Столыпин Аркадий Савеличев
        Великая судьба России #
        Роман современного писателя А.Савеличева рассказывает о жизни и судьбе одного из самых ярких и противоречивых политических деятелей в истории России - Петра Аркадьевича Столыпина (1862 -1911).
        Аркадий Савеличев
        Столыпин
        Зачем мятутся народы и племена
        Замышляют тщетное?
        Второй Псалом Давида
        Им нужны великие потрясения,
        Нам нужна великая Россия!
        Петр Столыпин
        Часть первая Дуэли
        1
        Известие о смерти брата Петя Столыпин получил в своем благословенном, еще не проданном Середникове. Как назло, в компании со стареющим… и вечно молодеющим… Алексеем Николаевичем Апухтиным.
        Зло?
        Какое зло!
        Трудно сказать, кого больше любил Апухтин - старшего ли брата или младшенького губошлепа. Иль невестушку Михаила… Неисправимый, неистребимый ловелас! Вся мужская троица была в маленькой, скрытой ревности. Надо прибавить, что в предвкушении свадьбы и приятелей набивалось немало, тоже ведь себе на уме имели. Зависть, зависть проклятая. Разумеется, «старик Апухтин» - он охотно позволял себя так называть - лишь лицезрел прекрасную Оленьку, но совсем не в шутку просил, да что там - умолял:
        - Ангел наш! Вдохновите несчастного пиита, которого за глаза и в глаза называют дилетантом… Если вы не улыбнетесь, несравненная, я не напишу больше ни строчки… я убью в себе этот несносный дар!
        Оленька заливалась смехом еще в предвкушении очередной такой тирады, а потом пресерьезнейшим тоном требовала:
        - Не смейте, несносный Алексей Николаевич! Что же я петь буду?
        Показная женская брань - высшая награда для бывшего ловеласа, променявшего все мужское на безответные романсы. И как всякий награжденный, он имел право напомнить:
        - Ангел ангела! Но ведь в моих романсах чувства мужские, смею сказать мужланские. Они не для ангелов, нет…
        - …для грешников, - кто-то из окружавших первокурсника Петю самонадеянно перебивал, тоже готовясь в ловеласы.
        В иных компаниях это был бы повод для ссоры, но помилуй бог - как можно ссориться с любимым «стариканом». Тем более он уже стоял на коленях, красивый и нелепый одновременно, протягивал руки к краю одежд ангела, незримые пылинки сдувал с кончиков пальцев, твердил:
        - Спойте! Спойте! Спойте!
        Тоже был повод посмеяться: романсеро, еще не издавший ни единой своей книжки, в полном самоуничижении просит за себя, за свои разбросанные по альбомам романсы. Но в Середникове никто над ним не смеялся. Как можно! Сам Апухтин!.. Наполовину московские, наполовину петербургские студиозы - все они с одинаковым правом побросали, хоть на несколько дней, ненавистные лекции и сошлись в лермонтовском Середникове, которым Столыпины владели по праву родства. Петя был троюродным братом убитого на дуэли поэта, а отец Аркадий Дмитриевич - и того ближе, по столыпинскому родству с бабушкой Лермонтова, Елизаветой Арсеньевой. Так что студиозы с ужасом и благоговением листали книги, страницы которых еще в юные годы были отчеркнуты, как кинжалом, острым ноготком будущего дуэлянта.
        Но сейчас все из огромной библиотеки переместилось в гостиную, не менее огромную, но лучше приспособленную для вечерних романсов. Там витийствовал у рояля орловский ловелас и молчаливо похмыкивал младший из Столыпиных. Уж он-то знал «старикана», которому - о, ужас! - было полных сорок! Так сложилась семейная жизнь, что Петя три года перед этим, в отрыве от родителей, провел в Орле; собственно, там и гимназию закончил. А Орел, хоть и горд петровским именем, - невелик городишко; как было гимназистам не увлечься опальным поэтом и не встречаться с ним на улицах нос к носу? Опала тоже выходила смешная, как и все, что случалось с этим меланхоликом; он мог говорить любовные речи какой-нибудь случайной кухарке, а мог и молчать месяцами пред дамой сердца. В силу своего характера он напрочь рассорился с друзьями-«демократами», как их называл, прежде всего с Некрасовым, и напрочь засел в Орле. Чтобы вздыхать, ругаться, ворчать и проклинать «безвременье». Под такое настроение как было не выделить из толпы гимназистов-почитателей того, кто запросто живал в лермонтовском Середникове!
        Сейчас поэт опять тихим шажком стал шастать по столицам, стал своим человеком в петербургском доме Столыпиных. Конечно, он не мог упустить случая побывать в Середникове, когда хозяев заносило в одно из их любимых имений.
        - Ну что ж, в гостиную?..
        - Извольте, Оленька.
        - Соблаговолите нам…
        И как приказ «старикана»:
        - Петь! Петь! Петь!
        Студенческая свита была шумна и нетерпелива, а «старикан» готов был самолично катать фортепьяно из угла в угол, куда только пальчиком поведут. Но Оленька не стала терзать его капризами; в такой большой гостиной место у фортепьяно было свое, законное. Отсутствие жениха, задержавшегося в Петербурге, не смущало; дело шло к свадьбе, она уже была в своем дому. И лишь немного пококетничав, Оленька без дольних слов запела «мужланский» романс:
        Ночи безумные, ночи бессонные…
        Речи несвязные, взоры усталые…
        Студиозы-первокурсники, по примеру старших друзей еще не бывавшие ни в московских, ни в петербургских борделях, заливались красными пятнами; Оленька едва ли что понимала, а «старикан» лишь утирал беспрестанно лоб платком. Его нельзя было отвлекать намеками или замечаниями - мог ведь и расплакаться, как не раз бывало.
        Ночи, последним огнем озаренные,
        Осени мертвой цветы запоздалые!
        Не театр, конечно, но студиозы в театрах бывали и знали, как надо благодарить артистов. Аплодисменты, аплодисменты!
        - Браво, Оленька!
        Это уже сам хозяин не удержался и ревностно выкрикнул. На что мать, незаметно вышедшая из соседних дверей, по-матерински попеняла:
        - Как ты шумен, Петр! Все же не твоя невеста.
        Прозорлива была мать Наталья Михайловна, прозорлива. Ни словом, ни взглядом братья не обижали друг друга, тем более уж невестку-то. Если б иначе было, разве ее отец, пребывавший сейчас в одесских поместьях, разрешил еще до венчания ввести дочь в чужой дом? В том-то и дело, что такого слова - «чужой» - не витало ни в этих, ни в петербургских стенах. Миша, поручая невесту новоявленной свекрови, не только для нее говорил:
        - Ну, мои милые, я на вас надеюсь.
        При этом он добродушно, но и лукаво, посматривал на младшего брата. Не было секретом, что когда Оленьку Нейдгардт, сестрицу одесского градоначальника, вывезли в «большой свет», в Петербург то есть, на нее воззрился было и младшенький орленок - на гербе столбовых дворян Столыпиных был горный орел, но не в младенческом же пуху, - вполне взрослый и грозный защитник домашнего гнезда. Мать-прозорливица любовно пришлепнула по вихрам своего младшего:
        - Свой своего не заклюет, верно?
        Тут же была и отправлявшаяся в гости к свекрови, счастливая до изнеможения Оленька. Едва ли она понимала что из семейных намеков, лишь заверила:
        - Мне хорошо с вашей ма?а … с моей ма?а, - и закрасневшись, добавила: - Но вы, Мишель, все-таки не задерживайтесь в Петербурге.
        - Не задержусь, Оля, уж поверьте, только подготовку к свадьбе закончу, - усаживая ее в вагоне московского поезда, с последним поцелуем милой ручки, заверил оставшийся на перроне жених.
        Сейчас она стояла у рояля, за которым сидел брат Мишеля. В свои двадцать лет он хотел казаться старше - ну, хотя бы на три года, под стать Михаилу. Гимназическую тужурку со стоячим, твердым воротником сменил на роскошный петербургский сюртук, и пестрый, крапчатый галстук был повязан с последним шиком - широким, свободным узлом. Это напоминало о тех временах, когда здесь обитал дух великого троюродного брата. Может, и усики стали пробиваться «под него». Мать, конечно, если не на публике, говаривала со смешком: «Усёшки, сынуля мой, усёшки!» Сидя в сторонке, внимательнее прежнего наблюдала за сыном. Взрослеет Петр, взрослеет. Сына попрекала за торопливую тягу к возрасту, а сама иногда как о взрослом думала: «Петр Аркадьевич, да-а…»
        Он смотрел на Олю, не понимая, почему она не дает знак к начальному такту. Непонятная тень задумчивости? Заботы? Но не горя же?..
        Какое горе у такого прелестного, счастливого существа!
        - Оленька?..
        Она очнулась, но не от его вопроса, - от лихого вскрика «старикана»:
        - «Э-эх, были когда-то и мы рысаками!..»
        Право, он даже притопнул не очень-то послушной ногой. Все студиозы рассмеялись, довольные всеобщим веселым настроением. Тогда и Оля решительно, даже понукающе глянула на своего замершего аккомпаниатора: ну, что же вы, Петенька?..
        А Петенька, подражая орловскому рысаку, сразу взял с места на крупную рысь. Не по нынешней, осенней, - по зимней, мягкой колее. Под медвежьей полостью ведь была она, она… да, невеста Мишеля. Не дай бог вывалить на каком-нибудь лихом извороте! Стыда перед братом не оберешься. Впереди мягкого голосочка, всего лишь на облучке, но уверенной поступью, вперед по дороженьке, по клавишам то есть!
        Были когда-то и вы рысаками,
        и кучеров вы имели лихих!..
        Ровно, красиво стучали копыта. Может, и сбивался где от волнения стих, да другой, более опытный кучер, кучер подправлял, не кто иной, как друг и студенческий сокурсник старикана Апухтина - Петр Ильич Чайковский. Так что и нынешнему студиозу трудно было спутать колею. Надрывный, странный романс хоть и западал на ледяных раскатах, но тащился своей, проторенной все тем же Чайковским русской дорожкой: от лихой и богатой юности - к бедной, никчемной старости. Хотя какие тут старики? Апухтину едва стукнуло сорок, не говоря уже про остальных. Ну, конечно, Наталью Михайловну, по дамскому праву, можно было исключить из пересчета лет господних; она тихо, грустно сидела в сторонке от молодежи, слушая переиначенную на петербургский лад житейскую сентенцию:
        Но мимолетные дни миновали,
        Эх, пара гнедых, пара гнедых!..
        Долгая грусть никогда не овладевала ее сердцем. Одиночество? Тоска. Это не более чем случайная заноза. Она, супруга генерал-адъютанта, мелких заноз не знала, хотя еще совсем недавно видела кровь. Настоящую большую кровь…
        Она так же тихо, как и вошла, вернулась на свою половину и присела к бюро. Бог весть что-то потянуло. Всякие дамские безделушки, без которых нельзя жить светской женщине, в беспорядке кой-какие бумаги и документы, шкатулка с фамильными драгоценностями. Но не к серьгам, не к кольцам и бриллиантам, не к самым дорогим колье потянулась дрогнувшая рука - к медали, на одной стороне которой, как и на гербе Столыпиных, был гордый орел, а на другой… крест Милосердия, личный крест. Она, жена генерал-адъютанта, следовательно, генерала свиты его величества, крест получила из рук самого ГОСУДАРЯ, Александра-Освободителя. И отнюдь не за придворные заслуги. Александр II освободил не только российских крестьян, за что и получил сей народный титул, - в конце своей жизни освобождал и болгар от турецкого ига. Разумеется, с помощью своих генералов. Таких, как Столыпин. В Русско-турецкую войну 1877 -1878 гг. он командовал наступающим корпусом, а жена его была хоть и рядовой, но бесстрашной сестрой милосердия, ибо перевязывала раны в полевом лазарете, на расстоянии турецкого выстрела. Собственно, они и вернулись-то к
детям всего два года назад, потому что по завершении компании государь попросил своего боевого генерала взять на себя еще и управление Восточной Румелией.
        Разве государям отказывают в таких просьбах? И разве жена покидает мужа на поле брани, где дымится еще, братски перемешиваясь, русская и болгарская кровь?
        Слеза упала на боевую медаль. Редкая слеза уже немолодой генеральши…
        - Кровь! Батюшки, кровь?!
        Падая, она разбила зеркало. Осколки брызнули ледяным крошевом, а ее что-то жгло, она кричала:
        - Сейчас… вот сейчас… горячая!.. Кровь! Кровь!
        Крик Натальи Михайловны еще не достиг гостиной, где звучали романсы, а горничные уже рвали с нее корсет и капали в бокал с сельтерской водой все нужные и ненужные лекарства.
        - Кровь! Я вижу кровь… моя!..
        Сестра милосердия, прошедшая туретчину, билась в непонятной истерике.
        Когда прибежал Петр, он тоже ничего не мог понять. Не медаль же, выпавшая из шкатулки, породила такое наваждение?
        - Маман?.. Маман!
        Мать не отвечала, затихая после многих доз успокоительных капель.
        Двадцатилетний студиоз понял, что в отсутствие отца и старшего брата ему надлежит брать в руки бразды правления.
        До брата было далеко, но отец должен вот-вот вернуться из поездки в Орел и Саратов.
        - Пару к доктору! Пару встречь отцу!
        Домашние еще не слыхивали такого голоса молодого барина. Уж «не пара гнедых, запряженных с зарею», - из Середникова вскачь понеслись, наперегонки, два осенних вихря. По направлению к Москве, подхлестываемые какой-то непонятной тревогой…
        Было 7 сентября 1882 года.
        Время дуэли Михаила Столыпина с князем Шаховским.
        II
        Генерал Столыпин в этот час был не в лучшем расположении духа. Только два года прошло, как выродки бомбой разнесли в клочья и освободителя крестьян, и освободителя болгар. Что теперь делать генералу свиты его величества Александра II? При его сыне, Александре III, войны не предвиделось, отирать сапогами паркеты он не привык - пора вспомнить, что он глава многих поместий, разбросанных по России. За всеми военными компаниями хозяйского глаза там не было. Надо было частью привести их в порядок, частью распродать. С тем и предпринял он осенний вояж в саратовские и орловские поместья. По возвращении следовало все обдумать и хозяйство, как на солдатском смотру, подвергнуть тщательному досмотру - до последней пуговицы, то бишь до последней сохи.
        На плуги железные пора переходить, на плуги!
        Известно, без хозяина дом сирота. Так что сохи еще мозолили глаза…
        Но генерал остается генералом. Ездит в прекрасных партикулярных сюртуках по своим поместьям… помещик незадачливый!.. а видит себя на вороном Урагане, и не в сюртуке английского покроя - в полушубке и бурке, потому что с верховий Шипки несет непролазную метель. Великий князь Николай Николаевич, в отсутствие государя ставший опять главнокомандующим, распоряжался с нарочитой суровостью. Посылая его от деревни Шипки к вершине того же названия, приказал:
        - Генерал Гурко выходит в тыл к туркам из Долины роз, генерал Скобелев, кажется, уже на вершине. Вам надлежит подняться к перевалу по главной дороге. Вы ведь генерал от артиллерии?..
        - …генерал без артиллерии, ваше высочество. - Он и государю смотрел прямо в глаза, а тут чего же?
        - Так возьмите артиллерию!
        - Возьму, сколько найдется.
        - Генерал, как вы рассуждаете?
        - Исходя из нерасторопности тыловых бездельников. Артиллерия все еще тащится где-то на своих топах…
        - Топы?.. Что сие?
        - Орудия. Так болгарские братушки их называют.
        - Гм… Почти что верно. Медленно топают… Конечно, надо бы побыстрее. Слышите, генерал?
        - Слышу, ваше высочество. Спешу на помощь!
        Он молча ждал последнего слова.
        На долгую минуту замолчал и великий князь. Турецкая канонада перехлестывала через вершину Шипки. У турок были прекрасные крупповские пушки, поставленные безвозмездно англичанами. У русских - свои, тоже неплохие, но застрявшие где-то на болгарских непролазных дорогах. Как говаривал Суворов, «гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить». Тут - не овраги, тут крутоярые горы, поросшие понизу непроходимыми буковыми лесами, с бездонными отвесными ущельями, а поверху лишь голые камни, для укрытия горстки живых защитников Шипки. И беженцы, беженцы… Они уходили от опустошительных набегов армии Сулейман-паши через перевал, с юга на север. Генерал Столыпин предвидел, с чем ему предстоит столкнуться. Турки - не самое страшное…
        - Разрешите выполнять, ваше высочество?
        - Да, да…
        Когда он уже поднял плеть над заиндевелой головой своего Урагана, великий князь спросил:
        - А жена? Где ваша жена, Аркадий Дмитриевич?
        - Наверно, в лазарете…
        - Я пошлю к Наталье Михайловне своего ординарца. С Богом, генерал!
        Он вел вверх и вверх свой корпус, но не весь же сразу. Впереди был Орловский полк. Да тоже не в парадном строю. Разрозненные передовые роты вытягивались в бесконечную цепочку. Встречь им, уступая дорогу - какая дорога, горная тропа! - по обочинам сидели, лежали, по мере возможности брели толпы беженцев. Трудно представить себе более раздирающую сердце картину… Обессилившие старцы, дети, женщины, одетые кто во что. Тащат на себе остатки пожитков, под охраной лишь немногих своих «братушек», вооруженных дедовскими ружьями. Наступающие передовые роты Орловского полка ничем не могли ми помочь. Те немногие «топы», которые где топом, где скоком добрели до подножий Шипки, пришлось тащить на веревках. Лошади изнемогли, часто срывались в пропасти. У пехоты ружья за спиной, а в руках веревки. И братушки, и беженцы, оказавшись под защитой русских штыков, тоже хватались за лямки, выволакивая вверх по камням снятые с передков пушки.
        Иногда и валились вместе в пропасть… и пушки, и люди…
        И страшно было видеть спускавшегося сверху всадника, в белом бешмете и на белом же коне. Истинная мишень для турок, засевших по отрожьям гор!
        Скобелев!
        «Белый генерал!»
        Как на Царскосельском плацу, он лихо остановил коня.
        - Наконец-то мой корпус только сегодня получил приказ… Не обессудьте. Мне надлежит подбодрить своих солдатиков. Я - вверх.
        - Тогда и я - вверх! Не попадите под левые батареи турок. Тем более ваши орудия сняты с передков.
        - Что делать, будем выбирать место для батарей.
        - За следующим поворотом. Там разбитая батарея, раньше наша, потом турецкая, теперь ничья. Есть даже исправные ложементы.
        По каменистой, истерзанной метелями и снарядами тропе, на виду у турок, генерал Скобелев, лишь под охраной нескольких казаков, пустил своего белогривого вскачь.
        Мощная фигура прославленного «Белого генерала», его красивое, интеллигентное лицо, наплевательское отношение к проносившимся над головой снарядам приободрили орловцев. Генерал Столыпин, опережая даже свои дозоры, поднимался на захромавшем Урагане следом за Скобелевым, еще не ведая, какая перед ним откроется картина…
        За поворотом был разгромленный в предыдущих атаках русский лагерь. При нем турецкая батарея. Частью исправная - так поспешно бежали турки. Русские артиллеристы с интересом рассматривали стальные крупповские пушки и наводили их в сторону новых турецких батарей, благо боеприпасов в пороховых погребах, в зарядных ящиках и в передках оказалось довольно много. Пока артиллеристы управлялись с трофеями, генерал Столыпин приказал всем ротам разойтись в укрытия и отдохнуть, а сам застыл в шоке. Но не от холода мороз пробрал по коже… Как на картине Верещагина, высился холм из солдатских голов; сверху был воткнут флажок с турецким полумесяцем. Мало того, под колесами пушек, в пустых зарядных ящиках, под обвисшими остовами палаток, в самих ложементах валялись отрубленные руки-ноги, вывороченные штыками кишки, отрезанные носы и уши, молодые солдатские члены, по большей части, наверное, и не знавшие баб…
        Орловцы в ужасе выбегали из ложементов, не по-уставному крича:
        - Ваше превосходительство!..
        - …прикажите атаковать!
        - …смерть за смерть!..
        Но не осмотревшись, еще не зная, где свои, где чужие, в атаку идти было бессмысленно.
        Командир еще не поставленной на передки батареи нашел выход. Его пушкари уже заряжали турецкие пушки турецкими же гранатами и по наитию ставили прицелы на ближайшую батарею.
        - Прикажите?..
        От волнения командир батареи даже без чина обошелся.
        Артиллерийская дуэль - это не пешая беспорядочная атака. Да и видели турки, что делается на брошенной ими батарее. Никакого плана боя у генерала Столыпина в голове еще не было, но он без тени сомнения отдал приказ:
        - Всеми орудиями… и трофейными и своими… огонь…
        Канонада загремела такая, что вскоре сверху от генерала Скобелева принесся вестовой:
        - Генерал благодарит! Но ему сверху виднее - турки скрытно ползут по склону на вас!..
        Генерал Столыпин и сам услышал подозрительный камнепад под откосом.
        - Ах, скрытно! Ах, ползут!..
        Командир своей, уже поставленной в капониры батареи взял под козырек:
        - На картечь?..
        - На картечь, капитан!
        Картечные заряды были уже и у крупповских пушек. Ах, как славно подключились они к пушкам русским!..
        Густо всползали турки по откосу. Как тараканы. Но густо и картечь осыпала людской сплошняк…
        Он вдруг, когда поезд, дернувшись, остановился на московском перроне, выронил из рук серебряную походную чарку.
        - Степан? Кровь! Откуда кровь?..
        - Ваше превосходительство, вы поранились…
        Старый денщик, побывавший с ним и на Шипке, вытер порезанную губу салфеткой.
        Ага, поблазнилось. Генералу - да крови бояться?..
        Но он не сделал и трех шагов по перрону, как подскочил московский слуга, протягивая белый лист бумаги:
        - Ваше превосходительство! Не велите казнить… кровавая весть!..
        Депеша, переданная с питерским курьерским поездом:
        МИХАИЛ СМЕРТЕЛЬНО РАНЕН ЧТО БУДЕМ ДЕЛАТЬ АЛЕКСАНДР.
        Ага, у него три сына - Михаил, Петр, Александр…
        Что-то стало путаться в не молодой уже голове. Ведь давно знает эти слова: «смертельно ранен». Так обычно писал женам из ставки своего потрепанного корпуса…
        Ранен?
        Смертельно?..
        Боже правый, но ведь нет же сейчас никакой войны!
        III
        Что-то происходило в их старинном Середникове, а что - Петр не мог понять. Ну, ладно мать - немолода уже, да и устала таскаться за мужем-генералом по Балканам; истерика, какое-то пугающее наваждение, которое руками прискакавшего из Москвы доктора уложило ее в постель. Дай бог, отлежится. Ну ладно, старикан Апухтин, по дороге в Орел застрял на скрипучих ногах в Середникове - без семьи, без жены, говорят, неизлечимо болен. Тоже отдохнет да поедет дальше. Ладненько с милой… милой, ах, проговорился в глупых мыслях! - совсем наивной Олечкой; после всех этих романсов вдруг расплакалась, да и как не расплакаться, - орловский ловелас, сам того не подозревая, переходил всякие светские границы. Мало ли что взбредет пииту! Добро, друг Чайковский еще не положил на свои гениальные ноты этот городской, надо сказать пошленький, романс, но ведь Апухтин и без Чайковского ударился в мелодекламацию - нечто среднее между трактирным песнопением и старческим нытьем. Ох уж эти незадачливые холостяки! Прогуливаясь в полном одиночестве по аллее - друзья-студиозы отстали, всем желторотым скопом, на нанятой «паре гнедых»
ринулись в Москву, видите ли, «в трактир к Шустову!» - ероша сапогом первые опавшие листья кленов, он теперь уже думал о себе самом. Что происходит? Он места себе не находил. Перескакивая с аллеи на аллею и размахивая длинными руками, об острый сук боярышника сильно рассадил ладонь. Кровь и сейчас не утихала в руке… или, может быть, в сердце? Он зажимал рану сорванным лопухом и с удивлением смотрел на свою распоротую ладонь: кровь?.. Что за чепуха! Под этим раздражением каким-то издевательским тоном повторял новый, сентиментальнейший глупейший романс старикана:
        Да, васильки, васильки…
        Много мелькало их в поле…
        Помнишь, до самой реки
        Мы их сбирали для Оли.
        Она в Середникове, впервые, конечно, с Мишей побывала. Сейчас васильки уже отцвели, а тогда все ржаное поле до спуска к реке синело. Домашний генерал, сопровождая на прогулках и раздумывая о своем помещичьем житье-бытье, по-хозяйски ворчал: «Непорядок это, сорняки. Где василек, там хлеба не жди». Как будто о хлебе насущном были мысли у Михаила. Да хоть и у него самого…
        Олечка бросит цветок
        В реку, головку наклонит…
        «Папа, - кричит, - василек
        Мой плывет, не утонет?!»
        Может, и рано, хоть и для нареченной, но пока невесты? «Пап?» - «Мам?!»
        Я ее на руки брал…
        Ну, не он конечно, - Михаил, да так уж Апухтин изобразил. Что поделаешь, рифма «брал - целовал…»
        Я ее на руки брал,
        В глазки смотрел голубые,
        Ножки ее целовал,
        Бледные ножки, худые…
        Нет, старикан невозможен!
        Тогда еще не было этого игривенького романса - то-то бы посмеялся их домашний генерал! Оленька отнюдь не худа, не бледна даже и сейчас, по сентябрю, - чувствуется южный, одесский загар. Да и кто бы рискнул взять ее на руки, еще до свадьбы, даже хоть и жених? Маман выдрала бы сыновьи вихры!
        Совсем запутался в своих мыслях Петр, как и в зарослях подпиравшего кленовую аллею боярышника. Оказывается, он давно уже бродил обочь аллеи, сжимая в ладони окровавленный лопух. И вздрогнул от тихого, но явственного распева:
        Все васильки, васильки,
        Много мелькает их в поле…
        Он поспешил на вечерний, солнечный свет.
        - Оля, что с вами? Что со стариканом? Что с маман?
        Она покусывала своими аккуратненькими зубками сорванную кленовую ветвь и отвечала с той же насмешливой аккуратностью - видимо, сказывалась немецкая кровь:
        - Ах, Петр, Петр! Не все сразу. Начнем по порядку. Что с рукой?
        - Вот невидаль! О сучок укололся. - Он отбросил скомканный лопух. - Что с вами? Со всеми?
        - Со мною? Скучаю. Разве неясно? Старикан? Жалко мне его, очень ведь болен. Доктор, который приезжал к маман, проговорился: к неизлечимому ожирению сердца добавилась еще и водянка, пока малозаметная, но… - Она помолчала, разумница, не желая продолжать дальше. - Теперь о маман. Поймите, Петр. Я еще не совсем вошла в вашу семью, не смею иметь свои суждения… Можно?
        - Можно, Оля, конечно, можно, - поторопился он ее успокоить.
        - Так вот, Петр, я перепугалась, хоть и скрываю испуг. С ней раньше не бывало такого?
        - Нет, Оля. Если она не падала в обморок в болгарских военных лазаретах - чего же ей при таких сыновьях… нет, при такой невестке!..
        - Полноте, Петр. Вы меня смущаете… Надо перевязать вам руку, а я не сестра милосердия, как маман… - Она вынула из-за обшлага платок и довольно ловко перетянула ладонь.
        - Оля, да с вами хоть на Балканы!
        - Перестаньте, Петр. Мне не до шуток. Я хочу понять свой страх… Страх за маман. Это ее внезапное восклицание: «Кровь!.. Кровь!..» Неужели ее так преследует пережитое?
        - Видимо, так… - склонил голову Петр, чтобы скрыть свою неуверенность.
        Они уже сделали круг по аллеям и возвращались к дому, когда с московской дороги вылетела взмыленная пара. Отец!
        Оставив Олю, в нехорошем предчувствии бросился Петр наперерез. Чуть не попал под колеса.
        - Папа! Папа?!
        Когда лошади, взбивая копытами щебень дороги, наконец-то остановились, генерал упал грудью на кожаный валик ландо и закрыл лицо руками. В их военной семье до слезливых сантиментов не опускались, но Петр невольно положил руку на голову отца, даже не прикрытую фуражкой. Отец плакал…
        - Что с вами, папа?!
        - Со мной?.. - поднял он голову, и Петр впервые заметил седину на его висках. - Со мной все в порядке. Миша убит.
        Этот сухой генеральский рапорт ничего не прояснил.
        - Что?! Откуда вы это взяли, папа?..
        Домашний генерал смахнул с глаз, с усов и даже с лица слезливую морось и протянул депешу.
        Петр глянул на казенный бланк.
        - Да ведь там сказано - ранен?!
        - Смертельно ранен, - поправил генерал, человек военный. - Поверь моему опыту, я знаю, что это такое. В Питер! Сейчас же на этих лошадях к поезду! Где мама?
        - С ней глубочайший обморок, - все сразу понял Петр. - Часа три назад она упала с криком: «Кровь! Кровь!..»
        - Значит, не будем ее тревожить. Ты вот что, сынок… - Он не часто так говорил. - Ты вынеси мои необходимые бумаги, чистый дорожный плед, саквояж, а я отдохну пока в этом ландо.
        - Нет, отец! - тоже сразу решился Петр. - Послушайте, отец. Я взрослый уже!..
        Отец воззрился на него, будто в разведку на турок посылал.
        - Пожалуй, Петр.
        - Не пожалуй, а взрослый! Мне двадцать лет. На этих лошадях… нет, лучше на других, перепряжем… все равно: к Николаевскому вокзалу еду я. Я, отец! Не спорьте.
        Генерал строго смотрел на него:
        - Что ты себе позволяешь, мальчишка?..
        - Не мальчишка, папа, успокойтесь. Что бы ни случилось, в Питере Александр, другие родственники, ваши друзья. Я сразу дам знать. А если терпения не хватит, выезжайте завтра утром. Вместе с мамой. Вы слышите, папа?..
        Генерал уже спокойнее раздумывал - посылать ли его в разведку.
        В тот момент к ним подбежала и Оля. Она, оказывается, все слышала и головой упала на тот же кожаный валик ландо.
        Старый генерал вздрогнул и опустил руку на бившуюся беззвучно головку.
        - Бедная, бедная…
        Несвойственный генералу лепет остановил сын:
        - Папа! Перестаньте хныкать.
        Отец гневно приподнял опавшие плечи.
        - Что вы себе позволяете?..
        Но успела вскинуться и взять себя в руки уже сама Ольга:
        - Пап?! Петр прав. Вы устали, переволновались. Пусть он едет в Питер… и я туда же, вместо вас. Если вы позволите, пап??..
        Она смотрела на него такими дочерними глазами, что генерал попробовал даже улыбнуться:
        - Нет, мне перед вами обоими не устоять. Вы хуже турок…
        IV
        Странная это была ночь, в поезде Николаевской железной дороги. Если не сказать больше - роковая…
        Петр распорядился хорошо - и фамилией, и решительным видом - ему сейчас же дали билеты на ночной курьерский - за пять минут до отхода. Из занятого привал-купе лихо выселили какого-то увешанного золотыми цепями купчину и его не то дочь, не то наложницу… скорее всего, последнее - и кондуктор с видом лихого адъютанта взял под козырек форменной фуражки:
        - Что прикажете?
        Ольга лежала головой на столе, мало что соображая. Отец хотел отрядить в спутницы домашнюю горничную, но Петр замахал руками: нет-нет, с двумя женщинами ему не управиться! Сейчас он просто кивнул в сторону:
        - Попросите принести из ресторана чаю, немного коньяку и постель… ей, мне не надо.
        Все это было исполнено превосходным образом. Ольге не пришлось даже выходить из купе - в этом классе была то ли горничная, то ли помощница кондуктора. Петр недолго посидел в коридоре, пока она разбирала постель и укладывала на диване покорную пассажирку. Вышла с поклоном и со словами:
        - Спокойной ночи вашей спутнице. Если что потребуется, кондуктор найдет меня.
        Петр кивнул, сунул в кармашек белого фартука какую-то бумажку, а сам еще долго сидел в коридоре, прежде чем тихо откатить дверь.
        Но Ольга, оказывается, не спала.
        - Извините, Оля, побеспокоил. Я зажгу маленькую свечку… не так страшно будет.
        Пожалуй, это не столько для Ольги - для себя сказал. Наивно, но ведь верно.
        Он не видел ее глаз, да в ту сторону и не смотрел, но чувствовал: расширились, разверзлись. Отнюдь уже не «глазки голубые…»
        Засветив маленькую дорожную свечечку, Петр сел в угол своего дивана, стараясь забиться глубже, незаметнее. Большой рост не позволял этого, ноги почти до противоположного дивана доставали. Приват-купе было устроено довольно игриво: один широкий, как бы двуспальный диван, а другой узенький, холостяцкий. Можно почивать в двуедином блаженстве, а можно и в церковном разводе; чуть выше окна, в небольшом серебряном окладе, возвышалась над дорожным альковом Божья Матерь, но смотрела не строго, даже сожалительно. Наверно, она многое повидала здесь, в дорожном убежище земных, парных грешников. Едва ли тут ездили с детьми, да и вообще с попутчиками; были другие купе, одноместные, и даже четырехместные. Интересно, что подумал кондуктор, с первого взгляда определив их в это единственное в своем роде купе и изгнав увешанного золотыми цепями купчину? Фамилию свою Петр называл еще при покупке билета, фамилию довольно известную, но и только; вполне можно было решить, что большего не позволяет светский этикет. Что фамилия! Тут бывали наверняка такие салонные львы - ого-го!.. Он почувствовал: краснеет, и еще, что
Ольга не спит, но деликатно не приглашает к разговору. Он все больше убеждался в ее природной, немного немецкой, сдержанности. «Немного» - это как у всех российских немцев, давно уже перемешавшихся с русскими дворянами, да хоть и с кухарками. Мало ли князей, тайно и явно повенчанных со своими крепостными актрисами!
        Мысль об Ольге, тихо, даже мертво лежащей, отвлекала от того, к чему несли железно постукивающие колеса. Но эта же мысль не давала отстраниться и от оставленного позади Середникова. То-то там начались разговоры!
        В дорожном саке среди книг он с удивлением, даже мистическим страхом обнаружил объемистый кожаный переплет с воспоминаниями только что отгремевших Шипкинских походов. Лермонтов - хорошо, высокомерные поручения Бисмарка - тоже ничего, но воспоминания рядовых офицеров! Это возвращало к отцу, хоть и не совсем уж рядовому.
        Он свечечку подвинул поближе к себе, не сомневаясь, что Ольга с благодарностью воспримет эту деликатность, - хотя, конечно, темнота страшит, но ближний свет ни к чему. А впереди долгая, уже сентябрьская, ночь. Без всяких раздумий он отказался от своей постели, но сиюминутная мысль по крайней мере была очевидной: не за коньяком, так за книгой ночь провести.
        Коньяку он в своей жизни раньше не пробовал, потребовал для форсу. Сейчас лихо отхлебнул… ну и дрянь! Чай успел простыть, как и у Ольги, нетронутым.
        Еще больше загораживая свет, он Бисмарка поставил перед свечой треуголом, а в руки взял свое русское. Не случайно же отец подарил эту недавно вышедшую книгу, не случайно и она, даже при такой спешке, в руки попала. Сам генерал не снизошел до воспоминаний, но низовым офицерам - чего же?
        Генералу и самому было удивительно, что сын пошел на самый что ни есть разночинный - естественный - факультет. Но ведь топал, топал же по общей военной тропе?..
        «Версты четыре пришлось идти, глубокою лощиною, по дороге вдоль речки, через которую в одном месте совершили переправу на каруцах, поставленных вместо моста; потом дорога пошла вверх по откосам гор, извиваясь сообразно направлению горного кряжа. Этот участок дороги когда-то, по-видимому, разрабатывался, но доведен был только до Крестца…
        От Крестца дорога теряет всякие признаки культуры и обращается в узенькую тропинку, более похожую на желобок; шедшие впереди отряда саперы и «братушки» только с виду очищали дорогу, и снег всячески был по колено; местами снег заменялся ледяной массой. Тогда идти становилось еще тяжелее, потому что по скользкому откосу горы удержать равновесие было невозможно. Несмотря на то что я с одной стороны опирался саблей, а с другой ножнами - все-таки на переходе упал не менее трехсот раз. Разумеется, при таких условиях дороги не обошлось без несчастных случаев; так, например, в нашем эшелоне во время таких падений двое солдат были ранены штыком и один из них, кажется, тут же на дороге и умер. Помимо этой гололедицы немалым препятствием на пути служила и крутизна подъемов. Хотя тропинка и старалась, по-видимому, избегать крутых скатов, но иногда шла вверх или вниз чуть ли не под углом сорок пять градусов. В таких случаях идти было нельзя, и мы обыкновенно гуськом один за другим скатывались на спине и на боку, стараясь только приноровиться, чтобы не слететь куда-нибудь в пропасть. В общем виде картина
движения войск представляла собой бесконечную нить людей и лошадей, двигающихся по тропе гуськом один за другим. После этого можно судить, что это было за движение?.. Полк растянулся буквально на пять верст.
        Засветло мы прошли не более трех верст от Крестца; тут уже нас застигла ночь, в начале которой светила луна; но затем скоро и она спряталась, и отряд двигался в совершенную темень, рискуя или поломать ноги, или свалиться в пропасть. Между тем мы шли и шли, мечтая о конце этого перехода как о чем-то безнадежном.
        Прошли дальше еще версты три; видим огоньки. Приближаемся; оказывается, это костры, разведенные солдатами, отставшими от первого эшелона. Оглянувши рощу, освещенную этими кострами, решили сделать небольшой привал.
        По мере сбора полка на бивуак и у нас явились костры; действительно, греться надо было, потому что мороз доходил до двадцати градусов, тут же у всякого явилось желание подкрепить свой пустой желудок; но увы! Оказалось, что во всем полку нет сухарей.
        Мой осел, приобретенный в Травне, где-то отстал позади, и я лишился последнего своего утешения в походе - это чаю. Но тут, правда, один солдат вывел меня из беды: у него оказалось в торбе щепотка чаю и кусок сахару. С необыкновенной быстротой добыл он из снегу воды, вскипятил ее в солдатском котелке и приготовил чай. Что это был за чай?.. Вонючий и с сальными поплавками… но с каким удовольствием мы прихлебывали его после такого утомительного перехода!.. Тут не могло быть брезгливости. После этого чая, выпитого с сухарями, предложенными солдатами, мы решили заснуть. Для этого нужно было поудобнее примоститься к костру; но несмотря на то что костер горел прекрасно, мороз давал себя чувствовать и безапелляционно прохватывал через мой дрянной полушубок. Тем не менее, несмотря на все неудобства и на мороз, надвинув башлык на голову, я полуприлег и заснул. Впрочем, это был не сон, а мученье, потому что через каждые четверть часа от холода, проникавшего то в ноги, то в спину, просыпался. Так проведена была ночь…»
        Вслед за неведомым ротным капитаном Поликарповым, шедшим в отряде генерала Столыпина, и студиоз Столыпин то засыпал, то просыпался. Но отнюдь не от мороза; нечто беспокоило его гораздо сильнее. Простыня в углу противоположного дивана тоже тащила в пропасть, - наверно, он вскрикнул, очнувшись, потому что какой-то солдатик не дал упасть, словно бы за полу шинельки придержал, одернул:
        - Петр?..
        Вскинув голову, он смущенно убрал Бисмарка. И не поднимая глаз, чувствовал: Ольга все так же безжизненно лежит на спине, уставясь в качающийся потолок вагона; там шевелились, повторяя колебания свечи, замерзающие, лохматые полушубки…
        Вот их он видел, тоже туда взгляд, чтобы не свалиться в покачнувшуюся бездну.
        - Вы кричали, Петр.
        Слава богу, мерзлые полушубки обратились в блики от свечи. Обычное дело.
        - Да, Ольга, - не сразу, но решился все ж ответить.
        Трудно это далось. Спящих женщин, кроме матери, он в своей жизни не видывал, а чтоб уж разговаривать в ночи…
        - Да, Ольга, - зачем-то опять повторил. - Не спится… или слишком крепко спится. Но вы?.. О чем вы думаете?
        - Об отце… славном и добром пап?… Ему труднее, чем нам, будет.
        - Да?..
        - Не сомневаюсь, что он больше обо мне, чем о Михаиле, думает…
        - Да?.. Почему же… Оля?..
        - Честность ему не позволяет отринуть меня, а ведь придется… Не утешайте, Петр.
        Он бросив «Воспоминания» на стол, сшиб Бисмарка вместе со свечой. Спички долго не находились, шарь не шарь по столу. От испуга ли, от желания ли помочь, и Ольга, скрипнув диваном, то же самое делала. Петр ожегся, наткнувшись на ее пальцы, - хуже, чем у недавно виденного костра, - но на этот раз отдернуться не успел: эти же пальцы и коробок со спичками ему сунули.
        - Ко мне улетели, надо же!
        - Надо будет что-то делать… Уж поверьте мне: пап? не отринет вас. В любом… самом худшем случае… Да, Ольга. Да. Отдайте же спички!
        - Берите, Петр… но не ломайте мне пальцы!
        - Да?..
        - Берите же! Мне страшно… и стыдно… Мне стыдно, Петр.
        - Вам?.. Вам-то чего стыдиться?!
        - Не спрашивайте… Больше ничего не спрашивайте. Зажигайте же свет! Хотя… погодите маленько, Петр, я прикроюсь.
        За то время, пока он держал коробок со спичками, можно было сто раз прикрыться, закрыться, наглухо укрыться… но зачем теперь свеча? За окном уже светало. Набычившись за проклятым, опять восставшим Бисмарком, он все-таки примечал белизну постели, чуть позднее - и васильковой сини чепчик… Ах да, ведь и мать в чепчике спит! Это его как-то успокоило и даже подвигнуло на шутку:
        - Вот теперь смогу похвастаться перед приятелями, как будил поутру одну… прекрасную…
        - Перестаньте, Петр. Не будете вы хвастаться, а будете меня жалеть, как и ваш… как и мой… добрый пап?…
        - Оля?.. - что-то хотел сказать он, но так и не сказал до самой остановки поезда.
        Жалость, жгучая, стыдливая жалость, пришла позднее, когда он отвез Ольгу к одной из тетушек. Глаза у тетушки, не такой еще и старой, от удивления, возмущения, полнейшего непонимания готовы были выскочить из-под белесых немецких ресниц. В ней немецкая суть чувствовалась больше; тетушка и вообразить не могла, как это ее помолвленная, почти что уже обвенчанная, племянница возвращается после ночи с каким-то нахальным молодым человеком! Верно, Петр был молод, но неужели от смущения нахально улыбался, помогая Ольге в прихожей раздеваться? Она тоже не сразу нашлась, не зная, что делать. Отец с матерью оставались в Одессе, при всей ожидавшейся беде не могла же она ехать на петербургскую квартиру Столыпиных без Натальи Михайловны и… и без него, без НЕГО!
        Все-таки выдержки ей было не занимать. Слегка поправив у зеркала волосы и не приглашая сопроводителя даже присесть, не говоря уже об утреннем кофе, она спокойно оповестила:
        - Это младший брат Михаила.
        Но и после того тетушка не пригласила его пройти дальше, тем более на чашечку кофе. Даже не спросила обыкновенного: как, мол, доехали?
        Добропорядочность, ох уж эта немецкая добропорядочность!
        Петр понятия не имел о происхождении этой тетушки, - может, она рязанская или владимирская, а то и вовсе из прибалтийского, чухонского племени. Если кого и интересовало это, так разве что Михаила…
        Михаила?..
        - Ольга Борисовна, я думаю, уже к вечеру вам нанесет визит Наталья Михайловна. Ежели паче чаяния… по болезни… немного задержится, я пришлю нашу горничную. - Он поклонился угловато, некстати чувствуя свой высокий рост, да еще перед махонькой тетушкой… и свое полнейшее неумение изъясняться в таком положении.
        - Да, да, Петр Аркадьевич, - ответила церемонно и она. - Не утруждайте понапрасну Наталью Михайловну, довольно будет и горничной… если Михаил не сможет… если задержится в служебной поездке.
        Она все-таки договорила до конца.
        И он до конца выдержал взгляд, чухонской ли, рязанской ли, но не очень-то разговорчивой тетушки.
        Сопроводитель?
        Услужитель?
        Или?
        Да пусть эта тетушка думает все, что заблагорассудится! И хорошо, что не было утреннего кофе. И хорошо, что не было разговоров. Он спешил на петербургскую квартиру… но вначале к брату Александру, по-холостяцки живущему уже отдельно. Да, спешил. Не до разговоров за кофеем. Не до тетушек.
        Ему нужны силы, большие силы, чтобы принять все неизбежное…
        V
        После похорон брата у него была одна-единственная мысль: надо найти князя Шаховского и всадить ему пулю в старую, глупую башку! Хотя князь был не так стар - лишь несколькими годами опередил Михаила, и не так глуп… если предпочел в это скверное время скрыться с глаз долой. В Швейцарию, Англию, Америку… или к черту лысому, в конце концов! Никто о том ничего не знал. Не найдя Шаховского в злачных местах Петербурга, то есть на балах, скачках, на сборищах новомодных масонов, в игорных домах, непременных маскерадах, - Петр приставил трех слуг к подъезду его дома, чтобы они попеременно следили за входом-выходом детально описанного господина. Петр прошедшей зимой и сам встречался с князем Шаховским, мог составить вполне полицейское описание. Напрасно! Слуги, как истые сыщики, всю дождливую осень мокли в соседних подворотнях, так что одного из них пришлось отправить в больницу. Не хватало на совести еще смерти! К счастью, слуга выкарабкался из тяжелейшей горячки, так что дело ограничилось пособием для лечения. Что касается князя, то Петр официально отправил на квартиру запечатанный пакет - с надеждой, что
убийца когда-нибудь да объявится.
        Дело было ясное, скандальное… и позорное, позорное для рода Столыпиных!
        Младший брат ничего не знал, невеста по застенчивости не могла проговориться, но ловелас Шаховской - это не старикан Апухтин. Он буквально преследовал невесту, пока Михаил, готовясь к свадьбе, готовил, собственно, и домашний очаг для будущей хозяйки. Более того, ради салонного хвастовства Шаховской распускал такие слухи, которые меркли даже в горькой доле пушкинской Натали. Что было делать? Стреляться! Только стреляться.
        Брат Александр рассказал, что, улучив момент на званом балу, Михаил не просто бросил перчатку - он влепил такую затрещину, что ухажер за чужими невестами отнюдь не по своей воле свалился в лихой мазурке. Сила у всех братьев Столыпиных была отменная. Но вот беда - все братья Столыпины стреляться, увы, не умели. Да, дети генерала чурались оружия…
        Но как в этой жизни без него, железного дьявола?
        Петр осенью совершенно забросил университет и, случись война, непременно записался бы в пехотный полк вольноопределяющимся. Но богатырь-император, пришедший на смену убитому отцу, был таким убежденным миротворцем, а его дипломаты столь похвально вели заграничные дела, что воевать не приходилось, - довольно было и того, что там-сям бряцали русские штыки. После Балканской войны меряться силами никто не хотел. В вольноопределяющиеся Петру не светило. Оставалось искать охальника.
        А пока…
        Мать, кое-как вставши с постели после похорон, не оставляла своими заботами Ольгу; та узнала всю страшную правду, когда на могиле жениха уже увяли первые цветы. Наталье Михайловне пришлось поднимать с постели теперь уже Ольгу. А удержать ее от поездок на кладбище было невозможно. Так вместе и разъезжали.
        Ничего удивительного, что впервые после ночного поезда Петр встретился с Ольгой у могилы брата.
        Мать, все понимавшая, деликатно отошла в сторону, наказав:
        - Посидите пока одни. Я поброжу, пожалуй, тут много знакомых, особенно с Балканской войны. Раненые долго не живут…
        Да, не хватало на том или ином надгробии официальной депеши: «Смертельно ранен…»
        Михаил ведь тоже не в первый день умер - Петр застал его в живых. У брата даже хватило сил пошутить:
        - Знаю, младшенький, ты всегда любил Ольгу, видишь, я освобождаю…
        Петр закрыл ему рот ладонью, но брат и сквозь стиснутые пальцы договорил:
        - Не покидай ее. Она достойна…
        Теперь, оставшись наедине, он все больше поражался самообладанию Ольги. Сомнения не было, она мучилась. Но кто бы разгадал тайну ее лица?
        Он - разгадал.
        Сидя на могильной скамеечке и кроша булку для птичек, небесных вестниц, он совершенно неожиданно признался:
        - В последний час Михаил дал мне братское напутствие…
        - Я знаю, - остановила его Ольга.
        Петр пристально глянул в ее сокрытые глаза:
        - Откуда это вам известно, Оля?
        - Птички весточки принесли, - сбросила она с ладони очередную щепоть белых, как уже летавшие снежинки, крошек.
        Шустрые воробушки, шебутные синички и голуби - как важные светские дамы. Кто из них? Раз так, он предпочел бы синичек. Воришки-воробьи ненадежны, светские дамы слишком лукавы - даже крохи насущные друг у дружки перехватывают.
        - Как-нибудь я доскажу братнее пожелание… сегодня не буду, не волнуйтесь зря…
        - Зря ли, Петр?
        Он поцеловал ее руку, вскинутым взглядом спрашивая позволения у брата. Михаил и с временного портрета смотрел вечным, утвердительным взором.
        - Значит, не зря, Оля.
        Стоял уже сырой петербургский октябрь, промелькивали снежинки над могилой; Ольга не отнимала платка от носа. Петр поднял меховой воротник ее осеннего, теплого манто и слегка приклонил в соболий мех голову, но как-то нескладно, словно носом за грехи ткнул.
        - Рука ваша, Петр, тяжелая, - высунула Ольга посиневший носик.
        - Ничего, привыкайте, Оля.
        Внимательный, строгий взгляд в ответ. Не много ли берет на себя?
        Она перевела разговор на то, что он и сам знал, - из слов матери. С некоторой опаской сказала:
        - Пора мне в Одессу, Петр.
        В Одессу, значит, домой, в уединение, где никто не знает соломенную невесту…
        Теперь он с особым вниманием посмотрел на нее:
        - Я тоже думаю: пора. Отдохните.
        Можно бы обидеться: ее вроде как сгоняли с петербургского кладбища, да и вообще - из памяти вон…
        - Я тоже вскоре приеду к его превосходительству Нейдгардту. Надеюсь, у нас будет время уже не у могилы поговорить?
        Напрашиваться в гости без приглашения - не самое лучшее дело. Он спохватился:
        - Но ведь не сегодня и не завтра вы поедете? Вы нездоровы, вам следует подлечиться…
        - Нет, Петр. Надо ехать. Нельзя же так, сразу…
        Все иносказания становились слишком ясны. И мать как почувствовала - уже не очень-то легким, но настойчивым шагом вынырнула из-за могильных, вздыбившихся плит.
        - В карету, в карету, милая, - обняла Ольгу за плечи. - Поедемте прямо к нам, чайку попьем?
        Ольга упрямо высунула носик из мехов:
        - Нет, мам?. Не надо усложнять…
        Уже сорок дней прошло после гибели Михаила, убитого 7 сентября, октябрь кончается, сороковины минули, а она все так: мам?, мам?! Но кто теперь для нее Наталья Михайловна?
        Вслух об этом не говорили. Только мать с истинной прозорливостью посматривала на младшенького, а Александр, для которого Петр, собственно, был погодок, с некоторой долей зависти хмыкал:
        - Иванушкам всегда везет!
        Известно, в любой русской сказке младшенький брат - Иванушка, может быть, и дурачок, но впоследствии непременный счастливец.
        Ну, сказка так сказка. Петр не оставался в долгу:
        - Зато средний братец в конечном-то счете - сам в дураках остается. На чужой каравай рот не разевай.
        Грубо. Александр-то не разевал…
        VI
        Зима прошла в бесплодных поисках своей законной пули. Вести о князе Шаховском доходили то справа, то слева, но разве угонишься за слухами? Сам-то Шаховской был в лучшем положении - он знал, что братья Столыпины привязаны к Петербургу, в крайнем случае к своим имениям, а кто познает пути беглеца? Да, может, он и не бегал, а терзался угрызениями совести; да, может, просто жил-поживал в каком-нибудь благословенном закутке жизни - мало ли золотой-холостой молодежи обретается в роли титулованных бродяг! Доходили, правда, сплетни, что не настолько и холост князь Шаховской, бегает от жены, которой кругом задолжал. Но это только разжигало злость: значит, совсем уж в пакостное положение попал покойный брат, если за невестой ухлестывал непотребный женатик!
        Университет решено было все-таки не бросать. За зиму Петр нагнал, что набралось по осени. Мать привыкала к потере сына, отец подыскивал какую ни есть мирную службишку, а Ольга?.. Петр посчитал возможным написать ей церемонными словами: «Глубокоуважаемая Ольга Дмитриевна! Считая за честь соотнестись, в память о своем брате, с семьей Его Превосходительства, передаю нижайшие поклоны от нашей семьи и потому…»
        Почему он так писал - и сам знать не знал. После, уже попроще, писала мать Наталья Михайловна, ответы приходили, все на ее имя, - не могла же Ольга сама держать переписку с братом несостоявшегося жениха. Скука, да и только! Докука, да еще какая! Она не давала представления ни о нынешней жизни Ольги, ни о жизни его самого. Житейские волны поплескали об одесские приморские камни, эхом затухающим отошли к балтийским берегам, за зиму успокоились, вмерзли в невский лед. Да, так казалось. Истинно так. А как же иначе быть могло?
        Мерзлость души немного растопила зимняя поездка в Москву и Орел. Он чуть не месяц пропадал, опять манкируя, теперь под видом каникул, университет, свой физико-математический факультет. Причины? Ого, еще какие!.. Отец устраивал петербургские дела, к тому же и литовские поместья… еще до Болгарской войны выигранные в карты, да, да! - по мере возможности наблюдал, а сыну сам бог велел присмотреть за родовыми подмосковными деревеньками. Так что все то же Середниково да и Орловщина.
        На просьбу отца он согласился охотно, даже слишком охотно: дошли слухи, что где-то в окрестностях Первопрестольной обретается блудный ловелас Шаховской. Петр эту, вторую, цель скрывал не только от отца и матери, но и от брата Александра. Хоть и погодок, а проговорится! Маменькин, ой маменькин сынок!.. Оказывается, напрасно прибегал к такой конспирации: след Шаховского здесь вроде был да простыл.
        Простыл, господа!
        А зима шла своим чередом. Великолепнейшие, чопорные письма ходили от моря Балтийского к морю Черному и обратно, даже южными ветрами не растапливая метровый лед. Все кончено! Душа замерзла.
        Замерзла.
        О чем говорить?
        А поговорить-то хотелось, очень хотелось. И на выручку пришли, даже опять немного досрочно, весенние каникулы. Майскими цветами расцветал 1883 год - двадцать первый год его жизни. Как ни хорони себя в печали - жизнь шла, и душа таяла от зимней стужи. Забросив университетские конспекты, он поспешил вслед за отцом, в Литву.
        Думал, отец полеживает где-нибудь на первом весеннем солнышке и пописывает свои книги, до которых стал охоч, или, належавшись, лепит очередного «Спасителя». Да, да, генерал ведь не всегда был генералом - и полковником, и даже того менее… о, Господи, каким-нибудь капитаном вроде Поликарпова, что столь дотошно описал Балканский поход. Его «Историей России для народного и солдатского чтения» зачитывалась вся армия; его «Голова Спасителя» и «Медаль статуи Спасителя» бывали даже на академических выставках. А если глины нет?.. Тогда уж картишки, непременно картишки. О, это такая страсть! Еще задолго до генеральства и свитских аксельбантов он ночи напролет резался с такими же сумасшедшими, как и сам. И поделом им, несчастным. Особливо слишком-то фанаберистым шляхтичам, которые продували не только лошадей и сабли именные, но и именья, дедовские. В одну из таких бешеных ночей майор Орловского полка Столыпин, спустив уже все наличное и насущное, вплоть до сабли дарственной, грохнул о залитый вином стол золотом бесценного портсигара - с гравировкой своего отца:
        - Шановный пане! Ставлю родителя!
        Орловский полк стоял тогда в Литве, на границе с Пруссией, которая никак не смирялась со своим положением, - быть под каблуком России. Господа офицеры квартировали в роскошном имении одного из отпрысков Радзивилла; хозяин, пан Гутковский, тоже майор того же полка, хоть и затесался по воле случая в русское воинство, но никогда не забывал о своих корнях, а потому фанаберия била через край. Будучи в громадном выигрыше, выйти из игры орловскому майору разрешал - добрый жест должен сделать сам выигравший, чтоб не добивать проигравшего. А тот разве мог пойти на бесчестье?.. Уж и сабля боевая, и конь, и чуть ли не портки орловские - все на кону стояло, лежало и просто мелом на зеленом сукне писалось. Что еще?..
        - Ставлю родителя!
        Пан Гутковский, одногодок Столыпина и в тех же чинах, внимательно посмотрел на бесшабашного орловца:
        - Ва-банк?
        - Ва-банк, шановный пане… о чем разговор!
        - Тогда и рубашку родительскую?..
        Соперники и в полку, и в своих батальонах. Пану Гутковскому не удалось, еще с капитанских времен, увести его невесту Натали, потому что ей не нравились шляхетские усы, а нравились орлиные бакенбарды. И хоть предутренняя игра шла в родовом имении пана Гутковского - здесь не на саблях рубились, здесь фортуна. Шляхетская фанаберия… или русское самоуничижение?..
        - Ва-банк, пан Столыпин… только с рубашкой отцовской… Так?
        Хорошо, что хоть не с материнской. Помяни некстати мать, майор Столыпин, вопреки всякой чести, схватил бы, ей-богу, проигранную саблю! Не сметь!.. Радзивиллы какие-то?!. Его муромские, стало быть владимирские, - владей-миром! - предки тоже идут от шестнадцатого века. Знай наших!
        Командир полка, хоть сам и был в эту ночь в выигрыше, хотел было остановить уже неприличный торг, но господа офицеры и на русский, и на польский лад зашумели:
        - Черт побери, Столыпин!
        - Не уступай!..
        - Шановный пан - вспомни Радзивиллов!..
        - Господа, господа, остановитесь!
        - Не маете права, господин полковник. Здесь не плац, здесь игра.
        - Игра!
        - Нельзя останавливать, нельзя…
        - Мае права, пан Гутковский, - выигрывать, мабыть, мае права - и проигрывать…
        - Майор Столыпин, что же вы?..
        Он рванул на широкой груди, перепоясанной следом прусской сабли, батистовую, залитую вином рубашку, - по жаркому времени да в раскаленной шампанским ночи с общего согласия сидели без мундиров.
        Очередь метать банк выпала проигравшему. Видя его решительность, полковник предупредил - нет, попросил по-дружески, по-боевому:
        - И все-таки, господа, не идти же нам на пруссаков без рубах?..
        - Так сейчас нет войны, - с иной стороны подначил проигравшийся ротный капитан.
        Его поддержали:
        - Что за причина?! Мы на границах любимой империи. Чихни только пруссак, войну сами придумаем. Снаряд шальной туда - снаряд сюда, вот тебе и война. За государя, господа!
        - За государя!..
        - За ГОСУДАРЯ!..
        Под эти воинственные клики и последняя рубашка вместе с родительским портсигаром прахом пошла на кон…
        Опять прахом?..
        Что еще можно поставить?!
        Не мог майор Столыпин, выигравший в битве за Натали, уступить майору Гутковскому, оставшемуся с носом, то есть в проигрыше.
        - Ставлю свое Середниково! Против Колноберже, пан Гутковский.
        Не так уж много в полку офицеров, все обо всем знали. А майор Гутковский, еще в чине капитана, был к тому же и на свадьбе, которая игралась в лермонтовском Середникове; полк тогда как раз в Подмосковье формировался, да и по благородству своему не мог Столыпин не пригласить соперника.
        Середниково, надо же! С ума сошел орловец?!
        Трудно сказать, чье имение ценнее - в картежной игре ценности другие… Совсем другие.
        И если мелькнуло какое сожаление в голове у майора Столыпина, так только одно: Натали была сейчас как раз в Середникове, на сносях… значит, ставил на кон и ее… да и сына, возможно…
        Полковник уже исходил бледностью, трезвел. Еще минута, и он, не имея здесь права командовать, может, выхватил бы все-таки саблю, чтобы собственным поединком остановить игру. Но майор Столыпин резко вскочил, широким крестом крестя голую грудь:
        - Середниково! Против Колноберже! Все видели? Все, господа офицеры. Игра!
        - Них же Польска не згинела!.. Колноберже! Против Середникова… со всеми его маёнтками!..
        Это выходило уже оскорбление. Под маёнтками, под столыпинской то есть маёнтностью, можно ведь было понимать и Натали - как часть самого Середникова.
        Но - все замерло…
        - Карту, господа!
        - Карту, шановные панове!
        Это было уже не остановить…
        И после долгого замешательства:
        - Новый хозяин Колноберже?!
        Проигранной именной саблей - отрублено горлышко бутылки… Бокалы! Бокалы!
        - За нового пана Колноберже! Да, шановные панове! Не поминайте лихом, как говорят у русских…
        Пан Гутковский первым выпил свой бокал, хлопнул его о старый буковый паркет и ушел к себе в кабинет.
        Кто-то зачем-то хотел его остановить…
        Но к чему? Дело-то известное…
        Спустя несколько минут в соседнем с гостиной кабинете грохнул выстрел…
        VII
        Так или не так все было - отец никогда не рассказывал. Младший сын не расспрашивал. О том знал лишь старший - законный наследник Колноберже. Но он тайну этого литовского поместья с собой унес, а младшенький - разве осмелится спрашивать старого отца о давно отшумевшей, бурной молодости?
        Когда Петр вошел в гостиную, его встретил с дубовой панели стены не по возрасту усатый заносчивый поляк в алом бархатном кунтуше и собольей двукрылой шапке, с гордо воткнутым орлиным пером. Взгляд словно спрашивал: «Так кто здесь хозяин?..»
        С трех сторон поляка окружили чем-то неуловимо знакомые лики - давно отживших свой век предков; не сразу проявились у них на груди звезды, а на плечах погоны. Медленно, с владимирской тощей земли, от шестнадцатого смурого века, поднималось генеалогическое древо; корнем его был Григорий Столыпин, а от стволового корня, как у всех столпных сосен, выпирали кряжистые всходы, то бишь…
        …сын Афанасий Григорьев, муромский дворянин…
        …Сильвестр Афанасьев, ходивший на подмогу Богдану Хмельницкому в русском полку, за что стал уже московским дворянином…
        …Семен Сильвестрович…
        …Емельян Семенович…
        …Алексей Емельянович, прадед; вышел в отставку по молодости, поручиком, был предводителем пензенского дворянства и на дворянских хлебах деток наплодил немало… не потерять бы счет…
        …Александр, отмеченный самим Суворовым, его личный адъютант…
        …Аркадий - друг реформатора Сперанского, тайный советник, оберпрокурор и сенатор…
        …Николай - несчастливец: генерал-лейтенант, растерзанный взбунтовавшейся толпой в Севастополе…
        …Афанасий, скромняга штабс-капитан и саратовский предводитель дворянства…
        …Дмитрий Алексеевич, генерал-майор и совсем уж близкий по крови дедушка…
        …и Елизавета Алексеевна, вышедшая замуж за Арсеньева, - бабушка Михаила Юрьевича Лермонтова, но ведь и бабушка его, Петра Столыпина…
        Никого не забыли? Никто не потерялся при переездах?
        Внук лукаво и добродушно, забыв о своих горестях, посматривал на родичей: мол, не растрясло на дальних дорогах, не мешает соседство фанаберистого шляхтича?..
        Все они еще недавно были в подмосковном Середникове, но вот недавно, по какой-то прихоти отца, перебрались в Литву, вместе с бабушкиной мебелью и громадной библиотекой, хранившей следы лермонтовских рук.
        Впрочем, такая ли уж прихоть? Все подмосковные имения неотвратимо ветшали, содержать их становилось невыгодно и хлопотно, а на этом прибалтийском краю империи было новое, прекрасное и удобное жилье, которое приводило в восторг и Наталью Михайловну. Да поближе к Балтике прикупилось еще, почти за бесценок, и другое имение, вполне доходное. Муромские столбовые дворяне кочевали по российским просторам да наконец осели в Ковенской губернии. Соседи? Да, прекрасные сложились соседские отношения. Литовец ли, поляк ли, коль служит государю, все едино - русский дворянин. Это так говорят - Польша, Литва… Матушка Екатерина после третьего раздела Польши всех под единую руку подвела. Чего ж ты с такой фанаберией смотришь на нового наследника, глупый лях?..
        Петр родился в Дрездене, когда мать гостила у родственников, но немного не рассчитала сроки родов; так что крещен был в дрезденской, конечно, православной церкви. Привезенный из Дрездена в люльке, семь первых лет прожил в Середникове, а потом еще семь - здесь, в Колноберже, собственно, и учиться начал здесь же, в виленской гимназии. Может, так и был бы до конца в ней, да ГОСУДАРЬ призвал отца в Балканский поход, а мать пошла следом. Нельзя было оставлять недоросля одного в литовском краю, хоть и с хорошей прислугой. Вот почему перевели его в орловскую гимназию, поближе к родственникам Столыпиным.
        О, жизнь, жизнь!.. Хоть и дворянская, но служивая. Иди - куда государь указует! Стоит ли роптать на такие превратности судьбы?
        Если бы знал студиоз Петр Столыпин, что истинные превратности только начинаются…
        Нет, не знал. Когда он приезжал в забытое было Колноберже, душа, смущенная и замерзшая, оттаивала. Чего же попрекать отца, что меняет предания подмосковные на предания принеманские?
        Настроение было прекрасное, несмотря ни на что. Молодость! Да и музыка, музыка, и не только в душе. Через прихожую и гостиную, откуда-то из библиотеки или кабинета, неслись звуки скрипки. Вот и третье увлечение генерала; если дело до скрипки дошло, значит, жив старый курилка!
        Оглянув себя в зеркало и оставшись вполне доволен - хоть и порядочная дылда, а ничего, - Петр уже было направился в гостиную, как из дальних дверей, все-таки из библиотеки, донеслось игривое, почти плаксивое:
        В игре, как лев, силен
        Наш душка Лев…
        Ба, раз уж до шалостей Михаила Юрьевича дошло, значит, в жизни отца все распрекрасно! А если еще и перевирает, то бишь переиначивает с детства знакомые слова - то лучше не бывает.
        Снова пассаж скрипки, отцовский экспромт, чем-то напоминающий «Камаринского»… скрипка и камаринский мужик… - все равно хорошо, молодые годы, наверно, навевает…
        …Наш душка Лев
        Бьет короля бубен,
        Бьет даму треф!
        Да, вспомнил: тот незадачливый отпрыск Радзивиллов носил отнюдь не польское имя - Станислав там иль Казимир, - а что ни на есть чуждое и грозное: Лев!
        Бьет даму треф!
        Но пусть всех королей
        И дам он бьет:
        «Ва-банк!..»
        Пассаж, пассаж… Никак Огинский? Но чего ж отцу по давней молодости грустить?
        «Ва-банк!» - и туз червей
        Мой банк сорвет!
        А помолодевший от воспоминаний генерал и в пляс пустился. Скрипка взвизгивала под гопака, и пристук, пристук каблуков… Ай да генерал! Мой женераль!
        Петр неслышно, в мягких летних полусапожках, вошел в библиотеку. В гостиной ковер, а дальше нечто толстенное, турецкое, - можно не сомневаться, законная контрибуция победителей. Он неслышно подошел сзади к приплясывавшему скрипачу и закрыл ладонями глаза.
        - Что? Турки?.. Штыки на руку… к бою!..
        Душой, однако, чувствовал отец, кто вошел. Они обнялись. Михаил Юрьевич валялся на диване, скрипка туда же полетела. Отец дернул шелковый шнур и - еще торопливые шаги не поспели - крикнул:
        - Шампанского! Сын!
        Когда маленько улеглось в головах и за столом усиделось, генерал по своему обычаю посетовал:
        - Каково, старею?
        Что на это было отвечать? Только одно:
        - Да вы, папа, хоть куда!
        - Вот именно - хоть… куда… Комендантом Кремля государь назначает. Меня, боевого генерала?!
        - Ну, папа, не сторожем же в богадельню!
        - Не сторожем, а все ж… Войны нет, что делать? Третий Александр - не первый и не второй: тишком от своей датской Дагмары попивает коньячок, зело попивает - знаешь, у него пошиты специальные сапоги с внутренними кармашками в голенищах, как раз под фляжку, а голенищ-то сколько?.. Вот-вот, некогда воевать. Да, может, и незачем?..
        Отец отнюдь не осуждал нового государя-богатыря, который страшно боялся своей маленькой Дагмары-Марии, - нет, просто родовая привычка разговаривать с власть предержащими как с равными себе.
        Правда, с извинительным вопросом, как верный подданный:
        - А разве государям отказывают? В Кремль так в Кремль.
        На диване, рядом с Михаилом Юрьевичем и скрипкой, лежало и личное письмо Александра III. Отнюдь не приказное. Издали можно было узреть размашистую руку богатыря: «Любезнейший Аркадий Дмитриевич! Как и родитель мой, прошу Вас послужить Отечеству, на этот раз…»
        Право, мало что добр по природе - и мудр был государь: надо хоть чем-то занять Столыпина. Не по Балканам же сейчас, не по Кавказу, тем более не по Туркестану таскаться старому генералу, адъютанту отца. Государь обязан знать: в Кремле - тепло, уютно и от московских деревенек недалеко. Но не обязан догадываться, что от тех деревенек, как и от орловских да саратовских, Столыпин помышляет отказаться и потихоньку стаскивает родовое барахлишко в литовское Колноберже. Раз уж и фамильные портреты сюда переехали, считай, переселение на западные границы империи состоялось. Тогда как же Кремль?..
        Сын испытующе вопросительно посматривал на отца. И отец понял:
        - А Колноберже, Петр Аркадьевич, тебе и по завещанию, и по духу принадлежит. Ибо Александр - петербуржец, вполне законченный невский ловелас. Тебе Колноберже! Эк сколько детишек здесь можно будет наплодить!.. Не для Литвы иль Польши - для России, конечно. Уж ты постарайся, Петр. Свою планиду не упускай.
        Петр засмущался перед такими красноречивыми шутками. Но отец - не мать уклончивая, привык все доводить до логического конца:
        - Как здесь отдохнешь, думаю, прямой путь тебе в южные края… Чего воззрился? Старого воробья на мякине не проведешь. Говорю же: планиду свою не упускай!
        Петр ничего не отвечал, зная характер отца.
        - Туда, туда! Но не в Одессу, не в Одессу, не перебивай! - звякнул он бокалом, хотя Петр и не думал перебивать. - У Нейдгардтов поместья-то на Херсонщине, на лето туда перебрались. Тестю нашему тоже осточертело житье одесское… тамошние жиды, греки, мадьяры, контрабандисты… Содом и Гоморра! Надо тестюшку со всем семейством перетаскивать в Петербург. Как ты, Петр, думаешь?
        Вот всегда так: по-столыпински. Сам безоговорочно решит - но вопрошает: «Как ты думаешь?..»
        А чего тут думать, коль решено.
        Решение ко всему прочему и приятное…
        Ах, отец, отец! Один сын в могиле, у другого еще ни шло ни ехало, а уже здрасте, готово! Сам-то Нейдгардт хоть знает, что его опять в тестюшки возвели? Все-таки генерал Столыпин - не государь, чтоб не спросясь чины раздавать… кому Вечного Тестя, кому Глупого Жениха!..
        Хорошо, всласть поворчал про себя младший Столыпин.
        VIII
        Собственно, «тестюшка» давно уже был под каблуком у жены. Всем кланом Нейдгардтов заправлял молодой да ранний брат Ольги Борисовны, одесский градоначальник. Вовсе не обязательно, чтоб все градоначальники были при почтенных сединах. Слава богу, он жил в Петербурге, крутился в свете, пока не получил эту хлебную должность, справедливо полагая, что Петербург от него не уйдет. А пока - пожить в свое удовольствие, качаясь на волнах между Одессой и Херсоном, разумеется, в лучших, роскошных каютах. Здешние чиновники любили жить, не подвластные невским ветрам. Весенний низовой Днепр. Лиманы. Море. Солнце. Что может быть лучше? Поместья-то были у Нейдгардтов вблизи Херсона. И так уж получилось, что именно брат Ольги встретил первым Петра Столыпина, неизвестно зачем нагрянувшего на берега Днепра. Но градоначальник был старше, прозорливее, вот и спросил за бокалом местного, густого вина:
        - Может, без лукавого обойдемся, Петр Аркадьевич?
        - Хорошо бы, Дмитрий Борисович, - легко пошел на поводу Петр.
        - Тогда погостюем маленько на Днепре - да и в каютку, на волны.
        - Право, до Одессы дорога не шаткая.
        - А если не шаткая, то…
        - …то самая верная. Там и море, там и Ольга, которая спит и видит, чтоб погостить на Днепре…
        - …без отца и матери?
        - Да пока, наверно, отец не нужен? Не нужна и мать? Если я верно мыслю, так до формального предложения дело ведь не дошло?
        - Ох, Дмитрий Борисович!.. Прозорливец вы, как я посмотрю.
        - Ох, Петр Аркадьевич!.. Смотрите - да не просмотрите зазря глаза. Ох-то ох, да и сам, как говорится, не будь плох. Ольге не так просто принять решение. Мучится, бедная, все еще оплакивает смерть Михаила. Себя винит… А в чем ее вина? Маленькое кокетство? Невинные улыбки? Уберите ее слезы! Осушите. Под таким-то славным солнцем…
        И погостив на берегах широкого Днепра, Петр принял предложение младшего Нейдгардта. На пароходе, идущем в Одессу, для одесского градоначальника даже по здешним размашистым меркам - по аршину на каждый вершок - были созданы царские условия. Хотя полно! Часто ли цари, окруженные седой, безликой свитой, так счастливо проводят время? Студиоз, только что перешедший на третий курс, чувствовал себя на седьмом небе. У него была отдельная каюта, но время он проводил в капитанской гостиной, которая на эти сутки была отдана градоначальнику. Откуда в эту каюту, со всех сторон окруженную морем, постоянно набивалось румынских цыган, пожалуй, и сам градоначальник не знал. Разве что капитан знал, грек-пройдоха одесского разлива. Видно, он частенько причаливал в той или иной бухточке, а то и шлюпки спасательные за борт спускал. Цыгане-то цыгане, да все разные. Одних высаживали за борт, других подсаживали. Неторопко шел вроде бы и рейсовый, а вроде и личный пароход губернатора. Пассажиры, по глупости и неосмотрительности попавшие в этот рейс, не смели возражать и жались по своим каютам, а то и на ночной палубе. Ищи
дураков! Пароход качался от вихревого перепляса, стекла вылетали от неизменного «Оля-ля!» да «Оля-лю!» А может, и от бутылок, которые ресторатор, тоже пьяный, как-то не так подавал. Окнам нечего запирать веселье: веселье должно ходить теми же волнами, которые разгулялись в ночи. Напрасно капитан вбегал:
        - Может, здесь причалим да заночуем?..
        - Дальше! К Одессе!
        - Да ведь потонем, Дмитрий Борисович.
        И славно, что потонем! Будет что вспоминать.
        - Кому будет вспоминать-то, Дмитрий Борисович? Опомнитесь, родимый…
        Он опомнился только уже на траверсе Одессы, но на удивление трезво и решительно. А удивляться было чему: гость дорогой валялся нераздетым на диване и знай охал:
        - Охохо!..
        Нейдгардт тряс его за плечи, но слышал все то же:
        - Ох… Непривычен к такому…
        - Вижу, вижу, - раздумывал градоначальник, пока пароход подворачивал к пирсу. - А потому сходить на берег нечего. Ольгу я привезу прямо на пароход. А вас, милый Петр Аркадьевич, мои одесские капитаны за это время приведут в полный порядок… ибо будет непорядок, если Ольга встретит вас в беспорядке… Тьфу, совсем запутался!
        Нейдгардт сошел в дожидавшуюся у причала карету и умчался в верховой город, а Петр остался с лекарями-капитанами - на целые сутки, считай. Ибо только на завтрашнее утро был расписан обратный рейс. Но, видимо, градоначальник дал капитанам строжайшее предписание: пассажир-ночлежник за эти сутки был приведен в надлежащий вид и даже выкупан в море, под охраной широкой рыбацкой сети. Уже в благостной вечерней темноте пассажира подняли на борт.
        Прямо кудесники эти одесские капитаны! Мало того, что все на пароходе было прибрано и вычищено до блеска, мало, что пассажир был чист и светел, как восходящее солнышко, так и за цветами сгоняли на берег, к базару. А может, и к своим знакомым. Во всяком случае, когда Ольга в прогревшихся утренних лучах ступила с трапа на борт… ее встречал Петр с букетом весенних, росистых роз. Брат-пройдоха ни о чем не предупреждал, сейчас он далеко позади прощался с провожающей свитой, а Петр до времени затаился в затененном межпалубном проходе. Так что вполне уместный был вскрик:
        - Петр… вы?..
        - Я, Ольга… именно я!
        - Вот именно, сестрица. Похищение! - Ухмыляющийся братец вспрыгнул на борт в самую последнюю минуту, когда пароход уже отчаливал от пирса. Вслед ему из свиты градоначальника бросали цветы. - Видите, как нас провожают? Петр Аркадьевич, что же вы стоите?..
        Петр бросился собирать цветы и целой охапкой, в придачу к своим, совать их в руки смущенной Ольге. Братец только смеялся:
        - Ведь не бросишься же ты, Оля, за борт?
        Она наконец оценила розыгрыш и уже отходчиво согласилась:
        - Не брошусь. Какие вы, право…
        Это в равной степени относилось и к Петру. Но он уже был не вчерашний - сегодняшний. Спокойно и деловито обернулся к Нейдгардту:
        - Ваши славные капитаны подготовили для Ольги Борисовны славную каюту. Позвольте?.. - предложил он ей руку, другой освобождая немного от цветов: немыслимо было идти с такой охапкой.
        Когда же дошли до дверей, предусмотрительно распахнутых шустро взбежавшей горничной, он передал ей цветы, а Ольге просительно заглянул в глаза:
        - Когда вы переоденетесь…
        - Да, да, - поняла она невысказанную просьбу. - Только приведу себя в порядок.
        Она, конечно, не слышала, с чего это прыснул, отходя, Петр. Но он-то вспомнил, как об этот «порядок» заплетался язык ее братца.
        Надо отдать должное: недолго оставалась Ольга в каюте. Вышла даже с извинением:
        - Грешно в такое утро сидеть в темноте… Солнце с противоположной стороны, у меня совсем смуро.
        - Смуро и у меня, Оля…
        Поняла ли, нет ли она, что речь идет о смурости души, но поспешила за ним на верхнюю палубу.
        Горничная следом принесла плед. Петр раскинул его на солнечной стороне парохода - на уютном таком диванчике, прислоненном к корпусу кормы. Солнце то попадало сюда, то при качке скрывалось за углом кормы. Было уже без утренней прохлады, но без дневной жары. Пароход недалеко отходил от берегов. Слева покачивались на волнах зеленые, невыгоревшие угорья, справа открывалась не погашенная жаром синь моря. Качка небольшая, волна мягкая. Пароход шлепал да шлепал плицами, идя не быстрее то и дело мелькавших парусников; да, пожалуй, и тише, потому что лихие паруса, и рыбацкие, и торговые, и прогулочные, пролетали неслышными альбатросами; им бы следовало держаться в открытом море, а они с чего-то снижались к шумному пароходу. Видать, тоже любопытство: что там такое пыхтит? Не так и давно на Черном море появились эти шумные, дымящие утюги, которые гладили, гладили морскую воду, но разгладить все равно не могли.
        - Счастливые… - по-своему поняла Ольга устремленный ввысь взгляд Петра.
        Он приспустил окрылья вздернутых ресниц, как и альбатрос опускал крыло, когда снижался. Морским странникам незачем было, даже при самом ярком солнце, складываться в прищур, но и ему ни к чему затенять свет; глаза все равно ничего не скрывали.
        - Знаете, Оля… Знаете, я наберусь все-таки смелости высказать то, что сказать необходимо. - Он остановился, но всего лишь на секунду, чтоб она не перебила. - Раньше меня сдерживала жалость к брату… да и к вам, Оля… сейчас попробую без жалости. Ведь вы не такая уж слабая?..
        Она согласно вскинула голову.
        - Что ушло, того не вернешь. Не из жалости говорю я: нам все равно жить вместе. Да, да, Оля! Не считайте… пока… это официальным предложением руки и сердца, хотя бы так, предварительно. - Он смотрел на нее теперь мужским, строгим взглядом. - Ничего не отвечайте, пока я не переговорю с вашими родителями. Братец ваш, кажется, уже нас поженил! Оля, если сказать, что я люблю вас тихо и безответно, - значит ничего не сказать. Кто-то же писал нашу судьбу на небесах? В наших ли силах ее переписывать?..
        Пароход смешно хлопал плицами, всхлипывая при каждом взмахе. Петр задумался, заслушался и не сразу понял: да всхлипывают-то тут, совсем рядом. Ольга едва ли отдавала себе отчет, что тихо, как-то по-братски, прислоняется отнюдь не к родственному плечу, чего делать вроде как неприлично.
        Все васильки, васильки,
        Много мелькало их… в море…
        Ну какие же в море васильки?! Ольга не останавливала.
        Где-то… на синей волне…
        Мы собирали для Оли…
        - Нет, я не Апухтин! Рифма не получается. Какой я рифмач? Да главное-то, кажется, уже и сказано, а?..
        - Сказано, Петр… смешной вы, Петя! Все сказали. Большего не потребуется… пока…
        - Не потребуется, Оля.
        Он припал к ее руке, лежащей на коленях. Так что же в итоге выходило?..
        Да ничего, он, кажется, обнимал Ольгу и мог бы еще продолжать признательное иносказание:
        «…Низко головку склонила…»
        Но мог бы и заметить, что несколько раз издали маячил все понимающий братец, ближе подходить не решаясь.
        Наконец все же не выдержал, нарочито застучал щегольскими подошвами по дощатой палубе. Закашлялся, захмыкал:
        - Хм!.. А не помрем ли мы с голоду? А не пора ли позавтракать, господа? Петр Аркадьевич, берите сестрицу под руку. Берите, берите, она не кусается!
        Хохочущий градоначальник резво побежал в сторону капитанской гостиной. А им что?.. Следом, следом.
        IX
        Не судьба, нет, не судьба - договорить то, что и на этот раз было недоговорено!
        Опять только три дня прошли в зыбком полутумане, полусне, в васильковой полуяви…
        Он ведь и себе не признавался, что со дня смерти Михаила стал самой настоящей полицейской ищейкой. Друзей - много. Сочувствующие - есть. Сплетники и сплетницы - не перевелись. Наконец, людей и людишек, способных за деньги покупать и продавать любые тайны, - разве нельзя сыскать? Нет, надо ему поступать в полицейское управление! Прямая дорога.
        Еще до отъезда сюда, на херсонские и одесские берега, он получил весть, что князь Шаховской в России, и оставалось только установить за ним постоянную и неотступную слежку. А кто лучше слуг и служанок продает своих господ? Весь вопрос - сколько заплатить за услуги.
        Было еще в Петербурге заплачено вполовину и добавлено по пути сюда в Москве, ловкому сыщику.
        Славный малый! Князь Шаховской, оказывается, ехал на кавказские воды, в Пятигорск, а этот добрый прохиндей, вроде как хохол, отпросился завернуть по пути к родителям, которых у него и не бывало, кажется, - он-то их, во всяком случае, не знал. Зато знал, где искать заказчика: в Херсоне иль в Одессе. Все просто и благородно, господа!
        Когда они на пароходе вернулись в Херсон… встречал Петра у пирса не кто иной, как его доверенный прохиндей. Он лишь кивнул издали, а ночью, когда все домашние улеглись по своим комнатам, в саду приднепровском произошел очень красноречивый разговор…
        - Ну, здравствуй, Микола.
        - Здравствуйте, Петр Аркадьевич.
        - С вестью?
        - С вестью, Петр Аркадьевич.
        - И хороша ли весть?
        - Для кого как… Но все в точности: князь в Пятигорске. Брюхо винишком изволили попортить, надлежит полечить водицей.
        - И сколько же времени он намеревается пить водицу?
        - Говорит, с месячишко. Но ведь кто его знает… Тут точность моя кончается. Слуга не может залезть в душу господина. Оказия моя исполнена?..
        - Исполнена, Микола… исполнена. Вот тебе на дорогу, - достал Петр не такое уж тугое портмоне. - Остаток получишь, как я лично узрю князя. В моей порядочности не сомневаешься?
        - Как можно, Петр Аркадьевич!
        - Вот и прекрасно. Ты славный малый! Когда стану полицейским министром, обязательно возьму тебя на службу…
        (Как превратны и как предсказуемы судьбы людские! Петр Столыпин тогда, в мае 1883 года, еще и понятия не имел, что все это сбудется. Ибо судьбы людские пишутся на небесах, а оттуда, сверху, все видно, не правда ли?)
        Он встал позднее обычного и к завтраку вышел задумчивый, что не укрылось от Ольги. Она на правах… каких же правах?.. Да хотя бы хозяйки дома. Супруга братца застряла в Одессе, здесь услужали услужающие, могли только принести-подать, а уж вести застольные разговоры, - это, извините, дело хозяйское. Ольга тихо и застенчиво, но гордилась своей ролью. Как было не заметить перемену в настроении Петра?! Она смотрела на него молча и настойчиво.
        - Оля, что вы так?..
        Она все смотрела, смотрела…
        Он не умел лгать, но тут как-то сразу сорвалось:
        - Отец болен. Сказали, очень… - Дальше - больше. - Только что слуга прискакал от железной дороги, право, не знаю, что делать…
        - Как это - не знаете? Да вы… вы бездушный сын! Немедленно отправляйтесь!..
        Она от возмущения захлебнулась словами; Петр от стыда захлебнулся тоже:
        - Оля, я надеюсь когда-нибудь оправдаться за это неурочное бегство…
        - Бегство? Какое бегство! О чем вы говорите?..
        Видимо, возмущение и помешало ей уловить ложь в его голосе. Он вздохнул с облегчением:
        - Да, вы правы… Не судите меня строго. Мы все равно ведь скоро увидимся, верно?
        Петр боялся запутаться в этой постыдной лжи, но разве можно было открыться?
        Сборы заняли не более получаса; сутолока отвлекла от дальнейших объяснений. К железной дороге? Туда не менее сотни верст, надо спешить…
        Провожали его как на пожар. А он чувствовал себя преступником, хуже - предателем…
        Хотели дать своих лошадей, но он заупрямился: нет и нет! Их ведь обратно гнать придется. Лучше он на перекладных… до скорого свидания, Дмитрий Борисович… прощайте, Ольга Борисовна!..
        Странно, что она и на «прощайте» не обратила внимание. Истинно говорят: любовь слепа…
        Никакой железной дороги перед ним не было. Железная дорога шла из Москвы единственно к границе; скверная, поспешно уложенная дорога. Ее пластали на шатких шпалах, для Балканской войны, чтобы перевозить войска. Чем она могла служить человеку, которому не терпелось попасть на Кавказ? Что-то до Тулы и до Орла тянули, немного и далее - но до Кавказа ого сколько еще надо!..
        Пароходом?.. Он из Одессы ходил два раза в неделю, да еще трое суток плыл вокруг Крыма. Это сколько же будет?..
        Нет! Он решился ехать на перекладных. На Перекоп, Джанкой, Феодосию и Керчь. Там уж, собственно, только пролив отделял его от Кавказа. В два дня пропылил немыслимую дорогу. На пожар спешил?..
        На пожар! Душа горела.
        X
        Минуту, час ли, сутки стоял он перед пистолетом, не в силах отвести глаза. Если и бывал когда на свете Змей-Горыныч - так вот он, здесь, у подножия Машука. Сейчас все последние дни проносились как одно мгновение…
        Петр двое бессонных суток скакал по степям Крыма - и ради чего? Чтобы повторить судьбу Михаила?..
        До этого, до вожделенной встречи с князем Шаховским, у него и в мыслях не было, что, кроме всего прочего, еще и стрелять придется. О стрельбе Петр имел такое же туманное представление, как о проникавшей в Россию игре в гольф. Дело заключалось в том, чтобы найти, увидеть убийцу и поразить его своим внезапным появлением. А где ж искать людей из высшего света, как не на водах, в достославной беседке; там съехавшиеся с обеих столиц дураки с важным видом пьют из-под краников водицу, будто к молодости взывают. И щеголеватые недоросли, и звездные старцы, и никогда не знавшие ран офицеры. Младость, младость, о боги! Мы пьем ее, вечно утекающую молодость, не мешайте нам, не мешайте!..
        Но как не мешать, если у любого найдется хоть десяток петербургских иль московских знакомых, и с каждым надо переброситься хоть десятком слов:
        - Граф, давно ль из Питера? Говорят, там опять наводнение, на этот раз весеннее, и еще говорят…
        - …весеннее, вот именно, слишком уж театральное. Ни одного министра в Неву не смыло!
        - Слышу, слышу, любезные, - опять политика? Мало вам цареубийства, так еще и женоубийство, да! Он ее, приехав из Германии, с кучером застал - как не учинить ночную дуэль…
        - …с одним пистолетом, ха-ха!
        - Да полно, полно, барон. Вам бы только сдуру стреляться с кем ни попадя. А здесь месть, отмщение, вполне справедливое возмездие…
        - …насколько справедлива пуля-дура, не так ли?
        - Истинно так, князь. Но всегда ли справедливы ваши пули?
        - Всегда, капитан. Мои пули праведны.
        - Вы слышали, слышали? Како-ое самомнение!..
        - Мы еще поговорим об этом!
        Наверно, нелепо выглядел со стороны Петр Столыпин, уставившийся в одну точку. Здесь никто не стоял торчком, здесь расхаживали, разминали петербургские и московские затекшие члены; здесь священнодействовали. И разговоры - то же священное действие. Коль пришел к своему порскающему водицей алтарю - так говори, молись во славу этого вселенского говорения! Петра толкали, на Петра косились. Его даже узнавали:
        - Петр Аркадьевич, как здоровье батюшки Аркадия Дмитриевича?
        - Столыпин, что же вы, приобщайтесь. Клуб велеречивых бездельников!
        - Верно, верно, о батюшках - потом, не поговорить ли вначале о… ш-ш, скажу погромче: о женщинах… еще громче о милых, милых дамах!.. Здравствуйте, несравненная Варвара Никодимовна!..
        - Нижайший поклон вам, баронесса!
        - Целую ручку, прелестница!..
        Петр слушал, но вроде как ничего и не слышал, был занят важным, очень важным делом: воду в стакан наливал. Под поощрительные смешки:
        - Тоже возболели, Петр Аркадьевич?
        - Рано, рано!
        - Болезни говорят о полноте жизни, любезнейший, как вы этого не понимаете!..
        Так, стакан налит? Налит. Следует поспешать? Непременно следует, князь вот-вот выйдет из беседки, не в кустах же, где-то наедине, совершать такое священнодействие… Нет, нет. Публично.
        Петр ринулся в его сторону, не очень-то вежливо расталкивая гуляющую толпу.
        - Простите, ах, простите ради бога!
        - Мои извинения…
        - Да, да, тороплюсь…
        Ага, князюшка, заметил?
        Заме-етил!..
        Шаховской уже поставил свой стакан на бордюр, готовый отойти от надоевших разговоров… но вдруг глаза его сошлись на одной точке.
        - Ба, Петр Аркадьевич? Чего изволите, студиоз?
        Петр еще не знал, чего он может себе изволить-позволить, но насмешливый вопрос все сам собой решил. Благословенная водица, вместе со стаканом, полетела в лицо, в рожу, в насмешливые губы князя, у которого, правда, рожи не было, - вполне приятный, разве что немного потертый жизнью вид. Но стакан да еще с водой, тяжел, губу, треклятый, рассек. Под общий выжидательный вздох:
        - Никак опять?..
        - …опять, а как же иначе!
        - Дуэль, дуэль… вы видите?..
        Здесь все складывалось прекрасно. Все было уготовлено здешней досужей обстановкой.
        - Вытирайтесь, князь, умывайтесь… умоетесь еще и в крови… Пистолеты!
        Пистолеты!
        Шаховской не так долго и вытирался. Ровно столько, чтобы задержать платок на рассеченной губе.
        - А вот это уже лишнее, студиоз. Кровь не здесь проливают…
        - Не здесь! У подножия Машука!
        - Ба, вполне по Лермонтову. Он ведь как-никак вам родственничек?
        Слово «родственничек» совершенно взбесило.
        - Родственнички бывают у таких негодяев, как вы, князь. Он мой брат!
        - Да… хоть и пятая вода на киселе… Не забыли его судьбу? Куда прикажете?..
        - Не забыл… князюшка! Остановился я в пансионе мадам Хонелидзе. Не сбежите?
        - Не сбегу, студиоз, не сбегу. И мадам Хонелидзе знаю. Славная мадам! У нее всегда ночуют шутники, которые на тот свет собираются. До скорого свидания.
        Ничего не скажешь, князь Шаховской умел держать марку. Вышел еще до того, как обидчик выкрикнул:
        - До скорого, убийца… будешь и ты убиенный!
        Петра обступили знакомые. Даже петербургские студиозы. Они-то и залились восторженными голосами:
        - Ну, Петр Аркадьевич!..
        - Молодец, Петро!
        - Да, одернул наглеца!..
        Одернули и слишком речистых студентов. Партикулярный молодой человек с явной военной выправкой и даже с тонкими, подчерненными усиками прищелкнул щегольскими цивильными каблуками:
        - Поручик Ягужин! Корнетом служил у вашего батюшки. Честь имею услужить и вам!
        Петр торопливо протянул руку:
        - Очень благодарен, очень… Кажется, ведь секунданты нужны?
        Поручик покровительственно, хотя и был-то всего двумя-тремя годами старше, посмеялся:
        - Ну, Петр Аркадьевич! Ваши познания в дуэльном деле умилительны. Вы хоть пистолеты-то держали в руках?
        - Да как-то не приходилось, поручик.
        - О, святая простота! - Он решительно взял его под руку, уводя от бесполезной толпы. - Значит, через час я буду у мадам Хонелидзе. Пистолетов, разумеется, у вас нет?
        - Откуда, поручик?
        - Я поищу. За дуэльные не ручаюсь, придется браунинги…
        - Да какая разница, поручик?
        - Такая, Петр Аркадьевич. Браунинги бьют сильнее. Доску половую насквозь прошивают. Браунингами были вооружены и убийцы покойного императора. Через час! Потренирую вас да и в форму переоденусь. Так самому увереннее.
        Поручик сделал жест рукой, как бы отдавая честь, но вспомнил, что в цивильном, - не донеся руки до виска, убежал.
        Петр постарался отделаться от петербургских знакомых. Только сейчас до него дошло, что надо будет стрелять…
        Стрелять?
        Стрелять!
        …Вот так же, наверно, и брат Михаил Юрьевич стоял у подножия рокового Машука. А секундантом суетился их общий родственник, поручик Алексей Столыпин, гусарский молодецкий сынок всесильного в прошлом обер-прокурора, сенатора Аркадия Алексеевича Столыпина; стало быть, двоюродный дядя, поскольку Аркадий и бабушка Елизавета - брат и сестра. Впрочем, дядька был на два года моложе племянника и находился под полным его влиянием; раньше они даже служили в одном гусарском полку, в том же качестве - дуэлянт и секундант - участвовали в нашумевшей дуэли с Барантом, а сейчас, вместо того чтобы вернуться в новый, Дагестанский, полк, застряли в Минеральных Водах. Что поделаешь, захотелось водицы попить!
        Все повторялось. Хотя едва ли. Лермонтов-то был боевым офицером, ему не требовалось искать курок проклятого браунинга…
        Спокойнее, спокойнее. Поручик Ягужин целый вечер учил его этому. Петр стал даже попадать в висящий на дереве картуз Миколы. Лукавый хохол подоспел, конечно, за деньгами, простодушно объяснив:
        - А вдруг как убьют вас, Петр Аркадьевич… прости, Господи, мои прегрешения!
        Неизвестно, простил ли его Господь, а Петр - да, отпустил грехи и щедро наградил верного сыщика. Теперь Микола, одновременно и верный слуга, крутился позади князя с каким-то саквояжем в руках. Может, лекарства. Может, шампанское.
        Князь все время, пока сговаривались секунданты, вел себя уверенно и нагло. Он даже перебрасывался шуточками через пятнадцать отмеренных шагов, - его секунданты пердлагали десять, но поручик Ягужин, сейчас представший в полной форме Орловского полка, настоял на пятнадцати. Но замечание своего подопечного: «Да какая разница, поручик», - резко отрубил:
        - Такая! Молчите, Петр Аркадьевич, и хоть здесь слушайтесь меня. Браунинги! Я же говорил?
        Да, к двум браунингам, купленным поручиком Ягужиным, прибавились еще два: от князя. Тот вполне резонно извинился:
        - Настоящих дуэльных пистолетов здесь не найти. Придется браунингами пробавляться.
        Пробавление! Они лупят так, что доску прошивают. Поди, грудь человеческая послабее?
        Сейчас Шаховской посмеивался:
        - Дожила Россия! И убить-то себя как следует не можем…
        - Можем, князь, - парировал Петр, нетерпеливо переминаясь в ожидании, пока секунданты закончат торг.
        Машук возвышался рядом, как зловещий рок. Вершина слезилась густым туманом, ползли вниз белесые ручейки, словно преждевременная слезливость…
        Но Петр только раз и глянул туда. Больше он не думал ни о поручике Лермонтове, ни о его бесшабашном дядьке Алексее Столыпине. У нынешнего Столыпина был свой поручик, бывший корнет отца. И немолодой уже майор, приведенный Ягужиным, - как оказалось, тоже бывший с отцом на Шипке. Ну, еще несколько студиозов за спиной покашливали, серьезно и деловито, как прожженные дуэлянты. Все с физико-математического, родного факультета. Можно было поклясться, что тоже, как и Петр Столыпин, впервые видят браунинги. И тоже недоумевают: неужто они стреляют?..
        Поручик Ягужин, конечно, знал, на что способен с виду вовсе не грозный браунинг; сам вчера для проверки в доски садил так, что щепье летело. Новейший револьвер - не пистоль лермонтовской поры!
        - Петр Аркадьевич, цельтесь еще до подхода к барьеру, - наставлял он, не очень-то веря в свои наставления. - Дальность стрельбы у браунинга хорошая, поэтому берите инициативу в свою руку. Не запаздывайте.
        Петр и не думал запаздывать. Он выставил браунинг вперед еще на первых шагах. Князь же шел с опущенным к колену стволом. Если бы Петр что-то понимал, он бы наверняка догадался, что князь думал: «Только дураки торопятся! Всю дистанцию на вытянутой руке браунинг не удержать…»
        И верно, на половине отмерянных камнями шагов Петр почувствовал, что револьвер ведет то вправо, то влево, а хуже того - вниз, словно там, на носках военных сапог князя, и была его голова.
        А черный зрак противоположного браунинга все так же свисал к колену, видно, не решаясь посмотреть в глаза противнику, который с вытянутой рукой подходил все ближе и ближе…
        Уже перебирая пальцами…
        Как вдруг!
        В последний момент Петр попытался тоже резко вскинуть свой затяжелевший револьвер, для чего и поднял, оголив всю руку, а оттуда…
        …полыхнуло дымком…
        …вроде бы не страшно, но…
        …рука-то своя дрогнула, дернулась неуправляемо, и…
        …вороненый револьвер выпал из нее, как черный, глупый галчонок, еще не научившийся летать…
        Петр с недоумением уставился на бедолагу. Что?.. Так и не раскрыв рта, околевает на камнях?
        Он силился поднять его левой, но правая обвисшая рука тянула в сторону, и наперерез уже бежали секунданты, крича:
        - Дуэль, господа, закончена!..
        Боли Петр не чувствовал, хотя рука плетью перешибленной болталась у бедра. Вот слова князя Шаховского услышал:
        - Молите Бога, Столыпин, что я хорошо стреляю и смог вместо башки дурной попасть в дурную руку. Ей только ложку держать! Счеты кончены. Если нет ко мне претензий, честь имею!
        Претензии?..
        Как оказалось, пуля даже кость не задела, мякоть пониже локтя прошила.
        Впрочем, местный доктор, к которому привез его поручик Ягужин, долго сгибал и разгибал пальцы, стуча по костяшкам.
        - Что касается раны, так это пустяки, до свадьбы заживет. Вот нерв… Есть у меня опасение, что перебит. Это уже хуже. Покажитесь в Петербурге хорошему доктору. Я ведь только так, у дам мигрень сгоняю. Но - Бог даст!
        Бог - он даст. До свадьбы ведь заживет.
        - Спасибо, доктор! Благодарствую, доктор!
        Оговорок Петр не слышал. Какие нервы?
        Он счастливо улыбался. Домой, домой! Хотя вначале-то, пожалуй, в Херсон?..
        Часть вторая Предводитель
        I
        «Милый друг! Что бы ни случилось, я никогда не назову вас иначе; это значило бы порвать последние нити, еще связывающие меня с прошлым, а этого я не хотел бы ни за что на свете, так как моя будущность, блистательная на первый взгляд, в сущности пуста и заурядна. Должен вам признаться, с каждым днем я все больше убеждаюсь, что из меня вовек не получится ничего путного со всеми моими прекрасными мечтаниями и ложными шагами на жизненном пути… ибо недостает то удачи, то смелости!.. Мне говорят, что случай когда-нибудь представится, смелость приобретается временем и опытностью!.. А кто знает, когда все это будет, сберегу ли я в себе хоть частицу молодой и пламенной души, которой столь некстати одарил меня Бог? Не иссякнет ли моя воля от долготерпения?.. И наконец, не разочаруюсь ли я окончательно во всем том, что движет вперед нашу жизнь?
        Итак, я начинаю письмо исповедью, право, без умысла! Пусть же она послужит мне оправданием: вы увидите, по крайней мере, что если мой характер несколько изменился, сердце осталось то же. Один вид последнего письма вашего явился мне упреком, конечно вполне заслуженным. Но о чем я мог вам писать? Говорить вам о себе? Право, я так надоел сам себе, что когда я ловлю себя на том, что восхищаюсь собственными мыслями, я стараюсь припомнить, где я их вычитал!.. И вследствие этого я дошел до того, что перестал читать, чтобы не мыслить! Я теперь бываю в свете… для того, чтобы меня узнали и чтобы доказать, что я способен находить удовольствие в хорошем обществе; ах!!! Я ухаживаю и вслед за объяснением в любви говорю дерзости: это еще забавляет меня немного, и хотя это не совсем ново, но по крайней мере встречается не часто!.. Вы подумаете, что за это меня гонят прочь… о нет, совсем напротив… женщины уж так созданы, у меня появляется смелость в отношениях с ними; ничто меня не волнует - ни гнев, ни нежность; я всегда настойчив и горяч, но сердце мое довольно холодно и способно забиться только в исключительных
случаях: не правда ли, я далеко пошел!.. И не думайте, что это бахвальство: я теперь скромнейший человек и притом хорошо знаю, что этим ничего не выиграю в ваших глазах; я говорю так, потому что только с вами решаюсь быть искренним. Вы одна меня сумеете пожалеть, не унижая, ведь я сам себя унижаю, если бы я не знал вашего великодушия и вашего здравого смысла, то не сказал бы того, что сказал; и, может быть, оттого, что вы облегчили мне сильное горе, возможно и теперь вы пожелаете разогнать ласковыми словами холодную иронию, которая неудержимо прокрадывается мне в душу, как вода просачивается в разбитое судно! О! Как я хотел бы вас снова увидеть, говорить с вами: мне был бы благотворен самый звук вашей речи; право, следовало бы в письмах ставить ноты над словами; ведь теперь читать письмо то же, что глядеть на портрет: ни жизни, ни движения, выражение застывшей мысли…
        …Пишите мне, ради бога, милый друг, теперь, когда все наши недоразумения улажены и у вас больше нет повода жаловаться на меня; полагаю, что в этом письме я был достаточно искренен и предан вам, и вы забудете мой проступок против нашей дружбы.
        Мне очень хотелось бы увидеть вас опять; в основе этого желания, прошу простить меня, покоится эгоистическая мысль, что возле вас я вновь мог бы обрести самого себя таким, каким я был когда-то, - доверчивым, полным любви и преданности, одаренным всеми благами, которых люди не в силах отнять и которые отнял у меня Бог! Прощайте, прощайте, - хотел бы продолжать письмо, но не могу».
        Странное это письмо, единственное в своем роде. Ни до, ни после Петр Столыпин не пользовался чужими услугами; но, видно, крепко легло на душу письмо Михаила к Марии Лопухиной, если он изменил правилу - никогда ничего не заимствовать, жить своей мыслью. Это письмо так органично отражало его собственное настроение, что он просто саморастворился в чувствах своего великого брата. Кто знает, может быть, это помогло устоять ему в коротких, но сильных метаниях. После дуэли он ведь ни в Херсон, ни в Одессу не заезжал - помчался прямо в Петербург; что-то подсказывало: с рукой не надо шутить…
        Рана была пустяковая, но доктора поставили безрадостный диагноз: нерв все-таки перебит (а связывать нервы тогда еще не умели)…
        Брат Александр так искусно переписал письмо, что подвоха Ольга не заметила. Почерки у братьев были на удивление одинаковые.
        Отец и мать, конечно, знали, но помалкивали.
        Обнаружилось все уже на свадьбе, когда Петр не смог удержать бокала. Вино на несчастье было красное… Залило всю левую сторону манишки. С матерью опять случился припадок. И все те же слова:
        - Кровь! Опять кровь! Везде кровь!
        Впрочем, новоиспеченный помещик постарался поскорее перебраться из Петербурга на берега благословенного Немана.
        Всякое живое существо, будучи раненым, уходит в природные леса. А человек - не часть ли природы?..
        Река Неман, начавшись в Белоруссии, чуть ли не от самого Минска, долго кружит и плутает там, пока не превращается в литовский Нямунас. Без пограничных столбов, без всякой видимой черты. Единая река, единой Российской империи. Но не приведи господи назвать теперь реку белорусским именем! Сразу засмеют, отринут, застрашают. Как можно?! Через несколько верст от Гродно она уже своя, литовская: Нямунас. Уже и шире и вроде бы чище. По католической земле течет. А у Ковно и вовсе неподвластна православным ветрам; не сметь сбивать даже легкую, чуждую волну! Память о великих князьях, Гедимине и Витовте, без стука входит в любую хижину, крытую драной соломой. Литовец хоть и жил до четырнадцатого века поголовным нехристем, но теперь поголовный католик; он и в веревочных чунях господин пред православным жителем Великороссии. Древней памятью помнит, что когда-то Великое княжество Литовское, проглотив всю Белоруссию, доходило до самых границ маленькой, обессиленной от татар Московии. Продавало и предавало своих славянских соседей; на восточных границах, уже вблизи степей, клонилось и кланялось ханам, терзавшим
Московию, за что ханы и не лезли в литовские болота. Даже в великую Куликовскую битву Литва целилась ударить московитам в спину. Только военное искусство московского князя Дмитрия Ивановича да промысел Божий помешали этим коварным планам.
        Аз воздам!
        Захирела после этого Литва; не решалась уже прямо лезть на русский рожон. А спустя небольшое время и сама попала под чужую власть - западной соседки, Польши. Речь Посполитая правила бал на литовских болотах. И хоть считалось, что литовские князья добровольно объединились с королем польским, но какое там добровольство! На войне, уже в составе польского войска, литовцы дрались похлеще разгульных панов; мнили себя равными панам, но опять же - какое равенство! Соломенные крыши над головами воевод, не говоря уже о болотной черни. Бедно жила Литва, растеряв свое могущество и мотаясь между Русью и Польшей. Даже Смутное время, чуть не погубившее Русь, уверенности в себе не могло вернуть. Польша обращалась с Литвой немногим лучше, чем с Белоруссией.
        Поэтому так легко, начавшись еще при Петре, русское дворянство, особливо военное, после походов оседало на завоеванных, а большей частью добровольно присоединившихся землях. Под рукой русского царя было уютнее, чем под полой польского кунтуша. Да и сама-то Польша, в силу своей разгульной шляхты, после третьего раздела - между Пруссией, Австрией и Россией - осталась без былых портков. Так, затрапезная мишура да пояса шляхетские. Царство Польское, вошедшее в состав империи, было не лучше затасканной театральной декорации. Литовцы с удовольствием помогали задергивать занавес, коль шляхта зачинала непотребную мазурку на российской сцене. Хоть из прошлых времен немало и польских панов владели даровыми маёнтками, но литовские дворяне, давно уже перемешавшись с немецкой, а в последнее время и с русской кровью, льнули все-таки к выходцам из России. Их тоже немало поселилось по Нямунасу; кто в былых походах возлюбил эту землю, а кто и переженился с белокурыми литвинками.
        Или в карты свое Колноберже выиграл у слишком заносчивого ляха…
        Если у боевого генерала Столыпина не было ни грана сомнения в правоте своей здешней жизни, то какое же сомнение могло быть у сына?
        Петр Аркадьевич Столыпин. Помещик. Законный здешний абориген. Извольте любить и жаловать!
        II
        Странным поначалу казалось: с чего это их так любят и жалуют? Вначале он это приписывал своему незлобливому характеру и тороватой натуре, потом женской душевности помещицы Ольги Борисовны, а потом и лукавое прозрение пришло: мировой судия истинно всех примирил! И литовцев, и поляков, и осевших здесь русичей. Если у московских и петербургских помещиков за спиной оставалась Россия и они не лезли в местные дела, то здешним старожилам было что делить: родословную! Литовцы считали принеманские, лучшие, земли своими по праву древних преданий, поляки - по праву только недавно утерянной силы. До сабель, слава богу, дело не доходило, но кто знает?..
        Пока страсти земельные сдерживало право русской силы. В отличие от великорусских губерний, где предводитель дворянства был выборным, здесь он назначался губернатором, а губернатор - самим государем. Попробуй поспорь!
        У Петра Аркадьевича не было охоты ни спорить, ни вникать в здешнее право. Как ни странно, это и дало ему авторитет; раньше той же тактики держался отец, но государь повелел быть ему комендантом Московского Кремля, и он хоть и неохотно, но собирался к переезду. Сын - наследник Колноберже! Прекрасное поместье на берегу Нямунаса. Прекрасный молодой сосед. Прекрасная, гостеприимная супруга у соседа, имеющая к тому же в приданом здесь собственное поместье. Право, молодого помещика сам Бог послал. К нему потянулись и литовские, и польские, и русские помещики - все в один голос:
        - Хвала нашему генералу! Уезжая от нас - таким сынком наградил…
        - Шановный пане, мае розум.
        - Шановная пани, бо польска ќоханка!
        - Не, пане-добродеи, литвинка - что неманский василек…
        - Университеты закончены, пора отцовское хозяйство принимать…
        Верно, с окончанием университета, а вместе с ним и хлопот о разрешении на брак - ведь он женился на обрученной, почти что соломенной, братниной невесте, - следовало оставить петербургскую суету и вить свое гнездовье. Достославный, 1884 год воспарил под самые высокие кучевые облака, несмотря на позднюю осень. Ибо всей кучей свалилось в дождливом октябре: и получение диплома кандидата физико-математического факультета, и зачисление скорым приказом в Министерство внутренних дел, и главное - давно ожидаемое разрешение на брак, и уж скорая свадебка.
        Свадьба игралась еще в Петербурге, поскольку новоявленный помещик как-никак служил, но именно «никак», лишь числясь в каких-то штатах министерства. Друг и одноклассник по орловской гимназии, ныне уже большой чин в департаменте полиции, Алексей Лопухин в сговоре с отцом затащил его в полицейские, до которых Петру не было никакого дела. Ну, маленько поругался со своим генералом, посерчал на одноклассника и поистине как неуправляемый колобок и от этого ушел, и от того убежал! На следующий же год, не исписав в полицейском министерстве и малой бумаги. Тоже нашли писаря! Делопроизводителя! Который полицейской сабли от трактирной селедки не мог отличить. Как хотите, господа-доброхоты, как хотите! Но служить-то где-то надо? Он покатился дальше, к земле, до которой вдруг почувствовал охоту. Ага, в департамент земледелия. Уж если и писать бумаги, так о хлебе насущном.
        Видно, хорошо писал, если сразу стал помощником столоначальника с обещанием вскоре в столоначальники перевести, по мере навыка.
        Наверно, такого не бывало - чтоб на столоначальников сваливалось еще и придворное звание: камер-юнкера! Не успевай примерять мундиры!.. Кто-то слева нажимал, кто-то справа. Где-то домашний генерал-адъютант, а где-то и Нейдгардты, перебравшиеся из Одессы в Петербург и быстро из придворья попавшие «ко двору». Да и друзья, вроде всесильного теперь Лопухина, - разве не помогали?
        В детстве были и французские, и немецкие, и швейцарские гувернеры - ведь каждое лето отдыхал в Швейцарии, - а разве с возрастом число их уменьшалось? Кто положил на него глаз, тот уж положил. Может, и не случайно Ольге Борисовне… милой и ничего не смыслившей в хозяйстве помещице, в приданое досталось поместье в той же Ковенской губернии? Ой не случайно!.. Все-таки канаты, тащившие его к земле, перетягивали тягу к салонному Петербургу.
        Несколько незаметных лет… а когда их при таком любовном счастии было замечать?.. - и он опять от дедушки ушел и от бабушки ушел. То есть покатился дальше… ближе к полюбившемуся Нямунасу и прибрежному Колноберже. В уездные предводители дворянства!
        Коль ковенская помещичья братия не могла жить без Столыпиных, так чего же лучше? Все равно, посидев по морозу в департаменте земледелия, он гнал лошадей на привольные берега Немана… Нямунаса, извините, литовские други, за оговорку. Откуда иначе было взяться дочери Марии ровно через год после свадьбы, месяц в месяц, тоже в октябре? Скачки на перекладных должны были закончиться; железная дорога до Ковно еще не доходила. Тряско. Холодно или жарко - все равно несподручно. Следовало подумать и о дальнейшем увеличении семейства. Не останавливаться же на единой-то дочери.
        Он то брал отпуск месяца на четыре сразу, то и без отпускных камер-юнкер… и столоначальник, да! - славно бил баклуши на роскошных берегах Нямунаса!
        Нямунаса, Нямунаса! Надо было уважать новых земляков. С ними если и вспоминался какой-то «стол», так непременно с шампанским. Погулять здесь любили - и на польский, и на литовский, и на русский лад…
        Странно складывалась жизнь. Отец, как-никак генерал-адъютант, генерал свитский, тащил в придворную толпу, одноклассник Алешка Лопухин - в жандармы, университетские профессора, вроде Дмитрия Ивановича Менделеева, с получением кандидатского диплома прочили прекрасную кафедру, а свой домашний профессор… Ольга Борисовна, милая Оленька… видела его предводителем, непременно предводителем здешнего дворянства. Едва ли у нее был осмысленный расчет, хоть немалое собственное имение и находилось в Ковенской губернии, - просто душа ее исстрадавшаяся парила над его душой. Время недосягаемых кучевых облаков кончилось - воспарились плодоносные, низкие, плодородные облака. Материнские…
        - Милый Петечка, - гуляя по берегу Немана, счастливо удивлялась она, - за что мне все это привалило?..
        - Что - все, глупая?
        - Глупая, глупая! А потому и счастливая.
        - Да неуж?.. - смеялся довольный муженек.
        - Неуж, неуж!.. Не смейся, разбойник. Украл меня, выкрал!..
        - Оленька, да у кого же?.. - подхватывал на руки, чтоб она не свалилась под обрыв. - В Неман ли, в Нямунас ли, все равно здесь глубокий.
        Она останавливалась в своем счастливом причитании, но находила продолжение:
        - У Боженьки, у маменьки… да разве и меня-то саму не обокрал?
        - Здрасте! Приехали, как говорится.
        - Петенька, истинно так. Я ведь себя и не ощущаю отдельным божеским существом… какая-то частица не только твоей души, но и тела.
        - Гм… Какая же часть, смею спросить?
        - Опять смеешься, несносный! В Писании же сказано: из ребра Адамова Бог сотворил Еву. Из ребрышка твоего… махонького!..
        - У такого-то дылды?..
        Любовный спор, как уже бывало, заходил в тупик. Не оставалось ничего другого.
        - Обними меня. Я хочу почувствовать, из какого ребрышка вышла…
        Литовский Нямунас похмыкивал волной - как замаливающий молодецкие грехи дядька. Перед таким-то племянником! Поди, тот нагрешить еще не успел…
        Берег отвечал любовной, поспешной возней…
        В самом деле, когда, дядька, когда?
        Студенческие артельные походы в какой-нибудь захудалый бордель - не в счет. Там всего лишь курсовая практика. Они ж были на естественном факультете - надо естество проверить? Надо, дядька многогрешный, отстань! да и так ли много погрешил в Белой Руси этот дядька? Не от скупости белорусы грошики-хорошики считают - от своей вековечной бедности. Мосток ли в верховьях около Узды хлипкой, сыромятной уздечкой какой-нибудь перекинуть на время. У Столбцов ли холмовых на деревянных столбцах настоящий мост навести. Лодку ли разгульную где-нибудь около Любчи покачать. У Гродно ли старую, крепостную Городею повеселить… На все оглянется Неман, очень неохотно становясь полунемецким Нямунасом. Когда-то шастали по его берегам чуждые рыцари, наследили. Кое-где и замки оставили, особенно около Ковно. Не всегда же на конях-тяжеловозах под броней тащились; бывало, и побыстрее, на ладьях. С остановками на одиночных хуторах. Как тут темный рыцарский волос не перемешать с местным ленком? Нейдгардты-то белобрысые - откуда явились?
        Только что назначенный предводитель дворянства не имел права делить своих подопечных на тех и этих. Да и как их разделишь! Мешая мирным утехам предводителя, табанят веслами к берегу. А в ладье лях Юзеф Обидовский, литвин Ленар Капсукас да бывший штабс-капитан Матвей Воронцов. Все, по их словам, служили у генерала Столыпина, хоть, может, и в глаза его раньше не видывали; все любят его сына, хоть ты в подвале собственном запирайся!
        - Э-э, нет, Петр Аркадьевич, мы не можем вояжировать мимо…
        - Можливо ли зайздростиць пана-добродея?
        - Общий поклон пане Ольге, нашей господыне. Шляпы, господа! Как на Невском!
        Господа-соседи, господа-помещики, может, и в Петербурге-то никогда не бывали, да и в Вильно, который все больше вытеснял древний Каунас, названный российскими генералами понятнее: Ковно, - и ваше превосходительство тоже в Вильно едва ли добирались, а туда же: Невский! От здешней фанаберии, замешанной на польско-литовско-русском кваску, не соскучишься. Предводитель шановного дворянства перестал считать свои и Ольгины ребрышки. Она, как истая пани, смеялась:
        - Пше прашем на наш бережок!
        Раз в окрестностях Ковно, так публика избранная. Не у всех же поместья на берегах Нямунаса; некоторые таких чертей болотных по отдаленным болотам гоняют, что не в насмешку же вопрошают: «А скажи, пан предводитель, чи мы при польской, чи мы при литовской уладе?..»
        Речь отменно столичная!
        Ничего удивительного, даже в лучшие, грозные времена - во времена Гедиминовичей и Витовтов - Великое княжество Литовское языком-то пользовалось русским, а русский был единым и для Белой Руси, так что разбери-пойми, на каком языке сейчас изъясняется добрый литвин? Перед панной Ольгой, да еще в перекор соседу-поляку, хочется быть о-очень, очень изысканным!
        Беда, конечно, если орловский штабс-капитан встревал по-своему:
        - А что, господа-выпивохи? Разве нет у нас в шаляве чего такого поесть-попить?
        Шалява - не то одесская, не то архангельская шаланда, по-северному шелонь. Крепкая лодка, однако. С хорошим рундуком на корме. С крепчайшими лавками, на которых и прислуге места хватает. Одна такая лодчонка сразу в несколько пар ног топотала. Кто шел целовать ручку у панны Ольги, кто тащил корзину с вином, кто хлопал по плечу предводителя, а кто по должности услужающего ковры на холме травянистом раскидывал. Всяк знал свое место. Здесь не было чиновничьих канцелярий; здесь важнейшие дела вот так, под солнышком, вершились.
        - А что, Петр Аркадьевич, будут ли крепость выкупать?
        - Ай, верно. Вы все знаете. Уж не скрывайте, шановный пан. Кто, кроме вас, разъяснит нам все это?
        - Никто иной не разъяснит, истинно так.
        Добрым соседям, которые были ближе к предводителю, по наивности казалось: стоит «разъяснить», как все сразу и наладится.
        Крестьянских беспорядков в этом крае было меньше, нежели в какой-нибудь Саратовской или Костромской области. Но сие объяснялось проще простого: страх Божий! Страх перед паном. Еще и сотни лет не прошло, как литовские земли, вместе с польскими же, присоединились к Российской империи. А где, когда и во всей-то Европе с быдла драли шкуру так, как под польской рукой? Все эти так называемые польские конфедераты были отнюдь не против своего господина - господина русского, да что там - против самого царя; и если загоралась местная усадьба, так это было скорее исключением из правила, нежели самим правилом.
        Но мог ли предводитель здешнего дворянства столь откровенно говорить?
        - Как вы все скоры на вопросы! А кто на них ответит? Что у польского, что у русского крестьянина, да хоть и у литовца, - земли нет и не будет. А ведь добровольно мы не отдадим.
        Предводитель был помоложе своих соседей, а вот поди ж ты: именно от него требовали ответа. Выкупные платежи как повисли по всей империи, так никуда и не двигались. Что Юрась, что Гаврила, что Донат какой-нибудь - где он денег возьмет, чтобы расплатиться со своим извечным господином? Освобождение без земли - это еще худшее крепостничество. Но опять же - как об этом говорить вслух?..
        Сам он часть своих земель сдал в аренду, часть обрабатывали вольные наемники, но отдача была невелика; драть проценты совесть не позволяла, а чужими руками много не сделаешь.
        Оставят ли хоть в этот день без вопросов? Под вино, может, и забудут…
        Англия нет! И вино помещичьей мысли не мешало.
        - Как можно свое раздавать?
        - Неяк нельга. На гэтым земля трымается…
        - …мается, так я скажу. И ваша, и наша, всякая. Если без хозяина дом сирота, так земля - полная сиротинушка. Вот у тебя, Ленар, - ведь треть запашки не обработана.
        - Так, так, мой добрый сосед.
        - Так - да не так. Худо! Вон сколько голоты вокруг! Дайте ей возможность поработать.
        - Не идут, Петр Аркадьевич.
        - А почему ко мне идут?
        Тут и не совсем добрый смешок в ответ:
        - Аренда низкая. Цены сбиваете. И нам, и себе же в ущерб.
        - Да, господа хорошие: я придерживаюсь аренды… пока ничего лучшего не придумаем. Как я могу повышать проценты? Большего мужик не потянет.
        - Да нам-то что? Быдло пускай знает свое место. Свинопас - вынь да подай наше!
        - Пан Юзеф прав: чужого не трэба. Земля литовска, а маёнтки польски. Еще и крепостные платежи не все выплачены. Гроши - они счет любят.
        Вот так всегда: собрались вроде бы на бережку посидеть, а дело опять сходкой оборачивается. Ну, удвой арендную плату, так что выйдет? А ни шиша не выйдет! Половина твоей же земли и останется необработанной. Здесь не саратовские или там орловские черноземы. Не раз на году Петр Столыпин туда наезжал. Кормят-то его те, родовые, земли. Там он может немножко и процент поднять. Куда поднимать здесь, куда-а?..
        Скот только и выручает. Мясо да масло с удовольствием уйдет на еще более нищие мазовецкие земли, да хоть и дальше, в Европу.
        Конечно, засыпая вопросами, на которые все равно не было ответа, господа-соседи не без зависти говорили. Хорошо, мол, говорить о низкой арендной плате, когда у вас, пан предводитель, здесь, в Ковенской губернии, два плодородных имения да по России в разных местах еще пораскидано. А нам, чертям болотным, с каких харчей жить? Опять же сына женить. Крышу гонтовую неплохо бы черепицей покрыть. А то стыд и срам. Жене какую-никакую обнову к Рождеству - католическому ли, православному ли - надо сгоношить? Да и к соседке, хоть и занищавшей, но все же пани, не с пустыми же руками идти. Вот то-то, пан предводитель. Мы тебя выбирали, ты и ответ держи.
        III
        Петр не мог надивиться на свою пани Ольгу: откуда что взялось? Она словно родилась на этой польско-литовской земле. Когда надоедало спорить с упрямым муженьком, тот же Ленар этаким литовским ловеласом подбегал к ручке:
        - Пани Ольга, остановите предводителя своего!..
        - …вашего, господин Ленар, - смеялась она беззаботно, ручку не отнимая.
        В перебой ему Юзеф шляхетским шажком:
        - А что? Так и нам потанцевать не возбраняется. Мы еще хоть куда!..
        - …туда, туда, пан Юзеф! Мазурка за мной.
        Могло показаться, что при муженьке идет неприличное ухаживание. Тем более что все переместились уже на ковер, к бокалам и жареному поросенку, до которого и Юзеф, и Ленар были большие охотники. Тосты все с тем же подвохом:
        - За нашу ясновельможную пани!
        - За нашего петербургского благодетеля!
        Оно бы ничего, оно бы и неплохо, но все равно противопоставление: местного дворянина - дворянину приезжему. Даже не очень-то зоркий штабс-капитан приметил:
        - Сдается мне, нас так ничто и не объединило?..
        Надо ответить капитану, а заодно и не очень-то ясновельможным панам:
        - За наш общий народный дом, господа! Пора его под крышу подводить. Вот тут уж главное слово пани Олюшки.
        - Пора! Где ж я буду мазурку танцевать?..
        Примолкшие за поросенком гостейки начали чесать затылки. Танцевать-то куда бы ни шло, да ведь речь о деньгах шла… Поначалу, когда молодой петербургский помещик, после отъезда в Москву отца, занял весь большой и уютный дом, начались новоселья и непременные балы. Местные пани тщились затмить большой петербургский свет, о котором имели самое смутное представление. Думалось единое: побольше открыть сытую грудь да погуще вздеть на нее семейные бриллианты. Но пани Ольга являлась хоть и в столичных платьях, а бриллиантами особо не бряцала. Тогда ее на топот начали брать - особенно в мазурке-то! Иногда казалось: из недалекой Беловежской пущи стадо бодливых зубров и зубрих через рухнувшие границы принеслось; роскошный буковый паркет был все-таки послабее дубового, слишком откровенно покрякивал. Управитель Колноберже, разорившийся шляхтич и танцор отменный, перед хозяином посетовал:
        - Полы не выдержат такого еженедельного топота. Я с каменщиками спускался в подвалы, там трещины поперечные пошли. Хотя дом, шановный Петр Аркадьевич, и не стар. При моем отце строился. С чего ему оседать?
        - Может, неманские воды подходят?
        - Не, Петр Аркадьевич. Прежний хозяин был не охоч до балов, все больше за карточным столом просиживал, должной крепости половым балкам не дал. Скоро ремонтировать…
        - …или строить давно задуманный Народный дом, - подоспела в гостиную Ольга.
        Он отослал тогда управителя, а сам уселся с советчицей на диван - и молча задумался…
        Легко говорить: народный дом! Мазурка! Но все это далеко не просто… Народный дом был задуман как нечто среднее между дворянским клубом, местным театром и читальней для всех сословий. К слову говорилось, чтоб не отпугивать панов-соседей. Они не прочь покичиться своим клубом или библиотекой, но не очень-то жалуют разговоры о «всех сословиях». Тем более о крестьянстве. А предводитель чувствовал: одному ему не осилить; придется вытягивать денежки с господ-помещиков. Отсюда с веселым притопом и говорилось о мазурке или там котильоне. Женушкам ведь тоже надо покрасоваться в своих бриллиантах. Пожалуй, они-то и поднажмут на муженьков. Ольга в разговорах превращала народный дом в «дамский дом». Ни в Ковенской, ни в Вильнюсской, ни в Гродненской - нигде в соседних губерниях ничего подобного не было. Отец мысль подал, в очередной раз побывав в Ясной Поляне; с хозяином Львом Николаевичем они были на «ты» еще с Крымской войны - молодые и наивные тогда поручики. Теперь, встречаясь друг с другом, могли только вздыхать. У каждого была семья и своя Софья Алексеевна - хранительница семейного очага. Что уж говорить
о скупейших женушках нынешних соседей, у которых в домах текли крыши, дочки не имели на приданое, а сыновья, по примеру отцов, и последнее в карты просиживали. Нет, начинать надо было не с народного дома…
        С чего же?
        Что грошики-хорошики дает. Истинно так.
        Вот так и вышло: молодой, да ранний, предводитель ковенского дворянства подбросил местным полусонным сомам наживку: кооперацию. Опять же ни словом не оговорившись, что в нее войдут и крестьяне.
        Чудную силу имеют незнакомые слова! Назови по-русски: складчина, назови по-белорусски: толока, да хоть и по-польски: маёнтность, союз маёнтко-хозяева, - ни черта бы не вышло! Ученое же слово польстило панам; вроде как в перекор саратовским или тульским дворянчикам. Да если еще объяснить: не гонять же лошадей в польскую Мазовщину или в немецкую Пруссию с каждым-то фунтом масла да мяса? С единых складов да единым обозом гораздо выгоднее. А выгоду здесь ценить умели. После нескольких удачных выходов за пределы своего уезда, да и своей губернии, соседи уже глубокомысленно повторяли:
        - Да-а, кооперация…
        - Все мясное и молочное даром пропадало… Разве наше брюхо все может вместить?
        - Можливо, и вместит, паны-добродеи, да кунтуш куплять трэба? Кобете своей - шифон-газон?..
        Что хорошо - расходы невелики. Наколи по ледоходу неманского льду, набей им полные ледники-подвалы - целое лето торговать будешь. На живые-то гроши!
        Конечно, не сам же пан потащится с обозом и не штабс-капитан - слава богу, немало тут было разорившихся шляхтичей. Туда им и дорога. Дальняя! Денежная!
        Сунулись было на новое дело местные евреи-перекупщики. Да им вовремя черту оседлости указали: куда вам, с вашими-то носами, соваться? Ведь и в другую сторону, к Петербургу да прочим голодным городишкам, ходкие дорожки проторили. Вскоре молодые да смышленые крестьянские сынки подключились. У них-то черты оседлости не было. А воровать еще не научились. Будут стараться? Будут. Смотрите, шановные панове, у них даже лучше получается, чем у голоштанных шляхтичей! На выгоду, на выгоду ковенский предводитель нажимал. Кто устоит против этого?
        Еще, еще наживу.
        Он вроде бы в крестьянские дела не вникал, помещикам-соседям наживку бросал. Многие ли из них могут содержать круглый год весь сельскохозяйственный инвентарь? Дорогой немецкий плуг не больше месяца в году пашет; сеялка-веялка и того меньше. Сам Бог велел - в складчину к более богатым соседям идти. Фанаберия фанаберией, а ведь в несколько раз дешевле. Да и не ржавеет под открытым небом дорогое заграничное железо. Так родилась мысль о постройке общего склада сельскохозяйственных орудий. Что плуги? Уже паровые молотилки в моду пошли, а цена, цена им!.. Только двое-трое из всего уезда и могли позволить себе такую роскошь. Не нужна и целая орда батраков; молотильня выпотрошит все зернышко за считаную неделю. А дальше куда ее?..
        Вроде бы очевидная выгода - складываться на общую молотильню, но грошики?
        Не женское, не барское это дело - молотьбой красоваться. Но Ольга-то, Ольга, - сама предводительница! Без мужа, вроде бы тайком, на чаек в молотильный сарай подруг приглашает. Само собой, стол в сторонке, чтобы пыль не донимала, под белой скатертью, и сервировка отменная… и возгласы дам отменно экзальтированные:
        - Матка Боска! Пять человек делают то, что и три десятка хлопов у моего муженька не справляют!
        - Дорогая Катрина, у моего лайдака до сих пор в риге рожь гниет, все разбросано, а наймиты разбежались. Скуповато платит мой пьянчужка…
        - Ах, Данута, наше ли это дело - рожь молотить?.. Лучше уж своего бездельника подушкой домолачивать!..
        Разговоры эти никогда не иссякают. Не пахота - так сев. Не сев - так молотьба…
        Вовсе без хитрости, а по любви берет Ольга за плечико Дануту:
        - Милая Даня! Я вот тоже в своего Петра запущу подушкой… Дело ли тебя нервировать? Пускай он велит запрячь пару быков да перетащить молотилку в вашу ригу… как твой-то после гульбы очнется - рожь уже в обмолоте, и у тебя, моя милая, улыбка во все личико. Не хмурьтесь, кветки-кобетки, а пойдем лучше настоящие кветики по бережку собирать.
        Благодатный ли Неман, Нямунас ли - он все слышал, он все знал. Пока цветики-кветики собирали, люди находчивого предводителя уже домолачивали злополучную рожь. И всего-то за неполный день. Еще муженек озабоченной Дануты отсыпался - с ночи да к очередному вечеру, - рожь-то уже под лопатами собственных батраков сеялась-веялась. Как бы невзначай и предводитель мимо проезжал на легонькой одноконной седейке; когда-то самую быструю почту из Петербурга в Москву на таких перекладных седейках гоняли. Сейчас уж почтовые вагоны ходят, седейка предводителя, пожалуй, для форсу - и без кучера, и лихо очень! Как раз в нужное время поспеешь.
        - А что, Вацлав? Лопатами тебе эту рожь и до второго заговенья не перевеять. У меня веялка-то все равно без дела стоит. Давай большую сеновозную телегу, мои люди погрузят, вместе с моим же механиком. - И не слушая стыдливых отказов, уже решительнее: - Чего услугами считаться? В следующий раз ты мне услужишь.
        Всего в один год склад сельскохозяйственного инвентаря под гонтовую - не под черепичную же? - общую крышу встал. И плужики, и сеялки-веялки, и немецкие паровики под брезентом до нужного часа встали. Завести их - дело нанятых механиков, а выставить угощение - дело хозяина, у кого молотили.
        Вот только тогда подошли-подъехали к народному дому. Авторитет предводителя был уже непререкаем, денежки худо-бедно собирались. Конечно, львиная доля денег выдиралась из гривы самого Петра Аркадьевича, но и поместные грошики текли. Особенно после того, как дамы во время прогулки каблучками опробовали паркет, еще не везде и прикрытый стенами. Тут уж сплошное:
        - Ах, пани Ольга!..
        - Ах, милая Ольга!..
        - Ах, дорогая Катрин!..
        Без кавалеров пока. Без бриллиантов. Без шелков и бархата. В легких прогулочных сарафанах, расшитых на литовский манер, голубым и оранжевым крестиком, - под цвет моря и выбрасываемых на берег камушков. Гуськом, гуськом прошмыгнули ковенские гусыни по еще не прибранному, не натертому паркету, а вышло - они и ревизоры, и подгонялы отменные. Ходко пошла достройка «дамского дома», который как-то незаметно превратился в народный дом. Не везде же тратились на паркет; в иных комнатах и малых зальцах оборудовали классы и мастерские, где учили шить-вышивать, петь-греметь не совсем господскими каблуками, ну, и кой-какое сельское мастерство постигать. По-русски, так, например, входившую в моду механику. По-белорусски, невиданное доселе водопроводное и канализационное дело… опять: ах, ах!.. Передавали умопомрачительные слухи: живет предводитель без печек и без нужника! В доме у него появилось паровое отопление, где в трубах дышала горячая вода, нашептывая: «Ш-шипим, ш-шумим горяченько!..» И совсем уж диковинка: нужник выбросили, а завели на немецкий лад какой-то ветер… ватер… клозет! Конечно, в господских
домах были нужнички под общей крышей, чистенькие, да и прятались на задворках прихожей, хотя суть все та же: стыдливое очко, разве что для форсу выложенное бархатом. Но все равно, как его ни облагораживай, нужды справляли в бездонный колодец, который хоть и по ночам, но с немыслимой вонью, чистили золотари. Здесь же великолепная туалетная комната, с теплой кабиной и креслицем под самое нежное место, а главное, главное - костяная ручка на бронзовой цепочке, которую стоило дернуть - как все, нутру непотребное, умывалось, смывалось по божественным, под бронзу же и окрашенным трубам. Право, как в музей приходили зачарованные паны-соседи, нарочно наедаясь поплотнее, чтоб каким-нибудь непорядком оконфузить хозяина. Потихоньку, без мужчин, и дам в гости к хозяйке набивалось немало. Горничные часовыми стояли у дверей, пока их господыни, в шумную очередь, опробировали невиданное новшество. Ну, тут ах да ох - бесконечно!..
        Под все эти восторги строился неприметно, рядом с народным домом, и ночлежный пансион. Его можно было бы, на петербургский манер, назвать и ночлежкой, но, во-первых, здесь было чище, да и вид вполне гостиничный. Все-таки Литва, как и Польша, считала себя частью Европы, где гостиницы стали обычным делом. Во время балов, празднеств и общих прогулок не все успевали разъезжаться по своим усадьбам, и не всем находилось место в гостеприимном доме предводителя. Тысяча извинений, пожалте, господа, в пансион!..
        Потом пансион облюбовали заезжие купцы и торговцы, потом и крестьянский люд, волею случая оказавшийся далеко от дома, стал пользоваться даровой крышей: в отличие от купцов, с них не брали ни гроша.
        Славы предводителю не нужно было, но как от нее скроешься?
        - Гли-ко, на немецкий манер все устроено!
        Немного обидно для русской души, но что поделаешь?
        IV
        Колноберже мало чем напоминало привычный помещичий дом. Скорее всего некую роскошную лютеранскую храмину. Ничего удивительного, появлением своим он обязан был немцам, это потом уже явились поляки, потом и русские внезапно, как всегда, атаковали неманское прибрежье… на этот раз не штыками, а «пиками», как певал под хорошее настроение отец, переделывая Михаила-родича на свой военный лад:
        В игре, как лев, силен…
        Бу-бу-бу-бу-бу-бу…
        Иногда это «бу-бу» в целый час выходило, прежде чем карту дальше метали:
        …Бьет короля бубен,
        Бьет даму треф.
        Но пусть всех королей
        И дам бьет:
        «Ва-банк!» - и туз пикей
        Мой банк сорвет!
        Сколько помнил Петр Столыпин, мысль о лютеранском храме пришла ему еще в глубоком детстве. В этом западном крае были и православные церкви, и костелы, и даже синагоги, но помещичьим домом владел все-таки немец Лютер. Немецкий дух витал над красной черепичной крышей. Малый Петруша, прыщавый Петя, студенческий Петр, жених Петр Аркадьевич Столыпин живал и в подмосковном Середникове, и в других имениях широко разросшегося рода Столыпиных - знал, видел истинный образ русских помещичьих гнезд. Здесь ничего этого не было и в помине! Ни широко распахнутых въездных арок, ни грозно разверзшихся, как барские глазища, трехъярусных окон, ни длиннющих прогулочных балконов и бельэтажей, ни всяких надстроенных светлиц, ни раздольно восходящих мраморных ступеней, ни череды греческих колонн, поднимавших непременный портик над гостеприимным фасадом. Строго говоря, здесь и главного фасада не было: к въездной, мощенной битым кирпичом дороге дом обратили боковым фасадом; так ведь и в лютеранский храм входили - с торца, чтобы пройти дальше, во все его анфилады. Лишь подпертый игривыми колонками широкий и удобный навес
над парадными дверями; невольно хочется сказать: крыльцо. Но едва ли так говаривал немец-строитель да и промотавший этот дом поляк, а вот русские, едва взойдя сюда, сразу определили сельское предназначение: крыльцо…
        Встав поутру, после некоторой тягости от заседаний в народном доме, - то бишь местном панском клубе, Петр Аркадьевич слышал непременное:
        - Алена, вынеси шезлонг на крыльцо.
        Петр Аркадьевич не хотел мозолить глаза. Алена выносила шезлонг, устанавливала его так, чтобы солнце светило, но не слепило глаза. На просторном крыльце, которое лучше было бы назвать открытой верандой, места хватало, а положение утреннего «сонейка» белоруска Алена знала прекрасно. Много времени это не заняло. Дальше обычное: притопывание застуженных еще на Шипке ног, негромкое ворчание, изящная костяная палочка. Для личных услуг он выбрал среди здешних полячек, литвинок, немчурок, евреинок эту вот тихую белорусскую сироту. Сын дал время усидеться матери, угреться под пледом на утреннем солнце. С Нямунаса задувал ветерок, свежо. Мать куталась в плед. Не паинькин сынок, а слезы невидимые набежали: она таяла на глазах. Лазание по снежным скалам, хоть и не в первых рядах, для сестры милосердия не прошло бесследно; ведь и в низовых долинах у болгар настоящих печек, чтобы вытянуться на лежанке, не было, болгары как-то так по зимам грелись, а русским было не до печек. Одни лезли на скалы со штыками и там помирали, другие кое-как доползали до первых перевязочных лазаретов и по наитию всех раненых
хватались за полы белых халатов: «Сестричка, сестричка!..» Немного там было таких дурех, чтобы за своими генералами в горы тащиться, - дамы предпочитали ухоженные великосветские лазареты Москвы и Петербурга, чтобы с красивой слезой поохать: «Ах, ах… вы наши доблестные герои!..» Там, где была мать-генеральша, не охали - там просто отрубали руки иль ноги, коль гангрена грозила, и дальше с Богом отправляли в Россию, под опеку великосветских дам… «Да, мама, мама!..» Не успев отогреться, и всего-то три года, на русских печках, она снова замерзла - вместе с могильной землей сынка Михаила. Да и кочевье не кончилось: ее генерал вынужден был переехать в кремлевскую квартиру. Один сын, Александр, стал газетчиком в «Новом времени» и не мог да и не хотел уезжать из Петербурга, другой из всех столыпинских поместий облюбовал вот это Колноберже. А ей куда?!
        У нее была еще дочка, Мария, но сердце больше льнуло к сыновьям. Как бы искупая эту вину, первую внучку по ее настоянию Машенькой назвали. Она прямо-таки с раннего сыновьего утра вспрыгнула к бабушке на колени, - ну, положим, ее с рук на руки передали, - но все равно, как раз в год окончания отцом университета. Теперь было их не разнять. Сын знал, что как только Матя - бабушкино прозвище! - проснется, солнечная веранда превратится в сущий содом. Трехлетняя внучка заставит и бабушку встать с шезлонга и в притоп, замахиваясь палочкой, пуститься вслед. Не так уж и много оставалось времени до пробуждения. Пора.
        Петр вышел из-за кустов акации и, похрустывая кирпичной крошкой, пошел по аллее к крыльцу.
        - Доброе утро, мама! Как спалось?
        - Сегодня неплохо, сынок, - подняла она прикрытую кружевной косынкой голову, не скрывая, что сына ждала и знала, о чем он с утра заговорит. Потому и нынешний сон вспомнила. Одно сейчас тревожит: с чего это мой генерал приснился? Сам лезет на скалу и меня за собой тащит, а?..
        Пока Петр целовал мать в хорошо промытую с утра щеку, а скорая на ногу Алена приносила для него стул, возникла надежда отговорить мать от поездки в Москву.
        Не тут-то было!
        - Знаю, знаю, Петечка: будешь вразумлять старую мать…
        - Мама! Да какая же старость, Бог с вами.
        - По годам, может, и не совсем уж дряхлая, а по болезням… С Богом играть не надо. У моего генерала-то - разве жизнь? Квартира в Кремле хорошая, дел почти никаких нет, только соблюдай да наблюдай царский трон, а сам-то как?.. Ведь он живой человек, Петечка, живой.
        - И слава богу, мама.
        - Слава-то слава, да мог бы от этой славы и отказаться, пожить здесь на покое. Сама не знаю, с чего ему… да и мне-то… возлюбилось это Полно-Бережье…
        Она могла и еще игривее назвать: Полный Бережок.
        - А раз так, чего же лучше? Семья почти вся в сборе… ну, пусть уж Александр своими газетами занимается… мы-то могли бы жить-поживать да внучек наживать.
        - Скоро ль другая-то?
        Даже тихая Алена маленько хихикнула, а вышедшая из спальни Ольга, еще по-сельскому, в пеньюаре, целуя свекровь, стыдливо попеняла:
        - Ну вы скажете, мама!..
        - Скажу, милая, скажу. Здоровье-то не ахти, а ведь хочется и вторую внучку, и третью… еще напоследок полюлюкать! Иль в такой просьбе откажешь, невестушка?
        Они опять принялись целоваться, а пока Алена тащила очередной стул, у Петра Аркадьевича надежда появилась: «Авось, поездку в Москву и зацелуют?..»
        Ан нет! Ошибся прозорливец.
        - Вот видишь, доченька, - пристально так посмотрела не на нее, а на сына, - отговаривает ирод, не пущает!
        - Мама!.. Да ведь, чай, любя, - заступилась невестка за муженька.
        - Любя! А разве Аркадия Дмитриевича не любим?
        - Любим, мама, любим, - понял Петр, что не удастся уйти от разговора. - Но как же мы тебя одну отпустим?
        - Эка невидаль! Не на Шипку же лезть. Поезда, слава богу, появились.
        - Поезда… - уж и не знал сын, что сказать. - Великое благо, конечно. Но ведь посадки-пересадки. Нехристи, говорят, какие-то опять же завелись…
        - Турки, что ль? Так пусть пошлют супротив них генерала Скобелева. Вот я и скажу моему Столыпушке: отпиши государю. Предупреди, коль угроза.
        Не то чтобы мать стала заговариваться, а просто забывалась. Пройдет время, вспомнит, конечно, как нашли героя Шипки голого… и в какой-то захудалой гостинице… Но об этом лучше не напоминать, потому что Скобель-генерал подопрет своей саблей Столыпу-генерала, - простому предводителю дворянства от них не отбиться. Он перевел разговор на другое:
        - У всех заботы, везде заботы. Вот только помирю литовца с поляком, поляка со штабс-капитаном, а белоруса с ними со всеми - шасть, опять заново начинают! Может, мне просто удрать от них? Как раз вместо тебя-то, мама, и съезжу к отцу? - высказал то, что не раз уже отвергалось.
        И мать это прозорливо подметила:
        - Здрасте! Ты не от ляха или литовца побежишь - от женушки своей да от Мати нашей. Подумал, как будет она, Матя-то?..
        - Матя прыг-скок, прыг-скок… на шесток!..
        Трехлетний вихрь впереди няньки вырвался из дверей на веранду - и уж истинно прыг-скок на колени, так что шезлонг крякнул.
        - Ну вот, и разговор кончен. - Бабушка и не заметила, что ее молотят ножонками, на одной из которых и чулка-то не было - нянька с чулком вослед бежала, оправдываясь:
        - Право, не удержать, вырвалась стрекоза моя…
        Оправдание Наталья Михайловна встретила поощрительным кивком:
        - Да уж истинно… - и сыну: - Ты с полицией дружишь, в полиции служишь - вяжи ее! Да покрепче, чтоб меня стрекоза дождалась.
        Матери дела не было, что в полиции сын не служил, всего лишь состоял в штате Министерства внутренних дел. Главное сказалось: за домом, сынок-хозяин, надо смотреть, за домом. А особливо за внучкой да и за женкой опять же - вдруг какой ясновельможный лях подкатится!
        Сын шутливо отрывал дочку от бабушки, а оторвать ее можно было только с ручонками - так цепко ухватилась за шею. Даже если бы и был полицейским…
        Оставалось одно: бежать от греха подальше. Пусть полицейские заботы бабушка берет на себя.
        Кивнув Ольге, он направился в дом. Богу, еще став с постели, помолился, а вот позавтракать не успел. Самое время.
        Жена поспешила вперед, чтоб проверить кухню, а он задержался в гостиной. Что-то смущало. Но что?
        Портреты предков посматривали из подновленных рам покойно и строго. Фанаберистый поляк, мнивший себя когда-то хозяином Колноберже, убрался, куда ему и положено, в чердачный пыльный чулан. Все портреты поэтому немного сдвинулись, и в центре оказался тот, кому и положено было: прадед Алексей Емельянович Столыпин. Отец при последнем посещении своего западного поместья родовые полки немного переместил; так обочь прадеда оказались сыновья - адъютант Суворова Александр Алексеевич и друг реформатора Сперанского, стало быть и Александра I, Аркадий Алексеевич. Отец словно на что-то намекал?..
        Офицер - и устроитель великой страны?
        Сила - и неукротимый разум?
        Две родовые ипостаси?..
        V
        Не хотелось Петру сегодня заниматься дворянскими делами. Слишком хорошо было на Полном Бережку - как он все чаще и чаще переводил на материнский лад литовское название. В домашнем кругу, конечно. Тихие-тихие литвины, а не понравится. Их можно понять. Всю свою историю этот некогда могущественный народ отбивался на две стороны: против обнаглевших ляхов и чувствующих свою силу русичей. Не оговориться бы, не проговориться…
        Истинно, черт за язык человека дергает!
        Хотя началось все чинно и благородно: с доломитовой муки. Да, да, с нее. После легкой закусочки в народном доме. Закусив, можно и языки поразогреть. Штабс-капитан Матвей Воронцов вкуснее других закусывал - он же после первых слов предводителя и посмеялся с сытости:
        - Черт меня бери - не перепутать бы доломит с динамитом!
        Не самый богатый, Юзеф Обидовский вспомнил:
        - Динамитом рыбу в Нямунасе глушим, а гэта доломита?..
        - Динамита лепш наймита?.. - Ленар Капсукас на сытое брюхо для общего удовольствия язык почесал.
        - Грошики, грошики… паны вы хорошики!.. - тоже с излишней сытости усмехнулся Вацлав Пшебышевский, самый богатый из всех присутствующих, если не считать предводителя.
        Могли бы, чего доброго, и засмеять всю затею, да предводитель зануздал хохочущую братию:
        - Ну, паны-добродеи! Мы уже понаслышались, что такое доломит - поговорим лучше, с чем ее едят, мучку-то доломитовую…
        Новшество пришло с Неметчины, но доломит знали уже и в России. Особенно на Смоленщине, тоже бедной почвами. Там были районы, особенно у Дорогобужа, где россыпью попадались желтоватые камни; иногда они выпирали из земли небольшими курганчиками, грядами и целыми полосами. Истинно, черт здесь плугом кромсал! А дело-то простое: в свое время ледник, сползая с Мурманских гор, сюда дотащил совершенно не нужное ему богатство. Но людьми подмечено было: на этих чертовых завалах, прикрытых пустым суглинком, - травища по колено, крапива в рост человека, а медвежья дудка и коня, как в степи черноземной, скрывала вместе со всадником. Любопытно было понять - с чего это? Дотошный мужик стал разгребать суглинком покрытые кучи и добрался до таинственных желтых камней. Дальше Бог надоумил: растереть их в жерновах да получившейся крупчаткой посыпать свое хилое жито. Оно взыграло - как сам захмелевший с браги мужик! Ну, ученые мужи быстро все прояснили: желтая крупа, выходившая из-под жерновов, - суть доломит, схожий с привычной древесной золой, исстари известной поселянам. Не зря же лучшие урожаи снимали на
пожогах. Вот она, замена навозу, да еще какая!
        Петр Аркадьевич как-никак учился на естественном факультете, а одним из лучших профессоров был там химик Дмитрий Иванович Менделеев. Даже на выпускных экзаменах председательствовал, а с Петром Столыпиным, забыв время и час, вступил в длинную дискуссию. Первооткрыватель Периодической системы элементов, сиречь Таблицы Менделеева; дотошный исследователь народного пития, сиречь опять же ученый муж, установивший самую здравую формулу нынешней сорокаградусной русской водки, - он в последние годы бросился во все тяжкие. Экономикой России занялся. А что есть российская экономика? Земледелие, разумеется. Настоящая промышленность только-только переобувалась из лаптей в сапоги.
        Профессор Менделеев и студиоз Столыпин по-хорошему дружили, а тут, при защите диплома кандидата, - прямо на следующий год! - что называется, нашла коса на камень… доломитовый.
        Сейчас, спустя четыре года после окончания университета и три года после диплома кандидата физико-математического факультета, Петр Аркадьевич Столыпин не был уже столь наивен, чтоб бесповоротно увязнуть… в навозе, да, в навозе! Он без обиняков, при защите кандидатского диплома, во всеуслышанье заявил:
        - Вы ничего не понимаете, профессор, в сельском хозяйстве! Как же без навоза?!
        Профессор стерпел выходку своего любимого ученика. Он просто подошел к лабораторному шкафу, достал два желтых камушка - и над кадкой с фикусом стал растирать их; камни были мягкие, легко поддавались. Подкормив заморский фикус, он перешел к лермонтовской пальме, потом к дамской герани, потом и к другим цветочным горшкам. На естественном факультете любили зелень, и начальство терпело такое нарушение порядка - даже столь непривычную защиту кандидатской диссертации, когда председатель трет камушки, а кандидат в кандидаты (профессорский каламбур!) знай себе похихикивает в еще не отросшие усы.
        - Что я делаю? - в конце концов вопросил профессор.
        - Растираете доломитовый камень.
        - Для чего, уважаемый кандидат в кандидаты?
        - Чтобы получить доломитовую муку.
        - Опять же - для чего?
        - Для собственного удовольствия, профессор! И для тренировки рук, разумеется.
        - Я что - карманный воришка, чтобы руки тренировать?!
        - За это нелепое предположение извиняюсь, профессор. Но в здоровом теле - здоровый дух, не правда ли?
        - Мы не медики, и вы прекрасно знаете, Столыпин, что доломит для земли гораздо калорийнее золы и вашего навоза. Втрое, вчетверо! Жаль, ученых неучей (опять каламбур!) у нас много, а доподлинно исследовать, сравнить - некому. Но все же предположу: именно доломит и выведет суглинки да подзолы в один ряд с черноземами. А может, и выше того.
        Ну, Столыпины издревле имели поместья на Орловщине да на саратовских черноземах - заело настырного отпрыска:
        - Это уж слишком, профессор! Вы завязли… в доломитовом месиве!..
        - А вы кандидат в кандидаты - по уши в навозе! В одном назьме, как говорят… Почему же в таком случае у нас столь беден крестьянин?
        Ответ был очень опасен. Еще пяти лет не прошло, как убили Александра-Освободителя. Хватило ума скользнуть с высот под горку…
        - От порядков, профессор, от порядков наших…
        За столами профессуры установилась недобрая тишина. Менделеева не любили за колючий характер, за излишнюю, как полагали, любовь к студентам. Вечно кого-нибудь выручает, вечно деньгами самых нищих ссужает. Да и сегодняшняя защита!.. Надо же, перед лицом всей профессуры с сопляком разговаривает как с равным! Студиоз хитрованит да крамолу подпускает, а он ему потакает!
        Но профессор был охочь до политических хитросплетений, к которым не придерешься. Он все, почти все сказал, но совершенно невинными словесами достословного Кузьмы Пруткова:
        - Да, страна у нас большая, порядка только нет… Но добавлю: и ума! Что втемяшится в крестьянскую башку - никаким клином уже не вышибешь. На суглинках да на подзоле пшеничную ковригу не вырастишь. Навоз?.. Не отрицаю я его, уважаемый Петр Аркадьевич. Органика! Но много ли ее, этой крестьянской органики? При единой-то корове, а то и вовсе без оной…
        Попив воды и поняв, что при такой затяжке экзамена испить «менделеевки» им сегодня не удастся, профессор стал потихоньку закруглять затянувшуюся защиту диплома:
        - Вот вы, господин Столыпин, подали прошение о переводе в департамент земледелия. Похвально, похвально! Не сомневаюсь в положительном решении. Когда всерьез начнете землей заниматься, подумайте о нашем сегодняшнем споре. Как говорится, честь имею! Горжусь вами.
        И к ужасу профессоров, так и не сумевших подкузьмить коллегу-строптивца, он пожал новоиспеченному кандидату руку и даже отчески прихлопнул по плечу. Мало того - как равный с равным пошутил:
        - Чаю, про «менделеевку» не забудете? День вполне достойный…
        Ну как забудешь такой наказ?
        Тем более слухи идут: профессора то ли увольняют… то ли выгоняют из Петербургского университета.
        Так, с разговоров о доломитке, и начался очередной ужин в народном доме, который никак не хотел изменить подспудное название: панский дом. Предводитель уже и вывеску шикарную заказал, где слова «народный дом» были выведены старинной вязью. Но подкатывали на паре или на легких дрожках, голову к вывеске не поднимая. Помилуйте, говорил осоловелый взгляд, как ее поднимешь, со вчерашнего?..
        Это еще не самое страшное: хуже, когда поднимали.
        - Матка Боска, пан предводитель! Народ?.. Якой народ? Бардзо денькую! Быдло!..
        Но стол накрыт, некогда распаляться.
        Был уже устроен недорогой буфет, туда захаживали останавливающиеся в пансионе, да купцы, да перекупщики при здешней мясо-молочной торговле, управляющие имений, некоторая шляхетская шушера. Для панов-заседателей особо накрывали, в кабинете директора; недостающую провизию из погребов предводителя доставляли. Скатерти, приборы, диваны - все как положено. Но по жаркому времени двери ведь в коридор не закрывали. А там вдруг - шасть-шасть смазными сапогами! Коль крепкие сапоги, так не бедные же и хозяева сапог, но все ж хуторяне, крестьяне, стало быть. Одного заседателя обидело, другого задело, а Вацлав Пшебышевский общее слово, как кулаком по столу, уронил:
        - Бы-ыдло?..
        Гася это слово, предводитель небрежно бросил:
        - О, кажется, мои арендаторы. Добрый урожай у них удался, чего не отметить.
        Спорить с предводителем не решался даже пан Пшебышевский, и заседание продолжалось. Все о том же - о закупке доломитовой муки.
        Казалось, все идет славно. Пользу свою хозяева поместий понимали. Журналы сельскохозяйственные, вырезки из газет Столыпину присылали из Петербурга, Берлина, Лондона, других городов, даже американских, - он знал четыре языка, немецкий и английский в непременности. Сам же и переводил, докладывая на общих, поголовных собраниях дворян. На своих опытных полях уже второй год использовал чудесную желтую муку, а все любопытные не могли надивиться: прет как на дрожжах! Много обработать своей земли он не мог, муки не хватало, поэтому использовал чересполосицу: удобренные участки поля перемежались с неудобренными. Прямо сказка какая получалась разница! Так что дело было верное. Его даже поторапливали:
        - Петр Аркадьевич, дорогой, вы начали это дело, вы и будируйте.
        - Пше пращем, как говорится.
        - Деньги собрать да обоз снарядить - и вся недолга!
        Предводитель смеялся:
        - Ну зачем же гужом? Железная дорога уже к Вильнюсу подходит, оттуда разве что на своих колесах.
        - Поди, дорого по железке-то?.. - засомневался отнюдь не богатый штабс-капитан Матвей Воронцов.
        - Дешевле выйдет. Гораздо дешевле. И что хорошо у железнодорожников… - Петр Аркадьевич немного замялся, подходя к самой щекотливой части своего прожекта, - …чем больше груз, тем дешевле перевозка. Я убеждаю и мелкую шляхту. У меня вон просьбы и денежные задатки от целого десятка хуторян…
        - Быдло?.. - в перебивку повторил свое Пшебышевский, пожалуй, других слов и не зная.
        Петр Аркадьевич постарался не заметить его слова:
        - Мы с вами планировали один вагон заказать, но набирается уже два. Если разложить на каждый рубль, то десять копеек экономии выходит.
        Довод убедительный, вроде как увереннее забрякали бокалы, и говор хороший пошел:
        - Кооперация… я уже понял, что это такое…
        - А гэта, по-беларусски кажем, полсотни прутов в едином венике. Гэта лепш, чьим един бедняк, хуть и шляхетской крови…
        Юзефа Обидовского, самого маломочного дворянина, поддержали сочувствующими взглядами да и новой чаркой:
        - Значит, за нее, за доломитку! - быстрей других хмелел штабс-капитан, быстрей и дело решал.
        Но не всем нравилось, что маломочные вперед лезут. Да еще и хуторяне в придачу…
        Вацлав Пшебышевский уже не только словом - но и кулаком по столу грохнул:
        - Быдло!
        Можно бы простить на пьяный глаз, но его понесло дальше:
        - Ага, в сарай с плугами быдляки забрались, теперь в вагон с доломиткой?.. Не! Незалежинасць! Мое слово, пан предводитель!
        Закусывали его выпад уже молча, пожалуй, кое-кто и соглашался. Помаленьку да потихоньку предводитель все же гнул их головы в сторону крестьян, особливо хуторян, которых по литовской земле было немало. Так еще раньше вышло: бедные здешние помещики отделяли на хутора самых хозяйственных холопов, чтоб оброк с них драть, а после отмены крепостного права и распродавать свои клочки земли начали. Общины, как в Центральной России, здесь, собственно, не было. Распродаже земель ничто не мешало. Всякий сам по себе утопал в болотах.
        Но ведь дворянство-то общим гуртом до сих пор держалось! Зачем тогда предводитель дворянства?
        Петр Аркадьевич примирительно объяснил:
        - Все равно нам потребуются грузчики. Нанимать там, на стороне, выйдет дорого. Свои руки дешевле. Для первого раза я вместе с артелью поеду. Все договорено, но мало ли что…
        Нет, не убедил. Пшебышевский уже поднимался из-за стола:
        - Мало? Быдло?.. Я в такой компании не желаю! Я ухожу, панове! Самый богатый помещик мог хлопнуть дверью. Мог ради гонора и на дешевую доломитку наплевать. Но что это значило? Только одно: держи руки крепче! Как говорит Юзеф, един веник прочнее, чем каждый прут по отдельности…
        VI
        Петр Аркадьевич ехал на Смоленщину по приглашению одного примечательного человека. Можно сказать, дворянского аборигена. Он, как и Лев Николаевич Толстой, вот уже шестнадцать лет жил в деревне, но в отличие от знаменитого графа совсем не по-графски. Конечно, Лев Николаевич иногда и косил, иногда и печки для своих крестьян клал - но ведь для своего удовольствия, для разминки. Этот абориген всерьез жил и крестьянствовал, хотя тоже был и дворянин, и помещик. Разница между ним и графом была огромная: этот человек жил с земли. Не в мечтаниях, а на деле хозяйствовал, наравне со всяким рядовым мужиком, только был умнее, образованнее и всерьез размышлял над крестьянским житьем-бытьем.
        Звали его Александр Николаевич Энгельгардт.
        Он окончил одно из лучших учебных заведений России - Михайловское артиллерийское училище и курсы офицеров при Артиллерийской академии. Происхождение и образование давали гвардейскому офицеру Энгельгардту возможность сделать прекрасную военную карьеру, вести праздную жизнь в одном из гвардейских полков столицы.
        Гвардейского офицера, однако, не получилось. После увлечения народничеством он занимался чем угодно, только не гвардейской шагистикой. Его даже увлек ученый шлейф Менделеева - получил Ломоносовскую премию по исследованиям в области химии… минутку, тут уж совсем рядышком к доломитам… к французскому геологу Гратё де Доломьё! Жизнь прожить, чтоб твоим именем назвали какой-то завалящий желтый камень… с ума сойти! Но французский геолог с ума не сошел, как не тронулся умом и гвардейский артиллерист, покоривший Столыпина. Просто русскому немцу вышла другая планида. Покинув военную службу, Энгельгардт стал профессором химии Петербургского земледельческого института.
        Но здесь, подобно коллеге Менделееву, своей Периодической системы он не открыл… ибо еще больше панибратствовал со своими студиозами. Да и вообще со всеми, кто с ним соприкасался. Время было такое - «хождение в народ»!
        Дело кончилось ссылкой в деревню Батищево Смоленской губернии. Слава богу, что хоть не в Сибирь, а в свое родовое имение. Там-то и началась настоящая жизнь…
        Имя его было на устах всей образованной России: «Письма из деревни» стали Библией послереформенных губерний.
        Но Столыпин ехал вовсе не для споров-разговоров: Энгельгардт слыл первым человеком, внедрившим в своем смоленском хозяйстве тот самый доломит, о котором спорили в Ковенской, по сути соседней, губернии. Природные условия и земли были почти одинаковые. Только в Ковенской губернии о доломите только лишь рассуждали, а здесь французскую муку уже не первый год рассевали по полям. И не только по дворянским - по крестьянским тоже. Вот в чем дело.
        Конечно, Столыпин, хорошо знакомый с профессором Менделеевым, понимал, что Смоленщина - вовсе не французское доломитовое предгорье; плодоносный камень залегал в других местах - на Валдае, в Эстляндии, на Урале, а особливо на Кольском полуострове. Несподручно, да и дорог не было; на Смоленщине, под пристальным взглядом Энгельгардта, хоть немного, но находили доломитовых камушков. За полгода, пока смоленский абориген и ковенский новопоселенец сносились письмами, на случайных залежах удалось нагрести некоторый запас доломита. Еще не перемолотый, он лежал в буртах; это легко можно было делать и в Ковенской губернии, на обычных жерновах. Да и сподручнее перевозить камень, нежели сыпучую муку. Так что в неделю нагрузив два вагона и отправив их на Вильнюс - «поелику дорога железная позволит», то есть дорога, еще толком не налаженная, сам Столыпин на несколько дней задержался в Дорогобужском районе.
        Это были замечательные дни!
        Помещичий дом в Батищеве оказался похуже, чем в Колноберже, но разговоры лучше, гораздо лучше. Не имело значения, что Энгельгардт был на тридцать лет старше. Запал-то - какой молодой!..
        - Сегодня получил газеты за целую неделю и в один присест все прочитал. Везде совещания, заседания, комиссии… снова заседания, комиссии, совещания…
        (Ну как можно было с таким острым, ехидным умом служить в гвардии?)
        - А мужик, представьте себе, ничего обо всей этой сутолоке не знает. Да и не думает о ней. Даже в шинке, разгорячившись…
        (Они тоже при такой беседе разгорячились. Но не сивуха же на столе была!)
        - Пронесся слух, что с нового года вино будет по 25 рублей за ведро. Ужас, говорю знакомым мужикам! А они: «Да ведь, чать, не каждый день. Это вы, господа, водку-то каждодневно перед обедом пьете. А мы только по праздникам. Наломаешься на молотьбе иль на сенокосе - так ложку и без водки заглотишь!» Каково, Петр Аркадьевич? Ну, за умного мужика!
        - За умного, Александр Николаевич!
        О доломите они еще раньше наговорились. Теперь пошло, что называется, «за жизнь». Деревенскую, само собой.
        - Или другой слух: запретят жениться ранее двадцати пяти лет. Прежде нужно солдатскую службу отслужить. И что же? Все бросились поскорее женить своих ребят… Попы как на молотьбе кадилами махали! Столпотворение!
        Столыпин от души хохотал. Давно он так не смеялся. Но все же напомнил:
        - А если серьезнее, Александр Николаевич?..
        - Помилуйте, Петр Аркадьевич! Самое серьезное - самое и смешное. Вот вышло распоряжение: письма с железнодорожных полустанков отправлять прямиком в волостное правление. Чтоб канители было меньше. А там поняли: следить велят, следи-ить!.. Ну, чтоб прокламаций там никаких не залетело. Особливо в письмах господских… Бунтуют-де господа, студенты да жиды разные… Попробуй-ка сейчас получи не перлюстрированное письмо. Все ваши письма, дорогой Петр Аркадьевич, приходили заклеенные картошкой. Какие у нас перлюстраторы! Чай, не внутреннее министерство…
        Столыпин невольно покраснел. Ведь после университета он попал именно в Министерство внутренних дел. Правда, быстренько перевелся в департамент земледелия, но в связи с назначением в предводители дворянства снова был возвращен назад. В Западном крае предводителя не избирали, как в Центральной России, а именно назначали, и проводили по ведомству этого министерского пугала. Вот так-то, Александр Николаевич!
        Энгельгардт таких тонкостей не знал, и после перемены закусок беседа пошла своим чередом.
        - Хотите серьезнее, Петр Аркадьевич?
        Изгоняя из души конфуз, Столыпин невольно кивнул.
        - А что может быть серьезнее земли?
        - Да, да.
        - Но с землей-то надо обращаться умеючи. Чего-чего не перепробовали охотники до агрономии! В том числе и мою доломитовую муку. А толку никакого. Научных знаний нет, нет и практической смекалки, как у мужика. Не барин, а именно мужик смекнул: ого, доломитка-то вдвое увеличивает урожай! Теперь отбою нет… Так за мужика?
        - За мужика! - отринув всякий конфуз, уже легко вздохнул гость. Небось, и тут мужик смекнул: землю лучше выкупить, а не толкаться локтями в пьяной общине.
        - Ого, и учить не надо! Да где денежки взять?
        - В столицах мысли идут об учреждении Крестьянского банка…
        - Слышал, слышал. Дело хорошее. Если не заболтают чиновники…
        - …да жулики!
        - Ну-у, Петр Аркадьевич, это все едино! Что чиновник, что жулик. Одним миром мазаны.
        (Помолчали, зажевывая крамолу.)
        - При всей дороговизне земли крестьяне охотно покупают. Ссуда! Крестьянин с лихвой выручит, и очень быстро, те 27 рублей, которые он заплатил за десятину. Банк может быть совершенно спокоен за свои деньги; они будут возвращены, а за благодеяние, им оказанное, крестьянин будет вечно благодарить. Он уже не холоп, а земельный собственник. Кстати, как там у вас, в Литве?
        - У нас похуже. Помещики сами норовят хозяйствовать, и что еще хуже - разнородные. Поляк, литовец, белорус и забредший в те края русич. Вроде меня, грешного…
        - Бро-осьте, Петр Аркадьевич! Вы еще слишком молоды, чтобы много нагрешить.
        - Да ведь все земельные несчастья на меня запишутся. Как наш брат, помещик, считает? Сам не гам - и другим не дам. Трудно от дворянских предрассудков отказаться…
        - Истинно так, Петр Аркадьевич… Но знаете кто кроме Крестьянского банка в этом деле поможет?
        - Уж сделайте милость, Александр Николаевич, объясните своему молодому другу по несчастью.
        Энгельгардт хитровато подмигнул:
        - Купец!
        - Вот уж не подумал бы…
        - А вы подумайте. Я имею в виду купца-лесоторговца. Крестьянам выгодно, когда он покупает помещичью землю. Редко-редко такой купчина сам ведет хозяйство. Обыкновенно он тотчас же начинает сводить лес, чем дает зимний заработок крестьянам. А потом им же сдает аренду. По пожогам хлеб, как вы знаете, прекрасно родится и без удобрений. Крестьянин за несколько лет поднимается на ноги. А дальше?.. Земля купцу уже ни к чему. Скопив некоторый капиталец, крестьянин ее и покупает. Кому больше? Помещикам не с чего подняться. Выкупные свидетельства прожиты. Деньги, полученные за проданные леса, пропиты. Имения большей частью заложены. Денег нет, доходов нет. Славно я оправдал купчину?
        - Да уж куда лучше! - отдыхая душой за такой беседой, рассмеялся гость. - Вот сидят два крупных землевладельца, попивают винцо… и все надежды свои сваливают на купца да на того же несчастного крестьянина…
        - Дайте мужику волю - он себя покажет!
        Много еще они говорили промеж собой, но почему-то именно эти слова и запали в душу, когда Столыпин возвращался в свое Колноберже. Полный надежд и каких-то радужных предчувствий…
        А там…
        VII
        Зарево по всему окоему Нямунаса!
        Когда подъезжал на паре наемных - день приезда заранее не намечал, поэтому своих лошадей не выслали, - первая мысль была: «Усадьба!» Но стоило еще полверсты галопом проскакать, как стало ясно: не усадьба, а склад сельхозинвентаря. Это могло бы и успокоить, но спокойствия в душу не снизошло. Кроме усадьбы были хлопоты с закупкой машин и плугов… черт бы все это побрал. Столыпин выпрыгнул из дрянного наемного тарантаса и пустился наперегонки лошадей, будто мог опередить восемь ног!
        - Барин, барин! - закричал возница.
        Ах да, он забыл расплатиться.
        Слуги уже бежали навстречу. И с тем же криком:
        - Барин, барин!..
        - Когда? С чего началось?
        - Поджог! Явный поджог.
        Его даже не удивило, что отвечает забытый было уже Микола, когда-то сослуживший медвежью услугу: правая рука ведь до сих пор плохо слушалась. Он и распоряжался всем этим пожаром.
        - Паровики и большинство сеялок-веялок мы успели вытащить, ну а уж плуги…
        - К черту плуги! Почему не заливаете?
        - А что заливать, Петр Аркадьевич?..
        В самом деле, нечего было заливать. Как будто услышав этот разговор, крыша с треском и огненным вихрем рухнула. Как всегда бывает при сильном нервном потрясении, вдруг пришло и спокойствие.
        - Паровики целы? Сеялки-веялки? Тогда какого рожна - растаскивайте все обгорелое на стороны!
        Тут были многие из хозяев поместий. Но лезли в огонь те, у которых ничего за душой не было. Да немного было таких, как Юзеф Обидовский. Он-то и правил дворянским племенем - племенем бессмысленных зевак. Тяжелые и самые ценные паровики жарились еще слишком близко от огня. Странно, Юзефа слушались, когда он вне себя кричал:
        - Давайте своих холопов! Надо откатить подальше.
        Паровики были на колесах, но ведь тяжелы. Одним дворовым людям было не поднять их на прибрежную гору, а другого пути не было. Позади огня лес сплошной. При внезапном появлении своего предводителя все словно опешили, всю надежду возложив на него.
        Даже Юзеф Обидовский перестал покрикивать на остановившихся пожарников.
        Один Вацлав Пшебышевский проявлял завидную хлопотливость. Возле него и люди были, его собственная дворня. Имение самое близкое, немного выше по Нямунасу. Дворни набежало с добрый десяток. Были даже некие гайдуки, одетые в кунтуши и летние конфедератки - нечто напоминавшее форму прежней польской армии. Все они сломя голову бежали по первому зову своего пана-командира. А он дельно и толково приказывал:
        - Пся крев! Веревки!
        Откуда-то и веревки появились. Может, с конюшни самого предводителя. Зацепили первый паровик, плечевой тягой отволокли на безопасный бугор. Второй, третий…
        Пся крев! Сеялки!
        Сеялки легче, в один миг вознеслись на бугор.
        - Веялки, будоляки!
        Тоже не тяжелы. Все в безопасности. Столыпину оставалось только сказать:
        - Благодарствую, пан Вацлав.
        Тот махнул красной от огня и от природы рукой:
        - А, какое благодарение, пан предводитель! Яко съездилось?
        - Хорошо ездилось… плохо приехалось… Как это случилось?
        - Быдло, яно и мае быть быдлом. Что мое, что ваше.
        Ну, тут была некоторая разница. Столыпин с горьким смешком ответил:
        - Не думаю! С какой стати моим на меня обижаться?
        - Холоп всегда обижается, пан предводитель. Зависть к своему хозяину!
        На это нечего было возразить. Не в лучшей доле жили мужики. Зависть могла быть, но обида?..
        Он прекратил ненужный сейчас спор и кивнул стоящему в стороне Юзефу Обидовскому:
        - Угли уже можно не гасить, догорят и так. Вели людям подсечь лес в округе, чтобы не пошло дальше.
        Юзеф нарочито стал сзывать людей самого предводителя. Пшебышевскому это не понравилось:
        - Шляхтич, а голота? Какое к нему доверие?
        Столыпин промолчал, а сам совершенно ясно подумал: «Если поджог, так без твоей руки, пан Вацлав, не обошлось…»
        Эта мысль явилась так неожиданно, что он торопливо замял ее поспешным рукопожатием:
        - Еще раз благодарствую, пан Вацлав, за добрые распоряжения.
        И поспешил отойти, в оправдание своей невежливости крича уже Обидоскому:
        - Пан Юзеф! Слишком-то не усердствуйте. Там уже не мой лес.
        Да, границы поместий охранялись получше, чем пограничье между Россией и Литвой или там Польшей. Можно новых неприятностей нажить, если будет доказано, что пожар произошел по вине его собственной дворни.
        Тут ему показалось странным, что среди суетящихся на пожарище людей нет управляющего. Всем распоряжался откуда-то взявшийся хохол Микола.
        Он хотел было уже порасспросить его, но заметил Ольгу. Она куталась в шерстяную шаль и опиралась на руку служанки Алены. Скорый шаг был виноватым и покорным.
        - Оля, как ты здесь оказалась? - не стесняясь служанки, он обнял жену.
        - А ты как здесь оказался? - не мешала она его рукам.
        Зарево увидел - и прикатил на перекладных.
        - Прямо со Смоленщины?
        - Не смейся, Оля. От железной дороги. Да, светло тут… полыхнуло!.. Подумала, что уже мы горим. Матя не перепугалась?
        - Нет, она ведь спит на противоположной стороне дома. Кажется, и нянька не проснулась.
        - Ну, и славно… Погоди. Устал я, видно, мысли путаются… Что-то я не вижу своего управителя?
        - И я не вижу уже третий день.
        - Ладно, Оля. Разберемся. Я провожу тебя, а потом сюда вернусь. Неладно тут…
        Он проводил ее до подъезда, передал на руки Алене и вернулся.
        На пожарище суета уже затихла. Единственное - с усадьбы волокли пласты брезента. Здесь опять ордой людей заправлял Микола.
        - Хорошо, укройте самое ценное, - остановил он его. - И вот что еще… Завтра поговорим, как ты здесь оказался. А пока человека два-три оставь подежурить. И повнимательнее на все смотрите. Вора обычно тянет на разбойное место… Ты понял меня, Микола?
        - Понял, Петр Аркадьевич.
        - Вот и хорошо. Я распоряжусь, чтоб вам принесли чего горяченького. Ночь прохладна…
        Он ушел опять, так и не решив, на кого кинуть черный глаз. Пан Пшебышевский?.. Но не будет же он самолично пачкать свои панские руки. Пропавший управитель?.. Ему-то с какой стати? Иль плохо жилось в поместье?
        Опять странное. Делать на затухавшем пожарище было совершенно нечего, а в стороне от дороги стояли дрожки Пшебышевского. И в сгущавшейся темени явно его голос прорез?лся:
        - Еще спрашиваешь - куда?.. В свой маёнток, пся крев! До хаты!
        Решение истинно верное. Столыпин тоже пошел до хаты. Жена, поди, заждалась.
        VIII
        Даже с дороги долго не спалось. Петр Аркадьевич осторожненько отодвинулся от милого, угретого бочка, накинул халат и вышел на веранду, потягиваясь.
        В дальнем уголке сидел Микола.
        - Не беспокойтесь, Петр Аркадьевич, - поклонился он вежливо и спокойно. - У паровиков трое наших осталось, с дубинами. Я понял, что вас будет мучить мысль, как и зачем я здесь объявился, и вот решил: не стоит искать меня. Спрашивайте, пожалуйста.
        - Садись, Микола. Пожалуй, спрошу.
        Микола лишь на минуту задумался. Видно было, что он давно готов к рассказу.
        - Князь меня выгнал почти сразу же после злосчастной дуэли. Откуда-то прознал обо всем… Я немного после того шатался по свету, побывал даже у Нейдгардтов в Петербурге…
        - У Нейдгардтов! Хм…
        - Хотел в услужение, да теперь к ним не подступись…
        - И что же?..
        - Сменил несколько мест, даже в сыскной полиции побывал…
        - Ну Микола!..
        - Не в главных же. В стукачах. Худая работа, Петр Аркадьевич.
        - Согласен, Микола. В министры не поступал?
        - Нет, Петр Аркадьевич, - складно говорил Микола и так же складненько, простодушно рассмеялся: - Вот в подручных у вашего брата-газетчика поработал…
        - Да неужели?.. В «Новом времени»?
        - Время-то новое, да я не газетчик. Материалы полицейские для Александра Аркадьевича собирал, но слишком ретиво схлестнулся с полицией. Чтоб брата вашего не подводить, посчитал за благо сокрыться. Это уже недавно было. Считайте, сюда прямиком из Петербурга.
        - С тобой не соскучишься, Микола!
        Петр Аркадьевич заметил выжидательно стоящего в дверях камердинера:
        - Распорядись, чтоб чаю на двоих.
        За чаем единственно спросил:
        - Ты выглядишь как-то слишком образованно - откуда?
        - Московский университет. С третьего курса, с юрфака, вышибли. Волчий билет, разумеется.
        - Да-а…
        - Если возьмете меня в какое-нибудь услужение, не подведу, Петр Аркадьевич.
        Вот так повороты судьбы!
        - Но не могу же я, коллега-студиоз, в слуги тебя затолкать… Впрочем, погоди, дай после подумать. Видишь, сколько ко мне народу прет?..
        Верно, в аллею въезжали сразу три пароконки: открытое ландо, нечто вроде кареты и телега с солдатами. Жандармскими, конечно.
        Микола исчез за углом веранды, а Петр Аркадьевич, бросив недопитый чай, поспешил одеваться. Не в халате же таких гостей встречать.
        Народ-то все известный: ковенский исправник, начальник сыскной полиции, прокурор, предводитель губернского дворянства, письмоводители-протоколисты, а жандармов в лицо и знать необязательно.
        - Вот, всей нашей ордой приехали разбираться, - на правах главной власти сразу разъяснил начальник сыскной полиции.
        - Рад гостям, рад, - со всеми поздоровался, хоть и наспех, но согласно своему положению уже одетый предводитель уездного дворянства. - Разбирайтесь, господа. Но не на пустой же живот.
        Полдня разбирались за столом, еще полчаса осматривали пожарище, да остальные полчаса прощались. Что из этого следовало? А только одно: заново придется строить гараж для сельхозинвентаря. Само собой, кое-что и прикупить придется.
        Более дельный разговор уже к вечеру состоялся, когда до зубов вооруженные, но совершенно бесполезные гости навеселе обратно в Ковно укатили. Увозя с собой кучу столь же бесполезных обещаний.
        За дело взялись уже свои люди. Едва проводив бесполезных гостей, Петр Аркадьевич заметил на берегу Нямунаса большой костер и вокруг него толпу людей. Едва гости сокрылись за поворотом дороги, как появился Юзеф Обидовский. Поклонившись в знак приветствия, он без лишних слов оповестил:
        - Петр Аркадьевич, там собрался сельский круг, - указал он в сторону костра, - и вас со всем уважением просят к себе.
        - Ну, если просят, так отказываться нельзя.
        У костра собралось несколько дворян, включая литвина Ленара Капсукаса и штабс-капитана Матвея Воронцова, но больше всего зажиточных хуторян. На его памяти вот так, общим сходом, никогда не сбирались. Дворяне с дворянами, хуторяне с хуторянами - не иначе. Сходы бывали по разным случаям - ремонту дорог или моста через Нямунас, но каждый круг на особь. А тут - все вместе. Больше того - было и несколько не хуторских крестьян, начавших подниматься на ноги лишь в последние годы.
        - О чем разговор, уважаемые?
        Хуторяне, а тем более деревенские литвины молчали. Со стула, принесенного, видимо, из коляски слугой, поднялся Ленар Капсукас, только он один и сидел, остальные просто стояли кругом у громадного кострища. Бревна, разрубленные на чураки, были явно с пожарища; там еще что-то подымливало, иногда постреливало вырывавшимися искрами.
        Столыпин с интересом наблюдал за необычным собранием. Ленар выждал какой-то необходимой ему тишины и заговорил, обращаясь к предводителю, но называя его попроще, видимо, в угоду собравшимся:
        - Уважаемый Петр Аркадьевич. Здесь большинство составляют наши крестьяне, потому с извинением не называю вас предводителем. Сейчас вы просто дворянин, владелец поместья. Но признаюсь: я созывал этот сход. Все дворянство оповещено. Ну, кто пришел, тот пришел. Не мне судить. Я тоже здесь обычный помещик. Кажется, ума еще не потерял. За счет прошлогоднего пользования первыми паровыми молотилками, сеялками и всем другим собственных грошей немало сэкономил. Выгоду понимаю. Что же сейчас - опять цепами зерно выколачивать? Одному мне, как и любому другому, молотилку не купить. Да и хорошую немецкую сеялку содержать накладно - она одиннадцать месяцев в сарае пылиться будет. Богатых дворян у нас немного. Так что надо строить новый гараж и закупать, что погорело. Я все сказал, Петр Аркадьевич.
        Столыпин еще по дороге понял, зачем его зовут. Поэтому спросил:
        - А как другие думают?
        Штабс-капитан Матвей Воронцов прокашлялся со вчерашнего и подтвердил:
        - Так же и думают.
        Остальные молчали, посматривая друг на друга.
        - Но другие-то? - настаивал Столыпин.
        Ленар Капсукас похмыкал:
        - Другие на нас с вами смотрят. У кого рубль длиннее - длиннее и речь. Без рубля никто не будет глотку драть. Так ли я говорю, хуторяне?
        Крестьянами никого не назвал, но и этого довольно.
        У кого рублишки были, маленько прорезались:
        - Так, пан Ленар, так.
        - Сколько можем, и мы внесем в общую скарбницу.
        - Поменьше вашего, зато руками отработаем.
        - Лес валить заново…
        - Срубы тесать…
        Слушая эти покорные с виду, но по сути упрямые заявления, Столыпин в душе над собой посмеивался: кто он теперь? Не деревенский ли староста?..
        В Западном крае сельской общины не было, все решал помещик. Даже выделившийся на хутор литвин, откупив землю, все равно глядел в рот своему прежнему хозяину. Да от него же во многом и зависел. Лошадь ли пала, неурожай ли постиг, пожар ли на собственном хуторе - к кому пойдешь?
        Петр Аркадьевич недолго раздумывал над словами обычно немногословного Ленара.
        - Строить так строить. Но сами понимаете, я не могу руководить сельским сходом. Выберите по крайней мере себе старосту.
        - А мы уже выбрали, - ответил Ленар. - Юзеф Обидовский согласился. Лучше, чтоб дворянин. Тогда, может, и еще кто из наших примкнет.
        - Дельное решение, - пожал руку новоиспеченному старосте предводитель дворянства. - В Центральной России сейчас ратуют за отмену общины, а мы здесь вроде как наоборот - заново создаем. Как бы там ни было, Юзеф, поздравляю. Что потребуется от меня - не стесняйся. У меня теперь, пожалуй, и вторая должность появилась - быть твоим заместителем, а?..
        Обидовский стеснительно поклонился.
        А предводитель дворянства, уходя, отозвал в сторону Капсукаса.
        - Как вы думаете, пан Ленар, кто поджог наши с вами деньги?
        Капсукас был хитрый литвин, только и сказал:
        - Погорели ведь последние грошики и у некоторых хуторян. Думаю, пан предводитель, они сами и разберутся. Получше всяких полицейских.
        Ждать пришлось недолго. Через два дня, когда на новой лесосеке, отведенной Столыпиным на своих угодьях, стучали топоры - под их перестук и поднялся крик:
        - Висит!
        - Кто висит?..
        - Да вот же, вот!..
        И верно, на осине, которая в строевой лес, конечно, не годилась, висел пропавший управляющий. С запиской на груди: «Злодей-поджигатель!»
        Ясно, по чьему-то наущению поджигал, но кара-то заслуженная?!.
        Столыпин позвал к себе в домашний кабинет хохла Миколу.
        Тот не слишком уверенно ходил по коврам. А тем более неловко садился в указанное кресло. Хозяин не стал его томить, просто сказал:
        - Вот тебе, Микола, и должность. Теперь ты Николай Юрьевич Карпуша. Чтоб иначе тебя и не называли! Управляй именьем и всеми моими землями с толком и с честью. Сообразно должности и приоденься, - оглядел он хоть и городской, но подзатрепанный вид. Деньги на обзаведенье выложил из стола: заранее припасенный конверт. - Съезди в Ковно, потом покажешься мне. Как управляющий имеешь право пользоваться одноконной бричкой. С Богом, Николай Юрьевич!
        Микола, в одночасье ставший Николаем Юрьевичем, вскочил с кресла:
        - Да я, Петр Аркадьевич, расшибусь, если надо!..
        - Все, все. Расшибаться не надо. Эй там! - хлопнул в ладоши. - Мы с управляющим желаем закусить.
        Нет, без таких перевертов жизнь неинтересна. Хоть для управляющего, хоть и для самого хозяина. Петр Аркадьевич был сегодня в отличном настроении.
        IХ
        Год 1889 грозил перевалить уже в последнее десятилетие уходящего века…
        Но не успел…
        Пришло известие о смерти матери - Натальи Михайловны Столыпиной, генеральши и скромной героини Балканской войны. Господи, матерь упокой!
        Сын самолично возложил ее боевую медаль на застывшую грудь и, набираясь житейского тепла, подзастрял в Москве и Петербурге. Отец тоже был не в самом лучшем здравии, а после похорон нуждался и в сыновьем участии. Конечно, гнал в Колноберже, к семье, к любимой внучке, к делам оставленным. Хотя кто запретит сыну побыть возле своего старого генерала? Только жена. Но Ольга умоляла, требовала остаться пока возле ее свекра, убеждая, что у них все в порядке. И только когда генерал вспомнил о своих обязанностях кремлевского коменданта и буквально выгнал сына домой, мол, мешаешь мне исполнять государев долг, - только тогда Петр Аркадьевич и засобирался восвояси. Вышло уже не через Москву, а через Петербург. С братом Александром они давно жили порознь и по душам давненько не разговаривали. Такова жизнь - провести последний вечер вдвоем…
        Впрочем, втроем.
        Третьим был Алексей Лопухин, одноклассник по орловской гимназии. Правда, мало ли сыщется одноклассников у человека, который теперь столь успешно служил в департаменте полиции - столоначальником или кем-то вроде того. Но Петр Столыпин с юношеских лет был на особом счету, и уж тут ничего не поделаешь. Да и проходил тоже по Министерству внутренних дел: честь только для предводителей дворянства Западного края. Вроде как сослуживцы.
        Для брата Александра, годом постарше Петра, не было секретом, что друзья-одноклассники, как по уговору, после университетов записались в недоступное для других МВД. Был ли, не был ли уговор - теперь уже не имело значения. Они могли сходиться, расходиться по разным углам необъятной империи, но всякий раз, как выпадал случай, садились за один стол - будь то в ресторане, на квартире или на какой-нибудь даче. А разве ныне не случай, хотя и тяжелый?
        Алексей Лопухин и для старшего брата закадычный приятель. Александр успешно вершил газетные дела в «Новом времени», а эта всесильная газета не чуралась всесильного министерства. И опять же будет неправдой, что кто-то перед кем-то заискивал. Разве что все трое перед единым ликом: Россией!
        После похорон матери было, конечно, не до ресторанов; просто Петр пришел на квартиру к Александру, а там уже сидел и Алексей. Пока братья молча обнимались, он в разговор не встревал, а после сказал:
        - Ничего, ничего, Петро. Жизнь продолжается. Как всегда в России: радость и горе на троих. Помянем?
        - Да уж спасибо, Алексей. Пора на поезд.
        - Ну, поезд полиция может и остановить!
        Хорошо смеялся никогда не унывающий Лопухин. У Петра в таком тесном дружестве отлегло от сердца.
        - Коль поезд стоит, да и мы стоим - так стоя и помянем…
        Какие могли быть возражения?
        - Господи, упокой рабу Божию Наталью Михайловну!..
        - …матерь нашу!..
        - …маму незабвенную!..
        Помянули как след быть, и не однова, уже за столом. Но ведь были-то они где? В России, да еще в самом Петербурге. Явилось неизменное:
        - На троих?
        - На троих!
        - Лучше сказать - за троих!..
        Ничего грешного в том, что русские люди после официальных, отшумевших поминок и себя не забыли. А главное, понимали, помнили - куда идут-едут… и куда на этот вечер никуда не уйдут, не уедут. Алексею Лопухину и по должности следовало опекать предводителя дворянства. Чего там! Он без всяких хитросплетений решил:
        - Не пущу, Петро. Как хошь - не пущу!
        Вполне приятельское, словесное коловращение:
        - Не пустит, братец, уж поверь мне.
        - Верно, завтра уедешь.
        Если не послезавтра.
        - Утро вечера мудренее?
        - Мудренее, вестимо!
        - Значит, я иду к телефону…
        И пошел, сам Бог не мог бы его остановить!
        - Андрей Никанорыч, нынешний билет Петра Столыпина сдай да забронируй на завтрашний вечер… Что? Не пришлось бы на послезавтра переносить? А это как Бог даст. Не будем загадывать. Мой нижайший поклон супруге Настюше Павловне!
        Петр отходил душой.
        - Ну, что с вами делать?..
        - А ничего не поделаешь, братец.
        - И не моги делать! У-у, какой я грозный!..
        Сюртуки давно уже скинуты, и всплыл бражной пеной неизменный вопрос:
        - Так о чем говорят русские люди хоть на свадьбе, хоть на поминках… да хоть и после драки в полиции?..
        - Он еще спрашивает!
        - О России, да, все о ней, многогрешной…
        Вот вроде бы серьезные люди, и всплакнули, как положено, и пошутили, а перед главным вопросом задумались…
        - А не выпить ли сейчас кофейку?
        Это уже дело хозяйское. Не голь перекатная в квартире жила. Одного взгляда довольно, чтоб народ услужающий мигом приносил, что нужно.
        После кофейку-то Петр Аркадьевич и признался:
        - Вот я недавно был на Смоленщине. У Александра Николаевича Энгельгардта… Да, да, того самого… гвардейского офицера-артиллериста, профессора химии, народника, которого полиция вышвырнула в родное Батищево… - Лопухин выдержал насмешливый взгляд друга, промолчал. - И что же? Озлобился он, как какой-нибудь недоумок Чернышевский? Пошел стрелять в императоров и губернаторов, как все эти Каракозовы, Кибальчичи, Перовские и иже с ними? Вы, конечно, слышали, а может, и читали «Письма из деревни»? - Утвердительный кивок брата это подтверждал. - Поверьте, друзья, я не встречал большего патриота России! Не на словах, а на деле. Там, в своем Дорогобужском уезде, он сделал то, чего не сделали ни целые дворянские сборища краснобаев, ни наши воровские министерства, ни даже всемогущая полиция… Да, да, Алексей, - упредил, чтоб не перебивали, - мало того, он научил не только помещиков, но и крестьян любить и понимать землю, он утихомирил целый бунтовавший ранее уезд. Без единого солдата, без единого полицейского. Когда человек работает, ему бунтовать некогда. Бунтуют только бездельники. Значит, не мешайте
человеку работать! Развяжите ему руки, а тем более ноги… чтоб он мог идти, куда хочет, и делать, что хочет!
        На этот раз Алексей Лопухин не утерпел:
        - А ведь твои воззрения, Петро, недалеки от воззрений умных полицейских!
        - Что, есть таковые?
        - Есть, Петро, есть… Правда, немного.
        - Немного и Энгельгардтов, - вставил свое слово Александр. - Взять хотя бы нас, борзописцев. Каждый думает, когда чирикает пером: «Я хорош до тех пор, пока хорош перед хозяином». Каково?
        - Соглашусь, - повеселел Лопухин. - То же самое и у нас: «Хороший полицейский - хорошо глядящий в рот начальству!»
        - Значит, начальство менять надо?.. - все подливал да подливал масла в огонь отбросивший грустные мысли Петр.
        - Дружище, - обнял его Алексей, - так ведь помаленьку и меняем. Бьюсь об заклад: быть тебе губернским предводителем, а там и повыше…
        Теперь уже Александр не вытерпел:
        - Ну, Алексей! Прожектёр ты великий.
        - Почему же? Предводитель Ковенской губернии - человек неплохой, да и только. Дела никакого не делает. К тому ж на старческом выдохе. Надо его менять? Надо. Кого ставить во главе губернии, как не лучшего уездного предводителя?!
        Петру оставалось только развести руками:
        - Нет, у нас какой-то триумвират заговорщиков!
        - Заговора - не допущу, - прорезался истинный голос полицейского.
        Что-то слишком серьезное начиналось. Александр как один из ведущих сотрудников главной российской газеты первым уловил лихой тон разговора.
        - Вот представьте, что я описываю прощальный ужин трех закадычных друзей. Что бы из этого вышло?..
        - В лучшем случае - нагоняй от хозяина Суворина, - досказал очевидное Алексей Лопухин. - А в худшем - пришлось бы проситься ко мне на службу.
        - Да почему именно к тебе? - маленько даже обиделся Александр.
        - Да потому, друже, что лучшие полицейские как раз из бунтарей и выходят. Я не говорю о каких-нибудь городовых - говорю о людях думающих. Кто-то же должен определять и полицейскую политику. А мы с твоим Петром как-никак по ведомству МВД служим…
        - …с той лишь разницей, что ты вроде уже столоначальник, а я так, дама на выданье!
        - Значит, ее надо замуж выдавать, пока не состарилась?..
        - …или пока не заснула, - вступился брат. - Как-никак в дорогу. Так и завтра-то не уехать.
        Но как ни одергивали себя, а просидели за разговорами все-таки до рассвета. Да после небольшой дремоты - и до отъезда на вокзал. Чтобы совсем не засиживаться, истинно, как у приснопамятного старика Апухтина, у подъезда была припасена «пара гнедых, запряженных с зарею…»
        Да, и за него, в неизлечимой водянке доживавшего свои последние дни, по наитию и сочувствию по доброй чаре осушили…
        Теперь, сидя в уютном купе и в самом уютном одиночестве, Петр Аркадьевич мог поразмышлять насчет всего такого, житейского. Вот ругаем, мол, жизнь, а она куда-то же идет, движется… по каким-то своим незримым рельсам. Давно ли в каретах тряслись по пыльным российским дорогам, а сейчас с ветерком по дороге железной! Ну, вместо привычной пыли на поворотах в раскрытое окно заносит немного угольной гари. Но окно-то можно закрыть, верно? Стоит ли ради такой мелочи перекрывать дорогу? Ан нет, находятся люди - перекрывают… Ему ли не знать Западный край? Поляки, русские, литвины, белорусы, евреи… и еще бог знает кто! Истинно, всякой твари по паре… без обиды, господа, просто библейская аналогия. И что же опять? Только он начал налаживать отношения между людишками в этом взбаламученном Ноевом ковчеге - нате, донос! Потакает, мол, инородцам, особливо евреям, и все, мол, в ущерб нам, русским. Это уже по дороге на вокзал Алексей Лопухин сказал: «Не хотел зря тебя тревожить, да все-таки лучше будет, коль узнаешь. Возьми на память», - протянул листок обычной почтовой бумаги. - Не силен был в познании русских, а
сдается мне - уши поляка из письма торчат…» От нечего делать перечитывая сейчас донос, Столыпин с ?ольшим пониманием убедился: «Ах, пся крев!..» Ну разве придет такое на ум какому-нибудь орловскому недопёхе или после заграничных походов осевшему штабс-капитану?
        Что-то стал он углубляться в эти полицейские дела…
        Хоть и числится по ведомству Министерства внутренних дел, да не сыщик же? Промеж собой разобрались с поджогом - как-нибудь разберутся и с доносчиками. Лучше - чтоб без него. К черту и доносчиков… и сами доносы! Скомканное письмо полетело в окно. Он даже ладонь о ладонь ударил, сбивая невидимую грязь.
        Домой, домой! Вот так-то.
        X
        Прозорливцем оказался Алексей Лопухин!
        Впрочем, нетрудно быть прозорливцем, если ты уже начальник департамента полиции всей Российской империи. Друг Петр давно это ему напророчил - почему же другу Алексею не ответить тем же самым?
        Избежать судьбы предводителя дворянства всей Ковенской губернии Столыпину не удалось…
        Видел Бог, он не особенно-то и стремился к этому. Вполне устривала жизнь отнюдь не бедного, тороватого помещика, довольного судьбой. Но если кто-то в Петербурге решает, что без Столыпина не обойтись, что именно он должен править уже не уездом, а всей дворянской губернией - значит, так тому и быть. Отнесись к этому философски, человече. Обязанности почетны, но на самом деле невелики. Собирай почаще дворянские собрания, говори красивые, обязательно веселые речи, задавай шикарные пиры и балы, с важным видом давай советы коллегам-дворянам, под остроумные комплименты целуй ручки их толстобоким женам, иногда и в мазурке первой парой пройди, благо, что ты не стар и статен собой… ну, что еще?.. Конечно, иногда и споры решать придется - эка беда, под шампанское-то!
        И хоть назначение было по присказке: без меня меня женили, Столыпин не стал кочевряжиться. Не на Сахалин же губернатором ехать. Под боком любимое Колноберже. А дом в Ковно все равно на зиму держали. Единое условие выдвинул на первом же общем собрании:
        - Уважаемые господа! Шановные панове! Нарушать государево установление я не хочу, но мы живем в Российской империи, значит, и сделать следует по-российски. Как? Как делают дворяне во всех губерниях. Голосование. Баллотировка. Черные и белые шары. Без этого я права предводителя дворянства на себя не возьму.
        Удивление, шепот прошел по рядам дворян, еще не пропустивших и чарки. Возможно ли?! Государь постановил: в Западном крае предводителей дворянства не избирать, а назначать из Петербурга, рукой министра внутренних дел, и обязательно с ведома государева… не крамола ли выходит?..
        Столыпин предвидел это.
        - Крамолы никакой нет. Войска никто на нас не пошлет. Коль изберете - отправите от всей губернии благодарственную телеграмму на высочайшее имя, а коль забаллотируете - я просто подам в отставку, и вся недолга. Вашей вины, уважаемые господа и шановные панове, нет и не будет. Решайте пока без меня. У меня супруга приболела, следует навестить. Через час вернусь.
        И кучер на паре вороных резво умчал его от дворянского собрания.
        Дома он всласть нахохотался, выпил бокал вина, совсем не вовремя обнял милую Олюшку и крикнул кучеру:
        - Так осади коней у парадного, чтоб колонны посметало!
        Колонны все же уцелели, а на парадной лестнице был раскинут красный ковер. По бокам его шпалерами стояли и господа, и панове.
        А главное - в парадной зале все было, как на российских дворянских собраниях. Стол под красным бархатом, две напольные вазы - с белыми и черными шарами, непроницаемая урна и ширма, готовая задвинуться с началом голосования. Был даже избран руководитель этого священнодействия - Вацлав Пшебышевский.
        - Славно, - похвалил Столыпин. - Где же вы так скоро шаров набрали?
        Ответы были вполне достойные:
        - Все городские бильярды опустошили!
        - Половину шаров перекрасили!
        Оставалось только сказать:
        - Лихо, господа и панове! Но не толпиться же нам всем сейчас. Наше место в буфете. Пан Вацлав, надо полагать, возьмет себе кого-то в помощники да и будут по одному приглашать. Не так ли?
        Предложение было дельное, все согласно затопали в буфет.
        А к вечеру, когда уже чередой взад-вперед прошли, опять собрались у красного стола и под общий вздох вскрыли замок на урне.
        Среди белого развала оказался всего лишь один черный шар…
        Окрика из Петербурга не последовало. Там все свели к веселому анекдоту. Посмеиваясь, друг друга спрашивали: - А слышал ли ты, любезный, как Столыпин все шары из бильярдных луз выпотрошил?..
        Время шло, и дворянство Западного края все плотнее сплачивалось вокруг предводителя. Только иногда возникал один и тот же вопрос:
        - А кто ж гэта, паважаные паны, черный шар в лузу забил?..
        Если кто и не очень любил губернского предводителя, так в общем кругу все равно мирился с тем, что в польско-литовском крае предводительствует тороватый и отнюдь не шляхетский барин. Заходи хоть в ночь, хоть заполночь - примут без всякой фанаберии. Дом полная чаша.
        Богатый и гостеприимный дом в Колноберже только внешне имел западное обличье, а внутри все дышало роскошной российской стариной. Вывезенная из подмосковных имений «мебля», как на местный лад говорили. Картины - как в любой богатой подмосковной усадьбе. Скульптуры царей и полководцев, включая покорителя Варшавы Суворова и его генерал-адъютанта Столыпина. Азиатские вечные ковры, для шику маленько потертые ногами подмосковных вельмож. Богатейшая библиотека, какой и в Ковно не бывало, с личными книгами главнейших российских писателей, не говоря уже о родиче Лермонтове, и Лев Николаевич вполне достойную дорогу к этой библиотеке проторил. Генерал был на «ты» с графом, и немудрено: они вместе, еще поручиками, в Крымскую войну стояли на севастопольских бастионах, а нынешний генерал, под старость став комендантом Московского Кремля, куда от скуки пойдет? Да не в такие уж и далекие Хамовники. Конечно, подобно графу, на салазках воду с Москвы-реки не возил, но сделать променад до знаменитого и лучшего в России пивного завода в Хамовниках - с превеликим удовольствием! Хотя ни граф, ни сам генерал великими
любителями пива не значились. Однако ж пеший променад двух внешне совершенно не схожих людей - один чуть ли не в крестьянском кожушке, другой в роскошной генеральской амуниции - было превосходное зрелище! Кремлевский комендант ведь тоже слыл большим пересмешником, и когда ему под строевой шаг отдавали честь встречные полковники, вполне резонно уверял своего спутника: «Это тебя приветствуют, поручик. Почему не отвечаешь полковнику?» - «Папахи нетути», - ёрнически посмеивался второй пересмешник, который и в Крыму на узкой дорожке мог заставить царя со всей его свитой подождать, когда он пропылит своими отнюдь не гвардейскими сапогами. Рассказывал отец на армейский лад, маленько привирая, но вполне могло быть и так: «Папахи нет? Так обменяемся давай». И как уверял, самолично водрузил папаху на голову графу, а сам вздел поверх генеральской шинели его шапчонку.
        Таковы-то тени еще живых людей бродили в польско-литовском крае. Чем не жизнь?! Русские баре частенько до конца дней своих по заграницам шатались, а тут хоть и закраек, но все же своей, Российской империи. Предводитель ковенского дворянства тоже был в отца-генерала: серьезный и солидный с виду, а в душе пересмешник.
        Да почему и не посмеяться, если жизнь так прекрасно складывается? При рождении очередной дочери он мог послать в Кремль и такую телеграмму - благо, что телеграф появился: «Дражайший родитель, поздравь нас с Ольгой - прекрасный урожай и на этот год удался!»
        А годков-то уже - целый пяток набирался…
        По восточному календарю значились тигры, драконы и прочая ужасть, а у них - только радостный писк…
        …Мария, она же матя…
        …Наташа (с любовью дедуле прописано: растеряша!)…
        …Елена-Милена, само собой…
        …еще одна Оля (О-ля-ля!)…
        …Александра, в просторечии Арабский…
        Не забыть бы кого?
        Ага, сынка…
        - Олюшка? - это уже жене. - Для полного счастия нужно еще сынулю…
        - Отстань! Как там в песне - «Ты уж стар, ты уж сед…»
        - Давай-давай продолжай: «Ей с тобой не житье, на заре юных лет ты погубишь ее!»
        - Так видишь же - «по-гу-бишь!»
        - А другого смысла не заметила: «На заре юных лет!» На заре, Олюшка. Еще только на зореньке. Ну как можно было при такой счастливой жизни думать о каких-то должностях? О званиях?..
        Надо же: всё само собой приходило! По случаю коронации Николая II - внезапное и вроде бы не по чину приглашение на торжества в Москву. Явно отец расстарался. Как такое событие могло произойти без коменданта Кремля? Разумеется, тут было не до шуток. Чин коронации веками отшлифовывался, и генерал Столыпин не мог его ни отменить, ни изменить, ни порушить. Он выглядел молодцом, родитель-генерал. Жаль, мать уже не видела, как он саблей салютовал еще не коронованному императору, а император отдавал честь ему, коменданту Кремля, и жал руку, затянутую в белейшую перчатку.
        Сыну коменданта император руку не жал, но как-то само собой вышло, что придворное звание камер-юнкера сменилось на звание камергера. А чтоб на торжествах, среди лощеной царской свиты, сын не выглядел белой вороной, накануне выпал ему на грудь и орден Святой Анны. Ну как же - отец-то при всех орденах!
        Петр Аркадьевич Столыпин все это, внешнее, всерьез не принимал. В душе он оставался большим пересмешником. И ничего удивительного, если бы предложил императору, по примеру отца, поменяться шляпами… хотя император-то был, конечно, в военном картузе и мог снимать его только тогда, когда вздевали корону.
        Нет, цари, государи, императоры, даже какие-нибудь западные короли, - «шляпопо» свое ни с кем не обменяют! Сидя в библиотеке Колноберже или зимней порой в дворянском собрании древнего города Ковно, новоиспеченный камергер не прочь был и посмеяться над московскими причудами. Это ничуть не умаляло его родовой мысли: «Я есмь русич!»
        С этой мыслью и комендант Кремля Аркадий Дмитриевич Столыпин прожил еще четыре года после достопамятной коронации, но перешагнуть в двадцатый век не смог… Видя его бренные дни, Петр Аркадьевич в августе срочно приехал в Москву, а в ноябре уже и на похороны. Уходил год 1899-й от Рождества Христова.
        Часть третья Губернские страсти
        I
        В высочайшем указе 30 мая 1902 года император Николай II повелел:
        «Ковенскому Губернскому предводителю Дворянства, Двора нашего в звании камергера, Статскому Советнику Столыпину Всемилостивейше повелеваем быть Исправляющим должность Гродненского Губернатора, с оставлением в придворном звании».
        Едва ли Николай II помнил в лицо сына почившего в Бозе коменданта Кремля; мало ли в его громадной свите во время коронации мелькало молодых и старых, бритых и бородатых, усатых и безусых, умных и глупых лиц. Голову в сие время следует держать высоко, чтобы замечать где-то там, внизу, своих подданных. Право, и при невысоком росте новоявленного царя все движущееся у его ног казалось слишком мелким, недостойным внимания. Если и отягощало что мысль, так одно: «Не споткнуться б да не грохнуться на виду у всех…» Плохая примета, истинно плохая.
        Телеграмма, разумеется, пришла не за подписью «Хозяина земли русской», как значилось в соответствующей графе при переписи населения. Довольно и министра внутренних дел.
        Но даже и при такой важности государевых дел самого камергера не сразу сыскали. У него были дела поважнее - семейные, личные…
        Тяжело заболела старшая дочь, Мария - Матя, которая к тому времени была уже, собственно, на выданье - семнадцатый годик. Вернее, заболела-то она еще зимой, а еще вернее - и раньше признаки болезни замечались: и в прошлом, и в позапрошлом году ездили в Кенигсберг и Берлин - советоваться с медицинскими светилами. Из Колноберже было ближе до Берлина, чем до Петербурга, а Кенигсберг уж совсем рядом. Но что-то приключилось особое, раз так занервничала Ольга? Нельзя нервировать жену; она еще не сдержала свое обещание - к пяти дочкам подарить и сынка в придачу. Так что на этот раз собрались всей семьей, прихватив даже пятилетнюю Ару. Куча дочек, да сами супруги, да сопровождающие служки и нянюшки - ого какая русская помещичья кавалькада собралась! Может, болезнь Мати явилась всего лишь в воображении матери; может, «переходный возраст», как стали именовать хворобы созревающих девочек, но все равно: у предводителя ковенского дворянства была уйма свободного времени, а майский вояж в чужие земли и сам по себе был целителен. Значит, в путь! На Берлин из северных столиц уже с 1871 года пылили через Минск и
Варшаву - но там, говорили, шпалы были несмоленые, приморская дорога на запад раньше прошла. Кенигсберг лежал на задворках другого литовского поместья камергера. И в обычной жизни он ездил туда через прусские земли - как указывали железные рельсы. Вот и сейчас, в середине мая, чуть ли не целым вагоном пустились мимо своего второго поместья на Кенигсберг и далее на Берлин, желая провести лето там, где все порядочные люди проводили его - в Бад-Эльстере. На водах. Как искать жениха для подраставшей невесты, если она не попила живительной баденской водицы?
        Впрочем, отцу, тем более матери, было не до шуток. Нервное расстройство - еще какое-то, о котором мать деликатно умалчивала - требовало к дочке особого внимания. Петр Аркадьевич вполне подчинился жене; это не на дворянских беспардонных собраниях - здесь если не черными шарами, так черными, то бишь грязными, тарелками забросают. Дело ясное. Слава богу, женаты уже восемнадцать лет, еще со студенческих времен, как не знать привычки жены?! Грозен муж вполне доверял милой Олюшке… и вполне ее побаивался, как все грозные мужья. Лишних вопросов не задавал, исправно исполнял все, что положено: собирал деньги на дальние и многолюдные разъезды, доставал самые удобные вагоны, давал самые исчерпывающие распоряжения слугам и служанкам, остававшимся без господ. Поместьем в Колноберже исправно правил Микола, давно ставший Николаем Юрьевичем, - управляющий, каких, может, и у царя не было. Но второе имение, примыкавшее к самым прусским землям и дававшее, собственно, основной доход, требовало глаза да глаза. А такого умного и верного Миколы, как в Колноберже, там не было. Так что во время стоянки на своей западной
станции собравшимся слугам пришлось сделать довольно сердитое внушение, а по дороге на Берлин кое-кого из бездельников и обратно отправить. В этих краях еще с детства камергер распрекрасно знал местные порядки и вполне доверял немецкой порядочности. Были бы денежки, чтоб за порядочность платить.
        Так что вояжируя на Бад-Эльстер, Петр Аркадьевич в часы уединения мог успокоить Олюшку:
        - Ну, право? У всех невест так. У тебя, душа моя, разве не бывало?..
        - Отстань. У меня давно уж отбыло…
        - Ой ли, Олюшка? А как же сыночек?.. Вот отдохнем на водах - да и займемся законным строительством…
        - Петенька? Дурачина ты! Да разве можно так под бока?.. Чего доброго, и вагон перекувырнешь!
        - Да кого ж мне кувыркать? Не Алесю же…
        - Во-во. Все вы, мужики, до гувернанток охочие…
        - Ну-у, Олюшка! Алеся-то, чай, служанка всего лишь?
        - Все ты знаешь, одна я не…
        В самом деле, самое верное средство закрыть рот - дорожным, шатким поцелуем. Хоть купе для родителей и отдельное, но не слишком ли расшумелись?..
        Верно, кто-то скребется в дверь. Ольга подхватилась, набрасывая халат.
        - Ну что, Алеся?
        - Матя еньчит. Говорит, жальба…
        Вот уже сколько лет живет эта подросшая белорусская сирота, а от своего наречия не отвыкнет. Ольга побежала мимо череды других купе в дальний угол. Ближе к родителям располагались со всеми нянюшками младшенькие, - а отец разросшегося семейства вдруг совсем иным озаботился: «А не оженить ли Алеську… да хоть на Миколке?.. А то ведь тоже, подобно Мате, взбесишься. У самого дурака кровь дурная не взыграла бы…» Пока Алеся пропускала барыню вперед, он успел-таки пришлепнуть ее по сытому задку. Так, легонько, чтоб Ольга не услыхала. А вдруг как посильнее захочется? Думки о сыне таким делам ничуть не мешают. Служанка обернулась такими глазищами, что он, когда все женские шаги затихли, уже не шутя одернул себя: «Ой-ей-ей…»
        Но далеко они вот так, всем семейством, не уехали. Догнала телеграмма министра с кратким приказанием:
        ГОСПОДИН КАМЕРГЕР ПОВЕЛЕВАЮТ НЕМЕДЛЕННО В ПЕТЕРБУРГ.
        Такой тон телеграммы мог означать только одно: повеление исходит… из высших сфер. А что выше царя в России?
        Семейство продолжало лечебный вояж без него, а он повернул обратно.
        Очередной министр?..
        Их убивали сейчас, как зайцев на псовой охоте…
        …Боголепов?..
        …Сипягин?..
…Плеве?..
        По дороге в Петербург ему было о чем подумать. Странные все-таки в России министры внутренних дел! Зайцы - они хоть бегать по крайней мере умеют. А Боголепов?.. Профессор римского права Московского университета, потом министр народного просвещения, фактически ненавидимый студентами. Зачем его понесло еще и в карательные министры? Мало ему студенческой ненависти - получил еще и ненависть всероссийскую! Усесться в полицейское кресло не успел, как застрелил собственный же студиоз, из бывших, конечно. Профессору - «со святыми упокой», студиозу - двадцать лет каторги, пять из которых он отсидел в Шлиссельбурге, а потом, само собой, из Акатуя сбежал. Как не бежать, если слезы о нем лили даже такие люди, как Некрасов. Статья в «Революционной России» - под героическим названием и с патетическим взрыдом - «выстрел Карповича» - кончалась именно некрасовской строкой:
        За идеалы, за любовь
        Иди и гибни безупречно.
        Умрешь недаром. Дело прочно,
        Когда под ним струится кровь.
        Ах, Россия, наивная Россия! Оказывается, можно писать: «Опять я в деревне. Хожу на охоту, пишу мои вирши - живется легко», - и столь же легко, между картишками, призывать к убийству. Обычному человеческому убийству, за которое во всем мире проклинают черным проклятием… С Дмитрием Сергеевичем Сипягиным было не лучше. До перевода в Петербург, как всегда спешного и внезапного, он сидел-посиживал губернатором в Москве. Особыми трудами, как водится, себя не утруждая. Когда отцу-коменданту становилось слишком уж скучно, а Льва Николаевича не было в Хамовниках, он делал свой променад и до Дмитрия Сергеевича, ну, чтоб в неизменные картишки переброситься. Чем иным губернатору заниматься? Грязища непролазная даже по центру Москвы? Так придет жаркое лето, подсохнет. Деньги, угроханные на водопровод, засоряют чиновничьими отрыжками и без того ржавые трубы? Но помилуйте, как же не воровать бедолаге! Какой-то загулявший поручик чуть не сшиб своей коляской колонну Большого театра? Да ведь устояла, право дело. Известный миллионер и не менее известный шутник Савва Морозов публично поит лошадей шампанским из
ведра? Да бог с ним, рысакам морозовским, поди, попить захотелось, не поить же их, как ломовиков, из уличной лужи. Московские студиозы после смерти Боголепова совсем от рук отбились, городовых веревками к фонарным столбам привязывают… гм, розгами постегать разве шутников? Департамент полиции, особливо этот неуемный Лопухин, требует принимать экстренные меры, потому что служивых уже не как зайцев - как зажиревших глухарей отстреливают… Гм-гм! И чего полиции неймется? Ну, затолкай их всех, бузотеров-то, - кого в Шлиссельбург, кого в Петропавловку, кого в Бутырки, да и вся недолга. Чего портить себе аппетит?
        Став министром внутренних дел, Сипягин ничуть не изменился. Алешка Лопухин в прошлый раз шампанское горьким ядом разбавлял:
        - Явился из Москвы - не запылился! Новому министру представиться следует. Захожу в полном парадном. Славный московский барин! Окладистая борода, карие добродушные глаза - радушие неимоверное. Я еще только успел: «Ваше сиятельство, имею честь!..» А он: «Не изволите ли пирожков покушать?..» Верно, дежурный адъютант только что принес на подносе чай, и там в хрустальной вазе - целая горка горяченьких пирожков… с капустой и с отменной гусиной печенкой! Смею заверить: отведал. Нельзя было не отведать. Что хорошо для подчиненного - о делах ни слова. Да и какие дела, если Россией правят сорок тысяч столоначальников!
        Нет, не жаловал Лопухин и этого министра…
        А ведь такой славный, тороватый барин! Переехав в Петербург со всеми своими самоварами, он купил домик на Мойке… и столовую превратил в главный служебный кабинет, где хозяин-генерал радушно угощал своих подчиненных. Кругом стреляли, взрывали бомбы, убивали кого-нибудь, а министр под очередной доклад: «Не изволите ли наливочки из моей подмосковной? Коньячку? Может, водочки под такие славные грибочки? Прямиком из моего же клинского именьица». О своем имении в Клинском уезде он мог рассуждать гораздо интереснее, нежели о каких-то террористах. Начальник департамента полиции так и не успел достучаться до своего очередного министра…
        Потому что из благословенного Саратова заявился очередной же студиоз - некто Степан Балмашов, само собой, уже исключенный из университета. Ему шла адъютантская форма, да и пострелять хотелось. Вообразил себя не больше не меньше как адъютантом одного из великих князей. Такому посланцу везде парадные двери распахнуты. И когда министр Сипягин, войдя в Мариинский дворец, с помощью швейцара стал снимать шубу, адъютант бесцеремонно подошел к нему и левой рукой пакет протянул, со словами: «От его императорского величества!» Пока Сипягин, пыхтя, разрывал конверт с пустой бумажной вкладкой, правая рука выхватила из-под расстегнутой шинели любимый всеми террористами браунинг, уже под другие слова: «Дело прочно, когда под ним струится кровь!» Ну как не струиться?.. Две пули да еще две! Четырех-то для московского барина вполне хватило…
        Министра с почестями похоронили, саратовского студиоза повесили в Шлиссельбурге и закопали под стеной крепости.
        Кто следующий?
        Ах да! Вячеслав Константинович Плеве. За ним охотился сам Борис Савинков с целой сворой своих гончих. А деньги на сие благое деяние ассигновал другой шутник-охотник - Савва Морозов; ровным счетом 7000 рублей. Мелочиться глава московского купечества не любил. Спросили бы больше - отстегнул бы не задумываясь.
        Но до этого было еще далеко… целых два года! Когда это бывало, чтоб два года министры в России выживали?..
        II
        Столыпин тоже поддался на шуточки полицейского полковника Алексея Лопухина, который, кажется, ни во что уже не верил.
        - Многоглавая гидра! - кричал тот, зная, что находится среди друзей. - Руби одну голову - она поднимет другую. А я не царь-государь, чтобы писать новые законы. Я всего лишь директор департамента!..
        - Да, но какого?.. Полиции!
        - Ах, Петр, засиделся ты в провинции… Полиция сама же и плодит террористов. Мы подсовываем им своих филеров, а они, сучьи дети, берут деньги и с тех, и с этих… и в конце концов сами становятся убийцами.
        - Да почему, почему?
        - Да потому, что террористам платят больше. Тот же Савва Морозов… Впрочем, после об этом поговорим. Ты соберись, Петро, с мыслями, прежде чем идти к Вячеславу Константиновичу…
        - …и к государю?
        - Слишком многого ты захотел! Конечно, губернаторов назначает сам государь… но по представлению Министерства внутренних дел. Почему, думаешь, Плеве в апреле вступает в должность, а в середине мая уже вызывает провинциала Столыпина?..
        - Ну, знаешь, Алексей!..
        - Знаю, Петро. Не обижайся. Потому что Плеве сам провинциал. Горбом свою должность выслужил… и столичным выскочкам не верит… После, после! - отмел Лопухин всякие возражения. - Я сейчас в свой департамент, а ты не опаздывай на аудиенцию. Новый министр дисциплины требует. Увы, мы забыли, что такое дисциплина…
        Лопухин укатил с полицейским эскортом - неужели и тут опасение? - а Столыпин заперся в рабочем кабинете брата Александра.
        У брата хватило ума не донимать его разговорами. Единственное посоветовал:
        - Мы собираем для газеты материалы о новом министре. Почитай, там на столе…
        И куда-то убежал. Наверно, в редакцию. Оставалось добрых пару часов до встречи с министром. Самое время покопаться в ворохе нужных и ненужных бумаг. Ну и народец эти газетчики! Истинно погрязли…
        Но напрасно он ругал брата. Сквозь ворох бумаг стал проступать совершенно другой образ человека, нежели он представлял. Пожалуй, действительно провинциал. Пожалуй, у него не было ничего общего с профессором Боголеповым или с московским барином Сипягиным.
        Жили где-то под Калугой, едва ли при больших поместьях, если отец считал за благо получить место учителя в варшавской гимназии. Сын учителя едва ли шиковал в Московском университете, да и после окончания прозябал в суде. Но какой-то случай вынес его прокурором Вологодского окружного суда. И еще выше: прокурором петербургской судебной палаты. И сразу - бац, взрыв в Зимнем дворце!.. Умные люди от такого дела, наверно, шарахнулись на стороны, только отчаянный провинциал и мог ступить в развалы. Там ведь истинно все было развалено-завалено! Желябов, Перовская и иже с ними метили в Александра II, а растерзало взрывом десяток солдат да шесть десятков покалечило. Самолюбивый простофиля Степан Халтурин думал, что старается «за ради правды», несколько месяцев носил и складывал динамит. Три пуда натаскал! После жаловался жандармам: очень болела голова… Еще бы - от таких испарений динамита! Зато и взрыв - в подвальном этаже, под помещением главного караула, над которым, в свою очередь, находилась комната, где был приготовлен стол для царского обеда; царь со своими гостями не успел туда прийти… ну а убитые и
покалеченные солдаты и прислуга… разве это беспокоило когда-то крещеного Степана Халтурина?!
        «Дело прочно, когда под ним струится кровь…»
        Вот развалы этого прочнейшего, казалось бы, дела и разгребал провинциальный, ничем до того не примечательный директор департамента полиции. Вскоре ставший товарищем министра внутренних дел. А после убийств Боголепова и Сипягина - и главным министром. Что могло быть в России главнее «нутряного министерства»?
        Но ирония еще не утвержденного губернатора улетучилась быстрее дымка папироски, когда он начал читать копию докладной записки на высочайшее имя:
        «В данный исторический момент правительство ведет борьбу не только с кучкою извергов, которые могут быть переловлены, но с врагом великой крепости и силы, с врагом, не имеющим плоти и крови, то есть с миром известного рода идей и понятий, с которым борьба должна иметь особый характер. Устранить влияние известной литературной клики на журнальное дело и уничтожить подпольные революционные сообщества - значит расстроить только внешнюю форму, в которую этой враждебной силе удалось организоваться, то есть сделать лишь первый шаг к ослаблению ее разрушительного влияния. Сломить же ее окончательно возможно только противопоставив ей другую, подобную же духовную силу - силу религиозно-нравственного перевоспитания нашей интеллигенции. Достигнуть этого можно исключительно годами усилий и притом под условием введения строгой общественной дисциплины во всех областях народной жизни, которые доступны контролю государства».
        И это обычный полицейский держиморда?!
        Столыпина встретил человек, по одному виду которого можно было сказать: «Да-а, этот не схалтурит ни с каким Степаном Халтуриным…» Он не стал вести ради знакомства никакую душе - спасительную беседу, а просто поставил в известность:
        - Уважаемый Петр Аркадьевич, решено назначить вас губернатором Гродненской области.
        Столыпину стало не по себе от делового, суховатого тона.
        Он смотрел в открытые и одновременно совершенно закрытые глаза министра и души его не видел, не чувствовал. Все-таки ему было уже сорок лет, он кое-что повидал в жизни, но сейчас сам себе казался мальчишкой. Никогда не думал, что его собственная воля может так гаснуть под пристальным взглядом этого человека. А она гасла, несомненно. Перед ним в служебном кресле сидел полицейский, истинный полицейский, который мог ломать людей и покрепче его, Столыпина. Что там какие-то Халтурины или Балмашевы, которые, как трава, вероятно, никли под косой взгляда. Из журналистских бумаг брата он знал про самонадеянного убийцу Сипягина:
        «День перед казнью Балмашев провел в канцелярии Шлиссельбургской крепости. Был слаб и болезнен и только просматривал «Ниву»…»
        Вот так адъютант великого князя! Вот так террорист!
        Видимо, Столыпин при этой мысли улыбнулся.
        - Смею спросить, что вас так веселит?
        Столыпин уже взял себя в руки:
        - Не скрою… - после секундной заминки он решился обойтись без всяких «сиятельств», - не скрою, Вячеслав Константинович: мысль, что я, потомственный помещик, могу быть чиновником…
        - Сможете. Студент Плеве тоже не думал о полицейской карьере, да вот приходится.
        - Губернатор - это все-таки нечто другое?..
        - Скоро убедитесь, что особой разницы нет. Губерния - место, где проходит черта оседлости. А эта всеми нелюбимая «черта» как раз и поставляет волонтеров террора.
        Разговор вроде бы начинался, налаживался, но Плеве оборвал его:
        - Впрочем, пустых словес и без нас с вами хватает. Есть еще вопросы ко мне?
        Столыпин словно ожидал этого - да что там, раздумывал всю дорогу:
        - Есть, Вячеслав Константинович. Опять же не скрою…
        - И не надо скрывать. Продолжайте.
        - Почему вы вдруг выбрали в губернаторы именно меня?
        Столь бесхитростный, прямой вопрос, кажется, понравился министру.
        - Потому, Петр Аркадьевич, что вы за тринадцать лет предводительства разболтанным, западным дворянством навели там некоторый порядок. Думаю, и местные нравы познали. Есть еще вопросы?
        Столыпин встал с кресла:
        - Нет, ваше сиятельство.
        - Мне больше нравится свое, не столь родовитое, как ваше, но все-таки уважаемое имя.
        - Учту на будущее, Вячеслав Константинович. Не обессудьте.
        - Тогда - с Богом!
        Пожимая протянутую руку, Столыпин почувствовал уверенную силу этого человека, внешне не такого уж и богатырского сложения. Сам он был гораздо крепче в кости.
        Вернувшись к брату, он первым делом вскричал:
        - Вина!
        «Шампанского?» - хотел уточнить Владимир - по примеру столичных газетчиков он уважал точность.
        Но старший брат на свой взгляд уточнил:
        - Водочки, борзописец!
        - Ого! Чего так?..
        - Меня выпороли, как мальчишку!
        - Ну, тогда, братец, мы с тобой выпорем Алешку Лопухина. - Он прошел к телефону. - Да, господин полицейский полковник! Пше прашем на порку.
        Камердинеру и повару одновременно:
        - Подготовьте достохвальный ужин в честь господина губернатора. Если чего не хватит, пригласите повара из ресторана. Не скупердяйничайте, господа-слуги!
        Они знали нрав своего хозяина, все понимали.
        Брату, оставшись вдвоем, Владимир кивнул:
        - Ну, рассказывай…
        А чего рассказывать? Самое занятное - и рассказывать-то нечего. Жизнь..
        III
        Солнечным июньским полдником Столыпин подъезжал к Гродно. В окружении трех жандармских чинов, которых возглавлял капитан-Недреманное око. Так еще на Петербургском вокзале отрекомендовал его полковник Лопухин. Он был при полной парадной форме и полон неприкрытого достоинства. Как же, провожал к новой должности губернатора! При прощании, уже в большой толпе полицейских, торжественно взял под козырек. Но выбрав момент, на недоуменный взгляд друга приватно и тихо проговорил:
        - Господин губернатор, ваше сиятельство! Иначе нельзя. Я теперь своими погонами за тебя отвечаю. Пожалуйста, не отвергай советы Недреманного ока. Это один из лучших моих людей.
        Звали «лучшего» Олегом Вадимовичем… или Вадимом Олеговичем, по имени еще не обращался, мог и перепутать. Только так: «Господин капитан!» И тот так же:
        - Ваше сиятельство, пора одеваться.
        - Да я разве не одет? - смеясь, осмотрел Столыпин свой щегольской сюртук и приподнял вывезенную из Германии парижскую шляпу.
        - Как изволите, ваше сиятельство. Но в Гродно будут встречать камергера его величества, а не частное лицо.
        Придворный мундир, так и ненадеванный, следовал в просторном сундучке из Колноберже в Петербург, а оттуда в поезде до Вильнюса и сюда, в Гродно. В Колноберже на этот раз не заворачивали. График встречи, видите ли, срывался! Не зло, но все же посмеивался губернатор. На подъезде все равно пришлось пересаживаться в карету; то ли Недреманное око так запланировал, то ли пути здесь по обычаю ремонтировались. Все могло быть. В запале железнодорожного строительства первые рельсы, как водится, укладывали на первые шпалы - еще не просмоленные и хлипкие. Жульничество было ужасное! Железнодорожные воротилы рвали богатую добычу из рук в руки, о пассажирах вовсе не думая. Поезда сходили с рельсов, как телеги с колеи. Что уж говорить об обычных, если царский поезд в свое время сполз под откос, многих покалечив и чуть не похоронив самого Александра III?! И после великой царской грозы положение ничуть не улучшилось. Ругать дороги было бесполезно.
        По Германии шпалы укладывали железные да на прекраснейший гравий, а по России они белели непросмоленной сосной, как кости неких динозавров. Впрочем, паровоз-то - и сам не динозавр ли?..
        Столыпин безропотно оставил уютное купе и пересел в высланную навстречу губернаторскую карету. С двуглавыми орлами по бокам. Вот так. Знай наших!
        Ехать в карете прекрасным июньским утром оказалось приятнее, нежели в душном, закупоренном вагоне. Единственное неудобство - при его солидном росте переодеваться. Сунулись было камердинерами полицейские, но он их уже вполне губернаторским голосом отмахнул прочь. Не хватало еще, чтоб жандармы подштанники натягивали!
        Карета при въезде остановилась у какой-то речушки. Переодевшись, он не без улыбки осмотрел себя в зеркало, которое держал капитан. Золоченый мундир камергера с золотыми же ключами на фалдах смотрелся в зеркале прекрасно.
        - Кто такова? Неман?
        Капитан понял насмешливый вопрос и ответ дал точный:
        - Неман будет дальше, ваше сиятельство. Это всего лишь Городница.
        - Не от нее ли название?
        - Кто знает, говорят, от нее. Это не по моей части, - ответствовал, оглядываясь по сторонам, капитан. - Пора садиться. Там сами у местных изволите спросить.
        Но в Гродно было уже не до реки. У заставы с одной стороны цепью стояли жандармы, по другую сторону - знаменитые гродненские гусары. Еще по рассказам отца Столыпин знал, как лихой Гродненский полк круговым рейдом проходил по турецким тылам, врубаясь там, где его не ожидали. Сейчас сын, в камергерском мундире, при шпаге и в фуражке с белым летним околышем не без удовольствия отдал честь красиво вскинутым саблями всадникам. Их немного тут гарцевало на месте, может, полк и вообще сейчас где-то на ученьях находился, а эти лихо сидящие в седлах были высланы, так сказать, для встречи губернатора.
        Немного смущенный своей парадностью, он прошел меж шпалер гусар и конных жандармов туда, где с хлебом-солью на рушниках стояли разодетые девчушки. Почему-то поперек дороги. Но очень красиво помахивали вплетенными в косы лентами! Трудно было понять - польский ли обычай, белорусский ли. Пожалуй, все вперемешку, но роскошно свисавший кистями рушник, на нем пышно вздымавшийся каравай… и простенькая деревянная солонка - нет, все-таки что-то местное, не шляхетское.
        - Как звать тебя, милая? - покровительственно потрепал он по косам девчушку, державшую на вытянутых ладонях рушник.
        - Алеся, пане добродею, - ответила она, потупившись.
        Гм!.. Дома Алеся, и здесь то же самое!
        Он отломил хлеба, обмакнул его в гостеприимную соль и, пожевав, поклонился стоявшим за этими девчушками людям. Но девчушки то ли не понимали, то ли у них заведено было так - не расступаться. Все ж не свадьба - не станешь бросать деньги на поднос! Рассмеявшись отнюдь не губернаторским смехом, он поцеловал румяную щечку этой Алеси, поцеловал и другую - и девичий заслон расступился. Открытую дорогу сопровождал веселый хор:
        День добры табе, пане гаспадару!..
        Бачышь, чераз поле, широкае поле,
        Бачышь, чераз межи залаценькия
        Идуць, тякуць голубенькия облачки,
        Все пытаюць славнага пана,
        Славнага пана, пана гаспадара:
        «А чым жа ты, пан, уславився,
        Чым жа нам так спадабався?..»
        Певуньи продолжали наивно перечислять, чем должен быть славен их пан-господарь, - и столы заломные, и яства отменные, и кубки серебряные, и подарки истинно панские, а Столыпин смущенно думал: «Да ничем, девоньки милые… Может, попозже, через годик-другой о том спросите?..»
        Он не знал, конечно, что и года-то единого ему не дано в этом белорусском краю…
        А если б и знал? Кто вправе изменить свою судьбу?!
        Не оглядываясь и не замечая, что за ним с саблей наголо вышагивает Недреманное око, губернатор прошествовал, - а как же, нельзя было просто «идти» при таком скоплении народа. Какие-то приветствия. Делегации. И все наособь. По правую руку - дворяне во главе со своим предводителем. По левую - купцы, тоже со своим старшиной. Дальше - мещане, не поймешь, кем руководимые. Местная интеллигенция, разумеется, вместе с директором гимназии. Чиновники, надраившие пуговицы своих мундиров. А как присмотреться… в сторонке, при всех немыслимых пейсах и широкополых черных шляпах, с раввином во главе, - ага, евреи, тоже своей особливой делегацией. Отдав первый поклон дворянам, потом купцам, потом всем другим по очереди, даже развязной группе каких-то бродячих циркачей, губернатор остановился и перед раввином. Видит православный Бог, он не знал, как вести себя с этими бородатыми, робко жавшимися в кучку людьми, но сделал первое, что всегда делал, - поклонился, говоря, как и предыдущим делегациям:
        - Благодарю, благодарю, господа.
        Дальше было все уже понятно. Он сел обратно в карету и поехал в свою губернаторскую резиденцию. Удивляясь мелькавшим за окном кареты улицам. Брыгицкая, Бонифацкая, Бернардинская, Доминиканская, Базыльянская…
        Н-да… Вроде бы одна с Москвой империя, а нет ни Православной, ни Московской улочки… Что-то нехорошо встрепенулось в душе у нового губернатора. Но подоспевший у заставы какой-то важный сопроводитель не переставал повторять:
        - Ваше сиятельство, посмотрите сюда!..
        Через минуту:
        - Пан губернатор, обратите внимание!..
        Через другую:
        - Виды, виды какие открываются!..
        Виды и в самом деле были прекрасные. Карета въезжала на Замковую гору. Через овраг по виадуку - узкий, истинно замковый мост. Обширный, зеленый остров. Сквозь листву лип, кленов и столетних дубов уже просвечивал широко раскинувшийся двухэтажный дворец. Крылья его, как руки, обнимали все пространство. Роскошный парадный портик гостеприимно приглашал: войдите, пан губернатор!
        Это был дворец последнего польского короля Станислава Понятовского.
        IV
        Странная судьба странного человека…
        Молодой стольник соприсоединенной Литвы, из древнего польского рода Чарторыйских, еще в бытность государыни Елизаветы повадился на царские ковры. Разумеется, при всей льстивости и шляхетском красноречии его привлекала не стареющая Елизавета. А молодая Екатерина. Что, замужем?.. В царском окружении это не имело особого значения. Стольник не только ловко махал родовой саблей - взмах его боевой руки при поклоне был широк и завораживающ. Возле такого мужа-недотепы, как Петр Федорович, великая княгиня только званием выходила велика, а женской сущностью несчастна. Надо ли говорить, что граф Станислав Понятовский оказался в числе ее ближайших друзей, которые и привели княгиню к российской короне. Стольник уже возомнил себя у российского трона… пока только около… но ведь любовь делает чудеса? А какой поляк в чудеса не верит?!
        Взойдя на российский престол, Екатерина сделала все, чтоб на соседнем польском престоле оказался ее друг Станислав. Но разгульная шляхта избирала - именно избирала! - своего короля, как какого-нибудь сельского старосту в Рязанской губернии. И пока он при этих долгих и шумных выборах, даже с российской помощью, продирался к королевской власти, то оказался гол как сокол. Все было промотано на пирах и балах. А подобает ли королю быть голым? Российская императрица, щедро одарив всех, кто помогал ее ставленнику, и его самого не забыла. Послу и ходатаю Репнину она отписала, что «по особливому своему благоволению и дружбе дарит Понятовскому на первый случай для учреждения дома 100 000 червонных». Бедный король за все благодеяния и подарки мог отправить своей благодетельнице лишь ящик трюфелей…
        Что делать, польский король всегда был лишь игрушкой в руках разгульной шляхты. Немудрено, что ему хотелось быть поближе к русскому трону… если Матка Боска позволит. В счастливом двуединстве! К ужасу всех соседей… Объединение двух таких обширных государств?! По Европе поползли слухи о новоявленном женихе русской императрицы; больше того: сама императрица приедет, мол, в Варшаву, чтобы там вступить с ним в брак. Воинственная Пруссия, якобинская Франция, ханжеская Австрия, чопорная Англия - все опасались такого грозного объединения. Не опасался только Понятовский, получивший двойное королевское имя: Станислав-Август. Как же быть королю при едином имени?! Своей парижской маменьке Жоффрэн он по польскому обычаю самонадеянно писал:
        «Ах, я знаю хорошо, что я должен делать!.. терпение, осторожность, мужество! И еще: терпение и осторожность! Вот мой девиз!.. - И не называя имени Екатерины, добавлял: - Там очень умны, там… Но уж очень гоняются за умом. Это металл самый дорогой, но для обработки его нужна искусная рука, руководимая добрым сердцем…»
        А разве сердце у него не доброе? Рука не искусна?
        Да и собственный ум, в добавление к уму российскому, не хитер, не изворотлив?..
        Не слишком доверяя шляхетскому разгулу, он в стороне от Варшавы, поближе к России, и на русские же червончики строил в Гродно свой личный дворец, назвав его, разумеется, замком.
        А пока он занимался достохвальным строительством, никем не управляемая Польша пережила уже два раздела - между Россией, Пруссией и Австрией - и вовсе не шутя готовилась к третьему. В который и якобинская Франция вмешалась, приняв всех польских диссидентов. Они-то и мутили воду, ратуя за возвращение утерянных провинций. Но разве прусский Фридрих мог терпеть это? Его армия вторглась во Францию… Англия своими кораблями утюжила Балтику, Черное море… Разве русская императрица могла терпеть весь кавардак?! У нее, слава богу, были фельдмаршал Румянцев-Задунайский да великий военный шутник - Александр Васильевич Суворов! Да казаки малороссийские - ого! Здравый смысл, шановные панове, здравый смысл - не так ли?.. Тоже шутить изволите?
        Но когда это поляк внимал здравому смыслу…
        Сбежавшие было в Париж польские диссиденты повернули обратно к Варшаве… и возвели в «генералиссимусы» - ни больше ни меньше! - мятежника Костюшку! Как же можно уступать России, да еще какому-то старому Суворову?!
        А судьба Польши решалась-то именно русским оружием. Разогнав своих не слишком удачливых генералов, - не смогли, видите ли, взять арсенал и вынуждены были бежать из Варшавы, - Екатерина сказала ласково:
        - Александр Васильевич, а не мешают ли нам эти шляхетские «генералиссимусы»?..
        - Как велите, матушка, как велите. Наше дело солдатское, - был скромнейший ответ. - Я еще не генералиссимус, но…
        - Вот именно. Льщу себя надеждой увидеть вас в сем настоящем звании.
        - Надежды юношей питают и кровь девичью зажигают… Мы еще с вами, матушка, ого-го!
        - Ого-го, мой Первый-Главный! Извольте подарить мне Варшаву.
        - А не обидится Румянцев?..
        - Ох, беда с вами! Вечно вы в ссоре, никак Европу не поделите. Ну да улажу как-нибудь. С Богом!
        Хотя звание главнокомандующего носил фельдмаршал Румянцев-Задунайский - тоже один из «личных» друзей, - она без долгих слов во главе перетрусивших генералов и потерявшего голову короля Станислава-Августа поставила именно Суворова.
        По примеру матушки-Екатерины Суворов тоже не стал долго рассуждать, а взял в штыки главную армию польского «генералиссимуса» Костюшко - во главе с генералом Сераковским. И поразил насмерть при монастыре Крупчице. Потом добил в окрестностях Бреста. Восемь часов бились холодным оружием! То бишь штыком!
        Суворов, как всегда, писал свои донесения кратко:
        «Ее Императорского Величества победоносные войска платили его, неприятеля, отчаянность… Поле покрыто убитыми телами свыше пятнадцати верст. Мы очень устали».
        Как не устать, если из всей армии польского «генералиссимуса» спаслось всего пятьсот человек… Помахай-ка штыком!
        Путь на восставшую Варшаву был открыт.
        Но поляки собрали под Варшавой последние силы и, согнав население, грозно укрепили пригороды. Опять штурм?..
        Семейное предание Столыпиных в пересказе отца гласило: Суворов подозвал своего генерал-адъютанта и ласково так спросил:
        - А что, братец, Александр Алексеевич, не пора ли покончить с карманным «генералиссимусом»?
        - Истинно так, пора, - по-суворовски же кратко ответствовал адъютант Столыпин.
        Ну, если в бой с утра пошли адъютанты, так была же сеча!
        Все польские генералы во главе с Сераковским были взяты в плен. А около пяти часов вечера возвратился адъютант Столыпин с отрядом русских солдат, которые несли полумертвого человека: то был «генералиссимус» Костюшко. Кровь покрывала его тело и голову, лицо было бледно-синее…
        Но королю, запутавшемуся в интригах со своими якобинцами, очень не хотелось уезжать из Варшавы. Однако ж надо. Как и шляхетскому сейму, который никак не мог утвердить присоединение Варшавы к России. Ай-яй-яй, фанаберия побежденных! Пред толпами голодных, одичавших горожан?.. Тогда извольте, шановные панове, в новую столицу! Чем Гродно не столичный город? Там выстроен прекрасный новый королевский дворец, который король, в уважение к традициям, назвал замком. Хватит места и болтливому сейму, и самому королю.
        Король отвечал Суворову, что ему не с чем выехать в Гродно, не с чем оставить в Варшаве и своих родных. Давно уже все разорено, и нет никаких доходов. Жить приходится в долг…
        Ай да король!
        Но корни мятежа не стоило оставлять в Варшаве. Пускай-ка шляхетский сейм во главе со своим запутавшимся королем посидит в тылу русской армии! Да, да, в Гродно.
        Снисходя к королевской чести, Суворов заверил, что там приготовят все, что нужно по званию. Деньги обещала матушка-государыня. А честь королевскую будет блюсти его личный адъютант.
        8 января 1795 года Станислав-Август простился с Суворовым, который весьма обласкал его на дорогу, и под охраной адъютанта Столыпина отбыл в Гродно.
        Как оказалось, в последнее пристанище польских королей…
        Польшу ожидали третий, окончательный, раздел… и полная утрата своей независимости… Уже без короля она вошла в состав Российской империи.
        Бывшему королю оставалось доживать свои дни в роскошном гродненском дворце как простому смертному и оплакивать вскоре последовавшую смерть мудрой благодетельницы Екатерины, не зря же прозванной Великой…
        Но даже она, Великая, звание генералиссимуса Суворову дать не успела. Это сделал уже ее сын, Павел…
        V
        Сейчас правнук суворовского адъютанта ходил по пустым залам дворца и слушал шорохи, исходившие из столетнего паркета. Он не падал ниц перед историей - будь то Литва, Польша, сегодняшняя Белоруссия или история всего рода, - но что-то же заставляло его и ночью подниматься с постели. Не только думы о семье, которая оставалась на водах, - было и нечто иное. Будто кто из дальних веков звал его к себе. Он запалил в три огня подсвечник, усмехнувшись: «Пора уж думать об электричестве!» Но и надсмешка над своей домашней неустроенностью не отвлекла от впечатлений первых дней. Смута душевная!
        Город Гродно стоял на той же реке, что и Ковно, но был совершенно другой; там сквозь все наслоения времен все-таки литовское выпирало, а здесь - польское. Белорусского и не чувствовалось. За эти дни с визитами перебывали все более или менее приметные горожане, да и уезды ломились в двери. И не только дворяне - всякий прилично одетый люд. Но почему-то каждый силился затвердить свою связь с Польшей. Не король же, давно почивший в Бозе, к тому подталкивал - королей в этих краях не особенно почитали; нет, некая шляхетская гордыня проступала сквозь любую одежку. Будь то вицмундир, сюртук или кунтуш. Не бог весть какой орден Станислава - самый распространенный в империи и учрежденный-то в утешение полякам, но если он являлся на служивой груди, так уж являлся! Во всем блеске хозяйских глаз. И сквозь хороший русский ли, немецкий ли язык - обязательно прорывалось это: «Пше прашем пана!» Он удивлялся: с чего директору гимназии столь назойливо подчеркивать, что учился в Варшаве? Не Петербург же. Директору не так давно возникшего театра - что начинал в Кракове? Опять - не Москва же. Почтмейстеру - даже
почтмейстеру - выхваляться своими родственниками в недалеком Белостоке? Это даже не Гродно. Право, губернатор, залетевший сюда из глубин России, становился белорусским националистом!
        Может, это не так и плохо?
        Столкнувшись и раз, и другой с простыми людьми, - ведь не на небесах же жил губернатор, путаясь в понятиях их «ридной мовы», он решил залучить к себе местного наставника. Собственно, на первых порах так же поступал и в Ковно; это не вызвало там ни удивления, ни осложнений. Мог с любым литовцем изъясниться. Здесь же, когда пригласил к себе директора гимназии, пустяковая просьба вызвала шок. Досточтимый Стэфан Заборовский в замешательстве так терзал своего Станислава, что грозил и вицмундир вместе с орденом порвать. Не сразу в слова свое удивление связал:
        - Пше прашем пана губернатора - зачем это ему нужно, при знании польского, немецкого, французского?..
        - Господин Заборовский - мне нужно объясняться с людьми.
        - Люди или людцы?.. Одни знают польский и соседний немецкий, даже более далекий французский, другим - только с коровами изъясняться! Не может же пан губернатор…
        - Может! - пришлось остановить велеречивого поляка - с русским орденом на русском вицмундире.
        Дружелюбно угостив чайком, отпустил ни с чем.
        Вот после того и занесли его ноги в Воскресенский православный храм - не самый лучший на фоне высоко вздымавшихся костелов. Просто самый близкий ко дворцу.
        Батюшка Петракей - пожалуй, это было местное прозвище, а не рукоположенное имя, - был отменно стар, покорен и уже плохо понимал суть дела. Не то что ксендзы, молодым и фанаберистым цугом приходившие на аудиенцию!
        Видать, и попивал грешный Петракей, но сквозь затененный ум все ж пробилось здравое понятие:
        - Поучиться, ваше сиятельство?.. Оно бы можно, да мужиков нетути. По молодости я в Смоленске служил, так разве…
        - Местных, отец. Кто говорит на этой самой… мове!..
        - Мова, ваше сиятельство?.. Есть вельми добрая, но она бабской сути.
        - Женской, отец, да?
        - Да, ваше сиятельство. Эта суть с востока к нам приехала, из Минска. Тщатся наши православные открыть при гимназии класс этой самой «беларусской мовы». Да разве возможно? Стэфан Заборовский и на порог ее не пускает.
        Истинно так, разговорился отец Петракей, особенно после того, как губернатор попросил его освятить дворец Понятовского. С ним-то и вошла эта «бабская суть». Ага, та самая, что хлеб-соль подносила! Губернатор встретил ее как старую знакомую. Лет восемнадцати, от силы двадцати. Больше и плат приспущенный не давал.
        - Если не запамятовал, Алеся? Не смущайтесь, целоваться не будем! Учительница?
        Она еще больше потупилась, но потом все же ответила:
        - Три класса гимназии, пан губернатор, далей нельга было…
        - Недоучилась, хоть и дворяне, а бедные. Чего ж, внучка… Пущай возле меня поживет. Вот помогает, и слава богу.
        Столыпин только сейчас заметил, что она и дымящимся кадилом помахивает.
        - За неимением другого притча… Отец диакон вторую неделю во хмелю. Кто знает, когда это у него кончится? - рассудительно пояснил без вины виноватый батюшка. - Наша Алеся не за диакона, вестимо, за помощницу.
        Предчувствуя слабосилие и самого батюшки, он прежде всего пригласил его к столу, успокоив:
        - Я не тороплю вас, отец. Прежде откушайте, а потом и делайте свое дело. Гоните всех прошлых чертей из этих стен!
        Губернатор занимался делами в своем кабинете, - делами довольно запущенными, - а отец Петракей, видать, в свое междуделье не раз подходил к оставленному в гостиной столу, потому что под конец и сквозь толстые стены пробилось отнюдь не святое:
        Ци дома, дома
        Сам пан-гаспадар?
        Добры вечар,
        Наш пан-гаспадар!
        Слышно было, как бормотала, успокаивала его прислужница. Остановившись в полураскрытых дверях, губернатор покачивал головой, посмеивался.
        Ой, кали дома,
        Выйди паслухай.
        Голосок прислужницы уже яснее прорезался, гневливее:
        - Дедо! Небарака! Як тебе не сорамна!..
        Кой-что уже начинал понимать губернатор. Срамит деда! Но дед хоть бы что:
        Добры вечар,
        Выйди паслухай!
        Ну как тут не выйти, когда на два голоса приглашают? Правда, второй со слезой, пугливо:
        - Де-едо?.. Нас же выгонят! Ганьба буде…
        Губернатор вышел, слезки утирая добрым словом:
        - Не выгонят, детка. Ганьба… что это такое?..
        Помощница так перепугалась, что и понятное объяснить не смогла, только одно:
        - Ганьба… гэта ганьба и ёсць… сиятельство…
        - Ну и прекрасно, детка, - по-отцовски приобнял ее за вздрагивающие плечики. - Алеся?.. Что-то много в моем доме Алесь! У вас всех девушек так зовут?
        Видимо, от страху она кивнула. Столыпин уже совсем развеселился:
        - Вот и первый урок! Усаживай деда за стол да и мне чарку налей. Как по-вашему будет чарка?
        Пока эта, вторая Алеся толкала деда к столу, поколачивая в спину непотушенным кадилом, понятное уж совсем непонятным стало. Только одно:
        - Ага, сиятельство… чарка, сиятельство…
        Дед, чарку запрокинув, уже сам прояснил:
        - Шклянка буде. Бо стекло же…
        Губернатор оказался неплохим учеником, сразу подсек деда:
        - А если не стеклянная? Серебряная?
        Но и дед, маленько протрезвев, на учительский лад затянул:
        - Стеклянная… серебряная… не, сребряных не бывае… Не бывает, ваше сиятельство! - в утверждение своей правоты даже сухоньким кулачком по столу пристукнул.
        Алеся с глазами, полными слез и страха, потащила его прочь, но отец Петракей все-таки был тяжел для ее ручек. Столыпин позвонил в бывший при столе колокольчик.
        Конечно, Недреманное око тут как тут, в полном своем служебном удивлении.
        - Мы тут с православным отцом чертей гоняли! - не мог Столыпин остыть от смеха. - Отошли его домой с кем-нибудь, а через полчасика и за ней коляску пришли, - кивнул в сторону вовсе онемевшей девчушки. Капитан профессионально выполнил приказание: одной рукой прихватил деда под мышки, а другой принял кадило, все еще фукающее при встряске.
        Когда они таким порядком убрались за двери, хозяин посерьезнее стал:
        - Скоро и за тобой, Алеся, вернутся. Ну, расскажи пока, как ты живешь и что делаешь в Гродно? Судя по всему, ты довольно грамотная. Где родители?..
        Как ни странно, эти простые вопросы ее успокоили. Не сразу, но прояснилось еще не начавшееся житие учителки.
        Да, мы из дворян, но очень бедных. Отец, пока мог, служил гувернером у одного пана, я в гимназии смоленской училась. Как прогнали его за старостью, гимназию пришлось бросить. Маленько тоже помаялась в гувернершах, да взрослые сыновья стали приставать…
        Он попросил не продолжать очевидное. Лишь одно: кто в Гродно послал несмышленую учителку?..
        Выяснить не удалось: Недреманное око вернулся. Велел отослать ее домой, даже не спросив - куда. Вероятно, в сторону той же Воскресенской церкви. Недалеко было.
        VI
        Странная все-таки страна Россия!
        Странно и непонятно перепуталось в ней все управление…
        Чего, казалось бы, министру внутренних дел заниматься земством? Ну, копаются в людском, провинциальном мусоре подначитавшиеся западных книжонок либералы - и пусть себе копаются. Хоть чем-то заняты, бунтовать некогда. Да и какие они бунтари! Сабли бумажные, щиты книжные, кони истинно гоголевские. Старосветские помещики, не более того.
        Но царский камергер и губернатор Гродненщины - по российским меркам, малюсенького, надо сказать, лоскутка империи, - все больше убеждался в правоте многорукого министра. Разве земство - не внутреннее дело России? Как и губернатора - занятия «беларусскай мовой»? Или местной историей? Так недолго и в «генералиссимуса» Костюшко обратиться! Или возня с хуторами, вывезенная еще из Ковенской губернии…
        Он как раз собирал некое немыслимое совещание - дворян-земледельцев, более-менее крепких хуторян и хитрованцев-купцов, которые возле земли крутились. Кто усадит их за один стол? Да и не одного же дня дело. Потому и затянулось. Плеве словно подслушал его мысли. Упредил. Заставил пошевелиться.
        Месяц всего и прошел, как губернатор уселся во дворце польского короля. И нате - изволь дать отчет о местном земстве!
        Срочная депеша называлась, разумеется, по-чиновничьи: «Проект упрощенного земского самоуправления в Западных губерниях». Речь-то шла не только о Гродненщине - и Ковно, и Вильно, и внутренняя Польша под прожект подпадали. Но Столыпин разве царский наместник всего этого пестро-лоскутного края?
        Губернаторская карета, ради узких дорог запряженная всего парой лошадей, мчалась из уезда в уезд. Само собой, позади еще несколько рыдванов с обслугой и разными припасами, в том числе и постельными. А впереди - верховые во главе с Недреманным оком.
        Губернатор намеревался было упростить свой выезд, но капитан в шутливо-непререкаемом тоне запротестовал:
        - Разве вы, Петр Аркадьевич, хотите помешать, чтоб меня произвели в майоры? Разве мне нужно запрашивать разрешение департамента полиции?
        Ах, бестия! Наверняка уже запросил этот самый департамент… то бишь Алешку Лопухина! Славная штука - телеграф. Минутное дело, чтоб выезд губернатора обставить с королевским размахом. Знай наших!
        Но король-то вроде без телеграфа обходился?..
        Посмеиваясь над своим нынешним положением, он не забывал спутников угощать:
        - Отец Петракей - вы же еще не завтракали?..
        Тяжкий вздох, который означал только одно: ваше сиятельство, лучше скажите - не опохмелялся…
        - Паважаная сударыня Алеся - частунак не згоден?..
        Уже меньше стесняясь своего благодетеля, она смеялась на заднем сиденье:
        - Пан-гаспадар делае памылки в нашей мове, але ничого, ёсць и поспехи. Трымайце дараженькую тройку… с нейким даже плюсом!
        Милое дитя, хотя и в полном девичьем обличье…
        Со старым батюшкой-дедком было проще: без слов приоделся по губернаторской благости. С внучкой же сплошные хлопоты. Были даже слезы: «Я знаю адрас пани Вольги, я напишу ей на вас жалобу…»
        Хоть в соседнем рыдване ехал и официальный губернский секретарь со всеми письменными причиндалами, но дед и внучка представлялись более подходящими помощниками. Кто с крестом, кто с песней - все едино. Конечно, с местным дворянством он управится сам, но как быть с попутными хуторянами? Да и как их между собой согласовать? Не говоря уже о шинкарях, мелких еврейских лавочниках.
        Понимал губернатор, что развел некое «гродненское министерство» - ни больше ни меньше! Может, и королевство? Не Станислав ли Понятовский, несостоявшийся муженек Екатерины, в ночи нашептывал… как это… да, «жальбу» запустевшего королевского замка!
        Этот, встречный, замок был хоть и под гонтовой крышей, но ничего, справный.
        - Дворянин? - самонадеянно покосился Столыпин на свою учителку, зная, что и у половины здешних дворян нет черепичных крыш.
        - Не, крестьянин, - быстро определила учителка.
        А Недреманное око определил еще ранее: покрикивал на выстроившихся поперек дороги людей.
        Столыпин вышел из кареты, а с другого боку и отец Петракей поспешил, чтоб поперед крестом путь губернатора осенить.
        - Капитан, капитан, потише, - остановил слишком ретивого служаку. - Не видишь?..
        Свитки, но чистые, суконные. Сам старый хозяин в сапогах, сыновья попроще, в ременных чунях, вроде русских лаптей. Зато в валеных шляпах, которые подчеркивали их достоинство. Женщины в ситцевых платьях - отнюдь не в домашней тканине. Одна из молодаек на вышитом рушнике держала хлеб-соль… и чарку из того самого «шкла», про которое толковал отец Петракей. С низким, но не робким поклоном:
        - Почастуйтесь, пан-гаспадар, кали ласка!..
        - Ласка!..
        - Это как ваше «пожалуйста», - вывела из затруднения Алеся. - Але поласковее…
        - Ласка?.. Это прекрасно!
        Капитан с обидой наблюдал, как губернатор отщипывает хлеб от каравая, макает в соль… а потом и чарку берет, без всякой брезгливости пригубляет.
        - Что, отец? - обратился Столыпин к старику. - Хлеба хватило до новины?
        Видно, старик не все понял, замялся, потому Алеся шепнула ему на ухо:
        - Не будзе ганьбы, стары пень!
        Переусердствовала, расслышал Столыпин. И поспешил успокоить:
        - Не будет, хозяин. Неплохо живете? Крыша крепкая, хлеб, видать, свой, да и водочка казенная. Арендатор?
        Это слово старик знал, на старшего сына, который вышел из дома тоже в сапогах, уважительно кивнул:
        - Гэта ён арендник.
        Столыпин все-таки плохо представлял, как себя вести с молчаливыми, настороженными поселянами. Все они с детства усвоили: добра от власти не жди!
        Однако ж откуда прознали о приезде начальства? Столыпин заранее маршрут не определял, тем более каждому хуторянину не сообщал, - куда дорога выведет. Вот тебе и телеграф - самый точнейший!
        Попрощавшись с этими хуторянами, дальше он уже ничему не удивлялся. Даже самый бедный хуторок под драной соломенной крышей - видать, в бескормицу для коровки содрали, - и тот встречал «пана-гаспадара» у дороги. Правда, тут уже с плачем, с протянутой детской рукой. И муж не стар, и жена еще в рабочей поре, а ребятишки босые и в рваных холщовых рубашонках. Канючат:
        - Пане добродеи… пане!..
        Старшие уже лет по тринадцати - пятнадцати помалкивают. Но вид затрапезный и голодный.
        Положив в замызганную детскую руку невиданный, наверно, в этой семье червонный, ни о чем не расспрашивая, он ехал дальше.
        Пока вниз по Неману шла дорога, а там отвернула в сторону Польши. Моста на литовскую сторону не виделось. Это удивляло: разрушился мосток или нарочно не строят переправу?..
        Разгадка пришла, когда дорога, отойдя от Немана и покружив по хуторам, уперлась в некое пограничье: речка невеликая, но переправы на польскую сторону тоже не было. Не доверяли соседи друг другу, не доверяли…
        А как еще покружил по западным окраинам губернии, так и вовсе убедился: силком не заставишь мосты наводить!
        В уездных городишках, куда собиралось заранее оповещенное дворянство, лишь с небольшой примесью учителей, почтарей, попов да ксендзов, уже откровеннее говорили, без всякого белорусского мыканья:
        - Шановный пан губернатор! Что делать, ограждаем свои приграничные маёнтки…
        - Своя шляхта жизни не дает. Зачем нам еще пускать с той стороны?
        - Ага, земство, ваше сиятельство? Оно хорошо, если наше.
        - Отпишите в Петербург, пан губернатор, чтоб от засилья нас освободили…
        И это дворяне! Что же говорить о каком-нибудь учителе или аптекаре?..
        Поколесив неделю по Гродненщине и лишь денек отдохнув, Столыпин с помощью губернского секретаря засел за отчет. Выборы?..
        К сорока годам он был не настолько наивен, чтобы верить в честные выборы! Да в таком пестром крае. Кто богат, тот и сват. Кого может выбрать хуторянин, что и соломенную крышу на своей хате проел? Да хоть и гродненский аптекарь, к которому он послал своего управителя, - после недельного вояжа по пыльным дорогам Гродненщины болела голова от нудной «жальбы» и началось несварение желудка от бесконечных дворянских застолий.
        Аптекарь слыл уважаемым человеком, да ведь еврей!.. Еще большая головная боль!
        Из взбаламученной Польши бежать евреям дальше было некуда - Гродненщина представлялась землей обетованной. В самом деле, край тихий, заманчивый и для самих белорусов. Но ведь опять вспомни, кто свят?..
        Поляк.
        Хоть для еврея, хоть и для здешнего русича!
        Как не раз выходило в истории России, победители жили хуже, чем побежденные. Лучшие земли издавна принадлежали шляхте. Что, свои лучше?.. Они еще о чем-то думали, когда в вековом противостоянии Польше нуждались в саблях и пиках мужицких, а сейчас с какой стати?
        Ополячивание белорусского боярства началось еще в XVI веке, а дальше больше. И не только сами поляки в том повинны; «польскость» стала как рыцарский знак. Каждому рядовому дворянину не терпелось приписать себя к шляхте и говорить не иначе как «по-польску». Пожалуй, свои-то помещики били батогами похлеще! Да и не называли себя иначе как шляхтичами. Крепостное право, отмененное по России законом, здесь никто не отменял. «Хлоп», «быдло», «жид» - все были под шляхтой, пускай и белорусского рода. Какие уж тут выборы!
        Сам помещик, и не из малых, Столыпин летними ночами хватался за голову: вот еще напасть!..
        Но тринадцать лет жизни в этом Западном крае не прошли даром. Он поскрипывал старым паркетом, думал… Что видел министр Плеве оттуда, из Петербурга?
        Земство?
        Земские гласные?..
        Назначенные губернатором?..
        Верно, назначь ты своей властью этих земских гласных - и вся недолга. Так министерской строкой и прописано было в проекте.
        Ночной паркет поскрипывал под ногами губернатора. Нет, нет! Помещичьи усадьбы начинали полыхать уже и по России, а здесь будет еще хуже. Не велик город Гродно, и не так уж много интеллигентствующих болтунов, а едкое, как щелочь, словцо витало над головами: «назначенец!» С неизбежной добавкой: «губернаторский…»
        Губернаторский назначенец?!
        Только местного Костюшки здесь не хватало!
        Тогда что - всеобщие прямые выборы?
        Да, но не забудь: кто богат, тот и свят.
        А богатый - кто?..
        Он, поляк, ненавистник каждому, живущему в этом краю!
        Вот и встанут стенка на стенку…
        …поляки…
        …крестьяне…
        …мещане…
        …учителя…
        …почтари…
        …аптекари…
        …нищие театралы…
        …возникшие недавно газетчики…
        То бишь католики, православные, протестанты, иудеи, даже оставшиеся с монгольских времен магометане. Не зря же некоторые местечки, как и по России, носят явные восточные названия; например, Телеханы - «тело хана» здесь было захоронено. Вот так-то. И сюда заходили степняки.
        Не захоронят ли в местечковой драчке и нынешние прожекты губернатора? Черная тень Костюшки нет-нет да и проступала на белой стене дворца; если она похоронила все благие начинания Понятовского, так чего ей стесняться перед Столыпиным?
        Да! Но что предложить великомудрому петербургскому министру-полицейскому?..
        Он долго не решался и самому себе высказать давно созревшую мысль. Высказалось уже под утро, когда за Неманом, шумно рвущимся здесь, в узкой городской горловине, всходило ясное, праведное солнце.
        Коллегию выборщиков?..
        Да!
        Они-то и выберут земских гласных?..
        Да!
        Без всякой фанаберии шляхетской?!.
        Да, да!
        В таком случае в земских гласных должны быть и крестьяне, и мещане, даже евреи…
        Окончательный вариант своей записки к министерскому проекту он писал уже без секретаря. Собственной правой рукой, которую поддерживал рукой левой. Вот уже сколько лет дурная пуля князя Шаховского, давно вытащенная, все-таки держала хлипкий нерв. При большом волнении не только бокал - и обычная чернильная ручка могла выпасть из руки, наставив клякс…
        Но министрам отвечают чистой прописью. Старайся, старайся, служивый губернатор!
        Записка вышла чистая. Но на другой день служебный пакет никак не давался. А звать секретаря не хотелось, хотя правая рука дрожала и немела…
        Вдобавок он забыл, что это был час, назначенный для «беларускай мовы». А при таком школярстве - главным кто? Учителка. Ей дано было право в этот час входить без доклада в кабинет.
        Заслышав за спиной шаги, он попытался отложить истерзанную облатку пакета, но учителка - она ведь зоркая.
        - Петр Аркадьевич, разрешите помогу?
        Что оставалось? Ему еще раньше пришлось признаться, что иногда подводит правая рука. Учителка ведь и писать на «мове» учила. Как скроешь?
        Над чем он бился добрых полчаса, она в пять минут покончила. И губернской печатью, под горячий сургуч, запечатала.
        - Разрешите, и адрес…
        - Нет!..
        На него смотрели непонимающие, широко раскрытые глаза. Он опомнился, извинительно добавил:
        - Адрес должен быть написан моей рукой.
        И еще извинительнее:
        - Милая Алеся, сегодня занятия оставим. Я не в духе. Пше прашем вашу ручку, пани?..
        Бедной белорусской дворянке, наверно, впервые в жизни целовали руку. Она выскочила в слезах. Но таких ли уж горьких?..
        VII
        Что-то Петербург стал слишком пристально присматриваться к губернатору Столыпину. Плеве прислал краткую, но внушительную телеграмму: «БЛАГОДАРЮ МНОГИЕ ВАШИ ПРЕДЛОЖЕНИЯ ПРИНЯТЫ». Всесильный фаворит, министр финансов Витте, сделавший карьеру еще при Александре III, уже без обиняков правительственной депешей сообщал:
        «Под моим непосредственным руководством и с одобрения Его Императорского Величества, начинает работу «Особое совещание о нуждах сельскохозяйственной промышленности». Честь имею предложить: 1) возглавить губернский комитет этого Особого совещания; 2) войти полноправным членом-консультантом в руководящее Бюро вышеназванного совещания.
        Ваши познания о нуждах крестьянской России не оставляют сомнения, что Вы будете весьма полезны при реформировании главной хозяйственной отрасли нашей.
        Надеюсь, уважаемый Петр Аркадьевич, на полное Ваше взаимопонимание и поддержку всех добрых начинаний».
        Это было посерьезнее, чем предложения министра внутренних дел…
        Разговаривать с Витте доводилось, но Столыпин прекрасно знал постулаты этого удивительного человека. Он железной рукой поддерживал закон от 14 декабря 1893 года, запрещавший, с некоторыми неисполнимыми оговорками, выход из крестьянской общины, в то время как нынешний губернатор и в Ковно, и здесь всячески подчеркивал будущее хуторского, по сути прусского земледелия…
        Как совместить несовместимое?
        Сергей Юльевич Витте попал на глаза царю, когда был простым чиновником Юго-Западной железной дороги, но настырным и дерзко бесстрашным. Как раз в разгар Балканской войны. Железную дорогу до границы выстилали шпалами как обычную мостовую; некогда было, по примеру немцев, готовить металлические шпалы. Да и зачем? Эк лесу-то в России! Сосновые, несмоленые чурбаки пластали прямо по зыбкому песку, в то время как Германия использовала крепчайший гравий. Когда было возиться с гравием российским генералам?! Быстрее, быстрее перебросить войска в Болгарию… Отец-генерал рассказывал, что эшелоны с его корпусом ехали истинно под молитву: «Сохрани и помилуй, Господи!» Опаснее, чем на турок в штыки идти: там хоть твердая земля, а здесь вагоны мотало, как телеги какие. Ржавые колеса скрежетали на ржавых, кое-как набросанных рельсах. Езда была смерти подобна! Молодой инженер Витте, только что назначенный на эту дорогу, убавил скорости «до говновозного лошадиного шага», как ругались защитники Балкан, не получая вовремя подкреплений. Более того, он высадил на одном полустанке кавалерийский полк, как раз из корпуса
генерала Столыпина, и принудил уже настоящим лошадиным шагом скакать на войну. Что, новый военный министр объявился?! Главнокомандующий?! Покойный отец смеялся: «Как его только саблями не изрубили!» Кроме драгун и гусар, дело-то приходилось иметь с великими князьями да и с самим императором, который той же дорогой добирался до Балкан. Над шумливым железнодорожником навис военно-полевой суд… но как всегда в России - пока суд да дело, Александру III вздумалось разогнаться на хлипкой дороге «на всю катушку»; тихо ездить он не любил. И тут, под Харьковом, какой-то железнодорожник задерживает царский поезд и предписывает дальше следовать «согласно установленным скоростям». А кто и что может «установить» императору?! Заслушав неподобающий шум на одной остановке, Александр III самолично вышел из своего вагона и мощным плечом растолкал свиту, окружившую настырного железнодорожника.
        - Кто таков? Почему стоим? Почему держат мой поезд?!
        Вместо того чтобы пасть ниц, плюгавый железнодорожник ответил:
        - Потому, ваше императорское величество, что при таких скоростях я не могу гарантировать вашу безопасность. Крушение неминуемо. Поезд слишком тяжел, два паровоза к тому ж…
        С императором следовали и министр путей сообщения, и министр двора, и генералы. Оплеуха была убийственна:
        - Никаких ограничений! А с этим… - указал на глупого железнодорожника, - разберитесь достохвально!
        И разобрались бы, припомнив кавалерийский полк…
        Да недалеко ушел поезд - два мощнейших немецких паровоза на беспредельной скорости вдребезги разворотили наскоро уложенный путь…
        Император со всей свитой как раз изволил кушать знаменитую гурьевскую кашу, как…
        …вагон вздрогнул…
        …встал на дыбы…
        …гурьевская каша вместе со сливками полилась на роскошные прически дам…
        …кому щепки в «причинное место»…
        …кому ножка стула в лицо…
        …визги…
        …стоны…
        …крыша вагона осела на весь золотоносный муравейник…
        Император, при своем богатырском росте, держал на плечах эту погибельную крышу.
        Мертвых убрали, раненых перегрузили в спешке присланные из Харькова другие вагоны. Речь государя была на удивление спокойна и покаянна:
        - Предупреждал же меня этот железнодорожник! Нет, не послушался.
        И в добавление:
        - Найти и доставить ко мне!
        Так начался немыслимый взлет Сергея Юльевича Витте - вначале начальником Петербургско-Московской железной дороги, потом министром путей сообщения, а теперь и министром финансов.
        Как было не знать Столыпину столь примечательного фаворита! Сменился царь-государь, поменялся двор, а фавор, кажется, остался и при сыне Николае…
        Это был уже не тот железнодорожник, что, к ужасу придворных, перечил богатырю-государю. Да и государь оказался другим; ему дела не было ни до крестьянских общин, ни до крестьянских хуторов. Всеобщее «успокоение» требовалось; тишь да благодать! Но кому «благо дарить»?!
        VIII
        Гуляя вокруг дворца по островному парку, связанному с городом лишь узким виадуком, - истинно запоздалая мысль о рыцарских замках! - Столыпин пытался и на придорожном песке некий новый замок возвести. Нога часто останавливалась и чертила носком лакированного, легкого полусапожка странные чертежи. Дома. Изгороди. Сараи. Погреба и амбары. Коровьи стойла и курятники. Бани и рыбацкие тони… Чушь какая-то… И самому непонятная. Тем не менее в походном блокноте рука, сегодня совершенно здоровая, чертила карандашом вполне понятный ответ царскому любимцу:
        - Извольте знать, Сергей Юльевич? Первое: расселение крестьян на пустующие земли, стало быть, на хутора…
        - Второе: ликвидация нынешней чересполосицы, при коей Юрасю приходится прыгать через Петра, а Петру через Миколу…
        - Третье: болота, кочки, чертомыжник! Стало быть, нужны кредиты для мелиоративных работ по всей губернии…
        - Четвертое: не полагаясь на общину, которая здесь в самом скверном состоянии, следует обратить всемерное внимание на земледельческую кооперацию, каковая уже доказала мне свои привилегии в Ковенской губернии…
        - Пятое… и далее: улучшение сельхозорудий и закупка, с последующим собственным производством, новейших сельскохозяйственных машин…
        …внедрение многопольных севооборотов, чтоб картошку десятки лет не сажали по картошке, а жито не сеяли бы веками по житу…
        …стало быть, я говорю о сельскохозяйственном образовании крестьян, без чего ни один пункт моей программы не будет исполним. Гродненская сельскохозяйственная школа моими заботами может быть прообразом и для всей остальной России…
        Эта школа возникла еще до него, но вела нищенское существование. Он, побывав там, назвал ее «крестьянским университетом».
        Увлекшись, обещал и деньги сыскать в нищем губернском бюджете. Но самому с горькой усмешкой виделось: грошики для этого «университета» достанет из собственного кошеля… Как подтверждал опыт всех его прошлых начинаний.
        Что? Кто-то хочет возразить?..
        Недреманное око, наделенный правом беспокоить губернатора в любой час и в любом месте, бежал от канцелярского флигеля.
        - Петр Аркадьевич! Из Новогрудка телеграфируют! Там холопы захватили две шляхетские усадьбы и грозят сжечь, если паны не вернут якобы захваченные некогда земли!..
        - И что?
        - Я послал вестового к полицейместеру. Десяток конных, наверно, соберет, тут недалеко, к утру успокоят.
        При объезде губернии Столыпин был и в этом маленьком, но древнем городке. Прекрасное место. Прекрасно угощала местная шляхта.
        - Кто?
        - Жечь хочет?..
        - Землю кто захватил?
        - Так из богатых там только двое и есть, сами видели: пан Скорняковский да пан Столповский…
        - Телеграфируй от моего имени обоим: землю вернуть… пообещать по крайней мере … до судебного выяснения и для ихней же собственной пользы…
        - Но, Петр Аркадьевич, инцидент очень…
        - Очень нехорош! Телеграфируй.
        Какая теперь вечерняя прогулка? Какие возражения сидящему где-то в Петербурге Витте?..
        Но сердиться в роскошном парке, при таком тихом принеманском окружии не хотелось. Хорошую жизнь здесь пытался устроить себе Станислав Понятовский. Мыс, вдававшийся в Неман, с тылов был огражден глубоким оврагом с проточной, чистой водой, только каменный мост-виадук и связывал короля с городом. А губернатора?..
        Губернатор - все-таки не король. Ходи да гадай на кленовом листе - сожгут или нет пана Скорняковского купно с паном Столповским! Он которую уж ветку ободрал, отмахиваясь от комаров. От них ли только?..
        - Пан-злыдень. Зачем же раслины ганьбить?..
        Вот ее только и не хватало!
        Он оглянулся:
        - Милая Алеся, я не в духе.
        - Что, пани Вольга нехорошую письмову прислала? - не обратив на слова внимания, подошла учителка.
        Он вынужден был остановиться. При его широком шаге учителке пришлось бы бежать за ним вприпрыжку.
        Что-то новое, видимо, в его лице отразилось. Вечер еще был светел и ясен. Или у молодых учительниц слишком зоркое зрение?..
        - Ах, Алеся, Алеся… - совсем не то сказал, что следовало. - И пани Ольга, и дочки - все в порядке. Беспорядок у меня-старика, вот тут… - постучал по груди, прикрытой белым летним сюртуком.
        Алеся залилась смехом:
        - А наша «Гродненская газета» сёння отписала, что вы самый малодший губернатор во всей империи!
        - Да? - неприкрыто заинтересовался губернатор, который газеты еще не читал, обычно перед сном этим занимался.
        - Да, Петр Аркадьевич. Чым же вы не здаволены?
        - Тем, что мне именно сорок лет! Что гулять в обществе молоденькой дивчинки вроде бы уже и стыдно… Тебе-то есть ли хоть двадцать, Алеся?
        - В будучем годе буде, Петр Аркадьевич, вы не сумуйтесь…
        Трудно сказать, что бы он ей ответил… но все тот же Недреманное око!
        - Пани Алеся, что-то не идут у нас уроки! - на нее, как на себя, великорослый ученик воззрился с укором.
        - Не идут, пан губернатор, - и она себя, как в зеркале, отразила. - Боже даст, завтра. Да спаткания!
        Алеся отошла.
        - Что еще, капитан?.. Впрочем, я давно уже полковнику Лопухину отписал, чтоб он там ушами не лопушил. Негоже главному губернаторскому охранителю быть в капитанах! Что еще, майор?
        Капитан-майор замялся, но говорить-то надо:
        - Скверная должность у меня - портить вам настроение!
        - Ничего, порти. Что?..
        - Телеграмма из Колноберже. - Он протянул телеграфный бланк. - Не стоило бы столь открыто извещать, бунтарям в угоду, но ваш управляющий… Не темно? - обрывая разговор, покосился на вечернюю зарю.
        Столыпин выхватил бланк. Верно, слишком уж открыто: СОЖЖЕНО ПОМЕСТЬЕ ПШЕБЫШЕВСКОГО ОН ПОДОЗРЕВАЕТ НАШИХ ОХРАННИКОВ ТОЖЕ ГРОЗИТ ОГНЕМ Я ОХРАНУ УСИЛИЛ НЕ БЕСПОКОЙТЕСЬ КАКИЕ БУДУТ УКАЗАНИЯ?
        - Давай, майор, посидим, - указал он на беседку. - Самое лучшее указание. Кликни, чтоб принесли сюда чего…
        Долго ли кликнуть, когда там и сям виднелись темные силуэты помощников охранителя. Как ни противился Столыпин, тот отвечал: иначе нельзя, вам по штату положено двадцать моих молодцов, единственное, что можно сделать, - одеть их в цивильные кунтуши.
        Верно, жандармские мундиры не портили вечерний пейзаж. Просто городские шляхтичи собирались на городскую вечерку, важным панам не докучая.
        Беседка стояла на крутом мысу, где проточный овраг соединялся с Неманом. Заря еще играла бликами на легкой волне. Из-за неманских лугов легкий туманец наплывал. И беседа, как прибежали слуги с подносами, поначалу была легкая. Хозяин замковой горы словно позабыл о телеграмме, новоиспеченный майор не напоминал. Но что-то надо решать?
        - Надо бы мне самому, да как сейчас уедешь? Вся шляхта собралась на совещание. Увеселиловка! В неделю не успокоятся. Как там моя учителка сказывала?..
        Чаму ж мне не пець,
        Чаму ж не гудець?
        Мой сынок в колысце
        Як бычок равець…
        - Не поется что-то. Может ты, майор?
        - Куда мне, Петр Аркадьевич! Говорите, ехать в Колноберже?..
        - Да я еще ничего и не говорил.
        - Само собой разумеется. Здесь оставлю заместителя, а туда остолопа какого не пошлешь.
        - Остолопа не надо. Я за своего управителя опасаюсь. Горяч больно…
        - Ну, Петр Аркадьевич, маленько остужу.
        - В таком случае не будем засиживаться. До ночного поезда не больше часа.
        - Ничего, успею.
        - Давай на посошок, как говорят. - Он сам подлил в бокалы. - С Богом, майор!
        Не хлипок телом, а тихо уходил охранитель. Через минуту и шагов его не слышалось.
        Хозяину дворца, для пущей важности названного замком, оставалось убираться восвояси да слушать шорохи старого паркета…
        Шорохи были странные в эту ночь, под какой-то утомительный, вещий сон. Бог не часто баловал Петра Аркадьевича сновидениями, а тут - нате! Наслаждайтесь и услаждайтесь! Право, ведь и сны бывают ироничными. Шорохи в некий голос обернулись. Не то мужской, не то женский… может, кошачий?.. Много тут кошек в старом дворце приют нашло; иногда веселыми концертами слух услаждали. Хотя не март же…
        Он не страдал галлюцинациями. Вся жизнь проходила в счастливом и зримом естестве. Стыдно, но немного посмеивался над матерью, которой под старость все больше и больше снились Балканские горы, красные фески, обезглавленные русские офицеры, молодые болгарки с распоротыми животами… В последние годы мать постоянно слышала какие-то шаги, шаги… Здесь выходило даже явственнее. Старый паркет обижался на свою долю. Но кому что предназначено. Петр Аркадьевич умудренно посмеивался. Даже будучи беззащитным на своей кровати, страха он не испытывал. Перед кем, перед Понятовским? Пусть и на том свете молит Бога, что генеральс-адъютант Александр Столыпин доставил его в Гродно со всеми королевскими почестями и поместил отнюдь не в тюрьме - во дворце, построенном на денежки юной пассии Фике, ставшей потом Екатериной, да еще и Великой. Сама она ни раньше, ни позже здесь не бывала, следовательно, не бывало в этих стенах и ее шагов. Да и не могла же гордая самодержица доверять паркету босые ноги. А что были они босы - не оставляло сомнения. Пальчики щебетали, что птички небесные. Пугливы и осторожны! А если не птичка,
так балерина на этих пальчиках ступала! Хотя какой балет!.. В Гродно не было балета, а заезжие артистки топали, как кобылицы. Право, не спал же Петр Аркадьевич, если рассуждал столь здраво. Но шаги, которые приближались к его постели, перебивали всякие рассуждения, затирали мягкими стопами. Бархатными, что ли? Невесомость, ночная песнь под ногами… ножками их следовало назвать! Петр Аркадьевич понимал: стоит самому встать на ноги, как все и разъяснится. И незачем ломать сонную голову. Здесь не было губернатора, лежал на мягком, превосходно взбитом пуховике усталый барин, да что там - голос, голос, обратившийся в игривую песенку. Слов он не мог разобрать - одна звенящая верхняя нота. Упоительная, как восходящее солнце. Долго ли ему восстать из вод Немана при такой-то короткой летней ночи? Как и ему самому - встать наконец с пуховика. Ведь песнь ночная уже здесь, у самого левого уха, - спал он на правом боку, все верно. Неуж слух притупился иль заспался? В самом деле, можно бы и понять, о чем ему напевают. Да и узреть нечто знакомое, в горячей плоти. Он приказывал с вечера приоткрывать огромные,
трехъярусные окна, чтоб прохлада неманской рекой текла в огромную спальню. Здесь рота солдат уместилась бы, а ему приходилось коротать ночь одному… Где-то Ольга, где-то дочки? Хотя не может быть, чтоб он пожаловался на одиночество - в ответ на тихую, печальную песнь. Она объяла его всей своей усладой, она обнимала, как невеста. Как же, он не забыл эти, первые, объятия! От них рождаются детки… Стыдно подумать… но не было стыда, не было. Он видел все, он во все глаза смотрел, как песнь обретала ясные женские черты. Белоснежные, никогда не видавшие солнца. «Боже правый!.. Пой, пой!» - кажется, шептал он, вовсе не рожденный для таких песнопений. Дело его было - кого-нибудь ругать или улыбкой величественной награждать - не смеяться же оглашенно! Радость распирала все его большое, раздобревшее тело. Теперь, в легкой ночной рубашке, он понимал, как нелеп бывает в губернаторском сюртуке, с Анной на шее, тем более в золотом камергерском мундире. Вот чего стыдиться нужно - мундира, любого мундира. Чего же стыдного в том, что песнь мягкими волнами плещется по его неприкрытой, волосатой груди?
        Под песенку обоюдную
        Чаму ж мне не пець,
        Чаму ж не гудець?..
        Что? Он сам уже поет? Да не может того быть! Никогда не певал. Разве что накануне вечером что-то пробурчал ускакавшему на пожарища майору. Пожарников впору и сюда присылать, потому что постельные пуховики слишком горячи для губернаторских телес. Он ведь уже кричит что-то, о чем-то просит? Ну, конечно, заливайте, заливайте водицей!.. Но почему пожарники принимают вроде бы женское обличье? Он руки, как крылья, распахнул, силясь затушить, замять, затоптать непотребный пожар. Могут гореть помещичьи дома, но не губернаторские же спальни! Право, не слушают. Раздувают и без того нестерпимый пожар. Так толстобокая кухарка фукает в самовар, чтоб барин поскорее чаю напился. Ему же чаю не хотелось - воды холоднющей, неманской. Да и какие в этом доме кухарки? И на кухне, и в столовой одни мужики, разве что постель дочкина нянюшка, вызванная сюда из Колноберже, стелет со всем своим усердием. А тут этой песенке, принявшей девичье обличье… да ей самой нянюшка нужна! Или такой вот грубовато-волосатый нянь?..
        Никогда Петр Аркадьевич не плакал, тем более в ночи, но кто-то же ласково осушал ему глаза? Пожалуй, нюни, как у несмышленыша какого. Это было смешно. Он, наверно, смехом захрюкал… розовобрюхий поросенок! Да, под нож идущий поросеночек. Уму непостижимо! Кто ж его может тронуть ножом?! И глаза-то утереть - с извинительным взмахом ресниц. С припевом каким-то, который был тише заснувшей внизу под обрывом неманской волны. Он гладил набегавшие волны освеженной рукой… и не мог нарадоваться наступившей тишине: вдруг улеглась волна-волнушка, да и все. Тихо трется, торкается под бочок, тоже утомясь от ночной возни. Но ведь утро и должно быть тихое?..
        Обязательно тихое и счастливое.
        Он оглядел сорванную с пуговиц ночную рубашку. Непорядок. Китайский шелк не любит, чтоб его драли, как холщевик. Уж не заболел ли он, чтоб в беспамятстве раздирать грудь?
        Никого не было. Слуги, разумеется, без зова не входили. Лишь выкупавшееся в неманской воде солнце, прямо и бесстыдно заглядывало в приоткрытые окна. Оно с явным интересом взирало на очнувшегося после сна губернатора. Петр Аркадьевич?.. Ай-яй-яй, надо одеваться.
        Он позвонил камердинеру, так и не придумав, что сказать в оправдание постельного беспорядка. Медведи здесь валялись, не иначе.
        Но когда камердинер вошел, все необходимое само сказалось:
        - Не здоровится, мой друг. Плохо спалось. Кошмары какие-то… В жару метался…
        - Доктора прикажете?..
        - Ага, прикажу… кофе в постель! Поваляюсь еще малость. А там подумаем, нужен ли доктор.
        Пока камердинер занимался своими делами, он, уже совсем проснувшись, голосом вполне губернаторским себя посек:
        - Дурак… ой, дурак! Доктора ему нужно! Батьку-генерала, чтоб приказал выпороть на плацу…
        Кое-как, маленько оправил вокруг себя постель. А порванные пуговицы… да просто поглубже запахнуть рубашку, и вся недолга.
        Так и сделал. Мало ли какая дурь нахлынет во сне! Слугам ни к чему глазеть на беспорядки. Барин решил поваляться в кровати. Только и всего.
        IX
        За лето 1902 года много больших и малых событий произошло в Гродно. Главным было - возвращение семьи из Германии.
        Накануне Петр Аркадьевич своим губернаторским распоряжением установил себе отпуск, - конечно, поставив в известность министерство - и с середины августа по середину сентября провел в Колноберже. Он, кажется, отвык от семейной жизни и все воспринимал заново. И беготню сильно подросших малышек, и молчаливый, замкнутый образ старшенькой, Маши, и помолодевшие ласки идущей к сорока годам Оленьки. В полную-то силу ощутил все это, когда семья перебралась в Гродно. Дочки не могли набегаться по парку, - запоздалое бабье лето разгульно забирало свои права и носило их на оперившихся крылышках. Ольга, облюбовав на втором этаже огромного дворца жилое крыло, обставляла его со всей женской роскошью, сбивалась с ног. Вечером валилась в постель с неизменной усталостью:
        - Ой, Петя, ноги отваливаются! Руки прямо не мои!..
        - Чьи же, Оленька? - целовал он работящие руки.
        - Машкины, Глашкины да вот Алесины…
        - Ну, не самой же таскать диваны и навешивать гардины!
        - Не самой?.. Забудь показать, как надо, так все сикось-накось перемешают. Кровать в новой спальне - прямо к окнам задвинули. Да еще и рамы на ночь раскрыть норовят. Страх какой! Ругаюсь, если твой старый слуга говорит: барин, мол, так любит, и на первом этаже открывал… А? Что еще любит наш барин?
        Петр Аркадьевич чувствовал, что Ольга подбирается к чему-то очень важному для нее. Только не мог понять, с чего и почему.
        Выяснилось в самом скором времени.
        Нянюшка Алеся… та, прежняя… на правах мамки пятилетней Ары влетала, конечно, без доклада. Чаще всего в погоне за своей неуемной воспитанницей, которая не понимала, что родителям и без нее побыть хочется. Не очень-то понятлива была и сама мамка - почти что ровесница Маши. Хоть и неурочное время, а прибегала в слезах:
        - Арабский меня дразнит, поет…
        - Так прекрасно! - приходилось нарушать вечернюю идиллию. - Что поет-то?..
        - Ой, стыдно, Петр Аркадьевич! Старшенькие про меня вирши сочиняют, а моя милая набарака певунчики пускае…
        - Чего же лучше! - благодаря здешней Алесе он уже понимал белорусские словеса.
        Эта Алеся заливалась еще пуще:
        - Да вы послухайте, Петр Аркадьевич… Ольга Борисовна!
        - Слухаем! Слушаем! Давай, сказительница, - вперебой смеялись муж и жена, уже готовившиеся ко сну - она в пеньюаре, он во шлафроке.
        Алеся дулась своим смазливым личиком, но под взглядом барина начинала:
        Коля с Алесей
        Гуляют по лесе…
        - И прекрасно! Когда ж и погулять, как не в двадцать лет?
        Она останавливалась, умоляя не требовать продолжения. Но взгляд барина требовал того, да и барыня не заступалась, заинтересованно посмеивалась. Приходилось доканчивать:
        Алеся с Колей
        Все болей да болей…
        Какой уж сон под такой-то смех!
        - «Все болей?..»
        - Ах, милая, так и бывает - волей-неволей…
        Алеся бросалась в оправдание:
        - Я ж не виновата, что они подсматривают. Стоит за сорочкой или салфеткой для мурзаки Ары отлучиться, так…
        - В лес за салфеткой-то? - заходился благодушный барин, а барыня уже материнский гнев поднимала:
        - Ну, я им посмотрю! Я им трусишки-то задеру да постебаю как след быть!..
        - Это Лену-то? Наталью?.. Им уже за десять перевалило. Побойся Бога, мать, тоже в невесты идут!
        Верно, в детской оставались только две последние: Ольга да Арабский-Александра. У старших предшественниц был уже свой девичий будуар, а семнадцатилетняя Маша вообще жила на положении невесты, с собственной прислугой. Ей было не до дразнилок - этим занимались Ленка да Наталка. Ох, стихосказательницы!..
        Но в душе отец радовался: мало что взрослеют, так еще и умнеют. Эк стишатки какие!.. Прямо хоть сейчас в девичий альбом.
        - Ладно, Алеся, ты сама-то хоть слезы утри.
        - Утру, Петр Аркадьевич. Вот те крест!..
        Забавно она по сущему пустяку крестилась. Его самого в детскую наивность бросало…
        После одной такой неурочной жалобы бросило уже и в похвалу Алесям - одной и незаметно другой:
        - Белорусы любят сочинять да что-нибудь выдумывать. Наверняка сама же Алеся и напевает им разные словечки. Меня и то, мать, заразила здешняя «мова». Даже вздумал «размовлять» по-гродненски…
        - …и тоже с Алесей? С учителкой-то? - как насквозь прошила взглядом Ольга.
        - Ну да, без учителей «немагчыма», как здесь говорят… - с чего-то заволновался Петр Аркадьевич.
        - И всех учителей почему-то Алесями зовут? - смеялась, но с колючим подвохом, Ольга. - Хоть познакомил бы. Может, и я чему-нибудь научусь.
        Нет. Тут женской шуткой уже не пахло.
        - Оленька, что-то я тебя не понимаю?.. С удовольствием познакомил бы, да та учителка, говорят, в Минск уехала…
        - Ай-яй-яй! Что, минского губернатора теперь учить? Поди, неплохо учит? Как тут у нас: «Петя с Алесей гуляют по лесе…» Тоже ведь в рифму. Тебе не кажется, Петечка?..
        - Кажется, Олечка! Продолжению такого разговора свечка мешает! - смахнул он канделябр с тихого вечернего столика.
        Грохот, наверно, подтолкнул к дверям дежурного слугу:
        - Ваше сиятельство, Петр Аркадьевич, темно?..
        - Ничего, Петрович, неловко затушил… Да ведь все равно спать. Ступай.
        Слуга бесшумно ретировался, а Ольга пришла в ужас:
        - С девяти часов заваливаться в постель?!
        - Вот именно, заваливаться! - подхватил он ее на руки. - За такие разговоры завалю-ка я…
        Никогда он так не бросал Ольгу на кровать, да еще в полной темноте. Она даже вскрикнула:
        - Ой, Петр!.. Что ты делаешь?!
        - Сына! - рванул с милых, ревнивых плеч совершенно ненужный вечерний шелк.
        Попавший под ногу стул отлетел с неменьшим грохотом, чем подсвечник. Но слуга больше не совал носа в дверь. Поди, думал: «Господа шалят, а нам какое дело?..»
        - Сына, Олюшка… - уже мягче уминал ее в прежние, холостяцкие пуховики. - Забыла свой долг? Мой долг забыла?..
        - Не забыла, Петечка… только ради бога не ломай меня, старую…
        - Старость? Какая старость! На младость ее поменяем. Будешь еще поминать Алесю?
        - Не буду, Петечка, Бог с тобой…
        - И я немецкого принца поминать не буду… Бог наш!..
        - Принца!.. Какие принцы… при пяти-то дочках? Побойся Бога, он все знает, все видит…
        - Вот именно: Бог с нами… с дураками! Отсчитывай девять месяцев и молчи. Не то развод.
        - Развод? Петечка? Очнись!
        - Не могу, Оленька. Соскучился.
        - А уж я-то, глупая…
        - Молчи. Молчи, говорю!
        А что делать ночью, как не молчать, когда и в полной темноте все ясным-ясно?
        Но в таком счастливом единении Бог недолго пробыл вместе с ними. В декабре, когда вся семья прекрасно устроилась не хуже польского короля Станислава Понятовского, - занявшего его дворец губернатора опять вызвали в Петербург. Цель командировки была ясно указана: совещание в Министерстве внутренних дел. Дело обычное. Разве что совещание-то проводили не император, не Сенат, а жандармерия вкупе с сыскной полицией. То есть Плеве и Лопухин. По России пылали уже помещьи усадьбы, бастовали рабочие, с жиру ли, нет ли - бесились студенты, копошились в черте оседлости евреи, а служивых людей опять отстреливали, как зайцев. Уезжая домой, он сказал Алешке Лопухину:
        - Как хорошо, что на моей Гродненщине тишь да благодать. Я даже евреев успокоил, а уж шляхту - и делать нечего! Живут как за пазухой. Так разве, изредка где полыхнет. Рабочие?.. Какие у нас рабочие?! Люди да людишки, ксендзы да евреи. Знаешь, на каждого православного приходятся два иудея. Вот те и белая Русь!
        - Черта оседлости. Скученность, безделье. Лишних своих людишек они и отрыгивают во внутренние губернии. За тебя расхлебываем.
        - Ну, до тех горящих губерний мне нет никакого дела!
        - Как знать, Петро, как знать… - дьяволом-искусителем посмотрел на него полицейски заматерелый друг.
        Столыпин на этот раз с удовольствием с ним распрощался. Что-то надоел…
        Тем более что брат по газетным делам как раз был в горящих поволжских губерниях. Прямо пожарники - хозяин Суворин да братец Александр Столыпин!
        Тройственных посиделок на этот раз не получилось.
        А, гори все огнем ясным! На Гродненщину, на тихую Гродненщину… До дому, «до ридной хаты». Вот и все, что он вынес с того совещания.
        Часть четвертая На грешной Волге
        I
        В Гродно толком обжиться так и не пришлось. Всего через семь месяцев, уже в декабре 1902 года, телеграмма министра Плеве понесла Столыпина обратно в Петербург. На этот раз совещание в Министерстве внутренних дел.
        Хороши же были дела, если министр с первых слов заявил губернаторам:
        - Вы должны понимать, господа: мы живем на пороховой бочке!
        Кто-то из стариков, перевидавший на своем веку уйму таких совещаний, вздумал было пошутить:
        - Уж если на бочке, так лучше на винной.
        Плеве не склонен был воспринимать шутки:
        - Потому и запахло порохом… что пропили пол-России! Сколько у вас за этот год спалили поместий?
        - Да ведь как сказать… кто их считал?..
        - Я считал. Восемнадцать! Если вы живы еще, так только потому, что из губернаторской норы никуда не вылезаете. Почему в Гродно не горят?..
        Столыпин вынужден был привстать в кресле:
        - Ваше сиятельство, один пожар все-таки не досмотрели…
        - Один! Я говорю о массовости. Сколько месяцев, недель, дней осталось до настоящего бунта?! Садитесь, господин Столыпин… А впрочем, раз уж вы встали - поприветствуем самого молодого губернатора!
        Раздались хлопки, но неуверенные, завистливые. Приветствуют какого-то выскочку, а людей уважаемых, почтенных третируют.
        Разумеется, вслух этого никто не высказывал. Но общее настроение было не в пользу министра. Тем более уж не в пользу западного губернатора. Один провинциал вытаскивает другого провинциала! При этом забывалось, что Столыпины могут со многими поспорить и древностью рода, и знатностью послужных списков. Каждому хотелось отсидеться да поскорее убраться в свою вотчину; у некоторых она была побольше иного европейского государства. Уж во всяком случае, не нищему Плеве о том судить. Гродненский губернатор почувствовал неприязнь к своему незваному покровителю. Да и он сам не мог похвалиться благодушием. Нельзя же с губернаторами разговаривать, как с исправниками.
        По возвращении с никчемного совещания Столыпин с новыми силами - скажем так - с новой злостью - принялся за устройство хуторов. Он устраивался здесь надолго и основательно. Поэтому на очередном заседании губернского земледельческого комитета говорил с прицелом, пожалуй, на десяток лет:
        - Губерния наша бедна почвами. Не всякому помещику удастся обзавестись минеральными удобрениями, хорошими машинами, чтоб самому обрабатывать землю. Не ставьте намеченную нами реформу в зависимость от доброй воли крестьян. Они поймут это позднее, когда рожь у них погуще заколосится. Снизьте арендную плату, выделяйте всех желающих на хутора. Вам же прямая выгода. Да и крестьянин вкус земли почувствует. Некогда будет бунтовать. Не уповайте только на умственное развитие населения, мол, все жгучие вопросы разрешатся сами собой. Неизвестно, когда это будет… Нет ничего плохого в том, чтоб на доброе дело крестьянина в спину подталкивать. Не в шею же полицейским кулаком, как в некоторых центральных губерниях… - Тут он осекся, поняв, что замахивается на почтенных старцев. - Все-таки мы пограмотнее, нам побольше и дано. Мы пожалеем, если будем откладывать на неопределенное время культуру земледелия и подъем доходности земли. Бунт уже зреет, господа, он просто до нас еще не дошел… Нам нужно спокойное владение земельной собственностью. Думайте, думайте!
        Может, кто и задумался над словами губернатора, но ему не дано было осуществить смутно витавшие реформы ни в Ковно, ни в Гродно…
        Всего два месяца и прошло с московского декабрьского совещания, как его опять вызвали в Санкт-Петербург.
        На этот раз министр Плеве был настроен еще решительнее:
        - Весьма сожалею, Петр Аркадьевич, что отрываю вас от гродненских дел. Вам надлежит принять Саратовскую губернию.
        - Но как же так, внезапно?..
        - Внезапно - для вас. Для меня еще на том совещании дело было решенное.
        - Но такая огромная и вечно бунтующая губерния?..
        - Вот именно. Какого-нибудь… старого пердуна!.. туда не пошлешь.
        - Столь ответственное назначение, и без санкции государя?.. Побойтесь Бога, Всеволод Константинович!
        - С Богом я уже договорился. Ваше назначение с государем согласовано.
        Установилось долгое затишье. Плеве не торопил. Видимо, внутреннее чутье ему подсказывало, что перегибать палку не следует.
        Столыпин сам оборвал натянувшуюся струну.
        - Смею вас спросить, Всеволод Константинович: какие аргументы вы представили государю?
        - Гм, аргументы… - Плеве улыбнулся, но улыбка не шла к его полицейски заматеревшему лицу. - Что весьма образован, в том числе и по части земельных отношений. Что знатного рода… в отличие от меня, грешного… следовательно, не вызовет придворных интриг. Что принципиален и прям в своих суждениях. Что не запылился еще на столичных паркетах и опасность назревающих событий понимает. Вам мало?
        - Даже много…
        Он не говорил, что ему просто не хочется ехать из тихого и уютного Гродно в бунтарский Саратов. Тут и семья хорошо устроена, тут рядышком и милое сердцу Колноберже. Конечно, в Саратовской губернии родовые поместья Столыпиных, там из них были и губернские предводители дворянства, и даже губернаторы, однако ж все это в прошлом. Сейчас семейные интересы на запад переместились…
        Житейские мотивы совершенно не убеждали Плеве. Свое мнение он высказывал коротко и жестко:
        - Меня ваши личные и семейные обстоятельства не интересуют. Я не принимаю их во внимание. Я считаю вас вполне подходящим для такой трудной губернии. Ожидаю деловых соображений.
        Столыпин понял, что из этого капкана ему не вырваться.
        - По крайней мере дайте мне…
        - Даю… неделю! Не более.
        Дома в ожидании будущего сына была на сносях жена. Впереди совершенно не знакомый ей Саратов, да и для него самого - только родовые доходные земли, не более.
        II
        Начались неизбежные слезы.
        К такому повороту событий Ольга Борисовна была совершенно не готова - он и сам был как солдат на распутье. Где плен, где свобода? Направо пойдешь, налево пойдешь… А идти-то следовало все прямо да прямо. Он еще не говорил, что дана всего неделя на сборы. Эк с такой оравой подняться! С Немана до Волги путь не близкий. Ольга «чижолая» да и дочки, не считая старшей, Маши, не велики путешественницы. Им по гимназиям паркеты отирать, а не в волжской грязи барахтаться. Потому и решил:
        - Ехать нам все равно через Москву. Вы поживете там у своей матери, пока я в Саратове осмотрюсь. Насколько я помню, дом губернаторский для нашей семьи маловат, будем новый заводить, с электричеством, с шикарным ватерклозетом, - обнял Ольгу для крепости своих суждений.
        - Да ну тебя, Петя! - сдалась она, конечно, куда денешься?..
        Дочки восприняли известие более покладисто: Гродненская гимназия им не нравилась, особенно после того, как местные доброхоты стараниями отца стали вводить и «белорусскую мову». Пока факультативно, да кто знает… А у них не очень-то получалось, выговор, говорили, не тот, слишком уж московский.
        Ну, не тот, так и прощай Гродно! Напоследок стали даже весело собираться. Куклы и всякие детские причиндалы направо-налево раздаривали гродненским подругам. Много ведь всякого барахлишка было понавезено еще из Колноберже. Так что смехом избавлялись от всего лишнего.
        Отец скрывал, что ему-то было не до смеха. Места хоть и родовые, но совершенно забытые. Да и жилья приличного еще не предвиделось. Он написал саратовскому двоюродному брату, чтобы тот подыскал хороший особнячок.
        Так что оставив семью в Москве у тещи, которая на счастье оказалась не в Петербурге или в Одессе, Столыпин поспешил в Саратов - вить очередное гнездовье.
        Что представляла собой губерния, куда ехал 43-летний губернатор? Странная губерния, странным был и сам город. Он возник на левом берегу Волги еще в XVI веке - на месте захудалого татарского поселка. «Сар-Атав» - Желтый Остров. Все названия шли от земли, от песков и гористых «шиханов» - известковые напластования да затвердевший глинистый песчаник, «дикарь». А чем занимались дети диких степей? Пасли скот, а вьюжными волжскими зимами сидели на этих вот шиханах, кто в продуваемых насквозь шатрах, кто в обмазанных навозом и глиной халупах, и ждали благословенной весны. Не только же конь, овца или верблюд кормили их; в середине марта вскрывалась Волга, а с ней что?.. Как сходил лед, с верховий - от Камы, Ветлуги, Оки, Клязьмы и Москвы, с притоков Шексны и от богатейшего Новгорода - начинали спускаться барки, челноки и многопарусные челны, полные всякого заманчивого добра; шли на Каспий, к Дербенту и дальше, к персам. Лови момент, не зевай! С возвышенного шихана далеко было видать. Груженые суда ползли медленно и сторожко; но как ни сторожились, их еще за несколько суток прозревали. Мимо Сар-Атава никто
без разбойной стрельбы не проходил. Конечно, купеческие люди боронились крепко, кочевников тьма гибла, но и добыча доставалась немалая.
        Поселение кочевников тоже строилось на страхе. С правобережных гор брала истоки река Медведица, впадавшая в Дон. Во-он откуда страх шел! Там издревле жили русичи, у которых мечи и сабли были покрепче. Грабить купцов грабь, но сам все время смотри на правый берег. Волгу переходить кочевники боялись. Но со взятием Казани и Астрахани в этих местах, как и по всей Волге, мало-помалу стал устанавливаться мир. Кочевники были неглупы - смекнули, что с правобережными соседями лучше дружить и торговать, чем степной бог послал. А посылал он немало: дешевое мясо, шкуры для солдатских сапог и отменную низовую рыбу для денежных людей. В обмен на хлеб, до которого и кочевники стали охочи.
        Так вот и перебрался Сар-Атов с левого берега на правый.
        А с мудрого ока матушки-Екатерины Сар-Атов и вообще стал приобретать некое обличие города и получил на русский манер название: Саратов. Земли на правом берегу оказались плодороднейшие, черноземные. А немцы, которых туда поселила Екатерина II, были люди трудолюбивые; они быстро оценили, что на тех черноземах любой прут в оглоблю вырастает.
        И еще один род людской хорошо прижился: раскольники. Вначале, после крутых реформ Никона, они бросились было в леса дремучие, на Ветлугу, в верховья Камы и Белой, но как поутихли гонения, с северных волжских притоков уплыли в более благодатные места. Оказались хорошими ремесленниками да и людьми грамотными.
        Даже французы оставили здесь след. Как навоевались со своим Наполеоном, их и сослали сюда от греха подальше. В Архангельск или в Сибирь отсылать было негуманно - хоть и пленные, а к теплу привычные. Пускай обустраивают новый губернский город, который стал таковым в 1797 году. Конечно, поначалу французы равняли улицы, засыпали овраги, строили плотины, насаждали сады, а потом, как водится, переженились с русскими красавицами и нашли свое извечное призвание: подались в гувернеры, учителя и в переводчики.
        Так вот и сошлись воедино: кочевники-магометане, русские православные переселенцы, русские раскольники, немцы-протестанты, католики-французы да и пришлый люд. В том числе - укрывшиеся здесь смутьяны Стеньки Разина, Булавина и Пугачева. Истинно, мир дому сему!
        К тому времени, как в Саратове объявился губернатор Петр Аркадьевич Столыпин - ого-го какой был город! Одних каменных храмов около шести десятков. Четыре десятка паровых мельниц да маслобоен. А главное - ходило вверх и вниз до восьми сотен пароходов! Вся хлебная торговля шла через Саратов. А хлеб - он всему голова.
        Отсюда и остальное…
        …шесть банков…
        …девять газет и журналов…
        …десять типографий…
…роскошный провинциальный музей именем Радищева названный. Где обосноваться посмертно смутьяну, как не в Саратове?..
        Столыпина встречал на перроне саратовского вокзала… все тот же Столыпин! Ну, может, годком-другим помоложе. Фамилия так расползлась по свету, что куда ни кинь - обязательно попадешь в родича.
        У покойного отца был жив еще брат Дмитрий Дмитриевич - младше старшего аж на двадцать пять лет; старику и шестидесяти не было. Стало быть, и сын не велик годами; но поскольку родился очень рано - приходился почти ровесником Петру Аркадьевичу.
        - Ну, здравствуй, здравствуй, губернатор! С приездом тебя, Петр Аркадьевич.
        - Здравствуй и ты, саратовский помещик! Тоже рад тебя видеть, Алексей Дмитриевич. Никому не разболтал о моем приезде?
        - Как договорились, без делегаций. Просто Петр Аркадьевич, известнейший помещик. Прибыл по делам семейным.
        Они обнялись истинно по-братски запросто. Без свидетелей и всяких там делегаций.
        Не хотелось новому губернатору чиновничьих, торжественных встреч. Чего доброго, оркестр пожарной команды привели бы на перрон!
        - Конечно, лучше бы прямо ко мне в именьишко, да ведь не поедешь?
        - Не поеду, Алексей Дмитриевич. Уж не обессудь. Как-нибудь… поближе к весне. Сейчас надо принять губернию, жилье устраивать. Прежний губернаторский дом мал для моей оравы. Бывал я там когда-то, помню. Просторный домишко для меня приискал?
        - Опять же - как договорились. Тут княгинюшка-вдовица вынуждена жить скромнее, для себя жилье уже подыскала, вовсю идет отделка твоего дворца. Иль пока вместе поживете? Не стара еще княгинюшка, право, хоть куда!
        - Ладно, Алексей Дмитриевич, братец разлюбезный. Пошутили, и хватит. Вези меня куда ни есть. А то кто-нибудь из соглядатаев узнает. Все-таки бывал я в Саратове. Иль сильно изменился?
        - Да ты, братец Петр Аркадьевич, еще хоть куда!
        - Все хоть куда… хоть туда! Поехали.
        - Но у тебя только один человек?..
        - Ничего, он справится. Для багажа и необходимой услуги и людей, и лошадей найдет.
        Саратовский братец покачал головой. Слишком легко, если не сказать легкомысленно, прикатил губернатор. Но спорить не стал. Да и невдомек ему было, что этот единый сопроводитель десятерых стоил. Скромно и тихо, в цивильном сюртуке, ехал не кто иной, как Недреманное око. Пришлось забрать из Гродно лучшего служаку. В отличие от других полицейских, у него был немалый артистический дар - перевоплощаться в кого угодно. Сейчас - просто управитель при барине. Багажные баулы выгружались по его взгляду, и как бы сами собой подкатили отличнейшие извозчичьи сани. Оставалось прикрикнуть на братца:
        - Чего стоим?
        - Да вот любуюсь - как все ловко! Если бы у меня были такие слуги…
        - Дорого, братец, дорого стоят. Едем, что ли?
        - Едем! - вдруг почувствовал себя братец саратовским вельможей, расстегнул бобровую шубу, бросил в переднее оконце кучеру: - Кнут потерял, растяпа? Так я покажу!..
        Показывать не пришлось. Карета, по здешнему малоснежью не снятая с колес, рванула так, что правым крылом сшибла зазевавшуюся на выезде бабу, а левым прибила к стене вокзала городового.
        - Лихо! - попенял губернатор.
        - Тише не ездим, - остался доволен замечанием саратовский вельможа. - «Были когда-то и мы рысаками, и кучеров мы держали лихих!..»
        - Н-да, знавал я нашего несчастного романсеро, знавал… царство ему небесное. Но чего ж?.. Мертвым - поминальные песнопенья, а живым - не грешно и рюмочку за встречу?
        - Да я еще раньше распорядился, чтоб провизию привезли в твою здешнюю обитель.
        Карета была зимняя, закрытая. Не то чтобы Петр Аркадьевич устраивал великое инкогнито, но просто ему хотелось перед докладом министру денек-другой отдохнуть да и в городе без сопроводителей осмотреться. Следовало вспомнить забытое. Они, Столыпины, здесь не чужие; были и предводители дворянства в прошлые времена, был и губернатор. Владели не только поместьями - и домами зимними, как водится. Да ведь все обветшало, как и сами дома, покрылось пылью времени; эту пыль никакой слуга не вытрясет, сам палкой выбивай.
        Вспоминай, вспоминай!
        При реке Алае вширь раскинулось село Столыпино - нынешняя вотчина брата Алексея Дмитриевича, - а при нем, как хвастался братец, есть знатный помещичий хутор, где и хозяйствует везущий его в карете помещик. Хутор - это только по-южному так называется, а вообще-то помещичья усадьба с прекрасно устроенным домом, со службами и слугами. Не крепостные времена, но здешние помещики и сейчас напоминают екатерининских вельмож. Помнил их Петр Аркадьевич по прежним своим наездам. Так, в снегу, в пыли и в криках «Пади!» подкатили к особняку, который называли не иначе как дворцом. Поменьше, попровинциальнее дворца короля Понятовского, но тоже ничего.
        Братец хоть и изображал из себя вельможу, но дело знал. Поручение выполнил - лучше некуда. В губернаторских апартаментах, стоивших немалых личных денег, еще вовсю наводили лоск, но один боковой придел был уже полностью готов. С отдельным входом. Не бог весть что, но по холостяцким меркам - прекрасно. Просторная прихожая. Отличная гостиная, дальше - кабинет, совмещенный со спальней. Где-то сверху стучали молотками ремонтники, а здесь уже хозяйничали слуги Алексея Дмитриевича, под неусыпным вниманием… самой княгинюшки. Петр Аркадьевич строго глянул на братца, но тот, улучив момент, шепнул:
        - Это без моего приказания! Право, не знаю, как вышло.
        - Да, но как хоть ее зовут? Мы были маленько знакомы с ее мужем, однако ж не думал я…
        - Не затрудняйтесь, Петр Аркадьевич… давними воспоминаниями, - сама нашла выход из положения, подошла с видом услужливой и воспитанной тетушки. - Вы знавали меня Глашей, теперь я Глафира Ивановна, весьма довольная нашей куплей-продажей. Вот, помогаю немного по женской части.
        Что оставалось? Только поцеловать ручку и поблагодарить:
        - Весьма, весьма признателен, Глафира Ивановна. Вы прекрасно все устроили.
        - Устраивал Алексей Дмитриевич, я же только помогала сервировать и на первое время прислала одну из своих горничных… не беспокойтесь, весьма почтенного возраста, - улыбнулась она понятливо, и Петр Аркадьевич вспомнил: все-таки из бывших воспитанниц Смольного, едва ли забылись правила приличия.
        В подтверждение ее слов из спальни… или там кабинета… с поклоном вышла аккуратная, седеющая горничная и, снимая белый передник, обратилась к своей хозяйке:
        - Я все сделала, как вы велели, Глафира Ивановна. Изволите проверить?
        - Ну что ты, Мартушка, я тебе вполне доверяю. Ты свободна.
        Горничная, уходя, отдала поклон и хозяину. Петру Аркадьевичу хотелось ей дать за труды, но он не решился. И Глафира Ивановна поняла:
        - Вы правильно поступили, Петр Аркадьевич. Она из хорошей немецкой семьи и все равно бы ничего не взяла. Довольно и моего жалованья.
        - Однако…
        - Однако! - тут уж вмешался Алексей Дмитриевич. - Пора и за стол.
        Теперь поклонилась Глафира Ивановна:
        - Желаю приятного аппетита.
        Такого оборота Петр Аркадьевич не ожидал и с промелькнувшей обидой сказал:
        - Но позвольте, Глафира Ивановна, вы ж не служанка мне! Зачем же обижать?..
        - Обижать не буду, Петр Аркадьевич. Извините за бестактность, - мягко положила тетушка свои ручки на его вздрогнувшую ладонь. - В извинение возьму на себя даже роль сегодняшней хозяйки. Тем более и за кухней надо присмотреть. Здесь все только налаживается. Уж как получилось - так получилось. Через денек-другой своих поваров подыщете, а пока не взыщите. Начинайте. Закуски готовы. Жаркое и рыбу мне самой следует проверить. С вашего разрешения…
        После ее ухода оставалось только головой покачать:
        - Да-а, истинно, институт благородных девиц…
        - Истинно, - обозревая стол, подтвердил Алексей Дмитриевич. - Но ведь и мы не лыком шиты. Разве рискнем в отсутствие хозяйки притронуться к рюмкам?
        - Не рискнете, - она в дверях появилась, на ходу сбрасывая фартук. - Потому и торопилась. Кажется, все в порядке. Алексей Дмитриевич, теперь ваш черед?
        Понятно, что они-то были на короткой ноге.
        Не ожидал Петр Аркадьевич такого апломба от своего зажиревшего братца, но тот был в ударе.
        - За смелость, господа! Только сумасшедший может согласиться на губернаторство в Саратове. За смелость сумасшедших! Ибо что есть Саратовщина? Огромнейшая страна, с самым разноплеменным населением. Малоземельные крестьяне по соседству с богатейшими помещиками… с нами многогрешными. Пески, горы и черноземы. Десятки тысяч всегда готовых грузчиков в волжских портах. Традиционно фрондирующее земство. Наплыв всяких перекати-поле. За Волгой бродяг еще киргиз-кайсацкие орды. Хлебный рынок всей России… который мы по любой прихоти можем и закрыть… Смутьян Радищев на знамени у либералов. Неизгладимая память о Разине, Булавине и Пугачеве. Что еще?.. Да не перечесть, вино прокиснет. За нового нашего губернатора… пускай и сумасшедшего!
        Чокнувшись и выпив, он хлопнул бокал о пол. Петр Аркадьевич встал в свою очередь:
        - Право, господа, я никогда не слышал таких тостов… и, наверно, никогда не услышу. Спасибо тебе, братец. Где ты столь крамольных речей набрался?
        - В крови столыпинской.
        Вот и настал черед даме показать себя:
        - Так за нее… настоящую мужскую кровь!
        С двух сторон к обеим ручкам потянулись братья. Дальше уж истинная чересполосица. Долгий обед в узком кругу.
        III
        Закончился обед затемно. Алексей Дмитриевич поехал провожать захмелевшую княгинюшку, а у Петра Аркадьевича, не зря названного сумасшедшим, и план сумасшедший созрел. Да вдобавок и пред Недреманным оком оправдаться захотелось. Пока они пировали, он где-то там в прихожей и в чуланах возился с вещами, к шапочному разбору приглашать было неудобно. Сейчас Петр Аркадьевич встал, нашел его, обнял за плечи и повел в гостиную, к столу. Говоря извинительно:
        - Сейчас мы с вами, майор, посидим наедине, а потом знаете что сделаем?..
        Но оставался еще добрый час, когда Петр Аркадьевич кликнул кучера и велел заложить сани. Уезжая в санях княгинюшки, братец оставил свои в полное его распоряжение.
        - Город посмотрим!
        Обстоятельный и всегда внутренне собранный, майор задумался.
        - О чем великие думы, Олег Вадимович?
        - О вас, Петр Аркадьевич. Согласитесь, негоже губернатору одному в ночи разъезжать. В незнакомом по сути городе.
        - А вы, мой недреманный майор Приходькин?
        - Положим, недреманный. Но ведь это Саратов. Сотни замерзших пристаней, барж, заброшенных пароходишек - знаете, сколько там зимует бродяг?
        - Не знаю и знать не хочу. Едем!
        - Тогда по крайней мере позвольте мне быть при форме.
        И не дожидаясь ответа, вышел в переднюю; оттуда через пять минут заявился уже вполне грозный полицейский майор - при портупее и кобуре, только «селедки» не хватало.
        - Хор-рош! - не оставляли сегодня шутки веселого губернатора.
        Майор Приходькин ничего не ответил, за неимением прислуги сам распахивая парадную дверь. У ступеней уже стояли сани. Кучер снял шапку:
        - Извольте, барин, завернуться в полость.
        Вид слуги, превратившегося в жандарма, сильно смутил кучера, поэтому ему первому он завернул ноги, а уж потом барину. Впрочем, меховая полость была густа и вместительна, еще на двоих бы хватило.
        - Ты, братец, не гони. Спешить нам некуда.
        - Куда изволите, барин?
        - А куда хочешь. Наверно, по центру, а потом вдоль реки, если будет дорога.
        Кучер, конечно, понятия не имел, кого везет. Но состоя на службе у богатейшего помещика, и не таких гостей катал. Дорога у него была своя, проторенная. В полглаза оглядывался на жандарма, но и тут нашел объяснение: «Мало ли кто с жиру бесится». Само собой, и девочки в голове закрутились. Вечер-то еще не поздний, как раз самое время. Главная, Московская, улица сияла зазывными огнями. Подворотни везде были темны, но вывески, подсвеченные керосиновыми фонарями, округу хорошо освещали. Чего Саратову жалеть керосина, когда вся бакинская «нафта» шла через его пристани и огромными баржами вмерзала до весны в лед. Как только тронутся тяжелые верховья Волги, все эти баржи и попрут вверх. Здесь керосин был раз в пять дешевле, чем в Твери.
        И чего это губернатора потянуло на раздумья о каком-то керосине? Слишком яркое освещение улиц и окон здешних купеческих особняков. Да и вмерзших в лед пристаней. Там с колотушками ходили сторожа - товар дорогой, опасный. Да и хлебные суда, наверно, не все с осени успели вверх подняться. Кое у кого и ружья за спинами высвечивались. Губернатор, владыка этого хлебно-керосинового города, смотрел на все, как европеец смотрит на туземцев. Действительно, прав был укрывший свою жандармскую шинель овчиной Олег Вадимович: много лишнего люда по улицам болталось. Конечно, летали взад-вперед купеческие пары и тройки, у красных фонарей слышались вполне понятные женские взвизги, у кабаков обычные песнопенья… но попадались и такие рожи!.. Не приведи господи! Он поначалу не понял, зачем это кучеру два кнута - один потоньше кнутовищем, другой с хороший дрын. А потом дошло: кистень ведь с правой-то руки! Вот он город, которым придется править…
        С кистенем?!
        Кучер, не спрашивая, куда и зачем, трусил да трусил вдоль Волги. Центральные улицы остались позади, кончились и мещанские домишки. Вороной откормленный жеребец шел легко для разминки. Видимо, знал, когда вскачь, когда шагом. Загородные дачи уже начались, но дорога по малоснежью была так хорошо накатана, что и возвращаться не хотелось. Тем более цыгане бесплатно песнью услаждали. Их зимние шатры стояли на самом урезе одного из шиханов - скатись кто по пьяни, так сотню метров придется лететь до Волги. На каменистом выступе горели костры. Даже по зимнему времени в ярких отблесках шли пляски. И ребятишек еще не всех загнали вовнутрь шатров, носились под шлепками взрослых как оглашенные. Ах, костры, цыганские костры!..
        Но что-то вроде слишком велики? Прямо зоревой разлив впереди!
        Кучер и сам, не спрашивая, хотел уже было завернуть назад, но тут на дорогу выскочило сразу несколько огненно окрашенных бородачей. Столыпин заметил, как сунулась к толстому кнутовищу рука кучера, а следом и кобура майора Приходькина заскрипела.
        - Прочь с дороги! - крикнул кучер.
        Один из бородачей спокойно ухватил уздцы жеребца, и тот послушно остановился.
        - Ай-яй, Костеря, - другой бородач подошел к саням. - Не узнаешь, что ли? Впервые господ к бабам везешь? Спрячь кистень. Сам знаешь, мы мирные цыгане, ночуем здесь с разрешения властей. Спасибо скажи, что советуем. Сегодня не езди туда, - указал на разгоравшийся во всю ширь кострище. - Лихие люди там. Не видишь, самого керосинщика жгут? Загубишь господ и сам в тюрьму сядешь. У нас с властями уговор, от нас верховой уже в полицию поскакал. Понимаешь, Костеря?
        - Да чего тут понимать, все ясно…
        - А коль ясно, так под ясное солнышко и заворачивай обратно…
        Пока они переговаривались, а потом и цигарками обменивались, со стороны города прянули двое парных саней. С тем же криком:
        - Прочь с дороги!
        Лихо пронеслись, ничего не скажешь. По двум-то саням с десяток полицейских шапок торчало.
        Майор Приходькин распахнул полость, изумив цыган вполне понятной им формой. Он вопросительно посмотрел на завернутого в шубу губернатора. Тот сказал:
        - Следом! Посмотрим. В этом городе не помрешь со скуки.
        При виде полицейской формы цыгане отошли от греха подальше. А кучер весело гикнул:
        - Э-эх, попадет мне от Алексей Дмитрича на орехи!..
        Но пустил вороного таким галопом, что полицейские сани нагнали еще при подъезде к пожарищу.
        Горела даже не дача - чья-то очень богатая усадьба. Сзади слышались пожарные колокола. При всей ярости огонь не мог одолеть двухэтажную хоромину - да что там - дворец со множеством всяких служб. Суетилось немало людей, то ли прислуги, то ли самих грабителей. Бегали женщины в ночных рубашках, визжали дети, с верхнего этажа слышались выстрелы, а снизу крики:
        Мать твою, жарко?
        - Пуля - дура! На-ко выкуси!
        - Закуси своими сучьими денежками!
        - А мы пока подкеросиним… твоим-то керосинчиком!..
        Верно, и под выстрелами тащили бутыли и ведра, плескали в огонь, сразу вздымая пламя. Но все ж кого-то задело:
        - Сучья кровь… в брюхо…
        Под эти крики у майора проснулся воинственный дух. Он подскочил с револьвером в руке к полицейским, спокойно покуривавшим у передних саней. Там был даже подполковник - на свету блеснули погоны.
        - Почему стоите?! Почему не спасаете людей?..
        - …блядей-то?
        - Детей! Женщин, наконец, оттащите!..
        Потаскух таскать?..
        Появление незнакомого майора ничуть не загасило мирные папироски. Лишь смех:
        - А этот еще откуда?
        - От верблюда, видать!..
        Майор Приходькин тыкал уже револьвером в грудь одному и другому. Ему тоже тыкали, с матерной руганью. При своем подполковнике в чужие сани не садись. Дело принимало плохой оборот. Столыпин выскочил из-под полости. Чтоб не посыпались и на него подобные оскорбления, сразу все расставил по местам:
        - Я ваш новый губернатор. Если хоть один человек погибнет… вы, подполковник, завтра же пойдете под суд!
        Долго, слишком долго длилось молчание. Этот народ, наверно, перевидал не одного губернатора, знали, с какой свитой следует, да и не в драных же санях. Но что-то в глазах выскочившего из саней барина было, видно, такое… Немая сцена окрасилась под цвет побелевшего лица подполковника, а потом и побелевшей, вскинутой к виску руки, - под изумленный, перепуганный шепот:
        - Слушаюсь… да, слушаюсь… Что вы стоите, олухи?! - это уже своим. - За мной… со мной, говорю!
        Еще яснее:
        - Веревкин, собирай в свои сани баб… женщин то есть! Скрибайло… детишек к себе сажай… откуда в этом борделе еще и дети?..
        Все с револьверами и шашками наголо унеслись в сторону огня и незатухавших выстрелов, а вслед и пожарные колымаги грянули, наводя еще большую панику.
        - Что, барин, домой пора? - с чего-то повеселел кучер. - Плакали наши денежки… девочки то есть…
        - Погоди. И объясни, что знаешь.
        - Что объяснять, барин. Дело известное. Дворец одного из Гагариных. То ли пропился, то ли ему стал не нужен агромадный, старый дворчина - продал откупщику-керосинщику. Тот в одном крыле сам живет, в другом бордель самолучший содержит. Дело верное - денежки верные! Как не пограбить такого человека?
        Рассудительные у Алексея Дмитриевича кучера!
        Только не понравилось кучеру, что и в его сани набилось немало голозадых девиц. Он их уминал уже ногами. Губернатору с майором совсем закуток оставался.
        Истинно российское вступление в должность!
        Столыпин под визги девиц посмеивался: вступать так вступать… как по земле ступается… Можно в сапогах, а можно и босиком. Святые-то как по русской земле ходили?
        На следующий день наивное инкогнито сгорело вместе с дворцом керосинщика. В Санкт-Петербург, на имя министра Плеве, полетела служебная телеграмма: «ГУБЕРНИЮ ПРИНЯЛ НАВОЖУ ПОРЯДОК СТОЛЫПИН».
        IV
        Легко сказать: навожу порядок!
        Путями неисповедимыми Саратов был связан с Белоруссией и особенно с Западной Гродненщиной. А разве у него было время примирить там непримиримое?..
        Это могло бы показаться дурным сном, а между тем было именно так. Едва приняв Саратовскую губернию, Столыпин понял, что Западный край буквально дышит у него за спиной. Один за другим начали полыхать не только дворцы-бордели керосинщиков, но и помещичьи усадьбы уже по глухим уездам. Департамент полиции, то есть тот же Алешка Лопухин, требовал, стервец, «доподлинно установить, где находятся сейчас разыскиваемые нами и скрывшиеся в Саратовской губернии лица: Гершуни, он же Исаак Герш, провизор из Минска; давно разыскиваемый полицией Михаил Гоц, сын купца-миллионера, - один из эсеровских главарей; Фрума Фрумкина, родом из Минска, намеренная где-то у вас устроить типографию; Шимель-Лейба Сикорский, 20 лет, из ремесленников Гродненской губернии…» И дальше, дальше, целая череда фамилий.
        Во дворце-борделе купца-керосинщика все-таки сгорело несколько человек. Столыпин на другой же день отстранил подполковника-пожарника и хотел предать его суду, но требовалось разрешение министра Плеве. Тот не позволил честь мундира пятнать, а просто вычеркнул дурака из списков министерства. Ах, так?.. Тогда новый губернатор без его соизволения и даже без согласования с Лопухиным назначил начальником полиции свое Недреманное око. Но Приходькин был всего лишь майором - маловато для губернии. Разумеется, тут же пошло срочное представление в министерство о присвоении звания подполковника. Но срочные бумаги тащились на волжских верблюдах, потом на белорусских, видимо, быках. Ругательные телеграммы Лопухину, которому подчинялась и саратовская полиция, не давали результата. Все зависело от Плеве, а тот не хотел «порочить честь полицейского офицера». Разумеется, уже не телеграммой - письмом закрытым Лопухину отписал. Поставил в известность, что собственной властью повелел вздеть на плечи майору Приходькину подполковничьи погоны. Негоже умалять полицейскую власть. Тем более что уже вовсю пылают помещичьи
усадьбы. Думай, Алешка, шевели министра. Не мое, мол, дело - навешивать погоны полицейским, но иначе нельзя. Лопухин отвечал: «Саратовский подполковник Требухин - из любимцев министра, понимай это. Прямо нельзя, я постараюсь как-нибудь обходным маневром…»
        Вот так - все что-то «обходят»… Дошла листовка, где-то в Саратове же и отпечатанная. Может, той же Фрумой Фрумкиной. В ней прямо подставляли министра Плеве - проще сказать, дураком выставляли. Всем было известно, как он ненавидит евреев, и что же?.. Уму непостижимо, но общий язык находили доктор Герцль, один из руководителей сионистского движения… и русский министр внутренних дел Плеве. Как поговаривали, сам же и инспирировавший начавшиеся еврейские погромы. Мало саратовские листовки - и в европейские газеты сия глупость проникла. Газеты Столыпин читал, и не только «Новое время», где работал брат Александр; больше верилось западной печати, а там Плеве делился своими домыслами с Герцлем:
        «До тех пор, пока сионизм стремился создать независимое государство в Палестине и организовать выселение из России известного числа евреев, русское правительство могло относиться к нему только благожелательно; но с той минуты, как сионизм изменил свою задачу и направил свою деятельность к национальному объединению всего еврейства в России, естественно, что правительство воспротивилось этому новому направлению сионизма. Допущение сего имело бы последствием образование в государстве целых групп лиц, совершенно чуждых общему патриотическому чувству, а между тем очевидно, что именно на этом чувстве зиждется сила всякого государства».
        Поистине, заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет! Впервые шевельнулось нехорошее чувство к министру; он напомнил подполковника Требухина, который стоял и посмеивался, когда погромщики обливали горящий дворец керосином…
        Ремонт нового губернаторского дома, как водится, затягивался. В правлении толкаться было не с руки. Пришлось служебный кабинет на первое время оборудовать в прежних губернаторских апартаментах, откуда так и не выветрился дух скуки, лени и полнейшего безвластия. Столыпин велел по крайней мере выбросить бесчисленные кожаные кресла и диваны, чуть ли не кроватищи, и обставить кабинет простой служебной мебелью, в том числе и целым рядом стульев - для посетителей. А в приемной на большом круглом столе появился самовар, чтоб посетители чувствовали себя как дома. Но разве возможна домашняя обстановка, когда ночью была разграблена шестая помещичья усадьба? С этим докладом и пришел новоиспеченный подполковник Приходькин:
        - Разрешите, Петр Аркадьевич?
        - Садитесь, Олег Вадимович. Что нового?
        Денщик по заведенному порядку принес чаю и молча удалился.
        Столыпину нравилось, что главный губернский сыщик не торопится рапортовать. Ночь он, конечно, не спал, но держался.
        - Вы бы все равно не поверили, Петр Аркадьевич, если бы я доложил: поджигатели пойманы, порядок в Балашовском уезде восстановлен.
        - Да уж не поверил бы. Дальше?
        - Мои люди ищут и, думаю, в конце концов найдут погромщиков. Но опять, как и прежде, окажется: бродяги, пьяницы, всякий сброд. Да если и настоящие крестьяне - своим ли умом жгут?
        Губернский сыщик все больше вдавался в несвойственную его должности политику. Столыпин не мешал ему мыслить шире обычного полицейского, однако ж…
        - Сюрприз мне подготовили, подполковник?
        - Подготовил, ваше превосходительство, - без иронии признался губернский сыщик.
        - Выкладывайте.
        Подполковник отхлебнул чаю.
        - Как ни стараюсь, Петр Аркадьевич, а приходится много делать без вашего согласия.
        - Ну, разумеется, я ж не нянька.
        - Я уже начал говорить, что за всеми этими поджигателями и громилами стоят некто…
        - …некто более грамотные?
        - Да, Петр Аркадьевич. С первых дней утверждения в своей должности я собираю досье на всех неблагонадежных людей во вверенной мне губернии. Работного люда среди них почти нет, крестьян тоже немного - по сути, земские, интеллигентствующие бездельники. Горячий пирог с начинкой.
        - …И вы эту начинку выпотрошили?
        - Уважаемый Петр Аркадьевич, кто из нас сыщик? Откуда вы вести получаете?
        - От верблюда, Олег Вадимович. От здешнего верблюдишка. Начинка вышла аж в семь десятков человек!
        Подполковник занялся чаем. Простое доверительное обращение еще не давало ему уверенности в полицейском своевольстве. То, что он делал, называлось превентивным арестом. Человек еще ничего серьезного не совершил, а его, как говорится, берут на цугундер.
        - Олег Вадимович, я не возражаю против ваших «превентивных» оплеух, но делайте это с крайней осторожностью… при некоторой доле противоправности, что ли. Через час ко мне явятся земские мессии, не обижайтесь, если я нескольких человек все-таки отпущу. В угоду собственному либерализму. Список составили?
        - В полном порядке, ваше превосходительство, - достал он несколько скрепленных листов. - Против каждой фамилии - краткие данные, в том числе и противоправность.
        - Хорошо, подполковник. Идите. Я посмотрю.
        Тот встал, надел фуражку и отдал честь, показывая, что повинуется высшему начальству.
        Столыпин кивнул, углубляясь в полицейские бумаги.
        Он понимал, что вольно или невольно идет по следам министра Плеве. У того уже были крупные стычки с начальником сыскной полиции Лопухиным; при всем телячьем характере Алешке хотелось все-таки соблюсти некое юридическое правдоподобие. Но в распоряжении министра была еще и жандармерия, которая хватала кого ни попадя.
        Не то ли самое делает и губернатор Столыпин?..
        Чтобы избежать земского вече, он дал аудиенцию троим уполномоченным от только что прошедшего земского съезда. Ну, разумеется, сам председатель земской управы. Адвокат. Агроном из глубинки. Могли быть и учителя, и аптекари, и дамы из общества «синего чулка» - уму непостижимо, но так они и сами себя называли. «Чулки» губернатор просто отринул. И без того будет крику, хоть и вежливого.
        Трое вошли, как и назначено было, ровно в двенадцать. Церемонные поклоны. Ответный поклон губернатора, который вышел из-за стола и каждому пожал руку. Затем пригласил к чаевому столику, в углу кабинета:
        - Прошу, господа, без церемоний.
        Земцы были немного шокированы таким простецким приемом. Им в том или ином составе приходилось, конечно, бывать у прежнего губернатора; но тогда уж добрый час уходил на сиденье в приемной. Все ограничивалось, собственно, подачей петиции или прошения. Сейчас выходило как-то непривычно…
        - С мороза, господа? Согрейтесь чайком, а потом и поговорим. Водки, разумеется, не предлагаю. Обойдемся, думаю, без секретаря и денщика. Что мы, сами у самовара не сиживали?
        Губернатор самолично наливал чай из небольшого самоварчика. Стеснительность нарастала, что поделаешь. Никому из них не доводилось принимать чашку из рук губернатора. Ершистые, а может быть, и злые вопросы, с которыми они пришли, уходили вместе с чайным парком. Губернатор сам напомнил после первой чашки:
        - Я не требую у вас отчета о земском съезде, но там наверняка были критические запросы. В том числе и в мой адрес. Прошу не стесняться. Полиции в моем кабинете нет. Кто начнет?
        Адвокат и агроном указали глазами на земского предводителя.
        - Ваше превосходительство, о насущных нуждах земства утомлять вас не будем…
        - Почему же? Земство делает большое дело, и губернатор просто обязан знать о ваших нуждах.
        - Хорошо, ваше превосходительство. - Земский начальник обрел уже некоторую уверенность. - Мы попозднее изложим и эту озабоченность… Наверно, адвокат сие возьмет на себя. Пока же хотелось бы изложить жалобу съезда на действия вверенной вам полиции. Вы понимаете?..
        - Разумеется.
        Перед губернатором легли листки, напоминающие оставленные подполковником Приходькиным. Тоже фамилии, профессия, причины и место ареста. Невиновность, разумеется. Только фамилий было поменьше и причины ареста, само собой, подвергались сомнению.
        Столыпин просматривал знакомый список не за служебным столом, а за чашкой дружеского чая.
        - Да, надо разобраться… ошибки вполне могут быть… да, с кем не бывает… пока я знакомлюсь, покомандуйте самоваром кто-нибудь, господа…
        Самовар взял под свою опеку агроном, в то время как у адвоката, как приметил краем глаза Столыпин, зрело ехидное замечание: «Раз уж вы, губернатор, такой добренький, так чего ж коньячку к чайку-то не подать?..»
        Как по договоренности, и секретарь в дверь заглянул:
        - Что еще потребно, ваше превосходительство?
        Столыпин, не отрываясь от списка, бросил:
        - А как господа пожелают.
        Господа пожимали плечами.
        Столыпин сам высказал:
        - Когда мы закончим деловую часть, принеси нам по рюмочке коньячку.
        Вот так закончилась часовая беседа с земством.
        Пятком фамилий пришлось все-таки пожертвовать. Чтоб не показывать, как при сильных нервных напряжениях начинает подрагивать правая рука, велел:
        - Кто-нибудь, господа, возьмите на себя труд поставить резолюцию «удовлетворить» против следующих фамилий… - Он знал их на память, но артистически растягивал небольшое удовлетворение. - Вельнер… Засыпкин… - Новая пауза, заглядывание под руку адвокату. - Иванов, Канторович… - Еще более длительное раздумье, - хоть в этом случае есть у меня сомнение, но освободим и адвоката. Делибасов! Лучше миловать, чем казнить, - так ведь адвокаты утверждают?
        И встал от самовара в знак прощания:
        - На посошок, пожалуй, господа?..
        Секретарь с подносом тут как тут. Какие после этого могут быть разговоры?
        V
        Ольга Борисовна ехала, ехала в сторону Саратова… да так до ноября и не могла доехать. Тому было немало причин, уж три-то точно. Во-первых, дом княгинюшки, превращаясь постепенно в губернаторский дворец, все еще достраивался, обретая и водопровод, и канализацию, и, главное, электрический свет - чего в Гродно Столыпин так и не успел завести. Здесь немецкие инженеры, с немецкой же обстоятельностью, устраивали собственную дизельную электростанцию. Конечно, губернатор думал уже и о городе, но когда это будет? На городскую электростанцию надо деньги со всех богатых горожан собирать. Сдохнут от жадности, но будут при керосиновых лампах сидеть.
        Второе. Пятеро дочек - это мало или много? Старшей уже семнадцать, о женихах пора думать, да и другие подрастают. Стало быть, гувернеры, гувернантки, учителя танцев… и прочая, прочая! Гимназии. И «высший свет», как ни крути батюшка-провинциал. Легко тронулись из Гродно, да застряли в Москве. И кажется, в охотку. Ах, маман, как хорошо в Москве, зачем нам еще куда-то ехать? Могла ли мама Оля ругать их за пристрастие к Белокаменной?
        А сама она жила при третьей, очень тяжелой причине. Тяжесть была родная, кровная, в утробе уже ножонками била. Так пинаться мог только мужичок! В этом сомнения не оставалось. Как и времени на дальнейшие путешествия. Ольга посидела в Москве у матери, а потом отписала в Саратов:
        «Мой дорогой свет-батюшка! Мне месяц-другой и остается-то. Какие уж переезды в новые дома… Как ты думаешь, Петечка, не вернуться ли в привычное Колноберже? К привычным ковенским и вильнюсским докторам?»
        А что тут думать? Женушка, тем более роженица, в своих предчувствиях всегда права. Значит, тащились на восток, а теперь придется тащиться обратно на запад, чтоб в вагоне не рожать.
        Бросить губернию в это время он никак не мог, поэтому отписал всем московским родственникам, чтоб проводили Ольгу Борисовну до старого дома - и окружили ее своими заботами. Мало Ольга - и сын того требует. Наследник! Муженек чувствовал, что на новый родительский подвиг ему уже не подняться. Береги, что с Божьей помощью сотворилось, - и твори ежедневную молитву во здравие.
        А сам подал рапорт министру Плеве: так, мол, и так, все понимающий Всеволод Константинович, как ни прискорбно, дела семейные вынуждают к отпуску. Не откажите по личной причине. Дела в губернии пока налажены, да и заместитель хороший подыскан, в случае чего я в един день прилечу обратно в Саратов…
        И надо же, старый брюзга и сухарь на этот раз уступил!
        На рапорт об отпуске пришел однозначный ответ:
        «РАЗРЕШАЮ».
        Что стало с железным министром?!
        Так волею судьбы, а точнее, слабостью треснувшего железа Столыпин в конце июня оказался в любимом Колноберже. Он всего на неделю опоздал к рождению сына, которого назвали, конечно, Аркадием, - в честь деда. Вообще, в их роду редкое для России греческое имя повторялось довольно часто.
        В Саратове вся семья собралась уже в последнее предзимье, в конце октября. Счастливый родитель, но не очень-то счастливый губернатор, - начинались аграрные беспорядки, с «иллюминациями», - плюнул на все и выехал навстречу, чтоб перехватить семейный вагон. О своем замысле никому не говорил, но саратовскому управляющему, который должен был сопровождать семью от самой Москвы, наказал: «Возьми, братец, билеты на такой поезд, чтоб прибыл уже по темноте». Управитель исполнил все в точности. Столыпин выехал к семье, перехватил ее за два перегона, уже в сумерках, так что в Саратов прибыли в кромешной черной тьме. Снегу еще не выпало. Охотник сказал бы: чернотроп; но когда ему охотиться? Дело шло к тому, что охоту устраивали, кажется, на него самого - по примеру министра Плеве, в которого уже стреляли. Мелкие всплески вечерних мыслей не мешали светлому настроению. Вновь набранные слуги, обученные немецкими инженерами, были хорошо проинструктированы и самим хозяином. Когда несколько карет, пронесясь по плохо освещенным улицам, стали подворачивать к едва видневшимся воротам губернаторского особняка, Ольга
невольно вскрикнула:
        - Господи! Да ведь тут тьма чернущая.
        В это время ливрейный слуга, распахивая ворота, щелкнул невидимым включателем - с обеих сторон вспыхнули одетые в стеклянные фонари электрические огни. Ольга прянула к нему на грудь с новым вскриком:
        - Пожар, Петечка, что ли?..
        В задних каретах, где ехали девочки, тоже поднялся истошный визг, хотя электрические огни они уже могли видеть в Москве. Но тут - восторг полнейшей внезапности. Дом еще чернел окнами, но когда карета остановилась, по сторонам недавно окрашенных колонн вспыхнули точно такие же огни, высветившие статуи замерших ливрейных слуг.
        Петр Аркадьевич с довольным видом вел Ольгу под руку, казалось бы, в темноту, но на каждом изломе дверей все повторялось: легкий щелчок - и Ольга всходила в ярко освещенную переднюю, в гостиную. На каждом повороте ждал тот же световой сюрприз, усиленный ярко выступавшими вазами с цветами.
        - А розы не завянут от такого жару?
        Чуть дальше:
        - Гладиолусы-то - цветы осенние, тепла совсем не любят, а?..
        Петр Аркадьевич смеялся:
        - Теперь летние, Олечка, летние!
        Сзади с визгом и смехом, с радостными воплями топотали девочки, а совсем уже позади, из-под одеял и кружев гукал Аркадий Петрович.
        И уж совсем разбежались глаза у Ольги и у девочек, когда при распахнутых на обе половины дверях вспыхнула в гостиной двумя десятками огней хрустальная люстра.
        Освобожденная на ходу слугами от дорожной шубы, от капоров и шалей, Ольга опустилась под руками муженька в кресло и дала волю новому испугу:
        - Так ведь слепят же! Чего доброго, глаза испортят? Да и перепугать насмерть можно, Петечка… Сюрпризы твои! Нет бы фонари керосиновые зажечь да потихоньку приучать, так нате - сумасшедший маскерад! Что с тобой, Петечка?
        - Соскучился, Оленька. Просто соскучился. Яркие огни-то всегда можно притушить, а то и совсем выключить… в ночи-то…
        - Да ну тебя! Жив ли хоть от такого света Аркаша?..
        Одна из нянюшек успокоительно доложила:
        - Его пронесли прямиком в детскую. Там раздевают, барыня. В детской будет еще теплей… даже над кроваткой какой-то колпак електрический сверху…
        - Тоже пыхтит да трещит?.. - загораясь новой тревогой, прислушивалась Ольга.
        - Да вроде, барыня…
        Петр Аркадьевич объяснил:
        - Это паровое отопление. Горячая вода в трубах маленько пошаливает.
        - А не лопнут они, трубы-то твои?..
        - Не мои, Оля, немецкие. Самые лютые морозы выдержат, а сейчас чего же, просто для малого сугрева. Вот завтра, как отдохнешь, я тебе самолично все эти машины и покажу…
        - Петечка, - ужаснулась она. - Ты погляди, что девки вытворяют…
        Петр Аркадьевич видел, но не обращал внимания, чтоб лишних ахов не слушать. Чего особенного? Девочки оказались сообразительнее и смелее матери. Они понатащили под люстру стульев, повскакали верхом и сейчас тянулись на свет, повизгивая:
        - Ай, горячая!
        - Да ну тебя, не лезь к ней холодными руками!
        - Ага, горячий стакан даже лопается от холода…
        - Да не тряси, не тряси! Видишь, мигает?..
        Как на грех, одна лампочка хлопнула и погасла. Правда, стекло не разлетелось, но мать была уже начеку:
        - Петь, есть слуги?
        - Есть, Оля, есть. А ну, электрики!.. - веселой рукой смахнул со стула одну из девочек. - Я сейчас заменю.
        Он встал на стул, оказавшись даже выше люстры. Лопнувшую лампочку выкрутил, принял из рук слуги новую, вкрутил и удовлетворенно заметил:
        - Учитесь, невесты. Вдруг какой-нибудь граф и лампочку-то не сумеет заменить?
        Стол в гостиной был уже накрыт, и вся семья, находившись и навизжавшись, принялась за ужин.
        В скором времени девочек развели по спальням, а счастливый отец - да и муженек как-никак - стал жену в своей спальне приучать к выключателю. Там люстр не было, настенные бра, которые он походя гасил. Лишь на ночном столике хрустальный амур держал в руках маленькую. синенькую лампочку.
        - Да ты сама, сама щелкни, - подсовывал Петр Аркадьевич под руки Ольге красненький выключатель.
        Ой, боюсь, Петечка…
        Под его рукой она пальцы напрягла. Верно, амур сразу же погас.
        - А теперь еще раз. В обратную сторону.
        Получилось уже лучше.
        - Пощелкай, пощелкай, пока я тебя…
        - Да что ты делаешь-то, Петечка? Как можно при свете…
        - Тогда выключай. Сама!
        Она затушила. Правда, посетовав:
        - Под такое пужливое настроение еще бы одного Аркашу не завести?..
        - А заведем, не беда! Как-нибудь прокормим.
        - Нет, Петечка, я стара уже. С Аркашей-то еле опросталась… Он не мешал ее запоздалым сетованиям. Пусть поплачется. Дело известное, женское.
        VI
        27 февраля 1904 года началась давно ожидаемая, подталкиваемая со всех сторон война с Японией.
        Говорили, это месть Николая II за удар самурайским мечом, когда он, еще цесаревичем, был с визитом дружбы в Стране восходящего солнца. Хороша дружба! Александр III тогда чуть не лишился наследника. Японцы долго и льстиво извинялись, но что с того? Николай, став императором, не мог забыть оскорбление. Его смывают кровью и только кровью. Отсюда - и давно назревавшая война.
        Объяснение сомнительное. Ибо не на ближних, западных, границах загремели пушки, а черт знает где - там, по причине отдаленности, и пушек-то было с курькин нос; намек на носишко дальневосточного генерала Куропаткина.
        Другая причина…
        Прав был, пожалуй, министр Плеве, который в приливе откровенности говорил приехавшему в первых числах февраля в Санкт-Петербург губернатору Столыпину:
        - Вижу, Петр Аркадьевич, вы не одобряете. Как и Витте, и другие говоруны… Но вы же должны понимать: революция уже зреет, как чирьяк. Поверьте - чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая, победоносная война.
        Эту облетевшую весь Петербург фразу Столыпин слышал накануне - и от брата-газетчика Александра, и от директора департамента полиции Алексея Лопухина. Он поражался, даже не будучи военным, наивности всесильного Плеве, тоже, впрочем, не знавшего армии. Где воевать, как воевать, чем воевать?! На восточных окраинах России и войск-то почти не было, не считая отдельных крепостей вроде Мукдена и Порт-Артура. А Сибирскую дорогу еще не успели достроить, чтоб быстрее войска перебрасывать.
        Но губернатор Столыпин был вызван в Петербург, разумеется, не для военных разговоров. Так уж повелось в России: левая рука не знала, что делает правая. Не стоит уточнять, кто был левой, кто правой; два всесильных министра с разных сторон подталкивали Николая II - Плеве и Витте. Плеве ратовал за войну, Витте был категорически против. Еще ранее Витте назначил совещание по пересмотру законоположений о крестьянах и отменять его в связи с началом войны не хотел. Более того, Витте возражал против войны, доказывая, что это лишь вызовет взрыв революционных возмущений. К тому времени внутри империи уже сложилось, как злословили сторонники Плеве, «государство Витте», почти независимое от царедворцев, окружавших Николая II. Но кто в России слушал даже таких, как Витте? Победил в закулисном споре Плеве.
        У губернатора Столыпина пока не было твердого взгляда на военные события, зато на крестьянские дела убеждения были. Волнения, поджоги, убийства помещиков начались не только в Саратовской губернии, но по всей России, включая и Западный край с милым его сердцу Колноберже. Управляющий Микола, в отсутствии хозяев ставший полновластным Николаем Юрьевичем, телеграфировал:
        «Петр Аркадьевич, данной мне Вами властью я втрое увеличил охрану обоих имений. Расходы возрастают, но иначе нельзя. После разгрома Вацлава Пшебышевского сгорело и имение штабс-капитана, еще несколько соседних. Мы пока держим оборону».
        Пока!
        То же самое делал в Саратовской губернии и братец Алексей Дмитриевич; его уже попробовали поджигать, и он, насмерть перепуганный, просил ни много ни мало - взвод жандармов. Будто жандармы могли остановить крестьянское движение! Но к своему удивлению, Столыпин и на петербургском совещании услышал те же требования:
        - Губернаторы для чего? Для охраны нашей собственности!
        - Вводить войска, и вся недолга!
        - Что церемониться?! Голытьба будет править губерниями?..
        - Господин Витте, проявите твердость!..
        Столыпин с уважением, но и с сомнением посматривал на всесильного министра. Хоть Плеве и победил, но таких ведь в России было всего двое. Остальные или блюдолизы или бестолковые царедворцы. Но и эти-то двое… Не могли никак сговориться. Плеве требовал «маленькой, победоносной войны»; Витте убеждал в необходимости перемен в земельном законодательстве и вообще в земельных отношениях. Жандармской силой революцию не погасить.
        Войска эшелонами прут сейчас на Дальний Восток. Без защиты остается нутро империи. И кто-то из умных смутьянов как раз и пользуется этим моментом, чтоб разжигать крестьянские страсти. Витте, как усталый медведь, рычал на слишком ретивых губернаторов:
        - По батальону на каждый уезд? Посчитайте-ка, сколько потребно!
        Совещание, созванное в неподходящее время, - единственно для честолюбия «государства Витте», - не дало ровным счетом ничего.
        Все ждали, кого первым захлестнет крестьянская волна. Одни, как братец Алексей Дмитриевич, да и сам Столыпин, ограждали свои поместья многолюдной наемной стражей, другие загодя, бросая поместья на произвол судьбы, единственно живота ради, убирались в Москву, Петербург, губернские города. Как перед бурей, все затихло, и только молнии полыхали то в одном, то в другом уезде. Столыпин хотел уже, не задерживаясь, отбыть восвояси, но Витте улучил момент:
        - Петр Аркадьевич, а не задержитесь ли вы на пару часов?..
        Витте не ожидал отрицательного ответа - он был все-таки Витте! - да и Столыпину, что скрывать, льстило внимание главного царского финансиста.
        - С удовольствием задержусь, Сергей Юльевич.
        Было хорошо то, что Витте не претендовал на дружескую беседу. У него в кабинете, конечно, имелась задняя, сокрытая гостиная, но он кивнул на кабинетные кресла, на которые и сам перешел. Это ничуть не обидело Столыпина. Он в своем губернаторском доме мог витийствовать с земцами за самоваром - здесь уровень отношений другой. Излишнее высокомерие? Пускай. Столыпин цену себе знает, до унижения не опустится. Да Витте и не делал попыток принижать.
        - Петр Аркадьевич, не скрою, я слежу за вами. И вот какой вопрос напрашивается. Почему вам удавалось и в Ковно, и в Гродно улаживать отношения крестьян с помещиками - и почему не удается в Саратовской губернии?
        Вопрос был откровенный, без подвоха. По служебной линии Столыпин не подчинялся министру финансов… хотя его, конечно, прочили в председатели Совета министров. Столыпин мог держать отчет перед Плеве - с Витте были только совещательные отношения. Ответил с той же прямотой:
        - В Ковно и в Гродно у меня были развязаны руки. Вдобавок там сильно влияние прусского, хуторского хозяйства. Как вы думаете, что давит на меня на Саратовщине?
        - Тени Стеньки Разина, Пугачева?
        - Нет, Сергей Юльевич, это не главное. Екатерининские вельможи!
        - Но и вы из старинного рода!?
        - И вы, Сергей Юльевич. Ваш дед по матери, Фадеев, тоже был губернатором Саратовской губернии. Может, и с него спрос?
        - Может, и так…
        - Революцию поджигают с двух концов… дураки и чиновники. А гасить-то нам с вами, Петр Аркадьевич.
        - В таком разе будем гасить.
        - Никогда не думал, что я доживу до роли пожарника.
        - Не думал и я. Но другого-то выхода нет?..
        Вот так наедине поговорили, ничего по сути не договорив.
        Да и когда русские люди до конца договаривались между собой?..
        Он торопился «домой», в Саратов, который сейчас, в 1904 году, пылал ярче других губерний. Сказывались старые предания - о Стеньке Разине, о Булавине, о Емельке Пугачеве. Все, что гнал и громил в столицах неукротимый Плеве, стекалось в Саратов - некую мекку российских террористов. Недреманное око слал телеграмму за телеграммой. Что делать, что делать, господин губернатор?!
        Он уже заказал два купе - для себя и сопроводителей, - чтобы отправиться на вокзал, когда лично нагрянул барон Фредерикс. Лихой в недавнем прошлом кавалергард, а сейчас комендант, министр двора его императорского величества. Столыпин, как камергер, был маленько знаком с людьми такого чина, но именно маленько. Лихой кавалерист звякнул звучным, приказным серебром:
        - Господин губернатор, вам завтра дается высочайшая аудиенция. Извольте распаковать вещи, - покосился он на слуг, тащивших в переднюю баулы и саквояжи.
        Столыпину оставалось только ответствовать:
        - Я счастлив услышать о чести приглашения на такую аудиенцию. Благодарю вас, барон.
        Предстояла первая, личная встреча с государем.
        Разумеется, он был в придворном, камергерском мундире, со всеми золотыми позументами и золотыми же ключами на фалдах - знаками открытых царских дверей. Давно, еще при Елизаветах и Екатеринах, была установлена камергерская форма; она и власть давала - входить без доклада, разве что в сопровождении такого лихого кавалериста, как барон Фредерикс. Императоры давно уже не жили в Зимнем дворце, задуманном Елизаветой Петровной, но так и не успевшей пожить в нем; теперь Царское Село - главная российская столица. Всяк сановник это понимал. А потому и представал там в приличествующем его званию мундире.
        Столыпину было неловко за золотой блеск своего мундира, ибо встречал его на полдороге кабинета скромный полковник российской армии, - но этикет есть этикет. Он отвесил согласно вековой традиции глубокий поклон:
        - Ваше императорское величество!..
        - Рад лично познакомиться с вами, Петр Аркадьевич, - не дослушав, протянул руку государь.
        Даже протянутую руку так запросто не пожимают - к ней «припадают», повергая тем самым себя к стопам императора. Если Николай II и хотел бы изменить церемониал, он не смел этого сделать, ибо и его поступки освящали века.
        Но заговорил он вполне обычным голосом:
        - Мне докладывали, уважаемый Петр Аркадьевич, что вы без особой охоты приняли должность губернатора Саратовской губернии?
        - Истинно так, ваше величество.
        - Почему, смею спросить?
        - Слишком велика ответственность, ваше величество… по моим-то малым силам…
        - Ну-ну, не скромничайте. Я изучал генеалогию главных дворянских родов. Столыпиных я узрел еще в шестнадцатом веке. А сейчас какой?..
        - Двадцатый, если я не ошибаюсь, ваше величество.
        - Не ошибаетесь, Петр Аркадьевич, не ошибаетесь. Трудный век наступает…
        Столыпин промолчал.
        - Или вы иначе считаете?
        Он встряхнул закружившейся от всяких мыслей головой:
        - Я схитрил бы, ваше величество, утверждая обратное.
        - Не надо хитрить… Хитросплетений вокруг меня и без вас хватает.
        Мысли кружились в голове Столыпина, но он и на этот раз смолчал. Государь не стал настаивать на дальнейшей откровенности, а заговорил о том, ради чего и пригласил саратовского губернатора:
        - Познакомиться мне с вами, Петр Аркадьевич, давно хотелось, но не придворное любопытство движет мною. Сейчас даже не крестьянские дела, которым вы так привержены. Война! Саратов - это последний поклон России, дальше Азия. Дальше путь к восточным берегам. Просьба моя простая, господин губернатор: проводите там, на Волге, наших доблестных воинов со всем надлежащим почетом.
        Николай II сам замолчал, наверно, раздумывая, стоит ли продолжать. Умный и из этих слов все поймет.
        - Ваше величество! Я еще до приезда сюда думал об этом и уже отдал кое-какие распоряжения. Срочно отбывая в Саратов, не премину воспользоваться вашими советами, а потому всеподданнейше…
        Он поднял голову и встретил внимательный, выжидательный взгляд.
        - …и по-человечески свято обещаю - проводить наше доблестное воинство со всеми подобающими почестями!
        Аудиенция еще некоторое время продолжалась. Разговоры были о том о сем, даже и о делах семейных, но в голову уезжавшего Столыпина вколотилось именно это, главное. Проводы! Нагнавший на выезде из Царского Села барон Фредерикс остановил на пару минут свою карету и известил:
        - Государь восхищен вами! Честь имею и я присоединить свое уважение!
        Право, даже сидя в карете, он прищелкнул кавалерийскими шпорами.
        У Столыпина шпор не было. Он просто снял перед главным царедворцем фуражку и тоже повторил:
        - Честь имею, барон! Барон Фредерикс повернул обратно, к шлагбауму Царского Села, а Столыпин поспешил на вокзал.
        VII
        Поезд хотя и назывался курьерским, но шел вдвое медленнее пассажирского. Сплошным потоком тянулись на Саратов воинские эшелоны. Еще было только начало марта, холодно. Теплушки застилало дымом железных печек. Топотали от холода и ржали не привыкшие к тесноте и долгим переездам кавалерийские кони. На открытых платформах торчали зачехленные пушки и горы снарядных ящиков. Казалось, вся Россия сдвинулась с места и прет куда-то…
        Едва попав на первую саратовскую станцию, Столыпин продиктовал телеграммы с пометкой: «Всем, всем губернским властям: «Каждый воинский эшелон встречать на станции со всеми подобающими почестями, с духовой музыкой, с флагами и хлебом-солью, а также с радостными лицами и криками «ура!»
        Сам же он уже охрип от холодных степных ветров и речей, с которыми обращался к русскому воинству на многочисленных остановках.
        Воинские и железнодорожные начальники хотели было пропустить вперед поезд, в котором ехал губернатор, но он категорически воспротивился.
        Так что дорога от Москвы до Саратова заняла двое суток.
        Бессонных, надо сказать…
        В просторном спецкупе постоянно толкались командиры отправлявшихся на восток частей, а разве можно было им, идущим на смерть, отказать в последнем гостеприимстве?..
        Лето 1904 года выдалось скверное. Губернатор обещал государю восторженные марши встречь уезжавшим на восток войскам. Это их еще на подъезде к Саратову встречали зарева горевших помещичьих усадеб и толпы женщин и детей, кричавших:
        - Верните нашего тя-ятьку!..
        - Нам е-ести нечего!..
        - Воюйте са-ами!..
        - Поле пахать некому!..
        В теплушках, теперь уже по-летнему распахнутых, ехали мужики, которых позабирали и увезли из здешних деревень. Однако ж кто-то еще оставался, раз в округе светили в ночи помещичьи усадьбы?
        Подполковник Приходькин с ног сбился, разыскивая зачинщиков. Но по деревням копошились только старики да белобилетники - кто без глаза, кто без ноги, а кто и вовсе без царя в голове. Приходькин, уж на что крепкая душа, в приливе отчаяния признался:
        - Я толку воду в ступе! Какое может быть следствие, когда все поголовно против войны… и против наших вельмож?.. Нам воевать придется здесь, на Волге. А войска уходят на восток, нам их не дадут. Выход?.. Вызывать сюда казаков!
        Губернатор, слывший либералом, вынужден был согласиться со своим верным служакой. Незримой стихийной силе следовало противопоставить силу организованную, воинскую. Полиция и местная жандармерия ничего не могли поделать. В поисках скучающих без дела казаков он и отправился на низа, в Царицын, который входил все в ту же громадную Саратовскую губернию. Там, вдали от фронтовых дорог, было потише, да и на самом низу, в Астрахани, оставалось скучающее казачество: на восток пока не гнали. А казак есть казак, ему сподручнее в седле, чем у казачки под юбкой. Столыпину удалось договориться с атаманами, которые обещали прислать на даровые хлеба своих молодцов.
        С этой же целью он предпринял и другую поездку - в Казань, которую тоже пока не захлестывала антивоенная волна: все-таки в стороне от главных дорог. Основной крестьянский пожар полыхал на Саратовщине да в соседней Самарской губернии. Столыпин собирал карательную армию и для соседа-губернатора, в конец растерявшегося.
        Под собственный крик души: «Ты делаешь то же самое, что и ненавидимый всеми Плеве!.. Очнись, несчастный!»
        Но очнуться, не потеряв губернии, он не мог. Да и не в угоду Плеве предпринимал свои вояжи. Почти без охраны, подполковник Приходькин возражал, страшал, умолял, но он оставался неумолимым:
        - Ну, что могут сделать десять, даже двадцать полицейских, которые будут скакать за моей каретой?.. Используй лучше их по своему назначению.
        Приезжая в тот или иной уезд, он собирал окрестных помещиков во главе с предводителем дворянства и задавал один и тот же вопрос:
        - Почему не жгут мои усадьбы? Я, между прочим, здесь такой же помещик.
        Ответы были везде почти одинаковые:
        - Так вы, ваше превосходительство, либерал. Вас мужики любят. А кто полюбит нас?..
        - Полюбят и вас, господа, - пробовал утешать он растерявшуюся помещичью братию. - Если, конечно, вы под озимые сдадите часть своих земель в аренду. Да не жадничайте. Польготнее условия. Может, кто и за наличные негодный кусок землицы выкупит, свой хутор заведет. Если так, сроки уплаты растяните. Семенами под озимые помогите. Вот и выйдет любовь!
        - Да, но от нас требуют всей земли! Какого-то черного передела! - кричали перепуганные, отнюдь уже не екатерининские вельможи. - Все отобрать и поделить! Как это можно?!
        Уже не губернатор, а саратовский помещик отвечал:
        - Если встанет вопрос, чтобы я отдал, безвозмездно, половину своих поместий, во имя спокойствия оставшейся половины, я не колеблясь сделаю это.
        Сопровождавший его в одной из поездок земский чиновник прежних времен, не уволенный из жалости, после возвращения рассказывал своим коллегам:
        - Батюшки-светы! Даже не верится, что я-то, грешный, жив остался… Приезжаем, это, в село Ключи, там как раз моя землишка, - что следоват быть? Шапки долой, лишь робкий шепот: «Ваше превосходительство!.. Барин наш родимый, выслушайте несчастных!..» Как в таком разе не выслушать? Так нет же! Наш молодой либерал-губернатор стоит в кругу орущих холопов и лишь кивает головой: да, да, я поговорю с хозяином, чтобы он сдал землю в аренду на более лучших условиях… А хозяин-то - вот он я! Слава богу, там управляющий всем заправляет, меня в лицо не знают, а то бы разорвали на части… Да что говорить - срамота одна!
        Старый ретроград находил сочувствующих даже из числа земского чиновничества. И продолжал витийствовать:
        - Еще хуже вышло в селе Большая Капель. Сами знаете, земли там принадлежат княгине Гагариной. И что же? Требования еще больше: раздать всю землю, потому-де что все равно управляющие разворовывают. Поделить - и вся недолга! Дерзость предерзостная.
        Уже в адрес самого губернатора:
        «Баяли, он за крестьян? Хутора на помещичьих землях замышляет?..»
        «Приструнить бы…»
        «Какое там! Сам такой же мироед!..»
        «Можа, в колья карету взять?..»
        Откуда что и нашлось - колья-то и в самом деле в руках замелькали. Плетни вокруг, долго ли кол дернуть? А у нашего либерала и охраны, почитай, нет, двое полицейских. Да я в карете дрожу, как лист старый, осиновый… И что же делает губернатор? От кареты опять идет в этот круг, образованный кольями… и… Слушайте, слушайте, господа! В доподлинности даже я стесняюсь его речь воспроизвести … примерно так:
        «Ах вы… мать вашу, мерзавцы! Я намедни договорился с княгиней Гагариной, чтоб она на добрых условиях сдала вам землю, а вы разбоем хотите взять?.. Так не х… не получите! Выблядки вы, бездельники, а не крестьяне. Тогда и мне по х… до вас! Казаков пришлю!»
        Ближний кол вырвал - да как саданет в толпу… просто страсти господни! И дальше материт:
        «Мать вашу так!.. Слушайте! Если есть среди вас подлинные труженики, пришлите ко мне своих ходатаев. С ними буду говорить. При княгине Гагариной. Не с бездельниками же б…ми!..»
        Как земский начальник ни пропускал в своем пересказе отдельные буквы и целые слова, смысл оставался понятным. И странное дело: чем больше он, после этой поездки все-таки уволенный, возмущался «либеральными замашками губернатора-молокососа», доверие к тому крепло. А уж ругань, остановившая разъяренные колья, и вовсе восхищение вызывала. Даже подполковник Приходькин польстил:
        - Ну, Петр Аркадьевич! Быть вам шефом жандармов.
        - Вот-вот, Олег Вадимович. Далеко мы уйдем, если и губернаторы жандармами станут…
        - Но вы не можете каждый раз так рисковать!
        - Не могу, но придется! Ничего не поделаешь.
        С этой оговоркой он в новую поездку собрался. На этот раз в Балаховский уезд. Волнения там начинались нешуточные. Нечто вроде воинства Стеньки Разина собралось. Присланные с низовий Волги казаки уже пылили в Балахово. Губернатор Столыпин, опять почти без охраны, бросился наперерез. Бунтовала целая крестьянская община. Где-то на заднем плане мелькали дамские шляпки, явно городского типа. В крестьянской толпе, потрясавшей ружьями, были и молодые люди в студенческих тужурках. Приближение казаков вооруженная толпа, кроме вил, кос и дреколья имевшая немалое число ружей, ожидала со спокойной отчаянностью.
        Казацкая сотня, спешившись, взяла винтовки на руку и медленно двинулась в сторону плотно стоявших бунтарей. Там тоже вилы и косы взяли на изготовку. Среди бунтарей явно были кроме студентов и военные или тоже какие-нибудь казаки, ибо они именно держали оборону, стволы для верности стрельбы клали на плечи впереди стоящим. Так круг мог долго держаться, не допуская нападавших на прямой выстрел. Конечно, если не подпирали пушки.
        Слава богу, пушек не было. Но все равно, кровь казалась неминуемой. Казаки чужие, с низов, им не с руки валандаться с мужиками. Сотник уже выхватил саблю и с пистолетом в одной руке, с саблей в другой встал перед ощетинившимся строем. Еще минута - и последует неизбежная команда. Все-таки винтовка Мосина бьет дальше ружья, пусть и картечью заряженного.
        Выпрыгнувший из коляски губернатор продрался сквозь плотный казацкий строй.
        - Погодите! - крикнул сотнику. - Я сам улажу.
        Не только казаки - и сам сотник плохо представлял, кто это прискакал в коляске и теперь широким шагом идет навстречу крестьянской толпе. В белой летней полушинели, напоминавшей больше модное петербургское пальто. Правда, с погонами на плечах, но какими-то странными, не армейскими.
        Сотнику не очень-то хотелось бросать своих казаков на крестьянские вилы.
        - Ну-ну, валяй… кто ты таков?..
        Но валять тоже было не просто: навстречу Столыпину выскочила одна из черных дамских «шляпопо» и с ходу вскинула браунинг, крича:
        - Смерть карателям!
        Столыпин почувствовал, как пуля обожгла ему щеку, но лишь на секунду остановившись, продолжал вышагивать к ощетинившейся вилами толпе.
        Что-то было знакомое под этой вызывающей, широкополой, черной шляпой. Явно с мужской головы. Собственная голова, опаленная пулей, еще не могла связать воедино черную шляпу, черный, снова вскинувшийся браунинг - и знакомое, даже очень хорошо знакомое лицо, с распущенными из-под шляпы льняными волосами. Он чувствовал, что сейчас прогремит еще один выстрел.
        - Ну что же вы? Стреляйте!
        В этот миг он уже понял, чьи это пули его встречают, но отказывался верить:
        «Неужели она?! Какими судьбами?..»
        Додумать не успел. Ходуном ходивший в дамской руке браунинг дважды выстрелил, почти в упор… но пронесло… Мимо, мимо!
        Из толпы послышался приглушенный ужасом шепот:
        - Дьявол истинный!..
        - И пули-то не берут!..
        Стрелявшая девушка, в отчаянье смахнув с головы шляпу, что-то пыталась сделать с непокорным браунингом… но ее сшибли выскочившие из-за плеча Столыпина двое растяпистых охранников.
        - Связать - и в карету!
        Ее уволокли под руки, а Столыпин остался один на один с толпой. Он видел, что крестьянские руки, не привыкшие держать вилы наподобие штыков, опускались как надо, зубцами в черноземную, благодатную землю, а стволы ружей исчезали где-то за спинами. Следовало что-то сказать этим людям, но его опередил выскочивший с пылавшим кадилом, старый, но очень шустрый попик. Он-то и подал самую главную команду, задымив переполненным кадилом, затряся бородой пред толпой:
        - На колени, нехристи! Да помолимся о грехе несовершившемся!
        И толпа, расстроив по-военному сомкнутые ряды, под возглас попика опустилась на колени, принялась истово креститься. А несколько студенческих тужурок, оказавшихся сразу на голом виду, дали такого дёру, что их не могли догнать и пустившиеся следом казаки.
        Из-под взмаха яро вспыхивающего кадила неслось:
        - Весь мир страждет грех ради человеческих, во зло его повергающих. В Тебе, Мати рода христианскаго, начало общаго избавления, исполнение всякия добродетели. Яви же нам, Богомудрая Дево, в Евангелии Сына Твоего Свет Божественный, да отвергни горечь греха, сладость благочестия обрящем, взывающе Ти сицевая: радуйся благодати!.. Сквозь слезы, сквозь слезы запоздалые…
        В крестьянской с виду толпе были, видимо, и знающие люди, потому что Столыпин расслышал:
        - Так то ж губернатор?..
        - Осподи! Какой грех на душу чуть не взяли!..
        - Что-то с нами теперя буде?..
        Столыпин вытер платком взмокший лоб и подсказал:
        - Изложите на бумаге свои требования, выберите нескольких грамотных ходоков и пришлите их в губернское правление. Я слово даю: с ними ничего не случится.
        Понимая, что говорить больше сейчас не о чем, он повернулся и пошел.
        Его перехватил казацкий сотник:
        - А нам что делать, ваше превосходительство?
        - Вам?.. - задумался губернатор. - Седлать коней и править в Саратов. Обедать, сотник! Думаю, бунтовать здесь больше не будут. Я прикажу, чтоб ваших казаков хорошо покормили.
        В коляске он сел на переднее сиденье и сказал своим недотепистым охранникам, все еще железной хваткой державшим связанную террористку:
        - Хватит тискать ее! Небось, не сбежит.
        Муторно было на душе. Будто сам в чем-то провинился. Поэтому не сразу поднял глаза:
        - Ну что, Алеся, будем заниматься «белорусской мовой»… или опять стреляться?..
        Из-под черной, смятой, кое-как нахлобученной шляпы сверкнули злые, непокорные глаза:
        - Стреляться! Если раньше меня не повесите!..
        Столыпин, еще год назад слушавший совсем иные песни, опустив голову, с горечью подумал: «Что делает наша жизнь с людьми?..»
        Видно, сотник послал нарочного в город, потому что еще на подъезде губернатора перехватил подполковник Приходькин. С десятком до зубов вооруженных полицейских. Все верхами. Как быстро, без всякого телеграфа разносится новость!
        Недреманное око пристально воззрился на губернатора. Потом покаянное признание:
        - Моя вина…
        - Наша общая вина, - поправил губернатор.
        - А с ней что делать?
        Губернатора передернуло. Но сказал то, что и следовало сказать:
        - А что закон велит… и военно-полевой суд опять же…
        Да, по велению Министерства внутренних дел в Саратовской, Самарской и некоторых других губерниях, лежавших на пути фронтовых войск, были учреждены не знавшие милосердия суды. В исходе их решения сомневаться не приходилось…
        Конечно, у губернатора хватило бы власти остановить суд. Но он ничего не сделал в защиту несчастной террористки. Просто не мог.
        Губерния буквально пылала, затрудняя и без того трудное продвижение войск. Пришлось к тому же помогать и соседней, Самарской губернии, где власти вовсе растерялись. Нет, либералом ему в Саратове не остаться…
        Через два дня подполковник Приходькин доложил:
        - Казаки поймали еще двоих закоперщиков-студентов. Я мог бы обжаловать столь скорый приговор, но…
        - Я тоже мог бы, подполковник! Но как видите, не стал. Помянем наше тихое Гродно…
        Секретарь принес поминальные чарки.
        - Странно, за виселицы пьем…
        В самом Саратове да и в нескольких уездах виселицы уже не разбирались. К чему лишние хлопоты?
        Правда, ставились они немного в стороне от главных площадей. Столыпин возражал против навязанных из Петербурга театральных казней… Прости, министр Плеве! И так по локоть в крови! Театральных представлений не будет!
        VIII
        К тому имелись свои причины. Ожидался приезд государя, который лично желал напутствовать уходящие на восток войска.
        Полного графика движения царского поезда Столыпин не знал. Война. Строжайшие тайны. Поговаривали о японских шпионах, засланных на пути движения войск. А Саратов был главной узловой станцией. Здесь сходились Европа и Азия. Здесь встречались воинские эшелоны, провожаемые с музыкой, и окровавленные санитарные поезда. Какой уж там график! Министр двора барон Фредерикс лишь сообщил:
        «Будьте готовы к встрече!»
        Когда? Где размещать, если вместе с государем нагрянет весь его многолюдный двор?
        Столыпин отправил к брату Алексею Дмитриевичу свой, тоже весьма немалый, «дворик», а новый губернаторский дом подверг очередной чистке и пристальной ревизии - от парадных ступеней до подземных погребов. Ко всему прочему следовало и о кухне позаботиться. Это ж не казачишек иль мужиков-ходоков накормить.
        Но Николай II, слава богу, перенял обычай своего отца, ездившего на Балканскую войну в личном поезде. Дворец на колесах! Сейчас и дороги стали лучше; изменились паровозы и вагоны. Все гораздо надежнее. Николай II прибыл в Саратов без эксцессов и крушений. И хотя губернатор Столыпин узнал о приезде всего за несколько перегонов - тайны, все те же тайны! - встреча, хотя и наспех, получилась достойная. Пожарный оркестр славно играл встречный марш. Ученики гимназии, купно с православным детским хором, очень тепло исполнили кантату, а слова «Боже, царя храни!» прямо вышибали слезы из глаз. Девушки в старинных боярских одеждах несли на рушниках хлеб-соль. Над головами реяли державные флаги. Губернатор во главе начищенного до блеска губернского чиновничества стоял в казенном парадном строю на перроне. Не будучи военным, он довольно лихо вскинул руку к белой летней фуражке и отдал рапорт:
        - Ваше императорское величество! Вверенная мне Саратовская губерния верноподданнически приносит!..
        Ну что уж она там «несла», после и сам губернатор не мог вспомнить.
        Николай II встречей остался доволен… а губернатор довольствовался тем, что государь следовал традициям своего отца. То есть не намеревался квартировать по губернаторским дворцам. Наоборот, после окончания торжественной встречи пригласил губернатора в свой салон-кабинет на обед и послеобеденную приватную беседу. Оказывается, Николай II неплохо знал положение дел в губернии. Ничего удивительного: в его свите был и министр Плеве, которому Столыпин отправлял еженедельные, а зачастую и ежедневные отчеты.
        Николай II делал вид, что ничего плохого в войне с Японией не происходит. После тоста губернатора: «За победу русского оружия, ваше императорское величество!» - полковник среди генералов вполне благодушно кивнул аккуратной романовской головой:
        - Да, да. Когда видишь народ и державную мощь, то чувствуешь силу и величие России.
        Ради такого случая или по чистой дорожной случайности, бок о бок с царским поездом, опережая его, прошел на парах воинский эшелон. Раскрытые настежь двери теплушек гремели песнями и плясками. Николай II еще увереннее повторил:
        - Да, да. Вот она, Россия. Пусть знают макаки!..
        Это презрительное генеральское словцо дошло и до Петербурга, а в устах государя было просто уничижительным.
        Столыпин был очарован скромным полковником, который самолично осматривал военные дороги. Правда, на перроны не выходил.
        Пожалуй, то же очарование испытывал и Николай II. На прощание он даже уверил губернатора в своей доброй памяти:
        - Вы помните, когда я вас отправлял в Саратовскую губернию, то сказал, что даю вам эту губернию «поправить»? А теперь говорю: продолжайте действовать так же твердо, разумно и спокойно.
        В продолжение всего разговора министр Плеве на каждое слово кивал старческой головой, как бы подтверждая.
        Губернатор Столыпин в знак полнейшей покорности напоследок верноподданнически склонил свою голову, тоже начавшую лысеть…
        Настроение у него было приподнятое.
        Единственно неприятное впечатление осталось от усталого лица министра. Переговорить наедине не удалось, ибо царский поезд сразу же двинулся своим, одному Богу известным путем.
        Опять загремели марши. Собранные на перроне молодые дамы из высшего губернского «света» взмахнули платками; чиновники и немногие военные взяли под козырек; губернатор у самых ступеней вагона вытянулся во весь свой немалый рост; в тамбур, как бы проверяя что-то, вышел бледный от бессонницы министр… и все быстро кончилось.
        Но тяжелое впечатление от вида министра не проходило. Не будучи слишком сентиментальным да уже и растерявший прежнюю эйфорию, Столыпин подумал:
        «Этот человек долго не проживет».
        Он знал, что на Плеве уже было несколько покушений…
        IX
        Через месяц министр внутренних дел Вячеслав Константинович Плеве был убит боевой группой эсера Бориса Савинкова.
        После убийства министра начальник департамента полиции Алексей Лопухин подал в отставку. «Ну их всех на ху-ху!..» - сказал он при личной встрече своему гимназическому другу Петру Столыпину. - Тоже уходи! Следующая очередь за тобой». Отставку пока не желали принимать, и Лопухин успел продать будущему преемнику-министру весьма любопытную характеристику:
        «Б.В. Савинков представляет собой опасный тип противника монаршей власти, ибо он открыто и с полным оправданием в арсенал своей борьбы включает убийство. Слежка за ним и тем более предотвращение возможных с его стороны эксцессов крайне затруднительны тем, что он является хитрым конспиратором, способным разгадать самый тонкий план сыска. Близкие ему и хорошо знающие его люди обращают наше внимание на сочетание в нем конспиративного уменья и выдержки с неврастеническими вспышками, когда в гневе и раздражительности он способен на рискованные и необдуманные поступки…»
        Надо отдать должное «лопоухому» Алешке: он в полной мере оценил поднимавшегося из дворянских глубин генерала террора… и заслал к нему крупнейшего полицейского провокатора - бесфамильного Евно Фишелевича, известного под кличкой Азеф. Тот получал пятнадцать тысяч годовых - не менее самого Лопухина! Будучи членом ЦК партии эсеров, Азеф ловко и незаметно выдавал лучших боевиков, но в случае с Савинковым его номер не проходил. Уж Лопухин-то знал, составляя характеристику для министра Плеве. «Необдуманные поступки» - это уже запоздалый гнев полицейского. Никогда и ничего необдуманного Борис Савинков не делал. Он, «потомственный дворянин Петербургской губернии», как значилось в полицейских анналах, шел со своей группой смертников по следам Плеве весь 1904 год. Пять покушений!
        18 марта несколько бомбометателей во главе с самим Савинковым поджидали Плеве на дороге между набережной Фонтанки и Невой. Но Плеве в сопровождении конной охраны промчался как вихрь, так что метальщики не успели вытащить из схронов свои громоздкие бомбы.
        25 марта бомбометатели с отчаянностью обреченных пошли со своими бомбами прямо к департаменту полиции, где пребывал в это время Плеве, но подобраться к карете не смогли.
        1 апреля покушение сорвалось потому, что ближайший друг Савинкова Алексей Покотилов, готовя бомбы, сам погиб от взрыва. У бомб был недостаток - их требовалось каждый раз снаряжать заново. Они имели химический запал: оснащались двумя крестообразными стеклянными трубками. Зажигатели, детонаторы. Серная кислота в стеклянных баллонах. С надетыми свинцовыми грузилами; они при падении снаряда в любом положении ломали стеклянные трубки, серная кислота воспламеняла смесь бертолетовой соли с сахаром, взрывалась гремучая ртуть, а потом и динамит…
        8 июля метальщики опять не смогли перехватить министра, потому что он каждый раз, отправляясь с докладом к Николаю II, выбирал разные дороги.
        Наконец, 15 июля…
        Расставив всех метальщиков, Савинков вышел на Измайловский проспект. Уже по внешнему виду улицы он догадался, что Плеве сейчас проедет, приставы и городовые застыли в напряженном ожидании. Маячили на углах филеры. Вот один городовой, во фронт - второй…
        В тот же момент через Обводной канал пошел Егор Сазонов в щегольской железнодорожной форме - центральный метальщик, но были и боковые и запасные. За честь быть главным метальщиком спорили до хрипоты. Накануне выиграл Сазонов. Сейчас он шел, высоко подняв голову и держа на согнутой руке, у плеча, изготовленный снаряд. Уже слышалась крупная рысь… вороные… лакеи… конная стража!.. Секунды тянулись неимоверно долго.
        Вдруг в цокот копыт, в грохот колес ворвался тяжелый и грузный звук, будто чугунным молотом ударили по чугунной плите. Задребезжали в окрестных домах вылетевшие стекла. От земли узкой воронкой взвился столб серо-желтого, по краям черного дыма. Расширяясь, столб этот на высоте пятого этажа затопил всю улицу. В дыму промелькнули какие-то обломки…
        Когда Савинков подбежал, дым уже начал рассеиваться. Нестерпимо пахло гарью. Шагах в четырех от тротуара, прямо на обожженной мостовой, рядом с изуродованным трупом Плеве лежал Сазонов. По лбу и щекам текли струйки крови. У живота расползалось темное кровавое пятно. Глаза были мутны и полузакрыты.
        Но он почувствовал склонившегося над ним товарища:
        - Уходи, генерал… Спасай остальных…
        Да, надо было спасать, уводить, разгонять по городам остальных подельников. Без команды они не тронутся с места.
        ЦК эсеров издал прокламацию: «Плеве убит… С 15 июля вся Россия не устает повторять эти слова, два коротеньких слова… Кто разорил страну и залил ее потоками крови? Кто вернул нас к Средним векам с еврейским гетто, с кишиневской бойней, с разложившимся трупом святого Серафима?.. Кто душил финнов за то, что они финны, евреев за то, что они евреи, армян за Армению, поляков за Польшу? Кто стрелял в нас, голодных и безоружных, насиловал наших женщин, отнимал последнее достояние? Кто, наконец, в уплату по счетам дряхлеющего самодержавия послал умирать десятки тысяч сынов народа и опозорил страну ненужной войной с Японией? Кто? Все тот же неограниченный хозяин России, старик в расшитом золотом мундире, благословленный царем и проклятый народом…»
        Много в этой прокламации было несправедливого. Но!.. Странное чувство не оставляло Столыпина. Министров отстреливали истинно как куропаток; Министерство внутренних дел опять опустело. Бедный Плеве!.. Он со всей своей напористостью тащил его из губернии в губернию и по собственной воле ходатайствовал пред царем. А между тем что у них было общего?.. Неистребимая любовь к России. Но это стало солдатской портянкой, которую наматывали под лакированные штиблеты самые отъявленные либералы, даже князья вроде Петра Долгорукова. Или сменившего Плеве Святополк-Мирского. Все слова, слова, пустые слова! Ничего из того, что Столыпин задумывал по крестьянскому землеустройству, даже начать не удавалось. Неукротимый старик при одном лишь упоминании «крестьянского вопроса» в гневе теребил пуговицы министерского вицмундира, пытаясь принять некую наполеоновскую позу. А после известия о стрельбе по губернатору кричал:
        - Вам мало трех пуль? Вам нужна еще одна… либерал вы неисправимый!..
        А между тем сам поддержал этого либерала. Свою полицейскую ущербность дополнял? Да и какой он либерал, Столыпин?! Просто было у него понимание, что без решения земельных споров крестьянскую Россию не утихомирить. Ни карательными отрядами, ни судами и виселицами. Кровь за кровь? Немного времени прошло, как в Саратове повесили несчастную белорусскую учительницу и ее дружков-студентов. Всего пару недель назад Плеве бомбой в клочья разнесли… бомбу метнули и под ноги «саратовскому вешателю»…
        Было у Столыпина искреннее желание - через Витте, всесильного Витте, подвигнуть Николая II и полусонный Государственный совет к земельным реформам, чтобы загасить крестьянское пламя. И что же?..
        Витте, казалось бы уже переставший защищать крестьянскую общину, выразил сожаление «о печальном инциденте», на открытый спор с Николаем II и Государственным советом не решился. Вроде бы о своих прошлых убеждениях каялся, вроде бы оправдывал свою нынешнюю нерешительность - но все равно:
        - С административно-полицейской точки зрения община представляет больше удобства - легче пасти все стадо, нежели каждого члена стада в отдельности. Общинное владение землей было хорошо в тяжелый момент жизни - навалиться на ту или иную беду всем миром. Посягать на общину - значит посягать на своеобразный русский дух. Конечно, он поиссяк, да и дело идет к неизбежному индивидуализму. В развитии личной собственности, особливо крестьянской, мы запоздали. Отсюда и начавшаяся революция, к которой толкают связанных круговой порукой крестьян. Понимаю, все понимаю! Но время ли сейчас заниматься землеустройством?..
        Как ни сдерживался губернатор Столыпин, но вынужден был ответить:
        - Самое время, Сергей Юльевич. Не порушив губительную круговую поруку - не порушить и революцию. Это взгляд губернатора. Из самой горящей губернии. Переиначивая слова одного из моих предков, адъютанта Суворова, напомню вещие слова: «Промедление смерти подобно!» Революции шутить не любят…
        - Да что вы все о революциях? Неужели в самом деле и у нас начнется?..
        - Сергей Юльевич, уже началось!
        - Не знаю, не знаю, Петр Аркадьевич… Видно, я стар становлюсь.
        На том и разошлись. Дельного разговора не получилось даже с этим умным, прозорливым человеком. Отсюда и горькая мысль явилась у губернатора: «Витте умный и достаточно сильный, чтобы спасти Россию, которую, думаю, еще можно удержать на краю пропасти. Но боюсь, он этого не сделает, так как, насколько я его понял, думает больше всего о себе, а потом уж о Родине. Родина же требует служения настолько жертвенно-чистого, что малейшая мысль о личной выгоде омрачает душу и парализует работу…»
        В Москве, когда он возвращался, уже шла настоящая гражданская война. В декабрьские дни из Петербурга был послан гвардейский Семеновский полк во главе с генералом Мином. Пушки от Брянского вокзала прямо с моста били по Пресне прямой наводкой, по Морозовской мебельной фабрике, «поставщика двора Его Императорского Величества» - племянника Саввы… да, знаменитого Саввы, который не колеблясь «отстегнул» на убийство Плеве семь тысяч рублей и на убийство московского генерал-губернатора, великого князя Сергея Александровича, еще тридцать тысяч…
        Искалеченный Сазонов погибал на сибирской каторге, но под собственную бомбу легла очередная светлая личность - поэт и романтик Иван Каляев. Он учился с Савинковым еще в варшавской гимназии, прошел вместе с ним все круги подпольного ада и по праву дружбы выпросил, вытребовал себе право метнуть первую бомбу…
        4 февраля 1905 году князь Сергей был разорван бомбой у Никольских ворот Московского Кремля…
        В этом году было уже пятнадцать покушений на губернаторов и градоначальников, не считая Столыпина. Ему оставалось только сквозь стиснутые зубы повторять:
        «Что происходит… что делается на святой Руси?!»
        Он понимал, пожалуй, больше других, «что происходит», поэтому отправил с верными людьми кружным путем семью обратно в Колноберже. Воевать - так с развязанными руками. Какой уж там «либерализм»!
        X
        Через охваченную уличными боями Москву было уже не проехать, если бы он даже и захотел. Да губернатор сам себе и не принадлежал. То малое число инвалидных команд, которые оставались в губернии, и низовые, выпрошенные «за спасибо» казаки не справлялись с «беспорядками». Тем более приходилось помогать и соседней, Самарской губернии. Для связи с заброшенной на литовскую окраину семьей оставались только письма…
        Почта с грехом пополам пока работала. Она нужна была и властям, и самим революционерам - чтоб общероссийский пожар раздувать единым дыхом.
        «Драгоценная, целую тебя перед сном. Теперь час ночи - работаю с 8 утра.
        В приемной временная канцелярия письма разбирает… Околоточные дежурят и ночью. И вся работа бесплодна. Пугачевщина растет - все уничтожают, а теперь еще и убивают. Во главе лица - в мундирах и с орденами. Войск совсем мало, и я их так мучаю, что они скоро совсем слягут. Всю ночь говорил по аппарату телеграфному с разными станциями и рассылал пулеметы. Сегодня послал в Ртищево 2 пушки. Слава богу, охраняем еще железнодор. путь. Приезжает от государя ген. - ад. Сахаров. Но чем он нам поможет, когда нужны войска - до их прихода, если придут, все будет уничтожено. Вчера в селе Малиновка осквернили божий храм, в котором зарезали корову и испражнялись на образе Николая Чудотворца. Другие деревни возмутились и вырезали 40 человек. Малочисленные казаки зарубают крестьян, но это не отрезвляет. Я, к сожалению, не могу выходить из города, так как все нити в моих руках. Город совсем спокоен, вид обычный, ежедневно гуляю. Не бойся, меня охраняют, хотя я еще никогда не был так безопасен. Революционеры знают, что если хотя бы один волос падет с моей головы, народ их всех перережет.
        Лишь бы пережить это время и уйти в отставку, довольно я послужил, больше требовать с обычного человека нельзя, а сознаешь, что бы ни сделал, свора, завладевшая общественным мнением, оплюет. Уже подлая здешняя печать меня, спасшего город (говорю это сознательно), обвиняет в организации «черной сотни»…»
        Хотелось бросить все к черту и уехать в свое милое Колноберже, где он находил, кажется, взаимопонимание с крестьянами. А здесь?..
        Как можно управлять губернией, если село идет на село, уезд на уезд, не говоря о том, что все вместе - на помещиков, рыботорговцев и хлебных баронов? Побоище в Малиновке, о котором он оговорился в письме, вылилось в настоящую резню; никто не мог определить, кто с кем воюет. Нет, так дальше нельзя… Домой, домой! Он помещик, а не полицейский.
        «Олинька моя, мне кажется, ужасы нашей революции превзойдут ужасы Французской. Вчера в Петровском уезде казаки (50 чел.) разогнали тысячную толпу. 20 убитых, много раненых… А в Малиновке крестьяне по приговору перед церковью забили насмерть 42 человека за осквернение святыни. Глава шайки был в мундире, отнятом у полковника, местного помещика. Его даже казнили, а трех интеллигентов…»
        Ему не хотелось продолжать, перечень был бесконечен. Каково читать все это в глухом литовском поместье, под охраной нескольких десятков нанятых волонтеров?
        «Жизнь уже не считают ни во что. Я рад приезду Сахарова - все это кровоприношение не будет на моей ответственности. Хотя много еще прольется крови…»
        Ответственности он не боялся; просто понимал, что страна, а вместе с ней и Саратовщина, погрузилась в пугачевскую бессмыслицу. Он понимал и крестьянские интересы… но сделать ничего не мог. Когда по приволжским степям гуляет всеобщий бунт, разговоры о земельных реформах бессмысленны. Да без роты солдат сейчас никуда и не покажешься. Но надо ведь и семью успокоить. Бодрее, бодрее!
        «Целую, обожаю тебя, ангел. Деток целую».
        Поезда переполнены куда-то бегущей помещичьей братией, напрочь растерявшей екатерининскую вельможность. Да и крестьяне, кто побогаче, заодно. Погром! Всеобщий, бессмысленный погром! Но есть же Бог на небе?..
        «Сегодня приехал Сахаров, он очень мил. Также говорит о том, что меня прочат в министры, а ты, душа, уже горевала. Слава Богу, мне никто ничего не предлагал, а уже газеты начали по этому поводу ругаться. Да минует меня чаша сия. Целую, люблю, твой».
        Но что мог сделать присланный на помощь генерал-адъютант Сахаров? Войска… нужны войска! Но их не было. Царский адъютант приехал как в гости, с одним-единственным своим адъютантом. Губернатор поселил его в одном из боковых крыльев, приставил стражу и вынужден был занимать милейшего генерала светскими чаепитиями. Что еще оставалось? - Вы пока отдыхайте. А я по примеру бунтарей буду собирать свои дружины.
        Да, пришла и такая мысль: объединить насмерть перепуганных, сбежавшихся в Саратов землевладельцев. И… не имея законодательной власти, приказать:
        - Отдайте бунтующим крестьянам половину своих поместий! Во имя спасения другой половины!
        Сам он уже сделал это. Где под видом аренды, где под видом отработки, а где и просто в подарок после потерь на войне кормильца…
        Неисправимый романтик, а не либерал и не черносотенец. Екатерининские вельможи, в страхе сбежавшиеся из своих поместий, собранные воедино, зашептались:
        - Ну да, держи карман шире!
        - У тебя, молодой человек, есть еще поместья на западе, а у нас нетути…
        - Это ж надо что надумал! Родовые гнезда взять и разорить…
        - Разор от холопов, разор от властей!..
        А сами во всяком случае половина точно были и без того разорены. Пепелища на месте поместий. Крапива вздымается. Но… мое! Погублю… да никому не отдам!
        Они не понимали, что губернатор и сам против «черного передела». Это народившиеся кадеты во главе с профессором Милюковым, тоже от страха, начали орать о «добровольном переделе», словно не видели, что он все равно кончится «черным» переделом. Когда половина крестьянской России живет без кола без двора, иначе и быть не может. Кадеты шляются по заграницам, а возвращаясь во взбаламученную Россию, бьют кулаком в грудь: «Мы - конституционные демократы! Даешь народную конституцию!»
        Ничего от дворянства не добившись, Столыпин пригласил на вечерний чай братца и бедную княгинюшку из рода Гагариных.
        Братец, как и все, тоже трусил, боясь все потерять. А княгинюшке Глафире Ивановне терять было нечего. У нее-то, в отличие от других Гагариных, и землицы почти не было. Жила на то, что получила за свой родовой дворец. Поэтому она была посмелее братца:
        - А что, Алексей Дмитриевич? Ведь дело Петр Аркадьевич говорит. Еще не погорели? Так не зарекайтесь. Пока не сожжены, почему бы и не съездить к вам в гости? Я женщина, милый друг, свободная… с божьей-то помощью…
        Грусть о покойном гуляке-муженьке была чисто женская, показная. В дорогу Глафира Ивановна собралась с плохо скрываемой радостью. Была она не старше Ольги Борисовны, но не имела ни пяти дочерей, ни сынка. Единственное оставшееся Серафиме Ивановне в наследство именьице было, видимо, в таком состоянии, что она не приглашала к себе в гости заехать, хотя и по дороге приходилось.
        Зато братец Алексей Дмитриевич холост, весел и беспечен. Семья у него, как и у всех, была вывезена в Саратов. В присутствии хохочущей дорожной дамы даже Петр Аркадьевич, забывая свое губернаторство, готов был согласиться на неурочный пикник у безымянной речушки, попрятавшейся в лесистый овраг. Но между оврагом и остановившимися каретами решительно заступил дорогу Недреманное око:
        - Позвольте, Петр Аркадьевич, не согласиться. Место опасное. Надо ехать вскачь. И тем более не обнаруживать, кто в карете. Прошу закрыть окна.
        Подполковник был серьезен и настойчив. Еще в городе он самолично снарядил вторую, очень неприметную карету и усадил туда пятерых полицейских с винтовками. Да и губернатору посоветовал взять самый неприметный экипаж.
        Петр Аркадьевич глянул на братца и княгинюшку и велел кучеру:
        - Вот что, братец: аллюр три креста!
        Когда надо, он говорил без барской прихоти. Кучер взял свою пару в кнуты. Карета с сокрытыми в ней полицейскими осталась позади - лошади у них были похуже. Когда выскочили из овражья на простор, там началась стрельба. Была ранена одна из лошадей, рубили постромки.
        Подполковник ничего не стал объяснять, лишь предупредил:
        - Обратно придется ехать другой дорогой.
        Столыпин пожал ему руку, ничего не ответив.
        Уже было недалеко и до села Столыпина. У межевых столбов обочь дороги попарно стояли мужики с ружьями. У одного на плече, как дубина, торчала даже винтовка с примкнутым штыком. Братец вышел переговорить с ними. Дальше встречал уже управляющий, расторопный и хваткий малый. Как выяснилось, из здешних немцев. Он знал о приезде барина. При всем хвастовстве телеграфа у Алексея Дмитриевича не было; просто он послал вперед верхового.
        - Ну что, Отто, - по-свойски приказал братец, - корми моих гостей да показывай поместье. На всех ли дорогах охрана?
        - На всех, Алексей Дмитриевич. Но не полагаясь на ружья, я без вашего приказания позволил некоторую вольность…
        - Какую?..
        - Сами понимаете, сейчас самое голодное время. Новый хлеб еще не жнут, так что, Алексей Дмитриевич, я вашей властью велел отпустить на каждый двор по пуду пшеницы. Сказал, что взаимообразно, но ведь, пожалуй…
        - Пожалуй - не отдадут!
        На лице помещика затвердел нешуточный гнев. Петр Аркадьевич поспешил смягчить его:
        - Нет, каков молодец управитель! Не поступи он столь благоразумно, пшеничку могли бы и силой забрать. Уступи мне, братец, своего управляющего? Мой без моего тычка сам ничего не решает. Отто, пойдешь?
        Управляющий понятия не имел, с кем разговаривает. Но заступничество оценил:
        - А это как мой барин посмотрит…
        Барин спохватился:
        - Нет, Петр Аркадьевич, дудки! Мне самому такие люди нужны.
        Ну, нужны так нужны. С тем и в господский дом отбыли.
        После долгого веселого обеда, пользуясь долгим летним днем, осматривали хозяйство. Уцелевшее и не разграбленное в этой смуте, оно было, пожалуй, лучшим в Саратовщине. Истинно, на немецкий лад поставленное хозяйство. Не говоря об огромном зерновом клине, при трехпольном-то севообороте, укоренилось и производство местных семян; они не только свои потребности удовлетворяли, но и на продажу шли. Сады, сады! И отнюдь не для помещичьей красы - целые загоны хорошо опаханных яблонь, вишен, слив и груш. Даже винограда немного зрело. Бахчи с арбузами и дынь. Всякая овощь в пойме реки Алаи. Плодово-ягодный винзавод. Мясное и молочное стадо черно-белой немецкой породы. Сыроварня. Маслобойка. Конный завод. Свинарники, полные йоркширской породы. Тонкорунное овцеводство со своим шерстяным заводишком. И многое другое, что позволило Столыпину вечерком в роскошной, тенистой беседке с губернаторской завистью поразмыслить:
        - Да, Алексей Дмитриевич… Вот уж чего б не хотелось - так разбоя в таком славном хозяйстве.
        - И мне б не хотелось, Петр Аркадьевич, - согласился братец-помещик. - Роту драгун не изволите поставить у меня на постой? Кормить и поить буду за свой счет.
        - Роту… Ох, Алексей Дмитриевич, шутник ты. Пятеро полицейских со мной, да и тех отдавать я не волен. А если что волен, так вот это, послушай…
        И он изложил прожект, который возникал у него и в Ковно, и в Гродно, и даже здесь, в охваченной пожаром Саратовщине. В отличие от кадетов, неизвестно откуда появившихся, в перераспределении между крестьянами помещичьих земель он не видел никакого смысла. Пустой лозунг, который без гражданской войны не исполнить. Попробуй-ка без насилья посягни на частную собственность! Это у кадетов, а тем более у большевиков, все просто: грабь награбленное! А если это «награбленное» создавалось веками, как у тех же Столыпиных? Между прочим, за верную воинскую службу давалось. Нынче так не служат! Гибнет армия в никому не нужной Маньчжурии: гибнет под Мукденом и Порт-Артуром. Тонет целая эскадра в чужих водах. С востока на запад тянутся эшелоны с обрубками человеческих тел… в основной массе - крестьянских. Какими глазами, если их не выжгло снарядами, глянут они на это процветающее село Столыпино?
        Рядом за столом сидела не старая еще, ждущая чего-то от мужчин княгинюшка, а Столыпин говорил:
        - Драгуны? Собственная усиленная охрана? Поверь, братец, не поможет. Твой управляющий сделал больше, чем могла бы сделать рота драгун. Ты, хозяин, можешь сделать еще больше.
        - Чего же?
        - Того самого - добра. Между прочим, не без пользы для самого себя.
        Молчаливое ожидание, при отставленных бокалах. Даже Глафира Ивановна прислушалась:
        - У тебя славное имение. Но оно похоже на громадное ветвистое дерево, на котором всего помаленьку: от груш до пчельника, от свинарника до капустных гряд, от винного заводишка до тонкорунных овец… Срежь побочные ветки. Дай своим крестьянам выкупить хоть часть этих многоликих хозяйств. Может, у кого и наличные есть. А нет, так через только что организованный Крестьянский банк. Через долгосрочную аренду. В кредит, в долг… а где и в порядке вспомоществования. Помоги каждому желающему завести свое хозяйство. На первых порах под твоей опекой. Вот твои драгуны, братец! Они станут лучше всякой стражи.
        - Хутора-а заводить?!
        Уже в самом этом ехидном вопросе слышалось неприятие крестьянского прожекта. Как бы не так, губернатор! Не для того ль ты поставлен, чтоб нас охранять?..
        Возвращался Столыпин в Саратов в сильном раздражении. Сумбурная ночь прошла в бессмысленных спорах и в ненужных ухаживаниях за одинокой, красивой, но глупенькой княгинюшкой. Только этого ему и не хватало!
        Разобиженный братец остался в своем роскошном поместье, а он усадил в свою карету еще и подполковника. Чтобы не оставаться один на один с княгинюшкой. От обиды делает вид, что спит? Вот и прекрасно. Он тоже придремнул. Хотя было уже утро и солнце степное светило вовсю. Ехали долго, кружной дорогой, минуя лесистые овраги. Даже при ярком солнце на горизонте дважды прорывалось зарево. Столыпину было жаль оставшейся позади вековой усадьбы.
        А что ее могло ожидать? Не такое ли разливанное зарево?..
        XI
        Зарево революции разливалось по всей России, но особенно ярко на Саратовщине и в соседней Самарской губернии. К тому были свои причины. Поволжье стало для революционеров чем-то вроде военной базы. Здесь повстанцы, прежде всего московские, зализывали раны и готовили новые боевые дружины. Было и еще одно обстоятельство: беспорядочно отступавшие - увы, теперь без всякой музыки! - войска и походные лазареты. Все они так или иначе застревали на некоторое время в Саратове, пока военное и прочее начальство решало, куда их, злых и обтрепанных, сбагрить от греха подальше. Двигать эшелоны к столицам было смерти подобно.
        Губернатор понимал, что помощи от растерявшегося императорского двора ждать не приходится. Единственный человек, который еще сдерживал стихийный разгул революции - Плеве, - был убит, а пришедший ему на смену Святополк-Мирский играл в либерализм, как в детские цацки. Да и сменивший его Булыгин оказался из плохих пожарников - залить пламя революции не удавалось.
        Губернатор Столыпин отыскивал не только винтовки, но и пулеметы, даже пушки; помогали отступающие войска - выбрасывали из вагонов ненужное теперь железо. Его подбирали и пускали в дело. Но он что - военный министр?!
        Подполковник Приходькин, не смыкая глаз - истинно Недреманное око! - ставил все новые и новые виселицы; он что - министр внутренних дел?! Вместо этих дураков - Святополка-Мирского и прочих…
        В слезах прискакал из села братец Алексей Дмитриевич… Конечно, прекрасно налаженное хозяйство тоже пошло под огонь… Страшный урок!
        Но так и не успев его успокоить, он поехал по уже знакомым дорогам. В тот же Балашовский уезд, где творилось черт знает что.
        Мало крестьяне громили все, что еще было не дожжено, - так дезертиры с отступающих воинских частей, кем-то организованные лазареты, с девчонками-фельдшерицами. Не найдя на ком сорвать злость, их, как и самого губернатора, обвинили в принадлежности к «черной сотне». Видите ли, выхаживая раненых солдат, они помогали контрреволюции! Выйдя из лазарета, эти солдатики будут усмирять тех же крестьян…
        Черт знает что!
        Он слишком теперь часто поминал черта…
        На этот раз губернатор не стал полагаться на свое понимание мужика, отменную брань и простецкое обращение. За его коляской скакала казацкая полусотня, кое-как собранная из разрозненной охраны. Винтовки за плечами, сабли наголо, пара притороченных пулеметов…
        Балашов бурлил, как переполненный паровой котел. Весь неработающий, частью пьяный народ устремился в уездный городок, и без того переполненный. Местный водочный заводишко был опустошен. Все, что было съестного в наскоро собранном лазаретике, отобрали. Земских фельдшериц и сестер милосердия, по чьей-то божеской воле посланных сюда для ухода за ранеными, выгнали на площадь. Раненых, мол, все равно надо увозить в настоящий лазарет, а вам чего?.. Или помрут, или оживут, чтоб пополнить ряды карателей. Помогать им? А нет! Ложитесь-ка на лавки! Суд скорый вершился. Вроде бы не смертельный, но омерзительный. Из мещанских домов понатащили широких лавок и укладывали визжащих девиц. Кажется, не насильничать принародно, а просто пороть. Чтоб другим неповадно было. Под крики:
        - Долой самодержавие!
        - Долой царя!
        - Долой блядских милосердок!
        Уж и не знали, кого еще и долой. А пока задирали девицам юбки и ставили возле каждой лавки мужика с кнутом ременным. Чтоб вдарить по какой-то общей команде.
        Как оказалось, местный помещик, кому принадлежал питейный заводишко, не успел вывезти свои вожделенные бочки.
        Взбудораженная толпа прямо-таки дышала перегаром. Потеха! Из местной приходской школы, превращенной в лазаретик, вслед за девицами-фельдшерицами стали вытаскивать и раненых. Тут уж и незнамо какой суд.
        - Вы за царя иль за нас?
        - Кровь, она ежели за народ!..
        - Вам ордена, а нам шиш с маслом?..
        А мужики, не дождавшись общей команды, уже по своей воле начали пробовать кнуты…
        Визг и вой поднялся невообразимый!
        Начиналась уже какая-то неслыханная мерзость. Пугачевщина…
        Выскочивший из кареты губернатор мигнул сотнику:
        - Отряди для конвоя десяток надежных!..
        А сам туда, к лавкам. Решение, как всегда, пришло внезапное и дерзкое:
        - Стойте, мужики! Их, может, повесить надо. В Саратов! Под конвоем! Там для таких, как они, уже готовы виселицы. Кто хочет полюбопытствовать, милости просим в город!
        Пока он говорил, конвойные казаки время не теряли. Хватали с лавок ничего не понимавших фельдшериц и бесцеремонно забрасывали на две подогнанные телеги.
        - Гони!..
        Опешившая толпа не сразу сообразила, что происходит, - телеги уже вскачь пылили по большаку в сторону Саратова. С запиской к подполковнику Приходькину:
        «Олег Вадимович! Поскольку в тюрьме мест уже нет, укрой фельдшериц в моем доме».
        Но тут опомнившаяся толпа пошла на губернатора, улюлюкая:
        - Лю-лю!.. Чего все указывают?
        - Лю-лю!.. Чай, барин?
        - Губерна-атор?..
        - Да хоть и губернатор - пошел…
        Столыпину не оставалось ничего иного, как пятиться к карете.
        Казаки оказались что надо. Одни вскинули винтовки на руку, другие выхватили из тороков пулеметы. Две длинные очереди бураном пронеслись над головами, сшибая шапки. Не хотите по Божьей воле постоять пред губернатором - так нате!..
        В толпе тоже вскинулись винтовки - бегущие воинские эшелоны много насорили по обочинам железа.
        - Ваше превосходительство! Мы вынуждены стрелять на поражение! - уже решив все, лишь для проформы спросил сотник. - Иначе нас сомнут.
        Столыпин колебался лишь какую-то секунду.
        - Стреляй, сотник!
        Эхо быстрого залпа толкнуло его уже в спину…
        Другого…
        Третьего…
        Ответного?..
        К вечеру на захваченных у крестьян подводах казаки привезли обратно десяток убитых и пораненных друзей… Было бы больше, да пулеметы помогли.
        Делать нечего, надо было выпрашивать у отступавших войск еще пулеметов… и пушек…
        И стрелять по своим же крестьянам, по своим же солдатикам, не захотевшим возвращаться в растерзанные войной и всеобщим бунтом части.
        XII
        Генерал-адъютант Сахаров прожил в доме губернатора Столыпина всего двадцать дней. И все это время просил дела:
        - Да поймите, губернатор! Меня государь послал сюда, чтоб помогать вам. А я помогаю только за вечерним столом. Дайте дела, губернатор! Дела!
        Но какое «дело» можно дать генерал-адъютанту его величества, чтоб не обидеть? Он молодым и неробким офицером участвовал в турецкой войне, но сейчас был уже стар и болен. Мог размахивать за вечерним столом разве что словесной саблей:
        - Пугачевщина! Погубим Россию! Суворов не гнушался воевать с Пугачевым, а мы цацкаемся с каким-то Ульяновым! Боже мой, даже генерал Мин убит!..
        Генерал Мин командовал гвардейским Семеновским полком, который без всяких церемоний в метельном декабре прошлого года вызвал огонь на себя… всей либеральной России!.. После кровопролитных боев, пушками и пулеметами, он задавил-таки московское восстание… а ныне в отместку за то был застрелен эсеркой. Генерал Сахаров за рюмкой коньяку ярился:
        - Если бы туркой или япошкой - еще куда ни шло! По-офицерски. Но бабой, бабой?!
        От возмущения генерал не находил слов, опрокидывая рюмку за рюмкой. Столыпин осторожно намекал, что поручит ему роль Суворова, который гнал когда-то мятежников по этим же берегам. Беда только в том, что губернатор не мог отдать в распоряжение генерала ничего, кроме разрозненных сотен казаков, инвалидных команд да полицейской братии… Армия ему не подчинялась.
        - Завтра, завтра дам назначение, достойное генерала!
        Но не успел…
        В городе начался еврейский погром. Евреи вынуждены были для самообороны создавать вооруженные дружины; жандармы только подливали масла в огонь, ибо неслись уже крики о «черной сотне». С обеих сторон были убитые и раненые… в общем, лети, губернатор-пожарник, на очередной пожар!
        - Вечером найдем вам дело! - уезжая, успокоил генерала, тоже рвавшегося в эту бессмысленную бойню.
        Но вечером он нашел генерала уже лежащим на столе под белой простыней…
        Бабы, везде бабы!
        Оказывается, эсерка-террористка, кстати еврейка, воспользовалась тем, что губернатор со всей своей личной охраной бросился тушить еврейский же погром, и беспрепятственно вошла в апартаменты к генералу. Она была молода и по-восточному очаровательна, да и слабости генеральские знала:
        - У меня просьба к петербургскому гостю. Вполне невинная и легко исполнимая, мой женераль!
        Генерал, галантно встав из-за стола, где обедал в гордом одиночестве, поспешил навстречу даме. Даже не заметив, что она протягивает ему почему-то левую руку, правой достает из-под кружевной пелерины безотказный браунинг…
        Когда Столыпин, горестно повздыхав над генералом, перешел в соседнюю комнату, где подполковник Приходькин допрашивал террористку, - слуги, услышав выстрелы, сумели ее задержать, ему показалось, что это воскресшая белорусская Алеся. Что с того, что голова вороньей чернью отливает - сейчас пошла мода краситься. Те же распущенные по плечам волосы, та же черная широкополая шляпа, тот же дерзкий предсмертный взгляд. Она, конечно, понимала, что от виселицы ей не уйти, но тешила свою последнюю гордыню:
        - Найдется пуля и для вас, губернатор-черносотенец!
        О, дамы, дамы… дамы несчастной российской революции!..
        Пожар в губернии затихал, но сколько пожарищ, сколько убиенных!..
        Казаки теперь рубились, как на турецкой войне, - уже не ножнами, а прямо саблями. Не слезая с седел, наотмашь по крестьянским головам…
        Рубка оказалась пострашнее ружейных выстрелов.
        К началу следующего, 1905 года Саратовская и взятая под опеку Самарская губернии мало-помалу в кровавом изнеможении утихомирились.
        Николай II прислал благодарственную телеграмму:
        «Саратов. Губернатору Столыпину. Осведомившись через министра вн. дел о проявленной вами примерной распорядительности, выразившейся в посылке по личной инициативе отряда войск для подавления беспорядков в пределах Новоузенского уезда Самарской губернии и издавна ценя вашу верную службу, объявляю вам мою сердечную благодарность. Николай. 4 января 1906 года».
        «Ну, теперь можно и в отставку, - вздохнул Столыпин. - Хватит, послужил. Рапорт! Рапорт на высочайшее имя!»
        Но пока суть да дело, он и без рапорта был вызван в Царское Село.
        Смекай!
        Почему такая честь?..
        Часть пятая Дорога на Аптекарский остров
        I
        Конец 1905 года и все начало года последующего прошли под знаком «государства Витте». Вставший у подножия трона при Александре III, он и при сыне его, то падая, то поднимаясь, оставался у царского плеча. Николай II не любил Витте, хуже того - боялся, но обойтись без этого умного, хитрого и напористого царедворца не мог. Никто другой не смог бы так достойно вывести Россию из бездарно проигранной войны. Он только что вернулся из Америки, заключив там Портсмутский мир; правда, пришлось отдать Курилы и половину Сахалина, но это ж такая малость! При угрозе полнейшей капитуляции и выплате Россией как страной побежденной громадной контрибуции. Но влияние Витте в западных, особенно в американских финансовых кругах было настолько велико, что они под его дипломатическим напором с удовольствием нажали на Японию, в результате она не получила ничего за свою Пиррову победу. Витте же вернулся в Россию, вдобавок ко всему с миллиардными займами, полученными на самых льготных условиях. Дверь к царскому трону он мог открывать буквально ногой.
        Да и был ли трон в это время? Все рушилось вокруг него. Революция катилась, как лесной, всепожирающий пал, оставляя на просторах страны сплошные пепелища. После смерти Плеве уже не было никакого сдерживающего начала. Мало, крестьянство, фрондирующее земство, огромная часть перепуганного дворянства - на трон тайно и явно напирали выросшие как грибы новые партии. Не говоря о большевиках, даже кадеты. Все это снова вытолкнуло наверх отринутого было от трона Сергея Юльевича Витте.
        Закончив приличным миром «ребяческую» и «преступную», по собственному выражению, войну с «макаками», предпринятую вопреки его решительному сопротивлению, он мог теперь диктовать свои условия:
        - Или я - или диктатура!
        Но вот беда, кандидата в диктаторы не было. Где они, нынешние Наполеоны? Даже великие князья, которые могли бы взять на себя эту роль, не годились! Разве что Николай Николаевич?.. Да, он с револьвером в руке вынудил царя подписать «Манифест 17 октября» и тем самым выбил некоторые козыри из рук Витте; тот открыто козырял пред царем страшным словом: «Конституция!» На конституционную монархию не хватало духу даже у Николая Николаевича. Хотя он и грозил застрелить племянника, а потом и самого себя… но был ведь все-таки Романовым. Какой уж там Наполеон!?. Семейный защитник династии. А потому, заставив царя уступить напору Витте, он и сам уступил хитросплетениям ближайших царедворцев. Витте хочет приписать себе заслуги? Пусть уж лучше заслуги принадлежат царю. Много придется наобещать народу?.. Но выполнять обещанное придется председателю Совета Министров; то бишь Сергею Юльевичу Витте…
        А руки-то у него все-таки связаны! Вот так-то, Сергей Юльевич. Расхлебывайте за все царские обещания.
        Ни «Конституции»…
        …ни «Учредительного собрания»…
        Обещания, одни огромные обещания!
        Витте, поняв что не пробьет бюрократическую баррикаду, которая была пострашнее баррикад революционных! - со зла и в своей неукротимой ослепленности подал в отставку.
        Вместе с ним ушло в отставку и все правительство. Вместе с очередным Министерством внутренних дел - Дурново… За которым охотились террористы, но взять пока не могли.
        Апрель 1906 года по глупости все той же царской «камарильи» рассыпал в прах все то, что для пользы России, а следовательно и для самих Романовых задумывал Витте.
        Когда Столыпин по царскому вызову приехал из Саратова в Петербург, председателем Совета Министров, как бы в насмешку над здравым смыслом, был назначен старый Иван Логгинович Горемыкин. Горе-Мыкин!
        Как издевательски, вроде бы по корректорской ошибке писали газетчики.
        Или еще лучше: «Вытащенный из нафталина»…
        И уж совсем по-уличному: «Горе-Геморрой…» На улицах открыто пели:
        Царь испугался,
        Издал Манифест:
        Мертвым - свободу,
        Живых - под арест!
        Письменно, лично поданный на высочайшее имя проект Витте - «Об умиротворении России» - ко дню подписания превратился уже в «Манифест 17 октября». Даже партия такая появилась: октябристы. Ни в ее программе, ни в Манифесте таких слов, как «Конституция», «Учредительное собрание», и в помине не было. Дума! Благословленная царем?.. Полно, господа! Кто дарует, тот вправе и отнимать дар. Наскоро собранная, как на пожар, Дума получила название «Булыгинской» - по фамилии очередного, после убийства Плеве, случайного министра внутренних дел. Она наполовину оказалась крестьянской. Была такая благая мысль: опереться на веровавшее в царя-батюшку крестьянство. Ведь крестьян-то бунтовал против помещиков и чиновников - не против самого царя? Не велика беда, если и расписаться не умеет, зато будет делать все, что надо. С этой мыслью, еще до своей отставки, и Витте носился; уже не веруя в общину, он веровал все-таки в серенькую крестьянскую массу, которая-де и успокоит господ-бунтовщиков. Благой надеждой встретил саратовского губернатора и Горемыкин:
        - Каково, Петр Аркадьевич? Кругом тишь да благодать. Мужик - он сам этот интеллигентский пожар потушит, дайте только срок…
        - Жарко, Иван Логгинович…
        Столыпин сказал это без всякого намека, всего лишь от ощущения кабинетной духоты.
        - Узнаю степняка, привыкшего к вольным ветрам!
        Вбежавшему в кабинет адъютанту хозяин указал на зашторенное окно. Пока тот драл штору да никогда, видимо, не открывавшуюся раму, было тихо, а как открыл:
        Царь испугался,
        Издал Манифест…
        Иван Логгинович в тревожном возбуждении посетовал: - Менять, менять надо песнопения. Повеселее! А то - главный министр Дурново, председатель Горемыкин… - Он всласть похихикал. - Нет, хоть одного да заменим. Что, не верите, Петр Аркадьевич?
        - Все в руце Божьей, царской то есть, - скромно ответил Столыпин.
        - Думаете, и без моей подсказки?.. - с проснувшейся обидой заметил Горемыкин.
        - Думаю, Иван Логгинович, что без вашей мудрой головы не обошлось.
        - Спасибо и на том. Можно бы и застольно поговорить, но как перед такой высочайшей аудиенцией?..
        - Никак нельзя.
        - Вот-вот. Подышали? Пора и в путь. В нашем деле нельзя опаздывать.
        - Время аудиенции не изменилось?
        - То же самое, послеобеденное. Самое благое время. В шесть часов, как телефонировал барон Фредерикс. Государь в это время истинно благодушествует. С Богом нам, Петр Аркадьевич!
        Горевой старик тут горе не мыкал - о дворцовых порядках судил здраво. Ну что ж…
        Столыпин первым встал с кресел, но в дверях пропустил вперед облачившегося в шубу старика. И это по апрельскому-то солнцу! Впрочем, солнца они и не видели. В закрытой и зашторенной карете, сопровождаемые целой сворой конных жандармов, вихрем пронеслись - как повелось со времен Плеве - по людным, опасным улицам на вокзал, а там - хорошо охраняемый, курсировавший между Петербургом и Царским Селом поезд. Разумеется, с наглухо закрытыми, плотно зашторенными окнами.
        II
        «Оля, бесценное мое сокровище. Вчера судьба моя решилась! Я министр внутренних дел в стране окровавленной, потрепанной, представляющей из себя шестую часть мира, и это в одну из самых трудных исторических минут, повторяющихся раз в тысячу лет. Человеческих слов тут мало, нужна глубокая вера в Бога, крепкая надежда на то, что он не оставляет меня, чувствую по тому спокойствию, которое меня не покидает.
        Поддержка, помощь моя будешь ты, моя обожаемая, моя вечно дорогая. Все сокровище любви, которое ты отдала мне, сохранило меня до 44 лет верующим в добро и людей. Ты чистая моя, дорогая. Ты мой ангел-хранитель».
        Он понимал, что новое назначение, даже сведя семью воедино, в столичном Петербурге, неизбежно отринет его от семьи… для новых, еще более грязных дел. Теперь в его подчинение войдут и полиция, и жандармерия, а они не цветы дамам раздают - кандалы, тюрьмы и виселицы…
        Отсюда - и наивная, чисто человеческая надежда:
        «Я радуюсь одним - пробыть министром 3 -4 месяца, выдержать предстоящий шок, поставить в какую-нибудь взаимность работу совместную с народными представителями и этим оказать услугу Родине. Вот как было: вчера получаю приказание прибыть, в 6 ч. вечера явиться в Царское. Поехал экстренным поездом с Горемыкиным…»
        В дороге они мало говорили. Чего переливать из пустого в порожнее? Столыпину было жаль 67-летнего старика, которого явно сунули на заклание. Революция не думала утихомириваться, только глубже и организованнее уходила в подполье. Его надо было чистить, как всякий домашний подвал. Может ли громадный российский дом жить при таком захламленном, грязном подполье? Там от пришлых, сбежавшихся со всех окрестных помоек крыс вонь стоит несносная. Крысоловки надежные нужны, коты - душители крыс. Да уж и спускать мусорщика-чистильщика в этот обезвреженный ад.
        В Саратове он был пожарником, а здесь и того хуже - мусорщиком!..
        Не стоило обольщаться: при никчемном старике именно такая роль ему и уготована. Но ведь не откажешься?.. Не сам же Горе-Мыкин до того додумался?
        Барон Фредерикс, встречая их в приемной, не мог скрыть своего сочувствия:
        - Ничего, ничего, Бог даст…
        Сочувствие внешне относилось к обоим гостям, ступившим на ковер приемной, но адресовалось-то, конечно, Столыпину.
        - Государь пожелал вначале принять Ивана Логгиновича… Я сейчас осведомлюсь…
        Вернулся он с поклоном одному Горемыкину. В этом не было никакой обиды Столыпину, но все же… Неужели до сих пор не договорились?
        Нет, обычный церемониал. Все-таки Горемыкин был властным председателем Совета Министров, а Столыпин только подвластным губернатором.
        Впрочем, через пять минут позвали и его.
        Столыпин был в камергерском мундире; придворный церемониал исполнил с полным достоинством.
        Николай II указал на свободное кресло пред своим столом.
        - Вы, конечно, догадываетесь, Петр Аркадьевич, для чего я вас вызвал?
        - Да, ваше величество, - привстал Столыпин.
        - Сидите, сидите. Мне хотелось бы без спешки досказать вашу догадку. Я уже имел случай поблагодарить вас за успешное утишение такой трудной губернии, как Саратовская. Думаю, и с более великой задачей справитесь. Мы изволили назначить вас министром внутренних дел. Что вы, Петр Аркадьевич, на это скажете?
        Несмотря на усаживающий взмах царской руки, Столыпин, поднявшись, не сел обратно. Минута была слишком важная. На официальное предложение и отвечать надо было официально.
        - Ваше величество, я не сомневаюсь, что вы все заранее обдумали, но все-таки разрешите высказать свои возражения?..
        Николай II с некоторой тревогой остановил на нем взгляд застывших глаз.
        - …возражения против самого себя…
        Царь поощрительно, отходчиво улыбнулся в негустые, домашние усы.
        - Согласитесь, ваше величество, задача непосильна, трудна, я бы сказал - слишком смела и для вашего величества?
        Николай II посмотрел уже с другой усмешкой, как бы говоря: «Ну, нам видней, кого и куда назначать!»
        - Сами посудите, ваше величество. Взять губернатора из Саратова, по сути провинциала, и противопоставить его не только петербургскому чиновничеству - всей сплоченной оппозиции в Думе. Это, пожалуй, обречь главное министерство на провал…
        Николай II не перебивал, и надо было договаривать до конца.
        - Сдается мне, ваше величество, для такого министерства потребен человек, который сможет обуздать столь задиристую Думу и…
        - Насколько я изучил вас, Петр Аркадьевич, - перебил государь, - вы тоже принадлежите к людям задиристым?
        Сейчас и Столыпин вынужден был улыбнуться:
        - Я имел в виду авторитет! Авторитет высочайше утвержденного министра. Его способность навести порядок в России…
        - …как на Саратовщине? Нас это вполне устраивает.
        Столыпин не уступал в начавшемся споре:
        - Даже при беглом знакомстве с петербургскими веяниями я уловил: все уповают на думское большинство…
        - Да, да, на кадетов, - впервые подал голос Горемыкин.
        Николай II небрежно отмахнулся от него:
        - А если мы не желаем министра из случайного думского большинства?
        - Тут я вполне согласен с вами, ваше величество. Но одно мое имя может вызвать бурю в Думе. Не знаю, с чьей это подачи, но за мной уже тянется шлейф черносотенца…
        У государя просыпался зов романовских предков:
        - А если мы на этот, чуждый нам, шлейф наступим ногой? - Он даже притопнул, если не петровской, то все же царской ногой.
        В конце затянувшейся беседы, которая мало походила на официальную аудиенцию, Столыпин просто поднял сложенные, как бы для молитвы, ладони:
        - Умоляю вас, государь, избавить меня от ужаса нового положения! Я пойду на эту должность только в том случае, если вы прикажете мне… ибо я, как верноподданный, обязан и жизнь отдать!..
        Николай II секунду помолчал.
        - Да! Приказываю вам, Петр Аркадьевич Столыпин. И благословляю вас - на пользу нашей России.
        Говоря это, Николай II взял его руку обеими руками и горячо пожал ее.
        Столыпину оставалось только поцеловать руку благословившего царя и сказать:
        - Я повинуюсь вам, ваше величество!
        У Николая II, у Горемыкина, да и у самого Столыпина на глазах были слезы…
        Но дописывал он семейное письмо уже не столь сентиментально: «Да, мой ангел. Мой хранитель.
        Жребий брошен, сумею ли, помогут ли обстоятельства, покажет будущее. Но вся Дума страшно настроена, обозлена основными законами, изданными помимо Думы, до сформирования кабинета, и будут крупные скандалы. Если ждет меня неуспех, если придется уйти через 2 месяца, то ведь надо быть и снисходительным - я ведь первый в России конституционный министр внутренних дел…»
        III
        Столыпину пришлось работать при странном председателе Совета Министров…
        Министр внутренних дел в России был главным министром; мало того, что ему подчинялись полиция и жандармерия - он же назначал губернаторов и генерал-губернаторов. Но все-таки негоже было прыгать через голову председателя. Но что же делал Горемыкин, поняв, что Витте навязал через голову избирательный закон, давший преимущество крестьянам? Да ровным счетом ничего. Тешил свое старое, чиновничье самолюбие: мол, все само собой разумеется, и депутаты, так поспешно, в революционной суматохе, избранные в Думу, придут к нему на поклон.
        Ан нет! Они чувствовали свое положение: царь-батюшка на них полагается. В кои-то веки пригласил даже в Зимний дворец. Более того, самолично перед ними, сермяжными, речь говорил:
        - Я буду неуклонно покровительствовать учреждениям, которые я даровал, будучи заранее уверенным в том, что вы приложите все силы, чтобы служить родине, удовлетворять нужды столь близких моему сердцу крестьян…
        А к депутатам-крестьянам примыкали конституционные демократы, в просторечии кадеты, и разные другие левые партии, вплоть до большевиков. Да и возглавлял Думу кадет Муромцев, который тоже играл с мужиками в кошки-мышки. А мужики-думцы, уже побывавшие в Зимнем дворце, пред очами самого царя-батюшки, теперь ждали только одного: нового земельного закона. Но его-то как раз и не было. Да никто особо и не стремился к этому. Даже кадеты, кричавшие «об отчуждении помещичьих земель». А большевики знали, что «отчуждение» без революций невозможно. Так что царь был сам по себе, правительство само по себе, а Дума?..
        Оппозиция в Думе, хоть и имевшая полное большинство, занималась черт знает чем! Власти ломали головы, чем занять строптивых депутатов, и, вместо того чтобы обсуждать земельный закон… подсовывали вопрос: «О постройке прачечной и оранжереи в Юрьевском университете».
        Дума взъярилась, Дума пошла в штыки. Тем более после слов, высказанных в Таврическом дворце самим Горемыкиным:
        - Аграрная реформа, основанная на принудительном отчуждении частновладельческих земель, является безусловно недопустимой.
        Вот так - ясно и понятно!
        За мирный разговор с думцами были только два человека - Столыпин и министр иностранных дел Извольский. Остальные подхихикивали Горе-Мыкину.
        Столыпин попытался вернуть проект «Об общинном землевладении», еще ранее составленный «государством Витте» - и отвергнутый Государственным советом. Он был умереннее и умнее кадетского, но председатель не пропустил и этот в общем-то лояльный закон. Столыпин промолчал…
        Он понимал, что его время еще не пришло.
        А что Горемыкин?
        Да ничего. Все так же старческое горе мыкал. Его, видите ли, никто не понимает…
        Мудрено было понять шепелявые, невразумительные слова. Тем более старчески-ребяческие деяния; он публично изволил заявить:
        - Ни ногой!
        Да, он больше ни ногой не ступит в бунтарскую Думу. Но ее же всенародно избирали? По избирательному закону, который хоть и в революционном страхе, но был подписан царем. Да, «царь испугался, издал Манифест!..»
        В испуге цари, императоры, короли и всякие другие калифы могут многое наговорить, но слово ведь не воробей: раз вылетело, так вылетело. Не в Люксембурге каком-нибудь - по 150-миллионной России разлетелось. Как было не острить штыки крестьянским депутатам?! Не добившись толку от правительства, - не оранжереями же Юрьевского университета заниматься - они стали сами сочинять и обсуждать законы…
        …«О принудительной экспроприации земель у крупных собственников»…
        …«О национализации всех земель государства»…
        …«Об уничтожении всякой частной собственности на землю, чтоб объявить ее общественным достоянием».
        Мужички лет на тридцать вперед заглядывали…
        Царь выходил из дворца разве что на прогулку, по парковым аллеям, где за каждым кустом сидела охрана. Председатель Совета Министров, забыв про Думу, на домашних диванах тешил старческие геморрои. А министр внутренних дел?.. Не мог же он забыть грозы еще не утихавшей революции.
        1 мая 1906 года убит начальник петербургского порта вице-адмирал Кузьмич…
        Затем покушение на коменданта Севастопольской крепости генерала Неплюева. Боевики Бориса Савинкова, в святой ярости многое перепутав в намечавшихся планах, и самого «генерала террора» привели было уже на виселицу - только «безумство храбрых», как провозглашал российский Буревестник, вырвало Савинкова накануне исполнения приговора из крепостной одиночной камеры…
        …восстание в Кронштадте…
        …боевики Пилсудского убили в Польше 33 солдат и полицейских…
        …в той же Варшаве убит генерал-губернатор Вонлярский…
        …неизвестно уж кому подчинявшиеся московские боевики купили автомобиль «Форд» и стали разъезжать по Москве, расстреливая стоявших на постах городовых…
        Самое время министру внутренних дел ходить по гостям! Но он именно это и делал. Когда-нибудь да кончатся патроны. Он тоже человек. Не привык он в одиночку горе мыкать.
        Из Франции приехал оставшийся без дела бывший директор департамента сыскной полиции Алешка Лопухин, брат Александр тоже оказался дома. Почему бы, бросив на служебный стол доносы и кровавые депеши, не посидеть за приятельским столом? Столыпин заявился с фатовским видом, в расстегнутом министерском мундире и с революционной молитвой:
        Шли на приступ. Прямо в грудь
        Штык наточенный направлен.
        Кто-то крикнул: «Будь прославлен!»
        Кто-то шепчет: «Не забудь…»
        - Да уж как тебя забудешь… - поднялся навстречу отдохнувший от полицейских бурь, располневший на заграничных хлебах Лопухин. - Как живешь, свист-гимназист?.. - Министр! Не забывай субординацию. Я-то живу по-министерски, а ты не хочешь еще послужить?
        - Да уж избави бог! Вовремя меня от революции отринули. Теперь - ни за какие коврижки! Согласись, все равно выгонишь?
        - Да уж наверняка… Растолстел… хрен полицейский! Проспал все на свете. Порасплодил разных брешко-брешковских, кропоткиных, ульяшкиных… и беспардонных провокаторов вроде Евно Азефа! Говоря друг другу гадости, они обнимались, а братец Александр спешно подновлял уже порядочно опустошенный стол, договаривая:
        Только в памяти веселой
        Где-то вспыхнула свеча.
        И прошли, стопой тяжелой
        Тело теплое топча…
        И по-журналистски сумбурно добавлял: - Вот, даже такой дилетант, как Блок, подметил нашу несуразную фантасмагорию. Всеобщая веселость! Одинокая свеча! И… растоптанное, растерзанное своими же тело… Кто мы, несчастная русская братия?!
        Оставалось дать ему со старшей руки подзатыльника. Чтоб не заговаривался.
        Александр опомнился и махнул испачканной чернилами рукой:
        - Ну их, ваших азефов-стукачей! Ну их, блоков-недотеп! Поди, и выпить-то не умеют, а туда же…
        - Не скажи-и, Александр! - перебил Лопухин. - В мою бытность жидовину Азефу было назначено пятнадцать тысяч годовых… ты, Петро, не отменил мое решение?
        - Есть время твоими Азефами заниматься!
        - Теперь твоими, Петро. Чай, прибавишь ему за услуги? Глядишь, Савинкова и поднесет тебе на блюдечке. Мало всяких-яких заманивал на виселицу - почему бы и Бориса не вздеть? За хорошую-то плату!
        - Господа, господа! - вскричал Александр как хозяин дома. - Жаркое стынет, «смирновская», наоборот, нагревается. Раз уж мы тут опять все трое собрались, так поздравим его сиятельство министра внутренних дел?..
        В словах брата не было ехидства. За эти дни Петр Аркадьевич выслушал немало подобных поздравлений, да ведь все по большей части были или подхалимскими, или казенно никчемными.
        - А ведь верно, поздравьте. Застоялась министерская кровь.
        Но разве русский человек в такой компании удержится от разговоров «за жизнь»?
        Хотя жизнь состояла все в том же - как дальше жить? Не хлебом единым они, люди состоятельные, озабочены были - гораздо большим… Все остервенело и обесценилось. Мыльными пузырями стало. Бери любую травинку-соломинку да дуй… и выдуешь хоть чиновника, хоть полицейского, а то и отпетого стукача. Лопухин со смехом рассказывал:
        - Вот в Париже встречаю, и не без опаски, хорошо мне знакомого Азефа. Не раньше, не после чаи мы с ним не распивали, но доверительность была. Да и платили ему по моим ведомостям пятнадцать тысяч годовых! Министерская плата. Ну, да такой стервец стоит того. Меня служба в полиции приучила - держать правую руку в кармане. Вижу, и он то же делает. Брось, Евно, говорю. Если раньше я тебя не сдал, так чего уж сейчас-то? Ты своих «революць-онеров» бойся. Но все же любопытно мне: ты-то с каких коврижек бедного Плеве сдал Савинкову? Смеется! «А вы бы, - говорит, - господин Лопухин, не сдали? И разве того не хотели?..» Вот ведь! Умен стервец! Гибнут министры, губернаторы и князья именно тогда, когда хочет их окружение. Великий князь Сергей Александрович - вся Москва ненавидела за разврат. Генерал Мин? За варварское убиение Москвы. Скажете: а Плеве? Да, он был красной тряпкой для всех нас. Губернаторов, генералов и даже малых полицейских из-за него ведь убивали. Мог департамент полиции остановить Савинкова?! Не заставляйте, друзья, меня слишком уж договаривать…
        Столыпину захотелось на себя все перенести:
        - Ну а я? Чем саратовский губернатор успел провиниться?
        Алексею Дмитриевичу явно не хотелось отвечать, но дружеская обстановка того требовала.
        - Тебя, Петро, для профилактики. Превентивный удар. Слышал о таком?
        - Слышал… - вздрогнул Столыпин, вспомнив подполковника Приходькина, и поспешил перевести разговор на злобу сегодняшнего дня: - Но в таком случае и вся возня в нынешнем правительстве - сплошная превентивность?..
        Он сам не ожидал таких выводов. Полицейские, как и журналисты, видят на лицах совсем не то, что там значится. И это брат Александр невольно подтвердил:
        - Как говаривал мой старик Суворин, не стоит читать написанное - лучше прочитать еще не написанное.
        Пошло соревнование парадоксов. Иначе как назвать признание самого Столыпина?
        - Оставим Саратовщину, оставим мои прошлые грехи. Но нынешние? Видит Бог, я не только всеми силами сопротивлялся, прежде чем мне вздели на плечи погоны полицейского министра, я ведь и неизбежное будущее хотел отринуть. И что же?..
        Он замолчал, свою судьбу явно боясь договаривать.
        - Видно, уж так: кто ступил на одну половину - ступит и на другую…
        Полицейский пес, как он про себя говорил, - Лопухин нюхом чувствовал, куда клонится разговор. Не хотел его поддерживать. Слишком уж серьезно для застольной беседы. Но Александр по журналистской легкомысленности, да и после изрядной «смирновки» носившиеся по Петербургу слухи вывалил на тарелку, как принесенное в закрытом судке жаркое:
        - А, брат! Верь в провидение. Чему быть, того не миновать. Журналисты - народ длинноязыкий, но ведь и наблюдательный. Знаешь, чем они меня донимают? У тебя, говорят, в одном кармане министр, а в другом и сам председатель. Какова российская гадалка? И где она сейчас обретается?
        Брат Александр не ждал ответа, вопрос был чисто риторический. Но Столыпин вдруг неожиданно для самого себя выпалил:
        - В Царском Селе!
        Для всякого умного человека не было секретом, что решает все вроде бы царь-государь… но предрешает-то гадалка, а если по имени - так Александра Федоровна, всеблагая немка-прорицательница… Истинная советчица.
        IV
        А советоваться было о чем. Царское Село превратилось в село пыльное: постоянно пылили коляски, поезда, а теперь автомобили начали появляться. Лихо шла правительственная возня! Всем было ясно, что, запершись со своими геморроями от Думы и от министров, Горемыкин долго свое горе не промыкает. Или сам свалится, или его свалят в грязь. Россия-то не обязана горе мыкать. В Совете Министров правитель нужен. Каждый кучер проносящейся тройки о том кричал. Каждый паровоз заходился гудком. Каждый автомобиль клаксоном вякал. А главным автомобилистом-сплетником стал князь Владимир Орлов - потомок екатерининского Федора Орлова. Известно, Орловы - прирожденные заговорщики.
        Прекрасное занятие - дурью маяться, пользуясь новомодным «Мерседесом», слухи по Петербургу развозить. Орлову мало было того, чтоб разводить своих знаменитых рысаков, - нет, променял их на бензиновый чад. Его гремящий «Мерседес» в беге, конечно, уступал рысакам с княжеской конюшни, но ведь диковинка! Орловы вечно не в меру увлекались - то заговорами, то любовницами княжеской, даже царской крови, то лошадей бесконечно скрещивали-перекрещивали, пока не явились лихие рысаки; теперь вот автомобили не давали покоя. Даже стареющий конногвардеец барон Фредерикс увлекся. Вначале вдвоем гоняли, потом и Николай II по-царски подсел на заднее сиденье - как тут не поговорить о том о сем? Автомобиль пылит себе да пылит колесами по дороге, есть время и анекдот рассказать, и посплетничать.
        Останавливались, высаживали государя, а назавтра то же самое. Барон Фредерикс уже всерьез спрашивал:
        - А что, ваше величество, не заказать ли нам для себя пару-тройку личных автомобилей?
        - Тогда, может, и мне краги, кепи и очки на нос вздеть, а, барон?.. - посмеивался государь. - Но ведь автомобиль - не рысак орловский, плеткой его не подгонишь. Опять полчаса в пыли простояли?
        Верно, рысака можно плеткой вскачь пустить, а железную махину, как закапризничает, керосином-бензином подпаивай, маслицем подмасливай, ногой по колесам пинай.
        Долго ли, коротко ли образовался целый императорский гараж. Два, а потом и три десятка автомобилей. Разумеется, уже с выписанными из Франции шоферами; не все же государю собственным сапогом подгонять расчихавшуюся машину, не все же князю Орлову самолично лезть руками в горячее чрево новомодного коняги.
        На что был крепок министр внутренних дел, а и он увлекся. Сам, конечно, за руль не садился, клаксоном баловался. Даже посмеивался:
        - Доживи Плеве до сегодняшнего дня, в машине-то, может, и не взорвали бы?
        - Да уж, малой бомбой ее не взять, - набивал себе цену Орлов, ради приватных сплетен самолично катая министра.
        - Неужели?.. - сомневался министр.
        - Французы в том меня уверяют. Да еще… тс-с, военная тайна!.. - Хоть никого не было рядом, но князь-заговорщик оглядывался: родовая привычка. - Уверяют меня: кто-то там во Франции хочет одеть такой автомобиль в броню… что выйдет?..
        - Броненосей?..
        - Броненосей, вот именно!
        Смех смехом, а как не задуматься?..
        - При вашей должности, Петр Аркадьевич, так просто необходимо, - загорался новой мыслью князь-шофер. - Я поговорю с французами, что они там медлят?! Не то и плеткой, как моего ленивого рысака, подхлестну!
        - Червонцем то бишь?..
        - Для француза это лучшая плетка…
        Князь Орлов и дворцовые сплетни не забывал:
        - Великий князь Николай Николаевич просто из себя выходит: «Что, нет в России человека поумней, чем Горе-Мыкин?!»
        Столыпин хмыкал:
        - Видать, нет!
        - Не скажите, Петр Аркадьевич. При мне святцы читали… Николай Николаевич читал, а государь…
        Орлов не знал, что сказать про государя, а Столыпин мысленно перебирал: «Отпетый кадет и думский кукловод Маклаков? Земский краснобай Львов? Полицейский каратель Трепов? Вхожий в царский дворец личный друг-дипломат Извольский? Охранитель царского сундука, министр финансов Коковцев? Явившийся как с того света, из заграничных десятилетних скитаний профессор Милюков?»
        Вслух не без усмешки сказал:
        - Да хоть и любимец царя лихой кавалерист Фредерикс?..
        От изумления Орлов так крутанул баранку, что автомобиль чуть не занесло.
        Пока Орлов машину выправлял, он уже новую кандидатуру подобрал:
        - Слышал я, какой-то сибирский побродяжка, именем, кажется, Распутин, в Царское Село зачастил - вот бы в мои начальники!
        Как бы в угоду, пьянчужка со штофом навстречу.
        - Не этот ли?..
        - Во-во! Самое дело - в наши председатели…
        Кажется, лишнее уже говорили. Сии сплетни не для царских ушей. Ну, да князь Орлов в доносчики не годился, а Столыпин тем более.
        С тем бы на этот раз и расстались, да Орлов не преминул сказать:
        - Но что интересно, как сойдутся вместе на подушках этой машины - нет-нет да и мелькнет знакомая фамилия: Столыпин!
        - Фамилия и мне знакома, да не стоит, князь, всуе ее поминать. Пощадите великодушно!
        Столыпин стал пореже встречаться с князем Орловым. Человек от безделья болтлив…
        В дорожной пыли между Петербургом и Царским Селом фамилии мелькали, как призраки гадящих керосиновых фонарей.
        Пора бы переходить на европейское электричество… как и на европейских премьер-министров… но куда денешь Горемыкина? После сваленного в суматохе Витте Николай II и сам уже не знал, чьи советы принимать.
        Столыпин чувствовал, что пыльные круги вьются уже вокруг его головы…
        Он хотел отсидеться в семейном тихом кругу, для чего и снял на Аптекарском острове огромнейшую летнюю дачу, которая служила и министерским кабинетом. Ольга со всем взрослеющим семейством устроилась в зеленой обители, но с ужасом восклицала: - Петро, да ведь они сюда со всего Петербурга пыль тащат!
        Верно угадывала: пыль! Грязная дорожная пыль. Сплетни и дрязги. Анекдоты и пресерьезнейшие прожекты… как скрестить, например, заграничного либерала Милюкова с полицейским Треповым? Еще не нужная никому Дума не была распущена, еще Горе-Мыкин время от времени заявлялся с отчетным визитом к царю… а за что отчитываться?.. Естественно, пыль сплетен, разговоров и переговоров мело в сторону Аптекарского острова. То либерал, то полицейский! То краснобай, то дурак! То в лакированных щиблетах, то в дорожных, грязных калошах. Ольга все воспринимала в натуральном виде.
        - Да слуги и грязь не успевают убирать!
        Муженек серьезно отвечал:
        - И я не успеваю.
        - Да разве наши слуги плохи?
        - Наши неплохи, но другие-то?..
        - Какие еще другие, Петечка?
        - Те, что без царя в голове, а то и вовсе без головы.
        Ольга сама за голову хваталась:
        - Ты здоров ли хоть, милый?
        - Как никогда ранее!
        - Ой ли?..
        Она все переводила на житейский лад, с полным правом клала исцеляющую ладошку на его разгоряченный лоб. Но замечала только:
        - Лысеешь, Петечка… Ты не торопись с этим… а то я, смотри, любовника заведу!
        - Заводи, Олечка, заводи. Давай я тебе самого Распутина пришлю. Слышала о таком?
        - Не слышала, да уж фамилия-то…
        - Верно. Не обижайся. Уж лучше говоруна Милюкова… Кажется, именно он и пылит?
        В этот ли, в другой ли какой раз, обсуждая новый состав министерства при существующих еще министрах, он в сердцах сказал Милюкову:
        - Вы хотите кабинет большинства? То есть кадетское министерство? То есть вы, Павел Николаевич, к примеру, министр внутренних дел?.. Погодите, не перебивайте. Представьте, есть и такая должность, которую я пока имею честь занимать. И еще представьте: вы вместо меня. Но ведь «нутряному министру» подчиняются и полиция, и жандармерия, многое другое. Тюрьмы, например. Виселицы. Каторга. Ссылка. Каково удовольствие?
        Ольга расхохоталась бы, увидя, в какое негодование пришел «чистейший» профессор. А между тем самое обычное перечисление министерских обязанностей. Раз существует государство - должны существовать и полиция, иначе кто же будет тюрьмы наполнять? Народ там быстро помирает - постоянно гони полицейской метлой новых сидельцев! Нельзя, чтоб Петропавловка, Шлиссельбург, Кресты иль Бутырки оставались без народонаселения. Никак нельзя. Противоестественно. Конечно, в шутливо-домашних разговорах с Ольгой он до такого сарказма не доходил, но в спорах с министерскими претендентами почему бы и нет?
        V
        Николай II, как и в прошлый раз, все решил на волю Божию…
        «На тебя, дурак!» - это о себе самом подумал Столыпин. Дело к тому шло. Пыль дорожная, курьерская, поднимаясь от Царского Села, все плотнее окружала Аптекарский остров.
        Спускаясь в очередной раз со второго этажа дачи, один из самых «вхожих» в Село людей министр иностранных дел Извольский сказал:
        - Петр Аркадьевич, завтра у меня аудиенция у государя. Я больше не буду ходить кругом да около… Я знаю, кто может спасти Россию. - Он выразительно посмотрел на хозяина дачи. - Осуждайте, не осуждайте меня, но положение российской смуты обязывает открыть государю глаза…
        - Я пытался, не выходит. Вы ближе, попробуйте.
        - Ну, не ближе барона Фредерикса, но что делать?
        - С Богом!
        Петр Аркадьевич еще не успел подняться к себе, чтобы переодеться, как Ольга из нижних анфилад выскочила.
        - А ты шустра, моя дорогая. Подслушиваешь?
        - Прислушиваюсь, мой дорогой. Приглядываюсь. Чего это Извольский таким озабоченным вышел?
        - К причастию собирается. Дело серьезное.
        - Да ну тебя! Все равно завтра станет известно.
        - Вполне возможно, Оля…
        Она поняла, что ему не до разговоров. С некоторой обидой, но отстала внизу лестницы.
        Поднявшись к себе, Столыпин мысленно помолился за Извольского: это один из тех людей, на которых можно было положиться.
        Петр Аркадьевич знал содержание «Записки», с которой Извольский поехал к Николаю II. Суть была совершенно антиправительственная, следовательно, задевала и министра внутренних дел. Не ради шкурных интересов он посчитал своим долгом предостеречь слишком ретивого министра иностранных дел… в правительстве Горемыкина. Как член кабинета против себя же и выступал. Невольно и против своего же единомышленника, Столыпина. Тот предостерег:
        - Или пан, или пропал.
        - Или - пан! Ведь и вы, Петр Аркадьевич, такой же.
        Тогда и последовало напутствие:
        - С Богом!
        Не только Извольскому, но и самой «Записке», к которой ведь и Столыпин руку приложил…
        «Отношения между Думой и правительством, которое представлено Советом министров, совершенно ненормальны и создают действительную угрозу установлению порядка в империи. Всякие сношения между Думой и правительством прерваны, и между ними легла пропасть, созданная взаимным недоверием и враждебностью.
        Ясно, что такое положение вещей устраняет всякую возможность какой бы то ни было творческой работы. Эта разобщенность проистекает прежде всего из состава министерства, который совершенно не отвечает требованиям современного политического положения. Личный состав министерства выбран из среды бюрократии, и это вызывает к нему глубокое недоверие со стороны широких общественных кругов.
        Это та самая бюрократия, которая повинна во всех бедах, постигших Россию, - в беспорядке и разрушении, царящих дома, точно так же, как в неудачах японской войны, и нельзя отрицать, что эти упреки - правильны они или нет - будут всегда направляться против всякого бюрократического министерства.
        Настоящий кабинет не только не стремится рассеять это неизбежное недоброжелательство, но увеличивает его целым рядом ошибок.
        Более того, всякое министерство, составленное исключительно из представителей бюрократии, неизбежно обречено на отсутствие доверия со стороны представительных учреждений, без которого невозможно приобрести необходимый авторитет в их глазах.
        Не личные качества того или иного руководителя ведомства, не его опыт или добрые намерения способны обеспечить ему необходимый авторитет в политической жизни. Очень часто случается, что одного добросовестного исполнения бюрократических обязанностей оказывается недостаточно для успешного разрешения новых проблем в сложной и весьма разнообразной обстановке. А так как симпатии народа остаются с Думой, вся враждебность направляется против министерства, и это не может не вызывать роковых последствий для управления государством и для спокойствия страны.
        Дума, занявшая враждебную позицию по отношению к исполнительной власти, игнорируется этой властью и, встречая с ее стороны к себе такое отношение, вынуждена оставаться в оппозиции, не уделяя внимания практической плодотворной работе. Дума такого состава перестает представлять из себя мирный законодательный орган и все более превращается в горнило революционных страстей.
        Настоящий состав Думы, будучи плохо подготовленным - нужно признать это - к законодательной работе, ввиду недостаточной подготовленности большинства ее членов, не может быть, однако, охарактеризован как исключительно революционный. Совершенно верно, что он включает крайние элементы, но они не играют руководящей роли. Большинство Думы состоит из сторонников мирной законодательной работы, враждебных революции. Только ненормальное положение и необходимость применять свои поступки к этому положению склоняют Думу к протестам и недовольству по адресу правительства. Законы, внесенные Думой, заранее осуждены на отклонение.
        Поставленная в такое положение, Дума теряет мало-помалу доверие к правительственной власти и привыкает рассматривать правительство как враждебную силу. Несомненно, что Дума из-за неудачной избирательной системы не дает полного представительства всех слоев русского населения, напротив, имеются значительные и влиятельные круги общества, которые совершенно лишены представительства. Крестьяне далеки от того, чтобы отражать истинное настроение земледельческого класса. В Думе господствуют так называемые городская интеллигенция и полуинтеллигентные представители земледельческих кругов. По мнению невежественных крестьянских масс, Дума настолько всемогуща, что может передать землю всему населению и избавить его от безработицы и голода.
        Одно это обстоятельство делает не только нежелательным, но и весьма опасным разрыв между правительством и Думой. Единственный путь, способный помешать этому, состоит в восстановлении нормальных отношений между обоими учреждениями, что невозможно без замещения нынешнего кабинета новыми министрами.
        Необходимо призвать к власти людей, способных добиться понимания Думы. Новое министерство одно только способно спасти авторитет правительства и вполне восстановить к нему доверие и уважение народа».
        Тут и прозвучало имя Столыпина. Николай II словно ожидал, чтоб это исходило не от него, а от кого-нибудь из доверенных людей.
        VI
        Столыпин не зря прибыл в Петербург с Волги. Там еще живы были в народной памяти погромы Стеньки Разина и Емельки Пугачева. Что бы ни говорили на улицах об этих народных вожаках, какие бы песни ни пели.
        Исход был одинаков. Объяви ты себя хоть персидским шахом, хоть российским императором, как Пугачев, хоть правителем Москвы, как «революць-онер» Бауман, - грабеж и разруха пойдут по твоим следам. Даже если ты к грабежу и непричастен.
        Заступив в должность министра внутренних дел и не надеясь на помощь Горемыкина, Столыпин решил прийти в Думу и ответить на запросы депутатов. Он был новичок в таких делах, но ведь он был Столыпин.
        - На заявленный мне запрос от 12 мая я не мог раньше ответить Государственной Думе, так как считал необходимым отправить в некоторые города, где были беспорядки, особых уполномоченных лиц для проверки.
        Может, и самонадеянность, но он еще с ковенских и гродненских времен веровал в действенность своего слова. И что же?..
        Вполне характерный ропот:
        - Ну да! Полицейский министр будет проверять полицейских держиморд!
        - Мундир мундира не испачкает!
        - Вестимо, наивные господа-депутаты!..
        Да, но не в цивильном же сюртуке заявляться пред депутатами?
        - Говорите, массовое убийство мирных граждан?.. Я нахожу, что новому министру необходимо разобраться в этом деле. Меня интересует не столько ответственность отдельных лиц, сколько степень пригодности опороченного орудия власти.
        Его могли в любой момент криками сбить с трибуны. Да и те ли слова он говорит? Орудие власти! Так и есть, по-своему понимают:
        - Орудие?.. Говорите уж прямо: оружие!
        - Оно ведь стреляет. В кого?..
        - В нас!
        - Так мы тоже взяли в руки оружие…
        Спокойно, спокойно, министр. Половина сидящих в зале - это те же крестьяне, которые на той же Саратовщине жгли помещичьи усадьбы и убивали казаков и полицейских. Ищи другие слова!
        - Власть не может считаться целью. Власть - это средство для охранения жизни, спокойствия и порядка. Осуждая произвол и самовластие, нельзя забывать об опасности безвластия…
        Развей эту мысль! Не стесняйся. Попроще.
        - Согласитесь, что безвластие ведет к анархии. Плохое правительство? Плохи законы? Но пока не написаны новые - вами, господа! - надо хоть старые-то исполнять. Да, я часовой порядка. Нельзя сказать часовому: у тебя старое кремневое ружье - брось это ружье! На это честный часовой ответит: покуда я на посту, покуда мне не дали нового ружья, - новых законов, господа, законов! - я буду охранять вас и старым ружьем. Моя святая обязанность!
        В зале смех, шум. Но злых криков уже не слышно…
        Не под аплодисменты он уходил из зала, но и не под плевки.
        Брат Александр, выбравшись в фойе из толпы настороженных журналистов, сказал:
        - Средь нашей братии каждый второй себя Стенькой Разиным считает! Плюнь, брат, на них и разотри!
        Старший брат, обняв журналиста, тараном прошел сквозь толпу забубенной братии.
        Ясно, что не крестьянские депутаты улюлюкали во время его выступления - а эти продажные нахлебники…
        - Ладно, господин министр, - утешал по дороге брат Александр. - Эта шайка-лейка наврет что угодно, но обойти молчанием твое «кремневое ружье» не сможет. А, черт с ними!.. Поедем ко мне? Если Алешка еще не надрался, так и ему позвоним.
        Ну кто еще мог с министром так разговаривать?
        - Так-то оно так, но надо бы мне с Извольским повидаться…
        - Так тащи и его к нам!
        - Прямо из кабинета государя? Он как раз там, бедняга. Обещал с дороги ко мне заехать.
        - Поймет, где мы сейчас. А нет, так и за него чарку поднимем.
        - Поднимем, братец. Его дело того стоит…
        Больше им некогда было вести пустые разговоры - к дому подъезжали.
        VII
        Столыпин, конечно, знал, что у Александра Петровича Извольского состоялась и вторая аудиенция - уже по приглашению Николая II.
        - Я внимательнейшим образом прочитал вашу «Записку», Александр Петрович. Чувствую в ней руку Столыпина. Что это, сговор? Заговор?
        - Что вы, ваше величество, помилуйте, - не разыгрывая нарочитого изумления, по-деловому отринул Извольский такое предположение. - Какие мы заговорщики?!
        - Я-то помилую, но помилуют ли люди из моего окружения? Трепов, Дурново?..
        - Насколько я понимаю, ваше величество, у них сейчас нет реальной власти?
        - Власти нет, но есть влияние. Громадное влияние на самые высокие умы.
        - Смею заметить, ваше величество, вы пропустили одно существенное слово…
        - Да? Какое?
        - Вернее будет сказать, ваше величество, - на самые высокие чиновничьи умы. Ум и чиновник - не всегда в согласии…
        Николай II не был искусным спорщиком. Его дело - повелевать. Конечно, не мешает выслушать мнение умных людей, но и только. Он выслушал дипломатичного, однако слишком уж в последнее время напористого министра…
        Извольский почувствовал критическую минуту.
        - Ваше величество! Разве я давал повод сомневаться в моей верноподданности? Что касается Петра Аркадьевича Столыпина…
        - Со Столыпиным я сам поговорю! Вы свободны.
        Через пару дней министр двора барон Фредерикс телефонировал:
        - Петр Аркадьевич, завтра вас ожидает государь. Опять в послеобеденное время. Угадываете настроение?..
        - Барон, я покорюсь любому настроению государя, - не захотел Столыпин впадать в откровенность, да еще телефонную.
        Фредерикс почувствовал это и со всей откровенностью извинился:
        - Решение государя было настолько внезапным, что у меня просто не осталось времени лично передать его. Надеюсь, вы меня понимаете, Петр Аркадьевич?
        - Понимаю, барон. Тем более не имею никаких оснований обсуждать решение государя.
        - Вот и прекрасно, Петр Аркадьевич. В знак моего глубочайшего уважения я, как всегда, лично встречу вас.
        После этого разговора Столыпину опять пришлось напяливать золоченый камергерский мундир.
        Николай II принял его на этот раз торжественно. Он был в парадной полковничьей форме, со всеми регалиями и орденами, право, только короны на голове не хватало. Но короне должен сопутствовать трон, а не кресло за письменным столом! Своим цепким умом Столыпин в единую секунду отметил все это, а в следующую уже услышал неизбежное:
        - Петр Аркадьевич! Властью, данной мне Богом и моими царственными предками, в трудную для России годину, мы, Николай II, именно вас выбрали в спасители Отечества нашего. Уповаю на вас и боясь вашего предыдущего отказа - приказываю: моим императорским указом назначаю вас председателем Совета Министров Российской империи, с оставлением за вами же поста министра внутренних дел. Не ожидаю и не потерплю отказа.
        Понимая, что сейчас уже бессмысленно повторять доводы, высказанные при прошлой аудиенции, Столыпин просто склонил голову, как бы подставляя ее под некий хомут. А Николай II взял со стола заранее припасенную икону и торжественно выпрямился:
        - Вот, Петр Аркадьевич, образ нашего Спасителя. Пред ним я молюсь в эту минуту. Благословляю вас этим родительским образом - да будет так!
        Столыпин поцеловал Спасителя, не в силах ни возражать, ни благодарить.
        - Помолимся, чтобы Господь дал нам силы в эту трудную для России минуту.
        Николай II и сам приложился к иконе, повторяя:
        - Помолимся…
        Выходило какое-то небывалое братание двух совершенно разных людей. Общее разве то, что оба - прекрасные семьянины, но если Николай II не мог шага сделать без венценосной супруги, то Петр Аркадьевич, при всей любви к «милой, несравненной Олюшке», в политический закоулок своей души ее и на шаг не допускал. Вот и сегодня: Ольга Борисовна знала лишь то, что обязана знать всякая жена, - куда муженек едет.
        Несхожие жены…
        Несхожие характеры…
        Но братание вышло вполне естественное. Единило чувство опасности, как во все смутные времена. Нечто древнее, языческое проступило. На этот раз не прозвучало даже ритуальное: «Слушаю и повинуюсь!» Кто часто слушается, тот часто и отступается, даже предает. Разве могли возникнуть подобные мысли в голове у последнего Столыпина?!
        Право, жило в нем предчувствие: начавшийся век так просто не кончится…
        Древнерусский ли служивый дворянин, древнезлатый ли боярский отпрыск, да хоть и саратовский крестьян, - не единым ли строем пройти должны сквозь назревающую грозу этого непонятного века?..
        Наверно, в каждом русском жило предчувствие. И только всенародное братание, если оно возможно, спасет Россию…
        Пока двое!
        А там трое?
        А там десятеро?
        А там тысяча?
        А там потысячно?!
        Столыпины никогда не гонялись за царскими милостями. Но уезжал Петр Аркадьевич как с причастия.
        Бессловесная клятва на крови?..
        Не дай Бог и царям порушить такую клятву!
        9 июля 1906 года Николай II подписал сразу два указа. Первый - о назначении Петра Аркадьевича Столыпина председателем Совета Министров. Второй - о роспуске Государственной Думы. Таврический дворец еще с утра заняли войска. Депутаты толпились на улице, как стадо баранов без пастуха…
        VIII
        Петр Аркадьевич Столыпин, потомственный богатейший помещик, в одночасье - по сути, всего за три месяца после переезда из Саратова в Петербург - занял две главнейших должности: министра внутренних дел и председателя Совета Министров. Такого не бывало ни в старой, ни в новой России. На что не мог решиться отнюдь не глупый Витте - Столыпин решился. Но дал себе зарок:
        «Служи монархии, но никогда не уступай монархам!»
        С первого же шага началось невидимое, внешне верноподданническое, единоборство с монархом. Обаятельный, человечный, добрый… упрямый, нерешительный человек, живущий под каблуком своей немецкой женушки, - все странно смешалось в Николае II. При всем при том он понимал, что нет в его окружении другого более умного и решительного человека. Умнейший Витте качался как маятник, поэтому и остановился на полдороге. Межеумочный Горемыкин и вовсе заснул на своей должности. А Столыпин?.. Сразу же после исторического братания он поставил условие:
        - Ваше величество, вы не станете возражать, если я очищу кабинет министров от наиболее одиозных фигур? От таких, например, как Стишинский, Ширинский-Шахматов?..
        Николаю II были любы министры, которые никогда ни в чем не возражали… потому что ничего и не делали, но!..
        - Разумеется, разумеется.
        Он был рад и тому, что Столыпин не назвал Дурново и Трепова, своих предшественников. Много ли доброму царю надо?..
        Новый кабинет министров Столыпин сформировал уже без оглядки на царя.
        Но, конечно, с полным почтением. Каждую неделю приезжая с докладами. Если бы слышал Николай II одиночные размышления нового фаворита!
        «Что есть Россия?!»
        «Абсолютная монархия?..»
        «Непонятно, невообразимо, абсурдно!»
        В его мыслях многое смешалось…
        Монархист по воспитанию… и республиканец по поведению.
        Гонитель всех нынешних Емелек и Стенек… и ярый защитник покалеченных в глупой войне солдатиков.
        Крупнейший родовой помещик… и земский вольнодумец, раздающий собственные поместья крестьянам.
        Истинный отец голодного крестьянства… и разрушитель общины, которая худо-бедно держала сельскую круговую поруку…
        Он именно с этого и хотел начать - с большого нарыва, образовавшегося на месте спасительной общины. Уже и грандиознейшие планы рисовал…
        Одиноко затворившегося на Аптекарском острове реформатора опередила гремевшая на всю Россию браунингами и бомбами БО - Боевая организация эсеров. Даже Центральному Комитету своей партии не совсем подотчетная…
        Во главе печально знаменитой БО стояли тоже двое совершенно не схожих людей. Везде двое! Как и на сквозном ветру спасителей России… как и в метельной замяти террористов…
        Потомственный дворянин Петербургской губернии Борис Савинков… и потомственный еврей из западной черты оседлости Евно Азеф.
        Неукротимый «генерал террора» - и неукротимый к тому времени, еще не разоблаченный полицейский провокатор, выкормыш начальника сыскной полиции Алексея Лопухина.
        Но до громких и скандальных разоблачений было еще далеко. Даже министр внутренних дел только слыхом что-то слыхал, в детали не вдаваясь.
        Опьяненные недавними терактами - смертями Плеве, великого князя Сергея Александровича, генерала Мина и других, - боевики собрались на задворках Российской многоглавой империи - в Финляндии. Там действовал закон, позволявший эмигрантам жить, по сути, открыто, опасаясь только петербургских ищеек.
        На этот раз опасений не возникло. Все складывалось прекрасно. Единственное недоразумение - Азеф куда-то внезапно исчез. У Савинкова мелькнуло уже тогда некое подозрение, но он отвлекся, слушал своих боевых подельников.
        Начал, как всегда, самый горячий - Василий Сулятицкий:
        - Царя-Николашку нам пока не взять, будем дальше готовиться. Но Столыпин?.. Он пострашнее тюфяка в короне. Три месяца как стал полицейским министром и многих наших на виселицы спровадил! А неделю назад Николашка отдал ему и главную должность - председателя Совета Министров. Полный диктатор! Кровавый палач! Смерть!
        - Ну-ну, - тихо, как всегда, покивал Савинков. - Кто следующий?
        Не вкруг трибуны, конечно, сидели - вкруг накрытой камчатой скатертью стола. Дело происходило на сокрытой от больших дорог даче своего финского подельника. Ничего удивительного, что дача была превращена в закрытый отель. Для террористов. Если кто из шальных туристов забредал случайно, ответ был один: «Извините, мест свободных нет». Здесь посторонних не было. Говорили без обиняков.
        Вторым заговорил Лев Зильберберг:
        - Да, смерть. Но подобраться к Столыпину потруднее, чем к князю Сергею. Под его рукой вся полиция. Жандармерия. Наконец, он ведь заговоренный еще с Саратовщины. Разве не стреляли в него? Не бросали бомбу на театральной площади? По силам ли нам, заговорщикам, такой дьявольский заговор?
        Последнее Зильберберг сказал с язвительной усмешкой.
        Генерал усмешки не принял:
        - Заговоренный?.. Потому что не столь наивен, как наши шалопаи. Не столь глуп. А бесстрашию стоит именно у него поучиться…
        Как бы тихо ни говорил генерал, слово его прошибало любую тишину. Он не мог никому прибавить ума, но мог прибавить дисциплины. Безоговорочной, жестокой. Даже кровавой - за малейшее подозрение…
        - Руководителем группы назначаю Зильберберга. Обсудите все без суеты. План Лева доложит мне. Азефа нет?.. Обойдемся. Чтоб не мешать вам, я прогуляюсь.
        Савинков вышел. Дача, превращенная в сокрытый отель, находилась на берегу живописного озера. Сюда вела коряжистая, для карет непроходимая дорога, - только верхом двадцать верст. Или пешком. Уж как кому заблагорассудится.
        Он закурил неизменную гаванскую сигару, которую и в тюрьме умудрялся доставать, а здесь чего же - вольная Европа, под вывеской Великого княжества Финляндского. Сигара была хорошая, но он после двух-трех затяжек швырнул ее в воду. Она недовольно зашипела…
        Но ведь что-то шипело и в его душе? Он, собственно, был против намечавшегося покушения, но знал, прекрасно понимал: нельзя оставлять боевичков без работы… Ни в коем разе! Скурвятся и, чего доброго, в провокаторы подадутся… Такое бывает. Неизбежная мораль конспирации.
        Народ под его знамя собирался решительный и разбитной. Но уж истинно: без царя в голове. Единственное - с браунингом в руке. А в случае необходимости - и с бомбой за пазухой. Лев Зильберберг - отнюдь не бедный еврей, сын богатого купца. Вася Сулятицкий? Сын священника, духовную семинарию закончил и с какой-то дурости в самый разгар революции затесался в вольноопеределяющиеся прапорщики, да еще при севастопольской крепостной тюрьме. Савинков сумел убедить прапорщика-семинариста, что руководителю БО сейчас нельзя умирать на виселице. Никак нельзя! Славная Боевая организация останется без руководителя.
        Савинков размышлял. Ну, хорошо - убьют Столыпина, что дальше? И Трепов, и Дурново, и другие дурошлепы будут плясать полицейского «Камаринского»? Видит Бог, ему было жаль Столыпина. В кои-то веки в России появился дельный человек - и ни за что ни про что всадить в него пулю?.. В нем жила дворянская честь. Как угодно называйте это, но он убивает только дураков!
        Не узнавал себя «генерал террора», не узнавал. Пусть делают, как хотят! Он на этот раз умывает руки!
        Озеро катило тихую лесную волну. Ветра здесь не было, откуда быть крупной волне? Разве что небольшая рябь… как в его дворянской душе…
        IX
        Новый премьер-министр - а он любил называть себя на европейский лад - привык вставать по солнышку. Помещичья, усадебная натура. В поля на бричке ехать, смотреть, как рожь колосится. Об этом теперь можно было только мечтать. В девять часов начиналось совещание с департаментом полиции, в одиннадцать заседание правительства, в двенадцать и до обеда приемные часы.
        Он жил на вольной даче, но семьи почти не видел. Два министерских поста занимали не только дневное, но и вечернее время; дача была главным служебным кабинетом. Приходилось идти на маленькую хитрость: сокращать заседания, выкраивая между ними минут десять - пятнадцать. Дети знали это и заранее скапливались на лестнице, ведущей ко второму этажу, в кабинет. Вот и сегодня последним вышел, сделав «козу» Аде, «Бармалей Герася»! Свой человек в доме. Самый частый посетитель. Он мог шутя и пришлепнуть по спинке слишком шуструю Наташу, которая открыто дразнила его Бармалейкой. Разумеется, ничего бармалейского в его облике не было, а истинную суть этого добрейшего человека знал только отец.
        Приняв свою скверную должность, Столыпин не стал звать обратно уволенного Алексея Лопухина. Изболтался друг-гимназист, осовел от безделья. Куда уж ему нынешних террористов ловить!
        Так полковник Герасимов и занял место Лопухина, став для всех домашних Бармалейкой.
        Вслед за ним сбежал по лестнице и Столыпин.
        - В детскую, бузотеры! Не сметь дразнить дядю-полковника Бармалейкой!
        Но голос у грозного министра был сейчас под стать голоску Ольги Борисовны:
        - Наконец-то наш папа!
        Увлекши и ее в детскую, запинаясь в множестве ног и ножонок, он счастливо смеялся:
        - Вот видите, украл у своей полиции пяток минут!
        Дети хотели большего. Наперебой советовали:
        - А еще?..
        - …пятнадцать?..
        - …двадцать?..
        - …укради, папа, у своих министров еще целый час…
        Приходилось щелкать по носам и носишкам, чтоб куда не след не совались. Может быть, и у второго заседания сколько-то минут украдет, но!..
        - Но чур не галдеть! А то напущу на вас дядю Изволю!
        Это министра иностранных дел детки так окрестили… За то, что дольше других отца задерживал. Дети были правы: Извольский хоть полицией и не заведовал, зато был слишком велеречив, а это отнимало времени не меньше, чем убийства и грабежи.
        За пятнадцать минут, проведенных в детской, Столыпин оглох от криков, восторженных визгов, безудержного смеха, напрасных увещеваний мамы и наконец сам запутался в собственном дневном графике. Вспомнил: заседание правительства было перенесено на послеобеденное время, и не на даче, а в канцелярии Совета Министров, - здесь же был запланирован еженедельный большой прием посетителей. Приемы он никогда не назначал ни в одной из своих министерских канцелярий. В домашнем кабинете было сподручнее встречать слезы и жалобы. Поэтому и попросил дежурившего в приемной генерал-майора Замятина:
        - Пожалуйста, займите чем-нибудь первых посетителей. У меня не все еще дела просмотрены.
        Ах детки, милые детки! Отец заболтался с вами и не успел заявления и петиции полистать…
        Надо было бежать в нижний, укромный, домашний кабинет.
        Он с ходу углубился в бумаги, бормоча:
        - «Отставной Статский Советник Михаил Тимофеевич Вербицкий, 60-ти лет». Ведь не беден, поди, а туда же - прибавку к пенсии просить начнет?.. «Запасной унтер-офицер Кавалегардского полка, из крестьян, Смоленской губернии… Василий Прокофьев Солдатиков, 32-х лет…» Н-да, солдат Солдатиков явно не богат, но ничего не просит. Только одно: «На нижайший прием к Его превосходительству». Добро хоть не к «сиятельству». Теперь и так величают. «Гражданский инженер Иероним Иулианович Терлецкий, 25-ти лет…» Вот Господь сподобил имечком! Этому-то чего нужно в полиции? Если нашалил чего, так вроде бы не арестован? «Крестьянин Нижегородской губернии Петр Сипягин…» Землицы, что ли, потребно?.. «Крестьянин Ковенской губернии Франц Станюлис…» Ого, землячок! Не с тобой ли мы за доломитом-то ездили?.. «Член Совета Министерства Внутренних Дел Сенатор Действительный Статский Советник Сергей Алексеевич Хвостов, 60-ти лет…» Фу, сколько званий, и все с больших буквиц! Наверняка от прошлых министров остался - и наверняка какие-нибудь козни… «Крестьянка Анна Петровна Долгушина…»
        Раз не муж, а сама выступает, так мужика, наверно, нет?.. И не читая дальше, можно пожалеть.
        Он глянул на часы.
        - «Князь Иван Александрович Некашидзе…» Славный грузинский князь, с таким редким русским именем! «Церемониймейстер Высочайшего Двора Действительный Статский Советник Александр Александрович Воронин…» Визитка вместо заявления. Да и фамилия знакомая, явно по каким-то царскосельским делам…
        Он дернул внутренний сигнальный звонок:
        - Генерал! Нельзя же держать в приемной царских посланцев!
        Вошедший генерал Замятин по-свойски улыбнулся:
        - Он заявил, что по личным делам. Может, и полезно, Петр Аркадьевич, ему вместе со всеми в приемной помаяться…
        Столыпин остановил улыбку генерала:
        - Все равно, первым пригласите.
        Не успел церемониймейстер появиться в дверях, как в приемной поднялся какой-то неприличный шум, крики, туда бросился генерал Замятин… а дальше…
        Ничего уже нельзя было сообразить…
        …немыслимый грохот, треск, огонь, дым…
        …небеса рушились, что ли?!.
        X
        Был двенадцатый день августа. Прекрасный солнечный день. В ожидании, когда отец освободится, дети играли на балконе. Широкий балкон, просторный. Он тем еще был хорош, что служил одновременно навесом над парадным крыльцом. Да и прекрасный наблюдательный пункт! Кроме Маши-невесты, все дети были увлечены игрой в «узнавайки». К парадному то и дело подкатывали экипажи, наемные пролетки, спешили пешие ходоки, и славно было заранее угадать, кто есть кто.
        - Бармалей Герася!
        - Дядя Изволя!
        - Чухонка-молочница!
        - Нет, огородница Агапа!
        - Нет, нянюшка! Капушка наша!
        - Да, но чего она из города?..
        - У ее племянницы день рождения был вчера, не знаешь? Мама отпустила Капу на всю ночь.
        - То-то шумели вы в своих спальнях!..
        Это уже Маша-невеста заглянула на балкон. Тоном старшей прикрикнула:
        - Потише галдите. Вон жандармы едут. Сейчас заберут!
        Малыши притихли. Но не от страха перед жандармами, - их ведь видели каждый день, - а от скуки предобеденной. Игра в «узнавайки» сегодня что-то не задалась. Мало было папиных знакомых. Все больше пеший, убогий народ подходил к дому. Открытое ландо с двумя жандармами тоже не заинтересовало. Хватит, насмотрелись таких!
        Все побежали внутрь дома вслед за Машей, как овечки за вожаком. На балконе остались только Наташа да малыш Адя; сестрица задержалась лишь ради него - мать наказывала не оставлять шустряка одного, чтобы вниз не свалился. Адя увлеченно бегал за бабочкой, которой почему-то хотелось заглянуть в балконные окна. Наташе было скучно, но что поделаешь? Единственный братик. Папа с мамой братиков что-то больше не дарят…
        Дом жил своей жизнью. Папа принимал в нижнем кабинете посетителей, сестры побежали к маман, которая занималась пересмотром так и не разобранной летней одежды. От нечего делать девочки к ней присоединились. Да что там - уже невесты! Если Маше, которая теперь не откликалась на детское прозвище Матя, было двадцать, если пятнадцатый шел Наташе, так Лена и Ольга тоже невест догоняли. Разве что десятилетняя Ара шалила не хуже Аркаши, да и то сегодня сбежала со старшими сестренками к матери. Все-таки платья перебирать интереснее, чем ладошками ловить бабочек или тыкать пальцами в каких-то случайных жандармов. Но жандармам, видимо, некогда было скучать. Выйдя из ландо, они быстро прошли на крыльцо, вслед за штатским. Дети могли бы посмеяться: ну хорошо, штатская шляпа с портфелем, но зачем же жандармам портфели? Были все-таки при звании, оба ротмистры. Цену себе знали. Не понимали, чего их швейцар останавливает:
        - Господа, господа, запись на прием прекращена. И так уж три десятка. Незнамо когда министр и управится. Не менее двух часов, поди, пройдет. Эва!
        - У нас нужное дело к министру! - пока ротмистры не очень-то вежливо отталкивали швейцара, ответствовал уже прошедший в коридор гражданский.
        Престарелому швейцару оставалось только шлепать сзади ногами и виновато размахивать руками:
        - Исполняй тут должность! Что же это деется? Так невежливо?..
        Ротмистры, предводительствуемые фетровой шляпой, на него уже не обращали внимания. Они решительно шагали по коридору, в приемную, полную всякого народа. Плечи у ротмистров были крепкие, сановных просителей бесцеремонно расталкивали, а какие-то бабы и крестьянские свитки при виде жандармских мундиров и сами собой в испуге расступались.
        Они были уже в приемной, когда один из агентов охранки - как же министру без одетой в сюртуки охраны? - бдительный страж Горбатенко удивился:
        - Господа, впервые вижу жандармов с портфелями! Ротмистры, куда вы…
        - Туда, - указал гражданский на дверь кабинета.
        Охранник не пускал, уже возвышая голос:
        - К министру так не входят! Пора бы знать при ваших мундирах!..
        Но трое, включая и гражданского, пёрли к последним дверям и на охранника, как и на швейцара, не обращали внимания.
        Однако ж, на помощь первому охраннику подскочил другой, еще более крепкий, и напор дерзкой троицы застопорился.
        - Важное дело!..
        - Прочь с дороги!..
        - Вы за это дело ответите!..
        Но охранники у министра внутренних дел были вышколены самим полковником Герасимовым, на испуг не попались. Завязалась потасовка…
        …уже не до вежливости стало…
        …руки у охранников были хваткие…
        …рвали воротники…
        …ротмистры отбивались с трудом, хотя…
        …вся кутерьма подвигалась к самым дверям кабинета…
        …но все же охранники знали инструкцию полковника Герасимова, тем более что в потасовке сползла на сторону борода у одного ротмистра…
        - Фальшивая! Держи их!..
        И зов агента Горбатенко:
        - Ваше превосходительство! Дело неладное!..
        Выскочил на шум генерал Замятин:
        - Что? Что?
        Ничего не поняв, генерал не успел отдать еще никакого приказания, как все три портфеля вскинулись над головами, потом с верхотуры под ноги, под ноги сцепившемуся людскому клубку!..
        Под общий вскрик:
        - Да здравствует свобода!
        - Да здравствует анархия!
        - Смерть!..
        Едва ли генерал Замятин успел все происходящее осмыслить. Троекратный взрыв потряс приемную, вышиб раскрытые генералом и уже не нужные двери, сдвинул стены, из приемной с воем ворвался в кабинет одной своей волной, а другой, еще более мощной, ринулся по лестнице наверх, в раскрытый зев балкона, где ловил бабочку несмышленыш Адя, а сестрица его читала книжку…
        XI
        Когда в дальнем углу кабинета Столыпин, отброшенный вздыбившимся дубовым столом и тем спасенный от каменного града, поднялся на ноги, он как в страшном сне подумал: «Вот и все. Расплата». На своем излете взрывная волна только запуржила его парадный мундир и горячей известкой приклеила к стене список людей, так и не попавших в этот кабинет… упокоившихся там, в приемной… Да и не было уже кабинета. Вся боковая сторона дома вместе с верхним балконом была вырвана с мясом и выброшена на ступени парадного крыльца, возле которых метались и истошно ржали раненые лошади…
        «Дети!.. Где дети?!»
        Он еще совсем недавно в приоткрытое окно слышал их падающий сверху, как бы с небес, многоликий и беспечный смех. Еще хотел поругать, чтоб не мешали работать. Но не только от духоты не закрывал окно - смех ему не мешал, наоборот, напоминал о радости и сущности жизни…
        - Где дети?
        Он бежал с этим криком через развалы столов, кресел, книжных шкафов, по живым еще, шевелящимся ошметкам человеческих тел, сквозь гарь и дым, сквозь кровавый ужас бывшей приемной, к лестнице, которая вела на второй этаж…
        Там и ступенек почти не было; по их ощепьям карабкалась Маша. Сквозь известковую пыль то же самое кричала Ольга:
        - Дети! Дети?..
        Она не видела, что трое цеплялись за ее подол, зареванная Олюшка сквозь развалы пыталась пробраться к отцу, Маша уже чудом взобралась на первый пролет лестницы, ее снимал откуда-то взявшийся слуга, а дальше ничего не было - ни стен, ни дверей, настежь распахнутая набережная Невки, мертвый шелест прибрежных лип… Уши напрочь заложило! Только по губам угадал, как судорожно считает жена, обнимая все вокруг себя:
        - Раз, два… два, три, четыре… четыре…
        Счет обрывался; хоть и не слышал, но видел отец. Их шестеро должно быть! Где же еще двое?!
        Счет заканчивался под блуждающими глазами. Он подобно жене махал пальцем, всех пересчитывая:
        - …три, четыре… да?..
        Где ж остальные?!
        Из распахнутого провала стены донесся зов набежавших слуг:
        - Здеся!
        - Здеся они!..
        Наташу и Аркашу нашли под развалами верхнего балкона. К общему ужасу, над ними бились покалеченные лошади.
        У Ади кровянились раны на голове и, кажется, была сломана нога. Он кричал:
        - Ма-а!.. Ма-а!..
        Это все-таки признак жизни. Наташа же не издавала ни звука, хотя тоже была жива. Но когда слуги вытащили ее из-под обломков и на сцепленных руках понесли в уцелевший закраек дачного крыла, подскочившая мать с ужасом увидела ее раздробленные ноги. Но Наташа и тут, когда мать начала ее тормошить, не стонала. Белое от бескровицы лицо, как у сумасшедшей, выражало… страшно было глянуть - полнейшее довольство. Непостижимую благость. Как после причастия на смертном одре…
        Закричала она, когда в уцелевшем закрайке дома ее уложили в кровать и до прихода доктора стали омывать кроваво-грязные ножки, из которых торчали раздробленные кости…
        Теперь она кричала не переставая.
        Рядом на притащенной кушетке уложили и Аркашу.
        Отец тоже кричал:
        - Да зачем мне все министерские посты, если дети… дети мои!..
        Он захлебнулся от собственной вины и от сына к дочке, от дочки к сыну крутил поникшей головой…
        Но это был единственный срыв в первые минуты. Видя, что в доме сейчас не найти телефона, он начал давать первые безотлагательные приказания столпившимся слугам:
        - Гаврила, беги к соседям, звони профессору… да, да, нашему! И хирурга чтоб прихватили, и еще кого найдут под рукой! И карету… «скорую» карету!..
        Остальным указал на пляшущие языки пламени:
        - Не видите? Заливайте!
        Он хотел послать гонцов и в свое министерство, но опередил полковник Герасимов. Верхом, на полном галопе! Весть каким-то образом долетела туда. Полковник правильно решил: верхом быстрее.
        Герасимов только склонил голову на мгновение и решительно выпрямился:
        - С вашего разрешения, Петр Аркадьевич, я займусь осмотром прямо по горячим следам!..
        Это не было расхожим словом: деревянные обломки еще дымились, даже попыхивали открытым огнем, хотя опомнившиеся слуги усердно заливали их водой из Невки.
        Уже оттуда, из дымящегося ада, полковник Герасимов послал беспощадное обещание:
        - Честью клянусь… я найду вас, подонки, я самолично покараю вас!
        Метавшийся между детьми и полицейскими отец подсказал:
        - Эти трое смерть свою уже нашли. Искать надо тех, кто послал их сюда…
        - Да-да! - был ответ. - И это сделаем. Всенепременно! - Он глянул на лицо своего начальника: - Вы бы отдохнули, Петр Аркадьевич? Все остальное сделается без вас.
        Под это дружеское сочувствие Столыпин вспомнил необходимое; кружившего вслед за ним с полотенцем через плечо камердинера даже подбодрил:
        - Правильно, правильно, Севастьян. Приготовь мне, братец, умыться, найди чистый мундир… и прикажи кучеру заложить пару лошадей…
        Последнее он уже недовольно прокричал, потому что камердинер не понимал своего хозяина.
        - Именно так, как я сказал.
        Через два часа… нет, уже через полтора… должно было начаться запланированное заседание правительства.
        Узнавший про это Герасимов стал отговаривать. Услышала споры и Ольга. Совсем голову потеряла! Прибежала как фурия! Он никогда ее такой не видел.
        Как ты можешь, Петр Аркадьевич, бросать нас в такое время?! Когда твои дети!..
        Уговаривать ее было бесполезно. Он лишь кивнул на подскакавших в карете «скорой помощи» врачей:
        - Оля, не надо так… Они лучше меня позаботятся о детях.
        Пока врачи во главе с главным петербургским хирургом делали первый осмотр детей, он успел умыться и переодеться в свежий, на счастье, уцелевший мундир.
        Под крики неумолкавшей Наташи, под всхлипы задыхавшегося от слез Аркаши, под озлобленный взгляд Олюшки - наказал и последнее, уже врачам:
        - Я вернусь через пару часов. Без меня ничего решительного не предпринимайте.
        - Да, но у девочки безнадежно раздроблены ноги. Кажется, обе придется ампутировать, причем немедленно, чтобы не произошло заражения, - был неподобающе категоричный ответ.
        Столыпин резко вскинулся:
        - Милый профессор! Я не позволю ампутировать эти ножки… - Он припал губами к окровавленным бинтам. - Делайте все возможное, а в помощь… я привезу наше светило… - Он не назвал фамилию, но и без того было ясно, кого имел в виду. - До утра гангрены не произойдет?
        - Постараемся, Петр Аркадьевич, видит Бог…
        - Старайтесь, мои милые, уж истинно с Божьей помощью… А ты, Олюшка? - обернулся к жене. - Ты после меня поругаешь.
        Поцеловав и Аркашу в забинтованный лобик, он вскочил в ожидавшее его парное ландо, про себя повторяя:
        «Все посты, все звания… все отдам ради вас, мои ненаглядные!..»
        Однако ж заседание правительства открылось ровно в назначенный час и прошло как должно, по полной программе.
        XII
        В два часа, обещанных врачам и милой Олюшке, Столыпин никак не мог уложиться. Он то и дело связывался с женой по телефону - на Аптекарский остров с курьерами и телефонистами был отправлен новый аппарат, - но там, на другом конце провода, были только слезы, молчание врачей и полнейшее непонимание его положения. Это заседание правительства готовилось давно и проходило в тяжких спорах и муках; оно решало, сможет ли премьер переломить всеобщее тупоумие, оставленное Горемыкиным, и начать задуманные реформы. Там требовали ампутации хотя бы одной ноги - здесь «неспешного успокоения». Столыпин обещал исполнить то и другое - дайте только срок, дайте! С ампутацией можно подождать до утра…
        Законы не ждут!
        Перед ним лежала целая пачка законов, которые следовало провести через правительство, а потом и через крикливую Думу. И чем лучше, обоснованнее будут правительственные предложения, тем легче сдастся Дума.
        Он и от заседательского стола слышал крики дочери, всхлипы малютки Ади - у него ведь тоже была сломана ножка, - но в памяти держал целую пачку законов…
        «О свободе вероисповедания…»
        «Об улучшении быта рабочих и государственном их страховании…»
        «О преобразовании местных судов…»
        «О реформе высшей и средней школы…»
        «О подоходном налоге…»
        «О земском самоуправлении в Прибалтийском и Юго-Западном крае…»
        «О неприкосновенности личности и гражданском равноправии…»
        И главное в муках задуманное:
        «ОБ УЛУЧШЕНИИ КРЕСТЬЯНСКОГО ЗЕМЛЕВЛАДЕНИЯ…»
        Этот закон был подчеркнут красным карандашом; его первым и следовало бы принимать. Но Столыпин знал страх своих министров перед законом, который ставил с головы на ноги все российское землевладение, в первую очередь помещичье. А кто из министров не был помещиком? Не святым же духом живут!
        Как и предполагал Столыпин, уже обсуждение первых законов измотало министров, не привыкших слишком много думать. «Землю» они сдали без боя. Видимо, надеялись, что в Думе этот закон все равно не пройдет.
        Но они не могли угадать дьявольский план своего премьера. О том знал только далекий от внутренних российских дрязг министр - иностранных, увы, иноземных дел. А потому самый смелый. Да и умеющий держать язык за зубами. Столыпин еще до покушения поделился с ним «военной стратегией». Так она примерно звучала: «Если враг не сдается, его уничтожают». Истинно суворовский натиск! Извольский тогда сказал:
        - Петр Аркадьевич… вам следовало бы взять на себя и военное министерство.
        - А разве Министерство внутренних дел не в состоянии войны?
        Возражать было нечего. Речь шла о повсеместном введении военно-полевых судов; в разгар революции они уже применялись в отдельных районах, что было противозаконно. Теперь суды получали законные основания.
        Этот закон Столыпин решил провести под конец заседания, наскоро, чтоб не утяжелять пласт крестьянских дел.
        И надо же, военная стратегия прошла!
        Но прежде чем ломиться в дверь Думы, следовало заручиться поддержкой Николая II.
        XIII
        Несколькими днями все же пришлось пожертвовать. Без ампутации Наташиной ножки было уже нельзя…
        - Ради сохранения другой!
        - Да, может, и самой жизни!
        - Петр Аркадьевич, мы не боги…
        Со всех сторон молили, требовали врачи. Консилиум! Верховный суд жизни и смерти.
        Ольга находилась в полуобморочном состоянии, и ему пришлось единолично решать:
        - Согласен… Сохраните хотя бы вторую ножку!
        Аркаша тоже лежал в гипсе, но у него был просто перелом - копыта лошадей не успели раздробить ножонку. У него до свадьбы заживет. Вот заживет ли у Наташи?! Да и о какой свадьбе может идти речь у безногой невесты?!.
        Несколько тяжких дней он вынужден был оставаться дома… в боковых комнатенках прислуги, за отдаленностью не задетых взрывом. Там и ютилась вся большая семья. Значит, в первую очередь следовало решить вопрос с жильем.
        Но это дело не одного дня. А визит к государю нельзя затягивать. Земельный закон не терпел отсрочки. Взяв себя в руки, Столыпин с целой папкой бумаг поехал в Царское Село.
        Портфель был тяжел и необычно упруг. За эти дни и с портфелем произошла трансформация: одним знакомым слесарем был вырезан стальной лист, а казенной маскировочной бумагой его оклеил уже сам Столыпин. И вложил в портфель, наряду с министерскими бумагами. Левая рука у него была крепка, да и правая дергалась только в исключительных случаях, когда сильно нервничал. Но портфель-то носят в левой руке? Вот и броненосец!
        Нечего над самим собой смеяться. У него шестеро детей, двое из которых калечные, - следует кормильца поберечь? Следует, если не в ущерб делу. Стальной лист - тот же броневой щит, только замаскированный. Сейчас самые бесстрашные рыцари без маскировки в бой не идут.
        Так посмеиваясь над собой, к государю он приехал в обычном, сдержанно-деловом настроении. Следовало сразу, без обиняков, говорить о земельной реформе.
        Но Николай II тоже был примерный семьянин, у него тоже был неизлечимо больной сын-наследник; естественно, он заговорил о покушении. Естественно, выразил полнейшее и трогательное сочувствие. Но, кажется, переборщил, предложив денег на лечение дочери. Столыпин, весь поглощенный земельным законом, сорвался:
        - Ваше величество! Я не продаю кровь своих детей!
        Дерзость, не оправданная даже страданиями отца…
        Надо отдать должное Николаю II; настрадавшись с сыном, он пропустил невежливую дерзость мимо ушей, заметив:
        - Как пожелаете, Петр Аркадьевич. Не смею настаивать.
        Он помедлил, опасаясь, что Столыпин откажется и от другого предложения. Начал издалека:
        - Да, отчеты министерства я регулярно читаю. Убийства, убийства… Градоначальники, губернаторы, генералы, высшие чины государства. Охотятся за вами…
        Столыпин лишь склонил голову.
        - Жить в частном доме вам нельзя, Петр Аркадьевич. Зимний дворец наполовину пуст. Моя семья, как видите, довольствуется Царским Селом. Я предлагаю вам переехать в Зимний. Выбирайте любые апартаменты, охрану легко наладить. И… не вздумайте отказываться!
        - Что вы, ваше величество! Я весьма польщен таким небывалым подарком. А положение мое таково, что быстро обзавестись собственным жильем не смогу. Принимаю с чистым и благодарным сердцем.
        Теперь голову склонил как всегда, когда выражал благодарность.
        - Остаются дела, ваше величество.
        Вытаскивая из портфеля папку с документами, он нечаянно задел стальной лист. Что-то звякнуло…
        Но Николай II ничего не заметил.
        После долгого молчания, оторвавшись, наконец, от бумаг, он задумчиво спросил:
        - Вы понимаете, Петр Аркадьевич, на что покушаетесь?
        - Да, ваше величество, понимаю.
        Краткость не удовлетворила:
        - Неужели это вам кажется таким простым делом?
        - Отнюдь не кажется, ваше величество. Дело настолько серьезное и обширное, что в случае успеха оно перевернет все основы государства и даст ему ускорение. Ни один народ, ни один Наполеон или Бисмарк не угонится за нами… за вами, ваше величество, - вовремя поправился он.
        - Хорошо. А в случае неуспеха?..
        Столыпин не знал, надо ли говорить все до конца или ограничиться полусказкой, на которой сломался его предшественник Витте.
        - В случае неуспеха… - что делать, страх давил и его, отнюдь не трусливого, - новая революция неизбежно покончит с династией Романовых. Да, ваше величество. - Он встал с кресла, чтобы яснее выразить свое верноподданническое чувство.
        Николай II тоже встал, неизвестно перед кем свое чувство выражая. Перед Богом?..
        Так они стояли в нелепом, несовместном молчании. Монарх и один из его подданных…
        Но если у монарха было в запасе еще сто пятьдесят миллионов подданных, то у Столыпина верноподданных, по сути, не было. Не подданные, а подвластные. Лишь на то время, пока он у власти. Дальше - разбегутся… крысы с тонущего корабля! Наглядный пример - судьба Витте… Где сейчас все его льстецы и подхалимы? Ну, может, он, Столыпин, покрепче духом, но дух одиночества разъедает и его душу. Какими силами собрать свою рать? Он ясно понимал: вот его единственная рать! Стоящий перед ним - монарх. Слабый, нерешительный и при всей своей многомиллионной мощи такой же одинокий, как и его премьер…
        Столыпин нарушил молчание:
        - Ваше величество, начав столь важный разговор, я могу его продолжить?
        - Да, да, Петр Аркадьевич, - с какой-то виноватой поспешностью заторопился государь. - Продолжайте. И… присядем же, наконец?
        Столыпин понял его состояние и, опустившись в кресло, начал издалека:
        - Русское крестьянство всегда было опорой трона, ваше величество. Оно понимало, что только царь может защитить от произвола бездушных чиновников и нерадивых помещиков. Вот и держался он за общину, как за спасательный круг. Круговая порука до поры до времени помогала. Но времена изменились. Сейчас община стала всеобщим тормозом. Голодные годы последнего времени криком кричат: «Накормите!» Кто накормит? Ни у графа Толстого, ни у других крестьянских радетелей кармана не хватит. Крохи с барского стола! Даже царская казна, сколь бы щедро ни открытая, такую массу голодающих не прокормит. Льщу себя надеждой, что вы с этим согласитесь, ваше величество.
        Легкое покачивание государевой головы показывало, что там щелкают косточки бухгалтерских счетов. Эко народищу в родимой империи!
        Накорми-ка всех…
        Столыпин продолжил:
        - Бузотеры-политиканы кричат: «Помещичьи земли изъять и поделить!» Всем, дескать, поровну. Не затихшая еще революция попробовала это, и…
        - Скверно попробовала, - перебил Николай II. - Вы хотите разрушить вековую общину? От коллективной собственности перейти к собственности личной? А готов ли сам мужик к этому?.. Созрел ли?
        - С вашей помощью, ваше величество, созреет.
        Легкая, ободряющая улыбка на лице премьера.
        Понимающая, необидная усмешка в глазах Николая II.
        - В случае чего ругать будут меня?..
        - Благодарить будут, ваше величество. И не только крестьяне, но и дворянство, которое все еще жмется возле кадетов.
        - Значит, 87-я статья?..
        - Да, ваше величество. Не я был среди советчиков, когда писалась высочайше дарованная конституция, но там есть эта очень деликатная статья. Она гласит: в период между выборами в Думу законы, по представлению правительства издаются едино за подписью государя, с последующим утверждением Думой… которая может думать и год, и два, и бог его знает сколько!
        Николай II встал с намерением закончить тяжелый разговор.
        - Ни Витте, ни Горемыкин не смогли бы меня убедить. Да будет так: как вы решили, Петр Аркадьевич. Не злоупотребите моим доверием?
        - Как можно, ваше величество! - вскочил Столыпин с облегченным вздохом.
        Последние слова. Озабоченное, но искреннее прощание. Все то, что предопределило Закон 9 ноября 1906 года.
        Закон, позволивший крестьянину выходить из общины, то есть из вековой поруки, кабалившей его не меньше крепостного права, и становиться лично свободным и независимым хозяином своей собственности.
        XIV
        Полковник Герасимов выполнял свое обещание: искал террористов, разрушивших дачу Столыпина.
        Первое подозрение было на Бориса Савинкова. Правда, он в это время, по сообщениям заграничной охранки, находился во Франции. Но его люди?.. Сыскная полиция давно шла по следам ближайших подельников - Льва Зильберберга и Василия Сулятицкого. Именно они могли вполне заместить здесь Савинкова. В придачу к 24 погибшим на месте взрыва и 25 раненым были и три боевика-смертика. Они ли главные?.. Герасимов, привыкший ко всему, не без улыбки читал отчеты своих подчиненных. Там были такие словесные перлы. Среди опознанных и неопознанных жертв оказались и «ноги с частью живота бывши в жандармских брюках». Все, что осталось от одного из террористов.
        Но хотя «ноги в жандармских брюках», по утверждению следователей, принадлежали еврею, - интересно, как по ногам они могли это установить? - двое трупов были опознаны доподлинно; никакого отношения к Зильбербергу и Сулятицкому они не имели.
        Герасимов по своим тайным каналам вызвал Азефа. Пятнадцать тысяч еще со времен Лопухина платили - за что?
        - Вот что, Евно, финтить перестань. Среди опознанных террористов не было ни Сулятицкого, ни Зильберберга. Мне нужны именно они!
        Особенно Сулятицкий. Как стало известно, он еще раньше должен был стрелять в Столыпина, но при покушении на градоначальника фон Лауница пулю ему в затылок пустил более молодой подельник, некто Кудрявцев, а вторая не застала Столыпина. Во время освящения нового Петербургского медицинского института, где и замышлялась стрельба, тот задержался по неотложным министерским делам, так что Сулятицкому пришлось уйти ни с чем.
        - Мы знаем, Евно: в Финляндии был разработан план взрыва дачи господина министра. Знаем также, что там отсиживаются Зильберберг и Сулятицкий, которые перепоручили теракт другим смертникам. Адрес? Точный!
        Евно Азеф тоже знал, когда уже невозможно вилять хвостом. Он назвал адрес финляндской дачи и даже нарисовал на листе бумаги точную дорогу к ней. По зимнему времени совершенно непроезжую; ему ведь и о своей шкуре следовало подумать. В случае чего Савинков разделается с ним похлеще Герасимова…
        Но Азеф уже не мог остановить двоих лыжников, идущих по его бумажной тропе.
        Ах, какие славные лыжники постучались в дверь отеля! Жених-студент и невеста-курсистка. Конечно, им поначалу сказали, что «мест нет». Но ведь замерзают несчастные гуляки, сбились с дороги, а тут попали на лыжный след, по нему и вышли. Уж не откажите, друзья-финляндцы! Хоть в коридоре, хоть где, лишь бы не замерзнуть…
        Живший в лучшем номере Зильберберг чертыхнулся, но пожалел путников, разрешил пустить. Ночь они счастливо провели на кровати одной из горничных, щедро расплатились и с великой благодарностью отбыли восвояси.
        Так узнал полковник Герасимов о местонахождении организаторов взрыва. Теперь оставалось только контролировать поезда, идущие с финской стороны. Ну, это уже дело техники.
        На Финляндском вокзале взяли вначале Сулятицкого, сбежавшего из Севастополя вместе с Савинковым семинариста-прапорщика, а потом и Зильберберга.
        Виселица?..
        Само собой. Их не спасло даже то, что поручение «генерала террора» они переложили на молодых дураков.
        Попадись и сам Савинков - и он бы качался под той же перекладиной!
        Но вот незадача: самого «генерала террора» ни тогда, ни после не удалось поймать - это сделали уже чекисты Дзержинского, в 1924 году.
        А ведь полковник Герасимов был лучшим российским сыщиком. Не чета лопоухому Лопухину!
        Впрочем, смерть даже самого Бориса Савинкова не скрасила бы жизнь четырнадцатилетней красавицы-калеки, оставшейся, по сути, без ног…
        XV
        Столыпин не питал иллюзий. Видит Бог, он хотел быть помещиком, только помещиком, хорошим и честным. Разве этого мало? Он веровал в свою помещичью честность, даже будучи предводителем дворянства. Даже будучи губернатором в самой «красной» губернии. Но как быть министру внутренних дел? Да вдобавок и председателю Совета Министров? Слева выли голодные шакалы, справа по-собачьи тявкали ненасытные волки. С чистой совестью из этой стаи не вырваться, в белых перчатках эту грязь не разгрести. Право, он начинал понимать всеми ненавидимого министра Плеве. Казни? Виселицы? Тюрьмы? А что тому было делать?! Да хоть и ему, Столыпину, за которым тянутся сразу два хвоста - и либерала, и черносотенца. Сколько ни меняй чиновников - они остаются служителями мамоны и власти. Что, в общем, одно и то же. Закон о беспрепятственном выходе крестьянина из общины принят, но над ним все насмехаются, хуже того - не спешат и крестьяне покидать вековую печку-общину. Во-первых, власти не верят, во-вторых, и дровишек, хоть и гнилых, в эту печку со всех сторон подбрасывают. Кадеты кричат: «Государственный передел помещичьих
земель!» Социалисты: «Грабь награбленное!» Положим, те и другие прекрасно понимают, что без революций и крови осуществить ничего нельзя, свои ехидные лозунги засовывают в размалеванную оберточную бумагу. Как карамельку. А пососи-ка!..
        Председатель Совета Министров карамельку принять не мог. Не обо всем можно было говорить открыто и не все можно было сокрыть. Чехарда между Первой и Второй Думой продолжалась; назревала и Третья, может, уже по другому избирательному закону. Но что это значит? Таись до времени, все планы не раскрывай! Но ведь кто-то же должен исполнять твои прожекты? Этот кто-то хочет понять: чего требует неистовый реформатор?
        Так был заведен «Секретный журнал» Совета Министров; именно там, «по секрету», Столыпин открыто изложил свои мысли:
        «Крепкое, проникнутое идеей собственности, богатое крестьянство служит везде лучшим оплотом порядка и спокойствия; и если бы правительству удалось проведением в жизнь своих землеустроительных мероприятий достигнуть этой цели, то мечтам о государственном и социалистическом перевороте в России раз и навсегда был бы положен конец… Но столь же неисчислимы были бы по огромной важности своей последствия неудачи этой попытки правительства осуществить на сотнях тысяч десятин принятые им начала землеустройства. Такая неудача на многие годы дискредитировала бы, а может быть, окончательно похоронила бы все землеустроительные мероприятия правительства, являющиеся ныне, можно сказать, центром и как бы осью всей нашей внутренней политики. Неуспех вызвал бы всеобщее ликование в лагере социалистов и революционеров и страшно поднял бы престиж их в глазах крестьян».
        Он был одинок как никогда. И часто задавал себе вопрос: «А зачем тебе все это?!»
        Право, были причины для такого самоедства. Когда стало очевидным, что ему с такой семьей просто не выжить как частному лицу на Аптекарском, Елагинском, Васильевском или ином петербургском острове, он принял предложение государя. Теперь семья поселилась в Зимнем дворце. Где всего лишь сто с небольшим лет назад царствовала - и не только в России, но и на балах - ничем не приметная немка Фике, ставшая Екатериной Великой, - теперь прозябала его семья. Да, да - прозябала! Даже в летние и предосенние дни. Дворец был слишком велик. Здесь можно было прекрасно царствовать, но жить?.. Неглуп был Николай II, что предпочел укромное Царское Село. А он, помещик по натуре, привыкший к широким раздольям, должен был довольствоваться пускай тоже широкими, но все же ограниченными залами пустого дворца. Помимо его министерских распоряжений Николай II отдал и свои, не менее строгие, приказы. Зимний, как и все принадлежавшее царской семье, управлялся собственным Министерством двора. Всюду стража, часовые, даже не подвластные ему, министру внутренних дел. Ведомство барона Фредерикса. Часовые. Перекличка. Стук прикладов
в знак приветствия. Примкнутые штыки. Полнейшее безмолвие…
        - Ты, братец, откуда?
        Стук приклада.
        - С Рязанщины? Может, с Саратовщины?
        Молчание.
        Часовой едва ли и знает, кто перед ним. Знать ему не положено. Его дело - никого не пущать. Без личного приказа командира, то есть разводящего. А тому - без приказа другого командира. И так далее, до барона Фредерикса. Смешно сказать, но на первых порах министру внутренних дел приходилось заявлять свои права, пока Фредерикс не разорвал эту замкнутую цепочку. Поселяя его сюда, старый лихой кавалергард в подпитии саблей рубанул по чьей-то мраморной голове - искры посыпались! Удовлетворенный барон темляком ткнул себе в грудь:
        - Первое дело - государь! Другое дело - государыня! Третье дело - вы, мой любимый Петр Аркадьевич… дайте я по-старчески почеломкаю! Не оскорбляет третья честь?..
        - Что вы, барон! Как можно сравнивать?!
        - Да ведь приходится. Наше дело подчиненное.
        Умный кавалергард. Вот такой и должен быть при дворцовом министерстве…
        Мерные шаги по бесконечным анфиладам дворца. Он не может сейчас, как раньше, появиться на улицах города - высочайше запрещено. Он не может сесть в пролетку, да хоть и в закрытую карету, и всей семьей прокатиться на взморье. Государь лично заботился о нем. Он доверяет бесстрашию министра внутренних дел, за которым охотится вся эсеровская банда и у которого были уже убиты три предшественника. Сколько ни вешай - как грибы растут. Пожалуй, и сам Борис Савинков уже не может уследить за всеми своими браунингами.
        Может, и ему в карман камергерского мундира сунуть револьверишко?..
        Столыпин проходил сейчас, в домашнем сюртуке, мимо череды царственных портретов и мысленно насмехался над своим положением. Ничего не скажешь, полицейский министр! По царскому велению гулять ему разрешено по бесконечным анфиладам дворца да и по крыше. Там его встречал Черный рыцарь, так называли эту скульптуру служители дворца, так называл и он. В лунной ночи доспехи сверкали неотразимо, непробиваемо! Но, Черный рыцарь, тогда не было винтовок Мосина и немецких браунингов, тем более пушек и бомб. Что защитит тебя сейчас, выйдя на Невский проспект? Трусость в природе человека, она защищает лучше твоих лат, о, Черный рыцарь!.. Не советуем тебе выходить на Невский, да хоть и в дворцовый садик. Видишь, министру воспрещен вход даже в этот малый городской лесок. Гуляй по крыше, а коли надоест, спустись вниз и созерцай надоевшие портреты. Без коня стременного, на лесенке-стремянке.
        Ну, можно и с пола, если глаз в полутьме достает. Электричество-то даже для царей еще дорого - малюсенькие, дежурные лампочки от сквозняков пошатываются.
        Все равно - зри на своих предков!
        Анфилады, освещенные редкими дежурными лампочками. В самом деле, для кого палить дорогое электричество? В полную меру оно освещает только жилые комнаты, а много ли их? Больше десятка не требуется даже для такой большой семьи. Такова нынче жизнь. Судари-государи.
        Петр, само собой - Великий?
        Екатерина - тоже Великая?..
        Павел?..
        Александр?..
        Один, другой, третий?..
        Столыпин остановился все-таки у первого. Что-то родственное кольнуло душу. Никакого отношения к императорской семье это не имело. Тот, троюродный, Александр был адъютантом Суворова, а вот его брат Аркадий, тоже в троюродном родстве, оказался сподвижником и другом великого и наивного Сперанского. Где ж он?.. Портрета Сперанского в галереях не оказалось. Русские правители давали своим лучшим людям ровно столько свободы, чтобы показать: вот, мол, мы!.. А потом отбрасывали их в сторону царской ногой. Сперанский и его сподвижники стали невольными провокаторами в среде нарождающихся декабристов. Они распалили конституционные искры, а дальше что?.. Сперанского потом сунули в следственную комиссию, чтобы он плакал при допросах своих политических воспитанников. Аркадию Столыпину предоставили право спиваться в помещичьем захолустье…
        Неужели то судьба всех реформаторов?..
        Император Александр столь же легко отказался от реформ, сколь легко их начал. Разве Николай крепче духом, чем его царственный предок?
        Тускло светили дежурные лампочки. Да и зачем здесь яркие люстры? Для одиночных часовых? Для одиночно вышагивающего премьера, по сути, заключенного?
        Он только что вышел из детской спальни, превращенной в спальню семейную. Наташа не могла оставаться одна, даже в присутствии нянюшек и гувернанток. Мама-Оля неизменно спала рядом. В дочкиной голове плутали самые черные мысли. Не дальше получаса отец слышал ее вопрос:
        - Милый папа. Зачем мне жить? Кому я нужна?..
        Это была одна из причин, по которой Ольга спала в кровати с великовозрастной дочкой, баюкая ее культяшку и другую, тоже несчастную ножонку.
        Часть шестая Не запугаете!
        I
        Исторический указ, освободивший крестьян от общины, был опубликован спустя всего четыре месяца после прихода Столыпина к власти. Неслыханное и пророческое влияние на царя! Если принять во внимание, что в это же время начиналось и влияние с другого боку. История как бы в насмешку подсунула «под руки» не только царю, но и премьеру отнюдь не такого уж «старца» - Распутина. Но до прямого столкновения этих троих - царя, помещика и крестьянина - было еще далеко. Не на такое крестьянство нацеливал все свои усилия неукротимый реформатор. Да и царь только слыхом слыхал о хожалом проповеднике. Власть была еще не сломлена; доверие к крестьянской реформе крепло. Царь даже поторапливал:
        - Петр Аркадьевич, что у нас на очереди?
        У нас!
        Столыпин мог только временами вспоминать, как цари разделываются с реформаторами, которые забегают поперек батьки. Сперанский?.. Хм… Родной братец Елизаветушки Арсеньевой - да полно, хватило ли ума троюродного братца Аркадия Алексеевича Столыпина?..
        Рассуждать о перипетиях рода Столыпиных Петр Аркадьевич мог лишь в ночные часы, бродя по прогулочному карнизу Зимнего дворца и доверительно заглядывая в каменные очи Черного рыцаря. Днем ему все-таки следовало быть у царя, при тайном наезде в закрытой карете или в новомодном автомобиле.
        Николай II не удерживался от вопроса:
        - Пренебрегаете безопасностью, Петр Аркадьевич?
        - Ваше величество, дела!
        Дела делались, конечно, не в царских апартаментах, но именно там утверждались. Он взял за правило: ставить Николая II уже пред свершившимся фактом. Как бы само собой разумеющееся его деяние.
        - Паспорта… Неужели это так важно?
        - Важно, ваше величество. Паспорт облегчит выход из общины. Мы будем иметь дело с независимым человеком. Легче войдет в сознание ваших подданных и сам основной указ. Зачем независимому человеку круговая порука? Община то есть. Мне, например? Барону Фредериксу? Смею сказать, и вашему величеству?..
        - Гм… Петр Аркадьевич… Смелые у вас, однако, сопоставления!
        - У вас учусь, ваше величество. Кто из прежних государей решился бы на такое?..
        Александр-Освободитель освободил крестьянина от крепостной зависимости… и оставил не менее жестокую зависимость - от круговой поруки…
        - Но с этим мы уже решили?
        Решили, да не совсем. Разговор о паспортах проходил накануне исторического указа, как бы в его тени. Столыпин подгонял одно под другое, чтобы не раздражать государя мелочностью своих напоминаний. Дневные прожекты созревали у подножия Черного рыцаря, во время ночных бдений. Иногда они долго стояли вот так, на пару. Он, как и этот каменно застывший Рыцарь, становился охранителем Петербурга, да что там - всей России! Какое-то подспудное чутье подсказывало: доверие государей не вечно!.. Значит, торопись…
        При следующем посещении на привычный уже вопрос «Ну, что там у нас?» следовал ответ:
        - Крестьянский банк, ваше величество. Именно он возьмет на себя скупку помещичьих земель и продажу земельных участков. По льготной цене. В многолетний кредит.
        - А не разворуют?..
        - Под государевым оком не посмеют, ваше величество.
        - Под вашим оком, - поправлял Николай II.
        Что и требовалось. Соглашался охотно:
        - Да, под мою полную ответственность, ваше величество. А чтобы подкрепить ее, следует…
        Дальше следовали высочайшие узаконенные правила:
        - земля не может перепродаваться помещикам;
        - не может продаваться даже крестьянским обществам;
        - только в личную собственность крестьянину!
        - Да, но хватит ли землицы?
        Столыпин был готов к такому вопросу:
        - Напомню вашему величеству: в Крестьянский банк передается большинство удельных земель и степных угодий, целинных залежей, также земли Алтайского округа - они обращаются для устройства переселенцев, а также…
        Он замялся, не решаясь напомнить уже обговоренное. Николай II самолично напомнил:
        - Вы забыли, Петр Аркадьевич, про владения царской семьи. Ведь мы уже договорились, что они будут значительно уменьшены. В пользу переселенцев.
        У Столыпина хватило ума пошутить:
        - Проводя земельную реформу, мы, в отличие от социалистов, не забываем о незыблемости частной собственности. Разве царская семья - исключение, ваше величество?
        - Не более чем ваша исключительность, Петр Аркадьевич, - с удовольствием видя, что поймал на слове, открыто засмеялся Николай II. - Наши ретивые сыщики, еще до вашего переезда в Петербург доносили: саратовский губернатор вопреки царским указам самолично передает свои земли крестьянам… Разве я осуждал или карал за это?
        Тон разговора был как нельзя лучше. Столыпин позволил себе:
        - Премьер-министр тоже не станет карать, ваше величество!
        - Вот и прекрасно. А сам-то ваш хваленый банк - не обмишурит крестьянина?
        Этот вопрос был далек от шутливости.
        - Банк выгоду свою получит на помещичьих процентах. Что касается крестьянской ссуды, то она доведена уже до 90 -95 процентов. Более никак нельзя, ваше величество.
        - Да более и не требуется. Дай Господь и так!..
        Это надо было видеть: самодержец и главный российский помещик крестятся во славу крестьянской ссуды!
        II
        Медленно, со скрипом, но крестьянская жизнь в губерниях стала налаживаться. Бунтовать надоело. Не лучше ли взять земельный надел да заняться порушенным в замятне хозяйством?
        Крестьянин, конечно, не читал ни социалистических, ни эсеровских газет - коль они залетали, на цигарки пускал, - но вожди и читали, и пописывали, сидя в парижских кафе, встревоженные статьи.
        Борис Савинков, из врожденного дворянского неприятия бросавший в камин всякую писанину, на этот раз с удовольствием расхохотался:
        - А ведь прав этот сукин сын Ульянов!
        Язвительный смех вызвала проповедь большевистского лидера, где тот с ужасом признавался:
        «Что, если столыпинская политика продержится действительно долго?.. Тогда добросовестные марксисты прямо и открыто выкинут вовсе всякую «аграрную программу»… ибо после «решения» аграрного вопроса в столыпинском духе никакой революции, способной изменить экономические условия жизни крестьянских масс, быть не может».
        Так он припечатал не только себя, но и эсера Савинкова, который ничего против мужика не имел, наоборот, как всякий эсер, защищал его.
        Отсмеявшись, Савинков поинтересовался:
        - Наша БО жива или уже сдохла? На Аптекарском острове угрохали тридцать ни в чем не повинных людишек - и все?!
        Не в бровь, а в глаз. Сподвижники в новом лесном отеле за новым шикарным столом не кваском пробавлялись.
        - Мне самому, что ли?
        Дальше Финляндии, из Парижа, он не мог совать носа. Всего несколько месяцев назад спасся от виселицы, а смертного приговора и новый министр внутренних дел не отменял.
        Пристыженные сподвижники, объевшиеся парижскими устрицами, через Финляндию и Выборг ринулись в Петербург. К Зимнему дворцу.
        Стало ясно, что Столыпин не намерен отсиживаться под жандармским караулом. Постоянно ездит к царю. Может, по дороге и грохнуть, как приснопамятного Плеве?..
        С десяток оглоедов сбилось в смертную бригаду. Гнев «генерала» - не шутка! За парижские устрицы надо расплачиваться собственной кровушкой. Затаись… наблюдай… и - готовь бомбы!
        Но дни проходили, а случая не представлялось. Время лопоухого Лопухина прошло. Полковник Герасимов, работавший на полном доверии нового министра, каждый раз путал карты отнюдь не новичков-бомбометателей. Вот вроде бы все понятно…
        На площади к первому подъезду от Адмиралтейства подана карета. Встала вплотную к дверям, прямо под аркой. Теперь арка закрывает, кто садится… Внутрь дворцового двора, мордой в сторону Миллионной, подогнан черный закрытый автомобиль. Тоже к самому подъезду. Огромное расстояние между каретой и авто! Тот, кто будет садится, пройдет напрямую через дворец, а метальщикам за версту обходи вкруг дворца, и везде шпики. А откуда выедет Столыпин - пойди пойми!
        Вот один из сыщиков со стороны Адмиралтейства… взмах белого сигнального платка… заранее заведенный автомобиль срывается с места… за ним следом с противоположной стороны вымахивает карета…
        …два облака пыли с мостовой…
        …и в карете ли?..
        …в автомобиле Столыпин?!
        Извечное - пойди пойми…
        Да и понимать нечего - на пушечный выстрел не подойти.
        За несколько дней удостоверились: напасть на Столыпина при выезде, как было с министром Плеве, невозможно.
        Дальше что?..
        Выследили, что, направляясь в Царское Село, Столыпин садится в поезд где-то за Обводным каналом. Слежка, изучение маршрутов, расписания, порядка охраны… и опять все без толку. Столыпин ездит к царю в разные дни и в разное время. Как только царь терпит такое своевольство?!
        Тогда-то и возник авантюрный план, вполне в духе старых ушкуйников, промышлявших на пути «Из варяг в греки».
        Массово!
        С ходу!
        Всем скопом!
        С разных сторон! Забросать его мощнейшими бомбами! Хоть одна да достигнет цели!
        Уже с явной опаской наготовили двадцатифунтовых бомб.
        Удача вроде бы улыбнулась… Столыпину, видимо, надоело гулять по крыше Зимнего дворца, и он стал выходить в окрестный садик. Конечно, дворцовый садик плотно охраняется, но что с того? На стражников есть браунинги, а от летящих со всех сторон бомб не увернешься. Решено!
        Бомбы были изготовлены вопреки всякому здравому смыслу. В двадцатифунтовых футлярах болталась стеклянная колба взрывателя, в которой, болтаясь же, ожидали своей секунды свинцовые грузила, чтобы разбить стекло и выпустить джинна из бутылки. Пользуясь темнотой, бомбы несли на обеих руках перед грудью, завернутыми в платки, как младенцев…
        Дворцовый садик невелик. К его ограде со всех сторон наползали новоявленные ушкуйники; спящие детки молчали. Их не будил тихий перешепот:
        - Фьють… не топочи…
        - А ты помолчи…
        - Ну, что там? Разгалделись! Следи лучше за левым стражником…
        - За правым…
        - Да спят стражники на ходу… поди, с похмелья…
        Но тут прямо от череды ограждающих столбиков поднялась шинельная шеренга.
        - За-алпом, по счету три…
        Хоть и были в запасе три секунды, опередить метальщики не успели.
        Один за другим сползли на мягкую землю…
        - Ну, мой полковник! Опять шпионские игры?
        - Побойтесь Бога, Петр Аркадьевич! Как не поиграться с такими ребятками?
        - Забавно. Хотя мне все это надоело… Не Зимний дворец, а дворцовая тюрьма! Переезжаю на Елагин остров! Уже договорился…
        - Тс-с, Петр Аркадьевич, вдруг услышат адрес?
        - Мертвые-то?.. - кивнул на серые, застывшие комки. - Ох, несчастные правдоискатели!.. Похороните с честью… Мертвые сраму не имут.
        Стражники уже стаскивали трупы в одну кучу, чтоб завтра похоронить.
        - Утром вывезем да сбросим где-нибудь…
        …в болото эту падаль…
        …чтоб не воняла…
        Слышали, нет ли две удаляющиеся тени эту поправку к их приказам, но настроены были на старый обычай.
        - Пойдем ко мне, полковник, помянем русскую дурь…
        - Что делать, Петр Аркадьевич, помянем. Люди наши славно поработали!
        - А раз славно, то прикажите, чтоб им тоже по шкалику выслали.
        - Не премину, Петр Аркадьевич, приказать!
        Ночь опускалась и на Дворцовую площадь, и на весь благодушный Петербург. Может, и хорошо, что он в своей русской благости ничего не видел и не слышал?
        Не страх или малодушие выгнали его из Зимнего дворца; была некая мистика, оказавшаяся сильнее страха. Он не мог больше встречать ночь под каменными взглядами Черного рыцаря; каменное молчание угнетало. Настырные журналисты, сами не зная для чего, навешивали на Рыцаря самые невероятные ярлыки. Изощрялись русские газеты, с ледяным снобизмом хвалили английские, но доконали немецкие, словно подсмотрев его ночные бдения на крыше Зимнего дворца, в обществе единственного существа - Черного рыцаря. Немцы без обиняков писали: «Без преувеличения можно сказать, что будущее России покоится на плечах Столыпина. Очень возможно, что он и есть тот герой-рыцарь, которого ждет царь для спасения России…» С высоты Зимнего дворца Столыпин смотрел на сокрытую туманом Неву, на мглисто сверкавший уже не керосиновыми, а электрическими огнями Петербург и пророчил, как его великий брат, незавидную, вопреки всем газетам, судьбу:
        Выхожу один я на дорогу…
        Сквозь туман кремнистый путь блестит…
        Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу…
        Слух и понимание гармонии были с детства, но голосом Бог не наделил. Для каменного уха Рыцаря было довольно. Да и свой слух не услаждал - лишь тормошил бессонную мысль. Пустыня?.. Он видел несоразмерно громадную пустыню России, где светлых огней было меньше, чем на обочинах Невского. А лучше сказать, и вовсе не было. От лучины лишь к вздорожавшему керосину дошли. Не всякий богатый человек, как саратовский губернатор, мог позволить себе электричество. Что уж говорить о крестьянстве! Подними-ка его на свет Божий! Да если действительно один ты на незнаемой дороге… В туманной мгле, где впереди лишь обманчивые проблески. Он, одиноко бредущий, только со стороны мог показаться всемогущим рыцарем - без страха и упрека. Все было: и страх неведомого пути. И непреходящий попрек себе: «Забыл разве?! Нет пророка в своем Отечестве!»
        От рыцарей он и сбежал на Елагин остров, таща за собой немыслимую для рыцарей семью. А без семьи он не видел смысла в жизни…
        III
        Новый, 1907 год был встречен высочайшим рескриптом «О назначении П.А. Столыпина членом Государственного Совета». Выше власти, кроме царской, не существовало; правительство правительством, Дума Думой, а Государственный совет мог все сменить и отменить; половина его членов назначались лично Николаем II. Там заседали чиновные мудрецы. По-простонародному - «старцы». Не от сибирского ли Распутина это словцо входило в моду? Но ведь так и было; увешанные орденами, засыпавшие в креслах старикашки в конечном счете решали всякое дело. Утверждали - говоря чиновничьим языком.
        Выше чинов царь дать своему премьер-министру не мог. А «междумье» затянулось на восемь месяцев.
        Вторая Дума открылась лишь 2 февраля 1907 года. И уже в марте, в зале Дворянского собрания, Столыпину предстояло открыто объявить правительственную программу.
        На Елагином острове не было Черных рыцарей, которые бы уносили мысли бог знает куда. Обстановка Елагинского дворца самая семейная и спокойная. Но семьей и тут некогда заниматься. Отец на целую неделю заперся в кабинете, готовясь к неизбежному турниру… отнюдь не рыцарскому, а плебейскому. Вторая Дума, несмотря на все правительственные усилия, оказалась даже более «левой», чем первая. Голоса, потерянные кадетским краснобаем Милюковым, с лихвой захватили эсеры, трудовики, социалисты. Правительство получило всего пятую часть. Оппозиция трубила во все трубы, приглашая на веселый турнир публичного скандала!
        Столыпин никого не приглашал. Может, и самонадеянно, но верил лишь в одно: в неотразимость своих убеждений. Его рапира точилась в тихом елагинском кабинете.
        Как хорошо, когда никто не мешает…
        Но нет, скребутся в дверь. Самые главные оруженосцы!
        - Что, Оленька?
        - Доброе утро, папа. Наш семейный совет постановил: мы с тобой пойдем!
        - Куда-а?..
        - Туда! - махнула Ольга рукой, невольно приглашая и всех остальных. - Вместе с тобой думу думать…
        Дверь распахнулась на обе створки.
        - Па, думу думать!
        - Думать надо!
        - …да, да, папочка…
        - да-а, па…
        Мало девчонки, так и Аркаша на четырехколесном коне, с картонным копьем в ручонке. Нога уже срослась, а синяки и шишки на голове зажили.
        - Па-а?.. Я с тобой!
        Следом и большие колеса поскрипывают. Нянюшки кресло катят с решительно улыбающейся Наташей:
        - Милый папа! Без нас тебя опять убьют…
        - Да ведь не убили же до сих пор?
        Тут уж за столом не усидишь. Он встал на колени, преграждая путь и боевой колеснице, и самой воительнице.
        - Вижу, доча, что ты поправляешься. Скоро мы с тобой на Невский гулять пойдем.
        - Завтра у тебя, папа, турнир со всеми бяками-собаками?
        - Наташенька, ты уже взрослая. Тебе в отличие от Аркаши пятнадцать годиков. Как ты выражаешься?
        - Как и они со мной…
        Хоть и взрослая, а не понимала дочка, что из глубины калечного кресла бьет отца в самое больное место. Мать встряла:
        - Доченька, бери пример с Ади. Видишь, он на коне и с копьем в руке, а зря не кричит. Папа все обдумает и все правильно решит. Не будем ему мешать.
        Не очень охотно и уверенно, но все же стали отступать к дверям:
        - Ага, решит…
        - Все думает, что мы… маленькие!..
        Направляя своего коня к двери, Аркаша уже по-мужски подвел итог:
        - Мешать - не!
        Ах, защитник!.. Если твои годики сложить с годочками Наташи - точно будешь не маленький!..
        IV
        Семья сидела в ложе для публики. Разумеется, без Аркаши. И без Наташи. Но и так было пятеро. Да и брат Александр компанию составлял, по журналистской безалаберности перекидываясь репликами со знакомыми. Он умолк лишь, когда после нескольких ничего не значащих выступлений на трибуну выскочил грузинский социал-демократ Церетели и, указывая пальцем на министров, гортанно прокричал:
        - Долой! В отставку! У вас руки в крови!
        Все повернулись в сторону Столыпина, сидевшего со своими министрами. Он что, промолчит-промычит, как Горе-Мыкин?..
        Столыпин оставался невозмутим. Он уже выступил с правительственным докладом, где изложил суть всех задуманных реформ - земельной, административной, о свободе личности, веротерпимости, местном самоуправлении, и так все доказательно изложил, что особых нареканий не вызвал. Кто одобрял, кто выжидал, кто побаивался, кто таился, но все по крайней мере делали вид, что идет обычное обсуждение правительственных прожектов. Мол, послушал, да и ладно. Не всерьез же принимать. Но Церетели взорвал зал Таврического дворца… На крик ответили криком. На обвинение - обвинением. Схлестнулись две затаившиеся было силы, которые показали, что Дума не уступит, а правительство не отступит от начатых реформ! Председателя правительства могли любить или не любить, но требовать от него, как от Горемыкина, да хоть и от Витте, капитуляции - ну это уж слишком!
        Занятый мыслью о необходимости выступать вторично, он не замечал, как вскочил и бросился в журналистскую ложе брат Александр, как ломала руки жена Ольга, как девчушки испуганно жались к ней, а старшая Мария отбивалась от дамских попреков, летевших в адрес министерской семьи. Он даже не слышал:
        - Тоже нам правительство - изволило пожаловать со своим самоваром!
        - Позорище!
        - Царский лизоблюд!..
        - …да под дамским-то каблучком!..
        Нет, это, пожалуй, уже долетело до сознания. Распоясанные голоса, подогретые женской истерикой, были явно не в его пользу. Рубить - так рубить с плеча!
        Столыпин встал и с гордо поднятой головой снова взошел на трибуну. Он так властно и уверенно взмахнул рукой, как бы мечом отсекая грязную ложь, что вся огромная, гудевшая от криков зала вдруг замерла.
        - Где ложь? У кого ложь? У кого кровь на руках? Не у тех ли, с позволения сказать, господ-депутатов, которые из ненависти к России сами же и породили цареубийц, бомбы и браунинги?! А потом и никому не нужную революцию! Ваши руки в крови народной! Какой там к черту у вас социализм!.. Обычная уголовщина… под политическим соусом! Цель?.. Разделаться и с нынешним правительством, как разделались с правительством Витте и Горемыкина. Но!.. Не добьетесь нашей слабости. Все нападки рассчитаны на то, чтобы вызвать и у нынешнего правительства, у власти, паралич и воли, и мысли. Все сводятся к двум словам, обращенным к нам: «Руки вверх!» Но!.. - Он опять взмахнул невидимым мечом. - На ваши два слова, господа чужеродцы, правительство с полным спокойствием, с осознанием своей правоты ответит тоже двумя словами: «Не запугаете!»
        Возмущенные крики сменились другими:
        - Браво, Столыпин!
        - Достойный ответ христопродавцам!
        - У нас появился свой бесстрашный рыцарь!
        - Уж верно: не запугаете!..
        Именно на следующий день и появились в заграничных газетах вещие слова:
        «Он и есть тот герой-рыцарь, которого ждет царь для спасения России!..»
        Но еще семейным торжественным вечером, когда все, даже не бывшие в Таврическом дворце Наташа и Адя, переживали «победу пап?» и кричали «ура!», сбежавший от журналистской братии Александр наедине предостерег:
        - Не обольщайся, Петро. В самое ближайшее время тебя ждут самое малое два скандала. Выпьем, чтоб им ни дна, ни покрышки!
        - Выпьем, Саша, чего ж? Но интересно знать, какая сорока на хвосте принесла?
        - Журналистская, брате, журналистская. Врем мы много, но друг от друга и верные сведения перехватываем.
        - И что же ты ухватил?..
        - Первое: о военно-полевых судах. Жди запроса из Думы!
        - Скверный запрос, не скрою. Дальше?..
        - Дело Азефа. Алешка Лопухин грязное дельце тебе оставил. Ты уже кое-что знаешь об этом, но, боюсь, скандал выйдет великий. Готовься.
        - Ну, не все же сразу. Шустер-остер ты журналист!
        - Мне самому надоело: не перейти ли в помещики? Папа все-таки именьице и на меня отписал. Буду кроликов разводить. Говорят, на кроликах можно разбогатеть. Еще говорят…
        - …говорят, что кур доят! Попробуй, коль из журналистов в помещики понесло. Меня вот в спасители России… Век не думал, что буду дураков спасать! Чтоб не уподобляться глупому кролику, разведу-ка я псарню… А что? Дело доходное, да и стражники получше моих полицейских… Как там у дедушки Крылова? «…И тут же выпустил на волка гончих стаю…»
        - Гончие - это хорошо, но волки-то перерядились в овечьи шкуры. Пойди распознай!
        - Ничего, с Божьей помощью распознаем. Давай не будем сегодня душу травить. Устал я, Саша, устал.
        - Ты-то, брат несгибаемый?.. Невозможно поверить. Но отпускаю тебя с тем же Богом к Олюшке. А я еще покуролесю с журналистской братией. Меня у подъезда и лихая ждет…
        Вовремя вспомнил. Швейцар заявился:
        Александр Аркадьевич, ваш лихач ругается.
        - Вот дожили! Кучера уже лаются на господ!
        - Времена такие, братец. Прощевай давай. А я действительно баюшки…
        V
        - Мы слышали тут обвинения правительству, мы слышали, что у него руки в крови, мы слышали, что для России стыд и позор, раз в нашем государстве были осуществлены такие меры, как военно-полевые суды…
        Брат был прав. И недели не прошло, как ему пришлось отвечать на очередной запрос; грозный окрик «Не запугаете!» подействовал только на некоторое время. Социалисты, анархисты, конституционалисты и прочие «исты» успели сговориться. Отступать было некуда. Надо было резать правду-матку.
        - Когда дом горит, господа, вы вламываетесь в чужие квартиры, ломаете двери и окна. Когда человек болен, его организм лечат, отравляя его ядом. Когда на вас нападает убийца, вы его убиваете. Этот порядок признается всеми государствами. Нет законодательства, которое не давало бы правительству приостанавливать действие закона, когда государственный организм потрясен до корней… Это, господа, состояние необходимой обороны; оно доводило государство не только до усиленных репрессий… до подчинения всех одной воле, произвола одного человека, оно доводило до диктатуры. А диктатура иногда выводила государство из опасности и приводила к спасению. Бывают, господа, роковые моменты в жизни государства… когда государственная необходимость стоит выше права и когда надлежит выбирать между целостью теорий и целостью Отечества.
        Криков, как в прошлый раз, не было, но не было и понимания. В минуту передышки, когда он пил из стакана сельтерскую, ему показалось, что он в обществе глухих, которые друг друга не слушают, а знай говорят свое. За ним уже тянулась слава непревзойденного оратора, но он понимал, что речами этот мир не переделать.
        - Господа, в ваших руках успокоение России, которая, конечно, сумеет отличить кровь, о которой здесь так много говорилось, кровь на руках палачей, от крови на руках добросовестных врачей, применяющих самые чрезвычайные, может быть, меры, с одним только упованием, с одной надеждой, с одной верой - исцелить больного!
        Левые ряды упорно молчали, правые ободряюще аплодировали.
        Но он сходил с трибуны все равно одиночкой…
        Нет пророка в своем Отечестве!
        VI
        Судьба связала четверых очень разных людей неразрывной цепью. Позднее она захватила и пятого: начальника департамента полиции полковника Герасимова, сменившего на этом посту Лопухина Алешку, по приятельскому выражению Петра Столыпина.
        Но эти-то четверо?..
        Само собой, сам Столыпин.
        Само собой, и его гимназический друг Алешка Лопухин, в пожаре революции потерявший свой полицейский портфель, но удачно напоследок ставший сенатором. Впрочем, сейчас он, по сути дела, пребывал в бегах, сибаритствовал то в Париже, то в Ницце, то в Берлине, то в Лондоне.
        Третий?.. Незнамо-негаданно Борис Савинков, европейски знаменитый «генерал террора».
        Четвертый?.. Очень желавший быть вечно незнаемым, главный российский провокатор Евно Азеф, он же Евгений Филиппович, Василий Кузьмич, Иван Николаевич - несть числа его имен. Но русская охранка знала, с кем имеет дело. Евно Фишелевич родился в 1869 году - значит, чуть помоложе Столыпина и Лопухина - на Гродненщине, в семье местечкового портного. Хоть и еврей черты оседлости, но кончил гимназию, давал уроки, подрабатывал в ростовской газетке, маклерствовал. Маленько облапошил другого еврея, мариупольского купца, зажулил 800 рублей, уехал с ними в Германию, где и поступил в политехникум. Но велики ли деньги? А жить хотелось не хуже, чем господа-революционеры, которых в Германии было пруд пруди. Харчился от их щедрот. Но ведь пора было и свое дело заводить.
        Профессию он выбирал отнюдь не с глупой головы - и отнюдь не инженера-электрика, диплом которого все же получил. Господа-революционеры, в основном-то барские отпрыски, навели на мысль местечкового отпрыска! А почему бы не подоить заевшихся маменькиных сынков, ради своего удовольствия играющих в революции? Мысль гениальная! Евно пишет письмо в Петербург, в департамент полиции, предлагая поставлять сведения о революционных кружках. Начальником этого департамента как раз стал молодой Алексей Лопухин. Надо ему было прыть показать? Надо. Лопухин и загорелся мыслью внедрить в революционный бедлам своего человека. Тем более что Азеф чрез еврейскую молодежь у революционеров, даже зубастых, вошел в доверие. Уж если выбирать, так самое крайнее; и он стал социалистом-революционером, эсером то бишь. Сторонником крайнего террора.
        Он забросил крючок в полицию - Лопухин этот крючок заглотил и предложил с дипломом инженера обосноваться в Москве. Само собой, при содействии полиции; в таких делах черта оседлости не помеха. Русские агенты в Германии благословляли самой лестной характеристикой:
        «Евно Азеф - человек неглупый, весьма пронырливый и имеющий обширные связи между проживающей за границей еврейской молодежью… Надо ожидать, что по своему корыстолюбию он будет очень дорожить своей обязанностью».
        Еще бы! Он исправно и очень умело выдавал революционеров, в том числе и соплеменников; правда, не самого высшего сорта, но массовость делала свое дело. Департамент полиции был на прекрасном счету. Плата за услуги неизменно росла. Но аппетит, аппетит? Получая пятьсот рублей ежемесячно, он при очередной встрече с Лопухиным развязно сказал:
        - Округляйте, полковник, чтоб пятнадцать тысяч на год выходило. Люблю баб, люблю покушать в хорошем ресторане. Жизнь люблю!
        За один раз начальник департамента не мог выторговать у своего министерства такой неслыханной суммы, но она постепенно приближалась к ней…
        К этому времени Евно Азеф возглавил вместе с Борисом Савинковым знаменитую БО - Боевую организацию эсеров. И никому в голову не западало, что, с одной стороны, по какой-то случайности гибнут министры внутренних дел, с другой - сам Савинков по такому же нелепому случаю угодил в Севастопольскую военную тюрьму…
        Но Лопухина в это время уже в Петербурге не было: его Бог надоумил вовремя удрать от российской смуты. Разберись-ка - кто кого предает и продает!
        VII
        Разобрались сами эсеры. Как всегда, неожиданно и экстравагантно…
        Смена полицейского руководства мало что изменила; Азеф благополучно перекочевал под руку полковника Герасимова, который известную поговорку перевел на полицейский лад: «От говна говна не ищут!»
        Но эсеры-то - что сотворили?!
        У них не было зла на Лопухина, тем более что Герасимов был посерьезнее, буквально шел по пятам - невольно вспоминались прежние, лопоухие времена. А Центральному Комитету, в который входили такие киты терроризма, как князь Кропоткин, Брешко-Брешковская, Фигнер, Савинков, спать не давала мысль: «Кто предает наших людей?!» Ясно, что кто-то из близких. Фамилия?! Черт возьми, любой ценой!
        Это мог сказать только один человек: Алексей Лопухин.
        И пока он благодушествовал в кафешантанах, у него вдруг пропала дочь. Уехала в Лондон, без отца тоже поразвлечься, - и ни слуху ни духу. Звони не звони. Телеграфируй не телеграфируй. Самые новейшие средства связи ничего не давали. Ламанш скрыл любимую дочь. Истинно, как в воду канула. Но известий о кораблекрушениях на Ламанше не было.
        Хоть и потрепанное, но полицейское чутье подсказало: что-то тут неладно…
        Он дал телеграмму старому другу Пете Столыпину, но не надеясь на быстрый ответ - что мог знать российский министр о лондонских делах? - отправился на вокзал, чтобы тоже махнуть через Ламанш.
        Гоняя официанта в ресторан, он не долго посидел в купе, когда постучали в дверь. В международном купе был звонок.
        - Да! - не слишком вежливо рявкнул.
        Вошел известный ему Бурцев, посмеявшись:
        - Славно! Как в России. Звонок не работает.
        - Вы за тем пришли, чтоб мне это сказать?..
        Ничего общего с Бурцевым у него не было. Более того, воспоминания скверные. Это сейчас Бурцев редактор исторического журнала «Былое», а в прежние годы он был самым заурядным террористом, с которым у полиции были свои счеты. Какое уж там приятельство!
        Бурцев спокойно воспринял полицейскую невежливость и после некоторой паузы ответил:
        - Разумеется, не из-за звонка, сенатор. Как светский человек, пригласите меня сесть да коньячком угостите.
        - Да, да… Извините. У меня скверное настроение. Дочь в Лондоне пропала. Выпьем?..
        - Да как по такому горю не выпить…
        Выпили. Друг на друга посмотрели уже поласковее.
        - О пропаже вашей дочери я знаю. За тем и пришел… чтобы помочь несчастному отцу. Верные друзья попросили.
        - Да?.. - не было причин скрывать изумление.
        - Не пугайтесь. Она жива и здорова.
        - Тогда что же?..
        - Услуга за услугу.
        Лопухину стало вспоминаться кое-что из прошлого террориста Бурцева.
        Но теперь-то перед ним был не террорист, а вполне респектабельный, известный издатель. Он выискивал такие черные пятна на звездных мундирах, что ого-го!.. Лопухин положил руку на плечо былому недругу:
        - Я слушаю. Давайте без обиняков.
        - А если без обиняков, так вот что. Ваша дочь - в обмен на фамилию провокатора, который вами был заслан в партию эсеров.
        Лопухин чувствовал, что ему не отвертеться, но взыграло ретивое:
        - Да как вы смеете шантажировать меня?! - Он вскочил.
        - Ну, положим, шантажирую не я. В ЦК партии эсеров я не вхожу, но меня попросили провести эту сделку. Люди уважаемые. А этот провокатор не принесет добра ни революционерам, ни полиции. Да и потом - вы уже не служите, чего церемониться. Сядьте да налейте еще по рюмочке… за наше общее прошлое!
        - За мою дочь! Коль на то пошло…
        - Ничего не имею против. За дочь так за дочь.
        - Жива она?..
        - Я уже сказал: жива. Тюремное заключение ее прекрасное, при горничной. Не как я когда-то - в каземате…
        - Да, бывало…
        - Меня не интересуют ваши покаяния. Фамилия, сенатор! Или я ухожу.
        Теперь и Бурцев встал, посмеиваясь.
        - Хорошо! На посошок - и я говорю… Но гарантии?
        - Мое имя. И моя рука. Мало?!
        - Вполне достаточно. На посошок! - махнул он мировую рюмку. - Руку!..
        Бурцев протянул руку, которая когда-то крепко держала браунинг, да и теперь не ослабла.
        После его пожатия Лопухин встряхнул свою кисть, улыбнувшись:
        - Да, жив курилка! Фамилия? Она вам известна: Азеф. Удивлены?..
        - Признаюсь, да… Но в вашей правдивости не сомневаюсь. Честь имею! На следующей станции я выйду и дам телеграмму. Дочь встретит отца на Лондонском вокзале.
        Он приподнял уже надетую шляпу.
        Глядя ему в спину, Лопухин вздохнул: «Как скверно идет за нами наше прошлое!»
        VII
        В те дни, видя в Лондоне живую и веселую дочку, он и понятия не имел, что под прошлым подводит последнюю черту Борис Савинков.
        Даже министр внутренних дел и опытный сыщик полковник Герасимов уже задним числом узнали, что в Париже состоялся суд чести. Да, эсеры чтили честь выше закона. На суд чести из разных уголков эмиграции собрались Кропоткин, Вера Фигнер, в революцию вышедшая из Шлиссельбурга; несгибаемая каторжанка Брешко-Брешковская, ну, и более молодые: Виктор Чернов, Марк Натансон и Борис Савинков, конечно. Потолкались по разным частным углам, потом решительная Фигнер предложила:
        - Зарубежная царская охранка за нами следит, поэтому лучше всего собраться у Бориса Викторовича. Если он не возражает.
        Савинков не возражал. Но напомнил:
        - Иван мой друг и боевой соратник. Я согласился стать членом суда на одном условии: если обвинение в провокации подтвердится, я сам же и должен исполнить приговор. Один! Если все это так - моя вина… Читайте письма, какие мне шлет Иван! - бросил он на стол пачку писем с хорошо знакомым всем почерком.
        Да, тяжелая вещь письма…
        «Дорогой мой,
        конечно, судьи не историки, они обязаны выслушать и проверить все; они обязаны потребовать доказательства и от вас. Но… ведь тут не равные стороны; вы и полиция…»
        «Дорогой мой,
        сегодня к тебе заходил. А вчера у тебя просидел целый вечер, поджидая. Вы решили. Моя активность выразилась лишь в том, что я определенно высказывал желание, чтобы ты непременно участвовал в суде, как ты этого хотел».
        - Да, я хотел. Но еще раз напоминаю - условие!
        Все почему-то посмотрели на карман его отлично сшитого английского сюртука.
        - К сожалению, Борис Викторович, с Азефом покончено. - Вера Фигнер склонила голову. - Бурцеву мы верим. Вашей вины нет. Меня в свое время подставил такой же друг-провокатор… забудем его фамилию, тем более что он расстрелян. Такова наша жизнь.
        - Приходится, конечно, сожалеть. - Князь Кропоткин старчески покашлял. - Но что говорит бывший директор департамента полиции сенатор Лопухин? Зачитайте-ка, у кого глаза получше.
        Зачитали. Прежде чем выдать дочку, у Лопухина потребовали письменных показаний. Они были убийственны… и мерзки по своей меркантильности.
        «Получая 500 рублей в месяц, он требовал у меня 600…»
        - На пропитание бренного тела! - заметила Фигнер, по тюремной привычке не любившая жирных людей. - Наши люди есть и в полиции. Вот какое досье там хранится: «Толстый, сутуловатый, выше среднего роста, ноги и руки маленькие, шея толстая. Короткая. Лицо круглое, одутловатое, желто-смуглое; череп кверху суженный; волосы прямые, жесткие, темный шатен. Лоб низкий, брови темные, глаза карие, слегка навыкате, нос большой, приплюснутый, скулы выдаются, губы очень толстые, нижняя часть лица слегка приплюснутая…»
        - Но это - портрет провокатора… и подлеца, которого надо отправить на виселицу! - не выдержал Нотансон.
        - Виселица в наших условиях неприемлема, - поправил Савинков. - Браунинг! Я один управлюсь.
        Все помолчали, выпили по бокалу вина. Прежде чем у старейшего террориста, князя Кропоткина, сорвались неизбежные слова:
        - Нет, Борис Викторович, это уже убийство. По нашей традиции - всегда тройка… уж не обессудьте… кхе-кхе…
        Его решительно поддержали:
        - Тройку!..
        В нее вошли Виктор Чернов, Николай Ракитников и Борис Савинков. Он недолюбливал излишнюю в таких делах интеллигентность Ракитникова, сомневался в твердости Чернова, но отказать в доверии никому не мог. Тем более Чернов - главный теоретик партии и, по сути, нынешний ее руководитель. Ни Брешко-Брешковская, ни Фигнер, тем более Кропоткин уже не могли нести такую сумасшедшую практическую нагрузку. Заправлял делами партии молодой и велеречивый Чернов.
        Из-за его-то болтливости и мешкотности Савинков и опоздал со своим браунингом на целых полчаса. Азефу достало этого времени, чтобы похватать в отеле сонную семью, скопленные за долгие годы иудины деньги - и навсегда скрыться из глаз полиции и проданной им партии, которой он нанес невосполнимый моральный урон…
        IX
        Еще больший урон, а точнее смертельный пинок получил его благодетель Алексей Лопухин…
        Дело получило такую огласку, что его не мог замять гимназический друг Столыпин. Да и с какой стати? Все это происходило еще до его назначения министром внутренних дел.
        «За разглашение служебной тайны» особым присутствием Сената Лопухин был присужден к пяти годам каторги, замененной, не без вмешательства Столыпина, ссылкой в Сибирь.
        Прощай, гимназический друг. Нечего сказать, оставил ты наследство…
        Как и предрекал брат Александр, пришлось отвечать на очередной запрос Думы.
        Без вины виноватый, Столыпин оказался в трудном положении. Очень многим захотелось поплясать на его костях. Надо было, бросив все другие дела, заниматься крестьянским землеустройством, а приходилось подробнейшим образом объяснять закулисную жизнь какого-то Азефа:
        - Я думаю, что для благоразумного большинства наши внутренние задачи должны быть и ясны, и просты. К сожалению, идти к ним приходиться между бомбой и браунингом… А там, где аргумент - бомба, естественный ответ - беспощадность кары! И улучшить, смягчить нашу жизнь возможно не уничтожением кары, не облегчением возможности делать зло, а громадной внутренней работой…
        - Мы, правительство, строим только леса, которые облегчают вам строительство. Противники наши указывают на эти леса как на возведенное нами безобразное здание, яростно бросаются рубить их основание. И эти леса неминуемо рухнут, может быть, задавят и нас под своими развалинами, но пусть это будет тогда, когда из-за обломков уже видно, по крайней мере в главных очертаниях, здание обновленной, свободной в лучшем смысле этого слова, свободной от нищеты, от невежества, от бесправия, преданной, как один человек, своему государю, России.
        Клясться публично в своей любви к государю было немодно. Дурной тон. Рискованный.
        Когда он выходил из зала под жидкие аплодисменты, к нему подошел лидер кадетов Милюков. Настроен он был, как всегда, по-профессорски язвительно. Но знаки приличия соблюдал неукоснительно.
        - Мое почтение, Петр Аркадьевич.
        - Мое почтение, Павел Николаевич.
        - Меня, грешного человека, частенько поругивают, особенно суворинское «Новое время». Но я так, частное лицо. Вы-то не боитесь, что завтра кто-нибудь облает? Экивоками, экивоками, конечно. Не станешь же ругать человека за похвалу царю?
        - А вы разве обходились в заграничных статьях без похвалы королям, английским или другим?
        - Ну, это, Петр Аркадьевич, дань приличию, не больше. Какой же я монархист?
        - А какой же я, Павел Николаевич, царский угодник?..
        Легкий, насмешливый поклон.
        Ответный, задумчивый поклонец. Не без обиды, конечно. Поспорить-то не удалось. Жаль, жаль…
        Столыпин почувствовал недоговоренность и обернулся:
        - Не огорчайтесь, Павел Николаевич. Как-нибудь в другой раз поругаемся.
        Разговор с Милюковым был не закончен, да он и не мог так быстро кончиться. Разоблачение Азефа так или иначе наносило удар по Министерству внутренних дел, то есть по самому Столыпину. Он ведь и сам не мог отделить своих полицейских дел от дел государственных, в первую очередь крестьянских… Тут без новых осведомителей не обойдешься. Не мог же полковник Герасимов все грязные казусы брать на себя.
        Эсеры не дремали. И когда Столыпин невольно оправдывал провокаторство - как метод разоблачения, - он уже знал, что недавно сам опять был под прицелом. Хуже того, и Николай II, и великий князь Николай Николаевич. Все трое лишь разминулись с бомбой…
        Оказалось, что уже несколько месяцев агитируют конвойного казака Ратимова, суля и деньги, и славу героя. Столыпина не могли взять ни на Аптекарском острове, ни в Зимнем дворце, ни по дороге в Царское Село. Так перехватить в Царском Селе сразу всех - и Столыпина, и царя, и великого князя заодно. Не такие уж там толстые стены. Надо знать только расположение комнат и пути подхода к ним. Дурак Хатурин в прошлые годы наделал много шуму, а царя не достал. Но то Зимний!.. Здесь-то все проще, по-домашнему.
        Так в поле зрения террористов и попал казак Ратимов, по своей службе вхожий в царские апартаменты. Ему обещали, кроме всего прочего, и бегство за границу. От тебя, мол, только одно требуется: план! Точное расположение комнат! И Ратимов проболтался о легком доступе к комнатам под бельэтажем, где находился кабинет Николая II. Затем о времени прибытия Столыпина. А коль и великий князь там окажется, так и еще лучше. Ретроград и ненавистник студентов. А кому заниматься террором, как не студентам? В заграничном ЦК партии эсеров уже довольно потирали руки. Для верности - убедить Савинкова, чтоб он взял на себя руководство делом. А пока, до приезда Савинкова, была уже и группа большущая сформирована. Оставалось малое: выследить, установить время… и заложить под бельэтажем бомбы. Даже предостережение Савинкова «Сдается мне, что здесь что-то нечисто», не остановило подготовку грандиознейшего взрыва. Ратимов регулярно встречался с заговорщиками, охотно принимал деньги… и давал полнейший отчет обо всем полковнику Герасимову… Ай да казак!
        С его твердой руки замели целую группу петербургской молодежи; ради такого случая самому полковнику пришлось выступать на суде. К защите террористов были привлечены лучшие петербургские адвокаты: Муравьев, Зарудный, Соколов и Маклаков - председатель Первой Думы. Но даже многоголосая велеречивость не помогла. Три смертных приговора! Пятнадцать человек пошли на каторгу!
        Но и после такого успеха Столыпин был убежден: полагаться только на осведомителей нельзя; нужен четкий закон против терроризма, чтобы развеять миф о новоявленных народных героях. И такой закон должен выходить не из недр Министерства внутренних дел…
        Так и пришло приглашение Милюкову «на чашку чая».
        Но учитывая прошлый опыт, служебные дела Столыпин не вел на даче - в данном случае в Елагинском дворце. Даже дружеский «чаек» - лучше во дворце Зимнем. Там стены потолще. Да и детей на этажах нет.
        - Догадываетесь, Павел Николаевич, почему я вас здесь принимаю?
        Милюков посчитал за лучшее все свести к горькой шутке:
        - Хоть и много у вас, Петр Аркадьевич, дочерей, но не пансион же благородных девиц? Не стоит вмешивать их в наши мужские дела, иногда очень опасные…
        - Вы правы, Павел Николаевич… - невольно вздохнул хозяин кабинета, сделав рукой какой-то неопределенный жест.
        Милюков не догадался, что у Столыпина просто вздрогнула от старой раны рука, и ее пришлось другой рукой попридержать.
        После многих пространных рассуждений Столыпин как бы невзначай подбросил мысль:
        - Вот вы тоже осуждаете бессмысленный террор. Так почему бы вашей партии и не стать инициатором закона против террористов? Имя! Прекрасный публицистический стиль! Выступите со статьей… да в любой газете, какой хотите! К вашему слову прислушаются.
        - Так-то так… - сразу заскучал Милюков. - Но надо и со своими соратниками посоветоваться…
        - Советуйтесь, только не слишком долго… пока нас всех не перестреляли!
        - Да, да, постараюсь побыстрее…
        Столыпин после его ухода подумал: «Ничего у него не выйдет…»
        Предложить-то Милюков своей партии предложил… но идею отвергли. Он вздохнул с облегчением… Террористы! Профессорское ли это дело?!
        Так что Столыпин опять остался в одиночестве… с полицейскими, сыщиками и теми же провокаторами. Увы, ничего нового его министерство не придумало… Да и придумать не могло.
        X
        Все-таки он был никудышным министром. То ли дело Плеве - знай вешал и целыми партиями гнал в Сибирь! То ли дело Горемыкин - о террористах и знать не хотел, в Думу ни ногой. Не только Плеве, но и Горемыкин объясняться за какого-то Азефа или Савинкова не стал бы. А он вот дня не мог прожить без оправданий, хотя бы для самого себя. Ну что могли изменить трое повешенных дураков и пятнадцать молокососов, сосланных на каторгу? В конце концов, попал на каторгу и Алешка Лопухин, возомнивший было себя вершителем судеб. Истинно говорят в народе: от тюрьмы и от сумы не отказывайся. А от пули или бомбы? Нет, пуля уж лучше.
        Если бы кто заглянул в его душу, наверно бы ужаснулся: и с такими черными мыслями править Россией?!
        И ошибся бы непрошеный соглядатай: никаких черных мыслей у него не было. Он просто сидел в детской гостиной, с двумя неприкаянными отпрысками. Старшие убежали в парк, который конечно же был в незримом полицейском оцеплении, а эти двое остались сами по себе. Аркаша - потому что мал: сестренки в свою компанию не пускали. Наташа - потому что отрезанная ножка не вырастала, да и другая только числилась опорой. Значит, нужно какое-то сидячее занятие. Вот пятнадцатилетняя Наташка и возомнила себя учителкой, а Адя, за неимением сверстников, подался в ученики.
        У отца в этот день заседаний не намечалось, да и надоели заседания. А приемов в дачном кабинете он уже не проводил. Хватит Аптекарского острова!
        Вот какие мысли были у министра. Хотя разделавшись с террористами, он мог бы о другом подумать, о крестьянах, например. Плох помещик, если о мужике не думает. А премьер-министр мыслил не только вселенскими масштабами. Хотя лапти, в отличие от наивного Ади, не боготворил. Где высокородный сынок про лапти-то услышал? Но спрашивал с явным интересом:
        - Лапти - это что, па?..
        - Ну, это… - начинал объяснять отец, но довести до конца такую простую мысль не мог.
        Наташа встревала:
        - Глупый ты, Адя. Такие чудные домашние туфельки!
        - Да-а?.. ловил ее на слове ничего не забывавший братик. - А ты мне читала: «Макарка завязал свои новенькие лапти и пошел под холодный осенний дождик…» Это в домашних-то туфельках? Тогда и я побегу! Па, видишь, дождик мне на счастье пошел!..
        И убежал бы, в своих бархатных туфельках, но отец схватил в охапку и усадил на колени, думая: «Верно, дождь пошел, и уже холодный, а все ль хлеба-то убраны?..» Девчонки, наверно, забились где-нибудь в беседку и ждут, когда слуги принесут теплые пледы. А чего ждать мужикам да бабам, когда повязанный колос под дождем мокнет? Да хоть и их чадушкам, бегающим за телятами в каких-нибудь лапотках…
        - Па, ты не ответил, - посмотрел сынок на отца. - И Наташка все врет. Чего тогда Макарка говорит: «Мы тоже не лаптем щи хлебаем?..»
        - Макарка… какой Макарка?.. - не мог отец взять в толк простую детскую нескладуху.
        Наташа прыснула от смеха, объяснила:
        - Мы про детство Макарки читаем. Сам же и покупал… или подарил тебе кто?..
        Вот теперь он вспомнил: это тот самый крестьянский бес!
        В самый разгар думской смуты он сбежал в коридор, чтобы отдышаться от криков - и наскочил на мужичка-крепыша, в косоворотке и смазных сапогах. Положим, косоворотки и среди крестьянских депутатов-трудовиков встречались. Но эта была незнакома. И держала под одним рукавом лист бумаги, а под другим книгу.
        - Ваше сиятельство, с Волоколамского уезда. С благодарностью от всех крестьян и с моим личным подарком. Не откажите принять.
        Передав с поклоном все это, мужичок отступил на несколько шагов, поскольку сбежавшего из зала премьера и здесь обступили краснобаи, и след его простыл. Книгу и листок - конечно, жалобы! - он сунул в свой деловой портфель, в котором опять громыхнул броневой лист… и до времени, как всегда, забыл. Много там всего ждало своей очереди. Где-то неделю спустя попалась на глаза эта книга. С надписью: «Его Высокопревосходительству Петру Аркадьевичу Столыпину от крестьянского смутьяна Семенова…»
        Книга-то была с предисловием Льва Николаевича!
        А листок хоть и имел название «Петиция», но походил больше на восторженную благодарность: «За свободу всякому крестьянину выходить из надоевшей общины и вольно заниматься сельским трудом. Только помогите нам укрепиться…»
        Вот какие крестьяне пошли!
        Столыпин странным образом стеснялся этого подарка и никогда не потрясал им в жарких думских дебатах. К тому были свои причины…
        XI
        Он навел, конечно, справки об этом крестьянине, и оказалось, что судьба его теснейшим образом связана с Ясной Поляной да и лично с графом Толстым. Оказывается, он самым рьяным образом помогал заболевшему чувством вины графу в голодные годы. Сколько он под рукой сердобольного графа накормил голодарей - Бог весть, но полицейские «дела» исправно отмечали его «подвиги»; дважды сидел в Бутырках и на Таганке, а за прошлую революцию и к ссылке в Олонецкую губернию был приговорен. Но за ним стоял великий граф, а этот граф и царю мог высказать все, что угодно, не говоря уже о сыне своего армейского друга Аркаши Столыпина.
        Это уже при нем, Столыпине-младшем, последнее деяние вершилось: ссылка в Олонецкие болотные края была заменена «политической высылкой за границу». Как раз, когда принимал дела в министерстве, и подоспело «Дело на крестьянина Сергея Терентьевича Семенова, жителя д. Андреевское Волоколамского уезда Московской губернии». У этого «жителя д. Андреевское» выходило уже 6-томное собрание сочинений, да еще с предисловием Толстого. Может, у другого министра, кроме Столыпина, дрогнула бы рука на приговоре суда. А ему что ж?.. Подыскать «политическую» статью - да и с Богом за границу! Тем более что сам крестьянский заступник никогда браунинга в кармане не носил.
        И вот теперь, опять же по ходатайству Толстого, он возвращен из Англии и преспокойно гуляет в ожидании премьера по коридорам Думы со своей наивной петицией, а его незримый защитник приобщает своих детишек к лаптям, крестьянскому Макарке и к мысли: «Крестьянин тоже человек!»
        И… ввязывается в неравный спор с военным другом своего отца. Какая же здесь равновеликость? Знай, человече, свое место в жизни. Будь ты хоть царь, хоть премьер такой непостижимой страны, как Россия…
        Ведь только в России и возможна такая эпистолярная дискуссия:
        «Нужно теперь для успокоения народа не такие меры, которые увеличили бы количество земли таких или других русских людей, называющихся крестьянами (как смотрят обыкновенно на это дело), а нужно уничтожить вековую, древнюю несправедливость…
        Несправедливость состоит в том, что как не может существовать права одного человека владеть другим (рабство), так не может существовать права одного, какого-то бы ни было человека, богатого или бедного, царя или крестьянина, владеть землею как собственностью. Земля есть достояние всех, и все люди имеют одинаковое право пользоваться ею».
        Это было не первое письмо великого графа, где он высказывал мысли по крестьянскому вопросу. Вековая община для него была неоспорима. Не он один так считал. Закон делал уже свое дело, а споры продолжались. Да что там споры - базарная ругань, как у монаха Илиодора:
        «Если прямо говорить, то нужно признать, что Столыпин открыто становится в ряды врагов русского народа. Напрасно он сказал громкие слова: «Не запугаете!» Стоит только удивляться тому, что и православные русские люди по поводу этих слов присылали первому министру сочувственные телеграммы! Одно недомыслие, и только!»
        От чьего лица говорят такие люди? Нет, на выпады Илиодора отвечать не стоит, много чести. Но знать такие настроения надо…
        «Но да будет ведомо господину Столыпину, что Русский Православный народ только посмеется над его словами «не запугаете», когда настанет время, а это время наступит скоро и не дозволит ему дурманить Русских граждан какими-то заморскими конституциями и кадетскими бреднями!
        Нет, все говорит за то, что настала пора покончить все политические счеты с нынешним Столыпинским министерством и спасти Родину…»
        Вот так, ни больше ни меньше - Родина!
        Он не отвечал иеромонаху Илиодору и долго крепился против писем любимому писателю, но сколько можно? Отложив все дела, все-таки решил высказаться:
        «Вы мне всегда казались великим человеком, я про себя скромного мнения. Меня вынесла наверх волна событий - вероятно, на один миг! Я хочу все же этот миг использовать по мере моих сил, пониманий и чувств на благо людей и моей родины, которую люблю, как любили ее в старину. Как же я буду делать не то, что думаю и сознаю добром? А Вы мне пишете, что я иду по дороге злых дел, дурной славы и, главное, греха. Поверьте, что ощущая часто возможность близкой смерти, нельзя не задумываться над этими вопросами, и путь мой мне кажется прямым путем. Сознаю, что все это пишу Вам напрасно, - это и было причиною того, что я Вам не отвечал…
        Простите…
        Ваш П.А. Столыпин».
        Выходило, что оба правы.
        Но где истина?!
        Это и стало последней каплей, что погнала его к крестьянскому толстовцу.
        XII
        Полковник Герасимов резко осудил затею премьер-министра:
        - Вояж по хуторам? Но помилуйте, Петр Аркадьевич! Как я смогу обеспечить вашу безопасность? Если мы с трудом сдерживаем террористов в Петербурге, чего ожидать на сельских дорогах? Чуть ли не ежедневные бомбы, браунинги. Слежка за каждым из нас. У них есть свое сыскное министерство! У нас не хватает сил нападать на них - мы только защищаемся… Государь безвыездно в Царском Селе, в плотном кольце охраны. Вы меняете Аптекарский остров на стены Зимнего дворца, потом и на Елагин остров. Каждый ваш выезд к государю, или на заседание правительства, или в Думу оборачивается для полиции чрезвычайным положением. Война! После подавления основных очагов революции идет скрытая война… партизанская, если хотите. А тут - на хутора!..
        Столыпин понимал и ценил озабоченность своего главного сыщика. Но он хотел своими глазами посмотреть, что делается на новоявленных хуторах. На первый случай - в Подмосковье, хорошо ему с детства знакомое. Потом и дальше. Можно даже в Сибирь - как там идет переселение на новые земли? Что отчеты, что доклады ревизоров и всяких других проверяющих! Собственные глаза. Помещичий взгляд. Иначе крестьянская реформа пойдет вслепую.
        - Нет, полковник, я еду. Хотя и не без хитрости. За мной следят в Петербурге и его окрестностях? Хорошо. А мы вот махнем в Подмосковье!
        Полковник Герасимов знал своего начальника. Не переубедишь, раз уж задумал.
        - Сколько человек охраны потребуется?
        - Ни единого человека.
        - Но, Петр Аркадьевич?..
        На Московском вокзале, в поезде - делайте что хотите. Можете проводить меня в Москве… не дальше Тверской заставы. Я распорядился, чтобы у Тверской меня ожидал автомобиль.
        - Да, но сколько он вместит ездоков?..
        - Четверых. Можно и пятого на заднее сиденье, да ведь я не заморыш какой-нибудь. Тесно будет. Так что на заднем сиденье - я и один из моих министров, а на переднем - шофер и мое Недреманное око.
        - Далось вам это око! Оно что, заменит десяток-другой казаков?
        - Заменит, полковник. Вдобавок и я суну в карман браунинг. Не обижайтесь. На поезд меня посадите послезавтра. О моей поездке, разумеется, никому ни слова.
        Так вот и началось хуторское путешествие.
        Министр внутренних дел мог бы, конечно, поставить на уши всю подмосковную полицию. Но что это даст? Только то, что террористы заранее прознают о маршруте и подготовят достойную встречу.
        Герасимов, что скрывать, ревновал Недреманное око, вызванного из Саратова. Полковник Приходькин стал личным телохранителем. Полицейской формы не носил, а карманы сюртука крепко прошиты, выдерживают целый арсенал. Вот так: у премьера портфель с броневым листом внутри, у полковника - добрая пара браунингов, каким пользуются террористы.
        Столыпин был в прекрасном настроении. Он давно не выезжал из Петербурга. Министр. Премьер. Какие уж там разъезды! Теперь радовался истинно по-студенчески. Глава всей полиции и жандармерии, а едет как частный побродяжка. Ну, единственное - на французском автомобиле. На пару с министром Кривошеиным, на которого легла, по сути, земельная реформа. На переднем сиденье - водитель и Недреманное око; один приглядывается к дороге, другой к ее обочинам. У водителя браунинг, у полковника карманный арсенал. Вот и все. Есть еще, правда, броневой лист и револьвер у самого премьера. Спутник-министр об этом даже не догадывается.
        Руководил маленькой дорожной командой полковник Приходькин. Министр, как рядовой полицейский, беспрекословно слушался приказаний.
        - Поднять верх.
        Полковник мог бы и повежливее выразиться, но тогда это заняло бы слишком много времени да и внимание привлекло бы. Автомобильное ландо было снабжено откидным верхом, на случай дождя. Конечно, при остановке машины это сделали бы шофер и полковник, но тогда уж не сокроешься от прохожих.
        - Деревни проезжаем в закрытом виде.
        - В чемодане?.. - посмеялся Столыпин.
        Но безропотно принялся помогать Кривошеину. Откинутый верх на ходу натащили над задним сиденьем. Можно бы и дальше, но зачем? Полковник в сюртуке, водитель в кожаной куртке, очках и неизменных крагах. Волоколамское шоссе слыло большой дорогой; хоть изредка, но здесь уже видывали эти диковинные экипажи - фукающие дымом автомобили. Разбогатевший купчина. Или не совсем еще разорившийся граф.
        Поскольку питерский поезд прибыл на Николаевский вокзал в шесть часов, завтраком себя не утруждали. По-дорожному так по-дорожному. Под Истрой свернули на бережок, шофер, он же и метрдотель, быстро сварил на спиртовке кофеек, раскинул на пеньке салфетку и церемонно разложил бутерброды:
        - Кушать подано, господа.
        Личный шофер московского губернатора на пикниках бывал, толк в дорожных застольях понимал. Поди, и не такое бывало! Тут-то ведь без девочек хорошо, от еды не отвлекают! Возвратились в автомобиль в самом лучшем расположении духа.
        Пора было сворачивать к хуторам.
        Первым в списке Кривошеина значился хутор Игната Перфильева. Совсем близко от большака.
        Хозяин не так давно вышел из общины, жил в сенном сарае. Сруб дома лежал еще в наполовину отесанных бревнах. Хозяин то ли с сыновьями, то ли с нанятыми работниками как раз и тесал венцы.
        Он, конечно, не знал, что за гости нагрянули, но на всякий случай снял войлочный капелюш:
        - Ваши благородия, пожалуйте… в дом!..
        Парнишка уже раскрывал ворота сарая, не меньше отца понимая, как нелепо - приглашать гостей в такой, с позволения сказать, «дом».
        Столыпин, скинув белые перчатки, положил хозяину руку на плечо:
        - Не унижай себя поклонами. Без обиды выдел тебе дался?
        - Да как сказать… да вы садитесь, гости дорогие… уж чем богаты, не обессудьте… - глазами грозил он засуетившейся возле кухонного навеса хозяйке.
        Притащенные тем же парнишкой табуретки обмахнул смятым капелюхом.
        - Ладно, хозяин, мы когда-то помещиками были, к крестьянским табуреткам привычные, - первым присел Столыпин. - Рассказывай. Да если обижают, не ври.
        - Чего врать. Обиды есть, да ведь как у всех… Помещики, говорите? Мой-то помещичек весь прахом изошел, рад был и моим деньжонкам. У него все рушится… Вы сами-то не разорились? - посочувствовал гостям. Хотя видел, что не из бедных.
        - Да нет, Игнат. Просто продаем свои земли. Таким как ты. Вот, осматриваемся… Тебя-то Крестьянский банк при покупке не объегорил?
        - Да как сказать?.. Все посчитать я не могу, но вроде излишков не драли… Но что я? Не нищий же. Гостей и угостить не грешно.
        - Да мы позавтракали. Так, на минутку завернули. Не отвлекай хозяйку. Не надо, не надо - замахал он рукой бабе, которая бежала от кухоньки со сковородкой в одной руке и шкаликом в другой. - Водицы ежели?.. Жарко.
        - Жарко, - согласился хозяин, подзывая парнишку.
        Тот быстро с подачи матери на белом рушнике принес кувшин и стаканы.
        - Родничок на моей земельке добрый, не застудитесь, вспотевши-то, - объяснил Игнат.
        Верно, пить такую ключевую водицу следовало без жадности. Пока гости неторопливо ее потягивали, хозяин под стук топоров своих помощников поделился заветной думкой:
        - Аржаные озимые, впервой свои-то, посеял. Сейчас, до дождей-то, избу поднять бы под крышу… Недоделки-то уж потом. Ведь что я надумал?.. - Он, видно, еще сам в задумке сомневался. - Хочется под гонт домишко поднять. Хватит, под соломенной крышей нажился… Но ведь и Москва не сразу строилась. Куда уж мне! Малый срубок пока сварганить, чтоб где жить, а уж к нему и основной дом прилаживать. Чтоб пятистенок в конце концов вышел. По мере сил. Так ли, гостейки, в Москве-то бывало?
        - Бывало всяко, хозяин. Спасибо за водицу… и Бог, как говорится, в помощь. А если кто будет обижать, вот тебе мой адресок, - протянул Столыпин нарочно для того более крупно отпечатанную служебную визитку, на которой были и эти устрашающие слова: «Министр внутренних дел…»
        Следовало садиться в машину, чтоб избежать ненужных вопросов.
        Полковник Герасимов да и Недреманное око возражали против раздачи адресов, но Столыпин их успокоил:
        - Пока какой-нибудь бомбист на этой визитке обнаружит мои дорожные следы, я уже буду на Елагином острове. А хуторянину - охранная грамота. Тронь-ка его теперь!..
        Так они попутно посетили еще несколько мест. Новоявленные хуторяне где на ногах стояли, где на головах, где еще на карачках, а где и пластом лежали. Землю-то, выделенную из общего пользования, можно было теперь не только выкупить. Но и в наличные обратить… пропить то есть…
        XIII
        Дом Семенова нашли без труда. Он, оказывается, жил в самой деревне, а не на хуторе, и то бы хорошо, не надо прыгать по колдобинам проселка, - да хорошего-то выходило мало…
        Сергей Терентьевич, по-рабочему одетый, стоял у большого плуга-корчевателя, к которому припрягают пару добрых лошадей. В чистой, брезентовой куртке. А перед мордами лошадей, закрывая путь к распахнутым воротам, по-веселому ярилась праздничная толпа.
        Семенов услышал подъезжавшую машину, узнал вышедшего из нее Столыпина, но явно не знал, что делать. В сердцах крикнул:
        - Да ладно вам шуметь! Видите, ко мне гости?!
        Гостей таких деревня Андреевское не видывала. Толпа, как под плугом-корчевателем, раздалась в стороны. Ясно было, что каждый одевал на себя лучшее, что было в доме. Праздник?.. Но какой?.. Столыпин, считавший себя добрым христианином, не мог взять в толк. На всякий случай снял фуражку и поклонился с выжидательным вопросом:
        - С праздником, православные?..
        Что тут началось!..
        - Семенов день - бабий день!
        - Растворяй кишень, да ширей для гостей!
        - На Сёмин день пашенку не паши, а…
        - …а если пахал, так только до обеда, после обеда-то пахаря и вальком погоняй!..
        Верно, у некоторых баб были вальки, которыми на берегу колотят белье. Не зло, но и Семенова колотили разряженные! А мужики так себе в сторонке угрюмо смолили цыгарки и сплевывали совсем не празднично. Однако нашествие важных гостей мигом потушило дымки в бородах. Стали стаскивать праздничные, еще не затертые капелюхи, поглядывая на хозяина.
        Он запросто ответил на поклон:
        - На Семенов день - да от Семенова, глубокоуважаемый Петр Аркадьевич!
        Вон оно что, действительно праздник. Не престольный, не храмовый. А скорее языческий. Но толпа-то нарядная?..
        Толпа была, да сплыла. Пока Столыпин здоровался, людей как ветром вымело со двора.
        - Испортил я тебе праздник, Сергей Терентьевич?
        - Какое! Спасли от греха, Петр Аркадьевич. Небось, и поколотили бы.
        - Да с какой стати?
        Ой, Петр Аркадьевич! Сколько годов уже бьюсь, убеждаю, что поработать не грех и в праздник… Тем более не в престольный. Так нет, к старым праздникам придумывают все новые да новые. Половина месяца, почитай, на пьянство уходит… Ведь не выпустили бы меня из ворот. Община порешила праздновать!
        - Но ты ж, Сергей Терентьевич, из общины-то, кажется, вышел?
        - Что с того? Корчевать, вишь, выдумал. Даже после обеда. «Обчество» не уважаю. Ох, мне эта гульба!..
        - Ну, иногда и погулять можно.
        - Можно, Петр Аркадьевич. Как не погулять - при таких-то гостях. Не обессудьте только предвидя скандал, я жену отослал к ее родителям. Но все-таки есть чем угостить. Не откажите в любезности.
        - Не откажем, - подошел и полковник.
        - Прошу в таки случае, гостейки дорогие, - распахнул Семенов первую дверь, пропуская всех с крыльца в сени. - Прошу дальше, - следующую дверь открыл, приглашая в прихожую, на цветные половики. - Здесь раздевайтесь, проходите в горницу. А я быстро на стол соберу…
        Это он говорил, бегая от кухни до стола, накрытого в горнице, видимо, еще женой.
        Усаживаясь первым за стол и приглашая своих стеснительных спутников, Столыпин смеялся:
        - Вот гости, всю деревню разогнали!
        - Спасибо вам большое за это, - кивал хозяин. - Сейчас пироги, сейчас водочки…
        Странное это было застолье: два министра, полицейский полковник, шофер московского губернатора и пахарь-писатель, проповедник, возомнивший, что и крестьян может жить по-людски. Если захочет, конечно. У этого крестьянина, пожалуй, было все, что нужно для жизни: прекрасный дом-пятистенок, то есть в два пристегнутых друг к другу сруба, с пристроенной кухней, с верхней светелкой, с полугородской, а то и вовсе городской мебелью. С хорошим ковром в главной горнице. С явным достатком в чистых стенах. С гостевым поставцом под божницей. С комодом резной работы. Платяным, явно покупным, шкафом. И невидаль в сельских краях: два креслица в уголку под окном, при маленьком столике, писательском, тут и бумага стопочкой лежала, и книги, и журналы, и газеты. А хозяйские постройки, хоть и мельком, но еще раньше оценил помещик Столыпин. Тут был некий перст указующий: туда ты идешь и ведешь своих подопечных… сквозь тернии к звездам! Ну, может, и не к звездам, а все же к какой-то лучшей жизни.
        Когда выпили по рюмочке стоявшей в поставце «смирновки» и всласть закусили укрытыми и потому неостывшими пирогами, Столыпин спросил:
        - Сергей Терентьевич, у нас главный работник - шофер. Найдется ему местечко, чтоб часок отдохнуть?
        - Да как не найтись… Во второй половине, где я сам до морозов сплю, диван есть. Извольте, провожу.
        А когда он вернулся, Столыпин и второе попросил:
        - Пусть мои посидят за столом, а мы в уголку, а?.. - кивнул на кресла.
        Они пересели, и Семенов шутливо сказал:
        - Только не спрашивайте, Петр Аркадьевич, как я книжки пишу. Ладно?
        - Ладно, не буду, Сергей Терентьевич. Другое спрошу: охотно ли известные тебе крестьяне выходят из общины?
        Как всякий неторопливый сельский человек, Семенов подумал, прежде чем отвечать.
        - Охота есть, да есть и неволя. Говорят, охота хуже неволи. Разберись-ка! Видели, сколько праздного народа ко мне на двор пришло? Десяток хозяев уже вышли - кто на хутора, кто, как вот я, в деревне остался, но наособь, без всякого вроде бы подчинения «миру». А заносится - ни-ни!
        Стол-то жена, думаете, заправляла для чего? Как бить, мол, тебя за нарушение праздного дня начнут - ты вели вытаскивать во двор угощение. Так-то, Петр Аркадьевич… Страшная это штука - община! Круговая порука!
        - Странная, я бы сказал…
        Семенов ничего не ответил.
        - Вот пишет мне Лев Николаевич ругательные письма…
        - А мне уже перестал писать, - вежливо, но все-таки перебил Семенов. - Я для него вероотступником стал…
        Он даже закрыл лицо ладонями.
        - Ах, учитель, великий учитель!.. Прости меня, грешного. Не верю я больше в общину. Какой я толстовец?!
        Столыпин был погружен в свои мысли. Молчал.
        - Пишу я сейчас повестушку под названием «Односельцы»… Так, между делом карябаю по ночам за этим вот столиком, - любовно погладил Семенов локтями уже протертые доски. - Пытаюсь изобразить войну грешного отступника… со всем сельским вековым миром! Не знаю, сойдет ли с рук…
        Нет, не сошло. Свои же селяне забили насмерть новоявленного правдоискателя, на своей же проселочной дороге. Сапогами, лаптями, чунями в грязь, в дорожное месиво втоптали. Истинно, мокрое место оставили на месте несговорчивого своего собрата…
        Часть седьмая Нам нужна великая Россия!
        I
        Та картина, которая наблюдается теперь в наших сельских обществах, необходимость подчиняться всем одному способу ведения хозяйства, невозможность для хозяина с инициативой применить к временно находящейся в его пользовании земле свою склонность к определенной отрасли хозяйства, распространится на всю Россию. Все и вся были бы сравнены, земля стала бы общей, как воздух и вода… Я полагаю, что земля, которая распределилась бы между гражданами, отчуждалась бы у одних и представлялась бы другим, получила бы скоро те же свойства, как вода и воздух. Ею стали бы пользоваться, но улучшать ее, прилагать к ней свой труд с тем, чтобы результаты этого труда перешли к другому лицу, - этого бы никто не стал делать. Вообще стимул - та пружина, которая заставляет людей трудиться, - была бы сломлена… Все будет сравнено - но нельзя ленивого равнять трудолюбивому, нельзя человека тупоумного приравнять к трудоспособному. Вследствие этого культурный уровень страны понизится…
        Формально он отвечал левым да и кадетам, но видел перед собой волоколамского пахаря, который со слезой на глазах отказывался от своего великого учителя, ибо учитель толкал его все к тому же «обчему миру»… К губительной уравниловке!
        Конечно, ни социал-демократы, ни кадетские профессора его не понимали.
        - Надо думать, что при таких условиях совершился бы новый переворот, и человек даровитый, сильный, способный силою восстановил бы свое право на собственность, на результаты своих трудов. Ведь, господа, собственность всегда имела основанием силу, за которой стояло и нравственное право.
        Говоря о нравственности, он соглашался не только с волоколамским пахарем, но и со Львом Николаевичем. Когда это нравственное начало мешало добрым делам?
        - Ведь богатство народа создает и могущество страны. Путем же переделения всей земли государство в целом не приобретает ни одного лишнего колоса хлеба. Уничтожены будут крестьянские хозяйства.
        Не хочется колоть глаза слепым, лучше открыть глаза зрячим.
        - Господа, нельзя укрепить больное тело, питая его вырезанными из него самого кусками мяса. Надо дать толчок организму, создать прилив питательных соков к больному месту, и тогда организм осилит болезнь.
        Думал ли он сейчас о своей Наташе, которая помаленьку начала вставать на свои и чужие ножки? У него частное и общее никогда не разъединялись между собой.
        - Все части государства должны прийти на помощь той его части, которая в настоящее время является слабейшей. В этом смысл государственности, в этом оправдание государства как социального целого. Мысль о том, что все силы государства должны прийти на помощь слабейшей его части, может напомнить принципы социализма, но если это принципы социализма…
        Остановись, несчастный! Видишь, левые аплодируют, правые сжимают кулаки?
        - …то социализма государственного, который не раз применялся в Западной Европе и приносил реальные результаты. У нас принцип этот мог бы осуществиться в том, что государство брало бы на себя…
        Тут уж ни справа, ни слева не было хлопков. Куда его несет? В какой-то «столыпинский социализм»?!
        Но он не нужен ни оголтелым революционерам, ни душителям революции, то бишь высокородным чиновникам.
        Остановись… хотя уже и поздно…
        Противникам государственности хотелось бы избрать путь радикализма, освобождения от исторического прошлого, от культурных традиций. Им нужны великие потрясения…
        Помолчи, дай ошарашенным депутатам некую передышку. Но характер брал свое…
        - Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия!
        Сидевший в зале брат-журналист, вечером после семейного чаепития, с несвойственной ему озабоченностью сказал: - А ведь это все от твоего одиночества, Петр Аркадьевич.
        Столыпин вздрогнул, как от удара. Но ответил с обидой:
        - Какое же одиночество, Александр Аркадьевич, когда вокруг меня вечная толкотня?
        - Во-во, толкаются. А случись какой пожар, про тебя в лучшем случае позабудут, а в худшем - на лестницу горящую толкнут. Выберешься ли?
        - Да ты что про пожары… речи мои так толкуешь?
        - Возможно, возможно…
        - Не нужно, братец, так прямолинейно толковать. Все-то вы, журналисты, за уши притягиваете…
        - Ну, не за космы же драть. Думаешь, разные думские лизоблюды тебя по головке погладят?
        - Не думаю.
        - И то хорошо. Разгони ты эту треклятую Думу, право!
        - Да ты мысли мои читаешь, что ль?
        Александр не ответил, подливая себе коньяку. Петр еще раньше отказался. Утром к государю предстояло ехать, а в голове и без того ясности не было. Да и обидел немного брат: слишком уж откровенно про одиночество седанул. Можно подумать, сам он этого не видит…
        Одиночество начиналось уже там, на женской половине Елагинского дворца. Он надеялся: стоит уйти из Зимнего, с его мистическим Черным рыцарем, как душа сразу просветлеет. Ан нет! От мистики, да и вообще всякой чертовщины он забывался в работе. Поездка к пахарю-одиночке вдохнула новые силы. Не один же он такой - Сергей Семенов. Значит, жизнь куда-то идет, куда-то двигается. Стоит ли тратить силы на внутрисемейные распри?
        Собираясь в Царское Село, он зашел на женскую половину. Там, как всегда в последнее время, скучали. Заниматься вышиванием, рисованием, музицированием дочерям надоело. Старшая, Мария, уже и в переростки вышла. Но вывозить их в «свет» он не мог. Не столько из-за вечной нехватки времени - из боязни. Они ведь не просто девочки-невесты. Они дочери Столыпина. Можно было по-разному относиться к сосланному в Сибирь Алешке Лопухину, но избежать его опыта - невозможно. Его-то дочь похитили как уже отставленного от дел полицейского начальника. Так чего ожидать самому министру? И должность для революционеров заманчивая, и дочек целый выводок. Кради любую, диктуй отцу условия. В Елагинском дворце они были на положении арестантов. Им нельзя было бегать по гимназиям, по Бестужевским курсам, по концертам, по приятельницам. Любой выезд - под экскортом полиции. А как же иначе! Он понимал, что жизнь и самой Ольги - не слаще, чем у жены-поселенки того же Лопухина. Потому, расцеловав молчаливо притихших дочек, он и сказал жене - но так, чтобы слышали все:
        - Я испрошу у государя разрешения отдохнуть где-нибудь в финляндских шхерах. Время самое благодатное.
        Ольга отмолчалась, а высказала, видимо, общее настроение Наташа:
        - Под охраной броненосцев, па?
        Он ничего не ответил, с обычными предосторожностями - одновременно и с закрытой каретой, и с автомобилем - отправляясь на попутную станцию, при каждой поездке разную. Он давно уже не испытывал свободы, как во времена дворянского предводительства.
        Государь после обычных приветствий заметил:
        - Случилось что, Петр Аркадьевич?
        Столыпин мысленно вздрогнул. Ну, дожил, растяпа! Поэтому ответил даже несколько разухабисто:
        - Да вот думаю, ваше величество, как повеселее разогнать всем надоевшую Думу!
        Николай II не одобрил его показную веселость:
        - Прежде отдохнуть вам надо, Петр Аркадьевич. Вижу, не возражайте. Я сам люблю финляндские шхеры. Тихо, уютно… и, между прочим, безопасно. Почему бы и вам не последовать моему примеру? Там меж островами где-нибудь и встретимся.
        - Но дела, ваше величество?..
        - Дела! Когда ж нам жить? Закругляйте ваши делишки - да и на корабль со всей семьей. Надеюсь, морской министр не откажет в приличном суденышке.
        Столыпин предупредительно склонил голову, ожидая, что дальше последует. Не об отдыхе же пойдет речь между царем и премьером.
        Так он и вышло. Николай II озабоченно спросил:
        - Неужели вы решитесь, Петр Аркадьевич, на разгон Думы? Ведь в этом деле я вам не помощник. Мое имя не позволяет мне…
        - Ваше имя не будет замарано, ваше величество. Разве что мое… Такая малость!
        - Ну-ну, не прибедняйтесь, Петр Аркадьевич. Вам жить и работать.
        - Но мы подошли к неоспоримому факту: избирательный закон нужно менять. Собственно, проект нового закона мной уже написан. Вот, ваше величество! - вынул он из портфеля папку с аккуратно исписанными листами.
        Беря папку, Николай II улыбнулся:
        - Что-то у вас в портфеле всегда гремит… Револьверы? Бомбы?
        - Бомбы - для нападения, ваше величество. Мне же нужна защита. Не грешно министру внутренних дел соблюдать кой-какую оборону.
        - Револьверы так револьверы, - кивнул Николай II.
        - Моей подписи под законом не потребуется?
        - Я думаю, достаточно будет утверждения закона Государственным советом. Если не возражаете, ваше величество?
        - Не возражаю, - оценил Николай II охранительный план. - Но вы будьте все-таки поделикатнее с этими левыми… правыми… Кругом лгут, кругом маски какие-то…
        Столыпин знал, какие маски обступают не только премьера, но и трон. Так ли уж наивны закулисные разговоры о конституционной монархии? Потому и пригласил к себе опять Павла Николаевича Милюкова.
        Лидер конституционных демократов шел в служебные апартаменты Столыпина не без тревоги. Зачем-то опять понадобился? Конечно, ему было бы приятнее встречаться с этим человеком в домашней обстановке - Елагинском дворце, но пришлось ехать в Зимний. Ничего не попишешь, подстраховывается премьер. Но ведь и то верно: нельзя же вечно подставлять под бомбы и без того заарестованную семью. Да и посетителей - их-то с какой стати десятками в клочья рвать? Милюков теперь и на своей шкуре почувствовал висящий над всеми кулак. Не далее как третьего дня он шел в редакцию партийной «Речи», обдумывая очередную статью. Было недалеко, на Жуковской улице. Обычный утренний променад. Но на Литейном проспекте нагнал его какой-то молодой парень и, ничего не объясняя, дважды вдарил сзади по шее. Довольно сильно: котелок слетел, пенсне свалилось и разбилось. Но на ногах устоял, даже попробовал поднять шляпу. Парень стоял и ухмылялся. Толпа собралась.
        - Да зовите городового!
        - В участок, чего там!
        - В свидетели все подпишемся!..
        Милюков заподозрил дешевое политиканство:
        - А что, ухарь, знаешь ли, кого бьешь?
        - На кой ляд мне знать! - был заносчивый ответ. - Пятерицу заплатили, еще обещают, так отрабатывать надо.
        Конечно, уже хватил водки для храбрости.
        - Пошел вон, раз свое отработал!
        Толпа была недовольна таким исходом дела, но не возиться же с пьяным?
        Об этом и думал Милюков, поднимаясь на верхний этаж, где был служебный кабинет Столыпина. Он готовился к пространному и обстоятельному изложению своих политических взглядов. Разумеется, взгляды были разные. Но пригласил Столыпин в трудную минуту - трудную, чего скрывать! - не социал-демократа, не черносотенца, а именно его, Милюкова. После взаимных приветствий он уже и начал было:
        - Конечно, Петр Аркадьевич, совсем-то нам свои позиции не сблизить, но попробуем все же…
        - А чего не попробовать? - нажал хозяин сокрытую под столешницей кнопку электрического звонка.
        И сейчас же предстал с подносиком в руке молодой адъютант. Кофе, печенье, две рюмочки. Общий поклон - и бессловесный уход.
        - Ловко как у вас все получается! - улыбнулся Милюков.
        - Не все получается и у полиции, Павел Николаевич… Ну, чтоб шея не болела!
        - Зря вы отпустили этого хулигана. Ну, да полковник Герасимов его все равно нашел. За пятерку нанятый террорист, каково? Подешевела революция, подешевела…
        - Уж истинно… За пятерку. Сам хвастался. Вот только кто наниматель?
        - Сие нам известно, уважаемый Павел Николаевич. - Столыпин внимательно посмотрел на гостя. - Били-то вас, а шея у меня болит. Писать официальное заявление, само собой, не будете?
        - Не связываться же с уличным шалопаем…
        - Не совсем так, Павел Николаевич. Хулиган этот нанят небезызвестным доктором Дубровиным. «Союз русского народа», и всякий сброд под этим знаменем. Значит, я - не русский и вы - не русский. Бия вас, бьют ведь и меня. И знаете, что на допросе обнаружилось? Он должен был ударить ножом, после чего вы бы уже не встали. Видно, совесть маленько взыграла, нож по дороге выбросил. Да не так уж сильно и стуканул… Слушайте дальше! Когда пришел к заказчику получать мзду, то Дубровин его обругал и дал только малую часть обещанного. Ну, на водку, не больше. После чего слуги спустили его с лестницы. Но дорогой Павел Николаевич… Без вашего заявления эти слова к делу не привяжешь.
        Милюков почувствовал, что сейчас последует более важное предложение.
        - Бог с ним, с этим дураком. Поучат его в околотке, да и вся недолга. Есть террористы посерьезнее… Когда мы с вами научимся им давать отпор?
        Милюков не впервые замечал, что у Столыпина при большом нервном напряжении дрожит правая рука. Заметив взгляд гостя, хозяин положил на нее левую руку, и дрожь утихла.
        - Двое неглупых людей могли бы договориться вот о чем…
        Столыпин явно нервничал.
        - Павел Николаевич, я вынужден поставить условие, после чего, думаю, мне удастся легализовать вашу партию - Партию народной свободы.
        - Какое же условие, Петр Аркадьевич?.. - напрягся Милюков.
        - Я с удовольствием читаю ваши статьи в газете «Речь», но что-то вы недоговариваете… Напишите статью, в которой ваша партия осудила бы политические убийства. Вот и все. Думаю, что и Дума тогда осудит революционный террор. Мы хоть немного, да приблизимся к цивилизованной политической борьбе. Ваш авторитет огромен, уповаю на него…
        - Петр Аркадьевич, я не могу решать за всю партию. А если статья… так лучше уж без моей подписи.
        Столыпин кивнул, заметив, что стиль статей Милюкова известен.
        - Хорошо, Петр Аркадьевич. Я принимаю ваше предложение, но пока только условно. Надо согласовать его со всем руководством партии. Посмотрим!
        - Ну-ну, смотрите… но не пересматривайте нашу договоренность…
        Когда собралось все руководство, один из ветеранов кадетской партии безапелляционно выразил общую мысль:
        - Никоим образом! Как вы могли пойти на эту уступку хотя бы условно? Вы губите собственную репутацию, а за собой тянете и всю партию. Как бы осторожно вы ни выразили требуемую мысль, шила в мешке не утаишь. Офицеры немедленно ее расшифруют. Нет, никогда! Лучше жертва партией, нежели ее моральная гибель…
        II
        Столыпин узнал обо всем еще до того, как Милюков в полном смущении сообщил ему ответ руководства кадетской партии.
        Истинно, пустые разговоры…
        «Не выйдем мы из беспорядков и революций до тех пор, пока не станет всенародно и неоспоримо, - где верховная власть, где та сила, которая при разногласиях наших может сказать: потрудитесь все подчиниться, а если не подчинитесь - сотру с лица земли!»
        Это сказал не Столыпин в те дни, это Лев Тихомиров, один из главных основателей «Народной воли», хорошо знакомый и с тюрьмами, и с полицейским сыском. Из-под его крыла вышло немало прославленных террористов, таких как Вера Засулич, Софья Перовская, Желябов, Морозов. Но что-то произошло с идеологом народного терроризма. После всех революционных катавасий и заграничных скитаний он мучительно раздумывает: во имя чего все эти бомбы и браунинги?! Гибель России и всенародное безбожие?..
        Так авторитетнейший нигилист приходит к Богу и становится очень религиозным человеком. Убежденным монархистом! «Носитель идеала» - назовет он императора Александра III. Петр Аркадьевич позднее выпустит скандальную книжку с характерным названием: «Почему я перестал быть революционером». Оболганный и проклятый своими учениками и сподвижниками - теми, что уцелели от виселиц, - он посылает Плеве из-за границы письмо, с приложением этой выстраданной исповеди, а потом и прошение государю о возвращении в Россию. Народник, террорист, а теперь и ярый монархист, редактор «Московских ведомостей», невольно поддерживал и такого несговорчивого политика, как Столыпин.
        Брат Александр, по примеру всех журналистов, фрондирующих перед властью, даже вывел нелепое сравнение:
        - Смотри, уподобился ты Льву Тихомирову!
        Брат Петр посчитал нужным довольно резко возразить:
        - Смотри, доиграешься ты, как Павел Милюков! Что, и нашим, и вашим?
        Это был, конечно, удар ниже пояса. Братья целый месяц не встречались и не разговаривали. Александр мелькал в толпе журналистской братии: она почти вся осуждала Манифест от 8 июля 1907 года, написанный недрогнувшей рукой Столыпина, и поставила крест на болтливой Второй Думе.
        Столыпин как никогда почувствовал свое одиночество. Уж на что верен полковник Герасимов - и тот с опаской заметил:
        - Петр Аркадьевич, вы прибавляете мне работы. Будут новые беспорядки.
        - Ну и что? Это лишь повод выявить новых зачинщиков.
        А Недреманное око и в Елагинском дворце установил такую охрану, что бедняжка Наташа всплакнула:
        - Па, что происходит? Мою коляску не подпускают даже к ограде! Тогда я сама… сама, па!..
        Она пыталась овладеть костылями, но плохо у нее получалось…
        Он мог уже полновесную девицу только поносить на руках по дорожкам дворцового парка, а затем идти туда, куда указывал Недреманное око - к закрытой карете, идти к закрытому автомобилю; теперь появилось и второе французское авто, совершенно неотличимое от первого. При каждом выезде все они на бешеной скорости мчались по разным дорогам. Вот так-то, господа террористы! Пойди разберись, где премьер, а где охрана.
        Он знал, что Недреманному оку некогда дремать. Надо было переждать, перетерпеть это переломное время. Дальше все успокоится и войдет в свою колею. А пока его никто не понимал…
        Для одних слишком левый, для других слишком правый. Не только по Петербургу, но и по всей России ходили страстные обличения иеромонаха Илиодора:
        «Дальше с настоящим кадетским, крамольным, трусливым, малодушным правительством жить, а тем более мириться нет никакой возможности!»
        Надо же, и в кадеты уже записали! Меж тем как Милюков с подачи своей истинно трусливой партии отказал даже в малой, вполне человеческой поддержке - публично осудить политический террор!
        Даже Николай II замкнулся в своих дворцовых интригах, подозревая, что председатель правительства ведет самодержавную монархию к монархии парламентской. На английский, что ли, лад?..
        Два правительства… два российских царя?!
        Старчески болтливый Фредерикс как-то при случайной встрече сказал:
        - Ужас, батенька! Александра Федоровна кричала на государя: «Николя! Ты совсем подпал под влияние русофили Столыпина!» Скажи мне, дорогой Петр Аркадьевич, что это такое - русофиля?..
        Деликатно не договаривая, барон хотел знать, как ему, немцу-то, дальше быть? Столыпин успокоил старого кавалериста:
        - Государыня по своей женской сути, видимо, не то в газетах прочитала.
        А какое «не то!» официальный Манифест прямо провозглашал:
        - «Государственная Дума должна быть русской и по духу. Иные народности должны иметь в Государственной Думе представителей нужд своих, но не должны и не будут являться в числе, дающем им возможность быть вершителями вопросов чисто русских».
        Столыпин почти открыто говорил о засилье грузинского землячества в Думе и польского «коло»; в прежней Думе Кавказ имел 29 депутатов, а Польша аж 36… и ни единой русской души с той окраины! Как ни парадоксально, в покоренной Польше русское и белорусское крестьянство до сих пор было на положении быдла. Может, и это он имел в виду, в очередной раз отвечая Толстому:
        «Искусственное в этом отношении оскопление нашего крестьянина, уничтожение в нем врожденного чувства собственности ведет ко многому дурному и, главное, к бедности.
        А бедность, по мне, худшее из рабств…
        Смешно говорить этим людям о свободе или свободах. Сначала доведите уровень их благосостояния до той по крайней мере наименьшей грани, где минимальное довольство делает человека свободным…»
        3 июля стало последним днем революции. Из 442 депутатов Третьей Думы триста составляли представительное большинство. Отныне председателю правительства не придется каждый раз оглядываться на левые-правые кресла… Так он удовлетворенно думал. А пока… пока маленькое сумасшествие!
        Он лихо повернулся на одном каблуке и велел Недреманному оку:
        - А прикажи-ка заложить открытое ландо. Парой гнедых!
        Пока полковник размышлял над непривычным выездом, Столыпин рысцой пробежал по дорожкам парка. Там слышалась какая-то веселая возня и голоса гувернеров и гувернанток:
        - Да пожарным, пожарным звоните! Чтоб с лестницами…
        - Как без лестниц… Мне и до первого сучка не подтянуться.
        - Мне-то и глянуть страшно…
        Но страшного ничего не было. Дурачились дети по такой прекрасной июльской погоде. Карапуз Аркаша, воспользовавшись болтовней своих смотрителей, полез на липу, как на грех, до земли спустившую сучья. Чем не лестница? Надо же показать мужское превосходство! Вот он и показывал - голопузой обезьянкой покачивался уже на высоте трех метров, летняя матроска задралась до пупка, да и штанишки могли вот-вот сползти на руки беспомощно столпившихся нянюшек. Куда им по липам лазить! Уже десятилетняя Ара на выручку ринулась. Чего доброго, и пятнадцатилетняя Елена следом пустится! Она уже стращала проказника да и младшую сестрицу заодно:
        - Вот я вам задам трепку!.. Не как па, без жальбы!
        Где-то уже и слов таких понахваталась, вполне могли нянюшкам подражать. Отец стоял в отдалении, посмеивался счастливо. Никаких у него дум о Думе не было. Это ли не жизнь - взрослевшие дети? Здесь не Зимний дворец, здесь дворец Елагинский, место настолько скрытное и прекрасное, что арестантской тесноты вроде бы и не замечалось. Указал ему на новое гнездо сам государь - может быть, в память о своем отце. Елагин остров был любимым местопребыванием Александра III; здесь он мог вполне по-царски сибаритствовать, попивая тайком от женушки коньячок. Некоторая отдаленность от центра, классический строй невозмутимых колонн, вековые деревья, морской песок на дорожках, - нет, он лучше Столыпина понимал вкус жизни, доставая из специально сшитого сапога фляжку с коньяком… Куда уж за ним угнаться задурманенному делами сановному правителю!
        Но и у него сегодня дурость была шаловливая. Не слыша криков нянюшек - он слышал только счастливые крики детей. Даже колючая проволока, мелькавшая с той стороны ограды, не смущала. Господи, как все хорошо, если бы не безногая Наташа…
        Но и тут он ошибся. Коляска Наташи, стоявшая по другую сторону развесистой липы и до поры сокрытая ветвями, в какой-то момент всколыхнулась… и руки Наташи вздернулись над взбившейся прической! Отец мог бы не удивляться силенкам шестнадцатилетней калеки; не все ее надоедливые нянюшки катали, она давно уже сама норовила крутить колеса.
        Так и поднималась по стволу живая, визжащая цепь: Аркаша, Ара, а за ней на одних руках и дуреха Наташка…
        Крики уже стояли несусветные:
        - Господи, попадет нам… куда они все лезут!..
        - Да ведь и калечная за ними…
        - Где пожарные-то?..
        Пожарные знали свое дело - не впервые снимать детей с деревьев. Так и сошлись все вместе: подскочивший к липе отец, пожарные с лестницей, в растерянности махавший руками полковник, Ольга, с криком:
        - Да что ж это у вас делается?.. Есть кто при детях?
        Скандал назревал нешуточный.
        - Есть! - за всех отозвался отец, подскакивая к липе и хватая Наташу на руки.
        При его-то росте немудрено было подхватить.
        Не дожидаясь матери, он подбежал к полковнику, который все смекнул и подзывал стоявшую поодаль коляску. Запыхавшийся отец опустил дочку на заднее сиденье, вспрыгнул сам и велел кучеру:
        - Гони к воротам, Игнат!
        Даже Недреманное око чуть не продремал - на ходу уже сиганул полковник на переднее сиденье, восхищаясь и ужасаясь одновременно:
        - Ну, Петр Аркадьевич, если бы я был вашим начальником!..
        - Вон мой начальник, - оглянулся счастливый отец на Ольгу. Ворота распахнулись. Открытое ландо вынеслось на простор подъездной дороги.
        Столыпин вроде бы хорошо знал своих ближайших сослуживцев, но все-таки подивился расторопности Недреманного ока:
        - Когда вы успели, мой вездесущий полковник?
        - Пока вы успокаивали Ольгу Борисовну. Телефон - прекрасная штука.
        На подъезде к Неве встретился улыбающийся полковник Герасимов:
        - От меня не уйдете, Петр Аркадьевич!
        Он был при полном полицейском параде, разве что «селедки» не хватало. Ну, да ведь не унтер-городовой, чтоб волочить по земле стальную орясину. Револьвер торчит в заранее расстегнутой кобуре, да, может, и за пазухой запасной есть. Герасимов вышел один из служебной невзрачной кареты, но сквозь зашторенные оконца пяток лиц маячили.
        - Ничего не скажешь, прогулка, - нахмурился Столыпин. - В кой-то веки собрался дочку потешить…
        - Одно другому не мешает, Петр Аркадьевич. Там все бесформенные. Ничего, если сзади за вами прогуляются?
        - Ничего-то ничего… да ничего хорошего!
        - Но вы меня ведь от должности не увольняли?
        Полковник Герасимов козырнул и тоже без всякой охраны поехал к себе в департамент в попутной пролетке. Его карета потащилась сзади за гнедыми Столыпина. Впрочем, на довольно приличном расстоянии.
        - Куда прикажете? - не разгоняя пока лошадей, вынужден был спросить кучер.
        - Да уж если ехать, так на Невский. Правда, дочура?
        - Правда, - ответила она без особой охоты.
        По шестнадцатому году дочка уже соображала: ну какие там прогулки! Только что без колючей проволоки, как на Елагином, а те же полицейские позади.
        Однако многолюдность, бесконечная кавалькада дорогих экипажей, все чаще попадавшиеся автомобили, нарядные платья дам и щегольские сюртуки невских бездельников быстро погасили недовольство. Да и льстило дочке, что на нее с интересом поглядывают из встречных ландо и пролеток. По теплому времени почти никто не поднимал брезентовую или кожаную крышу. Каждому хотелось покрасоваться перед симпатичной девушкой, сидящей под рукой важного папаши-генерала. Фамилия Столыпина была у всех на слуху, но в лицо-то его мало кто знал. Генерал, может, даже и не с дочкой, а с любовницей. Разрумянилась Наташа, право, хороша она была… если позабыть, что при сильном порыве встречного ветра нет-нет да и выступала из-под платья затянутая в щегольской ботинок культя.
        Довольный ее хорошим настроением отец и сам чуть не сделал ошибки, у памятника Екатерины Великой дочь попросила:
        - Па, я никогда не видела обратной стороны…
        - Да, да, доча, - соскочил он на тротуар, подавая ей руку.
        Наташа уже приспустила на ступеньку более здоровую ножку… и вдруг:
        - Па, что мы делаем?!
        Хоть и близко стояла Екатерина, но эти десять метров были непреодолимы…
        Отец вовремя подхватил дочь своими сильными руками и вознес обратно на кожаные подушки.
        - Гони! - велел кучеру.
        Пришлось скрепя сердце рассказывать байку про царственную женщину:
        - Любила она до старости танцевать. Но перестарался дворцовый сапожник, обтягивая царскую ножку в сладчайший опойковый хром, - мозоль несносная!.. А мазурка-то была уже заранее отдана покорителю Крыма князю Потемкину - как быть?.. В мазурке прыг-скок - да опять на носок, в полнейшей невесомости! Постанывала душа от неизъяснимой боли, но уступить Потемкину Екатерина не могла - отскакала весь положенный круг и только уже на выходе из дворцовой залы рухнула на диванчик, нарочно запнувшись о громадную ножищу своего недогадливого кавалера. Еще и побранив его:
        - Ты ведь не на плац-параде, батенька!
        Что не сделает женщина, чтобы скрыть какой-либо непорядок в своей экипировке…
        Дочка выслушала эту байку с пресерьезным видом:
        - Хороший ты, па… только никогда не утешай меня.
        Он спохватился, но веселого тона не переменил:
        - Не буду, доча, утешать. Спрошу: а не поехать ли нам на взморье?
        Тут озадаченно вскинулся на переднем сиденье Недреманное око:
        - Но, Петр Аркадьевич, там мы можем нарваться на неприличную публику!..
        - Вот и прекрасно. Поучим ее приличиям.
        - Поучим, па, поучим! - захлопала в ладоши Наташа. - Я сотню лет не бывала на взморье.
        - Ах ты, старушка!.. А там уже будет недалеко и до Елагина. Маман, поди, с ума сходит.
        - Ну, пусть немножко сойдет. Мы ж не загуляемся, па?
        - Не загуляемся, дочка, не загуляемся. Я уже слишком стар, чтобы гулять долго. Во! Даже приморское неудобье косят!
        Косили здесь особыми косами - литовками, более короткими, толстыми, хорошо прокованными. Везде каменья, кочки да можжевел. Столыпин, конечно, знал, что не от хорошей жизни. Он вышел из ландо.
        - Что, православные, покосов не хватает?
        - Где их наберешься? - ответил мужик чухонского вида. - Дьявол эту землю вопреки Богу творил.
        - Но ведь сено-то какое?..
        - Плохое сено, - другой сказал. - Но спасибо и за это подрядчику. Платы не берет.
        - Чего такой добрый?
        - Окашивая эту неудобь, мы ведь приморский пляж от камней и кустарников убираем. Тоже выгода. Он тут дачи строить будет.
        - Да вам-то на этих камнях как прокормиться?
        - С рыбы на соль, а с соли опять на рыбу…
        - Я вас за чухонцев принял, но вы ведь не местные? - внимательнее пригляделся Столыпин.
        - Какие чухонцы! Рязанские мы. Царь Петро когда-то наших дедов сюда завез, а мы и расплодились, как сорняки. Обратной-то дороги на Рязанщину нет, потому что там и землицы нашей давно нет.
        - А слышал я, - исхитрился Столыпин, - что безземельных отправляют в Сибирь. Там чернозем - невпроворот! Подъемные хорошие дают. Дорога бесплатная. Скот и пашенный инвентарь на обзаведение. Чего не попробовать?
        - Да слышали мы, барин, эти сказки, слышали, - первый вмешался. - Да как чиновникам верить?
        - Неуж разворуют?
        - Всенепременно!
        - Но вот я чиновник. Неуж на вора похож?..
        На такие вопросы никакой мужик не стал бы отвечать. Минутный разговор сам собой кончился. Литовки опять зашоркали по камням и песку.
        Вот и поговори о делах крестьянских!
        Разобиженный чиновник Столыпин в свою сторону отвернул. Наташа встретила его заливистым смехом:
        - Славно помещик Ленин разговаривал с мужиками!
        Про наивного помещика Ленина они не раз читывали в семейном кругу. Но вот поди ж ты!.. Что хорошо на бумаге, то на приморских краях плохо выходило…
        - Доча, не говори маман о нынешнем сенокосе. Нам и без того влетит на коврижки.
        Девочка все поняла с полуслова.
        - Да, я бы и без твоей просьбы ничего не сказала. Зачем зря маман сердить.
        Но маман все равно рассердилась. Выйдя вечером у парадного подъезда Елагинского дворца, они нашли Ольгу под колоннами, в шезлонге, с мокрой тряпкой на лбу и в окружении встревоженной челяди. Тут же и семейный доктор толкался, повторяя:
        - Все хорошо… все ладненько будет…
        Столыпин посчитал нужным и сам это повторить:
        - Все хорошо, Оля. Дочка прекрасно отдохнула.
        Сметливая девочка поддержала отца:
        - Я так рада тебя видеть, мама!
        Но они оба видели ее какую-то упрямую обиду…
        III
        Очередная Дума, по счету уже третья, только для завистливого ума могла считаться «Столыпинской». Но разве царь - не человек? Все, кто мог, вдували в «высочайшие уши» мысль: «Два царя! Разве это возможно?!» Между Царским Селом и Елагинским дворцом, патриархальным прибежищем Александра III, сложились странные отношения; государь без особой надобности не приглашал к себе председателя правительства, а коли тот уже сам по необходимости напрашивался, то слишком усердно и показушно для придворных хвалил усмирителя еще недавно вздыбленной России:
        - Я рад, Петр Аркадьевич, что у вас все так славно получается! Что цари? Они только царствуют, а правите Россией вы, мой незаменимый сподвижник!
        Хуже всего то, что Николай II произносил такие громкие слова всегда в окружении придворных. Словно оправдывался перед кем-то. Но перед кем?..
        Льстившая Столыпину ранее государыня теперь, бывало, проходила мимо, как бы не замечая и сбивая с мысли. А каждую мысль он вынашивал долгими вечерами на Елагинском острове, за колючей проволокой вкруг ограды и под охраной полицейских «селедок». Хотя что «селедки»? При всем кажущемся революционном затишье у террористов оставались бомбы, браунинги и даже пулеметы. Не стоило забывать, что они одинаково стреляли в чужих… и своих. Провозглашая национальную идею, ограничивая думскую вакханалию грузинского землячества и польского «коло», которые умудрялись проводить от своих округов десятки депутатов, без единого русского человека, - Столыпин некоторое время закрывал глаза на ответную реакцию «Союза русского народа». А там во главе были петербургский градоначальник Лауниц и дворцовый комендант Дедюлин. Вроде бы все логично. Он сам провозглашал: «Русская Государственная Дума должна быть русской и по духу». Но он не думал, что его мысль доведут до глупости! Ведь там дальше было: «Иные народности должны иметь в Государственной Думе представителей нужд своих…» Нигде же не говорилось, чтоб вообще «не
допущать». Но поняли-то как? Первый удар - по революционерам, второй - по премьер-министру. Мол, тоже хорош. Не туда Россию ведет. Следовательно, заодно с революционерами. Лауниц наедине подговаривал Герасимова, только что возведенного в генералы. Более того, требовал передать все права на петербургскую полицию. Герасимов как мог отбивался. Но ведь за Лауницем стоял весь старческий царский двор во главе с его комендантом. Он мог не церемониться даже с генералом Герасимовым. Под опекой «Союза русского народа» стали создавать свою полицию. Дружины, подпольная сыскная сеть, те же пулеметы, что были и у революционеров; частью их крали из воинских частей, частью брали у темных перекупщиков.
        Значит, пулеметы - на пулеметы?
        Столыпин вызвал градоначальника для объяснения. В резкой форме высказал:
        - Делами государство занимаюсь я, делами полиции - полковник, теперь уже генерал, Герасимов. Ваше дело - исполнять мои предписания… и законы российские. Извольте сдать пулеметы и распустить свои черносотенные дружины!
        Так Лауниц, наравне с другими узколобыми, стал злейшим врагом Столыпина: многое он успел, да еще с помощью дворцового коменданта надуть в царские уши, пока сам не попал под бомбы на одном из торжеств вместе с генералом Герасимовым и задержавшимся на пару минут Столыпиным… Лауница смело бомбой. Герасимова лишь волной окатило. А Столыпину пришлось выслушать завернутый в шелка царский выговор:
        - Весьма сожалею о смерти Лауница. Да и генералу Герасимову с вашего же плеча надетый мундир порядком подпачкали. Да и вам-то самому - каково? Все ссоры, все дележ власти, но ведь…
        Николай II не договорил явно заготовленную тираду. Что-то его остановило.
        А что могло остановить? Проснувшееся романовское упрямство. Даже ближайшие предвосхитители не всегда могли уследить за характером самодержца, в котором иногда бунтарской капелькой просыпалась кровь Петра Великого. И он закончил совсем не тем, что ему наговаривали:
        - Вижу, устали вы, Петр Аркадьевич. Я еще в прошлом году советовал вам отдохнуть в балтийских шхерах. Извольте послушаться на этот раз. К нам с визитом вежливости прибывает королева Великобритании. Пока намечено в Ревель, на мой крейсер «Алмаз». Как же я буду говорить с королевой без своего премьера? В Англии правят страной премьер-министры, вроде бы и у нас…
        Тираду подогрели взглядами домашние советчики, но опять сказалось петровское упрямство. Все-таки нельзя так наседать на российского самодержца!
        Николай II благополучно ретировался. Духу не хватило все свои обиды высказать…
        Оставшийся неизвестным зарубежный журналист заметил на этот счет:
        «Новый порядок вещей во многом не соответствовал его идеалам, но государь сознательно остановился на нем в долгом и мучительном искании выхода из трагических противоречий русской жизни».
        Собственно, другого выхода у него и не было.
        Но иллюзии появились и у Столыпина, человека, казалось бы, до мозга костей земного. Он шел напролом, не замечая, как у правого и левого плеча идут пересуды. Сейчас спорили уже не столько социалисты, сколько люди своего же круга; промышленники, октябристы и особенно кадеты. Хотя сам Милюков начинал все больше понимать Столыпина. Чего стоят такие его слова: «…К великому сожалению, у нас и у всей России есть враги слева… Те люди, которые разнуздали низкие инстинкты человеческой природы и дело политической борьбы превратили в дело разрушения, суть наши враги… И мы себе враги, если по каким бы то ни было соображениям захотим непременно, по выражению известной немецкой сказки, тащить осла на собственной спине».
        Собственно, он поддерживал Столыпина, который на всю Россию бросил страстный призыв:
        «Дайте государству двадцать лет покоя, внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешней России!»
        В том-то и дело, что до покоя было далеко. Силой ли, разумом ли - революция была побеждена, но кто победит погрязшее в распрях царское окружение? Ведь перестраивалось не только сельское землеустройство - но и оборона; в воздухе уже попахивало военной грозой. Еще тучи были где-то за горизонтом, но отзвуки надвигавшейся грозы погромыхивали. Третья Дума делала то, что хотело правительство, - взгляды туда, за горизонт. А это - бюджет, который не хотели отдавать на растерзание великим и прочим князьям. Не нужды страны, не нужды! На одни только народные школы было отдано восемь миллионов рублей! На армию и флот - да, но отнюдь не на увеселения. С думской трибуны открыто звучали слова, «что некоторые высшие военные учреждения возглавляют лица, безответственные по своему положению». А это - великий князь Николай Николаевич, председатель Совета государственной обороны. Властолюбивый и глупейший! Он делал раньше все, что хотел, а сейчас какой-то Столыпин…
        Страшно подумать, что говорилось в закулисье Царского Села…
        - Где ныне трон? В Зимнем?.. В Царском Селе?.. Или на Елагином острове?!
        К ужасу великого князя, Столыпин от сохи и земли перешел к автомобилям и самолетам. А ведь как забавно и невинно все начиналось…
        Свалившийся как снег на голову новый министр внутренних дел горячо поддержал другого князя - Владимира Орлова, потомка екатерининских Орловых. Он уже был знаменит породой орловских рысаков, но вот вдруг начал устраивать гонки с автомобилями! Конечно, не из собственных конюшен. Французские марки - «Пежо». И самым горячим его поклонником стал Столыпин; тоже обзавелся автомобилем. Ну как было государю отставать от своего министра? Карету стал предпочитать дымному рысаку. Великому князю можно было бы и начхать на вечно чихающего конягу, да ведь престиж! Государь изволит прокатиться, а за рулем князь Федор Орлов, у которого денег несчитано. Клетчатое кепи, краги, кожаная куртка, очки, поставленные стеклами под углом друг к другу. Ничего не скажешь, забавный царедворец. Хоть весь царский двор на этих лошадок пересаживай! А премьер-министр забаву в целую сказку превращает. И председателю Совета государственной обороны советует:
        - Представьте - полк! Не конногвардейцы, не кирасиры, не уланы. Автомобильный полк! Да с нынешними-то пулеметами, а?..
        Оставалось отвечать:
        - Нет, батенька, мы как-нибудь палашами отобьемся. Конь не чихает и заводится с пол-оборота, не как эта железяка…
        Но Столыпин в карман за словом не лез:
        - Иду на любое пари: десятка лет не пройдет, как такие автомобильные полки встанут под ваше начало.
        - Ну уж нет! Как деды воевали, так и мы воевать будем. Слава богу, не французы. Вы еще в самолет меня усадите!
        До самолета дело пока не дошло. А с царским шофером, князем Орловым, вдрызг разругались. Вместо прекрасных конюшен в Царском Селе появились безобразные гаражи… Какие там десять лет! Целый железный эскадрон под личной опекой министра внутренних дел. И уже вместе с Орловым судачат о том, как бы построить российский завод, где бы выращивали не рысаков, а вот такую чихающую кавалерию…
        Собственно, распря началась с автомобилей, продолжалась теперь с самолетами, а чем закончится? Об этом никто не знал…
        V
        Естественно, на аэродром Столыпин ни государя, ни великого князя не пригласил. Хватило и одного генерала Герасимова. Тот еще советчик!
        - Петр Аркадьевич, приказать я вам не могу, но все-таки прошу: откажитесь от полета.
        - Но почему?
        - Зачем надо рисковать?..
        - Я обещал. Русским авиаторам нужна поддержка. Кто воспретит мне в этом?
        - Увы, никто, Петр Аркадьевич…
        Он чувствовал, что генерал что-то недоговаривает, но углубляться в суть спора не хотел. Раз обещал, так обещал.
        Еще 16 января 1908 года состоялось собрание учредителей Императорского Всероссийского аэроклуба. Но хоть и заручились поддержкой императорской фамилии, нельзя обойтись без такого человека, как Столыпин. Ему не хотелось отказывать в поддержке смелым людям. Однако не его, занятого человека, избрали шефом экстравагантной диковинки, а одного из великих князей - Александра Михайловича. Этот высокородный отпрыск был не столь глуп, как Николай Николаевич, но все же…
        Князь в самолет не садился и лишь кивнул премьер-министру:
        - Вы, а я за вами.
        Естественно, до летних полетных дней выхода в небеса не было. Дело ограничивалось болтовней и шампанским. Для великого князя - развлечение, для летунов, как их называли, - возня в ангарах. Самолеты-то были французские, рассыпались еще по дороге в Россию. Их крепили и клеили, обтягивали перкалем и проволокой. Каждый летун мастерил на свой лад. Единственная помощь великого князя - удерживать своих подшефных от безумств. Практического применения шумных воздушных игрушек почти никто не понимал. Великий князь под шампанское говорил:
        - Пуще всего не следует увлекаться мыслью - создать воздушный флот в России. Зачем? Наши изобретатели - они ж сумасшедшие. Им подавай аэроплан, сотворенный русскими топорами и обязательно из русских материалов. На случай войны?.. Ну, немцы пытаются устроить пулемет, чтобы он стрелял через винты. Мы-то не немцы! В случае чего и из окопов пострижем бошей. Все эти братья Райт, Дюмоны, Блерио, Фарманы - фантазеры и бездельники. Вы не согласны, дорогой премьер?
        - Не согласен, ваше высочество. Немцы уже и сейчас тренируются, чтобы летун-пассажир бросал бомбы. С небес прямо в окопы, представляете?
        - Не представляю, премьер. Ведь есть хорошие пушки.
        - Тогда чего мы возимся с самолетами?
        - А скука?.. Скука - не тетка! И на небеса полезешь.
        Разумеется, не от скуки Столыпин полез на небеса. Чего не понимали военные простофили, он своим гражданским умом начинал понимать… Аэроплан ведь был сродни автомобилю. Немцы уже создавали роты автомобильные - что им помешает создать роты воздушные?
        Но в пререканиях с генералом Герасимовым он эти доводы не приводил. Герасимов - полицейский, не немецкое вторжение его беспокоило:
        - Петр Аркадьевич, у меня получены сведения, что самолеты могут быть использованы террористами, а потому…
        - Каким образом?
        - Немецкий перенимают. Аэроплан зависает над объектом… пусть будет Царское Село или Елагин остров… и второй пилот без всяких помех забрасывает его бомбами. Недурно?
        - Недурно. Но вторым-то пилотом я сам буду. Как я могу забросать себя бомбами?
        - Забросать в этом случае нельзя, а выкинуть пассажира из корзины можно. Причем совершенно безнаказанно.
        - Но я буду сидеть позади летуна. В случае чего просто задушу его. Иль у меня силы в руках нет?
        - Сила-то есть, а ума… то бишь нахальства… простите, Петр Аркадьевич, маловато. Вы летите с капитаном Мациевичем? Но это эсер и отъявленный террорист. Мы давно уже ведем за ним слежку.
        - Вот как! А министр внутренних дел и знать не знает?
        - Петр Аркадьевич, уж позвольте грязную работу нам самим делать?
        - Позволяю, но в своей помощи не отказываю. Решено. Лечу.
        Морской офицер Лев Макарович Мациевич учился в Мармелонской школе во Франции. Что его туда привело - неизвестно. Во всяком случае, не Генеральный штаб и не великий князь Александр Михайлович. Столыпин с интересом наблюдал, как готовили аэроплан к полету. Дело было по соседству с Коломяжским скаковым полем - там стараниями клуба был построен аэродром. Для таких гостей, как премьер-министр, соорудили навес, с креслами и неплохим буфетом. Почему бы не выпить шампанского перед первым полетом в небеси?
        «Фарман» капитана Мациевича выкатывали на летную дорожку. Навигация была еще та! Это не броненосец, и даже не яхта! Можно знать направление и силу ветра? Вот он, прибор, в кармане. Мациевич вынул белый платок и подержал на вытянутой руке. Столыпин уже знал, что это. Определитель летной погоды! Хотя мотор «Фармана» 50 лошадиных сил, при силе ветра больше шести метров в секунду летать нельзя. Поэтому Мациевич несколько раз поднимал легкий белый платок. Нет, не колышется. Погода благоприятствует. Но Мациевич вместе с механиками еще долго возился возле своего «Фармана». Столыпин успел письма написать: жене, которая со всем семейством была в Колноберже, и в «Новое время», где брат Александр защищал его от разных нападок.
        Он сунул защитную кожаную папку во внутрь газетного листа.
        - Думаю, от ветра не помешает? - как бы невзначай спросил подошедшего Мациевича.
        - Ваше превосходительство, не вы первый с газетой садитесь в корзину! - усмехнулся Мациевич. - Можно даже тетрадку или записную книжку взять. Разговоров все равно не слышно, коль будут вопросы, просто подайте мне через плечо записку. У меня под руками тоже есть блокнот.
        - Значит, с Богом?
        - С Богом, ваше превосходительство… хотя я, грешным делом, атеист.
        - Но с небес ближе к Богу?
        - Как сказать…
        Мациевич был чем-то смущен и медлил подавать команду, чтоб помощники крутили пропеллер.
        Какие-то люди, отнюдь не механики, знаками торопили его от ангара.
        Он вдруг совсем не по-офицерски прокричал:
        - Мать вашу… сам знаю!..
        И решительный взмах механикам:
        - Крути!
        «Что вы сейчас делаете, капитан?» - сунул Столыпин через плечо первую записку.
        Тут же пришел ответ:
        «Нажимаю на головке ручки управления кнопку «тыр-пыр», прерываю контакт, заставляя мотор работать с перебоями, дальше взлетаю…»
        Хотя объяснение было не совсем понятно, но действительно разбежались и полетели.
        Воздух засвистел в ушах и вызвал невольные слезы. Верно говорил Мациевич: шум мотора исключал всякую возможность разговаривать с пилотом. Было довольно прохладно, и чтоб руки освободить, Столыпин сунул свою защитную папку за борт сюртука. Мациевич часто оглядывался и жест этот уловил.
        «Зачем вы это делаете? - написал. - Положите на колени. Может вырвать потоком воздуха и унести».
        «Прохладно что-то, капитан…»
        После некоторой паузы пришла новая, неожиданная записка:
        «Но ведь говорят, что у вас в папке стальной лист?»
        Столыпин понял, что отвечать надо столь же прямодушно.
        «Как знать, капитан… Но вы ж не будете в меня стрелять?»
        «Как знать, генерал… - пришел быстрый ответ. - Почему бы и не пострелять?»
        Теперь они перебрасывались односложными, секундными записками.
        «Но у вас по крайней мере одна рука всегда занята?»
        «А другая?..»
        «Пока вы вытащите другую руку, я своими двумя сумею вас придушить».
        «Тогда самолет рухнет вниз».
        «Вот-вот, капитан! Не бросите же вы и свою жизнь?..»
        «Вот-вот, генерал! Не судите по себе. Для меня жизнь ничего не стоит…»
        «Да-а, интересный вы экземпляр…»
        «Да-а, вы не менее интересны… Надеюсь, генерал Герасимов просветил вас насчет моей биографии? Кстати, вон он внизу. Но как он сможет сюда дотянуться?»
        Длинная записка чуть не увела самолет в пике. Но Мациевич быстро с этим справился.
        «Что, страшновато?..»
        «Есть маленько».
        «Охотно верю. Поберегите генеральские штаны».
        «Фи, капитан! Неужели все офицеры сейчас так безобразно воспитаны?»
        «Нет, генерал. Только те, которым в жизни терять уже нечего».
        «Несчастная любовь?»
        «К такой же смертнице, как и я».
        «Тогда чего ж вы ждете?..»
        Мациевич делал над аэродромом круг за кругом, ничего не отвечал. Столыпин определил: самолет поднимается по спирали все выше и выше. Странно, но страха у него не было. Он понимал Мациевича. Кураж! Когда намерены убивать, слов на ветер не бросают.
        Столыпин положил руку на плечо пилота, побуждая к продолжению разговора… если им суждено еще о чем-то говорить… Вовсе ни к чему поднимать спираль к небесам. И со ста метров можно грохнуться так, что костей не соберешь.
        Трудно сказать, как понял его дружеский жест Мациевич. Но он вдруг сунул правую руку за борт кожаной куртки, выхватил браунинг… поцеловал его и швырнул вниз. После чего передал через плечо последнюю записку:
        «Я сяду на другом конце поля. Подальше от генерала Герасимова. Там меня ждет автомобиль. Прощайте… и не поминайте лихом!»
        Лихой был пилот Мациевич. Он так круто спустил спираль к земле, что когда самолет нырнул на траву поля, с другого конца никто и подбежать не успел.
        В десяти метрах за кустами акации его ожидал автомобиль. Мациевич сел на заднее сиденье и, успел заметить Столыпин, схватил с сиденья блеснувшую на солнце бутылку. Отнюдь не с шампанским…
        Помахав рукой автомобилю, Столыпин спрыгнул на землю.
        Герасимов подбежал только через несколько минут…
        На следующий день «Новое время», с подачи брата ли Александра, другого ли какого борзописца, писало: «Будучи членом подпольной организации, которая готовила убийство царя и Столыпина, Мациевич 22 сентября катал Столыпина над столицей, но смалодушничал. Организация предложила летчику покончить с собой, либо он будет убит».
        «Свои» за летчиком следили. Почему он не решился? Почему выбросил браунинг? Почему, наконец, не повел самолет в смертельное пике? Он знал, на что идет. Редко когда террорист сам оставался жив…
        Выслушав приговор, Мациевич под вечер, охраной аэродрома не замеченный, снова вышел на летное поле и сел в самолет. Его уже никто не мог остановить. Он сам себе платил за малодушие…
        Мотор заревел баском. Машина его пошла «на высоту», недосягаемую для «Фармана».
        «Фарман» то загорался бликами низкого солнца, гудел над Выборгской, то, становясь черным просвечивающимся силуэтом, проецировался на чистом закате. И внезапно, когда он был в полуверсте от земли… черный силуэт вдруг распался на несколько частей, стремительно чиркнул в них тяжелый мотор, почти так же молниеносно, размахивая руками, пронеслась к земле чернильная человеческая фигурка…
        Мотор не выдержал перегрузки, сорвался с легких крепей, разнес самолет…
        Офицерская честь - одному погибнуть!» Пожалуй, лучше лишь поэт Александр Блок, не знавший подоплеки этого последнего полета, писал об эсере Мациевиче:
        Летун отпущен на свободу.
        Качнув две лопасти свои,
        Как чудище морское в воду,
        Скользнул в воздушные струи.
        Его винты поют как струны…
        Смотри: недрогнувший пилот
        К слепому солнцу над трибуной
        Стремит свой винтовой полет…
        И зверь с умолкшими винтами
        Повис пугающим углом…
        Ищи отцветшими глазами
        Опоры в воздухе… пустом!
        Ольга Столыпина ничего не знала, получив в Колноберже такую телеграмму: «СТОЛЫПИН КАТАЛСЯ НА «ФАРМАНЕ». «ФАРМАН» РАЗБИЛСЯ».
        Она прилетела на экспрессе одна, без детей и замертво упала в объятия мужа, сидящего с газетой в руке посреди гостиной. Чего не наврут доброхоты знаменитого человека!
        VI
        С небес приходилось спускаться на землю. Горевать о глупой смерти капитана Мациевича было некогда. Да, Дума… опять думай, как прожить день и не попасть в ее дрязги. Говорильня! Иллюзии первых дней проходили. Витийствовал все тот же Милюков, мнивший себя европейским политиком. С ума сойти, но четыре часа после второго заседания, лежа на домашнем диване с разболевшейся головой, Столыпин не мог вспомнить, о чем четыре часа молола кадетская мельница. О поляках, которые не пропускали в Думу от своих округов ни единого русского депутата? Что ж, панове, вы все-таки в российской Думе, извольте потесниться и уважать квоту для русских. О грузинах, которые пытались превратить Кавказ в центр заговорщиков? Не получилось даже под кахетинское вино. О Финляндии, где преспокойно жировали все российские террористы? Но если следовать логике Милюкова, надо по примеру Финляндии вместо общей российской конституции в каждом областном курятнике, будь то Смоленщина или Рязанщина, высидеть на дарованных яйцах собственную «конститулку» и намазывать ее на бутерброд к всеобщему блюду. До сотни бутербродов наберется. Наконец,
о страх Господень, вечный «еврейский вопрос»! Столыпин - гонитель евреев, черносотенец, ужаснейший националист!.. Посмотреть бы на велеречивого кадета, как он стал бы усмирять еврейские погромы в Саратове, или еще раньше - в Гродненской и Ковенской губерниях? На заре формирования первого правительства ведь предлагали Павлу Николаевичу пост министра внутренних дел; вот бы и показал себя защитником «униженных и оскорбленных»! Ан нет, посмеялся и брезгливо потер ладони, как бы стряхивая некую грязь.
        Видит Бог, для выполнения своей необъятнейшей программы Столыпин старался залучить все партии, и в первую очередь кадетов, поскольку там было немало умных экономистов и профессоров. В беседах и на Аптекарском острове, и в Зимнем дворце казалось: вот-вот оно, братание! Но время шло, волнами грязными ходили суды-пересуды - и отбрасывало в разные стороны вполне возможных союзников. Иллюзии кончались; любовь гибла на корню. Истинно, как у великого брата:
        Была без радости любовь,
        Разлука будет без печали.
        На четырехчасовой доклад Столыпин ответил, как всегда, коротко:
        - Законодательные учреждения обсуждают, голосуют, а действует и несет ответственность правительство.
        Вот так, господа, сколько бы вы ни говорили, а хлеба больше не будет. Безземелье не уменьшится. Армия и флот крепче не станут. Сонливый храп на заседаниях не исчезнет… в том числе и в Государственном совете…
        Когда он вел словесную дуэль, не одного же Милюкова имел в виду. Еще с прежних времен, как цербер, довлел Государственный совет. Некое подобие двухпалатного парламента. Разумеется, с российским чиновничьим душком. Столыпин никогда не мог забыть первого впечатления, когда по настоянию Николая II был он усажен в эти недосягаемые для простых смертных кресла. Его поразил спертый дух в зале. Даже по теплому времени все окна Мариинского дворца были закупорены и наглухо зашторены. А между тем нельзя было расстегнуть не только мундира, но и обычного сюртука. Впрочем, сюртучного народа и не было. На спокойных бархатных креслах мирно дремали, даже посапывали блещущие лысинами старцы; их имена олицетворяли целую эпоху русского беззакония и насилия. Что им какой-то «выскочка» Столыпин! Они доканчивали свою разрушительную карьеру, и доканчивали с величайшим почетом и апломбом. Попробуй зацепи кого-нибудь! Сразу все лысины всколыхнутся: «Эт-то что за якобинец?..» Блюстители «исторических начал» и неограниченной монархии. Закаменевший гранитный забор между вырождающейся династией и безгласным народом. Гасители
всех благих начинаний Думы. Ни ветерка, ни солнышка сюда не проникало. Затемненная похоронная зала, в коей спокойно досыпали гробовщики России…
        Сколь бы ни ругал Столыпин Таврический дворец, но там все-таки кипели нешуточные страсти. Здесь не хватало только похоронного марша… Здесь не крикнешь свое сердитое: «Не запугаете!»
        Запугают…
        Забьют сонным храпом…
        Бездумным гимном: «Боже, царя храни!»
        Метаясь между Таврическим дворцом, Царским Селом и Мариинским дворцом, Столыпин и сам становился бездумным, стараясь согласить несогласимое: душа его бубнила другое: «Боже, меня храни…»
        Под впечатлением сонного Мариинского дворца он, конечно, переоценивал дворец Таврический. Сон усыплял мысль: крики в Думе до предела натягивали нервы. Долго ли сорваться?.. Закулисные интриги.
        Шорох бумажных доносов и обвинений.
        Перетягивание какого-то глупого каната, и так до предела натянутого между Царским Селом и Таврическим дворцом. Старцы Государственного совета не хотели никаких перемен; они остались во временах Александра III, и даже робкие кивки его сына в сторону неукротимого реформатора встречали как ненужную крамолу. У Столыпина было большинство в Третьей Думе… но большинство странное. От него ждали правительственных подачек, а он взывал к долгой и кропотливой работе. Реформы начали буксовать; в колеса скрипучей крестьянской телеги тишком да тайком вставляли палки. Надо было снова, и более решительно, призывать к продолжению реформ.
        Так возникла мысль об откровенном правительственном заявлении.
        Ему пришлось не один раз подниматься на трибуну Таврического дворца. Говорить так говорить! Всю правду-матку…
        «Нас тут упрекали в том, что правительство желает в настоящее время обратить всю свою деятельность исключительно на репрессии, что оно не желает заняться работой созидательной, что оно не желает подложить фундамент права, - то правовое основание, в котором, несомненно, нуждается в моменты созидания каждое государство и тем более в настоящую историческую минуту Россия. Мне кажется, что мысль правительства иная…»
        Остановившись на минуту, чтобы глотнуть сельтерской, он заметил, как брат Александр, сидя средь журналистской братии, рубит воздух кулаком. Давай, мол, не тяни!
        «Да, мысль правительства иная.
        Правительство наряду с подавлением революции задалось задачей поднять население до возможности на деле, в действительности воспользоваться дарованными ему благами. Пока крестьянин беден, пока он не обладает личной земельной собственностью, пока он находится насильно в тисках общины, он остается рабом, и никакой писаный закон не даст ему блага гражданской свободы.»
        Правые зашушукались. Левые молчали.
        Хотя нет, прорвалось:
        - Слышали эти басни!
        - Новоявленное толстовство!..
        Дела им не было, что Толстой-то как раз говорит противоположное. Здесь ведь не истина кричала - кричало уязвленное самолюбие. Но нельзя останавливаться.
        «Мелкий земельный собственник, несомненно, явится ядром будущей земской единицы; он, трудолюбивый, обладающий чувством собственного достоинства, внесет в деревню и культуру, и просвещение, и достаток. Вот тогда только писаная свобода превратится и претворится в свободу настоящую, которая, конечно, слагается из гражданских вольностей и чувства государственности и патриотизма».
        Эти мысли он уже высказывал в письмах к Толстому, но кто читал их переписку? Воспринимали все заново. Надо же…
        …аплодисменты в центре…
        …крики:
        - Браво, Столыпин!..
        Какая-то странная возня левых.
        «Правительство должно избегать лишних слов, но есть слова, выражающие чувства, от которых в течение столетий усиленно бились сердца русских людей. Эти чувства, эти слова должны быть запечатлены в мыслях и отражаться в делах правителей. Слова эти: неуклонная приверженность к русским историческим началам. Это противовес беспочвенному социализму, это желание, это страстное желание и обновить, и просветить, и возвеличить Родину, в противовес тем людям, которые хотят ее распада. Это, наконец, преданность не на жизнь, а на смерть!..»
        Он чувствовал, что впадает в слишком открытую патетику. Но что делать? Лишь не договаривать очевидное. Имеющий уши да услышит и недосказанное. Тем более что перебивают уже восторженными криками:
        - Браво!..
        - …последний защитник великой империи!..
        - …последний римлянин!..
        Хотя в отличие от Рима он все-таки не последний. Россия еще не на пороге распада.
        О реформах в армии?
        Не сегодня. Нельзя в общую кучу валить крестьянина и солдата. При всем том, что восемьдесят процентов армии - это те же крестьяне. Дай Бог, чтобы они были хорошо накормлены и не чувствовали на своей спине шпицрутенов… хоть и отмененных, но замененных на зуботычины. Истинно, хрен редьки не слаще!
        - Вот, господа, что я хотел сказать. Сказал, что думал и как умел.
        Левые закаменело молчали, но справа, и особенно в центре, вставал ряд за рядом, провожал его с трибуны:
        - Браво, наш последний римлянин!..
        - …не падай духом!..
        - …не трусь!..
        Под такие восторженные крики завтра следует поговорить и об армии. Тоже пора!
        Но ведь никогда не знаешь, чем начнется и чем кончится в Думе…
        Первым выступил кадетский лидер Павел Николаевич Милюков. Краснобай, но на этот раз скучно, нудно. Так, по мелочам досаждал правительству.
        Потом другие, в том же духе. Даже Пуришкевич не разогрел умы. Долдонил что-то о «муравьевском воротнике»…
        Но вот вышел депутат Родичев. Краснобай он был похлеще Милюкова; у того сказывалось профессорство, а этого заносило на каждых поворотах. На сей раз он не нашел ничего лучшего, как уцепиться за «муравьевский воротник», вытащенный из пыли Пуришкевичем. Ну, вытащил так вытащил, повторил - и ладно, слезай с трибуны. Рано?.. Начал пришивать политическую подоплеку к изношенному «воротнику»:
        - Муравьев вешатель?.. Да куда ему было до нынешних вешателей! Галстук!.. Да, господа, прекрасное изобретение. «Муравьевский воротник» разве что стеснял движение иной глупой шеи и не позволял крутить головой туда-сюда. Иное дело - галстучек… Ревоюция вроде бы закончилась, кого надо - покарали, а веревочные «галстуки» из моды не выходят. И все во благо России. Мы, истинно любящие свое Отечество…
        Слышать такое от кадета было невмочь. Не совсем понимая, куда он гнет, с правых скамей понеслись крики:
        - Да говори яснее!
        - Сказки… все сказки!..
        - Что, кишка тонка?
        Председатель Думы Хомяков пытался утихомирить страсти:
        - Господа, господа! Пусть депутат Родичев выскажется - и с Богом сойдет с трибуны. Ну, право, нельзя же требовать от него ясности!..
        Родичев только больше распалялся:
        - Мы, защищающие право и порядок…
        В ответ совсем ехидное и дружное:
        - Это кадеты-то ратуют за порядок?
        - Болтуны!
        - Да что нам слушать сказки о галстуках!..
        Какие-то знаки подавал Милюков, но Родичев перешел уже на жестикуляцию, сшиб даже стакан с трибуны.
        - Что за «галстук»? Галстук нашего премьер-министра. «Столыпинский галстук», господа! Навеки войдет в историю. Мы толкуем о законах, а толковать надо о вешателях, кои на каждого из нас примеряют свои «галстуки»…
        Только тут прояснилось, до каких непозволительных оскорблений дошло дело. Словно электрический ток прошиб не только скамьи правых и левых. Депутаты бросились к трибуне, кричали, стучали пюпитрами, негодование сливалось в какой-то общий вой. Отдельных голосов уже не было слышно. Только потом прорвалось:
        - Долой…
        - Вон его, в шею!..
        - Нечестно, подло. Вы оскорбили главу правительства!..
        К трибуне тянулись десятки рук, и казалось, что Родичева сейчас стащат на пол. Председатель Думы Хомяков пытался было звонить, но когда понял, до какой степени дошли страсти, прервал заседание - и вон из зала. За ним последовали и члены президиума. Истинное сумасшествие!
        Взволнованный, бледный Столыпин при первых же криках встал со своего места и вышел почти одновременно с Хомяковым.
        С журналистских скамей выскочил брат Александр:
        - Петро, надо что-то делать!..
        - Надо… - прислонился он к надежному плечу. - Подыщи двух секундантов. Не самому же мне объясняться с этим дураком!
        - Ты с ума сошел! У тебя шестеро детей!
        - Вот именно, братец. Я не хочу, чтоб они считали меня подлецом.
        - Конечно… да и я сам в конце концов!..
        - Тебе по-родственному нельзя. Других!..
        - Тогда я ему просто морду набью…
        - Вот-вот. А министр внутренних дел пошлет брата под арест? Ищи! Я буду в комнате председателя Думы.
        Но долго искать секундантов не пришлось. На эту роль сразу же вызвалось двое министров.
        Тем временем Родичева чуть ли не в шею гнали следом, требуя, чтобы он извинился публично, в присутствии министров и своего лидера Милюкова.
        Весь апломб с Родичева слетел. Он мямлил невразумительное:
        - Я не имел в виду оскорбить главу кабинета… красноречие подвело… раскаиваюсь в выражениях… они не так были поняты… прошу премьера извинить меня…
        К отцу рвалась дочь Мария, которая была на заседании, но он хоть и ласково, но решительно отмахнул ее прочь:
        - Дочка, твой отец в состоянии сам защитить свою честь. Поезжай домой … матери ничего не говори!
        Но как скроешь такой скандал? Наутро все газеты вышли с заголовками:
        «Министр внутренних дел вызвал на дуэль депутата!»
        «Столыпинские галстуки» - что это такое?..»
        «Еще одно новшество - «столыпинские вагоны!»
        Последним можно было бы и гордиться; такие вагоны на две половины - направо для скота, налево для переселенцев - были созданы для крестьян, которые со всем скарбом уезжали в Сибирь. Но крикливые журналисты и тут постарались: мол, вагоны для заключенных…
        А со сплетнями бороться было труднее, чем с террористами.
        С этого злополучного заседания Столыпина проводили под овации всего зала и под унизительные поклоны руководителей кадетской партии. Но имя премьер-министра все-таки было замарано.
        Пострелять на старости лет не удалось. Все стеной встали за председателя правительства, и он посчитал за лучшее сказать Родичеву:
        - Я вас прощаю. Больше ни слова не добавил. Лишь смерил своего обидчика презрительным взглядом с головы до ног. Мол, понимай как знаешь…
        Часть восьмая По Сибирям
        I
        Странные зигзаги делала крестьянская реформа, начатая вопреки всем и вся. Казалось, община отжила свое и возврата к старому нет. Что бы ни болтали в Государственной Думе и на задворках ее, частный собственник всходил как хороший озимый посев. Могло быть непредвиденное отзимье, часть посевов могла вымерзнуть или вымокнуть, но всю огромную крестьянскую полосу уже невозможно было погубить. Кто почувствовал вкус нового урожая, тот был уже неостановим. Волоколамский пахарь и петербургский писатель еще несколько раз заходил и с каким-то удивительным сомнением спрашивал:
        - А что, многоуважаемый Петр Аркадьевич, если я ошибаюсь, если все мы при ошибке? Община умерла - но община-то жива! Вот мои знакомые земляки уехали в Сибирь, подальше от этой треклятой общины, и что же?.. Там, на новых землях, ее возрождают. Право, Петр Аркадьевич… Вот почитайте, - каким-то крестьянским лукавством протягивал криво исписанные листочки, пролетевшие по великой Сибирской дороге.
        Столыпин и сам слышал, что там творится. Новая община! Без всякого министерского указа и установления. Так, может, дело-то не в самой общине, а в связанных крестьянских руках? Стоило их развязать, как они снова, по какому-то наитию стали собираться вместе и творить уж истинные чудеса. Как послушаешь того же Сергея Терентьевича Семенова да и донесения сибирских губернаторов, так рай земной лучше всякой озими возрастает. У кого-то хватило ума не мешать крестьянину, кто-то и сам нашел свое сказочное Беловодье и в сообществе таких же чудаков устраивает невообразимый для центральных областей крестьянский рай. Как это все понимать?
        А понять хотелось. Да без понимания новых веяний и реформу дальше творить было невозможно.
        Под осень он и призвал к себе на разговор одного из самых доверенных министров - Александра Васильевича Кривошеина.
        - А скажи-ка, дорогой, не заговорили ли мы своими речами нашу дорогую реформу?
        - Дорогую - это верно. Крестьянский банк уже на 95 процентов оплачивает выкуп земли. Где, в какой стране это бывало? - Кривошеин говорил спокойно и уверенно. - Дураки нас не понимают, Петр Аркадьевич. Почему? - Столыпин, конечно, знал ответ. - Не могут понять и осмыслить цифры всеобщего прироста. Хлеба мы продаем уже почти на миллиард рублей. Доход от масла вдвое превышает доходы от сибирского золота. И так с картошкой, с ячменем, из которого вся Европа варит пиво. Доходы от сельского хозяйства неизбежно перетекают в промышленность. Опять я спрашиваю: где за эти годы прирост промышленного производства составил почти девяносто процентов? Европа в панике: население наше выросло на тридцать с лишним миллионов человек! Не с пустых же щей, а, Петр Аркадьевич?
        - Не с пустых, Александр Васильевич. Кажется, мы заелись.
        - Ну беда невелика.
        - Велика зависть. Вот я читаю ведущих европейских экономистов. Они не просто в панике - они в ужасе. Если, мол, так дело пойдет, то через сорок лет…
        Кабинет в Елагинском дворце - это не министерские, тем более не думские говорильни. Здесь всего две головы, сдвинутые над бокалами доброго кубанского «Абрау-Дюрсо». Можно не хитрить, не заниматься экивоками. Столыпин болел, почти два месяца провел в Крыму. Пятидесяти нет, а уже грудная жаба. Отсюда и вполне понятная тяга к легким крымским винам. Под них легко думается о будущем. Сорок лет…
        В Германии будет 105 миллионов.
        В Австро-Венгрии 82 миллиона.
        В Англии 62 миллиона.
        В Италии 45…
        Во Франции 43…
        Европейские страны, вместе взятые, всего 336…
        Ну а в России к тому времени будет 344 миллиона работников… и солдат, солдат!
        Не стоит забывать и мудрого Михайлу Васильевича Ломоносова. Вот эти его слова:
        «Богатство России прирастать будет Сибирью».
        О Сибири они с Кривошеиным думали в молчаливом единодушии. План зрел все лето, но… бесконечные дрязги и бесконечные бои с дураками. Дались им «столыпинские галстуки»! Да и «столыпинские вагоны»!
        Но сейчас можно было скрестить бокалы:
        - Едем, Александр Васильевич?
        - Едем, Петр Аркадьевич! Но не в «столыпинском вагоне»?
        - Как знать…
        II
        Первый именной вагон они встретили в Кургане. Из Москвы выехали ночным поездом еще 19 августа, но ведь даль какая!..
        Только 22-го министерский вагон, прицепленный к сибирскому экспрессу, остановился на берегу Тобола. Поездов было немного, пути насквозь просматривались. И надо же, на запасном стоял эшелон с переселенцами!
        За дальними запасными путями горели костры. Слышался коровий мык. Лошадиное ржание. Сквозь животные голоса пробивались и голоса человеческие. От главного перрона не поймешь - ругаются или смеются. Да и не дадут спокойно попить утренний кофе. Как они с Кривошеиным ни снижали чины, железнодорожная разведка - незаменимый теперь соглядатай-телеграф! - впереди их шла, доносила, кто едет в прицепном вагоне. Конечно, в целях безопасности не в хвост его ставили - в гриву, но все равно: главный. Кроме крестьянских дел, у премьер-министра была и сугубо политическая цель: подвигнуть нерасторопных российских чинуш, чтоб они побыстрее заканчивали выход в Тихий океан. Не так давно отгремел позор японской авантюры - когда начали войну при недостроенной дороге и при полной чиновной безалаберности, покровительствуемой великим князем Николаем Николаевичем. Столыпин далек был от генеральских авантюр, но понимал: без дорог не только половину Сахалина - половину Дальнего Востока потеряем. Это было его тайным желанием - напрямую поставить вопрос о скорейшей достройке Амурской дороги.
        Пускаясь в этот рискованный путь, он очень надеялся на поддержку сибирских губернаторов… А пока на запасных путях горели костры. Дружественно и умиротворенно. Русский человек - тот же цыган: вечный переселенец-скиталец. Приспособится к любым дорожным передрягам. Он спросил влетевшего в вагон, с рукой у железнодорожного козырька, отнюдь не робкого начальника станции:
        - Сколько стоит переселенческий состав?
        - Двое суток, ваше высокопревосходительство.
        - Плохо, начальник. Мало что люди - там еще и скот.
        - Плохо, ваше высокопревосходительство. Но я не могу подменять начальника дороги. Не могу изменять график движения.
        Столыпину нравились прямые и неробкие ответы молодого железнодорожника. На ум пришли давние рассказы отца о том, как Александр III на пути к Балканам встретился с инженером Витте… который своей властью воспретил царскому поезду превышать установленную для хлипких путей скорость. Немцы клали железные шпалы, а здесь, как и в балканские времена, желтел под рельсами даже не пропитанный мазутом сосняк. Но он не был Александром III да и понимал: даже высочайший нагоняй дела не решит. Поэтому сказал спокойно:
        - Напишите подробную записку на имя председателя правительства. О всех нуждах. О всех неурядицах. Не скрывайте и чиновничьи грехи. Сможете?
        Начальник станции задумался, но кивнул:
        - Смогу, ваше высокопревосходительство! Где наша не пропадала!..
        Право, с такими людьми приятно выпить чашечку кофе. Большего он не предлагал. Человек на службе, к чему усложнять жизнь?
        Да и мысль у него совершенно другая созрела.
        - Следующий экспресс когда идет?
        - Через восемнадцать часов шестнадцать минут, ваше высокопревосходительство.
        Столыпин подмигнул Кривошеину, а перед начальников станции поставил совершенно неожиданную задачу:
        - Распорядитесь, где переселенческий поезд может состыковаться со следующим курьерским. Мне вздумалось прокатиться в «столыпинском вагоне».
        - Но, ваше высокопревосходительство… - одернул начальник станции сразу взмокшую фуражку. - Там лошади… коровы…
        - Вот и прекрасно. Молочка попьем.
        - Там нары… голые…
        - Ну, мои люди принесут туда пару кресел из этого вагона. Прощайте. - Он поднялся - и уже Кривошеину: - Александр Васильевич, вы не тяжелы на подъем?..
        Тот уже понял шальное намерение:
        - Нет, Петр Аркадьевич! Но наши сопроводители?..
        - Охрана?.. Прикажите третье кресло. Больше не нужно.
        Не ожидая окончания поднявшейся суеты, он вышел из вагона.
        Надо было видеть высокого, статного чиновника, в белом летнем кителе и при золотых погонах, который преспокойно шествовал наперерез железнодорожным путям.
        Следом шел начальник станции, еще какой-то господин в белом кителе, а дальше полицейские тащили бархатные кресла…
        - Прощайте, - еще раз у ворот переселенческого вагона кивнул Столыпин и подошел к горевшему костру:
        - Что-то прохладно, православные!
        - Прохлаждаемся уже двое ден… господин хороший… - не зная, как величать заявившегося чиновника, подскочил получше других одетый молодец, в картузе и поддевке. - Ваше благородие, разъясните, сделайте милость…
        - Сделаем, - положил ему руку на плечо Столыпин. - Староста?
        - Он самый, ваше степенство, - стал повышать чины смышленый молодец.
        - Вот и прекрасно. Не откажите в любезности подвести троих отставших от поезда бедолаг.
        - Но ваш поезд еще стоит… Ваше благородие!.. - не ударил лицом в грязь староста, выше и выше загибая чины.
        - Уже уходит, - свистнул в свисток начальник станции. Полицейские, тащившие кресла, едва успели добежать до министерского вагона.
        Здесь делалось все само собой. Из широкого зева вагона спустилась довольно крепкая лесенка, даже соструганная. Столыпин первым, еще раньше кресел, поднялся в удушливый зев и навстречу приветственному ржанию поздоровался:
        - Здравствуйте, православные! Принимайте попутчиков.
        - Да пути уже двух ден нетути, - свесилась с верхних нар молодейка с зависшим на сосцах мальцом.
        - Сей минут отправитесь! - от шпал прокричал начальник станции.
        - Никак нельзя, - засуетился староста, задудел в пастуший рожок. - Десяток минут потребуется. Ребятня рвет траву для коров и лошадок. Эй вы там!.. Костры туши! - истинно начальническим голосом прокричал он вдоль состава. Староста смекнул про какую-то невиданную удачу, голосом гонял не хуже бича: - Кто отстал, не пеняй! Едем!
        Радостный гул пронесся от конца в конец, а тут и паровоз, как по волшебству, к переднему вагону причалил. Начальник станции, выхватывая из-под полы тужурки флажок, облегченно напутствовал:
        - С Богом!
        Для него это была ?ольшая радость. От греха подальше! Житейское присловие вспомнилось: «Баба с возу…»
        III
        Поначалу переселенцы дичились. Истинных чинов своих спутников не знали, но догадывались: немалые. А к чинам у крестьянина от рождения страх. Тем более один-то был в знакомой синей форме. Чего ждать? Или окрика, или кулака в морду.
        Вели себя чиновные попутчики тоже довольно странно. Друг к другу всегда на «вы» и без приказаний. Это стало заметно с первого часа пути. Как они уселись в принесенных креслах, как им пододвинули дорожный столик, застланный вытащенной из сундуков каемчатой скатеркой, так и началась эта непонятная перекличка:
        - А что, Петр Аркадьевич, не грех легкий подорожничек?
        - Не грех, Александр Васильевич. Да ведь как мое Недреманное око посмотрит?
        От белого мундира хитроватый взгляд в сторону мундира синего.
        - Благожелательно. Только надо бы и хозяевам. Но ведь сколько их?..
        - А вот мы сейчас проверим. Православные!.. - широкий взмах руки в сторону улегшихся на нарах людей.
        Переселенцы смекнули: этот, самый рослый, у них в начальниках. Хоть обращались друг к другу на равных, а тон задавал он. И приглашение исходило от него:
        - Православные!.. Не будете возражать, если мы угостим вашего старосту?
        С нар послышалось одобрительное хмыканье. Мол, какое может быть возражение, раз господа такие хорошие?
        Подсевшему старосте задали вопрос:
        - Наши имена вы слышали, а как вас, любезный?
        - Гаврила.
        - По батюшке?
        - Александров, ежели так.
        - Именно так, Гаврила Александрович. Бьюсь об заклад, вы не крестьянского роду. Я ведь видел, как вы внимательно вслушивались, когда мы говорили.
        - …на немецком языке, господин министр. Позвольте так продолжать, чтоб наши не поняли?
        Встал черед вздрогнуть Столыпину. Вот так переселенец!
        - Из дворян?
        - Внебрачных, Петр Аркадьевич… Позвольте вас так называть?..
        - Да, да, конечно… С вами ухо востро держи!
        - Ухо держать мне следует… Как вы своего называете? Недреманное ухо?
        - Не из беглых ли, Гаврила Александрович?
        - Куда убежишь!.. Вот бумага за вашей подписью, господин министр.
        Столыпин не без интереса читал бумагу, составленную на бланке Министерства внутренних дел и действительно скрепленную его подписью. Хоть убей, но не помнил! Мало ли «исходящих» проходит через его руки каждое утро? В иное время по десятку и более. Эта, на форменном бланке, была коротка:
        «Разрешить студенту Семушкину Гавриле Александровичу переезд на Алтай, или в окрестности Тюмени, с крестьянами-переселенцами Дорогобужского уезда Смоленской губернии с тем, чтоб он сделал официальную отметку по месту прибытия».
        - М-да… Так добро или зло - виза моя?
        - Просто жизнь, Петр Аркадьевич. Раз я под полицейским надзором, так не все ли равно - где?
        - Но обычно из Сибири бегут в Россию. Вы же из России - в Сибирь?
        Спутники Столыпина давно уж прислушивались к немецкому разговору, но в общий тон не вступали. Даже по-свойски о чем-то болтали. Но если Кривошеин далек был от полицейских хитростей, то полковник Приходькин мотал на ус. Столыпин вынужден был, уже по-русски, сделать легкое внушение:
        Не хмурьте, мой дорогой, свое Недреманное око! Видите, чем оборачивается крестьянская реформа?..
        Это поняли и на нарах. Оттуда благочинный старик кивнул:
        - Добром, ваше высокоблагородие.
        У Столыпина было за эти годы немало наград, в том числе и царских, но эта каким-то божеским маслом прошлась по душе. Он самолично налил в серебряную походную стопочку коньяку и подошел к нарам:
        - Испей, отец, за мое здоровье.
        Старик не стал чиниться, выпил:
        - Скусно!..
        Но этого показалось мало, добавил:
        - …едри ее вошь!
        На что молодой староста одернул:
        - Говори, да не забывайся, отец!
        - Фатер?..
        - Настоящий фатер у меня давно умер. Родных нет, женат на его дочке, так что - отец.
        Староста посмотрел в угол нар, где за спиной старика возилась с мальцом молодейка.
        - Едем вот семейно, Петр Аркадьевич…
        Он не договорил. Вагон вдруг вздрогнул, будто налетел на валун, заскрежетали тормоза. С верхних нар свалился слишком свесившийся парень, где-то в дальнем углу закричали дети, вздыбились за перегородкой лошади, послышалось могильное:
        - Мо-о-о!..
        Но до могилы они, кажется, не доскочили. Просто сыпались искры из-под колес, бежали вдоль состава выскочившие на ходу люди.
        - Где? Что случилось?..
        Отвечали впопыхах:
        - Говорят, корова!
        - Говорят, телега!
        - Говорят, динамит!..
        Что там еще говорили, Столыпин выяснять не стал. Просто оттолкнул от дверей Кривошеина и свесился через барьер. Кажется, поезд не сошел с рельс, лишь все еще дрожал, как загнанная лошадь. Паровоз впереди гудел беспрерывно, пуская вдоль состава по ветру клубы горячего пара. Люди начали возвращаться обратно, судача:
        - Повезло дураку!
        - А все она, сивуха…
        - Да чего там, спать на путях нельзя…
        Вскоре вернулся и полковник, чертыхаясь:
        - Железные дороги строим! Автомобили! Самолеты… А у нас все то же: мужик вместе с лошадью и телегой спит на путях! Кажется, и сейчас не проснулся…
        Староста рассказ дополнил:
        - Жаль, умная лошадь погибла. Дом совсем близко с дорогой, зачем, думает, пьяного хозяина тащить в объезд, дай, мол, напрямую… Телега передними колесами на рельсах и застряла. Мужику хоть бы что, а лошадь уже и на мясо не годна. Вскоре вдрызг пьяного мужика вместе с телегой оттащили в одну сторону, то, что осталось от лошади - в другую…
        Поехали!
        Степь пошла. Свежий ветерок задувал. Судя по часам, скоро и собственный вагон нагонит. Кажется, наговорились и насмотрелись на переселенческое житье-бытье. Единственное, напоследок вспомнилось:
        - Гаврила Александрович, откуда вы в лицо меня знаете?..
        - Как не знать, Петр Аркадьевич. Ваши портреты мелькают в газетах. И потом… припомните, я еще мальцом прислуживал вам за столом у Энгельгардта?..
        Припомнить, а тем более признать в этом крепко сбитом молодом мужике десятилетней давности прислужника у бесподобного Энгельгардта было невозможно. Предвидя скорое расставание, Столыпин пообещал:
        - Надо вернуть вас, Гаврила Александрович, в институт. Сельскохозяйственный? Он ведь при профессоре Энгельгардте и появился. Подайте официальное прошение.
        - Зачем, уважаемый Петр Аркадьевич? Я без году инженер-сельхозник, путь мой все равно крестьянский - что даст диплом?..
        Уже подъезжали к Омску. Там ждал свой вагон. Переселенцы хотели вместе с дорожными вещами и кресла обратно тащить, но Столыпин воспретил. Старосте сказал знакомое тому слово:
        - Презент.
        Надо было торопиться с пересадкой. Дальше…
        …Новониколаевск…
        …Томск…
        …Алтай…
        …Бийский уезд и…
        …Старая Барда!
        IV
        Надо же, какое название!
        Барда - да еще Старая. Не всякий, конечно, знал, что барда - это бражка, перебродившее хмельное пойло, из чего, собственно, и гонят самогон. Наверно, землепроходцы-казаки едва ли долго ломали голову, как назвать новое поселенье. По летнему времени, прямо на крутом берегу Бии наварганили несколько бочек хмельной браги. Срубив первые избы, уж не меньше недели пировали, а потом стали гадать - как зваться. Казаки были с разных мест - со Смоленщины, Псковщины, Владимирщины, даже с отдаленного Пошехонья. И оставленные деревни у всех были разные. Где Ключарево. Где Болотное. Где Красивое, Крапивное… Нескучиха… Плакучиха… Но ни на одном названии не могли сговориться. Шум на берегу Бии - хоть святых выноси! Но как их выносить, когда привезенные «из России» - здесь-то уже не Россия, Сибирь, - родовые иконы даже еще не доставали из сундуков. И крест деревенский еще не срублен, чтоб хоть как-то освятить, да и барда не прокисла бы? Избы рубили долго, за топором ни-ни, брага в бочках томилась. Истинно, переживали за нее. И даже в таком святом деле разногласие. У одних - брага, у других - барда; одни -
бражничать, другие - бардачить… Хотя все из одной бочки. Ну, первую, само собой, быстро ковшами вычерпали; потом утомились. Капризничать начали. Сгоряча и плескаться ковшами. Знаток владимирский объявился, знал истинный вкус. Он-то, плеснув в соседа, и изъярился:
        - Кака бражка?.. Барда прокислая!
        - Не прокислая, а самая старая потому что. Стало быть, самая крепкая. Не шуми, Иване, хорошая бражка…
        - Барда!
        - Бражка, тебе говорят!
        - А я говорю, Семена, что барда… бардельная…
        - Нет, бражка…
        Взявшись за воротники кафтанов, чуть бочку в реку не свернули, валяя друг дружку. Атаман со своей нагайкой вмешался:
        - Вот тебе бражка… вот тебе барда!.. Название надо по начальству заявлять, а не дурью маяться. Нето вас и за народ не признают. Не узаконят. Хоть не две бочки, да ищите название!
        Но ведь известно: в таком гурте, да еще казацком, ба-альшие знатоки были! Из-под коряжины поваленной и вылез грамотей. Самый тщедушный, но с языком - что мочало!
        - А чего ветер вкруг бочки гонять? - почти трезво вопросил. - Барда? Пусть и будет Барда… не Бражка же? Старая?.. Старая и буде. Ну-ка соедините два эти слова! Такое название начальство в один миг утвердит. Иль нет?..
        Видно, общим дыхом сказано было:
        - Иль да!..
        Когда высланная за нынешним начальством карета подъезжала к околице села, Столыпин с удивлением указал на тесаный лиственничный крест, по перекладине которого вместо «Господи, помилуй!» красивой вязью было выжжено - «СТАРАЯ БАРДА».
        Правда, по другую сторону дороги и настоящий крест возвышался с сокрытой под медным козырьком иконкой Спасителя - не только России, но и этого многогрешного села.
        Но удивление от здешнего благоразумия не проходило. Началось оно еще в уездном Бийске. Не желая брать с собой полицейских проводников, а только спросив дорогу, получили лукавый ответ:
        - А катите по проволоке! Не собьетесь.
        Мудрено было сбиться. Проволока телефонная шла прямо в тайгу. По столбам, как водится. А понизу - дорога, да такая, что Столыпин и в российских уездных городах не видывал. Гладко выровненная окопанная канавами и покрытая битым, утрамбованным камнем. Не ради же гостей строили эту дорогу!
        Вот она под гуденье проводов и привела к двум крестам, у которых хоть молись, хоть качай головой от удивления. Пришлось вылезать из кареты. Раз каким-то чудом забрался в тайгу телефон, так сюда уже и позвонили. Нарядная толпа перегораживала дорогу. Впереди священник в праздничном облачении, - ага, значит, и церковь есть, хотя крестов за высоченными лиственницами не виделось. По обе стороны от батюшки стояли принаряженные мужики в картузах, поддевках и входивших в моду пиджаках. Расчесанные бороды, сапоги бутылками, взгляды спокойные. Такого нагайкой или ножнами «селедки» не огреть. Молодейки в кокошниках и шерстяных платьях. С хлебом-солью, как водится. Столыпин невольно вспомнил не такую уж давнюю встречу в Гродно. Только черных ритуальных шляп, лапсердаков, пейсов и не хватало! Но какие в Сибири инородцы? Казацкая страна - инородцам здесь делать нечего! Даже подумалось: старообрядцы?.. Но нет: трехперстно крестился батюшка. Да и на подносе, рядом с хлебом-солью, стояла хрустальная рюмка. Его одна из молодок с поклоном и протянула:
        - Извольте выкушать, гостейка дорогой…
        Говорить речей тут не пристало - Столыпин с поклоном принял гостевую рюмицу, отломил бочок от пшеничной ковриги. Единственно, после повторного поклона сказал:
        - Мир дому вашему… мир вашей славной Барде!
        Конечно, задело собственный слух это неуместное для поздравлений словцо. Но для местных оно было привычным, как Елагин остров или Марьина Роща. Когда прошел недолгий церемониал, Столыпин и курганского попутчика заметил. Гаврила Александрович, студиоз недоучившийся, в первый ряд не выпячивался - знал свое место, лишь издали широко улыбался. Наряд его был явно рабочий, при потертой робе, фартуке и стружке в кудрявых волосах. Здешний староста заметил взаимные поклоны, кажется, что-то понял и распевно объяснил:
        - Пополнение наше. Торопятся избы до снега поставить. Наши помогают, но первый топор все-таки хозяину.
        Как ни кружили вокруг него люди, Столыпин нашел минутку, чтобы подойти к студенту.
        - Ну, Гаврила Александрович, рассказывай-показывай…
        - Исполню, Петр Аркадьевич, только избы наши…
        Не отстававший здешний староста успокоил старосту приезжего:
        - Не сумлевайся, Гаврила Александрович. Наши люди подменят тебя. Такого гостя в един век сюда заносит. Я не очень образован, ваше высокоблагородие, инженер лучше расскажет. Дай ему Бог здоровья!
        Столыпина опять удивило - а он уже не переставал удивляться - уважение к студенту, которому с его легкой руки было разрешено «из России» ехать в Сибирь. Но, собственно, он, премьер-министр и главный пахарь нынешней крестьянской борозды, - он что ищет здесь, в какой-то Богом забытой Старой Барде?..
        Искал он ответа на вопрос: а нужна ли вся эта разрывающая душу земельная реформа?!
        Он сам себе определил время только до вечера. Да и Недреманное око… Полковник совсем не шутя еще в Бийске сказал:
        - Петр Аркадьевич, если бы я не уважал вас… и, простите, не любил… то прямо здесь написал бы прошение об отставке и отправился от греха подальше прямо в третьем классе. Как можно?! В такой глуши, по сути, без охраны?..
        - Вы моя охрана, - обнял он полковника. - Ну, успокойтесь.
        Полковник успокоился, Кривошеин после сельского застолья уже плохо соображал, что они делают в этой самой Барде, а Столыпин продолжал беседовать с двумя старостами - переселенческим и здешним. Последний, несмотря на весь свой крестьянский вид, прозывался слишком уж по-городскому: Модест Аскольдович Анкудинов. При расспросе никого у него из горожан, тем более из дворян в роду не бывало. А так вышло: Модест да еще и Аскольдович!
        Вот жизнь: живет человек почти что на краю света, а всем доволен-довольнешенек. С чего бы это?..
        - А что, Модест Аскольдович, не тянет вас в Россию?
        Староста посмотрел с недоумением:
        - А здеся не Россия, что ль?
        Ответ ложился на мысли Столыпина о великой и неделимой России. Он ждал возражений, ему слышался даже некий подвох.
        - Да хоть съездили бы. Теперь не на лошадях - железная дорога уже к океану пробивается. Одно удовольствие!
        - Если удовольствие не найдешь на своем пятачке земли, так и за моря-окияны ходить нечего. И там не приживешься.
        - Но ведь предки ваши, казаки, вроде владимирцы?
        Из-под Суздаля. Сам не бывал, не знаю.
        - Неужели забыли родину?
        - Так родина моя, мил-человек, здесь. Чего ее забывать?
        Что возразишь?
        - Новые переселенцы - они-то здесь что ищут?
        - А то не знаете, ваше высокоблагородие! Земли ищут. Ее пока хватает.
        - Уживетесь с новыми-то?
        - Это как себя поведут. Плохо, так выгоним.
        - Но они ж по указу сюда приехали!.. Земли здесь принадлежат царской вотчине.
        - У нас указ свой, ваше степенство. Казацкий. Царю не мешаем, ничего не просим. А если и будем просить что у царя-батюшки, так одного: чтоб не засоряли нашу землю ссыльными побродяжками.
        Переселенческий староста в разговор не встревал. Столыпин обернулся к нему:
        - Слышали? На ус мотаете?
        - Мотаем, Петр Аркадьевич. Правильно говорит Модест Аскольдович. Как иначе?
        - Но я насмотрелся в своей жизни на вражду к разным поселенцам-переселенцам… Хотя бы в Западном крае. До сих пор не срастутся с поляками и литовцами. Наособь наши живут.
        - Извините за подсказку, Петр Аркадьевич: здесь не литвины и не поляки.
        Здешний староста вспомнил что-то свое, наболевшее:
        - Они и здесь не прижились. Почем зря бунтовщиков-поляков в Сибирь загоняли. Вера у них сволочная.
        - Да ведь тоже христиане?
        - Нет, полонцы.
        Столыпин понял, что продолжать разговор не стоит. Да и староста сообразил - слишком уж настырно возражает чиновному человеку. Даже обрадовался, когда заявился один из переселенцев. Поклонился Столыпину, а спросил у здешнего старосты:
        - Модест Окольдович, сомнение у наших людей. На ваш суд выносят.
        Не заметив некоторого опрощения отчества, староста благодушно развел руками:
        - Видите? Эти приживутся. Уж извиняйте, ваше степенство. Гаврила, что надо, расскажет-покажет.
        Когда ушли, Гаврила чуть-чуть извинился:
        - По имени-отчеству называть стесняется, а выше чина, чем «ваше степенство», у них нет. От купцов идет. Купцы иногда сюда заглядывают. Масло, рыбу скупают. Так что…
        - Так что не извиняйтесь, Гаврила Александрович.
        - Пока они там решают, где новый посад рубить, не хотите ли взглянуть, Петр Аркадьевич, на здешние чудачества?..
        - Как не хотеть? За тем и приехал. Показывайте…
        Столыпин не планировал кочевать в какой-то Старой Барде - просто любопытство привело, - мол, вечером и вернемся к железной дороге, но задержался не только на ночь, но и до следующего вечера. Благо что был народный дом, а при нем довольно сносная гостиничка о трех чистых комнатах. Авось, тараканы не заедят.
        С того и началось, хотя Кривошеин, устав от здешних разносолов да от тяжести в желудке, покрякивал, а Недреманное око единственному полицейскому спать не давал всю ночь. Все-таки глухая тайга, хотя при электричестве и даже телефоне, который худо-бедно до уездного Бийска доставал. Столыпин сам его опробовал, успокоив уездное переполошенное начальство да и своих охранников; они просто не знали, скакать ли следом за пропавшим премьером или за каз?чками местными ухлестывать. Столыпин дал шутливое распоряжение: лошадей зря не гонять, а насчет казачек… главное, чтоб драк с мужиками не было.
        Таким народным домом не всякий уездный город и в Центральной России мог похвастаться. Не то что в казалось бы Богом забытой Старой Барде. Правда, Столыпин помнил свой народный дом в Колноберже. Но сколько там сил и нервов было потрачено! Строилось-то все-таки на деньги помещиков, прежде всего самого хозяина Колноберже. Но, право, здешний дом не уступал, кое в чем даже превосходил. Зал для собраний и танцев, небольшая библиотека, гостиничка - все это было и в Колноберже. Но ведь больше десяти лет прошло. Здесь наряду со всем этим появился… и синематограф, да, да. После ужина, когда погасили свет - опять же электрический! - новоявленный инженер Гаврила включил аппарат стрекочущего синематографа - шумные сороки-воровки загалдели. Это чудо только недавно купили в Новониколаевске, но не успели опробовать - некому было заняться. Бросив свои вечерние занятия, все расселись по струганым лавкам. Столыпин с улыбкой отметил и три знакомых вагонных креслица, поставленные наособь, перед первым рядом. Но он усадил туда пожилых женщин, а сам пристроился на лавке. Все молчали и напряженно ожидали невиданного
чуда, за которое были заплачены немалые артельные денежки. И вот теперь все, и стар и млад, с детским удивлением и ужасом смотрели, как прямо на них мчался паровоз… Дети кричали, старики крестились. Но паровоз промчался сквозь темный зал, не причинив никому вреда.
        Столыпин вскоре ушел спать, а здесь еще раза три-четыре будоражил темноту все тот паровоз…
        Утром он поднялся чуть свет. Дожидаясь его пробуждения, Гаврила чинил накомарник.
        - Мошки здесь и так много, а у речки просто загрызут, - потряс он мелкосетчатым накомарником. - Да и штиблеты… Уж не обессудьте, Петр Аркадьевич, лучшей экипировки не нашлось. Августовские росы очень сильны.
        В прихожей стояли начищенные охотничьи бродни. Сам Гаврила тоже был в сапогах, похуже.
        Надо было видеть министра в мундире, накомарнике и высоких броднях! Но эти сельские прелести он знал, помещик как-никак. Без лишних слов экипировался.
        Главная достопримечательность была всего в полукилометре, на небольшом притоке Бии. Столыпин не забыл, как всего семь лет назад в губернском Саратове устраивал свою электростанцию. Там был немецкий дизель, здесь маленькая электрическая станция. Она напоминала привычную мельницу да и стояла на бывшей мельничной запруде, только была чище и без мучной пыли. Оказывается, ссыльный поляк устроил. Зря староста ругал всех подряд поляков; махонькая электростанция работала хорошо, по крайней мере света для всего села хватало.
        - А где сейчас этот умелец? Да и кто ее обслуживает?
        - У поляков кончился срок ссылки, указ вышел…
        Столыпин припомнил, что он подписывал досрочное освобождение целой группы поляков.
        - Но ведь без механика электростанция не может работать?
        - На мой приезд надеялись, а пока сманили одного железнодорожника. Я доберусь до механики, дело несложное. Только вот дом свой под крышу подведу, зима не за горами…
        Под эти разговоры Столыпин посидел на камне возле шумной мельничной запруды, которая сейчас не жернова крутила, а генератор. На какой-то миг ему захотелось бросить к черту все петербургские дрязги да и забиться в такой вот уютный уголок…
        Но разве посидишь? Следом по росной траве в своих низких офицерских сапогах пришел полковник Приходькин и с завистью воззрился на совершенно сухого премьера.
        - Что, хорош? Учитесь, как надо жить!
        Пожалуй, это и к нему самому относилось. Нечаянно-негаданно он нашел здесь не только подтверждение своему крестьянскому индивидуализму… но и подтверждение им же отвергнутой крестьянской общины. Представшей в совершенно ином обличье. Называлась она иначе: кооператив, если для начальства. А по-местному - артель. Нечто такое, что он еще в Колноберже замышлял. Установилась маслодельная кооперация - суть добровольная складчина. На той же основе велась и торговля маслом, мясом, рыбой и таежной дичью. А с прокладкой Великой Сибирской дороги для организованной торговли открылись выходы и на восток, в Китай, Манчьжурию и Японию. Япошки воевать научились, а масла и мяса своего все-таки не имели. Почему не подкормить бывших врагов, если они хорошо расплачиваются?..
        V
        Уезжал Столыпин из Старой Барды, сопровождаемый всем селом далеко за кресты, с очень большой неохотой…
        К тому были причиной не только здешние крестьяне, не только красивейшая природа… но и разговоры с Алешкой Лопухиным.
        Орловский гимназист на его голову свалился не запылился. Еще в Петербурге петициями слезными завалил. С железной дороги Столыпин дал телеграмму губернатору, чтоб сопроводили Лопухина в Бийск. Разумеется, под честное слово министра внутренних дел.
        Боже праведный, что с ним стало! Они ж одногодки, значит, и пятидесяти нет… А стоял, не зная, как себя вести, старик стариком. Мало что скукожился и лицом и телом, так и осел к грубым солдатским сапогам. Сюртучок явно с чужого плеча, некое подобие манишки неумело заштопано явно мужской рукой. Плешь во всю голову, а руки!.. Конечно, они отвыкли от перчаток, но ногти-то хоть можно было постричь. Его ж не в каторжные рудники ссылали, всего лишь на поселение, под надзор. А кому надзирать в сибирской дыре? Унтер-инвалид беспременно пьяница. Так-то, поди, вдвоем гужуют! Но ведь родовые-то денежки, верно, остались? Наследства-то не лишали. Хотя родственники хороши были, когда над ним витала такая полицейская власть… теперь, поди, и письмишка не напишут.
        Вытолкнутый здешним унтером из прихожей на порог, к начальству, Лопухин стоял, пытаясь изобразить служивую вытяжку. Истинно, карикатура на бывшего сановного полковника, попавшего под царский гнев уже генералом…
        - Все свободны, - вместе со здешним ретивым унтером выпроводил Столыпин и своих.
        Он помедлил, пока закроется дверь.
        - Ну, здравствуй, гимназист, - вышел из-за стола.
        - Здравия желаю!..
        Но дальше не знал, как именовать друга.
        Столыпин обнял его и повел в смежную комнату, где был заранее приготовлен стол.
        - Вспоминай, Алешка, былое. Не вечно же тебе торчать в Сибири.
        - Да… всего семь лет… Но мне не выдержать…
        - Ладно. Давай-ка позавтракаем, как бывало в Петербурге. Пьешь?..
        - Да как не пить?..
        - Вижу, вижу. Не объясняй.
        Он налил себе рюмочку коньячную, а ему побольше, в фужер.
        - Ну, за встречу.
        - За встречу…
        Трудно было поверить, что так быстро сломался человек, но Лопухин действительно не знал, как теперь обращаться к гимназическому другу.
        - Забыл?.. Я Петр, Петро.
        - Забыл… но не гоните меня. Дайте выпить.
        Он махнул коньяк, как какую-нибудь сибирскую сивуху.
        - Ешь. Закусывай, - стал подсовывать ему тарелки, поскольку друг снова поглядел в пустой фужер.
        Столыпин и сам еще не завтракал. На столе вместе с разносолами стояли судки с горячим мясом, рыбой, даже со стерляжьей ухой, но это уже для гостя, сам он столь плотно не ел.
        В фужер пришлось, конечно, подлить.
        - Я не жадничаю, Алешка, но мне по трезвости хочется с тобой поговорить. Поэтому получше заедай.
        Сам слегка закусив, отвалился в кресле.
        - Сейчас всё и вся высмеивают, сплошной сатирикон кругом. Но вот это песнопение люблю. За его житейскую суть. Как там?..
        Судьба играет человеком,
        Она, коварная всегда,
        То вознесет тебя над веком,
        То бросит в бездну без следа…
        - Без следочка… - глухо откликнулся Лопухин.
        Столыпин посмотрел на него с укором:
        - Следочек есть. До сих пор тянется. Вы с министром Плеве намудрили в отношениях с Азефом, а Столыпин разхлебывай. Между прочим, я ни сном ни духом к этому непричастен. Вам-то что! Один в могиле, другой в Сибири, а я до сих пор отбрехиваюсь. В Думе!
        Лопухин вскочил:
        - Виноват, господин министр!..
        - Сядь, Алеша. Я не тебя собирался попрекать, а Плеве, царствие ему небесное. К слову только: след от нас всегда остается… Хотя я и не полицейский, но вся полиция и жандармерия под моей властью. Как зарекаться, что не объявится еще более паршивый Азеф?
        Он призвал Лопухина так, для дружеской встречи, но невольно пустился в разборы. Алешка после третьего фужера, видно, осмелел. Глянул прежним полицейским глазом:
        - А знаешь, Петро? Ваш Распутин будет похлеще моего Азефа!
        Настал черед косо глянуть и Столыпину:
        - Да ты-то откуда про него знаешь?
        Лопухин понял, что лезет явно не в свои дела.
        - Извините, господин министр, забылся…
        Он уткнулся было носом в стол, но Столыпин тряхнул его за плечо»
        - Не-ет, говори!.. Коль уж начал.
        Лопухин поднял глаза:
        - Ладно, Петр Аркадьевич. Возлей еще… коли не жалко.
        - Только не увлекайся. Нам еще о твоих делах поговорить надо… Откуда?
        Прежде чем выпить, Лопухин объяснился:
        - Отсюда. Из Сибири. Распутин вышел в распутство из Томского уезда - далеко ли? Здесь молва давно уже сделала его любовником царской женушки. Ничего, что я столь прямо?.. - Столыпин лишь покачивал головой. - Молву передаю, как народ говорит. Между прочим, и губернский, и купеческий, всякий. Известную пословицу на здешний лад так переделали: до Бога высоко, до царя далеко, а до Распутина близко. В случае чего, мол, к нему обращайся. Нашенский! Во как.
        Столыпину следовало бы оборвать этот разговор, но он почему-то не мешал Лопухину. Ссыльному! С ним ли о царской семье говорить?
        Он медлил, отойдя к раскрытому окну и глядя на какую-то мещанку, которая копалась в своей кошелке. Еще одна несчастная… Может, просительница?
        Внезапно мещанку поволокли вкруг дома, во двор. Кому помешала?..
        Впрочем, не до нее было. Лопухин продолжал говорить о Распутине.
        Тихо дверь в служебной комнате скрипнула. Полковник! А уж этот по пустякам мешать не будет.
        - Ну?..
        - Петр Аркадьевич, мы под вашими окнами подозрительную мещанку задержали. Платочком повязана… На поверку ссыльной студенткой оказалась. И знаете?.. С браунингом в кошелочке!
        Столыпин плотней прикрыл дверь, из которой вышел.
        - Н-да… Я еще с часик посижу со своим другом, а что касается студенток… Как положено, потрясите. И только.
        По возвращении к Лопухину он еще некоторое время постоял у окна, невольно загораживая сидящему за столом Алешке обзор. Но сам-то видел: двое полицейских уводят мещанку под руки куда-то по глухой дорожке… Хороша Сибирь, ничего не скажешь!
        - Хорошо, - уже вслух сказал.
        - Девка? Или Сибирь? - истинно полицейским глазом узрел Алешка. - Так девка тут со вчерашнего дня околачивается, может, мужика какого ищет. А Сибирь?.. Сибирь наша хоть и не мозолит глаза, а еще глупей этой девки. Уж так, Петр Аркадьевич.
        Лопухин уловил недоуменный взгляд.
        - Потому глупа, что именно она таких вот Распутиных и порождает… Но продолжать ли?.. - полицейским чутьем уловил явную перемену в его настроении.
        - Да, да, Алексей, - вновь обернулся от окна Столыпин. - Что-то мне грустно стало… В ночь уезжаем, а Сибири-то я, собственно, и не узнал, хотя месяц уже по здешним дорогам болтаюсь.
        - И я Сибири знать не знал, а вот пришлось… Но продолжать ли?
        После маленькой разрядки уже и себе налил Столыпин: - Ты рассказывай, а я послушаю. Давай, не тяни. Через час ехать.
        Пока Лопухин о чем-то раздумывал, он вспомнил, из-за кого - в самом деле, из-за кого?! - у него было несколько неприятных разговоров с Николаем II.
        Начинали говорить о крестьянских делах, об окончании строительства Амурской дороги, о делах на западных, польских, окраинах… а сводилось все к нему - Распутину. Он уже понимал, что этот неотесанный сибирский мужик тормозит всякое важное решение; и чем важней было оно, тем глубже уходил в себя Николай II, не говоря ни да, ни нет, явно потворствуя мнению своей женушки. Много было врагов, но неужели еще и этот сумасшедший мужлан?!
        Он ведь, собственно, от всего этого и бежал в Сибирь. Дела делами, но от придворного распутства хотелось отдохнуть. Неужели и здесь достанет?
        Еще в Тюмени, в недалеком соседстве с родиной этого распутного мужика, понаслышался разных несуразных баек, касавшихся царя, а следовательно, и главного царского охранителя. Неужели ради того он завернул к своему ссыльному другу, чтобы еще раз посмеяться над несуразностями человеческих судеб?..
        Но Лопухин ведь прожженный полицейский, теперь к тому же и местный житель, - наверняка в уши ему побольше надуло…
        - Каждому святому подобает делать чудеса, - пожалуй, уже излишне отхлебнув из фужера, несколько высокопарно начал Алешка. - Ни один порядочный святой не может без них обойтись. «Делать чудеса» - это, можно сказать, обязанность святого, я бы сказал по-ученому - функции, по которой и распознается его житие… - Давай без философии, - перебил Столыпин. - Говори, как истинный полицейский сыщик.
        Лопухин немного обиделся, но продолжил уже более точно:
        - Григорий Ефимович Распутин родился в селе Покровском Тюменского уезда Тобольской губернии в 1863 году…
        Это Столыпин уже знал. У отца, Ефима Васильевича, земледельца и рыболова, видимо, был некоторый достаток. Во всяком случае - ветряная мельница, которая крутила своими крыльями живые денежки. Лопухин говорил то, что противоречило петербургским россказням. Отнюдь не от бедности пошел шляться по Руси сынок Ефима. Конечно, не своей корявой рукой, а чьей-то наемной умильно сочинял он свое «житие»:
        «В 15 лет, в моем селе, в летнюю пору, когда солнышко тепло грело, а птицы пели райские песни, я ходил по дорожке и не смел идти по середине ее… Я мечтал о Боге… Душа моя рвалась вдаль… Не раз мечтая так, я плакал и сам не знал, откуда слезы и зачем они. Постарше с товарищами подолгу беседовал я о Боге, о природе, о птицах… Я верил в хорошее, в доброе… и часто сиживал я со стариками, слушая их рассказы о житии святых, о великих подвигах, о больших делах, о царе Грозном и многомилостивом… Так прошла моя юность… В каком-то созерцании, в каком-то сне… И потом, когда жизнь коснулась, дотронулась до меня, я бежал куда-нибудь в угол и тайно молился… Неудовлетворен я был… На многое ответа не находил… И грустно было… И стал я попивать…»
        Стоп-стоп! Рука наемного борзописца, сочинявшего сказку, на этом месте невольно дрогнула. Все-таки грех великий - из распутника делать святого. Уж лучше так, словами Алешки Лопухина:
        - Пьянство, как известно, до добра не доводит, по себе знаю… - Рассказчик снова приложился к фужеру. - Из благочестивого отрока вышел в конце концов не верный помощник своему отцу в хозяйстве, а блудодей, табакокур, вор и хулиган, которого нередко колотили почтенные отцы семейств и даже неоднократно, по приказанию исправника, били розгами. Бывало, едет он за хлебом или еще за чем в Тюмень… - опять отвлекся Лопухин, - да, едет, а возвращается домой ни с чем, без денег, пьяный, избитый, а часто даже без лошадей… Каков святой!
        - Не отвлекайся. Времени мало, - поторопил его Столыпин. - С чего началось - вот главное.
        - Случилось так… Однажды пришлось Григорию отвезти в Тюмень студента духовной академии, монаха Мелетия Заборовского, ставшего потом ректором Томской духовной семинарии. Студент-монах во время этой поездки произвел на Григория а-агромное впечатление! Всего лишь благочестивой беседой. Утверждали, так было. Пьяница Григорий «одумался», покаялся и вскоре круто изменил образ жизни. Тут-то и начались чудеса!
        Шла обычная молотьба, когда все домашние старались использовать погожий день. Не любивший серьезной работы Гришка рассказывал разные церковные притчи и до поры до времени мог не слишком ревностно махать цепом. На него прикрикнули да и посмеялись над лодырем. Тогда Гришка воткнул лопату в ворох зерна, тяжелый цеп еще раньше бросил. Не батрак я вам!
        Вот прямо с тока и пошел он по святым местам. Ходил целый год, кормился - такой-то дылда! - Христа ради. Святые места, как говорили, осматривал. А когда возвратился домой, то первым делом выкопал в хлеву пещеру и молился там Богу две недели. Другие судачили - пил две недели беспробудно. Тут ему явился давно почивший в Бозе святой Симеон Верхотурский. Во сне и сказал: «Григорий! Иди, странствуй и спасай людей». И Григорий пошел, опять Христа ради.
        Где он только не бывал! И в Верхотурье, и в Саровской пустыни, и в Одессе, и в Киеве, и в Москве, и в Казани… Жизнь у паломника такая.
        Ко времени своего просветления был Григорий уже женат. Между странствиями от супруги Прасковии родился сын Дмитрий, а потом и дочки, Матрена да Наталия. Как уж там семья жила, о том молва умалчивала. Эки мелочи! Слух о новоявленном праведнике стал распространяться далеко за пределами села Покровского. У Григория появились ученики - то бишь ученицы, поскольку мужики по обычаю норовили его поколотить. У женщин, особливо у молоденьких девушек, души более чуткие. Поклонниц своих он любовно звал «сестрами». Как на подбор, все молодые, красивые и страстно веровавшие в своего учителя. И он веровал в них. По-особому творил молитвы под какой-нибудь столетней лиственницей. Место моления «сестры» устилали мягким мхом. И после каждого многогласия «Господи, помилуй!» по очереди целовал их, обнимал, ласкал, а нередко, в восторге подвижническом, и плясал с ними вместе. Чтоб порадовать Бога и милых сестриц…
        Но ведь зависть!.. Поклеп… Как не завидовать таким праведникам?!. Жаловались односельчане на Григория начальству: мол, губит он деревню порчей девок, под каждый праздник на паперть, а то и в избы прямо на порог подбрасывают новорожденных младенцев. «И откуда они только берутся?» - лукаво сетовали односельчане.
        У исправника и без того хлопот невпроворот - пьяницы, прелюбодейство, а теперь еще и переселенцы со всей России напирали. Дался ему какой-то Гришка! Старец, которому едва за сорок перевалило…
        А тут на одном богомолье слухи навели на Григория купчиху Башмакову. Она только что похоронила мужа и при всем мужнином миллионном наследстве очень страдала душой… Как было не помолиться в тиши и уединении?
        Святой старец помолился вместе с ней, наособь от прочих сестриц; молодо-зелено, а за душой ни гроша. Брысь, греховодницы! У купчихи душа была побогаче, и душой своей любвеобильной она сильно к старцу привязалась. Пора было, наскучившись за мужем, мир посмотреть и себя показать. Повезла Башмакова Григория знакомить с близкими ей людьми. Сначала в Казань, потом в Киев, в Москву и прямиком в Петербург. Чтоб пред Иоанном Кронштадтским и себя показать, и святого заодно. Страсть как любили купчихи святыми хвастаться!..
        VII
        Сибирь долго не отпускала мысли Столыпина. Да и Кривошеина, который после этой поездки стал очень активно помогать ему. Слова словами, но совместными усилиями двух соратников была подготовлена обширная записка на имя Николая II. Обращая внимание государя на то, что в Сибири земельная реформа идет гораздо быстрее, чем в Центральной России, она способствовала окончанию Амурский железной дороги, с выходом к океану. Проиграв Японскую войну, Россия брала реванш экономический. Николай II качал головой над рассказами о возникшей на новых условиях артели в Старой Барде, да и в других местах было нечто подобное. Ссыльные не в Россию просились - просились в Сибирь. И не только потому, что там контроль был слабее; будущее открывалось перед всяким сильным и целеустремленным человеком. Случай с инженером Гаврилой не был единичным; Столыпин массово подписывал разрешения после отбытия ссылки остаться в Сибири. Это не укладывалось в головах окружавших трон, отживших уже свое царедворцев. Великий князь Николай Николаевич, главный виновник военной авантюры, даже попенял в присутствии государя:
        - Уважаемый Петр Аркадьевич. Неужели вы полагаете, что немытые мужики сделают то, что не смогли сделать наши пушки? То есть закрепиться на восточных пределах империи?
        - Именно так, ваше высочество, - кивнул Столыпин. - С окончанием Амурской дороги к океану хлынет такой поток людей и грузов, что их никакими пушками не остановить.
        «Записка» по результатам сибирской поездки подводила итог:
        «Сибирь растет сказочно… В несколько последних месяцев выросли большие поселки, чуть ли не города».
        Он оперировал сухими цифрами и выкладками, а в разговорах с Кривошеиным признавался:
        - Боюсь сантиментов. Цари сантиментов не понимают, ведь тогда пришлось бы говорить о сказочной стране, о Беловодье… Я, право, начинаю верить, что где-то, за Алтаем, что ли, лежит эта благословенная страна. Что наука, что Пржевальский, - даже он такой страны не смог отыскать! Ведь едут не только в силу нашей реформы - какое-то провидение ведет людей. Беловодье! Умом понимаю: миф. Сказка. Но если в нее верят миллионы людей?..
        Беловодье Беловодьем, но еще до поездки в Сибирь в 1908 году был издан знаменитый Устав сельскохозяйственной кооперации. Там же сухим языком он узаконил кооперацию, которую Столыпин пытался наладить еще в Ковенской губернии. Сейчас у крестьян руки были развязаны. Как грибы вырастали кредитные товарищества, артели. Крестьянин воспринял эти новшества, ибо он стремился к самостоятельной жизни. Не отсюда ли и мечта о сказочном Беловодье?..
        Часть девятая «Святой черт» и другие черти
        I
        Столыпин никогда не думал, что ему придется заниматься еще и сибирским мужиком!
        Какие-то роковые напластования. Князьям Рюриковичам, первейшим графам не так-то просто было попасть в покои царской семьи. А какая-то купчиха, хоть и миллионерша, Башмакова привозит Григория Распутина прямо к Иоанну Кронштадтскому, который был вхож во дворец. И этот прозорливый святитель, подпав под влияние сибирского мужика, познакомит его с ректором духовной академии отцом Феофаном, которого глубоко чтили великие князья Николай Николаевич и Петр Николаевич, а еще больше их жены: Анастасия (Стана) и Милица Николаевна. Так через отца Феофана и великих княгинь царица, а за ней и царь узнали вскоре про отца Григория через любимейшую фрейлину Анну Вырубову.
        Вырубова и привезла Распутина в Царскосельский дворец. Разумеется, поздним вечером. Сцена была разыграна, как в лучшей мелодраме. Григория оставили в малой приемной, наказав прислуге привести его ровно к полуночи в салон ее величества.
        Вырубова села поиграть с царицей в четыре руки «Лунную сонату» Бетховена, всегда умилявшую до слез Александру Федоровну. Время шло к полуночи. Рядом в полуосвещенную комнату тихо был введен отец Григорий; согласно уговору, он стоял неподвижно в дверях, вперив свой взор в царицу, сидевшую за роялем спиной к дверям.
        Часы пробили полночь…
        - Не чувствуешь ли, Сана, что происходит нечто особенное? - спросила Вырубова, медленно поворачивая голову в сторону отца Григория.
        - Да, - ответила Александра Федоровна, невольно подражая движению головы своей подруги.
        Ужас неожиданности!
        Видение!
        Царица забилась в истерике…
        Григорий подошел ласково и начал гладить ее голову и плечи, приговаривая:
        - Не бойся, милая, Христос с тобой…
        Александра Федоровна пришла в себя и тут же, поняв, кто перед нею, вся в слезах, припала к груди нежданного гостя…
        Отцу Феофану, через которого стали известны эти подробности, можно верить или не верить, но ведь с государем было то же самое. Доверенному иеромонаху Илиодору, который слал все мыслимые и немыслимые проклятия на Столыпина, отец Феофан умильно повествовал:
        - Государь, государыня с наследником на руках, я и он сидели в столовой во дворце. Сидели и беседовали о политическом положении России. Старец Григорий вдруг как вскочит из-за стола, как стукнет кулаком по столу. И смотрит прямо на царя. Государь вздрогнул, я испугался, государыня вскочила, наследник заплакал, а старец и спрашивает государя: «Ну что? Где екнуло? Здеся али туто?» - при этом он указал пальцем себе на лоб, а потом на сердце. Государь ответил, указывая на сердце: «Здесь… забилось!» - «То-то же, - продолжал старец. - Коли что будешь делать для России, спрашивай не ума, а сердца. Сердце-то вернее ума…» Государь сказал: «Хорошо». А государыня, поцеловав его руку, поблагодарила: «Спасибо, учитель».
        Столыпин слышал эти рассказы и ранее. Ясно было одно: царь и царица обрели в отце Григории советника, слову которого они будут верить, как сущему слову Божьему.
        «Так кто же в таком случае премьер-министр?» - не раз думал Столыпин. Но он был еще и министром внутренних дел. То есть полицейским, которому играть в поддавки с сибирскими мужиками вроде как не пристало…
        Верный генерал Герасимов дополнил то, что наслоилось еще в Сибири. Напрямую сыском Герасимов не занимался, но дряги лились на его служивую голову как помои, а через него - и на Столыпина. Сибирские похождения Распутина были только цветочками, ягодки появились, когда он переступил порог Царскоселького дворца. Теперь играли уже не в четыре руки - содомский хорал выплескивало по-за стены дворца на улицы Петербурга. Про светские салоны и говорить нечего! Истинную клубничку смаковали дамские губки - то брезгливые, то завистливые. Не мог же Распутин быть всем одинаково мил.
        - Ох, милая! Легче попасть к государю, чем к этому мужику.
        - Ну, дорогая! Было бы желание. Двери в его вертеп всегда распахнуты.
        - Так чего же ты не пойдешь?
        - И рада бы, да грехи не пускают… Ведь он, говорят, хлыстовец.
        - Так ведь и хорошо, если мужик с хлыстом… да еще с хорошим, ха-ха!..
        Генерал Герасимов очень не любил передавать сплетни, но какими словами опишешь пьяные оргии сибирского самозванца? Хлыстовство было под запретом, и тут можно было подловить самонадеянного мужика.
        - Петр Аркадьевич, натешившись в Петербурге, Распутин часто уезжает покутить в свое родное Покровское. Ну, заодно и родственничков облагодетельствовать. Благо денег у него полны карманы, а дорога до Тюмени не такая уж и дальняя. Оттуда идут вести о надругательствах над церковными обычаями. Да и вообще над священниками. Надо что-то делать. А с голыми руками не только я, но и вы к государю не подступитесь.
        - Не подступлюсь.
        - Вот именно. Но как нам охранять высочайшую особу? Что, если это уловка террористов?
        - Ну вы скажете, генерал!..
        - И скажу, и испрошу негласного разрешения - поселить в селе Покровском нашего тайного агента.
        - Новый Азеф?..
        - Пускай Азеф. Но личность государя неприкосновенна.
        - Мы еще со старым Азефом не расхлебались. Как вы знаете, он сбежал от смертного приговора эсеров. От самого Савинкова! А если новый провал? Ведь нам с вами не сносить голов!
        Герасимов был готов к такому повороту.
        - Петр Аркадьевич, вы не пострадаете. Что делать, грязную работу я возьму на себя. Верные сотрудники у меня есть. По моим сведениям, Распутин опять собирается в Покровское… кажется, на какую-то свадьбу. Любит мерзавец около невест куролесить!
        - Ладно. Но после сибирской командировки приведите ко мне своего агента. Я с ним сам поговорю.
        II
        Прошли три зимних месяца, прежде чем Герасимов доложил:
        - Мой Гараська вошел в доверие. Бывает теперь и на петербургских оргиях. Не удивляйтесь его виду. Он, между прочим, прекрасно говорит и по-французски, и по-немецки. Артист!
        Не желая при столь щекотливом разговоре лишних свидетелей, Столыпин заранее отослал с различными поручениями всех своих помощников и сам вышел в приемную.
        - Вот так Гараська! - вырвалось у него невольное восклицание. - Третьего дня я принимал сибирскую делегацию…
        - Я был в ее составе. Так надежнее, Петр Аркадьевич, - ответил вошедший по-немецки, исподтишка оглядываясь.
        - Здесь никого нет. Пройдемте в кабинет.
        В необходимых случаях Столыпин сам подогревал на спиртовке кофейник. Беседа пошла по-русски.
        - Из имевшихся в делах канцелярии обер-прокурора Святейшего Синода сведений, переданных мне генералом Герасимовым еще в самом начале, сам собой напрашивался вывод: Распутин сектант. Надо было только проверить. Между прочим, Петр Аркадьевич, мне очень помогла ваша переселенческая программа. До Тюмени я ехал, извините, в «столыпинском вагоне», выдавал себя за искателя новых мест для своих односельчан. Так что в жизнь села Покровского вошел быстро. Из разговоров с сельским притчем стало ясно, что Распутин тяготеет к хлыстовцам. Позднее я и сам с ним в одной компании плясывал…
        Хотя Герасим и снял свой дубленый полушубок, но купеческая поддевка не скрывала его богатырскую силу. Такие же третьего дня были. На пробор расчесанные головы, размашисто очесанные бороды, просторные, крепкие сапоги, неторопливая, немногословная речь.
        - Прискорбно, - продолжал он, - но сельские власти всецело на стороне Распутина. Напрасно было их расспрашивать, только навлечешь на себя подозрение. Деньги у него есть, подкармливает. В Покровском он отдыхает от трудов праведных… петербургских. Обычно в бане, нарочно для того и построенной. Там и лучших гостей принимает… особливо девушек молоденьких. Предбанник иконами увешан, диваны стоят, самовар кипит, все как надо. Неохотно раздевавшимся разъясняет суть своей веры:
        - Стесняешься? А чего? Будешь знать, где бес в тебе сидит. Дай-ко я его погоняю, пока хоть по наружной телесности… - Ну, гонял он славно, шлепки так и сыпались, как блинцы. Уже позднее в парилку, в густейшие облака пара, он заводил почти бесчувственную душу. Оттуда слышался то «Странник», то «По улице мостовой», а потом песнопение, перебиваемое плясом. Не знаю, подливал ли он в квасы и вино чего такое, но девицы дурели быстро и вместе с ним прыгали через стол, иногда и в общую кучу. Что делать, Петр Аркадьевич, приходилось и мне прыгать. Правда, в недавнем московском скандале я отговорился вывихнутой ногой, так что штаны вслед за своим учителем не снимал…
        Столыпин невольно улыбнулся. Он знал об этом из донесения генерала Герасимова. Пляска-то происходила в ресторане «Яръ». Причем не с покровскими девками. Дамы из высшего общества. Даже великую княжну туда занесло…
        - Ведь у хлыстов как?.. По окончании пения заводила-пророк скидывал среди моленной комнаты штаны и начинал радеть… ну, кружиться, приседать, ударяя себя по ляшкам… Ох, удружил мне генерал Герасимов поручение! - покаянно усмехнулся Герасим. - Там ведь и не моленная была, общий зал ресторана. Я даже не заметил, когда он в толпе кружащихся дам скинул штаны, а дамы тоже начали срывать с себя покровы… хоть святых выноси, что началось!..
        За этими рассказами Столыпин так засиделся, что в приемную начали возвращаться помощники. В рабочее время он особых церемоний не требовал, могли и заглянуть с каким-нибудь вопросом.
        - Ладно, Герасим, как-нибудь потом договорим, если будет надобность… Хорошо ты рассказываешь, но твой рассказ к протоколу не пришьешь.
        Провожая его в приемную, Столыпин нарочито деловым тоном выговаривал:
        - Все вы, сибиряки, такие! Поменьше сивухи пейте. Ничего, обживетесь на новом месте.
        Затем поспешил скрыться в глубине кабинета. Может быть, ложь и во спасение, но противно…
        III
        Масла в огонь подлил брат Александр. Он был авторитетным журналистом «Нового времени» и мог ни с кем не советоваться в своих воззрениях, кроме, разумеется, главного хозяина Суворина. А хозяину нужен был тираж газеты - как он мог отказать в такой публикации? Так и появилась статья «Беседа» («У Григория Распутина»). Неплохо было бы посоветоваться с братом о своевременности такой публикации, да куда уж там! Хлестко. Ярко. Откровенно. Александр только похмыкивал да попивал коньячок, когда Петр ворчал:
        - Ты сам это стряпал? Или кто другой?
        За «стряпню» Александр не обиделся, привык уже к журналистскому цинизму.
        - Что, вкусно? Доподлинное откровение.
        Столыпин собирался говорить на эту тему с государем, но, разумеется, не столь развязно. Теперь следовало подождать - как там аукнется. Николай II знал, что Александр Столыпин стал правой рукой Суворина в «Новом времени». А газета была правой, хоть и грязноватой рукой самодержавия. Что же, теперь руки поменялись? Поддерживал салонные сплетни, били-то ведь прямо по царской семье. Хуже некуда!
        А брат Александр и под царским оком чувствовал себя королем.
        - Дар спасения женщин, через унижение, обрел в себе старец еще задолго до своего появления в царских чертогах. В родном селе Покровском. Туда стекались из высшего света именитые и богатые паломницы. Баб ожиревших будоражил слух о чудодейственном кобеле…
        - Знаю, - перебил его брат Петр, потрясая газетой. - Откровения-то - неуж он сам изрекал?..
        Александр усмехался в знак своего полнейшего удовлетворения.
        «Я видел их гордость, - своими блудливыми устами говорил Григорий. - Они считают себя превыше всех… Золото, бриллианты и деньги туманили их ум… Ходили как павы… Думали, что весь свет для них… Все остальные ничто… Я полагал, что надо их смирить… унизить… Когда человек унизится, он многое постигает… Я хотел, чтобы они пережили все это… И вот в этом диком заблуждении я заставил их идти с собой в баню… Их было двенадцать женщин… Они мыли меня и перетерпели все унижения…»
        - Больно красно говорит у вас этот неотесанный мужик! - в очередной раз перебил Петр.
        - Да у нас газету закроют, если все его матюги напечатать, - парировал Александр. - Сам понимаешь, многоточиями заменили.
        Многоточиями заменял и Петр Столыпин свои сумбурные мысли. С ними нельзя было идти к царю. Что, премьер-министру еще и в постельные дела мешаться?..
        Главной путеводительницей по дворцу была фрейлина Вырубова. А случай сам шел в руку: Анна Вырубова пострадала при железнодорожной катастрофе между Петроградом и Царским Селом. И будучи в бредовом состоянии, повторяла лишь одно:
        - Отец Григорий, помолись за меня!
        Само собой, послали за Распутиным. Лично графиня Витте, супруга еще не так давно всесильного премьера, приехала к старцу. Узнав от нее о тяжелом положении Вырубовой, Григорий тут же стал собираться. На ту пору не было в его распоряжении казенного автомобиля. Графиня Витте усадила старца рядом с собой на сиденье, своими всхлипами еще более нагнетая обстановку. Прикатили прямо в приемный покой царскосельского лазарета, куда была доставлена Вырубова. В палате уже находились государь с государыней - какая честь! - и отец Анны. Войдя в палату без разрешения и ни с кем не здороваясь, Распутин подошел к Вырубовой, взял ее за руку и громко повелительно сказал:
        - Аннушка! Проснись, поглядь на меня, любовь моя!
        По своему обыкновению, он начал целовать и обнимать болящую, повторяя:
        - Любовь - да не умрет… не умрет!..
        От умиления ни государь, ни государыня не замечали непозволительной бесцеремонности. «Друг семьи», как его открыто называли, мог делать во дворце все, что хотел. Анну, полуобнаженную и прикрытую лишь простыней, он подхватил на руки и прижал к груди. И тут Вырубова открыла глаза, улыбнулась и сказала:
        - Гришенька, это ты? Слава Богу! Любовь не умирает…
        После рассказов графини Витте в светских кругах эта сцена стала святой легендой. Как было газетчикам не подхватить такой душеспасительной байки?..
        Конечно, злословить о самой Александре Федоровне журналистская братия не решалась. В кафе и чайных довольствовались анекдотцем о некой великородной дочке, Ольге. Маман любила молиться в спальне, где тоже были иконы, с одним святым старцем, и все бы хорошо, да однажды он вытурил ее из спальни и сказал:
        «Сашка, надоела мне твоя буженина. Подавай на десерт Ольгу!» Ну надоела, так надоела. Ольга так Ольга. Но та по своей необразованности после десерта возьми и спроси: «Маман, что такое ляшки?» - Та изумилась: «Когда ты это, глупая, узнала?» - «Во время десерта, маман». - «Так что вы делали-то?» - «Беса, маман, гоняли. Он в ляшки-чашки заскочил…»
        Столыпина мало интересовали анекдоты. Но насторожила последняя фраза из злополучной «Беседы»:
        - «Меня царским лампадником зовут. Лампадник - маленькая шишка, а какие большие дела делает!.. Захочу, так пестрого кобеля губернатором сделаю! Вот каков Григорий Ефимович».
        Это уже походило на правду. Не зря же графиня Витте приезжала на личном автомобиле за Гришкой. Казалось, предшественник Столыпина, которого он, впрочем, очень уважал, после отставки ушел в небытие. Ан нет! Вдруг всплыл опять и стал членом Государственного совета. И по какой-то непонятной мстительности постоянно рубил все нововведения своего упрямого последователя…
        IV
        Столыпин чувствовал, что между ним и Николаем II медленно растет какая-то непроницаемая стена. Не из дерева, не из камня, не из новомодного железобетона, но просвета не было. Самое загадочное, что и темноты-то настоящей не ощущалось. Так, сумерки белой ночи. Разве она отделяет человека от человека? Просыпаясь в тревожной бессоннице, он выходил неслышно - тем более что спальни с женой, увы, были уже раздельные, - в мягких домашних туфлях на чистый песок садовой дорожки и удивлялся: «Да вот же она, вся насквозь просматривается!» Часовой от ограды парка тоже видел его, отвешивал молчаливый поклон. Вот так и ходить бы целую ночь, сгоняя какую-то черную пелену с глаз, но уставали ноги и возникала одышка. Что толку всматриваться в невидимую даль? Дальше своего служебного кабинета он ничего не видел. Даже в мыслях. Все затиралось в непроницаемую сумеречь. Жена, дети, царь-государь… да и Россия, наконец! Все это неразделимо. Все это его жизнь. Все это его личное. Он давно не отделял малое от великого, судьбоносное от сиюминутного. Если в своей спальне вскрикнула сквозь девичий сон несчастная Наташа, он
слышал и плач такого же несчастного царского наследника. Хотя эка беда! Не на бомбу же нарвался, а всего лишь на сучок в царскосельском саду. Но больной гемофилией царский отпрыск вызывал тот же душевный отклик, что и собственная истерзанная дочь.
        Он держался на полном царском доверии. Но ведь что-то произошло… или происходит. Может, вот так же поскрипывает песок и на дорожке царскосельского парка? Разве царям возбраняется гулять по ночам?
        За утренним кофе Столыпин уже знал, что будет делать и к кому поедет.
        - Распутин… истинно стервец! Какими дрязгами приходится заниматься…
        Но возникла уже твердая решимость.
        Всякое дело с царя начинается… Это тем более.
        V
        Генерал Герасимов во всем доверял своему начальнику, но он был истинный служака и до поры до времени не открывал, что пристально следит за сибирским мужиком. У него сложилось убеждение: террорист! Не иначе. С какой стати какому-то мужику околачиваться в Царском Селе? Хите-ер, бестия! Под простачка косит. Может, вовсе и не мужик, а какой-нибудь ссыльный дворянин. Террористы - они такие.
        Герасимов знал, как подойти к делу. У него за приятельским чайком состоялся разговор с дворцовым комендантом Дедюлиным.
        - А скажи, с каких таких заслуг фрейлина Вырубова то и дело приглашает к себе какого-то нечесаного мужика? Вот баба!
        Простовато так посмотрел на хранителя дворцовых тайн.
        - Именно баба. Графья да кавалергарды поистаскались - чего не потаскаться со здоровущим мужиком? - Дедюлин ответил уже с истинной простотой и добавил из своего дворцового опыта: - Сейчас мода на сибиряков пошла. Поро-одистые, стервецы!
        С того и началось. Герасимов рассовал среди царскосельских дворников и второстепенных слуг своих филеров и послал в Сибирь запросы сослуживцам. Сведения были почти такие же, что и у Столыпина. Сибирские жандармы доносили, что за Распутиным числятся грабежи и кражи, но главное - притоны, проститутки, разгулы. «А еще главнее, - добавляли, - совращение невинных девок. - Незнамо, что делать с подброшенными подкидышами!»
        Пришлось открыться Столыпину. Тот расхохотался:
        - Не горюйте, мой женераль! Еще неизвестно, что опаснее - террорист или придворный развратник…
        - Да вы-то откуда, Петр Аркадьевич, все знаете?..
        - Догадываюсь давно, а знаю с сибирской поездки. Раз уж мы оба вляпались, так будем действовать сообща… Не возражаете, прозорливейший женераль?
        - Как можно, Петр Аркадьевич!
        Собственно, Герасимов и подтолкнул его к откровенному разговору с царем. Зная его скрытное упрямство, Столыпин спросил напрямую:
        - Ваше величество, говорит ли вам что-нибудь имя Григория Распутина? Помните, я как-то уже начинал этот разговор?
        Николай II насторожился, но ответил утвердительно:
        - Да, государыня встречала его у фрейлины Вырубовой. Этот старец много ходил по святым местам, занятно рассказывает. Я, слушая, посмеялся.
        Столыпин не дал передышки:
        - А сами вы, ваше величество, с ним не встречались?
        Государь поспешил отрезать неприятный разговор одним словом:
        - Нет.
        Столыпин понимал, что переходит все грани приличия:
        - Прошу прощения, ваше величество, но мне… почему-то докладывали иначе.
        - Почему? И кто?.. - проснулся царский гнев у Николая II.
        Надо было открывать собеседника.
        - Бывший полковник Герасимов. По вашему настоянию возведенный в генералы.
        Государь чтил преданность своих подданных. Открещиваться от Герасимова было неловко. Взгляд отвел, потупился и скрыл под усмешкой:
        - Да, было, кажется!.. Прав генерал Герасимов. Государыня как-то уговорила глянуть на сибирское диво. Ну, глянул… раза два, не больше. - И уже с другими нотками в голосе: - Почему это вас интересует? И вообще, у меня могут быть какие-то личные знакомства…
        Тут уж Столыпину следовало достойно отступить:
        - Разумеется, ваше величество. Просто мы с генералом Герасимовым, как ваши верные слуги заподозрили в Распутине скрытого террориста. Спасибо, ваше величество, что развеяли наши сомнения!..
        Дома, на Елагинском острове, он отошел от всех тревог и признался:
        - Меня тронули беспомощность и смущение государя. Я ведь как лицо должностное выложил про все грязные похождения Распутина. С явным намеком на государыню. Еще и поучать вздумал… Что на царскую семью смотрит, мол, вся великая Россия. Бедный государь!.. Что делают с ним женщины!..
        Герасимов, как истый полицейский, был не столь сентиментален:
        - Что должен сделать мужик, услышав такое?.. Выпороть свою бабу. Заодно с распутной фрейлиной.
        - Ну, вы скажете!.. Не царское это дело - баб пороть.
        - Да, но по крайней мере он обещал не пускать Распутина во дворец?
        Столыпин только развел руками.
        VI
        Филеры доносили, что Распутин, наоборот, зачастил к фрейлине Вырубовой. Там и царица время проводит, на это время забывая о больном гемофилией сыне Алеше…
        Философы эти филеры! Откуда им знать мысли мистически взбалмошной женщины?..
        Но в главном-то они правы: царь-государь ровным счетом ничего не сделал, чтобы урезонить распоясавшегося сибирского мужика… а заодно и окружавших его баб…
        Надо было высокопоставленным заговорщикам, без всякого царского указа, выслать Распутина обратно в Сибирь. Столыпин спрашивал - как это сделать? Герасимов дотошно искал законное обоснование самовольству. Оказывается, существовал старый закон, который позволял министру внутренних дел - без суда, лишь по своему распоряжению, - высылать за пределы больших городов всяких мошенников, проходимцев, пьяниц, закоренелых развратников. Закон, правда, давно не применялся. Последний раз, кажется, был выслан в Сибирь великий князь Николай Константинович, укравший драгоценности у своей матери. Но… с согласия Александра III! Князь и сейчас не помилован, лишь переведен в более теплые края, выращивает хлопок в окрестностях Аральского моря, - кстати, для фабрик многочисленного клана Морозовых. Почему бы и Распутину не заняться хлопком или не половить омуля где-нибудь на северном Байкале?
        Да, но для этого Распутина надо было еще «пымать». Не в Царском же Селе, среди визжащих баб его арестовывать. Столыпин не сразу согласился на предложение Герасимова, хотя иного выхода не было. Заговор так заговор! Главное, чтоб никто до времени не узнал. Герасимов собственноручно написал постановление; Столыпин недрогнувшей правой рукой подписал. Оно было вручено самым доверенным агентам. Крутись-вертись полицейская машина!
        Люди генерала Герасимова дело свое знали. Осадили по всем правилам квартиру Распутина. Он там не появлялся. Где его носит, святого черта? Заметили опять же у фрейлины Вырубовой. Разрешение на арест в Царском Селе Столыпин не дал. Герасимов велел брать «старца» по возвращению в Петербург, прямо на вокзале.
        Вот и поезд. Филеры, как борзые, насторожились. Совсем рядом, невидимый, подбодрял их сам генерал Герасимов. Но…
        …одни, другие двери вагонов распахнулись…
        …публика из Царского Села приезжала непростая. С полицейской мордой близко не сунешься, поэтому…
        …когда на перрон выскочил господин в роскошной длинной шубе, в нем не сразу признали «старца». А он, как бес, кинулся к выходу, где его ждал автомобиль великого князя Петра Николаевича…
        …филеры остановились в двух шагах от автомобиля, ибо…
        …брать пустого «старца» в присутствии великого князя было нельзя…
        Преследователи на автомобиле, припасенном для арестанта, проводили его до великокняжеского дворца и с горя напились. Ругай не ругай генерал Герасимов!
        Да хоть и сам Столыпин!
        Но тот был настроен решительно.
        - Под мою ответственность, - сказал Герасимову. - Дворец окружите, берите хоть на ступеньках парадной лестницы!
        Да, но во дворце был черный ход. И не один. Дворники шлялись. Разные полотеры. Прачки…
        Как-то ушел «старец».
        Анекдот, да и только!
        Несколько недель был в осаде великокняжеский дворец. Пока престарелый барон Фредерикс по-свойски не шепнул Столыпину:
        - При дворе дурное мнение, уважаемый Петр Аркадьевич…
        Тот и сам знал: ничего хорошего это не сулит. Три недели люди Герасимова в зимнее время мерзли у дворца, пока Распутин не объявился за тысячу верст, в Сибири. В своем по-княжески отстроенном поместье. Обескураженный генерал Герасимов сказал:
        - Хоть подавай в отставку!
        - Мне первому… Плюньте, мой женераль. Может, это и к лучшему? Сам себя выслал, а?..
        Они посидели, посмеялись над незадачей. Но ведь на плечах был не только Распутин - вся Россия…
        Разве можно ее равнять с каким-то сибирским распутником?!
        Столыпин с облегчением разорвал свое постановление о высылке Распутина.
        VII
        Но он ошибся… Да и кто не ошибается, если спорит с царями?!
        Распутин опять, по вызову фрейлины Вырубовой, оказался в Петербурге. Министр внутренних дел, он же и председатель Совета Министров, узнал об этом совершенно случайно… уже приватной вестью из Нижнего Новгорода! Распутин, еще «до службы» при царском дворе, часто обретался на Волге, по какой-то любви к бродяжничеству. Но тут случай был совершенно особый. Весной 1911 года у Николая II возникла мысль заменить министра иностранных дел Извольского другим своим приближенным Сазоновым. Вероятно, хотел испытать нового назначенца, и ему дали совершенно неслыханное поручение: съездить в Нижний и «проэкзаменовать тамошнего губернатора Хвостова на пост министра внутренних дел…» И это при живом-то министре Столыпине?! Сие решение еще бы куда ни шло: Россия оставалась все-таки монархией, на все царская воля. Но кто придался в «экзаменаторы» Сазонову?! Все тот же Распутин! Славная парочка получилась. И поговорить, и покутить сподручно на денежки тароватого нижегородского губернатора. Мы, мол, тебя сватать приехали - угощай, да кланяйся, да угощай… Но вот незадача: Хвостов, будучи неглупым человеком, в женихи не
соглашался. Этак вежливо отказывался. Страшна царская милость: руками вполне благоденствующего губернатора отпихнуть в сторону Столыпина…
        Да и Распутину губернатор Хвостов почему-то не понравился; видать, плохо угощал, жонку свою в постель не клал. Новоявленный ревизор, возвратясь в Петербург, в безграмотной писульке изрек:
        «Хвостов шустер, но очень молод, пусть еще погодит».
        Такой резолюции было вполне достаточно; тем более и передали-то царю ее через женские руки…
        Впрочем, «годить» Хвостову оставалось совсем немного: до сентябрьских трагических дней, когда тот же «ревизор», сменив гнев на милость, вероятно, и предложил «шустряка» вместо убитого министра внутренних дел…
        Но сейчас Столыпин, которого в глаза и за глаза называли «вторым самодержцем», не хотел терпеть еще и третьего правителя. Посты в России теперь раздавались по «писулькам» сибирского мужика. Новый совет министров, да и только!
        Как можно было терпеть?!
        Отставленный от дел министр Извольский отговаривал от очередной атаки на Николая - все равно, мол, он сам ничего не решает. Но тут царская коса находила на кремневый столыпинский камень. Безвольное упрямство Николая разбивалось об его несокрушимое упрямство.
        - Нет, иду. Будь что будет! После расскажу. Заверни вечерком ко мне, на Елагин.
        В папке под бронированным листом лежал обширный доклад, составленный на основании следственных материалов Святейшего синода, - уже и высший церковный суд не мог дольше терпеть богохульника. Казалось, при такой поддержке успех обеспечен. Николай II догадался о цели внепланового визита.
        - Опять о Распутине?.. - вышел он из-за стола, не приглашая сесть и сам не садясь.
        - Да, ваше величество. Доклад составлен на основании следственных материалов Святейшего синода.
        - Ужель и Синод в следователи подался?..
        - Выходит, так, ваше величество. Вот доклад, - погремел он бронированной папкой, извлекая из нее объемистую сафьяновую папку.
        Государь от кого-то прознал о сути железного звона.
        - Не можете жить спокойно, Петр Аркадьевич? Везде крамола названивает?..
        Утихомиривая дрожь правой руки, Столыпин молча положил сафьяновую папку на стол.
        И отступив обратно, поклонился:
        - Не смею дольше задерживать внимание, ваше величество. Надеюсь, вы ознакомитесь с новыми материалами?
        - Да, да, конечно. - Николай заторопился отделаться от слишком пристального взгляда своего премьера. - Хотите, дам совет?
        - Приму с удовольствием, ваше величество.
        Николай смягчил упрямый тон, который всегда выдавал его нерешительность.
        - А почему бы вам, Петр Аркадьевич, самому не побеседовать со святым старцем?..
        - Со святым?.. Непременно последую вашему совету. Разрешите откланяться?
        Николай никогда не любил стоя разговаривать с премьером. И ростом был ниже, столыпинской статью не выдавался. Ответный поклон он отдал торопливо и облегченно…
        А Столыпин, возвратясь в свой служебный кабинет, тут же вызвал по телефону «старца». Присовокупив:
        - По совету его величества.
        Тот не замедлил явиться на автомобиле из царского гаража; пожалуй, уже сообщили о приказе государя.
        Войдя в приплясе в кабинет, Распутин начал почти шаманить, поедая глазами премьера. Ну-ну, мол, чего тебе надо?..
        Столыпин знал о его гипнотических приемах, знал и о том, что на многих они действуют…
        Чтоб не дать возможность «старцу» рассесться в креслах, он вышел навстречу и насмешливо выдержал его нацеленный, действительно гипнотизирующий взгляд.
        - Что, не получается, Григорий?
        - Ничего, получится, Бог даст…
        - …или черт?
        - Не все ль едино?
        - Не все. Пред Богом я склоняю голову, чертям указываю дорогу к порогу. Не старайтесь меня гипнотизировать. Не на того напали. И не пляшите перед министром внутренних дел! Я ведь могу приказать сейчас же надеть на вас наручники!
        - На меня, человече?..
        Столыпин видел, что продолжать беседу не стоит.
        - Слушай, ты, распутный мужик! Может, без одной минуты уже каторжник!
        Распутин перестал приплясывать и размахивать руками.
        - Слушай, что я скажу…
        Вечером, в пересказе, под горькие смешки уже отставленного от дел министра Извольского, это выглядело так:
        - Теперь я верю, что он имеет силу гипноза. Думал, россказни! Нет. Он бегал по мне своими белесыми глазами. Какие-то загадочные изречения из Священного Писания талдычил. Бесконечными словесами подавлял волю. Как-то необычно пред моим лицом водил руками. Но я чувствовал, что во мне пробуждается непреодолимое отвращение к этой гадине. Стоим друг перед другом, я его даже присесть не приглашаю. Но понимаю, что он на меня производит довольно сильное моральное влияние. Преодолев себя, прикрикнул на него:
        «Если не перестанешь паясничать, я прикажу надеть на тебя наручники!» А он: «На меня, человече?..»
        - Наглость неслыханная! Гипноз, гипноз, несомненно. С ним нельзя беседовать: или подчиняться его воле, или бить ему морду. Признаюсь, был недалек от того, чтобы угостить попросту. Но остановился: не много ли чести? И говорю:
        «Ты у меня в руках. Даже царь-государь не поможет. У меня на руках такие данные, что я тебя в прах сотру, раздавлю, как гадину! Предам суду по всей строгости законов о сектантах. Но даю тебе выход: немедленно, покинув Петербург, вернись в свое село и больше здесь не появляйся. Мои люди проводят тебя до вокзала и проследят по крайней мере до Урала. Не вздумай шутить, мерзавец! Не вздумай бегать, как раньше. Или в свое село - или в самую темную камеру Петропавловки! А теперь - вон. Недреманное око! - это я уже полковнику, который находился в соседней комнате. - Все слышал? Организуй. Прикажи своим людям, чтоб хорошо проводили».
        - Как провожали, я уже не видел. Ибо при первых шагах полковника вышел в свою комнату отдыха и хватил коньяку! Нет, до чего мы дожили, а?..
        Часть десятая Под прицелом
        I
        Возня со «святым чертом» и прочими чертенятами отнимала много времени и сил. Словесные и прочие дуэли давали себя знать. Устал? Поизносился?..
        Несокрушимое казалось бы здоровье начало пошаливать еще в 1909 году. Болящая рука - всего лишь житейский анекдот; грудная жаба - серьезнее. Простуживаться как-то умудрялся. Впрочем, почему «как-то»? Одна поездка в Сибирь чего стоила. Да и плутание по финским шхерам здоровья не добавляло; увлечение царя стало и его увлечением. Николай II то и дело убегал от дворцовых дрязг к бесконечной череде островов, вытянувшихся вдоль финского побережья. Когда-то в тех островных лабиринтах флот Петра I впервые пробовал свои паруса, а отлитые из церковных колоколов корабельные пушки настырно терзали борта «владык Балтики» - надменных шведов. У Николая II не было нужды самолично поджигать фитили - соседи шведы стали ручными ягнятами, - да и военного таланта у нынешнего императора не было, но тайно он все же мнил себя флотоводцем. И потому встречи с коронованными собратьями и даже министерские совещания могли устраиваться на его любимом крейсере «Алмаз». Для этих нужд был нужен еще и «Штандарт». От Царского Села до Кронштадта на шлюпах, а там - сам себе адмирал. Хочешь в Гельсингфорс, хочешь в уютные шхеры, а то
и в Ревель меряться коронами с морскими соседями. Так царская волна увлекла и премьера.
        То на встречу с германским императором Вильгельмом, то с английским королем Эдуардом, то еще с кем-нибудь. Почему бы на свежем морском воздухе не поговорить?
        Столыпин, разумеется, не разглядывал, как был одет флотоводец Николай, но сам любил пофорсить в белом, продуваемом всеми ветрами мундире. Что говорить, при его прекрасных росте и фигуре шли ему белые летние кителя. Когда целуешь ручку королеве, не только петухом - орлом на крыло взлетишь. Вот, довзлетался!.. Лежи в постельке, под пуховым одеялом.
        Бывало, раньше в помещичьем Колноберже в раннее росное утро он мог лихо прокатиться на легких дрожках по своим владениям… а теперь вот год назад подхватил крупозное воспаление легких и был упрятан врачами в крымскую Ливадию. В разгар таких реформ Бог не попустил отдать ему душу, но грудная жаба не лучше…
        Ольга Борисовна стояла у изголовья кровати:
        - Милый Петро! У тебя сколько деток? Отлежись дома. Сдался тебе этот Зимний!..
        Дома было хорошо. Он знал, что правильно сделал, когда завел собственный домишко на Фонтанке о трех прекрасных этажах. Царский Елагинский дворец оставался на лето да разве что на осень, зимой же - ты у себя дома!.. Было ведь и предчувствие: не вечны царские милости…
        - Оленька? Как же я останусь дома, если у меня грядет совещание по Западному краю?..
        Слезы в ответ.
        - По нашему краю. Там и Колноберже, и Машино гнездышко…
        Ну чем не довод? Маша, старшая дочь, стала Марией фон Бок, у нее появилось свое гнездо в том же Ковенском уезде. Уж если не для всей России - для себя-то можно порадеть?
        Довод, который мог убедить любую женщину. Только не Ольгу Борисовну, урожденную Нейдгардт. Но она слишком хорошо знала своего суженого.
        Вначале служба - потом семья.
        Вначале дело - потом безделье.
        И уж тем более какая-то хвороба…
        - Оленька, совещание так себе, но мое присутствие необходимо. Мало что и премьер, так еще и ковенский помещик. Чего доброго, опять в неуважении к полякам обвинят - то бишь в национализме русском… Нет более страшного преступления!
        Она видела, что слезы не помогут. Мигнула заглядывавшим в двери дочерям. Те знали, что делать. В пропахших лекарствами, уже для него привычных апартаментах опять ночевал доктор Карл Иванович. Конечно, за ним могли бы сбегать хоть Лена, хоть Ара, но закулдыбала-то все-таки Наташа. Во-первых, она упорно училась ходить, во-вторых, кого же не тронет столь самоотверженная привязанность? Не учла только Ольга Борисовна: на своих полуногах Наташе быстро не обернуться…
        Пока свирепый Карл Иванович одевался спросонья, пока ополаскивал лицо да по-стариковски ругал «болезную», чтоб не слишком трудила ножки, уже картинку он застал уморительную: в подушку плакала Ольга Борисовна, в сторонке, обнявшись, сгрудились дочки, камердинер облачал верхнюю часть Петра Аркадьевича, а рядом в щегольской кожаной куртке стоял шофер и докладывал:
        - Петр Аркадьевич, я машину загодя прогрел… так что в салоне теплынь-тепло…
        В довершение всего в распахнутые из гостиной двери ворвался Аркаша на своем лакированно-деревянном авто и задергал шофера за куртку:
        - Дядя Шофря, и я… и меня покати! С ветерком, дядя Шофря!
        А сам Петр Аркадьевич пытался поймать ухо сына:
        - Сколько раз тебе говорить: не шофря, а шофер! Вот уж поймаю негодника!..
        Ухо он поймал… но вместо того чтоб драть, прижал негодника к груди, шепча:
        - Только чтоб теплей оделся… только чтоб маман не слышала…
        Карлу Ивановичу осталось лишь восхищенно развести дрожащими руками:
        - А что я говорил? Как всегда, как всегда…
        Ольге Борисовне пришлось осушить слезы и крикнуть в раскрытую дверь:
        - Кофе!
        За дверью толпились все, кому полагалось толпиться по утрам.
        - Кушать подано! Сюда изволите, или…
        - Я сам выйду. Живо, Никита! А ты перестань возле меня копаться! - Это уже камердинеру. - И ты, Оленька, не хнычь. - Это уже жене. - Видишь, я совсем здоров!
        - Вижу, Петечка, вижу… Дай поцелую, что с тобой делать.
        Петр Аркадьевич сам расцеловал жену, потом дочек, особливо Наташу, а любимому негоднику опять пригрозил:
        - Ну, я до тебя доберусь!..
        - И я, па, до тебя доберусь! - чуть не на плечи вспрыгнул сынок.
        Камердинер даже возопил:
        - Да ведь помнет он вас, пропадай мои труды!..
        В общем, все как всегда по утрам… Особливо когда обожаемый па приболел и поднялся позже обычного.
        II
        В России сложилась парадоксальная ситуация. Прошедшая революция не прошла даром. Стараниями прежде всего министра внутренних дел она была потушена, как догоревшая свеча. Но фитиль еще чадил. Огонь ушел вглубь, размывая податливый воск - единую российскую народность. Казалось бы, русские формировали свою нацию; казалось, нет иного пути, как группироваться вокруг русского человека. Будь ты финн, поляк, еврей или обитатель Кавказских гор. Ан нет! Столыпин все делал, чтобы положить конец национальной разноголосице. Но что удавалось ему прежде в разношерстном Западном крае - не удавалось ни в одной, ни в другой столице. Каждый кудахтал на своем насесте. Самыми горластыми петухами были, конечно, поляки. Им охотно подпевали из-за «черты оседлости». Евреи-то пришли в западные края вместе с надвигавшейся на Россию Полонией, да, пожалуй, и ранее. Теперь вся эта разноголосица и свалилась на председателя Совета Министров. Надо было утихомиривать страсти.
        Положим, евреи были не очень-то вхожи в Государственную Думу, тем более в Государственный совет. Но поляки кукарекали и от имени евреев, и от имени литовцев, и прочих, вплоть до цыган, которые «шумною толпою» кочевали по Западному краю. Смешно сказать, но из всех депутатов Государственного совета от западных девяти губерний не было ни одного русского!
        К тому сложились свои причины. Там не прижилось еще земство, которое могло определить хозяйственную и национальную политику. Все крупное землевладение исстари оказалось в руках поляков, а русские помещики, владея землями, по большей части не жили в своих западных поместьях. Крестьяне же находились в вечном страхе перед панами. А имущественный ценз был настолько высокий, что русский народ, в суворовские времена штыками проложивший путь на Запад, сам оказывался инородцем. Действительно, надо было что-то делать.
        Так возник вопрос о создании на западных границах Холмской губернии - то есть о выделении ее из Царства Полонского. С миру по нитке собирали, для увеличения русского влияния на западных границах. Давно началось, но до Столыпина никак не двигалось. Теперь вроде бы сдвинулось; в защиту новой губернии были собраны подписи пятьдесят одной тысячи местных жителей. А девять старых губерний - Виленская, Гродненская, Ковенская, Могилевская, Минская, Витебская, Киевская, Подольская и Волынская - делились на три избирательных округа, каждый из которых мог выбирать на своих съездах по двадцать выборщиков. Причем уже не по имущественному цензу, а по национальному. Поскольку основное население Западного края было русское, то на одного поляка приходилось бы двое россиян, включая сюда и белоруссов, и украинцев.
        Поначалу новый законопроект исходил не от Столыпина - от хозяина влиятельной газеты «Киевлянин», некоего Пихно, но министр горячо поддержал эту инициативу. Весной 1910 года как раз и началось обслуживание в Думе нового законопроекта. А поскольку евреи в земство не допускались, - следовательно, не могли быть и выборщиками, - Столыпин настоял, чтобы «во избежание недоразумений» дополнить законопроект необходимой поправкой, которая давала бы право и евреям быть в числе выборщиков.
        Так закрутилась правительственная карусель, окончательно испортившая Столыпину отношения с Николаем II.
        Выступили против него самые ярые националисты - Трепов, Дурново и, как ни странно, Витте. Наверно, уже в пику Витте страдал завистью к своему более успешному преемнику. Дурново тем более: он ведь был министром внутренних дел до Столыпина и ничем, кроме благоглупостей, под стать своей фамилии, не отличился. Ну а Трепов - по дружбе с Дурново. Но все люди сановные и непременно вхожие к государю. И вот в то время как Столыпин собирал силы средь депутатов, чтоб провести новый закон, Трепов и Дурново «забежали» к Николаю II, и законопроект в Государственном совете был провален…
        Когда Столыпин узнал обо всем, он на правах родственника пригласил к себе брата жены Нейдгардта, тоже члена Государственного совета. Пришел и собственный брат-журналист.
        - Забежали поперек батьки! - этими словами встретил Столыпин родственничков.
        - Как забежали, так и пробегут мимо, - отмахнулся брат.
        - Не скажи, Александр, - не принял его легкомыслия Нейдгардт. - Люди влиятельные, привыкли бегать по красным коврам.
        - Моя самонадеянность… - повинился Столыпин. - Я настолько был уверен в успехе, что за несколько дней до слушания дела не пригласил министров, которые носили звание членов Совета. Их голоса были просто необходимы!
        Шурин Нейдгардт и брат Александр согласно кивали. Столыпину это не понравилось.
        - Что вы на меня так смотрите? Я не святой. Разве не имею право на ошибки?
        - Не имеешь, - категорически парировал брат.
        - Ошибка ошибке рознь, - более сдержанно ответствовал Нейдгардт. - Вы многих разозлили. Даже Витте…
        Это было самое непонятное. Витте с первых шагов поддерживал Столыпина. Сам обжегшись на реформах, так и не начав их, он сейчас преспокойно посиживал в Государственном совете и, видимо, гадал: сломает преемник себе шею или нет?! Ментор. Брюзга. Завистник на старости лет. Что делать, такова душа всякого «бывшего»…
        Поддержка, оказываемая «Киевлянином», только злила графа Витте, получившего это звание уже накануне своей отставки. Кажется, и Столыпина Николай собирался возвести в графское достоинство… тоже не накануне ли отставки? Это было вполне в духе Николая: от полнейшей растерянности до царского пинка один шаг… «Киевлянин» оказывал медвежью услугу, защищая Столыпина. Отвечая неукротимому Витте, газета ядовито и метко заметила, что идея национальных курий «заимствована из закона, имеющего весьма близкое отношение к недавней государственной деятельности гр. С.Ю. Витте. Она заимствована из первого избирательного закона для Государственной Думы, которым допущены отдельные выборы членов Думы от инородцев…» При этом сам Витте ни разу прежде не вспомнил и не принял никаких мер, чтобы идея, по его словам, «столь антирусская, столь антигосударственная, как система инороднических курий, была из этого закона исключена». Чего же сейчас, мол, новоявленный граф нападает на свое незадачливое детище? Вероятно, оттого, что Столыпин очистил его от местечковой перхоти…
        - Согласитесь, друзья, - под перезвон как бы похоронных бокалов подвел Столыпин неутешительный итог, - что мы наблюдаем интересный парадокс: лобзание медведя, осла и ящера.
        - Ящер, конечно, Дурново?.. - по-журналистски быстро уловил брат Александр.
        Нейдгардт догадался, пожалуй, еще раньше:
        - Мы ведем пустые разговоры. Остановить это неприличное лобзание может только государь. Как быть?
        - Надевать камергерский мундир и идти прямиком в Царское Село!
        - Н-да… - покачал головой один из собеседников.
        - Не страшно ли, брат?.. - более откровенно выразился другой.
        - Страшно, но иного выхода нет. Нетути! Как говорят в народе. Еще по одной, да пора и собираться.
        Столыпин вдруг совершенно успокоился.
        У Николая II был «царский комплекс страха собственного слабоволия»; об этом говорили и писали почти открыто. Он пасовал перед Столыпиным… но ведь он был царь! Этот страх всегда играл с ним злую шутку. И когда на следующий день после провала законопроекта о западных земствах, то есть 5 марта 1911 года, Столыпин явился с докладом в Царское Село, Николай не знал, куда глаза деть. Накануне к нему нагрянули Дурново и Трепов; собственно, боясь грозной парочки, он принял одного Трепова, а Дурново оставался в приемной. Но что изрекли царские уста? Именно это: «Конечно, голосуйте по совести». Слова Николая с болтливых языков Трепова и Дурново разошлись по всем думским кабинетам, а это значило: он опять спасовал. Защищать законопроект не будет… И не защитил, предал, по сути, премьера. И вот сегодня сам премьер предстал со своей железно гремящей папкой, из которой выскользнула папочка сафьяновая, с одним-единственным листком бумаги.
        - Что у вас на сей день? - попытался Николай в шутливом тоне утопить серьезность разговора.
        - Прошение об отставке, ваше величество, - поклонился Столыпин.
        - Вот как! - не оставил Николай зряшной попытки. - Из-за такого пустяка…
        - …принципиального пустяка, ваше величество. Я хотел бы знать, кто правит Советом министров? Столыпин… или Трепов с Дурново? Разумеется, ваше величество, приму любое ваше решение.
        Николай понимал, что шутками не отделаться. Да, по совести говоря, он и не хотел лишаться премьера.
        - Я не могу принять вашей отставки, Петр Аркадьевич. Что скажут, что подумают о таком решении?.. Уж извольте объясниться… Каковы мотивы?.. Условия ваши?
        - Два условия, ваше величество. Первое, уже испытанное в нашей совместной работе: распустить на несколько дней обе палаты и провести закон о западном земстве по 87-й статье. И второе…
        Столыпин прямо посмотрел в глаза государя.
        - …и второе: предложите Дурново и Трепову на некоторое время уехать из столицы и прервать всякую работу в Государственном совете.
        Это был открытый ультиматум.
        - Более того, ваше величество, следует подвергнуть Дурново и Трепова высочайшему взысканию… чтобы другим было неповадно мутить воду.
        - Ссылка?.. А может, уж сразу на каторжные работы?
        - Как вам угодно будет, ваше величество, сие называть.
        - Но ведь они мои назначенцы!..
        Столыпин, разумеется, это знал. Половина членов Государственного совета избиралась в губерниях, а вторую половину царь назначал самолично. Трепов и Дурново были как раз из числа последних.
        - Я подумаю… мне следует все хорошенько обдумать…
        Столыпин поклонился, зная, что Николай не станет его больше задерживать.
        III
        Сторонники Дурново, Трепова да и свихнувшегося на старости лет Витте с вожделением ждали отставки Столыпина. При разговоре его с Николаем II никто, конечно, не присутствовал, но все знали: прошение об отставке подано, и государь исполнит эту просьбу. Разве что ради приличия протянет несколько дней.
        Столыпин нигде не показывался, и можно было злословить, не опасаясь, что он вызовет кого-нибудь на дуэль, как кадета Родичева. Перед своим затворничеством, выступая с трибуны Государственного совета, Столыпин прямо и публично обвинил Витте:
        - Уважаемый Сергей Юльевич делит крестьян, посылаемых в земство, на «плохих» и «хороших». Но где грань, господа, между этими понятиями? Мы же всем крестьянам даем одинаковые права - право владеть своей собственной землей и честно трудиться в свое благо, стало быть, и во благо России. Я могу утверждать: мой предшественник понимает это. Хорошо было начато, но плохо кончено.
        Граф Витте опускал глаза под взглядом этого неукротимого человека.
        - Один раз в истории России был употреблен такой прием. Государственный расчет был построен на широких массах без учета их культурности при выборах в Первую Государственную Думу. Но карта эта, господа, оказалась бита!
        Хотя Столыпин говорил иносказательно, Витте не решился ответить глаза в глаза. Струсил старый лис!
        И вот теперь, когда премьер ушел в затворничество, последовал подленький ответ… причем не от самого Витте. От неожиданного его союзника Трепова.
        - Да, - сказал он, - Столыпин прав, утверждая, что политика Витте потерпела банкротство. - Трепов делал затяжные паузы между словесными пассажами. - Да, карта была бита… Сегодня на эту карту ставится консервативное монархическое начало земства, правда, в шести западных губерниях, но не нужно быть пророком, чтобы предсказать: в эту игру будет вовлечено все российское земство и в этой игре карта также будет бита.
        Ах игроки, осмелевшие шулера! Пользуются тем, что дуло дуэльного пистолета ушло в затворничество…
        Правда, была газета «Россия», утверждавшая:
        «Менее всего можно было ожидать, что в момент решительного голосования члены Государственного совета, настроенные в пользу защиты польских интересов, соберут большинство голосов».
        Но вот собрали же! Как в шулерской картежной игре…
        Слухи, сплетни!
        Стало известно, что по требованию Столыпина Николай все же отправил «в отпуск» главных зачинщиков антиправительственного бунта - своих любимцев Дурново и Трепова… аж до 1 января 1912 года!
        Но между тем и сам Столыпин был как бы в изгнании. Он нигде не появлялся. Его никто никуда не звал. К нему никто не приезжал… Как к прокаженному, что ли?!
        Даже правая рука реформатора не сразу пристала к телу. Министр земледелия Кривошеин - он где?..
        Как выяснилось, он порядок в своем небольшом поместьице наводил.
        - Воруют, - оправдывался, появившись в Елагинском дворце. - Старосты, десятские, все, кому не лень. А так ли уж я их прижимал?
        - Не так, - поправил Столыпин, обрадованный появлением своего верного помощника. - Надо было покруче.
        - Так за крутизну нас с вами и ругают…
        - Ну, какая крутизна… Не можем в своих поместьях управиться, а замахиваемся на всю Россию.
        - Да ладно, Петр Аркадьевич, о наших поместьях. Меня вовсе не то заботит. Как вы думаете, простит государь нажим, каковой вы над ним учинили?..
        Кривошеин уже знал, что Трепов и Дурново отправлены в годовой, возможно и бессрочный, отпуск, но он знал и другое: на царском столе лежит прошение об отставке. А царь молчит.
        Столыпин налил бокал:
        - За встречу. Вы первый, кто отважился навестить изгнанника.
        - Ну, какая отвага, Петр Аркадьевич? Просто жизнь. Вот и вы… Может, смягчитесь? Дадите через кого-нибудь некий знак, что повинились?
        - Смягчение? Пусть ищут смягчения те, кто дорожит своим положением. Я же, в конце концов, помещик. Ну не даст мне государь графского звания - эка беда! Столыпины ни перед кем никогда не заискивали. Вероятно, резолюция на моем прошении уже наложена. «Нашей монаршей милостью соизволяем…» И так далее. Чего доброго, еще и орденок на прощание подкинут!
        - Вроде бы хорошо знаю вас, Петр Аркадьевич, а надивиться не могу. Да вы ж увязли в реформах? Вы и под дулом револьвера их не бросите?
        - А вы?
        - А я как вы. Я исполнитель, всего лишь…
        - …всего лишь прекрасный исполнитель? Чего лучше! Самое уязвимое место в нашем чиновничьем мире. Я вот не могу собрать пять десятков достойных губернаторов! А сколько по всей России нужно дельных исполнителей?
        - Не считал, Петр Аркадьевич.
        - И я не считал. Потому что девятерых из десяти надо просто выгнать, а десятого подобрать по достоинству. Возможно ль это?
        - Спросите у Меньшикова!
        - Петровского?..
        Знал, конечно, Кривошеин, что речь идет не о любимце Петра Великого - о любимце российской публики. О газете «Россия». О друге брата Александра, хоть они и конкуренты. Но когда только успевают? В Царском Селе Столыпин был 5 марта, а уже 6-го Меньшиков разразился большущей статьей, даже своим заголовком кричащей: «В чем кризис?»
        Газета лежала тут же на столе. Кривошеин кивнул: читал, мол, читал…
        «Было бы неправдой, что П.А. Столыпин непопулярен. Напротив, он пользуется общим уважением, но в этом уважении чувствуются как бы ноты некоторого разочарования… Мы все ждем появления больших людей, очень больших, великих. Если данная знаменитость получила величие в аванс и вовремя не погасила его, общество этого не прощает…»
        - Ведь прав стервец! - заметил Столыпин.
        - Прав… но правота эта горькая. Ваша ль вина… да хоть и моя… что не дают работать? - вздохнул Кривошеин.
        «То, что он стал премьером из простых губернаторов, уже сам по себе факт исключительный, первый случай из эпохи временщиков. Удача преследовала господина Столыпина и дальше. Трагедия нашей революции прошла над самой его головой, но он вышел благополучно из катастрофы. Он унаследовал, правда, уже разгромленный бунт, но имел счастье дождаться заметного «успокоения». Но увы, маятник остановился лишь на одну секунду, и кажется, мы снова… начинаем катиться влево. Вот тут-то удача как будто и оставляет своего любимца».
        Кривошеин, видимо, слишком грустно смотрел. Столыпин рассмеялся:
        - Не надо меня хоронить! В конце концов, прошло всего лишь три дня. Да, маятник снова начинает качаться влево. А государь должен понимать: ему в подпору нужна сильная рука!
        Он стукнул кулаком по столу так, что зазвенели бокалы.
        - Три дня. Не так уж много для нашего нерешительного государя. Подождем?..
        - Подождем, Петр Аркадьевич, - согласился Кривошеин.
        IV
        На четвертый день Столыпин был вызван в Гатчину. Значит, не прямо к Николаю II, а к вдовствующей императрице Марии Федоровне.
        Удивительная это была женщина!
        Мать государя - «младшенького Ники…»
        Датская принцесса - «в угоду европейской политиќес выданная замуж за русского медведя, сына Александра II…»
        Но!..
        Минни. Прежде всего Минни. Ангел-хранитель медведя-«неандертальца», как говорили европейские завистницы, не сумевшие пробиться к российскому трону. Трудно даже представить, как жил бы этот гигант-«неандерталец», получивший имя Александра III, не будь возле него маленькой, уютной, семейной, любвеобильной принцессы. Ее датская кровь по-семейному спорила с кровью немецкой, издревле примешиваемой к романовскому роду. Датчанка пруссаков не любила, ибо они с прошлых еще веков рвали Данию, отхватывая по-волчьи то Голштинию, то Шлезвиг. Боясь моря, с суши нападали. Не будь русских штыков, может, Дании и не существовало бы. И «неандерталец», ставший одним из умнейших государей, слушался своей датчанки. Не она ли и посоветовала: после зверского убийства Александра II и казни Желябова и иже с ним оставить этот ужасный Петербург? Этот ужасный Зимний дворец и всей семьей переселиться в Гатчину. Во всяком случае, кучера и слуги слышали, как от самой виселицы до Гатчины император шептал:
        - К Минни!.. В Гатчину!.. Домой… домой!..
        А она что?.. Она поджидала его «дома» - в Гатчине. По-славянски это была Хотчина; так и слышалось: «Хочу в отчину!» Селение Великого Новгорода в XV веке и не подозревало, что станет царской столицей. Но вот стало же! Не из страха - из ненависти к длинноволосым цареубийцам. Здесь сердце разгневанного императора успокоилось. Здесь правила Минни, его «душка Минни». Которую он по-мужски и обижал, и обманывал… да, как же без того? Разорванная ли в клочья жизнь отца, затворническая ли скука Гатчины, родовая ли привычка - но Александр пристрастился к питию. Желание это росло медленно, но неуклонно. И Минни, блюдя царскую - и семейную - честь, иногда обращалась из ангела в сущего демона. Да что там - в целое сыскное отделение. С приличным штатом прислуги. Тогда ее миниатюрная, ангельская фигурка лепные потолки Гатчинского дворца поднимала криками:
        - Саша!
        - Где ты?!
        - Не скроешься, негодник!..
        А он и не думал скрываться. У него или шахматы, или карты, или игра на валторне, или рыбная ловля в ближайших прудах, или даже новомодный теннис. В деле - всегда при деле! Но Минни нюхом своим сыскным чуяла: опять наклюкался… Он мог бы ответить: «Помилуй, душка моя, да я как медведь на лапах стою!» И верно, стоял, пока Минни со всей своей прислугой шарила по бесчисленным закоулкам дворца. И находила ведь, что искала! Из уст сопровождавших ее горничных неслось восторженное:
        - Косушка!
        - Шкалик!
        - Мерзавчик!
        Горничные-датчанки могли бы потягаться с любым русским трактирщиком. Пузыри, фляги, бутылки, шкалики, мерзавчики, косушки - пустые иль недопитые - сваливались в общую бельевую корзину и вытаскивались на черный двор, на потеху кучерам и дворникам. Домашняя сыскная полиция работала и днем и ночью. А «милый Сашулечка» все равно частенько оказывался пьян - ну, насколько мог быть пьяным такой богатырь. Да и обыщи-ка все закоулки дворца! А ведь голь, даже царская, на выдумки хитра. Сапожник стачал на заказ такие трубы-сапоги - под мощные ноги государя, - что в каждом из голенищ могло бы по одной Минни поместиться. Нутряные карманы голенищ были в притир под коньячную флягу - какая баба догадается, от чего пошатывает муженька? Может, от сквозняков, может, от духоты малых комнатушек, которые этот богатырь истинно по-русски выбирал среди роскоши дворца.
        Иностранцы, с трудом добираясь до Гатчины, злословили:
        «Этот царь-государь походит на ломового русского мужика! Ему бы очень подошли полушубок и лапти!»
        Сходство подчеркивалось густой, мягкой, рыжеватой бородой. И руками, вернее, ручищами, которые и кочергу в петлю обращали!..
        Пожалуй, эти ручищи и спасли царскую семью, когда под Харьковом поезд слетел с рельс. Не любил государь, коль уж выбирался из Гатчины, тихо ездить, а рельсы были уложены наскоро, на деревянные шпалы, а шпалы на песочек да кое-как. В то время как немцы устилали свои пути железными шпалами, по отличной гравийке. Но что до немцев русскому императору! Немцев он не любил, Бисмарка высмеивал. Сиди в своих прусских болотах и не квакай! А не то… знаешь что будет?! Знал Бисмарк, неглуп был и потому не задирался, вероятно, думая: «И без меня этот медведь где-нибудь сломает шею!»
        Возможно, накаркал пруссак. Царский поезд из Ялты в Москву несся со скоростью шестьдесят верст в час. Скорости, невиданные в Европе! Поезд тащили два тяжелых грузовых локомотива; целый город на колесах! Вагон электрического освещения. Мастерские. Вагон министра путей сообщения. Кухня. Буфетная. Столовая. Вагоны для прислуги. Вагоны для царской семьи, великих княжон, прочих родичей. Свита. Конвой. Багаж. Да мало ли что требовалось императорскому двору, поставленному на колеса!
        До Харькова оставалось сорок верст, когда сели завтракать. Стол на двадцать три персоны. Разумеется, в центре Александр, напротив Мария Федоровна. Сбоку дети. Царедворцы. Министры. Тосты уже прошли, подавалось последнее блюдо - знаменитая гурьевская сладкая каша со сливками, когда…
        …вагон ни с того ни с чего заходил ходуном…
        …страшная качка…
        …угрожающий треск…
        …все в столовой встало на дыбы…
        …на императора рухнула крыша вагона, и он какое-то время держал ее на своих руках.
        Эти роковые минуты и спасли семью. Пострадала лишь Ксения, оставшаяся горбатенькой, да Мария Федоровна поранила руку вилкой. Хотя погибли все четыре официанта, в вагоне с прислугой почти никого не осталось в живых, в мастерских железо перемешалось с раздавленными человеческими телами, в других вагонах и того хуже…
        Мария Федоровна всю жизнь помнила, что, падая, сунулась головой под ноги Сашеньке, державшему на руках крышу вагона…
        V
        Вот к этой-то датчанке и ехал сейчас Столыпин.
        Увы, время Минни прошло. Царская семья выходила из-под ее влияния. Когда-то, до последнего противясь женитьбе цесаревича на Алисе Гессенской, она говорила:
        - Ники слабоволен. И я не желаю, чтоб он всю жизнь сидел под германским каблуком!
        Но жизнь рассудила иначе. Рано ушел любимый Александр, вмешалась английская королева, другие европейские дворы, чуть не начудил сам Ники, увлекшись принцессой Маргаритой, сестрой Вильгельма II, и… из многих зол выбрали меньшее!
        Алиса так Алиса…
        Теперь она правила бал и в Царском Селе, и в Гатчине. Да и во всей России, пожалуй…
        Вызванный в Гатчину курьером, Столыпин и радовался встрече с Марией Федоровной, и боялся ее. Не сегодня и не вчера он понял, что влияние на сына некогда неоспоримой Минни, увы, безнадежно падает. Не пришлось бы еще и ее утешать… У него с первых дней знакомства сложились дружеские, чуть ли не приятельские отношения с вдовствующей, одиноко заброшенной императрицей. Несмотря ни на что, она все еще держала под своим наблюдением слабовольного, но упрямого сына и пыталась окружить его людьми с крепкой мужской рукой. Иногда ему казалось: не с ее ли посылки и стал он премьер-министром? Тайна сия велика есть…
        Дворцовый этикет позволял камергеру входить без доклада. Да и обслуга дворца знала его прекрасно. Вежливые поклоны. Иному услужающему, хоть и не по чину, Столыпин и сам отдавал легкий поклон. Дорога в личные апартаменты состарившейся Минни была давно проторена. Но в Белой же, парадной, зале Гатчинского дворца будет встреча. Мария Федоровна жила скромно, на публике почти не показывалась, встречалась только с доверенными людьми. Столыпин входил в анфиладу ее укромного уголка с ощущением чего-то доброго и покойного на душе. Так входит немолодой уже сын к матери. Ну их к бесу, все дворцовые дрязги! Но не поминай всуе. Бес ведь не дремлет…
        При последних дверях, ведущих в небольшой кабинетик хозяйки дворца, он буквально столкнулся с ее сыном. В гневе ли, в забытьи ли - Николай даже не поздоровался. Столыпин, естественно, уступил дорогу. Боже правый, что творится во дворцах! Николай держал в руке платок, утирая слезы. Столыпин отвел глаза. Пусть думает, что он ничего не видел. Семейная сцена. Дела домашние. Какое дело до них премьеру, тем более уже подавшему в отставку?
        Вышколенный слуга беззвучно отворил высокую, с золотыми отводами, дверь и тотчас же закрыл ее. Ему тоже не полагалось вникать в домашние тайны дворца.
        Мария Федоровна стояла на коленях пред небольшой кабинетной иконой Николая-Угодника. Тоже с платком в левой руке, меж тем как правая клала кресты. Если бы можно было, Столыпин попятился бы обратно. Но даже самый упрощенный этикет этого не позволял. Кто вошел, тот вошел. Камергер, столбом торчащий у дверей, - дело обычное. Он ждал. Сам готов был вынуть платок. Вот так аудиенция…
        Но Мария Федоровна почувствовала чье-то присутствие. Быстро поднялась с колен и обернулась. В затемненном кабинете и молодые глаза не сразу различили бы даже золото камергерского мундира. Испуг. Гнев. Замешательство. И вдруг радостное восклицание:
        - Вы, дорогой Петр Аркадьевич?!
        - Я, ваше величество, - подошел поближе Столыпин, не торопясь к руке.
        Она оценила его выдержку. Еще пару раз провела платком по глазам - и просила старчески-молодым взглядом:
        - Я готова вас лицезреть.
        Столыпин припал к протянутой, истинно материнской - маленькой, сухонькой - ручке:
        - Благодарю за приглашение!
        Она уже настраивалась на деловой лад:
        - Вы видели?.. Иль разминулись, Петр Аркадьевич?.. Господи, да что ж мы стоим-то! Садитесь, - указала она на кресло.
        Столыпин сел напротив и смущенно склонил голову:
        - Ни о чем не спрашиваю, ваше величество, но я не разминулся с вашим сыном.
        - Понимаю, понимаю, Петр Аркадьевич… Но ведь и цари плачут?
        Ответа не требовалось. Она нажала оказавшуюся под рукой кнопку электрического звонка - не времена Екатерин и Елизавет, чтобы трезвонить в колоколец, пусть даже и серебряный.
        Пока на той стороне дверей шаркали явно немолодые ноги, она успела улыбнуться:
        - Попируем, как мой покойный говаривал?..
        Она едва ли заранее готовилась к приему. Но слуги дело свое знали. Она любила старых слуг, знавших «милого Сашеньку», и один из них, заплетаясь ногами, благополучно дошлепал с серебряным подносиком до гостевого столика. Поклон по старой моде, очень низкий. На подносе кофейничек. Китайские чашечки. Печенье. И уж истинно в духе покойного - хрустальный «шкалик», не больше доброй рюмки. При двух разнокалиберных рюмочках: одна на глоток, а другая и всего в полглотка. Столыпин невольно улыбнулся, поскольку знал прошлую жизнь удивительной женщины.
        - Не смейтесь, батенька, над старухой, а лучше поухаживайте, - вовсе без обиды заметила она.
        - Что вы, ваше величество! - Гость погасил неуместный смешок. - Я пришел сюда с тяжелым сердцем, а вот отхожу маленько…
        - Отхожу и я, право… Плесните с наперсточек, я в кофе добавлю.
        У них случались и раньше такие приветные посиделки. Вид этой старенькой, милой женщины всегда поднимал ему настроение, а сегодня в особенности. Он точно отмерил ей «наперсточек», из которого она покапала в кофейную чашечку.
        - Во здравие, ваше величество!
        - Дражайший Петр Аркадьевич, я же еще раньше разрешила называть меня просто Марией Федоровной.
        - Не могу… ваше величество Мария Федоровна! Что делать, видимо, я неисправимый монархист…
        - Вы-то, господи? Вас при мне, не стесняясь, якобинцем зовут. Каково?
        Он отмолчался. Не совать же ему нос в дворцовые сплетни.
        Мария Федоровна откинулась сухонькой спиной на спинку кресла.
        - Не знаю почему, Петр Аркадьевич, но я с первого знакомства прониклась к вам полным доверием. И потому выскажусь без обиняков. Знаю, во вред государю вы ничего не сделаете…
        Он протестующе развел руки. Мария Федоровна показала свой характер:
        - Помолчите. Послушайте лучше. Я высказала сыну глубокое мое убеждение в том, что только вы можете спасти Россию от всех ее бед. Вывести ее на верный путь. У вас есть характер… и верность взятым на себя обязательствам. Лучшего помощника моему сыну не сыскать. Говорю это в убеждении, что вы не истолкуете мои слова как слабость царствующего дома.
        Она помолчала, сделав глоток из остывшей уже чашечки.
        - Дайте передохнуть. Годы, годы…
        - Что вы, Мария Федоровна! - невольно привстал с кресла Столыпин.
        - Вот и славно, что имя мое вспомнили. - Она опять откинулась на спинку кресла. - Приглашая вас, я загодя пригласила и сына. Слово мое было единое: никакой отставки! Он было: «Но ведь говорят: у нас два царя!..» - Я ему: «Кто говорит? Откуда? Из-под немецкого каблучка?! Таким ли был твой отец?..» - Он опять: «Как вы не понимаете: Столыпин прибрал к рукам не только трон, но и всю Россию!» - Я ему: «Так и хорошо, сын мой. Безрукая Россия - это гибель наша. Давно ль отгремела революция и наступило благое затишье? Благодари Бога…»
        Снова крошечный глоток из маленькой, непустеющей чашечки.
        - Да, дорогой Петр Аркадьевич. В конце концов, он расплакался на моих руках… как бывало когда-то в детстве… при нашем строгом и крепком отце… Я взяла с него слово: никакой отставки! Никакой! Теперь прошу…
        Столыпин чувствовал, что она хочет сказать, и ужаснулся унижению, до которого довели эту женщину дворцовые дрязги.
        - Я немного помолчу, Петр Аркадьевич, - поняла она его состояние, кладя свою сухонькую ручку на его ладонь. Он в каком-то сыновьем порыве сверху потерся лбом…
        Странная это была аудиенция!
        - Вот так-то делаются российские дела… Теперь последнее, дорогой Петр Аркадьевич!..
        Чашечка, кажется, уже была пуста, но Мария Федоровна что-то еще сглотнула, оборотясь к нему уже с мольбой в усталых, но живых глазах:
        - Прошу… нет, умоляю!.. как мать своего сына: не подавайте в отставку! Заберите прошение! Не оставляйте моего безвольного сына на съедение придворным волкам! Не оставляйте!
        Столыпин в эту минуту, наверно, был похож на самого Николая, вслепую выходящего из дверей. Во всяком случае, и в его руке платок оказался.
        - Не оставлю. Прошение заберу обратно… если государь, конечно, того пожелает. Даю вам слово, Мария Федоровна!
        - Верю, Петр Аркадьевич. Не нужно больше клятв. Успокоились? Да хранит вас Господь… и наш родовой хранитель Николай-Угодник! Поднявшись с кресла, она перекрестилась пред фамильной иконой.
        VI
        Мария Федоровна своим материнским чутьем чувствовала, что это ее последняя победа над «немецким каблучком», а стало быть, и над извечной нерешительностью сына и что очень скоро и окончательно верх возьмет его упрямство…
        Ее искренний и тоже упрямый собеседник это пока не понимал. Его, как всегда, пьянил успех. И вечная жажда работы!
        Тем более что знаки поддержки шли с самых разных сторон. Иногда от людей, которых он и в глаза не видел, а за глаза называл террористами. Например, раскаявшийся революционер и в прошлом один из руководителей террора Лев Тихомиров прислал телеграмму:
        «Приношу дань глубокого уважения до конца стойкому защитнику национальных интересов».
        Да и государь после долгого и слезливого разговора с матерью повел себя как нельзя лучше. Сразу после возвращения Столыпина из Гатчины глубокой ночью, в третьем часу, на Фонтанку прискакал фельдъегерь с пакетом от царя. Разбуженный Столыпин, наспех но искренне, угостил знакомого вестника коньяком и, затворясь в своем кабинете, перекрестился пред кабинетной иконой апостола Петра. Потом уж вскрыл пакет. В нем было личное письмо Николая II аж на шестнадцати страницах! И все их он написал после возвращения от матери в остаток короткого еще, мартовского дня?!
        Государь, по сути, каялся, что бывал не всегда искренен, не всегда слушался своего главного помощника. Не царское это дело - признавать ошибки, но Николай признавал. И здесь нельзя было отказать ему в честности. Несмотря на спешку и собственноручные помарки - письмо секретарями не переписывалось и не перепечатывалось на «Ремингтоне», - несмотря на некий душевный надрыв, там были далеко идущие государственные прогнозы. И главный из них: «Только дружная работа вместе с Вами может поднять страну». Те же слова были на устах Марии Федоровны! Николай отнюдь не по-царски просил Столыпина забрать прошение об отставке, для чего, не откладывая дела в долгий ящик, утром же прибыть в Царское Село.
        В спальню он так и не возвратился. Не гася настольный свет, прилег тут же на диване. Но какой сон! Тягучая дремота.
        Ночная суматоха да и пробивавшийся из-под дверей свет привели в кабинет Ольгу.
        Она, видимо, стояла какое-то время в полутени - верхний свет не горел, - и уж потом тихо присела на краешек дивана.
        Он очнулся от дремы и протянул к ней руки:
        - Что ты не спишь, Оленька?
        - А ты, Петя?..
        - Я-то?.. О-хо-хо! Я с царями спорю.
        - Да чего спорить? Подал в отставку, и слава богу. Уедем в Колноберже да и будем жить, как все добрые помещики. Там теперь и Маша невдалеке. В гости к зятю будем ездить. А… Ты слышишь меня?
        Он слышал. Мысли о том, чтоб все к черту бросить и зажить нормальной человеческой жизнью, не оставляли его в последнее время. Петр Столыпин, он что - Петр Великий, чтоб переворачивать Россию? Нет, увольте! Хватит, поняньчился. Может, отставку-то для того и спровоцировал, чтоб был повод уйти от петербургских дрязг…
        - В гости к зятю - это хорошо…
        - Так зачем дело стало?
        - За тем, - указал он на разорванный пакет. - Утром опять туда… в Царское Село. Какие зятья, Оля?
        - Да хоть порадоваться бы за Машу. Несчастной Наташе замужем не бывать, а у Маши все хорошо. Неуж ты не рад, Петечка?
        - Да рад, рад, конечно.
        Свадьбу Маши играли в Петербурге. Поскольку она теперь стала Мария фон Бок, а поместье мужа, прекраснейшие Довторы, находилось в знакомой Ковенской губернии, - вроде бы недалеко, но и неблизко, из Петербурга занятому премьеру гонять туда было несподручно. Разве что в отставку?!
        - Олечка, дай я тебя поцелую - и ступай спать. Я здесь покукую. Плед только накинь на меня.
        Плед был в нижнем ящике одного из шкафов. Зная характер мужа, Ольга молча укрыла его пледом, тоже поцеловала и, не гася настольный свет, тихонько вышла.
        Какие там спальни, дело уже к утру подвигалось. За окнами начинало брезжить…
        VII
        Прибыв в 10 часов утра в Царское Село, Столыпин встретил самый теплый прием. Раздрая как не бывало. Разумеется, Столыпин не говорил о приятельских беседах с Марией Федоровной, а Николай умолчал о своих слезах. Все-таки это был конфликт двух мужчин, двух мужиков, хоть и не согласных во мнениях, но очень нужных друг другу. В конце концов, много было и общего. Как бы ни относилась датчанка-мать к немке-невестке, но Николай был прекрасным семьянином, как и Столыпин. Качество в нынешнее время редкое. За что был убит боевым отрядом эсеров Савинкова великий князь Сергей Александрович, правитель всея Москвы? Не за зверства, к которым особо и не тяготел, не за лихоимство, не за пренебрежение национальных интересов России, тут он был даже лучше других великих князей. Но!.. Подвластные полицейские подхалимы вылавливали и таскали ему в постель смазливых мальчиков. Террористы, и прежде всего сам Савинков, дворянин до мозга костей, чувствовали к Сергею Александровичу вполне мужскую брезгливость. За что был сослан с лишением всех чинов в Оренбургскую губернию еще Александром III и не прощенный Николаем II
великий князь Николай Константинович? За то, что мерзко и дико крал и дарил любовнице драгоценности своей матери.
        В общем как человека, Столыпин уважал нынешнего государя. Расходились они в самом малом - во взглядах на дальнейшие судьбы России…
        Но неукротимый реформатор, все еще не хотел верить, что именно в силу этой «малости» их союз обречен.
        - Ваше величество, если вы не возражаете, я заберу обратно прошение об отставке.
        - Не только не возражаю, Петр Аркадьевич. Молю Бога, чтоб так оно и было!
        Мир, мир. Раздрая как не бывало.
        Николай II выполнил все, что просил, да что там - требовал! - премьер-министр. Он подписал приказ о перерыве в работе обеих палат с 12 по 14 марта, в силу чего Столыпин без их одобрения в эти три дня самовластно провел закон о западном земстве. Он поручил председателю Совета Министров объявить Дурново и Трепову немедленно выехать из Петербурга и до конца года не посещать заседаний Государственного совета!
        Невиданное доверие…
        Неслыханная милость…
        Не зря самый верный сподвижник и двигатель реформ министр Кривошеин сказал:
        - Никогда государь вам этого не простит. Все подхалимы и приспешники используют его скрытое недовольство против вас же…
        Как в воду глядел прозорливец Кривошеин! На возобновившихся 15 марта заседаниях обеих палат все как сговорились:
        - Ату его, ату!
        Смешно сказать: но были оскорблены не только роспуском палат и единоличными указами премьер-министра, но даже увольнением таких одиозных царедворцев, как Трепов и Дурново!
        Сошлись в ненависти к Столыпину самые несхожие люди…
        Ярый монархист граф Бобринский:
        - Возмущению Петербурга нет грани!
        Кадетский лис Милюков:
        - Членов верхней палаты подвергают дисциплинарной ответственности, как чиновников… Благодарите нового Бориса Годунова!
        Земляк, добрый знакомый еще по Саратову князь Львов тоже ударился в исторические параллели:
        - Когда у Карамзина спросили об Аракчееве, он ответил: «Священным именем монарха играет временщик».
        Витте вообще опустился до сплетен:
        - Да, новоявленный диктатор! Стыдясь сего, государь готовит ему новое назначение… Говорят, наместником на Дальний Восток.
        Даже перебежчик из стана террористов Тихомиров, несколькими днями ранее приславший восторженную телеграмму, вдруг пристал к улюлюкающей стае:
        - Столыпин решился на закон глупости. Все программы монархических союзов требуют восстановления самодержавия. Не ожидал я, что Столыпин в пылу борьбы мог унизиться до явно лживого доноса!
        Борис Годунов…
        Временщик…
        Диктатор…
        Доносчик…
        Столыпин, как всегда резко и откровенно, ответил на запрос Государственного совета, спровоцированный общим улюлюканьем:
        - Россия была подведена к поворотному пункту в ее внутренней национальной политике. Я знаю, что отказ от мечты о западном земстве - это печальный звон об отказе Петербурга в опасную минуту от поддержки тех, кто преемственно стоял и стоит за сохранение Западной России русской.
        Высказавшись вечером своей Олюшке, добавил:
        - А ну их всех к черту! Я имею полное право сам себе дать небольшой отпуск. Съезжу в этот самый Западный край. Из Колноберже и к Маше в Довторы заверну.
        Ольга в восторг пришла! Лишь пожалела:
        - Милый Петечка! Жаль, что я по такой ранней весне не поднимусь со всеми нашими деточками вслед за тобой. С Богом поезжай один! Видно, только Бог и был на его стороне…
        VIII
        На Страстной неделе он уже был в своем Колноберже.
        Уезжал из возмущенного, надоевшего Петербурга холодным, хмурым днем, а приехал в тепло Принеманья и солнечное сияние песчаных берегов Нямунаса, как раз в полдень. Дорога на Запад, до Кенигсберга и дальше, шла через этот маленький губернский город, самой маленькой, наверно, российской губернии. Одна из первых крупных дорог открылась еще в 1864 году. Россия рвалась в Европу на самых современных колесах, а потому денег на обустройство не жалели. Хотя шпалы, не в пример немцам, были сосновые, но хорошо просмоленные и уложены с толком и аккуратностью на аккуратную щебенку. Ее ломали на крутых откосах Нямунаса. Дорога получилась красивой и надежной. Здесь и царский поезд не слетел бы под откос - не то что под Харьковом, где деньги, отпущенные на строительство Южной дороги, попросту разворовали. Нет, здесь, на границе с Пруссией, чувствовалась уже немецкая обстоятельность.
        После мягкой, успокоительной качки Столыпин с удовольствием ступил на перрон, выложенный бетонными, новомодными плитками. Ноги явно просились пройтись не спеша, но навстречу уже бежал управляющий, все тот же неизменный Микола.
        - Ваше высокопревосходительство… Петр Аркадьевич!..
        - Да, Петр Аркадьевич, - остановил он и по-хозяйски обнял. - Как Колноберже? Как семья?
        Микола отвечал обстоятельно:
        - В Колноберже полный порядок. В семье яко у Бога. Сын, да дочка, да опять сын. Вас догоняю, Петр Аркадьевич.
        - Ну-ну, догоняй, - направился он к выходу на привокзальную площадь, где стояла знакомая карета.
        - Прямо домой, Петр Аркадьевич?
        - Да, я ни у кого не буду гостевать. Разве что часок для разминки.
        Микола без особой охоты признался:
        - Я человек подчиненный… и не только вам, Петр Аркадьевич. Телеграф теперь хорошо работает. Ваша же охрана из Петербурга потребовала: организовать неукоснительное наблюдение! Губернская охранка на ушах уже стоит, не обижайтесь. Все окрестности усадьбы обысканы и обнюханы. Меня без сопровождения не отпустили. Во-он! - кивнул он в сторону неприметной кареты, торчавшей невдалеке от его собственного экипажа.
        Столыпин с усмешкой обернулся в сторону неотступно следовавшему за ним Недреманному оку:
        - Никуда от вас не денешься!
        - Точно по инструкции генерала Герасимова, - ответил тот без обиды.
        Надо ли напоминать министру внутренних дел, что каждый его шаг отслеживается собственной министерской охраной.
        - Сразу-то не запирай в карете. Я немного пройдусь, а уж потом сокроюсь. Пожалуй, так и лучше будет. А то от знакомых не отобьешься!
        Был он в сюртуке и в летнем пальто. Но ведь как ни таись, сплетня-телеграф работает?
        За министерскими делами он давненько не бывал в Ковно. А ведь любил этот старинный город. Ковно на тридцать только лет моложе Москвы. Летопись упоминает о нем в 1280 году - в связи с войной между литовскими племенами и крестоносцами. Литовцы были тогда еще язычниками и не хотели лезть в католическое ярмо. Но язычники язычниками, а оборону держать научились - у тех же крестоносцев. Отсюда пошли и замки. Вначале деревянные, обсыпанные землей. Их жгли нещадно, а защитников рубили длинными, чтоб с коня доставать, мечами. Наука шла впрок; появились и каменные замки. Столыпин смотрел на руины некогда грозного замка - при слиянии Нямунаса и Нерис, и думал: что теперь России надо ставить на этих западных границах? Пруссия - вот она рядом. Снова бряцает оружием. Пулеметы, аэропланы появились, даже удушливые газы, не говоря о мощнейших пушках, а наши военные все еще надеются на замки. В Бресте, на берегу Буга, достраивается якобы непреступная крепость, здесь то же самое. Петербургские стратеги требуют от правительства все новые и новые миллионы на усовершенствование Ковенской крепости. Столыпину захотелось
собственными глазами взглянуть на эти закованные в бетон миллионы. В конце концов, в Колноберже можно проехать и по другой дороге. Не многим далее.
        - На девятый километр, - велел он, садясь в карету.
        Недреманное око ничего не сказал, только головой покачал: на отдыхе, мол, неймется! Но как премьер-министру лично не глянуть на кровные бюджетные денежки?
        На девятом километре, ведущем к Балтийскому морю, еще с конца закончившегося века бесконечно достраивался лучший в Европе, как утверждали военные, под тем же номером форт.
        Форт был секретнейший. Штатского самонадеянного господина в лицо, конечно, никто не знал. К воротам побежал полковник Приходькин, но ведь он тоже был в штатском, вдобавок и удостоверение полицейское - не воинское же. Спор у проходной начался. Покряхтев, Столыпин вышел из кареты и подступил к начальнику форта; тот был при полной полковничьей форме. Возмутило то, что гербовым удостоверениям веры нет, а рядом бродят какие-то пастухи и рыбаки. Пойди разберись, кто настоящий рыбарь, а кто, может, и шпион, свою рыбку в мутной воде выискивает. Нямунас бурлил и в самом деле был мутен. Гневался! На кого только?
        Столыпин не был военным, но ему приходилось и с главными генералами вести споры. Тут церемониться нечего.
        - Господин полковник! Открывайте ворота! С вами говорит председатель правительства, к тому же министр внутренних дел. Шпионов ищите во-он среди тех бездельников! - указал он на зашедших под самые пулеметные гнезда рыбаков.
        Полковник опешил, но только на минуту:
        - Столыпин?..
        - Его высокопревосходительство Столыпин, - поправил премьер. - Извольте так выражаться. - Я имею право осмотреть форт, на который сам же и выделяю деньги.
        - Но ваше высокопревосходительство?!.
        - Без всяких но!..
        Трудно сказать, чем бы закончился спор с упрямым полковником, не приди на помощь серая полицейская карета, там ведь не рядовые сидели, а полковники да майоры во главе со здешним полицейским начальником. Он козырнул Столыпину и сердито наскочил на упрямца.
        На каком языке он, здешний литовец, разговаривал с подполковником - можно только догадываться, но ворота вдруг распахнулись. По бокам их встали оба начальника с рукой у виска.
        Столыпин отдал легкие поклоны направо и налево и сказал своему полковнику, что хочет пройтись один.
        Недреманное око, конечно, нарушал инструкцию генерала Герасимова, но что оставалось делать? Столыпин уже входил в ворота.
        Форт, надо сказать, был расположен хитро. Если военные, как всегда, не перехитрили самих себя. Это было угрюмое с виду - не дворец же - серо-бетонное двухэтажное сооружение. С юга оно было закрыто высоченной толстой стеной, со многими сторожевыми башнями. На северной части - уходящие глубоко под землю и даже под реку необоримые для любых снарядов казармы, складские и оружейные арсеналы. Несмотря на отсутствие здесь крепостной стены, северная оборона представлялась более удачной, замаскированной. Подпруженный Нямунас подходил одним из своих рукавов к самому основанию крепостного бетона. Здесь бился постоянно зашлюзованный водопад. Видимо, было рассчитано, чтоб не замерз и зимой, не подпустил по льду нападающих. А над самой верхушкой водопада, издали неразличимые, высовывались из бетонных гнезд стволы пулеметов.
        - Н-да… - сам себе сказал невольный инспектор. - Кажется, не все деньги разворовали…
        Он уже с добрым чувством пожал руки здешним полковникам и со своим управляющим поехал в Колноберже.
        На подъезде вышел из кареты и громко оповестил остававшиеся без призора окрестности:
        - Ну, здравствуй, Крутой Брег!
        Вот так, на русский лад. Но здесь-то его не обвинят в национализме?
        IX
        Столыпин с удовольствием видел, что не ошибся в своем управителе. В прошлом университетский бузотер и недоучившийся студент, Микола не жил в барском доме, а занимал со своим семейством флигель, впрочем, тоже неплохой, но когда Столыпин ступил на порог своего дома, ощущение было такое, что хозяева никуда и не уезжали. Просто вышли погулять или укатили к соседям. Везде чистота и порядок. Все на своих местах. Мебель как стояла, так и стоит, тщательно протертая от неизбежной пыли. Ковры, шторы, гардины - будто и не было зимы. Картины, портреты - в первозданной свежести. Бюст генералиссимуса Суворова точно под портретом последнего адъютанта - Александра Столыпина.
        - Ну, здравствуйте, други! Отдайте и мне приказ, как обустроить несчастную Россию, довести начатые реформы до конца…
        Но больше он на этот раз общался с другим сыном прадеда Алексея Емельяновича - Аркадием, троюродным братом. Наверно, не случайно взгляд то и дело останавливался на лице этого родича. Друг Сперанского, один из главных проводников его незавершившихся реформ. Тайный советник, обер-прокурор и сенатор - при всех своих чинах, не жалел ли Аркадий Столыпин, что шеф его, главный сподвижник молодого Александра I, в дальнейшем вынужден был наблюдать, как отходит государь от реформ и, по сути, предает своего сподвижника? Странная аналогия напрашивалась…
        Столыпин думал о катившихся под откос помыслах Александра I. Но спорил-то с Николаем II. Неужели цари все одинаковы? Появляются на свет как спасители страны, ищут и принимают к груди таких же спасителей-сподвижников… Сперанских или других… а потом все начатое бросают в грязь, вместе с доверившимися им сподвижниками…
        Может, и загрустил бы Столыпин от этих мыслей, да примчалась на заляпанной в весеннем беспутье тройке дочка Маша, теперешняя Мария фон Бок, и с порога бросилась на шею:
        - Па, как я рада, что ты приехал!
        - А зятек?..
        - Не сердись на него. Простудился на тетеревиной тяге и лежит в постели. Ради тебя хотел было подняться, да я запретила. Заночуем, а утром в Довторы? Наше хозяйство посмотришь.
        Отец любовался рассудительной и хозяйственной дочерью.
        - Конечно, поедем. Хотя всего на четыре дня выбрался. А надо и свое хозяйство осмотреть, и соседей навестить, чтоб не обижались.
        - Не обидятся. Осматривайся. А я пока переоденусь да маман здесь подменю. Без хозяйки-то - дом сирота?..
        - Да ничего, Маша. Мне повезло и с управителем, и с его хозяйкой. Но рад, само собой, твоим милым ручкам. Дай я их поцелую!
        - Па, ты меня смущаешь, - зарделась она. - Я для тебя твоя все-таки не дама, а всего лишь Маша-растеряша.
        - Ладно, ладно, - по-отцовски шлепнул пониже спины. - Не теряйся, растеряша, хозяйствуй.
        Хорошо, что приезд дочери отвлек от треклятых реформ и всего прочего, что хоть на несколько дней, да осталось в Петербурге.
        - Ну вас всех!.. - погрозил кулаком Столыпин замолкшим портретам и тоже пошел переодеваться. Не трясти же полами петербургского межсезонного пальто. Не махать же шляпой перед грачами. Они сюда раньше прилетели, уже вовсю копошились на окрестных березах, чинили прошлогодние гнезда. Хозяйственно суетились и скворцы. У них ведь тон задает хозяйка! А хозяин знай распевает. Вот азиат! На Алтае, где побывал прошлой осенью, попахивало азиатчиной. У местных бурятов - как у здешних скворцов: баба работает, мужик на какой-то ихней монотонной балалайке наяривает.
        Поругивая скворцов-мужиков, он подошедшего Миколу не преминул похвалить:
        - Ты молодец, что новых скворечников понастроил.
        - А чего делать зимой, Петр Аркадьевич? Только поместье сторожить.
        - Что, пошаливают?
        - Случается. Причем обычное хулиганство под революционные песенки начинают подводить…
        - И здесь поют?
        - Чего не петь? Русские помещики на зиму удирают в Россию, а поместья разбитыми дверями хлопают.
        - Но у тебя вроде…
        - Похлопают у меня! Я бузотеров этих, как мух, прихлопну. Ничего, Петр Аркадьевич, что вроде бы много на охрану трачу? У меня все записано. Письменный отчет завтра представлю.
        - Ладно, ладно, Микола. Не загружай меня отчетами, в Петербурге надоели. Запряги-ка лучше одноконную седейку. Я туда-сюда проедусь.
        - Ага, седейка удобна по такой поре.
        Когда-то такие седейки возили почту между Москвой и Петербургом. Легкие, лихо носились. С крытым верхом, чтоб дождем ли, снегом ли не мочило. Сейчас уж почта полвека на железных колесах. А седейки остались лишь как память о прошлых временах. Столыпин и раньше при разъездах по своему поместью пользовался этой легкой повозкой.
        Микола быстро все исполнил. Даже теплый плед на сиденье уложил.
        - Распогодилось по-весеннему, а ветер-то с моря!..
        Да, холодная Балтика была еще близехонько. Весна в этих краях затяжная.
        Столыпин не торопясь ехал по пригретым гравийным дорожкам парка, а потом и по проселку, который от поместья тянулся вдоль Нямунаса. В свое время он конным грейдером выровнял окрестные дороги, но как водится, дело до конца не довел. Ведь Россия, хоть и при литовских обычаях! Каждый для себя гребет. Общих хороших дорог как не бывало, так и нет.
        Он с запоздалым стыдом вспомнил, что ведь тринадцать лет был здесь предводителем дворянства. Но оправдывался: попробуй-ка раскачай помещика! Пускай русского, пускай литовского, пускай польского шляхтича - при всем его шляхетском гоноре. Для себя показной шик наведет, а к соседу по грязи будет шлепать. Уж на што князья Радзивиллы: в своей родовой столице, в белорусском Несвиже, и пруды великолепные, и замок-дворец красоты слепящей, и богатейший костел при нем, и огромнейший парк с лабиринтами прудов, а за воротами поместья, на кривых улочках Несвижа, в весеннюю пору не пробраться от грязи. Радзивиллы в летнюю пору свои аллеи крупной солью посыпали, чтоб на санях фанаберить перед более мелкой шляхтой, но скажи им: поправить бы надо дороги хоть к губернскому городу - ответят:
        - Пся крев! Да что у нас - кони плохи? Мою карету гербовую не протащат? Да и кучеров на конюшне кнутами запорю!
        Вот и ответ на слова о западном земстве…
        Народ здесь был еще более бесправен, чем в Центральной России. Земство! Вьевшееся в плоть и кровь здешней жизни! Только оно и способно уравнить хоть немного Радзивилла с белорусским ли, литовским ли, польским ли крестьянином.
        Мысль эта не оставляла Столыпина и при встрече с любимым народным домом. Обветшал, пожух, запаршивел дом. Вместо богато обставленной библиотеки - нечто вроде ночного клуба с промятыми, потертыми диванами. Истинно, медведи на них валялись с медведицами на пару?.. Вместо чистенького, под парижское кафе устроенного, но недорогого буфета - задрипанная корчма … во главе с вальяжным евреем. Где-то рублей ли, злотых ли насквалыжил, взял в аренду заброшенный буфет, сделал к нему аляповатую пристройку - вот тебе и корчма во всем западном блеске. То есть во всей своей грязи. Дешево и сердито. Пейте, православные, пейте, католики - не ругайте только доброго еврея, который на вашем пьянстве наживается. Здесь у него нет черты оседлости. Местные власти куплены с потрохами, во главе с исправником.
        Но вид сошедшего с седейки незнакомого господина все-таки привел доброго корчмаря в замешательство. Жизнь вековая научила: смейся над холопом, да не насмехайся над паном…
        Корчмарь согнулся, яко тростник под ветром:
        - Чего пан-добродей пожелает?
        Столыпин никогда не позволял себе насмехаться над этим униженным народом, но сейчас-то, при всей угодливости, смеялись явно над ним.
        - А хочу я, пан-целовальник, надрать тебе пейсы! - не снимая перчатки, потянулся он к черным хвостам, свисавшим от ушей, и дернул-таки без снисхождения. - Пьяное свинство здесь развел!
        Верно, еще первая половина дня, а здесь уже гульба. С притоном. С надрывным бесшабашием. Слова-то какие!
        Чему ж мне не петь,
        Чему не гудеть!
        Парсучок под лавочкой
        Бульбочку грызець…
        Ага, по слуху да и по виду белорусы. Рубахи красно-вышитые!
        В таких же домотканых портах, но в рубахах из парусины, литовцы. Кричат корчмарю:
        - В долг давай, краугерис!
        Столыпин маленько понимал: краугерис - ни что иное, как кровопийца…
        Кулаками не в шутку грозят. Местные. Связываться корчмарь не хотел. Повздыхал, но штофик еще принес.
        Но неужели без русичей?..
        Ан нет! Из дальнего угла запели:
        Когда б имел златые горы,
        И реки полные вина…
        Меж тем литовцы, допивая штофик, и свою дайну завели:
        Схожу-ка в гости.
        Ой, к рыбакам я —
        Зятьком рыбацким стану.
        Ой, у рыбачек
        Рученьки мягки,
        И теплы постельки:
        Весло - подушка,
        Перина - сети,
        А парус - одеяло…
        А может, напрасно он, петербургский чистоплюй, столь пренебрежительно на все это смотрит? Вон в дальнем углу игривая ширма-занавеска; как груздями, усеяна пузатыми амурчиками. Там тоже слышались голоса:
        - Какое у нас может быть земство?..
        - Не скажи! Хотя бы для острастки нашим пшекам…
        - Можно подумать - вас кто-то слушать будет!..
        Это уже «благородная» публика…
        Вот тоже к размышлению о земстве… Напрасно столь пренебрежительно кричат за «благородной» ширмой! Будь здесь хоть какое-то земство, имей оно законную силу - разве позволило бы еврею-шинкарю прибрать к рукам целый округ?
        Столыпин уехал из корчмы в каком-то горьком смятении. Братание здешних разноплеменных аборигенов или несусветную дикость он наблюдал?..
        Глядя по дороге на заросшие поля, будылья которых проступали сквозь не растаявший местами снег, как не вспомнить о здешней кооперации, с которой он возился несколько лет? Теперь-то, задним числом, понимал: это была все та же палка «сверху»… В данном случае дубинка от него же, помещика. Не пользы для - от привычного страха перед паном помещиком, да еще чиновным, шли здешние крестьяне в кооперацию. Иное дело земледелы Старой Барды! На Алтае помещичья дубинка над ними не висела, и что же?.. Лучшего устройства местной жизни он пока не встречал. Правда, там это не называлось земством, но суть одна: свое, каждому подотчетное самоуправление.
        А здесь осталось все, как и раньше было: помещик сам по себе, в нищенской самости крестьянин… и над всем этим шинкарь.
        Половину всех террористов выбрасывал на просторы России вот этот, Западный край. И убийца Гриневицкий был с Гродненщины, и провокатор Азеф из этих же мест, и повешенный друг Савинкова Иван Каляев отсюда же, и другие боевики… Эсеры? Как у нас любят непонятные и красивые слова! Не от них ли и пошло выражение: «делать эксы»?
        Экспроприаторы несчастные!
        Могло случиться, что он так бы и застрял на этой негодующей ноте, но истинно: утро вечера мудренее. - Па, вставай, поехали лечить зятя! - вбежала поутру Маша.
        - Лечить так лечить, - попробовал он еще понежиться. - Вот только маленько поваляюсь…
        Куда там! За короткий срок Маша научилась обращаться с мужчинами. В том числе и с отцом. Одеяло лихо сдернула! Не оставалось ничего иного, как подчиниться ее веселой, решительной воле.
        Вчерашней иронии как не бывало. Весна разгоралась, расцветала на глазах. Вот те и Балтика.
        Расцветала и душа при виде того, как хорошо и ладно устроилась Маша - Мария фон Бок - возле своего обрусевшего немца. Оставшиеся от самовластного отпуска три дня превратились в сплошное гульбище. С дочкой, зятем, его охотничьими собаками… и с гостившей здесь молодой американкой, отец которой вершил какие-то коммерческие дела в этом крае. Право, Столыпин забыл и о земстве, и о царе, и о шинкарях. Не раз скакал на пару по весеннему бездорожью, и здешние дороги он уже не ругал. Ему нравилось подчиняться этой Элизабет да что там - молоденькой Лизке! В ее жилах текла кровь техасских ковбоев, ее отец занимался поставкой породистого скота в эти края, где литовцы да и русские пробавлялись никчемными коровенками. Элизабет скакала через пни и изгороди, крича по-английски:
        - Господин премьер, не упускайте из рук удачу!
        А он ей и по-английски, и по-русски:
        - Не упущу, Элизабет! Держитесь!
        Стремя в стремя. Под заразительный молодой хохот:
        - Не боитесь, что я вас в Техас сманю?..
        Ну, американки!
        Он даже на полном скаку рискнул перепрыгнуть к ней за седло. А чтобы не свалиться, надо держаться за что-то?
        Лошадь под тяжестью второго, более грузного седока, едва плелась. Отставшая было Маша не в шутку рассердилась:
        - Вот я скажу маман!..
        Но ведь грозила-то она министру внутренних дел. Он отвечал как должно, профессионально:
        - Ага, скажи! Только не забывай: доносчику первый кнут! Весело пролетели в Довторах эти три дня…
        А на пятый день, поутру, уже подъезжали к Балтийскому вокзалу. Недреманное око, оставив свою дорожную сонливость, непререкаемым голосом охранника предупредил: - Из Петербурга идут плохие вести. Убит начальник порта, никому не нужный, отставной полицейский генерал. Студенты орут на улицах. Так что вы оставайтесь в вагоне, а я марш марш на площадь! Вероятно, там ваша машина. Я пригоню ее на перрон. Прямо к вагону.
        Бегал полковник, несмотря на солидный возраст, прытко. Пяти минут хватило, как министерский «Мерседес» вырулил на перрон и остановился в десятке метров от вагона. Выходившие пассажиры не пропустили его ближе. Так он и торчал у всех на виду, пока Столыпин одевался и собирал вещи. А потом не успел он выйти в тамбур…
        …как «Мерседес» протяжно крякнул…
        …присел в пыли и дыму…
…и вдруг растрепанной вороной взлетел вверх, осыпая на землю черные, обгорелые перья…
        X
        Недреманное око закрылось. Подлый взрыв «Мерседеса», направленный против Столыпина, как бы в насмешку сразил честнейшего полковника. Мало утешало, что очередного бомбометателя успели схватить. И тоже насмешка: студент-еврей из Ковенской губернии, как оказалось, в детстве бывал в Колноберже - приносил господам на продажу землянику. Что хозяин Колноберже сделал ему плохого? Он с юных лет был против черты оседлости и ныне своей властью эту «черту», то есть незримую границу между русским и евреем, упорно и невидимо для других разрушал. Ратуя за земство в Западном крае, он ведь ратовал за равные права для всех - русских, поляков, литовцев, евреев. Мысли свои слишком не оголял, понимая: фанаберистые поляки равенство с жидом примут в штыки, русские этого попросту не поймут, а литовцам - все равно. Когда примчавшийся на эхо взрыва генерал Герасимов чуть ли не силой затолкал Столыпина в свой автомобиль, он грустно рассмеялся:
        - Я тоже, как тот студент, арестован?
        - Его ждет петля. Пули террорист не достоин. А ведь вы-то в генеральском звании?
        - Н-да… Хоть за пулю спасибо! Но все-таки спросите студиоза на допросе: что плохого ему сделал Столыпин?
        - Будто они знают! Петр Аркадьевич, не пачкайте вы руки. Лучше в черное мазаться нам…
        А где оно - черное, белое? Этого не разумели даже такие умнейшие люди, как бывший террорист и нынешний редактор «Московских ведомостей» Лев Тихомиров. Оставив генерала Герасимова разбираться - кто закрыл ни в чем не повинное Недреманное око, Столыпин уже дома, после рюмки коньяку, читал откровения этого перебежчика. Не газетная статья, а личное письмо. В газете нужно сдерживать себя, но чего сдерживаться в письме?..
        «Россия составляет нацию и государство - великие по задаткам и средствам, но она окружена также великими опасностями. Она создана русскими и держится только русскими. Только русская сила приводит остальные племена к некоторой солидарности между собой и с империей, между тем мы имеем огромное нерусское население, в том числе такое разлагающее и антигосударственное, как евреи. Другие племена, непосредственно за границей нашей, на огромные пространства входят в чужие государства, иные из которых считают своим настоящим отечеством. Мы должны постоянно держаться во всем престиже силы. Малейшее ослабление угрожает нам осложнениями, отложениями… Внутри страны все также держится русскими. Сильнейшие из прочих племен чужды нашего патриотизма. Они и между собой вечно в раздорах, а против господства русских склонны бунтовать. Элемент единения, общая скрепа - это мы, русские. Без нас империя рассыплется, и сами эти многоплеменники пропадут. Нам приходится, таким образом, помнить свою миссию и поддерживать условия нашей силы. Нам должно помнить, что наше господство есть дело не просто национального эгоизма, а
мировой долг. Мы занимаем пост, необходимый для всех. Но для сохранения этого поста нам необходима Единоличная Верховная власть, то есть Царь, не как украшение фронтона, а как действительная государственная сила.
        Никакими комбинациями народного представительства или избирательных законов нельзя обеспечить верховенства русских. Себя должно понимать. Как народ существенно государственный, русские не годятся для мелочной политической борьбы: они умеют вести политику оптом, а не в розницу, в отличие от поляков, евреев и т. п. Задачи верховенства такого народа (как было у римлян) достижимы лишь Единоличной Верховной властью, осуществляющей его идеалы. С такой властью мы становимся сильнее и искуснее всех, ибо никакие поляки или евреи не сравнятся с русскими в способности к дисциплине и сплочению около Единоличной власти, облеченной нравственным характером.
        Не имея же центра единения, русский народ растеривается, и его начинают забивать партикуляристические народности. Историческая практика создала Верховную власть по русскому характеру. Русский народ вырастил себе Царя, союзного с Церковью. С 1906 года то, что свойственно народу, подорвано, и его заставляют жить так, как он не умеет и не хочет. Это несомненно огромная конституционная ошибка, ибо каковы бы ни были теоретические предпочтения, практический государственный разум требует учреждений, способных с характером народа и общими условиями его верховенства. Нарушив это, 1906 год отнял у нас то, без чего империя не может существовать, - возможность моментального создания диктатуры. Такая возможность давалась прежде наличностью Царя, имеющего право вступаться в дела со всей неограниченностью Верховной власти. Одно только сознание возможности моментального сосредоточения наполняло русских уверенностью в своей силе, а соперникам нашим внушало опасения и страх. Теперь это отнято. А без нашей бодрости некому сдерживать в единении остальные племена.
        …Этот строй во всяком случае уничтожится. Но неужели ждать для этого революции и, может быть, внешних разгромов? Не лучше ли сделать перестройку, пока это можно производить спокойно, хладнокровно, обдуманно? Не лучше ли сделать это при государственном человеке, который предан и Царю, и идее народного представительства?
        Ведь если развал этого строя произойдет при иных условиях, мы наверное будем качаться между революцией и реакцией, и в обоих случаях вместо создания реформы будем только до конца растрачивать силы во взаимных междоусобицах, и чем это кончится - Господь весть.
        Ваше высокопревосходительство не несете ответственности по созданию Конституции 1906 года. Но вы ее всеми силами поддерживали, упорствуя до конца испытать средства вырастить на этих основах нечто доброе. Позвольте высказать без несвоевременных стеснений, что именно Вам надлежало бы посвятить хоть половину этих сил на то, чтобы избавить Россию от доказанно вредных и опасных последствий этой неудачной Конституции».
        После Толстого никто с ним столь откровенно не разговаривал. Но Тихомиров не понимал, что ломится в уже открытые Столыпиным двери. За всеми его рассуждениями о национальной политике стояла давняя, еще вынесенная из Западного края мысль: «А не лучше ли, раз уж так, дать полякам независимость?»
        Да, пусть они сами разбираются со своими историческими сожителями - литовцами и евреями. Истинно гласит русская пословица: баба с возу - кобыле легче! Он боялся до поры до времени открыто высказывать эту мысль, но ясно понимал: российский воз перегружен. Россия - не Англия, которая зверствует в своих колониях вроде Индии. Россия пытается объединить, воссоединить соседей; они имеют даже больше прав, чем русское население. У Польши, как и у Финляндии, своя конституция, более либеральная, чем в России. А что в итоге? Финляндия стала прибежищем и кормушкой для большевиков-меньшевиков и откровенных смутьянов и поставщик смутьянов. Евреев и литовцев она отнюдь не успокаивает и не привечает. А науськивает их на Россию.
        Еще на первых порах он намеревался разом разрубить этот гордиев узел. Начинать следовало с евреев - предоставить им равные права со всеми. «Из противников они обратятся в наших союзников и помогут в борьбе с польским самоуправством, - убеждал он на заседании Совета Министров своих коллег. - Прошу высказаться всех. Под протокол». Министры тогда поддержали своего премьера. Окрыленный успехом, он отвез запротоколированный журнал Совета Министров государю.
        Журнал несказанно долго пылился на столе у Николая II… и вернулся с характерной запиской:
        «Петр Аркадьевич,
        возвращаю вам журнал по еврейскому вопросу неутвержденным.
        Задолго до представления его мне, могу сказать, и денно и нощно, я мыслил и раздумывал о нем.
        Несмотря на самые убедительные доводы в пользу принятия решения по этому делу, внутренний голос все настойчивее твердит мне, чтобы я не брал этого решения на себя. До сих пор совесть моя никогда меня не обманывала. Поэтому и в данном случае я намерен следовать ее велениям…
        Николай».
        Мол, делайте что хотите, только оставьте меня в покое!
        А как «делать» такое дело без царя - никто не знал. Решили - есть русское «авось…»
        Авось, как-нибудь да обойдется. Революция 1905 года, зажженная в общем-то инородцами, подавлена, и русский народ вроде бы одумался, сам собой утихомирился. Хотя очередная гроза снова собирается. В наплывающих с Запада тучах то здесь, то там посверкивают молнии. Министру внутренних дел - да этого не знать! И что же?.. Все закрывают глаза и делают вид, что ничего такого нет… да и в прошлом-то не бывало! Окружение царя более занято гемофилией наследника Алексея и бесовскими молитвами «лекаря» Распутина, когда уж там о наплывавшей очередной грозе думать!
        Сейчас Столыпин со стыдом вспоминал, как они с Герасимовым готовили поездку Николая II на 200-летие Полтавской битвы. В подкрепление к гласным полицейским он отдал тогда им даже Недреманное око, сам оставшись без надежной охраны. Два полковника - тогда Герасимов не был еще генералом - прочистили, истинно как дворники, все пути следования царя, все возможные остановки и задержки. Были высланы или рассажены по кутузкам все подозрительные личности. Проверены не только встречные-поперечные поезда - многие загнаны в дальние тупики. Чтоб не пересекались с царским поездом. Столыпин с легкой душой шел к Николаю. Не вдаваясь в подробности, коротко доложил:
        - Ваше величество! Все революционные угли потушены, новые пока не возгорятся. Вы можете спокойно ехать в Полтаву. Я как гарант вместе с вами. До Полтавы и Киева.
        Под впечатлением ли каких-то семейных неурядиц, царь досадливо отмахнулся:
        - Угли? Революции? Да и была ли какая-то революция? Беспорядки, устроенные по недосмотру властей. Будь у власти более смелые и энергичные люди, вообще бы ничего не сказалось. Что вы меня всегда стращаете?
        Это тогда больно задело Столыпина. Мало что оскорбили его личное усердие, так ни слова благодарности сотням полицейским-чистильщикам? Он собрал в министерстве главных и… от имени государя!.. объявил благодарности. Да банкет… от его имени!.. устроил с личным своим присутствием. Правда, наедине Герасимову высказал все доподлинно. У того даже губа от обиды отвисла. Ответил тоже со всей откровенностью:
        - Что ж, верных слуг никогда не любили…
        Нынешним летом опять предстояла поездка в Киев. Теперь уже на открытие памятника Александру II. Торжества затевались немыслимые. Соответственно и охрана готовилась. Генерал Герасимов сбивался с ног. Но всевластен ли он был? Когда дело касалось государя, непременно вмешивалось личное Министерство двора Его Величества. Авось, все утрясется…
        А пока? Безделье. Полное безделье! Старички в Государственном совете подремывали, поскольку оживлявшего кровь веселого скандальца не предвиделось, а потом и по дачам стали разъезжаться. Сменивший на посту председателя Думы Гучкова, рассерженного на Столыпина, чревоугодник Родзянко лишь в приятельских застольях демонстрировал свою внушительную фигуру да зычный голос. О делах не имел ни малейшего понятия. Гвардейский кавалерист - не более того. Да и какие дела? Дума уходила на летние каникулы. Ни ругаться, ни спорить никому не хотелось.
        Николай же, так уважительно обошедшийся со Столыпиным после материнской взбучки, словно забыл о премьере. Ни звонков, ни фельдъегерей, ни запросов о делах. Словно и не было в России премьера! Единственное, что на свой страх и риск доканчивал Столыпин - хлопоты и денежные выплаты под установку памятника Александру II. Но все делалось своим порядком.
        Не находя применения силам, отчужденно всеми забытый, Столыпин оказался как бы в «полуотставке». А это было горше всякой беды.
        Не желая набиваться государю, он через министра двора испросил новый отпуск и со всей семьей уехал в Колноберже. Даже не зная, когда возвращаться. И возвращаться ли вообще?..
        Устал. Грудная жаба донимала. Сердце требовало покоя. Старый домашний доктор, Карл Иванович, настаивал:
        - Батенька, пора подумать о себе. Да, да, поизносились!
        С невеселым предчувствием он погрузил в министерский вагон всю свою ораву, беря в расчет и слуг, и гувернанток… и обязательную охрану.
        На этом настоял уже генерал Герасимов. В Москве и Петербурге опять постреливали, в Киеве взорвалось несколько бомб…
        XI
        - Вот, Олюшка, я снова помещик!
        Она смотрела на него с любовью. Но какая-то побочная тень, как на предгрозовой Нерис, набегала на спокойное после сна лицо. Литовцы утверждают, что Нерис была женщиной, прорвавшейся сквозь грязи и хляби к своему суженому Нямунасу. А разве Ольга - не женщина? Что она чувствовала под далекие еще раскаты грома?
        - Помещик?.. - прильнула к нему стеснительно. - Надолго ли?.. Какой ты теперь помещик, Петя?
        - Ты хотела сказать - какой я теперь мужик?..
        Она молчала затаенно.
        - …а вот такой, вот такой!..
        Она привыкла покоряться ему во всем, в том числе этой утренней, внезапной блажи. Одно только:
        - Петечка, не ломай мне косточки. Ты забыл, что я уже старуха?..
        - А вот посмотрим, старая, посмотрим!
        Куда и грудная жаба подевалась?! Поди, в занеманские болота ускакала. Там ей и место! А здесь, на противоположном высоком берегу да на высокой семейной кровати, сухо, тепло и уютно.
        - Оленька, а знаешь ли ты, что за день сегодня?!
        - Как не знать, Петечка? Двадцать семь годиков!..
        - Тебе-то?.. Да не может того быть! Девятнадцать, милая моя. Только девятнадцать!
        Ровно столько ей было, когда он сделал предложение и подал прошение о вступлении в брак. Официальная свадьба состоялась уже в октябре, но своим, личным свадебным днем они считали 23 июня; тогда после долгих слез и мольбы он еще горячей после объятий рукой и накатал прошение. Ольга по всем церковным канонам числилась нареченной невестой убитого на дуэли брата Михаила - по сути, вдова. Без прошений такие дела не делались. 23 июня и стало их свадебным днем. Хотя первая дочка, Мария, родилась на следующий год в октябре - ничуть не раньше заповедного срока. Гостям, приглашенным на сегодня, такие интимные подробности ни к чему. Хоть и не кругла дата, а все равно будет: «Горько! Горько!..» Можно даже и пошутить: «При наших-то летах надо кричать: «Сладко! Сладко!»
        Ольга притихла со слезами на глазах. Что бы ни говорили, но это прекрасно, когда женщины плачут, лежа под мужской рукой. И уж совсем ни к чему тревожить их покой. Чего скрестись у двери? Чего постукивать поварешкой?..
        Петербургский повар-генерал. Да что там - поважнее генерала!
        - Ольга Борисовна…
        Ну вот, всю утреннюю дрему вспугнул.
        - Не вся закуска согласована… Ольга Борисовна?..
        Ни слез, ни утренней нежности у нее уж как и не бывало. Из-под руки встрепенулась. Хозяйка!
        Поликарп Поликарпович…
        - Сей минут… через пять, не долее… буду в твоем распоряжении.
        Ну вот и уплыла в белом шелку. А ему что - одному додремывать?..
        Нет, Господи благослови. За стол да не остывшей еще рукой вчерашнее дочирикивать. Гости соберутся только к обеду. Соседи. Родичи, Маша да зять, да его друзья, в том числе и американские… поставщик породистого скота да его весьма породистая дочка…
        Надо посидеть за столом, письменным, пока в гостиной, за другим столом, не закружилась гостевая карусель.
        В нынешнее счастливое лето он, помимо всего, писал большую работу о будущем России, да что там работу - целую книгу! Он пророчил повсеместное самоуправство, то бишь земство любимое. Здесь, в Западном крае, это пророчество было особенно заметно. Стоило ему поселиться вновь как помещику - и без особой вроде подгоняловки с его стороны вновь оживилась кооперация. Как ни странно, этому помогал и отец Элизабет. Американцы - удивительный народ! Они слушать не хотят о какой-то русской духовности, зато прекрасно считают деньги, будь то доллары, марки или вздорожавшие с началом реформ рубли. Резонно! Сколько элитного, дорогого скота можно продать поштучно? Да всего ничего. На каждого бедняка - по бедняжке. Иное дело - оптом. Тут не единая телка, не единый бык - целый гурт набирался. Американец уже знал, что это русско-степное слово. Значит, грузи в трюм парохода сотню-другую нетерпеливо мычащих невест вместе с десятком спокойных женихов - и гони до Клайпеды без останову. А дальше, вдоль Нямунаса, можно и с остановками. Самоходом, гуртом этим русским. Американский гуртовщик, ковбой то есть, и сам, как
матерый бык, помыкивал:
        - М-мы!.. М-мы к вашим услугам! Сколько надо, столько и пригоним. Хоть телок, хоть быков-производителей.
        Кооперация шла от разраставшихся хуторов. От богатых крестьян, которые обратными пароходами отправляли в Европу масло и мясо в несчитанных пудах.
        Вот она, цена земства… и всех других реформ!
        Но на крестьянских хуторах разыгравшемуся политическому аппетиту было уже тесно. Может быть, Столыпин и переоценивал успехи Соединенных Штатов Америки… под влиянием Элизабет, то и дело заскакивавшей в Колноберже вместе с отцом… но опыт перенимал. Не все получается, не все… Ведь местное самоуправление должно опираться на верхние эшелоны власти; в России же они увязли в непролазной бюрократической трясине - похуже недалеких мазовецких болот. Значит, что потребно?!
        Потребны многие хозяйственные министерства, как то…
        …Министерство труда…
        …Министерство социального обеспечения…
        …Министерство по использованию российских недр, богатством неисчислимых…
        …Министерство вероисповедания, оно необходимо в такой стране, как Россия, где бок о бок живут и православные, и католики, и мусульмане, и иудеи…
        …Значит, и Министерство национальностей…
        От российского Министерства национальностей он вполне логично перешел к международному парламенту. Большевики-марксисты трубят в свой рог: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Но не одна же голытьба должна соединяться. Хотя идея-то правильная. Только звучать она должна иначе: «Все цивилизованные страны - соединяйтесь!» В единое целое. Без войн и кровавых споров. Ради общего блага. Истинное братство, как Христос завещал!
        (Сам того не подозревая, Столыпин закладывал основы будущей Организации Объединенных Наций. Жаль, что неукротимому реформатору не суждено было воплотить эту идею в жизнь…)
        Но Столыпин был прозорливый практик. Он чуял, что в Европе к концу 1911 года уже попахивало порохом. Германия перевооружалась, лила свои знаменитые крупповские пушки, строила грозные для морских держав подводные лодки.
        Поэтому он, находясь как бы в «полуотставке», то и дело вырывался в Петербург. А там не успевшие удрать в отпуск министры. Военные. Флотоводцы. В Цусимской катастрофе Россия потеряла почти весь свой флот, исключая разве что крейсер «Порт Артур», которым командовал такой же сумасшедший адмирал. Мало что понимая в морском деле, но кожей чувствуя неподкупного союзника, Столыпин успел добиться назначения адмирала министром морского флота, и тот уже вовсю крутил волну, поднимая с морского дна крейсера, эсминцы, линкоры, миноносцы…
        Одно за другим даже в это отпускное время шли заседания Совета Министров с повестками…
        …«О поощрении отечественного судостроения»…
        …«О постройке судов для Черноморского флота»…
        …Еще раз, «О возрождении Черноморского флота»…
        …Особое совещание «По делам Дальнего Востока», конечно же, опять военный флот…
        …Накануне отъезда в Киев очередное «Заседание по судостроению»…
        Вместе с этим были еще и другие заседания…
        …о реформе полиции…
        …о помощи пострадавшим от неурожая…
        …о присоединении к Санкт-Петербургской губернии двух приходов Выборгской губернии. Это с военной целью: объединить глубоководные гавани Кронштадта, Петербурга и Выборга.
        Словно он под каким-то Божьим кнутом торопился.
        Или Германия подгоняла!
        «Германия со своим большим населением, вне всякого сомнения, задыхается на своей сравнительно небольшой территории. Ее стремление расширить свою территорию на восток легко может послужить поводом к войне против России. Один лишь Бисмарк, сравнительно хорошо знавший Россию, не раз предупреждал германского императора, что всякая война против России очень легко поведет к крушению германской монархии». Как в воду глядел премьер-прозорливец! Обе монархии, германская и российская, рухнули почти в одно и то же время. С разницей всего в один год. А что такое год? Секунда по меркам истории!
        Часть одиннадцатая Убийцы и убиенный
        I
        Пути Господни неисповедимы.
        Тем более неисповедимо, где и когда пересекутся судьбы таких людей, как русский столбовой дворянин Петр Столыпин и местечковый еврей-террорист Дмитрий Мордке…
        Он не любил свою родовую фамилию. Так уж повелось среди местечковых, особенно молодых, людей. Родовая фамилия мешала жить; вымышленная, «нарисованная», как они говорили, - открывала простор на все четыре стороны света. Для нее не существовало черты оседлости. Если нос, конечно, не слишком велик… Нос у Дмитрия Мордке был вполне приличный. Поэтому думай, ищи. Как говорят все эти Ивановы да Петровы - ищите и обрящете.
        Поиски он начал еще в гимназии, а ко времени поступления в университет Мордке уже не было. Был Богров. Да! Извольте любить и жаловать. В конце концов, и Троцкий - всего лишь Бронштейн. И восходящая петербургско-большевистская звезда - отнюдь не Зиновьев, а Апельбаум.
        Чем хуже их Мордке?!
        Дмитрий Богров. Чинно и благородно. Не хуже Льва Троцкого! Извините-подвиньтесь, господа смышленые. Новый герой идет. Без всякого вашего краснобайства. Один. Единый и неповторимый.
        Характер вполне подходящий: наглый, как сама жизнь. А что в нынешней жизни может быть лучше наглости?
        Но все-таки Дмитрий Мордке сильно приукрашивал свою роль в семейном клане. Не он, а его дед Григорий Исаакович впервые произнес это слово: «Богров». Он принадлежал к теократической еврейской аристократии. В его роду по материнской линии были исключительно раввины. Да и воспитывался в строгих ортодоксальных правилах, в хедере изучал древнееврейский язык и корпел над схоластическими трактатами талмуда. Но втайне от родителей и учителя-меламеда выучил русский язык и, закрывшись в чулане, запоем читал романы. «Ты пошел той опасной дорогой, которая ведет прямо в геенну», - отчитывал его меламед. Поздно, поздно! Григорий Мордке прорвал черту оседлости, поскольку для богатых евреев законы были не писаны. Он стал купцом третьей, а потом и второй гильдии, поскольку с родичами-раввинами порвал и занимался крупными винными откупами. Дорога в Петербург ему была открыта. И уже не тайно он познавал русский язык и русскую культуру - между винными откупами писал исторический роман «Еврейский манускрипт». XVII век, времена Богдана Хмельницкого; за его подвигами Григорий Мордке, назвавшийся Богровым, следил со
смешанным чувством восхищения и ужаса. Москали воевали с поляками, поляки с казаками и теми же москалями, а между ними металось бесчисленное местечковое население. Тут паны, москали и казаки были единодушны: «А геть их обратно в пустыни!..» Однако ж обратной дороги не было; при трех разделах Речи Посполитой еврейское население Малороссии все увеличивалось и увеличивалось. Ни царь Петр, ни все последующие женщины-царицы ничего не могли с этим поделать. Русские дипломаты жаловались иностранным послам: «Поляки жестоко отомстили нам за раздел Польши. - «Чем же?» - «Они дали нам евреев. Право, не знаем, что с ними делать…»
        Едва ли знал это и винный откупщик Григорий Мордке, в одночасье ставший знаменитым писателем Богровым. Да, да. Его «Записками еврея», напечатанными Некрасовым в «Отечественных записках», зачитывалась не только русская интеллигенция - для образованных евреев они стали настольной книгой. Хотя ортодоксов и возмутило сатирическое описание местечковой жизни, невежества раввинов и нелепых суеверий. А Григорий Мордке-Богров совершил еще и смертный грех отступничества: на закате жизни принял православие. В этом случае еврей ли, магометанин ли становился полноправным русским человеком.
        Вряд ли Дмитрий Богров оценил подвиг деда. Время было такое: без веры и цели в жизни. В хедер он не ходил, синагогу не посещал, а жить хотел на широкую ногу. Закончив Киевский университет и зачисленный помощником присяжного поверенного, делами он почти не занимался, довольствуясь содержанием богатого отца. Какие дела, когда сам воздух пахнет порохом? Среди сверстников Дмитрия Богрова носился крылатый лозунг: «Мы, евреи, дали вам Бога. Дадим и своего царя». Помощник присяжного поверенного читал отнюдь не служебные протоколы, а появившиеся как раз «Протоколы сионских мудрецов». Там черным по белому писалось:
        «Необходимо достичь того, чтобы кроме нас во всех государствах были только массы пролетариата, несколько преданных нам миллионеров, полицейских и солдаты. Тогда тайное правительство выйдет из тени, все народы примут иудаизм и миром будет править властелин из рода царя Давида».
        Об этом можно было порассуждать за чашечкой кофе. Род Богровых был настолько хорошо обеспечен, что родители могли послать Дмитрия и его старшего брата Владимира за границу, в Мюнхен, чтоб углубить юридические науки, а заодно и отвратить от соплеменников-бузотеров.
        Ах, как часто ошибаются родители, и еврейские в том числе!
        Двоюродный брат к тому времени уже был членом РСДРП и поддерживал связи с Лениным. А сам Дмитрий быстро перешел от коммунистов-максималистов к откровенным анархистам - Михаилу Бакунину и Петру Кропоткину. Его не интересовало то, что сами вожди бомбы не бросают и с браунингами за пазухой по улицам не шастают. Зачем, когда полно вокруг дурачков-ученичков?
        В моде были эксы. Это не называлось грабежом. Грузин Джугашвили называл это благородно: экспроприация. Но люди вроде Богрова в партийном крохоборстве не нуждались.
        - Я сам себе партия, - сказал он нарочито громко и публично.
        И даже написал статью для нелегального «Анархиста». У Богрова было прозвище: «Митька-буржуй». И как всякий буржуй, он мог покрасоваться чистоплюйством:
        «Анархисты-коммунисты Киева категорически отвергают всякое содействие к улучшению материального положения товарищей путем денежных экспроприаций на том основании, что такая экспроприация есть не что иное, как переход денег от одного собственника к другому, и что она не имеет никакого революционного значения».
        Ему, конечно, возражали:
        - А жить?.. Жи-ить на что? Наши революционные девочки тоже денежки любят.
        Вряд ли друзья Богрова предполагали, что спорят не с товарищем-революционером, а… с секретным агентом охранного отделения.
        Слова словами, но даже богатого содержания отца уже не хватало. Не побираться же крохами партийной кассы, раз заявил: «Я сам себе партия!»
        Когда пришло время собирать воедино пышки и шишки, начальник охранного отделения Киева полковник Кулябко под гнетом неопровержимых улик признался:
        - Как-то однажды ко мне в охранное отделение явился неизвестный и, отрекомендовавшись студентом Киевского университета Богровым, предложил свои услуги по части сотрудничества в охранном отделении.
        Как было не принять услуги студиоза! Назначили жалованье и присвоили агентурную кличку «Аленский».
        Это было еще в начале 1907 года.
        По невообразимой случайности именно в это время министр внутренних дел Столыпин изыскивал не всегда благородные меры против революционеров-террористов, утвердил «Секретную инструкцию». Она должна была вербовать в союзники лиц, арестованных в связи с каким-нибудь революционным делом:
        «Ознакомившись с такими лицами и наметив тех из них, которых можно склонить на свою сторону (слабохарактерные, недостаточно убежденные революционеры, считающие себя обиженными в организации, склонные к легкой наживе и т. п.), лицо, ведающее розыском, склоняет их путем убеждения в свою сторону и тем обращает их из революционеров в лиц, преданных полиции».
        Но предложения всегда превышали спрос. Богров пришел в полицию без всякого принуждения. Истинно, как «склонный к легкой наживе!»
        Отцовских денег ему не хватало еще и потому, что он страстно любил рулетку. Долг в полторы тысячи рублей надо отдавать. Вот и вся «революционная убежденность»!
        II
        «Каждое утро, когда я просыпаюсь и творю молитву, и смотрю на предстоящий день как на последний в жизни и готовлюсь выполнить все свои обязанности, уже устремляю взор в вечность. А вечером, когда я опять возвращаюсь в свою комнату, то говорю себе, что должен благодарить Бога за лишний дарованный мне в жизни день. Это единственное следствие моего постоянного сознания близости смерти как расплаты за свои убеждения. И порой я ясно чувствую, что должен наступить день, когда замысел убийцы наконец удастся».
        Немыслимая ясность мысли.
        Пророческое предчувствие…
        Он был все-таки министром внутренних дел. Особых пристрастей к полицейскому ведомству не питал, но ведь ему приносили ежедневные доклады, доносы, выписки из протоколов, в том числе и суждения о собственной персоне. Счет покушениям он потерял, но их насчитывалось уже не меньше десятка.
        …Роза Рабинович…
        …Бэлла Лапина…
        …Карл Трауберг…
        …Фейга Элькина…
        …Лейба Либерман…
        Иных уж нет, а те далече… Как взорвавший себя на Аптекарском острове смертельным портфелем некто Забельшанский. Фамилии могли быть неверны или вообще вымышлены, да и всплывали они не сразу, а какое-то время спустя. Иногда после виселицы или каторги. Но суть одна: охота! На зайца, на лося, на волка… или на человека?!
        Сам он охоту не любил, да и времени не было, но в один из предвесенних приездов в Колноберже прискакавший на радостях зять уговорил. Ну, охота так охота. Можно и поразмяться. Думал, на волка, но оказалось - на лося.
        - Волка по насту не догнать - легкий. Лось - иное дело, - убеждали знатоки-литовцы. - Будет резаться на остром снегу. Возьмем!
        И верно, взяли… Настигли по кровавому следу. Человека мартовский наст держал, а тяжелый самец резал ноги и кропил свой погибельный след. Он был еще жив, а бежать на подрезанных ногах уже не мог. Добивали по всей старинной охотничьей науке - короткими дротиками. Но он мало что не умел метать охотничьи дротики - тошнота к горлу подступила. Красивый громадный зверь лежал на обмятом снегу и лишь мотал рогастой головой, не в силах себя защитить. Метали игриво, для забавы и куража, но министр, отправлявший одним росчерком пера на виселицу насильников и террористов, беззащитного не мог так пытать.
        - Не палач я, братцы, - сказал он тогда. И просто из тульской двустволки всадил пулю в голову мученику.
        Смерть - она ж не пытка, а просто житейская необходимость… Почетная награда за то или иное деяние.
        Он становился фаталистом. И собираясь в Киев, переписал завещание. Вернее, дописал еще один пункт:
        «Я хочу быть погребенным там, где меня убьют».
        Как раз вошла Ольга и заметила, что он опять возится с завещанием.
        - Все шутки шуткуешь, Петенька?
        - Все шуткую, Оленька, - в тон ей ответил, запирая завещание на ключ. - Все под Богом ходим. Разве я исключение?
        На это нечего было сказать. Ольга присела на двухместный диванчик, всегда стоявший в его летнем кабинете. Переезд с Елагина острова на Фонтанку в собственный зимний дом был запланирован после возвращения из Киева. Дни стояли прекрасные. Последние августовские, когда и лето вроде не прошло, и осень вроде не наступила. Из Колноберже они приехали раньше обычного; Столыпину не хотелось оставлять семью на литовском закрайке. Там теперь литовцы не хорошо шептались с евреями, а евреи подзуживали литовцев да и поляков заодно. Он еще летом при всем своем соседском благодушии приметил это. Да и несчастной Наталье требовались доктора хорошие. Уездные лекари ничем не могли ей помочь. Он и там говорил, и в Петербурге повторил:
        - Милая доченька, я вот этот год как-нибудь добью, а потом навсегда засяду в Колноберже. Знаешь, как мы с тобой заживем?
        - Знаю, па, - серьезно ответила она. - Ты опять будешь дурью маяться…
        Он мог бы обидеться, но по отношению к Наташе никогда себе этого не позволял.
        - Какая дурь, Наташенька?
        - Крестьяне твои… благодетель ты несчастный, па…
        Так с ним даже Ольга не разговаривала. Но что возьмешь с несчастной?
        Он поцеловал ее, про себя подумав: «Моя вина, что быть ей старой калечной девой…»
        Настроение у него было скверное. Но можно обмануть и успокоить дочку, а как обманывать жену, с которой прожито уже более двадцати пяти лет? В прошлом году играли серебряную свадьбу.
        - Петя, - угадала его настроение Ольга. - Не нравишься ты мне.
        - Вот те раз! Дожили…
        - Не обижайся, что-то беспокоит меня, а что - сама не знаю.
        - Не знаю и я. Одно лишь знаю: надо съездить к своим министрам. Как говорят: последние указания. Да и письмо государю написать…
        Ольга пожала плечами. С каких пор эта переписка? Сядь в автомобиль да и поезжай. За леностью можно по телефону. Этикет позволяет.
        Она ушла. А он и написал-то всего несколько строк:
        «Ваше Величество! Я уезжаю сегодня в ночь, чтобы подготовить Вам достойную встречу. Если будут другие указания, я переменю поезд».
        Других указаний не последовало. Визит обставляло Министерство двора. Ничуть не советуясь ни с министром внутренних дел, ни с генералом Герасимовым. Последний после приветствия посетовал:
        - Ведь за безопасность государя я отвечаю…
        - …после министра двора! - не стал скрывать Столыпин своего раздражения.
        Господи, что деется! Правая рука не знает, что делает левая. А случись что - кто в ответе?
        - Успеем на промысел Божий, мой женераль, - не стал он обострять обстановку. - Попрощаюсь с другими министрами да потом опять к вам вернусь. Как без вас обойтись!
        Едва ли Герасимова успокоила эта уважительная шутка. Визит государя в Киев словно тайно готовился. Одними приближенными царедворцами.
        Надо бы хоть небольшое застолье сообразить, но вернувшиеся из отпусков министры были как вареные раки - едва шевелились. Даже Кривошеин.
        - А вы-то, Александр Васильевич, чего такой?..
        - Да вот грущу по поводу отъезда, Петр Аркадьевич, - попробовал он расшевелиться.
        - Не грустите. Не навеки же уезжаю. По возвращении, думаю, нам с вами надо очередной променад устроить. В Западный край, не возражаете? Хуторяне там, поди, заждались министра земледелия.
        - С удовольствием, Петр Аркадьевич, - маленько стал оживать самый доверительный министр. - Только побыстрее возвращайтесь, а то…
        Кривошеин не договорил, но Столыпин сам докончил: «А то черт знает что!..»
        Так и не отдав распоряжения о прощальном застолье, он поспешил домой. В голове-то «черт знает что» сидело! Ведь Герасимов и Кривошеин наверняка знают о сплетнях. При последнем докладе Николай II сказал: «А я, Петр Аркадьевич, для вас новую должность готовлю. Весьма неплохую. - Заметив, как вздрогнуло лицо премьер-министра, бодро повторил: - Весьма, весьма». Но ведь они с глазу на глаз говорили. Да и ничего конкретного не было. Откуда же слухи, что всесильного Столыпина отправляют губернатором на Дальний Восток? Правда, с подмасленным добавлением: «Наместником!»
        Вот те раз…
        Столыпин после того визита сам себе сказал: «Наместником… управляющего в Колноберже!»
        Получалось, что Ольге Борисовне недолго куковать в одиночку.
        III
        Идейной наследницей народовольцев в начале XX века стала партия социалистов-революционеров; для эсеров террор был альфой и омегой существования. В отличие от партии большевиков-меньшевиков, куда от безденежья и беспросветной глупости набился всякий сброд, эсеры считали себя интеллигентами. Да многие и были таковыми; приговоренный к смертной казни через повешение, Борис Савинков с презрением бросил судьям: «Слышите, вы, я - потомственный дворянин Петербургской губернии!»
        Этого не мог сказать даже в узком кругу Дмитрий Мордке. Отколовшиеся максималисты шли по тому же пути, что и большевики, - подгребали к себе всякое безродное охвостье. Какое уж там дворянство! Мордке, ставший Богровым, считался аристократом. Он не знал ни разговорного языка своих сородичей, ни древнееврейского, но четыре западных языка - пожалуйста! Необузданная самонадеянность делала его руководителем определенной части молодежи. Киев?.. Ему было тесно в этом хохляцком городе. Деньги делают все: родовые-вековые денежки обеспечили лучшую киевскую гимназию, университет, куда обычным евреям было не так-то просто поступить, и, наконец, отставку от воинской службы. Пусть служат лаптежники! Ну, и киевские хохлы! Мордке надо в Мюнхен. В немецкие университеты. В круг золотой еврейской молодежи.
        Славная песенка там по вечерам звучала:
        Всюду деньги, деньги, деньги,
        Всюду деньги, господа!
        А без денег жизнь плохая,
        Не годится никуда!
        Но ведь денежки-то следовало отрабатывать? Отец был помешан на родовом скупердяйстве, много не давал. Служи, родимый!
        Дурачков для полицейской петли лучше всего было ловить за границей; там они искали укрытия от охранки.
        Дурачки - они же и дурочки, как дочь члена Государственного совета Наталья Климова. Именно она наняла ландо на Аптекарский остров…
        На совещании группы максималистов было решено сосредоточить все усилия на убийстве Столыпина. На тот раз не удалось! Погибло двадцать девять человек, еще больше было изувечено, в том числе и дочь премьер-министра. Раздосадованный ненужным театральным шумом, Борис Савинков отказался от будущих затей; его знаменитая БО - Боевая организация эсеров - участия в дальнейших покушениях не принимала.
        Менее щепетильны были максималисты, ставшие откровенными анархистами. Дмитрий Мордке считал себя вправе единолично судить и рядить Россию. А Россия - это Столыпин! Когда Богров возвращался из заграничных вояжей в Киев, в семейном роскошном доме возникал истинный гвалт. Отец и старший брат отрицательно относились к карательной политике министра, но высоко ценили его преобразования. Митька-буржуй горячился:
        - Да поймите: тем он и опасен! Все его реформы правильны и полезны в частности, но не приведут к тем глубоким переменам, к тому полному и крутому повороту, который ожидает Россию. Столыпин тормозит его!
        Поворот, разумеется, нужен революционный. А точнее, полный и беспощадный террор!
        О революциях Дмитрий Мордке имел самое смутное представление. Да и о терроре - поговорить лишь, для красного словца. Пофорсить перед милой дамой. Без особой опасности и помочь. Еще в Киеве одна из его коротких знакомых попросила перевезти чемодан с анархистской литературой. Он ответил как истый ловелас:
        - За чем дело стало? Для вас что угодно!
        Игра, забава ловеласов. Можно похвастаться перед приятелями:
        - Хохоча и дурачась, совершенно забыв об опасности, которой подвергались, мы играли в путешественников, усаживаясь на дребезжащие киевские дрожки. Особенно весело было проезжать мимо стоящего на углу усатого, наивного городового, не подозревавшего, какой багаж мы везем.
        Такие «путешествия» очень поднимали престиж. Правда, дамы иногда бесследно исчезали. Был Мордке, был Богров, был Аленский, и не всегда они между собой жили в согласии. На убийство Столыпина группа максималистов выделила 150 тысяч рублей - из 875 тысяч, добытых при ограблении Московского общества взаимного кредита. Кое-кто из грабителей вроде Соколова-«Медведя», Забельшанского или той же Климовой свое уже получили, но банковские деньги оставались. Жить можно! Бог с ней, куда-то запропавшей «путешественницей» Бэллой Барской. Явилась другая - по паспорту швейцарка Елена Люкиенс, на самом деле Юлия Мержеевская. Вовсе не ее деловые качества ценились в эмигрантских кругах, даже не яркая красота, а свалившееся на нее огромное наследство. Любовь любовью, но и Петербург, и киевский охранник Кулябко знали через Аленского всю подноготную бывшей бестужевки. Не беда, что арестованная «стала проявлять признаки психической ненормальности» и была упрятана в «Желтый дом». Кто заподозрит всеобщего любимца Богрова? В ведомстве подполковника Кулябко пили винцо во здравие Аленского, с довольным видом потирали руки и
писали восторженные отчеты в Министерство внутренних дел. Столыпин мог недоверчиво покачивать головой, но подозрений-то не было.
        Подозрение появилось после выдачи целой группы анархистов-коммунистов во главе с Наумом Тышем и германом Сандомирским. Особенно усердствовал Тыш, обвиняя во всех провалах Аленского. По тайным каналам стало ясно, что в списках Киевского охранного отделения числится 102 жертвы Аленского… За денежки можно было выкупить и такие списки. Может, ради своего престижа полиция и завышала число жертв, но все же…
        Дальше дело известное: свой своего убиваша… Как с возлюбившим Столыпина летчиком Мациевичем. Как с юношей Гориновичем, которого обвинили в предательстве и облили серной кислотой… Вытекли глаза, отвалились нос и уши. В кармане нашли записку: «Такова участь шпиона!»
        Да и дело Азефа еще не забылось, хотя он успел уйти от правосудия Бориса Савинкова и скрывался чуть ли не в Южной Америке.
        Не только Тыш трезвонил из Лукьяновской тюрьмы - и другие очередники на виселицу требовали смерти предателю!
        Обелить себя можно было только каким-нибудь неслыханно громким терактом.
        Император?
        Премьер-министр?..
        Царя слишком хорошо охраняли. Несколько раз подступался к нему сам Борис Савинков… но взять не мог. Министр был очень прозорлив и крепок…
        Кто же оставался?!
        1910 год стал для Мордке-Богрова-Аленского неким перепутьем. Он вполне мог повернуть к «нормальным» эсерам, даже к большевикам, как старший брат Владимир, но замаранное прошлое все равно бы осталось.
        Что делать?
        Перейти в своеобразное подполье, выждать… и уж потом оправдаться!
        По рекомендации подполковника Кулябко он перевелся под крыло петербургской охранки и почти год жил тихо и незаметно, никуда не выезжая из Петербурга. Нездоровится, мол, болезни. Да и присмотреться к новой обстановке надо…
        А судьба дразнила. В неброских, привычных для всех костюмах он много гулял по городу… и однажды нос к носу столкнулся со Столыпиным. Премьер-министр осматривал новую станцию городского водопровода. Там много было обычных зевак. Кто на чудо техники смотрел, кто на премьер-министра, который расхаживал с одними инженерами без всякой охраны. Среди публики недоуменный шепот слышался:
        - А говорят, его десять раз уже убивали!
        - Заговоренный, что ли?..
        Богров инстиктивно пошарил по карманам, но оружия не было!.. Видно, в замешательстве толкался локтями, потому что один из инженеров сделал ему замечание:
        - Молодой человек, могли бы уступить дорогу господину премьеру!
        - Ничего, ничего, - сказал Столыпин, - я обойду студента.
        Никакой студенческой тужурки на плечах Богрова не было, и с чего это взял Столыпин - бог весть. Может, потому, что здесь много болталось студентов-технологов. Что-то изучали, осматривали. Даже со своим профессором, который был одним из сопроводителей премьера.
        - Не ловите ворон! Мотайте на ус, студиозы!
        Очнувшись, Богров поспешил удалиться. Даже будь у него браунинг - любимое оружие террориста, - стрелять он в этот момент не смог бы.
        IV
        Столыпину ехать в Киев не хотелось. Собственно, его никто и не звал туда. Про премьер-министра словно забыли. От государя ни слуху ни духу; от министра двора тем более. Все хлопоты по установке памятника Александру II Столыпин давно взял на себя, и теперь Царь-Освободитель спокойно додремывал на площади под белым шелковым покрывалом - хотя в его случае не мешало бы покрывало и красное… кроваво-красное… Без всякой задней мысли премьер-министр предлагал поменять белую традиционную простыню если не на цвет крови - это цвет всех революций, - так на золотистый пурпур хотя бы. Ничего особенного - цвет царских мантий. Но это предложение при дворе встретили как насмешку. Передавали - Николай сказал: «Оскорбитель он, этот Столыпин!» Ну да ладно, что Александром II сделано, то сделано. Дай Бог внуку сделать побольше!..
        Приглашали или не приглашали на торжества в Киев, но как же камергеру его императорского величества, к тому ж премьер-министру, манкировать такое событие?
        Единственное - что-то захотелось по пути повидать брата.
        Напрашивалась было Ольга в сопроводители, но он насмешкой охладил ее пыл:
        - Душенька моя, неужели тебе так хочется во фрейлины?..
        В ответ слезы!
        Он поспешил успокоить:
        - Я долго не задержусь. Как сдернем белый саван с Царя-Освободителя - сразу назад. Отставка уже не за горами. Будет еще время нам помиловаться. Такие ли мы с тобой старики?..
        С каждой дочерью он попрощался наедине, особо, хотя раньше всех гуртом целовал на прощание. Наташа хотела что-то личное сказать, да здоровые невесты опередили, и до отца донеслось только мучительное:
        - Па?!
        Ни она, ни мать, ни тем более все остальные не знали о странном сне, который сдернул его с постели в позапрошлую ночь. Он рассказал об этом только брату:
        - Ты веришь, Александр, в вещие сны?
        - В хорошие - да. За все хорошее, Петр! - поднял брат бокал, намереваясь чокнуться.
        - Погоди. Повод не тот. Ты ведь знаешь моего университетского товарища, Траугота? Карьеры не сделал, жизнь неудачно сложилась, но человек-то прекрасный. А кроме того, живая память о холостых еще, студенческих годах. Он заявился ко мне ночью в своей обычной студенческой тужурке и говорит: «Петя, знаешь, я умер. Ты позаботься о моей жене». Да! Мы было оба за той бестужевкой ухлестывали, но она выбрала моего приятеля, а там и меня Оленька выбрала. Вещий сон? В день перед отъездом я получил телеграмму от той бестужевки - сдержанную, как вся ее жизнь: «Петр Аркадьевич, Траугот умер». Вот так-то, братец…
        Он выпил не чокаясь.
        - Поболтаем, а потом я навещу вдову. Да и приятеля, если еще не похоронили…
        Кто знает, о чем братья не прощание говорили. Александр ругал всех «писак» подряд, в том числе и своего хозяина. Петр смеялся над самим собой:
        - Знаешь, братец, если меня вдруг убьют - так убьют всех чинов полицейской же охранки…
        Александр возмутился:
        - Фаталист! Вот ты кто!.. Глупый к тому же.
        В самом деле. Министр внутренних дел и так говорит о своем ведомстве?..
        V
        Столыпин ехал в Киев 25 августа. За несколько дней до прибытия Николая II с придворной и семейной свитой. Надо было подготовиться.
        Но уже на вокзале начались странности. Премьер-министр, шеф всей российской полицейской своры - и ни единого охранника на перроне. Лишь где-то вдалеке маячили две-три «селедки». У них не было никакого желания поинтересоваться, что делается возле приметного министерского вагона. Столыпин в некотором раздражении осматривал с подножки своего вагона привокзальные окрестности. Ни души знакомой. Будто барин какой незадачливый заглянул в Киев. Но это ж не Ковно, почти домашний город: Столыпин был в мундире, при всех регалиях и шпаге, которая через специальную прореху белого летнего сюртука неприметно спускалась по бедру вниз. Эту вольность он сам для себя придумал. Носят же моряки неназойливо и красиво свои кортики.
        Свита самая минимальная. Ну, адъютант, секретарь, личный камердинер, несколько офицеров… Однако даже багаж вынести некому! Не говоря уж об экипаже. Пешочком на Крещатик?..
        Майоры да полковники взялись было за багаж, но тут подскочил с несколькими помощниками хозяин вокзальных носильщиков:
        - Ваше благородие! Позвольте оказать услугу!..
        Столыпин кивнул, про себя подумал: «Ну вот есть все же добрая душа и в Киеве!»
        Когда такой неподобающей его чину толпой выходили на привокзальную площадь, встретился некий гражданский хлыщ и без всякого официального обращения сообщил:
        - Господин губернатор Трепов предлагает вам остановиться в его собственном дворце.
        Столыпин опять лишь досадливо кивнул. Трепов так Трепов. Слава богу, не тот, кого он выслал из Петербурга. Их, Треповых, трое. Братья. Этот - генерал-губернатор, царь, бог и воинский начальник всей Малороссии. Интересно, как он будет встречать государя?
        Хоть малая обслуга была, но адъютант все понял и вскоре уже тащил с площади лучшего лихача. Славная пара у того оказалась! С ветерком прокатились до Институтской улицы, где был роскошнейший дом генерал-губернатора Трепова. Он самолично встретил премьер-министра.
        - С прибытием, Петр Аркадьевич, в град Киев! Как доехали?
        - Спасибо, прекрасно. Будем, надеюсь, вместе готовиться к встрече государя?
        - Да, да, конечно. Но время еще есть. Мой адъютант укажет вам ваши апартаменты. А как отдохнете с дороги, прошу ко мне на обед. В вашу честь! - с офицерской галантностью приложил он руку к козырьку фуражки.
        Ну, это уже лишнее. Не на плацу же.
        Обеда обедами, но Столыпина ждали серьезные дела. Он тут же вызвал не успевших уехать в отпуск или уже вернувшихся из отпуска министров. Еще в Петербурге запланировано было провести в Киеве съезд северных и западных земств. Такое соединение имело лукавую подоплеку: уже успевшие понять суть дела северяне должны были преподать урок западным коллегам. Не все же брать на себя премьер-министру! Он так и сказал прикатившему в Киев Коковцеву:
        - Неужто я семижильный? Вот вы… вас в мои преемники метят… скажите по совести - может ли один человек тащить на плечах такую ношу, как Россия?!
        Столыпин чувствовал свое раздражение и, поскольку Коковцев ничего не отвечал, постарался смягчить тон:
        - Я понимаю, вам неприятно мое подозрение. Но именно вас я меньше всего виню в интригах. Вы да Кривошеин… кто еще со мной?..
        Министр финансов не мог дольше отмалчиваться.
        - Петр Аркадьевич, спасибо за доверие. Мое положение странное. Если сказать, что я не слышу шепотков за вашей спиной и не вижу экивоков в мою сторону, - значит ничего не сказать. Но хочу ли я лезть в петлю?..
        - Знаю, не хотите. Пять-шесть лет назад я тоже не хотел, и что же?.. Вот, живу с петлей на шее! Но сейчас как в известной сказке: мавр сделал свое дело - мавр может уйти. Меня обвиняют ни больше ни меньше, как в организации еврейских погромов.
        - …А между тем… на это земское совещание вы пригласили евреев со всех западных губерний. Прекрасно зная, что…
        - …что государь категорически против такого братания.
        Что он мог добавить? При всех доверительных отношениях министр финансов все-таки его подчиненный.
        Ему сейчас очень не хватало своих полковников. Один из них был уже в звании убиенного, другой в звании генерала. Та же история: кому-то хочется поссорить Герасимова со Столыпиным; вина ли последнего, что генеральские погоны полковник получил из рук царя? Председатель Совета Министров не вправе это делать…
        От Коковцева Столыпин шел в своем генеральском вицмундире как простой прохожий. Сам он остановился в доме генерал-губернатора Трепова, на Институтской улице, а Коковцеву пришлось довольствоваться домом конторы Государственного банка. Министр внутренних дел не мог распорядиться здешними порядками. Мало того что с вокзала ехал на извозчике, так и сейчас никто не выделил ему личного экипажа. Не везти же было министерскую машину поездом до Киева? Вот так, пешком из губернаторского дома до банка и обратно. Впрочем, земское совещание было назначено в канцелярии губернского правления; здесь он мог кому-то что-то приказать. Следовало бы по приезде и государя пригласить на это очень нужное совещание, но не в захудалый же губернский зальчик?
        Он и так взял на себя слишком много: открывая земское совещание, сказал:
        - Его императорское величество поручил мне от его имени поздравить уважаемых делегатов с этим очень важным совещанием.
        Разумеется, никакого поручения и никакого права на это не было дано…
        Коковцев после, когда остались одни, покачал головой:
        - Петр Аркадьевич, вы смелый человек!
        Кривошеин позже добавил:
        - Вы забыли, Петр Аркадьевич, про Министерство двора Его Величества? Такие поручения исходят только из канцелярии…
        - Не забыл, Александр Васильевич. Но что было делать?..
        Приезд Столыпина в Киев носил вообще какой-то насмешливый характер… И самого-то его на встречу царского поезда не приглашали. Естественно было обоим доверенным министрам сказать:
        - Други мои, я чувствую себя, как татарин вместо гостя…
        Вот так, пешком, через весь город к вокзалу.
        Не говоря уже о машине, хоть бы лошадку дали.
        Как бы в насмешку из-за поворота новенький «Мерседес» вынырнул. По теплой погоде открытое ландо. Столыпин глазам своим не поверил: на заднем сиденье, почти в обнимку, фрейлина Вырубова… и Гришка Распутин! Ну, чем не премьер-министр? Столыпин не любил мата, но тут не удержался:
        - Да я ж его… в Сибирь выслал?!
        Гришка скосил глаз в сторону пешей министерской троицы. Такая встреча, видимо, не входила в его планы; все-таки перед ним были три министра, а спаситель-папашка из Петербурга еще не успел приехать. Бог знает что могут выкинуть!
        Впрочем, нагнавший его автомобиль полковника Кулябко внес доброе успокоение в душу. Полковник раскланялся с обеспокоенным «старцем» и уж только после того с фрейлиной Вырубовой.
        Кажется, это было охранное сопровождение. По чести и честь!
        V
        Вечеринка была в полном разгаре.
        Началась она бог знает с чего - с арбуза! На Бибиковском бульваре, где стоял роскошный дом Богровых. Смышленные хохлы устроили развал «гарбузенек». Знали: народ тут живет небедный. Мало что евреи - зато какие! Денежки в карманах водились. А кто-то еще и слух подпустил, что «гарбузенька» обеляет личико. Если не скупиться, вполне можно перекраситься под хохла. Какого еврея не потянет на это «обеление»? Кати пудовое колесо прямо к воротам дома! По своей, разумеется, стороне бульвара. Кому-кому, а уж выпускнику университета Святого Владимира - да таких тонкостей не знать! Хоть своим прямым делом Дмитрий Богров не занимался, но числился помощником присяжного поверенного. Послужной список должен быть безупречен. Друг детства Абраша Лейбман так и не вписал в свои бумаги приличную фамиль, потому и прозябал в сапожниках. На Бибиковском бульваре были те еще порядки! Евреям разрешалось жить только на одной стороне бульвара. Незадачливый сапожник, которому не удалось поступить даже в гимназию, хотя оценки на экзаменах были лучше, чем у Дмитрия, так и остался Абрамом Лейбманом. Чем-то вроде посыльного у
богатенького друга. Первый же встречный городовой прогнал бы его на «черную» сторону бульвара, но ведь шел-то он с другом, на которого те посматривали с уважением. Ему очень хотелось вкусить арбуза, да на какие шиши? Добро, что друг догадался:
        - Покатим?..
        Остановившийся у арбузного развала молодой человек при фраке и моднейшей петербургской шляпе сразу привлек всеобщее внимание. На все голоса понеслось:
        - Пане добродею, ко мне!
        - Ко мни швыдче!..
        - Шановны господарь, не проходите мимо!..
        Он и не пошел.
        - Абраша, выбирай.
        Тот и выбрал… этак пудика на полтора! Но как его тащить? Хотя ворота дома - вот они, рядом.
        - Кати, - расплачиваясь, велел Дмитрий дружку.
        Абраша, так и не снявший сапожного фартука, на карачках катил несусветной величины арбуз, а рядом шел господин во фраке и с тросточкой. Время от времени тросточка игриво прохаживалась по тощенькому задку дружка. Умора, да и только! Но как не покрасоваться? Откуда ни возьмись - навстречу Сарра; тоже с «черной» стороны бульвара. У нее там была лавчонка на захудалом, не видном с бульвара дворике. Когда-то Дима резво ухлестывал за ней; даже ребятенок появился… ну, это уже после свадьбы с очередным сапожником.
        - Теперь-то сколько у тебя? - церемонно снял он шляпу.
        - Пяток мальцов… и ни одной девки! Так-то, Дима.
        - Ну, это дело наживное! - игриво и ее прихлопнул он тросточкой по задку, в отличие от Абраши, вполне роскошному. - Иль твой сапожник обессилел?..
        - Какие силы! Попивать начал…
        - Дела-а… Ну, коль осечка выйдет - вспомни. По старой-то памяти!
        - Да ведь я не из института благородных девиц…
        - Знаю, знаю. А сейчас давай вместе с нами. О, уже встречают!
        Навстречу бежали дворник и один из домашних служек. Значит, уже трое возле арбуза. Сил хватило поднять окаянного и на руках донести до дому.
        Меж тем и мысль пришла благая:
        - Сарра, а не позвать ли других друзей нашего детства?..
        - Да не осерчают ли твои родители? Ну как с лестницы спустят?
        - Пусть попробуют!..
        Он демонстративно и швейцару своему поклонился, пропуская даму вперед и говоря дружку-сапожнику:
        - А пробегись-ка ты, Абраша, по правой и левой стороне бульвара… Сам знаешь, кого пригласить. Мол, Дима из Питера прикатил!
        Вот так и набралось под щедрый «гарбузенько» десятка полтора старых друзей и подруг. У кого пятеро по лавкам, у кого и ни единой души, но ведь надо же отпраздновать приезд своего авторитетнейшего друга?
        К концу августовского дня дошло дело и до пляса. Фрак - с плеч долой. Бабочка черным вороном вспорхнула с шеи на комод. Рукава тончайшей шелковой сорочки закатаны, а даже один обшлаг оторван, это когда он падал, а Сарра пыталась удержать его за рукав. Как же, удержишь! Отец пытался урезонить:
        - Дмитрий, побойся Бога!..
        - Какого?! - был ответ. - Лаптежного? Еврейского? Марксистского?..
        Последнее старшему брату, Владимиру, адресовалось: тот к большевикам примкнул.
        Вот до чего дошла потомственная семья раввинов! Бормоча свои еврейские проклятия, отец вышел из гостиной, где витийствовал слишком грамотный сынок. Приплясывая в разорванной сорочке, он напевал:
        Дамы, дамы, не крутите задом!
        Это не пропеллер, вам говорят!
        Две шаги налево, две шаги направо,
        Шаг вперед и два назад…
        Любвеобильная Сарра, в свои двадцать четыре года успевшая родить уже пятерых сыновей, настойчиво пыталась одолеть нечто среднее между новомодным фокстротом и новомодным танго. Дмитрий Богров все эти новинки завез из Петербурга еще в прошлые свои наезды. Модники и модницы с Бибикова бульвара приобщались к петербургской культуре. Воскресавшая на глазах Сарра охотно вторила ухажеру юношеской поры. Слова, конечно, перевирая, да и ногами не всегда поспевая в такт. Видно, граммофон слишком торопился.
        Боря сделал лужу, ах, в коридоре…
        Шаг вперед и два назад…
        Пятясь прекрасно округлившимся задом, она чуть не сшибла Дмитрия; теперь уж ему пришлось поднимать напарницу за рукав ситцевой кофтенки - тоже что-то под рукой трещало. Может, и пошире бы разорвалось, да слуга влетел с испугом: - Так что какой-то цивильный господин… а с выправкой военной!.. Ну, он здесь бывал…
        Предчувствуя нехорошее, Дмитрий поспешил в прихожую. Ох уж эта военная выправка. Дураку виден неотесанный унтер. На посылки только и годится.
        - Вам велели срочно прибыть к…
        - …подполковнику Кулябко?
        - Полковнику!
        - Скажи, что поспешаю. Только приведу себя немного в порядок…
        Дважды такие приглашения не передаются. Истинно, надо поспешать.
        Оставалось только наказать старшему брату:
        - Володя, ты командуй тут танцеплясами. У меня дела. Брат догадывался, какие дела, но вслух об этом не говорил.
        VI
        Полковник Кулябко был сегодня сама любезность. Наконец-то он мог предстать перед своими сослуживцами при полном звании.
        - Ну, проходи, проходи, Дмитрий, - с нарочитым славянским нажимом заговорил. - Черт знает, что делается! До сих пор не расхлебаем дело Бейлиса. А если опять погромы да в присутствии государя-то?!
        Богров был юрист по образованию и дело Менделя Бейлиса хорошо знал. Разумеется, в ритуальную версию он не верил, но ведь как ловко все выстраивалось! Затухавший было скандал с приездом Столыпина опять возгорелся. Не прожив в Киеве и двух дней, Столыпин нашел время заслушать прокурора киевской судебной палаты Чаплинского. Именно он и раздувал слухи о существовании изуверской еврейской секты. Но чего же хочет этот ретивый министр? Богров никак не мог поверить, что министр внутренних дел хочет докопаться до истины и потому наседает и на Чаплинского, и на Кулябко. Дело-то тянется с марта месяца, и конца ему не видно.
        Именно в те мартовские дни на окраине Киева нашли случайные прохожие труп тринадцатилетнего ученика духовного училища Андрея Ющинского. На теле мальчика обнаружилось сорок ран. А поскольку все это произошло в канун еврейской Пасхи, то и явилось утверждение: «Жиды похищают христианских детей и используют их кровь при религиозных изуверствах!» Ну как было полицейскому чиновнику не воспользоваться таким случаем? Начальник киевского охранного отделения тогда только вступил в должность и ходил еще в подполковниках. Но ретивость он проявил истинно генеральскую: тут же был арестован приказчик кирпичного завода Мендель Бейлис. Дети вроде бы видели, как за Андреем Ющинским шел Мендель Бейлис, а сзади - какие-то евреи в странных черных мантиях. Но несовершеннолетние дети если что и видели, то не могли быть свидетелями. Однако «Дело Бейлиса» с грохотом катилось по России, пока уже в нынешнем августе двое из троих детей-свидетелей скоропостижно не скончались… Просто страсти Господни!
        К этому времени арестовали мать убитого, потом ее отпустили, а взамен арестовали других родственников… и тоже отпустили, потому что все было шито белыми нитками. Но каково прокурору Чаплинскому? Каково начальнику охранного отделения Кулябко, который за ретивость тут же был возведен в полковники? Столыпин направил в Киев двух опытнейших следователей, в задачу которых входило расследование взяток и подкуп ложных свидетелей. Столыпин приехал вроде бы на торжества, но занимался и этими безнадежно запутанными делами. Кулябко бодрился, но ведь он знал характер министра! На беду, еще и «старца» в Киев принесло, который открыто слал проклятия «иудушкам».
        - Да чего с ними цацкаться… арестовать их всех!..
        Но кого - всех?! Еврейское население Малороссии исчислялось миллионами…
        Полковник Кулябко понимал, что в случае чего он будет козлом отпущения… маленьким, паршивым козликом… Да если еще произойдут погромы в присутствии государя?!
        Кулябко и раньше намекал смышленому еврейскому аристократу, что неплохо бы поискать каких-нибудь новых свидетелей… не все же за границу сбежали?! Но смышленыш, щеголявший в лучших петербургских фраках, вроде намеков не понимал.
        - Господин полковник, на моей совести более сотни запроданных революционеров. Меня уже открыто в этом подозревают. Мне дан срок до пятого сентября, чтобы реабилитировать себя.
        - Так реабилитируй! - загорелся новой мыслью неукротимый полковник. - На сегодняшний день Киев стал столицей Российской империи. Вон сколько золотопогонных голов!
        - И плата за каждую - виселица?!
        - Ну, что ты! Неужели мы тебя продадим? Как ты мог такое подумать!
        - Хорошо, господин полковник. Все-таки шесть дней в моем распоряжении. Мало ли что может за это время случиться…
        - Вот и славно, Димитрий! Рас-прекрасно! Я тебе ничего не говорил, ты мне ничего не обещал. Но мы еще попылим по одной дороженьке, а?..
        - Попылим, господин полковник. Если поднятой пылью не захлебнемся!
        Богров встал, не очень-то церемонясь. Если бы он знал последнюю мысль полковника: «Ну ты еще у меня попляшешь на веревочке!» Если бы и сам полковник знал ответ: «Еще посмотрим, кто кого на поводке поведет…»
        Полковник презирал Богрова, как всякого еврея, и пользовался его доносами из простой необходимости. Богров презирал Кулябко за полицейское высокомерие. И тем не менее они прекрасно уживались. Был некто другой, который своим непререкаемым авторитетом подавлял их мышиную возню… Столыпин! Он постепенно добирался и до «Дела Бейлиса», и до полицейского казнокрадства, и до покровительства Распутину, который разъезжал по Киеву на автомобиле, меж тем как Столыпин со своими министрами топал пешочком…
        У Дмитрия Богрова дела складывались плохо. Мало того что он позаимствовал деньги из кассы анархистов, так был еще и изобличен в провокаторстве. Это ни у кого уже не вызывало сомнения. Удрать от своих друзей-анархистов было труднее, чем от полиции. Хоть он и хорохорился перед Кулябко, но срок-то был дан до 5 сентября…
        Оправдаться можно было только пулей или бомбой.
        Запоздалое, но все же признание:
        «16 августа ко мне на квартиру явился некто «Степа»… Он заявил мне, что моя провокация безусловно и окончательно установлена… Мне в ближайшем будущем угрожает смерть, реабилитировать себя я могу одним способом, а именно - путем совершения какого-либо террористического акта, причем намекал мне, что наиболее желательным актом является убийство начальника охранного отделения Кулябко, но что во время торжеств в августе я имею богатый выбор… Буду ли я стрелять в Столыпина или в кого-либо другого, я не знал, но окончательно остановился на Столыпине уже в театре, ибо, с одной стороны, он был одним из немногих лиц, которых я раньше знал, отчасти же потому, что на нем было сосредоточено общее внимание публики».
        Да, выбор богатый.
        Ведь были еще и Распутин, и генерал-губернатор Трепов, и министр императорского двора барон Фредерикс, и предшественник Кулябко полковник Спиридович… и, наконец, сам государь! Да мало ли желающих получить пулю, чтоб очистить душу бедного еврея?..
        Ну, насчет бедности, правда, уточним. Отец мог оплатить все долги в одночасье. Но ведь гордыня… ах, эта местечковая гордыня!
        VII
        В Киеве никто не понимал, что происходит.
        Все подозревали всех и ничего не знали. Не многое знал и сам Дмитрий Богров. Хотя именно от него исходило известие, что готовится покушение на Столыпина. Об этом он сообщил начальнику Киевского охранного отделения полковнику Кулябко. Дескать, в его квартире проживал террорист; искали, но не нашли. Впрочем, искали очень плохо. И не только потому, что полковник Кулябко был никчемный полицейский. На волне этих слухов Кулябко мог и генеральские погоны надеть. А кому он доподлинно подчинялся - бог весть. Государь с семьей прибыл в Киев 29 августа. С царской охраной творилось что-то странное. Новый слух: стрелять намереваются в самого государя. Полицейские носились, как перепуганные мыши. А между тем председатель Совета Министров выходил на улицу по-прежнему в одиночку. Лишь после обеда за ним прислали из охранного отделения закрытый автомобиль. При этом двое личных охранников почему-то остались в Петербурге: им не было дано разрешения на приезд в Киев. Министр внутренних дел был отдан на откуп нелепому случаю. Может быть, не такому уж и «случайному»?..
        Даже известие, что провокатор и явный агент полиции обедает в этот день в ресторане «Метрополь» с давно разыскиваемым террористом Львом Троцким-Бронштейном, никого не насторожило. И Распутин, и Бронштейн свободно разгуливали по Киеву, а председатель Совета Министров не мог войти в ложу, предназначенную царской свите. Киевский губернатор Алексей Федорович Гирс наивно спросил:
        - Петр Аркадьевич, почему вы не идете в свою ложу?
        - Без разрешения министра двора я сюда войти не могу.
        Столыпин спустился на площадку перед трибунами. Николай II был с семьей и великими князьями в ложе, но почему-то и он не пригласил к себе «второго российского царя». Театр был полон, и больше никого не пускали, даже по строго прописанным пригласительным билетам. Каково же было удивление Столыпина, когда через боковую дверь вошел молодой человек в отлично сшитом фраке и сел на свободное место, будто для него и припасенное у поперечного прохода. «Он!» - мелькнула озорная мысль. Человек этот уже примелькался на многих торжественных мероприятиях, сопровождавших открытие памятника Александру II. В Купеческом саду, где проходили народные гулянья. Во время представления Николаю II еврейской делегации. Это было последнее, на чем удалось настоять Столыпину. Доводы его были просты: если есть делегации от монархического союза, от крестьян, от купечества, то почему же надо исключать евреев, которые составляют почти половину киевских торговцев? Помнится, он попенял киевскому губернатору, что вчера во время освящения памятника Александру II было запрещено евреям-учащимся идти крестным ходом наравне с другими
своими сверстниками. Гирс причину толком не знал. Единственный ответ: «Попечитель киевского учебного округа Зилов распорядился, чтоб в церковной процессии не было нехристиан, стало быть, евреев и мусульман». Но разве у губернатора меньшая власть? Вопрос можно было поставить и так: «А разве у председателя Совета Министров нет власти, чтоб отменить это распоряжение?» Но тоже - не отменил…
        Как бы в насмешку, и опера была выбрана подходящая: «Сказание о царе Салтане». Не он ли сейчас сидел в царской ложе, куда вход премьер-министру был заказан?
        Какой-то рок уже управлял поведением Столыпина. Он понимал, что после киевских торжеств последует его неминуемая отставка. Ну что ж… Днем раньше, днем позже.
        Когда в дверях, пропустивших молодого человека, мелькнула фигура полковника Кулябко, Столыпин уже не сомневался: все это наверняка с санкции генерала Спиридовича, начальника царской охраны; он недавно, еще полковником, был на месте Кулябко. Странно, высший полицейский, то бишь он сам, Столыпин, не мог сейчас никому ничего воспретить. Его разбирал внутренний смех. Вот дела! Вот дожили! Кто же управляет Россией?..
        Сопровождавший его губернатор Гирс был наблюдательным человеком. Он догадывался о мыслях, которые сейчас мучили Столыпина. И перевел разговор в иную сторону:
        - Петр Аркадьевич, не хмурьтесь. Вам зачтется, что так удачно прошло земское совещание. Ведь это ваш главный конек?
        - Да, Алексей Федорович… Только конь-то не подкован!
        - Или раскован!..
        - Не надо. Здесь много лишних ушей…
        - И белых кителей?
        В театре поразительно собралось высокородных военных. Все в парадных белых кителях, с дамами, которые тоже, как на подбор, были в белых платьях.
        Белым-бело!
        Сверкавшая белизна прямо била по глазам. Столыпин не так давно посещал военный госпиталь, и почему-то это сейчас вспомнилось. Но он был благодарен Гирсу, который с уважением отнесся к земским делам - к делам истинно народным.
        - Думаю, еще будет время поговорить с нашими земцами. Деньги, деньги нужны! Вон наш главный финансист, - указал он глазами в сторону Коковцева, проходившего в первый ряд. - Извините, Алексей Федорович, пойду с ним потолкую.
        Гирс с уважением склонил голову.
        Столыпин отошел и сел рядом со своим главным финансистом. Тот и в театр зашел только для того, чтоб проститься. Коковцев ехал на вокзал, чтобы в своем петербургском кабинете сделать роспись финансов на будущий год.
        - Как я вам завидую! Тоже хочу в Петербург. Возьмете?
        - Да ради бога, Петр Аркадьевич. Меня лошадка у подъезда ожидает. Но что с вами?
        - Тяжело на душе. Ведь никому нет дела до наших министерских дел. Здесь каждый форсит или своим белым кителем, или…
        - Белым платьем, купленным за счет этого кителя?
        Они посмеялись и еще посидели вместе, прежде чем Коковцев ушел.
        Столыпин немного рассеялся от хороших оперных голосов и уже начал забывать о своей какой-то непонятной тревоге.
        Так прошли два акта лукавого «Сказания». В очередном антракте публика повалила к туалетным комнатам и буфетам. Столыпин подошел к парапету оркестровой ямы, чтобы поговорить с министром двора бароном Фредериксом, который почему-то не смог предоставить ему место в царской ложе.
        - А вы все с портфелем, Петр Аркадьевич?
        - Да ведь дела, барон. Не таскать же мне бумаги по карманам, - смутился Столыпин, оставляя заветную папку в кресле.
        Но они не успели и двумя словами перекинуться. Когда проход опустел, из восемнадцатого ряда встал черноволосый молодой человек и направился к первому ряду. Фрак на нем сидел отлично, но правый карман брюк почему-то оттопыривался. Франт прикрывал карман театральной афишей.
        «Сейчас он начнет стрелять», - уже с уверенностью подумал Столыпин и тут вспомнил, где он еще раньше встречал этого человека. Сомнения быть не могло: на петербургской водопроводной станции. Там на нем не было фрака. Но лицо очень характерное: самоуверенное и что-то высматривающее. Столыпин невольно сделал шаг к своему креслу, чтобы взять оставленную там папку.
        Барон Фредерикс посмеялся:
        - Да бросьте вы ваши бумаги! Поговорим уж лучше о женщинах?
        Но о женщинах поговорить не успели.
        Молодой человек, дойдя до второго ряда, остановился в двух шагах. Лицо его исказила гримаса страха, жалости и какой-то внутренней боли. Он отбросил уже ненужную афишку и потащил из кармана браунинг.
        Столыпин снова сделал шаг к своему креслу, понимая, что не успеет дотянуться до заветной папки. Его мощная фигура загораживала взгляд барона Фредерикса; тот из-за спины не видел, что делается в проходе, и повторил:
        - Так поговорим о женщинах?
        «Поздно, барон!» - подумал Столыпин, выпрямляясь в полный рост и глядя в черный зрак браунинга. Тот дважды выстрелил прямо в упор. Вскинутая рука оказалась последней защитой.
        Глаза еще видели, как стрелявший стремительно убегает по проходу к дверям.
        Глаза же подсказали: «Гляди, что с тобой сделали!» Одна из пуль пробила Владимирский крест, другая задела кисть так и не защитившей руки.
        Кровь расползалась по белому кителю.
        Чей-то громкий крик:
        - Господа, государь жив!
        Новые крики.
        Женские вопли.
        Матерная брань…
        Кричи не кричи, а черное дело уже превратилось в дело красное. Следовало достойно его завершить. Вот так: положить фуражку и перчатки на барьер, самому расстегнуть китель, снимал его уже кто-то другой.
        Еще необходимый жест давно простреленной, а сейчас добитой правой руки: перекрестить царскую ложу, вход в которую ему сегодня закрыли. Но все равно: «Прости их, Господи!»
        Убийцу уже хватали офицерские руки, и запоздало взметнулась чья-то обнаженная сабля… Под бодренький очередной крик: - Гимн! Гимн!
        «Боже, царя храни!..»
        Столыпин был в сознании, когда его перевязывали под молитву:
        - Господи, спаси люди твоя!
        Сознание не оставляло его и в карете «скорой помощи», и в клинике Маковского, на Малой Владимирской улице. Кажется, он даже вслух шептал:
        - Оленька, милая, прости меня… детки, простите отца!.. Жизнь кончалась… Нет, она уже кончилась.
        Бесполезные послесловия
        Петр Аркадьевич Столыпин умер 5 сентября 1911 года, как и положено при закате жизни - вечером…
        Он знал, что будет непременно убит. Когда вскрыли завещание, его рукой было написано: «Я хочу быть погребенным там, где меня убьют».
        Поэтому и похоронили его в Киево-Печерской лавре, рядом с могилами Искры и Кочубея - двух великих страдальцев Петровской эпохи.
        Императора Николая II на похоронах не было. Праздничные мероприятия продолжались как ни в чем не бывало. Власть предержащим и в головы не пришло их отменить или хотя бы подкорректировать из уважения к величайшей трагедии. Государь на эти дни уехал в Чернигов. Правда, некоторые царедворцы говорили, что он хотел было возглавить похороны своего великого реформатора, да жена Столыпина его не пустила…
        Это царя-то?!
        Николай II вскоре отбывал на отдых в Ливадию. Какие похороны, какие слезы?!
        Через некоторое время после похорон Коковцев, назначенный председателем Совета Министров, в беседе с императрицей с сожалением упомянул о своем предшественнике. Александра Федоровна бесцеремонно оборвала: - Верьте мне, не надо жалеть о том, кого не стало. Я уверена, что каждый исполняет свою роль и свое назначение. Если кого нет среди нас, то это потому, что он уже окончил свою роль и должен был уйти, так как ему нечего больше исполнять.
        Василий Розанов писал через месяц после убийства:
        «Столыпин показал единственный возможный путь парламентаризма в России, которого ведь могло бы не быть очень долго, и может, даже никогда…
…Он указал, что если парламентаризм будет у нас выражением народного духа и народного образа, то против него не найдется сильного протеста, и даже он станет многим и наконец всем дорог. Это - первое условие: народность его. Второе: парламентаризм должен вести постоянно вперед, он должен быть постоянным улучшением страны и всех дел в ней, мириад этих дел. Вот если он полетит на этих двух крыльях, он может лететь долго и далеко; но если изменить хотя бы одно крыло, он упадет. Россия решительно не вынесет парламентаризма ни как главы из «истории подражательности своей Западу», ни как расширение студенческой «Дубинушки» и «Гайда, братцы, вперед»… В двух последних случаях пошел вопрос о разгроме парламентаризма, и этого вулкана, который еще горяч под ногами, не нужно будить».
        Авторитетнейший публицист того времени Михаил Меньшиков, всегда находившийся в оппозиции к Столыпину, вопреки себе же писал: «Торжественная панихида в Казанском соборе. Народу - не протолкнуться. Все национальные организации Петербурга, огромный хор певчих и регент крайне старательно, точно распутывает паутину, машет рукой. У меня точно свинец на сердце и черные мысли. Что мне Столыпин? Ни сват, ни брат - я даже не знал его лично, но давно, давно никого не было так жаль потерять, как его. Вместо того чтобы молиться «об упокоении раба Божия боярина Петра», кажется, все мы стояли в соборе, наполненные холодом и мраком ужасного события, меня почти возмущала эта торжественная обстановка, золотые ризы, синий дым кадильный, разученные певчими до тонкости «со святыми упокой» и чудные сами по себе, но слишком уж заученные молитвы.
        Вот так, думал я, мы, русские, реагируем на удар, может быть, смертельный. Нас, что называется, обезглавили, взяли, может быть, не самого сильного, но самого благородного и, главное, - признанного вождя. Как мы оправимся от этого удара - еще неизвестно…
…Погасив свечу на панихиде, я почувствовал, что нами ровно ничего не сделано в ответ на страшные события и что вся эта огромная толпа пришла сюда и ушла совсем напрасно. Я почувствовал, что общество, которому остались в виде реакции на жизнь одни молебны и панихиды, не живое общество, а как бы подземный мир, населенный тенями».
        Добавим от себя. Вся жизнь Петра Аркадьевича Столыпина была направлена на то, чтобы разрушить затхлый подземный мир и вывести русский народ на свет истинной, светлой жизни! Доведи он свои реформы до конца, не было бы ни революций, ни гражданских войн, ни прочих ужасов страшного двадцатого века. Да и кости самих Романовых не лежали бы в заброшенных шахтах…
        Хронология
        1862 ГОД,2 (14) апреля , Дрезден. Рождение Петра Аркадьевича Столыпина. 24 мая крещение в дрезденской православной церкви.
        (У исследователей и мемуаристов здесь полный разнобой; местом рождения называется Берлин, и просто Германия; мы придерживаемся версии - Дрезден.)
        1862 -1869 ГГ.Эти годы прошли в имении Середниково под Москвой; имение связано с именами Михаила Юрьевича Лермонтова и его бабушки Елизаветы Алексеевны Арсеньевой.
        1869 -1878 ГГ.Подрастающий Петя Столыпин живет в Ковенской губернии, в имении Колноберже, которое отец-офицер, Аркадий Дмитриевич, счастливо выиграл в карты.
        1878 -1881 ГГ.Жизнь и учеба в Орловской гимназии на попечении родственников, поскольку отец и мать участвуют в Русско-турецкой войне. Потом отец управляет Восточной Румелией и Болгарией.
        1881 Г.Поступление в Петербургский университет.
        1889 Г.Дуэль с князем Шаховским; она вызвана убийством в прошлом году на дуэли накануне свадьбы старшего брата Михаила. Младший брат, Петр, получает рану, но не смертельную, в руку.
        1884 Г.Окончание университета и зачисление в Министерство внутренних дел. Женитьба на Ольге Борисовне Нейдгардт, невесте убитого брата.
        1886 Г.Согласно поданному прошению, Столыпин переводится в департамент земледелия и сельской промышленности.
        1888 Г.Столыпин уже побывал коллежским секретарем, помощником столоначальника (по-нашему заведующим отделом) и, не будучи вроде бы в больших чинах, получает звание премьер-министра. (Нельзя забывать, что отец генерал-адъютант его императорского величества Александра III.)
        1889 Г.Тяжелый год. Мать Наталья Михайловна, получившая еще на Балканах из рук государя медаль - «Знак милосердия», умирает в безвременье. Но жизнь продолжается. Столыпин назначается предводителем дворянства Ковенского уезда; именно назначается - ибо в западных губерниях эта должность не была выборной.
        1893 Г.Первое награждение - орденом Святой Анны 3-й степени.
        1895 Г.Вместе с отцом-генералом, комендантом Московского Кремля, участвует в торжествах по случаю коронации Николая II в Москве.
        1896 Г.Не будучи придворным, Столыпин получает придворное звание камергера с обязательностью присутствовать при дворе.
        1899 Г.,август - ноябрь . Последняя встреча и вскоре похороны отца - коменданта Московского Кремля.
        В этом же году. Назначение предводителем дворянства Ковенской губернии.
        1902 Г.май . Назначение губернатором Гродненской губернии.
        1903 Г.15 февраля. Назначение саратовским губернатором; 26 марта - вступление в должность и переезд в Саратов.
        1904 Г.Первое личное представление государю. «Много, много наслышан о вас, Петр Аркадьевич!»
        1905 Г.Саратов. Покушение в Балашовском уезде - три выстрела; под угрозой собственной смерти спасение медиков в том же уезде; с трудом погашенные еврейские погромы.
        1906 Г.,26 апреля . Назначение министром внутренних дел. 8 июля - прием у Николая II, назначение премьер-министром и роспуск Первой Государственной Думы.
        1906 Г.,12 августа - взрыв дачи на Аптекарском острове; искалечены дочь Наталья и сын Аркадий; по приказу царя - переезд семьи в более охраняемый Зимний дворец.
        1907 Г.Назначение членом Государственного совета; делалось это высочайшим рескриптом.
        1907 Г.Не желая терпеть, по сути, тюремную охрану в Зимнем дворце, Столыпин переезжает с семьей на Елагин остров - в одну из резиденций Александра III.
        1909 Г.,март - апрель. Первые симптомы болезней; от крупозного воспаления легких Столыпин лечится в крымской Ливадии.
        1909 Г.Полет на аэроплане капитана Мациевича - эсера, которому своей партией было поручено убить Столыпина. Гибнет сам Мациевич. В том же году переезд наконец в собственный дом на Фонтанке.
        1910 Г.,август - сентябрь. Поездка в Сибирь, Степной край и на Алтай - в места крестьянских переселений.
        1911 Г. - экстренное заседание Совета Министров в квартире Столыпина, после чего последовал царский указ о перерыве заседаний Государственного совета и Государственной Думы - с тем, чтобы одним именем правительства можно было принять закон об учреждении западного земства, по которому поляки, евреи, литовцы и все другие инородцы получали равные выборные права с русскими. Этим правом Столыпин пользовался с 12 по 14 марта. Три судьбоносных дня!
        1911 Г.,лето. Столыпин живет в Колноберже, лишь наезжая в Петербург. Упорные слухи об отставке и даже назначении наместником на Дальний Восток.
        25 августа. Столыпин приезжает в Киев на открытие памятника Александру II.
        29 августа. Прибывает и Николай II со всей свитой.
        1 сентября. Покушение (11-е по счету). Стрелял Дмитрий Мордке-Богров при явном попустительстве полиции, царского окружения и всей чиновной камарильи.
        5 сентября . Смерть реформатора. Похоронили его в Киево-Печерской лавре.
        Ольга Борисовна дожила до глубокой старости и скончалась лишь 22 октября 1944 года. Ее пережила только калека Наталья - умерла в 1949 году. Разумеется, мать и дочь кончили дни в эмиграции.
        Чего ожидать, если одна из дочерей Столыпина, Ольга, была в 1920 году злодейски убита в Немирове красными в память отца. Великого отца!