Библиотека / История / Самвелян Николай : " Московии Таинственный Посол " - читать онлайн

Сохранить .
Московии таинственный посол Николай Григорьевич Самвелян
        Роман о последнем периоде жизни великого русского просветителя, первопечатника Ивана Федорова (ок. 1510 -1583).
        Николай Григорьевич Самвелян
        Московии таинственный посол
        …ДУХОВНЫЕ СЕМЕНА НАДЛЕЖИТ МНЕ ПО СВЕТУ РАССЕИВАТЬ…
        Иван Федоров
        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
        Зима тревог
        Странной была эта зима. И странной была дорога. На первый взгляд — обычный тракт. Вьется от села к селу, от города к городу, карабкается на горбатые мостики, теряется в лесах и вновь выбегает на равнину. Лишь одно удивляло: на заснеженной дороге не было никаких следов. Снег лежал пушистый и неукатанный. Он желтовато поблескивал в лучах вечернего солнца. Куда же подевались санные поезда с бубенчиками и многочисленные путники, которые брели от одного постоялого двора к другому, где за грош можно было получить матрац, набитый соломой, и миску гороховой похлебки? Но пустынна была дорога.
        И только совсем уже в сумерках на ней появились сани, груженные ящиками, крытыми обледенелой рогожей. Усталые лошади сбивались с шага. Рядом с санями шли высокий мужчина в шубе и юноша, худой и бледный.
        В том месте, где дорога пересекла уже замерзшую реку Буг, мужчина остановился. Перед ним лежала безмолвная и пугающая пустынностью равнина. Но вдалеке, на невысоком, видимо искусственном, холме стоял острокрыший замок. Окна его неярко светились. В замке топили печи. Тоненькие, робкие дымки неподвижно повисали в застойном воздухе.
        Не мираж ли? Не привиделось ли все это от усталости и отчаяния? Но так или иначе, мужчина повернул лошадей к замку. Они пошли прямо по снежной целине.
        Около рва лошади стали сами.
        - Эй! Люди! — крикнул старший.
        Замок молчал.
        - Есть кто живой?
        На голос никто не отозвался. Тогда старший приподнял край рогожи, вынул из саней аркебузу и принялся ее прилаживать. Озябшие пальцы слушались с трудом. Порох сыпался из рога на снег. Но путешественник был упрям. Минут через пять он победил непослушную аркебузу, прицелился в маленькое слуховое окно на башне и высек искру. Выстрел вспугнул тишину и птиц. И мир вокруг внезапно ожил, наполнился звуками.
        - Ты что? — хриплым человеческим голосом закричал замок. — В себе ли?
        - Пустите погреться и переночевать.
        - Ты зачем окно вышиб, збуритель?[1 - Збуритель (старорусск.) — разрушитель.]
        - Иначе вы не откликнулись бы.
        - Мы сейчас не пускаем никого. Кругом зараза.
        - Не тревожьтесь. Заразы не занесем.
        - Почем знать? На обещания все горазды. Беду в доме оставите и дальше, другим горе понесете.
        - Да мы два месяца в дороге. Если б суждено было заболеть, уже заболели бы.
        - Как знать! Сегодня никому верить нельзя. Да и что за порядки — стрелять по окнам? Мы ведь тоже стрельнуть можем.
        - Начинайте! — крикнул путешественник. — Поглядим, кто метче?
        И принялся опять насыпать порох.
        - Стой, дьявол! Сейчас откроем. Да ты подожди — цепи замерзли. Надо отогреть.
        И в окне показалось бородатое лицо в шлеме.
        Прошло еще полчаса, пока факелами накалили цепи, подняли ворота и опустили мост. Правда, с мостом все вышло не так гладко. Он все же не дошел до края рва. Хоть просвет был невелик, но лошади боялись идти. Их распрягли и почти насильно за узду втянули на мост. Потом вручную протолкнули и сани.
        Путешественников ввели в зал. Здесь горел огонь. Пахло воском и полынью. Незаметный человек проскользнул к камину и бросил туда пучок сухой травы.
        - Что жжете?
        - Полынь и ромашку. От заразы. Воздух очищает.
        - С лета приберегли?
        - А то как же! Все запасено. Не ступайте на ковер, пока сапоги не оттают. Вон у вас даже с бород ручьи бегут. Сейчас пан справца[2 - Справца (польск.) — управляющий.] придет — будет вам.
        Справца пришел. Он был торжествен, как парадный канделябр.
        - Куда путь держите?
        - Во Львов.
        - Шляхтичи или холопы?
        - Шляхтич я, если это важно, — ответил старший. — А замок-то чей?
        - Его сиятельства графа Филиппа Челуховского.
        - Хозяин есть?
        - Он занят. Если шляхтич, то почему без сопровождающих? Странно это. Стреляете по окнам. Как знать, что вы не разбойники?
        Старший путешественник сбросил прямо на ковер шубу и оказался в ладно сшитом сине-зеленом вамсе — полукамзоле немецкого покроя, правда уже несколько потертом. Но на то и дорога. Вамс был прихвачен замшевой перевязью. Значит, путешественнику приходилось иной раз носить шпагу и пистолеты. Возможно, они лежали в санях под рогожей. Старший путешественник усмехнулся и шагнул назад к шубе.
        - Она ведь там, — пробормотал он. — Я и позабыл… — Затем протянул управляющему маленькую, свернутую трубочкой бумагу с печатью: — Читать умеешь? Только осторожней, не оторви печать.
        Брови управляющего выгнулись двумя большими дугами, толстые щеки поплыли к ушам.
        - Я доложу его сиятельству…

* * *
        Его сиятельство принял путешественников в большой мрачной комнате на втором этаже замка. И здесь тоже горел камин. Пахло все той же полынью. Граф восседал в креслах, укутавшись в шерстяной плащ на меховом подбое. Его длинные ноги в мягких белых сапогах были протянуты к огню. В полуметре от сапог графа на маленьком табурете поместился молодой монах. Он читал вслух латинскую книгу, переплетенную в черную кожу.
        Старший путешественник отметил про себя, что охрана замка говорила по-русски, справца — по-польски, а хозяин, как только что выяснилось, понимал еще и латынь.
        - «В течение сего времени, — продолжал монах, не обратив внимания на вошедших, — не надобно употреблять много разной пищи и должно беречься вечерней, ночной и утренней прохлады. Плавающих или летающих птиц, поросят, старой говядины и вообще жирного мяса не должно есть. А напротив того, надо употреблять мясо не слишком молодое, не слишком старое. Должно есть похлебки, приготовленные с толченым перцем».
        Граф поднял руку. Монах умолк.
        - Садитесь сюда, к огню, — сказал граф, обращаясь к гостям. — По нынешним временам не до церемоний. Вам, кстати, тоже полезно послушать.
        Рука вновь опустилась на колено. И монах тут же перевернул страницу:
        - «Днем спать вредно, ночью можно спать до восхождения солнца или несколько подолее. При завтраке должно пить мало, ужинать в одиннадцать часов. Для питья же надобно употреблять светлое легкое вино, смешанное с пятою или шестою частью воды. Употреблять сухие или свежие плоды в вине не вредно, но без вина они смертельны. Из рыбы должно есть только мелкую или речную. Кто жирен, тот избегай быть на солнце. Деревянное масло употреблять с кушаньем смертельно. Столь же вредно беспокойство духа или гнева».
        - Ну вот, — сказал граф. — Теперь мы знаем, что нам надо делать: не гневаться, любить ближних, все запивать вином и ждать лучших времен. На сегодня хватит. Ты свободен.
        Монах молча поднялся, поклонился и вышел. Хозяин подвинулся поближе к гостям и стал внимательно разглядывать старшего. Это было бы просто невежливо с его стороны, если бы странной не была вся ситуация: двое дерзких осадили неприступный замок и даже стреляли по окнам. Более того, они в конце концов заставили опустить мост.
        Граф перевел взгляд со старшего путешественника на юношу, некоторое время так же внимательно разглядывал и его, а затем сказал:
        - Ну, что ж, я рад тебе и твоему сыну. Поможете скрасить мое одиночество. Поскольку мы с тобой оба в молодости были дуэлянтами, то нам будет о чем поговорить. Кроме того, ты иностранец, но хорошо говоришь по-польски. Следовательно, у тебя есть что рассказать о дальних странах, в которых я, может быть, не бывал. Впрочем, путешествовал я не один год, и удивить меня путевыми впечатлениями трудно. Наконец, мне просто любопытно поболтать со шляхтичем, который зарабатывает хлеб насущный собственными руками. Согласись, такое не каждый день случается. Все мы, чего греха таить, предпочитаем жить за счет других. Тем полезнее мне будет узнать, что толкнуло тебя, хорошо владеющего шпагой, человека образованного, сведущего во многих науках, заняться изготовлением оружия на продажу. Промотал поместье? Поссорился с покровителем?.. Ты, наверное, удивлен тем, что я так много знаю о тебе?
        Действительно, младший путешественник смотрел на хозяина с тревогой и удивлением. Вероятно, все, что говорил граф, было истиной или весьма близким к ней. Но старший сидел спокойно, положив жилистые руки на колени. В бороде пряталась улыбка. И глаза были так же насмешливы, как и у графа.
        - Нет, я не удивлен, что ты многое отгадал, — сказал наконец старший. — У меня на лице несколько шрамов, которые могли появиться только от ударов шпаги. В настоящей сечи если уж пропустил удар в лицо, то, считай, сделался калекой. Раз я имел дело со шпагой, значит, шляхтич. И молодость должен был провести в Лондоне, Париже, Италии, Германии или Польше. Впрочем, шпаги носят еще и в Испании и Новых Индиях. Но это далековато. Сейчас одежда на мне поизносилась. Езжу я вдвоем с сыном, без челяди. Потому ты и решил, что я промотал поместье. К тому же на моих руках мелкие синие шрамы. Такие бывают у мастеровых.
        В дверь постучали. В комнату почтительно вдвинулся толстый справца. Он что-то сказал графу на итальянском языке. Граф кивнул. Затем по-польски распорядился:
        - Ужин сюда.
        Управляющий, пятясь, удалился, не сгоняя со своего лица сладкую улыбку.
        - Все верно, — сказал граф. — Ты разгадал мои маленькие хитрости. Тем интереснее. Передо мной равный собеседник. Придется и мне говорить с тобой откровеннее.
        Двое слуг внесли огромный поднос. Через минуту на столе стоял отлично зажаренный на вертеле гусь, шесть оплетенных паутиной бутылок, свежий хлеб, окорок, хорошо прокопченная колбаса. Подали и три приставки[3 - Приставка — соусник.] с соусами. Затем появился и сыр, три белых кубка и блюдо с тонкими длинными ломтями вяленой рыбы. Наконец принесли масло, свежую зелень, оливки. Это походило на сказку. Откуда все это зимой в заброшенном, отрезанном от дорог замке? Когда же слуги в четвертый раз вошли в комнату, впервые удивился и старший путешественник. На этот раз стол украсили две вазы со свежими яблоками и виноградом. Не забыли принести и зуб морского единорога. Лакей поскреб зуб, а затем ссыпал в каждый из трех кубков немного стружки. Теперь можно было пить вино, не опасаясь яда или заразы.
        - Пусть же весело будет сегодня у нас за столом, — поднял граф свой кубок, — хоть вокруг печаль и чума. Но мы еще успеем погоревать. За твои успехи, печатник! Уж на этот раз ты похвалишь мою проницательность?
        - Похвалю! — улыбнулся старший гость. — Ты действительно верно назвал род моих занятий. Но я немного понимаю итальянский язык и знаю, что сказал тебе справца: лошадей распрягли, в санях, кроме оружия, нашли непонятные инструменты, буквы, отлитые в металле, и русские книги. То, что я московский печатник Иван Федоров, ты, граф, отлично знаешь. Кроме того, твой справца читал королевскую грамоту. Там обо мне все сказано.
        Граф рассмеялся, выпил кубок до дна, поставил его на стол. Лакей схватился за бутыль, чтобы наполнить кубок снова.
        - Все правда. Мне многое ведомо о тебе. И не только из грамоты, содержание которой мне, конечно, известно. К тому же ни для кого не секрет, что покойный гетман Ходкевич завел у себя типографию и выписал из Москвы печатника. Он ведь тебя и поместьем пожаловал.
        - Земледелец из меня плохой, — сказал печатник. — От поместья я отказался. Многое ты знаешь лучше меня…
        - От праздности, дорогой печатник. Сижу в замке, попиваю вино, расспрашиваю гостей, если они ко мне забредают.
        - А ведь гостей сиятельный пан не очень-то любит! — впервые проронил слово младший путешественник. — Им приходится брать замок приступом.
        Граф покачал головой, потом протянул руку и потрепал сына печатника по плечу.
        - В отца. Без особого почтения взирает на мир. Я тебе, дружок, подарю кинжал индийской работы. На память. И вот тебе перстень… Не отказывайся. Это невежливо. Если хозяин дарит от чистого сердца, гость обязан принять подарок.
        После ужина гостям показали их комнаты. Младший Иван лег спать. А хозяин и печатник возвратились к камину.
        - Это ты молодец, что взял сегодня штурмом мой замок, — говорил граф. — Вижу, что устал, едва на ногах держишься. Как великодушный хозяин, я должен был бы отпустить тебя спать. Но, право, я так истосковался по равным себе людям, что готов прослыть варваром и истязать разговорами усталого гостя. Впрочем, сейчас нам подадут аравийский нектар — сон как рукой снимет.
        На этот раз лакея с подносом сопровождал сам управляющий. Когда две чашки, медный сосуд с ручкой и сушеные фрукты были поставлены перед графом и лакей бесшумно растворился в полумраке, справца доложил, что все распоряжения выполнены, кони приезжих кормлены, стекло в окне вставлено.
        - Можете отдыхать, — сказал граф. — Сегодня мне больше ничего не понадобится.
        Он сам разлил в чашки черный дымящийся напиток.
        - Это дар богов. Он лет двести назад стал известен монахам одного из монастырей в Африке. Вернее, не монахам, а монастырским козам. Козы поедали плоды неизвестного кустарника, росшего у стен монастыря. И через два-три часа начинали проявлять необычайную резвость. Блеяли, прыгали, брыкались и бодались. Монахи позавидовали козам. Им такой резвости не хватало. А молиться надо было часами. Как выдержать? Стали и они жевать зеленые горошины. Затем решили их поджарить, толочь и делать настой. Помогло. Монахи обрели бодрость и резвость. Им теперь долгие молитвы стали нипочем.
        - Я пил кофе, — сказал печатник. — Он мне по вкусу.
        - Как? Но ведь в Европе этот напиток еще мало известен.
        - Тем не менее я пил кофе.
        Граф поднялся и подошел к ларцу на ножках, стоявшему у окна, открыл его и извлек на свет длинную черную трубку.
        - Угостить и тебя?
        - Я не курю. А кофе выпью еще.
        - Ты много путешествовал?
        - Достаточно. И часто не по своей воле.
        - По своей воле путешествуют в юности. Да еще одержимые. Как Колон.[4 - Колоном в те времена называли Христофора Колумба.] Седина в бороду, бес в ребро. Поплыл старик искать Индию. И не нашел. Зато открыл другую страну. И золото теперь оттуда возят мешками. Кстати, о Колоне. Мне довелось держать в руках любопытные документы — «Письма, привилегии и другие бумаги Дон Христофора Колона, великого Адмирала океана, Вицероя и Правителя островов и твердой земли». Колон прислал эту рукопись в Геную, своему искреннему другу Николаю Одериго, прося спрятать оную в безопасном месте и уведомить о сем Дон Диего Колона, старшего Адмиралова сына. Документы эти мало кто видел. Их держат в секрете. Но мне довелось их в Генуе листать. Я нашел там множество любопытного. Седьмой лист этого архива — приказ послать в Индию несколько десятков священников, врачей, аптекарей и музыкантов. Бедные музыканты! А листы двенадцатый, тринадцатый и четырнадцатый — акты испанского правительства, в коих дается прощение преступникам, которые согласятся служить на острове Гиспаньоле,[5 - Так именовали остров Гаити.] севильскому же
губернатору предписывалось сдавать адмиралу всех заключенных в тюрьму. Можно представить себе, что за народ собрался в этой колонии — священники, аптекари, музыканты и преступники. Веселая компания! Кажется, только нас с тобой не хватало — оба скучающие, оба лишние.
        - Я не скучающий, — сказал печатник. — Пожалуй, не стал бы называть себя и лишним. У меня достаточно дел на земле.
        Граф посмотрел в лицо печатнику. И тут же отвел глаза.
        - Ну, может быть. Чужая душа — потемки. Я действительно объездил полмира. И ничего любопытного не нашел. Видел и стоколесные индийские священные колесницы, и многоруких богов. Грешным делом, и на открытые Колоном и Америго Веспуччи острова не поленился посмотреть. Та половина земли, которую я прощупал подошвами собственных сапог и копытами моих коней, не показалась мне интересной. Полагаю, и вторая, мною еще не виданная, не лучше. Везде царят жажда успеха, любовь к золоту, зависть и алчность. Простодушие карается. Искренность не в почете. И вообще, как выяснил наш Коперник, Земля кругла и уныло вертится вокруг Солнца. Для возвышенной души такое открытие не в радость. Куда приятнее сознавать, что Землю поддерживают в океане милые дрессированные киты… Но в этом случае… Тебе не приходило это в голову, печатник, что никто не объяснил, смертны эти киты или бессмертны. Если смертны, то кто их заменяет и как? Может, в моменты, когда происходит смена китового караула, на Земле случаются землетрясения?
        - Ты насмешник и в душе поэт! — сказал печатник.
        - Конечно. А к тому же еще немного артист, — добавил граф. — Люблю всяческие проделки. С детства бегал глядеть на паяцев. В момент, когда паяц убивает из ревности нежную Коломбину, он велик. Он может казнить, а может и миловать. Ощущение собственного всесилия, наверное, одно из самых острых чувств. Захочу — Коломбина будет жить. А решу иначе — умрет. Левой рукой схватил ее за косу, в правой — нож… Одно мгновение… Всего лишь одно мгновение даровано паяцу для того, чтобы царить над толпой зрителей. Но в это мгновение ему принадлежат чувства десятков людей. Его действия исторгнут вопль из душ или взрыв смеха…
        Свет канделябра хорошо освещал лицо гостя. Граф увидел серые глаза человека немолодого и, вероятно, бывалого. И эти глаза смотрели сейчас на графа так спокойно, так открыто и ясно, что графу стало не по себе. И закралась мысль: полно, человеческий ли это взгляд? Может быть, так глядят на смертных небожители — без внутренней скованности, без боязни быть неучтивыми?
        - А все же куда ты теперь путь держишь? — спросил граф.
        Печатник усмехнулся:
        - Мы с тобой весь вечер будто в прятки играем. Между тем ты отлично знаешь, что сейчас я еду во Львов. Ведь дальше на восток в пределах королевства больших городов нет.
        - Почему же? — возразил граф. — Есть еще Острог. Князь Константин решил построить вторые Афины. Академию собирается открыть. У него частый гость ваш Курбский.
        - Курбского я не видел много лет.
        - Неужели? Я думал, вы, московиты, держитесь друг за друга.
        - Московиты бывают разные. И не всегда мы можем похвастать большой дружбой между собой. Если бы это было иначе, не сидели бы триста лет под татарами. Могу тебя успокоить: к князю Константину я не еду. И от даренного Ходкевичем имения, как ты знаешь, отказался. Намерен жить во Львове сам по себе. Что же касается твоего интереса к моей особе, то тут мне не все понятно. Правда, в последнее время моя типография не давала покоя членам «Общества Иисуса».
        - С какой стати им тревожиться по поводу твоей типографии? Да и что ты знаешь об ордене? Слышал, наверное, всякие небылицы о первом генерале, преподобном Игнатии Лойоле.
        - Да, о нем я знаю. Как и о его преемнике кардинале Контарини, который убедил папу Павла III издать буллу, одобряющую действия «Общества Иисуса». Вместо Лойолы назначен новый генерал ордена. Если тебя интересует, знаю ли я его имя, — изволь. Это Пьетро Канизио, большой друг императора Фердинанда.
        - Смело говоришь. И не боишься показать свою осведомленность, что не всегда безопасно. Ценю откровенность. Относительно друзей императора… Здесь сложнее. Откуда мы знаем, кто у императора в друзьях, а кто во врагах? Ты московит. Все вы держитесь за свою греческую веру и ненавидите Рим. Да не только московиты, а и наши русские и литвины. Вам бы всем свою веру навязать.
        - Никому я ничего не хочу навязывать. И не хочу, чтоб навязывали мне. Вот почему мне и не по душе «Общество Иисуса». Для них все мы — и литвины, и русские, и московиты — схизматики, которые обязаны отречься и раскаяться, забыть свой язык и перейти на римский. А кому охота от своих отцов и от самого себя отрекаться?
        - Ну нет, это уж слишком сложно для меня. Я действительно хожу к исповеди, и, полагаю, мой духовник не имеет ко мне особых претензий. Но высокой политики я не касаюсь. Если мне и суждено гореть на костре, то, думаю, не на том свете, а на этом. И причиной тому будет мой веселый нрав. Только он. Старая истина: хмурые не любят улыбчивых, скучные — озорных и веселых. И однажды унылые соберутся да швырнут меня в костер. Впрочем, это шутка. И ты напрасно так серьезно относишься к моим словам. Я странный человек. И всегда был таким. Собираю повозки. Недавно привез одну к себе, во львовский двор. На специальных пружинах — для того, чтобы не трясло на камнях. Что ты смотришь на меня так странно? Удивительные у тебя глаза. Впервые вижу такие. Ты не то святой, не то дьявол… Знаешь что, пойдем-ка со мною…
        Граф схватил со стола канделябр и направился к двери. И только теперь стало видно, что граф едва заметно хромает на левую ногу. Они спустились по винтовой лестнице в подвал. Свет канделябра плясал по отлично выложенным каменным сводам. Кирпич чередовался с точно подогнанным серым камнем, кое-где прихваченным мощными железными скобами.
        - Справа — подвалы, — объяснил граф. — Там лимоны в ящиках с песком. Хоть два года простоят. Есть даже свежие розы. Они в запаянных банках.
        Через несколько шагов они уперлись в кованую дверь. Крест-накрест дверь перекрывали скобы. И висел огромный замок.
        - Ключ только у меня. Второго нет. Здесь я тренируюсь в стрельбе.
        Комната эта никак не напоминала подвальную. Стены были оштукатурены, потолок лепной. По углам стояли огромные бронзовые трехсвечники. И в них были вставлены уже несколько оплавленные толстые свечи. Значит, здесь часто бывали. Граф поднес канделябр к фитилям. Теперь можно было получше рассмотреть комнату. Она была узкой и очень длинной, не менее десяти-двенадцати сажен, в глубине стоял стол, а на нем — четыре пистолета в открытых футлярах. Рядом со столом можно было разглядеть маленькую, крытую листовой бронзой дверь. А у противоположной, тонущей в полумраке стены виделось нечто неясное и пугающее. Федоров взял у графа канделябр и отправился поглядеть, что же это такое.
        У стены стоял деревянный черт ростом с человека. У него имелись, как и подобало черту, черный шерстяной хвост, козлиные рога. Но самыми впечатляющими были глаза из красного стекла. Они ловили свет канделябра и зловеще поблескивали. У копыт черта лежала горка красных стекляшек, отлитых по форме глаз черта.
        - Ясно, — сказал печатник. — Мишень. Вышибаешь ему глаза?
        - Одна из моих странных прихотей, — охотно объяснил граф. — Заказал в Венеции три тысячи дьявольских глаз. Лет на пять хватит. Хочешь попробовать руку? Наверху не слышно.
        - Спасибо. Я сегодня уже стрелял. Не хочется.
        - Тогда продолжим прогулку. Главного я тебе еще не показал.
        За маленькой бронзовой дверью была еще одна комната. Скорее, зал. И кажется, только здесь невозмутимый гость впервые вздрогнул. Посреди зала стоял надгробный памятник из черного мрамора. На памятнике не было никакой надписи. Но у основания лежал букет белых роз.
        - Как ты думаешь, чья это могила?
        - Кого-то из твоих родственников?
        - Да, и весьма близкого родственника. Ближе не бывает.
        - Мать? Отец?
        - Нет.
        - Брат?
        - Да нет же. Это моя могила. Так я себе ее представил. И сам ежедневно приношу сюда цветы.
        - Ты был прав. За такие проделки когда-нибудь тебя обязательно усадят в костер! — сказал печатник.
        - Пожалуй. Но видишь, рискнул. И даже тебе не побоялся показать. Может быть, твои глаза понравились. Сам не знаю… А тебе не приходило в голову, что умным людям, независимо от того, родились они в Риме, Мадриде или Львове, легко договориться между собой!..
        - Для чего ты соорудил эту могилу?
        - Да ведь это ясно. Кругом мор, зараза. Кто знает, не станет ли эта шутка последней в моей жизни? Но так или иначе, согласись, не много найдется людей, которым довелось бы ухаживать за собственной могилой! Теперь сам ежедневно приношу сюда цветы.
        - И это всё?
        - Неужели не объяснил? А ведь старался. Ну, хорошо, добавлю еще, что могила напоминает мне о том, что сам я не бессмертен. Человеку это свойственно забывать. Сижу здесь, и будто я — уже не я, а кто-то другой, посторонний. И этот посторонний благожелательно, но беспристрастно судит о некоем Филиппе Челуховском. А ведь усопших так легко казнить или миловать, не боясь получить отпор! В такие минуты я как бы раздваиваюсь — превращаюсь в двух людей. Один лежит под могильным камнем, второй приносит ему на могилу цветы…
        На жирной поверхности полированного мрамора плясали блики. В подвале было душно.
        Кто этот граф? Сумасшедший? Маньяк? Юродивый?
        Спокойные серые глаза печатника встретились с такими же спокойными карими глазами графа. Нет, ни сумасшедших, ни юродивых в этом подвале не было. И тот и другой производили впечатление людей, твердо знающих, чего они хотят. Федоров был на голову выше графа. Граф почувствовал разницу в росте и то, что он смотрит на гостя снизу вверх. Он отступил на шаг.
        - Пора спать, — сказал граф.
        - Давно пора, — согласился гость. — Ранним утром я отправлюсь дальше.
        - Много ли тебе нужно денег на новую типографию?
        - Да, очень много.
        - Где ты их возьмешь?
        - Еще не знаю.
        - Справца доложил мне, что в санях есть русские книги.
        - Я их напечатал в Заблудове.
        - По-русски не читаю, но, если хочешь, я куплю для своей библиотеки.
        - Я подарю тебе три книги.
        - Но я готов купить по два экземпляра каждой.
        - Хорошо, оставлю по два экземпляра каждой.
        - Я провожу тебя до твоей комнаты.
        - Спасибо. Иначе нам и не разойтись. Ведь у нас один канделябр на двоих.
        Когда душа пылает и лютый ветер арфу глушит
        Среди ночи путешественника разбудило царапанье ногтем о доски двери и тихий голос:
        - Ау, ты спишь? Отзовись. Спрашиваю: спишь ты или нет?
        - Сплю! — ответил путешественник. — И сын мой давно спит, чего и тебе, кто бы ты ни был, желаю. Ночь на дворе. Что вдруг неймется?
        - Да разве кто знает, отчего ему не спится? От того, видно, что душа пылает. Неспокойная она у меня.
        Путешественник узнал и голос хозяина замка, и его странную, задумчивую манеру говорить о самых простых вещах так, будто всего этого простым смертным не понять.
        - Горит душа. Неспокойно ей. А ветер за окном слышишь какой! Не то что арфу заглушит, а даже крик дикого зверя. Сейчас там, за горой, в лесу волки, думаю, очень даже крепко воют. Ну, а до нас не долетают их молитвы… А волк на что может молиться? Чтоб путника ему судьба послала, коли стада в хлевах…
        - Утихомирился бы!.. Говорю ведь: сплю.
        - Да как же ты спишь, когда мне отвечаешь? И все впопад. Может, раньше вправду спал, чего я бы на твоем месте не делал — мало ли что, место незнаемое, люди чужие. Но так ли, иначе ли — теперь-то ты точно уж проснулся. Неужто испугался?
        - Пугаться я и не думал. Хотел бы ты учинить злодейство, сделал бы это раньше. Устал я. Поспать не грех.
        - Не грех, если видишь сны сладкие и душу ласкающие. Ну, а ежели они темны, пугающи и холодят почище того мороза, что за окном? Такое и человеку, и богу противно. Не желаю спать. Охота еще с тобой потолковать. Отвори, а то стану громко стучать и всех перебужу.
        Путешественник вздохнул, набросил прямо на ночную рубашку вамс, с трудом натянул влажные еще сапоги на босу ногу и пошел к двери. Открывал тихо, стараясь не громыхнуть засовом.
        Затрепетало пламя свечи, и метнулась по стене тень графа Челуховского — прочь от хозяина. Но дверь закрылась, выровнялось пламя, и возвратилась на место тень.
        Граф был в теплом халате и ночном колпаке. Глаза его блестели, будто их только что промыли маслом. Но теперь они были не карими, а красноватыми, с множеством прожилок. Сейчас хозяин замка чем-то очень напоминал того черта, которого сам же запер в подвале.
        - Испугал? Рад. Не испугай человека, не тряхни его душу, он тебя и слушать не станет. Так вот о душе… Иной раз я сам мало верю, что существует она. Все мы себялюбивы, жаждем славы при жизни, власти… А зачем нам власть и слава, если, как говорят, душа бессмертна? Выходит, здесь можно было бы жить тихо и смиренно, чтобы все получить там… Но в том-то и дело, что иной раз приходят мне на ум мысли: а есть ли хоть что-нибудь там? Хоть какая-нибудь песчинка? Хоть лучик света? И вообще — есть ли это ТАМ?
        - Да что это ты посреди ночи — и о таком?
        - А когда же о таком? Посреди дня? Посреди дня солнышко светит. И страху нет. Посреди дня об этом ТАМ не думаешь. Да ведь оно существует. Не всегда каждому из нас по земле ходить. Вот и думаю: а вдруг ТАМ ничего нет? Темнота, мрак — и все. Тебя самого тоже нет. Понять такое трудно. Каждому кажется, что исчезнуть он не может, что был он всегда и пребудет вовеки. Думаешь, проверяю тебя, чтоб потом выдать и на костер отправить? Способен я на такое — чего греха таить. Да, может, и не грех это вовсе — умного человека со света сжить. Умный человек часто сам себе в тягость, а остальным — уж подавно.
        - Успокойся да пойди отдохни. Хочешь, научу засыпать?
        - Новое зелье?
        - Вовсе без зелья.
        - Заговором?
        - Вроде того.
        - Не верю в заговоры.
        - Да я же не сказал, что заговор, а только вроде него. Ляг на правый бок, руку под щеку и шепчи: «Не усну! Ни за что не усну! Хоть режьте меня, не усну!» Так сто раз. Когда закончишь первую сотню, начинай вторую.
        - Затем третью.
        - Правильно. За третьей — четвертую.
        - Кланяюсь до пола. Об этом мне еще в детстве нянька толковала. Не помогало.
        - А ты попробуй сейчас. Иной раз то, что в детстве негоже, зрелому мужу как раз впору.
        Граф засмеялся, качнув колпаком. Качнула колпаком и тень на стене.
        - Ладно. Убедил. И все же ответь мне: на кого ты надеешься, отправляясь в края дальние и, как могу судить, тобою незнаемые? Кто за спиной у тебя?
        - Понимаю, о чем ты спрашиваешь. Есть ли кто-то из власть и силу имущих?
        - Вот именно. А ты сейчас ответишь, что таких нет, а ведет тебя твоя совесть, твоя вера в дело свое и удачливость, что надеешься лишь на них да на собственные ум и руки?
        - Примерно так.
        - Ну, а я изволю тебе не поверить.
        - Не верь. Изменится ли что-то от того?
        - Изменится ли что-то? Что, где и для кого? Для турецкого султана, наверное, ничего не изменится. Он далеко и по-европейски не понимает. Для нас с тобой от того, поверю ли я тебе, изменится очень многое.
        - В чем?
        - Да во всей жизни — и твоей, и моей. Денег у тебя нет. Вижу. Знаю. А у меня — сам себе в долг могу дать, хотя если уж что-то прошу, так не грош, не злотый, а сразу миллион. Повторяю: всю жизнь золото буду швырять — не промотаюсь. Я не король в Кракове, которому и новую мантию не на что купить.
        - А что взамен попросишь?
        - Почти ничего… Пустое… Ты сейчас же, поклявшись крестом, что говоришь правду, расскажешь то, о чем, может быть, никому еще не говорил… Для чего приехал сюда? Что на уме? Там, в самой глубине, куда никто не заглядывает? Куда ты сам забредаешь разве что с похмелья…
        - Пустое, — прервал графа гость. — Не выйдет у тебя ничего. Нет у меня тайн, а потому и выведать их нельзя. Сколько ни старайся, ничего интересного не узнаешь. Если и были у меня тайны, растряс по дороге, побросал в разных местах.
        - Жаль, очень жаль, — сказал граф. — Теперь мне вправду захотелось спать.
        Метнулась тень. Уплыла свеча. Коридор вновь погрузился во мрак. Вздохнула закрываемая дверь. Вскоре все было точно так же, как за полчаса до того, — ночь, темнота, сон.
        Еще немного о графе Челуховском и о просвещенных временах
        Первая прогулка с читателем
        Вы будете удивлены, если я скажу, что сам не верю в то, что намерен сейчас сообщить о нашем новом знакомом — графе Филиппе Челуховском. Да и как можно в такое поверить? Ведь говорят о нем много странного, чтобы не сказать — невероятного… Например, утверждают, что граф вовсе не граф, а сын мелкого испанского дворянина, который провел немало лет в Новом Свете, где и добыл свое богатство. Допустим, что это так. Но тогда откуда же взялась у графа славянская фамилия?
        Сам же Челуховский охотно рассказывал о своих путешествиях в Китай, Турцию и Индию, настаивал на том, что ему известно место, где находилась воспетая Гомером легендарная Троя, клялся, что видел на Востоке многоруких людей. Предположим, что и это выдумки. Но зато другое несомненно: граф откуда-то привез огромную инкрустированную перламутром трубку красного дерева, практически никогда не выпускал ее изо рта и только смеялся, если ему напоминали, что курить — здоровью вредить. Впрочем, в те отдаленные времена пословица эта звучала иначе. А именно: «Дыма табачного черные клубы схватят за горло страшней душегуба». Придумал пословицу бургомистр города Львова. Пусть вас не удивляет, что бургомистр писал стихи и не стеснялся этого. Тогда подобное было принято и считалось признаком образованности. Не только бургомистры, но и все, кому позволяло положение и возможности, изучали латынь, писали стихи и научные трактаты. А выражение «наши просвещенные времена» можно было отыскать и в речах королей, и в частных письмах, и даже в песнях менестрелей, звучавших под окнами спален прекрасных дам:
        Твоих речей мудрее нет,
        Твои глаза — как знанья свет…
        Впрочем, мода на подобные песни продержалась недолго. И любимым, как и подобает, стали петь о цветах, о луне, о звездах. Для нас с вами важно лишь запомнить, что действие этой повести происходит в эпоху просвещенную, пришедшую на смену тем темным временам средневековья, когда даже рыцари, отправлявшиеся в дальние страны освобождать «гроб господень», читали по складам и считали на пальцах. А нынче уходили в дальние плавания каравеллы. Уже открыли Америку. Хороший пистолет с точным боем стоил не дороже выезженной лошади. Италия подарила миру газеты. Это были обычные листки бумаги, на которых от руки записывали новости — сведения о погоде, о ценах на зерно, мясо, меха в разных городах Европы. За небольшую плату — маленькую монету под названием газетта — у трактирщика можно было получить все эти сведения.
        Уже загадочно улыбалась с портрета Мона Лиза Леонардо да Винчи. Люди дивились смелости великого немецкого графика Альбрехта Дюрера, росписям Микеланджело и нежным ликам мадонн Рафаэля. Они называли эти работы прекрасными, как называем сегодня их и мы с вами. Повсюду уже распространилось изобретение немца Иоганна Гутенберга — типографии с наборным шрифтом. Книги, которые раньше переписывали от руки, теперь стали печатать сотнями и даже тысячами экземпляров.
        Николай Коперник доказал, что Земля вовсе не неподвижна, что киты отродясь не поддерживали ее в Мировом океане. Земля — одна из планет Солнечной системы. Поначалу никто не понял, какую угрозу господству церкви несет в себе открытие Коперника. Зато его последователя Джордано Бруно сожгли на костре. Галилео Галилея заставили отречься от своих убеждений.
        Доктор Фауст, или, как его тогда именовали, Фаустус, уже занялся поисками эликсира вечной молодости. Эликсира не нашел, зато обрел бессмертие — вошел в легенду. Он был современником Коперника и Дюрера. Возможно, они виделись. Во всяком случае, возникла даже поэма, в которой действовали и Фауст, и Дюрер, и Коперник одновременно.
        В общем, времена были действительно просвещенными. Да вот жалость — вошло в моду жечь еретиков. А еще их вешали, кололи кинжалами, расстреливали и даже взрывали, набив живот порохом. Как-то раз в прекрасном Париже за одну только ночь убили тысячи людей. Река Сена стала красной от крови. В ней перевелась рыба. В ту ночь резали гугенотов. Так называли во Франции тамошних еретиков, вероотступников, тех, кто считал, что пора реформировать католическую церковь. Впрочем, еретиками считали и атеистов — тех, кто не верил ни в какого бога. Иной раз сжигали на всякий случай и бедных алхимиков, пытавшихся получить из свинца золото. Это в тех случаях, когда надоедало ждать результатов их опытов. Время от времени волокли на костер ведьм. В иные годы отыскивалось их в разных странах до тысячи штук. И все они под пытками на удивление единодушно признавались в колдовстве и в том, что по ночам имеют обыкновение летать на аппарате тяжелее воздуха, другими словами — на метле. Как мы с вами сегодня отлично понимаем, летать на метле нельзя. Но пытки церковного суда — инквизиции — были столь жестокими, что
подозреваемые в колдовстве признавались в чем угодно, только бы поскорее избавиться от мук.
        В число еретиков попадали люди разные. Например, великие мыслители Эразм Роттердамский, Мартин Лютер и Томас Мор. Да и не только они, а все, кто позволял себе думать и действовать не по предписанным католическим догмам. Но было бы наивно думать, что вольнодумцев можно запугать или перевоспитать, а идеи — запретить или отменить. И потому так называемая ересь проползала повсюду.
        Проникла она и в Польшу. С нею уже не в состоянии был бороться папа римский, не сдерживали ее и многочисленные монашеские ордена. Вот тогда-то и возник еще один орден — иезуитов, «Общество Иисуса», о котором не так давно беседовали в замке Иван Федоров и граф Челуховский. Основал его некто Игнатий Лойола, человек образованный, с мягкими манерами, сентиментальный, но фанатик, становившийся невероятно жестоким, когда речь заходила о врагах католичества. О, этот орден наделал много бед! Иезуиты были страшны образованностью и верой в правоту своего дела. Это может показаться странным, ведь образованность как будто несовместима с ограниченностью. Оказывается, не всегда… Иезуиты были не просто образованны, но и великолепно воспитаны. Они отличались умением внимательно и заинтересованно слушать собеседника (а кто же не любит, чтобы его выслушивали?), вникать во все проблемы, волнующие современников, отличались внешней доброжелательностью, охотно помогали всем, кто того пожелает, получить образование в контролируемых ими школах и академиях. Деятельное и энергичное потомство Игнатия Лойолы умело находить
нечто привлекательное для всех душ, подогретых фанатичной верой своего времени или (что тоже было не редкостью) боязнью адского огня после смерти. Об этом ордене и мы с вами еще поговорим подробнее.[6 - По свидетельствам историков и писателей, прибыв во Львов, иезуиты сразу же организовали два общества, большее и меньшее, а также конгрегацию — объединение немцев, живших во Львове. Позднее возникли еще братства сторонников «доброй смерти», «божьей опеки», поклонников «сердца Иисуса». У каждой конгрегации был свой сложный статут. Город кишел советниками, секретарями, ассистентами, нотариусами, префектами, маршалками, коллекторами и другими чинами конгрегаций.]
        Но вот вопрос: был ли граф Челуховский еретиком? Это вовсе не доказано.
        Правда, у графа было множество странностей. Кроме трубки красного дерева, у него имелась еще и духовая труба, которую он будто бы сам же и изобрел. Труба издавала резкие, терзающие душу звуки. Но графу, видимо, все это нравилось. А пуще всего любил он ездить за тридевять земель в поисках различных повозок. Свез он их во Львов множество. На высоких колесах и на низких. Обитые изнутри кожей и шелком. Была здесь и повозка, ранее принадлежавшая французской королеве Екатерине, экипажи венгерских и польских королей и саксонского курфюрста.
        Для повозок был построен навес, и за ними следил специально нанятый мастер. Но зачем все это нужно было графу? Уж не собирался ли он создавать музей экипажей?
        «Нет, музей мне ни к чему, — отвечал граф. — Но эти экипажи помогли мне узнать многие важные секреты. Ведь они помнят разговоры своих хозяев и выбалтывают их мне».
        Кто выбалтывает секреты? Безмолвные экипажи? Можно ли придумать что-либо более странное?
        Как вы сами понимаете, к такому человеку относиться всерьез было никак нельзя. Чудак и враль, хотя и граф. Но что, если он сознательно разыгрывал чудака? Может быть, по каким-то причинам это было ему выгодно? Пожалуй, в таком предположении есть доля смысла.
        Во Львове у графа прекрасный дворец. Но хозяина застать в нем трудно. Вечно он где-то странствует или сидит, запершись, в своем замке, который лишь однажды был взят приступом двумя путниками. Да и то мост спустили лишь потому, что графу было скучно и пришла охота с кем-нибудь поболтать. Впрочем, об этом случае все давным-давно забыли.
        Итак, поскольку граф в отъезде, мы, не спросясь разрешения, рискнем совершить небольшую прогулку по его львовскому дворцу.
        Слуги спят. Спит, наверное, и графиня. Ее духовник отец Торквани — тоже. Двери заперты. Нигде ни огня. Впрочем, влезть в окно невозможно. Это ведь не современные окна с форточками и тонкими, легко выдавливающимися стеклами.
        Стекла в окнах зеленоватого цвета, в палец толщиной. Их не разбить даже молотком. Но остался балкон. Если дверь, ведущая в комнаты, не закрыта на скобу, мы сумеем проникнуть в зал. Давайте осмотримся: нет ли поблизости ночной стражи? Она делает обход каждый час. Вперед! При вас ли шпага? Кто знает, чего можно ожидать от странных обитателей этого дома. Что вы ищете в кармане? Уж не спички ли? Их еще не изобрели. Зато существуют потайные масляные фонари, которые удобно прятать в складках плаща.
        Я захватил его с собой.
        Мы в зале. Камин давно погашен. Остановитесь у этой стены. Здесь висят два портрета. Сейчас я направлю на них фонарь. Не правда ли, красивая женщина? Удивляют большие миндалевидные глаза, в которых прячется тоска. Может быть, графине не повезло в жизни? Может быть, она обманута в своих лучших ожиданиях? Может быть, она никогда не была счастлива?
        А граф молодец хоть куда! Рука картинно лежит на эфесе шпаги. Вот только шея слишком уж худа. Она смешно торчит из жабо. И от этого в облике графа есть что-то гусиное. Кажется, что сейчас он громко скажет: «Га-га-га!» — и замашет крыльями. Кроме того — и мы с вами уже знаем, — граф слегка прихрамывает. И это его тоже не красит.
        Придержите шпагу, чтобы она ненароком не звякнула. Видите на полу слабую полоску света? В соседней комнате слышны голоса. Горит свеча в шандале. Там беседуют графиня Регина Челуховская и отец Торквани.
        ЧЕЛУХОВСКАЯ. Хорошо, пусть он даже поселился здесь навсегда. Нам-то чем он опасен?
        ТОРКВАНИ. Как можно так говорить, дочь моя? Подумайте о том, в какие времена мы живем. Со дня на день можно ожидать приглашения русского царя на польский престол.
        ЧЕЛУХОВСКАЯ. В конце концов изберут все же Генриха Валуа. Говорят, он красив и умен.
        ТОРКВАНИ. Относительно красоты не знаю. Ходят слухи, что кончик носа у него раздвоен. Потому его дразнят Двуносым. А в уме французского принца сомневаюсь. И на то у меня есть основания. Что же касается московского великого князя Ивана, то дело, кажется, зашло слишком далеко. Князь ставит невероятные условия: коронация должна состояться в Кракове, но короновать царя должен московский митрополит. Ума не приложу, как он мыслит приезд в Краков московского митрополита? Как отнесутся к его появлению там сыны истинной веры? Кроме того, по требованию Ивана краковский престол должны будут наследовать только Рюриковичи. И не выйдет ли в результате, что не мы поставим Москву на колени, а она нас? Это было бы трагично, а для нас с вами — гибельно.
        ЧЕЛУХОВСКАЯ. Бог милостив: этого не будет.
        ТОРКВАНИ. Надеюсь. Но царь поставил еще одно условие: титул польского короля должен стать наследственным в его роду. Если сейм примет подобные условия, наше дело проиграно. Езус-Мария!
        Слушайте внимательно. Это очень важный разговор. Постарайтесь запомнить то, о чем говорил отец Торквани. Да, действительно, польский престол в 1572 году, после смерти короля Сигизмунда II Августа, оказался вакантным. И на него претендовали четверо: французский принц Генрих Валуа, австрийский эрцгерцог Эрнст, шведский король Юхан II и, наконец, наш Иван Грозный. Причем у Грозного были хорошие шансы на успех. Но, умный и хитрый политик, он понимал, что Россия еще слаба.
        Стоит занять польский трон, не выговорив особых условий, и начнется проникновение в Россию литовских и польских феодалов, а еще страшнее — иезуитов.
        ЧЕЛУХОВСКАЯ. Царь Иван, конечно, опасен. Но, думаю, не следует придавать такое уж значение беглому печатнику. Мало ли по каким причинам он здесь объявился.
        ТОРКВАНИ. А кто вам сказал, что он беглый? Что вообще мы о нем знаем? То, что он сам о себе рассказывает, не больше. Но поверить его рассказам трудно. Если он всегда жил в Москве, был там дьяконом церкви Николы Льняного, а затем по приказу царя основал Печатный двор, то почему же он тогда и по сей день не печатает там книги? Обидели завистники? Не могу себе представить, кто решился бы действовать через голову московского великого князя. С ним шутки плохи. С врагами не очень церемонится. Говорят, кровь льется рекой.
        ЧЕЛУХОВСКАЯ. Но печатник мог поссориться с царем Иваном.
        ТОРКВАНИ. В таком случае кто бы его выпустил из Москвы? А выехал он спокойно — с подручным и с сыном. Как мы можем судить, вывез и оборудование для русской типографии. Разве это похоже на тайный отъезд? Кстати, почему печатника Ивана сразу же по прибытии в Вильно принял покойный король Сигизмунд, да еще представил сейму, выдал охранную грамоту?
        Разве дьяконов и беглых печатников короли представляют сейму?
        ЧЕЛУХОВСКАЯ. Вы считаете, что у печатника было рекомендательное письмо от царя Ивана к нашему покойному королю?
        ТОРКВАНИ. Не знаю. Но должны ли мы, дочь моя, слепо верить королям? Короли бывают разные. Может быть, на словах ратуя за католицизм, они вместе с тем укрепляют в своих пределах православие? Не так давно по указам из Кракова строили не только костелы, но и православные церкви. И все это делалось при благочестивом короле Казимире Ягеллончике. К сожалению, короли тоже люди. Казимир был литовцем. А литовцы всегда немного русские. Их внешне и не различить. Так или иначе, Казимир не забывал, что он, кроме всего прочего, еще и великий князь русский. Это при нем в Кракове появился Каллимах. А кто такой Каллимах? Преступник, бежавший из Рима от гнева папы. Если он писал хорошие стихи, то тем хуже. Плохо, когда талант достается еретику.
        ЧЕЛУХОВСКАЯ. Поэты? Бог с ними! Мы живем в мире, где все решают мечи и пушки.
        ТОРКВАНИ. О нет, дочь моя, это опасное заблуждение. С помощью мечей и пушек можно выиграть одну, две или даже тысячу битв. Но с помощью оружия не завоевать души людей. О чем толковал в Кракове Каллимах? О величии человека, о бессмертии его души. Но это странное бессмертие. Его, утверждал Каллимах, можно достичь не столько усердными молитвами, сколько просвещенностью, чтением хороших книг, следованием античному, то есть языческому, не христианскому искусству. Кроме того, подумайте, дочь моя, о том, что призыв к возвеличиванию смертного человека есть не что иное, как покушение на величие самого господа. Пусть это вслух не произносится, но всегда подразумевается. Если же человеку день и ночь вбивать в голову, что он венец мироздания, то в один прекрасный день он дерзновенно отважится искать собственных объяснений бытия. Так случилось с Миколаем Коперником.
        ЧЕЛУХОВСКАЯ. Мне кажется, сейчас положение иное.
        ТОРКВАНИ. Да, сторонники истинной веры укрепили свое положение. Особенно после заключения Люблинской унии. Но все же многого уже не возвратить. И тут я вновь вынужден вспомнить о беглом поэте Каллимахе. О, беглые поэты и легкомысленные государи! Разве можно пригревать беглых поэтов? Их надо гнать дальше, в иные пределы! Они несут с собой дух беспокойства и безверия. И вот пример: Каллимах собрал вокруг себя несколько доверчивых молодых людей, заразил их своими сомнительными идеями. Его скандальная слава росла. Король, не разобравшись в сути дела, поручил ему воспитывать наследников… Подождите, ясная пани, не перебивайте меня. Я подхожу к очень важному моменту нашей беседы. Каллимах создал в Кракове атмосферу праздности, суетной болтовни, когда каждый стремился к действиям не столько правильным и умеренным, сколько неожиданным. Как, например, ваш достойный супруг сиятельный граф. Пусть это не покажется вам обидным, ведь это правда. Граф, как балованный ребенок, готов даже божий храм взорвать, чтобы обратить на себя внимание.
        Графиня поднялась с кресел и подошла к камину. Может быть, для того, чтобы погреть зябнущие руки, а может быть, с целью прервать монолог Торквани. Речь коснулась графа. И как бы пани Регина ни относилась к своему супругу — любила или ненавидела, — внешне она должна была вести себя по отношению к графу корректно. И Торквани понял, что совершил ошибку. К этой теме надо было подойти осторожнее, исподволь. Торквани собрался было как-то загладить неловкость, но пани Регина заговорила первой.
        ЧЕЛУХОВСКАЯ. Вы правы. И я сама хорошо знаю легкомыслие моего супруга. Оно достойно сожаления.
        ТОРКВАНИ. Графа можно понять и простить. Я считаю, что он большой ребенок. А Каллимах и его друзья были не детьми. Ратуя за терпимость, за свободу духа, они расшатывали основы нашей веры. Дело дошло до того, что сначала Каллимах подал мысль основать в Кракове латинскую типографию. Это еще куда ни шло. Затем он и его ученик Цельтис помогли русским агентам создать там же, под носом у короля, славянскую типографию. Они нашли некоего Швайпольта Фиоля; позднее ему пришлось просидеть некоторое время в епископской тюрьме, и поделом! Этот Фиоль, как доподлинно выяснено, не преуспел ни как ювелир, ни как механик. Придуманный им насос для откачки воды из шахт денег не принес. Эти люди убедили неудачника открыть славянскую типографию. Нашли ему помощника — Рудольфа Борсдорфа, человека молодого, но уже с гнилинкой в душе. Многие вокруг Фиоля вертелись. Их имена нам известны… Вы понимаете, светлая пани, что такое книга? Еретику можно заткнуть рот. Его можно отправить на костер. Это страшно, но иной раз не бывает выхода. С вредной рукописью можно поступить так же, как и с ее автором. Но типографии меняют дело.
Ересь становится стоголовой, тысячеголовой гидрой. Книги расползаются по миру. Их не отловить.
        ЧЕЛУХОВСКАЯ. Так вот почему вас встревожило прибытие сюда московского печатника!
        ТОРКВАНИ. Конечно, ясная пани. Именно об этом я и толкую целый час. Верховный гетман Литвы Григорий Ходкевич играл в очень опасные игры. Он воевал против объединения Польши и Литвы.
        Он зазвал к себе в 1564 году печатника из Москвы. А к чему это должно было привести? К укреплению схизмы[7 - Схизматиками католики в ту пору называли сторонников веры греческого закона, которых позднее стали именовать православными.] среди литвинов и русских. О, это опасные для истинной веры люди! Трудно сказать, что они могли бы сделать, если бы смерть не укротила пыл Ходкевича. Но остался еще князь Константин Острожский. С ним мы еще хлебнем горя. Как бы этот печатник не оказался в конце концов в Остроге. А тут еще князь Курбский явился со своими людьми в наши пределы. Сегодня он изображает врага московского князя, завтра ему взбредет на ум изображать друга. Нет ничего опаснее людей, которые делают из измены профессию. Посулят ему вместо тридцати сребреников шестьдесят — объявит, что ошибся, поссорившись с Москвой, и пойдет походом на Рим или на Мадрид. Ему ведь все равно. Ох, неспокойно у меня на душе, пресветлая пани!..
        Свеча догорела. Пани Регина поднялась, чтобы зажечь новую. А мы с вами потихоньку возвратимся в зал, выйдем на балкон и спустимся на деревянную торцовую мостовую.
        Глубокий вечер. Почти ночь. Город спит.
        И нам с вами давно уже пора по домам. Но хорошо ли вы запомнили разговор отца Торквани с пани Челуховской? Если не надеетесь на свою память, лучше, придя домой, запишите все слово в слово. Этот разговор очень важен. Он поможет нам понять те события, которые произошли вскоре после беседы отца Торквани с графиней.
        И еще одна деталь. Это тоже надо хорошенько запомнить, чтобы лучше представить себе, о каких русских, литвинах и московитинах толкуют наши с вами герои. Дело в том, что во второй половине XVI века русскими чаще всего называли жителей Русского воеводства Королевства Польского, Волыни и Подолии. Эта традиция шла еще от времен Киевской Руси.
        Что же касается жителей нынешней Белоруссии, то их именовали литвинами, поскольку земли эти входили в состав Великого княжества Литовского. Но литвины, так же как жители Русского воеводства, говорили на западнорусском диалекте, причем не только простой народ, но и феодалы. Среди князей Великого княжества Литовского было много Рюриковичей. В значительной степени обрусели и пришлые князья. Потому государственным языком Великого княжества Литовского был западный диалект русского языка. Первая в Литве книга, набранная латинским шрифтом, вышла в свет лишь в 1599 году.
        Что же касается подданных великого князя Московского (который только в 1547 году принял титул царя всея Руси), их, как правило, называли московитами или москвитинами. И лишь значительно позднее московитов стали называть великороссами или русскими, литвинов (не путать с литовцами!) — белорусами, а украинцев, которых раньше именовали русскими, — украинцами.
        И, намекая на то, что Цельтису помогали русские, Торквани имел в виду вовсе не московитов, а кого-нибудь из украинских феодалов.
        А на том — спокойной ночи! И до встречи через некоторое время…
        ЧАСТЬ ВТОРАЯ
        Когда по городу бродят львы
        Сразу же, как только через мост проскакали вечерние курьеры с почтой из Луцка, стража закрыла Краковские ворота. Прокричали дозорные на всех оборонных башнях. Сто сорок пушкарей проверили, так ли забиты порох и ядра. И наступил вечер. Где-то далеко, за горами и долами, еще светило солнце и по голубым волнам плясали корабли, а на другом конце земли люди лишь просыпались, чтобы воздать господу хвалу, если это были люди счастливые, или помянуть его имя всуе, если это были люди несчастные. Но на Львов уже снизошел покой.
        Торцовая мостовая отсчитала гулкие шаги вечерней стражи. Ударила алебарда во фрамугу распахнутого окна: окна с наступлением темноты полагалось закрывать, чтобы неповадно было швырять на тротуары мусор и выливать на головы прохожим содержимое ночных горшков. Приказ закрывать окна исходил от самого бургомистра, который, как вы ужо знаете, был врагом табака, но зато любителем поэзии и белых роз и даже сообщил однажды, что «белым розам не пережить морозов, ибо мороз — главный враг белых роз».
        На площади зажглись два масляных фонаря и тускло засветились цветные окна Кафедрального собора, столь высокого, что в ясную погоду его видно было за полдня пути до Львова. Об этом соборе, который мы в дальнейшем будем называть просто костелом, как издавна и принято было во Львове, следует, пожалуй, рассказать подробнее. Когда-то на его месте стояла маленькая церквушка Успения, заложенная, может быть, еще во времена Даниила Галицкого, одного из самых смелых русских князей, который не хотел идти на поклон к Батыю, держал в страхе Восточную Европу, появлялся со своими полками даже под Веной и добился того, что его именовали уже не князем, а королем Данилой. Так и остался в истории единственный русский король Данила, право которого на корону признал даже сам папа римский. Да вот король Данила не сделал ответной любезности — он не признал римского папу сюзереном. Но позднее, когда столица Галицкого княжества все же была захвачена войсками польского короля, церковь Успения сожгли, и на ее месте король Казимир III повелел воздвигнуть гигантский костел — «самый большой, какой может выдержать земля».
        Отсюда должны были потянуться нити к Москве и Киеву, Крыму и Новгороду, которые навеки привязали бы миллионы русских к Риму и католичеству.
        Вот о каких серьезных делах помышлял давным-давно покойный король Казимир.
        Нет короля. Почил в бозе. И никто не пришел в Вавель, на его могилу, не постучал в надгробную плиту, чтобы доложить: «Понадобилось полтора века, ваша милость, чтобы исполнить ваше повеление о строительстве гигантского костела в столице Червонной Руси Львове. Хоть строился долго, зато удался на славу!»
        И вот уже почти двести лет изо дня в день к ночи зажигаются огни в его окнах, видимые с окружающих город холмов. Горят свечи у алтаря. Мрачно поблескивают стекла витражей.
        Казимир прослыл в истории правителем мудрым и терпимым. И не без оснований. Это при нем был открыт в Кракове университет, в котором, кроме юридического и медицинского факультетов, был еще и факультет свободных наук. Он учреждал новые законы, боролся за объединение польских земель.
        Но он совершил ошибку, которая позднее дорого обошлась его родине: начал восточную экспансию. Вместо того чтобы укрепить западные границы своего государства перед лицом опасности со стороны европейских рыцарских орденов, Казимир начал захват Галицкого княжества и других земель Киевской Руси. Это привело к многовековой борьбе между русскими княжествами (а позднее и Московским централизованным государством) и Польским королевством.
        Захватив Львов, Казимир повелел срыть православные княжеские церкви и на их месте заложить католические храмы. Так же поступили и с деревянным Низким замком. Его сожгли и построили другой — каменный. Ничто не должно было напоминать о временах вольности Червонной Руси. Лишь отлитый в 1341 году гигантский Святогорский колокол уцелел в пожаре. Многие столетия он был единственным напоминанием о «вольности русской».
        Костел не спит. Костел бодрствует и пристально вглядывается в ночь. Напряженно. Тревожно. Как дозорный. Не родился ли нынешней ночью еще один будущий враг Рима? Неустанно глядит костел в сторону собора святого Юра, который поднялся на горе, откуда хорошо виден и сам Львов, и все его окрестности. Знающие люди утверждают, что еще задолго до основания города гора эта была прибежищем всякого рода отшельников, которые на лоне природы в сладостном одиночестве искали покоя и воли. Брат короля Данилы, по имени Василько, муж большой отваги и мощного ума, после многих побед военных решил отдохнуть от мирской суеты в одной из пещер на горе, добровольно надел рясу чернеца и принял постриг под именем отца Василия. Его племянник, князь Лев, наследовавший галицкий престол, но не титул короля, специально для любимого дяди выстроил церковь из бука и подле нее несколько келий для отшельников. Затем уже пришел черед каменного собора святого Юра, вплоть до церковной унии бывшего соперником костела и оплотом всех схизматиков.
        В общем, здесь, на востоке, врагов у римского престола предостаточно. И за ними нужен глаз да глаз…
        К костелу примыкает кладбище, огороженное мощным забором. Забор нужен был по разным причинам. Например, потому, что на кладбище водились упыри и оборотни. По ночам, если верить слухам, они развлекались тем, что устраивали вместе с ведьмами шабаши и лунные хороводы, пели богохульные песни и глушили настои из дьявольских трав. Люди просвещенные и рассудительные, со светлыми и спокойными головами во все эти сплетни о ведьмах не верили. Однако художник Михайло Теодорович изобразил один из таких шабашей. Все ведьмы на картине были разудалыми крутобокими дамочками. Чувствовалось, что ведьмы хорошо кормлены, содержат себя в полном порядке, не забывают натереться на ночь оливковым маслом. Если бы не зеленые волосы, то с любой из них хоть под венец!
        Зато оборотни являли собой нечто омерзительное. Внешне это вроде были мужчины. Но ни в одном из них не было ни единой мужской черты — вялые тела, томные позы, безбородые лица, длинные завитые волосы, пухлые слюнявые губы и глаза навыкате, жадно и нервно поблескивавшие в свете костра.
        И надо же, нашелся человек, который купил эту картину и повесил у себя в доме! Да еще заказал для нее золоченую раму! Им был, конечно же, граф Филипп Челуховский, самый странный и самый непоседливый из львовян. Вот и сегодня он наконец прибыл в родной город. Привез еще одну повозку, напоминающую катафалк.
        Но оставим на время графа. Возвратимся к забору, что окружает кладбище. Нужен ли он? Сказать трудно. Весьма вероятно, что построили его на всякий случай, из трусости. Понятно ведь, что помочь в борьбе с ведьмами и оборотнями он не мог.
        А вот городские львы — другое дело. Они служили горожанам исправно. Льва с грозно поднятой лапой можно было увидеть на гербе города. Каменные львы стояли у входа во многие дома и даже перед городской ратушей, где восседал любитель роз и враг табака бургомистр. Но, в общем-то, это были не очень уж свирепые звери, скорее, добрые и игривые создания. И походили они на выросших до неприличных размеров котят. Утверждали, что дважды в неделю львы срывались с каменных постаментов и до утра, невидимые и неслышимые, бродили по улицам, разгоняя нечисть и расправляясь с теми, кто замышлял непотребное. Разгребая лапами ночную темноту, они обшаривали подъезды, карабкались по карнизам к балконам и окнам, заглядывали в спальни. Если утром кого-то находили мертвым, это значило, что ему на рассвете явился лев и отправил к праотцам без исповеди. Однако с хорошими людьми такого случиться не могло.
        Считалось, что ведьмы, упыри и оборотни очень боялись львов. И лишь по этой причине не рисковали соваться за кладбищенский забор: кто знает, когда именно львы решат погулять? Ведь за последнее время они и так перетаскали куда-то половину ведьм и чертей. И в городе стало спокойнее.
        Внезапно ночную тишину прорезал резкий скрежещущий звук. Что это? Разверзлась ли где-то, испуганно вскрикнув, земля? Сорвалась ли со ржавых петель дверь в преисподнюю? На горе, у Высокого замка, и в городе, у замка Низкого, на этот странный звук откликнулись колотушки сторожей и собаки. Где-то заплакал ребенок, и ветер понес плач от дома к дому.
        Купец Якубович оторвался от депеши из Пшемысла, извещавшей, что туда следует направить партию русских соболей, удивленно шевельнул бровью: что за вопль в ночи? Ах, это, наверное, откуда-то вернулся граф Челуховский и вспомнил о своей трубе! Черти бы побрали этого графа! А если чертям не до него, то пусть хоть бургомистр найдет способ призвать его к порядку.
        Якубовичу не спалось. Не давала ему покоя странная мысль. Он решил передать анонимно десять злотых приехавшему во Львов московскому печатнику Ивану. О том, что этот печатник нуждается в деньгах, он узнал из разговоров с клиентами: в церкви объявили даже сбор средств в пользу печатника. Но собрали немного.
        - Покажите мне московита и хотя бы одну уже изданную им книгу, — попросил Якубович.
        Книгу (это был «Апостол»)[8 - «Апостол» — церковная книга. По «Апостолу» в те времена в церковных школах учили читать и писать.] он долго листал, разглядывал. Так же внимательно он разглядывал и печатника: несколько раз специально попадался ему навстречу и вежливо здоровался.
        - Этот человек — настоящий! — вынес затем заключение Якубович. — У него глаза хорошие. Ему надо помочь.
        - Тебе-то что до типографии? — удивилась жена. — Деньги лишние завелись?
        Якубович погладил бороду, покачал головой, но промолчал… Ну конечно, десять злотых — это слишком много. Шутка ли, на такие деньги можно купить пять коров! Для начала он пошлет поменьше. И тайно от жены. Жаль, что ее придется обмануть, но женщины не все понимают. Кому нужна типография? Странный вопрос! Книги всем нужны. Когда-нибудь и он сам, Якубович, бросит торговлю, накупит книг, будет сидеть у огня и читать их… Одну за другой…
        И все же почему плачет ребенок? Неужели нельзя унять? И ребенка и графа…
        …Отец Торквани на минуту прервал свою индивидуальную мессу и вздохнул: бедная пани Регина! Всю жизнь терпеть играющего на трубе мужа может только святая. Отцу Торквани хотелось спать. Но он не разрешал себе поблажек. Мессу все равно надо совершить. Труба умолкла. Но теперь отцу Торквани мешал плач ребенка. Дети… Дети… Повсюду дети. В каждом доме. А для чего рожать детей, если нет никакой уверенности в том, что каждый из новорожденных вырастет верным сыном церкви и господа, если, может быть, половина этих младенцев со временем превратится в тучные, бессмысленные тела без духа, без веры, только и умеющие, что считать деньги и мечтать о еде? Или, того хуже, примутся пить вино, писать богохульные стихи и печатать их в типографиях… Мир, конечно, прекрасен, но удивителен и неупорядочен.
        Ребенок? А зачем он?
        На заставе у Галицких ворот стражники пили пиво. Тайком. И радовались горьковатому вкусу его, радовались тому, что бригадир караула ушел домой.
        Они ничего не слышали и ни к чему не прислушивались. Они были молоды, веселы, белозубы. Каждый верил в свою звезду. Надеялся, что со временем сделается если не бургомистром, то уж капитаном стражи наверняка. И уже не будет стоять в караулах. За него отстоят другие.
        У капитана свой дом. Ласковая, послушная жена. Достаточно денег на приличную одежду и на харчи. Теплая постель, стакан валашского вина и зажаренный на вертеле до румяной корочки цыпленок на ужин — о чем еще может мечтать человек, который начинал свою жизнь стражником?
        И печатник Иван тоже не слышал трубы. Он спал. Комнатка была маленькой, тесной, с одним окном. Спали они в ней втроем: привезенный из Заблудова помощник Гринь, сын Иван и печатник. Но за день все так утомлялись, что едва успевали добраться до постелей.
        Беседы в ночи и записка без адреса
        В этот тихий вечерний час брат Геворк вышел из кельи, чтобы совершить свою обычную прогулку. Он был одет не так, как подобало монаху, а в светский камзол, чулки, туфли с пряжками. Ему иногда хотелось одеться, как он одевался во времена молодости, когда родным домом его была Венеция, когда в такие тихие, ласковые вечера он редко о чем-нибудь задумывался, а употреблял время на серенады.
        Львов спал. То тут, то там вспыхивал огонек. Это кто-нибудь из поздних гуляк возвращался домой, пугливо прикрывая фонарь полой плаща. Чего боятся эти люди? Себя ли самих или каменных львов? Ведьм и упырей или же городской стражи?
        Он уже привык к этому городу. Десять лет учит он здешних школяров петь псалмы, смотрит на вечно задернутое низкими тучами небо и размышляет о разных необязательных вещах.
        Что брату Геворку этот город? Зачем он ему? Правда, отсюда родом был отец Геворка, который не забывал напомнить венецианцам, что сам он отнюдь не итальянец, что он русский. А мать Геворка армянка, родилась в Венеции. Но во Львов Геворк попал случайно. А до того поездил по миру. Пожалуй, не меньше, чем граф Челуховский.
        Два года прожил в Мадриде, где занимался картографией. Там ему довелось разговаривать с самим королем Филиппом, замышлявшим расширить свою империю не только за счет Нового Света, но и за счет Старого — Европы. Филиппу нужны были подробные карты Франции и, особенно, Англии. Может быть, уже в ту пору он замышлял построить «Непобедимую армаду», высадить полки на зеленые поля гордого маленького острова. Откуда было знать мрачному и подозрительному Филиппу, что даже природа выступит союзницей Англии — буря рассеет по морю корабли и навсегда разрушит честолюбивые планы испанской короны. Если бы люди умели в волшебном зеркале читать будущее, насколько счастливее складывались бы судьбы целых стран и континентов! Насколько счастливее сложилась бы судьба самого Геворка! Может быть, перебравшись из Испании в городок Нерак, он сумел бы подружиться с маленьким остроносым принцем Генрихом Наваррским, наместником юга Франции. Ведь этот задиристый, как петух, и осторожный, если требовали обстоятельства, невзрачный человечек со временем стал великим королем Генрихом IV, который прославился не великими
завоеваниями, а тем, что сумел привести к миру истерзанную религиозными войнами Францию и объявил, что все граждане его страны — гугеноты и католики — равны перед законом и королем.
        Если бы знал это Геворк… Но он не знал. И уехал из Нерака в Германию, где продолжал писать сонеты, мечтая о славе Петрарки, о жизни спокойной и светлой, без суеты, без преходящих страстей. Ему хотелось стать и Диогеном, поместившимся в просторной и прохладной бочке, из которой так удобно было наблюдать весь остальной, не вмещающийся в бочку мир, и любимцем публики — звонкоголосым вдохновенным поэтом. Как можно совместить такие исключающие друг друга стремления, Геворк не знал и втайне догадывался, что ему не суждено стать ни тем ни другим… Впрочем, такая келья в благоустроенном монастыре — чем не бочка Диогена?
        Как-то раз из Мюнхена на Червонную Русь отправили партию бронзовых светильников, холста и посуды, чтобы обменять на меха и соль. Знакомый купец предложил Геворку за плату сопровождать обоз. Ехали через Вроцлав и Краков. Это было еще до эпидемии чумы, опустошившей Польшу страшнее, чем нашествие кочевников.
        Города были ярки и шумны. С балконов свисали дорогие ковры. По вечерам во дворцах, за широкими зеркальными окнами, горел яркий свет и звучала музыка.
        Через три недели добрались и до Львова.
        Случилось невероятное: Геворк поначалу разочаровался в городе, к которому в мыслях уже давно стремился. А может, все дело было в том, что осуществленная мечта перестает быть мечтой, а расставаться с нею всегда грустно. Если ушла одна, лучше всего сразу найти, придумать себе другую. Да ведь не сразу, не вдруг это получается. Мечта непослушна…
        Так ли, иначе ли, но, попав во Львов, Геворк не столько обрадовался, сколько как-то сник. Львов не был похож на шумную Вену, на живописные итальянские столицы, в нем не было римского величия, парижской лихости, не было и провинциальной задумчивости немецких городов, которые спали на берегах тихих речушек в ожидании лучших судеб и времен.
        Львов был странен и во многом как бы противоречил сам себе. Рядом с великолепными палаццо тут ютились деревянные церквушки, подставляя себя пожарам и топорам завоевателей. Львовяне через одного походили то на закованных в тесные одежды европейцев, то на детей далеких степей, потомков аттил и батыев. Так и ходили они рядышком по тесным тротуарам: позавчерашние, вчерашние и сегодняшние варвары вперемежку с теми, у кого деды и прадеды уже знали толк в кафтанах, кто от рождения чувствовал себя на улицах городов естественно, как зверь в родном лесу.
        Эта странность, эта двойственность облика Львова раздражала Геворка. Он не любил разностилья, превыше политиков и правителей почитал тех, в ком жило чувство прекрасного и жажда горения. И наверное, так и уехал бы отсюда, без печали расставшись со Львовом, если бы не одна ночная прогулка.
        Ночь была тихая, глубокая, августовская. Из тех, которые запоминаются надолго. Все спало. И на фоне неба, заслоняя звезды, нервно рисовались контуры церквей, костелов, приземистые силуэты синагог. Он узнал крестокупольный храм святого Николая, построенную бежавшими от турецкой резни армянами церковь святой Анны, долго стоял у Успенской церкви, наивной и беззащитной, как душа, лишенная тела. Трогал ладонью шершавый камень купеческих домов, укрепленных мощными контрфорсами. Ночной сторож рассказал ему, как решили построить во Львове огромную звонницу, самую высокую в мире, которая была бы одновременно и крепостью и наблюдательным пунктом. Но башня рухнула, придавив массу народа. Наверное, богу было неугодно, чтобы кто-то строил башни к небу. Геворк видел развалины, огромные камни, усыпавшие улицу, смотрел на темные узкие окна спящих домов. И на него накатила вдруг волна острого, жгучего любопытства. Ему захотелось хоть на время стать частицей этого странного города — загадочного, как сфинкс, вобравшего в себя многое и разное, как Рим. Почему бы не вобрать ему в себя еще и вечного странника Геворка?
Внезапным было это решение. Но может быть, где-то в глубине души зрело оно не один год?
        Дед Геворка, золотых дел мастер, часто говорил:
        «Джаник! Дорогой! Я был против того, чтобы твоя мать выходила замуж за твоего отца, хотя и не наложил на этот брак родительского запрета. Нельзя было соединять такие крови. Армяне — странные люди. Они славят господа, но тут же шлют ему вызов, не соглашаясь с тем, что он предначертал. Армения погибла потому, что так решил господь, а не люди. Но мы не вняли голосу господа и ушли оттуда, чтобы создать здесь, в Италии, во Франции, в Польше, на Руси множество маленьких Армений. И по ночам каждому из нас снится новый Давид Сасунский, который обрушит на головы врагов скалы и водопады, построит надоблачные крепости. Не дело это! Господь решил погубить Армению. Мы должны были смириться с его волей, а не начинать все сначала.
        А твой отец принадлежит к роду еще более строптивому и дикому. Люди его страны — русские — стихийны и буйны. Они похожи на спящего великана. Или на младенца, который научился ходить, но еще не знает, куда пойти. Но ведь когда-то этот младенец повзрослеет. Вознесет ли он тогда хвалу нашему господу или же придумает себе господа нового? Опасно соединять две такие крови».
        В чем-то дед был прав. От рождения в душе Геворка жили несоединимые чувства и мечты. То хотелось ему во главе войска идти в Палестину освобождать «гроб господень», то мечталось, как в тихой, прохладной келье проводит он дни в смирении и покое, в думах о себе самом и людях. Посещали его и другие видения, опасные и разрушительные. Случалось ему мнить господом себя и знать, что нет над ним никого и ничего, кроме синего неба и ясного солнца. Тогда он вытаскивал из ящика стола миниатюрный портрет своего отца. Бородка клинышком, устремленный вперед взгляд. Страстное и мятежное лицо это почему-то успокаивало Геворка. Может быть, ему становилось понятно, откуда в нем самом этот внутренний беспорядок, эта постоянная готовность к бунту. Он носил ее в своей груди, как саднящую рану. Геворк вспоминал рассказы о гибели отца. В бурю они с матерью гуляли по берегу моря. Гулять в бурю станет тоже далеко не каждый. Почему отцу пришло на ум искупаться, никто не знает. Но мать позднее рассказывала, что вид волн привел отца в волнение необычайное. Он не мог отвести от них взгляд. И все приговаривал: «Уму непостижимо,
до чего они свободны! Свободнее облаков! До чего свободны!» Потом стянул камзол, сорвал с себя рубаху. Вскоре его голова заплясала между волнами. Он плыл все дальше и дальше в открытое море. «Я знаю, что он не утонул, — плакала мать. — Он куда-то уплыл. Может быть, в другую страну. Мне не дает покоя мысль, что там он обнимает сейчас какую-то женщину…» Дед был прав: рискованно соединять две такие крови.
        С полдесятка шрамов на теле, исполосованная шпагой бровь, два медальона с миниатюрными портретами, изящная цепочка, мягко льющаяся по ладони, несколько писем — это и биография Геворка, и его личный музей, воспоминания о бурной молодости. Многое было растеряно в странствиях, много уничтожил и сам Геворк. Если бы он решил возить с собой все те мелочи, которые о чем-то дорогом ему напоминали, пришлось бы нанимать повозку. Ибо жизнь Геворка до переезда во Львов была полна неожиданностей, взлетов и падений. Случалось ему бывать на приемах у монархов. А случалось и месяцами спать под открытым небом. Но теперь ему уже за сорок, и сердце просит покоя.
        Город спит. Узкая, кривая луна уже в зените. Ее света едва хватает на то, чтобы вырвать из темноты середину улицы и церковный двор.
        Спит монастырь. Спят учащиеся монастырской школы. И уже вышел из харчевни восвояси местный пьяница и бузотер Иван Корытко, распевая песню о рыцаре, отправившемся освобождать «гроб господень». Корытко споткнулся, и упал, и заохал, и вдруг жалобно позвал маму. А ведь у Корытки уже и борода седая.
        А сам он, нынешний брат Геворк, не похож ли он на старого ворона, что уж много лет живет на шпиле Кафедрального костела? Горожане утверждают, что ворону лет сто, не меньше. Когда возникают споры о времени закладки какого-нибудь костела или церкви, обычно говорят: «Спросите у ворона. Он знает».
        Он, наверное, и вправду знает. Сколько пожаров, сколько свадеб, сколько смертей и рождений видел он, летая над улицами! Если бы он заговорил, это напугало бы многих…
        Месяца полтора назад такой же лунной ночью Геворк отправился побродить по кладбищу. Вовсе не для того, чтобы испытать собственную смелость. Просвещенный человек, читающий на шести языках, конечно, не может верить в существование упырей и оборотней. Но на кладбище особая тишина. Она помогает заглянуть в такие закоулки собственной души, куда человеку бывает недосуг заглядывать.
        Косые синие тени крестов. Сладкий дух бурьяна и кисловатый, едва уловимый запах крапивы. Светлая и мудрая грусть. Мирно соседствующие вечность и минутное — стрекотание кузнечиков и поскребывание беличьих когтей по коре деревьев. Жизни-то кузнечикам и белкам отпущено почти что ничего.
        Геворк шел и думал тихую свою думу, как вдруг услыхал кашель и тяжелый шаг. По тропинке навстречу ему двигалось нечто — может быть, медведь, а может быть, очень крупный мужчина. Будто и не оборотень, но кто же тогда? Геворк хотел спрятаться у стены ближайшей капеллы, но нечто заметило его.
        - Скажи-ка, добрый человек, — спросило нечто по-русски, — как выйти отсюда? Заплутал. Я приезжий.
        Перед Геворком стоял человек в шляпе с пером, в бархатном камзоле, из-под которого выглядывали кружевные манжеты. Во всем этом чувствовалась рука хорошего портного. Цепкий взгляд Геворка отметил серебряную пряжку пояса и перстень — работу не заштатного ювелира. Перстень был золотой, но без камня. Как показалось Геворку, с монограммой. При свете луны трудно было разглядеть его получше.
        - Как выйти отсюда? — спросил вдруг щеголь по-немецки. — Ищу исхода, то есть, правильнее сказать, выхода. Не так ли? Я не перепутал слова?
        Щеголь слегка покачивался. Наверное, побывал в харчевне «У башни», запиравшейся поздно.
        - Выход я вам покажу, — сказал Геворк. — Вы купец?
        - Ну нет, — сказал обладатель бархатного камзола. — Чего не бывало, того не бывало. Разное в жизни случалось, а вот в купцы не вышел. А к лучшему это или к худшему — пойди разберись. Да и то правда: купец из меня никудышный…
        Странный человек отер лоб рукавом, вынул откуда-то, но только не из кармана, пузатую маленькую бутыль. В таких бутылях продавали вино в харчевне. Может быть, он все время ее держал за спиной.
        - Могу угостить, — сказал незнакомец.
        Если это и было вино, то очень уж крепкое. Но Геворк не подал виду, что отвык от хмеля. Хотя уже через пять минут почувствовал, что волосы и зубы стали у него как бы чужими — он перестал их чувствовать. И говорить стало труднее.
        - Кресты! — сказал человек. — И есть красивые. Вон тот, например. Смотри, как жирно мрамор под луной блестит!.. Куда бы присесть? Устал. Ты русский?
        - Наполовину. А наполовину армянин.
        - Ясно. Армения — это там, за горами, где Прометея пытались скормить птичкам.
        - Не совсем. Те горы, где приковали Прометея, сюда поближе.
        - Сюда поближе, а туда подальше.
        - Куда туда?
        - Ну, туда — это значит не сюда… Вот и кончилось вино. Жаль. Армяне ведь православные.
        - Григорианцы. Почти православные. Католики их тоже называют схизматиками.
        - Ну, по части кличек они умельцы… А ты чем занят?
        - Гуляю.
        - Это сейчас. Сам вижу, что гуляешь… Вообще — кто ты? Занимаешься чем?
        - Преподаю музыку в монастырской школе.
        - Вот и прекрасно, — сказал франт. — Музыку я люблю. Значит, нам будет о чем потолковать и чем заняться… В хмурый день веселую песню мне споешь, а я тебя в благодарность тоже чем-нибудь одарю.
        Так познакомился Геворк с московитом Иваном, как тот сам себя назвал. И жизнь этого человека стала для Геворка интереснее всего того, что мог он наблюдать в этом прекрасном городе. Они часто ходили с ним к Высокому замку и часами смотрели на Львов. По склонам и между холмов раскинулись улицы и дворцы. Вели между собой нескончаемые споры православные церкви и костелы. Извилисто текли, опоясывая город, оборонные стены. И дымились костры у застав. Город был загадочен, как римские развалины. Эти дворцы и улицы жили самостоятельной жизнью, как бы отдельной от людей. Люди рождались в этих домах. Росли. Жили. Умирали. А дома оставались, поджидая новых гостей. Маленький Рим? Нет, вряд ли. Скорее, маленький Вавилон. Русские и поляки, евреи и немцы — каждый приносил сюда что-нибудь: свои радости, свое горе, свою судьбу. Каждый, приходя сюда, думал, что пришел навсегда.
        Вот теперь здесь появился печатник Иван — странный человек, всегда одетый в дорогой костюм, хотя с деньгами у него не густо, а вот замыслы не просто смелые, а дерзновенные… Геворк уверен, что не одну лишь типографию мечтает открыть заезжий московит. Уж не о русской ли академии он мечтает?
        Луна добралась до середины неба. Ветерок разгонял облака. Геворк шел мимо ажурной решетки армянской церкви. Давно пришли во Львов армяне и тоже, как многие, считали, что пришли навсегда. Построили они деревянную церковь, точно такую же, какая стояла когда-то в их разрушенной завоевателями столице Ани. А позднее итальянец Дорчи, фамилию и происхождение которого со временем забудут и начнут именовать его силезским немцем Дорингом, возвел на ее месте каменную. Но сохранил самое главное — идею той деревянной церквушки, ее облик. И теперь стоит этот собор, как кусочек далекой Армении, занесенный вольным ветром в здешнюю сырость и непогодь. Слева и справа выстроились ровными рядами хачкары — поминальные камни с высеченными на них крестами. Хачкары можно увидеть в Армении. И во Львове.
        Опять застучали колотушки. Теперь уже ближе, где-то в районе немецкого постоялого двора.
        - Что, брат Геворк, не спится?
        Это был отец Торквани. Сухонькая фигурка возникла перед Геворком внезапно.
        - О, ночные думы, ночные думы! Они всегда или очень горьки, или очень сладостны.
        Темнота породила отца Торквани. Темнота его и слизнула. Чем-то отец Торквани напоминает кузнечика. Кажется, что его можно сбить щелчком. Но ведь кузнечики невероятно прыгучи. Только что был здесь, а через секунду — гляди, ужо за три девять земель… Но на этот раз перед прыжком кузнечик Торквани выронил платок. Геворк наклонился и поднял его. Но то, что поначалу показалось платком, на самом деле было сложенным вчетверо листом бумаги. Геворк развернул его. Это была записка. Однако при лунном свете прочитать ее было трудно. Геворк сунул записку в карман. Остановился у решетки ограды. Взялся рукой за холодный чугун. И тихонько, едва слышно, замурлыкал мелодию одному ему известной в этом городе песенки. Ему взгрустнулось.
        Раньше, еще в юности, на одном из маленьких и глухих венецианских каналов услыхал Геворк серенаду. Простую и наивную. Юноша жаловался, что разлучен с любимой и теперь ему остается лишь одно: петь в ночи слово «прощай». Но это «прощай» — это addio — произносил он так, что, наверное, любой слушатель вздрагивал. И тоскливо становилось на сердце. Будто юноша вкладывал всего себя в эти пять букв. Геворк часто думал, что эта песня и это страстное addio так и остались висеть в венецианском воздухе, над одним из узких заброшенных каналов. Его могут услыхать и наши далекие потомки, все, кто хоть однажды посетит Венецию.
        Лишь под утро уснул Геворк. И все думал о том, сможет ли он произнести это «прощай» так, чтобы услышали его и через сто, и через двести, и через тысячу лет.
        Приходит человек на землю. Живет на ней. Рвет цветы и дарит любимой. Воюет с врагами. Радуется друзьям. Кому выпадает такая удача, тот воспитывает детей. Но может быть, самым счастливым бывает тот, кому суждено спеть свою собственную песню? Как тому гондольеру на венецианском канале?
        Addio — прощай, Венеция…
        Addio — прощай, любовь…
        Если ждете, то ждите терпеливо
        Труба ревела. Труба стонала. Труба всхлипывала. Труба кричала и рыдала. Труба захлебывалась. Голос ее был странен и не похож ни на какие известные людям звуки.
        От бургомистра прибежал посыльный, постучал молотком в дверь дома графа и передал просьбу играть потише, так как крик трубы приводит в странное волнение дворовых собак в округе. И они начинают выть, как перед бурей или во время затмения Солнца.
        Наконец труба умолкла. Через некоторое время к подъезду подали запряженную четырьмя белыми лошадьми — холеными, нарядными, с плюмажами — коляску. Граф Филипп Челуховский отправился на прогулку по Волынскому тракту.
        И в городе наступила тишина. Геворк с облегчением вздохнул и принялся за работу. Впрочем, работой это назвать было нельзя. После полудня Геворк всегда посвящал полтора часа дневнику. Вести его он начал очень давно. Еще в Нераке, во Франции. Восемь переплетенных в сафьян толстых тетрадей лежат на дне баула, который приехал во Львов вместе с самим Геворком. Страницы тетрадей исписаны мелкими, ровными буквами. Геворк, как многие одинокие люди, педант. Любит порядок, каллиграфическое письмо, записи ведет регулярно, не пропуская ни одного дня.
        «Люди всегда несправедливы к своей эпохе. Им кажется, что отцы и деды жили интереснее, творили по-настоящему великие дела, а самим им достались времена скуки и надоедливой суеты.
        Между тем и Александр Македонский и Цезарь в свое время и для своих современников выглядели совсем не такими, какими видим их мы. В их жизни были не только победы, мудрые изречения. Говорят, по вечерам у Александра Македонского очень болело колено. Полководца это крайне беспокоило и занимало его ум не меньше, чем битвы с Дарием. Цезарь вел себя с царицей Клеопатрой как мальчишка: лгал, сулил ей трон мировой империи, что было явно нереальным обещанием. Да и сама Клеопатра оказалась не мудрее обычной, не царствующей женщины, поверив во все то, что говорил ей Цезарь.
        Мы еще помним, что Микеланджело и Рафаэль редко меняли белье и не любили банных дней. А для тех, кто придет через столетия, эти художники станут почти богами, творцами бессмертных картин. И никому не будет дела до того, что знаменитый золотых дел мастер и скульптор французского короля Бенвенуто Челлини порой поступал как заправский разбойник. Мне рассказывали, что его рука привычнее к шпаге и кинжалу, чем к резцу. Но люди запомнят не сомнительные приключения Челлини. Они станут радоваться его искусству, будут стремиться хоть краем глаза взглянуть на его Персея. И может быть, проклянут французского короля Карла IX не только за его кровавые дела, но и за то, что он приказал переплавить на золото чудесную солонку, изготовленную Челлини, — с фигурой Посейдона и Геры…»
        Если бы Геворк разрешил кому-нибудь полистать дневники, то любопытный нашел бы там записи разные и, между прочим, весьма любопытные для будущих историков.
        Вот еще одна запись:
        «Дед Григорий, старый столяр, которому, наверное, не меньше лет, чем ворону, живущему на колокольне Кафедрального костела, утверждает, что он помнит побег из города портняжьих подмастерьев. Вряд ли это правда. Григорию лет восемьдесят, а подмастерья бежали ровно семьдесят лет назад, в 1504 году. Не мог же десятилетний Григорий запомнить все те подробности, которые он сообщает. Вероятно, многое он услышал еще в детстве от старших. Значит, судьба подмастерьев волновала людей. Об этом часто говорили вслух, не стесняясь присутствия детей.
        Итак, однажды решили тайком бежать из Львова портняжьи подмастерья, чтобы найти страну, где всегда светит солнце, где люди от рождения и до смерти никогда не печалятся, поскольку им каждая минута в радость. Нашелся и человек, который обещал привести в эту страну. Он будто бы знал дорогу. Звали человека Василий Рябой. Он и вправду был рябым. И молодость будто бы провел на Афоне монахом, а затем ушел из святых мест, стал жить в местах обычных, земных. Скитался по городам и странам. Добрел и до Львова. Здесь, нервно поглаживая рыжую бороду и устремив на собеседника странные, колючие, нечеловеческие глаза, он бормотал:
        - Бежать! Бежать! Туда, где всегда солнце. И днем и ночью. Там даже вороньё не черного, а белого цвета. С голубыми глазами птички. А смерть приходит не с косой, а в белой фате, чтобы не убить тебя, а, напротив, наградить вечными ласками неземными. От зла надо бежать!
        И подмастерья во главе с Рябым бежали. Но зло, которое на этот раз выступило в обличье цепаков (стражников, вооруженных цепями), оказалось проворнее. Беглецов настигли и забили до смерти.
        - Не бойтесь, братья! — кричал Рябой, закрывая лицо от ударов. — Сейчас она придет — смерть. В фате. Красивая. И спасет от боли и крови.
        Через год после гибели подмастерьев и Рябого стали собирать деньги, чтобы на могилах беглецов воздвигнуть храм. Сначала поставили деревянный. Но его кто-то поджег. По чьему приказу или наущению? Однако горожане не успокоились. Сгорел деревянный храм? Значит, здесь будет поставлен каменный. Он огня не боится. Новый храм уже строится. Правда, медленно. И я тоже отдал на строительство три злотых…»
        Как вы видите по этому отрывку, Геворк был человеком любознательным и думающим.
        «…Кто сегодня самый могущественный человек в Польше? Наверное, князь Константин Острожский. Король в Кракове и тот побаивается князя Константина. Не ровен час, соберет Константин войска и двинет на Краков. Острожским к войне не привыкать. Бивали их полки и татар и тевтонов. Случалось — гнали из Львова королевские войска. А вот недавно взяли верх над Константином не с помощью оружия, а хитростью.
        Есть у князя любимая племянница — Елизавета Гальшка. Мне ее видать не довелось, но все говорят, что женщина эта красоты необыкновенной. Золотые волосы и голубые глаза, а лицо такое светлое и ясное, что никаких белил не надо. Значит, не в Острожских пошла. Острожские — уроды. Сам Константин — человек без шеи. Голова прямо к телу прилеплена. Даже на голос он оборачивается, как волк, всем корпусом. Видел я, как князь однажды шел по улице, — он не просто шел, а топтал эту улицу. И под княжьим сапогом торцовая мостовая скрипела, вздыхала, молила не давить ее так тяжко. И все же занесли на грозного Константина руку. Сделали это, конечно же, иезуиты. Кто же другой? Поначалу обратили в свою веру мать Елизаветы — желчную, злую, завистливую и недовольную своей судьбой княгиню Беату. Страшна Беата, как смертный грех. Всех ненавидит. На все жалуется. Считают, что старуха выжила из ума. И напрасно. Она даже очень себе на уме. Глядите-ка, чего она наделала за последние годы. Воспротивилась браку дочери, Елизаветы, с православным князем Дмитрием Сангушко. Об этом князе рассказывают разное. Ясно одно — человеком
он был решительным: взял приступом замок Гальшки, выкрал невесту и увез в Чехию. И это было ошибкой. В Чехии отыскал Дмитрия родственник Беаты Мартин Зборовский, который изящным манерам учен не был и умом не блистал. Но рубакой слыл отличным. И доказал это. Он вызвал Сангушко на поединок и в пять минут сделал Гальшку вдовой. Тут уж старая Беата помчалась в Краков к королеве Боне с просьбой найти Гальшке такого жениха, который был бы мил не только невесте, но и двору в Кракове.
        Престарелая вдовствующая королева, которую в Польше не любили, во всем старалась доказать свою самостоятельность и часто перечила своему сыну — королю.
        Поэты тех времен любили писать на балу эпиграммы, подчеркивая, что она вздорна, склочна, не понимает характера страны, что все ее помыслы — возвратиться на родину, в Италию. Одна из таких эпиграмм дожила до наших дней. Вот точный текст ее:
        Сколь Парки[9 - Парки — богини судьбы; древние греки и римляне представляли их себе в виде безобразных старух.]нас щадят и светел сколько ад,
        Столь Бона хороша и столько в ней отрад.
        Итак, старая королева Бона то ли по капризу, то ли из желания досадить королю, склонявшемуся в ту пору на сторону католиков, назвала православного князя Семена Слуцкого. Но в то самое время, когда Слуцкий готовился к свадьбе, магнат Лукаш Гурка стоял на коленях перед королем и просил дать другую „королевскую бумагу“ — разрешение жениться на Гальшке. Подумать только: десятки городов, леса, поля в приданое. Можно ли такое упустить? Все это может перейти в руки схизматиков… Король теребил редкую бородку. Король о чем-то думал… Король любил впадать в задумчивость. Это спасало от необходимости действовать…
        - Вот как мы поступим, — сказал он наконец. — Ты получишь от меня одну грамоту: я разрешу тебе жениться на княжне Острожской. Но больше вмешиваться в эту историю не буду. Как ты заполучишь Гальшку, не мое дело…
        Лукаш Гурка в благодарности склонил голову и поцеловал руку королю. Он все понял.
        Вскоре королева Бона выехала на отдых в Италию. И, как говорят, король поспособствовал отъезду строптивой матери.
        Час пробил! У Гурки к тому времени уже был готов отряд в триста человек. Но и этого ему было мало. Гурка нашел где-то пятерых ребят из Плоцка, которые отрекомендовались мастерами по осаде крепостей. Ребята эти привели своих друзей. И в конце концов на Львов выступила полутысяча вооруженных головорезов, готовых на все, только бы получить свою долю от богатств Гальшки.
        Львов считался свободным городом. Им управлял выборный орган, а королевскую власть на месте представлял староста. Вот ему-то король Сигизмунд II и отправил распоряжение оказать помощь Гурке.
        Но львовский староста только руками развел — княжна вместе с матерью спрятались в монастыре доминиканцев. А доминиканцы, как известно, люди решительные и пребольно кусающиеся. Недаром они сами себя назвали божьими собаками: „домини“ — божьи, „кани“ — собаки. Попробуйте их выкурить оттуда! Стены у монастыря толстые. Братья монахи молятся, быть может, и не очень усердно, но стреляют метко. Вскоре Гурка убедился в этом лично. Ни мастера по осаде из Плоцка, ни осадные лестницы, ни вино, которое лилось рекой в глотки осаждающих, не помогли. Монастырь оборонялся. По нему вели огонь из только что отстроенной Пороховой башни, с близлежащих холмов, перекрыли все пути подвоза. Никто не смог бы пройти в монастырь или выйти из него.
        Гурка нервничал. Он звал мастеров по осаде, кричал на них, требовал, чтобы они показали наконец свое умение.
        - Все идет правильно! — отвечали мастера. — Закончатся когда-то у монахов запасы пороха и харчей. Вот мы их тогда, голубчиков, и возьмем тепленькими. Как птенцов в гнездышке.
        - Не вижу конца этой истории! — кричал Гурка. — Басурманам понадобилось меньше времени, чтоб взять Константинополь! Может, у них там пороха и солонины на тысячу лет хватит! Почем я знаю?
        - А ведь можно узнать точнее. Тут к ним нищий просится. Мы его не пропустили. Надо дать ему злотый, а пообещать еще три, если он разведает, что делается в монастыре.
        - Привести нищего сюда! — распорядился Гурка.
        Это был не человек, а жалкий ком грязи, спутанных волос и дырявого холста.
        - Зачем тебе в монастырь? — спросил Гурка.
        - Там вкусный суп! — ответил человечьим голосом грязный ком. — Вкусный пахучий суп.
        - Тебя монахи любят?
        - Очень любят. Соломы дают постелить на ночь. На камнях не сплю. В святой обители такого не бывает.
        - И тебе в монастыре повсюду разрешают ходить? В любую келью, в любой зал?
        - А как же! — воскликнул нищий. — Я ведь юродивый. Значит, тоже святой. Меня богородица охраняет. Все любят. И люди любят, и всякая прочая божья тварь. Меня собаки, к примеру, никогда не кусают. Рядом кто-нибудь идет — так того могут на куски разорвать. А меня никогда. Напротив, даже угощение предлагают.
        - Кто? Какое угощение?
        - Ну, собаки… Если которая где лишнюю косточку раздобыла, а я поблизости, так обязательно и мне предложит полакомиться… Понимает. Не так, как некоторые.
        Гурка бросил нищему грош, тот не поднял.
        - Деньги мне ни к чему. Я человек святой…
        Его отпустили. И он пошел себе сквозь оцепление в монастырь. Он был слишком уж безумен и никаких поручений не выполнил бы.
        А через два дня львовскому старосте пришла на ум счастливая мысль перекрыть водопровод к монастырю. И осажденные сдались.
        Злой и надменный, шел в окружении телохранителей Лукаш Гурка по длинному коридору. Где княжна? Ее нашли в монастырской церкви. Гальшка в фате стояла рядом с алтарем и держала за руку высокого юношу. Юноша тоже был весь в белом с голубым. С его плеч спускалась горностаевая накидка на атласном подбое.
        - Здравствуй, Лукаш Гурка! — сказал юноша голосом юродивого. — Я князь Семен Слуцкий, а это моя законная жена Елизавета.
        - Когда венчались?
        - Час назад.
        - Это мы разберемся! Кто шумит во дворе?
        Действительно, у стен монастыря слышались крики и звон оружия.
        - Это мои люди, — сказал князь Слуцкий. — Передовой отряд. К вечеру должны подойти остальные.
        - Ничего, король решит…
        Король, узнав о событиях во Львове, опять щипал бородку. Размышлял. А размышлял король, как известно, лишь в самых трудных случаях. В иных — делал вид, что размышляет. Не более. Но это был трудный случай. Отступить нельзя — скажут, что королевское слово теперь ничего не значит. Но и развести без разрешения Рима Елизавету Острожскую с Семеном Слуцким тоже невозможно.
        Как быть?
        И король совершенно неожиданно постановил: Гальшку запереть во Львове, в крепости Высокий замок, и ждать дальнейших решений… Король не уточнил, кто должен был принять эти решения. Но звучало убедительно. И только сейчас мы можем в полной мере оценить соломонову мудрость короля. Ведь потрясенная Гальшка сошла с ума. И вопрос о том, кому же быть ее мужем, отпал сам собой…
        Люди, приезжавшие из Острога, рассказывали, что Константин Острожский, узнав о болезни Елизаветы, долго стоял в зале замка у окна, смотрел на стольный Острог, затем произнес одно только слово:
        - Понятно.
        Не простит Константин. Он вообще не умеет прощать. Никому. Ни королю, ни папе римскому, ни господу на небесах. Для начала Константин забрал к себе Елизавету. Она все чаще заговаривалась, плакала, звала Семена Слуцкого…
        Молчит князь Константин. Неспроста это. Что замышляет? Недавно отбился от татарского набега. Пленных набрал тьму. Но из Острога носа не кажет. Ни во Львов, ни в Вильно, ни в Брест.
        Князь пугает Краков своим молчанием.
        Я спрашивал у печатника Ивана, почему он не просит помощи у князя Острожского.
        - А зачем просить? У князя свои заботы, у меня свои.
        Но во Львове стало известно: князь хочет, чтобы печатнику отвели для работы келью в Онуфриевском монастыре. С кем передал он свою волю? Я этого не знаю. Странно, что не знает и печатник Иван…»
        Но были в дневнике Геворка записи и вовсе удивительные, даже малопонятные. Например, пьеса, написанная на манер греческой трагедии. В качестве хора выступали бояре, купцы и народ главного города Московии. Основной интригой пьесы был диспут между двумя Иванами: Иваном-царем и Иваном-печатником, которых Геворк на итальянский манер именовал Джованни.

* * *
        ДЖОВАННИ-ЦАРЬ. Ты отстроил мне печатню. И за то тебе спасибо. Научил печатать книги и других. И за то тебе спасибо вдвойне. Так отчего же ты хочешь ехать в дальние края? Неужто пример князя Курбского покоя не дает?
        ДЖОВАННИ-ПЕЧАТНИК. Еду я не в заморские страны, а туда, где тоже живут русские люди. И там книга нужна не меньше, чем здесь. Ты в пушки веришь. Я верю в книгу, в мудрость, царь. Мудрость в руках народа — это меч против его врагов.
        ДЖОВАННИ-ЦАРЬ. Погоди. Победив ливонцев, выйдем к морю, обрушим гордых поляков, тогда и время, чтоб уму да разуму поучиться, найдется. Я ведь и сам охоч до книг.
        ДЖОВАННИ-ПЕЧАТНИК. Ни с книгами, ни с грамотой ждать нельзя. Вон сколько мечей и воинов было у монголов. Надолго ли той силы хватило? Мечи тупеют, воины стареют. У монголов не было книг. Они не могли нас заставить читать свои книги и молиться своим богам. Потому мы их в конце концов одолели. А теперь ты и Казань взял.
        ДЖОВАННИ-ЦАРЬ. Так что же, по-твоему, ни крепкая рука кесаря, ни пушки отечеству не нужны? Разве на поэтах держалась слава Рима, а не на легионах?
        ДЖОВАННИ-ПЕЧАТНИК. Легионы многое могут, царь. Легионы могут разгромить соседа, но они не смогли спасти Рим. Рим выжил бы, если бы повсюду теперь пели римские песни и народ знал римскую грамоту. Побить ливонцев мало. Надо, чтоб русскую книгу читали и во Львове, и в Киеве, и в самом Риме.
        ХОР БОЯР. Казни его, царь!
        ДЖОВАННИ-ЦАРЬ. Но почему? Для чего я должен казнить его? Разве он враг нам?
        ХОР БОЯР. Послушай его внимательно, царь! Он хочет дать книгу всем. Если у каждого будут в доме такие же книги, как у тебя, царь, то придет время, когда любой, кто умеет читать и писать, почувствует себя царем.
        ХОР КУПЦОВ. Будь мудрее, царь! Книги нужны. Но не всем. Купцы должны уметь читать и писать. Не только бояре и царь.
        НАРОД. Царь, будь заступником народным! Не разреши боярам и купцам оставить народ без книги!
        ДЖОВАННИ-ЦАРЬ. Что скажешь ты на это, печатник?
        ДЖОВАННИ-ПЕЧАТНИК. Скажу то, что уже говорил: мне надо ехать туда, где меня ждут тысячи наших соотечественников. Русские книги в Москве вы сможете печатать и без меня, а кто будет печатать их там?
        ХОР БОЯР. Казни его, царь! Он вероотступник. Он хочет заменить господа бога нашего книгой!
        ХОР КУПЦОВ. Нельзя его казнить. Но из Москвы не отпускай. Пусть печатает книги здесь. Мы эти книги будем возить и в Рим, и в Краков, и во Львов. Но возить будем отсюда. Иначе может выйти так, что русские книги к нам начнут прибывать из Рима. Подумай об этом, царь!
        ДЖОВАННИ-ЦАРЬ. Слышишь, печатник?
        ДЖОВАННИ-ПЕЧАТНИК. Слышу.
        ДЖОВАННИ-ЦАРЬ. Я не буду тебя казнить. Не буду жаловать. Если хочешь ехать, поезжай. Но знай, что я был против твоего отъезда.
        ХОР КУПЦОВ. Не пускай его, царь!
        ХОР БОЯР. Казни его, царь!
        НАРОД. Будь ласков к нему, государь!

* * *
        Мимо окон опять простучали колеса. Вернулся с прогулки Филипп Челуховский. Неужели опять завоет труба? Впрочем, все равно пора закрывать тетрадь. Сегодня написано достаточно. До вечера у Геворка много дел. Занятия со школярами. Половина из них без слуха. Не поют, а ревут, как медведи. Попробуй обучи таких. Остается уповать лишь на собственное терпение.
        Обычный, скучный, рядовой день. Таких было много. И они улетают куда-то, в медленно и тяжело текущую реку времени. Может ли человек возвышенной души любить такие дни? Но день минет, и настанет вечер. А он-то сегодня уж не будет обычным. Геворк снова развернул записку, в сотый раз перечитал ее.
        «Обязательно приходите сегодня в полночь к аркаде церкви. Ждите терпеливо. Я сама к вам подойду».
        И все. Подписи нет. Почерк женский. Бумага французская. С красивыми водяными знаками.
        Следует ли идти? Осторожно ли это? Может быть, надо задолго до полуночи спрятаться и выследить того, кто прокрадется к аркаде? В общем, есть над чем подумать до вечера. Но в глубине души Геворк уже догадывался, что раздумывать не над чем, что он обязательно в полночь отправится на условленное место и будет терпеливо ждать. Разве может человек с горячей кровью отказать себе в надежде хоть на один-единственный час сделать жизнь самому себе интересной, увидеть влажный блеск живых глаз вместо утомленных взоров учеников семинарии и иконописных святых? Чего стоят молитва, музыка и стихи, если, кроме тебя самого, их никто не слышит?
        Но Геворк ошибался, полагая, что до самого вечера его не ждет ничего интересного. После обеда к нему зашел печатник Иван. Усталый. Нервный. Колючий. Принес маленький ножик для очинки перьев. На рукояти был выгравирован вензель Геворка и две фигурки: голубь и кошка. Ясно, что сделал ножик печатник сам.
        - Голубь — это ты, — сказал печатник.
        - А кошка? — спросил Геворк.
        - Не знаю, — ответил печатник. — Но за каждым голубем наблюдает какая-нибудь кошка, чтобы затем поймать и слопать… Набор готов. Нет бумаги. И денег нет. Выйти на большую дорогу, что ли?
        - Можно, — улыбнулся Геворк. — Из тебя выйдет отличный грабитель. Пистолет, шпага и маска.
        - Хорошо, подумаю, — сказал печатник.
        Иной раз Геворку кажется, что он хорошо изучил характер московита, чувствует этого человека и понимает. Но недавно пришел к Геворку сын печатника Иван.
        - Можно посидеть у тебя, отдохнуть?
        - Конечно, — сказал Геворк. — Много работаете?
        - Очень много. Так нельзя. Загонит нас отец. Из Заблудова парень приехал. Гринь. Рыжий такой. Он в Заблудове помогал. И сюда за нами приехал. Позавчера мы сутки не выходили из друкарни. Гринь положил голову на пресс и уснул. Отец его растолкал и накричал. Гринь плакал, как маленький. Жаль мне его.
        - Да для чего вам такая спешка?
        - Вы что, отца не знаете? Сколько себя помню, столько и слышу: «Не спи! Быстрее! Давай! Давай!» Все у нас могло быть. И земля. И свой дом. Как князья могли жить.
        До чего же похож на печатника младший Иван! Только глаза другие — карие и не такие бездонные.
        Смотреть же в глаза старшего Ивана иной раз просто страшно. Вот и сейчас Геворк и не заметил, что давным-давно утонул в этом взгляде…
        - Ну о чем ты думаешь? — тихо спросил печатник. — Странным я тебе кажусь? Наверное, Иван или Гринь приходили на меня жаловаться? Что ж, им не позавидуешь. Дела трудные. Денег нет. По грошу, по злотому собираю. А ребятам жить хочется, они молодые… Они не против друкарни, но так, чтобы эта друкарня нам с неба спустилась или кто-нибудь подарил бы ее нам…
        - Подарить может князь Острожский.
        - Нет! — жестко ответил печатник. — Острожский никому ничего не дарит.
        - Ты-то откуда знаешь? Разве ты с ним знаком?
        - Да зачем же мне с ним знакомиться? Я и без того вижу, что князь в короли метит. А остальное его мало интересует. Не даст он мне печатать такие книги, какие я хочу.
        - Неужели князь против «Апостола» будет?
        - А мне не один «Апостол» нужен. Мне разные книги нужны.
        - Может быть, тебе в Москву написать? Есть же там люди, которые могли бы собрать для тебя хоть что-то…
        - Там сейчас плохо, — сказал печатник. — Не до меня. Ни с Ливонией царь разобраться не может, ни с Крымом. Татары год назад до Москвы дошли. Город три дня горел. А до этого вместе с турками хотели прорыть канал между Волгой и Доном, чтобы к Астрахани и к персам по воде добраться. Только и спасло нас то, что турки математике не учены: не сообразили, что Дон течет на шестьдесят саженей выше Волги. Значит, простой канал не годится, нужны запруды. Да и дно там каменистое. Султан Селим, узнав, что канала не будет, ногами топал и велел казнить двух советников. Да толку что?
        - Ты-то откуда все это знаешь? — удивился Геворк и опять увидел серьезные, строгие глаза и сеточку мелких морщин на щеках Федорова.
        - Как же мне не знать? Я о Москве все знаю. Царь новые пушки льет. Но не пушки нам сейчас нужны. И не опричники.
        - Книги? — спросил Геворк.
        - Да, книги! — ответил печатник. — И школы.
        Федоров ушел.
        Зато вскоре забрел к Геворку Корытко, которому городские мальчишки дали кличку Корытко-седобров. В давно не чесанной и седой бороде почему-то торчала мятая соломинка. Уж не в стогу ли он сегодня спал?
        - Дай пять грошей, — сказал Корытко. — Очень надо. Когда-нибудь верну… Если сумею.
        - Если бы на дело, а то на вино.
        - Вино — тоже дело. Вино сны дает радостные. И покой. Не могу уже без покоя. Может, как рябой Василий, сбежать в страну вечного солнца, где смерть красивая, как невеста, и ласковая, как мать? Так не добегу же. Сопьюсь на первом постоялом дворе. Если угостят, конечно. Своих денег у меня давно нет.
        Геворк дал пять грошей. Он всегда жалел глупого Корытку. Тот ушел, но затем вернулся.
        - Послушай, — сказал он Геворку. — Не ходи к печатнику Ивану. И к себе его не зови. Быть беде. О тебе расспрашивают. И о твоей дружбе с Иваном.
        - Кто?
        - Есть люди. Не могу сказать. Не имею права. Да и боюсь.
        В доме графа снова запела труба.
        Геворк беседует со звездами
        Ночь была нежной и молчаливой. Казалось, ее можно спугнуть грубым словом, резким движением или громким шагом. Утихли колотушки сторожей. На деревьях мирно спали птицы.
        Геворк, закутавшись в плащ, стоял у колонны. Он радовался тому, что дождя сегодня, наверное, не будет.
        Теплый воздух ласкал лицо и шею Геворка. Хотелось тихо напеть мелодию легкую, воздушную и изысканную, как та музыка, что звучит над каналами Венеции.
        - Спасибо, что пришли, — услышал Геворк за спиной и быстро обернулся. Голос показался ему прекрасным и таким же драгоценным, как эта ночь.
        Под накидкой угадывается стройный стан. Маска. Холеная рука, придерживающая у груди накидку.
        - Кто вы?
        - Так ли уж важно, кто я? Важно другое. Я пришла сюда с чистым сердцем и открытой душой. Вы меня не знаете. А я вас знаю очень хорошо. Читала многие ваши стихи. Не спрашивайте, каким образом они попали мне на глаза. Но, благодарение богу, я их прочитала. И не забыла ни одной строки.
        - Но мои стихи очень плохи. Я никому не рисковал их показывать.
        - Плохи стихи или хороши — что проку о том спорить, если мне они нравятся. Они дни и ночи звучат в моей душе. Я не могу их забыть, не могу отбросить, отшвырнуть от себя, чтобы снова обрести покой.
        Геворк чувствовал, что у него кружится голова. Не то от хмельного воздуха, не то от странных слов женщины.
        - Для чего я вам? И для чего вам мои стихи?
        Женщина засмеялась. Смех был чистый, звонкий. Будто на плиты, которыми вымощен пол аркады, высыпали горсть серебряных монет.
        - Три вещи могут волновать женщину. Любовь.
        - Любовь, — повторил, как эхо, Геворк.
        - Дети и семья.
        - Да, — согласился Геворк, не понимая того, что говорит женщина. — Конечно.
        - Но если нет ни того ни другого, то что же остается желать женщине?
        - Что ей остается? — спросил Геворк. — Я не знаю… У меня кружится голова.
        - Да тут и понимать нечего. Остается слава. Только она. Если нет надежды и на это, жизнь женщины становится пустой и ненужной. Такой и была она у меня самой до той минуты, пока я не прочитала ваши стихи.
        - Вы говорите странно. Кто же вы?
        - Не все ли равно? Так ли важно вам знать мое имя?
        - Я хочу увидеть ваше лицо.
        - Не сейчас. Позднее. Я хочу прочитать все, что вы написали. И стихи. И историю Польши.
        - Но я не пишу историю. Я делаю записи в личном дневнике, вот и все.
        - Пусть так. Иной раз такие записи бывают интереснее ученых трактатов. Я хочу славы. Поймите это. И для вас и для себя. Я помогу вам стать великим, прославленным писателем. И не ищите меня. Я сама вас извещу о времени и месте нашей встречи.
        - Постойте! Куда же вы? — крикнул Геворк.
        Кто-то снова бросил наземь горсть монет. Их нежный звон дробился о колонны аркады, улетал вверх, к небу. Сверху смотрели на Геворка крупные осенние звезды. И Геворк смотрел на них.
        - Звезды! Звезды вечерние! — сказал он. — Вы смотрите на меня и, наверное, смеетесь. Что ж, это ваше право. Я вправду смешон и нелеп. Но мне что за дело, смешон я или нет. Это вы на меня смотрите сверху. Сам-то я на себя сверху не смотрю. Вы, звезды, небесные жители. А я земной. Не спешите судить меня, звезды.
        Но звезды и не собирались судить Геворка. Да и не так уж внимательно вглядывались они в то, что происходит на земле. Им было все равно. Сияли они в небесах спокойно, бесстрастно. Как это было за много тысяч лет до рождения Геворка. Как будет через много тысяч лет после смерти его.
        Мужчины всегда были глупы
        Время шло. Вялое лето сменилось такой же вялой осенью. Новый король Польши, чтобы укрепить свои связи со страной, обзавелся еще двумя переводчиками. С ближайшими советниками Генрих мог говорить и по-французски, но шляхтичи, мало ученые чему-либо, кроме владения оружием, не могли без переводчиков беседовать со своим королем. И уже одно это обстоятельство таило в себе угрозу будущих раздоров, которых и без того в Польше было предостаточно.
        Однако француз на польском троне мало интересовался Польшей. Ему все снился Париж, залитые светом и овеянные пикантными легендами залы Лувра. Поговаривали, что король вот-вот сбежит домой и что побег уже готовится втайне от сейма и придворных.
        Кого тогда пригласят в Краков? Вновь попробуют позвать царя русского? Австрийского герцога? Шведского короля? Турецкого султана? Если так, то в моду, наверное, войдут тюрбаны?.. Но может быть, решат наконец сделать польским королем поляка?
        Геворк еще раз побывал на ночном свидании. Оно состоялось месяца через полтора после первого. На этот раз записка была подложена кем-то в нотную тетрадь Геворка. Его просили в назначенный час оставить у второй северной колонны аркады стихи и дневник. Геворк колебался. Все это странно. Как поступить? Но вспомнил смех, холеную руку в кольцах с бриллиантами… Как праздник. Как сладкий детский сон… Он отдал две тетради, те, где речь шла о Тимошке и Роксоляне.

* * *
        Тимошку Турка Геворк знал плохо. Впрочем, был он не турком вовсе, а молдаванином из Валахии. Турком за черные глаза прозвали еще его отца. Тот был свирепым и настырным мужиком. За двадцать лет наделал такого, чего другой и за сто не сумел бы. Он наладил торговлю львовским чеканным серебром в Кракове и Вене, а из Италии привозил в Карпаты стекло и посуду. Золота в доме Турка набралось столько, что пришлось ему нанять для охраны шестерых молодцов в кольчугах и с мушкетами. А для чего старый Турок все это наживал, одному богу известно. Молодому Турку, Тимошке, богатство ни к чему. Сказывают, что Тимошка в детстве упал с лестницы и с тех пор остался чудным. То вдруг князя из себя изображает, ест на посуде из серебра да золота, то вдруг в рубище нарядится и пойдет в окрестные усадьбы подаяния просить.
        - Зачем, Тимошка? У тебя ведь денег — что у султана турецкого.
        - Да мне тех денег и не надо. Людей проверяю. Кто мне грош протянет, тому я сейчас же золотой даю в ответ. Кто ж от ворот гонит, тому иной раз и в лицо плюну.
        - И тебя за это не били?
        - Случалось, что бивали. Некоторые — люто. Да ведь и я не промах. Коли надо, так садану промеж глаз, что и рад не будешь. Одного не люблю — когда собаками травят. Нельзя человека травить собаками. Нехорошо это.
        - Да чего же тебе, Тимошка, подаяния просить? Играл бы на своей любимой лютне. Или построил бы новый дом о шести окнах. Жену бы нашел. За твои деньги любая пойдет.
        - Не надо мне дома о шести окнах и жены за деньги, — отвечал Тимошка. — Не имею на то права. Иное мне назначено.
        Если бы не странный, больной блеск черных глаз, быть бы Тимошке самым красивым парнем в городе. Статью удался. Лоб белый и высокий. Рука тонкая, жилистая, сильная. Такая рука и лошадь удержит, и женщину приласкает. Но все же гореть бы давным-давно Тимошке на костре, как и подобает всем разбойникам, да, говорят, отвалил он много золота на новый костел. А потом и сам что-то строить за городом начал. Нанял сорок плотников и каменщиков. Платит вдвойне. Все в секрете держит.
        Туда, к Тимошкиному строительству, и пошли однажды Геворк с Иваном по пыльному Волынскому тракту. Что-то тихое и грустное пел сам для себя Иван. Шел он легко, на горках с дыхания не сбивался. А в бороде уже седой клок, и в глазах что-то печальное.
        Уже после полудня добрались они до Кривчицкого леса, по колее отыскали направление, а затем пошли просто на звук топоров. Вскоре добрались до опушки, на которой высилось пугающее глаз нелепое сооружение — огромная башня из дерева и камней. Башня стояла сама по себе, как перст. И она была даже страшна в своем одиночестве — неестественна, небывала. По всей опушке суетились работники. А у подножия сидел Тимошка Турок и играл на лютне что-то нежное, тающее в воздухе. Глаза Тимошки были пустыми, без блеска. За что же его любит Роксоляна Богушовичева? Что нашла она в нем?
        - Эй, Тимошка!
        Он отложил лютню, утер подбородок и наконец увидел Ивана с Геворком. И тут произошло странное: на секунду взгляд Тимошки стал осмысленным и даже веселым, а лицо красивым и ясным. Он будто очнулся от сна. Или случайный лучик выглянул из-за тучи? Снова погасло Тимошкино лицо.
        - Что строите?
        - Башню.
        - Для чего?
        - Известно: чтоб до неба доставала.
        Хихикнул обтесывающий неподалеку бревно плотник.
        - Ты чего? — спросил Тимошка. — Тебе права смеяться над моими словами не дадено. Деньги тебе плачены? Работай да благодари бога и меня. А то гляди — что было дадено, назад будет взядено. Сообразил?
        Иван с интересом глядел на Тимошку.
        - Слушай, парень, может, оставишь пока башню? Мы с тобой вместе кое-что поинтереснее построим.
        - Чего интереснее? — спросил Тимошка. — Интереснее башни вещей на свете не бывает.
        - Бывает, — сказал печатник. — Книги читать любишь?
        - Нет, — отвечал Тимошка. — Не люблю. Грамоте учен, а книг не читаю. В словах правды нет. В душе человеческой правда живет, а словами ее сказать нельзя. Даже в песне нельзя.
        - А если я тебе прочитаю книгу, которая и тебе покажется интересной, и твоим детям, и внукам? Что тогда? Согласишься дать денег на ее напечатание?
        - Ладно, — сказал Тимошка и хитро поглядел на печатника. — Приходи в другой раз. Поговорим. Очень красиво рассказываешь.
        - Так я ведь рассказывать еще и не начинал, просто я твои мысли прочитал и ответил на них. Вот и получилось, что мы вроде бы в уме поговорили…
        Тимошка покачал головой:
        - Мысли читать никто не умеет и никогда не научится, потому что, если б такое случилось, все просто перестали бы думать… Совсем… Я, к примеру, так и поступил бы. Мне мои мысли потому и нужны, что они мои. Я ими владею. И больше никто. А зачем мне такие мысли, которые знает еще кто-то? Тогда они и вовсе не мои, а как бы всехние… Не согласен?
        - Нет, не согласен, — ответил гость. — Я ведь то, о чем думаю, на бумаге пишу, а чтобы каждый о том узнал, друкарню построил. Пусть мои мысли ко всем идут добрыми гостями. А чужие… Порою кажется, что они мне тоже ведомы.
        - Да? — Тимошка скосил в сторону собеседника пугливый черный глаз. — Раз так, не хочу с тобой больше говорить. Лихой ты человек. Да не просто лихой, а еще сам себе на уме. Я таких боюсь. О твоей просьбе подумаю. Понимаю: денег тебе надо на друкарню.
        …За спиной, все уменьшаясь и уменьшаясь, горела упавшая на землю звездочка. Но была это не звездочка, а костер — как раз на повороте с тракта к Кривчицкому лесу, где строили башню. На костре Тимошкины работники варили себе кашу.
        - До чего договорились?
        - Обещал зайти ко мне.
        - Думаешь, поможет? Ведь он безумен.
        - Не знаю, безумен ли. Иной раз мудрецу спокойнее прикинуться безумцем.
        - Не станет же здравый человек сооружать такую башню!
        - Это почему же? — удивился печатник. — С башни удобнее наблюдать за звездами. И за полетом птиц. Может, Тимошка о небе толкует, чтобы до поры до времени никто его подлинных мыслей не проведал. Кто дружит с ним?
        - Кроме пьяницы Корытки, никто. Да вот еще Роксоляна, жена купца Богушовича… Видели их вместе. Корытке Тимошка иной раз деньгу кинет, а с Роксоляной совсем непонятно. Странная дружба…
        - Нам с тобой она может казаться странной, а они без нее — как без воздуха… Ты любил когда-нибудь?
        - Любил, — тихо сказал Геворк. — И жалею тех, кому не довелось испытать этого чувства.
        - Я тоже им сочувствую, — ответил печатник. — Такие люди на дела не способны. Даже если возьмутся за что-то, обязательно погубят.
        - Никогда не думал над этим.
        - А ты подумай.

* * *
        Еще через пять дней ему назначили наконец второе свидание.
        - Когда же вы назовете свое имя и откроете лицо? — спрашивал Геворк.
        - Не спешите. Придет время. Я прочитала ваши заметки о том, как вы с печатником ходили к Тимошке Турку. Это удивительный человек.
        - Кто удивительный? Тимошка?
        - Какой Тимошка? — брезгливо спросила незнакомка. — Он обыкновенный юродивый. Не понимаю, что Роксоляна нашла в нем. Такая видная женщина, хоть и невысокого происхождения…
        - Вы считаете?
        - Ах, ничего я не считаю! Даже не желаю говорить об этой развратной Роксоляне. Что же касается печатника, то мы с вами должны помочь ему.
        Это «мы» удивило и обрадовало Геворка. Но в глубине души шевельнулось и ревнивое чувство: почему ее так заинтересовал печатник Иван? А вдруг в конце концов случится так, что она станет ходить на ночные свидания не к нему, а к печатнику? Печатник стар, но еще красив. И походка легкая, летящая. Движения точные, быстрые. Кого он напоминает? Ведь каждый человек похож на какое-нибудь животное, насекомое или птицу. Отец Торквани — на кузнечика, граф Челуховский — на хитрую рыжую лису, а печатник, пожалуй, на пантеру. Правда, брат Геворк видывал пантер лишь на гравюрах. Но знал, что зверь этот силен, быстр, смел. Литое тело. Стальные мышцы.
        Бывалые люди утверждают, что грозная пантера любит, если ее гладят по шерсти, и даже мурлычет, как кошка. Но упаси боже погладить ее против шерсти! Оглянуться не успеешь, как большая мурлычащая кошка смахнет тебе лапой голову…
        - Твоему другу печатнику. — Геворк ощутил в руке тяжесть туго набитого кошелька. — Меня интересует этот человек.
        Геворк отступил к аркаде, собрался с духом и спросил напрямик:
        - Я ли вам нужен? Может быть, вам следует назначить свидание не мне, а печатнику?
        - Мужчины всегда были глупы, — ответила дама. — Но в последнее время они стали еще глупее. Ты ведь сам так интересно пишешь об этом человеке, что мне захотелось узнать о нем подробнее и помочь ему. Он ведь твой друг. Все твои друзья мне не безразличны.
        Куда летит беспечный мотылек?
        В пятницу у Геворка не было занятий. Он поднимался раньше, зажигал свечу и писал до первых петухов. Ему доставляло удовольствие в эти тихие часы помечтать о разных разностях, о вещах странных и необязательных. Например, о том, как к нему внезапно в виде птицы, пусть старого ворона, который живет на башне Кафедрального костела, является дьявол. Он не спеша садится на подоконник. Перебирая лапами, он выбирает место поудобнее, складывает крылья и говорит: «Кхар! Приветствую тебя, Геворк! Решился ли ты?.. Еще нет? Кхар! О, жалости достойный род Эдипа! Свершаются отцовские проклятья! Вы все немощны, хилы и трусливы. Вы мните себя мудрецами. Вы уже не способны рисковать собой во имя нового знания». И Геворк отвечает, что грустный пример доктора Фауста не испугал его. Фауст напрасно спрашивал тайну вечной молодости у дьявола. Только в себе самом можно отыскать секрет вечной свежести ощущений. Ведь старость, наверное, наступает в момент, когда перестаешь радоваться весенним лепесткам, чистому воздуху после грозы, кличу журавлей в поднебесье. Но все же: «Я принимаю твои условия, вещий ворон! Бери мою душу
и возврати мне молодость. Я сумею ею распорядиться».
        …И вот он, не зная, что его ждет впереди, через минуту идет по набережной святого Марка. Ветерок раздувает полы плаща. Что-то должно произойти сегодня. Что-то неожиданное, но приятное, что запомнится надолго. Может быть, тонкая рука отдернет занавеску в каюте проплывающей мимо гондолы и он поймает влажный зовущий взгляд карих глаз. И пойдет за этим взглядом мимо домов и улиц, а когда дома и улицы закончатся и впереди откроется простор моря, возможно, как отец, бросится в волны и поплывет далеко-далеко, на самый край света, куда даже Марко Поло не добирался. Впрочем, Поло часть своего дневника попросту выдумал. О Московии он, во всяком случае, здорово приврал: и о том, что там люди ходят в шкурах, и о том, что маленьких детей выбрасывают голыми на снег. Печатник Иван знает Московию лучше, чем достопочтенный Марко, и оп подобных вещей в своем отечестве не наблюдал.
        Горит свеча. И видятся Геворку уютные венецианские площади, которые он в минуту пробегает легким, стремительным шагом, зеленоватая, вяло плещущая вода каналов, слышатся гортанные крики продавцов рыбы, гул шагов караула, направляющегося на смену ко Дворцу дожей…
        Как иногда в полдневный зной невольно
        Пытается беспечный мотылек
        Впорхнуть в зрачок, где блещет огонек,
        И гибнет сам, а глазу очень больно, —
        Так и меня влечет исконный рок
        В огонь очей столь властно и раздольно,
        Что ум желаньем смят непроизвольно,
        И зоркого упрямый превозмог.
        Кто прочитал вслух эти стихи? Безграмотный гондольер? Продавец рыбы или караульный гвардеец? Кто именно? Кто из них? Может быть, их принес с моря ветер? Или же они всегда звучали в душе Геворка?
        - Свежая рыбка, синьоры! Самая свежая на свете рыба, изловленная из пучины всего две минуты назад!
        - «Как иногда в полдневный зной невольно…»
        - Свежая рыбка, синьоры!
        - «Пытается беспечный мотылек…»
        - Самая свежая на свете рыба!
        - «Так и меня влечет исконный рок…»
        - Синьоры! Рыбка, какая ранее еще ни одному рыбаку не попадала в сети, волшебная рыбка…
        - «…Ум желаньем смят непроизвольно, и зоркого упрямый превозмог…»
        Венеция. Сказка наяву.
        …Геворк открывает глаза. Узкая комната, стол, стул, свеча.
        Сегодня он уже не вполне уверен, что Венеция существует на самом деле, хотя во Львове ежедневно он проходит мимо венецианского посольства. Но не сладкая ли это греза юности? Не привидевшийся ли во сне рай, в котором живут жизнью легкой, яркой, приятной? Там даже бедность живописна. И бабочки порхают веселее. И даже в самом воздухе ощущается какая-то праздничность. И с неба льется там другой свет, от другого, более ласкового солнца. Там солнце улыбается, здесь — косо и нехотя поглядывает на землю. В Венеции люди рождаются, живут и умирают с сознанием, что жизнь — не тяжкий труд, не Голгофа, а радостный Эдем. И каждый день в нем — подарок.
        Тут иначе. Тут будто бы что-то угнетает мозг и душу каждого. Не успев родиться, они уже думают о смерти. Они привыкают к мысли о том, что смерть — какая-то обязательная кара, и втайне считают, что ее каждый заслужил еще в утробе матери.
        Костры святой инквизиции повергли Европу в страх. Запылал однажды костер и во Львове, на площади Духа. Сожгли армянина Ованеса, или, как его именовали на местный лад, Ивашко. Ивашко был купцом. Торговал зерном. И отстроил себе дом о трех окнах по фасаду — высокий, в четыре этажа. Его лавка была одной из лучших во Львове, с итальянскими стеклами, пропускавшими много света. Когда овдовел, нанял к детям няньку, молодую девку Совку. Через два года у католички Совки родился от григорианца Ивашко ребенок. А в те времена такое считалось смертным грехом.
        Сжигали их вдвоем. Ребенка пощадили. Верно рассудили: он-то при чем? И все одобрили такое решение. На Совку и на Ивашко надели костюмы из белой промасленной материи. Когда их привязывали к столбу, оба уже, наверное, света божьего не видели. И костер зажгли. Геворк смотрел на лица людей, стоявших на площади, и удивлялся. Лица были спокойны. Они почти ничего не выражали. И только в глазах отражались отблески огня. О чем думали эти люди? Почему стояли молчаливой недвижной стеной, будто этот огонь и корчащиеся тела не имели никакого отношения к их миру? Будто им показывали какую-то страшную картину — и только!
        Никто не закричал, не забился в истерике, не призвал к ответу господа, во имя которого пылал этот костер.
        Страшен был костер. Страшны были и лица людей, глядевших на огонь. Что эти люди — оглохли? Ослепли? Может быть, пламя костра отражалось уже в слепых глазах?
        Когда до короля в Кракове дошло известие о содеянном во Львове, он проявил милосердие — наложил на жителей штраф: по два гроша с каждой души в пользу армян. Деньги отдавали королевскому сборщику, не вздыхая, не раскаиваясь в том, что совершено непотребное. И делали все это, как спящие.
        Но Геворк видел этих людей на разудалых, буйных, почти языческих празднествах, когда они плясали и пели до петухов, когда они самому черту были не ровня. И коль найдет на них охота бить в колокола или воевать с кем-нибудь, удержу не будет. Весь мир обзвонят и голос свой слышать заставят.
        Говорят: Европа вступила в век просвещенности. Возможно. Но что такое Европа? В ней много стран. И они разные.
        А что такое просвещение? Всем ли оно по нутру? Все ли к нему стремятся? Иным больше радости жечь на площади людей. А тем, кому доводится наблюдать такое, как же не ослепнуть и не оглохнуть? Или же надо броситься заливать костер, но поначалу довелось бы сбить стражников. А это снова кровь…
        Так что же такое Европа? Целый мир, пестрый и сложный, где каждый даже луну и солнце видит по-своему, отлично от других? Знать бы это Геворку наверняка…

* * *
        Горит свеча. Геворк записывает то, что узнал о прежней жизни Ивана-печатника. А знает он не так уж много. Скорее, догадывается по обрывкам фраз.
        Вчера Геворк ходил в гости к печатнику. В маленькой мастерской было тесно и чадно. Иван стоял у камня и мешал деревянной лопаточкой масло с сажей. Краска уже была абсолютно черной, но печатнику что-то не нравилось. Он добавлял сажи.
        Иванов сын, тоже Иван, возился вместе с Гринем (Федоров именовал его учеником) у пресса. Время от времени Гринь пугливо оборачивался и как-то странно, по-звериному глядел в окно, будто ему хотелось сбежать на волю, где голубое небо, зеленые лужайки и звонкие, веселые речки.
        - Скоро печатать начнем, — объяснил Иван Геворку. — Вот и торопимся.
        - Какую книгу? «Апостол»?
        - Сразу две. Да пресс еще не готов. Вернее, он почти готов. Я сам все сделал. Только собрать нельзя: цех не разрешает.
        - И не разрешит! — вмешался вдруг в разговор младший Иван. — Ты слишком спешишь, отец. У них тут свои законы.
        - Да в чем дело?
        - Столярный цех не разрешает мне держать столяра. И самому делать нельзя. Кто-то подучил их. И советчик был с головой.
        - Как же быть?
        - Ничего, — спокойно сказал печатник. — Управу на них найдем. Нужно мне будет отлучиться на две недельки в Краков.
        - Послушай, отец, можно мне сказать, что думаю?
        - Не только можно, но и нужно.
        Младший Иван был бледен, нервно вытирал руки ветошью.
        - Не надо тебе ездить в Краков, отец! Пора нам жить, как все живут. Давно пора.
        - Скажи понятнее, Иван! — попросил печатник.
        - А что в моих словах непонятного? Довольно нам кочевать. Хватит воевать со всем светом. Ни до чего мы пока не довоевались. Ни кола ни двора. Негде голову преклонить.
        Геворку было неловко. Он понимал, что такой разговор не для посторонних ушей. А рыжий Гринь слушал с жадностью. В душе он, наверное, одобрял младшего Ивана.
        - Оставим спор! — сказал печатник. — Сегодня работать больше не будем. Отдохнем. В Краков я все равно поеду. Там есть к кому обратиться. Еще не все друзья умерли. А перед тобой, Иван, я виноват. И знаю это. Тебе давно пора зажить своей жизнью. Завести жену, дом, детей. Не имел я права тащить тебя за собой. Но ты уж мне поверь, что ни о тебе, ни о себе я не вспоминал. Ты ведь знаешь, чем мысли были заняты. Это неправильно. Ты мне сын. Но сыновья не обязаны слепо слушать отцов.
        - Извини, — опустил голову младший Иван. — Я не хотел…
        - Да ты ведь в чем-то прав… Не огорчайся, сынок… Так что спорь со мной, коли считаешь нужным.
        С изумлением слушал эти речи Геворк. Какие странные, какие малопонятные люди! Отец считает, что сын не обязан слепо повиноваться ему. А сын любит отца, это видно, но в душе против чего-то бунтует. И сам себя стыдится…
        Геворк с печатником вышли во двор. Дохнуло сыростью. Высокие каменные стены берегли двор от солнца и внешнего мира.
        - Что в городе слышно?
        - Ничего, — пожал плечами Геворк. — Что в этом городе случается?
        - Ну нет, — сказал печатник. — Вот уж никогда не поверю, чтобы за целый день в большом городе ничего не случилось. Жизнь ведь идет. Люди рождаются, умирают, любят и ненавидят.
        - Кого любят? Кого ненавидят? Любить они давно уже не умеют, а ненавидеть устали.
        - Зачем же так грустно, брат Геворк? Ведь ты, к примеру, все же любишь свою прекрасную незнакомку, хотя давно мне о ней ничего не рассказываешь. Уж не исчезла ли она, не растаяла ли в ночном тумане?
        Геворку неловко было признаться, что он перестал говорить о незнакомке по единственной причине — чтобы и печатник не заинтересовался ею, как она сама интересуется печатником. Но на этот раз он решил быть выше мелочных чувств.
        - Незнакомка не исчезла. Имени своего так и не назвала. А о тебе продолжает расспрашивать.
        - Зачем я ей?
        - Значит, интересен.
        - Не люблю, когда обо мне расспрашивают…
        - Да ты напрасно волнуешься. Я не знаю, что на уме у моей незнакомки, но, скорее всего, это просто-напросто скучающая женщина. Ей от нас ничего не нужно. Она богата. Может быть, даже знатна. Знакома с графом Челуховским. А это известный чудак и бездельник.
        - С Челуховским знаком и я, — сказал печатник. — И не думаю, чтобы он был просто чудаком и бездельником. Граф умен. И скрытен.
        - Ты с ним беседовал?
        - Довелось.
        - Тогда и вовсе странно. Почему граф не обратился к тебе сам? Ведь моя дама сказала, что может устроить тебе заказ от Челуховского на застежки к книгам.
        - Мне? Заказ?
        - Она сказала, что видела печать, которую ты сделал в подарок епископу Балабану. Очень хвалила работу. Сравнивала с итальянским ювелиром Бенвенуто Челлини.
        - Епископ Балабан, Челуховский — это уже что-то новое. А сам Челуховский знает, что от его имени мне предлагают заказ? Странные события происходят вокруг моей друкарни, брат Геворк. Договариваюсь о покупке бумаги — в последний момент сделка расстраивается. Цех не разрешает держать столяра. Шлют депутации, угрожают штрафом. Каким-то незнакомкам надо, чтобы я взялся за резец и, наверное, перестал возиться с друкарней… Ты вечером свободен? Я приду.
        После ужина Геворк опять сидел у стола. Ждал печатника. Писал. За окном был виден Кафедральный собор. Рвался он острой колокольней к низким тучам, точно намеревался пропороть их, растерзать в клочья. Мягким розовым светом горели витражи в окнах костела. Он сам был как живой. И окна эти были как гигантские глаза со множеством разноцветных зрачков — красных, желтых, синих. Глядел костел на восток — оттуда грядут враги — и думал свою тревожную думу.
        В Остроге затаился князь Константин. А на севере, в специально укрепленной слободе, отстроенной рядом со столицей, притаился человек почище князя — царь. И царь этот был страшен, грозен, беспощаден. Итальянские купцы, побывавшие в Москве, называли его Джованни Террибле, что в переводе на русский означало Иван Грозный или же Иван Ужасный. Но этот Иван Грозный, как утверждал печатник, любил книги. Ему привозили их из Германии и Дании. Да и в Московии пробовал их печатать. Кроме Ивана, были у царя и другие мастера печатных дел. И сам Иван участвовал в печатании нескольких книг. Да только после того, как царь выделил деньги на строительство настоящей друкарни, сумели они в 1564 году вместе с Петром Мстиславцем издать «Апостол» так, как хотели, по-настоящему, чтобы печать была чистой, буквы красивыми, рисунки четкими и ясными. Вышло не хуже, чем у немцев, а может, даже лучше.
        - Что же ты уехал? — спрашивал Геворк у печатника. — Поссорился с царем?
        - Нет, до ссоры не дошло. Но это длинный разговор, брат Геворк.
        Печатник о чем-то умалчивал. Он вообще говорил о себе скупо и неохотно. Однажды, как бы невзначай, обронил, что в церковных делах знает толк — сам дьяконом был. И Геворк представил себе, что печатник после смерти жены (хотя о матери сына Федоров никогда не заговаривал) ушел в мир, занялся типографским делом. Что ж, такое возможно… Но тогда почему Федоров с таким толком и знанием дела рассуждал о преимуществах корабельной артиллерии нидерландских гёзов над пушками герцога Альбы?
        - Они научились стрелять из полукулеврин[10 - Кулеврины и полукулеврины — небольшие легкие орудия; они были на вооружении многих европейских армий той поры.] дугой. Не напрямик били по цели, а как бы сверху ее накрывали. Получалось и дальше и точней. Быстро этому делу научились. Оно и понятно: народ молодой, веселый, грамотный. А у герцога и пушкарей толковых не было. И откуда им взяться, если все они, даже сам герцог, — рабы, подневольные. Под королем Филиппом ходят. Рабы войн не выигрывают.
        - Да ведь рабы восставали. И не раз, — возразил Геворк.
        - Конечно, — согласился печатник. — Только восставший раб — уже не раб. Раз восстал, значит, стал свободным.
        - Ты-то откуда знаешь о нидерландских кулевринах и войсках Альбы?
        - Так, интересуюсь… Бывалые люди рассказывают. А в артиллерии у меня самого кое-какая практика была. Грехи молодости.
        Удивлял Геворка московит. Сколько ему лет? Пятьдесят? Шестьдесят? Не понять. Сам он о своем возрасте не говорит. А тело как у тридцатилетнего. Рука стальная, не дрожит. Однажды Геворк застал Федорова во дворе монастыря, когда тот приседал, положив себе на плечи бревно.
        - Это ты зачем?
        - Для дыхания. И тебе советую. Вон ты на горку поднялся и уже запыхался…
        - Мне, слава богу, пятьдесят шесть.
        - Ну и что же? В развалину успеешь превратиться. Подарить бревно?
        Смеется, а глаза серьезные. Иногда они кажутся совсем голубыми, под вечер — светло-серыми.
        - Так подарить тебе бревно?
        И уж совсем бедный Геворк запутался, когда увидел среди прочих книг Федорова изданные в 1568 году стараниями Герардо Спини[11 - Герардо Спини — итальянский писатель и издатель второй половины XVI века. Он переработал трактаты Бенвенуто Челлини и выпустил их в 1568 году в свет в своей редакции.] трактаты все того же знаменитого итальянца Бенвенуто Челлини «Об искусстве рисования» и «О зодчестве», а рядом — «Краткое руководство к познанию земной сферы и искусству водить корабли».
        - Откуда у тебя эта книга?
        - Какая? О вождении кораблей? У Тимошки Турка взял почитать.
        - Так ведь он книг не любит!
        - Тимошка-то? Может, и не любит, но покупает. И часто книги прелюбопытные.
        Неужели печатник читает по-испански и по-итальянски? А где он выучил греческий и латынь? У гетмана Ходкевича? Вряд ли. А ведь пишет на этих языках легко, без ошибок и завидно красивым почерком. Такой бы почерк Геворку!
        …Стемнело. И ярче засветились желто-красные глаза костела. Пришел наконец и печатник. Он принес Геворку в подарок красивую гравюру. В венке из листьев, образующем как бы полукруглое окно, видны были Пороховая башня, силуэт льва и мужской профиль.
        Поначалу Геворку показалось, что гравюра дробна и в ней нет ни идеи, ни сюжетного стержня. Но чем больше он смотрел на нее, тем больше она ему нравилась. Он начинал чувствовать, что работа эта перегружена деталями, но цельна.
        - Когда сделал?
        - Недавно.
        - Лицо мужчины мне знакомо.
        - Полагаю, — согласился печатник. — Ты ведь иногда смотришься в зеркало. Это твое лицо, брат Геворк… У меня с собой вино. Раздобудь бокалы.
        - У нас запрещено.
        - Знаю. Но мы ведь никому не расскажем.
        Геворк извлек из сундука два прекрасных венецианских бокала с витыми ножками.
        - Ты, Иван, мог бы стать знаменитым художником.
        - Возможно, — согласился печатник. — Но я им не стал. Были другие заботы. Твое здоровье, брат Геворк! Успехов тебе у таинственной незнакомки. Как-нибудь принесу показать и другие свои гравюры. Человеку одинокому такое занятие скрашивает жизнь.
        - А ты себя считаешь одиноким?
        - Конечно.
        - Подожди, не хочешь ли ты сказать, что все знаменитые художники — Рафаэль, великий Леонардо, Дюрер — были одинокими людьми?
        - В какой-то мере, — сказал печатник. — Были у них, конечно, и друзья и приятели. Но если обычному человеку добрых приятелей, хорошей беседы да сытного ужина достаточно, чтобы быть счастливым, то Дюреру, полагаю, этого было бы мало. Но это особый разговор. Давай лучше поговорим о твоей незнакомке.
        - Да что она тебе? И что ты ей?
        - Мне она ни к чему! — засмеялся печатник. — Но ты мне скажи, что именно записываешь ты обо мне в дневнике? Попадают ли туда наши разговоры?
        - Не все, — смутился Геворк. — Некоторые я, правда, записываю. Но это ведь для памяти.
        - И все же будь осторожней. Придумай шифр. Или хотя бы заменяй имена. Всякое случается. Дневник могут выкрасть.
        - А ты считаешь, что кого-то настолько интересует твоя особа, что могут даже выкрасть дневник?
        - Дело не в моей особе. Она, может быть, и вправду никому не нужна. Но все же дневники спрячь подальше. Ты человек наблюдательный. Мог многое увидеть и понять и по наивности доверить все бумаге. А мне, знаешь ли, ни к чему бегать по миру с распахнутой душой. Кстати, и кошелек с деньгами верни ей. Так будет лучше.
        - Ты сердишься?
        - Нет. Незнакомка выспрашивает обо мне настойчивее, чем того требует обычное женское любопытство. Тут игра идет не на равных. Она знает о нас с тобой многое. Мы о ней — ничего.
        Нежному Геворку не понравились эти речи. Он любил слова тихие, спокойные, не будоражащие.
        - Скажи мне, Иван, — спросил он, — кто ты на самом деле?
        - Тот, кого ты перед собой и видишь: печатник Иван.
        - Но знаю я о тебе далеко не все.
        - Конечно, — согласился печатник. — Я не обо всем рассказываю. Время не пришло. Но когда-нибудь расскажу. Ведь обещал.
        - Значит, даме этой я нужен лишь для того, чтобы выведать о тебе какие-то сведения?
        - Я так не говорил. Будь осторожней. Вот и все.
        Геворк посмотрел в окно на костел. Затем на Ивана. Вспомнил почему-то вещего ворона, который обещал ему во сне подарить вечную молодость. Странен этот мир. Недобр. Требователен. Не дает он возможности жить в стороне, в своей собственной тихой бочке…
        А печатник Иван глядел на Геворка и смеялся. В его темной с проседью бороде блестели крепкие еще зубы.
        Тимошка и Роксоляна
        Как пришла весть, что Тимошка упал со своей башни, так и повалил народ за заставу, к Волынскому тракту, чтобы своими глазами посмотреть, как закончил жизнь непутевый купеческий сын. А Роксоляна узнала последней. И сообщил ей о Тимошкиной смерти муж, купец Богушович. Сказал и посмотрел на жену — внимательно, зло. И увидел, что побледнела Роксоляна, широкими и бездонными, как пропасти, стали ее глаза. Понял Богушович все. А когда понял, схватил за горло, хотел задушить. Но Роксоляна вырвалась и побежала к двери. Может, она спешила туда, к башне, где лежал черный от удара о землю Тимошка Турок. Может, думала она утереть кровь, стекавшую по шее за ворот. Может, хотела поднять Тимошку, унести подальше от глаз людских, чтоб оживить живой водой или колдовскими травами. Ведь существуют колдовские травы, и находят их лишь те, кто ищет их для любимых.
        Босоногая, бежала она по улице. А за ней с топором гнался муж. И догнал только у берега речки Полтвы… Чтобы скрутить Богушовича, стражникам пришлось сначала стукнуть его по голове алебардой. Подойти боялись. А когда скрутили и связали, выяснилось, что связывали уже мертвого. Может, вид изуродованного тела Роксоляны так подействовал на стражников, что стукнули они Богушовича сильнее, чем следовало. Но никто не пожалел о нем, ибо обманутый муж все равно обязан оставаться примерным горожанином. На неверную жену можно подать жалобу. Это по закону. И тогда ее будут сечь плетьми прилюдно, на площади. Можно, наконец, высечь и самому, в доме, что тоже закону не противоречит. Но как только она переступила порог и оказалась на улице, муж не должен был поднимать на нее руку. В дело вступал закон. А закон, как известно, превыше людей и чувств этих людей. Закон — это староста.
        Сжалился бог и над Тимошкой, и над Роксоляной, и над обезумевшим от ревности купцом Богушовичем. Да и над львовским старостой, которому пришлось бы разбираться с убийцей. Мертвы были все: и Тимошка, и Роксоляна, и обманутый муж. Умерли без причастия.
        Вот такое событие приключилось в этом тихом и мирном городе.
        В тот вечер брат Геворк не выходил на прогулку. Жег дома свечу, кутался в шерстяной плащ, думал. Вспомнил, как однажды утром встретил Роксоляну. Два бездонных глаза равнодушно глядели на встречного. Может, так глядят ведьмы, возвращающиеся с шабаша? Давно ли это было? Всего месяц назад?
        Спал Геворк беспокойно. Утром уже был у печатника.
        - Что это? Почему? Разве люди так жестоки, друг Иван? Ты всегда спокоен. Ты никогда не повышаешь голоса, не кричишь. Неужели тебе никогда не хочется крикнуть от испуга?
        - Хочется! — тихо сказал печатник.
        - Почему же мы все молчим? Почему ты молчишь? Такая страшная смерть!
        - Зато мгновенная. Тимошку, конечно, столкнули с башни. Это Богушович кого-нибудь подкупил. А Роксоляна умерла в один миг. Бежала спасать Тимошку. Нас с тобой так спасать не побегут.
        - Ты так говоришь, будто завидуешь им.
        - Может быть, завидую…
        - Но это все какой-то мрачный сон… Это не может быть правдой!.. Почему топор? Почему Тимошка упал? Зачем сама башня?
        - Я же тебе говорил: башня нужна была Тимошке, чтобы наблюдать за звездами. Тимошкины странности — это все больше напускное. Звездами он интересовался серьезно. Да боялся о том людям говорить. Однажды лишь мы виделись с ним. И тогда, при разговоре, он сказал: «На свете есть всякий народ. Некоторые даже в звезду небесную готовы плюнуть!» Нет во всей этой истории, брат Геворк, никакого бреда. И никакого колдовства. И башня была настоящая. И звезды над нею светили настоящие. И Роксоляна любила Тимошку Турка по-настоящему. Запиши все это в свой дневник.
        Берегите свою шпагу!
        Говорят, Иван Корытко еще в юности пропил не только небольшое поместье, доставшееся ему от родителей, но даже собственную шпагу. Это был легкомысленный поступок. Шпагу надо беречь. И тогда она, в свою очередь, сбережет однажды жизнь тебе самому.
        - Но послушайте, зачем мне шпага? — спрашивал в трактире Корытко. — Я не собираюсь в поход, чтобы освободить от неверных гроб господень. Почем мне знать: вдруг эти неверные вполне приличные люди? Я вообще не знаю туда дороги. Может, налево надо идти, а может, направо. Да и кто вам сказал, что Львов хуже Иерусалима?
        Корытку жалели. Угощали вином. Давали денег. Носил он и одежду с чужого плеча. Иной раз — с плеча Филиппа Челуховского, с которым у них завелась странная дружба. Корытко первым садился в только что отремонтированную коляску и совершал вояж по городу.
        - Все в порядке. Мягкий ход и скрипа нет!
        Граф смеялся. Хлопал Корытку по плечу. Давал деньги…
        Частенько забредал Корытко и к брату Геворку.
        - Дай злотый — скажу приятное!
        - И не стыдно тебе? — спрашивал Геворк.
        - Ничуточки. Чем я хуже других? Тем, что пропил шпагу? Мне она ни к чему. А кому-то, может быть, послужит.
        - До седых волос дожил, а все не угомонишься.
        - Зачем мне угомоняться? Думаешь, веселее будет жить?
        - Хоть достойнее.
        - А что приносит нам нравственная и достойная жизнь? В рай все равно надо идти пешком.
        - Стыдно! — сказал Геворк. — Нехорошо так говорить!
        - Не буду, — смирился Корытко. — Дай два гроша! А достоинства у меня, брат Геворк, не меньше, чем у самых трезвых и самых достойных. Пьян я или трезв, но о тебе и твоем друге печатнике, хоть он московит, никому худого слова не сказал. И подлость тебе не сделал. А за эту подлость бочку вина обещали…
        - Какую подлость?
        - Обычную.
        - Так говори, раз начал.
        - Я начал?
        - Не я же!
        - Ничего я не начал. Ни о чем я не говорил. Всегда мне чужие слова приписывают! И бочки вина мне никто не обещал. Тебе это послышалось. Я болтун. Но такой болтун, который никогда не пробалтывается. Слов много, а фактов никаких. Понял? Кому надо, тот догадается. Кому не надо, ничего не поймет. Эх, Тимошка, Тимошка! Друг мой Тимошка! Говорил я ему. Просил быть поболтливее и посуетливее. Болтуну жить спокойнее. Его не боятся. Но если уж мне из этой жизни придется уйти не по своей воле, я и за себя и за Тимошку так хлопну дверью, что с горы Арарат камни посыплются. И Ноев ковчег вниз упадет! Пиши стихи, брат Геворк! Пой песни! Мне пора. Монета руку жжет!
        Корытко утверждает, что ему не нужна шпага. Странно. Разве он не знает, что жизнь полна неожиданностей, и часто пренеприятнейших?
        Право, лучший совет, который можно дать любому достойному человеку, — все же беречь свою шпагу. И быть начеку, даже если приглашают выпить стакан вина в хорошо знакомом тебе доме…
        В один из дней, когда Корытко уже выпросил у Геворка свой злотый и удалился с таким счастливым и просветленным лицом, будто получил в наследство по меньшей мере испанскую корону, в гостях у Геворка побывал еще один странный визитер. Гигантский говорящий кузнечик. Отец Торквани. Он приветствовал Геворка. Позволил себя усадить. Торквани был вежлив и радушен. Даже принес с собой подарок — прекрасно оформленный, переплетенный в золотистый бархат молитвенник.
        - Но я вижу, вам кто-то уже подарил не менее дорогую книгу. И совсем недавно. Да вот и год издания — 1573-й! — сказал Торквани, взяв со стола принесенный вчера печатником Иваном «Апостол».
        - Откуда вы узнали, что книгу эту мне подарили, да к тому же еще недавно?
        - О, догадаться легко, — потер одну о другую передние лапки кузнечик. — Такой книги я никогда не видел. Вряд ли ее можно купить в нашем городе. Значит, привезли откуда-то. Обрез страниц новый. Более того, книгу еще даже не читали и не листали. Слышите, как похрустывают под рукой страницы?
        - Да, действительно, книгу принесли мне вчера. Но издана она здесь, во Львове. Раз вы заметили год издания, то должны были прочитать и место, где сказано, что печаталась она здесь.
        - Не могу поверить. Неужто и Львов приобщился к числу городов, несущих людям свет разума и веры? Но я не понимаю русских букв. Год издания разобрать легко. Прочесть название труднее.
        - Это «Апостол». Ее напечатал мой друг, печатник Иван.
        - Слышал о печатнике. Но, каюсь, не верил, что из его затеи выйдет что-нибудь путное. Полагал, какую-нибудь книжку он все же напечатает. Но плохонькую, бедную, а не такую красавицу. Да ведь я никогда не видывал столь красивой книги! Какие гравюры, какие заглавные буквы! Если бы я умел их читать! А вот здесь, в конце, видимо, обращение издателя к читателям.
        - Да, это послесловие.
        - Любопытно. И нуждаются ли апостольские деяния в каких бы то ни было послесловиях и комментариях?
        - Я не успел еще прочитать.
        - Смею ли я вас просить перевести его мне? Ведь я лишен возможности читать по-русски…
        Торквани был сама любезность. Кроме того, гостя не обижают. Тем более гостя, принесшего подарок. Геворк взял в руки «Апостола».
        - «Настоящая повесть показывает, откуда началась и как создалась эта печатня, — начал Геворк. — Волею отца и помощью сына и совершением святого духа, но повелению благочестивого царя и великого князя Ивана Васильевича всея Руси и по благословению просвещенного Макария, митрополита всея Руси, составилась печатня эта в царствующем граде Москве в 1563 году, в тридцатый год царствования его».
        - Ах, как интересно! — застрекотал черный кузнечик. — Продолжайте, прошу вас!
        - «Все это не напрасно начал я вам излагать, но по причине великих преследований, часто испытанных нами не от самого государя, но от многих начальников и духовных властей и учителей, которые по зависти возводили на нас многие обвинения в ереси, желая добро обратить во зло и дело божие вконец погубить, как это обычно для злонравных, невежественных и неразвитых людей, которые ни в грамматических тонкостях навыка не имеют и духовным разумом не наделены, но без основания и напрасно распространили злое слово».
        - Очень, очень любопытно! — повторил Торквани.
        - «Ибо такова зависть и ненависть, сама измышляющая клевету и не понимающая, куда идет и на чем основывается. Эти обстоятельства привели нас к изгнанию из нашей земли и отечества и от нашего рода и заставили переселиться в иные, незнаемые страны.
        Когда же мы оттуда пришли сюда, то по благодати богоначального Иисуса Христа, господа нашего, который будет судить мир по истине, принял нас благочестивый государь Сигизмунд-Август, король польский, великий князь литовский, русский, прусский, жмудский, мазовецкий и иных стран со всеми панами своей рады».
        - Я вас внимательно слушаю. Сам король! Что же дальше?
        - «В то же время вельможный пан Григорий Александрович Ходкевич, пан виленский, верховный гетман великого княжества Литовского, староста гродненский и могилевский, усердно упросив государя, милостиво принял нас под свое покровительство и покоил немало времени и снабдил нас всем потребным для жизни. И мало ему было, что он нас так устроил, он еще и селение достаточное даровал мне, чтобы обеспечить мне… Когда же он достиг глубокой старости и стал страдать от головной болезни, то повелел нам прекратить работу и оставить искусство рук наших и в селении за земледелием проводить жизнь этого мира».
        - Гетман щедрый человек! Читайте!
        - «Но не пристало мне ни пахотою, ни сеянием семян сокращать время моей жизни, потому что вместо плуга я владею искусством орудий ручного дела, а вместо хлеба должен рассеивать семена духовные по Вселенной и всем по чину раздавать духовную эту пищу… И в одиночестве, углубляясь в себя, я не раз смочил слезами свое ложе, размышляя обо всем этом, как бы не скрыть в земле талант, дарованный мне богом…»
        - Ни в коем случае! — сказал Торквани. — Талант, данный от бога, надлежит лелеять. Нельзя зарывать его в землю. Если: этот талант истинно от бога… Что пишет ваш друг далее?
        - «И потому я вынужден был уйти оттуда… И на пути постигли меня многие скорби и беды, не только в силу длительности странствия, но и по причине сильнейшего морового поветрия, которое препятствовало моему путешествию, и просто творя — беды и невзгоды всяческие и самые злейшие. И, таким образом, благодаря человеколюбивому промыслу божию дошел я до богоспасаемого града, называемого Львов…»
        - Никогда не слушал с большим интересом! И пишет как торжественно! Извините, что прервал.
        - «И, помолившись, начал я проводить это богом ниспосланное дело к завершению, чтобы распространять богом внушаемые догматы. И многократно обходил богатых и благородных мирян, прося от них помощи, и кланяясь, и припадая к ногам их, и склоняясь до лица земли, омывая ноги их от сердца идущими слезами. И не раз и не два, но многократно делал это. И священнику велел в церкви во всеуслышание объявить всем. И не упросил жалостными словами, не умолил многослезными рыданиями и через священнический чин не исходатайствовал себе никакой помощи. И плакал я горькими слезами, что не нашлось никого, кто бы сжалился или помог, не только у русского народа, но даже у греков не получил милости. И нашлись только некоторые из меньших людей священнического чина да незнатные из мирян, которые подавали помощь. И не думаю, чтобы они от избытка это делали, но как та евангельская бедная вдова, которая от нищеты своей опустила две лепты. И не знаю: то, что они делали, возвратится к ним на этом свете, а в будущей жизни воздастся сторицею по щедрости божьей».
        - Воистину! Прекрасные слова!
        - «Молю вас, не прогневайтесь на меня, что пишу это, не думайте, что из своей выгоды говорю это и пишу. Всякий, кто с самого начала прочитал вкратце написанную эту историю, знает, как я от его милости пана Григория Ходкевича был обеспечен всем, что потребно для тела, — пищею и одеждою. Но все это я вменил ни во что, не надеялся на неправду, не жаждал приобретения, а к богатству, хоть и много его там стекалось, не лежало мое сердце… Напечатал же эту душеполезную апостольскую книгу в преславном городе Львове во славу всемогущей и Живоначальной Троицы, отца и сына и святого духа. Аминь».
        - Аминь! — сказал Торквани.
        - Аминь! — повторил за ним Геворк.
        - Ваш друг любопытный человек. И пишет очень хорошо и убедительно. Мне кажется, что я запомнил каждое слово. Но скажите, где он научился печатному делу? Неужели в Москве?
        - Не знаю.
        - Так или иначе, но талант его вправду от бога. Я был рад хоть мысленно прикоснуться к облику этого человека. Странно, что он прозябает во Львове. Близко зная венценосцев, свободно беседуя с ними, он мог стать человеком влиятельным.
        - Он предпочел независимость.
        - И службу своей идее?
        - Да, наверное, можно сказать и так.
        - Вдвойне похвально. Но что это за идея?
        - Вряд ли смогу объяснить вам, — признался Геворк. — Мой друг московит. Быть московитом — это, знаете ли, очень сложно. Сложнее, чем может показаться с первого взгляда. У них там свои порядки, свои святыни. Я знаю только, что печатник Иван так же образован, как мы с вами. Но знает он много из того, о чем мы с вами, может быть, и не догадываемся.
        - Но за что ратует ваш друг? Кто ему дорог? Царь Иван в Москве? Король в Кракове? Кто?
        - Не знаю. Но он по характеру не царедворец. Если уж вас интересует мое мнение, то русский печатник, наверное, посвятил себя борьбе за то, чтобы все умели читать прекрасные книги, петь красивые песни…
        - Прекрасный человек! — заявил говорящий кузнечик. — Благодарю вас за беседу. Я куплю несколько книг у вашего друга, чтобы поддержать его дело… Однако — я не хотел бы быть неправильно понятым — что-то наводит меня на сомнения.
        - Я вас не понимаю.
        - Да как же… Разрешите, я вам зачитаю… — Отец Торквани осекся и испуганно посмотрел на Геворка. — Вернее, зачитать я не могу, я ведь не понимаю по-русски… Скажу по памяти… Там, где речь идет о преследованиях в Москве. «…Не от самого государя», — пишет ваш друг. Тогда от кого же? Кто смел преследовать печатника вопреки воле государя? Насколько я могу судить, царь Иван такого самоуправства ни от кого не потерпел бы. И еще: «…к изгнанию из нашей земли и заставили переселиться в иные, незнаемые страны». Что же это за незнаемые страны, если прибывших тут же встречает король и гетман… Ласково говорят… Вот единственные логические нарушения, которые я нашел в прекрасном литературном произведении вашего друга. Свой отъезд из Москвы надо было объяснить иначе. Но это детали. В целом же очень темпераментно и возвышенно.
        «Ну разве так уж безнадежна и мрачна жизнь? — думал Геворк, провожая Торквани. — Есть в ней темень, мрак, невежество, есть смерть Тимошки и постыдный пьяница Корытко, но есть и благородство, возвышенные помыслы. Есть печатник Иван и отец Торквани. И они украшают жизнь. Делают ее осмысленной и не слепой».
        Бунт на коленях
        Его отливали водой. Давали нюхать соль. А когда он приходил в себя, снова били по лицу.
        - Где дневник? Где записи?
        - Какой такой дневник? — спрашивал он. Глаза его были мутны, голос прерывался.
        - Для чего тебе дают деньги на вино и хлеб? Чтобы ты вел милые беседы с Геворком или чтобы делал дело?
        - Беседы, если их ведут люди разумные, тоже дело! — ответил он.
        И опять давали нюхать соль. Опять били по щекам, тягали за бороду.
        - Чего вы хотите? Какие дневники?
        - Видите, — гремел голос, — теперь он не знает, о каких дневниках идет речь! Давайте сюда иглы. Свяжите ему руки. Прижмите к столу!.. Нет, не так. Кончики пальцев должны выступать над краем.
        Корытко закричал — резко, визгливо, дурным голосом — и уронил голову на грудь.
        Вода в кадке кончилась. Принесли новую. Он был смешон в мокром, прилипшем к телу камзоле, со своей седой козлиной бородкой и худым, удивленно вытянутым лицом. Из-под ногтей на руках сочилась кровь.
        - Ты свинья и пропойца!
        - И за это меня бьют? — спрашивал Корытко.
        - Нет, тебя бьют за то, что ты брал деньги, обещая принести дневники брата Геворка, но каждый раз обманывал.
        - А разве воровать чужие дневники хорошо? Когда мне давали деньги, я соглашался. Когда эти деньги расходились, я убеждался, что они не стоили того, чтобы я обижал честного человека.
        - Итак, ты ничего не понял. Начнем снова.
        Его опять отливали водой. И заботливо подносили к носу едко пахнущую соль.
        - Ну, а теперь?
        - Не бейте, я все сделаю.
        - Сегодня к ночи дневники должны быть здесь, на этом столе.
        - Я все сделаю.
        Но Корытку отпустили не сразу. Ему дали обсохнуть, полежать на лавке. Затем принесли холодного мяса и вина, дали зеркало и гребень, чтобы расчесать бороду.
        - Вот и все в порядке, — сказали ему на прощанье. — Хоть под венец иди. Стоило ли так кричать? Вот тебе десять грошей на развлечения. Но к ночи будь здесь. И уже с дневниками.
        Если бы знали, чего натворит Корытко, его бы не выпустили. Ни в коем случае. Придумали бы, куда упрятать, как заставить замолчать. Нельзя, ох, нельзя было полагаться на чью-то кротость! Ведь даже самые тихие и пугливые люди время от времени просыпаются от спячки. Может, в этот момент на них нисходит озарение и они начинают догадываться, что на свете нет ничего страшнее смерти, да и она не так страшна, как представляется.
        Во всяком случае, вряд ли страх перед смертью достаточное основание для того, чтобы никогда, ни разу не почувствовать себя человеком свободным и гордым.
        В общем, до темноты Иван Корытко просидел в харчевне «У башни», пил вино и пиво, стучал деревянной кружкой по столу и говорил со случайными собутыльниками о вещах странных и необычных.
        - Сто лет держат меня в неволе! — кричал Корытко. — А знают ли они, кто я такой? Ведь я магистр магистров, Иисус всех двенадцати Иисусов, бог богов, да еще пленный аглицкий король, заточенный врагами в этом городе. Нет у меня ни дома, ни жены, ни детей. Детки мои — все люди. У Иисуса было двенадцать апостолов, а у меня в апостолах — двенадцать Иисусов. Я Иисус Иисусов, ибо я не сын божий, а человеческий. А человек и есть подлинный бог богов. Соображаете это?
        Если бы не странный взгляд и не глупая седая бородка, то был бы Корытко в этот момент даже величественным.
        - Спасу я людей от плена! — обещал Корытко. — Ибо все мы — пленные аглицкие короли, но от рождения не знаем о том. А если королю не сказать, что он король, то откуда же он о том узнает? Так проистекать жизнь права не имеет. Такую жизнь надо отменить указом бургомистра. И ввести новую. Другую. И в новой жизни каждый младенец должен понимать, что он пленный аглицкий король, которому надо из плена бежать к своим войскам, своим верным рыцарям и к своей верной королеве…
        Как дальше развивались события, теперь установить трудно. Известно лишь, что после закрытия харчевни Корытко с двумя собутыльниками в качестве оруженосцев бродил по улицам, ссорился с вечерней стражей. А незадолго перед полуночью пытался поджечь Кафедральный собор. Корытко размахивал зажженным факелом, пьяные его «оруженосцы» таскали в огонь хворост.
        - Живыми не сдадимся! — кричал Корытко и норовил метнуть факел в голову стражнику.
        К месту происшествия уже бежали монахи-доминиканцы, в домах распахивались окна.
        - Вы думаете, что убили Тимошку Турка? — кричал Корытко. — Не выйдет! Его дух теперь в меня переселился. Я теперь Иисус Иисусов и Тимошка Турок в придачу. Жгите, братцы, этот вертеп. А ксендза — на вертел! Жареный ксендз — лучшая закуска! Великий Александр Македонский перед каждой битвой по ксендзу съедал!
        Костел не сгорел. Корытку и двух верных ему свободных «рыцарей» связали. Утром бургомистр собирался устроить Корытке строгий допрос. Но до допроса Корытко не дожил. На рассвете его нашли с синими кровоподтеками на шее, давно уже бездыханным. Оставалось предположить, что ночью у Корытки был приступ удушья, он рвал на себе воротник, чтобы вдохнуть глоток воздуха, может быть, даже кричал, но стража не услыхала крика.
        Слезы пани Регины
        Отец Торквани держал в руках карманного формата книгу, на обложке которой был оттиснут странный и красивый герб — фигурный щит, знак со стрелой, указывающей в небо, четыре русские буквы.
        - Надо скупить через подставных лиц столько экземпляров, сколько удастся. А лучше все до единого.
        - Только «Азбуку» или же «Апостол» тоже? — спросила пани Регина.
        - Сначала «Азбуку». Ну, а потом и «Апостол»… Все идет прахом. Король сбежал во Францию. С каких пор короли бегают от тронов? А этот — тайно, переодевшись… Противно. И опять литвины да и некоторые польские шляхтичи зовут в Краков царя Ивана или же его сына. Ко всем этим бедам нам не хватало только, чтобы безумный Корытко сжег Кафедральный собор, московит Иван наладил выпуск «Азбуки» и открыл здесь русские школы!
        - Кстати, что с Корытко? Он ничего не разболтает?
        - Он мертв.
        Пани Регина перекрестилась, а отец Торквани швырнул книгу на край стола.
        - И жизнь и смерть его — пример того, как не надо жить и как не надо умирать. Впрочем, Корытко остался бы в живых, если бы умелее действовали вы сами, светлая пани. Для чего нам нужны те стихи, которые вы приносите со свидания с Геворком? Поэт из него такой, как из французского принца польский король. И его стихи нам ни к чему. Но уверены ли вы, что Геворк не ведет двойную игру? Может быть, он докладывает печатнику о каждой вашей встрече и они вдвоем решают, как Геворку вести себя дальше? Вы отвергаете такое предположение?
        - Я знаю лишь то, что Геворк во время нашей третьей, последней встречи был нервен и резок.
        - Им играют, как ребенком. Он это чувствует!
        - Но что же нам делать дальше? Геворк мне уже не верит, Корытко сошел с ума.
        - И не только сошел с ума, но и отправился к праотцам. Сейчас уже важно лишь одно: мы не можем ждать. Надо выяснить, кто такой этот печатник. Может быть, член какого-нибудь тайного ордена, куда на равных входят и он, и царь, и князь Острожский? Время не терпит. Вы представляете, что может произойти, если мы проглядим заговор? События примут неожиданный оборот. Московский царь прорвется на престол в Кракове. И усядется на нем удобнее и прочнее, чем французский принц Генрих. Кстати, что поделывает граф?
        - Он на своей половине.
        - Почему же не слышно трубы?
        - То ли графу, то ли трубе понадобился отдых.
        - Граф подсунул нам Корытку. Не знаю уж, что их там связывало. Вино или пороки.
        - Музыка и любовь к коляскам.
        - Допустим. Он нас подвел. Так пусть же граф сам отправляется к Геворку и несет сюда дневники. А если он этого не сделает, то и мы сумеем довести до сведения тех, кому это следует знать, кто такой человек, именующий себя графом Челуховским. И тогда голове мнимого графа не миновать плахи. Не так ли?
        - Вы хотите ему все это сказать?
        - Нет, — жестко ответил отец Торквани. — Мне незачем вмешиваться. Все это скажите ему вы сами. Вы не сумели заполучить дневники Геворка. Граф поставил под угрозу все наше дело, подсунув нам умалишенного Корытку. Я не буду удивлен, если узнаю, что и русский царь, и князь Острожский, и печатник, и граф, и Корытко — молочные братья или что-нибудь в этом роде. Все сошли с ума. Каждый в отдельности. И все вместе. Целые страны. Возьмите Францию, Польшу… Что за чехарда на престолах? Престол — святое место. Нельзя, чтобы на трон садился тот, кто проворнее. Помяните мое слово: во Франции на трон взберется безбожный Генрих Наваррский, пьяница, развратник и драчун… Я устал. У меня голова идет кругом. Решайте вдвоем с графом, как исправить дело. Вам надо собраться с мыслями для трудной беседы. Я же пойду к себе в комнату, где и буду вас ждать.
        Огромный черный кузнечик — отец Торквани — выпрыгнул из комнаты.
        Только что был здесь, держал в передних лапках «Азбуку», нервно листал книгу, стрекотал, пылал негодованием — и вот кузнечика уже нет. Исчез.
        Пани Регина осталась в комнате одна. Она вздохнула, поднялась с кресел. Надо было действовать. Как и подобает красивой женщине, она собиралась с мыслями, стоя перед большим настенным зеркалом. Да, сегодня пани Регина хорошо спала и выглядела прекрасно. Будто ей не тридцать лет, а всего лишь двадцать. Ни единой морщины на лице и шее. Умело набеленные щеки и слегка припудренные плечи. Ожившая статуэтка. Но с горячими, влекущими глазами, со свежим чувственным ртом. Нет, подобных статуэток еще никому не удавалось сделать. Даже знаменитому греческому скульптору Пигмалиону, который полюбил собственноручно изваянную Галатею. Но у Галатеи не могло быть так капризно изогнутых черных бровей, маленькой родинки на левой щеке… Бедный Пигмалион! Бедный граф Челуховский!
        За минуту до того, как лакей доложил, что ее светлость желает видеть его светлость, его светлость успел задудеть на своей трубе. Да тут же и умолк. Труба осталась лежать на мятой кружевной постели рядом с графом. Была труба страшна и необычна. Состояла из трех колен — бронзового, стального и деревянного. На ней было множество клавиш и три мундштука. Она напоминала уродливого поросенка. Казалось, что труба живая, что она лежит рядом с графом и подслушивает разговор.
        В креслах лежали смятые пышные рукава. Один из них был разорван. Следовательно, вчера ночью, возвратившись домой, граф сам раздевался и нетерпеливо срывал рукава, не давая себе труда отвязать их.
        - Поднимитесь и оденьтесь, — сказала пани Регина. — К вам пришла дама.
        - С какой стати я должен подниматься, если мне хочется лежать? — спросил граф и погладил трубу. — Что нужно от меня на этот раз?
        - Вы подсунули нам Корытку…
        - Он сбежал?
        - Нет, он напился, пробовал сжечь костел, а затем наложил на себя в тюрьме руки.
        - А как именно он эти руки накладывал? Куда? На голову? На поясницу? На сердце?
        - На шею.
        - Понятно, — сказал граф. — Значит, задушили. Жаль Корытку. Это был славный пьяница. Если бы сжег костел, то стал бы легендарным героем и в одну минуту искупил бы все свои грехи.
        - Как вы смеете!
        - Действительно, как это я смею? — усмехнулся граф. — Корытко подал пример, напав на костел. Я этот пример наследую. И аплодирую пьянице, который умер как свободный человек.
        - Вы юродствуете! — крикнула пани Регина, а ее ножка, обутая в зеленый сафьяновый башмачок, топнула по полу.
        И граф опять погладил трубу, но при этом нажал на какую-то клавишу. Труба взвизгнула. А пани Регина вдруг закричала и затопала ногами, будто была она не ее сиятельством и первой львовской красавицей, а кухаркой, от которой сбежал жених.
        - Вы негодяй! — задыхалась она. — Вы ничтожество, мелкий грабитель, вор! Завтра всем станет известно, что свое богатство вы нажили грабежами, что вы обворовали казну святой обители в Толедо. Я расскажу, как вы убили юного графа Челуховского и присвоили себе его имя. Об этом узнают все!
        - А как они об этом узнают? Вы расскажете?
        - Да, я!
        - И вам поверят?
        - Вы отлично знаете, что я буду говорить правду.
        - Эка невидаль! Именно тем, кто говорит правду, обычно и не верят. Кроме того, вы не умеете говорить правду. Даже решившись на такое, в последний момент вы по привычке соврете… У вас на глазах слезы. Утрите их. Аккуратнее, чтобы не размазать белила и румяна.
        - Я все расскажу.
        - Да, да, конечно, вы все расскажете, как только успокоитесь. Иначе ваша речь будет не так плавна, как у хороших ораторов. Вы будете говорить, задыхаясь и икая, а это раздражает слушателей. Кроме того, откуда вам известно о казне святой обители и о будто бы убитом мною графе Челуховском?
        - Вы же сами рассказывали.
        - О милая пани, когда ухаживаешь за красивой женщиной, чего только не наврешь сам о себе! Павлин, чтобы обратить на себя внимание подруги, распускает хвост. И хвост у него, знаете ли, действительно очень красивый. А у бедных мужчин нет хвоста. И они вынуждены рассказывать впечатлительным паннам всякие небылицы. Сознайтесь, моими мнимыми похождениями вы возмущались притворно. На самом деле мои мнимые преступления показались вам забавными и восхитительными… Впрочем, все это было давно, когда, как я уже упомянул, вы были еще не пани, а панной. И никак не графиней. И ваш отец торговал рыбой в Венеции. Не так ли?
        - Вы мерзкое чудовище, выродок! Труба… Повозки… Корытко… Стыдно!
        - Может быть. Но труба, повозки и Корытко — единственные мои игрушки. Что же еще остается? Каяться в прегрешениях? Скорбеть по поводу порочной юности? Ждать, когда светлая пани обратит внимание на собственного супруга? Вот я и играю в те игры, которые меня хоть отчасти развлекают. — Граф положил руку на трубу.
        - Перестаньте гладить эту ужасную игрушку! Вы просите у меня любви. Как можно любить юродивого с трубой?
        - Да, любить юродивого трудно, — согласился граф.
        Затем он поднялся, подошел к ее сиятельству, внезапно заломил ей руку за спину, согнул вдвое и отшлепал пониже спины. Впрочем, пышные юбки смягчали удары. Но ее сиятельство была так растеряна, что даже не пыталась вырваться, а лишь протяжно и удивленно пела на одной ноте: «О-о-о!»
        - Отпусти! — попросила наконец ее сиятельство. — Я больше не буду!
        - Нет! — ответило его сиятельство. — Потерпи. Лучше запомнится.
        Когда граф Филипп Челуховский наконец устал, он швырнул пани Регину в кресло, отер пот со лба и произнес такую речь:
        - Послушай-ка, милая! Сейчас ты утрешь слезы, сделаешь веселое личико и пойдешь за Торквани. Он должен явиться сюда сию минуту.
        - О-о-о! — опять пропела графиня.
        - Что значит это «о-о-о»?
        - Я не стану его звать! Я не хочу, чтобы этот святой человек…
        Граф сделал шаг в сторону пани Регины. Она вскрикнула и закрыла лицо руками. Граф остановился, затем возвратился к кровати, схватил трубу и грохнул ее о стену. С печальным звоном труба развалилась на части. И тут в комнату ворвался Торквани.
        - Я не могу! — закричал он. — Я слышал. Это ужасно! Это недостойно дворянина.
        - Вы так думаете? — спросил граф.
        - Да, я так думаю!
        - Хорошо, мы проведем сейчас с вами дискуссию о верных и неверных мнениях. Но сначала вы уведете даму, а сами рысью возвратитесь сюда.
        - Я уйду сама! — сказала графиня.
        - Уходите. А вы, Торквани, сядьте.
        - Я бы хотел…
        - Сядьте, Торквани! А я сяду напротив вас и, с вашего разрешения, минутку подумаю…
        Торквани брезгливо переложил с кресел на стол рукава и сел. Граф молчал довольно долго. Не минуту, а, может, пять или даже десять минут. Набивал табаком трубку. Но высекать огонь не стал. Торквани думал сейчас о том, что следует встать и с достоинством удалиться, но почему-то продолжал сидеть, хотя сам себя ненавидел за нерешительность. Уж не волшебное ли это кресло? Может быть, к нему прирастаешь?
        - Так вот, Торквани, — сказал вдруг граф. — Сейчас вы решаете для себя вопрос, не удалиться ли вам с гордым видом, бросив мне на прощанье обидное слово? Все это написано на кончике вашего носа. Не утомляйте себя ненужными сомнениями. Уйти вам я все равно не дам. Даже если придется применить силу.
        - Но я…
        - Подождите о себе. О вас мы еще поговорим. А сейчас о кроликах.
        - Каких кроликах?
        - Как! Разве вы их никогда не видели? Маленькие пушистые зверьки. С очень длинными ушами. Похожи на зайцев. Но зайцы живут на воле, а кролики — при людях.
        - Я хорошо знаю кроликов, — пролепетал Торквани.
        - Видите! А хотели отказаться от знакомства. Вежливо ли это по отношению к кроликам? Когда-то в детстве я разводил кроликов и голубей. И обратил внимание на то, что кролики с белым пятнышком на лбу терпеть не могут кроликов без этого пятнышка. И не только эти кролики, но даже дети и внуки кроликов с пятнышком воевали с потомками кроликов без пятнышка. Причем — обратите на это внимание, Торквани, — пятнышки на лбу были у отцов и дедов, а у детей и внуков их могло уже не быть, тем не менее вражда осталась…
        - Какие дети? Какие внуки? — закричал Торквани. — Вы говорите не о людях, а о кроликах. У них не может быть дедушек и бабушек.
        - Вы так думаете? — холодно спросил граф. — Мой опыт убедил меня, что у любого кролика обязательно должны быть дедушка и бабушка, как и у нас с вами, Торквани.
        - Вы безбожник! Еретик! Вам гореть на костре!
        - Возможно, — спокойно согласился Челуховский. — Будущее покажет. Умру ли я на костре или в собственной постели, это было бы в равной мере нежелательным лично для меня событием. Но возвратимся к кроликам. Ведь мы с вами тоже как кролики. Вы без пятна на лбу, а я с пятном. И мы ненавидим друг друга. Если бы у нас с вами были дети, то и они бы подхватили вражду. Ничего удивительного в том нет. Вы чувствуете и всегда будете чувствовать, что я могу протянуть руку, взять вас за шиворот и выбросить в окно. Пусть я этого никогда не сделаю, но вы чувствуете, что могу сделать, если это мне взбредет на ум…
        Торквани вскочил. Ему надо было бы, не оглядываясь, бежать к двери. Но он решил поглядеть в глаза графу. И это было ошибкой. Торквани понял, что беседует с дьяволом. И дьявол не остановится ни перед чем. Вправду вышвырнет в окно или открутит голову.
        Челуховский взглядом показал Торквани на кресло. Торквани снова сел.
        - Я буду жаловаться! — сказал он.
        - На что?
        - Эти угрозы…
        - Я вам не угрожал. Я вам объяснял разницу между нами. И причины вашей ненависти ко мне. Завидуете и боитесь…
        Затем граф подошел к бюро, открыл его специальным ключом, который висел у него на цепочке на груди, вынул из ящика белый клочок материи и маленький золотой крестик. Все это он подал Торквани:
        - Вам знакомо?
        Торквани повернул крестик тыльной стороной к себе и изменился в лице.
        - Как!
        - Читайте всё! — сказал граф.
        Торквани прочитал то, что было написано на клочке белого шелка, и начал сползать с кресла на паркет.
        - Но я не знал. Генерал[12 - Орден иезуитов возглавляет Генерал Ордена.] ничего не говорил мне.
        - Он и не должен был говорить. Я здесь вовсе не для того, чтобы каждый встречный-поперечный знал обо мне.
        Торквани смиренно проглотил и встречного-поперечного. Что делать, с личными представителями генерала не спорят.
        - Теперь расскажите по порядку, чего именно вы хотите от этого бедного Геворка. Зачем вам его дневник?
        - Геворк дружит с московским печатником.
        - Допустим. Ну и что же?
        - В дневнике могут быть записи, которые прояснят роль печатника.
        - А что здесь прояснять? Печатник приехал, чтобы издавать во Львове русские книги.
        - Да только ли книги? Есть подозрение, что он тайный посол московского царя…
        - Вам самому пришло это на ум или же вы с кем-нибудь советовались?
        - Но это ведь очевидно…
        - Что очевидно? Тайные послы не случайно называются тайными. Они не болтают о своих делах на каждом перекрестке.
        - Прошу меня извинить, — опустил голову Торквани. — Мне казалось, что я действую правильно.
        - Вы просили у Геворка дневники?
        - Да, просили. Вернее, просила пани Регина.
        - Очередная глупость. Неужели она не могла прочитать их тайком?
        - Но как?
        - Боже мой, долго ли красивой женщине попасть в комнату к одинокому мужчине?
        Торквани в ужасе всплеснул руками, но от замечания воздержался. Однако вид его говорил о том, что слова графа представляются ему кощунственными.
        - Что вы так на меня смотрите, Торквани?
        - Я не понимаю вас!
        - Случается… Не всем дано понимать других людей. В таком случае, вспомните «Правила скромности», которые наш первый генерал, святой Игнатий Лойола, писал, обливаясь слезами. Это его завещание нам. Итак, параграф второй. Читайте по памяти.
        - Я…
        - При чем здесь вы? Речь идет о параграфе.
        - Мне…
        - Хорошо, тогда я вам напомню. Второй параграф «Правил скромности» начинается словами: «Нельзя легкомысленно вертеть головой то туда, то сюда. Поворачивать ее следует степенно и по необходимости». А вы, Торквани, вертите головой, как перепуганная птица. Перейдем к третьему параграфу. И его вы уже забыли? Итак: «Глаза обычно должны быть опущены, их нельзя слишком поднимать и смотреть по сторонам». Правильно?
        - Совершенно верно, — сказал тихим голосом Торквани.
        - Если вы хорошо помните правила, то, может быть, прочтете и четвертый параграф?
        - Да, — сказал Торквани. — Конечно… Я сейчас же… «Разговаривая, особенно с лицами, облеченными властью, не смотреть им пристально в лицо, а большей частью ниже подбородка…»
        - Абсолютная истина. Так почему же вы, Торквани, так испуганно глядите мне не ниже подбородка, а в глаза? Но это детали. Вы мне лучше расскажите, зачем пьяницу Корытку посвятили в дело?
        - Он мертв.
        - Откуда вы знаете, что он говорил перед тем, как умереть? Дались вам эти дневники! Только растревожили и Геворка и печатника. Теперь придется действовать.
        - Скажите — мы всё сделаем.
        - Делать не надо уже ничего… Впрочем, нет, кое-что надо. Пусть пани Регина назначит этому учителю пения еще одно свидание. И сообщите мне о времени.
        - Он может не прийти.
        - Что-то почувствовал?
        - Не знаю.
        - Ну, Торквани, с вами слишком много хлопот.
        - Я виноват.
        - А толку от ваших признаний? Как теперь быть с Геворком? Боюсь, что он знает слишком много. Все по вашей милости. Свидание назначить. Это обязательно. Мне о том сообщить непременно. Не кивайте в такт моим словам головой. Вы не дрессированный попугай! На будущее запомните: прямолинейные действия хороши лишь при пожарах. Тогда надо самым кратким путем бежать к выходу на улицу. С печатником бороться надо было иначе — открыть такую же русскую типографию, но лучше оборудованную. А его типографию задушить. Не давать ему работать. Вам, наверное, придется в ближайшее время сменить местожительство. Я вам сообщу о том дополнительно. А сейчас соберите обломки трубы. Пусть пани Регина пошлет все это на площадь Рынок, в мастерскую. Сколько попросят за ремонт, столько пусть и заплатит. Теперь уже всё.
        Граф отвернулся к окну и запел песенку. И была она до ужаса легкомысленна: «О bella, bella mascherata!» — «О прекрасный, прекрасный маскарад!»
        Пани Регина ждала Торквани в зале.
        - О-о-о! — сказала она, увидев его с обломками трубы в руках.
        - Это святой человек! — прошептал Торквани. — Мы в нем жестоко ошибались. Мы должны целовать ему руки.
        - Что он с вами сделал?
        - Он открыл мне истину…
        До вечера отец Торквани не выходил из своей комнаты. Глядел в окно. Думал. Конечно, не всегда истина открывается человеку во всей полноте. Даже очень набожные и искренние в своей вере люди не сразу осознали святость и величие миссии великого Игнатия Лойолы. Когда он сломал ногу во время осады Памилоны, не нашлось лекаря, который бы его исцелил. Лишь вмешательство святого Петра вернуло здоровье Лойоле. А что ему пришлось претерпеть позднее? Не каждый выдержит, если во время вечерней молитвы из стены начнет выпрыгивать сатана. Да сам Игнатий после столь странного визита к нему испугался и убежал. Восемь дней он был в бреду, восемь дней он ходил в рубище, немытый и нечесаный… Он не знал, как дальше жить. И во имя чего, если дьявол бродит по миру, творит всё, что ему заблагорассудится… Лишь видение святой Троицы вернуло будущего генерала к жизни… И он идет в пещеры, чтобы поразмыслить. Там истязает себя веревками и цепями, доходит до кощунственной мысли о самоубийстве… Но еще одно видение — и он спасен…
        У Торквани никогда не было видений. Он стеснялся в этом признаться даже самому себе.
        Как далеко ему до святого генерала Лойолы! Подумать только, уже в пожилом возрасте тот пошел учиться в Сорбонну, без денег совершил путешествие в Иерусалим… И все эти годы сатана не забывал искушать будущего святого. Вместо Христа ему виделись на распятиях симпатичные дамочки в легких костюмах, ему спускались на голову с неба огненные шары… Он мучился, рыдал, но мужественно жил дальше. И пришел момент, когда к страдальцу (это было уже после того, как Лойола отсидел даже в тюрьме) явился сам Христос. Говорил с ним ласково, обласкал и обнадежил.
        Орден был создан. Покойный папа Павел III, великий первосвященник, одобрил его…
        Торквани опускается на колени, он мысленно повторяет чудесные слова из «Письма святого Игнатия относительно добродетели послушания»:
        «…Не потому, что начальник обладает большим благоразумием и добротой и украшен любым другим даром господним, должно ему подчиняться, но только потому, что он замещает и обладает властью бога…»
        Во Львове «замещал и обладал властью бога», как недавно выяснилось, неистовый трубач граф Челуховский… Торквани проникся чувством любви и сознанием безграничной преданности начальнику…
        А сам граф в это время сидел в кресле, барабанил пальцами по подлокотнику и думал, что отступать поздно. Смерть Корытки сама по себе не была страшна. Мало ли что может случиться в большом городе. Сумасшедший попытался поджечь костел… Его схватили… Умер в тюрьме от сердечного приступа… Но вся эта возня вокруг печатника могла возбудить подозрения. Кроме того, графу совсем не хотелось, чтобы его инкогнито было раскрыто.
        Короче, он решил малой ценой добыть дневники Геворка и выяснить, что же стало известно об ордене и его представителях во Львове московиту.
        Поединок
        Все предусмотрел Филипп Челуховский, лишь мелочь недоучел: тихий и ласковый Геворк был при всем при том человеком отважным. Это и испортило простой, но четкий план графа.
        Итак, Геворк вовремя пришел на свидание. Его уже ждали. В голосе незнакомки чувствовалось нетерпение. Но и Геворк был не так покладист и робок, как обычно.
        - Сегодня я не уйду, не узнав вашего имени.
        - Это звучит как ультиматум.
        - И все же вы должны назвать свое имя.
        - Я не привыкла, чтобы со мной разговаривали в таком тоне.
        - Почему вы так настойчиво добиваетесь сведений о печатнике?
        - При чем здесь печатник? Давайте лучше говорить о нас с вами.
        - О нас с вами? Для того чтобы говорить о нас с вами, я должен знать, кто вы… Пока что — голос, звук, ночное эхо… Ничего более. И настойчивый интерес к печатнику.
        - Я удивлена и растеряна. Может быть, вам надоели наши встречи? Скажите прямо.
        - Вы не ответили на мой вопрос.
        - Какой вопрос?
        - На вопрос о том, кто вы такая… Для чего вам нужны сведения о печатнике?
        - Ваши намеки оскорбительны.
        - Возможно. Тогда прекратим разговор. Мне пора идти, — сказал Геворк. — Я не мальчик, чтобы скучающие дамы могли играть мною, как веером. Хватит лунных прогулок.
        - О-о-о! — сказала незнакомка. — Ради бога, подождите. Я должна сказать… Вы не можете сейчас уйти… Вы должны еще немного поговорить со мной.
        - И все же я уйду. С меня хватит.
        - Вы сами не ведаете, что творите. Ну, видите, я становлюсь перед вами на колени. Я умоляю вас: останьтесь! Я должна вам сказать то, о чем не имею права говорить.
        - Что же? Я слушаю.
        - Вы хотите вернуться сейчас к себе?
        - Ну, это уж мое дело, куда пойду — домой или не домой…
        - Поверьте мне, вам надо сейчас успокоиться… Походите по городу. Я не знаю, почему так нужно… Вернее, я чувствую, догадываюсь… Не спрашивайте меня ни о чем, но сделайте так, как я вам говорю.
        - Никогда не слышал речей более бессвязных!
        - Вы раскаетесь! Я сама ничего толком не знаю… Но я чувствую. Говорю вам: чувствую!
        - Отпустите полу моего плаща! — зло сказал Геворк. — Вы так тянете плащ, что сломали застежку на пряжке!..
        Он вырвал плащ из рук незнакомки и широкими шагами пошел прочь.
        - Остановитесь! — звала женщина. — Вы не ведаете, что творите!
        Поздно. Геворк рассердился. Быстрым шагом он дошел до семинарского дома. Взлетел по лестнице на второй этаж, прошел по коридору и толкнул дверь в свою комнату. И в ту же секунду почувствовал сильный удар в грудь, от которого у него остановилось дыхание. Он понял, что напоролся на нож или на шпагу. Уже теряя сознание, Геворк успел выхватить из-за обшлага камзола маленький узкий нож, без которого по вечерам не выходил на улицу. Давясь рванувшимся к горлу сердцем, Геворк успел ударить клинком темноту. Бил наугад. Но попал. Кто-то сдавленно вскрикнул. Этот крик был последним, что слышал Геворк. Он уже не знал, что через минуту к его комнате сбежались обитатели монастырской школы. Принесли свечу. Увидели распростертое тело и кровь. Загоготали испуганно и вразнобой, как растревоженные гуси…
        - Бьется ли сердце?
        Нет, сердце не билось…
        …Если бы Геворк мог присутствовать на собственных похоронах, он узнал бы, что его внезапная смерть потрясла львовян. Бургомистр распорядился провести суровое дознание. На похоронах было видимо-невидимо народа. Ученики семинарской школы несли перед гробом венки. В том числе и от бургомистра, и от отца Торквани, и от графа Челуховского. Сам отец Торквани на похороны не пришел. Он собирался ехать в Острог, куда его звала княгиня Беата. Челуховский посоветовал приглашение принять. А сам граф укатил в очередную экспедицию за экипажами. Ехал он в одной из лучших своих повозок.
        Многие горожане видели в окне повозки лицо графа — спокойное, надменное, только, может быть, неестественно бледное.
        Когда повозка миновала западную заставу, Челуховский перестал глядеть в окно. Он откинулся на подушки и застонал. Кинжал Геворка пропорол ему мышцы на груди. Крови было потеряно достаточно. И левая рука совершенно не двигалась.
        Беда, коли кроткие монахи в прошлом были воинами и владеют оружием. Таких монахов лучше обходить стороной.
        Тем более, что и дневники Геворка, с точки зрения графа, оказались пустяковиной. Обычными литературными упражнениями одинокого скучающего человека. Правда, брату Геворку нельзя было отказать в некоторой наблюдательности. Но все же Торквани напрасно учинял возню вокруг них. Челуховский листал дневники, морщился от боли в плече и проклинал тряские дороги.
        И вдруг поймал себя на мысли, что и покойный Геворк, и печатник ему симпатичнее и понятнее, чем Торквани.
        Да и нужны ли такие, как Торквани? Принесут ли они пользу делу своим неумным старанием? Глупый союзник куда опаснее умного врага.
        Прощание со Львовом
        Печатник обошел стороной Низкий замок, знакомой тропой побрел к Высокому. Здесь они часто гуляли с Геворком. Отсюда видна и типография.
        Красивый, богатый город лежал внизу, под ногами, разрезаемый надвое неширокой грязной речкой. Сейчас бы крылья — взмахни и лети. Пари над городом, как умеют птицы, как летит старый ворон с колокольни Кафедрального костела.
        Но люди не летают. Они ходят по земле.
        Вот и сейчас ему предстоит путь в Острог — неинтересная, скучная дорога мимо темных сел и редких замков шляхты. Ехать Федорову не хочется. Но и во Львове оставаться нельзя.
        Что-то необъяснимое происходит вокруг типографии. Более половины тиража «Азбуки» скупил купец Якубович, но затем кому-то перепродал. Кому именно? Печатник не добился от купца ответа. Откуда было печатнику знать, что Якубович таким образом решил поддержать его.
        Эти благотворительные действия Якубовича вызвали испуг у Торквани.
        «Куда делись книги? — волновался он. — Кто их мог оптом скупить? Тут что-то не так. Тут появилась третья сила…»
        Но напрасно волновался Торквани. Денег у Федорова не было. Он даже не окупил расходы по печатанию «Апостола» и «Азбуки».
        Дня два назад он сказал об этом Семену Сидельнику, человеку, который первый поддержал его во Львове и даже дал семьсот злотых в долг.
        - Может, подождешь год? Я еще наберу тебе полтысячи…
        - А отдавать когда? — спросил Федоров. — Я и так должен тебе семьсот.
        - Я ведь не говорю о возвращении денег, — сказал Сидельник. — Если жизнь прижмет, попрошу вернуть. А пока ведь не прижала. Я от князя Андрея Курбского письмо получил. Он между делом спрашивает, как дела у тебя. Запомнил я его слова о тебе: «Хоть и строптив, но есть в нем искра божественного огня. Не друг он мне, но человек единоверный. Потому и спрашиваю о нем».
        - Князь князем, — сказал Федоров, — а я сам по себе.
        - Так ведь в Острог поедешь. К другому князю.
        - Может быть.
        - А там воли тебе не будет.
        - Знаю.
        - И все же поедешь?
        - Погляжу.
        Когда они беседовали с Сидельником, Геворк был уже мертв.
        - За что его? — спрашивал Сидельник.
        - Когда-нибудь узнаем.
        - Узнаем ли?
        - Обычно все со временем узнается. Даже тайны тайн… Внизу, под горой, раскинулся Львов. Печатнику представился ни не городом, не скоплением улиц, домов, площадей, а существом живым. И у этого существа свои законы и свой бог. Город принимал людей, приходящих к нему, разрешая пожить здесь в качестве гостей, а сам настороженно, внимательно наблюдал, чем эти гости заняты, но никому не был ни настоящим союзником, ни настоящим врагом. Пришел во Львов брат Геворк, стал его гражданином. Жил здесь, писал стихи, мечтал. А теперь убит. И стал частицей его земли, чтобы возродиться через некоторое время в виде дерева, выросшего неподалеку от могилы, или куста сирени…
        Но над могилой Геворка будет стоять костел со своей высоченной башней, с которой видно очень далеко.
        …Кажется, не так давно это было — в 1566 году. Прибыл Федоров с Мстиславцем в Вильно. Приветлив и любезен был покойный король Сигизмунд II Август.
        - Из сегодняшней Москвы бегут не самые глупые люди, — сказал он печатнику. — Не только вольнолюбивые князья, но и философы.
        - Я не бежал.
        - Ты — нет. Другие бегут. Сейчас ты здесь, а не в Москве. Это меня радует. Куда хуже было бы, если бы ты после университетских наук в Кракове остался навсегда в Москве. Знаю, что ты не любишь упоминаний о науке в Кракове. Но наша нынешняя беседа предназначена не для чужих ушей. Думаю, мы с тобой полезны друг другу. Не царя Ивана я боюсь и не его пушек. На каждую его пушку можно отлить две. Хуже будет, если он начнет университеты открывать и академии. И откроет их штук сто или двести. Открыть в ответ четыреста я уже не смогу. Я рад тебе, печатник. Издавай здесь русские книги, если хочешь. Пусть в моих пределах русских книг выходит больше, чем в самой Московии. Если беглые русские, люди свободные, мудрые, образованные, решат здесь открыть русскую академию, друкарню, я разрешу. Пусть книги, ясные мысли приходят к русским не из Московии и Новгорода, а из Львова, Острога и Киева. А там видно будет. Ты понял меня, печатник? Если понял, то теперь знаешь, что я тебе не враг.
        Печатник промолчал, но подивился откровенности короля. И пожалел, что не слышал этой речи царь Иван в Москве. Тогда бы он, может быть, понял, что одними пушками, хоть были они у царя Ивана в ту пору самыми лучшими в Европе, Ливонской войны не выиграть, что кнут и секира — не лучший способ объединить страну и сделать ее сильной и независимой. Если бы планы Сигизмунда сбылись, то никакие успехи царских полков в Ливонии не принесли бы Москве победы в споре с Литвой и Польшей. Москве нужна была грамота. И тысячи образованных людей. Но, к счастью для царя Ивана, король Сигизмунд был капризен и непоследователен в своих действиях. Да и шляхта его плохо понимала. Для чего шляхте книги, идеи, школы? Для этого нужно уметь заглянуть в день завтрашний. А рядовому шляхтичу завтрашний день для чего? Ему сегодня бы попировать, покрасоваться на резвом скакуне под балконом прекрасной дамы… Шляхтичам по ночам снятся завоеванные земли и праздничный шелест победных штандартов…
        Десять лет минуло со времени бесед печатника с польским королем в Вильно. Но вот уже нет короля. Нет гетмана Григория Ходкевича. Царь Иван разграбил и разрушил Новгород, заподозрив новгородцев в измене. На самом же деле, как предполагал печатник, сделал это царь из боязни, что со временем просвещенный Новгород сможет на равных говорить с Москвой, решил одним махом покончить с непокорным городом. Спасшиеся от страшной резни новгородцы рассказывали, что в ту неделю даже река Волхов была красной от крови. Опричники поработали на славу. Рубили сплеча случайных прохожих, а затем сбрасывали трупы в воду…
        Но не минуло года, как настала пора идти на смерть и самим опричникам. Царь решил, что они сделали свое дело и уже не нужны. Даже, напротив, вредны. Царь боялся ненужных свидетелей, а паче чаяния тех, кто мог оставить после себя записки или дневники. Или еще хуже — писать царю открытые послания на манер князя Курбского.
        Погублен Новгород. Спит на берегу Днепра разрушенный татарами, так и не отстроенный некогда стольный пленный Киев. И остались Москва, Львов и Острог. Но в Москве царь. В Остроге князь Константин. А во Львове, городе свободном, нет ни царя, ни Константина, но есть русские люди и до недавних времен была русская типография, которая с грехом пополам, но все же выпустила в свет две книги. В том числе и «Азбуку». А что может быть важнее «Азбуки»? Но типографию опечатают за долги…
        И остается Острог. Туда печатник Иван поедет уже без сына. Тот женился. Младший Иван разумен, сдержан, немногословен. Такие люди становятся прекрасными семьянинами или удачливыми купцами.
        - Я не могу, отец, всю жизнь быть только твоей тенью. Ты делаешь великое и святое дело. Мне стыдно, но я не чувствую в себе таких сил. Отпусти меня…
        И отец подошел и погладил сына по голове — как маленького.
        Что ж, печатник Иван еще увидит и взлеты и падения своего сына Ивана. Да и сам узнает и новые радости, и новые горести.
        А для брата Геворка все кончено. На кладбище они познакомились, на кладбище и простились. Печатник уходил последним. Могильщики трамбовали насыпной холмик, прилаживали временный крест.
        - Вы не братом ему будете?
        - Да, он был моим родственником.
        - Мои соболезнования. Все под богом ходим. Но вашему родственнику еще повезло. Место для могилы попалось отличное. Хороший памятник можно поставить. Через год могила осядет — в самый раз и приступить.
        - Спасибо за совет, — сказал печатник. — Через год и приступим.
        Ну да, конечно, это было буквально в двух шагах от того места, где они лунной ночью повстречались с Геворком…
        Печатник смотрел на Львов и прощался с ним. Он решил принять предложение князя Острожского. Шел год 1575-й.
        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
        Неудавшийся справца
        Вторая прогулка с читателем
        Вторая прогулка, которую мы с вами совершим на этот раз, совсем не утомительна. К тому же не надо будет надевать плащи, опоясываться шпагой, брать с собой потайные фонари. Все проще. Поход начнется и закончится у письменного стола. Предстоит совершить еще одно мысленное путешествие в прошлое.
        Для начала давайте вспомним послесловие к «Апостолу» и те комментарии, которыми сопроводил их хитрый кузнечик отец Торквани. Кажется, что послесловие это написано человеком тихим, робким и даже богобоязненным. Реверанс в сторону царя. Еще один — в сторону польского короля. Ворох хороших слов по адресу гетмана Ходкевича. И вдруг, как вторая мелодия, рождающаяся где-то в глубинах оркестра, — слова о начальниках и духовных властях, которых тут же назвал людьми невежественными и неразвитыми, не наделенными духовным разумом. Но ведь духовные начальники — это сильные мира. Те, кто в ту пору казнил или миловал…
        Так ли говорят люди робкие и богобоязненные? Не каждый день духовных властей печатно обвиняли в неразвитости и сомневались в наличии у них духовного разума.
        «Не имею я права зарывать в землю талант, данный мне от бога!» — восклицает Федоров.
        Бог упомянут. Но упомянут не совсем обычно. Рядом не менее мощно звучит и собственное «я». «Не имею я права!..» — восклицает Федоров. Ни тени робости или сомнения. Так может говорить лишь тот, кто к своему делу относится как к призванию, да к тому же ощущает собственную силу. Это речь не юноши, но мужа.
        Хитрый отец Торквани умел читать между строк. Он понял, что скрывается за внешней смиренностью автора послесловия к «Апостолу». Понял и испугался…
        Пока мы не знаем ни места, ни года рождения Федорова. Такое впечатление, что в Москве он возник внезапно. И сразу же принялся строить государеву типографию. А затем с ведома того же государя уехал за границу.
        Сведений о печатнике мало. Трудно уйти от мысли, что кто-то (а может быть, и сам Федоров) считал нужным поменьше привлекать внимание к его деятельности. Это представляется необъяснимым, но до нас дошло очень уж мало документов о жизни Ивана Федорова. Начнем с того, что лишь недавно найдено письмо печатника. Писано оно по-латыни. И не кое-как, не ученическим слогом, а легко, свободно, изящно, как мог писать лишь великолепно владеющий языком человек и постоянно практикующийся в нем! Где и когда Федоров выучил латынь, да еще в совершенстве?
        А теперь возьмите в руки львовский «Апостол». Нам с вами дали его на время из Музея старинной книги. Осторожнее листайте страницы. Это огромная ценность. Национальное достояние. Посмотрите заставку на первом нумерованном листе. Сложный орнамент, множество деталей — в ту пору именно такими были все гравюры. Но вы, наверное, будете весьма удивлены, если узнаете, что мотив и характер рисунка Иван Федоров изобрел не сам. За образец он взял гравюру на меди ученика знаменитого Альбрехта Дюрера — Ганса Зебальда Бегама. Но решил улучшить работу Бегама, «поправить» ее рукой мастера. Убрал утяжелявшие композицию бутоны и дельфиньи головы, на дереве нарисовал другие листья и иначе их расположил.
        Значит, Федоров достаточно знал не только распространенную в Европе латынь, но и… европейскую графику. Он был, может быть, одним из тех немногих, кто в ту пору хорошо был знаком и с русской и с западноевропейской культурой. Об этом свидетельствует все тот же «Апостол», который вы держите в руках. Если некоторые заставки напоминают работы немецких мастеров, то другие и сам шрифт федоровских книг говорят о том, что печатник тщательно изучал орнаментику и шрифты русских рукописных книг. За образец для своего печатного шрифта он взял распространенное в ту пору и наиболее понятное читателям полууставное письмо.
        В общем, если Федоров был до такой степени опытным и смелым гравером, что рисковал — и не без успеха! — улучшать работы уже признанных мастеров, значит, у него был очень высокий уровень профессиональной подготовки. В таком случае, где же Федоров учился этому искусству? У кого? Когда?
        Мало что мы знаем и о том, как прошла первая встреча Ивана Федорова с князем Константином Острожским, о чем они беседовали, остались ли довольны свиданием или же, вежливо улыбаясь при расставании, желали друг другу провалиться сквозь землю. Впрочем, поначалу печатник направился не в Острог, а в Дермань.
        Там он принял должность управляющего землями Дерманского монастыря. Для чего это ему понадобилось? Право, странно. И непоследовательно. Не так давно печатник отказался от земель, подаренных ему гетманом Ходкевичем. Мог стать шляхтичем. Не стал. А через несколько лет вдруг поступил на службу к князю Острожскому.
        Ну что здесь сказать? Возможно, Иван Федоров убедился, что создать доходную типографию сам он не сможет. Нужна поддержка князя. А князь поставил жесткое условие: пока типография в Остроге еще не построена, Федоров должен принять управление всеми селами Дерманского монастыря. Правда, пока что там место справцы занимает дворянин Михаил Джуса, католик и ставленник короля. Но это не беда. Джусу можно прогнать. И вот вам одна из шуток истории — дворянин Михаил Джуса стал известен потомкам лишь благодаря тому, что написал в суд жалобу как князь Острожский приехал с вооруженными людьми, «выгнал и выбил» его самого, Джусу, из Дермани, а управляющим назначил Федорова.
        Сам Михаил Джуса ушел в небытие. Забыт. Никто теперь не скажет, какого цвета были у него волосы или глаза, не хромал ли он, не шепелявил ли… А бумага, подписанная Джусой, его жалоба на Федорова, сохранилась. Она хранится в одном из киевских архивов и датирована 7 марта 1575 года. Знаем мы также, что в марте того же 1575 года Иван Федоров побывал во Львове и заявил в суде, что передает полномочия своему слуге Василию Лосятинскому взыскать долг с живущего в городе Коломые мещанина Ивана Шпака.
        Доподлинно знаем мы и другое: полтора года Федоров участвовал в вооруженных столкновениях с соседями. Его вызывали в суд. Самого князя беспокоить не решались. Княжий управляющий во главе вооруженных отрядов время от времени совершал набеги на окружающие деревни, весьма обижал местных дворян-католиков, отбирал уже собранный урожай, наказывал строптивых.
        Суды заседали. Ивану Федорову приходилось выступать на них в качестве обвиняемого.
        Сегодня нам все это кажется странным. Образованнейший человек, великолепный гравер, знаток печатного дела и сам писатель вдруг совершает нападения на соседей, наказывает непокорных… Но что поделаешь, таковы были нравы эпохи. В ту пору так вели себя все, кому приходилось управлять имениями, служить у герцогов, князей или королей.
        Впрочем, справедливости ради надо сказать, что Федоров тяготился службой. И о том прямо говорил князю. Ну, а что же князь? Он вел себя странно. Поначалу вовсе не реагировал на просьбы печатника освободить его от должности справцы. Затем вызвал к себе в Острог. Принял в зале, обитом голубым шелком. Приземистый, кряжистый, с головой, ушедшей в плечи, он смотрел на Федорова снизу вверх. И не стеснялся этого.
        - Сколько лет тебе? На шестой десяток перешло?
        - Давно.
        - Пора бы научиться служить.
        - Учился. Наука впрок не шла.
        - Не научишься служить — не сумеешь и повелевать.
        - Да ведь мне повелевать ни к чему. И некем.
        - Вот и врешь, — сказал князь. — Нет людей, которые не хотели бы повелевать. Но есть такие, которые этого не умеют. Им остается говорить то, что говоришь сейчас ты.
        - Считай, как знаешь, князь. Не мне тебя переубеждать. Но быть дерманским справцей больше не могу.
        Князь опустил голову. Кудрявая борода легла на грудь, прикрыла часть шитого серебром полукамзола.
        Князь молчал. Молчал и печатник. Стояли друг против друга два человека. Но один был владетельный, могущественный, прославленный. А второй был гонимым судьбой бедняком. И имущества у него было — две руки и голова. Но руки эти умели резать прекрасные гравюры, писать и набирать книги, которым суждено было пережить века. А в голове роились мысли могучие, смелые, независимые.
        Князь принадлежал своему времени. Печатник — всем временам.
        Но в ту минуту все решал князь. Он мог судить и миловать. Казнить или же славить. Достаточно было Константину Острожскому отдать приказ, как вместо одной типографии построили бы десять. И кто знает, может быть, тогда потомки вспоминали бы о нем с благодарностью и, чего доброго, именовали бы Константином-просветителем или Константином-светлым, памятуя о том, что ученье — свет, а неученье — тьма.
        Если бы мы могли знать точно, доподлинно, почему такими странными и неровными были взаимоотношения между князем и печатником! Но в ту далекую пору архивы велись плохо.
        Никто не записывал даже исторически важных разговоров. К тому же Федоров был для князя просто слугой. Правда, слугой ученым, много умеющим. Но мог ли князь предположить, что о нем самом, как и о бывшем управляющем Дерманским монастырем Михаиле Джусе, вспоминать будут чаще всего в связи с Федоровым, что его блистательная столица Острог станет небольшим городком районного подчинения, но городком не рядовым, поскольку во дворце князя создадут музей первопечатника.
        Но не надо требовать от Константина Острожского тех качеств, которыми властители обычно не обладают. Провидцем он не был.
        И потому в конце концов князь обернулся к своему управляющему и сказал:
        - Хорошо. Хоть и не по душе мне твоя строптивость, но помогу еще раз. От великого князя Ивана из Москвы выписал я рукописную Библию. Есть у меня четыре своих. Но то ли переписывали неправильно, то ли, как говорят, на славянском языке Библию и вовсе печатать невозможно, но надо нам достать еще несколько книг, сверить каждую букву, а затем уже печатать. Я послал людей в греческие монастыри в Турцию, Болгарию и Сербию. Поезжай и ты. Побывай в той же Турции и Валахии. Чем больше у нас будет списков, тем лучше.
        Мы с вами так представили себе беседу между князем и печатником. Наконец Иван Федоров сложил с себя полномочия дерманского справцы и отправился в путешествие. По дороге он заехал во Львов повидаться с сыном Иваном. Дальше путь его лежал в Валахию и Турцию. По сей день точного маршрута этого путешествия установить не удалось. Печатник отсутствовал два или три месяца. Вернулся с книгами и тут же приступил к оборудованию типографии.
        Но все это — предположения. И не надо удивляться, если со временем выяснится, что маршрут путешествия был иным. А может быть, этого путешествия и вовсе не было?
        Итак, печатник в конце концов оказался в городе Остроге, молодой столице князя Константина. Последуем туда и мы с вами.
        Антонио Поссевино журит себя самого
        Антонио Поссевино был мантуанцем. А уроженцы Мантуи, как известно, испокон веку были лукавы и своевольны. И никогда не признавали преимуществ расположенной поблизости удачливой и отстроенной побогаче Вероны. Но Мантуя гордилась своим давним прошлым, маленькой, но впечатляющей гармонией архитектурных линий площадью делла Эрбе и второй площадью, пошире и посвободней, называвшейся Вирджилиана в честь знаменитого римского поэта Виргилия, родившегося в Пьетоле, близ Мантуи. А некоторые стены старой крепости Castello di Corte были украшены фресками несравненного Андреа Мантеньи,[13 - Андреа Мантенья — итальянский живописец и гравер, представитель Раннего Возрождения.] сумевшего с редким мужеством, наперекор желанию и требованиям власть имущих создать произведения, мощно утверждающие силу и достоинство человека. И сделано это было с такой силой, что могло бы вызвать недовольство всевышнего, не говоря уже о римском престоле. Ну, а росписи «Камеры дельи Спози» в замке Сан-Джорджо и вовсе наводили на мысль о том, что Мантенья знался с дьяволом: они казались иллюзорными и одновременно столь объемными, что
трудно было понять, мог ли такое сотворить простой смертный без помощи потусторонних сил.
        В общем, Мантуе было чем гордиться. И тем, что основана она была раньше многих других итальянских городов уже давным-давно исчезнувшими с лица земли этрусками, и тем, что в ней случались самые удивительные на всем полуострове грозы, когда тучи зависали над городом высоко, даже слишком высоко, и вовсе не казались грозовыми, а молнии почему-то летали над самыми крышами домов, странно сплетаясь, сшибаясь и даже как будто прогибая друг друга. Понятно, что и люди в таком городе должны были быть удивительными, не похожими на других.
        Так обычно и думал о себе и о своих земляках легат римской курии Антонио Поссевино — еще совсем не старый, красивый мужчина с ранней сединой на висках, что, как считалось, было признаком мудрости и хорошего воспитания, поскольку хорошо воспитанный человек не позволяет себе повышать голоса, браниться, все чувства хоронит в глубинах души своей, а значит, и доживает до седых волос раньше, чем тот, кому не приходится себя сдерживать.
        Антонио смотрел на серые пенные волны, катившие к берегу, гадая, принесут ли они с собой кусочки прозрачного желтого янтаря — символа долголетия и здоровья. Ведь недаром придумали легенду о девице — золотоволосой, с глазами голубыми, как утреннее небо, — которая, проводив своего любимого в дальний поход, верно ждала его и собирала у моря янтарь, чтобы позднее, когда любимый вернется из дальних стран, соорудить вместе с ним янтарный дом, высокий, но без окон — ведь янтарь прозрачен и пропускает свет. Но шли годы, а любимый не возвращался. То ли поход был неудачным и он вместе с товарищами сложил где-то свою непутевую голову, то ли, напротив, поход даже слишком удался и славное воинство, получив в добычу земли с золотыми горами, молочными реками и кисельными берегами, позабыло о суровой, бедной родине своей.
        В конце концов девушка решила построить дом — пусть стоит и дожидается своего будущего хозяина. Годы шли, дом строился, воины не возвращались, старилась и седела девушка. Ее лицо теперь казалось вырезанным из коры осины — потемнело оно и покрылось морщинами. И вот пришел такой день, когда она поняла, что дальше ждать уже незачем. Если бы и вернулся любимый, то уже не узнал бы ее. Да и она сама вряд ли угадала бы в бородатом старике некогда милые ее сердцу черты. И тогда она схватила факел и подожгла свой прекрасный дом. Он горел, и воздух пропитался запахом хвои. Ведь так пахнет янтарь, когда плавится и горит. Но тут-то среди дальних волн и заплясал парус. Вскоре по песку уже шуршал обитый медью нос корабля. На берег сошел старик и тяжелой поступью пошел к огню — согреть руки. Но лишь вдохнул он дым горящего янтаря, как мигом выпрямился воин, выцветшая борода вновь, как некогда, стала огненной. Это был все тот же юноша, который давным-давно уплыл отсюда на поиски счастья в дальних краях. Но и навстречу ему шла не старуха, а девушка, с глазами голубыми, как кусочки утреннего неба. Встретились они у
пылающего янтарного домика и, счастливые, вошли в огонь, будто к алтарю направились.
        Серая волна накатила на песок и отбежала назад. Антонио Поссевино, рискуя промочить ноги, двинулся следом за нею, чтобы подобрать кусочек янтаря. Ему повезло — море подарило прозрачный, годами шлифованный кусочек драгоценной смолы, в которой уснул вечным сном муравей. Когда это произошло? За сколько тысяч лет до того, как Александр Македонский двинул своих конников на восток? Спит муравей и ждет, не разбудят ли его. А если все же муравья разбудят, как поведет он себя? Побежит по своим муравьиным делам и примется испуганно вертеть головой, пытаясь понять, что изменилось за время его сна в этом мире? Так же ярко, как раньше, светит солнце или слегка поблекло?
        Поссевино положил камень в кошелек, привязанный к поясу, и побрел прочь от моря, в сторону серых башен Стокгольма. Серый город, серое море, серое небо… Странно, для чего люди селились в этих неуютных местах? Поссевино, привыкшему к другому морю, другим горам и к звонкоголосым, шумным апеннинским городам, это было непонятно. Северяне для него всегда были загадкой.
        Поссевино брел по вязкому песку к городу. По низкому небу, обгоняя друг друга, неслись рваные линялые тучи. Поссевино поднял голову и долго глядел на небо: действительно, почему получается так, что облака, сшибаясь, бегут по небу с разной скоростью, тогда как ветер толкает их с равной силой?
        Любознательный ум Антонио тут спотыкался, мысль сбивалась. Впору заняться изучением воздушных потоков. Но ждало другое: Поссевино не так давно доставили отпечатанный во Львове на русском языке «Апостол». Поссевино знал толк в изданиях. Он сразу понял, что исполнение мастерское. Буквы и рисунки были четче, чем в подобных германских или польских изданиях. А из этого следовало, что отныне русские не так уж нуждаются в печатниках с запада — хотя бы из того же Рима. Между тем Поссевино мечтал с помощью латинских книг отворить ворота Московского Кремля, сделать словом то, что не удалось мечу.
        И вот неожиданность — «Апостол». Имя печатника известно. Полетели уже приказы отыскать его, разузнать все, что можно, о жизни, привязанностях, нуждах. Но преуспели в том мало. Человек этот казался таинственным, возникшим на европейском горизонте внезапно. Правда, некий Иван Федоров учился в свое время в Краковском университете. Но Поссевино сомневался в том, что это не случайное совпадение. Просто был еще один Иван, сын Федора, решивший стать бакалавром… А этот — откуда он?
        Почему северяне не переселяются на юг? Что удерживает их у этого студеного моря и серых скал?
        Поссевино наклонился и кусочком янтаря начертал на песке контур — Европа. Поставил точку — Рим. Вторую — Париж. Третью — Львов. Четвертую — Москва. А там дальше, за Москвой, что за земли? Какие люди их населяют? Куда они примкнут? Если к Москве — возникнет огромная держава… Это опасно…
        Антонио Поссевино вздохнул и башмаком затоптал рисунок. Может быть, отложить тревожные мысли на завтра? Так просто: взял да и отогнал их… Научиться бы такому.
        Как дотянуться до луны?
        Они сидели в голубом зале Острожского замка. В ту пору зал этот вправду был голубым. Позднее его обили красным сукном. А со временем, когда сукно износилось, в ход пошли обычные французские обои. Но это случилось лет через двести после событий, о которых пойдет речь у нас с вами.
        А в тот теплый майский вечер 1579 года в голубом зале сидели четверо: хозяин замка князь Константин Острожский, князь Андрей Курбский, любимец князя Иван Вышенский и еще один Иван — печатник Федоров.
        Слуги уже унесли блюда с жареной птицей, приправленной грибным соусом. Подали вино и венские сласти. Многочисленная челядь — замок обслуживало до двух тысяч слуг — была отпущена. Это случалось чрезвычайно редко — лишь в дни, когда у князя бывали в гостях особо близкие друзья, которых он не стремился поразить роскошью своего двора. Впрочем, о любви князя Константина к таким поступкам в ту пору знали все — от Парижа до Стамбула. Так, он платил краковскому кастеляну[14 - Кастелян — лицо, которому поручали охрану замка.] огромные деньги лишь за то, чтобы тот раз в году стоял за его креслом во время обеда. Для оригинальности держал он в Остроге и обжору, который, будучи отменным бездельником, съедал за обедом столько же еды, сколько десяток хорошо поработавших добрых молодцев.
        Князь глядел на обжору, хохотал и приговаривал:
        - Королю такого не прокормить! С деньгами в Кракове нынче туговато…
        Но в тот вечер в замке было тихо. В покоях князя осталось лишь несколько слуг во главе со старым Северином.
        Курбский, красиво и ярко одетый, не сидел у стола, а шагал по ковру от одного окна к другому. Острожский с улыбкой следил за гостем. И эта улыбка была чуть-чуть снисходительной. Константин считал князя Андрея человеком хоть и талантливым, но непутевым.
        - Бороду плоишь? — спросил вдруг Острожский.
        Курбский остановился, потер пальцем лоб.
        - Бороду? — в недоумении спросил он. — Не знаю… Спрашиваешь, почему вьется? Сама по себе.
        - Вот как! А я уже давно хотел у тебя спросить, да все забывал.
        - Насколько помню, твоей бороде я тоже не воздал должного внимания, — сказал Курбский.
        Оба засмеялись. Князь Андрей — громче и свободней, князь Константин — сдержанней.
        - Минувший месяц были у меня люди из Новгорода Великого…
        - Беглые? — спросил князь Константин.
        - Нет, не беглые. Ушедшие от плешивого. От него не бегут, а уходят навсегда. Как я ушел.
        - Очень уж ты не любишь царя Ивана.
        - А кто его любит? — громко сказал Курбский. — Нет, ты мне скажи, есть хоть одна тварь на земле — человек или зверь, — которой плешивый сделал добро? Всю Русь залил кровью. Когда Девлет на Москву шел, так он убежал подальше. И плакал, как ребенок, когда ему сообщили, что князь Михаил Воротынский татар погромил и чуть самого Девлета не полонил. Плешивому бы радоваться до конца дней, но убил Воротынского — боялся, что тот после этой победы в героях будет ходить. Опять кровь… Кто любит его? Ответь мне ты, Иван! Кто его любит?
        - Никто, — тихо сказал Федоров. — И ни мы с тобой, князь Андрей, ни дети наши, ни внуки так и не поймут, чего больше было от царя Ивана — пользы или вреда.
        - Пользы? — спросил Курбский. — Ты-то в своем уме? Не ты ли сам удалился подальше, когда по Москве стали шнырять черные кромешники?[15 - Кромешники — так часто называли опричников. Одевались опричники в черные одежды.] Какая от плешивого польза? Ты ведь просвещенный человек! Как ты можешь такое говорить?
        - Да что ж тут мудреного? Московию нашу объединить надо и княжат поприжать. Не сделаем этого — новый Батый нагрянет. И скоро.
        - С какой стати? Какой Батый?
        - Ну, не Батый, так крымский Девлет. Не Девлет, так польский король. Было бы что захватывать, а охотники найдутся. Но как это делает царь Иван! Не только княжат — полцарства разогнал. Кто в Литву, кто в Швецию, а иные и вовсе в Турцию.
        - А кто в монастырь или в могилу? Разве так страну укрепляют?
        - Не знаю, — сказал Федоров. — Не могу сегодня знать, чего от царя Ивана больше — вреда или пользы? Страну он объединит. Но и обескровит. Воины и ученые по монастырям попрячутся. Нивы сорняком порастут… Вот и решай, полезен такой великий князь или страшен. И еще одного я боюсь: его примера. Ведь после него кто-то на трон сядет. Троны не пустуют. И уже будет считаться, что царю вроде и полагается рубить людей направо и налево. Сам бог велел. А при первой неудаче — новую опричнину учреждать. Вот что страшно, а не то, что он поприжал княжат.
        - Княжата, милый друг, не последние люди. Они грамоту несут. А народ темен.
        - Правильно, — согласился печатник. — Очень темен. А с чего ему светлым стать? Кто его свету учил?
        Князь Острожский внимательно слушал спор, отпивал из кубка вино, ждал момента, чтобы вступить в разговор.
        - Царь, насколько я знаю, еще не плешив, — сказал он вдруг. — Редковолос — это другое дело…
        - Нет, плешив. Когда я его видел в последний раз, он уже был почти плешив! — упрямо наклонил голову Курбский. — Но так или иначе, до польского престола ему не дотянуться, в это я верю твердо. Скорее мы окажемся в Москве.
        - Кто его сюда пустит? В Кракове он не нужен.
        - Так ведь чуть не избрали!
        - Не избрали и не изберут. Разговоры такие шли, это правда. Да в том и некоторый смысл был. Ивана следовало выдернуть из Москвы, привезти в Краков, а здесь мы на него управу нашли бы! — сказал Острожский.
        Курбский так и не сел за стол. Теперь он шагал от стола к окну и от окна к столу. У окна он на секунду задерживался, глядя на город, а затем снова шел к столу. Острожский спокойно наблюдал за гостем. И не понять было, нравится ему нервность Курбского или раздражает. Зато Вышенскому что-то во всей беседе было явно не по душе. Он кашлянул, будто собирался заговорить. Поднялся, снова сел, забарабанил пальцами но столу.
        - Тебе не терпится, Иван? Говори! — разрешил Острожский.
        Вышенский был любимцем Константина. Князь часто вызывал его для ночных бесед, просил сверять различные списки Библии, охотно вел разговоры о необходимости объединить всех православных в борьбе с наступающим католичеством.
        - Вот мы тут царя Ивана ругаем, — сказал Вышенский. — Нашли врага! Нам ли этим заниматься? Он государь нашего закона, греческой веры. Каждый, кто за нашу веру не на словах, а на деле, должен смирить гордыню и служить ему. Как князь Дмитрий Вишневецкий, который пошел на Сечь от польского короля, построил на Хортице крепость…
        - Ага! — вмешался Курбский. — Построил крепость от татар, а затем перебежал к плешивому. Нашел покровителя! Сегодня приласкает, а завтра голову отрубит! Да ведь и не долго служил плешивому Вишневецкий. Как увидал первых кромешников, плюнул под ноги и вновь на свою Сечь отправился. Отложился от плешивого.
        - Плешивый он или не плешивый, а православный царь, а не польский король! — тихо сказал Вышенский.
        - Князь Константин! — рассердился Курбский. — Зачем ты разрешаешь своим холопам меня обижать в твоем же доме? Польскому королю служим мы все. И не вижу в том ничего зазорного. Почему надо служить царю, который шлет на плаху бояр, юлит, окружает себя людьми низкими? У человека должно быть право выбирать, кому служить, а кому не служить…
        И только тут заговорил Острожский.
        - Не обижайся, князь Андрей! — сказал он. — Иван Вышенский не холоп мой, а ученый человек, несмотря на свою молодость. Эту ученость в нем я почитаю. Что касается того, кому служить… Тут я не знаю. Сам я никому служить не намерен. С царем Иваном переписываюсь. Да только ли с ним? Он теперь хочет от имени всей Руси говорить. А у меня не меньше прав. Он великий князь Московский. Ну, а я род свой веду от Рюрика и Владимира Великого! А речи молодого Ивана, конечно, слишком горячи. И мы с тобой тоже были молоды. Тем интереснее мне его слушать.
        - Ладно, так или иначе, а сейм утвердил налоги на войну. Пора и нам с тобой собираться. Ждать больше нельзя. Плешивый Ригу и Ревель забрал. Завтра на Вильно пойдет.
        - И пусть себе идет.
        - Да ты что говоришь?
        - Говорю: пусть себе идет. Они с королем Стефаном друг другу крови попортят достаточно. И хорошо.
        - А ты-то сам? Не пойдешь с королем, что ли?
        - Отчего же? Пойду, конечно. Но костей класть не стану. Осажу какую-нибудь крепость. Дам полкам поразмяться… Пусть Стефан и Иван вцепятся друг дружке в горло. Не надо им мешать. Наше дело выждать.
        - Уж не боишься ли ты?
        - Я? — удивился Острожский. — Мне чего бояться? Даром, что ли, отца моего русским Сципионом[16 - Сципион — римский полководец, который нанес окончательное поражение Карфагену в Третьей Пунической войне.] называли? Он выиграл шестьдесят три битвы, а я уже более двадцати. Поглядим, не догоню ли его.
        - А на Выдроше русский Сципион попал в плен к московитам! — зло сказал Курбский и понял, что делать этого не следовало: Константин Острожский очень ревностно относился к славе своего рода. — Ну да ладно, незачем нам ссориться. Я считаю, что плешивого надо бить везде, где можно.
        - Правильно, — сказал Острожский. — Но так, чтобы он не очень ослаб, иначе король Стефан слишком усилится. Да и нас с тобой поприжмет. Пока они только в Ливонии дерутся. Жаль. Лучше бы Стефан двинулся на Москву, а Иван — на Краков.
        - Оле! — удивился Курбский. — Веришь, что такое возможно?
        - Отчего же? Все от людей зависит. И от нас с тобой. Вот ругал ты меня за то, что иезуиту Скарге я письмо написал, а раньше еще жить в Острог пригласил… Напрасно ругал. Он меня в римскую веру зовет, но я же не иду. Помалкиваю. А был бы сейчас Скарга не в Вильно, а в Остроге, у меня под присмотром, может, и вреда от него меньше было бы.
        - Этого я никогда не пойму!
        - И я, — поддержал Курбского Вышенский. — Скарга все равно останется папежником.
        - Ну и что? Ну и пусть папежник, — пожал плечами Острожский. — Но человек образованный. Говорит красиво. Пишет хорошо. И мне его бояться ни к чему. Напротив, я готов призвать к себе всех талантливых людей. Думаю, что, будь у тебя все хорошо, получи ты подтверждение от короля на свои волынские владения,[17 - Андрей Курбский, перейдя на сторону польского короля, поначалу был введен в состав Королевской рады (Совета), получил большие земельные владения, командовал польской армией в войне с Москвой. Но при короле Стефане Батории положение Курбского пошатнулось. Баторий относился к нему уже не с такой симпатией, как Сигизмунд II. В частности, Курбский, женатый в третий раз, долгое время добивался права наследовать волынские земли для своего малолетнего сына.] тебе бы папежники не были бы страшны.
        - Злой ты! — сказал Курбский.
        - Злой? Наверное, — согласился Острожский. — А зачем мне быть добрым? Скажи, ученый печатник, нужно мне быть добрым?
        Федор поднял глаза, но промолчал.
        - Что же ты? Боишься сказать?
        - Нет, не боюсь, — ответил тот. — Я задумался. Надо ли тебе быть добрым, князь? Да ведь любым ответом тебе не угодишь. Скажу, что надо, ты спросишь — зачем? Скажу, что не надо, опять плохо: князь должен для всех быть кормильцем и благодетелем. А потому не будь злым, не будь и добрым, а постарайся быть справедливым. Тут Дмитрия Вишневецкого вспоминали. Он сделал что мог. За свои деньги крепость на Хортице построил. Татары взять ее не могут. По сей день об нее разбиваются. И славы для себя Вишневецкий не искал. Уходил он в Москву и возвращался назад не потому, что царь ему сулил что-то, да не дал. Князь Дмитрий жизнь решил положить, но остановить татар.
        - Ну что ж, жизнь он положил, — сказал Острожский, — а татар не остановил. Они опять в поход собираются. Фискалы уже донесли. Хортицу обогнут сторонкой и к нам пожалуют.
        - Точно известно? — встрепенулся Вышенский. — Пожгут, порежут всех.
        - Если дадим жечь и резать. Можем и не дать. С татарами мы как-нибудь разберемся. Мне бы другое понять: что должен сделать я, чтобы не Москва, не Львов, не Киев, не Новгород Великий, а Острог стал центром всего народа русского? Какому из богов молиться?
        - Никакому, — сказал вдруг печатник. — Открой пять академий и построй пять друкарен.
        - Я знал, что ты так скажешь. А теперь слушай, что я тебе скажу. Мне хватит и сотни грамотеев. Мне нужны воины и пахари, и их у меня должно быть не сотня голов, а сто тысяч. — Константин подошел к Курбскому. — Ах, князь Андрей! Смотришь на луну, вздыхаешь, думаешь, как бы царю досадить… Брось! Напишешь ему еще одно сердитое письмо или не напишешь — не все ли равно? На земле одна только ценность и есть — сила. Мой пращур Владимир Креститель не захотел переходить в греческую веру, когда ему из Константинополя епископа прислали. Он пошел походом на Корсунь, пленил там священников, привез в Киев и заставил их крестить себя и народ. Так что и веру тоже силой берут. Не захотели бы греческую, взяли бы хазарскую или Рим разорили бы, привезли папу сюда и сказали бы: «А ну-ка крести, а то тем же крестом шею сломаем!» Одно, князь Андрей, обидно: никакой власти не хватит, чтобы, например, луну с неба снять.
        - Или солнце, — сказал печатник.
        - Да, и солнце, — спокойно согласился Константин.
        - Как можно так про нашу веру? — не выдержал вдруг Вышенский. — Не брали ее силой. Она сама к нам пришла.
        - А она сама не ходит, — ответил Константин. — У нее ног нет. Говорю же: могли из Рима привезти, могли и от хазар. Какая разница?
        Вышенский вскочил.
        - Прости, князь! Знаю, что умен ты. Всех нас умнее, млекопии[18 - Млекопии — грудные дети, молокососы.] мы все в сравнении с тобой. Может, потому не пойму, что говоришь. Но слушать все равно не могу.
        - Тогда иди, — сказал князь, — потому что я намерен разговор продолжить… Нежная у молодого Ивана душа… Я ведь не придумки говорю, а то, что было. Вера у людей всегда такая, какую они сами себе выбрали.
        - Не знаю, как у тебя, а у меня только та, что от деда и отца досталась, — греческого закона! — ответил Курбский. — И язык у меня один — мой, русский… То, что от плешивого я ушел, так не потому, что ляхом стал или в немь подался. Не нужен мне такой великий князь, как этот! И на польской «барбарии», как ты, не намерен писать!
        - Ну, совсем ты, князь Андрей, осерчал. Не надо. Разговор у нас с тобой, а не битва. А ты что думаешь, печатник Иван? Вечно я твое мнение чуть ли не приказом узнаю…
        Печатник посмотрел на Курбского, потом на князя Константина.
        - Я думаю, — сказал он, — что люди веру, конечно, выбирают. А если негде выбрать, сами творят. Но коль у всех она есть, то и у нас должна быть. И наша ничем не хуже, чем другая. Только жаль, что этих вер так много. Лучше бы на всех была одна.
        - Наша! — крикнул Курбский. — Греческого закона!
        Острожский посмотрел на печатника и улыбнулся. Улыбнулся и печатник.

* * *
        Вечер перешел уже в ночь. Темную, душистую, какие бывают только в начале мая. Воздух нежно ласкал лицо, руки, шею. Неподалеку от замка зацвели персидские кусты.[19 - Сирень.] Их запах был сладким и дурманящим.
        - Я жду тебя, печатник Иван. Можно ли с тобой до друкарни пройти?
        - Конечно.
        Они шли, касаясь друг друга плечами.
        - Странный какой князь Константин. Да он ли один? Ты тоже… — сказал немного погодя Вышенский. — Неужели он так думает, как говорит? Веру силой берут… Не захотели бы эту, взяли бы другую…
        - Да ведь так оно было на самом деле.
        - Пусть… Хотя я не верю… Пусть пленили… Пусть привезли… Пусть заставили крестить… Но зачем то поминать? Не ровен час, папежники услышат… Да и наш народ… Вроде грабежом забрали себе веру у греков… Это наш бог! Наш! И вера наша истинная! А князь ереси говорит.
        - Да не волнуйся ты. Где надо, он ересей не скажет. И вера греческого закона ему нужна. Сейчас он другой уже не примет.
        Подошли к типографии. Федоров извлек из кармана увесистый медный ключ и отпер дверь. В сенях они опрокинули ведро.
        - Кто? Кто? — закричали спросонья.
        - Я, Гринь! Спи! — сказал Федоров, а Вышенскому объяснил: — Подручный. Посылал его на учебу. Сейчас приехал, помогает.
        - Воды! — попросил Гринь. — Очень страшный сон приснился.
        Ему дали кружку взвара. Гринь, шумно глотая, выпил ее всю до дна.
        - Очень страшный сон! — повторил Гринь и повалился на подушку.
        Федоров с Вышенским прошли в дальнюю комнату, где кипой были сложены уже сброшюрованные, но еще не переплетенные книги.
        - Библия?
        - Да, она. Лист переклеиваем. Князь ошибку нашел.
        - Ну, это он хорошо сделал. Святое письмо не может быть с ошибкой.
        - Так и не ошибка это вовсе. Можно и так, как у меня.
        - Все равно, все равно! — торопливо заговорил Вышенский. — Святое дело наше должно быть во всем абсолютно чистым. И в книгах и в жизни… Никаких ошибок, никаких опечаток… Только если мы все вокруг него сплотимся — выживем. Иначе сомнут нас папежники. Душу каждому испоганят, заставят в Рим с покаянием на коленях ползти…
        - А ведь Рим — красивый город! — сказал Федоров.
        Вышенский замахал руками, испуганно заплясало пламя единственной свечи.
        - Ты что? Совсем спятил? Сгореть бы ему в огне! До последнего дома.
        А Федоров рассмеялся:
        - Не волнуйся, Иван. Ни князь Константин, ни я папежникам не продадимся. У князя на то свои резоны, у меня — свои. Но резоны серьезные. Вот мой резон… Смотри. Это «Азбука». Точно такая же, какую я издал во Львове. Но там отпечатал триста штук, а в Остроге — полтысячи.
        Вышенский увидел перед собой серые спокойные глаза, которые когда-то испугали графа Челуховского, почему-то смутился и пробормотал:
        - Не пойму я вас всех. Ни князя Константина, ни князя Андрея, ни тебя, печатник Иван… Что это у тебя стоит на столе? Памятник кому-то? Такой маленький? Почему из дерева?
        - Модель. По ней потом и большой сделаю.
        - А для кого?
        - Друг у меня во Львове похоронен.
        - Как звали?
        - Геворк.
        - Не наше имя. Папежник?
        - Нет, он греческого закона. Но он не русский.
        - Я пойду! — жалобно сказал Вышенский. — Устал.
        Вышенский едва простился. Он был не сердит, но огорчен.
        Проходя мимо замка, поднял голову. Увидел свет в окне второго этажа, покачал головой: «Нет, без чистоты веры, без строгости в ней добра не будет… Что печатник, что князь Константин… Хоть и поддерживают истинную веру, но каждый себе на уме… Очень уж себе на уме! Даже Курбский праведнее их. Но ведь он однажды изменил. И где уверенность, — думал Вышенский, — что единожды изменивший не изменит и еще раз? Только теперь уже не своему царю, а своему богу?»
        Вдруг Вышенский остановился. Ему показалось, что он задохнулся в пьянящем сладком запахе. Вспомнил: раскрылись цветки на персидских кустах. И подумал: так, наверное, пахнет в раю круглый год.

* * *
        В зале замка действительно до полуночи горел свет. Уже изрядно захмелевший князь Андрей поименно припоминал, да никак не мог вспомнить всех своих обидчиков. Получалось, что обидеть его успели все, с кем он был знаком. Даже покойный гетман Ходкевич как-то раз ни за что побил его людей.
        - Всю Волгу я плешивому повоевал, Ливонию тоже… Награда за это известно какая. Теперь Ермак Сибирь ему на блюде принесет. А за что? Почему все это само на его стол падает?
        - Хорошо ли сегодня царю Ивану спится? — лениво спросил Константин. — Уж ты его честишь!
        - Да чтоб ему наконец уснуть навеки!
        - Полагаешь, что новый царь простит тебя? Не думаю!
        - Вот и ты, князь Константин, со всеми заодно. Будто бы друг ты мне, но иной раз говоришь, как враг.
        - Да это тебе кажется.
        - Ой ли? Хорошо, кабы только казалось! И оба Ивана при тебе — странные люди.
        - Ты о печатнике и о Вышенском? Славе моей и послужат оба Ивана, — сказал Константин.
        - К старшему Ивану я еще в Москве присмотрелся. Будто умный человек. Быть у плешивого в любимцах не захотел. От опричнины убрался подальше. Вот только молчит он зловредно. Так и хочется у него спросить: «О чем это ты молчишь?»
        - А ты однажды спроси!
        - И спрошу!
        Вдруг где-то в дальних покоях кто-то крикнул. Страшно, как кричат, увидев перед собой смерть.
        - Что это?
        Потемнело сразу лицо князя Константина, но ответил он спокойно:
        - Племянница моя. Гальшка. Она больна. Не спит по ночам. Не обращай внимания…
        Диалоги в Круглой башне
        До своего отъезда из Острога князь Андрей побывал в Круглой башне, где временно был установлен печатный пресс. Поздоровался с Федоровым, подошел к кассе, взял в руки несколько литер, пересыпал их с руки на руку.
        - Тяжелые. Из Москвы вез или здесь сделал?
        - Да из Москвы много ли увезешь? И ехал-то я — оглядывался: вдруг царь назад поворотит? У него ведь случается. Сегодня одарит, а назавтра с утра казнит. Увез я оттуда некоторые матрицы. Вот эти формы для отливки букв. В них расплавленный свинец наливается. Да и то почти весь шрифт тут уже наново переделал.
        - Сам?
        - Да есть помощники. Но многое сделал сам.
        - И этот пресс?
        - Нет, конечно. В Остроге просто: князь приказал — сделали. Даже два. Один у меня в доме стоит, этот пока здесь поставили. Весной князь заложил большую друкарню. Там, может, три или четыре пресса будет. Поглядим. А во Львове было сложно. Столяра не пригласи — цех запрещает. Свою бумагу и не пробуй делать — тоже не велят.
        - Ну, здесь князь Константин захочет, не то что бумажную мельницу построит, надо будет — он тебе вторую реку Нил пророет и папирусом засадит… Странно как! Маленькие буковки… железки. Собери их вместе — разумная речь рождается. Строчка к строчке. Страница к странице. Вот и книга. Правда, я больше люблю пером написанное. Тогда человека чувствуешь. А так вроде чужое. Еще никак не привыкну, хоть книги уже лет сто печатаются.
        - Даже побольше. Вот таким шрифтам больше ста лет. А раньше еще на досках сплошняком всю страницу резали. Но это долго и дорого.
        - Да я разные видел книги, — сказал Курбский. — Сам собрал немало. Недаром Вышенский меня за Аристотеля ругает: зачем, мол, поганские книги на русский переводишь? Заехал бы как-нибудь ко мне поглядеть… Послушай, Иван, а ты бы взялся напечатать историю Великого князя Московского?
        - Сейчас у меня в голове «Азбука» и Библия. А там посмотрим, что князь Константин скажет.
        - Боишься ответить… Понимаю тебя. Хоть и на щедрых, но на чужих хлебах. Во Львове смелее был. В послесловии к «Апостолу», с одной стороны, царя Ивана похвалил, с другой — фразу из эпистолии[20 - Эпистолия — послание.] беглого князя Курбского к тому же Ивану напечатал. Вот уж плешивый удивлялся, читая! Не мог, наверное, понять, где черное, а где белое. Буквы в глазах прыгали… Подожди, Иван. Вытри руки, сними фартук. Сядь рядом со мной.
        Все еще красив был князь Курбский. Вот уже седой, а все еще хорош собой.
        Давно, в Москве, Федоров думал, что надо бы вырезать на меди портрет князя. Конечно, после того, как он вернется победителем с Ливонской войны. И даже делал наброски к будущему портрету. Но самому все не нравилось. Рвал лист за листом. Каким был тогда Курбский? Весь в дне завтрашнем. Устремленный вперед. Как стрела на дуге лука. Сейчас заноет тетива, а стрела со свистом помчится ввысь, пронизывая облака и пугая птиц.
        Но с Ливонской войны воевода Курбский не вернулся. Царь учредил Опричный двор. И хотя он еще обращался к народу, говорил, что борется с боярами во имя народа и для его блага, кровью залита была Русь. Портрет Курбского так и не родился.
        - Вот что меня тревожит, Иван, — говорил князь. — Умрем мы с тобой, умрут и другие. И плешивый когда-нибудь помрет. Может, отравят, хоть он и бережется. А может, в одном из своих припадков[21 - По некоторым сведениям Иван Грозный страдал падучей болезнью — эпилепсией.] задохнется в кровавой пене. Ненавижу я его. И другой смерти ему не желаю… Но потом, поздней, придут другие люди — наши потомки. Станут всех нас судить. Как судили мы деяния Цезаря и Брута, Владимира Великого и султана Сулеймана. Иначе не бывает. Внуки всегда вызывают на свой собственный суд души дедов. Вот и мы с плешивым это чувствуем. Потому я эпистолии свои пишу. Не думаю же, что он вдруг все поймет, ляжет спать и наутро проснется агнцем белым. Бешеная собака бешеной собакой и останется. Ведь для внуков я пишу. Чтобы не быть на их суде бессловесной тенью. Но и плешивый не молчит! И он об этом суде помнит! На каждое мое слово двумя отвечает. Что же нам теперь — кто громче да кто больше скажет? Разберутся ли внуки, если мы сами разобраться не можем?
        Был Курбский стрелой, вложенной в лук. Готов был вознестись высоко, к облакам. Но жизнь сломалась, не удалась. И на пороге старость…
        - Что скажут они обо мне, Иван? Осудят? Простят? А о плешивом? Неужто памятники в его честь воздвигнут?
        - Кто знает! — сказал Федоров. — Они будут судить по-своему. Ты с войском к врагу ушел. Такое не прощают.
        - Отложился я! — крикнул Курбский. — Отложился, а не ушел. Сколько князей откладывалось и еще отложится! Это право мое от деда и прадеда. Я князь, а не смерд. И плешивый мне не господь бог и не хозяин. Равны мы с плешивым. И перед богом и перед внуками. Ни языка, ни веры своей я не предавал. И народ свой, как плешивый, не мучил и не истязал… Неужто найдутся такие, что осудят меня?
        - Помянут тебе уход с войском, князь Андрей! От этого не уйти!
        - А недругу моему? Одни розы без проклятий?
        - Не думаю. Розы — вряд ли. Но вот в чем загадка, князь Андрей: державу свою он все же укрепил. Не от великого ума и мудрости. Сначала советники были хорошие. Затем, испугавшись за себя самого, принялся молотить направо и налево, не разбирая, где враги, а где друзья. И в Новгороде шестьдесят тысяч народу положил. К несчастью, это тоже правда. Нет, розы — вряд ли.
        - А ведь мы с тобой старики, Иван! — ни с того ни с сего сказал Курбский, потеряв вдруг интерес к разговору. — Ты раньше щеголем был… Другим тебя помню. Да и я уже не тот. Совсем не тот…
        Курбский поднялся, сказал: «Оставайся с богом!» — и начал спускаться по крутой лестнице. Потом вдруг задержался, поднял голову.
        - Король Стефан в войско зовет. Быть еще одной войне. Наверное, последней. Кто кого… Послушай, Иван, а царевич Дмитрий, которого нянька в Шексну уронила… Вот ежели бы он выжил… Пустое? Допустим. Но отчего нам не поискать царевича здесь, среди своих, среди московских? Кто докажет, что он не настоящий? Мало ли за последние годы княжат да бояр в Литву перебежало! Из них можно было бы и выбрать. Вернулись бы в Москву с честью… Ладно… Успехов тебе!
        Федоров глядел из окна вслед князю Андрею. Тяжело и грузно шел тот с горы. Чувствовалось, что каждый шаг стоит ему труда. И не верилось, что это тот же Андрей Михайлович Курбский — красавец воевода, любимец царя, человек, у которого были задатки для того, чтобы стать самим Цезарем, а если не Цезарем, то тираноборцем Брутом, который в сознании потомков был так же велик, как и сам Цезарь. Но он не стал ни тем ни другим.
        Где его настигнет смерть? В походе на Москву? Тогда, может быть, хоть зароют в родной земле, где-нибудь на берегу тихой, прохладной реки… И превратится Андрей Курбский в шумящий и вздыхающий на ветру камыш. Так неужели же это все, что можно сейчас пожелать гордому князю?
        Разве есть у князя тьмы свет?
        Время от времени налетал ветер. Тугой, хоть кулаком в него стучи. Он приносил с собой звон колоколов острожских церквей, тревогу и сухую, холодную пыль.
        На батареях было тихо. Пушкари давно забили заряды, ядра, дробь. Оставалось молча ждать. И это было самым трудным.
        - В восьмой войне участвую, а такого еще не видывал, — жаловался князю Острожскому вывезенный из Семиградья главный пушкарь Лупол. — Пушки для того и делают, чтобы стрелять по цели, а этот хочет бить по пустому полю!
        - Делай, как тебе велено! — хмуро бросил Острожский и отъехал к лесу, где стоял резервный полк.
        - Доведет нас этот до беды.
        «Этот» — печатник Иван. Неделю назад князь призвал его в замок:
        - Татары перешли Днепр. Идут на нас.
        И опять эти спокойные серые глаза, которые казались князю слишком дерзкими, а взгляд их слишком прямым.
        - Вместе с нами в поле выйдешь?
        - Раз надо, выйду.
        - Тебе пищаль доверить? Или топор?
        - Как решишь, княже.
        - Похвальное послушание. И на том хватит лукавства. Поставишь пушки так, как под Казанью стояли. А то и получше. Не мне тебя учить. Твои чертежи были у русских воевод в Ливонии. Чтоб и сейчас все было не хуже. Все понятно?
        - Да, понятно, — сказал печатник. — Постараюсь сделать.
        Позднее Константин потребовал, чтобы Федоров показал ему план расположения батарей. Тыча коротким пальцем в бумагу, он спрашивал:
        - Это что?.. А это?.. А это?..
        Федоров показывал, объяснял: артиллерия редко приносит абсолютный успех в войнах только потому, что стрельбу приходится вести бессистемно. У противника много времени, чтобы после залпа, пусть даже точного, прийти в себя, перестроить ряды. Если же сделать огонь методичным и вести его по системе, непривычной для противника, успех будет большим. Батареи второй линии дадут залп не по самой татарской коннице, а с недолетом. Цель — сбить строй, заставить коней шарахнуться. А через минуту — залп батарей первой линии. Пушки должны быть заранее пристреляны по ориентирам на поле.
        - Я ничего не понял, — сказал князь. — Авось и татары не поймут. Но смотри, если из твоих фантазий ничего не выйдет, до божьего суда я устрою свой… Впрочем, давай-ка подумаем над всем этим еще раз. Где, ты говоришь, должны стоять пушки?..
        Когда в день битвы, с утра, батареи пристреливали по ориентирам на поле, князь стоял на холме, вдали от всех. Он глядел вперед, туда, где ядра вспарывали мерзлую землю. Внимательно, как ученик в книгу. Но после окончания пристрелки ничего не сказал. Федоров понял: идея одобрена. Но вся ответственность за битву лежит все же на нем. В случае неудачи князь не пощадит.
        Порывами налетал ветер, принося с собою колокольный звон. К полудню он сменил направление, и в воздухе отчетливо запахло гарью. Горели дальние села. Прискакали гонцы от начальника заслона сообщить, что отряда уже нет — смят, разбит. Может, и сам начальник погиб.
        И почти сразу же от дальнего голубого леска стали отделяться деревья и бежать по равнине в направлении батарей и двух центральных полков Острожского, выстроившихся на пригорке. Ели отрывались от леса и выпрыгивали на равнину. Одна, вторая, третья… Вот их уже несколько сотен.
        Это было как сказка наяву. Сам лес двинулся на княжье войско.
        Федоров улыбнулся. Сказочное видение вблизи окажется всадниками с кривыми клинками, готовыми резать всех, кто под руку подвернется.
        - Боже, сколько! Пол-Крыма привалило!
        - Какое пол-Крыма? Целый Крым!
        Непонятно, откуда на батарею забрел архиепископ Дионисий. Он был бледен. Борода всклокочена.
        - Албо есть у сатаны правда? — громко спрашивал он. — Албо есть у князя тьмы свет?[22 - Князем тьмы называли сатану, дьявола. Слугами дьявола именовали в быту татар.]
        Дионисия пытались увести, уговаривали возвратиться в Острог.
        - Нет, помру со всеми!
        - А мы не собираемся помирать! — сказал Федоров.
        Дионисий испуганно поглядел на Федорова, точно впервые его заметил, повернулся и побрел вверх по склону. А вниз, к батареям, спускался Гринь.
        - Не бойся! — сказал Федоров. — Сюда не доскачут. Ну, а ежели что выйдет не так, падай у пушки. Лежи смирно, иначе затопчут конями. Прямо под дуло ложись. Глаз не открывай. Лучше лицом вниз. Но все равно не бойся.
        - А я боюсь, но не очень, — выдавил из себя Гринь. — Самую малость.
        - Алла! — пронесся по полю гул. — Алла!
        Сейчас рванется сюда страшная лавина.
        Скачущая смерть.
        Сколько всем стоящим у батарей осталось времени жить, думать, смотреть на небо, сожалеть о несделанном? Полчаса? Десять минут?
        - Алла!
        «Не рано ли начинают атаку? — подумал Федоров. — Коней приморят…»
        И сам усмехнулся: это же неприятель! С какой же стати за них беспокоиться? Пусть делают ошибку за ошибкой…
        Он оглянулся. Пушкари стояли с тлеющими фитилями в руках. Кто-то тянул Федорова за рукав. Это был Гринь.
        - Пора.
        - Помолчи! — И громче крикнул: — Слушай внимательно! Как подниму шапку, стреляют пушки второго ряда. Все вместе. Когда опущу, стреляет первый ряд.
        - Никогда о таком не слышал! — опять завелся Лупол.
        - Помолчи! — уже совсем сердито закричал печатник. — Исполнять команду точно!
        Татарская конница надвигалась на холм. Фланги обгоняли центр. И казалось, что кто-то занес над холмом черный серп — полумесяц. Огромный жнец сейчас срежет этим серпом холм вместе с пушками, с людьми, с полками, с сиротливо вьющимися на ветру княжьими штандартами.
        - Алла!
        И тут Федоров поднял шапку. Залп был нечистым: пушки ударили немного вразнобой. И так же вразнобой ядра вспороли мерзлую землю прямо перед копытами первой шеренги. Холм окутался дымом. Федоров рванулся было вперед, чтобы лучше видеть поле, но тут же вернулся на место: ведь пушкари ждут его команды…
        Ударил второй залп. Шарахнулись лошади. В разных местах попадали всадники. На них налетали другие.
        - Алла!
        Татары еще двигались вперед. Но это уже была не неудержимая черная лавина. Вокруг падавших образовались водовороты, пустота.
        - Заряжай! — закричал вдруг Лупол. — Заряжай! Не поспеем! Братцы! Они сюда лезут!
        И вправду, от передовой батареи, установленной по склону ниже других, конников отделяло сажен двести. Но в том-то и дело, что именно эти семь пушек в сражении еще не участвовали. Все эти пушки были забиты кусковым свинцом-дробом и гранитным ломом. Пушки были замаскированы срубленными поутру и воткнутыми в землю елочками. Залп их должен был быть неожиданным для атакующих. Сначала должны были ударить прямой наводкой лишь три орудия, через минуту — еще четыре. Тем временем успеют перезарядить пушки на двух других батареях. И теперь тоже не ядрами, а дробью…
        - Алла!
        Татары оправились от неожиданности. Лавина — опять сплошной стеной, без брешей. Такая все сомнет на своем пути — с ходу, с маху, с налету — и промчит дальше.
        - Алла!
        Вот тут ударили спрятанные за елками пушки.
        К Федорову подбежал Гринь:
        - Тебе кричат! Не слышишь?
        Это князь распорядился прекратить стрельбу.
        - Нет! — сказал печатник. — Рано еще!
        Опять поднял шапку. Теперь грохнули батареи на вершине холма. И снова нижние, засадные. Вот теперь было видно, что татарская атака захлебнулась. Дыбились кони. Падали всадники. Началась свалка.
        - Еще раз! — крикнул Федоров. — Забивай дробь!
        Но было уже поздно. С холма ринулись навстречу татарам центральные полки. Сбоку ударил засадный.
        Федоров сел на камень и вытер ладонью лоб. Ладонь стала мокрой.
        К нему подъехал князь:
        - Ты почему стрельбу не прекратил, когда я приказал? Сам хотел битву выиграть? Чтоб тебе одному слава досталась?
        Федоров поднял голову, посмотрел на князя. И князь отвел глаза.
        - До славы ли мне? — спросил печатник. — Да и на что мне ратная слава? Если б она мне и досталась, князь, так я б ее подарил кому-нибудь… Нельзя было прекращать стрельбу. Надо было поначалу пушечной пальбой их смять, тогда и твоих людей меньше поляжет.
        Ветер утих, и на землю неожиданно спустился густой туман. Будто подкрался по лесу и внезапно вырвался на поле и застлал битву. Но это не помогло татарам. Они уже были опрокинуты.
        К ночи туман разогнало. На небе высыпали звезды.
        Подобрали раненых. Отловили татарских коней.
        На холме начался пир. Запылали факелы. Пригнали тридцать подвод — по пять бочек на каждой.
        Князь обходил полки с кубком в руке. Отдельно благодарил пушкарей.
        - Слава! Долгие лета князю!
        - У князя тьмы света нет и не было! Князь тьмы, сатана, был за татар. А за нас был бог. Мы, православные, победили! — кричал Дионисий. — Да здравствует Константин!
        - А где же печатник? — спросил князь.
        Печатника еще недавно видели поблизости. Нашли пьяного Гриня, спросили у него. Гринь пел песню без начала и без конца, хлопал себя по бедрам и уверял всех, что искать печатника незачем. Он, Гринь, теперь знает все его секреты: если надо, типографию оборудует хоть куда; если типография не нужна, а нужны пушки, то и их расставит точно так, как ставил печатник. Во время битвы он во все глаза наблюдал за Федоровым, старался все запомнить…
        А сам Федоров в это время бродил по полю. Остановился у подмятого лошадью юноши. Тот лежал, раскинув руки. Рот был приоткрыт. Луна ярко блестела на зубах и уже мягче отражалась в открытых и невидящих глазах…
        Чуть поодаль печатник подобрал ятаган турецкой работы, с богато украшенной рукоятью. Подержал его в руках. Бросил…
        Завтра будут хоронить убитых. Будут плакать над телами друзей. И радоваться трофейной сбруе и коню… Нежный Геворк считал, что достаточно научить всех людей петь красивые песни, как исчезнут пожары и осады городов, из клинков сделают гвозди, чтобы строить дворцы, а из пушек — колокола, чтобы звонить по праздникам…
        Мечтателям, что бы там ни говорили, хорошо. Они искренне верят, что если не завтра поутру, то уж в следующий понедельник наверняка подлецы станут добродетельны, скупцы — щедры, ближние страстно возлюбят друг друга…
        Когда печатник вернулся на холм, его тут же отвели к князю.
        - Где пропадал? И ему кубок!
        Сам князь держал в руке красивый серебряный кубок с прочеканенным на нем белым орлом — гербом польских королей. В свете факелов серебро казалось розовым, а силуэт орла из-за теней — алым.
        - Подарок? — спросил печатник.
        - Князья Острожские королевских подарков не принимают. Трофей. От деда достался. И в Кракове знают, где тот кубок, из которого пил еще король Владислав Локетко. Знают, но молчат. За победу, печатник. Может быть, тебя следует уже именовать магистром артиллерии?
        - Нет, — сказал печатник. — Именуйте меня печатником Иваном.
        Князь взял Федорова под руку и отвел в сторону от виночерпия и бочки. Два факельщика последовали за ним.
        - Отойдите! — сказал им князь. — Ты рад победе, печатник? А у нас с тобой впереди будет еще много побед. Над королями. Над краковским воинством. Типография готова. Теперь там справятся и без тебя, а ты мне нужен. Для другого нужен. Ты еще не стар. Ты мне послужишь.
        - Я устал служить, — сказал вдруг печатник.
        - Устал служить? Значит, ты хочешь чего-то другого?
        - Да, я хочу не служить.
        - И что же делать?
        - Печатать книги. Такие, какие сам захочу печатать.
        Князь выплеснул вино на землю, резко повернулся и отошел. По дороге ему попался глупо кланяющийся безнадежно пьяный Гринь. Он хотел что-то сказать князю, но не мог выговорить ни слова.
        - Убрать! — сказал князь.
        Гриня увели.
        - Гасите огонь! — крикнул князь. — Попраздновали — и хватит! Всем пушкарям по два злотых. Раненым по злотому! Кончай праздник!
        Огни погасли. Федоров, кутаясь в полушубок, сидел на камне и смотрел вниз, на залитое блеклым лунным светом поле. Не надо было говорить так с князем. Острожский злопамятен.
        И печатник решил завтра же извиниться перед Константином. Объяснить, что нелюбезные слова были от усталости или от глупости — какая разница?
        Кто-то подошел к нему и положил руку на плечо. Это был семиградский пушкарь Лупол.
        - Ты был прав, — сказал он. — По коннице надо бить именно так. Посмотри, правильно ли я нарисовал расположение батарей?
        Федоров поднес рисунок к глазам. Луна светила слабо.
        - Для этого поля правильно, — сказал он наконец, — а на другом поле надо и батареи ставить иначе.
        Князь Константин
        Случалось, до утра простаивал князь Константин у окна, глядел сквозь толстое зеленоватое итальянское стекло на раскинувшийся внизу, под горой, город, свою столицу. Новые Афины. Но, собственно, почему Афины? Откуда это стремление сравнивать города то с Римом, то с Афинами, то со Спартой? Пусть Острог остается Острогом. Городом князей Острожских, которые если и не выше, то и не ниже любого короля или великого князя. Да и сам польский король в сравнении с киевским воеводой Константином Острожским не так уж богат и могуществен. Сто городов и полторы тысячи сел во владении Константина. Разве не от Владимира Великого ведут свой род Острожские?
        Разве не князь Даниил Острожский еще в 1341 году взял да и уничтожил все польские гарнизоны в Галиции? И польская корона проглотила пилюлю — король не решился наказать князя. Сын Даниила, Федор Острожский, твердо стоял со своими полками под Грюнвальдом, а позднее помогал Яну Жижке и таборитам. Все тот же непокорный Федор не раз бивал польские войска и под Смотричем и на Брацлавщине.
        Да и сейчас, спустя два столетия после побед Даниила Острожского, схватка между Острогом и Краковом еще не окончена. Да, конечно, иной раз князь Константин готов сделать вид, что он верный вассал короны. Так удобнее. Но если придется схватиться всерьез, то вряд ли королю помогут парфюмерные краковские рыцари. После первой же битвы кончики их лихо подкрученных усов опустятся книзу. С рыцарями будет то же, что случилось с непобедимыми татарами. Константин только что бил их под Синявой, и под Дубно, и под самим Острогом. Бил так, как били татар все князья Острожские до него. Вон и сейчас на валу горят костры. Пленные татары работают даже ночью: возводят стены, строят церковь, еще одну оборонную башню.
        - Мрут они больно, — сказали вчера князю. — К холоду непривычные.
        - Отменять холода не умею, — сказал Константин. А сам подумал: «Эти помрут, приведу из Крыма новых, или же пусть бегут подобру-поздорову туда, откуда пришли их деды».
        И не только до Крыма, но и до Кракова мечтал добраться Константин Острожский, посадить на престол послушного ему человека. Да и с Москвой разговор у него был бы короткий. Столицей Руси должен стать Острог. Не Москва. А сама Русь — это ведь много. Это от германцев и до Волги, от северных льдов и до Константинополя.
        Царю Ивану в минувшем году пришлось поволноваться: войска Острожского, которые поддерживали Батория, разорили Северскую землю и осадили Чернигов. И если Чернигов не пал, то лишь потому, что в планы Острожского в ту пору это не входило. Ему не нужна была ни полная победа Батория, ни полная победа царя Ивана…
        Но что это? Кто кричит? Опять Гальшка? Князь отходит от окна. Ночь. Костры на валах. Хмурый замок. И крик Гальшки. Нет, враги не только в Кракове. Враги и здесь, в замке.
        - Света! — кричит князь.
        Тихо ступая, входит слуга Северин. Зажигает огромный бронзовый трехсвечник, присланный князю из Любека. Теперь в спальне светло как днем.
        - Беату!
        - Помилуй, князь! Ночь на дворе!
        Старый Северин иногда решался перечить Константину.
        - Беату! — повторил князь. — Живую. Но можно и мертвую!
        Северин перекрестился и исчез за дверью.
        Вскоре пришла Беата. Она куталась в капор. Глаз не подымала. А князь на Беату глядел тяжелым, недобрым взглядом.
        - Ну? Что снилось тебе?
        - Уж и не помню.
        - Тебя специально разбудили, чтобы ты развлекла меня своим сном. Что же снилось тебе? Говори!
        - Я не помню.
        - Жаль! — сказал князь. — А я думал, тебе снится Гальшка. И ее крик.
        - Бог с тобой!
        У двери послышались шаги, затем голос Северина:
        - Не надо тебе туда, милая! Спит он.
        - Нет, не спит, — сказала за дверью женщина. — Не спит. Он никогда не спит. Он стоит у окна и смотрит, чтобы никто в Острог не пробрался.
        На лбу князя Константина побагровел рубец, полученный в одной из схваток еще в молодые годы, когда Константин лишь сел на престол в Остроге.
        Беата молчала, смиренно опустив голову. Она всего ждала от дикого своего родственника. Такой может изящно даме руку подать, но при случае во второй раз и Христа распять.
        Иной раз Беате кажется, что одним глазом князя Константина глядит бог, а другим — дьявол. Недаром и глаза у него разноцветные: карий и зеленый.
        - Впустить! — сказал князь.
        И вошла Гальшка. С распущенными волосами. В белой рубашке, босая.
        - Больше света! — сказал князь.
        И Северин зажег еще один трехсвечник, а Беата поднялась, чтобы уйти.
        - Куда? — спросил князь.
        И Беата, вздохнув, снова опустилась на скамью.
        - Кто фискалил при ведьме? — поинтересовался князь.
        Беата вздрогнула. Привели фискала Данилку. Данилка сообщил, что сегодня затемно в спальню к Елизавете Гальшке заходили княгиня Беата и ее новый духовник Торквани.
        - К Гальшке? — спросил князь. — Я ведь запретил входить к ней. Это они ее довели. Не стой на голом полу, Гальшка. Иди сюда, на шкуру… Да не бойся ты, это ведь не живой медведь, я сам его убил на охоте. Иди сюда. Что сделали они тебе?
        - Молилась я за душу милого мужа своего Семена.
        - Твой муж граф Гурко! — вмешалась Беата.
        Князь хлопнул в ладоши. Явился Северин с двумя стражниками. Князь повел бровью в направлении Беаты. Беату вежливо, но все же под руки увели.
        Не знала она, что именно в эти минуты дюжие молодцы уволокли на конюшню ее духовника Торквани.
        Торквани, человек, напоминавший выросшего до неприличных размеров кузнечика, лежал на бревне, вспоминая, что и Христу пришлось принять муки. Да еще от особ не столь могущественных, как князь Острожский.
        Кузнечика держали крепко. Он не мог оттолкнуться на бревне и прыгнуть куда-нибудь далеко, за стену Острога.
        А князь тем временем успокаивал юродивую Елизавету, гладил ее по волосам, говорил ласковые слова, которые, оказывается, жили где-то в груди этого хмурого человека с мощными плечами и короткой толстой шеей. Странен был князь. Непросто его понять. Говорили, что однажды на охоте князь оказался нос к носу с медведем. Ловчие поотстали. Медведь занес лапу. И стало ясно, что князю придется несладко. Мишка ведь грамоте не учен, ему было все равно, князь перед ним или не князь. Но тут вышло странное. Мишка лапу опустил, повернулся и давай бежать. Может, заглянул в глаза Константину и, как Беата, увидал там и своего медвежьего бога, и своего медвежьего дьявола? Только напрасно он бежал. Палица Константина глухо стукнула по медвежьей голове. Тут и ловчие подоспели. Задрали бедного мишку. И сейчас его мягкую шкуру топчут белые сапоги Острожского и белые ноги Елизаветы.
        - Убили моего мужа. И за душу его я молюсь каждый вечер богородице.
        - Ничего! — говорит Константин. — Иди отдохни. Тебе надо спать, Гальшка. Ты же знаешь, что тебе надо много спать.
        Князь остается один и опять подходит к окну. Костры горят. Не спят татары. Работают. Пусть возводят Волынские Афины — так честолюбивый Константин любил именовать Острог. Пусть селятся здесь греки и немцы. Пусть творит свои ученые книги Герасим Смотрицкий. Пусть трудятся в академии математики и астрологи, философы и риторики. Пусть переезжает из Афона в Острог неистовый Иван Вышенский. Недаром же ему так понравилось здесь.
        «Ты, князь, опора Руси и греческой веры! — сказал он перед отъездом. — Открой еще школы, друкарни, лекарни и аптеки».
        И вот аптеки и лекарни построены. Академия открыта. Есть друкарь. Есть и друкарня. А в друкарне отпечатаны Библия и «Хронология Андрея Рымши».
        Печатник выполнил обещание: друкарню построил такую, какой и в Кракове нет. Но до чего странен печатник! Мог бы стать всем — первым помощником князя, его любимым воеводой, ночным собеседником. Не сумел. Или же не захотел. Возится в друкарне. Иногда ходит на речку. Но не рыбу ловить, а для того, чтобы просто посидеть на берегу. И не ценит он доверия князя. Не спешит за советами, за подсказкой.
        Ну что ж! Иной раз и князьям нужна выдержка. Важно не сразу раскрыть свои карты. Пусть иезуит Скарга считает, что Константина можно обратить в римскую веру. Пусть Иван Вышенский думает, что князь не спит ночами лишь потому, что мечтает все свои силы отдать борьбе за торжество на земле веры греческого закона. Пусть печатник Иван свяжет все свои надежды с князем… Пусть даже римский папа почаще думает об Остроге… А Баторий, если хочет, пусть видит в Константине союзника… Но придет момент, и князь Константин скажет свое слово. Будет ли это победоносный поход на Москву или на Краков? Там поглядим… А мысль Курбского о том, что во главе похода на Москву можно поставить самозваного царевича, не так уж нелепа. Надо только точно выбрать момент. Лучше всего дождаться смерти царя Ивана… А сам себе князь Константин казался бессмертным…
        Вошел Северин. Он сказал князю, что опять пришел фискал Данилка. Данилку впустили. И тот, переминаясь с ноги на ногу, теребя в руках шапку, рассказал о порке Торквани.
        - Разве я велел? — спросил Константин.
        Данилка испугался. Он объяснил, что припадки бывают у Гальшки после визитов Беаты, а особенно Торквани. Это заметили. Решили угодить князю.
        - Да ты не волнуйся! — сказал Константин. — За усердие не карают. Но ведь Торквани теперь разболтает о порке.
        - Что же делать?
        - Это уж ваша забота. Не моя. Что надо, то и сделайте. Торквани у себя?
        - В том-то и дело, что не у себя. И ходить-то едва может. За стенки держится. Однако к дому печатника направился…
        - Ладно, — сказал князь. — Ступай. Но не ошибитесь во второй раз. Тут уж накажу.
        Данилка скатился вниз по лестнице, обгоняя эхо собственных шагов.
        Князь Константин до самого рассвета стоял у окна, наблюдал, как началась обычная суета дворовых людей. Внизу, на Подзамче, распахнулись железные ставни лавок и монастырских ремесленников. Их теперь в Остроге больше, чем во Львове и Кракове, — пятнадцать цехов, две тысячи человек. Даже Гданьск, Кенигсберг покупают мечи, золотые украшения, сапоги, изготовленные в Остроге.
        - Северин! Свечи догорают. И подай Библию!
        Сменилась ночная стража. И ударили колокола церквей. Новый день начался в княжьей столице Остроге. А для князя, человека с мощной грудью, короткой шеей и разными по цвету глазами, день был продолжением бессонной ночи.
        Но в минувшую ночь в Остроге случилось еще немало событий, о которых в ту пору князь еще знать не мог. И мы с вами узнаем о них лишь со временем.
        Три капюшона
        Они появились в Остроге ранним утром, когда город только протирал ото сна глаза. С грохотом распахивались железные ставни торговых подвалов. По второму разу пропели петухи. В немецких кварталах застучали молотки ремесленников. И уже славили аллаха в убогой татарской слободе.
        Три капюшона, надвинутые на брови. Три монаха. Высушенные постами и думами о господе. Легкие на ногу — хоть до Иерусалима сбегают, помолятся и назад вернутся не запыхавшись.
        Они зашли в харчевню и спросили молока.
        - Молока? — удивился хозяин. — Не держим.
        - Но нам нужно именно молоко. Три кружки. И хлеб, — сказал старший монах, наверное предводитель или главный.
        Хозяин пожал плечами: нет молока.
        - Мы были бы очень благодарны, если бы вы все же нашли для нас молоко.
        Хозяин нахмурился: а вдруг иезуиты? И ему стало не по себе. Иезуитов все боялись. Они не так давно появились в пределах Королевства Польского, но уже дали понять, что шутить с собой не позволят. И что пришли сюда не на прогулку и не в качестве просителей, а утвердиться навсегда. Кроме того, на лбу у иезуита нет специального клейма. И жаль. Как их распознать? Как отличить от прочих? И это особенно пугало. Если бы иезуиты носили какую-нибудь свою иезуитскую форму или, к примеру, выбривали на особый манер голову, их боялись бы меньше. А так началась паника. Сосед подозревал соседа. Кто-то пустил слух, что иезуиты завелись уже и среди православных священников. Это было абсурдом, но по темноте слуху поверили и передавали из уст в уста.
        Страх перед иезуитами был так же велик, как когда-то перед кочевниками, надвигавшимися с востока.
        - Молока? Хорошо, я пошлю мальчика! — сказал наконец хозяин.
        Монахи без молитвы выпили молоко, съели хлеб. С точностью до гроша уплатили за все.
        - Далеко ли до типографии? — спросил старший.
        - Какой?
        - Разве их в Остроге две?
        - Конечно, одна, — засуетился почему-то хозяин харчевни. — Единственная. Да и ту недавно построили. Вы уж извините… Мы люди темные.
        За что именно извинялся хозяин харчевни, было не совсем ясно. Старший поблагодарил за завтрак. Три капюшона удалились.
        Забегая вперед, скажем, что для истории так и осталось неизвестным, были ли два других монаха, те, что помоложе, глухими и немыми или же вполне слышащими и говорящими людьми. Возможно, в их обязанности входило лишь сопровождать и охранять старшего, ни при каких обстоятельствах не произнося ни слова. Даже если бы жарили живьем. Впрочем, иезуиты вообще не щедры на слова.
        В типографии монахи нашли Гриня. Гриню было скучно. Он обрадовался визитерам. Продал им по экземпляру Нового завета, Псалтыри, «Хронологии Андрея Рымши», Библии и «Грамматики» — все, что хранилось в каморке при друкарне. Сказал, что книги эти можно было сделать и получше, но печатник Иван уже стар. Ему и на покой пора. Вот когда дело перейдет в руки Гриня, тогда типография и заработает по-настоящему. Слишком простые литеры Гринь заменит красивыми, сложными. Переплеты станет делать с золотыми застежками. Дешевые книги быстро истреплются и сгниют, и память об их творце будет жить недолго. Зато дорогие книги переживут и своих создателей, и читателей, и внуков первых читателей.
        - Ты прав, сын мой, — сказал старший монах. — Успехов тебе в этих начинаниях. Но где все же печатник Иван? Он в Остроге или же в странствиях?
        Гриню стало обидно: при чем здесь печатник Иван? Говорили ведь о серьезных вещах, о славе, о бессмертии… Гринь верил, что абсолютно все сможет делать лучше, чем Федоров. И пушки поставит так, что князь Острожский назначит его главным пушкарем, и книги издаст такие, какие Федорову и не снились.
        - Если уж он так вам нужен, пройдите на речку. Сидит там и рисует, вместо того чтобы делами заниматься.
        Капюшоны гуськом направились по тропе к речке. Печатник сидел у самой воды на огромном камне. В руках у него были доска и резец. Завидев монахов, он тут же положил доску на траву, лицевой стороной книзу. Но цепкий взгляд старшего монаха успел отметить контуры рисунка: витязь, мчащийся в облаках на легком коне, а над ним — огромное смеющееся солнце. Что за рыцарь такой? Почему смеется солнце?
        - Здравствуй, Иоганус Теодорус Москус!
        - Здравствуйте! — ответил печатник. — А кто же вы такие?
        - Мое имя Алоиз, — сказал старший, — имена остальных не имеют значения.
        - Так как же мне их именовать в беседе?
        - Они в беседе участия принимать не будут.
        - Ясно, — сказал печатник. — Значит, беседовать со мной будешь только ты? Вот ты здесь и оставайся, а они пусть отойдут подальше.
        - Иоганус Москус! Напрасно ты пытаешься нас обмануть своим напускным спокойствием. У нас в руках твои рукописи… Твой почерк не изменился. В свое время ты составил изложение еретических мыслей Николая Коперника и начал делать перевод его трактата на русский язык. Мы знаем, что ты учился в Кракове. Мы знаем, что ты ездил в Грецию, на Афон. Мы очень многое знаем и относимся к тебе как к врагу серьезному и требуем, чтобы ты немедленно покинул Острог. И во Львове не появляйся. Уезжай в Москву. Ты стар. Спеши.
        - Если я так стар, зачем же вам волноваться? — спросил печатник. — Старые люди одной ногой уже в могиле.
        - Уезжай. Тебе не место в Королевстве Польском.
        - А если я не уеду?
        - Тогда не проживешь и трех месяцев.
        - Вот как! — сказал печатник. — Тут надо подумать!
        - А думать, Иоганус Теодорус, тут не о чем. Мы не просим тебя, мы требуем.
        - Не понимаю, — сказал печатник. — О чем вы толкуете? Я хочу издавать книги. Продавать их. Тем зарабатываю на жизнь.
        - Не пытайся обмануть нас, Иоганус Теодорус. Мы не считаем, что ты агент московского царя. Дело выглядит иначе. Ты птица более крупного полета. Вы с царем оба — члены тайного русского ордена. Ваша цель — захватить Европу, сокрушить могущество римской церкви, а самого папу вывезти в Московию, заточить в темнице и замучить насмерть.
        - Нет, божий человек Алоиз, относительно меня ты ошибаешься. И относительно тайного русского ордена — тоже. Такого ордена нет. И вряд ли когда-нибудь возникнет.
        - Я тебе не верю.
        - Твое право.
        - Будешь ли ты сегодня дома около полуночи или же чуть раньше?
        - Я всегда в это время дома.
        - Мы придем побеседовать.
        - Приходите. На беседу мне не жаль времени, если беседа интересная. Только вряд ли она такой у нас с вами будет. С Краковом и университетом вы ошиблись. Не там я науки добывал.
        - Тогда где же?
        - Вот этого-то пока что мне никому говорить не хочется.
        - До вечера, — сказал старший монах. — Возможно, беседа наша все же не будет лишена интереса для обеих сторон.
        - Поглядим…
        Капюшоны удалились. А печатник вновь взял в руки резец и доску. Он работал почти дотемна. И улыбался каким-то своим мыслям.
        На закате он возвратился в типографию. Посидел на табурете у наборной кассы. Глядел, как Гринь перед круглым итальянским зеркалом пытается привести в порядок свою кудрявую голову. Куда, интересно, он к вечеру собрался?
        Странная улыбка не сходила с лица печатника.
        А происходило все это как раз в тот вечер, когда в замке у князя не было гостей, Константин коротал вечер вдвоем с Северином, пока не закричала в своих покоях Гальшка.
        Гринь действительно куда-то ушел. И возвратился лишь к утру. Потому он и не узнал о том, что происходило в их домике этой ночью. Зато фискалы Данилка и Федька проследили, что ночью капюшоны подошли к дому печатника и постучали в ставень. Их впустили. Затем Федька взобрался на крышу и приложил ухо к дымовой трубе, благо дело было летом, печей не топили.
        Слышно было не очень хорошо, но все же Федька понял, что двое гостей остались дежурить в сенях. Сам хозяин с третьим капюшоном прошли в большую комнату, или, как ее именовали на польский лад, салю. Тут между гостем и печатником состоялся приблизительно такой разговор.
        - Поднеси поближе свечу, — сказал гость. — Сейчас я сниму с себя кое-какие лишние детали, мешающие тебе меня узнать. Например, наклейные брови.
        - Не надо, — ответил хозяин, — я и без того тебя узнал. Здравствуй, граф!
        - Узнал?
        - По голосу, по глазам и по походке.
        - Голос и походку я старался изменить, а глаза специально закапал белладонной.
        - Я ведь немного художник, — объяснил хозяин. — Запоминаю с первого взгляда рисунок рта, разрез глаз… В общем, так ли все это важно? Главное, что я тебя узнал.
        - Ну, как же тебе живется?
        - По-всякому. Неужто ты это еще не выяснил?
        - Да, — согласился граф. — Люди, как правило, задают друг другу массу ненужных вопросов. Все это от недоверия, от вражды. Проверяем, обманывают нас или нет, юлим, скрытничаем… Что это?
        - Проект надгробия Геворку. Ты должен помнить его. Учил музыке в монастырской школе. Его убили. Бургомистр назначил следствие.
        - Помню. Выяснить ничего не удалось. Памятник может выйти прекрасным. В каком материале думаешь выполнить?
        - Белый и черный мрамор.
        - Да, выйдет хорошо… Странные времена, печатник Иван. Ни за что убивают людей… Имена убийц остаются неизвестными… Грустно! И мы с тобой, мирно беседуя сейчас, не знаем, друзья мы или враги. Уж одно наверняка: разным, видимо, богам и разным идеям мы с тобой служим. И каждый служит верно.
        - А почему ты так решил? — спросил печатник. — Откуда тебе известно, кому я служу?
        Граф улыбнулся:
        - Доколе же нам с тобой играть в прятки? Мы с тобой оба — люди просвещенные. Я люблю музыку, ты рисуешь. Казалось бы, нам не о чем спорить… Между тем воюем. Наверное, человек так и задуман. Разум в его делах никогда не возобладает.
        - Грустные ты вещи говоришь, граф. И мне не совсем понятные. Я с тобой не воюю. И зла ни на кого не таю. Зачем ты здесь? Что хочешь у меня выведать?
        - Зачем я здесь? — Челуховский пожал плечами. — Ждешь честного ответа? Да ведь мы, люди, давно уже разучились разговаривать открыто. Даже пословицу придумали, будто язык, мол, нам дан для того, чтобы скрывать мысли. Что же касается моего визита сюда, так тебе я рискну кое-что сказать. Не совсем полную правду, но и не ложь. Тревожит нас все, что совершается в Остроге. Князь Константин ходит в друзьях короля, присягает в верности Кракову, пишет письма по-польски, а сам потихоньку собирает здесь русских ученых людей, строит друкарни, по ночам беседует с Курбским. А князь Курбский тоже ведь человек непростой. Своему царю изменил, а здесь пытается русские порядки насадить. И воевода отменный. Хорошо хоть, своих полков у него нет. Зато греческие книги на русский переводит…
        - Ну, это их, княжьи, дела, — сказал печатник. — Я-то при чем? Мне поручили построить типографию — я это и сделал.
        - Под простака играешь? — Граф забарабанил ногтем по столу, звук этот напоминал топот мышиных лапок в ночи по полу. — Вот Торквани тебя так и не раскусил. Утверждает, что ты глава тайного ордена, а Курбский и Острожский — просто твои верные сатрапы.
        - Бред! — Печатник засмеялся. — Князь Острожский сам по себе. Планы у него грандиозные. Ему в Цезари очень уж хочется. А о Курбском и вовсе разговор особый. Только тебе-то, граф, для чего все это? Зачем был маскарад на реке? Да и сейчас — наклейные брови, белладонна в глазах…
        - Страсть к театральности — это у меня с детства, — спокойно ответил граф. — Люблю маскарады, ряженых, мистификации. Но все это внешнее. Чепуха. Если хочешь знать правду, то я здесь только из-за тебя и из-за князя Константина. Что вы затеваете? Уж не переметнулся ли князь к явным врагам Кракова и Рима?
        - Не думаю. О князе Константине мы с тобой уже говорили. Читал ли ты, граф, Томаса Мора?
        - Того англичанина, который придумал остров Утопию, где жили в счастии и благоденствии? Читал, конечно. Я ведь, как и ты, человек хоть отчасти образованный. Знаю и о грустном финале этого писателя. И то правда: если рискуешь говорить такое, попробуй, крепко ли держится голова на плечах. Ведь палачи всегда точат топоры! И утром. И вечером. Свою службу они несут исправно. Не будет такой Утопии никогда. Если б остров такой и возник, то он бы тут же потонул в море. Нет, не разум правит миром. Страсти. Потому нам всем и нужна вера. Бог, которому мы слепо поклонялись бы. Не размышляя. Не мудрствуя. И во имя своего бога мы бежим истреблять тех, кто верит в иного. Это закон, дорогой печатник…
        - Возможно, верить в бога надо, — согласился Федоров, — но самый главный наш бог — в нас самих. Это наш разум.
        - Ну и упрям ты! — засмеялся граф. — Как покойный Томас Мор, царство ему небесное! Ладно, согласен, есть Утопия… Плавает где-то в океане. Едят там на золоте и ослы поют соловьями! Дай-ка вина…
        Фискалы Федька с Данилкой поменялись местами. Данилка влез на крышу, а Федька стал настороже. По пути они в четверть голоса обменялись несколькими фразами:
        - А где тот битый папежник?
        - Не знаю. Сюда пошел.
        - Как растаял.
        - Наверное, заметил тех двух, что у входа караулят. Где-то спрятался и наблюдает.
        - Надо найти. Иначе утром все разболтает.
        - Ну, в замок он не вернется. Там наши стерегут.
        - А коли во Львов убежит?
        - Ночью? Кто из города выпустит? Найдется…
        Но сколько Данилка ни прикладывал ухо к дымоходу, услышать он ничего не мог. Казалось, в доме вымерли или заснули. Впору было ворваться внутрь или кликнуть людей. Впрочем, однажды Данилке послышался какой-то шорох — будто перекладывали листы бумаги. И вдруг — смех. И голос печатника:
        - Я и не знал, граф, что ты так хорошо рисуешь.
        - Узнал?
        - Конечно. Ездец.[23 - Ездец — скульптура русского ваятеля Василия Дмитриевича Ермолина, была установлена в 1464 году у Спасских ворот Кремля. При Иване Грозном чеканились деньги с изображением ездеца. Скульптура изображала юношу на вздыбленном коне. Копьем юноша поражал извивающегося под копытами коня дракона.] Неужто ты и в Москве побывал? Когда?
        - Был я там или не был, какая разница? Может, я колдун. Может, я за тысячу верст вижу. Вот, например, знаю, что тебя вызывал в суд краковский лекарь Мартин Сенник. Так ведь? И вы с Сенником насмерть рассорились.
        - Нет, не так, — сказал печатник. — До ссоры не дошло. В конце концов разобрались. Правда, кому-то очень хотелось нас с Сенником поссорить. К нему кто-то вроде бы приходил от моего имени с предложением закупить у немцев бумагу. Мартин человек точный. Меня он любит. Тут же взялся за дело…
        - Так, так, — произнес граф. — Предположим…
        - Вместо того чтобы написать мне, Мартин начал писать во Львов, дескать, раз Иван обещал, то деньги выслал наверняка. Куда же они делись? Ну, хорошо, что все обошлось. Правда, понервничать нам с Сенником на суде пришлось немало.
        - Вот видишь, — сказал граф, — врагов у тебя предостаточно. И со временем я, может быть, скажу тебе, кто подшутил над вами с Сенником.
        - Буду благодарен.
        Эта часть разговора была Данилке и вовсе непонятна. Он боялся, что не сумеет толково изложить князю суть дела. Но куда девался битый черносутанник? Не птица же он, чтобы взмыть в небо и спрятаться за облаками.
        И тут Данилку потянули за ногу. Это был Федька.
        - Там, — сказал Федька, — за домом он. Вылез из кустов и говорит с этими двумя, которые вроде были с утра глухонемыми.
        - Ага! — произнес Данилка. — Тут мы его тепленького, как птенчика из гнездышка… Интересно, как его мама в детстве называла?
        Печатник и Челуховский услышали короткий крик и возню у порога. И через минуту — конский топот. Закончить разговор им не удалось. Они выбежали на крыльцо. Капюшоны-телохранители были связаны толстой белой веревкой лицом к лицу. Причем на землю они не упали, а стояли перед домом, как короткая толстая колонна. Когда их развязали, они стали указывать в сторону дороги и что-то пояснять на пальцах Челуховскому.
        - Они говорят, пане Иван, что к твоему дому только что приблизился какой-то человек. Он вежливо поздоровался с моими провожатыми, но тут на него набросились другие неизвестные люди и куда-то увезли того человека. Да, в Остроге не шутят. Прощай.
        Печатник пошел на конюшню. Оседлал лошадь. Конечно, было бессмысленно гнаться следом за неизвестными, но он все же поехал к Татарским воротам. Но подумал, что проехать через ворота похитители не смогли бы: ночная стража не дремлет. Значит, эти люди где-то в городе. И тут же путь Федорову загородили два всадника.
        - Стой, пане Иван. Князь зовет!
        - Сейчас?
        - Да, сейчас!
        Когда под утро Гринь пришел домой, то долго не мог понять, отчего это дверь отперта, почему нет на месте печатника. «С этим московитом до беды доживешься. На старости лет по ночам из дому отлучается… Надо ехать к купцам Мамоничам в Вильно! — решил Гринь. — У тех торговля книгами хорошо налажена!..»
        Когда боги ссорятся
        Князь сидел у круглого дубового стола, на котором была разложена карта.
        - Садись сюда! — сказал он Федорову. — Гляди, это Великая Польша, это — Малая, а это — Литва. Вот Русское воеводство. Вот Волынь. Вот Московия. А это — Великий Новгород. Не стало Великого Новгорода. Спалил его царь Иван. Ну а это — наш Острог.
        Трудно было понять, почему князь заговорил вдруг о Литве и о Малой Польше. Скорее всего, ему захотелось повидать печатника. А в таких случаях Острожский ни с чем и ни с кем не считался.
        - Князь! — сказал Федоров. — Только что у меня прямо с крыльца увезли человека. Ты его велел задержать?
        - Что ты! — удивился князь. — Какого человека? Кто посмел? Северин!
        Дальше все было именно так, как и должно было быть. Северин привел Данилку.
        - У печатника Ивана с порога кто-то человека украл! — сказал Данилке князь. — Правда, печатник Иван имени этого человека не знает и в глаза его не видел. И все же неизвестного человека отыскать, выяснить его имя, а затем поставить или, если он стоять не сможет, положить на то место, которое укажет печатник Иван.
        Данилка не успел выйти, как у двери послышался взволнованный голос Беаты. После бессонной ночи она была бледнее обычного. Руки ее дрожали.
        - Мой духовник… Отец Торквани…
        - Что? — спросил князь. — Что он натворил?.. Тебе плохо? Нюхательной соли!
        - Он исчез!
        - Исчез? Может, он где-то прячется? Обыщите покои…
        - Это издевательство! — сказала Беата. — Ничего обыскивать не надо. Он исчез. Я знаю, что уже никогда его не увижу.
        - Странно! — покачал головой князь. — Все это очень странно. Взять десять окгаров.[24 - Окгар — так называли поисковых собак.] Искать три дня и три ночи… Нет, пожалуй, пять дней и пять ночей…
        Данилка ушел. Он знал, что окгары сначала поведут от покоев Торквани к конюшне, от конюшни — к дому печатника, а оттуда — к болоту. И там, на берегу, будут выть, не рискуя поставить лапу на топкую жижу. Собака все понимает. В болото она не пойдет…
        Беате дали понюхать флакончик с солью и под руки увели.
        - Странно все это, князь, — сказал печатник. — Люди мы или звери?
        - Конечно, люди! — твердо ответил князь. — Зверь в жизни не полезет туда, куда ему лезть не надо. Садись, говорю тебе! Северин! Вино! Кубки!
        Северин бесшумно подал вино, заметил горевшую с ночи свечу, загасил ее. Покачал головой: не бережет себя князь. До всего ему дело есть, за всех болеет! Кого украли, кто исчез… Давно ли, кажется, носил Северин на руках княжича — маленький теплый комок… Ну точно воробей! А когда княжич улыбался, у Северина дрожал подбородок. Он мог расплакаться от умиления. И сейчас Северин был готов заплакать из-за того, что князь так губит себя.
        - Нет, князь, о разном мы толкуем… И не по душе мне такая жизнь…
        Но не успел печатник закончить фразу, как Северин затопал ногами и закричал на него:
        - А ты не перечь! Слушай, что тебе говорят! Пойми, кто говорит! Князь Острожский тебе это говорит. Он мог бы по балам развлекаться, райских птичек есть, а он о нас думает. Ночами не спит. Если б не князь, нас давно ляхи или татарва вырезали бы. Не перечь ему, а то я тебя своей рукой…
        Князь засмеялся:
        - Извиним Северина. Он меня нянчил. А ты, Северин, гостя не обижай.
        - Пусть слушает правду! — сказал Северин. — Князь — это родина. Это наша земля. Наша вера. Скажет князь на бой идти — пойдем. Потому как, кроме князя, сказать это некому. Да и не послушаем мы никого другого…
        Северин налил в кубки вино и вышел. А Федоров поднялся, подошел к князю:
        - Хорошо он о тебе сказал. Лучше и не скажешь. Ну что ж, каждый из нас делает свое дело, как умеет, как понимает. Ты пушки льешь, замки укрепляешь, я друкарни строю… Давал мне гетман Ходкевич земли. Мог я и свою дружину завести. Пусть сначала маленькую. Со временем больше бы стала. А в том, что сражения я умею выигрывать, ты сам убедился. Кто знает, как далеко завело бы это умение, если бы занимался я войной, а не книгами. Но я, князь, выбрал другой путь. И себе и друзьям я желал свободы, воли. А свободен только тот, кто сам себе и князь, и царь, и бог. Кто под чистым небом ходит и под ясными звездами. И у кого не кружится голова, когда он смотрит вверх, в небо. Свободным хотел я быть. Не сумел стать. Все равно приходилось служить, исполнять чью-то волю. Царя Ивана. Твою. Гетмана Ходкевича.
        - Вот ты как заговорил! А ведь ты, поди, друкарь Иван, свысока на меня глядишь?
        Звякнула золотая цепь на его груди. Это Константин рванул ее правой рукой.
        - Я сказал, князь, то, что думал.
        - Все ли? Или только часть?
        - Только часть. Но истинную.
        - Куда пойдешь, если завтра со двора прогоню?
        - Мир широк.
        - Итак, царь Иван тебя не устроил. Гетман Ходкевич — тоже. И князь Острожский не подошел. Кто же еще остался? Александр Македонский и Цезарь померли… Крымскому хану и турецкому султану русские печатники будто ни к чему… А как насчет римского папы?
        - Я с ним не знаком.
        Князь захохотал. И смеялся долго. Может быть, его и вправду слова печатника насмешили?
        - Не знаком, говоришь? Ладно, при случае пошлю тебя в Рим с письмом. Чтобы вы с папой друг на друга поглядели. Ко взаимному удовольствию и недоумению. Между тем в Риме тобой интересуются. Не знал? То-то! А я-то знаю. Вот и не на равных мы с тобой. Ну что ж, пора и поспать. Не так ли?
        Печатник возвратился домой. Гриня нигде не было. Исчезло и с десяток книг. Неужели сбежал?
        Старик сел на табурет, уронил голову на стол и уснул.
        А князь Острожский и не думал отдыхать. Он распекал фискала Данилку за то, что тот переусердствовал.
        - Зачем папежника утопили?
        - Так он ведь разболтал бы, что его пороли.
        - И пороть не следовало.
        - Княже! Твою волю пытались угадать.
        - Мою волю не тебе угадывать. А усердствовать надо с умом. И любое слово мое исполнять точно.
        - Так он же повсюду свой нос совал. Когда мы следили за капюшонами, он к дому печатника прокрался.
        - Ну и что же? Вот сделать так, чтобы он сам себе шею сломал, — это другое дело. А теперь мы так и не узнаем, зачем пожаловали к нам капюшоны.
        - Узнаем. Все узнаем. Только прикажи!
        - Ладно, — сказал Константин. — Иди. Наказать не накажу, но и награждать не стану. И действовать надо с толком. Мы с тобой еще не знаем, кто опасней — капюшоны или печатник.
        И Острожские бывают щедрыми…
        Минул год. Опять приехал в Острог Иван Вышенский. Крутой лоб, спускающиеся на плечи волосы, колючие глаза. Порывистый, быстрый, непоседливый. Но почему-то казался он уже старцем. Правда, старцем с телом юноши. Или же юношей с головой старца.
        - Ну, весело ли живется тебе в афонской пещере? — спросил Острожский. — Не сыро ли?
        Но Вышенский не улыбнулся шутке князя. Он был серьезен, торжествен и строг, точно догадывался, что в будущем ему предстоит стать тем самым неистовым Иоанном, странником, «реченным Вышенский», который своими памфлетами укоротил век не одному иезуиту и ревностному католику, его слово будет сотрясать троны. Послания Вышенского станут переписывать от руки и на Украине и в России, читать их вслух на сельских сходах.
        И даже в Остроге одно из них напечатают по личному распоряжению Константина.
        - Князь! В Афоне я побывал, но еще не в отшельниках. До пещеры дело не дошло. Да на сердце неспокойно. То, что вы издали Библию, — хорошо. Держал в руках, радовался.
        - А круглую башню заметил? Хорошо перестроили. И бойницы сделаны — со скосом внутрь. Из аркебузы пушкаря не подстрелишь. Приступом не взять.
        - Крепости берут не только приступом, князь! Их берут и изнутри. Бьют в спину защитникам.
        - Если защитники доверчивы или глупы.
        - Сколько мудрых голов не сумели распознать измену! Ты, княже, делай, как тебе твой ум и совесть велят, а я считаю, что вера крепче башен. Ее приступом не возьмешь.
        - Нужны и Библия и башни. Много Библий и много башен. Да и не взялся ли ты, Иван, поучать меня? Рановато.
        - Не поучаю я, князь. Предупреждаю. Московский великий князь Иван не избран на престол в Кракове, и сына его туда не больно кличут. А Баторий папежник. И собрался долго жить.
        - Ничего, — ответил князь, — разберемся и без московского царя.
        - Может, и разобрались бы, да ведь тебя, княже, после Батория на престол не позовут.
        - А если я сам приду и сяду?
        - Не пустят. Не уповай, князь, на башни и пушки. Построй новые церкви.
        - И церкви построю. И пушки отолью. И Библии издам. Кстати, о печатнике Иване. Уезжает он.
        - Куда? Уж не назад ли в Москву?
        - Пока не в Москву. Во Львов. Пробует свою друкарню открыть. Но дело у него не пойдет — денег нет. А сегодня без денег человек — не человек.
        - Ах, — сказал Вышенский, — не выкладывается у него жизнь! Жаль человека.
        - Да и помочь ему нельзя: кусает руку дающую. Служить не хочет. Подавай ему школы! Да еще не при церкви, а отдельно — свободные академии.
        - Может, он безбожник?
        - Тебе лучше знать. Вы же в друзьях ходите.
        - Особой дружбы нет, — сказал Вышенский. — В мой прошлый приезд до петухов разговаривали. А в Афоне гостил он у меня. Понравилось ему. Говорил, что древние греки выбрали хорошее место для своей родины. Записывал греческие песни. На море ездил, с рыбаками подружился. Одно мне не по душе: читает поганские догматы Аристотеля, Платона и прочих. И читает с удовольствием!
        - Он и сам пишет. Мои фискалы в его отсутствие все бумаги перерыли. У него написано о московской победе на поле Куликовом над Мамаем. Князя Дмитрия хвалит за то, что он среди сермяжных ратников сражался. Для князя Дмитрия мог бы найти слова и получше. Не сами же сермяжные ратники пришли на поле Куликово. Их привели. Да и о боге, который послал русским победу, не грех было упомянуть. Правда, в своих предисловиях он бога поминает. И часто. А школы ему подавай свободные.
        Вышенский нахмурился. Заходил по комнате — от окна к двери, от двери к окну.
        - Помог он мне выиграть битву с татарами. В этом деле он разбирается. Многих научить может. Хотел его щедро наградить, а потом рассердился: даже не подошел ко мне, не поздравил. Будто не моими пушками он командовал… Да вот и он сам. Заходи, печатник. Мы как раз о тебе говорили.
        Федоров вошел. Поклонился князю. С Вышенским они обнялись. Вышенский остро, тревожно вглядывался в лицо печатника. Новые морщины, еще больше опустились уголки рта — едкий взгляд Вышенского все это отметил.
        А Федоров улыбался. Но и он заметил, что Вышенский изменился, возмужал. Греческое солнце вызолотило его лицо. Но в глазах появился тревожный блеск и настороженность — верный признак того, что юность и доверчивость миновали.
        - Рад тебя видеть, — сказал печатник.
        - И я тебя.
        - Ну, а я рад вас видеть вдвоем, — заключил князь. — Всегда бы так. Северин! Мне и печатнику вина и яблок для Вышенского.
        - Да, вина не пью, — кивнул Вышенский. — Князь шутил: спрашивал, не сыро ли в пещере. Я ответил, что пока только послушник. Но стану и отшельником. Это ты правду сказал, князь. Надену клобук, чтобы отпугивать бесов и стыдить модников, волосы отпущу до пояса, чтобы на меня дамы не обращали внимания.
        - А зачем тебе это? — спросил печатник. — Неужто сам себе не веришь? Боишься соблазнов?
        - Соблазнов я не боюсь. Но только аскет, свободный от мирской суеты, корыстных забот, способен думать чисто и свободно. Согласен?
        - Мы об этом говорили еще на Афоне. Боюсь я свободы от мирских забот. Живем-то мы в миру, а не на небесах.
        Князь пригубил вино. Отпил из своего кубка и печатник.
        - Ну, не говорил ли я, что он безбожник? — спросил князь. — Итак, все же едешь?
        - Вещи уложены.
        - Отпустим с миром? — Князь обращался уже к Вышенскому.
        - Надо бы, князь.
        - Мне жаль, что ты уезжаешь. Возьми четыреста экземпляров Библии. Продашь во Львове. Это тебе моя помощь. Больше не дам, но четыреста книг — твои.
        - Спасибо! — сказал печатник.
        - Когда в дорогу?
        - Завтра.
        - Значит, хочешь все сам? Без приказа, без князя, без черта и без дьявола?
        - Да, князь, хочу сам. Открою большую друкарню и русские школы.
        - Где деньги возьмешь?
        - Что-нибудь придумаю.
        - Дать охрану?
        - Не надо.
        - Бог тебе в помощь! — сказал Вышенский.
        - Бог в помощь! И сам не плошай! — добавил князь. — В случае чего — возвращайся. Место и харч найдется. Да вот еще что… Все забываю тебе сказать. Твоего друга во Львове убил граф Челуховский… Что глядишь на меня? Откуда знаю? Это уж мое дело. Я все знаю. Прощай!
        Когда Федоров вышел, Острожский сказал:
        - Конченый человек! Против ветра пытается идти. А ветер не только нас, смертных, но и вековые деревья сгибает…
        - Жаль старика! — согласился Вышенский. — Человек-то он хороший.
        ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
        Имеющий глаза и уши…
        В туманные дни вершину колокольни при костеле не разглядеть. Сто метров. Шестьсот пятнадцать ступенек по трудной витой лестнице. Звонарю нужно хорошее сердце.
        Костелу видно далеко. До Карпат и до Острога. И он верно несет свою сторожевую службу, завещанную ему святым престолом в Риме и королем Казимиром, похороненным в Вавеле.
        Костел видел, как однажды ночью два всадника подъехали ко двору графа Челуховского. И повозки запылали.
        Налились кровью, гневно замерцали, отражая пламя, окна-глаза костела. Он понимал, что однажды могут поджечь и его самого.
        Металась по залу дворца светлая пани Регина. Она боялась, что пламя перекинется на дворец. Бегали с ведрами слуги.
        В ограде костела прятались посланные Острожским люди. Это они и совершили поджог. Собственно, повозки эти никому не вредили, но Константин не любил влиятельных людей.
        Костел все это видел. Но он был нем и не мог предупредить ни графиню Челуховскую, ни ее слуг об опасности. А сам граф, как всегда, был в отъезде.
        Вдали, на востоке, видны были мощные башни Острога. Там был главный враг — князь Константин. Это он расшатывал здоровье Королевства Польского.
        Недавно из ворот Острога выехал воз, груженный нехитрым скарбом печатника Ивана. Он возвращался во Львов.
        Костел следил за печатником. Вот он приехал. Поселился на тихой улочке, в двухэтажном домике. Снял весь второй этаж. Побывал у бургомистра. Распродал книги, отпечатанные в Остроге. Снял помещение для новой большой типографии.
        Костел видел, как однажды вернулся и блудный сын — ученик Гринь. Долго отсутствовал, жил у купцов Мамоничей в Вильно, но все же пришел с покаянием, и печатник его простил. Даже поселил в своем доме.
        Печатник, хоть и не собрал денег на оборудование большой типографии и тем более на академию, духом не пал. По ночам жег в своей комнатке огонь, сидел до утра над большими листами бумаги, что-то чертил. Виделся он в эти дни только с Гринем и Лаврином Пилиповичем, известным художником и гравером. Вместе они захаживали выпить пива в харчевню «У башни». Иной раз допоздна бродили по улицам, поднимались к Высокому замку. Костел сердился. Не только потому, что печатник, взобравшись на замок, мог глядеть на него сверху вниз, — костелу не нравилось, что московит так спокойно разгуливает по городу, как будто он здесь хозяин.
        Впрочем, однажды московит чуть было не поплатился за свою беспечность. Темной ночью, когда бесы украли луну и улицы окутала египетская тьма, московит возвращался домой от Пилиповича. Даже зоркие глаза костела различали лишь силуэты и контуры предметов. Но все же костел заметил, как распахнулось одно из окон третьего этажа, сверкнула вспышка, а затем долетел звук выстрела аркебузы.
        Печатник остановился, снял шляпу, пробитую пулей. А затем неожиданно выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил в окно. По соседней улице уже бежала стража. Печатник не стал ее дожидаться. Через проходной двор он ушел к площади Рынок.
        Если бы костел мог внезапно заговорить, закричать, он указал бы страже, где искать московита. Но он был обречен все видеть и молчать.
        А через месяц печатник внезапно собрался и укатил.
        Повозка выехала через иезуитскую «фортку» — по направлению к Карпатам. А дальше? Куда направится он? К мадьярам? Чехам? В Вену? Может быть, даже в Рим?
        Костел так напряженно следил за повозкой, что тревога передалась даже постоянному обитателю колокольни — седому ворону.
        Ворон поднялся в воздух и долго летал над крышами домов, надсадно каркая. И это напоминало брюзжание злого старика.
        Бегство из Вены
        Император Рудольф был императором вполне законным, взошедшим на престол согласно всем нормам и монархическим канонам. А законные властители не любят изобретений и новшеств: чтобы не стало хуже, не надо стремиться и к улучшениям. Желание удержать все так, как при отце и деде, законные властители впитывают с молоком матери.
        «Мы подумаем. Мы рассмотрим».
        Да, конечно, пушка, которую предложил русский инженер из Львова, великолепна. Но и цена, запрошенная за изобретение, слишком велика. Кроме того, у императора и у эрцгерцога есть к изобретателю несколько вопросов. Один из них: почему он не предложил свою пушку и ручную бомбарду королю Баторию?
        - Я могу ответить на этот вопрос честно и прямо, — заявил гость. — Родом я из Московии. Король Баторий стремится к войне с Московским государством. Я не хотел бы дать королю возможность с помощью моих пушек и бомбард настолько усилить свою армию, чтобы она могла нанести поражение войскам царя Ивана.
        - Смело! — сказал король.
        - Достаточно откровенно! — заметил эрцгерцог. — Вы хорошо владеете немецким языком и латынью.
        - Мне довелось учиться в молодости. Я не тратил времени попусту.
        - Похвально! — сказал король.
        - Ваш ответ вызывает уважение! — добавил эрцгерцог. — Но почему вы не предложили свое изобретение московскому царю? И почему вы уехали из Москвы? Вас преследовали?
        - Нет, меня не преследовали. Я уехал из Москвы, полагая, что за пределами Московского государства смогу полнее осуществить свои замыслы.
        - Какие? — спросил король.
        - Они не еретичны? — поинтересовался эрцгерцог.
        - Нет, они не еретичны. Я занимаюсь печатанием книг.
        - Русских?
        - Да, русских.
        - А почему, — спросил эрцгерцог, — вы, в таком случае, решились предложить свое изобретение нам?
        - Ваша держава не имеет общих границ с моим отечеством. Война между Веной и Московией исключена. Я не боюсь, что изобретение будет использовано во вред моему народу.
        - Ответ еще более откровенный, чем предыдущие, но несколько обидный для нас. Следовательно, если бы у нас была общая граница с Московией, вы не приехали бы к нашему двору?
        - Вероятно, вы правы, — спокойно ответил изобретатель. — Но общих границ нет и воевать с моей страной вы не собираетесь, только потому я здесь, в Вене.
        - Еще нам хотелось бы знать, почему, обладая столь выдающимися талантами в артиллерийских науках, вы решились использовать их не в молодости, а в возрасте уже преклонном? Почему, другими словами, вы не придумали свою пушку раньше?
        - Ваше высочество, изобретения случаются не по заказу, а в момент, когда счастливая мысль посещает изобретателя. Но ваш вопрос с несомненностью изобличает проницательный ум. Имея значительный опыт в военном деле, я до нынешней поры не желал использовать свои таланты для усовершенствования орудий смертоубийства.
        - Какая же крайность заставила вас теперь отступить от своего правила?
        - Мне нужны деньги.
        - Для выпуска книг?
        - Да, для выпуска книг и открытия школ.
        - Странно: вы продаете пушки, чтобы открыть школы…
        - Другого выхода у меня нет.
        - Мы подумаем…
        Большего от императора и эрцгерцога добиться не удалось. Вечером, возвратившись в отведенную ему комнату, Федоров обнаружил, что в его вещах рылись. Наверное, искали более детальных чертежей. Он понял, что в Вене его постараются обмануть. И тогда ночью, разобрав пушку и выбросив самые ценные детали в Дунай, старый печатник бежал из императорской столицы. Он боялся, что за ним снарядят погоню.
        Но Рудольф, когда ему доложили о побеге, лишь рукой махнул:
        - Ничего. Нам эта пушка все равно не по карману. Слишком дорого запросил русский инженер…
        В Богемии повсюду были чистые и удобные постоялые дворы. По ночам Федоров лежал без сна, ворочался под легкими дорогими пуховиками. Что оставит он после себя, кроме долгов? На что потратил свою жизнь?
        Русские школы открыть не сумел. Большую типографию, которая выпускала бы не две-три, а тридцать книг в год, не построил. И сейчас, на старости лет, начал азартную игру с императорами и королями. Он не придумал других способов раздобыть денег. А без денег не будет ни школ, ни типографий…
        Он пытался вспомнить Москву — темные улицы, широкие, не европейские бороды, царя Ивана, человека с пугливым взглядом, с птичьей головкой, поросшей редкими рыжими волосами.
        Удобны постоялые дворы в Богемии. Хороши здесь и одеяла лебяжьего пуха. Но не спалось печатнику.
        Он вспомнил последнюю встречу с Острожским. Что, если прав был князь — один человек, без войска, без денег, без верных и послушных сатрапов, не в силах ничего изменить в этом мире?
        Но нет, он не сдастся. Он сделает то, чего не хотели сделать ни царь Иван, ни князь Константин, ни гетман Ходкевич. Он напечатает тысячи книг, по которым в Москве и Львове, Вильно и Киеве будут учиться читать и писать. И для этого он сейчас отправится в Краков к Баторию. Ему он, конечно, не предложит ни разборную пушку, ни ручную бомбарду. Он постарается получить заказ на парадную пушку, которая служила бы украшением лагеря короля, но не дала бы ему преимуществ в возможной войне с Москвой. А бомбарду он предложит какой-нибудь нейтральной стране, например Саксонии. Только бы получить деньги.
        И ночью он пишет письмо саксонскому курфюрсту Августу:
        «…Многочисленные славнейшие знатоки военного дела склонили меня своими советами к тому, чтобы я осмелился послать настоящее письмо Вашему пресветлому величеству… Поскольку я много и долго занимался военной практикою, я вознамерился посланный мне от бога в той области талант показать не пустословием, а самой практикой… Я обратился к его священному величеству императору Рудольфу в Вену с сим изобретением. К тому времени я уже на собственные средства изготовил одну модель составленной из отдельных частей пушки. Эту модель лично осматривали император и эрцгерцог и высказались о ней с полным одобрением. Они настойчиво добивались от меня услышать, в чем заключается секрет обращения с этой пушкой и суть ее действия. Я готов был открыть его и показать им ее действие, но только на определенных условиях, на которые они не согласились… Поэтому я решил с моим секретным изобретением обратиться к Вашему светлейшему величеству. Оно заключается в том, что по желанию каждая такая секретная пушка может быть разобрана на точно определенные составные части — на 50, 100 и даже, если нужно, на 200, соответственно
калибру и величине каждой пушки… Готовые к употреблению части такой установки можно было доделать и дополнить в количестве до 50 в течение трех суток. Если бы какая-либо из пушек разорвалась, будет повреждена только одна ее часть, а не все орудие. Если бы торопила обстановка или враг наступал, такие пушки можно было бы разобрать и разместить в нужных местах в течение одного дня. Для перевозки таких пушек не требуется ни специальных ящиков, ни повозок с железными ободьями колес… Кроме того, я сделал еще другое изобретение в области ручных бомбард. Сто таких бомбард могут причинить врагу такой же урон, как 400 тех, которые ныне употребляются…»

* * *
        Письмо будет найдено в Саксонском тайном архиве через 390 лет после смерти Ивана Федорова. Мы так и не знаем по сей день, получил ли Федоров ответ на это письмо.
        Баторий
        - Ну, садись! — сказал король и улыбнулся. Весело сверкнули зубы. А лицо у Батория было смуглое, с гладкой кожей. Движения легкие, точные, свободные. — Садись, печатник. Может быть, теперь тебя следует именовать пушкарем? Я познакомился с чертежами твоей пушки. Красиво. Только скажи, для чего мне такая пушка? Для парадов? Мне нужны пушки простые и дешевые. Придумал бы ты такую, чтобы заряжали ее не с дула, а как-нибудь сбоку или сзади. Да и чтоб после выстрела прицел не сбивался. Воз золота дам. Или же хороший фольварк подарю. Шляхтичем станешь. Я не побоюсь, что ты русский. Да и сам я не поляк. Что с того? Зато — польский король. Не тот поляк, кого польская мать родила, а тот, кто под польскими знаменами под ядра ходит.
        Федоров сел, поморщившись. После долгой дороги болели колени и поясница. Он чувствовал себя неловко в Вавеле. Он давно здесь не бывал. А сейчас, до визита к Баторию, успел лишь сходить на могилу поэта Каллимаха. Надгробие Каллимаха работы известного скульптора Вита Ствоша Федоров считал выдающимся произведением искусства. Сейчас он зарисовал работу Ствоша. Дома, во Львове, они с Пилиповичем решат, какое надгробие ставить на могиле Геворка: то, проект которого он сделал еще в Остроге, или же более простое. Оно должно быть не хуже, чем шедевр Ствоша.
        Да, Краков изменился. Теперь он стал совсем большим городом. Не меньше Вены. И Вавель после недавнего ремонта будто помолодел. Большой, красивый и праздничный дворец этот не походил ни на Кремль, ни на мрачную резиденцию Рудольфа II. В Вавеле была та легкость, стремительность, порыв, которых так боялись и в самих поляках их соседи. И Баторий, весь в белом, ловкий, веселый, смеющийся, был удивительно кстати в этом замке. Кто кому больше нужен: Польша Баторию или Баторий Польше?
        Баторий говорил по-польски с акцентом, но легко подбирая нужные ему слова.
        - Если я знаю о тебе, печатник, не все, то, во всяком случае, многое. Ты ездил в Вену предлагать Рудольфу какую-то пушку, но я не совсем уверен, что именно ту, которую ты хочешь отлить для меня. Нужны деньги? Видно, с мечтой о типографии ты не расстался, хотя не возьму в толк, для чего бы в Польше понадобились русские книги. Честно говоря, я плохо понимаю Московию, хоть успешно повоевал у вас много земель. И до Москвы дойду. Московитов я не боюсь. Опаснее Европа. Немцы. Да и с ними справимся. Только бы собственный сейм не помешал… Делай мортиру, печатник. Я тебя не забуду.
        Федорову отвели домик неподалеку от Вавеля. Он не знал, почему его встретили в Кракове так хорошо. Двое слуг выполняли любое желание печатника. Еды давали на троих. Разрешали ходить по столице куда угодно. И даже не интересовались, сколько он намерен пробыть в Кракове. Но есть Федоров почти не мог. Его рвало даже после корки хлеба. Он пил отвар из фруктов, лежал, приложив к боку бутыль с горячей водой. А ходить по Кракову ему и вовсе не хотелось…
        Побывал только у купца Фельтына Бертольдо, где взял деньги под залог своей мастерской. Даст золото и Баторий. Наверняка. Король, несомненно, умеет видеть не только себя в деле, но и само дело. Да помогут ли деньги, когда сил уже не осталось?
        Впрочем, еще далеко не все решено. Король лишь кажется простодушным. Он, конечно же, хитер и опытен. И знает толк в военном деле. Для чего ему так богато украшенная дорогая мортира? Может быть, король догадался, что печатник хочет получить заказ на парадное оружие, которое не может быть использовано в войне против Москвы?
        Федоров вспомнил глаза Батория — веселые, лукавые. Неужели король так хитер? Неужели он обо всем догадался? Но ведь другой возможности получить деньги нет. А свою разборную пушку и ручную бомбарду предложить Баторию он не может. Сейчас с царем Иваном заключен мир. Но кто знает, что замышляет король Польши? Налоги на войско вновь увеличены. Не к новой ли войне это?
        Печатник оделся и вышел из дома. Был уже поздний вечер, но столица, кажется, и не собиралась спать. Вавель светился огнями. Куда-то проскакала кавалькада развеселых шляхтичей. На узкой улочке из одного дома в другой перебегали слуги с подносами, уставленными тарелками.
        Счастливая победоносная Польша не скрывала своей радости. Она состоялась как держава великая и просвещенная. И жила таким радужным для нее 1583 годом. Она уже подарила миру Коперника. Она показала соседям силу польского меча. Она звала к себе в короли кого хотела, кто ей больше по душе — француза или мадьяра, немца или поляка. Короля избрали, как позднее избирали президентов.
        Польша нравилась сама себе. Училась собою гордиться. И сверкающий огнями Краков никого не боялся и ни перед кем не прятался — красивый и державный город.
        Федоров вспоминал свою беседу с Баторием. Собственно, это был даже не диалог, а монолог. Говорил король, а Федоров если и возражал ему, то лишь в уме, отлично понимая, что сейчас важно промолчать, прикинуться простачком. Надо выиграть время. И получить от короля деньги…
        БАТОРИЙ (ВСЛУХ). Вы можете удержать свою Московию, но какой ценой! Вы будете на столетия отброшены в леса и болота. Ваши дети будут рождаться, стареть и умирать, так и не услышав ни разу звуков прекрасной музыки, не зная, что в мире существуют дворцы, а в этих дворцах — залы, освещенные тысячами свечей и ослепительными улыбками красавиц.
        ФЕДОРОВ (В УМЕ). Это случилось бы, король, если бы царь Иван сидел на престоле вечно. Но он смертен, как мы с тобой. Вы все ошибаетесь, считая Московию застывшей и неподвижной. Между тем следовало бы задуматься, как мы сумели так быстро оправиться от трехсотлетнего рабства. Кто знает, есть ли еще на свете народ, который, как волшебная птица феникс, умел бы выходить живым из огня, воскресать после пожара? Кто знает, король? Не вырвемся к морю сейчас, вырвемся завтра.
        БАТОРИЙ (ВСЛУХ). Меня избрали польским королем. Я делаю то, что нужно Польше. Укрепляю ее. Учу чувствовать себя великой. Знаешь, что сделал бы я, если бы меня избрали царем Московии? Объявил бы войну всем соседям, разрешил бы себя завоевать и поработить. Надолго. И соседи принесли бы с собой грамоту. Они научили бы вас музыке, построили бы дворцы. В конце концов на месте Московии образовалась бы другая Московия. Такая же просвещенная, как Польша или Франция. Что отдали бы вы взамен? Своих богов и язык? Но это не главное, печатник. Поверь мне, семиградскому князю, ставшему польским королем…
        ФЕДОРОВ (В УМЕ). А мы сделаем то, чего вы от нас не ждете. Спокойно, неспешно мы будем строить свою страну. Мы вернем назад все то, что у нас отняли. Мы построили Москву. Вернем и Киев. Всему свой черед. Мы станем самым просвещенным народом на земле. У нас в каждом городе будут дворцы, школы, академии. А на каждой улице — музыканты.
        БАТОРИЙ (ВСЛУХ). Пробил наш час! И ваш Курбский стоит у меня за спиной, когда я принимаю московских послов.
        ФЕДОРОВ (В УМЕ). Ну а наш еще пробьет. И вы будете удивлены в очередной раз, увидев Русь просвещенную и свободную. Уйдут времена кровавых царей. Мы завоюем свободу себе. И принесем ее другим.
        БАТОРИЙ. Почему ты молчишь? Не по душе мои слова?
        ФЕДОРОВ. Разве я молчал? Мне казалось, что я отвечаю. Значит, задумался…
        Что сегодня случилось с Краковом? Отчего он так пирует? Чем вызвано это веселье? Может быть, радостными предчувствиями шляхтичей, что скоро польские полки с лжецарем во главе пойдут на Москву? Понимал ли это печатник Иван? Но ему в ту ночь стало вдруг страшно.
        Конечно, его жизнь не удалась. И конец близок. Но он еще успеет издать тысячу, две тысячи «Грамматик». Значит, появится еще десять тысяч русских, умеющих читать и писать. Это сильней посланных в Ливонию полков царя Ивана… Надо спешить!
        Наутро он попросил коней: домой, болен. Коней дали. Дали и повозку. Весь день он ехал по усаженной липами дороге. По небу, обгоняя его, плыли крутобокие облака. И ветер дул в спину: спеши. Скорей, скорей во Львов, где он, может быть, успеет издать еще одну книгу, которую сам напишет от начала и до конца.
        К вечеру они с возницей остановились в селе, где в тот день справляли свадьбу сына арендатора. В качестве почетного гостя пригласили и богато одетого путешественника, которому к тому же открывала все двери охранная королевская грамота.
        Его расспрашивали о краковских новостях, о короле, о французских нарядах, вошедших в моду со времен кратковременной гастроли на польском троне принца Валуа.
        В зале, освещенном двумя люстрами, на стене висела картина: коронация Батория. Баторий был изображен верхом на белом коне, в одежде из золотой парчи, обшитой горностаем. На рукояти сабли, перевязи, сбруе, седле сверкали капли красной краски — рубины… На заднем плане можно было разглядеть фигуры примаса Польши и коронного маршала, а далее — пажей и барабанщиков. Примас держал в руках старую корону Ягеллонов… «Vivat rex!» — было написано в левом углу картины. Бездарная поделка бездарного художника. Но такие верноподданнические картины вошли в моду. Их изготавливали десятками. И даже хитрый Константин Острожский, как говорят, заказал символичное полотно: король и он, князь Острожский, осматривают войска перед битвой. Перед новым королем лебезили и заискивали. Может быть, чувствовали, что у Батория крепкая рука, что он не похож на слабовольных и непоследовательных своих предшественников.
        Путешественник подумал, что настанет время рисовать и другие сцены из жизни короля Батория. Например, казнь казака Ивана Подковы, которого Баторий хитростью заманил во Львов. Иван Подкова со своими отрядами здорово потрепал нервы турецкому султану. Чуть было не поднял всеобщее восстание в Валахии. Баторий, ставленник султана, решил расправиться с Подковой. И дал честное слово, что не тронет атамана, если тот явится во Львов. Но чего стоит королевское слово, когда речь идет о высокой политике! Как рассказывают, охрана отвела Подкову в дом Мация Коженяжа, и там литовский маршалок Колович осудил его на смерть от меча. Младший Иван, которого теперь именовали во Львове Друкаревичем, присутствовал на казни и описал отцу все, что в тот день происходило на площади Рынок. Баторий приказал стянуть к городу войска, а сам — от греха подальше — уехал на охоту. Когда на площадь привезли атамана, тысячи людей встретили его рыданиями и приветственными криками. Многие пришли сюда с оружием, чтобы вызволить Подкову. Но тот, спокойно поглаживая бороду, дважды прошелся по месту казни, а затем обратился к народу с
такими словами: «Господа поляки привели меня на казнь, но не знаю, за что, так как не ведаю за собой в жизни никакой вины. Знаю одно: что я всегда бился храбро и с достоинством против врагов христианского имени и всегда пекся о благе отчизны нашей».
        Один из воинов подошел к Подкове с чашей вина. Подкова принял чашу и выпил глоток…
        Слуги Подковы взяли тело хозяина, пришили отрубленную голову, положили в зеленый гроб, им самим заранее приготовленный, и отнесли в русскую церковь для отпевания. Иван Друкаревич пошел вместе со всеми…
        Старый печатник возил письмо сына с собой. Часто перечитывал… Казнь Ивана Подковы во Львове в ту пору потрясла многих. И даже итальянский дипломат Ф. Талдуччи описал ее в своей книге «История славян». Книгу Талдуччи печатник не читал, но полагал, что о Подкове обязательно надо написать как об одном из оклеветанных людей, чтобы потомки могли судить, кто больше достоин славы и памятников — коварный Баторий или же посланный на смерть как разбойник Иван Подкова…
        - О чем задумался, пан путешественник?
        - Старому человеку всегда есть что вспомнить. Прошу простить меня за рассеянность.
        - Мы ждем от вас рассказа о столичных новостях…
        Сначала путешественник говорил нехотя, но в общем был любезен и мил. Даже танцевал с хозяйкой. Все нашли, что для своего возраста танцует он отменно и даже с изяществом.
        - В вас чувствуется настоящая шляхетская кровь! — сказала хозяйка. — Есть в вас нечто польское, загадочное…
        - Конечно, — согласился гость. — Но я не поляк.
        - Помилуйте, но тогда кто же вы?
        - Я с севера.
        - С какого севера? Там, дальше, за нашей границей, ничего ведь нет. Там леса, снега и Московия.
        - О нет, — сказал старик, — там кое-что есть. Там есть люди, города, моря и реки…
        - Но вы танцуете, как настоящий поляк!
        Гостю поднесли очередной кубок. Он выпил. Затем спросил хозяйку:
        - Хотите, я вам станцую другой танец?
        Хозяйка захлопала в ладоши.
        Впрочем, когда гость сделал первое движение, хозяйка даже испугалась. Если это и был танец, то не похожий на виденные ею: без гордых поворотов головы, без легких и ловких движений. Будто вырвался из малинника медведь и начал старательно топтать лапами паркет. А печатник все танцевал, не унимался.
        Вспомнилась ему, может быть, молодость, посадское житье, дом на Никольской улице, деревянные мосты через Москву-реку.
        - Гей-ля! — кричали гости арендатора. — Гей-ля!
        - Гей-ля! — кричал и захмелевший гость, прихлопывая себя в танце по коленям. — Гей-ля!
        Ему вдруг показалось, что в толпе стоит его товарищ по московской типографии Петр Мстиславец и брат Геворк. Они тоже хлопали в ладоши и кричали: «Гей-ля! Гей-ля!»
        Потом рядом с печатником оказалась панна в голубом с золотом. Ее рыжие волосы разметались по плечам. Она была слегка хмельна. Хохотала, запрокидывая голову, и пугала тем, что вот-вот упадет. Ее пришлось подхватить… Рука почувствовала молодую спину с еще не заплывшей ложбинкой у хребта… А панна все хохотала и хохотала. Это уже было вовсе не весело.
        - Я никого и ничего не боюсь! Пусть хоть сам дьявол явится, готова в пляс с ним пуститься! Да что там с дьяволом! Даже с тобой, старик! А ты почище князя тьмы! Дожил до седин, а пляшешь, как молодой. Только что за танец это? Не пойму… Научи меня! Ах, не хочешь? Тогда прощай!
        И панна рухнула в кресло.
        - Гей-ля! — кричали хором.
        Танцевало еще несколько гостей. Они не знали этого танца. Может быть, его изобрел странный гость?
        Но было весело. Все притопывали ногами, хлопали в ладоши, смеялись.
        - Гей-ля!
        - Да это же пляска чертей!
        - Гей-ля!
        - Панове! Я сойду с ума!
        - Гей-ля!
        - Мы всегда будем это танцевать!
        - Гей-ля!
        - Сейчас вы из Кракова?
        - Гей-ля!
        - А куда путь держите?
        - Гей-ля!
        - Во Львов.
        - Гей-ля!
        - О Львов! О Краков!
        - Гей-ля!
        - Споем, панове, про славный город Львов. Из уважения к гостю.
        Жених прокашлялся. Жених запел:
        В этом городе высоком,
        И в просторном и широком,
        Песни пели и гуляли,
        Красных девок целовали.
        И остальные подхватили:
        В этом городе высоком,
        И в просторном и широком,
        Славно жили, не тужили.
        Людям головы рубили.
        - Гей-ля!
        А один гость выскочил на середину зала и помчался по нему колесом: руки-ноги, руки-ноги… На пол посыпались пуговицы кафтана.
        - Гей-ля! Гей-ля! — кричал он. — Ой, не могу! Гей-ля! Гей-ля! Гей-ля!
        Кто-то поймал его. Остановил.
        - Да замолчи ты!
        - Ой, не могу! Гей-ля!
        Когда приезжий гость взялся рукой за сердце и упал, все решили, что просто хватил лишку и опьянел. Но лицо гостя было белым, как французская бумага. Принесли воду, уксус, усадили его в кресла.
        - Уже прошло.
        - Может, пан хочет прилечь?
        - Прилечь? — спросил он. — Нет. Пора ехать.
        - Так ведь ночь на дворе.
        - Ехать, — сказал он. — Ехать!
        Арендатор пожал плечами: дикий гость. А еще с королевской грамотой! Он всегда говорил: незачем ввозить в Польшу заграничных королей. Всяких бед наделают. Не тем, кому следует, грамоты выдают.
        - Гей-ля! — вопили гости.
        - Гей-ля! — вопил жених.
        Их пытались унять.
        - Гей-ля!..
        Над повозкой печатника раскинулось широкое звездное небо. Тряслась повозка. Тряслись и звезды. Они с удивлением взирали на землю и ее обитателей — неугомонных, непоседливых, предприимчивых.
        Вот катит в повозке по неровной дороге необычный старик. Ему бы на печи лежать, ворчать на весь свет, даже на собственных внуков. А ему неймется. Он все еще готов мчаться куда-то за тридевять земель, спорить с судьбой, воевать со всеми на свете — с царями, с невежеством, с самим собой, с ветром…
        А на юге Франции, в городе Бордо, будущий король Генрих Наваррский (пока еще просто королевский наместник) целует руки хорошо знакомой ему графине, говорит ласковые слова. И взгляд Генриха нежен. Но если бы знала графиня, о чем он думает, то, оскорбленная, тут же выгнала бы его из будуара. Ибо думал Генрих примерно следующее: «Ах, любовь, любовь! Часы томления и минуты счастья… Без нее жизнь была бы пустой и скучной. Да что там — просто невозможной. Но нельзя ведь жить только любовью! Интересно, подарит мне графиня новый полк или нет? Если не подарит, то зачем же я теряю время? Мне нужны полки! Много полков! Не для того, чтобы добыть себе славу, а чтобы обуздать фанатиков и дать наконец стране долгожданный мир!»
        Испанский король тоже не спал. Он размышлял над тем, что бог несправедлив. Наградив одних людей властью над другими, он должен был наделить властителей способностью читать мысли своих рабов, ибо без этого любая власть лишь внешне крепка, а по сути — под постоянной угрозой.
        Баторий давал в Вавеле бал. Его не интересовали философские размышления о власти. Если Баторий о чем-то мечтал, то о новых удобных и легких пушках. Что же касается бала, то он, конечно, нужен. Короли должны давать балы, но… в перерыве между войнами.
        А далеко на севере, там, где, как полагали многие, вся земля поросла густыми, непроходимыми лесами, в семье зажиточного крестьянина Сусанина в эту ночь родился сын.
        - Как назовем? — спросил отец.
        - Нашего ли это ума дело? — ответила слабым голосом еще не пришедшая в себя после родов мать. — Святой отец наречет. Ему видней.
        Святой отец подумал и нарек Иваном…
        Катилась сквозь ночь из Кракова во Львов повозка. Ехал в ней странный путник.
        - Гей-ля! — крикнул вдруг он.
        Фыркнули лошади, проснулся задремавший возница.
        - Як пан хце! — сказал возница. — Как пану будет угодно. Если надо кричать «Гей-ля!», я буду кричать именно «Гей-ля!».
        Под утро они нагнали еще одну повозку. Видно, ездок был человеком знатным. Повозку сопровождал эскорт из восьми всадников. Ездоком был больной старик, кутавшийся в теплую, не по сезону, шубу. Старику доложили, что их догнала повозка львовского печатника. Но сам печатник спит.
        - Пропустите, — махнул рукой старик. — А печатника не будите. Пусть спит.
        Но когда повозка печатника проезжала мимо, старик с трудом приподнялся на подушках и выглянул в окно.
        - Совсем седой! — прошептал он. — Скоро помрет!
        И заплакал. Но не понять было, плакал ли он над судьбой печатника или над своей собственной. Старик был князем Андреем Михайловичем Курбским. После неудачного ходатайства перед королем по поводу права юного сына наследовать его волынские владения князь Андрей возвращался в свои Миляновичи. И знал, что едет умирать. А давно ли — всего три года назад — виделись они с печатником в Остроге. И тогда казалось, что впереди долгая жизнь.
        Живущий единожды
        И снова Львов. Утопающая в осеннем багрянце гора. И мощный замок на ее вершине. А внизу, у стен замка, — могилы крестоносцев. Здесь, во Львове, крестоносцев держали в плену после Грюнвальда. Но надо всем — над улицами, площадями, над дворцами и лачугами — башня костела. Это Львов. Восточный Рим. А скорее — Вавилон, где смешались все языки и народы.
        Федоров стоял на площади, ожидая, пока ноги, затекшие после долгого сидения в повозке, снова станут послушными. Тогда он медленно пойдет на Краковскую улицу, к себе домой. Мимо генуэзского и венецианского посольств, мимо улыбающихся каменных львов — хранителей и защитников горожан.
        Федоров смотрел на костел. И костел смотрел на Федорова.
        Затем печатник повернулся и ушел по узкой улице прочь от площади.
        Осень была теплая и не дождливая. Доски тротуаров пружинили, подгоняя шаг. Встречные горожане здоровались, некоторые поздравляли с возвращением. Печатник вежливо отвечал на приветствия. Еще несколько шагов, и он войдет в низкий, темный подъезд. Лестница. Дом. Отдаст скромные гостинцы. Затем все сядут за праздничный стол. Придут младший Иван и Гринь. Придет и Лаврин Пилипович.
        Печатник будет весел, остроумен и улыбчив. Он изобразит в лицах свои беседы с Рудольфом и Баторием. Пилипович заметит, что Баторий у печатника получается лучше, чем он есть на самом деле, и хорошо бы на польский престол избрать не Батория, а Федорова — больше толку было бы. Все засмеются. И печатник засмеется. Но никто не догадается, что делает он все как во сне. И даже сам не слышит, что говорит. Поскорее бы лечь, заснуть и проспать неделю. И тогда к нему, может быть, возвратилась бы способность радоваться веселому солнечному утру, детскому смеху за стеной. Тогда печатник отправился бы на кладбище, разбудил давно спящего Геворка и сказал бы: «А ну-ка, вставай! Пойдем погуляем!»
        «Что будем делать завтра?» — спросит, прощаясь, Пилипович.
        «Завтра? Жить!» — ответит печатник, хотя не вполне представит себе, с чего надо начинать завтрашнее утро.
        А утро началось с дел скучных. Надо было заплатить проценты по прежним займам, заказать два печатных станка, кассу и набор шрифтов, расплатиться с цехом столяров — цеху были заказаны станины печатных прессов. Наконец, отнести письмо из Кракова львовскому старосте и получить еще денег в счет аванса за пушку, сверх того, что уже было взято в Кракове. Эти деньги пришлось разделить поровну с сыном, который недавно открыл собственную переплетную мастерскую, но похвастаться заказами не мог и все еще надеялся на помощь отца.
        Два десятка злотых досталось и на долю домовладельца.
        И тогда настал черед заняться Гринем. Он опять захандрил. Дитя своего века — нервный и изнеженный, — Гринь дважды в день менял батистовые рубашки, помадил волосы и тоскливо глядел за окно, будто именно там должно было свершиться нечто, что наполнит жизнь Гриня смыслом. Впрочем, Гриня несколько развлек прыщ, вскочивший у него на щеке. Гринь провел часа полтора перед зеркалом — присыпал прыщ толченым мелом и даже закрашивал итальянским карандашом.
        - Свинья я! — сказал вдруг Гринь.
        - Это почему? — поинтересовался печатник.
        - Свинья, и все тут! И ты это знаешь, пане Иван, и я это знаю, и все это знают. Душа у меня гнилая. Что делать? Таким уж на свет родился. Может, в детстве плохо меня пеленали и простудили бедную детскую душу. Не сплю я по ночам. Все о себе думаю. Плохого я о себе мнения, пане Иван.
        - А ты спи. Спи крепко, как и подобает молодым. Душа постепенно и выздоровеет.
        - Не выздоровеет. Знаешь, за что я сам себя не люблю? За то, что даже предателем, таким, как следует, стать не сумел. Убежал к Мамоничам, побыл там, а потом вдруг совесть меня замучила… Назад вернулся. А сейчас сижу и думаю: гублю я во Львове свою жизнь, у Мамоничей мог богатым человеком стать. Что же мне, назад бежать? Как жить с такой душой?
        Вправду, как жить с такой душой? Откуда у сильных, крепких отцов берутся вдруг такие дети? Ведь сам Гринь был сыном рано умершего ловчего[25 - Ловчий — человек, заведовавший у князей и бояр разными видами ловли (рыбной, охотой) и псарней.] гетмана Ходкевича. Федорову рассказывали, что ловчий этот однажды выбил дух из разудалых дорожных грабителей — стукнул их друг о дружку лбами, и дело с концом. Да и погиб ловчий, спасая во время наводнения женщин и детей. Кому-то подарил жизнь. Свою отдал… А какие дети родятся у Гриня? И чему он их научит? Глядеть в окошко? Волноваться по поводу прыщей?
        - А тебе самому друзей предавать не доводилось?
        - Не доводилось.
        - А разве из Москвы ты не бегал?
        - Не бегал. Царь Иван провожал меня при отъезде. И перстень на прощанье подарил.
        - Где же он?
        - Давно продал, хоть и жаль было царского подарка. Так же, как перстень Острожского. Да деньги нужны были. Я тогда князю Курбскому даже итальянские книги свои уступил.
        - А где эти книги теперь?
        - У князя, наверное.
        - Так ведь он помер.
        - Когда? — удивился печатник. — Не мог он помереть.
        - Как же не мог, когда помер. Уже и похоронили. Ты, наверное, тогда в Венах и Краковах танцевал.
        - Эх, Гринь, пропадешь ты в жизни! Схватит тебя однажды какой-нибудь разбойник за горло, а рядом не найдется ни одного друга, кто пришел бы на твой крик… Завистлив ты и недобр. Наверное, зависть и злоба эта от слабости. Умер Курбский — так и скажи. При чем тут мои танцы в Вене и Кракове? Не любишь ты людей, оттого и не понимаешь их.
        - А они меня любят? — обиделся Гринь и ушел. — Они меня тоже не любят! — сказал он уже за дверью, в коридоре. — Мир так устроен: никто никому не нужен и никто никого не любит! Каждый для себя живет!
        Печатник вздохнул и сел приводить в порядок бумаги и счета.
        Теперь и Курбского нет. Свое отжил. Сказал все, что успел сказать. Точка поставлена. И за этой точкой ничего уже нет. Оттуда уже не крикнешь: «Вы меня неправильно поняли! Сейчас я все объясню…» По слухам, ставшим известными в Кракове, отходит от дел и главный враг Курбского — царь Иван. Он затворился и проводит время в молитвах. Да иногда допускает к себе красавца Бориса Годунова — поиграть в шахматы. Молодой Годунов хитер. И в шахматах мастак. Он умудряется, почти выиграв партию, так ловко подсунуть под удар свою главную фигуру, что тот, кто не знает характера Бориса, может подумать, что он и вправду зевнул, проглядел сильный ход соперника. Царь хватал нарочно поставленную под удар фигуру и радовался, как ребенок. Выиграл! Но как-то раз догадался, что им играют. Схватил доску и швырнул ее в голову Борису. Даже бровь рассек. Так и остался у Годунова, будущего царя, шрам на левой брови. Может быть, так тяжело подействовали неудачи на царя в последней войне? Или же устал бороться с непокорной и трудной для правителя страной… Вчерашние опричники сами стали боярами. И не пора ли заводить новых
опричников, чтобы прибрать к рукам вчерашних?
        Царю тоже пора уходить из мира. Государство он объединил, но ценой какой крови! Да и Новгород погубил. К Балтике вырваться не удалось. И потомки скажут об этом царе слова гневные и справедливые. Они обвинят его в том, что он подорвал оборонную мощь государства. И потому станут возможными польское нашествие и времена Лжедмитриев.
        Печатник понимал, что суд потомков будет строгим и для князя Константина Острожского, лицемерного, мстительного, хитрого человека, который надеялся стать главной для всей Руси фигурой, но не стал ничем. Он так и останется в памяти поколений посредственным полководцем, недальновидным политиком.
        Геворк убит. Ходкевич умер. Сын в заботах о собственной судьбе. Лаврин Пилипович стар…
        И в такие минуты казалось Федорову, что он безнадежно одинок. Вот только костел иезуитским оком заглядывает в окно. Что ж, пусть глядит. Секретов нет.
        Федоров писал. В этой книге печатник хотел рассказать о двух художниках — новгородце Феофане Греке и об Андрее Рублеве. Две идеи, два начала… Мощный, неистовый Феофан и нежный Андрей Рублев. Если оба начала станут органичными для русской культуры и если эта культура будет доступна большинству народа, у Руси появятся свои Данте, Петрарка и Микеланджело…
        Федоров писал и о своей жизни, о городе Львове, о Грозном и об Острожском. «Нас с тобой будет судить божий суд!» — сказал князь Константин на прощанье.
        «Божий так божий, — думал печатник. — Но не исключено, что и людской». И тогда перед судьями легла бы эта книга, которую он писал и для тех, кто нынче живет на земле, и для тех, кто придет позднее.
        Костел заглядывает в окна? Пусть заглядывает.
        В один из таких дней к печатнику прибыли с оказией два письма. Одно — от Вышенского, второе — от Дионисия из Острога.
        Вышенский в момент написания письма был, наверное, нервен или зол. Буквы прыгали по бумаге, неслись галопом, сбивали строй. Вышенский сообщал, что часто возвращается в мыслях к тем спорам, которые они вели в Остроге, и считает своим долгом теперь написать отдельное послание Федорову о том, что споры между православными, между людьми греческого закона и веры, сейчас неуместны. Время для открытия большого числа академий, в том числе академий народных, еще не пришло. Нужны церкви, а не академии. И пусть народ получает грамоту из рук церкви и запоминает сведения, сообщенные ему с амвона. Это будет укреплять единомыслие народное. И тогда все будут как один человек.
        Печатник улыбнулся: Вышенский неисправим. Фанатик. Для него все начинается и кончается церковью.
        Письмо Дионисия было совершенно иным. И о нем — отдельно.
        В важных делах и дьявол не лишний
        Графиня Челуховская не считала себя женщиной робкой или слабой. Но сейчас темная дорога — ни двора окрест, ни огонька — пугала. И на тугом ветру как-то уж очень тревожно, глухо шумел лес. Впереди и сзади кареты ехали вооруженные слуги. Они получали отличное жалованье, готовы были в любую минуту пустить в ход клинки и пистолеты, защищать свою хозяйку с той отчаянной решимостью, с какой вряд ли защищали собственные семьи. Служба есть служба, особенно — щедро оплачиваемая.
        Графиня вслушивалась в стук колес и мерный цокот подков — пока все в порядке. Но о дороге, ведущей из замка Челуховских у холма во Львов, шла дурная слава. Случалось, здесь устраивали завалы, грабили и убивали путешественников, жгли кареты. И все же графиня решилась ехать ночью. Ей не хотелось оставаться в замке, воздвигнутом по прихоти и фантазии давно ненавидимого ею мужа. Что за надгробия самому себе? Что за черти в подвалах? В какую странную игру с самим собой и с целым миром играл граф Филипп? Для чего ему это было? Чего хотел?
        Лес шумел, стучали колеса, и мерно текли мысли светлой пани Регины. Вот и повидалась она с молодым красавцем и умницей Антонио Поссевино. За таким хоть на край света. Но, судя по всему, сеньор Антонио предпочитал ездить по миру один, не обременяя себя обществом дам.
        Увидев надгробие, сооруженное Челуховским для себя самого, сеньор Антонио не вздохнул, не перекрестился. Лишь улыбка слегка тронула его губы. Завидев черта в подвале, потребовал пистолеты. Стрелял точно. Рука не дрожала. А затем, обернувшись к пани Регине, сказал:
        - Но можно поступить и проще.
        Скорым шагом направился к черту, откуда-то из рукава выхватил стилет. Короткий удар — и в брюхе дьявола, мешковине, набитой опилками, появилось небольшое отверстие.
        - Нам ли с вами бояться чего бы то ни было! — сказал Поссевино. — Тем более, что сейчас перед нами обычное чучело. Видимо, граф готовится ко встрече с подлинным дьяволом. Если она состоится, все эти приготовления ни к чему. У дьявола тысяча ликов. Кто знает, какой из них примет он, случайно повстречав графа или же сознательно навестив его? Может быть, это будет мой образ или ваш… Не пугайтесь, нас с вами охраняет крест. Даже мой стилет. Видите — его рукоять в форме креста. Нам с вами свидание с дьяволом не грозит.
        - А графу?
        - Ему? Не знаю. Впрочем, они друг другу ни в чем не уступят. Кто знает, может, дьявол в преисподней держит чучело графа и тоже готовится к схватке… Да вы сами отлично понимаете, что это шутка. Поднимемся наверх и побеседуем. Я рад, что вы откликнулись на мое письмо и нашли возможным приехать сюда.
        Затем в зале у огня они говорили о многом и разном. Пани Регина вспоминала Торквани. Но сравнения с Поссевино Торквани не выдерживал — маленький суетливый старичок. Куда ему тягаться в чем бы то ни было с этим смуглым, как слива, отчаянным, легким в движениях и смелым в поступках человеком! Пани Регина была чувственна, но не сентиментальна. И потому она лишь самую малость, слегка пожалела бедного Торквани. Слеза собралась было затуманить ее взор, но светлая пани превозмогла себя и улыбнулась собеседнику. Слышал ли кто-либо их разговор? Вряд ли. Разве что небо? Поссевино предусмотрительно проверил, нет ли кого за коврами, не забыли ли отойти от дверей слуги. Но пани Регина помнила всю беседу слово в слово.
        ОНА. Как-то раз один добрый человек сказал мне, что изобретение книгопечатания — великое зло. Ересь может стать тысячеглавой. Дурные мысли теперь уже не будут умирать вместе с дурным человеком. Они останутся жить в книгах. А книги, если их не сжечь, вечны.
        ПОССЕВИНО. Да, книги, если их не сжечь, вечны. И так же вечны мысли, в них спящие. Но стоит раскрыть книгу, как спящая мысль перестает быть спящей. Она пробуждается и становится как бы нашей собственной мыслью, если мы с нею согласны. Добрый человек, о котором вы говорили, светлая пани, ошибался, полагая, что книги способны нести лишь ересь. Они могут нести и добро, если писал и печатал их добрый человек. Тогда они будут нести свет истинной веры и благодати.
        ОНА. А если их напишет человек злой?
        ПОССЕВИНО. Тогда беда, светлая пани. То, о чем я сейчас буду вас просить, очень важно для всех нас. Вдвойне опасно, если ненужные нам книги станет писать и печатать человек умный, а то и талантливый. Мне кажется, именно с таким мы и имеем дело.
        ОНА. Что же я должна сделать?
        ПОССЕВИНО. Об этом вам расскажет граф.
        ОНА. Опять граф. Но почему он — везде и повсюду? Отчего вы не хотите сказать мне сейчас то, что передадите позднее через него?
        ПОССЕВИНО. О главном я уже сказал. Подробные указания — дело графа. Он будет с вами говорить. Кстати, передайте ему вот это письмо.
        ОНА. Скажите честно: я кажусь вам лишь стареющей женщиной, и не более?
        ПОССЕВИНО. Вы будете всегда прекрасны. Прекрасны и умны. Иначе я не обратился бы к вам с просьбой помочь направить талант этого человека на общее благо. Итак, слушайте внимательно…
        Она слушала и думала о том, с какой радостью бросилась бы на грудь этому человеку и каким счастьем было бы убедиться, что он ее не отталкивает.
        Стучали колеса. Дремала светлая пани Регина Челуховская. И сквозь дрему слышала голос Антонио Поссевино.
        Грустно стало в Остроге
        Грустно стало в Остроге после отъезда печатника, сообщал Дионисий. Правда, типография на ходу: печатает книги, станок до ночи стучит. Князь собирается открыть еще одну, в Киеве. Пошлет туда шрифты и прессы из острожской. Острог растет. Заложено много каменных домов. Видели ли Рим, Афины и Константинополь такое строительство? Но с отъездом печатника как будто бы в Остроге чего-то стало не хватать…
        - Конечно, не хватает именно его, — сказал однажды князь. — И не пойму, люблю я Федорова или ненавижу. Непонятный старик. Вечно спорит. Если не спорит, то молчит зловредно, будто не соглашается со мной. А теперь, говорят, вовсе обо мне худо думать стал.
        Дионисий заметил, что, может быть, на самом деле такого и нет. Недоброжелатели хитры на выдумки. Могли специально пустить сплетню, чтобы поссорить князя с печатником.
        - Это верно, — согласился князь. — Но я знаю и другое: не признает московит моей власти над землями, реками, озерами, людьми. Не понимает он или не хочет понять, что не только города и села, но птицы, которые летают в моих лесах, рыбы, плавающие в моих реках, — это мое, мое! Даже боги здешних краев — мои! Да что там боги — дьяволы и лешие мои! Но иной раз думаю я, что печатник мнил князем себя. Будто бы один князь — это я, а второй — он. Ходил он тут на рыбалку, сидел на берегу… Но разве считал он, что сидит на берегу моей реки?
        Дионисий согласился с князем, что печатник действительно своеволен, иной раз бывает резок, не признает авторитетов, но человек честный.
        - Гордость, — ответил князь, — привилегия людей владетельных и могущественных. Если же в гордецы рвется бедняк — это обычная заносчивость. А как ты полагаешь, Дионисий, может случиться, что внуки или правнуки наши вдруг признают печатника великим праведником, чуть ли не святым?
        Хитрый Дионисий ответил уклончиво: до святого, мол, далеко. Да и с какой стати? Разве принял печатник муки во имя веры? Ничего подобного. Но народ любит своих просветителей и учителей.
        - Это правда, — продолжал князь. — А печатник явно новым Прометеем хочет прослыть. Что движет им? Жажда прославиться? Сравняться в могуществе со мной, с царем Иваном, с польским королем?
        Дионисий и тут промолчал, давая князю возможность самому ответить на вопрос.
        - Жаль, никто из нас не узнает, что будут говорить о нас через сто лет после смерти. А это ведь важно. Ох, как важно! Может быть, важнее, чем то, что говорят при жизни…
        Федоров не знал, почему Дионисий решил написать ему это письмо. Делалось ли это с ведома князя? И вскоре Федоров убедился в этом окончательно. К нему пришел странного вида человек в дорожных сапогах, плаще, с белой повязкой, закрывающей правый глаз и часть лба. В руках у него был мешок из хорошо скобленной и выделанной, но некрашеной кожи. Мешок был оплетен ремнями с деревянной ручкой. Печатник знал, где в Остроге, на какой улице и в каком доме такие дорожные мешки изготавливают.
        - Ты печатник Иван?
        - Я.
        - Вот тебе передали.
        - Кто?
        - Говорить не велено. На твои вопросы отвечать тоже не велено. А тебе вопрос я задам. Где перстень, даренный тебе одним вельможным паном? Ты его продал?
        - Да, продал, — сказал Федоров.
        - Хорошо ли продавать подарки?
        - У меня не было выхода.
        - Есть выход или нет выхода, а подарки не продают.
        - Упрек принимаю, — сказал печатник. — Но деньги мне нужны были не для себя, а для дела, важней которого я сейчас другого не вижу…
        - Ладно, — прервал его одноглазый посланец. — Вот этот перстень. Его тебе дарят во второй раз. Живи с миром, старик!
        В этот вечер печатник долго стоял у окна, глядел на город. Видел его и не видел. Если бы кто-нибудь заглянул в окно с другой стороны, с улицы, то, наверное, вздрогнул бы, встретившись со взглядом спокойных серых глаз. Было в этом взгляде что-то пугающее. Может быть, отрешенность от мирской суеты и свобода, которую обретает лишь тот, кто уже завершил свой путь. Казалось, старик прощался с миром. Он думал о том, что прошло пятьсот лет, как Кирилл и Мефодий научили славян читать и писать. Много это или мало? Но за это время успели по разным причинам утратить свое былое влияние Киев, Новгород и Львов. Зато возникла Москва.
        Пятьсот лет… Триста лет ига. Остальные двести — сплошные войны и междоусобица. Рушились державы. Просили милостыню на папертях вчерашние владыки. Народы меняли богов и столицы, забывали звуки родного языка. А Русь выжила. Брела сквозь кровь и пожары. Что вело ее? Кто указывал ей путь? Откуда брались силы?.. Пришли варяги — стали русскими. Пришел из Константинополя художник Феофан — оставил после себя на Руси вопрошающие, требующие от каждого ответа глаза святых на фресках. И глаза эти спрашивали: что сделал ты за свою жизнь? Отдал ли людям то, что должен был отдать? Пришли на Русь и татары. Пришли завоевателями. С мечом и огнем. А в московской типографии был у Федорова мальчишка-подручный. Звали Алексеем, но был скуласт и глаза раскосы. Правда, крестился, как все, и говорил не хуже белоголового новгородского мальчишки. Позже Федоров узнал, что мать у Алексея черкешенка. Ну, а любимец царя молодой Годунов — тот и обликом своим на русского мало похож. Ясно, что татарской крови в нем много. Всех принимала к себе Русь. Всех, кто верил в нее, кто хотел быть с нею… Не потому ли выжила? Но вновь и вновь
подымается из развалин и пожарищ, чего не случалось ни с Афинами, ни с Египтом, ни с Карфагеном, ни с Римом.
        Пятьсот лет… Что будет через пятьсот лет? Наверное, снова поднимется Киев. Может, его отстроят еще лучше прежнего. Да только ли Киев — и Псков, и Новгород, и Смоленск. В конце концов получит Русь и выход к морю. Не при этом царе, так при другом.
        Федоров отошел от окна. Вспомнил, что так и не поглядел, что же в кожаном мешке. А там были: бархатный кафтан, шитый серебром, отличные башмаки, чулки мелкой вязки, а на дне лежала тончайшая кольчуга-безрукавка.
        Печатник покачал головой, улыбнулся, как улыбаются взрослые на шалости детей. Что делать с князем Острожским? И деспот, и себялюбец, и во многом злодей, если уж говорить прямо… А кое в чем ребенок ребенком. Сегодня послал подарки и кольчугу, а завтра пошлет в суд иск, а то, чего доброго, даст приказ подстеречь в темном углу и разбить бревном голову…
        Театр нашей жизни и жизнь нашего театра…
        В гостиной дома графа Челуховского было тепло и уютно. Горел камин. Мы с вами, читатель, уже побывали здесь. И вы помните, конечно, и эту гостиную, и этот камин. У камина в широких дубовых полукреслах сидели мужчина и женщина.
        Женщину эту вы знаете. Речь идет о графине Регине Челуховской. Ну а ее собеседник — сам граф Филипп Челуховский.
        - Мне скучно! — говорила Регина. — Как достичь бессмертия души, в общем ясно, но как победить скуку?
        - Никак, — ответил граф. — Люди делятся на две породы: скучающих и тех, кому скучать некогда. Скучающих ничто не исправит.
        - Это намек?
        - Почему же намек? Сказано прямо.
        - Вы могли бы не курить, когда с вами говорит дама!
        - Мог бы, — спокойно согласился граф, глядя в окно. — Мог бы и не курить. Но я курю.
        - О-о! — сказала графиня. — О!
        - Пожалуй!
        - Что означает «пожалуй»?
        - А что означает «о-о»?
        Если бы дело происходило не в 1583 году, а хотя бы лет на десять ранее, графиня затопала бы ногами или расплакалась. Сейчас это уже не имело смысла. Некогда неотразимая Регина в последнее время сильно поблекла. И она сама это знала. Лишь голос остался таким же глубоким и сочным, как у профессиональных певиц.
        - Вы к старости стали невыносимы! — сообщила после некоторого раздумья графиня. — Так мы и будем доживать дни, раздражая друг друга и…
        - …и вспоминая молодость! — подхватил граф. — Вы хотели бы предложить что-нибудь иное?
        - Иногда я вас ненавижу!
        - Лишь иногда? Ну, значит, мои дела не так уж плохи. Не хотите ли партию в шахматы? Я дам вам фору — двух ладей и королеву.
        - Вам никогда не хотелось умереть на эшафоте? — спросила графиня.
        - Нет, никогда! — ответил граф. — Мне вообще никогда не хотелось умирать. И сейчас не хочется. Ваши шутки слишком мрачны даже для меня.
        - При чем тут шутки? Я говорила серьезно. Однажды я позавидовала смертнику — атаману Подкове, которому отрубили голову на плахе у ратуши.
        - Интересно, почему же это? Подкова прославился тем, что испортил достаточно крови турецкому султану. Вам тоже захотелось возглавить казацкий набег на Турцию? В этом что-то есть. Женщины на римском престоле историей уже отмечены. В казацкие атаманы, насколько я могу судить, ни одна из них еще не выбилась. Вы будете первой. Спешите. Тем более что казаки сейчас входят в моду. Скоро им начнут посвящать поэмы и сказания.
        Графиня поднялась, чтобы уйти, но, видимо, тут же передумала. Поведение графа, конечно, возмутительно. За этой постоянной насмешливостью — грубость и душевная пустота. И как хорошо было бы, чтобы этот мужчина, который давно стал ей чужим, однажды свалился в одной из своих оставшихся после пожара повозок под откос и свернул бы свою гусиную шею. Но сидеть одной весь вечер, до синих сумерек…
        - Я могла бы перестать с вами знаться!.. — начала графиня.
        - Съездите в Рим и добейтесь у папы развода! — продолжал граф. — Чем не занятие?
        - Я могла бы, если хотите…
        - Сядьте, милочка, на место! — сказал граф. — Мы не на сцене. И жизнь — не театр.
        - Нет, театр! — заявила графиня. — Именно театр. И каждый из нас не живет, а играет ту роль, которую выдумал.
        - Которую ему выдумали! — уточнил граф.
        - Хорошо, пусть так. Но я вспоминаю этого смертника. Он возвышался над толпой, он владел воображением всех… Я смотрела на него со страхом, но внутренне преклонялась перед ним и завидовала ему. А мы все, даже сам король, если бы он в тот миг пожаловал на площадь…
        - Были бы не более как декорацией, — согласился граф. — В вас погибла настоящая актриса. Впрочем, как и во многих женщинах… Театр нашей жизни и жизнь нашего театра… И вообще все это бред.
        - Что вы хотите сказать?
        - Я хочу сказать, что наша жизнь, может быть, действительно напоминает театр. И каждый играет в ней заранее выученную роль. Ну и что же? Ведь и у театра есть своя жизнь — театральная жизнь… Она тоже реальна. Но в одном с вами согласен: помост приподымает над толпой и актер, который в жизни может быть ничтожнейшим человеком, иной раз хорошо играет мудрого властителя. Знаете, какая роль вам была бы по душе? Сейчас мы придумаем пьесу с несложным сюжетом. Предположим, однажды утром меня приговаривают к смертной казни. Уж не знаю, за что. И кто рискнет? Но, допустим, рискнули и, допустим, приговорили. Ведут мимо дома на плаху. А на балконе стоите вы, вся в белом, с букетом белых роз в руке, и машете мне рукой, и шлете воздушные поцелуи. Народ глядит на вас, народ желает пасть перед вами на колени: какая мужественная женщина! Какие высокие чувства! Какое белое платье! И какие белые розы! Это был бы лучший день вашей жизни. А не устроить ли нам маленькое представление? И в последний момент, когда палач уже занесет меч, на площади появится гонец с королевским помилованием в руке… А? Ну ладно, вижу, вы
сердитесь. Сегодня я больше не буду шутить. Сейчас выбью трубку, снова набью ее, а затем мы поговорим о деле. Я нашел для вас одну любопытную роль. Небольшую, но колоритную. Мне надо повидать московита Ивана.
        - Вы опять о нем?
        - О, я часто думаю о нем. Реже говорю.
        - Так с ним же все ясно: агент царя Ивана.
        - Право, не знаю, кто может так считать? Разве что круглый дурак или покойный Торквани. Он такой же агент московского царя, как вы предводитель казаков. В общем, я хочу с ним потолковать с глазу на глаз. Вы назначите ему свидание. Примете его здесь, в доме. Будете вести приятную беседу. Не возражаю, если вы войдете в роль. Конечно, чтобы он не сразу понял, для чего его позвали. В нужный момент появлюсь я. Это будет для него неожиданностью. Беседа, начавшаяся с шутки, будет течь свободно и непринужденно… Нам уже много лет, то люди, то обстоятельства мешают побеседовать серьезно.
        - Не пойму, вы все же дьявол или паяц?
        - Этого, милочка, я и сам не знаю, — спокойно сказал граф. — Письмо московиту — вы его напишете сегодня же — я хотел бы прочитать до того, как его отправят по адресу. Вот в каком направлении будет развиваться в ближайшие дни жизнь нашего театра. А сейчас мне пришла пора поиграть на трубе.
        - Как! Опять? Я давно хочу спросить…
        - Спрашивайте…
        - Вам действительно доставляет удовольствие…
        - Игра на трубе? Нет, милочка. Но, как мы только что говорили, у каждого своя роль. У меня — роль человека с трубой, с коллекцией повозок и прочими странными коллекциями. Без этого всего меня слишком легко было бы раскусить. А так даже вы, моя милая, по сей день не знаете, за кого же именно двадцать два года назад вышли замуж — за дьявола или паяца.
        - Кажется, все же за дьявола.
        - Ну, может быть, может быть. Но не принимайте этого факта близко к сердцу.
        Новая роль прекрасной Регины
        Печатнику принесли записку от графини Челуховской.
        - Ответа не надо, — сказал посыльный.
        Графиня просила прийти к ней после десяти вечера, захватив с собой эту записку, но о визите никому не говорить.
        Он узнал почерк. И вспомнилось — Геворк… Смерть Тимошки Турка… И Корытко… Впрочем, к Тимошке Турку этот почерк и письма на цветной бумаге отношения не имели. Но все события той поры так сплелись, что невольно казалось, будто с записок начались несчастья не только для Геворка и Корытко, но и для Тимошки Турка с Роксоляной.
        Итак, снова записка и снова свидание. Только на этот раз адресована она уже не Геворку, а ему самому.
        До самого вечера печатник писал письмо, которое запечатал и отдал Гриню.
        - Давай поиграем в тайны, — сказал он ученику. — Вот запечатанный конверт. В нем важные сведения. Но вскроешь ты его завтра утром.
        - Ты уезжаешь, Иван Федорович?
        - Узнаешь завтра.
        Когда печатник ушел, Гринь повертел у свечи конверт. Он был запечатан перстнем печатника, на сургуче — знак печатника. Как дворянин (милостью Ходкевича), он имел право на собственный герб.
        «Сошел с ума старик, — подумал Гринь. — Конечно, сошел с ума…»
        Тем временем печатник добрался до дворца Челуховских. Слуга повел его в зал, где свечи не горели, лишь пламя камина плясало по стенам. Он видел силуэт графини, но не ее лицо.
        - Здравствуй, печатник! — сказала она. — Давно хотела с тобой познакомиться. Пусть тебя сегодня ничто не удивляет. Ты ведь слыхал о добрых феях и волшебницах? Считай, что перед тобою одна из них.
        - Нельзя ли побольше света? — спросил Федоров.
        Графиня ударила молоточком в настольный гонг.
        Вошел дворецкий. Зажег канделябр.
        Графиня указала Федорову на кресло у огня и сама села у маленького, инкрустированного перламутром столика, на котором стояли два налитых бокала и оплетенная бутылка вина.
        - О, как красиво ты одет! Мне и не говорили, что ты щеголь!
        - И не могли сказать, — ответил печатник. — Я уж и забыл о щегольстве. А кафтан — подарок.
        - Чей? Князя Острожского?
        - Так ли важно?
        - Мне что-то неспокойно, когда гляжу тебе в глаза… Ты странный. Может, ты колдун?
        - Нет. Но чтобы не смущать, постараюсь отводить взгляд.
        - Я хозяйка и потому предлагаю тост: за знакомство и за добрые отношения.
        - Хорошее вино, — сказал Федоров.
        Она заговорила по-итальянски. Печатник и бровью не повел. Он слушал.
        - В этом городе можно помереть с тоски. Небо такое низкое, что тучи за крыши цепляет. Ни музыки, ни праздников. Мне скучно здесь. Очень скучно. И я давно слежу за тобой.
        - Каким образом? — спросил печатник. — Из окна?
        - Ну, не только. В наше время найдется немало людей, которые за один-два злотых готовы разузнать о своем ближнем все, что тот хотел бы скрыть. Ты много ездил?
        - Достаточно.
        - Краков, Москва, Вильно, Львов, Острог, Константинополь, Афон, Вена…
        - Во всех этих городах я бывал.
        - А еще в каких?
        - И в некоторых других. Уже позабыл.
        - Сейчас я говорю с тобой по-итальянски, а ты отвечаешь мне по-польски. Ты выдал себя. Значит, ты знаешь итальянский?
        - Очень плохо. Говорить не рискую, но понимаю.
        - Хочешь еще вина?
        - Спасибо. Я уже пил.
        - Ты удивлен, что я пригласила тебя?
        - Не слишком. У меня был друг, которому тоже назначали свидания. Правда, друг был неосторожен и за это поплатился… Но в этом городе тайные свидания в моде.
        - А ты осторожнее своего друга?
        - Да, осторожнее.
        - И не боишься меня?
        - Нет, не боюсь. Я уже никого не боюсь.
        - Плохо мы с тобой разговариваем. Без доверия друг к другу.
        - Ну а откуда доверию взяться? — спросил он.
        - Может быть, ты прав.
        Глаза его были спокойны и холодны.
        - Ты знаешь, что я богата?
        - Знаю.
        - И, честно говоря, ума не приложу, что мне с деньгами делать. Нищим жертвую. Говорят, они, прослышав о том, потянулись сюда из Луцка, Галича и Пшемысла. И на церковь даю. Не жалею. В скупости меня еще не обвиняли. А у тебя долги. Полторы тысячи злотых.
        - Две тысячи четыреста, — поправил графиню печатник.
        - Неужели? Значит, мне неверно донесли. Сделаю, кому следует, выговор.
        - Напрасно. Наверное, тут вина на мне. Я слишком скрытен.
        - Я могу, печатник, помочь тебе. Так, как никто не помогал. Ни московский царь Иван, ни гетман Ходкевич, ни князь Константин.
        - А что попросишь взамен?
        - Попрошу. И немалое.
        - Я слушаю… Но там у окна шевелится штора.
        - Наверное, ветер.
        - Конечно. Видно, окно прикрыто неплотно. Сейчас я притворю.
        Он поднялся и подошел к окну, отдернул штору и встретился взглядом с графом.
        - Я уже минут пять шевелю шторой в надежде, что наконец меня заметишь! — сказал, смеясь, граф. — Ты ведь знал, что встретишь меня здесь?
        - Догадывался.
        - А я, как всегда, шучу. Уж и сам не пойму, нужно ли это. Может, всему виной многолетняя привычка… Заодно и светлой пани графине дали возможность поразвлечься. Она ведь все еще хороша, не правда ли? Если бы еще раз пришлось выбирать, я вновь выбрал бы ее. А потому поднимем кубок за немеркнущую красоту!
        Пани Регина не знала, шутит граф или же говорит серьезно, но одарила мужчин улыбкой. С полчаса толковали о разных разностях, о том, что исчезают вышивальщики и красиво вышитую рубашку теперь купить труднее, что, по слухам, этим совершенно не женским делом теперь все чаще занимаются женщины. Вспомнили безумного Тимошку и столь же безумную Роксоляну. Заодно и Тимошкину башню, которая, как и полагается, сгорела. Конечно, не сама по себе. Огонь откуда-то взялся. Кто-то принес его, или же недовольное небо наслало на башню молнию.
        Вскоре светлая пани Регина попрощалась с мужчинами и удалилась на свою половину дома.
        - Ну, вот мы вновь вдвоем, — сказал граф. — Оба устали, оба постарели. Кто поручится, что мы с тобой видимся не в последний раз?
        - Тебе-то, насколько я понимаю, волноваться не о чем. Сам ведь позаботился, чтобы на твоей могиле были цветы.
        - Это ты о подвале в замке? Что сказать тебе? Я ведь не только на свою могилу, но и в тир давно не захаживаю. Гостей нет, удивлять некого. А самому какой интерес?.. Хочу оказать тебе услугу. Помнишь, мы с тобой говорили о странной истории с Мартином Сенником. Кто-то от твоего имени сообщил Сеннику, будто ты выслал ему деньги, которые до Кракова не дошли.
        - Да, я помню. И с Сенником мы хоть и с трудом, но разобрались, что кто-то решил нас поссорить.
        - Так вот, это проделки львовского епископа Балабана. Он тебя не любит. Типографию Балабан и сам бы с удовольствием открыл. Это помогло бы ему укрепиться в епископской резиденции. Балабан человек сложный. В прошлом отличный рубака, дамский угодник. Митру он надел на себя без восторга. Ему конь и сабля привычнее стихаря и креста. Но что поделаешь, митра в наши дни выгоднее сабли. Балабан желает быть отцом и благодетелем русских во Львове. И ты ему со своими планами открыть русские школы и друкарни ни к чему. Ему нужен умелый друкарь, который печатал бы не то, что тому на ум взбредет, а только то, что будет нужно самому Балабану. Ты мешал ему. Вот почему и решили выставить тебя в плохой роли: мол, готов взяться за любое дело, которое принесет деньги. Не нужны, дескать, ему русские книги и школы, а все это лишь способ заработать деньги. Сенника втянули в спор с тобой тоже с целью — слишком уж он хорошо о тебе отзывался. Почему не нарушить дружбу?
        - Спасибо, — сказал печатник. — Откуда эти сведения?
        - Неважно. Но гарантирую их достоверность.
        - Я хотел бы задать тебе несколько вопросов.
        - Пожалуйста, — наклонил голову граф. — Если смогу ответить, отвечу охотно.
        - Кто убил Геворка и за что его убили?
        Граф отвернулся к огню.
        - Не могу сказать, хотя знаю. А что всего обидней, убили из-за ошибки, совершенной глупым человеком, которого, кстати, тоже уже нет в живых.
        - Не потому, что был близок со мной, погиб Геворк?
        - Не кори себя. Погиб он из-за чужой ошибки. Таков сегодняшний мир. Может быть, он был таким всегда. И по нему страшно шагать в одиночку. Для этого нужно особое мужество… Я часто думал о тебе, московит. Где берешь ты силы? Откуда черпаешь их? Догадываюсь, как ответишь: «Не для себя тружусь — для других, для народа». А народ об этом узнает хоть когда-нибудь? Вспомнят тебя?
        - Если отвечу тебе честно, не поверишь. Не думал я об этом. Не думал и не думаю. Вспомнят ли, что звали меня Иваном? Может, и забудут. Но все равно дело мое воскреснет. В каждом, кто откроет книгу и станет читать ее.
        - Но ведь человек слаб. Каждый из нас льнет к папе римскому или московскому царю… Если к ним нельзя, то хоть к султану. Знаешь, отчего это? Да чтобы не быть в мире одному. Страшно ведь! Дайте мне бога. Если не можете дать бога, я позову сатану. Но один я не останусь. Я с ума сойду от страха!
        - А я не один.
        - Как же не один? Кто понял тебя? Кто руку протянул?
        - А кто обязан был? Царь Иван? У него свои заботы. И у гетмана Ходкевича были свои дела. И у князя Константина. И даже у Гедеона Балабана. Но я всегда делал то, что хотел делать. И не вижу оснований жаловаться.
        - Значит, ты, печатник, счастливее меня. И смелее. А ведь мы с тобой, если вдуматься, враги.
        - Наверное.
        - Но сидим и мирно беседуем.
        - И не в первый раз. Да и зачем нам ссориться по мелочам, раз мы с тобой воюем по очень крупному счету?
        Граф покачал головой, затем, хромая, подошел к окну, отодвинул штору, минуту смотрел на город. Затем направился к креслу печатника, остановился перед ним и долго глядел гостю в глаза.
        - Правду говорят: взгляд у тебя странный. Торопеешь, глядя тебе в глаза… Значит, не нужны, по-твоему, боги? Ни наш римский, ни ваш византийский?
        - Разве я говорил такое?
        - Нет, ты говорил иначе. Ты говорил, что невежество — враг человека, что невежество и неразвитость души приводят к войнам и кровопролитию.
        - Да, я так говорил.
        - Не ты ли утверждал, что образованному Петру Скарге следовало бы понять, что русские — братья полякам, а Ивану Вышенскому — что поляки братья русским?
        - Да, и это тоже говорил.
        - Ну, а остальное и додумать нетрудно. Если не разные боги разделяют поляков и русских, то что же их разделяет?
        - Я говорил, что невежество враг человека. А больше я ничего не говорил.
        - Старик! — сказал граф. — У тебя очень странный взгляд… Забыть его будет трудно.
        - Обычный взгляд, — ответил печатник, — человечий.
        Граф налил в кубки вина.
        - Мне не полагалось бы с тобой сидеть за вином. Не полагалось бы вести дружеские беседы.
        - А ты не волнуйся, — сказал печатник, — я не выдам. Для чего меня пригласили?
        - Для этой короткой беседы. И ты рискнул говорить честно.
        - Чего же мне бояться?
        - Как сам сказал: невежества и неразвитости души.
        - Ах, этого… Да, конечно. А Теперь, граф, оставьте меня в покое. Не царем Иваном я послан сюда.
        - Знаю. Давно знаю. Полон ли твой кубок? Если я дам тебе денег… много денег. Хочешь, замок подарю? А взамен единственное: ты будешь издавать только такие книги…
        - …которые будут угодны тем, кого ты во Львове представляешь?
        - Скажем проще: лично мне.
        - Пустое, — покачал головой печатник. — Зачем нам время тратить на эту беседу? Ведь не соглашусь.
        - Мой долг был предложить тебе… Как знаешь!
        Пойми и прости
        Ну конечно же, Гринь был вовсе не тем человеком, на слово которого можно положиться. Подумал Гринь, подумал, а затем взял и хорошо отточенным ножиком отрезал печать в надежде затем приклеить ее так, чтобы печатник ничего не заметил.
        Это было письмо, адресованное Ивану и ему, Гриню. То, что в письме было написано, повергло Гриня в ужас.
        Печатник писал, что строго-настрого запрещает сыну и Гриню тратить время и силы на отмщение убийцам. «Мне все равно пришло время помирать. Знаю я, что зимы этой уже не пережил бы».
        Гринь не сразу сообразил, о каких убийцах толковал в письме Федоров, но потом догадался: письмо должно было быть вскрыто лишь поутру. Значит, Федоров пошел туда, откуда можно было и не вернуться. Но куда именно? Гринь схватился за свою рыжую голову: «Что делать?»
        «Сын! — писал печатник, обращаясь к Ивану. — Извини, что искалечил я твою жизнь и завез на чужбину. Не о себе я думал и не о тебе, а о многих людях — бедных, забитых и темных. Для этих людей нужны школы и книги. И знал, что не помощник в таком деле ни русский царь, ни польский король, ни гетман Ходкевич, ни князь Острожский. Ушел от них от всех. Потому ты, сын, и не получил от меня ни земель, ни богатства. Но ты меня пойми и прости… Помни, что делу своему я не изменил. И теперь надеюсь на вас с Гринем…»
        Перепуганный Гринь побежал за младшим Иваном, разбудил его. Они решили вместе дожидаться печатника.
        - Батя! — крикнул Иван, когда печатник вошел. — Живой?
        - Вполне, — ответил Федоров. — Значит, ты, Гринь, вскрыл письмо? Как же тебе впредь верить?
        - Нельзя мне верить, Иван Федорович. Сам я себе не верю.
        - Ладно, ложись спать. Утром разберемся.
        Но сам печатник долго не мог уснуть. Сердце рвалось из груди, норовило выскочить через горло. Дышать было тяжко, а перед глазами плыли разноцветные круги. Дожить до рассвета — там видно будет.
        Но утром печатник был бодр. Велел звать Лаврина Пилиповича. Все вчетвером — Лаврин, печатник, Гринь и Иван — отправились они в харчевню «У башни».
        Пенилось пиво. Стучали о деревянные столы кружки. В дальнем углу побрякивали сабли, слышались осипшие голоса, звавшие желающих в очередной поход в Палестину. Самое время! Добрели бы хоть до ближайшего угла! В полумраке кто-то звал свою маму и даже святую деву Марию.
        А за соседним столом бледный юноша, наверное поэт, вытянув тощую шею и закрыв глаза, читал нараспев стихи Миколая Рея:
        Молился ксендз, ревела баба что есть силы.
        «Чего ревешь? — ее соседка зло спросила. —
        Ведь это же латынь, а ты ее не знаешь!» —
        «Не знаю…» — «Так чего ты глотку раздираешь?»
        «А ксендзу я и так, — сказала баба, — верю.
        К тому ж напомнил он тяжелую потерю:
        Мой ослик, что издох, совсем не знал латыни,
        А голосил, что ксендз, на свой манер ослиный».
        Шляхтич, рвавшийся в поход на Иерусалим, заявил, что отрежет за такие стихи бледному юноше уши.
        - Богохульство в приличном месте!
        - Молчи! — сказал юноша шляхтичу. — Не твоего ума дело. Это стихи великого поэта.
        - Великие поэты такое не пишут. Они пишут возвышенно и приятно для слуха.
        - Налейте ему еще пива, чтобы замолчал!
        Жирная, сытая и не богобоязненная жизнь дымилась вокруг. Из кухни доносился запах жарящихся на вертеле гусей.
        Застенчивый Лаврин чувствовал себя здесь неловко.
        - Так и губят люди свою жизнь, — пробурчал он. — Во имя чего?
        - Жизнь можно губить по-разному, — сказал печатник. — Можно так, а можно и иначе, даже не беря в рот вина.
        Хозяин харчевни и слуга принесли на вертеле трех розовых, хорошо прожаренных гусей. Аппетитный запах разбудил уснувшего уже шляхтича, который, так и не дозвавшись своей мамы и святой девы Марии, некоторое время отсутствовал в этом мире, подхваченный с двух сторон под руки Бахусом и Морфеем и увлеченный ими в далекие светлые страны, где даже не надо расплачиваться за выпитое пиво.
        - Гуси! — сказал пьяный шляхтич. — Гуси — это хорошо!
        - Они Рим спасли! — добавил печатник. — И лично меня. Однажды, когда шел из Острога во Львов, подобрал я в одном селе какого-то худого гуся. Мы его зажарили и съели.
        - Помню! Помню! — обрадовался младший Иван.
        - Шли мы тогда во Львов просить в долг денег, чтобы открыть типографию. И сейчас то же самое — надо просить…
        - У кого? У всех, у кого могли взять, взяли.
        - Нет, не у всех. Будем просить у простых людей. У каждого. Кто сколько сможет, тот пусть столько и даст. Просить на «Азбуку» и школы не стыдно. Тут я готов хоть весь день стоять с протянутой рукой. Ты, Лаврин, с моим Иваном останешься во Львове. Я поеду в Луцк, Дубно, Киев, Кременец, Винницу. А ты, Гринь, в Вильно.
        - А не боишься, пане Иван, что я снова у Мамоничей останусь?
        - Боюсь. Да что же мне делать? Надо рисковать.
        - Много ли соберем?
        - Сколько дадут. Все пригодится.
        Они просидели в харчевне больше часа. Печатник чувствовал, что никому его идея не понравилась. Или же все устали, у всех свои заботы?
        Подошел хозяин. Федоров отдал ему злотый. По крутой лестнице выбрались они из подвала. День был серый. И дождик собрался. Усы каменного льва у ратуши уже были мокрыми, и оттого лев этот казался грустным.
        - Стойте! — сказал вдруг печатник. — Рано еще по домам. Пошли на Высокий замок. Да не трусь ты, Лаврин. Не хватайся за сердце. Эту гору оно как-нибудь выдержит.
        Лаврин кое-как шел по тропе, но жаловался. И не только на сердце, но и на свою покладистость, на детей, на дороговизну и на жизнь вообще.
        - Вот! — сказал печатник. — Смотрите сюда: город. Большой, богатый, красивый. Надо всеми домами — костел. Пока что этим костелом он и славен. Но мы можем поставить здесь типографию и академию. Без царя. Без князя. Без гетмана. И повезут отсюда книги в Москву, Киев, Чернигов, повсюду. А ученые юноши после академии пойдут по всей нашей земле нести науку. И ведь мы это можем сделать. Можем! Это я тебе говорю, Гринь! И тебе, Иван!
        А затем печатник схватил за руку Лаврина и сдернул его на крутую тропу. Они побежали вниз. За ними — Иван. Последним, вздохнув, покатился вниз и Гринь. Остановились у самого подножия горы. Лаврин хохотал и вытирал глаза рукавом.
        - Заставил ты меня на старости лет прыгать козлом! Я ведь и в детстве такого не любил, был серьезным ребенком и все больше молился, а не через веревочки скакал.
        А Гринь глядел на печатника и диву давался: до ста лет проживет. Не берут его годы. Зубы белые, ровные, глаза веселые, живые.
        И поймал Гринь себя на мысли, что сам себе он кажется взрослее и серьезнее печатника. Не успел Гринь все это подумать, как увидел, что бритые щеки Федорова стали вдруг пепельными, а глаза погасли. Печатник покачнулся. Иван взял отца под руку.
        - Не надо было бегать! — причитал Лаврин. — Ни к чему нам это!
        - Жаль, что не там, когда бежали, меня схватило, — сказал вдруг Федоров, задыхаясь. — Так и умер бы на бегу. А ты, если хочешь, помирай в постели…
        Его отвели домой.
        Лаврин посидел немного у постели печатника, спросил, нужно ли чего прислать.
        - Ты уж извини, должен идти. Прости меня. Жена заждалась.
        - Конечно, — сказал Федоров. — Ступай. Да мне уже и вовсе хорошо. Сейчас поднимусь. И ты, Иван, иди.
        Но Иван остался. Они дотемна вместе с Гринем были около печатника.
        - Может, не надо, отец, новых друкарен и новых долгов? Я не о себе говорю. Худо ли, бедно ли, но меня ты вырастил, на ноги поставил. Было время — сердился я на тебя. А иногда подумаю — другого отца и не надо. Скучно мне было бы с другим отцом.
        - Подожди, Иван, — сказал печатник. — Я ведь еще не помер. Прибереги слова. А типографию надо открыть. Со мной или без меня. Никакой другой задачи у нас нет. И ты, Гринь, сделал не все, о чем договаривались.
        - Так ведь олово закончилось. Я уж два набора шрифтов и отлил и отшлифовал.
        - Олово купим. Тебе, Иван, за бумагой придется ехать. Я привез из Кракова немного. Нужен запас.
        - Сколько злотых нам надо? — спросил Иван. — На все вместе — на школу, на друкарню?
        - Две тысячи. Я подсчитал.
        - Ой! — сказал Гринь. — Ой! Откуда?
        Младший Иван покачал головой: где взять?
        Но старик уже спустил ноги с кровати на пол. Он сидел согнувшись. Горбом спина. Сухие руки лежат на коленях.
        - Может быть, курфюрст из Дрездена ответит. Я ему пушку и бомбарду предложил. Это раз. Здесь еще немного соберем. Это два. Письма я получил издалека. От людей незнакомых, но, чувствую, верных. Они скоро здесь будут. Это три.
        - Люди из Вильно?
        - Нет.
        - Из Москвы?
        - Тоже нет. Не гадайте. Сказал же — скоро здесь будут. Сами увидите.
        Гринь вышел проводить младшего Ивана и запереть за ним дверь.
        - Откуда у него столько сил? Ведь стар уже.
        - Может быть, раньше люди были другие? — ответил вопросом на вопрос младший Иван. — Они все были сильнее, чем мы с тобой. Сейчас вроде и дома получше, чем строили в их времена, и харч пожирней, а народ пошел хилый. По себе чувствую. Куда мне до отца! Всегда чувствовал, что не вытяну рядом с ним. Устану. Собьюсь с шага.
        - Да ведь и я тоже, — признался Гринь. — Не угонюсь за ним. Иной раз стыдно мне становится. А толку? Послушай, а может быть, все дело в том, что для себя мы с тобой живем, а он не для себя самого выгоду ищет? Я думал об этом… Если б мне сказали: «Иди, Гринь, прикуют тебя, как Прометея, к скале, а орел каждый день будет прилетать и клевать тебе печень… Больно будет, трудно, зато людям огонь и свет достанется…» Знаешь, Иван, я бы не согласился… Да и не выдержал бы такого… А он… Не знаю… Он, думаю, мог бы! Рядом с такими людьми жить интересно и боязно. Ведь каждому хочется своего маленького счастья. Ему маленькое не нужно. Ему нужно большое, для всех… Но большое когда еще придет! А как же быть с нашим, маленьким?
        - Не знаю, — устало сказал Иван. — Не знаю, как быть с нашим, маленьким. Может быть, маленького счастья не бывает. Боремся мы за него, бьемся в одиночку, а толку мало.
        Младший Иван ушел. Гринь побродил по дому, заглянул на кухню, открыл дверь в зал. Там было пусто. Там горела тонкая свечка у образа. Гринь вздохнул. Подошел к комнате печатника. Он-то спит или нет? Но щели ставен светились. Жжет огонь. Наверное, сидит у стола. Входить к Федорову Гринь не стал. И было ему в этот вечер что-то очень одиноко.
        В мире царит беспорядок
        Федоров действительно ждал и ответа от курфюрста саксонского, и приезда людей издалека, почти что из-под самого Константинополя. Но курфюрст почему-то не торопился. То ли он был занят важными государственными курфюрстовскими делами, то ли решил, что чужеземный изобретатель подождет, но, так или иначе, ответ из Дрездена задерживался. Это огорчало Федорова. Он нервничал, сердился на нерадивость Гриня, а больше на себя самого. Может, правы были советчики: надо было остаться у Ходкевича, поставить хорошо хозяйство в подаренной деревеньке. Постепенно накопил бы денег на большую типографию. Но тут же сам себя ругал за такие мысли: конечно же, нет. Нельзя откладывать главное дело жизни на завтра, на послезавтра. Вот Геворк мечтал написать книгу, которая объяснила бы людям, что каждый момент бытия прекрасен, что умение жить радостно и легко — это талант. Федоров об этом не раз говорил Геворку: «Скорей, скорей пиши, издавай…»
        «Куда торопиться? — отвечал Геворк. — Я делаю записи, наброски. Потом когда-нибудь сяду за работу всерьез. Сейчас я еще слишком занят мирскими делами».
        А теперь книги нет и уже не будет. В минувшем году они вместе с Пилиповичем поставили памятник на могиле Геворка…
        Нет, и типографию и школу надо открывать сейчас же, не откладывая.
        По ночам Федоров писал, готовил новое издание «Азбуки». В острожском издании книги он поместил древнеболгарское «Сказание о том, как составил святой Кирилл-философ славянскую азбуку и переводил книги с греческого на славянский язык». Теперь Федоров надеялся дополнить «Азбуку» краткими сведениями истории славян. Гринь был послан в Краков за бумагой и оловом. И съездил успешно. Привез больше трех тысяч листов и достаточное количество металла, чтоб отлить еще один набор шрифта.
        В один из погожих сентябрьских дней к южным воротам города подкатили две повозки с необычайно высокими, невиданными в этих местах колесами. Запряжены они были коренастыми густогривыми лошаденками. На повозках восседало четверо усатых мужчин в барашковых шапках. Шапки вызвали удивление стражников. Зимой такие шапки — еще куда ни шло, но зачем же в такую теплынь? Но подорожные бумаги купцов (а мужчины назвались купцами) были в порядке. Гости вели себя солидно, степенно. Не суетились, не заискивали, никого ни о чем не просили. Когда формальности на заставе были закончены, купцы подарили стражникам небольшой бурдюк с вином. Начальник стражи схватил бурдюк, поблагодарил и унес его в сторожку. Можно было предположить, что никому из рядовых стражников отведать дареного вина не доведется.
        - А отчего вы такие черные? — спросил начальник стражи. — Если вы турки, то почему говорите по-русски?
        - Нет, мы не турки, — ответил старший купец. — Но в нашей стране очень жаркое солнце. Потому лица у нас такие загорелые.
        - Ну а почему глаза такие, как сливы?
        - Это уж от бога. У одних людей голубые, у других серые, а у нас темные. Каждому свое.
        На постоялом дворе гости не поскупились — щедро уплатили хозяину за комнату, стол, понаблюдали, как распрягли их лошадей, хороший ли им дали корм. Спросили теплой воды, мыла, ножницы и зеркало. Через час вышли из своей комнаты в чистых рубахах, с аккуратно подстриженными усами. На мужчинах были странные белые кожаные жилеты, расшитые цветными нитками. К своему столу гости спросили хлеба, сыру и мяса. Хлеб и мясо нашлись. Из Италии подвоза сыра не было уже больше двух месяцев. Но оказалось, гости спрашивали не итальянский, а обычный, овечий сыр. Хозяин постоялого двора в ответ вежливо улыбнулся и развел руками: откуда? В Карпатах есть овцы. Много овец. Там овечий сыр делают. Но горожане его не едят. Не модно. Если нужны редкие заморские кушанья, то слуга будет послан спросить в соседних харчевнях. Нет, заморских кушаний гости не желали.
        Львовский хлеб им, видимо, тоже не понравился. Они его удивленно помяли, понюхали, но вежливо воздержались от замечаний. Спросили, как жарят во Львове мясо. На сковороде? Ах, на сковороде! Понятно! Употребляют ли при жарке жир? Употребляют? Понятно. Вино гости пили свое. Угостили и хозяина. Хозяин отпил глоток, закрыл глаза, минуту подумал, а затем принялся хвалить вино. Оно вправду было отменным. Пожалуй, несколько резче и терпковатей, чем итальянские вина, но не такое кислое, как французское. Отличное вино! Нельзя ли купить несколько бочек? Естественно, по умеренным ценам. Гости ответили, что сейчас вина они с собой не привезли. Что же касается будущего, то можно потолковать. Весьма вероятно, что теперь у приезжих появятся во Львове торговые интересы.
        К вечеру по городу распространился слух, что прибыли непонятные купцы из Болгарии. Но пока никаких торговых связей они не заводят, ни ценами на товары, ни возможностями местного рынка не интересуются. Зато расспрашивают, как найти русского печатника Федорова.
        Это известие, конечно же, вскоре дошло и до покоев графини Челуховской.
        - Что-то новое. При чем тут болгары? Их еще во Львове не хватало. Ведь болгары, насколько я понимаю, не русские. Зачем же им русский печатник?
        - Все сложнее, — отвечал граф. — Все значительно сложнее, светлая пани. Болгары вправду не русские, но что это меняет? Все славяне одним миром мазаны. Живут ли они на Великой Руси, на Малой, в Болгарии или в Кракове, в Цетинье или же в Праге. Мы тратим столетия на то, чтобы сделать из них образцовых европейцев, а они отвечают нам гуситскими войнами, походами на Ливонию, кознями против престола первосвященника в Риме. Но вы об этом не думайте. Обо всем этом буду думать я.
        - Почему вы? Почему нельзя думать об этом мне?
        - Раз вам этого хочется, думайте, — рассеянно ответил граф. — В мире царит беспорядок. Мир упрямо не желает быть послушным мальчиком. Он желает бунтовать против учителей. Болгары! Болгары — это новость!
        - Я не пойму, о чем вы говорите.
        - Да, действительно, с какой стати я обо всем этом говорю вслух? Разрешите вашу ручку, светлая пани…
        - Зачем?
        - Я хочу ее поцеловать. А после этого скажу вам комплимент. Самый лестный, какой вам когда-либо доводилось слышать. И мы забудем о болгарах.
        Гости из-за Дуная
        Когда гости вошли, Федоров сразу же понял, кто они и откуда. Улыбнулся: пожалуйста, милости просим… Но старший, спросив, печатника ли они имеют честь видеть, опустился вдруг на колено, схватил правую руку Федорова, поднес ее к губам.
        - Что ты! Зачем?! — Он помог гостю подняться. — Да что с тобой? Чего ты крестишь меня? Зачем руки целуешь? Я ведь не царь и не святой…
        Вечером, после ужина, Федоров и гости сидели в столовой у большого полукруглого дубового стола. Свечи не горели, но пламя, плясавшее за дверцей печи, хорошо освещало комнату.
        - Вот, — говорил Атанас, старший из купцов, — эти кольца и несколько монет — то, что у нас было с собой. Мы не знали, найдем ли тебя. Нас снарядили в дорогу, чтобы мы сначала отыскали тебя. Узнали, жив ли тот человек, который написал о нашем Кирилле. Теперь дело проще. Возвратимся, соберем денег, привезем тебе. И людей пришлем на помощь — мастеров резать дерево, медь. Все в помощь тебе будет.
        - Цех не разрешит.
        - Кто?
        - Цех. Тут ведь свои порядки. Каждый мастер входит в цех. Есть цехи швейников, столяров, оружейников. Печатник, например, не имеет права держать у себя плотника. Все заказы надо оформлять через цех.
        - Это нам непонятно. Но раз ты так говоришь, значит, так и есть. Найдем выход. Может быть, сможем резать и отливать литеры у себя в Болгарии. И печатный пресс там поставим. Сможем переиздавать твою «Азбуку» в Болгарии или в Валахии. Такое в наших руках?
        - Да, — сказал Федоров, — вполне. Сколько бы вы хотели в год получать книг?
        - Если речь идет об «Азбуке», то триста штук. Конечно, денег у нас пока мало. Народ беден. Страна под турками. В нищете. Но, даст бог, на науку детям кое-что соберем. И тебя за твои труды не обидим.
        - Напрасно вы так, — сказал печатник. — За свои труды я вообще ничего не возьму. И друкарню вам на родине помогу сделать. Деньги ищите только на бумагу да на другие расходы по печатанию. Триста книг в год — это много. Не просто их выпустить. А я весь в долгах. И помирать пора. Чувствую.
        - Бог с тобой! Зачем так говоришь? Живи вечно!
        - С удовольствием жил бы! Но в важных разговорах зачем лукавить? Хорошо бы года два протянуть. Многое успел бы! И академию открыл бы здесь. И для здешних русских, и для московских, и для болгар. А главное — типографию. Такую, чтоб две-три тысячи книг в год печатать. Всем нам это нужно.
        - Да, всем, — согласился болгарин. — Трудно нам сейчас. Мудрые люди говорят, что должны прийти к нам полки из Москвы.
        Федоров покачал головой:
        - Нет, не скоро придут к вам московские полки.
        - Что остается делать? Ждать?
        - Нет, нам с вами надо печатать книги. Сегодня, может быть, это важнее, чем полки московского царя.
        - И мы так думаем — книги нужны.
        Печатник рассказывал о некоем княжьем человеке Данилке, который не хотел читать книг, не хотел быть свободным, а желал служить князю. Желал быть его ушами, чтобы все слышать, его глазами, чтобы все высматривать, его носом, чтобы все вынюхивать…
        - Дай такому Данилке книгу — он же тебя этой книгой хватит по голове. Дай ему свободу — он ее отвергнет. Вот в чем беда. И много лет пройдет, пока внук Данилки сообразит, что он такой же человек, как и князь. И что свобода и грамота ему нужны не меньше, чем князю.
        - Мы соберем для тебя деньги! — сказал старший болгарин. — Ты принесешь добро нам.
        Печатник провожал гостей до постоялого двора. Стояла ласковая осенняя ночь. С шорохом срывались с деревьев сухие листья и ложились под ногами. Светились окна обоих итальянских посольств. Там, наверно, праздновали заключение очередных торговых сделок со львовскими купцами. А над крышей костела висела полная яркая луна. Свет ее лился на деревянные тротуары, блестел на стеклах окон. От кладбищенского забора до середины Краковской улицы легла густая синяя тень. Золотой казалась вода речки Полтвы.
        Возвращаясь домой, Федоров остановился на площади, у маленького фонтана. Струя воды лилась на камни из разинутой пасти каменного тритона. Подставил руку, выпил несколько глотков воды, такой холодной, что сразу же заныли зубы. Влажную ладонь он приложил ко лбу. Посидел на каменной ограде фонтана. Такие ласковые осенние ночи не редкость во Львове.
        А в Москве уже идут дожди. И злой ветер раскачивает ветви голых деревьев, пенит воду в реках. А здесь Полтва тихо и мирно течет мимо городских стен. Ни волны, ни ряби. Да, это мирный и тихий город. Ласковая ночь окутала его. Одна ночь — это минута, миг. Скоро встанет солнце, разгонит темноту и тени. И все — ночь прошла. Стала уже минувшей… Может быть, полтысячи лет назад такой же тихой ночью в Салупе или Корсуне теперь уже легендарный Кирилл пришел к мысли создать для славян алфавит. И положил на это жизнь. Как воины на поле брани кладут головы, чтобы жили в счастии их дети, внуки и правнуки.
        Ветер в парусах
        А утром он снова стоял у реки и наблюдал, как мальчишки пускали по волнам деревянные кораблики с настоящими парусами. Различными — прямыми и косыми. Вырезанными из куска парчи и из мешковины. Был даже кожаный парус — кусок старого фартука. Кораблик с кожаным парусом кренился, но бежал бодрее других. А по берегу, вслед за своими корабликами, бежали мальчишки. Мокрые ноги в холодную осеннюю слякоть, сосредоточенные и страстные лица пророков — мальчишки во все времена были неистовыми и великими в своей искренности.
        И он вспомнил, что сам когда-то пускал кораблики на далеком северном озере, берега которого поросли ивняком и осокой. Тогда тоже ветер, надувавший паруса, уносил кораблики прочь от хозяина. Мальчишки, те, что посмелей, бросались за корабликами вплавь. Но он этого не делал никогда. Для того и существуют корабли, большие и малые, чтобы плыть далеко и пенить воды там, куда ни пешему, ни конному не добраться. Разве что птица долетит туда и ревниво промчит над парусом…
        …Налетел ветерок, и кораблик с кожаным парусом рванулся вперед, запрыгал по ряби, зарылся носом в воду и вдруг опрокинулся, показал днище — конец плаванию. Его хозяин бросился было в воду, но Полтва здесь была глубока, а течение быстрым. И уплыл опрокинутый кораблик, не догнать его. Лицо мальчишки было удивленным, а руками он разводил, как взрослый: мол, что же теперь делать? Одно из первых в жизни больших разочарований. Голубые глаза, спутанные ветром льняные волосы, подвязанный куском веревки старенький плащ и беспомощно разведенные руки… Оказывается, не всегда тугой ветер в парусах — удача. Случается, он приносит и беды. Что ж, надо учиться понимать жизнь и ее хитрые законы. Давно ли он сам пускал такие же кораблики? А теперь — старик с морщинистой шеей и уже непрозрачными ногтями на руках. Того, что осталось прожить, чуть-чуть. Но лишь теперь пришли и знание, и умение, каких раньше не было. Да где взять силы?
        - Не надо было делать кожаный парус, дружок, да еще такой большой! — сказал он мальчишке.
        - Так ведь он крепче.
        - Зато тяжелее. А кораблик твой легкий. Большой парус для малого корабля — беда.
        Мальчишка помолчал, подумал, вдруг махнул рукой — ему показались скучными речи старика — и вприпрыжку помчал по берегу вслед за другими корабликами, уплывавшими по мутным волнам Полтвы неизвестно куда.
        Минует время, и этот мальчишка тоже станет стариком с корявыми пальцами, обтянутыми пергаментной кожей в желтых пятнах. И за спиной у него будет хорошо или, напротив, дурно прожитая жизнь. Он то ли с мягкой улыбкой будет оглядываться назад, если прожитое будет для него приятным, если из темноты будет высвечиваться улыбка друга и смех любимой, то ли с ненавистью, если будет видеть там лишь кровь и предательства, самое страшное — предательство себя самого.
        Ну а он? Если бы его на исповеди заставили бы рассказать о собственной жизни — не то, что он писал в послесловии к «Апостолу», а всю правду, до деталей? Как поступил бы он? Скорее всего, отказался бы исповедаться. Не из страха перед кем бы то ни было. Что может испугать старика, кроме смерти, которая и так не за горами? Просто еще не все сделано. Не все, чего от него ждут и он сам себе велел. А потому не следует, чтобы до срока стало известно, где обрел он, кто дал ему могущественные знания, против которых и пушки, даже та стоствольная, столь удивившая венского короля, бессильны. Ведь нет ничего страшнее знаний, обращенных во вред людям. Книги могут учить добру. Могут учить и злу.
        Его тронули за плечо. Он обернулся, готовый протянуть руку или, напротив, выхватить стилет. Но не сделал ни того ни другого, а удивился так же неподдельно, как за минуту до того мальчишка, убежавший вслед за непослушными корабликами. Перед ним стоял один из вчерашних гостей — самый молодой.
        - Разве вы не уехали?
        - Я догоню остальных. Остался, чтобы поговорить с тобой, Учитель.
        - Почему ты называешь меня Учителем? Я сам на старости лет рад был бы у кого-нибудь поучиться. Все еще ученик я. И об этом думал сейчас.
        - Я видел: ты беседовал с мальчишками.
        - Немного с ними. Немного с самим собой.
        - Мне хотелось бы остаться при тебе. Научиться тому, что знаешь ты. Возьми меня в науку.
        - Да ведь лишь думают, что учитель выбирает себе учеников. На самом деле каждый ученик сам выбирает себе учителя. Если он не захочет учиться, то ничему и не научится. Тогда учитель бессилен.
        - Я выбрал тебя! А раз я тебя выбрал, значит, ты не вправе меня гнать.
        - Но я и не гоню тебя. Пока только расспрашиваю. Хочу знать, почему ты вдруг решил остаться.
        - Не обидишься, если скажу честно?
        - Кто же на честные речи обижается? Лишь слабый и злой. Говори.
        - Ты мудр. Ты нужен всем нам. Может быть, один ты знаешь, как сделать самое главное для всех нас — и для московитов, и для здешних людей, и для болгар. Где ты всему этому учился? У кого?
        - У разных людей. И в разных местах. Как каждый ученик, который действительно хочет чему-то научиться, сам выбирал себе учителей. Порою менял их, но никогда не предавал. Но почему тебя все это интересует?
        - Понятно ведь: выбираю себе Учителя. Смеешься?
        - Просто ты поймал меня на слове. И правильно сделал. Я увидел, что ты на равных со мной говоришь. А это самое главное. Ведь если не чувствуешь себя равным любому, толком ничему не научишься. И Учитель не выше ученика. Учитель больше успел и больше знает. Но ученик должен понимать, что и ему эти знания, а может, еще и другие, сверх тех, какие внятны учителю, со временем тоже будут доступны. А ежели не так, то в конце концов он невзлюбит Учителя. По глупости или от зависти. И предаст его.
        Молодой снял шапку и отступил на шаг.
        - Не обо мне ли ты это?
        - Конечно, нет. Тебя я готов взять в ученики. И в тебе я уверен.
        - Выходит, ты знаешь меня?
        - Знаю.
        - Но откуда?
        - В глаза посмотрел. У старости свои преимущества. Быстрее людей распознаешь. Только что смотрел, как мальчишки кораблики пускали. О каждом ли из них хоть что-то можно наперед узнать? Один из мальчишек решил сделать кожаный парус. И это хорошо. Кожаный парус крепок. Ветру труднее изорвать его в клочья. Зато и кораблику тяжелее. Вот он накренился и потонул. Но мальчишка-то не бросился и не спас свой кораблик, а побежал за чужими…
        - Мне кажется, что я понимаю, о чем ты говоришь, Учитель… Спасибо, что принял. Через три недели вернусь, хоть и не нравится мне этот город.
        - Почему же? Город красивый.
        - Город, может, и красивый, хотя из серого камня, а я люблю разный камень — розовый и голубоватый, как у нас… Но главное — небо здесь низкое. И всегда в тучах.
        - А ты не бойся низкого неба. Был здесь один мечтатель. Низкое небо показалось ему близким. Он начал башню к нему строить.
        - И что же?
        - Сорвался, разбился насмерть.
        - Ну а башня?
        - Так и осталась недостроенной. Разваливается понемногу. Да и люди помогают — разбирают на камни для своих домов.
        - Ты меня предостерегаешь?
        - Нет, но уже учу.
        - Не дерзить небу?
        - Осторожности. Дерзость тогда хороша, когда она не бездумна. Такая дерзость уже смелостью зовется. А без смелых людей, что за мир был бы — безгласная пустыня. Жду. Возвращайся.
        А сам он направился к Рынку. Редкие прохожие почтительно здоровались с ним — королевский заказ на мортиру сразу сделал печатника лицом во Львове почитаемым.
        Письмо богу
        Что можно было сказать об этой руке? Тонкое запястье, длинные пальцы, холеные ногти. Но это была не рука неженки. Напротив, несколько шрамов — на большом и указательном пальцах и на тыльной стороне ладони — свидетельствовали о том, что хозяин руки был воином, ему доводилось настаивать на своем с помощью оружия. Но сейчас пальцы сжимали не рукоять шпаги, а перо.
        На листе плотной дорогой бумаги одна за другой рождались четкие каллиграфические строки:
        «…Нам стало известно, что после успехов короля Стефана на севере Он переслал через доверенное лицо в Москву чертежи пушек новых конструкций. Но чертежи эти должны попасть в руки не царя Ивана, а каких-то пушечных дел мастеров, имен которых выяснить нам не удалось. Следует думать, что Он сделал это на тот случай, если король Стефан, воспользовавшись неурядицами в Москве после возможной смерти царя Ивана, вновь возобновит военные действия. Тем не менее Он не был (и не мог быть в прошлом) тайным послом московского царя в Литву и Королевство Польское. Многие факты — некоторые из них будут ниже изложены мною — убеждают, что о подобном не может быть и речи.
        Надо учесть, что человек Он крайне скрытный, судя по всему, немало в жизни потерпевший, а потому не склонный раскрываться не только перед первым встречным, но даже перед друзьями и учениками. Так и не удалось выяснить, где обучался Он. Но несомненно, что умеет писать и говорить на латыни, на польском, немецком и, как можно предположить, еще на итальянском и турецком.
        Весьма искушен в инженерных и военных делах. Знает немецких художников, в частности Альбрехта Дюрера. Талант последнего ценит очень высоко. Интересуется всем, что связано с жизнью и работами Николая Коперника. В разговоре со мною утверждал, что в Ольштынском замке должны были остаться бумаги Коперника и его записки, которые помогли бы многое понять о том, „почему и для кого светит Солнце“. Отмечаю: Он так и сказал — „для кого“.
        Его записки (заполучить нам их полностью не удалось, частью их, видимо, спрятали Его друзья или Он сам) позволяют хоть в общих чертах представить себе Его симпатии и убеждения. Его мысли о будущем Московии, Польши и Литвы.
        Постараюсь коротко изложить смысл Его рассуждений, позволяя себе лишь некоторые комментарии и добавления.
        МОСКОВСКИЙ ЦАРЬ И ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ИВАН — отношение к нему непростое. Он считает, что в начальный период царствования под влиянием советников, в частности Адашева, совершил ряд полезных для государства реформ. Но, окрепнув на троне, проявил себя в качестве деспота, не видящего последствий своих действий. Особо обращает внимание, что многими поступками царя руководит плохо скрытая зависть. Опала и гибель князя Михаила Воротынского были вызваны успехами князя на ратном поприще. После того как князь блестяще разбил войска хана Девлета, его гибель была предрешена. Должны были обязательно погибнуть образованный и талантливый Курбский (но убежал), Алексей Адашев, даже опричник Малюта Скуратов, который в опричнину слишком возвысился… Утверждает, что опричный двор возник из-за болезненного страха царя Ивана, опасавшегося покушения. Чем больше совершалось казней и опал, тем больше — считал царь Иван — находится охотников его отравить, и, может быть, подобное рассуждение не лишено логики.
        В пределах Московии могли найтись смелые люди, которые ценой собственной гибели остановили бы его.
        Утверждает также, что, понимая это, царь Иван и пошел на учреждение опричнины, одной из целей которой (но не единственной) было желание натравить людей друг на друга, породить всеобщую подозрительность и сделать поиски измен и изменников главным занятием тысяч людей и единственным способом выслуживаться перед государем. В таких условиях царь становился верховным судьей над всем и надо всеми. Ему, наконец, ничего не стоило свалить вину за пролитую кровь на опричников, отменить опричнину вовсе, а чрезмерно усилившихся опричников подвести под топор.
        В такой атмосфере всеобщего страха, как считает автор записок, царь надеялся укрепить личную власть, что ему отчасти и удалось сделать.
        Более того, царь все же подавил сопротивление княжат, усилил центральную власть и тем заставил соседей относиться к покушению на любую из русских земель как покушение на Московию в целом. Ругая царя за жестокость, надо помнить, что развал Московии привел бы к покорению ее алчными государями севера, юга и запада. Дело царя — но, возможно, без таких жестокостей — обязаны будут продолжить его наследники на троне. Другого пути у них нет.
        Кроме того, Он отметил три побочных явления, связанных с особенностями царения Ивана.
        Первое — усиление борьбы с ересями и связанный с этим массовый исход заподозренных в ересях в другие страны и недавно присоединенные к Московии территории на востоке, в Сибири.
        Второе — возникновение ситуации, когда светская и церковная власть постепенно как бы сблизятся и сольются и будут вместе представлять собою идею московской государственности. Царь в большей степени, чем это было ранее, станет символом веры. Это обстоятельство наложит особый тяжелый отпечаток на дальнейшее развитие Московского государства как государства в высочайшей степени и административно и духовно централизованного. В этом смысле становится понятным и неожиданный разгром Новгорода Великого. Дело не только в том, что там вызрела измена, а и в разумности, с точки зрения царя, воспользовавшись поводом, навсегда сокрушить возможного соперника Москвы.
        Третье — усилившийся исход из Москвы в Литву, в иные страны, а также в свободные степи не только княжат, бояр, но народа помельче, служилых людей и даже обычных смердов. Некоторые никогда не захотят возвращаться. Другие в удобный момент постараются прийти в Москву с оружием в руках, чтобы восстановить потерянные права (свои или отцов) и расправиться если не с самим царем Иваном, то, по крайней мере, с его наследниками. Скорее всего, они постараются объединиться вокруг нового самозваного царя. Эта мысль может показаться странной, но автор записок настаивает на том, что идея самозванца носится в воздухе. Об этом как будто бы заговаривали и князь Андрей Курбский, и князь Константин Острожский. Кровавая неразбериха времен царя Ивана создает почву для возникновения самозванцев. Можно объявить, что царевич, утопленный мамкой в Шексне, на самом деле чудом спасся… Не исключены и другие варианты.
        Однако, если в походе на Москву примет участие кто бы то ни было из иноземцев, поход закончится неудачей. Достаточно, чтобы на улицах Москвы появился хотя бы один ливонец, швед или поляк, как характер сопротивления нашествию примет всенародный характер…»
        Затем из песочницы была взята щепоть золотистого песка, которым и был сверху присыпан исписанный лист. В руке появилась трубка черного дерева. Клубы дыма заволокли стол, стопку еще не исписанной бумаги, чернильницу и высокий хрустальный стакан с очиненными перьями.
        Когда дым рассеялся, а трубка заняла свое место на специальной подставке, очередной лист был уже исписан более чем наполовину.
        «…Считаю также небезынтересным проследить, какие характеристики даны автором записок вельможам, королям и другим известным лицам. О каждом из них Он написал по нескольку страниц. Я постараюсь коротко, но точно изложить Его мысли.
        КОРОЛЬ СТЕФАН БАТОРИЙ. По Его мнению, стремителен, решителен, но не умеет задумываться над последствиями своих поступков. В угоду турецкому султану он казнил во Львове казацкого героя Ивана Подкову (история казни описана весьма подробно), чем надолго рассорил с польской короной массы казачества… Несколько выигранных сражений против московских войск ничего не решили в многовековой схватке между Краковом и всеми русскими. Трагическая ошибка, которую совершил Казимир Великий, захватив Галицкие земли и жестоко разрушив столицу Червонной Руси Львов, в конце концов привела к братоубийственной войне, наносящей вред всем славянам, и в первую очередь самому Королевству Польскому, усугублена новым королем.
        Баторий слишком ретив. Не будучи славянином, плохо понимает их. Еще долго Королевству Польскому придется платить за грехи Батория.
        О КНЯЗЕ АНДРЕЕ КУРБСКОМ Он пишет, что искренние заблуждения все равно остаются заблуждениями. Слишком самолюбив и непоследователен. Перебежал на сторону врагов Московии, заискивая перед Баторием. Мог попытаться удержать царя Ивана от излишней жестокости, но струсил, стал просто беглым воеводой и изменником. Попытки оправдаться перед внуками слишком настойчивы, без достоинства…
        В КНЯЗЕ ВАСИЛИИ КОНСТАНТИНЕ ОСТРОЖСКОМ отмечает заносчивость. Считает нереальными надежды князя сделать Острог центром всех Русских земель. Если бы вместо двух тысяч слуг при своем замке содержал хотя бы тысячу русских бакалавров,[26 - Бакалавр — звание, которое получали выпускники университета.] открыл бы университет, школы, десяток друкарен, со временем Острог, может, и стал бы культурным центром всей Руси. Но князь к каждому бакалавру хотел бы приставить трех фискалов, чтобы те доносили ему не только то, о чем думает бакалавр, но даже то, что бакалавру снится. Острожский повести за собой всю Русь не сможет… Слишком нервен, капризен, подозрителен».
        И опять рука потянулась к трубке. Видимо, написать это письмо было не так-то просто. Приходилось обдумывать каждую фразу, подолгу искать точное слово.
        «…Чтобы можно было лучше представить себе этого человека, расскажу о нем одну занимательную историю. Жили когда-то во Львове лишенный богом разума Тимошка Турок и красавица Роксоляна. Почему они полюбили друг друга, не то что богу, а даже дьяволу, склоненному творить непотребное, неведомо. Муж убил Роксоляну. Что же ему оставалось делать? А Тимошка еще до того свалился с башни, которую он строил якобы к солнцу, а поскольку такое невозможно, то всем было ясно, что он врал, а на уме имел нечто иное, правда никому не ведомое… Вдруг стали в городе поговаривать, будто Тимошка с Роксоляной бродят на рассвете по Замковой горе. Будто бы их кто-то видел, даже говорили с ними. За ними якобы брел со шпагой в руках, чтобы охранить их, некий брат Геворк, тоже покойный, а в прошлом тихий и ущербный монах, убитый неизвестно кем и по какому резону — скорее всего, случайным грабителем.
        Я сразу понял, что кто-то придумал такое. Явно человек с фантазией и смелым умом. Встретив Его, спросил:
        - Ты зачем о Тимошке, Роксоляне и Геворке?
        Он пожал плечами:
        - Кто сказал, что это я?
        А по глазам Его я понял: Он! Впрочем, Он тут же добавил, чем и выдал себя:
        - Что страшного, если о них вспоминают. Люди-то были хорошие…
        От себя добавлю: Он дружил с убогим Геворком».
        И опять — клубы дыма. На этот раз особенно крутые.
        «…Я перехожу к самой важной части письма. Кого же представляет этот человек? Мы вынуждены ответить — конкретно никого, если не иметь в виду нескольких не слишком вельможных лиц, поддержавших Его. И ведет Его по жизни идея странная — сделать благо „всему народу русскому“, а не только князьям и царям. Остается единственное объяснение, что за Его спиной стоит „весь народ русский“.
        …Итак, Он не одобряет ни позицию царя Ивана, ни позицию князя Андрея Курбского, ни позицию князя Василия Константина Острожского, не испытывает симпатии к сторонникам римской веры, а об одной из проповедей Петра Скарги сказал слова кощунственные: „Вот бы запереть в одной комнате молодого Вышенского и старого Скаргу! И не выпускать, пока друг с другом не договорятся!“ (Эти слова станут понятными, если учесть, что молодой Вышенский считается врагом всего польского и римской веры, а Скарга — врагом всего русского и греческой веры.) Когда же у Него спросили, уместна ли такая шутка, Он ответил, что не понимает, как может умный Скарга ненавидеть русских, а умный Вышенский ненавидеть поляков. И добавил: „Разве русские и поляки друг другу чужие? Беда, что, на радость недругам, братья ссорятся!“
        Из всего этого можно было бы сделать вывод, что Он вне всяческой веры и политики. Заблудшая душа. Но это не так. Он постоянно подчеркивает, что издает книги для ВСЕГО НАРОДА русского, что значит — не только для московитов, не только для литвинов и не только для русских, обретающихся на Русских землях Короны, а для всех сразу. Если московский великий князь дерзновенно именует себя царем всея Руси, всею Русью не владея, то, может быть, Он мнит себя просветителем всея Руси?
        Так или иначе, но в записках встречаются мысли о том, что просвещенной Руси не надо будет бояться алчных соседей, что не опричнина, а школы — лучший способ укрепить государство. И далее: рабство и книга — несовместимы.
        Одна мысль в записках особенно поразила меня. Он утверждает, что те ошибаются, кто считает, что русские ведут свой род лишь от Киевской Руси, а потому, дескать, недавние варвары. Приняв византийскую культуру, утверждает Он, русские таким образом сумели объединить то лучшее, что было у них самих, с тем, что было создано культурой греческой, и потому могут на равных говорить с самыми древними и культурными народами мира. Он считает, что, сумев вобрать в себя лучшее, что было у соседей, русские показали себя охочими до учебы — не глухими и не слепыми. И это, но Его мнению, дает им огромные преимущества в исторической перспективе.
        Завершаю письмо. Сам по себе этот человек, несмотря на обширные и неожиданные знания во многих науках и искусствах, уже не опасен. Он стар и болен. И вряд ли успеет открыть во Львове русские школы и типографии.
        Но опасны Его мысли. Трудно представить себе, как осложнится наше дело, если у московских царей появятся столь острые разумом советники.
        Я молюсь, чтобы мои слова и тревоги были услышаны в Риме и на небесах. Если так, как сегодня думает Он, завтра будет думать еще хотя бы тысяча русских, плохо будет дело не только царя Ивана и князя Острожского, но и Рима — в том виде, в каком он нам мил. Русские, литвины, поляки, московиты направят свои силы не на великие деяния во имя единого бога, а в какое-нибудь другое русло. А в какое именно, представить сейчас мы просто не можем. И хвала господу, что если это и случится, то не завтрашним утром!»
        Закончив писать, Филипп Челуховский выкурил еще одну порцию табаку, а затем взял в руки свою знаменитую трубу. И весь квартал понял, что граф возвратился из очередного странствия в добром здравии и в отменном настроении…
        Улыбка печатника
        Неделю над городом висели низкие тучи. Затем поднялся ветер и погнал их на север. А шпиль костела вспарывал их и рвал в клочья, словно пытаясь остановить. Но дождь не шел. И снег не падал. В комнатке с маленьким окном-нишей было темно. Свет с трудом просачивался сквозь влажный, плотный воздух.
        Приходили какие-то люди. Они сердились. Они кричали над его головой. Требовали: отдай! Но что он мог отдать, если уже все отдал? Не оставил себе ни единого злотого. Пусть ищут где хотят. Он поднимал немеющую руку, чтобы указать на угол, где стоял привезенный из Кракова кованый ларь, теперь уже пустой, но пугался собственной руки — синей, с синими ногтями — и прятал ее под одеяло.
        Какая-то женщина с простым плоским лицом плакала в его ногах. Он опять поднимал руку, чтобы услать женщину. Зачем эта женщина здесь? Откуда она? Что надо ей?
        Женщина ушла, но вскоре вернулась, ведя за руку двоих детей. Внуков печатника. Она поставила детей на колени у кровати. Дети стояли тихо, с испуганными лицами. Света в комнате почти не было. Не понять, что ярче — окно или лампада у образа. Да разве в таком сыром полумраке дети смогут вырасти? Они так и останутся бледными, щуплыми, со скорбными лицами маленьких мучеников.
        Ногам стало холодно, будто кто-то подложил под перину лед. Свет погас совсем. Он уже ничего не видел. Только слышал. И опять в комнате плакали. Он вдруг вспомнил, кто же такая эта женщина с детьми, — это ведь нянька, а дети — это его внуки.
        Здесь же были Гринь с Иваном.
        Гринь стал на колени:
        - Прости меня, Иван Федорович.
        - За что?
        - За мою гнилую душу.
        - Со своей душой теперь уже сам разбирайся.
        - Нет, ты меня все же прости. За все. За то, что к Мамоничам убегал. За то, что худое о тебе думал.
        - Да не все ли равно? — прошептал печатник. — Не сержусь я на тебя. И не сердился. Все мы — люди…
        Но тут опять надвинулась темнота. В ней растаяли Гринь, женщина, бледные дети. Печатник знал, что это ненадолго, что свет обязательно еще вернется. Он хотел крикнуть, чтобы люди не расходились, подождали. Но не смог.
        А затем откуда-то полился яркий свет. Будто солнце выглянуло из-за туч. К кровати подошел Геворк. Он был в шитом золотом камзоле, белых чулках, туфлях с серебряными пряжками.
        «Давно не виделись! — сказал Геворк. — Скучно без тебя. И не один я грущу. Говорят, князь Константин в Остроге тоже готов тебя простить и вновь к себе звать».
        «А ты откуда знаешь?»
        «Странное дело! О чем ты толкуешь? — пожал плечами Геворк. — Я ведь теперь в новом качестве — житель неба. И с неба мне все видно. Что там колокольня костела! Я выше облаков теперь обретаюсь. Знаю, что князь гонца уже отправил. Тебе весть везут — прощен, долги списаны…»
        «Да откуда ты знаешь все это?»
        «Вот уж Фома неверующий! Говорю же: из-за облаков видно все, что происходит у вас здесь, на земле. Я тебе больше скажу. Теперь мне совершенно очевидно, что никакой башни к солнцу построить нельзя. Напрасно старались Тимошка Турок и Корытко. До солнца очень далеко. Туда даже ангелы не долетают…»
        «Я ведь и раньше толковал, что до солнца далеко, — сказал печатник. — Это вы со мною спорили».
        Свет так же внезапно, как вспыхнул, померк. А когда он снова открыл глаза, дети все так же стояли у кровати на коленях, в ногах сидела женщина, а в двух шагах, держа в руках шапки, переступая с ноги на ногу, — Гринь и сын Иван.
        - Иван, — сказал печатник. — Друкарню ты все же не отдавай. Знаю, что трудно, что денег нет. Найди деньги. Гринь тебе в помощь. Всё.
        - Позвать святого отца?
        - Не надо никого тревожить, — шевельнулись синие губы.
        - Да как же так? Нельзя иначе.
        - Ну зовите. Если успеете.
        И замолк на полуслове. От испуга заголосила нянька. Вслед за нею заплакали дети. Их увели. Но печатник все слышал, хотя не мог уже пошевелить рукой и даже не понимал, что плачут именно по нем.
        - Ой! — крикнула нянька. — Он смеется! Он живой!
        Младший Иван, который поднял было уже руку, чтобы закрыть отцу глаза, тихо позвал:
        - Батя! Слышишь ты меня?
        И сам увидел, что серые глаза отца ожили. Взгляд их был снова спокоен, как когда-то.
        - Не волнуйся! — сказали синие губы. — Мне не больно. Дышать трудно.
        Пришел лекарь Крафт, сосед по улице. Пощупал пульс, подумал, пускать ли кровь, затем отвел младшего Ивана в сторону и сказал:
        - Желаю высказать вам и вашему отцу свое уважение.
        И не понять было, перепутал ли лекарь слова, употребив вместо слова «сочувствие» слово «уважение», или же немец нашел нужным таким образом дать понять, что медицина уже бессильна.
        - Спасибо, — машинально произнес Иван. — Вот за труды.
        - Нет, — сказал Крафт. — Ничего не возьму.
        Лекарь ушел. А Иван с Гринем остались у постели печатника. И уже было ясно, что Федоров не скажет ни слова. Руки бессильно лежали на одеяле. Жизнь покинула тело. Только глаза оставались живыми. В них не было ни страха, ни растерянности.
        - Отец, я все сделаю! — сказал громко Иван. — Друкарню налажу. Книги будем с Гринем печатать.
        - Да, все сделаем. Можешь верить! — наклонил голову Гринь. — Поверь уж мне на этот раз. Теперь точно говорю: не подведу.
        Чуть-чуть дрогнули синие губы старика. Он улыбнулся. И закрыл глаза.
        Человека не стало. Испуганные люди плакали у кровати. Каждый о своем. Но всем вместе было очень страшно.
        Иван вдруг очнулся и увидел всю эту комнату ясно, резко, как при вспышке молнии. Так она и впечатается в его память.
        Высокая кровать, седая борода. Синие губы. Бледный широкий лоб. «Неужели похороним — и всё? — испугался Иван. — Неужели так бывает?»
        Он знал, что именно так и бывает. Но сейчас не верил в это.
        - Гроб надо заказать дубовый, — сказал Гринь.
        В дверь постучали.
        - От князя Константина! Из Острога!
        Иван вышел к посланцу.
        Это был легкий на помине Данилка.
        - Нужен хозяин.
        - Нет уже хозяина. Умер он.
        - Как умер? — растерялся Данилка. — Но ведь князь послание прислал… — Данилка снял шапку и перекрестился. — Князь ему хотел долг простить, если он в Острог воротится.
        - Поздно! — сказал Иван. — Ему уже ничего не надо. Ни прощений, ни проклятий. Свободен он!..
        ЧАСТЬ ПЯТАЯ
        Верить ли глазам своим?
        На город бургомистр смотрел в широкое окно, сверху — витражное, а внизу — обычное. Толстое, но прозрачное, будто слеза ребенка, венецианское стекло не искажало контуров, не мешало глядеть и думать. Стекло это везли долго, с предосторожностями, в высоких ящиках, набитых соломой. Зато теперь у бургомистра была великая привилегия, которой были лишены другие жители города: он смотрел на Львов сквозь толстое и необычайно прозрачное стекло и чувствовал, что, с одной стороны, он как бы находится на улице, рядом с теми, кто идет сейчас от дома к дому (и это было демократично), а с другой — находился как бы вне уличной суеты, вообще вдали от нее, что свидетельствовало об особом положении бургомистра — над толпой и вне ее. Бургомистр, как известно, был большим любителем поэзии. Вот сейчас, глядя на свой город, — а он считал его своим, как, к примеру, стол и кресло, стоявшие в комнате, — он нашептывал строки полюбившегося еще с юности стихотворения люблинского поэта Берната:
        Отбельщик дом себе нашел.
        Тут угольщик к нему пришел
        И умоляет: «Может быть,
        Меня к себе ты пустишь жить?»
        Отбельщик: «Нет, иди обратно,
        Мне жить с тобою неприятно.
        Ведь все, что отбелил бы я,
        Все стало б черным от угля».
        И разошлись они на этом,
        Как все, кто красит разным цветом…
        Бургомистр и сам не знал, что именно его поразило в этих строчках. Может быть, мысль о том, что все, кто красит разным цветом, жить рядом не могут?
        Клонился к вечеру куцый и пасмурный осенний день. Прошел он тихо. Без особых событий. Разве что похороны печатника Ивана. Были они необычно людными. Пришли даже жители окрестных сел, что весьма удивило бургомистра. Откуда они-то узнали о самом существовании печатника, не говоря уж о смерти его? Наконец, откуда взялся молодой болгарин, так рыдавший у гроба печатника? Его задержали и допросили. Он уверял, что печатник не так давно согласился взять его в ученики. Он съездил домой, за Дунай, и возвратился, чтобы несколько лет прожить во Львове, но теперь намерен после сорока дней траура возвратиться: без печатника ему делать в городе нечего.
        Бургомистр, сам не зная, зачем это делает, постучал пальцем по стеклу. Стекло запело. Оно было холодным, крепким. Не всякий камень разобьет. Мушкетная пуля и та меняет немного направление, ударившись о такую преграду, хотя и крушит ее. Но почему вдруг бургомистру пришла на ум мысль о мушкетной пуле? Никто вроде бы не собирался в него стрелять. Город был тих и спокоен. Но может быть, это только внешне? И бургомистр — от греха подальше — отошел в глубь комнаты.
        А в это же время в доме на другой улице, у окна не менее широкого и светлого, стояла пани Регина, графиня Челуховская. Муж после полудня отправился в одно из своих очередных странствий. В доме было спокойно, молчала адская труба. Это были часы, когда графиня принадлежала самой себе. Когда-то в молодости она не любила одиночества. Случайно перехваченные, направленные на нее взгляды, смех, движение — это казалось подлинной жизнью. Теперь она полюбила минуты тишины и легкой грусти.
        Итак, ушел из жизни и печатник. Вслед за отцом Торквани, братом Геворком, Тимошкой, Роксоляной и неистовым Корытко. Если существует загробный мир, они, возможно, повстречаются. Со временем отправится туда и она сама. Ну, а сегодня здесь, на этом свете, ей немного грустно. И жаль себя.
        Кем был печатник на самом деле? Кому служил? И служил ли? Нечто будоражившее всех было в этом человеке. Никого он не оставлял равнодушным. Недаром граф, узнав о смерти печатника, стукнул кулаком по столу и крикнул:
        - Так и знал: ушел непобежденным!
        - Кем?
        - Никем. Например, мною. Да и не только мною. Никто его не одолел.
        - Вы говорите так, будто всю свою жизнь посвятили борьбе с ним.
        - Я говорю так, как нахожу нужным говорить. Если бы вы знали, как вы мне надоели…
        - Если бы я знала, тогда что?
        - Тогда из сострадания ко мне вы однажды испарились бы.
        - А я перед сном молюсь, чтобы кто-нибудь проткнул вас шпагой. И поскорее.
        - Ваши молитвы, думаю, будут услышаны, — сказал граф. — Вряд ли мне суждено умереть в удобной постели. Но пока что умер не я, а печатник. И видит бог, я ему завидую. Не знаю почему, но завидую. Завидую мертвому. Понимаете ли вы такое?
        - Мне, с моим слабым женским умом, трудно угнаться за капризами вашей мысли и ее стремительным полетом.
        Неожиданно граф улыбнулся.
        - В вас, конечно, еще сохранились остатки былого обаяния. В юности вы были весьма находчивы. Вот меня нашли. Поверьте — это немало.
        - Стараюсь верить.
        - Не получается?
        - Не получается.
        - То-то! — опустил голову граф и внезапно сник. — И у меня ничего не получается. Потому и завидую печатнику. Но не отчаиваюсь. И вы мужайтесь!
        Затем он собрался и уехал. Куда? Зачем? Как всегда, молча. Как всегда, в неизвестность. Как всегда, не сообщив, не навсегда ли?
        А сейчас она стояла у окна и решала, не отнести ли завтра на могилу печатника цветы? Но для чего? Разве он был ей мил и приятен? Всегда раздражал и пугал. Тогда откуда же такие мысли? Что не дает ей покоя? Ох, если бы она сама могла это узнать!
        По улице прошла первая стража. За нею человек с фонарем в руке.
        Пани Регина все стояла у окна и пыталась понять, мог ли найтись на свете человек, который сделал бы ее счастливой? Может быть, Антонио Поссевино? Тут же сама на себя рассердилась — при чем здесь Поссевино?
        Дождалась и второй стражи. И удивилась — так быстро? Неужто уже час миновал? Но оказалось, что это был вовсе не регулярный обход. Два стражника куда-то вели молодого человека в высокой меховой шапке. То, что случилось далее, было и для самой графини Челуховской неожиданностью. Она постучала в окно, послала слуг остановить стражу, спустилась вниз.
        - Почему задержан этот человек?
        - По приказу пана бургомистра. Приехал без письма, нигде не стал постоем.
        - Позвольте, но я его отлично знаю! — сказала графиня. — Вы ехали ко мне, не так ли?
        Человек молчал и не сводил с графини удивленных глаз.
        - Он как будто болгарин, — сказал один из стражников. — Плохо понимает по-нашему…
        - Отлично все понимает! — прервала стражника графиня. — Не так ли?
        Человек в высокой шапке наклонил голову: да, он действительно понимал, о чем идет речь.
        - Нужен ли залог? — спросила графиня.
        - Один злотый, — ответил старший стражник.
        - Получите у моего справцы. А вы, дорогой гость, войдите в дом.
        Тот, кого назвали болгарином, поднимался по лестнице вслед за графиней. Шапку он снял и нес в руке. В зале он остановился у порога, а графиня подошла к камину.
        - Вы вправду говорите по-польски?
        Гость покачал головой, а затем по-русски ответил:
        - Польский я только понимаю. А говорить умею на своем языке, на русском, еще и турецкий немного знаю.
        - Пусть мой поступок вас не удивляет. Увидела молодого человека, которого взяли под стражу. Лицо незнакомое. Значит, приезжий. Вы сегодня ночевали в городе?
        - Нет, на Замке, там, где могилы крестоносцев.
        - Да, это грустные могилы. Скоро они совсем сровняются с землей. Пленных крестоносцев привезли сюда после несчастливой для них битвы при Грюнвальде. Они построили здесь себе хижины, затем один за другим поумирали… Грустно, не правда ли?
        - Грустно, — согласился гость. — Но их никто не звал на славянские земли. И они получили по заслугам.
        - Вот как! Я ведь и забыла, что болгары тоже славяне и, конечно же, будут за своих горой. Но назовите себя, скажите, кого я сегодня по очередной необъяснимой прихоти спасла?
        - Я приехал учиться к печатнику. Опоздал. Его сегодня похоронили.
        Графиня отошла от огня. Вновь подошла к окну. Теперь она стояла спиной к гостю, что было невежливо. Но этикет мало интересовал пани Регину, если общалась она не с аристократами.
        - Опять печатник? Ну уж на сегодня хватит о нем. Сейчас я распоряжусь, чтобы справца отвел вам место для ночлега. Это на сегодня. А завтра вам придется искать другой кров.
        - Я уеду домой.
        - Тогда счастливой дороги. Что вы все нашли в печатнике? Верить ли мне глазам своим — будто о святом все плачете. А ведь в жизни был обычный старикашка…
        - Я уйду сегодня, — сказал болгарин.
        - А стража?
        - Во второй раз не попадусь.
        Мелодии юности
        Третья прогулка с читателем
        Нашу с вами последнюю прогулку мы совершим вместе с Филиппом Челуховским. И именно по той дороге, по которой когда-то впервые приехал во Львов Иван Федоров. Но теперь вы этот тракт не узнали бы. По приказу короля Стефана Батория его расширили, на уклонах замостили. Вновь ожили деревни вдоль тракта, а на речках завертелись колеса мельниц.
        Медленно катилась на запад тряская коляска, запряженная четверкой лошадей. Ведь рессоры еще не были изобретены. Да какое там рессоры — даже сплошную ось для колес сделать еще не догадались. И каждое колесо крепили к корпусу отдельно. На ухабах коляску подбрасывало. Челуховский не выпускал из рук ремень, привязанный к стойке окна.
        Вновь весна. И зазеленели вдоль дороги раскидистые буки. «О прекрасный, прекрасный маскарад!» — мурлыкал граф. Мелодии, услышанные в юности, никогда не оставляют человека.
        Впрочем, весна не радовала графа. Да и вообще мало его интересовала. Он был дитя уже городского века. Мощеные тротуары, залы, освещенные тысячами свечей, красивая посуда — так выглядел бы для графа рай, если бы он попытался его себе представить. А апостол Петр, помахивая ключами, напевал бы:
        О bella, bella mascherata!
        О прекрасный, прекрасный маскарад!
        Зеленые лужайки, прозрачные родники, кущи и прочие детали райского бытия казались бы Челуховскому слишком сельскими.
        Ну что ж, о вкусах, как издавна говорили, не спорят. Тем более что нам с вами сейчас нужно не столько спорить с графом, сколько попытаться проникнуть в его мысли и понять их.
        И потому пусть его сиятельство граф подвинется и освободит нам место рядом с собой. Естественно, мы будем вести себя крайне вежливо, как и подобает с его сиятельством, хотя нам не понравятся многие поступки графа — его высокомерие, грубый тон разговора с возницей.
        И именно в эту минуту, когда мы с вами примостились на стеганых подушках рядом с графом, Челуховский размышлял над тем, следует ли его самого отнести к неудачникам. Конечно же, он провел жизнь, наполненную событиями значительными, объездил полмира, повидал почти все столицы цивилизованных государств. Не говоря уж о том, что служил идее, в которую верил. И считал, что создание «Общества Иисуса» приведет к очищению и усилению рядов последователей римской церкви. Должны же когда-то люди научиться говорить на одном языке и верить в одного-единственного бога. Все, что было не осенено Римом, казалось Челуховскому пережитками варварства, темных времен и всеобщей безграмотности. Челуховский считал себя миссионером, просветителем и, может быть, даже пророком. Но что-то тревожило графа. Какая-то смутная мысль. Неясная и четко не сформулированная, но раздражающая и мешающая чувствовать себя во всем правым и безгрешным.
        Месяц назад на могиле печатника Ивана на кладбище Онуфриевского монастыря во Львове появилась плита из песчаника, которую, как говорили, изготовили Гринь и Иван Друкаревич.
        На плите была многозначительная надпись: «Друкарь книг, пред тем невиданных. Успокоения и воскресения из мертвых чаю».
        Тут было над чем задуматься. Фраза «успокоения и воскресения из мертвых чаю» казалась графу странной и труднообъяснимой. Завещал ли печатник написать ее на своем надгробии или же это дело рук Гриня и Ивана? Как бы то ни было, но надпись необычна.
        К вечеру коляска вкатила на мощеные улицы города Белза. Здесь, в собственном доме, граф решил ночевать. Дом был неказистый, двухэтажный, с тремя окнами по фасаду. Кроме справцы и двух слуг, в нем постоянно никто не проживал. Наспех был приготовлен ужин, согрета вода. Его сиятельство смыл с себя дорожную пыль в большой деревянной бадье. Бадья протекала. На полу образовалась лужа. Его сиятельство задумчиво поглядел на лужу и покачал головой.
        За последние годы Челуховский постарел. Правда, он остался поджарым, как гончая, но брюшко все же наметилось, отчего фигура графа стала еще более странной.
        Приведя себя в порядок, граф вызвал справцу. Колокольчика на столе не оказалось. Пришлось дважды хлопнуть в ладоши. Низко кланяясь, справца опасливо вдвинулся в комнату. Граф был здесь редким гостем. В последний раз он посетил Белз лет десять-двенадцать назад. И тоже по пути в Рим.
        - Ты отчитываешься перед моим справцей во Львове? — спросил граф.
        - Да, ваше сиятельство.
        - После моего отъезда пошлешь человека во Львов за деньгами. До моего возвращения все отремонтировать. Повесить ковры. Картин не надо. Я что-нибудь отберу и пришлю сам. Полы выскоблить и натереть воском. Стекла заменить более светлыми. Здесь должно быть уютно.
        - Хорошо, ваше сиятельство!
        - В доме всегда держать бумагу и чернила.
        - Я сейчас принесу, ваше сиятельство.
        - Сейчас не надо. Бумагу купить самую лучшую. Перья выписать из Кракова. Вот еще что: полог над кроватью поднять повыше. Купить парчу. Если хоть что-то будет забыто…
        - Как можно, ваше сиятельство! — воскликнул испуганный справца. — Как можно забыть! Да я каждое слово ясновельможного пана до смерти буду помнить!
        - Вот и прекрасно. А теперь — ужин.
        Граф сам налил в кубок из прихваченного в дорогу флакона спиртовую настойку из рогов сайгака. В последние годы он потреблял ее постоянно. Это бодрило.
        - «Успокоения и воскресения из мертвых чаю»! — пробормотал он. — Почему печатник попросил написать на могильной плите именно эти слова? Почему не другие?
        И встретился взглядом со справцей, который лично прислуживал ему. Справца был встревожен. Он ничего не понимал: о чем толкует его светлость?
        - Можешь идти, — сказал граф.
        После ужина он закурил трубку.
        Челуховский сидел и думал о разных разностях. В частности, о том, что пережил многих своих друзей и врагов. Итак, нет уже и московского царя Ивана. Он умер в страхах и тревогах, так и не вырвавшись к морю. Грядут другие времена. Другие люди. Но вот странно: луна, которая сейчас заглядывает в окно, — она будет так же светить и для тех, других, которые придут позднее. В этом, если вдуматься, есть что-то очень обидное. Что бы ты ни делал, как ни пытался бы изменить жизнь на земле, луна останется луной… Челуховский не знал, что именно о луне лет восемь назад размышлял в Острожском замке и князь Андрей Михайлович Курбский. И ему тогда тоже показалось странным и необъяснимым, что одна и та же луна равно светит и ему, и ненавистному плешивому царю Ивану, и всем папежникам, и турецкому султану.
        Челуховского больше тревожили потомки. Он уйдет… Они придут… А луна? Луна, что бы ни произошло, к вечеру все так же будет появляться на небосводе, а с рассветом исчезать. И никто над нею не властен. И вдруг Челуховский заметил, что в окно заглядывает покрытая белыми цветами ветка каштана. Весна? Неужели уже весна? Ах да, он еще во Львове заметил, что зазеленели деревья, но затем как-то выпустил из головы, позабыл, хотя всю дорогу смотрел в окно… Это все извечная задумчивость…
        Челуховскому доложили, что прибыл гость, который утверждает, что граф его ждет.
        - Как! Он приехал сегодня? — удивился Челуховский. - Я полагал, что он лишь к утру доберется. Подготовить комнату и все, что полагается.
        Это был Антонио Поссевино, нунций,[27 - Нунций возглавлял специально учрежденную Ватиканом нунциатуру; кроме того, так именовались и послы римского папы.] писатель, историк, острослов.
        После печатника Ивана Поссевино был самым интересным человеком, который повстречался на пути графа. Это он, вопреки утверждениям Петра Скарги, что на русском языке разумных речей еще никто не произносил и книг не писал, настоял на том, чтобы Виленская иезуитская коллегия приобрела русский шрифт. И объяснил: «Пусть пишут и печатают книги хоть по-турецки, только бы сами книги были правильные, такие, как нам нужны».
        Поссевино не стал отдыхать. Кое-как приведя себя в порядок, он вскоре уже беседовал с графом.
        - Надолго в Рим?
        - И сам не знаю. Хочу отдохнуть.
        - Думаю, вам разрешат.
        - Конечно, — согласился граф. — Да и кто мне может разрешить или не разрешить? Я ведь не провинциал[28 - Провинциал — должность в ордене иезуитов; провинциал возглавлял всех иезуитов в данной провинции.] «Общества Иисуса», не занимаю никакой должности.
        - Мы вас всегда считаем не только представителем генерала, но и его личным другом.
        - Это правда. И мне часто приходится действовать даже от имени генерала. И все же формально я всегда оставался частным лицом. И писал генералу частные письма.
        - Которые были поважнее многих официальных документов.
        - Возможно. Но все же запомните: частные письма.
        - Вы так настойчиво говорите о том, что эти письма были частными, будто чего-то опасаетесь.
        - Да мало ли! Жизнь — штука для меня малопонятная. Есть такое понятие — суд потомков.
        - А-а, вот вы о чем. Не станем заглядывать в будущее. Поговорим о дне сегодняшнем. Мне очень хотелось повидать вас. Жаль, что вы решили миновать Краков. Пришлось к вам ехать.
        - Устал… Уж извините.
        - Завидую. Через две недели вы будете в Риме… Что нового во Львове? Что с типографией московского печатника?
        - С типографией все в порядке. Ею занялся епископ Балабан. Успел перессориться и с сыном московита, и с его учеником. В нынешнем году наладить работу еще не сумеют…
        - Ну, Балабан нам не опасен. Слишком занят собой, как князь Острожский.
        - Пожалуй. Впрочем, Балабан будет печатать схизматические книги. А московит, скорее всего, печатал бы нечто совсем странное. Его рукописи сейчас у меня.
        - Удалось их добыть?
        - Я не выпускал из виду опасный сундук… Вам не понятно? Он держал рукописи в сундуке. Смею вас заверить, что этот человек был опасен не приверженностью схизме, а тем, что не был, на мой взгляд, привержен ни одному из богов и ни одному из земных владык.
        - Догадываюсь. Опасная и соблазнительная для многих болезнь, — согласился Поссевино. — Неверие создает иллюзию всесилия человека. Ты сам себе начинаешь казаться богом.
        От поданного кофе Поссевино отказался. Он тоже знал этот напиток, но не баловался им.
        - С вашего позволения я выпью еще одну чашку кофе, — сказал граф. — И задерну штору. Луна глядит прямо мне в лицо. И кажется, что она прислушивается к разговору.
        Поссевино засмеялся:
        - Вы стали нервны. Не так давно вы восхищали меня необычайной выдержкой. Мне казалось, что вы способны, не моргнув глазом, с улыбкой глядеть в дуло наведенного на вас пистолета.
        - Ну, это не штука! — сказал граф. — Дело привычки. Я готов стоять не только под дулом пистолета, но даже перед жерлом пушки. Ничего удивительного в этом нет. Достаточно верить, что после смерти ангелы обязательно принесут тебя в рай. Значит, выстрел в тебя самого может стать началом приятного путешествия. С какой же стати волноваться? Если я чего-то боюсь, то совсем иного. Только что мы отгородились от третьего участника нашего разговора — луны. Хотим мы или не хотим, но луна, помимо нашей воли, торчит в небе. Мы задернули штору. Мы уже не видим ее. Но луна от этого не исчезла. Она все так же освещает улицу, глядит на этот дом, в котором мы с вами беседуем…
        - Мне не совсем ясна ваша мысль, — признался легат.
        Челуховский вновь взялся за трубку, долго раскуривал ее и вдруг замурлыкал песенку о прекрасном маскараде. Поссевино терпеливо ждал, в уголках его губ пряталась добрая улыбка. Челуховский нравился легату.
        - Что же вы молчите, граф?
        - Я вспоминаю московского печатника. Я любил с ним беседовать. Этот человек ошарашивал, часто ставил собеседника в тупик. Каждый разговор с ним я затем переживал в течение месяцев. Беседовал с московитом в уме. Спорил. Сердился. Соглашался. Эти мысленные споры растянулись на целое десятилетие. Сегодня печатника уже нет. Но я, честно говоря, еще не осознал этого факта. Я продолжаю мысленные споры.
        - Что же тут удивительного? Этот человек был умен и ярок.
        - Нет, погодите. Я хотел сказать нечто иное. Не кажется ли вам, что, сколько бы ни отрицали некоторые Московию, сколько бы мы ни говорили, что славянский язык не годится для наук и искусства, Московия будет жить, крепнуть, у нее будут свои поэты, свои ученые, свои книги… У меня всегда возникало такое ощущение, когда я беседовал с печатником.
        - Какое же именно?
        - Будто существуют в жизни события, которые совершаются помимо нас. Хотим мы того или не хотим. Существуют большие страны, где строятся города, открываются типографии… И эти страны будут жить и выживут даже в том случае, если мы станем возражать. В общем, печатник Иван все же был послом Московии. Пусть не в прямом смысле слова. Пусть он приехал сам, по собственному желанию, но все же он оказался послом в Европу от всех наследников Киевской Руси — от московитов, литвинов и жителей Русских земель Короны. И мы не могли его остановить. Все равно он издал свою «Азбуку» и открыл друкарню.
        - Возможно, — согласился Поссевино. — Но надо было затруднить действия печатника. Не спорю, со временем другой московит мог совершить все то, что сделал наш с вами общий знакомый. Но в жестокой схватке народов и богов так важно выиграть год или два. Не говоря уж о десятилетиях…
        - Год или два? — Граф покачал головой. — Мы делали все, что могли. Это было нашим долгом. Но я сейчас отдерну штору, и вы увидите луну. Висит себе в небе целая и невредимая. Я могу взять ружье и до утра стрелять в нее. Мне может казаться, что я вот-вот ее собью. Но вы же отлично понимаете, что это не больше как иллюзии… В Москве уже печатаются русские книги. Во Львове, Остроге, Вильно — тоже. Знаете, что написано на надгробной плите печатника? «Успокоения и воскресения из мертвых чаю». Не правда ли, надпись со смыслом? Сможем ли мы переделать Московию, Новгород, Киев, Львов на свой вкус и манер? Не знаю…
        - Но будем стараться.
        - Конечно, — согласился граф. — Конечно. А что же нам остается? Но луна-то светит в небе! Сама по себе. Ни у кого не спросясь. И это удивляет и пугает… Кстати, если Земля вертится, как утверждал достопочтенный Коперник, то в какую от нас сторону?
        - Понятия не имею, — ответил Поссевино.
        - И я тоже, — признался граф. — Но разве это так уж важно?
        А затем они сменили тему разговора. Поссевино знал, что Челуховский скоро увидится с генералом. Он хотел, чтобы граф передал генералу устное послание… Беседовать они будут почти до утра. И мы с вами их оставим. Вернемся домой. Дорогу будет освещать яркая полная луна, которая пугала графа Челуховского своей независимостью и вызывающей самостоятельностью…

* * *
        А теперь, читатель, представим себе, что Челуховский, измученный суматошными мыслями, устроился в кресле поудобнее и уснул. Притих и Поссевино. Возможно, он вспоминал свою родную Мантую и отца, от зари до зари трудившегося в мастерской за тщательно выскобленным деревянным столом, на котором были аккуратно разложены скребки, резцы и кисточки — орудия труда золотых дел мастера. Да еще маленькая печь с мехами, которую топили древесным углем. Она нужна была, чтобы плавить золото и разливать его в формы. В ящичках, выложенных полотном, лежали, искрясь, сверкая на солнце, бриллианты, рубины, изумруды. Но это было чужое золото и чужие камни. А в доме Поссевино частенько не бывало денег на хлеб, вино и лук.
        Вот почему ювелир Поссевино не рвался передать сыну по наследству свое ремесло. Впрочем, не все золотых дел мастера ходили в неудачниках. Вот, к примеру, Бенвенуто Челлини еще совсем молодым сумел завоевать симпатии власть предержащих, даже самого папы, а затем и французского короля, хотя талантов у него, как считал старый Поссевино, ничуть не больше, чем у других его коллег. Но заказы на Челлини сыпались, а вместе с успехом приходила и смелость, размах, желание дерзать. Отчего повезло именно Челлини, а не кому-нибудь другому? Мало ли вокруг было достойных! Случай, везение, удача? Ведь недаром говорят, что над колыбелью отмеченного небесами младенца, пролетает птица счастья, осеняющая маленького человека своим крылом. И тогда этому маленькому человеку, когда он станет человеком большим, нечего опасаться неудач. Если они все же случаются, то лишь на день, на два, пусть на год, чтобы затем вновь уступить место успехам.
        Верил или не верил старый Поссевино легенде о розовой птице, но он говорил о ней, прогуливаясь с сыном по центральной площади Мантуи, выложенной по краям плитами. Возможно, по этой площади некогда прогуливался сам Вергилий, родившийся неподалеку отсюда — в Постоле. Мантуанцы говорили об этом с такой настойчивостью, что невольно возникали сомнения: не очередная ли это легенда?
        Ощущение было живо, трепетно — сухая и крепкая рука отца, а в эту руку вложена его собственная мягкая ладошка…
        Да есть ли на свете город прекраснее Мантуи? Рим? Он слишком величествен и подавляет человека. Париж? Он, конечно, незабываем, но, пожалуй, чрезмерно пышен, как все, что связано с французским троном. Того, кто понимает, что прекрасное всегда гармонично, Париж должен утомлять… Стокгольм, серо-пепельный, аскетичный, помнивший времена викингов, славших ладьи с дружинами в дальние заморские земли, тоже был незабываем… Наконец, Москва — удивлявшая и настораживавшая. Разноцветные купола и широкие, непривычные для европейского глаза улицы поражали и невольно наводили на мысли о том, что этот город решили строить не на века, а на тысячелетия. Башни у Кремля были высоки, а стены толсты. Видно, московиты не очень-то верили, что соседи оставят их в покое…
        «Розовая птица счастья, сынок… Она пролетает над колыбелью избранных небесами, — так говорил отец когда-то давным-давно во время прогулки по площади Мантуи, самого милого и уютного города на свете. — Ах, если бы я знал, взмахнула ли она своим крылом и над тобой?»
        Видимо, розовая птица его все же отметила, ибо вскоре все в Мантуе узнали, что маленький Антонио из породы счастливцев. В Риме, куда отец отправил его учиться, Антонио был замечен могущественным кардиналом Гонзагой и вскоре стал его секретарем. С этого началось. Вслед за Гонзагой в покровителях ходил уже генерал ордена иезуитов Лайнес. Это он отправил молодого Поссевино наводить порядок в Савойю, где расшалились сторонники реформации. Страсти в Савойе улеглись сами собой, а Поссевино тем временем издал книгу «Христианский воин», о которой сейчас вспоминал не без смущения, хотя и понимал, что Лайнес читал ее с удовольствием. Ведь там были слова о том, что каждый христианский воин, погибший в борьбе с еретиками, — герой и мученик. Теперь, когда легату Поссевино приходилось иметь дела с еретиками, ему не хотелось, чтобы кто-то из этих еретиков вспомнил о «Христианском воине» и сорвавшихся с кончика пера неосторожных словах. Узнай о них его партнеры по многочисленным переговорам, которые теперь доводилось вести легату, вряд ли за Поссевино закрепилась бы слава умелого дипломата. Многие с ним попросту
отказались бы говорить.
        Однажды по пути из Трансильвании в Краков в карпатском ущелье Поссевино чуть не свело с ума эхо. Ущелье это издавна называли «поющими горами». Голубые вблизи и синие вдали склоны казались мирными, задумчивыми, даже кроткими. И не верилось, что когда-то в этом ущелье громыхали битвы и к небесам улетали стоны и проклятья умирающих.
        А бывали здесь воины персидского царя Дария и римляне, Батый и германские полки. Один раз в году, в предутреннюю синь, горы будто бы вспоминали последние слова каждого, кто погиб в ущелье. И тогда «поющее ущелье» плакало, рыдало, гневалось. Вновь слышны были голоса тех, кто давным-давно покинул эту землю — на страх еще живущим.
        Поссевино решил проверить, действительно ли резонанс в ущелье так же хорош, как во дворце святого Петра в Риме.
        - Да! — крикнул он.
        «Нет!» — ответило ущелье.
        - Да!
        «Нет!»
        Легат вытер ладонью внезапно вспотевший лоб и крикнул еще громче:
        - Да! Да!
        «Нет! Нет!» — возражали ему горы.
        Поссевино покачнулся в седле. Заботливые спутники подхватили его.
        - Почему горы кричат «нет»? — спросил он.
        - Горы молчат.
        - Как молчат? Я слышал — они мне отвечали.
        Решили, что жаркое солнышко напекло легату голову, и тут же устроили привал в тени. В дальнейший путь тронулись лишь под вечер. Легат держался в седле прямо, но был тих и задумчив. Он не верил в чудеса. Возможно, он не верил ни во что на свете, но знал, что и блаженные и сумасшедшие существуют. И самое страшное — сойти с ума и не заметить этого…
        Поссевино прошелся по комнате, снял нагар со свечей. В кресле сладко спал Челуховский. Иногда он вздрагивал и бормотал: «Ой-ой, мама… боже мой!» Интересно, что снилось ему? Неужто бесхитростное голубое детство, когда даже будущие злодеи бывают еще вовсе не злодеями, а верящими каждому слову и каждой ласке детьми.
        Челуховский, со своим умением немедленно перейти от слов к делу, был нужен легату. Уж не отправить ли его в Москву? Но там, пожалуй, ему не поверят. Слишком много пестроты, неожиданного в его поведении. Да ведь и самому Поссевино пришлось с московитами нелегко. Царь слал ему со своего стола угощения, пытался одарить одеждами и лошадьми. Когда Поссевино, поблагодарив, сказал, что предпочитает жить скромно, не разрешая себе не только роскоши, но даже лишнего платья, и это не прихоть, а убеждение, позиция, от которой он никак не терпит — напротив, выигрывает, царь внимательно посмотрел легату в глаза, будто надеялся разглядеть за зрачками еще что-то (уж не душу ли?), и усмехнулся.
        Эта усмешка показалась Поссевино опасной. Она не была ни наивной, ни чрезмерно открытой. И легат понял, что не следует задавать царю вопрос о печатнике Иване, причинах его отъезда из Москвы. Царь, судя по всему, тоже был дипломатом. Притом умелым. Если он не защитил печатника и по сути разрешил его изгнать, то теперь в этом ни за что не признается, если же, напротив, сам послал его в Вильно, Острог и Львов, то тем более ни словом о том не обмолвится.
        Позднее Поссевино тешила мысль, что его поездки между Краковом, Вильно и Москвой, его спокойные вдумчивые речи могли решить больше, чем десяток кровопролитных сражений. Если бы он захотел, в руках русских осталось бы несколько крепостей в Ливонии. Если бы захотел!..
        Но в той беседе взгляд царя был слишком тверд, а слова его, пожалуй, чрезмерно осторожны. Было ясно, что он не признает главенства над собой римского престола, не разрешит строить в Москве католические храмы, а потому Поссевино решил не помогать московитам. Более того, на девятнадцати заседаниях Ям-Запольских переговоров он сам достаточно повредил им и непрямыми умными речами свел на нет результаты их многих побед. Во всяком случае, убедил, что Баторий готов продолжать войну, тогда как на самом деле Польша уже выдохлась, а стойкость московских полков в последние месяцы вновь росла. Но Польша была католической, а Россия погрязла в схизме. И для автора «Христианского воина» было абсолютно ясно, чью сторону надо брать.
        Во всем этом легат разбирался прекрасно и ошибок не делал. Но печатник Иван — кто он? Откуда? Зачем? А главное, какую цель он преследовал? Если бы удалось отгадать, кто стоял за его спиной! Какие люди, какие силы? Предположить, что он действовал на свой страх и риск? Такое казалось почти невероятным.
        Правда, хоть печатные книги возникли не так давно, существовали фанатики, готовые на все, чтобы жить в них и для них. Недаром поэт Челио Кальканини завещал свою библиотеку родному городу Ферраре с условием, что его похоронят в главном читальном зале Феррарской библиотеки. И нашлись люди, которым завещание Кальканини показалось разумным. Его исполнили в том же 1541 году, когда поэт отбыл туда, куда всегда стремился в своем творчестве — в заоблачные дали, поближе к Олимпу.
        Помнил легат, что в 1566 году парижским судом был приговорен к сожжению ученый и типограф Анри Этьенн за издание, как счел епископ, книг непотребных, наводящих на мысли о том, что созданный всевышним мир могут познать обычные смертные.
        Книги свезли на площадь, но проворный Анри бежал в заснеженные Овернские горы. Сжигать пришлось не его самого, а изготовленное по его образу и подобию чучело. Правда, еще за тридцать лет до истории с Этьенном саксонский курфюрст заставил автора бунтарской листовки Йобста Вайсбродта прилюдно съесть весь тираж его произведения. Благо, листовка была маленькой, а тираж не более сотни экземпляров. К тому же Вайсбродту разрешили сварить листовки в супе, что значительно облегчило их поглощение.
        Поссевино понимал: будут на многих площадях костры из книг, а некоторым авторам придется и голову сложить на плахе. Да вот теперь возникли люди типа покойного печатника Ивана, которые могут то, что не под силу даже хорошо обученным полкам, — остановить наступление Рима на схизматиков, не допустить, чтобы русские забыли свой язык и его буквы и перешли на латынь. Но неужто он действовал сам, полагаясь лишь на то, что поддержат его незнатные и неимущие соотечественники? Тогда он был попросту мечтателем, но мечтателем опасным.
        - Да! — некогда кричал в ущелье легат.
        «Нет!» — отвечали ему горы.
        Даже если это было миражем, плодом воображения, какой-то неправильностью, возникшей в разогретой солнцем голове, такое все равно пугало.
        Но всех ли можно перекричать? И всегда ли удается настоять на своем? Ведь даже безгласые горы иной раз решительно отвечают «нет», когда их так просят сказать «да»…
        Челуховский приоткрыл желтый глаз, секунду глядел на комнату, пытаясь вспомнить, где он находится и по какому случаю попал сюда, затем, успокоившись, вздохнул, устроился поудобнее и опять погрузился в сон. Веко вновь спрятало глаз.
        Две мысли, читатель, не давали в ту ночь покоя одному из умнейших и хитрейших людей той эпохи — Антонио Поссевино. Первая — кто сменит на троне в Москве царя Ивана и появится ли у него, папского легата, возможность возобновить переговоры о союзе между Римом и Москвой. Лиха беда начало — важно, чтобы диалог начался. А там видно будет, в чью пользу он закончится.
        Но не меньше тревожило Поссевино дело московского печатника Ивана. Что, если на смену покинувшему эту землю московиту приедут другие, построят русские типографии во Львове, в Вильно, расширят существующие в Остроге? Что, если русские школы возникнут в Киеве и Чернигове, в Луцке и Пинске? Эта мысль страшила Поссевино. И он вновь вспоминал мираж в горах, когда в ответ на свое «да» он слышал «нет».
        Тут наконец Челуховский победил сон, потянулся с хрустом в суставах и спросил:
        - Я, кажется, временно отсутствовал в этом мире?
        - Что снилось?
        - Откуда вы знаете, что мне почти всегда снятся сны? Сколько себя помню, столько сплю со снами, которые, пожалуй, интереснее того, что доводится видеть наяву. Вот сейчас, к примеру, снились мне олимпийские боги. Ну, самые обычные боги, только, скажем так, выполненные в мраморе. Будто их специально для моего сна изваял Пракситель. Сидели почему-то за большим дубовым столом Зевс, Гера, Афродита, Марс и прочие. Зевс держал гневную речь и стучал по столу беломраморным кулаком. И в такт словам колыхалась его мраморная борода. Было страшно. Зевс очень сердился. Как я понял, и на богов, и на людей. Спрашивал, как случилось, что Копернику дали издать его еретическую книгу. Ведь теперь, когда стало известно, что мы вертимся вокруг Солнца, а вокруг нас не вертится никто, кроме Луны, жить стало грустно и даже страшно… Кстати, где луна? Ага, проползла уже почти полнеба.
        Челуховский подошел к окну, отдернул штору, долго вглядывался в небо.
        - Дразнит меня эта луна. Ох как дразнит и тревожит!
        - А вы не думайте о ней. Это единственный способ уйти от опасных и разъедающих наш мозг мыслей — не думать, не слушать, не знать…
        - Но я не трус! — воскликнул Челуховский. — Я не боюсь ни острой шпаги, ни острой мысли.
        - Ах, вы не трус? — с улыбкой спросил Поссевино. — Вы бесстрашны? Тогда становитесь Прометеем, если сумеете. И пусть орел клюет вашу печень.
        Челуховский улыбнулся. И улыбка эта была бледной и робкой.
        - Ну, не до такой степени я смел… Недаром Зевс стучал на меня во сне кулаком. Ведь это он не Афродите и не Гере угрожал, а именно мне.
        - У вас мания величия.
        - Ничуть. Просто он понял, что я собираюсь устроить театр мраморных богов… В подвале одного из своих замков… Заставлю какого-нибудь хорошего скульптора исполнить фигуры жителей Олимпа, а сам стану говорить разные слова от их имени. И каждый раз — новые… Впрочем, о чем я? Сам себе надоел. Эта страсть непрерывно удивлять самого себя — от чего она? Уж не от страха ли перед вечностью? Нет, в Прометеи я не гожусь. Мне бы что-то попроще.
        - Понимаю и сочувствую. А вот московский печатник Иван чувствовал в себе силы подняться над мирской суетой во имя идей вечных. Потому мы боимся даже тени его. Куда нам — суетным и лживым — тягаться с ним?
        - Неужели вы сами о себе так думаете?
        - Ни в коем случае, — ответил Поссевино. — Случайно проговорился. И забудьте мои слова.
        Таинственный посол добра
        (Послесловие)
        Жизнь древнерусских художников, писателей, зодчих — даже самых гениальных из них — известна очень плохо, а то и вовсе неизвестна. Много ли мы знаем об Андрее Рублеве, Феофане Греке, Дионисии с сыновьями, о замечательном писателе конца XIV века Епифании Премудром, об ораторе XII века Кирилле Туровском? Как много прояснилось бы в «Слове о полку Игореве», если бы мы хоть самую малость знали о его гениальном творце — ну, хоть бы о том, в каком княжестве он жил и работал?
        Причина нашей малой осведомленности о культурных деятелях Древней Руси не в невнимании к их личности или в каком-то неуважении к их творчеству. Авторы Древней Руси часто пишут о себе в своих произведениях не меньше, чем авторы Нового времени. Основная причина — в гибели архивов. Мы ничего не знаем о тех, о ком не упоминают летописи или документы первостепенной государственной важности, которые берегли особо. Не сохранились частные архивы, личные письма. До XVII века не писались воспоминания — жанр этот не был принят. Не были известны и жанры биографий или исследований литературы. То немногое, что мы знаем о гениальном русском первопечатнике Иване Федорове, не только создавшем первые печатные произведения, но и сделавшем их столь высокими по своим печатным и художественным особенностям, что превзойти их не могли не только его ближайшие последователи, но и отдаленные, мы знаем по преимуществу из предисловий и послесловий к напечатанным им книгам. По его же изданиям мы можем судить о его высокой филологической образованности, о высокой культуре умственного труда — качествам, столь ярко присущим
великим деятелям Ренессанса. По художественным же элементам в его книгах — по заставкам, концовкам, буквицам-инициалам и рисунку букв, по гравюрам — мы можем судить и о его знакомстве с итальянскими и немецкими изданиями своего времени, знакомстве, которое обогащалось традициями древнерусского рукописного художества.
        Не только дело Ивана Федорова, которому он был предан до конца дней своих, но и личность его была исключительной. Сейчас это стало совершенно очевидным.
        Есть в жизни Ивана Федорова одно обстоятельство, которое особенно загадочно, непонятно и постоянно вызывает споры и разноречивые толкования: почему Иван Федоров покинул Москву и уехал во Львов? Было ли это изгнанием, бегством? Но тогда почему он уехал не в спешке, захватив с собой часть особенно ценных типографских материалов? Если он уехал из Москвы добровольно, то почему ему было удобнее работать во Львове? Судя по московским изданиям Федорова, дело его было отлично поставлено в Москве и он там имел опытных помощников. Ведь до сих пор не найдено в его московских изданиях ни одной типографской погрешности (плохих оттисков, непрочно закрепленных строк, нестойкой типографской краски) и ни одной опечатки, без которых не только в России, но и в Западной Европе не обходилось во все последующие века книгопечатания ни одно издание (разве только в эпоху Ренессанса — у типографов Венеции). Может быть, на Ивана Федорова пало обвинение в еретичестве и он поспешил уехать потому? Но в чем мог он оказаться еретиком? Он был занят в Москве только типографским делом и в издававшихся им книгах не допускал никаких
отступлений от традиционного текста, сверяя его с лучшими русскими рукописями, не пытаясь выверять его с греческими и латинскими изданиями.
        Обычно авторы исторических романов и повестей предпочитают писать о хорошо известном, о том, что подкреплено заслуживающими доверия историческими источниками. Это и понятно: чем больше достоверных сведений, тем легче восстановить по ним исторические события и создать последовательное повествование. Но автор лежащего сейчас перед читателем исторического романа «Московии таинственный посол» Н. Г. Самвелян пошел по иному пути: он предпочел сделать центром своего романа именно эту историческую загадку, над которой бьются исследователи первопечатника: почему и зачем переехал Иван Федоров в Литву, работал во Львове и в Остроге? В романе Н. Г. Самвеляна над этим вопросом ломают голову не историки, живущие в наше время, а современники Федорова. Это своего рода шахматный ход конем, объясняющий нам, почему эта загадка стоит и перед нами, дожила до нашего времени. Федоров непонятен не только ученым XIX и XX веков, но и своим современникам — врагам и даже друзьям. Отсюда постоянная слежка за ним во Львове и Остроге его врагов и неверные поступки друзей. Историческая «ученая» загадка породила исторический
детектив — и с каким блеском, с каким писательским тактом это выполнено!
        В самом деле, почему все-таки в названии романа Иван Федоров назван «таинственным послом»? На что указывает это название? Дело в том, что экономические расчеты всегда ясны и никак не таинственны. Ясны практические соображения или корыстные побуждения. Ясны и политические соображения, «служебные обязанности». Но в бескорыстной любви человека к своей родине, к просвещению, в тяге к добру всегда есть доля непонятности, таинственности. Тем ценнее эти побуждения. Тайна есть в таланте, в бескорыстном призвании человека, в его любви к своему делу, в «неоправданной» простой выгодой преданности идее. Не потому ли нераскрытыми остались для историков и биографов причины, побудившие Федорова переехать во Львов, что были они обусловлены простой и непосредственной любовью к своему народу в сложных обстоятельствах борьбы за свою веру и культуру на западных окраинах Украины. Не потому ли и он сам вызвал к себе столько подозрений во Львове и в Остроге, что окружающие его посредственные люди склонны скорее верить в корысть, чем в бескорыстие человека?
        Иван Федоров таинствен именно потому, что движет им преданность идее, простые незаинтересованные чувства. Это благая таинственность. И если в основе большинства детективных романов лежит зло, преступление, то исторический детектив Н. Г. Самвеляна замечателен тем, что в основе его лежит нечто прямо противоположное — добрые и бескорыстные побуждения Ивана Федорова. В этом, кстати сказать, и огромное воспитательное значение исторического романа Н. Г. Самвеляна.
        Человек добра не менее, а гораздо интереснее, чем человек зла. И если разоблаченный преступник перестает нас интересовать сразу же после своего разоблачения, то обнаружившиеся добрые побуждения человека только еще более притягивают нас к себе, вызывают симпатию и желание углубиться в изучение вопроса.
        Автор исторического произведения не может исходить и оправдывать свое художественное повествование только документами. Нельзя воссоздать и достоверную прямую речь действующих лиц: она просто не будет понятна читателям. Но и стилизация прямой речи действующих лиц под старинную опасна. Я лично не люблю этой стилизации, и для меня она всегда звучит фальшиво. Поэтому я рад, что действующие лица исторического романа Н. Г. Самвеляна говорят безо всяких «пошто» и «обаче» — типичных штампов в изображении речи древнерусских действующих лиц. От этой стилизации веет фальшью.
        Н. Г. Самвеляну удалось применить неожиданный прием. Он сделал прямой смысловой перевод. Никак не модернизируя, не внося в язык героев той поры современных элементов, автор полностью сохраняет их мысли, но излагает их языком, понятным сегодняшнему читателю. Другими словами, действующие лица в романе говорят так, как говорим и мы. Этот прием дает возможность создать атмосферу большей исторической достоверности, чем любые другие известные нам эксперименты в этой области. Речь действующих лиц дана в переводе с древнерусского и с древнепольского языков, и такой прием, редкий для нашей художественной беллетристики, безусловно, правилен и перспективен. Он тем более правилен, что автор воссоздавал речи и диалоги действующих лиц, как воссоздавал и многих из тех действующих лиц, которые окружали Ивана Федорова. Они воссозданы на основе общей исторической обстановки того времени — обстановки всеобщей подозрительности, слежки и религиозной борьбы. При этом надо отметить, что воображение автора не опережает исторические исследования, а в целом тактично следует за историей. Был или не был в жизни Ивана
Федорова такой персонаж, как граф Филипп Челуховский? Наверное, был. Если не он самый, то ему подобный, ибо интерес ордена иезуитов к типографским увлечениям Федорова несомненен. Константин Острожский, как и Иван Вышенский, существовали — это исторические лица. Но такими ли именно были они по характеру и внешности? По характеру, вероятнее всего, они были именно такими, ибо это диктуется их судьбой.
        Чтобы осмыслить исторические события с современной научной точки зрения, не отступая от художественности произведения, Н. Г. Самвелян изобрел разные способы, которые, несомненно, войдут в арсенал литературных средств исторической прозы. Таковы, например, «прогулки с читателем», во время которых автор непосредственно ведет разговор с читателем, поясняет ему происходящее. Этим способом до некоторой степени заполняется разрыв между писателем и историком-ученым. И роман приобретает не только художественную ценность, но и углубляет познавательную.
        О Николае Самвеляне чаще говорят и пишут как об остросовременном писателе. Между тем его исторические произведения — заметное и, на наш взгляд, совершенно самостоятельное явление в исторической прозе. Кроме «Московии таинственного посла», его перу принадлежат романы и повести «Казачий разъезд» (из времен Карла XII Шведского и Петра I), «Альпийский эдельвейс» (о сложном для Европы конца XVIII века и о трагичных последних месяцах жизни великого Александра Суворова), «Крымская повесть», «Семь ошибок, включая ошибку автора» и другие, в которых присутствует и элемент исследовательской работы. Николай Самвелян немало занимался и изучением жизни и деятельности Ивана Федорова. Он автор более тридцати работ о великом общеславянском просветителе. Именно за эти статьи Николай Самвелян был отмечен у нас в стране медалью «Золотое перо», а в Польской Народной Республике — памятным «Золотым экслибрисом» Щецинской библиотеки.
        Но и помимо этого, у Н. Г. Самвеляна много заслуг перед Иваном Федоровым, перед увековечением его памяти. Он много сделал для того, чтобы во Львове был открыт музей Ивана Федорова в Онуфриевском монастыре — месте его последнего пребывания и погребения. И когда музей был открыт, он передал для его экспозиции немало документов, книг и других материалов, собранных им за многие годы служения памяти Ивана Федорова.
        И не случайно также в экспозицию музея Ивана Федорова в Онуфриевском монастыре вошли иллюстрации различных художников именно к его роману. Значит, роман будоражит воображение художников, притягивает к себе. Приятная и неожиданная деталь.
        Как и роман «Казачий разъезд», книга Н. Г. Самвеляна «Московии таинственный посол» вызвала научные дискуссии, отразившиеся и в периодической печати. Роман обсуждался на читательских конференциях. Нынешнее издание романа — второе, частично переработанное и дополненное.
        Благодаря произведению Н. Г. Самвеляна личность Ивана Федорова все более проясняется. Это характерная для эпохи Возрождения — эпохи, как теперь ясно, захватившей собой и Русь, и Украину, и Белоруссию, — гигантская фигура энциклопедиста-просветителя, художника и ученого, изобретателя и организатора, человека прямого и одновременно умевшего не раскрывать до конца своих намерений, бесконечно храброго и осторожного, горячего патриота и таинственного в своих намерениях, практичного и глубоко бескорыстного в своих основных жизненных устремлениях человека, открывшего своим делом новую эру в истории русской, украинской и белорусской письменности.
        Академик
        Д. С. Лихачев
        notes
        Примечания
        1
        Збуритель (старорусск.) — разрушитель.
        2
        Справца (польск.) — управляющий.
        3
        Приставка — соусник.
        4
        Колоном в те времена называли Христофора Колумба.
        5
        Так именовали остров Гаити.
        6
        По свидетельствам историков и писателей, прибыв во Львов, иезуиты сразу же организовали два общества, большее и меньшее, а также конгрегацию — объединение немцев, живших во Львове. Позднее возникли еще братства сторонников «доброй смерти», «божьей опеки», поклонников «сердца Иисуса». У каждой конгрегации был свой сложный статут. Город кишел советниками, секретарями, ассистентами, нотариусами, префектами, маршалками, коллекторами и другими чинами конгрегаций.
        7
        Схизматиками католики в ту пору называли сторонников веры греческого закона, которых позднее стали именовать православными.
        8
        «Апостол» — церковная книга. По «Апостолу» в те времена в церковных школах учили читать и писать.
        9
        Парки — богини судьбы; древние греки и римляне представляли их себе в виде безобразных старух.
        10
        Кулеврины и полукулеврины — небольшие легкие орудия; они были на вооружении многих европейских армий той поры.
        11
        Герардо Спини — итальянский писатель и издатель второй половины XVI века. Он переработал трактаты Бенвенуто Челлини и выпустил их в 1568 году в свет в своей редакции.
        12
        Орден иезуитов возглавляет Генерал Ордена.
        13
        Андреа Мантенья — итальянский живописец и гравер, представитель Раннего Возрождения.
        14
        Кастелян — лицо, которому поручали охрану замка.
        15
        Кромешники — так часто называли опричников. Одевались опричники в черные одежды.
        16
        Сципион — римский полководец, который нанес окончательное поражение Карфагену в Третьей Пунической войне.
        17
        Андрей Курбский, перейдя на сторону польского короля, поначалу был введен в состав Королевской рады (Совета), получил большие земельные владения, командовал польской армией в войне с Москвой. Но при короле Стефане Батории положение Курбского пошатнулось. Баторий относился к нему уже не с такой симпатией, как Сигизмунд II. В частности, Курбский, женатый в третий раз, долгое время добивался права наследовать волынские земли для своего малолетнего сына.
        18
        Млекопии — грудные дети, молокососы.
        19
        Сирень.
        20
        Эпистолия — послание.
        21
        По некоторым сведениям Иван Грозный страдал падучей болезнью — эпилепсией.
        22
        Князем тьмы называли сатану, дьявола. Слугами дьявола именовали в быту татар.
        23
        Ездец — скульптура русского ваятеля Василия Дмитриевича Ермолина, была установлена в 1464 году у Спасских ворот Кремля. При Иване Грозном чеканились деньги с изображением ездеца. Скульптура изображала юношу на вздыбленном коне. Копьем юноша поражал извивающегося под копытами коня дракона.
        24
        Окгар — так называли поисковых собак.
        25
        Ловчий — человек, заведовавший у князей и бояр разными видами ловли (рыбной, охотой) и псарней.
        26
        Бакалавр — звание, которое получали выпускники университета.
        27
        Нунций возглавлял специально учрежденную Ватиканом нунциатуру; кроме того, так именовались и послы римского папы.
        28
        Провинциал — должность в ордене иезуитов; провинциал возглавлял всех иезуитов в данной провинции.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к