это ненадолго, временно.
        -А по мне, пусть лучше бы ты куда надолго поехал служить, - неожиданно сказала мать, - чтобы там и квартира была, и меня бы взял с собой. А то приезжаешь-уезжаешь, а я тут сиди, как кукушка в чужом гнезде.
        -Почему же в чужом?
        -Конечно. Только разговор, что дали квартиру, а ты и не жил в ней. Мебель без тебя расставляла.
        -Ну и слава богу. Буфет-то новый?
        -Купила. С книжки с твоей деньги взяла.
        -И хорошо сделали.
        -А я словно чувствовала, что ты приедешь. Видишь, одетая. И пироги сегодня утром испекла. Со скуки. Хожу целыми днями по квартире одна.
        -Так для кого же вы пироги-то испекли?
        -Не знаю. Тебе собирать ужин или ты с товарищами покушал?
        Она сказала это без укоризны. Она знала, что сын любит проводить свободное время с товарищами, помнила их всех за все годы службы сына в разных гарнизонах и по некоторым, особенно полюбившимся ей, даже скучала, спрашивая об их судьбе и огорчаясь, если Полынин ничего не мог ей ответить.
        -А что же, соберите, - сказал Полынин, - поужинаем с вами, я только чай пил.
        -Пироги подогреть, или так?
        -Можно и подогреть.
        «В самом деле, скучно ей тут, - подумал Полынин, когда мать вышла на кухню. - Надо жениться».
        И огорченно вспомнит, что у сестры Артемьева оказался муж. Когда он думал о женитьбе, то всегда почему-то представлял себе, что женится именно на сестре какого-нибудь своего товарища. Сегодня на квартире у Артемьевых он сначала даже сел к Маше немного боком, чтобы ей не лезло в глаза его ухо.
        Поставив подогревать пироги, мать вернулась и начала собирать на стол.
        -За твое здоровье выпили, - сказала она, доставая из нового буфета графин с водкой, в котором оставалось меньше трети.- И я пригубила.
        -С кем же это вы без меня тут гуляли?
        -Петя Козырев приходил.
        -Когда?
        -Как от вас, оттуда, прилетел, так и пришел. Они к нам в Монино с женой к кому-то в гости приезжали, а перед гостями он ко мне вместе с нею заявился. Надежда Алексеевна. Красивая женщина. А он малость росточком около нее не вышел. Рассказывал про тебя, как ты живешь.
        -Как ругались мы с ним, не рассказывал?
        -Нет. Сказал, что ты, наверное, тоже скоро вернешься. Потом говорит: «Давайте, Елена Андреевна, водки. Выпьем за Николая». Сам выпил полную, жене приказал и меня заставил. Потом достал у тебя из стола все твои испанские фотографии и ей показывал. А та, где вы с ним в кожанках, около самолетов, ей так понравилась, что она у меня просить стала.
        -Дали ей?
        -Он сам забрал. Говорит: «Николай был бы - дал бы. Передайте ему, что я забрал».
        -Ну и правильно,- кивнул Полынин.- У меня еще есть.
        -Та другая - маленькая.- Мать была недовольна собой, что не устояла и отдала Козыреву фотографию.- Красивая женщина,- снова повторила она, вздохнула, сердясь на сына за то, что он все никак не женится, и вышла на кухню за пирогами.
        Оставшись один, Полынин подошел к стоявшему в углу старому письменному столику, который они с матерью издавна возили с собой с места на место. Там в нижних ящиках была кое-какая авиационная литература и его старые конспекты, а в верхнем ящике навалом лежали фото, большею частью снятые им самим,- он любил в свободное время заниматься фотографией.
        Фотография, точно такая же, как та, что взял Козырев, но маленькая, лежала на самом верху. Они с Козыревым и с покойным Борисом Овечкиным стояли у своих истребителей «чата» - «курносых», как их называли испанцы. Рядом с ними стояли трое механиков, в том числе его механик Хосе, неделей позже погибший при бомбежке аэродрома.
        Позади самолетов виднелся белый домик штаба, за ним - летняя жаркая даль, а за нею - Мадрид. Мадрида на фотографии не было видно, но он был за этой далью,- над ним в тот день они сбили каждый по «юнкерсу», в честь чего и снялись все трое со своими механиками.
        Глядя на фотографию и мысленно продолжая начатый на квартире у Артемьевых разговор о немцах, Полынин вспомнил все сразу: и тот последний «мессершмитт», сбитый над Эбро, и первый «мессершмитт», сбитый над Мадридом, и падение Сантандера, где пришлось своими руками сжечь вот этот снятый на фотографии «курносый», потому что фашисты подошли к аэродрому, а бензина оставалось только на то, чтобы облить самолеты. Сантандера остался в его памяти как начало конца, как символ всего того нестерпимо горького, что было связано там, в Испании, с вечной нехваткой горючего, патронов, снарядов, самолетов - всего, что было в избытке у фашистов с первого и до последнего дня.
        Да, если уж нужно будет снова драться, он бы из всех врагов выбрал себе именно этих фашистов, летавших там на новеньких самолетах, обжиравшихся бензином и патронами и привыкших, что их всегда двое на одного!
        Он подумал о них с такой ненавистью, что невольно сжал кулаки.
        -С кем это ты воюешь? - входя с пирогами на подносе, спросила мать.
        Он ничего не ответил и, сев к столу, взглянул на часы - до вылета оставалось меньше четырех часов.
        Глава восемнадцатая
        Накануне того дня, когда советские войска вступили в Западную Украину и Западную Белоруссию, ТАСС передало коммюнике о закончившихся в Москве переговорах между Молотовым и японским послом Того. Японцы соглашались на прекращение военных действий с оставлением войск обеих сторон на линии, занимаемой ими, то есть практически на линии монгольско-маньчжурской границы, которую японцы до этого яростно оспаривали; отдельный пункт соглашения предусматривал, что после переговоров на месте обе стороны обменяются пленными и трупами.
        На рассвете 17 сентября японцы сообщили по радио, что к девяти утра вышлют своих парламентеров в нейтральную зону, южней высоты Номун-Хан Бурд Обо.
        В шесть часов утра Худякову позвонили из штаба группы и приказали приготовиться к встрече парламентеров на участке полка: сделать проход в проволоке, быть готовым самому, подготовить двух человек для сопровождения и ждать дальнейших приказаний.
        Худяков приказал снять два метра проволочных заграждений, а в образовавшийся проход поставить двухметровую переносную рогатку. Потом вызвал парикмахера и после бритья надел новую гимнастерку и новую, вынутую из чемодана портупею.
        Для сопровождения Худяков и Саенко выбрали Кольцова и старшину - командира комендантского взвода. Старшина был богатырь с виду, а Кольцов ростом не вышел, но Худяков считал, что лихой солдат дороже правофлангового.
        Ожидая дальнейших приказаний, Худяков с досадой сказал Саенко, что японцы выбрали их участок, как назло: если бы вышли с белыми флагами к соседу, там их, по крайней мере, встретил бы полковник Сиротин, - есть на кого посмотреть!
        -Ничего, пускай на тебя посмотрят, - сказал Саенко.
        -А что хорошего? - Худяков с искренним пренебрежением оглядывал свою невзрачную фигуру. - Будут по мне судить, что у нас все такие.
        -Эх, Валерий Александрович, - вздохнул Саенко. - Если бы у нас были все такие, как ты, я бы, например…
        Разговор прервал Шмелев, вошедший в сопровождении Артемьева, чтобы заранее провести инструктаж, касавшийся порядка переговоров.
        Когда инструктаж был закончен, Шмелев сел с Худяковым и Саенко пить чай - до срока, радированного японцами, оставалось еще полчаса. А Артемьев вышел из блиндажа подышать холодным утренним воздухом.
        Рано утром Артемьев присутствовал при том, как Шмелев сам просился у командующего пойти на встречу с японскими парламентерами, но тот отказал ему.
        -Пусть командир Сто семнадцатого встретит, - сказал командующий. - На его участок японцы с белыми флагами выйдут, пусть сам с ними и разговаривает - его святое право.
        Шмелев рискнул возразить, что переговоры требуют его личного участия, но командующий сказал, что это еще успеется, а для начала посылать им навстречу полковника - жирно. Обойдутся и майором.
        -Да и его, - кивнул командующий на Артемьева, - можно на время переговоров в звании снизить. Что их баловать!
        Так Артемьев оказался временно пониженным в звании до младшего лейтенанта.
        И теперь, пока он прогуливался в окопе в этом звании, совершенно забыв, что у него на петлицах не шпалы, а кубики, мимо него сначала раз, потом другой прошел затянутый в рюмочку худощавый капитан. Первый раз он только недоброжелательно посмотрел на Артемьева, недостаточно вытянувшегося при встрече, а во второй раз свирепо сказал, чтобы младший лейтенант подыскал другое место для прогулок - нечего болтаться перед блиндажом командира полка. Сказал это, капитан повернулся и пошел по окопу с такой строевой грацией, что даже его спина выражала презрение к Артемьеву.
        Из блиндажа поспешно вышли Саенко, Худяков и Шмелев
        -Пора! - сказал Артемьеву Шмелев. - Звонят, что появились, машут!
        Они прошли двести шагов по ходу сообщения. Он кончался круглой выемкой с земляным пулеметным столом, на котором был установлен «максим».
        Впереди, метрах в шестистах, стояло пятеро японцев; двое размахивали большими белыми флагами.
        -Ну что ж, - сказал Шмелев, глядя на японцев, - поднимайте белый флаг. Есть он у вас?
        -Есть. Готов, - ответил Худяков.
        -Втыкайте и идите.
        -А с собой не брать? - спросил Худяков. - У нас и маленькие флажки, чтобы с собой взять, приготовлены.
        -Здесь воткните один большой флаг - и довольно с них! - сказал Шмелев.
        -Еще раз разрешите уточнить, - сказал Худяков. - Если они нас будут приветствовать, - отвечать на приветствие?
        -Разумеется.
        -А если будут руки протягивать?
        -Ну, уж это глядите по обстановке… - развел руками Шмелев, сам не знавший, что на это ответить.
        Артемьев еще раз взглянул в японскую сторону. Японцы стояли все на том же месте и размахивали флагами.
        Саенко взял белый флаг, прибитый к толстой палке от японских санитарных носилок, и с силой воткнул древко в бруствер окопа.
        Худяков вылез первым, за ним Артемьев, Кольцов и старшина. Около проволочных заграждений Кольцов и старшина забежали вперед, подняли с двух сторон рогатку и оттащили ее в сторону, открыв проход.
        Впереди, до самых японских окопов, расстилалось ровное пространство, покрытое мелкими кочками, на которых, как чубы, торчали длинные пучки травы. Среди кочек валялись брошенные японские винтовки; справа, поодаль, виднелось несколько тесно лежавших полуистлевших трупов; слева, прямо из земли, торчало крыло самолета в таком положении, словно весь самолет был боком закопал в землю. То здесь, то там, застряв в пучках травы, не в силах оторваться и покинуть это печальное место, трепетали на ветру исписанные иероглифами полинявшие клочки рисовой бумаги.
        Артемьев обошел кучку мин, лежавших рядом с разорванным стволом миномета, и, перестав смотреть под ноги, поднял глаза. Их и шедших им навстречу японцев теперь разделяло всего сто метров. Вдали были видны силуэты вылезших из окопов японских солдат; еще дальше, за пологими сопками, курились чужие дымы - то ли кухонь, то ли костров, на которых японцы жгут трупы.
        И Артемьев, и Худяков, и шедшие позади них Кольцов и старшина испытывали в эту минуту одно и то же странное чувство возбуждения, - они шли по открытому месту, по не прибранной после боев ничьей земле, навстречу размахивавшим белыми флагами людям в чужой форме, людям, которых они до сих пор на таком расстоянии видели чаще всего или убитыми, или в последнюю секунду перед тем, как убить их.
        -Вы перчатки надели? - отрывисто, на ходу, спросил Худяков.
        -Да, - сказал Артемьев и посмотрел на тяжелые кожаные шмелевские перчатки, с трудом влезшие ему на руки.
        -Особенно близко не подходите, шага на три.
        С точки прения безопасности эта предосторожность была бы нелепой, и Артемьев понял, что Худяков заранее решил избавить себя от размышлений, подавать или не подавать руку японским офицерам.
        Японцы были уже совсем близко. Худяков вскинул голову. Его сухонькое, стареющее лицо стало спокойным.
        Два японских солдата приближались, однообразным движением помахивая белыми флагами; трое офицеров - один постарше, два помоложе - шли посредине, между солдатами, придерживая длинные офицерские мечи с черными лакированными ножнами и длинными прямыми ручками.
        -Стоп! - скомандовал Худяков, повертываясь к сопровождающим.
        Кольцов и старшина застыли, оба молодые, взволнованные, в надраенных до блеска сапогах и заправленных под ремень без единой морщинки шинелях.
        -Ждать здесь! - сказал Худяков и вдвоем с Артемьевым пошел навстречу японцам.
        Расстояние сократилось до пяти шагов. Шедший посередине коротенький толстый японец остановился, каким-то специальным движением выкатил грудь и, придерживая левой рукой лакированные ножны, правой с коротким лязгом выхватил меч. Описав мечом дугу, он отсалютовал им у правого плеча и, не глядя, с щегольской точностью бросил меч обратно в ножны. Двое других офицеров сделали то же самое, но у одного меч не сразу вошел в ножны, и он, повернув голову и морщась, начал его засовывать. Солдаты, остановившись позади офицеров, одновременно четко бросили левые руки по швам, продолжая держать в правых белые флаги. Худяков и Артемьев приложили руки к козырькам фуражек. Толстый, первым отсалютовавший японец был полковник, двое других - поручик и подпоручик.
        -Представитель высокого японского командования господин полковник Канэмару имеет честь приветствовать представителен высокого советского командования, - одним дыханием, правильно строя фразу, но сильно коверкая слова, выговорил молоденький подпоручик, задирая голову и поблескивая очками.
        -Майор Худяков уполномочен советско-монгольским командованием на предварительное согласование места и часа переговоров, - по-японски ответил Артемьев.
        -Какое место и время для переговоров предлагает назначить советская сторона? - спросил по-японски толстый полковник.
        Артемьев перевел вопрос Худякову.
        -Ответьте, - быстро и тихо, в самое ухо ему, сказал Худяков, - что место мы выбираем это, а время пусть предлагают сами - мы не торопимся.
        Фраза эта, точно переданная Артемьевым и по-японски прозвучавшая еще менее вежливо, задела самолюбие японского полковника, и он выдержал очень длинную паузу.
        -Высокое японское командование готово вести переговоры здесь, - сказал он наконец. - Высокое японское командование готово начать переговоры сегодня в шесть часов вечера по токийскому времени. Нет ли у советского командования других предложений?
        -Нет, - с удовольствием перевел Артемьев ответ Худякова, - у советско-монгольского командования нет других предложений, оно согласно удовлетворить просьбу японского командования. Кто будет возглавлять японскую делегацию? - быстро добавил он уже от себя, выполняя приказ Шмелева постараться узнать это заранее.
        -Главным представителем высокого японского командования будет генерал-майор Иошида, - ответил японец. - Но высокое японское командование интересуется, в свою очередь: кто будет возглавлять советскую делегацию?
        -Советско-монгольское командование, - перевел Артемьев ответ Худякова, - не уполномочивало нас сообщать об этом.
        Толстый полковник, с неудовольствием сознавая, что попался на удочку, помолчал, потом повернулся и тихо сказал что-то подпоручику; что - Артемьев не расслышал.
        -Высокое японское командование, - быстро и заученно сказал по-русски подпоручик, - предлагает установить на месте переговоров три палатки: одну - для советских представителен:, одну - для японских представителей и третью, главную, палатку посередине - для переговоров. Высокое японское командование берет на себя труд построить эту третью палатку.
        -Хорошо, - сказал Худяков, - но не ближе, чем в трехстах метрах от позиций советско-монгольских войск.
        Это соответствовало полученной им инструкции, согласно которой переговоры должны были происходить примерно посередине нейтральной зоны.
        -Высокое японское командование, - опять быстро и заученно заговорил подпоручик, - через час пошлет в нейтральную зону рабочую команду солдат. Высокое японское командование надеется, что безопасность его солдат будет обеспечена.
        -Нахалы все-таки, - проворчал Худяков, когда они с Артемьевым, откозыряв японцам, двинулись в обратный путь. - Обеспечь им безопасность! Мы им эту безопасность уже две недели обеспечиваем. Ни одного выстрела не дали. А они еще вчера вечером «колбасу» над своими позициями поднимали. А у «колбасы» круговой обзор на двадцать километров. Мои артиллеристы уж смотрели-смотрели на нее, как коты на сало!
        -Уж не вы ли вчера звонили, просили разрешения расстрелять «колбасу»? - спросил Артемьев.
        -Я, - недовольно сказал Худяков. - И жалею, что не разрешили.
        Кольцов и старшина из комендантского взвода шли позади Худякова и Артемьева и обменивались впечатлениями.
        Стоя во время переговоров в двадцати шагах, они не слышали всего, что говорилось, но прекрасно почувствовали главное - что наши держались гордо, а японцам, видно, было не по себе.
        -А сначала, как подошли, как зубы оскалили да сабли выхватили, я уж хотел их на мушку брать - как бы наших не порубали! - сказал старшина.
        -Один фасон, и больше ничего, - пренебрежительно сказал Кольцов.
        -Больно уж у ихних саблей ручки длинные, - сказал старшина.
        -А это головы рубить, - уверенно объяснил Кольцов, - чтобы в две руки брать. Как только узнают, что у них какой солдат коммунист, или не хочет против нас воевать, или вообще что не так, на корточки посадят - и этими саблями голову долой. Мне один пленный, денщик, рассказывал про своего полковника.
        -Как же это он тебе рассказывал? - недоверчиво спросил старшина.
        -А очень просто! - не вдаваясь в объяснение, отрезал задетый недоверием Кольцов.
        -Японский знаешь? - через пятьдесят шагов спросил старшина у обиженно замолчавшего Кольцова.
        -Есть немножко! - весело отозвался Кольцов, который не умел обижаться надолго. - А младший лейтенант - слыхал? - так и чешет по-японски, так и бреет! - восхищенно воскликнул он. Ему все время казалось, что он где-то раньше уже встречал этого младшего лейтенанта, но он так и не мог вспомнить где.
        -Значит, как саблями ни маши, а пришлось все-таки им просить у нас мировой! - пройдя еще несколько шагов, сказал Кольцов.
        -Выходит, так, - согласился старшина.
        -Боюсь только, что они теперь со злости еще хуже на китайцев огрызаться начнут, - озабоченно сказал Кольцов.
        -Вполне возможное дело, - подтвердил старшина. - Я когда срочную служил на Амуре, они нам напоказ на той стороне, пряло на берегу, чего только над китайцами не делали. Пока в наряде отстоишь - намучаешься! Так бы приложился да влепил пулю в лоб! А нельзя - трибунал!
        -Я бы за это и под трибунал пошел, - сказал Кольцов.
        -Нельзя - инцидент! - вздохнул старшина.
        -Неужели и мы здесь, на границе, останемся стоять? - сказал Кольцов, со злостью отшвыривая сапогом ржавый стабилизатор японской мины.
        -Кто это знает, - пожал плечами старшина.
        -Говорят, здесь зимы лютые, ветра, а снега нет…
        -Проход в проволоке закройте! - обернувшись к старшине и Кольцову, сказал Худяков и, приостановись, спросил Артемьева:
        -Как, по-вашему, не ударили мы в грязь лицом?
        -По-моему, нет, - сказал Артемьев, с облегчением видя уже совсем близко, в трех шагах, проход в колючей проволоке и отодвинутую в сторону рогатку.
        В тот же день, в восемнадцать часов по токийскому времени, начались переговоры.
        За два часа до их начала главой делегации был утвержден Сарычев, а Шмелев - его заместителем. Монголы назначили своим представителем в делегации начальника штаба кавалерийской дивизии полковника Дагуржава.
        Очень недовольный выпавшим: на его долю дипломатическим поручением, Сарычев всю дорогу от Хамардабы до места переговоров ехал молча, сердито пуша пальцами усы.
        Па том самом месте, где Артемьев утром впервые встретился с японцами, уже была разбита большая палатка из двойного, снаружи зеленого, а внутри белого, шелка. Палатка была похожа на ту, что Артемьев видел, правда уже содранной с кольев, в июле, на вершине Баин-Цагана. Он напомнил об этом Сарычеву во время первого пятнадцатиминутного перерыва, когда, возвратись в свою палатку и сделав по телефону первый доклад командующему, Сарычев отдыхал и курил.
        -И правда, похожа, - подтвердил Сарычев, гася папиросу и вставая. Мысль, что перед ним сидят те же самые японцы, которых он громил на Баин-Цагане, делала его за столом переговоров привычно, по-солдатски уверенным.
        Командующий правильно сделал, остановив свой выбор на Сарычеве. Его солдатская резкость действовала на японцев более угнетающе, чем ядовитые реплики Шмелева. Даже маленькие золотые танки на черных петлицах Сарычева имели свое значение.
        Сидевший перед японским генералом и офицерами угрюмый и откровенно, не скрывая этого, ненавидевший их комбриг-танкист был для них прямым воплощением той силы, которая раздавила и похоронила здесь, в песках, его армию. Об этом не писалось в газетах, по среди участвовавших в переговорах японских офицеров одни знали, а другие догадывались о действительных цифрах потерь.
        Пока глава советско-монгольской: делегации, ожидая перевода своих слов, неподвижно сидел, тяжело положив на стол кулаки и равнодушно глядя мимо японцев, им начинало казаться: еще одна очередная проволочка - и он хватит своим большим костистым кулаком по столу так, что разом подскочат все три стоящие на нем чернильницы, повернется и уйдет, прервав переговоры. И они отступали, хотя у Сарычсва не было инструкции стучать кулаком по столу и разрывать переговоры, а, напротив, была инструкция довести переговоры до конца, проявив тот максимум терпения, на который способны желающие мира победители.
        Приступая к переговорам, японцы в душе верили только в один аргумент - в силу оружия. Сарычев понял это с первых минут и по упускал случая напомнить им о масштабах Халхин-голского разгрома.
        Однажды в перерыве Шмелев, которому показалось, что Сарычев перебарщивает, заметил, что не стоит излишне частыми напоминаниями о происшедшем раздражать самолюбие японцев - это плохая дипломатия. Полковник Дагуржав отрицательно покачал головой - он был совершенно не согласен с замечанием Шмелева. Сарычев сочувственно посмотрел на монгола и хмуро ответил Шмелеву, что, может быть, это плохая дипломатия, но зато хорошая политика: японскую делегацию привело сюда, на переговоры, именно воспоминание о разгроме. А что касается их самолюбия, то ему дороже свое, и, однако, раз приказано - он третий день сидит и разговаривает с японцами за одним столом, хотя дорого бы дал за то, чтобы вместо всего этою разок стукнуть из танка по всей их делегации.
        С нашей стороны в переговорах участвовали только четыре человека - Сарычев, Шмелев, Дагуржав и в качестве переводчика Артемьев, с японской - вдвое больше. Кроме того, вокруг японской делегации все время толклись офицеры, солдаты, денщики и корреспонденты токийских и чаньчуньских газет. С пашей стороны весь журналистский корпус был представлен одним Лопатиным. Он был переодет в форму старшины, с четырьмя треугольниками на петлицах, и прикомандирован к делегации в качестве писаря. Он действительно все время что-то писал в свою тетрадь, хотя настоящий протокол переговоров вел Артемьев.
        Было еще много охотников присутствовать при переговорах и из штаба, и из политотдела, и из армейской и центральных газет, но командующий категорически запретил.
        -Пускай японцы суетятся, - сказал он в ответ на довод начальника политотдела, что в первый день с японской стороны было пятнадцать корреспондентов, - а для нас ото дело малоинтересное - пусть видят!
        Переговоры шли по двум пунктам: о взаимном обмене пленными и взаимной передаче трупов. Насчет пленных договорились сравнительно быстро, решив обменять их в первых числах октября, но вопрос о передаче трупов оказался куда более запутанным. Японцы долиты были передать, согласно предъявленному нами списку, всего сорок два трупа, к началу переговоров оказавшихся по ту сторону границы. Что касалось японских трупов, то, по нашим подсчетам, их осталось на монгольской территории несколько десятков тысяч.
        В силу сложившихся в японской армии традиций трупы всех погибших следовало сжечь, а пепел отправить на родину, семьям убитых. Японцы хотели выкопать как можно больше трупов, но, не желая предавать гласности размеры поражения, уклонились от предъявления документов с цифрами своих потерь.
        Были затруднения и с нашей стороны. Командующему не хотелось заставлять наших бойцов выкапывать из земли трупы японских солдат и офицеров и вывозить их на маньчжурскую территорию, в то же время он колебался: пускать ли японцев в расположение наших войск? Запросив Москву, он на третий день переговоров позвонил Сарычеву - пусть соглашается на допуск японских похоронных команд к местам погребения.
        Сарычев, повеселевший впервые за все время переговоров, немедленно передал наше согласие японцам.
        После этого начались споры о составе команд. Договорились на десяти командах по сто человек, но сразу же возник новый спор о том, сколько дней будут работать эти команды. Японцы предложили свой срок - пятнадцать дней. Сарычев безучастно постукивал кулаком по столу и смотрел мимо японцев, как будто он этого вообще не слышал. А Шмелев, быстро подсчитав на бумажке, ядовито сказал, что за такой срок можно было бы вырыть из земли всю Квантунскую армию.
        В ответ на это японцы целый вечер, косясь на молчавшего Сарычева, говорили о трудности поисков, о тяжелом грунте, о чувствах солдат, которые будут выкапывать тела своих товарищей и должны это делать осторожно, чтобы не задеть их лопатами и кирками.
        -Не брезгуют, дьяволы, и сантиментами, - садясь в машину, сказал Сарычев, после того как к полуночи наконец договорились на пяти днях.
        Он ехал, несмотря на холодную ночь, открыв стекло, высунув голову и жадно, с шумом, вдыхая воздух.
        -Как трупы выкапывать, так сантименты, а как неизвестно для чего сорок тысяч людей делать трупами, так у них душа молчит! А с трупами с этими все обман: одного из тысячи опознают, а тысячу в ямы, и сожгут - в какую урну что попадет. Нет чтобы по-честному - раз не опознали, сказать родителям: «Погиб ваш сын неизвестно за что и похоронен неизвестно где!» А то получат такую солдатскую урну какие-нибудь бедняги старики в деревне и будут до смерти кланяться праху от чужой подметки. Мне, казалось бы, какое дело? А и то за людей обидно! А тебе, Артемьев? - повернулся Сарычев на переднем сиденье. - Ты что, спишь?
        -Нет, не сплю, - сказал Артемьев. - Вообще плохо сплю в последнее время.
        -Вот именно, и я тоже, - сказал Сарычев. - До того эти трупы в ушах навязли, что по ночам мерещатся. Сегодня даже; приснилось, что японцы их с оркестрами потребовали вывозить.
        Требование об оркестрах только приснилось Сарычеву, но на следующее утро, когда он считал, что остается лишь подписать протокол, японцы начали новые препирательства - что можно и чего нельзя выкапывать вместе с трупами. Сарычев, чувствуя тошноту от одной мысли о продолжении переговоров, с маху: сказал:
        -Ладно, пусть берут все, что найдут.
        Шмелеву пришлось поправлять его промах и в точение многих часов выбираться из трудного положения, чтобы в конце концов согласиться на том, что слова «вместе с трупами» означают одежду и все, что находится в карманах одежды, но не означают карт и штабных документов, которые могут оказаться зарытыми возле трупов. Это был пункт, специально занимавший Шмелева.
        Артемьеву надолго запомнилось зрелище, которое представляла собой палатка в эти последние ночные часы переговоров.
        От напряжения и усталости все так много курили, что над головами висела сплошная пелена дыма.
        На столе, вперемежку с кипами бумаг, лежали разноцветные пачки японских сигарет и стояли маленькие чайные чашки с крышками.
        Глава японской делегации генерал Ношида, отвалясь на спинку потертого плюшевого кресла, беспрерывно ковырял в зубах длинной костяной зубочисткой и время от времени, прикрыв рукой рот, сплевывал на земляной пол. На бледном, отечном лице генерала было написано выражение злобной скуки.
        Сидевший справа от него худощавый пожилой майор японского генерального штаба, который в первые дня только изредка отвечал одним-двумя словами или коротким жестом на обращение своих соседей, сейчас вышел из принятой на себя роли и откровенно дирижировал всей японской стороной стола. Именно он и придрался к фразе Сарычева и теперь яростно спорил со Шмелевым, даже не оглядываясь при этом на генерала Иошиду.
        Шмелев еще в первый день высказал догадку, что этот майор - переодетый генерал из штаба Квантунской армни. Теперь, к концу переговоров, в этом был уверен и Артемьев.
        Остальные японцы, как казалось Артемьеву, уже поняли, что переговоры, в сущности, окончены, что русские и монголы все равно не уступят и генерал из штаба Квантунской армии продолжает с таким ожесточением торговаться, только чтобы показать свое превосходство над генералом Иошидой.
        Зажигая сигаретку от сигаретки и поглядывая на своих начальников, японские офицеры тихо шептались между собой и, то и дело снимая с чашечек крышки, быстрыми глотками прихлебывали чай.
        Бесшумно ступая в своих мягких тапочках, денщики уносили чашки с остывшим чаем, приносили новые, с горячим, и опять в неподвижных позах застывали за спинами офицеров.
        Когда Артемьеву уже начало казаться, что всему этому: к осипшему голосу генерала-квантунца, и перешептыванию японских офицеров, и мельканию чашечек с чаем, и облакам дыма над столом - не будет конца, квантунец, вдруг встал и устало сказал:
        -Йоросии! Мы согласны!
        Истощив терпение, он отступил перед язвительно-вежливым упорством Шмелева, и протокол был подписан.
        Генерал Иошида поднялся со своего плюшевого кресла, картинно откинул полог палатки и, взглянув на полосу лунного света, упавшую на земляной пол, улыбаясь, сказал, что хотя сегодняшняя луна сияет, как это дружественное собрание, но и луна ужо идет на ущерб, поэтому он, приветствуя через посредство господина генерала Сарычева высокое советское командование, с сожалением должен удалиться, для того чтобы сделать доклад высокому японскому командованию.
        И эта напыщенная фраза, и эта улыбка так пошли к мрачному предмету только что закончившихся переговоров, что Сарычев не счел нужным выдавливать из себя ответной улыбки. Он сердито закашлялся, молча откозырял японцам и вышел из палатки.
        Через десять минут, когда он в последний раз по телефону доложил командующему о завершении переговоров и уже собирался садиться в машину, Артемьев, тронув его за рукав, сказал:
        -Посмотрите-ка назад, товарищ комбриг!
        Сарычев повернулся: за колючей проволокой, на залитой лунным светом ничьей земле, как маленькое озерцо воды, лежало уже снятое японскими солдатами с кольев и брошенное на землю, блестевшее под луной шелковое полотнище палатки.
        Глава девятнадцатая
        Климович лежал и курил, выпуская изо рта густые клубы дыма, чтобы отогнать комаров, - их все еще было пропасть, хотя кончался сентябрь.
        Сегодня у Климовича был страдный, но праздничный день: он принял двенадцать машин - первое после боев пополнение материальной части.
        Неожиданно зазуммеривший телефон заставил его вскочить с койки и взять трубку.
        -Есть явиться к двадцати часам, - сказал он с помрачневшим от досады лицом.
        Сарычев вызывал к себе командиров батальонов, и план Климовича - провести вечер по своему усмотрению - шел прахом.
        Артемьев еще днем прислал с водителем броневичка записку, что японцы сегодня заканчивают свои раскопки и что он, сопроводив их в последний раз до границы, приедет к Климовичу, в батальоне была устроена земляная банька, и в ней можно попариться, что в здешнем быту считалось роскошью.
        Климович в ответ написал, что все будет в порядке, и велел затопить баню. После приемки материальной части он и сам рад был помыться за компанию.
        Последние недели батальон стоял у Баин-Цагана, а японская похоронная команда, за которой наблюдал Артемьев, работала в двух километрах - на самой горе, как раз там, где Климович: ходил в свою первую атаку.
        За время раскопок Артемьев несколько раз, по вечерам, заезжал к Климовичу, но всегда накоротке, торопясь в штаб, докладывать итоги дня. Заехав, он, прежде чем поздороваться, неизменно вытаскивал из кармана галифе пузырек с денатуратом, наливал на ладонь и протирал им руки, шею и лицо.
        Сегодня, по случаю окончания раскопок, Климович был рад по-дружески услужить ему баней, но теперь из-за вызова к Сарычеву все получалось не так, как хотелось.
        Сердито надев фуражку, Климович приказал ординарцу проследить, чтоб баня была хорошо вытоплена, и, когда приедет капитан Артемьев, отвести его туда.
        -Чай заварите покрепче, - распорядился Климович, уже садясь в машину, чтобы ехать к Сарычеву, - консервы откройте и передайте капитану, что, если располагает временем, прошу меня дождаться.
        Приехав и узнав, что Климовича нет, Артемьев хотел ехать обратно, но ординарец доложил, что баня уже истоплена, а майор скоро вернется из штаба, - Климович уже неделя как стал майором.
        -Бы взойдите в палатку, товарищ капитан, я сейчас вернусь, проверю, как насчет пару!
        -А два человека у вас в баню влезут? У меня водитель тоже мыться будет.
        -Свободно, товарищ капитан. Баня у нас хорошая! Только веники не березовые, а из ивняка.
        -А но мне хоть из крапивы, - усмехнулся Артемьев: ему хотелось, как змее, снять с себя кожу.
        Восемь дней каждое утро он выезжал на броневичке навстречу японской похоронной команде помер десять, производившей раскопки на Баин-Цагане. У широкого прохода в колючей проволоке к его броневичку пристраивались десятки японских грузовиков с белыми флагами, по десять солдат и по одному офицеру в каждом, и он ехал к месту раскопок впереди этой процессия.
        Раскопки происходили без происшествий. Только раз Артемьеву пришлось отобрать у японцев выкопанный вместе с трупами оптический прицел к новой немецкой зенитной пушке.
        В первый и второй день японские солдаты соблюдали заранее выработанный ритуал: офицер подводил их к месту, кружком обозначенному на его плане; они становились в положение «смирно», отдавали честь умершим, приложив руки к козырькам каскеток, и начинали осторожно копать землю. На третий день, когда обнаружилось, что кружки на офицерских планах уже никому не нужны и что весь район раскопок представляет собой сплошное необъятное кладбище, солдаты, забыв про ритуал, с утра до вечера ожесточенно рылись в земле, ковыряли ее кирками и лопатами и, наполнив доверху кузова грузовиков, уезжали, молчаливые и обессиленные.
        После первых пяти дней японцы попросили еще пять дополнительных и легко получили их, - по сведениям нашей разведки, раскопки разлагающе действовали на японских солдат. Солдаты рассказывали друг другу об огромном количестве вырытых трупов, и эти слухи все шире ползли по Квантунской армии, пока японское командование вдруг само не прекратило раскопки, отказавшись от двух последних льготных дней.
        Сидя сейчас в палатке у Климовича, Артемьев представил себе, что раскопки могли продолжаться еще два дня, и его передернуло.
        -Баня готова, - входя, сказал ординарец. - Разрешите проводить?
        Банька оказалась тесной и угарной, маловато было и воды, но Артемьев еще никогда в жизни не мылся с таким наслаждением и яростью. Водитель броневика уже не выдержал и выскочил наружу, а он остался и парился еще долго.
        Когда он наконец вышел, возле палатки Климовича никого не было, наверное, ординарец с водителем ушли ужинать. Внутри палатки уютно горела лампочка, на столе стоял чайник, открытая банка мясных консервов и тарелка с хлебом.
        Хотя вечер был прохладный, Артемьев, стащив гимнастерку, остался в одной нательной рубашке. В сущности, он в первый раз за эту неделю раскопок ел и пил в свое удовольствие, не думая о том, что завтра с утра все начнется сначала.
        Вспомнив об этом, он рассердился на себя, но было уже поздно - перед глазами снова непрошено стояла однообразная и тягостная картина: острый, сухой зной вдруг некстати вернувшегося монгольского лета; легкий ветерок шевелит засохшею траву на вывернутых лопатами комьях земли; японские солдаты задыхаются в своих предохранительных смоляных повязках, закрывающих нос и рот. Задыхается и молодой японский поручик, тоже в смоляной повязке, с правой рукой на перевязи - должно быть сражавшийся здесь в июле. И тут же, рядом, возле пятнистых, желто-зеленых японских грузовиков, сидит партия отдыхающих солдат. Отупев и притерпевшись за эти дни ко всему и ни на что уже не обращая внимания, они, сдвинув вверх смоляные повязки и освободив от них рты, тут же обедают - жуют связки мелкой сушеной рыбы и круглые японские галеты.
        «Да, не так-то легко будет изгнать это из памяти», - подумал Артемьев. Он услышал голос вернувшегося ординарца, посмотрел на часы и стал надевать гимнастерку.
        -Передайте майору… - начал было Артемьев, познав ординарца, но в эту минуту подъехала машина, и в палатку вошел Климович.
        -Хорошо помылся?
        -Лучше некуда!
        -А закусил?
        -Спасибо за нее. Уже собрался, - думал, вообще тебя не увижу.
        -А ты оставайся, заночуй!
        -Рад бы, но, к сожалению, Шмелев назначил явиться к двадцати трем. - Артемьев подтянул осевшие гармошкой сапоги. - А тебя чего тягали в штаб?
        -Че-пэ, - сказал Климович. - У соседа зачехлили одну грязную пушку, а командование сделало далеко идущие выводы, что народ после боев подразвинтился.
        -Да, трудно привыкнуть, что все постепенно входит в мирную колею, - сказал Артемьев.
        -А по-моему, мирной колеи вообще уже не будет, - сказал Климович, выходя вместе с ним из палатки.
        -Где не будет?
        -Да нигде не будет!
        -Вообще-то, может, и так. Я имел в виду наши здешние дела.
        -Жаль, что не заночуешь, поговорили бы! - огорчился Климович.
        -Эх, Костя, Костя! - вздохнул Артемьев. - Сам знаешь, нет войны, да есть служба. Надо ехать.
        И он постучал кулаком по броне связного броневичка, в котором, запершись от комаров, заснул водитель.
        Ровно в двадцать три часа, стоя перед Шмелевым, Артемьев выслушал приказание: вылететь на рассвете в Читу, забрать семьдесят девять японских пленных, лежавших в читинском госпитале, и послезавтра доставить их на место взаимной передачи - на полевой аэродром, в нейтральной зоне, за высотой Палец.
        В Читу Артемьев летел вместе с Лопатиным, которого он неожиданно увидел, когда влез в полупустой самолет. Лопатин, забравшись туда заранее, сидел и спал, выдвинув на лоб фуражку, обернув ноги плащ-палаткой и подняв воротник шинели так, что был виден только его посиневший от холода нос.
        Он не проснулся ни при взлете, ни потом, когда самолет набрал высоту и стало еще холодней. Только через три часа, когда под крылом зазеленели сопки Забайкалья, он, не открывая глаз, вдруг снял толстые шерстяные перчатки, порылся в карманах, достал коробку «Борцов», закурил и снова надел на руки перчатки.
        -Я уж думал, что вы без просыпу до посадки дотянете. Осталось всего ничего! - скалил Артемьев.
        -А, рад вас видеть, - поворачиваясь к нему, равнодушно скалил Лопатин. Он отвратительно выглядел: глаза глубоко запали, лицо совершенно зеленое.
        -Что это с вами? Заболели?
        -Точней говоря, рассыпался на составные части. Рецидив малярии и приступ печени все сразу. - Лопатин поднес ко рту папиросу задрожавшими пальцами в шерстяной перчатке. - Я не болею, пока категорически не могу себе этого позволить, и сразу заболеваю, едва открывается малейшая возможность. Глупейшая история!
        -Ну, а если на западе в дальнейшем развернется что-нибудь такое, что не позволит вам болеть? - спросил Артемьев.
        -А что там может еще развернуться? Судя но сегодняшней сводке Генштаба, с освобождением Западной Белоруссии и Украины закончено, почти всюду вышли на демаркационную линию. Столкновения с немцами не произошло. И теперь уже, думаю, не произойдет.
        -Вы так сказали, словно жалеете об этом!
        Артемьев заметил это полушутя, но Лопатин ответил серьезно и даже сердито:
        -Жалею? Нет! Но если я вам скажу, что при мысли о такой возможности мною владеют очень противоречивые чувства, - это будет близко к истине!
        Через полчаса самолет сел в Чите. Обменявшись с Лопатиным московскими адресами, Артемьев отправился в госпиталь - принимать раненых японцев.
        В два часа дня самолеты с пленными - одна пассажирская машина и три бомбардировщика - взлетели с читинского аэродрома.
        Сначала Артемьев предполагал, что они полетят прямо в Тамцак-Булак, но уже в воздухе было получено радио, чтобы само, лоты легли западнее по курсу и сели на ночевку в удаленном от границы Ундур-Хане.
        Командир пассажирского корабля, передав управление второму пилоту, подсел к Артемьеву и сказал, что маршрут изменили, чтобы вся трасса лежала вне досягаемости японских потребителей.
        -А что, вполне возможная вещь! Провокации ради долбанули бы своих же раненых, а потом свалили на нас, что мы их разбили. Завтра «ястребки» с утра встретят нас в зоне и прикроют до самой посадки.
        -Сколько просидим в Ундур-Хане? - спросил Артемьев.
        -Часов двенадцать как минимум. Японцев разместил в два счета: казармы танковой бригады пустые, дадут любую! Еще и поужинаем и кино прокрутим, если механик на месте.
        Летчик вернулся в кабину. Артемьев вспомнил вчерашнюю встречу с Климовичем и решил, что, если при размещении раненых не будет проволочек, он выберет время и зайдет к жене Климовича. Конечно, она получает от мужа письма, но он видел Климовича всего сутки назад.
        Проводить Артемьева на квартиру Климовича взялся техник интендант из АХО штаба бригады.
        Маленький, кругленький, в тропической панаме, с черными запятыми усиков на простодушном круглом лице и с наганом на боку, техник-интендант старался держать себя как можно суровей. Размещая японцев на ночлег, он то и дело бдительно посматривал на них, будто они могут сейчас встать и убежать.
        -Вы ведь ненадолго идете? - на полпути к квартире Климовича спросил техник-интендант. - А то ужин будет готов к двенадцати ноль-ноль. У меня приказ - значит, все! - На его толстеньком лице изобразилась строгость.
        -Ненадолго, - подтвердил Артемьев и сказал, что он, собственно говоря, с женой Климовича даже и незнаком и не имеет к ней никакого поручения от мужа, потому что не предполагал, что окажется на Ундур-Хане, но раз уж попал сюда, хочет зайти.
        -Ну и правильно! - одобрил техник-интендант. - Наш комиссар прилетал сюда сразу после боев, три недели назад, - собирал в клубе семьи комсостава, рассказывал им о бригаде. Трудная была задача - потери в личном составе большие, без слез, конечно, не обошлось… Но комиссар ничего, справился, хоть и недавно у нас, покадровый. - Техник-интендант проговорил последнюю фразу чуть-чуть свысока.
        -А что там теперь считаться - кадровый, некадровый: бригада вон сколько из боев не выходила! Теперь у вас все - кадровые, - сказал Артемьев.
        Технику-интенданту показалось, что Артемьев нарочно сказал про бои, чтобы поставить на место его, просидевшего все это время в Ундур-Хане. Он насупился, целый квартал молчал, но потом не выдержал и стал рассказывать Артемьеву, что знаком с Климовичем давно, с Белоруссии, и даже помнит, как Климович женился на своей Любови Васильевне - она тогда работала вольнонаемной машинисткой в штабе корпуса в Бобруйске.
        Люба гуляла с Майей после обеда вдоль маленького чахлого палисадника перед их домом. Несмотря на все старания Любы и Русаковой, в этом году лето почти все выжгло, - только крученый паныч, семена которого еще зимой пристали покойному Русакову, поднимался по веревкам до самых окон да выжившие кусты золотых шаров желтели на фоне беленой стены.
        Майя недавно научилась ходить и передвигалась самостоятельно, держась одной рукой за тонкую планку, прибитую к огораживавшим палисадник низким столбикам. Шедшая рядом, готовая подхватить ее, Люба вдруг увидела приближавшегося со стороны штаба техника-интенданта Ялтуховского и рядом с ним незнакомого, рослого, рыжеватого капитана.
        При виде этого вдруг появившегося с Ялтуховским человека у Любы упало сердце. Почему незнакомый? Почему с Ялтуховским? И почему к ним? После того как Русакову с детьми недавно переселили в новую, обещанную се мужу квартиру, здесь, кроме Климовичей, не жила ни одна командирская семья.
        -А вот и Любовь Васильевна, - бойко сказал Ялтуховский, останавливаясь в трех шагах от Любы.
        Перед Артемьевым, слегка нагнувшись и держа за руку смешную курносую девочку, стояла молодая красивая женщина в тапочках на босу ногу и в коротком, до колен, ситцевом, платье. У нее были встревоженные глаза.
        -Знакомьтесь, Любовь Васильевна, - все так же бойко продолжал Ялтуховский. - Товарищ капитан не дальше как вчера видел вашего Константина Антоновича.
        -Я надеюсь, ничего не случилось? - сказала Люба спокойным голосом, хотя в глазах ее все еще была тревога.
        Говоря это, она протянула Артемьеву левую руку. Правой она держала руку дочки.
        -Ровно ничего не случилось, - сказал Артемьев, пожимая руку Любы. - Просто мы с Костей старые товарищи. Я Артемьев.
        Я вчера его видел, а сегодня случайно оказался здесь и решил зайти - рассказать вам о нем, как говорится, из первых рук и сразу же для начала: жив и здоров, все в порядке.
        -Я очень вам рада.
        Артемьев увидел, что это правда - по ее глазам, в которых наконец исчезло выражение тревоги, - и подумал: он правильно сделал, не отступив от первого побуждения и зайдя к ней.
        -Что ж мы стоим? Пройдемте к нам, - предложила Люба продолжая держать дочь за руку и делая возле нее круг, чтобы повернуть се в направлении к дому.
        Ялтуховский попытался взять девочку за вторую, свободную руку, но Майя вывернулась и ухватилась за ноги матери.
        -Вот видите, - сказала Люба, нагибаясь и подхватывая дочь на руки, - месяц не заходили, и она уже не считает вас за своего знакомого. Надо чаще заходить.
        -Заботы, Любовь Васильевна, заботы, - значительно отозвался Ялтуховский.
        Они прошли через сени в комнату и сели за стол, судя по лежавшей на клеенке стопке книг и тетрадей служивший одновременно и обеденным и письменным.
        -Ну, во-первых, - сказала Люба, - я и в самом деле рада вас видеть, потому что Костя вас любит и не только рассказывал о вас, но и давал читать ваши письма, всегда такие умные.
        -Положим, бывали и глупые, - улыбнулся Артемьев.
        -Может быть, - в свою очередь, улыбалась Люба. - Значит, глупых он мне не показывал. Вот. А во-вторых…
        Она несколько секунд молчала, и Артемьев ждал: что она скажет во-вторых? По Люба ничего не сказала, а только, прижав к себе притихшую девочку, вопросительно и, как ему показалось, строго посмотрела в лицо Артемьеву.
        «А во-вторых, рассказывайте мне о нем, - прочел Артемьев в ее глазах, - вы же за этим сюда пришли».
        И Артемьев стал рассказывать ей о Климовиче.
        -Вы тоже редко пишете своим? - вдруг спросила Люба.
        -А что вы называете редко?
        -Костя мне пишет раз в месяц.
        «Мог бы и чаще», - подумал про себя Артемьев, глядя на нее.
        -Хотя, наверное, это потому, что мы до сих пор всегда были вместе и он еще просто не привык мне писать, - помолчав, добавила Люба.
        -Придется привыкать, - встрепенулся измученный молчанием Ялтуховский. - Надо рассматривать этот вопрос философски. Теперь эпоха войн и революций, а мы люди военные.
        -Ах, Ялтуховский, Ялтуховский, - укоризненно сказала Люба, - как вы легко бросаетесь словом «война»! Нате-ка вот лучше, подержите!
        И она протянула дочь Ялтуховскому.
        -Подержите, пока я напишу Косте записку. А вы непременно его увидите? - повернулась она к Артемьеву.
        -Конечно, - подтвердил Артемьев.
        Люба села за стол, вырвала лист из тетради и несколько минут писала, поглядывая на Ялтуховского, державшего девочку. Майя сначала вывертывалась, а потом, заинтересовавшись пуговицами на гимнастерке, начала поочередно тянуть их, пока наконец не оторвала одну, наверное пришитую по-холостяцки, на скорую руку.
        -Вот и все. - Люба согнула вчетверо листок, положила в конверт и отдала Артемьеву.
        -Разрешите откланяться. - Артемьев поднялся со стула.
        -Подождите, я Ялтуховскому пуговицу пришью, а то еще встретит дежурный по гарнизону и из-за моей Майки на губу посадит. - Люба взяла дочь у Ялтуховского, поставила на пол и обратилась к Артемьеву: - Давайте сюда руку. Можете даже палец, чтобы держалась. И ходите с ней взад и вперед по комнате, больше от вас ничего не требуется.
        -А захочет ли она? - с опаской спросил Артемьев.
        -Ничего, она готова бегать с кем угодно.
        И действительно, Майя, даже не оглянувшись на Артемьева, а лишь почувствовав его руку как надежный предмет, за который можно держаться, засеменила с такой быстротой, что он побежал за ней через комнату и едва успел повернуть, чтобы она с разлету не ткнулась носом в стену.
        Пока Артемьев бегал по комнате, Люба пришивала пуговицу стоявшему по стойке «смирно» Ялтуховскому. Пришив пуговицу, она на ходу переняла дочь у Артемьева и посадила себе на плечо. Артемьев невольным жестом потер руку, затекшую от непривычного занятия.
        -Такой большой - и уже рука затекла, - сказала Люба. - А хотите посмотреть, каким вы были?
        -Хочу, - сказал Артемьев.
        Люба подвела его к этажерке. Па нижней полке лежали книги, на средней стояла пишущая машинка, а на верхней - две фотография; на одной был снят только что выпущенный из училища и отчаянно заретушированный Климович с двумя квадратами на петлицах, вторая была знакомая - школьный двор и на нем шеренга выстроившихся но росту семиклассников: крайним слева стоял Климович, а вторым справа, после Синцова, - Артемьев, в футболке и с одной зашпиленной внизу штаниной, для шику, чтобы все знали, что у него велосипед.
        -Да, вот видите, какими мы были… - Артемьев в раздумье подержал в руках фотографию, поставил ее на место, взял лежавшую на столе фуражку, посмотрел на часы и, слегка прищелкнув каблуками, сказал, что им с Ялтуховским пора.
        -Жаль. - Ничего не добавив, Люба протянула им обоим руку и вышла вслед за ними за порог.
        Когда Артемьев через двадцать шагов обернулся, она еще стояла в дверях и Майя, сидя на ее плече, махала им вслед.
        -Посчастливилось Климовичу, - обернулся Ялтуховский и тоже помахал рукой. - Заодно и красивая и симпатичная.
        -А что, не бывает? - спросил Артемьев.
        Но Ялтуховский вместо ответа только мрачно вздохнул.
        Артемьев вспомнил об этом разговоре на следующий день, когда их самолеты, снижаясь, проходили над знакомыми местами: вот дорога с цепочкой телеграфных столбов, по которой он ехал в первый день, и развилка, где он ждал саперов. А вот и знакомое плоскогорье Баин-Цагана и промелькнувшая под крылом пойма Халхин-Гола с центральной переправой и мелкими кустиками возле нее, где он лежал, когда его ранили.
        Сколько всего было за эти месяцы! И как ему не хватало сознания, что где-то далеко есть тот единственный человек, которого он напрасно думал найти в Наде, - человек, которому пусть не сейчас, пусть не скоро, но он все это расскажет от начала до конца: от первой дымящейся воронки за переправой до неприбранного ничейного поля и японцев, идущих с белыми флагами. И этот человек, слушая его рассказ, ужаснется, что он мог погибнуть, и обрадуется, что он выжил, - сильней, чем сам он ужасался и радовался, когда все происходило на самом деле.
        «Везет же людям!» Артемьев с завистью вспомнил о Климовиче и Любе и о жившей в их доме атмосфере нешумного, уверенного в себе счастья, уверенного не только в себе, но и в том, что так и должно быть у людей.
        На ровном травянистом поле, куда сели самолеты, стояли с одной стороны наш санитарный автобус и «эмочка», с другой - пятнистый, закамуфлированный японский «форд» с белим флагом на радиаторе.
        -Вот и прибыли. Пятнадцать пятьдесят по читинскому времени, шестнадцать пятьдесят по токийскому, - сказал летчик. - По условию японцы должны сесть через десять минут.
        Прилетевшие с Артемьевым врач, фельдшеры и санитары сразу же принялись выгружать носилки с пленными из огромных крыльев бомбардировщиков, а сам Артемьев пошел навстречу вылезавшему из «эмочки» танкисту.
        Танкист оказался командиром стоявшей рядом разведроты сарычевской бригады.
        -Старший лейтенант Иванов, - отрекомендовался он. - Из штаба группы пришла телефонограмма, что другие представители сюда не прибудут, заняты на основной передаче, а здесь уполномочивают вас. Сообщили, что порядок передачи вам известен, - сказал старший лейтенант.
        -Известен-то известен, - сказал Артемьев, заранее знавший, что основную массу пленных будут в эти часы передавать в центре, у Номун-Хан Бурд Обо, но предполагавший, что и сюда пришлют еще кого-нибудь. - Ну да ладно, в случае чего вы поможете!
        -Нет, товарищ капитан, - сказал Иванов, - в полученные мной от командования бригады инструкции переговоры с японцами не входят. Мне поручено только обеспечить боевую готовность переднего края на случай провокации и удаление японских самолетов из нейтральной зоны до восемнадцати ровно. А в случаях их неудаления, не вступая в переговоры, приказано арестовать самолеты и выставить охрану.
        -Больно уж вы, танкисты, строги, - сказал Артемьев, - сразу же и арестовать! Что вам, трофеев не хватает?
        На неприветливом лице Иванова появилась усмешка.
        -Трофеев хватает. Но в случае провокации, согласно инструкции, могу еще взять, особенно если самолеты.
        -По-моему, провокаций не предвидится, - Артемьев взглянул на небо, где высоко, с топким однообразным пением барражировала тройка наших истребителей, - японцы для провокаций временно не в настроении.
        -А кто их знает, - с полным недоверием ко всему, что делали и могут сделать японцы, сказал Иванов. - Мне на всякий случай приказали вывести роту на передовую.
        Артемьев обернулся и увидел вдали, за колючей проволокой четыре танка, стоявших на открытых позициях.
        -Остальные тоже тут, за бугром, - поймав его взгляд, сказал Иванов таким тоном, словно Артемьеву было мало четырех танков и следовало его успокоить, что поблизости вся рота.
        -Японская машина давно пришла? - спросил Артемьев.
        -Минут пятнадцать. Видите, шляются около нее.
        Иванов показал пальцем. Действительно, рядом с машиной ходили двое японцев с длинными офицерскими мечами.
        -Пойдем навстречу?
        -Здесь побуду, - заупрямился Иванов, - комиссар бригады приказал, чтобы лишние люди при переговорах не болтались!
        -Да уж пойдем вместе, а то еще, чего доброго, порубают меня одного, - усмехнулся Артемьев. - Видите, какие секиры.
        Хотя Артемьев сказал это в шутку, аргумент подействовал на старшего лейтенанта, и они пошли вместе.
        Увидев, что русские идут к центру поля, японцы пошли навстречу. Еще за пятьдесят шагов Артемьев увидел, что один из них - тот самый коротенький, толстый полковник, с которым он встречался в первый день переговоров; второй японец был худой поручик в пенсне, - наверное, военный врач.
        -Здравствуйте! Полковник Канэмару, - сказал японец по-русски, небрежно прикладывая руку к козырьку.
        -Никогда бы по предположил, что вы так хорошо говорите по-русски, господин полковник, - сказал Артемьев.
        -Никогда бы не предположил, что у вас в армии так быстро повышают в званиях, господин капитан, - в свою очередь, съязвил японец, намекая на то, что в первый раз видел Артемьева в звании младшего лейтенанта.
        -Чего не бывает, господин полковник, - насмешливо сказал Артемьев.
        Полковник стоял, продолжая улыбаться и держа руку на лакированной рукоятке меча.
        -Что-то ваши самолеты опаздывают, господин полковник, - сказал Артемьев, посмотрев на часы. - Уже семнадцать пять.
        -Шестнадцать пять, - глядя на свои часы и продолжая улыбаться, поправил японец.
        -Шестнадцать пять по читинскому, - возразил Артемьев, - а самолеты, и ваши и наши, насколько я знаю, должны прибыть по токийскому времени.
        -Это ваша ошибка, господин капитан, - все еще продолжая улыбаться, ответил полковник. - Наши самолеты прилетят в семнадцать часов по читинскому времени.
        Артемьев прекрасно знал, что никакой ошибки тут нет и что прилет самолетов обеих сторон приурочен к семнадцати часам именно по токийскому времени: наших - на пять минут раньше, японских - на пять минут позже. Просто японцы решили сделать вид, что они спутали время, и пригнать свои самолеты на час позже, заранее удостоверясь, что советские самолеты с японскими пленными уже прибыли в нейтральную зону. Теперь предстояло ждать битый час. Но Артемьеву, раз уж все равно ничего нельзя было изменить, не хотелось показывать японцам, что он раздосадован, - это лишь доставило бы им удовольствие.
        -Может быть, вы хотите пока посмотреть на ваших солдат? - как ни в чем не бывало предложил он. - Их уже выгружают из самолетов.
        -Благодарю вас, - согласился японец, - я хотел бы это сделать.
        Артемьев пошел впереди, за ним, придерживая мечи, шли оба японца. Иванов замыкал шествие.
        -Где вы учили русский язык, господин полковник? - спросил Артемьев. - В академии?
        -А разве я хорошо говорю по-русски?
        -На мой взгляд - превосходно.
        -Благодарю вас. Я был помощником военного атташе в Москве.
        -Давно?
        -Если мне не изменяет память, с тысяча девятьсот тридцать пятого по тысяча девятьсот тридцать восьмой год.
        «Несколько раз ходил мимо него на парадах», - подумал Артемьев.
        -А где вы учили японский язык? - в свою очередь, спросил японец. - Вы так прекрасно пользовались им две недели назад, когда мы впервые встретились и вы были еще младшим лейтенантом.
        Артемьев повернулся к японцу и, улыбаясь, посмотрел ему в лицо.
        -Начинал в Москве, а здесь укрепил познания, разбирая взятые на поле боя офицерские сумки, карты и документы.
        -Наверное, однообразное чтение? - улыбнулся японец.
        -А главное - бесконечное. Мне даже временами казалось, что в ваших Седьмой и Двадцать третьей дивизиях двойной комплект офицеров.
        Говоря это, Артемьев знал, что не так уж далек от истины: 7-я и 23-я японские дивизии действительно к началу боев имели сверхкомплект офицерского и унтер-офицерского состава.
        Пока Артемьев, Иванов и японцы дошли до того конца поля, где сели самолеты, две машины успели подняться в воздух, а третья выруливала. На месте оставался только четвертый самолет - пассажирский, на который предстояло погрузить возвращавшихся из плена наших, - Артемьев заранее знал, что их будет всего двое.
        Семьдесят девять японцев были уже выгружены и лежали на поле ровно, как по линейке, в два ряда. Все носилки были новенькие, трофейные, японские, специально доставленные для этой цели в Читу. Раненые были забинтованы белоснежными бинтами и одеты в чистое белье и новенькое, с иголочки, японское обмундирование из числа захваченных на Халхин-Голе пятнадцати тысяч ненадеванных комплектов. У тех, на кого обмундирование нельзя было надеть из-за лубков, оно, сложенное по складкам, лежало сзади, под подушкой. Каждый раненый был закрыт до пояса новеньким японским ярко-зеленым одеялом, а в ногах у каждого лежала ненадеванная шинель.
        По концам обеих шеренг стояли четыре больших ящика, битком набитых трофейными продуктами - галетами, консервами соевым шоколадом и даже бутылками с японским виски.
        Во всем этом чувствовалась скрытая ирония, адресованная не самим пленным, а тем, кому предстояло принимать их.
        «Забирайте ваших солдат, господа генералы и офицеры! - как бы говорила вся эта картина. - Забирайте вместе с вашими шинелями и вашими одеялами, вашими носилками и вашими продуктами! Забирайте и больше никогда не возвращайтесь сюда, если не хотите еще раз пережить Халхин-гольский позор!»
        Мельком оглядев ряды носилок и на секунду задержав взгляд на ящиках с продуктами и вином, японский полковник высоко поднял голову и, придерживая рукой меч, быстро пошел вдоль носилок на своих коротких, крепких, пружинящих ногах.
        -Если ваши летчики забыли взять с собой продукты, - сказал Артемьев, когда они дошли до стоявших в конце шеренги ящиков, - то вы можете взять все это, мы специально приготовили.
        -Очень большое спасибо. - Полковник ненавидяще улыбнулся и, круто повернувшись, пошел назад между двумя рядами носилок.
        Теперь Артемьев шел позади него. Проход между носилками был узкий. Справа были накрытые одеялами ноги; слева - запрокинутые на подушки лица, с глазами, закатывавшимися вверх, как только на них падала тень от фигуры полковника, шедшего первым.
        Все раненые молчали. Только один, - должно быть, с ампутированными ногами, потому что одеяло ниже колен совершенно плоско лежало на носилках. - когда мимо него проходил полковник, хрипло и жалобно спросил по-японски:
        -Господин полковник, что с нами будет?
        Полковник вместо ответа очень быстрым, почти молниеносным движением отпустил меч, который он до этого придерживал на ходу, и меч, отскочив от коленки полковника и подпрыгнув в воздухе, коротко и сильно ударил раненого концом ножен по голове.
        Артемьев, шедший на два шага позади, мог поклясться, что все это было сделано нарочно, но полковник сквозь зубы пробормотал японское извинение и на ходу повернулся к Артемьеву, уже снова придерживая меч рукой.
        -Очень неудобная вещь, - сказал он. - Всегда что-нибудь случается. Варварская традиция, не правда ли? - И, улыбнувшись, пошел дальше.
        -Ах ты сволочь белогвардейская! - громким шепотом возмутился Иванов.
        -У вас же инструкция - не вступать с ними в переговоры, - тоже шепотом, оборачиваясь на ходу, сказал Артемьев.
        -А я не с ними вступаю, а с вами.
        -А они слушают.
        -А черт с ними, пусть слушают, - сказал Иванов. - Все равно ихний рабочий класс когда-нибудь их к стенке поставит!
        Наконец все гуськом дошли до конца прохода между носилками и остановились; в небе нарастал прерывистый гул, и Артемьев, повернувшись на восток, увидел четыре низко шедших японских транспортных самолета. Через несколько минут они сели. Три оказались пустыми, из четвертого сначала вышли двое японских военных врачей, потом высыпало полтора десятка солдат, и лишь после этого санитары вынесли на носилках двух наших тяжелораненых, подлежавших передаче. По списку Артемьева, одни из них был лейтенант-танкист Дремов, другой старший сапер Колесов.
        Первым вынесли лейтенанта. Его наголо обритая голова была беспомощно, как у подстреленной птицы, закинута за край носилок.
        -Одна нога ампутирована до таза, - сказал подошедший вместе с Артемьевым к самолету наш военврач, приподнимая оборванную шинель, которой прямо поверх перевязок, без простыни, был накрыт раненый. - И, кажется, начался гнойный процесс, - добавил он, хотя Артемьев уже и сам почувствовал запах гниющего тела.
        Лейтенант облизал губы, открыл глаза, увидел наклонившиеся над ним лица Артемьева, врача и танкиста, попробовал приподнять голову, не смог и бессильно заплакал.
        -Ну и гады! - сквозь зубы выдохнул Иванов, глядя вверх и как будто ни к кому не обращаясь, но в то же время нарочно тесня плечом стоявшего рядом с ним японского полковника.
        -Что? Как вы сказали? - отодвигаясь, спросил японец.
        -Ничего он не сказал, - ответил Артемьев, заслоняя собой Иванова и за спиной делая ему рукой жест, чтобы он отошел. - А вот я… - Он уже увидел вторые носилки - со старшиной Колесовым, грязным, небритым, полуголым, лежавшим тоже под рваной шинелью, в гимнастерке с выдранным до плеча рукавом - Я не приму от вас в таком виде наших раненых.
        -Как? Почему? - быстро заговорил полковник. - Мы же сдаем их так, точно так, как они попали к нам в плен.
        -Не приму, - упрямо, с ненавистью повторил Артемьев - пока врачи не составят с моим врачом акт о состоянии ранений и об антисанитарном виде, в каком доставлены люди.
        -Такие акты не входили в соглашение, - холодно возразил японец.
        -Начинайте писать акт, - повернулся Артемьев к нашему военврачу.
        -Это произвол, - сказал полковник. - Мои военные врачи не будут подписывать такой акт.
        -А не будут - так не будет и обмена пленными, - сказал Артемьев и увидел, как лежавший вместе с носилками на земле старшина приподнялся на локтях и потянулся к нему с выражением отчаяния на лице.
        -Можете поднимать в воздух свои самолеты, - жестоко добавил Артемьев. - Ваши раненые пока останутся у нас.
        -Это произвол, - повысил голос японец. - Наше командование пошлет протест вашему командованию, и вы за это поплатитесь.
        -Ничего! Поднимайте в воздух самолеты! - повторил Артемьев, готовый чем угодно поплатиться завтра, лишь бы не уступить сейчас.
        -Хорошо, - сказал японец, - мы тоже возьмем обратно ваших раненых и тоже подождем с передачей.
        Он сказал это не особенно уверенно, считая, что два человека, которых он заберет обратно, слабый аргумент по сравнению с семьюдесятью девятью пленными, которых ему не возвратит этот русский капитан. Но аргумент, казавшийся японцу слабым из-за разницы в цифрах, был страшен для Артемьева. Он знал, что уже не может отступить от своего требования - составить акт, но он не мог и отдать обратно этих двух: потерявшего сознание лейтенанта, которому сейчас впрыскивали кофеин, и бородатого старшину, судорожно схватившегося за носилки и ждавшего, что же будет.
        -Наши раненые останутся здесь, - помолчав и решившись идти до конца, сказал Артемьев. - Я вижу, что вы плохо с ними обращаетесь. Я вам не верну их.
        -Грузите их обратно! - закричал полковник по-японски своим врачам, упирая руки в бока и расставив ноги.
        -Господин полковник, - очень тихо сказал Артемьев и так же тихо взял японца за локоть и повернул лицом к нашим позициям, где, хорошо видные отсюда, стояли четыре танка, - если вы это сделаете, прикажу открыть огонь по вашим самолетам.
        Сам еще не зная, как он это сделает, Артемьев твердо знал одно - что никакая сила не заставит его вернуть японцам двоих ваших. Это была одна из тех минут, редких даже в судьбе военного человека, когда все подготовленное его предшествующей жизнью сосредоточивается в одном-единственном поступке.
        Наступило гнетущее молчание. Японец, очевидно, колебался, как ему отнестись к угрозе Артемьева.
        Но в эту минуту Иванов, стоявший рядом с Артемьевым и смотревший на него благодарными глазами, вдруг но какому-то наитию, необыкновенно кстати, выпалил, обращаясь к Артемьеву и показывая пальцем через плечо назад, в сторону танков:
        -Разрешите передать приказание?
        Эти слова, произнесенные решительным тоном, в сочетании с тем, что произнес их именно танкист, доконали японца. Он сделал своим врачам небрежный жест двумя пальцами, отменявший предыдущий приказ, и сказал, чтобы они посмотрели акт, составленный русским врачом, и доложили его содержание.
        -А мы со своей стороны, - примирительным тоном сказал Артемьев, - не возражаем, если ваши врачи тоже составят акт, в каком виде мы доставили ваших раненых.
        При том состоянии, в котором Артемьев сдавал японских раненых, его предложение насчет обоюдного акта было насмешкой, но японцу приходилось отвечать.
        -У меня нет инструкции, чтобы принимать от нас наших раненых по состоянию их здоровья и обмундирования. У меня есть инструкция, чтобы принимать их по имеющемуся у меня именному списку, - сказал японец, сердито придыхая между слишком длинными для него русскими фразами. - У меня есть приказ и дисциплина японской императорской армии. Я не придумываю, как вы, дополнительных процедур из собственной головы, господин капитан.
        Артемьев пожал плечами. Он остался победителем, и теперь японец мог сколько угодно утолять оскорбленное самолюбие.
        -Очевидно, у нашей и у вашей армии, - продолжал полковник, - разница в принципах. У нашей армии принцип - возвращать пленных так, как они поступили к нам. А у вашей армии, очевидно, принцип - возвращать больше, чем вы взяли. Может быть, пока они были у вас в плен, вы постарались их снабдить не только новыми одеялами?
        «Что ж, все возможно», - хотелось сказать Артемьеву, но он только во второй раз равнодушно пожал плечами.
        Наши санитары, переложив на свои носилки обоих раненых не теряя времени, уже несли их туда, где виднелся санитарный автобус и куда теперь вплотную подрулил самолет. Военврач, наскоро осмотревший обоих раненых, сидя на земле и положив на колени свою медицинскую сумку, писал на ней акт.
        Японский поручик, так же как и полковник, владевший русским языком, сидел на корточках рядом с нашим военврачом, заглядывая ему через плечо, и читал про себя, шевеля губами.
        Наш военфельдшер вдвоем с врачом-японцем шли вдоль носилок со списками в руках. Сначала японец выкрикивал японское имя, потом, коверкая его на русский манер, то же имя повторял военфельдшер, потом они оба останавливались и ставили в своих списках по галочке.
        Вслед за японским врачом и нашим фельдшером тел японский фельдшер - кривоногий, рослый, с каким-то особенно злым и грубым выражением лица. Под мышкой он держал пачку пакетов. Это были большие прямоугольные пакеты, вроде тех, в которых у нас продают крупу или сахар, но очень толстые, склеенные из нескольких слоев рисовой бумаги.
        Как только очередной раненый откликался на свое имя и в обоих списках ставились галочки, японский фельдшер, приподняв голову раненого, быстро и грубо - по самые плечи - нахлобучивал на нее бумажный пакет.
        Фельдшер шел не вдоль носилок, а перешагивал через них, и каждый раз, нахлобучивая пакет, становился так, что носилки оказывались у него между расставленными ногами. В этой операции было что-то отвратительное и щемящее душу. С трудом сдерживаясь, чтобы не заорать: «Что вы делаете с людьми, сволочи!» - Артемьев смотрел на то, как следующий раненый, которому еще не надели на голову пакет, сам уже приподнимался на локтях и вытягивал шею навстречу.
        -Что он делает с пленными? - не выдержав, спросил Артемьев у все еще стоявшего с ним рядом полковника.
        Полковник произвел на своем лице два необыкновенно быстрых движения: сначала он на десятую долго секунды улыбнулся Артемьеву - это был долг вежливости, привычная улыбка, он отвечал ею на обращение к себе; потом его улыбка поползла вниз, и нижняя губа полковника оттянулась в надменную гримасу. Кивнув на пленных и сделав презрительный жест в их сторону, он сказал:
        -Это надевают на них для их же собственного спокойствия: они стыдятся после плена смотреть в лицо доблестным представителям командования императорской армии.
        -Покажите-ка мне! - повелительно по-японски сказал Артемьев фельдшеру, подумав про себя, что после халхин-голского разгрома гораздо верней было бы надеть бумажные мешки на головы доблестных представителей командования императорской армии, чтобы им не было стыдно смотреть в лицо солдатам.
        Фельдшер протянул ему пакет. Пакет был большой, непрозрачный, на редкость добротно склеенный.
        Покосившись на полковника и представив себе этот бумажный мешок на его голове, Артемьев надул пакет, зажал в кулаке его верх и по-мальчишески, с треском хлопнул о ладонь. Полковник вздрогнул от неожиданности.
        -Все готово, мы начинаем грузить, - сердито сказал он.
        -Товарищ Галкин, готов акт? - не отвечая, обратился Артемьев к военврачу.
        Военврач вместе с японским подошел к Артемьеву и полковнику. Акт был составлен в двух экземплярах по-русски и подписан Галкиным. Японец еще не подписался. Артемьев бегло просмотрел акт и передал его полковнику. Тот долго и внимательно читал его, остановился в одном месте, - очевидно, хотел поправить, но потом передумал и, дочитав до конца, коротко приказал своему врачу подписать и взять одни экземпляр.
        Японец подписал. Наш военврач засунул свой экземпляр в карман и попросил у Артемьева разрешения отправиться для оказания помощи раненым.
        -Теперь наконец я могу погрузить своих солдат? - обозленный всем предыдущим и уже нисколько не скрывая своей злости, спросил полковник у Артемьева, переходя в разговоре с ним на японский язык.
        -Пожалуйста, - тоже по-японски ответил Артемьев. - У советской стороны нет возражений.
        Японцы начали грузить своих раненых в самолеты. Санитары спешили, безбожно встряхивали раненых на носилках и то и дело ударяли их о края узких самолетных люков. Все три японских врача торопили с погрузкой, и чувствовалось, что санитары ведут себя так грубо не от природной черствости, а из необходимости на глазах у начальства показать свое пренебрежение к возвращенным из плена солдатам.
        Три самолета были уже загружены и один за другим выруливали к центру поля. Оставался четвертый, - его погрузка тоже заканчивалась. Артемьев уже провожал взглядом последние носилки, как вдруг лежавший на них раненый около самого люка резким движением сорвал с головы бумажный мешок и, прежде чем санитары успели удержать его, схватился за края носилок, приподнялся на них и, перекрывая гудение выруливавших самолетов, закричал сначала по-русски:
        -Товарищи! Спасибо! А потом по-японски:
        -Да здравствует международная солидарность пролетариата!
        Растерявшиеся санитары продолжали совать носилки в люк, не обращай внимания на то, что раненый уперся спиной в обшивку самолета и в люк вползают одни носилки.
        -Да здравствует японский пролетариат! - продолжал кричать раненый, отрывая правую руку от носилок и вскидывая в воздух сжатый кулак.
        Один из врачей подскочил к нему, схватил его обеими руками за голову и за плечи, пригнул к носилкам, и санитары одним рывком сунули носилки в глубь самолета.
        Через минуту в люк были запиханы все четыре ящика с продуктами, затем влезли санитары и врачи, люк захлопнулся, и мотор заревел, метя траву.
        -Передача закончена, - с трудом сохраняя самообладание, обратился побледневший Артемьев к стоявшему на земле полковнику. - С японской стороны вопросов и претензий нет?
        -Нет. - Полковник приложил два пальца к козырьку каскетки.
        -Тогда предлагаю вам, - сказал Артемьев, в свою очередь прикладывая руку к козырьку, - согласно условию… - он посмотрел на часы, - сейчас семнадцать пятьдесят пять… через пять минут покинуть вместе с вашей машиной нейтральную зону.
        Бросив на мгновение руки по швам, Артемьев повернулся через левое плечо и вместе с Ивановым пошел но летному нолю туда, где еще стояли наш пассажирский самолет и казавшиеся совсем маленькими рядом с ним санитарный автобус и «эмка».
        Они молча прошли шагов сто, когда, разворачиваясь на восток, над их головами низко пронесся японский самолет. Иванов вытащил из кармана платок и долго, яростно махал им вслед самолету.
        -Что вы машете? - спросил Артемьев.
        -Ему! Может, заметит.
        Накоротке - дольше не позволяло их тяжелое состояние - поговорив с возвращавшимися из плена нашими, Артемьев позаимствовал у Иванова «эмочку», чтобы доехать до штаба, и но крутой дороге стал взбираться на Баин-Цаган. Едва въехав на гору, он неожиданно дня себя столкнулся с Климовичем, которого не рассчитывал увидеть раньше завтрашнего дня.
        Климович возвращался с кладбища, куда он отвозил заказанный саперами в Чите и наконец доставленный оттуда жестяной венок с фарфоровыми цветами на могилу Русакова.
        Они встретились с Артемьевым на перекрестке трех дорог, одна из которых вела вниз, на переправу, вторая - к Хамардабе, а третья, малонаезженная, выводила на обрыв, к видному за много верст танкистскому кладбищу. В центре его, среди деревянных пирамидок со звездами, на постаменте из обломков японского оружия стоял обугленный, избитый снарядами танк.
        -Тебя-то мне и надо, - сказал Артемьев, когда они с Климовичем оба вылезли навстречу друг другу из машин. - Я был вчера у тебя дома. - И он протянул Климовичу записку Любы.
        Прочитав записку, Климович спросил: правда ли, что дочь уже ходит или это пока плод воображения жены? Услышав утвердительный ответ, он улыбнулся и, кажется, собирался спросить что-то еще о дочери, но вместо этого спросил, сильно ли спешит Артемьев.
        -По правде говоря, надо поскорей доложить о сегодняшней передаче пленных, - признался Артемьев. - Пять минут постоим - и ехать надо.
        -Раз пять минут, давай походим, что ж на месте стоять? И они пошли рядом вдоль края баин-цаганского обрыва.
        -Значит, передали пленных? - спросил Климович.
        -Передали.
        -Что наши рассказывают?
        -Один без сознания, а другой сидел в гиринской каторжной тюрьме. Говорят, выживет, но сейчас похож на умирающего. За два месяца потерял двадцать пять килограммов. А руку срастили так, что теперь придется опять ломать и снова сращивать. Рассказывает, что китайцев в этой гиринской тюрьме мучают еще больше, рубят головы без суда, а коммунистам, когда они молчат на допросах, вливают через нос по два ведра воды.
        -Ладно, не рассказывай, - прервал Климович, - а то начинаешь жалеть, что бои кончились!
        Они прошли несколько шагов молча.
        -Помнишь это место?
        Артемьев огляделся: кругом валялись стреляные гильзы, ржавые куски железа, кое-где белели кости.
        -Здесь палатка Камацубары стояла, - сказал Климович, - и здесь я тебя после боя второй раз встретил: ты сидел и документы разбирал.
        -А ты приехал и сразу же уехал, - сказал Артемьев, - даже не поговорили.
        -Я тогда злой был. У меня из всего батальона семнадцать танков оставалось. Пойдем к машинам. Тебе ехать пора! - Климович крепко одной рукой обнял Артемьева за плечи, показывая этим молчаливым движением силу дружеского чувства к нему.
        -Подожди, постоим еще минутку, - сказал Артемьев, - посмотри, какое небо кровавое.
        В самом деле, вдали за свинцовой полосой Халхин-Гола, за желтым горбом высоты Палец, над далекой грядой отрогов Хингана, небо, черно-фиолетовое вверху, чем ниже, тем делалось все багровей и багровей. Разорванное острыми пиками гор, оно красной полосой горело в неровных промежутках между ними.
        -Как будто там, за горами, кто-то идет со знаменами, - сказал Артемьев, вдруг вспоминая рассказ старшины о гиринской тюрьме и молчавших на допросах китайских коммунистах.
        -Ветер будет, - сказал Климович.
        1950-1965

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к