Закаспий; Каспий; Ашхабад; Фунтиков; Красноводск; 26 бакинских комиссаров Валентин Фёдорович Рыбин
        В романе лауреата Государственной премии Туркменистана им. Махтумкули, автора ряда исторических романов («Море согласия», «Государи и кочевники», «Перелом», «Огненная арена», «Разбег» и др.) вскрывается исторический пласт в жизни Закаспийского края 1912-1925 гг.
        Основной мотив произведения - сближение туркменских дехкан и русских рабочих, их совместное участие в свержении царской власти и провозглашении Туркменской Советской Социалистической Республики.
        Рецензент: доктор исторических наук А. А. Росляков.
        Валентин Фёдорович Рыбин
        "Закаспий"
        (историко-революционный роман)
        Часть первая
        I
        В теплый осенний день по предгорной текинской равнине лихо катилась пролетка. Кучер, молодой туркмен в белом тельпеке, гордо восседая на козлах, сдерживал несущегося серого рысака.
        Под козырьком коляски, нахлобучив папаху до самых бровей и откинувшись на спинку сидения, сладко всхрапывал царский полковник Теке-хан. Рядом с ним поклевывал носом земский инженер, в белом кителе и фуражке под белым чехлом, - Лесовский. Он был молод и сухощав, над низким лбом курчавились черные волосы, а под острым носом торчали усики. Теке-хан, встретив инженера на станции в Геок-Тепе, затащил к себе. Полдня они провели за дастарханом [дастархан - гостевая скатерть]. Потом поехали к горам, взяли с собой ружья, однако хорошей охоты не получилось. Подбили несколько кекликов, только и всего. До джейранов дело не дошло. Ни у ручья, ни дальше, в предгорьях, не обнаружили их. Заехали в русский поселок Скобелевку. Там Теке-хан приказал старосте-молоканину привести барана. Тот притянул на веревке крупную, грубо остриженную овцу. Ее отвели на версту и стали палить из берданок. Теке-хан утверждал, что во время войны со Скобелевым туркмены с такого расстояния легко попадали из берданок в русских казаков. Хозяин и гость сделали по пятьдесят выстрелов, но цель так и не поразили. - оба были изрядно пьяны.
Сегодня же, после тяжелого похмелья, оба чувствовали себя неважно, и кучер спешил поскорее доставить их в родовое поместье Теке-хана, находилось у самых отрогов гор, в двадцати пяти верстах от станции.
        Лесовский лениво обозревал предгорную местность. В общем-то, несмотря на неприятную сухость во рту и звон в ушах, здешняя природа ему нравилась. Трава уже давно выгорела под солнцем, и в воздухе висела горьковатая пыль, а у подножия гор зеленели сады и поля. Среди деревьев стояли войлочные кибитки, глинобитные мазанки, обнесенные дувалами. На склонах гор паслись овцы. Местность эта с садами и хлопковыми плантациями принадлежала Теке-хану, и Лесовский подумал: «Интересно, каковы доходы полковника? Ведь от одного хлопка, который он сдает на завод Пейроса, в Геок-Тепе, можно разбогатеть. А сколько везут его люди арбузов на базар!»
        Полковник выпрямился, поправил папаху, погоны. Некоторое время осоловелыми глазами оглядывал предгорную равнину, словно хотел убедиться - все ли тут на месте, не исчезло ли что, пока он ездил в Геок-Тепе встречать присланного ему инженера, затем сказал с жалостью:
        - Воды мало. Вах, как мне нужна вода!
        Через три часа утомительного пути они наконец-то подъехали к аулу, окруженному со всех сторон горами. Около тридцати кибиток стояли в два ряда. Неподалеку протекал небольшой горный ручей, на котором вращались лопасти водяной мельницы, и рядом поблескивала на солнце вода в большой яме. Один из рукавов ручья уходил под каменную стену огромного подворья. На это подворье и повел Теке-хан Лесовского, когда они слезли с пролетки. Пока шли ко двору, с десяток слуг, преданно кланяясь, вертелись возле хана, докладывая ему всяк о своих делах. Среди них выделялся один в полицейской форме без погон, с перекошенным лицом и очень пронзительными и злыми глазами, старший нукер. Теке-хан назвал его Полладом и позвал с собой.
        Войдя, Лесовский увидел огромный водоем с проточной водой, над которым свешивали длинные зеленые ветви плакучие ивы. Под ними красовалась убранная коврами тахта, заставленная чайниками, пиалами, блюдами с фруктами и конфетами. Над сластями роем вились большие красные осы. Слева за деревьями виднелся серый небеленый дом. Сараем его не назовешь, но и на европейское жилье он не походил. Толстые, из кирпича-сырца стены, на них арчовое, метров пятнадцать, дерево с небрежно обрубленными ветвями, что-то вроде матицы. Крыша также из ветвей, а сверху черепица.
        - Пока варится ужин, мы могли бы посмотреть кяриз. Не возражаете? - предложил Теке-хан.
        - Ну что вы, господин полковник! Самое время. Сейчас не жарко, да и вообще пора бы знать и меру моему безделью. Я ведь приехал к вам не только чаи гонять да дышать чистым горным воздухом. Я к вашим услугам, милейший хан.
        Они выехали из ворот на лошадях и, «прежде чем подняться вверх по склону долины, остановились у небольшого грота, откуда била кяризная вода. Место это было огорожено камнями, и подходить сюда, а тем более пользоваться водой разрешалось далеко не каждому. Чернобородый, с густыми бровями мираб [мираб - распорядитель воды] словно вырос из-под земли и вопрошающе уставился на хана и его гостя.
        - Какой дебит вашего кяриза, господин полковник! Вероятно, литров сто? - Инженер слез с лошади, присел на корточки и опустил в пенящийся водоворот руку. Затем зачерпнул воды в ладонь и попробовал на вкус.
        - Какая прелесть! - произнес он с чувством и прибавил: - Но, судя по тому, что даже на выходе ложе поросло водорослями, оно давно нечищено.
        - Давайте проверим колодцы, - предложил Теке-хан, садясь в седло. - Кяриз мой, признаюсь вам, не чищен давно, - продолжил он, направляя коня по долине и придерживая его норовистый ход. - Наверное, кизылбаши даже не очистили его от костей. Это такой народ - верить им нельзя.
        - О каких костях вы говорите, господин полковник?
        - Разве вы не слышали? Вах-хов... В общем, дорогой Николай Иваныч, кяриз этот очень-очень старый. Никто не знает, когда его построили, Может быть, он существовал даже в тот век, когда сюда приходил с войсками Искандер. Но от того древнего времени не осталось никаких бумаг. Что касается столетней давности, об этом мы знаем. Теке поселились в этих местах после того, как побывал тут Надир-шах, а до нас тут жили имрели и карадашлы [Теке, имрели, карадашлы - названия туркменских пленен]. Когда Надир-шах двинулся войной на Хиву, он приказал им, чтобы они присоединились к его огромному войску и шли громить Хивинское ханство. Туркмены не согласились: одни скрылись в горах, другие бежали в пески, а самые глупые спрятались в кяризе. Надир-шах узнал про это и велел завалить колодцы камнями. Все, кто был в кяризе, там и остались навсегда. Бедные люди, они погибли из-за своей глупости.
        - Невероятная история, - воскликнул Лесовский и живо спросил: - А ваши предки - теке, как они тут оказались?
        - Мы жили около Балханских гор. Потом эти места опустели и мы заняли их. Вот тогда кяриз оказался в руках моего прадеда. Не знаю, пытался ли он очистить кяриз, но помню, что этим делом занялся мой отец. Он пригнал сюда пленных кизылбашей и заставил лезть под землю. Старики наши тогда были детьми, и они своими глазами видели, как персы вытаскивали из кяриза вместе с камнями кости и целые скелеты.
          Лесовский потянул на себя поводок уздечки, остановил коня, посмотрел вдаль на уходивший к горам склон долины. Кяриз начинался где-то там, у подножия гор. Каменные горловины вентиляционных колодцев большими кочками торчали над гладкой поверхностью. Инженер насчитал более тридцати колодцев, но и это было не все. Несколько стушевавшись, заметил:
        - Судя по всему, работы предстоят немалые. Тут у вас добрая сотня галерей, и все надо обследовать, составить дефектную ведомость, рассчитать объем ремонтных работ, потребность в рабочей силе. Но самое главное, необходимо как можно быстрее удлинить кяриз, чтобы повысить его дебит. Так ведь? Такой наказ я получил в Управлении земледелия и землеустройства от управляющего Юнкевича.
        - Да, дорогой Николай Иваныч, это самое главное для нас. - Теке-хан молитвенно сложил руки на груди.
        - Я готов приступить к делу хоть сегодня, но мне нужны люди. Есть ли у вас кяризники? - спросил инженер.
        - Есть... Давайте поедем к ним.
        Они направились к курганче, особняком стоявшей в низине. Это был круглый двор с каменным забором, высотой в два человеческих роста. Зимой в ненастную погоду чабаны здесь содержали овец. Сюда же пригоняли их на стрижку. Здесь забивали новорожденных ягнят и снимали с них шкурки. В пору страды люди Теке-хана свозили на этот двор ячмень и пшеницу, молотили злаки. Сейчас, в самый разгар лета, во дворе разместили арестантов, присланных Теке-хану из асхабадской тюрьмы на ремонт и достройку кяриза.
        Подъезжая к курганче, Лесовский обратил внимание на сторожей с ружьями, стоявших поодаль друг от друга вокруг двора. У ворот и стены в холодке, разинув от жары розовые пасти, тяжело дышали туркменские овчарки - волкодавы. Увидев подъезжающих всадников, собаки, как по команде, вскочили на ноги. Теке-хан прикрикнул на псов, - они неохотно и не сразу успокоились, продолжая скалить клыки на русского.
        - Вам надо надеть туркменскую одежду, тогда они примут вас за своего, - посоветовал хан.
        - Ничего, привыкнут и к этой.
        Лесовский слез с коня и поманил к себе свирепого бесхвостого и безухого пса, с любопытством разглядывающего незнакомца. Волкодав завилял обрубком хвоста и замотал крупной лобастой головой: «Ладно, мол, проходи». Остальные с достоинством отошли и улеглись в тени.
        Появившийся словно из-под земли Поллад, льстиво кланяясь и улыбаясь, пропустил хана и инженера во двор.
        - Вот эти люди - кяризники,- пояснил полковник, остановившись у ворот. - Не надо подходить к ним близко.
        Лесовский увидел посреди двора огромный котел, из-под которого курился дымок. Рядом с котлом стояла деревянная бочка. Люди сидели под забором, на солнцепеке. Увидев хозяина, один за другим поднялись на ноги. Недовольный ропот и негодование донеслись до инженера прежде чем он понял, что это узники, и каждый прикован цепью к металлическому кольцу, за которое обычно привязывают быков или верблюдов. Они были в разной одежде: на одних шальвары и рубахи, на других халаты и пиджачки, - но все это можно было назвать одним словом - рванье.
        - Откуда эти люди? - сдавленным голосом спросил Лесовский. - Что-то не похожи они на мастеров.
        - Я просил графа, чтобы прислали мне людей, знающих кяризное дело, - отозвался Теке-хан. - Действительно, эти оборванцы не внушают никакого доверия. Поллад, есть ли среди этих бродяг говорящие по-туркменски?
        - Есть, господин полковник. - Поллад хищным взглядом вперился в стоявших арестантов, указывая пальцем: - Вон тот говорит... И вот этот... кизылбаш...
        - Они явно чем-то недовольны, - заступился Лесовский.
        - Они недовольны солнцем, - пояснил, усмехаясь, Теке-хан. - Они сидят под солнцем, а хотели быть в тени. Но в тени нет железных колец, не за что цеплять цепи. Сейчас солнце опустится за горы, и всем будет хорошо.
        - Господин полковник, я хотел бы поближе познакомиться с людьми, - попросил Лесовский. - Позвольте задать им несколько вопросов.
        - Друг мой, какой может быть разговор! Спрашивайте, вы их хозяин, я передаю их вашему благородию. Распоряжайтесь этими босяками до тех пор, пока не закончатся все работы на кяризе.
        Лесовский заглянул в котел, в котором сохли остатки сваренного ячменя, подошел к заключенным. Инженер почти не понимал по-туркменски, но неплохо владел персидским. Остановив взгляд на парне в рубахе и широких шальварах, он без труда определил: это - перс.
        - Как тебя зовут?
        - Меня зовут Джавад, - торопливо отозвался парень. - Джавад Али Дженг. Я не сделал никому никакого зла. Судьба пригнала меня в эти края из Кучана, но здесь меня подкараулила беда. Единственная моя вина лишь в том, что я хвалил Саттар-хана.
        - Ты говоришь о вожде, поднявшем восстание бедняков в Персии? - Лесовский с интересом оглядел перса.
        - Но я не был в его отряде, клянусь аллахом! - Али Дженг приложил руку к сердцу и склонил голову. - Я только повторял слова, которые твердили все: «Вот придет Саттар-хан со своими удальцами - и всем ашрафам-богачам придется отправиться к праху их отцов». Помогите мне, добрый господин!
        - Есть ли среди вас такие, кто раньше строил или очищал кяризы?! - громко, по-персидски, обратился инженер.
        Никто не проронил ни слова.
        - О, аллах! - воскликнул Теке-хан. - Эти оборванцы, как я вижу, считают меня глупцом. А ну, признавайтесь, кто из вас раньше чистил кяризы?!
        Али Дженг насупился и вышел вперед. Остальные последовали его примеру.
        - То-то же, проклятые лути [лути - босяки, оборванцы]! - Теке-хан удовлетворенно огладил пышную бороду и гордо взглянул на инженера. - Можете распоряжаться этими людьми...
        II
        На кяриз вышли рано утром. Арестантов, под стражей ханских нукеров, отправили к отрогам гор, к самому истоку: в каждую подземную галерею по два человека. Таким образом, в наиболее глубокие колодцы опустились все привезенные из асхабадской тюрьмы. Еще не менее пятнадцати галерей заняли дехкане, коих Теке-хан пригнал с хлопковых плантаций и собственных садов и виноградников. На кяриз вышли батраки-сезонники из других селений, в том числе мужики-молокане из русских поселков.
        Лесовский в сопровождении Теке-хана и двух его телохранителей разъезжал на лошади по склону - командовал и отдавал распоряжения, чтобы побыстрее начинали. Несколько раз инженер, видя, как люди опасливо, неохотно лезут в галереи, сам спускался туда. Покрикивал, шутил, подбадривал, но про себя думал: «Вонь и темень - фонари без стекол гаснут, в пору хоть зажигай факела. Но если тут еще и надымишь, то и вовсе погубить людей можно». Выбравшись наверх после осмотра нескольких подземных участков, инженер посоветовал Теке-хану послать людей на железнодорожную станцию, - там у путеобходчиков или у самого начальника можно раздобыть фонари со стеклами. Хан отправился сам, поскольку знал: никому другому фонарей не достать. Как только он с нукерами отъехал, инженер вновь спустился в одну из галерей и принялся более тщательно обследовать ее. Навыков Николай Иванович в кяризном деле почти не имел, хотя и числился в числе опытных ирригаторов. Лишь однажды он, в качестве подручного, когда заканчивал земледельческую академию и проходил практику в Закавказье, опускался в кяриз. Но тогда он больше рассматривал
дивное сооружение и восторгался смекалке предков, нежели руководил людьми. Позднее, когда его прислали в Асхабад, в распоряжение Управления земледелия и землеустройства, он тотчас был назначен на очистку речек Асхабадки и Кешинки, снабжавших столицу Закаспия питьевой и поливной водой. Затем речь зашла о сооружении водонасосной станции в Багире - Лесовского перебросили туда. Он участвовал в составлении проекта сооружения. Сейчас уже была подготовлена вся документация, но на практические работы городская казна не имела средств, - дело стояло, вот и отправил управляющий Лесовского на кяриз к Теке-хану.
        То и дело зажигая гаснущий от малейшего дуновения фонарь, инженер осматривал водосборную галерею, - она была не только засорена, но и местами разрушена. Целые участки водоносного пласта забились глиной, кое-где над головой, в сводах галереи, просачивался песок. Воды в подземном арыке текло по щиколотку.
        Лесовский увлекся осмотром и, несмотря на духоту и тесноту, (высота галерей чуть больше метра, приходилось все время идти полусогнувшись) - не собирался подниматься наверх. Освоившись в кяризе, он то ползал на коленях, то разгибался и стирал липкий пот с лица. «Если по-настоящему взяться за ремонт, то, пожалуй, у Теке-хана средств не хватит, - думал он удрученно. - Костей пока не видно, наверное, отец Теке-хана на совесть почистил водовод...» Рядом с ним шаркали лопатами арестанты, поругиваясь и кляня судьбу. Лесовский подумал: «Не пристукнули бы со злости и отчаяния!» Но. поразмыслив, решил: на такое они не осмелятся, ибо сбежать отсюда невозможно - наверху нукеры, а из галерей выход только через колодцы. Почти пятисаженная глубина, мрак и сырость, глухие голоса озлобленных людей вселяли однако в инженера некую неуверенность и даже страх. Сам того не замечая, он искал общения. Тусклый огонек его фонаря высветил смуглое, словно чугунное, лицо Али Дженга. Инженер узнал его, улыбнулся:
        - Так, говоришь, бежал?
        - Не один я бежал. Много таких, как я, сбежали из своих сел, ушли от матерей. Но клянусь вам, я не был в горах у федаев и не помогал муджахидам. Я только хотел, чтобы они победили.
        - Ладно, ладно, парень. Вот отсидишь в тюрьме, и опять домой через горы подашься. А если будешь работать хорошо, то выпустят раньше срока, - успокоил Лесовский и добавил: - Только ты от своих убеждений не отказывайся. Уж лучше быть с федаями и муджахидами, чем воровством и грабежом заниматься.
        - Ах, ашраф, - вздохнул тот в ответ, - жизнь наша, как этот темный кяриз. И сами мы тоже темный народ. Глаза у нас, как у котят, слепые...
        Их беседу прервали внезапно донесшийся из соседней галереи крик и испуганные голоса взбудораженных людей. Крик такой, что по телу Лесовского побежали мурашки. Безусловно, кричал человек обреченный, встретившийся с глазу на глаз со смертью. Инженер, а за ним Али Дженг и его напарник бросились на помощь. Душераздирающие вопли стали еще громче, и вот Лесовский увидел, как вверх по вентиляционному колодцу на веревке поднимают человека. Сверху кричали, подбадривая его, чтобы держался, а внизу люди испуганно таращили глаза и призывали на помощь аллаха. Появление инженера подействовало на них ободряюще. Один из арестантов принялся торопливо рассказывать о том, как они сначала почуяли запах разложившегося трупа, а потом, когда нашли то ли дохлого джейрана, упавшего в колодец, то ли собаку, и потащили к бадье, - откуда-то вылезла большая черная змея и укусила Хамзала.
        - Змея уползла? - холодея от ужаса, спросил Лесовский.
        - Нет, господин... Я догнал ее и разрубил лопатой. Вот она, посмотрите.
        Инженер опустил фонарь и увидел убитую змею. Стараясь быть спокойным, Николай Иваныч твердо выговорил:
        - Ты молодец, парень. Я думаю, что двух таких в колодце быть не может. Продолжайте работу, не бойтесь, только будьте осторожнее. А пострадавшего надо немедленно доставить в лазарет, - и запрокинув голову, крикнул вверх, чтобы подали веревку. Его не сразу услышали. Наконец опустили аркан и инженер поднялся.
        Двое вели пострадавшего под руки, остальные шли рядом - охали, вздыхали, призывали на помощь аллаха. Кто-то из самых сообразительных уже успел оказать ему первую помощь. Икра на ноге была располосована ножом, из раны текла кровь. Вероятно, «лекарь» хотел вывести яд змеи, но тщетно. Лицо парня уже сделалось мучнисто-серым, глаза безумно блуждали по сторонам.
        - Ведите ко двору Теке-хана! - распорядился Лесовский. - Да побыстрее!
        Сам он побежал на подворье и, увидев ханскую пролетку, велел кучеру запрягать. Потребовалось несколько минут, прежде чем повозка выехала со двора. Лесовскому помогал молодой, богатырского телосложения, туркмен в куцем халате - Бяшим.
        В поселке Бахар, который лепился на склоне гор и утопал в густой зелени деревьев, инженер отыскал фельдшерский околоток. Фельдшер - штабс-капитан лет сорока пяти, сутулый, с серыми испуганными глазами и рыжей бородкой, осмотрев пациента, сделал укол и, сомкнув веки, опустил голову.
        - Жить не будет, смею вам доложить. Слишком поздно обратились за помощью.
        Уложив больного на кушетку и поручив его брату милосердия, штабс-капитан повел Лесовского к себе. Квартира фельдшера находилась в этом же бараке, но вход был с противоположной стороны. Там оказался небольшой садик с топчаном. На нем стоял керамический кувшин, обмотанный мокрой тряпкой. Штабс-капитан напоил гостя холодной водой, и, пригласив в комнату, представился.
        - Зовут меня Евгений Павлович, фамилия Архангельский, прошу-с, называйте запросто, без всяких стеснений.
        Лесовский тоже назвал себя.
        Потребовалось еще несколько минут, чтобы уяснить, что оба они москвичи. Архангельский здесь живет с дочерью, поскольку жена умерла в прошлом году, и пришлось дочь Ларису вызвать сюда из Москвы. Дочери двадцать лет - она окончила гимназию, освоила «Ремингтон» - печатает документы у пристава. Но поскольку в Бахаре нет русских учителей, а занятия в русско-туземной школе должны вестись и на русском, то Лариса с успехом обучает грамоте и русских, и туркмен. Лесовский в свою очередь сообщил новому знакомому, что жил в Москве на Второй Мещанской, окончил Земледельческую академию, и вот уже пятый год служит в земских ведомствах - сначала на Кавказе, а теперь вот в Закаспийской области.
        Штабс-капитан во время разговора вовсе не проявлял никакого беспокойства о больном, Лесовский же заволновался:
        - Евгений Павлович, может, все-таки можно еще что-то сделать. Неровен час - помрет.
        - Ну так, милый друг, это и неизбежно, - печально молвил фельдшер. - Я увел вас, чтобы вы не стали свидетелем страшнейших мук и неизбежной гибели этого несчастного. Укус гюрзы - это вам не прыщик, и даже не ножевая рана, которую еще можно зашить. Разве вы не видели, что нога до самого паха посинела? Это следствие змеиного яда, и его тлетворное действие остановить ничем нельзя. Надо считать, что Теке-хан лишился еще одного батрака. Эх-ма, сколько их мрет, этих бездольных!
        Штабс-капитан не договорил. Брат милосердия, влетев в комнату, испуганно выпалил:
        - Затих, ваше благородие. Подрыгался, помычал и затих. Должно быть, умер!
        - Ну, вот так-с, - удрученно произнес фельдшер.- Жизни конец, а делу начало. Пойдемте, надо засвидетельствовать... смерть-с.
        Фельдшер вынул из нагрудного кармана парусинового кителя часы, посмотрел на стрелки, защелкнул крышку и зашагал в околоток. Лесовский и брат милосердия последовали за ним. У входа в процедурный кабинет стоял парень-туркмен, приехавший сюда с инженером. Лицо его было бледным, губы нервно кривились.
        - Помирал братишка, - выдавил он из себя по-русски.
        - Что поделаешь, - отозвался Лесовский и предупредил: - Ты подожди, не уходи никуда.
        - Как фамилия умершего? - спросил фельдшер, прикрыв простыней искаженное смертью лицо арестанта.
        - Понятия не имею. - Инженер пожал плечами и беспомощно посмотрел на дверь. - Эй, парень! - позвал он туркмена. - Ты не знаешь, как его звали?
        - Хамзал его имя, - отозвался туркмен.
        - А фамилия как?
        - Откуда знаю.
        - Ну вот, - заворчал фельдшер. - Документы-то какие-нибудь у умершего, небось, имеются. Не у него, так у Теке-хана. Хочешь не хочешь, а придется Теке-хану впутываться в эту неприятную историю, да и вам тоже, Николай Иваныч. Прежде всего, как свидетелю смерти. И этого парня, который с вами прибыл, впишем. Как твоя фамилия?!
        - Ай, не надо меня, - умоляюще попросил туркмен.
        - Надо, милок, без этого не обойтись. Всякая смерть оправдания требует. Как тебя зовут, как отца величают - говори.
        - Бяшим зовут. Отец - Кара. Значит Бяшим-Кара.
        - Где русскому языку научился? - откровенно заинтересовался своим помощником Лесовский.
        - Ай, школа не ходил, - смутился Бяшим. - Базар много ездил, там много русских есть. Шкурка ягненкин в базар таскаим, в мастерской отдаем. Там шапка один мастер Яша шьет. Ему шкурка отдаю, у него деньга беру - Теке-хану везу.
        - Ну что ж, распрекрасные господа, - вмешался в разговор фельдшер. - Надобно нам еще одну, приставскую, подпись получить. Без нее мертвеца не похоронишь. Следуйте за мной.
        Приставство находилось рядом, в кирпичном квадратном доме, с небольшим айваном и садиком. Подымаясь по ступенькам на айван. Лесовский услышал стрекот «Ремингтона», догадался - печатает Лариса - дочь фельдшера. Войдя в помещение следом за штабс-капитаном, он увидел барышню с уложенными венчиком русыми волосами, в простеньком платье.
        Сероглазая, с яркими припухлыми губами, с капризной улыбкой, она бросила взгляд на Лесовского, вынула из каретки лист и вновь, более пристально, посмотрела на инженера.
        - Ларисочка, беда у нас, - сказал фельдшер. - Султанов у себя?
        - Да, папа. А что случилось?
        - Пока не спрашивай, потом, - штабс-капитан махнул рукой и вошел к приставу. Через минуту пригласил в кабинет Лесовского.
        Войдя, инженер увидел за столом костлявого, в пенсне, с большой лысой головой кавказца в форме подполковника. Пристав любезно предложил посетителям сесть. Лесовский торопливо рассказал о случившемся, упомянув о том, что умерший из заключенных.
        - Значит, Теке-хан взялся за очистку и углубление своего кяриза, - то ли спросил, то ли сказал самому себе Султанов. И, приподняв пенсне, вопрошающе посмотрел на Лесовского. - Вероятно, это вы привезли на кяриз заключенных?
        - Ну что вы, господин подполковник! Я понятия не имею, каким образом они там оказались, - пояснил инженер. - Если верить хану, то ему способствовал какой-то граф.
        - Граф? - Глаза Султанова живо сверкнули. - Это любопытно. Однажды вашего любезного Теке-хана видели в компании с графом Доррером. Может, это он?
        - Не знаю, право. - Инженер пожал плечами.
        Пристав немного подумал, не спеша прочел заключение о смерти некоего Хамзала и спросил его фамилию. Не добившись ответа на вопрос, сокрушенно развел руками.
        - Ну, господа, это уже слишком. Слишком много неясного. Я, пожалуй, сегодня сам отправлюсь к Теке-хану.
        - А что делать с мертвецом? Прикажете захоронить? - фельдшер, поднявшись со стула, вопросительно уставился на пристава.
        - С похоронами придется подождать, - возразил Султанов с усмешкой. - Отнесите мертвеца покуда в подвал. Надо выяснить, по крайней мере, кому его хоронить. Может быть, найдутся родственники.
        В ауле Теке-хана дехкане, уже забыв о происшествии в кяризе, занимались своими обычными делами: женщины доили верблюдиц, мужчины пили чай. Лишь на подворье Теке-хана все еще наблюдалось беспокойство. Женщины, переговариваясь между собой, жалели несчастного курда. Слуги напускали на себя озабоченность, ибо слишком озабоченным выглядел сам Теке-хан. Он то и дело выходил к воротам или посылал кого-нибудь посмотреть, не едет ли из Бахара инженер.
        Но прежде чем показалась вдали ханская пролетка, в аул въехал небольшой отряд во главе с подполковником Султановым. Караковый жеребец лихо встал на дыбы возле самых ворот, отчего ханские слуги попятились, а детвора разбежалась в разные стороны. Султанов был в белом шелковом кителе, в фуражке под белым чехлом и таких же перчатках. В руках - стек. Не здороваясь ни с кем, он ударил стеком по голенищу сапога, словно для устрашения, и въехал во двор. Теке-хан сидел на тахте, пил чай, когда гость появился во дворе, нехотя и лениво поднялся.
        - Дорогой Султан-бек, как хорошо, что вы навестили меня. Давно вас не видел. Садитесь, выпейте пиалу чая.
        Сняв сапоги и помыв руки, Султанов уселся на ковер, сам налил себе в пиалу, сказал, помедлив:
        - Жаль, господин полковник, такого хорошего батрака вы потеряли.
        - Надеюсь, он жив? - Теке-хан уставился в таинственно поблескивающее пенсне пристава.
        - Он умер, - спокойно ответил Султанов. - Умер, так и не отбыв до конца срока тюремного заключения. Мне не удалось выяснить его фамилию и откуда он родом.
        - Списки у моего старшего нукера, - быстро нашелся Теке-хан. - Сейчас мы узнаем, кто он.
        - Не спешите. Сейчас для меня самое важное услышать, как себя чувствует господин генерал-лейтенант Шостак. Вероятно, чтобы заполучить арестантов, вы побывали у него в Асхабаде?
        - Он хорошо себя чувствует. - Голос Теке-хана дрогнул, - С милостивого разрешения нужных людей мы начали сегодня работы на кяризе.
        - Дорогой полковник, - едва заметно усмехнулся пристав. - Дело с арестантами весьма скользкое. Я должен составить следственный протокол, приложить к нему заключение судебно-медицинской экспертизы и отправить в Асхабад. Не поленитесь ради пользы дела и покажите мне официальную бумагу начальника области... за его подписью...
        - Дорогой Султан-бек, о какой бумаге говорите?!- деланно удивился Теке-хан. - Земля эта принадлежит мне, кяриз тоже мой - что хочу, то и делаю.
        - Насчет земли и кяриза возражений у нас нет, - согласился Султанов. - Нам нужна бумага, в которой разрешалось бы хану текинскому взять из тюрьмы сорок заключенных на очистку кяриза.
        - О-хов. - тяжело вздохнул Теке-хан. - Ладно, подождите два-три дня - будет такая бумага.
        - Ну что вы, полковник, как можно?! Мертвеца надо поскорее закопать.
        - Завтра я поеду к Дорреру и привезу нужную бумагу. - Теке-хан сердито отставил чайник и крикнул в глубину двора. - Эй, кто там, принесите еще чаю!
        - Да, чай - это полезно, - спокойно выговорил Султанов. - Но, я думаю, Доррер не такой дурак, чтобы хлопотать об официальной бумаге, когда дело связано со смертью. Если вы придадите дело огласке, то первым замарает репутацию господин Доррер, а он, сами знаете, дорожит своей честью. Он же - присяжный поверенный, воплощение чести нашего общества. И если он будет запачкан с ног до головы по вашей вине, то вам тоже несдобровать. Я уверен, что граф за хорошие деньги незаконно взял у начальника тюрьмы людей, которые теперь работают на вас. Я не сомневаюсь в том, что вы, господин полковник, отослали или отвезли сами Дорреру что-то такое, отчего люди делаются богатыми. Не так ли?
        - Об этом нетрудно догадаться, - согласился Теке-хан. - Я делаю то, что делают все. Но вы, господин пристав, вы человек негодный. Вы десять лет обучались в Петербурге - научились умно и мудро говорить, но поступки ваши, как у паршивого маймуна.
        - Но-но, только без оскорблений, - угрожающе выговорил Султанов. - Я не виноват, что вы, имея звание полковника, не можете даже как следует расписаться. Вы получили звание и решили - хватит, а надо было ехать в Петербург и учиться.
        - Шайтан, что ты от меня хочешь?! - вновь не сдержался Теке-хан. - Ты приехал, чтобы опозорить меня?
        - Ну, что вы! - Султанов выплеснул из пиалы остывший чай и налил свежего. - Я приехал просить у вас арчовый участок за кяризом. Мне очень нужны большие арчовые деревья.
        Разговор постепенно приобрел спокойный тон. Теке-хан, вздыхая и сожалея, впал в рассуждения о том, что вот живут люди рядом - одного вероисповедания, молятся одному богу, служат одному русскому государю, но зачем-то вздорят между собой. Будь господин пристав более податливым, Теке-хан давно бы уступил ему горные склоны. Но пристав не соизволит даже лишний раз заглянуть на пиалу чая - других забот у него слишком много. Султанов не возражал, лишь кивал головой да посмеивался. И обещал - теперь он будет заезжать почаще.
        Теке-хан не менял спокойного тона, но в себе он чувствовал крайнее раздражение и желание поскорее проводить опасного гостя. Наконец пристав достал из кармана часы, приблизил их вплотную к зловеще поблескивающим стеклышкам пенсне и заторопился. Встал с тахты, потянулся до хруста в костях, надел сапоги и попросил подать скакуна. Провожая его за ворота, в окружении многочисленных слуг, Теке-хан охал и вздыхал, сожалея, что пристав пробыл так мало - мог бы посидеть еще и даже остаться ночевать, ибо уже ночь на дворе. Еще раз напомнил Султанову, чтобы заезжал почаще. Уста Теке-хана источали мед красноречия, но как только пристав, в сопровождении своих нукеров, выехал на дорогу в Бахар, хан сплюнул и злобно выругался.
        - Проклятый шайтан, чтоб тебе упасть с коня и сломать шею! Чтоб тебя пронесло кровавым поносом от моего чая! Негодяй... - И Теке-хан, полный достоинства, развернулся у ворот, взмахнул полой шелкового халата и вошел во двор. Слуги и многочисленная челядь захихикали, понося недобрым словом пристава. Хорошо зная характер Теке-хана, к нему поспешил старший нукер Поллад.
        - Хан-ага, надо было натравить на него собак!
        - Замолчи, дурак, не твоего ума дело. Пристав тебе не ровня, с ним могу сводить счеты только я. Какой негодяй, какой коварный наглец! Как он быстро сумел воспользоваться укусом змеи. Ну-ка, скажи мне, кто первым додумался везти курда в Бахар?
        - Господин полковник, я сам слышал и видел, как урус заставил вашего кучера заложить пролетку. Он велел ему ехать в Бахар к доктору. Урус сказал: «Сам перед Теке-ханом отчитаюсь, а ты бери вожжи - не разговаривай».
        - Да, этот инженер видно слишком мнит о себе, - тише, но со злостью выговорил полковник. - Я ему два-три раза улыбнулся, сказал два-три слова, напоил вином, и он уже сел мне на шею и управляет моей головой. - Иди, Поллад, раздень догола кучера и избей кнутом, потом брось в зиндан. Два дня не давай еды.
        - Господин полковник, с урусом ездил еще Бяшим-пальван. Он сам мне хвастался, что всю дорогу бежал рядом с колесом, туда и обратно.
        - Пальвана предупреди, что у него только один хозяин.
        - Есть, господин полковник, все будет так, как приказали. Нет еще распоряжений? Может, прикажете насчет уруса?
        - Иди, не торчи на глазах. - Теке-хан махнул рукавом и, едва нукер удалился, слез с тахты.
        Войдя в затемненный коридор своего громадного дома, хан отворил дверь в гостиную комнату, надеясь увидеть в ней Лесовского, но инженера не оказалось. Теке-хан направился к воротам. Нашел его там, окруженного дехканами. Чем их так заинтересовал русский - толпятся вокруг него? Наверное, все еще о змее рассказывает? Увидев хозяина, дехкане мгновенно умолкли, повернулись в его сторону. Лесовский поздоровался.
        - Простите, господин полковник. Вот приехал, но никак не доберусь к вам. Ну и денек сегодня выдался- хуже не придумаешь.
        - Да, господин инженер, этот денек отобрал у меня десять десятин арчового леса. - Теке-хан усмехнулся и дал знак рукой, чтобы Лесовский следовал за ним.
        - Я не совсем понял, господин полковник, - догнав хана, спросил Лесовский.
        - Вы совершили тяжкий грех! Взяли без моего разрешения пролетку и поехали в Бахар, а потом вернулись вместе с приставом, - уточнил Теке-хан.
        - Господин полковник, но иначе я поступить не мог. Надо было принимать самые срочные меры.
        - Давайте договоримся, Николай Иваныч, - наставительно заговорил хан. - Без моего разрешения и согласия вы больше не сделаете ни одного шага на этой земле... Завтра утром поедете в Асхабад - отвезете два чемодана своему управляющему...
        III
        Лесовскому показалось, что проснулся он на подворье самым первым, но едва он сунул ноги в туфли и вышел в коридор, как откуда-то, словно вынырнув из-под земли, появился слуга - горбатенький подросток и, молча проскользнув мимо уруса, поставил на ковер чайник и пиалу.
        Спустя полчаса инженер, понукая лошадь, ехал к курганче, где жили заключенные. У курганчи, как всегда, инженера встретили сторожевые псы и окликнули нукеры. Узнав, отогнали собак, заговорили вкрадчиво. Арестанты же, услышав голос инженера, начали тихонько ругаться. Лесовский понял - бранят его. Вероятно, кто-то из них всерьез решил, что очистка кяриза- выдумка русского господина. Лесовский, сделав вид, что не слышит оскорблений, поздоровался.
        - Ашраф, долго мы будем мучиться в этом вонючем кяризе? Еще два-три дня - и ноги можно протянуть. Скажите нукерам, чтобы варили мясо! Ячмень нравится лошадям, но он не годится для людей, а мы - люди!- раздался в ответ голос Али Дженга.
        - Ладно, Али Дженг, я поговорю с ханом, и надеюсь - помогу. А сейчас поднимайтесь, надо поскорее приступать к делу. Очистим все галереи - перейдем на постройку новых. Будете со станции кирпичи возить, камни с гор - это полегче.
        Арестанты неровным строем поплелись вверх к колодцам. Шли молча, лишь слышались кашель да шарканье подошв. Инженер ехал на коне. Молчаливые отроги гор, холмы, застывшие, словно в поклоне аллаху, эти озлобленные люди нагоняли на него мучительную тоску.
        Работы на кяризе начались, и Лесовский, предупредив нукеров, чтобы час обеда и окончание трудового дня объявлялись вовремя, возвратился в поместье хана. У ворот на дороге стоял впряженный в арбу верблюд. На арбе громоздились два ящика и два больших кожаных чемодана. Бяшим, в чистой бязевой рубахе и балаках, в черном тельпеке, поджидал инженера.
        - Давай, Лесов-хан, поедем на станса. Поезд садимся - Асхабад китты. Господинам чемодан отдаем.
        Инженер сел на ящик, рядом с Бяшимом, подумал: «Все-таки не простил мне хан вчерашней запальчивости, повел себя как истинный помещик, которому не чета какой-то инженеришке. Даже пролетку не дал - посадил на арбу с батраком. Знай, мол, сверчок, свой шесток».
        На станции, после недолгих переговоров с дежурным, они погрузили багаж в товарный вагон. Вскоре товарняк отправился в путь и через два часа остановился в Асхабаде. Еще полчаса затратили на переезд с привокзальной площади до Боголюбовской улицы, где жил управляющий земства Юнкевич. Сняли С повозки багаж, постучали по жестяному почтовому ящику, висевшему на воротах. Слуга приоткрыл калитку, понятливо кивнул. Через минуту на дорогу высыпала дворня. Сама госпожа, молодая, лет двадцати пяти, лишь выглянула и скрылась. Увидел ее вновь Лесовский, когда вошел во двор. Сунув руки в карманы халата, она стояла на айване и приказывала слугам, куда снести вещи.
        - От Теке-хана, - объяснил Лесовский, поднявшись на айван.
        - О боже, как это любезно с вашей стороны, господин инженер! - с восторгом воскликнула госпожа Юнкевич и, бросив взгляд в глубину айвана, позвала:- Юзеф, к нам гости!
        Управляющий земством вышел в синем шелковом халате, в туфлях на босу ногу и в тюбетейке. Юнкевич был стар и лыс, а в этом домашнем наряде вообще показался Лесовскому глубоким стариком.
        - Ну, ну, входите, входите, молодой человек, - быстро и слишком вежливо заговорил Юнкевич. - И что же нам прислал хан текинский? Жив ли, здоров он? Все ли у него ладно? Как кяриз? Уже начали работы?
        - В общем-то, дела идут, - неопределенно высказался Лесовский. - Но, как говорится...
        - Договаривайте, я внимательно слушаю вас.
        - Все хорошо, господин управляющий, если не считать, что одного бедняка, змея укусила.
        - Как! - вскрикнула и всплеснула руками госпожа Юнкевич. - Человека укусила змея?! О боже, Юзеф, я так боюсь этих проклятых змей. Их так много здесь, только и слышишь об укусах.
        - Кто этот несчастный? - не обращая внимания на жену, забеспокоился Юнкевич.
        - Один из арестантов, присланных на кяриз.
        - Надеюсь, он жив?
        - Нет, он умер... Смерть засвидетельствована приставом Бахара. Султанов недоволен. Проявляет крайнее любопытство, откуда Теке-хан заполучил заключенных.
        - Черт побери, я больше всего боялся какого-либо казуса, - возмутился Юнкевич. Подумав, подошел к телефонному аппарату, который висел на стене айвана, покрутил ручку и попросил телефонистку соединить его с Доррером.
        - Георгий Иосифович, я желаю вам здравия... Узнали? По голосу? Весьма рад... Очень приятно... Звоню в такую жару! Ну что вы, на дворе уже осень. Уже, так сказать, отяжелевшие от пыли листья просятся на землю... Поэт? Ну, что вы... Тем более, что дело весьма прозаическое. От хана прибыл мой человек... Да-да, конечно, кое-что привез. С удовольствием переслал бы, но я насторожен... Именно случилось... Да, связано со смертью... Жду вас, граф, будьте так любезны...
        Юнкевич повесил трубку, подумал, выговорил озабоченно «да-с» и отыскал торопливым взглядом супругу.
        - Нелли Эдуардовна, пожалуйста, распорядитесь, чтобы накрыли стол. Через полчаса будет граф...
        Госпожа удалилась, и управляющий вновь обратился к Лесовскому:
        - Милейший инженер, вы меня прямо-таки огорчили.
        - Премного сожалею, - печально ответил Лесовский. - Но кяриз в таком состоянии, что хуже уже не бывает. Я не удивился бы, если б вылез оттуда сам дракон.
        - Н-да, неприятнейший казус. А этот туркмен почему здесь торчит? - кивнул он на Бяшима.
        - Это батрак Теке-хана, ваше превосходительство. Мы вместе приехали.
        - А-а... Ну так отведите его на топчан и скажите кухарке, чтобы заварила ему чай.
        Лесовский повел Бяшима к топчану, оглядывая огромный квадратный двор, к которому со всех четырех сторон прилегали айваны. Перила и деревянные колонны айванов были окрашены в светло-синий цвет и придавали всему поместью легкий праздничный вид.
        Лесовский и Бяшим расположились на топчане, застеленном коврами. Слева протекал небольшой, обложенный жженым кирпичом, арычек, пополняя водой хауз. Рядом свешивали ветви ивы. Над тахтой возвышалась глинобитная, выше крыши, стена - своеобразный улавливатель ветра. Когда ветер дул с севера, он ударялся в эту стену и, падая на тахту, овевал сидящих на ней господ. Сейчас было безветрие, да и на тахте пили чай отнюдь не знатные господа.
        - Баба евоний молодая, а господин старый, - заметил Бяшим, потягивая чай. - Плохо ей... У Теке-хана тоже есть один молодая баба, очень злой. Хан говорит: «О ти моя козичка!», а баба ему сказал: «А ты баран без яйца». Теке-хан очень лупил бабу, она плакал бедняжка. Зачем бить?! Яйца нет - ничего не поможет.
        Инженер рассмеялся. Его новый знакомый все больше и больше удивлял своей непосредственностью. Вообще, Лесовский с первых дней пребывания в Закаспии открыл для себя, что аульные бедняки - все равно, что русские мужики.
        - Пальван, а тебя как твоя зазноба жалует? - спросил Лесовский.
        - Ай, с моим зазнобом плохо, Лесов-хан. Мой зазноб евоний папа на кибитке держайт. Если она пойдет
        за воду, отец кричит: «Стой, назад! А ну, садись, ковер делий!» Калым буду собирайт, отецу евоний отдам - зазноба себе беру...
        Беседу их прервал подошедший слуга, сообщив, что инженера зовут их превосходительство.
        - Ну, господин инженер, вы, право, удивляете нас,- выговорил ему Юнкевич. - Сели с каким-то босяком-туземцем, чаи распиваете.
        - В самом деле, вы подаете дурной пример, - с сожалением добавила и госпожа. - Мы накрыли на стол, сейчас пожалует граф, вы уж, пожалуйста, не оставляйте нас.
        - Я к вашим услугам, Нелли Эдуардовна. - Лесовский поклонился и выпрямился, разглядывая в упор молодую женщину. Была она недурна собой - белолицая, с черными, влажно поблескивающими, словно после выпитого вина, глазами. Мадам переоделась в темно-зеленое декольтированное платье, попудрилась, покрасила губы и причесалась, уложив на плечи смолянисто-черные локоны.
        Юнкевич тоже сменил наряд: на нем были белые полотняные брюки и шелковая рубашка. Некоторое время он оглядывал себя в зеркало, затем заглянул в зал, где прислуга накрывала стол, и вновь вернулся.
        - Николай Иваныч, - обратился он запросто и положил инженеру руку на плечо. - Вы уж не сочтите за наглость, скажите, что из привезенного вами я должен передать графу Дорреру? Тут два чемодана и два ящика.
        - Не могу знать, ваше превосходительство. Ханом было велено отвезти вам, а далее - решайте сами.
        - Юзеф, ей-богу, ты поспешил. Не надо было говорить графу ни о каких подарках, - упрекнула мужа Нелли Эдуардовна. - Он бы и знать не знал ни о каких чемоданах.
        - Он и так не знает, - добродушно отозвался Юнкевич. - Я же не сказал ему, что Теке-хан прислал два чемодана и два ящика. А из этого следует... Что из этого следует, Николай Иваныч?
        - Не могу знать, ваше превосходительство.
        - Я думаю, граф не обеднеет, если половину присланного мы утаим. Это будет по-божески. Душечка, вели домработнице, чтобы один чемодан и один ящик поставила в чулан.
        - Ну, это еще куда ни шло, - согласилась Нелли Эдуардовна, наградив мужа благодарным взглядом, и удалилась в другую комнату. Оттуда донеслись ее распоряжения.
        Вскоре приехал граф Доррер. Зычные сигналы клаксона за воротами оповестили о его прибытии. Слуга, взбежав на айван, испуганно доложил:
        - Их сиятельство просят! Прикажете впустить?
        - Не трясись и не суетись, - одернул слугу Юнкевич. - Или графов никогда не видел. Иди открывай ворота.
        Сам Юнкевич тоже спустился к воротам, где мирно рокотал мотор «Руссо-Балта».
        Граф Доррер пожаловал не один - с ним два здоровяка в подпоясанных косоворотках и хромовых сапогах. Сам он в белом, с кремовым оттенком, чесучовом костюме и белых штиблетах, в соломенной шляпе. Высок, хорошо сложен и, судя по энергичным движениям и рокочущему бархатистому голосу, здоров и прекрасно настроен. Слуг своих, выряженных на прибалтийский лад, он тотчас отправил на тахту, где сидел Бяшим-пальван. Поздоровавшись с Юнкевичем, взял его беспардонно под руку, помог подняться по ступенькам на айван. При этом отпустил шуточку: «Мирандолина, спасайтесь, граф Альбафьорита его собственной персоной!». Нелли Эдуардовна расцвела от этих слов. Неделю назад на сцене Народного дома она играла Мирандолину - и вот, поди ж ты, оказывается, граф был на спектакле и запомнил ее.
        - Граф, вы так любезны! - расплылось в улыбке лицо Нелли Эдуардовны. - Я польщена вашим вниманием. Ах, если б вы знали, сколько отдала я сил и старания, чтобы перевоплотиться в трактирщицу!
        - Ваши старания не прошли даром. - Граф поцеловал ей руку и подморгнул. - Из чопорной дворянки вы превратились в очаровательную плутовку.
        - Пожалуйте, Георгий Иосифович, к столу, мы так ждали вас.
        - Ей-ей, у вас даже интонация та же, что и на сцене, - вновь польстил граф, проходя в гостиную и садясь к столу. - Вам, Юзеф Казимирович, должно быть стыдно за то, что так долго держали в четырех стенах такой блистательный талант.
        - Ужасно стыдно, граф, прямо не знаю куда мне деться. Что изволите пить? Коньяк... Ром... Мадеру... Шампанское?
        - Господа, да вы что! - деланно возмутился Доррер. - Ну кто же пьет в такую жару?! Разве что извозчики на Русском базаре или какие-нибудь армяне, что гонят свое вино и сами от него не просыхают... Вы меня извините, но ни пить, ни есть я не буду. Впрочем, кисточку винограда попробую. В прошлый приезд Теке-хан привез мне корзину бескосточкового сорта - прелесть... М-да, так что там случилось у Теке-хана? Я, признаться, толком не уразумел, кто умер. Родственник, что ли?
        - Хуже, ваше сиятельство. Родственник бы умер - куда ни шло, а то - арестант из тех сорока, которых вы раздобыли хану текинскому. Теперь, как докладывает мой инженер господин Лесовский, будто бы пристав Бахара припугнул Теке-хана оглаской.
        - Пристав Султанов? - Граф выпрямился, лицо его напряглось, глаза сделались строже.
        - Так точно, ваше сиятельство.
        - Этот негодяй может помешать делу, - сердито заметил граф. - Что же Теке-хан, или этот же инженер не могли принять меры предосторожности?
        - Николай Иваныч, ответьте графу, - обратился Юнкевич к Лесовскому, сидящему рядом с хозяйкой.
        - Не ведаю, что вы имеете в виду, ваше сиятельство, - вступил в разговор Лесовский. - Но я, например, не вижу способа, который бы мог предостеречь босых и оборванных арестантов от укусов змей, фаланг, скорпионов и прочих тварей, населяющих кяриз. Нужны спецовка, сапоги резиновые, рукавицы...
        - Общежитие с люстрами, кабак, бордель с красными фонарями, - становясь с каждым новым словом все злее и злее, подхватил граф. - Нет уж, распрекрасные господа, пусть этот сброд дохнет в вонючих канавах подземелья. Этот сброд гораздо страшнее для нас, чем все рептилии и насекомые вместе взятые. Эка невидаль - сдох какой-то арестант! Делать из этого трагедию, право, господа, нелепо и даже смешно!
        - Но ведь не в смерти дело, ваше сиятельство, - возразил Юнкевич. - Смерть заключенного обнажила в некотором роде наши скрытые комбинации. Если пристав Султанов подаст рапорт начальнику области, а другой рукой накатает донос на имя министра внутренних дел, то этот жалкий арестант, отдавший богу душу, станет свидетелем нарушения закона графом Доррером и его сообщниками.
        - Не делайте из мухи слона! - раздраженно посоветовал Доррер. - Рапорт бахарского пристава не уйдет дальше областной канцелярии. А, как известно, всеми судебными делами в Закаспии ведаю я... Словом, ваши страхи - всего лишь буря в стакане воды... И простите за дерзость, но у меня больше нет ни минуты времени засиживаться здесь. Будьте любезны, Юзеф Казимирович, выдать моим слугам багаж, который доставлен от Теке-хана.
        Граф вышел из гостиной, окликнул своих людей, те, с легким проворством взбежав на айван, вынесли чемодан и ящик, и уже направились к воротам, но граф остановил их.
        - Постойте, постойте... Если мне не изменяет память, люди Теке-хана взяли от меня два чемодана. Да и Теке-хан вчера звонил и сообщил, что передал два чемодана и два картонных ящика.
        - Ваше сиятельство, но ведь и мой Юзеф заодно с вами, - забеспокоилась Нелли Эдуардовна. - Справедливости ради, надо бы открыть чемодан и ящик, посмотреть, что в них, и разделить поровну.
        - Черт меня побери, вы что, дураком меня считаете?! - вконец разозлился Доррер. - Где еще один чемодан и ящик? Господин инженер, сколько чемоданов и ящиков доставили вы сюда от Теке-хана?
        - Два чемодана... и два ящика. - Лесовский едва не засмеялся, глядя на трагикомедию, разыгравшуюся в доме управляющего.
        - Ну так какого же черта вы мудрите и изворачиваетесь! - пристыдил граф Юнкевича. - И вы хороши, Нелли Эдуардовна. Сыграв роль Мирандолины, вы с блеском ее исполняете и в жизни.
        - Почему тогда хан прислал чемоданы к нам? - робко спросил униженный Юнкевич.
        - Да потому, что я ему так велел. Сказал, передайте господину Юнкевичу, а я у него возьму. Поймите меня, господа, ведь неловко при всем честном народе, среди бела дня, получать графу, присяжному поверенному, какие-то жалкие подачки от туземцев. Если это даже и хан.
        - Значит, вам нельзя, а нам можно. Мы вам вместо громоотвода! - вновь вспылила Нелли Эдуардовна.
        - Успокойтесь, мадам, вы свое получите. Теке-хан не забудет о вас... Впрочем, чтобы не было обид, и, чего доброго, сплетен, я оставлю вам один ящик... Имею честь... - Доррер подхватил второй чемодан и заспешил к воротам.
        Лесовский, опершись на перила и глядя во двор, скептически улыбался. «Вот пауки, - думал он. - Да еще какие! Почище тех, которые водятся в кяризе».
        - Н-да, - первым опомнился Юнкевич. - В хорошенькое положение вы поставили нас, господин инженер. Вы что же, не могли у Теке-хана узнать, кому он отправляет свои подарки? Я думаю, вы намеренно скомпрометировали нас.
        - Боже, я даже не знаю, как я появлюсь в Народном доме. Завтра у нас репетиция, и графиня Доррер тоже придет. Граф, конечно же. расскажет ей обо всем. Вы невозможный человек, господин Лесовский... - Госпожа Юнкевич заплакала и быстро ушла в гостиную.
        - Подите прочь отсюда, господин инженер, - с ненавистью выговорил Юнкевич. - Я не хочу вас видеть!
        - Хорошо, ваше превосходительство.
        - Поезжайте к Теке-хану и поскорее заканчивайте кяриз. О том, что здесь произошло, никому ни слова. Если мое имя начнут трепать в народе, я сгною вас!
        - Мое почтение, - кивнул Лесовский и, сбежав со ступенек айвана, позвал Бяшима.
        IV
        Случившееся в доме управляющего не давало покоя Лесовскому несколько дней. Страх, угрызения совести, сознание собственного ничтожества и безысходность - все пережил молодой инженер. Наконец, им овладело крайнее раздражение. Рвало оно его душу и в тот день, когда он выехал в Бахар.
        «Да почему я должен бояться каждого, кто выше меня чином и рангом? Почему я должен хранить в тайне чьи-то пакости, молчать как рыба, и сморкаться в платочек, озираясь по сторонам?!» - запальчиво думал он, подскакивая в седле. Норовистый конь, чувствуя настроение седока, вел себя капризно - то упрямился, не желая прыгать через канаву, то пританцовывал непонятно отчего.
        - А, стерва! - обозлился инженер и трижды огрел жеребца камчой. - Ты еще надумал выкаблучиваться, строишь из себя графа!
        Конь перешел в галоп, затем сбавил ход, и до самого Бахара бежал ровно, словно побитый пес. У речушки Арваз инженер дал скакуну напиться, сам умылся. Осадив коня возле фельдшерского дворика, Лесовский спрыгнул с седла и окликнул хозяев. Тотчас на крыльце появилась дочь фельдшера. В том же летнем платьице, в котором он ее увидел у пристава, но босиком и волосы распущены по плечам. У Лесовского забилось сердце. С того дня, когда впервые увидел ее, частенько вспоминал о ней. Вспоминал с приятной легкостью - словно ветерок врывалась она в его память. А потом он стал подумывать, а почему бы не встретиться с ней еще раз? Однако не было причины. Но вот и причина появилась: инженер составил дефектную ведомость и опись работ и надо было все это перепечатать в трех экземплярах. Стал думать - где ему отыскать машинистку, и вспомнил о Ларисе. Не откладывая, собрался в Бахар. Барышня улыбнулась ему с крылечка, но, вспомнив, что босиком, вбежала в комнату.
        Лесовский, не торопясь, обдумывая, с чего начать разговор, как вести себя, привязал коня к дереву, поднялся на крыльцо и попросил разрешения войти.
        - Милости просим, Николай Иваныч, милости просим, - широкой улыбкой встретил его на пороге фельдшер. - Не забыли, как звать меня? А то, может, напомнить?
        - Ну, что вы, Евгений Павлович, как можно-с! - инженер сердечно пожал руку медику. - Все-таки мы с вами познакомились в необычный для нас обоих день. Такие дни, как прошлая суббота, могут помниться долго. Похоронили мертвеца или тюремщикам отправили?
        - Слава богу, обошлось без тюремных властей. Садитесь на диван, я сейчас чайку заварю. Лара, разожги мангалку.
        Лариса, уже в белых туфельках, с подкрашенными губами, вышла из другой комнаты и еще раз посмотрела на гостя.
        - Вообще-то, я к вам, Лариса Евгеньевна, - осмелел Лесовский.
        - Ко мне? - удивилась она и зарделась. - Зачем?
        - Да есть небольшая просьба.
        - Хорошо, я сейчас.
        Она вышла во двор, а фельдшер разговорился:
        - Я тоже думал, как бы из Асхабада кого не вызвали. Этот змей Султанов, знаете какой! А тут словно его подменили. Смотрю, вызывает на следующее утро и говорит: «Хотел было я самого Теке-хана заставить могилу рыть для этого арестанта, да передумал... Давай-ка, говорит, господин фельдшер, берите со своим братом милосердия мертвеца за руки-ноги, да отнесите за поселок... сбросьте в какую-нибудь яму». Ни малейшей жалости в нем нет. На что я двадцать пять лет вокруг трупов кручусь - очерствел начисто к роду человеческому, но и то жалости во мне больше. Похоронили, словом... В саван завернули, по мусульманскому обычаю. У вас-то на кяризе как дела, все ли хорошо? Не попадалось больше змей?
        - В основном двуногие, - мрачновато пошутил Лесовский. - Титулованные. Знали бы вы, Евгений Павлович, до чего низко опускаются господа эти. Подкупы, взятки в виде подарков, мошенничество. Пока учился - ничего не знал о подлостях соотечественников, а как вышел в люди, - сразу окунулся с головой в дерьмо. Внешне все чисто, а копни глубже - там такая грязь...
        - То ли еще предстоит, - сочувственно поддержал гостя фельдшер. - Катится матушка Россия вонючим клубком под гору, и поджечь этот клубок покуда некому. В девятьсот пятом попытались - сил у грешного народа не хватило, а теперь жди, пока окрепнут мускулы. Вы, небось, почитываете газетки, следите за политикой?
        - Да, нахожу время, - Лесовский повернулся к двери, увидев с фарфоровым чайником Ларису. Она поставила чайник на стол, подала пиалы.
        - Нахожу время, - повторил Лесовский, - но, признаться, тут не особенно-то к газетам тянет. Да и нет их у Теке-хана.
        - С прелюбопытнейшими статейками в последнее время выступает в газетке «Асхабад» некий Полуян. Не читали, случаем? - спросил заинтересованно фельдшер.
        - Приходилось. Но все это теория. Да и отвлеченно от современных проблем. Пишет о Канте, Шеллинге, Гегеле.
        - Не скажите; не скажите, молодой человек, - азартно потирая руки, оживился фельдшер. - Не только о Гегеле. Сей автор весьма аргументированно доказывает, что учение Маркса вышло из учения материалистов.
        - Боже, как скучно. Может, перемените тему? - попросила Лариса, входя в комнату.
        - Ах, Лара, ты всегда вот так, - скривился Архангельский.
        - Папа, Николай Иваныч приехал ко мне, по делу! - Она выразительно посмотрела на Лесовского и взгляд ее потребовал: «Помогите же мне!»
        - В самом деле, Евгений Павлович, о политике в другой раз. У меня к вам, Лариса Евгеньевна, небольшая просьба: не сможете ли вы перепечатать материалы по ремонту и благоустройству кяриза? Тут должно быть страниц пятнадцать, не больше.
        Лесовский вынул из полевой сумки тетрадку и подал ее барышне. Она перевернула одну, затем другую страницу и согласно кивнула:
        - Если не будете торопить, то возьмусь. Сейчас у меня много своих дел. Через неделю вас устраивает?
        - Вполне.
        - Тогда договорились. - Она пошла в другую комнату, но на пороге остановилась и спросила: - Вы не играете на гитаре?
        - Могу-с немного. В студенчестве баловался. А у вас есть гитара?
        - Идемте сюда, - позвала она, держа в одной руке тетрадь, а другой отодвигая дверные занавеси.
        Инженер вошел в комнату, сразу чем-то напомнившую ему горенку его старшей сестры, когда она была на выданье. Только эта была победнее: кровать с кружевами, туалетный столик, большое зеркало и круглый стол посреди комнаты.
        - Садитесь, пожалуйста, - Лариса выдвинула стул и сняла с надкроватного гобелена гитару.
        - Да я ведь, знаете, не ахти какой игрок, - засмущался Лесовский, принимая от нее семиструнку.
        Гитара была слегка расстроена. Он покрутил колки и взял первый аккорд цыганской полечки. Струны больно врезались в пальцы от того, что долго не играл. Пожалуй, не играл с той поры, когда учился в Петровско-Разумовской земледельческой академии. В ту благодатную пору, бывало, после занятий уходил он с друзьями в подмосковный лес, и сколько же было там всякого... И гитара, конечно, непременная спутница. Там, под сосной, друг Лесовского, Вася Кирьяков, научил его нескольким аккордам...
        - А теперь спойте что-нибудь, - попросила Лариса. - Романс какой-нибудь.
        - Да вы что, Лариса Евгеньевна! Вот уже что не могу - то не могу. Мне в детстве медведь на ухо наступил, - принялся он, шутя, отказываться, а сам подумал: «Гитару-то она не ради красоты над кроватью держит, вероятно, сама играет и поет!» - Спойте лучше вы, Лариса Евгеньевна. Чует мое сердце, ох, как вы петь умеете!
        Вероятно, Лариса только того и ждала, когда ее попросят. Она смущенно взяла гитару, довольно уверенно пробежала пальцами по струнам, вызвав звучный и неизвестный Лесовскому мотив.
        - Ну, Лариса Евгеньевна, да вы же виртуозно владеете инструментом! - польстил он.
        Она нежно улыбнулась ему, но тут же сосредоточилась, вся ушла в себя и запела:
        Ночи безумные, ночи бессонные,
        Речи несвязные, взоры усталые...
        Ночи, последним огнем озаренные,
        Осени мертвой цветы запоздалые!
        - Чудо, - тихо и искренне, без тени лести, вымолвил Лесовский. - Да вы цены себе не знаете...
        Слышала ли она его слова, или только по движению губ определила, что он говорит что-то очень приятное, но с еще большей глубиной и отрешенностью зазвучал ее грудной чарующий голос:
        Пусть даже время рукой беспощадною
        Мне указало, что было в вас ложного...
        «Боже, как же несправедлива судьба, - подумал Лесовский. - Да ей бы сейчас петь на театральных подмостках Петербурга, Москвы, Парижа, а она прозябает в каком-то ничтожном, полузасыпанном песком Бахаре! Ее даже слушать здесь некому! Не приставу же с его лысым черепом и лошадиной мордой, с его волчьими ухватками - во что бы то ни стало где-то что-то раздобыть!»
        - Почему вы здесь, Лариса Евгеньевна? - спросил он взволнованно, едва она кончила петь. - Вы загубите себя и свой голос, если немедленно не броситесь прочь отсюда! Вы учились пению или талант сам по себе?
        - Ах, Николай Иваныч, ни у кого ничему я не училась, - призналась она. - А теперь уже и время упущено. В кои годы мы теперь вернемся в Москву! Папаше даже отпуска положенного вовремя не жалуют. Другие офицеры летом ухитряются ехать, а его отпускают зимой, когда в России сырь да холод.
        Расчувствовавшись, Лесовский, и сам того не замечая, взял барышню за руку - она не убрала ее. Держа в ладони ее тоненькие, хрупкие пальчики, он думал, какое было бы счастье повенчаться с ней! Сколько красоты, душевного тепла и нежности в этом прелестном создании. «Зачем, зачем я хочу, чтобы она бежала отсюда?! - вдруг пожалел он. - Может быть, Лариса здесь именно для того, что судьба моя обернулась ко мне своей щедрой стороной! Судьба свела нас, чтобы мы были всегда вместе!» И он, волнуясь, сбивчиво начал убеждать себя и ее:
        - Не правда ли, странно? В далекой закаспийской глуши встречаются два существа, и оба из Белокаменной. Ведь мы могли бы и в Москве знать друг друга. Я живу на Второй Мещанской, вы - в Коломенском... Мы бежим из Москвы - вероятность нашей случайной встречи вовсе сводится на нет, и вдруг встречаемся на какой-то зачуханной станции, в чужом краю! Не судьба ли это, Лариса Евгеньевна?
        - Все может быть, - согласилась она и кокетливо посмотрела на него. - А вы долго еще будете кяриз копать?
        - Должно быть, всю зиму.
        - Ну гак заезжайте к нам почаще в гости. Тут же недалеко, верст пять.
        - Шесть, - уточнил Лесовский. - На лошади - это не расстояние. - Он чувствовал, что слишком дол го удерживает ее руку в своей. Но высвобождать ее пальчики, не проявив каких-то более нежных чувств, ему показалось насмешкой и кощунством, и он поцеловал сначала пальчики, затем запястье.
        - Что вы, что вы! - испуганно отстранилась Лариса. - Как можно. Первая встреча - и сразу...
        - Вторая, Лариса Евгеньевна. Первая была в приставстве. Уже тогда я понял, что непременно приеду сюда, чтобы еще хоть раз увидеть вас.
        - Ой, льстец! Ой, льстец! - мягко пожурила она Лесовского и дотронулась пальчиком до его носа. - Давайте лучшем споем. Что вы больше всего любите?
        - «Гнедых», - тотчас ответил он.
        - Представьте, это мой любимый романс, - обрадовалась она. - Вообще, люблю Апухтина.
        - «Пара гнедых, запряженных с зарею...»
        Облокотившись на стол, он слушал, не спуская глаз с ее припухлых губ и серых глаз, полных таинственной глубины. Глаза ее выражали что-то гораздо большее, чем она знала о себе. Она жила сиюминутными обстоятельствами, но взгляд ее, глубокий, обращенный в неведомое, уже высвечивал загадочное грядущее...
        Лесовский засиделся допоздна, и расставаться ему с Ларисой Евгеньевной не хотелось. Он готов был просидеть с ней до утра. Да и она не торопила своего нового знакомого. Лишь когда услышала недовольное покашливание отца, красноречиво подсказывающего, что пора и совесть знать, напомнила Лесовскому:
        - Николай Иваныч, пора уже, вам завтра рано утром на кяриз, а мне в школу. С утра я учу туркмен русскому языку, а потом иду в приставство. Так что, не обижайтесь, пожалуйста.
        Она вышла во двор проводить его. Еще с полчаса они стояли у дерева, договариваясь о следующей встрече. Лесовский не отпускал ее, держа за руки, наконец, осмелился, привлек к себе, поцеловал и, отвязав коня, вскочил в седло. Душа его пела, переполненная мелодиями романсов, а из головы не выходили трепетные слова: «Ларочка, вы мне очень-очень нравитесь!» - «И вы мне...»
        «Это - любовь! Любовь пришла ко мне и к ней, - счастливо размышлял он, выезжая из поселка на дорогу. - И как все просто и неожиданно. Мелькали-мелькали две песчинки в пространстве и вдруг встретились. Или как вон те две звездочки - обе мигают, словно приветствуя друг друга. Эх, гой еси, добрый молодец, квартирку бы сейчас тебе! А то ведь приедет Лариса Евгеньевна в Асхабад, и пригласить ее некуда. Не пригласишь же к себе в обшарпанную комнатенку «Северных номеров». Жильцы гостиницы, а особенно женская половина, - потаскухи продажные - увидят меня с ней, крик поднимут, языками чесать начнут. Заранее слышу их голоса: «Нами этот инженеришка брезгует, в гости заглянуть не может, а к себе приволок какую-то фрю!..» Сволочь же, этот Юнкевич. Сколько я его просил, чтобы поселил меня в порядочной гостинице - в «Гранд-Отеле», в «Петербурге» или «Лондоне», но где уж там! На таких, как я, его превосходительство лишний рубль не позволит расходовать. А сами что творят, господа экономные, целомудренные во нравах?!»
        Мысли Лесовского, взбудораженного первой в жизни встречей с девушкой, перескакивали с одного на другое, но о чем бы он ни думал - все теперь подчинял одной заботе - надо добиться казенной квартиры, обставить ее, а потом предложить Ларисе Евгеньевне руку и сердце.
        Уйдя целиком в себя, он рисовал перед собой картины - одна другой лучше, и не замечал ни темной ночи, ни неба, усыпанного яркими крупными звездами, ни молодого серпика луны, скачущего над песками Каракумской пустыни в сторону Копетдагских гор. Иногда конь спотыкался и выводил седока из глубокого раздумья. Лесовский озирался по сторонам, стараясь угадать местность и определить, долго ли еще ехать до аула Теке-хана. В темноте он едва различал громады гор, холмы и одинокие огоньки. Сбоку от него, у подножия, в зареве топившихся тамдыров, высвечивались кибитки аула Гаплан, впереди тоже мелькали огни. Присмотревшись, Лесовский решил, что они все время передвигаются, и заинтересовался - что бы это могло быть. Не сводя глаз с них, он проехал еще с полверсты, и вдруг конь его остановился. Инженер ткнул ему в бока каблуками, но скакун не подчинился - не пошел дальше. «Черт побери, да он спятил, что ли?!» - с досадой подумал Лесовский и тут увидел впереди нескольких всадников. Они преградили ему дорогу, поджидая, и готовы были вот-вот напасть. Инженер со страхом отметил: «Целая банда, а у меня и защититься
нечем - ни пистолета, ни ружья». Он потянул за уздечку, развернул скакуна и пришпорил. Конь охотно подчинился и бросился вскачь, но тут же Лесовский услышал за спиной людские голоса. Оглянувшись, увидел - всадники бросились за ним, заорали и заулюкали.
        «В Бахар! Назад в Бахар!» - застучало в мозгу.
        Конь его, словно птица, летел в ночи, так, по крайней мере, казалось инженеру. И эта погоня стала забавлять его, ибо уверился он, что калтаманы ни за что его не настигнут. Вот уже совсем близко поселок - окна домов видны, паровоз на станции просвистел. «Ну еще немного!» - подумал, стиснув зубы Лесовский, и вдруг какая-то неведомая сила выбросила его из седла, перевернула в воздухе и шмякнула спиной прямо на пыльную дорогу. Не сразу он понял, что его, словно годовалого бычка, заарканили преследователи. Вскочив, он схватился за веревку, и сначала подумал, что это змея. Но сразу же к нему, спешившись, подскочили несколько человек и схватили за руки.
        - Пошли вон, сволочи!.. - заорал инженер и принялся со страху матерно ругаться.
        Это ему и помогло. Ругался он по-русски, и разъяренные преследователи сразу же догадались, что схватили «уруса». А когда присмотрелись, то и вовсе опешили.
        - Вах валла! - испуганно воскликнул нукер Поллад. - Да это же Лесов-хан. Вай, вай, вай, как плохо получился дело.
        - Не может быть, чтобы это был Лесов-хан, я его хорошо знаю! - возразил другой, и инженер узнал голос Бяшима-пальвана.
        - Вы что, взбесились?! - закричал еще громче Лесовский, поняв, что ему ничего не грозит, и даже можно наказать кое-кого из этих баламутов. Он уже замахнулся, но Бяшим схватил его за руку.
        - Лесов-хан, не надо драца... Одна арестанта сбежал. Ми думал на тибе, а ты Лесов-хан.
        - Какая еще «арестанта»! - не понял инженер, оттолкнув Бяшима.
        - Джавада Дженг, арестанта, - пояснил Бяшим-пальван. - Работ кончай - все арестанта вылез из кяриз, а Джавада Дженг не вылез. Поллад в кяриз полез, я тоже пошел, еще люди пошел - Джавада Дженг нигде не нашел. Кяриза его нет, колодца тоже не выходил. Один нукер все время смотрел колодец, никто, говорит, не вылезайт.
        - Ну и ну, - успокаиваясь, заговорил инженер. - Ну и дела на этом проклятом кяризе. Теке-хану доложили о бегстве арестованного?
        - Лесов-хан, давай помогай, - потерянно вступил в разговор Поллад. - Теке-хан говорит, если Дженг не поймат, сам на турма пойдешь... тибе посадю...
        - Ладно, сначала вы помогите мне сесть на коня.
        Ощупывая ушибленный бок, охая и бранясь, Лесовский взобрался в седло, и вся кавалькада двинулась к аулу.
        Когда подъехали к подворью Теке-хана, вокруг все еще бегали ханские нукеры, размахивая факелами. Сам Теке-хан стоял у ворот, заложив за спину руки. На лице, в свете пылающего рядом тамдыра, то появлялась, то исчезала мрачная улыбка.
        V
        Розыски беглеца продолжались и утром. Люди были утомлены, но желание во что бы то ни стало оправдать себя в глазах хана, брало свое. Искали, что называется, с умом, размышляли, прикидывали, куда все-таки мог деться Али Дженг.
        Поллад после многих догадок пришел к мысли, что арестант мог выбраться из кяриза только одним путем - через устье, где выходила вода из кяриза и выливалась в большой каменный хауз. Водоем был неглубок, и Поллад с помощью вил и граблей обшарил все дно, решив, что преступник, может быть, утонул. Когда и это предположение отпало, Теке-хан, подозвав Поллада, сказал:
        - На этот раз никто не должен знать, что у Теке-хана убавился еще один из казенных людей. Если опять дойдет слух до бахарского пристава Султан-бека, то моя репутация среди асхабадских господ может совсем пострадать.
        - Ваше высокоблагородие, мы давно прикусили свои языки. Можно сказать, с самого рождения. Будет справедливо, если и Лесов-хан прикусит свой язык.
        - Это не твоя забота, - вспылил Теке-хан, однако велел пригласить Лесовского.
        - Господин инженер, все наши поиски бесполезны, преступник сбежал...
        - Я думаю, он там, - уверенно заявил Лесовский. - Мы перебрали все версии возможного бегства, но никто не допустил мысли, что Али Дженг попросту погиб и лежит в кяризе.
        - Но люди мои обшарили весь кяриз! - возразил Теке-хан.
        - Думаю, что они плохо искали. Многие боятся подземелья - ведут себя так, словно их опускают в могилу, из которой уже не выбраться.
        - Тогда мы пустим туда собак. - Хан хлопнул в ладоши. - Поллад, бери двух волкодавов. С одним сам пойдешь, с другим - Лесов-хан. Пойдете навстречу друг другу, пока не встретитесь. Аллах поможет, желаю вам удачи.
        Привели двух мордастых, безухих и бесхвостых псов Вид свирепый, да и клыки волчьи. Лесовский с опаской подумал: «Если Али Дженг в кяризе, разорвут, спасти не успеешь». Но надо было выполнять волю Теке-хана. Инженер решил идти по кяризу снизу вверх. «Джавад, если он в кяризе, то, наверняка, прячется где-нибудь поближе к выходу, и я найду его быстрее Поллада и постараюсь спасти от собачьих клыков».
        Поллад сел на коня, пристегнул к седлу цепь, и его волкодав побежал следом. Пес, которого привели для Лесовского, недружелюбно показал желтые клыки, но после того, как провожатый хлопнул собаку тельпеком по морде, она присмирела. Подросток назвал ее Арсланом и потащил за ошейник к жерлу кяриза, откуда, пенясь, вырывался водный поток. Коснувшись лапами воды, пес заскулил и стал упираться.
        - Ну-ну, тоже мне герой, - подтолкнул его инженер. - А еще клыки кажешь. Чуть завидел подземелье - сразу в кусты. Давай, давай, не бойся.
        С трудом удалось затянуть волкодава в кяриз. Озираясь и жалобно повизгивая, пес пошел по воде, высоко поднимая лапы, словно шел он по раскаленному свинцу. Лесовский держал фонарь, освещая скользкие стенки кяриза. Воздух был тяжелым, першило в горле, дышать стало трудно. Несмотря на то, что инженер был лишь в рубашке, - тело его покрылось липкой испариной, а когда они миновали несколько галерей, с паренька-провожатого и с Лесовского градом полил пот. Пес, освоившись, стал вести себя спокойнее. Вместе со спокойствием к нему вернулась прежняя злость и уверенность в своих силах. Он все время рычал, и рык, вырывавшийся из его глотки, устрашающе несся по кяризу. «Вошел во вкус, зверюга, - с опаской думал инженер. - Растерзает любого, кто попадется на пути».
        - Ты сдерживай собаку, - подсказывал Лесовский проводнику. - Налетит на беглеца - загрызет, а мертвый - Теке-хану не нужен.
        Они продвигались, переходя из галереи в галерею, полусогнувшись. После каждых двадцати-тридцати саженей пути оказывались в очередной шахте вентиляционного колодца. Здесь разгибались, запрокидывали головы вверх и жадно дышали, вдыхая струящийся сверху свежий воздух. Время между тем шло. Инженер порой вытаскивал из кармана часы, смотрел на стрелки. Когда минуло полтора часа изнурительного «шествия», и, по подсчетам Лесовского, было пройдено не менее трех верст, он начал сомневаться в успехе поисков.
        Но тут волкодав разразился глухим, ухающим лаем. Что он там обнаружил? Неужели нашел беглеца?! Лесовский отвел фонарь в сторону и увидел сбоку в галерее круглую дыру. В нее легко мог пролезть человек, и инженер, не раздумывая, предположил, что именно в этой дыре и скрылся Али Дженг. Но и не меньше его заинтересовало - откуда взялось это круглое, словно вырезанное по циркулю, отверстие. Не мог же Дженг один столь искусно вырыть лаз? Инженер велел проводнику отвести в сторону пса и стал ощупывать стенки. Странно, но они оказались кирпичными - точно такими же, как и стенки галерей всего кяриза. Осматривая отверстие, он споткнулся, и, нагнувшись, разглядел несколько кирпичей под ногами - они лежали один на другом. Вероятно, Али Дженг все-таки сам разломал стенку. Однако как он мог знать, что именно здесь боковой ход? Инженер ощупал лежащие кирпичи и подумал: «Скорее всего, боковой ход был только прикрыт кирпичами. Один или несколько кирпичей почему-либо вывалились. Али Дженг заметил отверстие и, сообразив, что оно ведет наружу, выбрался через него... А может быть даже не выбрался, сидит в этой
отводной галерее?» Лесовскому стало жаль беглеца. Лучше бы ушел, чем попадаться в руки судилища!»
        Инженер бросил взгляд на пса, который нетерпеливо скулил, и оттолкнул его ногой: «Нет, собаку пускать нельзя!» И самому лезть в черное жерло было страшновато. Али Дженг, если он еще там, чем-нибудь ударит или схватит за горло и удавит. Лесовский, держась за стенки, заглянул в боковой лаз и, ничего не увидев, взял из рук проводника фонарь. Тусклый свет отбросил аршина на два темноту - глаз различил такой же полукруглый, как и во всем кяризе, лаз, выложенный кирпичом. Несомненно, это была отводная галерея. Когда-то ею пользовались, а потом замуровали. Зачем? «Ага, вот, оказывается, зачем! - догадался Лесовский. - Основной кяриз углубили, горизонт воды понизился, а эта, боковая, высохла и стала непригодной. Надо было и ее углубить, но, вероятно, у людей не хватило сил или терпения. А может, оставили ее про запас, да и забыли о ней. Интересно, когда был построен этот кяриз? Если он существовал во времена Надир-шаха, следовательно, и эта отводная галерея уже существовала. Да, это происходило слишком давно, в незапамятные времена, и конечно же, ни Теке-хан, ни его мираб не подозревают о боковой галерее.
Итак, если это, действительно, галерея, то должен быть саженях в двадцати-тридцати и вентиляционный колодец? По этой галерее через колодец и бежал Джавад Али Дженг. Молодец, парень, коли так!» Не раздумывая больше, Лесовский приказал своему провожатому оставаться с собакой на месте, а сам, согнувшись, побрел по таинственной галерее. Она была суха внизу, но от стенок несло сыростью и пахло плесенью. Освоившись, инженер тщательно осматривал водовод, выложенный из жженого квадратного кирпича, и уже не страх, а вполне осознанная радость охватывала его. «Не надо будет ни углублять, ни удлинять основную ветвь кяриза. Достаточно углубить вот этот участок, и у Теке-хана чуть ли не на треть прибавится воды... Но, черт меня возьми, за этот вариант господин полковник должен заплатить мне по-царски!»
        Лесовский, чем глубже пробирался по галерее, тем больше убеждался, что выход из нее есть, - уже чувствовался свежий воздух. Но вот и шахта колодца, а сверху светлое полукружье, через которое пробиваются солнечные лучи. Он осмотрелся и увидел следы ботинок на дне. Пыль и комья земли совершенно свежие. Следовательно, колодец сверху был до вчерашнего дня замурован, это Али Дженг, выбираясь, собственными руками разгреб верхний слой спрессованной пыли. Инженер уперся в одну стенку спиной, в другую ногами и начал подниматься вверх. К счастью, высота вентиляционного колодца не превышала и двух саженей, на подъем ушло не больше десяти минут, а может, и того меньше. Высунув из отверстия голову и опершись на локти, Лесовский увидел сплошные заросли ежевики и несколько каменных надгробий. «Кладбище!» - догадался Лесовский. Выбравшись на поверхность, он отодвинул сапогом с колодца колючие кусты, и взору его предстал такой же, как и рядом, надгробный камень с древней надписью, сильно стертой временем и забитой вековой пылью. Надгробная плита лежала прямо на вентиляционном отверстии, специально был оставлен
лаз, который и сослужил Али Дженгу добрую услугу, а Лесовскому подарил тайну кяриза Теке-хана.
        Заросли оказались достаточно высокими и густыми, сквозь них не было видно ничего, кроме гор и покрытого облаками неба. Тогда инженер стал искать выход из этих ежевичных зарослей, но ни тропинки, ни малейшего намека на то, что когда-то тут бывали люди, не нашел. Пришлось пробиваться сквозь колючий кустарник. Он раздвигал сплетенные ветви и едва не поплатился жизнью, наткнувшись на целый клубок змей. Отскочив в сторону, долго не мог прийти в себя, охваченный омерзительным страхом. Отдышавшись, Лесовский больше не стал испытывать судьбу, пошел прочь от этого змеиного царства, дальше и дальше удаляясь от кяриза. Наконец он вышел на ровное место и, к своему удивлению, увидел несколько колодцев соседнего кяриза. Это был кяриз гапланцев - инженер слышал о его существовании. Когда заходила речь о воде, Теке-хан недружелюбно вспоминал: «Эти нищие гапланцы незаконно присвоили себе второй наш кяриз. Он тоже принадлежал нам. Я давно бы отобрал его, но они выклянчили его у генерала Куропаткина, когда меня самого в этих местах не было - тогда я жил в Мерве». Да, это был, бесспорно, кяриз гапланцев. Он значился
в кяризной книге земства, но до сих пор не интересовал Лесовского.
        Инженер спустился в низину, к хлопковым полям, на которых уже шел сбор хлопчатника - у обочин стояли арбы, а среди кустов виднелись сборщицы-туркмен ки и дети. Он прошел мимо и оказался близ аула Теке-хана, как раз в том месте, откуда вытекала вода кяриза и громоздилась над арыком старая мельница.
        Люди аула, а затем и Теке-хан, увидев Лесовского, идущего со стороны Гаплана, испуганно посмотрели друг на друга. Когда Лесовский приблизился, улыбаясь и стирая пот с лица, Теке-хан оторопело, взывая к помощи аллаха, омыл сухими ладонями лицо.
        - Ну что ж, господин полковник, - сказал инженер. - Я должен принести вам извинения за свое упрямство. В кяризе беглеца не оказалось - он ушел в горы. Я прошел по его следам, но, увы, Али Дженга не догнал. У меня к вам будет весьма секретный разговор, но сначала велите слугам поднять из кяриза моего проводника и собаку. Проводник тоже должен молчать.
        - Ва-хов! - удивился Теке-хан, сомнительно глянув на инженера, однако просьбу его выполнил.
        Спустя час, когда подростка с собакой привели на подворье хана, Лесовский уже во всех подробностях рассказал об отводной галерее и своих догадках, Теке-хан был в восторге от столь неожиданной находки, сообразив, что сулит ему эта отводная галерея. Предупредив мальчишку, чтобы никому ни слова не говорил о том. что он видел в кяризе, полковник ушел в дом, а, вернувшись, положил на колени Лесовскому пачку ассигнаций:
        - Это тебе аванс. Николай Иваныч. Когда сделаешь дело, получишь в десять раз больше.
        - Спасибо, хан, вы по достоинству оценили мою находку. Будьте уверены, не пройдет и двух месяцев, и воды в вашем кяризе станет вдвое больше. Прежде всего, надо сжечь заросли ежевики, чтобы расчистить подступ к тайному колодцу. Придется убрать надгробия. Не станут ли, однако, возражать ваши аксакалы? Вероятно, там захоронены предки вашего рода или племени?
        - Там лежат предки гапланцев, - вздохнув, пояснил Теке-хан. - Конечно, они могут схватиться за ножи, но мы отгоним их с помощью наших верных благодетелей. - Подумав, полковник сплюнул зеленую жидкость наса, и тверже выговорил: - Они говорят «предки», но я не верю ни одному их слову. Когда они захватили наш кяриз, то пустили слух, вроде бы этот кяриз принадлежал им вечно. Будто бы на этом месте, на старом мазаре, похоронен родоначальник их нищего племени. Но я не верю их словам. Они просто выдумали все, чтобы ни я, ни мои люди не касались того места. Вы, Николай Иваныч, вылезли из кяриза в том самом месте, где лежит камень на могиле гапланского вождя. Оказывается, под камнем нет никакой могилы, а только колодец. Это доказывает, что гапланцы, чтобы захватить второй наш кяриз, перенесли одну надгробную плиту с чьей-то старой могилы и объявили: «Здесь лежит наш Ораз-Баба-ходжа». Теперь мы пригласим сюда господина Юнкевича, а если потребуется, то и графа Доррера и докажем - никакой могилы не было. Есть колодец.
        - Н-да, много любопытного происходит на этой земле, - заметил Лесовский. - А что у гапланцев, тоже есть свой знатный хан? Кто он, если не секрет? Что-то я ничего не слышал об их хане.
        - И никогда не услышите, - резко выговорил полковник. - У них нет хана. Это нищенский род. Они почти каждый год меняют своего старшину, но жизнь у них от этого не улучшается. И никогда не улучшится, потому что вода у них общественная. Кяриз принадлежит всему роду. Они говорят, что их Ораз-Баба - ходжа, умирая, завещал делить воду поровну между всеми. Но каждый новый старшина захватывает себе больше, чем другие, и его переизбирают. Мира у них никогда нет, они все время дерутся.
        - Каков дебит их кяриза? - поинтересовался инженер.
        - Ай, не знаю... Очень мало у них воды... Шайтан с ним. О них у меня голова не болит. Теперь я очень рад, что мы нашли дополнительную воду, однако огорчен бегством этого проклятого перса.
        - Сочувствую вам, господин полковник. - спокойно отозвался инженер. - Но ведь радость и беда, добро и зло всегда ходят рядом. Придется вам смириться.
        - Да вы что! - возразил Теке-хан. - Это невозможно. Беглеца надо найти.
        Вечером старший нукер, не смея показаться на глаза Теке-хану «ни с чем», отправился со своими людьми в сторону Бахара. Поллад не сомневался, что беглец направился туда, поскольку только там он мог найти убежище. В Бахаре есть где скрыться. Добравшись до станции, Али Дженг мог сесть на товарняк и уехать!.. Но скорее всего, перс скрылся в торговом поселке, в котором живут русские, армяне и персы.
        Было уже темно, когда нукеры подъехали к поселку, слезли с лошадей, и пятеро, крадучись, отправились к жилым домам. Сначала Поллад хотел, когда все улягутся спать, пойти по домам и обыскать все комнаты и сараи. Если это сделать осторожно, то можно обойтись без лишнего шума. И чем больше нукер размышлял о предстоящем деле, тем меньше верил в его успех. Внезапно он увидел одиноко бредущего человека и его осенило: «Разве этот несчастный не может стать Али Дженгом? Они все похожи друг на друга!» Не раздумывая долго, Поллад тихонько сказал:
        - Вон он идет!
        Человек на дороге не успел даже вскрикнуть, как оказался на земле. Нукеры заткнули ему рот, связали руки и ноги, бросили поперек седла.
        VI
        Старшина гапланцев Мамедяр был у водораздела, когда со стороны железной дороги появился небольшой конный отряд. «Пристав едет!» - смекнул Мамедяр и тотчас погнал своего коня к аулу, чтобы приодеться и достойно встретить Султан-бека.
        Вскоре отряд приблизился к аульным кибиткам. Старшина вышел навстречу в суконном малиновом чекмене и плисовых штанах. На голове каракулевая папаха, на ногах желтые сапоги. За спиной Мамедяра, робко поеживаясь, стояли слуги, и шепот их доносился до старшины:
        - Вах-хов, не только Султан-бек. Еще кто-то...
        - Начальник уезда полковник Хазар-хан с ним...
        - Теке-хан тоже в их упряжке...
        - Ишан Сейиталла с ними, разве не видите?
        - Еще один урус... Говорят, его зовут Лесов-хан. Он взялся за очистку кяриза Теке-хана.
        Гости остановились. Пыль от них желтым облаком окатила кибитки. Залаяли псы. Мамедяр и его слуги замерли в поклоне и тут же бросились к приезжим господам, чтобы помочь слезть с коней.
        - Не надо. Мы не собираемся задерживаться, - предупредительно поднял руку полковник Хазарский.
        - Хов, Мамедяр-ага, жив-здоров? Семья как? Дети как? - небрежно, с явным превосходством, заговорил Султан-бек.
        - Слава аллаху, слава аллаху, - едва успевал отвечать старшина.
        - По делу к тебе, Мамедяр, - объявил пристав. - И если уж сам начальник уезда и ишан пожаловали к тебе, то разговор будет серьезным. Давай-ка садись на коня да проедем к старому мазару.
        - Султан-бек, я к вашим услугам, - торопливо согласился Мамедяр и так же поспешно сел на скакуна.
        - Как вижу, давно не бывали на старом мазаре?- заметил Султан-бек, видя, что старшина то и дело останавливается, отыскивая дорогу в зарослях.
        - Ай, туда очень опасно ходить, - пожаловался Мамедяр. - Старый мазар охраняют змеи. Люди давно называют это место «змеиным».
        - Старшина, кто и когда придумал легенду о том, будто бы этот старый мазар -место захоронения ваших предков? - вмешался в беседу начальник уезда Хазарский. - Мне доподлинно известно от моего отца, что до прихода в наш край русских, все эти земли и оба кяриза принадлежали предкам Теке-хана. Воспользовавшись тем, что Теке-хан на какое-то время уехал в Мерв, ваш дед захватил один кяриз и присвоил его. По том он распустил слух, что гапланцы всегда владели этим кяризом, а чтобы версия была более правдоподобной, ваш Ораз-Баба-ходжа старинное кладбище тоже сделал своим. Мы приехали к вам, и специально взяли с собой святого ишана, чтобы в его присутствии доказать, что это не так. По утверждению некоторых членов общества истории и археологии, это кладбище относится к пятому веку до нашей эры. Эти плиты, - полковник Хазарский указал небрежно черенком кнута на плоские прямоугольные надгробия, - положены на могилы, может быть, Дарием или Киром. Мамедяр смутился от столь умной и продолжитель ной речи начальника уезда. Он слышал о хане Хазар» ском, как о самом образованном человеке во всей Турк мении, знал, что
хан учился в Петербурге и был адъютантом у самого генерала Куропаткина, и сейчас, слушая его, не знал, что ответить.
        - Ваше высокоблагородие, - прошептал Мамедяр, - мы люди темные, и ничего не знаем о старых временах. Нам сказали наши старики - кяриз ваш, вот мы и пользуемся его водой. Нам сказали - мазар ваш, и мы тоже считаем своим.
        - У вас сохранилась бумага с подписью генерала Куропаткина, в которой бы указывалось, что он разрешил вам владеть этим кяризом? Я был в ту пору его личным адъютантом, и помню разговор вашего деда с генералом, но я не припомню, чтобы из канцелярии областного начальника изошла на счет пожалования вам кяриза официальная бумага
        - Нет, ваше высокоблагородие, мне Овезберды ничего не передал.
        - Кто такой Овезберды?
        - Бывший наш старшина, он умер.
        - Он тоже здесь похоронен? - Хазарский, не глядя на Мамедяра, оглядывал кладбище, присматриваясь к надписям на плитах.
        - Нет, он похоронен в другом месте.
        - А Ораз-Баба-ходжа, значит, здесь? А ну-ка, покажите нам его могилу.
        - Вон та, самая крайняя, - указал Мамедяр.
        Господа слезли с коней и подошли к надгробной плите, которая лежала на жерле вентиляционного колодца. Огромная дыра под плитой испугала Мамедяра - он даже от страха попятился, но тут вмешался Теке-хан.
        - Не надо притворяться, Мамедяр. Ты думаешь, мы ничего не знаем. Мы все давно знаем. Вы хотели присвоить и главный наш кяриз. Скажите своим людям, пусть снимут плиту с колодца... Эй, да ты не бойся, там нет праха твоего деда и никогда не было! - насмешливо приободрил старшину Теке-хан. - Он похоронен совсем в другом месте, а под этой плитой находится обыкновенный кяризный колодец, построенный моими знатными предками.
        Султан-бек приказал столпившимся в некотором отдалении дехканам убрать плиту. Когда они несмело подошли и сдвинули ее, взору их открылось круглое отверстие колодца. Султан-бек самодовольно хлопнул в ладоши.
        - Ишан Сейиталла, убедитесь и вы своими собственными глазами в том, что на этом месте никогда не было никакой могилы.
        - Ва-алла! - удивленно воскликнул ишан, до этого времени с опаской следивший за кощунством людей в «городе мертвых».
        - Святой ишан, мы ни в чем не виноваты, - взмолился Мамедяр
        - Вы виноваты, сын мой, ибо настаиваете, что это ваше родовое кладбище, - благочестиво пояснил ишан. - Но это кладбище не имеет никакого отношения к исламу.
        - Ишан-ага, мы темные люди. Как нам сказали старшие, так мы и считаем. Слово аксакалов для нас- закон и закон мы соблюдаем свято.
        - Как видите, ваши аксакалы обманули меня и вас, - вновь заговорил Теке-хан. - Скорее всего, они хотели доказать, что все тут принадлежит им. Теперь, когда истина восторжествовала, я прошу вас, господа, - он поклонился Хазарскому, затем Султан-беку, - разрешить мне сжечь это змеиное место и заняться разработкой боковой ветви моего кяриза.
        - Да, Теке-хан, просьба ваша убедительна, и я разрешаю вам - согласился начальник уезда. - Вы Султан-бек, проследите, чтобы не было со стороны гапланцев никаких козней.
        - Само собой разумеется, - удовлетворенно отозвался пристав. - Пусть только попробуют! Ты слышал, Мамедяр, о чем мы ведем речь? Ну так не вздумай оказать сопротивление. Вся эта земля принадлежит Теке-хану, а в древности принадлежала его предкам. Ты и твои люди должны молиться великодушию хана текинского - он мог бы давно обратиться в кяризный суд и отобрать кяриз, которым вы сейчас пользуетесь. Но Теке-хан терпелив, и пока не желает вам никаких неприятностей. Будь я на его месте, я бы вас, голодранцев, всех своими батраками сделал!
        - Кяриз нам пожалован господином генералом Куропаткиным! - стоял на своем Мамедяр. - Мы никому не отдадим свою воду.
        - Ладно, господа, не обостряйте прежде времени своих отношений, - попросил начальник уезда. - Достаточно на нашей земле и других забот. Вам, старшина Мамедяр, для пользы дела следовало бы спуститься в колодец и убедиться в том, что он соединен галереей с кяризом Теке-хана. Господин инженер, вы не смогли бы провести старшину по галерее?
        - Отчего ж не провести, если это требуется, - согласился Лесовский. - Прошу, Мамедяр-ага.
        - Потом полезу, - отказался старшина, - Давай-те поедем ко мне - угостимся немного. Нехорошо это, господа, вы побывали в моем ауле, а в кибитку ко мне не зашли, хлеба не отведали.
        - Узнаю истинного туркмена! - Султан-бек довольно потер руки и засмеялся. - Поехали, господа, грех пренебрегать гостеприимством. - И кавалькада отправилась к кибиткам аула.
        Спустя час от кибиток Мамедяра по всему аулу, вместе с сизым дымком, распространялся ароматный запах шашлыка. Гости в ожидании угощения полулежали, сунув под локти подушки, за шахматной доской. Играли начальник уезда и пристав. Инженер Лесовский был рядом с ними, следил за каждым ходом, иногда подсказывал тому или другому. Что касается Теке-хана и ишана Сейиталлы, они ходили от кибитки к кибитке - выслушивали просьбы и жалобы аульчан, но не забывали каждому напомнить о закяте. [закят - налог в пользу мечети]
        - Слуги аллаха всегда будут преуспевать больше нашего, - уставившись в шахматные фигуры, спокойно говорил об ишане Хазарский. - Меня всегда поражал их фанатизм. Они не упускают ни одной минуты, не поступаются ничем ради религии. Джадиды в этом отношении менее фанатичны. Но, наверное, так оно и должно быть. Религия обращена руками к небу, а истинное, разумное просвещение простирает руки к народу. К тому же ишаны и муллы повелевают, а джадиды взывают и просят. Истинное просвещение несовместимо с насилием.
        - Н-да, господин Хазарский, это, конечно, так, - тупо и рассеянно, совершенно не вдумываясь в суть беседы, соглашался пристав, поправляя пенсне.
        - Так-то оно так. - Начальник уезда взял ферзем коня, бросил на ковер и, удовлетворенно разгладив седеющую бородку, тверже повторил: - Так-то оно так, да что-то я не вижу особой заботы к новометодному обучению с вашей стороны, Султан-бек.
        - Стараемся, господин начальник, Бахарскую русско-туземную школу посещают уже не меньше двадцати детей.
        - Не знаю, не знаю, - недовольно возразил Хазарский. - Вчера я зашел в школу и там застал всего восемь учеников. Впрочем, ничего удивительного нет в том, что ваша новометодная школа пустует. Вам бы, Султан-бек, следовало съездить в Артык и посмотреть, как ведет занятия Татьяна Текинская! У нее в школе лучше, чем дома: на столе глобус, на стенах красочные наглядные пособия... Или возьмем Мухаммедкули Атабаева. В Мерве у него нет отбоя от учеников. Между прочим, он, как и я, считает главными противниками просвещения ишанов и мулл, которые идут на все, лишь бы изолировать туркменских детей от русских. Вы же, Султан-бек, не можете заполнить детьми один-единственный класс, а Мухаммедкули жалуется мне на недостаток мест в его школе.
        - Хов, господин полковник, я разве учитель? - удивленно возразил Султанов. - Я все понимаю, не лыком шит, как говорят русские. Я тоже окончил военную академию и соображаю - что к чему. Но в Мерве и Артыке в учителях сидят высокообразованные люди, а у меня в Бахаре учит детей дочь фельдшера, ремингтонистка.
        - Это вы о Ларисе Евгеньевне? - удивленно спросил доселе молчавший Лесовский, и с некоторой обидой в голосе возразил: - Я бы не сказал, что она малообразована. Архангельская весьма и весьма начитана, знает немало стихов наизусть. Да и вообще, суждения этой барышни о жизни довольно зрелы.
        Начальник уезда и пристав, видя, с какой запальчивостью Лесовский защищает дочь фельдшера, многозначительно переглянулись, и Хазарский лукаво пошутил:
        - Я вижу, Николай Иваныч, вы не теряете зря время. Мы тут с приставом живем не один год, но таких точных сведений о дочери фельдшера не знаем. Смотрите, Султан-бек, как бы этот молодой человек не увел у вас из-под носа вашу ремингтонистку!
        Султанов засмеялся, но за стеклышками пенсне в глазах у него появились такие хищные огоньки, что Лесовского передернуло от нахлынувшей ревности. Это не ускользнуло от внимательных глаз Хазарского, и он тотчас погасил свою шутку.
        - Да, господа, образование в наше время - главное. И вся суть в том, где и на каком уровне получил тот или иной из нас образование: Бухарское медресе - одно, Петербургский горный институт или военная академия - другое. Только не сочтите меня за русофила- я далек от того, чтобы насаждать на земле туркмен все русское. Но, увы, образование и наука должны к нам идти через Россию и Западную Европу. Азия и весь Восток отстают от передовой европейской культуры только потому, что не могут сбросить с себя или выбросить из головы отжившие догмы ислама. Наш Хорезм породил человека, который дал миру алгебру, но, увы, господа, вряд ли вы отыщите сейчас в Хорезме хоть одного человека, который мог бы решать алгебраические задачи. Алгебра движет умы передовой общественности Европы и Америки, Восток же дремлет под куполами медресе, отставших на целое тысячелетие от европейских университетов. Передовое учение пробуждает высшее сознание у общества, а наше... - Хазарский брезгливо махнул рукой.
        - Господин полковник, - самодовольно заулыбался Султанов. - Вы оставили свою пешку, и я беру ее. К тому же я не согласен с вашей последней фразой. Передовое учение преподносит нам то одну, то другую революцию. Но неужели у бунтарей, а не у нас высшее сознание?
        - Я имел в виду чистую науку, а вы говорите о политике. - Хазарский сделал очередной ход и прибавил к сказанному: - Если забираться глубже в существо вопроса, то я должен вам сказать, Султан-бек, что лидеры бунтарей как раз и отличаются незаурядными умами. Кант, Гегель, Маркс, Лавров, Бакунин... кто там у них еще... Это прежде всего ученые-философы, а, следовательно, они и несут в черные бунтарские массы передовые мысли. Они не отделяют общую грамотность от политической, но... - Начальник уезда поднял над доской «офицера», покрутил фигуру в пальцах, объявил «шах» и, наблюдая за противником, вернулся к неоконченной фразе: - но чтобы разбудить бунтарскую чернь, привести ее к стадии высшего развития - социалистам, марксистам и прочим «истам» потребуется не одно столетие. Мы немного опережаем их в своей программе.
        - Вы кадет? - поинтересовался Лесовский.
        - Я, прежде всего, либерал. А вы, смею вас спросить?
        - Я не состою ни в какой партии.
        - Почему?
        - Не привелось, знаете. Но я всегда поддерживаю народные программы
        - Значит, вы - либерал. - Хазарский разменялся на доске «офицерами». - Да и служите вы в земстве. Вся земская интеллигенция стоит за общинное землевладение. Сейчас, сию минуту, вы находитесь как раз на общинной земле.
        Длинное лошадиное лицо Султан-бека расплылось в ехидной улыбке - слишком забавным ему показалось рассуждение начальника уезда.
        - Господин Хазар-хан, - растянув губы, произнес он, - если вы защищаете общинное земледелие, то почему стоите на стороне самого ярого феодала, Теке-хана? Не противоречат ли ваши действия либеральной программе?!
        - По-моему, Султан-бек, у вас набралось слишком много ума! - сердито оборвал пристава начальник уезда.
        - Да, конечно, - не дрогнув, согласился Султанов и откровенно рассмеялся. - Знаете, Хазар-хан, что говорится в туркменской притче: «Спросим у муравья: «А почему у тебя такая тоненькая, как у девушки, талия?» - «Заткнись!» - сердито ответил муравей.
        - Наглец... Скажи у меня еще хоть слово! - Начальник уезда перевернул шахматную доску, сбросив фигуры, и поднялся с ковра. - Научились болтать! Да что вы понимаете в либерализме?! Вы - тупой исполнитель чужой воли! Пять лет назад вы надевали на всех подряд столыпинские галстуки! Вы душили буржуазную революцию, а теперь задумали заигрывать с ней!
        - Господин полковник, я исполняю вашу волю. - Султан-бек, побледнев, встал и развел руками. - Вы сказали: «Поедем, поможем Теке-хану», поэтому я здесь.
        С совершенно испорченным настроением начальник уезда вышел из кибитки. Хотел было направиться к скакуну, ибо отпала всякая охота садиться за дастархан, но Мамедяр, увидев офицеров, заспешил к ним
        - Господа, все готово, заходите в эту кибитку! - он указал на белую юрту, стоявшую напротив, и властно распорядился; - Халил, Бабакули, полейте господам на руки!
        Слуги бросились к кумганам, предлагая услуги уездному начальнику, приставу, русскому гостю. Помыв pyки они вновь сели на ковер, за уставленную блюдами скатерть. Вскоре подоспели Теке-хан с ишаном, и трапеза началась.
        Начальник уезда, помня о насмешке Султан-бека, незаметно выходил из неловкого положения, угождая старшине аула:
        - Мамедяр, ты хороший человек. Голова у тебя, как у настоящего хозяина общины... Шашлык тоже прекрасный...
        Султанов хмуро дул на горячие кусочки мяса. Остальные единодушно поддерживали в похвалах Хазарского. Мамедяр, млея от удовольствия, торопливо благодарил:
        - Спасибо, ваше высокоблагородие. Я никогда не забуду этот день. Вы оказали мне большую честь. Если прикажете, мы зарежем еще одного барашка!
        - Спасибо, спасибо, больше ничего не надо. Главное, помните и не забывайте о нас. Подати, налоги, в первую очередь, остальное, как говорят русские, приложится...
        После обеда гости покинули аул.
        Мамедяр долго смотрел им вслед и не мог понять, почему под могильной плитой Ораз-Баба-ходжи оказался колодец?
        VII
        Заросли подожгли со стороны ханского кяриза, чтобы змеи и все прочие твари бежали от огня через древнее кладбище, минуя колодцы кяриза и человеческое жилье. Белесый дым, подхватываемый ветром из пустыни, стелился по холмам, скапливался на отрогах, и, поднимаясь, смешивался с облаками.
        Пока полыхало пламя, пожирая растительность, джигиты из аула Теке-хана с лопатами и ржавыми старыми саблями стояли у кяризных колодцев - на случай, если поползут сюда змеи. Лесовский тоже был здесь - разъезжал на коне, наблюдая за пожаром. Но как только ближняя сплошная стена кустарников сгорела и огонь понесся, пожирая все на своем пути, к горам, инженер решил, что ему самое время съездить в Бахар и навестить Ларису Евгеньевну. Он давно томился, отыскивая возможность расстаться на время с делами и посвятить вечерок встрече с ней.
        Знакомой дорогой мимо аула гапланцев прорысил он на коне. С дороги увидел людское скопище на склоне. Люди, подпрыгивая, словно в каком-то ритуальном танце, колотили палками и кольями по тазам и чашкам, при этом выкрикивая что-то угрожающее. Лесовский без труда догадался, что Мамедяр таким образом отпугивает от своего селения змей. Подъезжая к Бахару, слева в ущелье, Лесовский вновь увидел еще один пожар. Этот, пожалуй, был грандиознее, и горели не ежевичные кусты, а, судя по всему, деревья. «Да это же, действительно, пожар! - испуганно подумал инженер. - Загорелся лес на склонах... Неужели огонь с кяриза переметнулся на такое расстояние?!» Лесовский подумал, что надо, не мешкая, сообщить приставу, хотя, конечно, люди давно уже знают о пожаре, - не спичка же горит.
        Минуя барак фельдшера, инженер проехал к приставству и слез с коня у крыльца. В приставской конторе было тихо, никто не шумел и не суетился, только стучали клавиши «Ремингтона». Несомненно, это печатала Лариса Евгеньевна. Лесовский, одергивая на ходу китель и поправляя фуражку, поспешил к ней. Она не заметила; как он вошел, и продолжала сосредоточен но вглядываться в строки заложенной в каретку страницы,
        - Мое почтение, мадмуазель! - Лесовский озорно прищелкнул каблуками, стараясь удивить или насмешить своим внезапным появлением Архангельскую.
        Она не вздрогнула, не улыбнулась, лишь устало повела бровью и протянула ему левую руку для поцелуя. Он припал губами к ее запястью, а затем поцеловал в щеку. Лариса Евгеньевна, недовольная, отстранилась.
        - Николай Иваныч, да вы что? Мы же в учреждении.
        - Пардон. - Он опять хотел повести разговор в шутливом тоне, но понял, что это сейчас ни к чему, и тотчас удивленно спросил: - Вы знаете о том, что на склонах горит лес?
        - Какой лес? - сначала не поняла она, но тут же догадалась. - А, вы об арче, что ли? Ну так это наш пристав Султанов старается. Купил лес у Теке-хана и теперь все время торчит возле угольных ям. Лес в ямах горит, а, кажется, словно бы склоны гор горят.
        - Помилуйте, Лариса Евгеньевна, но зачем пристав жжет арчу? - еще больше удивился Лесовский.
        - Как зачем! Уголь же из арчи хороший получается. Султанов согнал в свои ямы всех персов с хлопкоочистительного завода, пригрозил им, если каждый не отработает на него столько-то дней, то пусть уходят за горы. Персы сжигают арчу, уголь грузят в арбы, везут на станцию, складывают на платформы. Я уже несколько дней печатаю накладные, с указанием расчетного счета Султанова в асхабадском Госбанке.
        - Боже мой, да что он, спятил, что ли, жечь лес!
        Это же зеленые легкие знойной Туркмении. Если оголятся горы, то они будут нагреваться солнцем, как и песок пустыни. Тогда дышать вовсе нечем будет!
        - Хозяин - барин, - неторопливо постукивая клавишами, поддерживала беседу Архангельская. - Султанову жить в Бахаре, может быть, год, может, два, потом куда-нибудь уедет, а лесу стоять века. Вот и торопится господин подполковник спилить и сжечь арчу до своего отъезда. Арча на корню - никакой пользы, а тем паче денег ему не дает, а сжег ее на уголь - денежки чистоганом. Да и боятся они все чего-то. - Архангельская заложила в каретку новую страницу. - Папа говорит, опять набегает грозная волна революции, вот и спешат господа все свои богатства перевести в золото. С золотым кошельком можно в Европу удрать, лес же с собой не прихватишь.
        - Боже мой, какое хищничество! Просто уму непостижимо, до чего ж изворотливы капиталисты.
        - Т-сс... - Лариса Евгеньевна поднесла указательный палец к губам. - Приехал Султанов... На крыльцо поднимается.
        Пристав вошел широкой походкой преуспевающего дельца. Лесовскому показалось, что в глазах своих он принес отражение костра - так азартно они светились.
        - Ах, это вы, Николай Иваныч! - неискренне выразил он радость. - А я думал опять Хазар-хан. Оказывается, наш уважаемый земский инженер к Ларисе Евгеньевне пожаловал. Но где же ваш букет? Почему без цветов? Лариса Евгеньевна, я бы на вашем месте прочь отправлял всех кавалеров, которые являются без цветов. Пойдите, Николай Иваныч, к персу Закирджану, он разводит розы и приготовляет из них розовую воду- голаб. Попросите от моего имени, пусть нарежет букет.
        - Спасибо, господин пристав, но я постараюсь дарить цветы Ларисе от своего имени, - с легкой обидой парировал Лесовский.
        - До чего же молодежь невоспитанна! - словно не слыша слов инженера, продолжал паясничать Султанов. - Жаль, что мне не тридцать лет! Будь, Лариса Евгеньевна, я вашим кавалером, я подарил бы вам сталелитейный завод!
        - Вы слишком щедры, господин Султанов. - Лариса бросила эту фразу, даже не повернув в сторону пристава головы, и он скептически усмехнулся.
        - Постарайтесь, барышня, в служебное время печатать только мои документы! Вы злоупотребляете служебным временем.
        - Постараюсь, - сухо пообещала она и прекратила работу, выжидая, пока Султанов удалится в свой кабинет. Когда он прикрыл за собой дверь, съязвила:- Как же! Теперь он лесопромышленник. А вы всего лишь - Лесовский! - Она рассмеялась от собственной остроты и встала. - Пойдемте, Николай Иваныч. К вашей работе я еще не приступала, сами видите, какая у меня занятость. Пристав мне вздохнуть спокойно не дает. То ему одно отпечатай, то другое. А теперь, когда он арчовым угольком заболел да понял, какие баснословные прибыли уголь ему сулит, то и вовсе от машинки не отходит. Сам мне признался: «Это не простые бумажки в «Ремингтоне» шелестят, это будущие ассигнации!» Поскорее бы избавиться от его накладных... В следующий раз приедете, обязательно ваша дефектная ведомость будет готова. Не обижайтесь на меня...
        - Ну что вы, Лариса, как можно на вас обижаться! Я же все понимаю. Не ради удовольствия, ради службы вы для него стараетесь. - Лесовский взял Ларису Евгеньевну под руку, помог ей спуститься с крыльца.
        Лесовский, отвязав уздечку от дерева, повел коня в поводу. Лариса шла рядом. Беседуя, они подошли к дому. Николай Иваныч первым вошел во двор, чувствуя себя здесь человеком своим. Он уже уверился в своей мечте: «Пройдет месяц-другой, буду сюда ездить с кяриза не в гости, а домой!» И сейчас, оглядывая двор, спросил:
        - Что-то Евгения Павловича не видно? Наверно, все еще в околотке...
        Фельдшер был дома. Услышав во дворе голоса, вышел на крыльцо.
        - Ну-ну, Николай Иваныч, признаться, соскучился по вас, - заговорил он охотно. - Тут ведь у нас и поговорить по душам не с кем. Одни приходят и на боли жалуются, другие чего-то требуют. Начальник уезда недавно заезжал. Важный такой барин-мусульманин, в белой фуражке. Вошел в мой околоток - раскудахтался, прямо как петух. Это ему не нравится, это не так. Почему стены не побелены? Почему простыни в заплатках? А я ему смету под нос сунул: «Нате, мол, глядите. На какие шиши мне побелкой заниматься и простыни накрахмаленные покупать? На свои собственные?! Да у меня своих прорех хватает!»
        - Ах, папа, ну какие еще прорехи! - упрекнула отца Лариса Евгеньевна.
        - Прорехи самые обыкновенные, самые мирские, самые плотские, - с обидой пояснил фельдшер. - И стесняться их не надо. Они у каждого середнячка, вроде нас. Ты думаешь, у Николая Иваныча их нет? Тоже, небось, мается.
        - Ну, что ты, папа! - Лариса Евгеньевна возражающе улыбнулась и, подойдя сзади, положила ладони на плечи Лесовского. - Николай Иваныч собирается домик покупать. Хан текинский хорошо ему платит. Правда, Николай Иваныч?
        - Ну, разумеется, правда. Мы с Ларисой по всем пунктам обговорили покупку. Весной можно-с осуществить... Должен вам сказать, Евгений Павлович, что это не так просто... Как говорится...
        Лесовский смутился и замешкался. Лариса обняла его за плечи, рассмеялась.
        - О боже, да говорите же! Ну, словом, папа, мы с Николаем Иванычем любим друг друга... Мы решили к весне пожениться.
        - Н-да, - многозначительно протянул фельдшер и, засопев, вскинул подбородок. - Не ожидал... Врасплох, так сказать... Но если это серьезно...
        - Серьезно, - тихо, но внушительно подтвердил инженер. - Я люблю вашу дочь. Ее нельзя не любить- это божественное создание. - Он взял ее руку и поднес к губам.
        Лариса растроганно прижалась к нему и, отстранившись, решительно заговорила:
        - Все будет хорошо, папа. Я не боюсь неудач. Мы не маленькие. И потом, я же не только ремингтонистка, но и учительница. Между прочим, Николай Иваныч, я послезавтра еду в Асхабад, в магазин Федорова за наглядными пособиями. Сегодня заведующий сказал. Говорит, был у него сам начальник уезда, и остался недоволен. Вам, говорит, госпожа Архангельская, придется побывать в столице.
        - Лариса Евгеньевна, вы могли бы остановиться у меня в номере. Я дам вам ключ и записку для дежурной, - предложил Лесовский.
        - Да что вы, Николай Иваныч, я ведь только на день еду! Утром прибуду в Асхабад, закуплю все, что требуется, а вечером возвращусь в Бахар. Так что, обойдусь. Не сердитесь за мой отказ. - Она лукаво улыбнулась. - И вообще не сердитесь.
        - Между прочим, во вчерашней газете «Асхабад» опять поместили статейку Полуяна об учении Маркса, - с радостью и с какой-то опаской сообщил фельдшер. - Не читали, Николай Иваныч?
        - Нет, не привелось.
        - Вот полюбуйтесь и непременно почитайте. - Архангельский взял газету с этажерки и подал инженеру.
        Лариса вздохнула, насупилась, но тотчас отобрала газету у Лесовского и направилась в свою комнату.
        - Николай Иваныч, пойдемте ко мне, там и почитаем.
        VIII
        Подполковник Султанов второй день находился в Асхабаде - приехал с отчетом в штаб, в мусульманский отдел, которым управлял полковник Ораз Сердар.
        Штаб располагался в терракотового цвета одноэтажном доме, с часовыми на крыльце. Перед входом возвышался гранитный столп, в виде Александрийского, но гораздо меньших размеров, и без ангела. Верх столпа венчался лаврами и двуглавым орлом. Словом, монумент был не слишком величественен, но и он красноречиво заявлял всякому, что здесь, в этом кирпичном доме, пребывает сам командующий Закаспийского края. Впрочем, этот державный столп и здание штаба были бы мало приметными, если бы не военный собор Михаила Архистратига, возвышающийся на самой площади. Эта с пятью золотыми куполами церковь видна была издали и привлекала к себе не только желтыми сверкающими маковицами, но и мощным колокольным звоном. Обыватели, офицеры и солдаты, приближаясь к Скобелевской площади, тотчас напускали на себя почтительное благоговение - столь впечатляющ был весь ансамбль центральной части города, окруженный высоченными карагачами. Возле собора и штаба всегда стояли кареты всех мастей самых высокопоставленных господ. На самом почетном, в специально отведенном месте, стояла и черная коляска подполковника Ораз Сердара. Второй
день по ней пристав Султанов определял - у себя ли Ораз Сердар или в отъезде.
        Султанов устроился в первоклассной гостинице «Гранд-Отель», рядом со Скобелевской площадью, причем одно окно его номера выходило прямо на боковую часть здания штаба. Отсюда он наблюдал, как подъезжали и уезжали экипажи, как шагали солдаты сибирского полка; направляясь на молебен в собор. Отсюда хорошо был виден черный, лакированный автомобиль «Руссо-Балт». Он стоял во дворе и выезжал на нем сам командующий генерал-лейтенант Шостак. Утром, наведя туалет, Султанов приоткрывал дверь на балкончик, наблюдая за штабным домом и площадью, и, как только появлялась черная коляска подполковника Ораз Сердара, тотчас надевал китель, еще раз смотрел в зеркало, закрывал на ключ номер и спешил к своему патрону. Так было вчера, с этого начался его деловой день и сегодня, с той лишь разницей, что вчера Султанов являл собой воплощение уверенности и спокойствия, а сегодня заметно нервничал.
        Войдя в отдел, он поздоровался со штабными офицерами, перекинулся малозначительными фразами о здоровье, о самочувствии и попросил секретаршу доложить о нем господину подполковнику. Ему пришлось немного подождать, пока Ораз Сердар соизволит принять его, но вот на стене в приемной звякнул колокольчик. Секретарша кивнула Султанову. Он снял фуражку и вошел.
        - Господин подполковник, честь имею.
        - Ладно, хорошо. Садитесь. - В глазах Ораз Сердара кипела обида, и губы как-то капризно кривились, словно Султан-бек нанес ему своим появлением оскорбление.
        Султанов сел к столу и нетерпеливо забарабанил пальцами по зеленой суконной скатерти.
        - У вас что, живот болит? - грубо спросил Ораз Сердар, садясь за стол, в кресло.
        - С чего вы взяли, господин подполковник? - Султанов снял пенсне и начал протирать стеклышки платочком.
        - С того взял, что ерзаете, как маймун. Совесть, видно, не чиста, вот и ерзаете.
        - Господин подполковник, я не подозреваю за собой никакого греха, - Султанов разогнулся и откинулся на спинку кресла. - А то, что немножко нервничаю, это оттого, что с утренним поездом из Бахара приехал мой человек. Он придет к открытию в книжный магазин Федорова за товаром. Я же перенес этот товар в свой гостиничный номер. Мне непременно надо ровно в десять быть у Федорова и встретить своего бахарского...
        - Ладно, Султан-бек, не петляйте зайцем. - Ораз Сердар махнул рукой. - Вчера, сдавая свой отчет, божились мне, что в Бахарском уезде все благополучно, как в раю. Но вы не сказали ни слова о том, как поживает Теке-хан. Вы знаете, что это мой давний недруг, и намеренно скрыли кое-что. Вчера вечером мои люди сообщили мне о всяких грязных делишках. Во-первых.,. - Ораз Сердар, распаляясь, встал из кресла. - Вы, Султан-бек, не указали в графе о происшествиях смерть одного заключенного, которого укусила змея. Об этом весь Бахар знает, а вы сделали вид, что ничего не случилось.
        - Господин подполковник, с этим все нормально, как полагается. Все справки налицо, все отправлено тюремному начальству. В отчете я просто забыл указать этот инцидент. - Султанов с достоинством воздел на нос пенсне.
        - Ага, значит, забыли! - Ораз Сердар вышел из-за стола и приблизился вплотную к Султанову. - Вы не только про это забыли, вы не указали, что Теке-хан без ведома генерал-лейтенанта Шостака, с помощью каких-то тайных сделок, заполучил арестованных. Об этом следовало и в отчете указать, и специально подать рапорт на имя командующего.
        - Помилуйте, Ораз-джан!
        - Кто-кто?! - взревел начальник отдела. - Это ты меня Ораз-джаном называешь? А ну, встать! Встать по стойке «смирно», господин пристав!
        Султанов вытянулся в струнку и боязливо стал следить за пальцем Ораз Сердара, которым он размахивал возле самого носа пристава.
        - Ты думаешь. Султан-бек, я живу в глухой пустыне, и ничего не вижу, не знаю? Я сегодня же доложу о твоих делишках генерал-лейтенанту. За сколько ты купил у Теке-хана арчу - я тоже знаю. Ты так торопишься, Султан-бек, поскорее превратить деревья в уголь, что допускаешь грубые ошибки. Я получил депешу из Мерва: твой уголек, погруженный на одну из платформ, в дороге загорелся. С трудом удалось железнодорожникам уберечь от огня другие вагоны. Я вынужден доложить о твоей покупке леса и о хищнической рубке его генералу.
        - Ораз-джан... Простите, господин подполковник, скажите мне ваш банковский счет! Клянусь, я совсем забыл вчера сообщить вам, что собирался перечислить на ваш счет за проданный уголь. Одна треть доходов принадлежит вам!
        - Потише ты, заячья душа. - Ораз Сердар стиснул зубы и посмотрел на дверь. Затем мгновенно сел за стол, написал на бумажке номер своего счета в банке и передал Султанову. - Только без шуток, Султан-бек, иначе я тебя упрячу в такое место, что ты оттуда не выкарабкаешься. Я уже хотел отослать тебя в Форт-Александровск.
        - Господин подполковник, не делайте этого.
        - Ладно, катись. Через неделю зайду в банк, проверю.
        - Ораз-джан, как только возвращусь в Бахар - сразу перечислю.
        - Ладно, иди, у меня других дел много. И советую тебе не нервничать. Ты же офицер, подполковник, подданный его императорского величества.
        Султанов спиной открыл дверь и, раскланявшись, удалился. Выйдя на площадь, он некоторое время стоял, ловя ртом воздух, словно рыба, выброшенная на сушу. Пристав был ошарашен, раздавлен. В то же время в нем все клокотало от ненависти на всех и вся, в том числе и на самого себя за то, что недооценил Ораз Сердара. «Собачья кость, - остервенело размышлял Султанов, не зная куда идти - в гостиницу или в магазин Федорова. - Я же предвидел, все время чувствовал, что не обойдется без неприятностей. Какой-то негодяй все время следит за мной и доносит в штаб!»
        Пока Султанов приходил в себя, рядом с ним, на обочине, остановился «Руссо-Балт» и из него вышли генерал-лейтенант Шостак и начальник по судебным делам граф Доррер. Мгновенно, словно с него рукой сняло злобу и растерянность, Султанов принял стойку «смирно» и приложил руку к козырьку. Генерал лишь кивнул и заспешил, не оглядываясь, в штаб. Доррер задержал взгляд на угрястом лице подполковника.
        - Вы, кажется, из Бахара, становой пристав?
        - Так точно, ваше сиятельство. Вот приехал с отчетом, сдал так сказать, - раскланиваясь, пояснил Султанов.
        - С Теке-ханом давно виделись? Как у него идут дела на кяризе, все ли благополучно? - Граф внимательно заглянул в зеленые глаза собеседника.
        - Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство. Пока я в Бахаре - никто не посмеет обидеть Теке-хана.
        - Ну-ну, кланяйтесь Теке-хану от меня, - сказал Доррер и тоже заспешил к подъезду.
        У Султанова сразу вдруг сделалось легче на душе. «Представляю, если бы я доложил Шостаку о сделке с арестантами, в которой первую роль играет этот граф Доррер! - подумал Султанов. - Интересно, в какую дыру загнал бы меня граф? Наверное, тоже пригрозил бы Фортом-Александровским!.. Нет, все-таки не зря люди говорят: «Что ни делается - все к лучшему». Теперь, если я попадусь на чем-нибудь и дело дойдет до суда, то можно будет сказать Дорреру: «Ваше сиятельство, надеюсь, не дадите в обиду вашего сторонника. Спасая вашу репутацию, ваш авторитет, я пожертвовал одной третью доходов, полученных за уголь!»
        Настроение у пристава основательно повысилось. Он посмотрел на часы - до десяти оставалось еще более получаса - решил заглянуть на минуту в ресторан «Гранд-Отеля». Султанов договорился с метрдотелем о пикантном дельце, заранее заплатив ему приличную сумму. Сейчас пристав решил проверить и убедиться, все ли идет по задуманному. За массивной полустеклянной дверью виднелись столики, за которыми сидели клиенты. Их было мало; деловая публика давно позавтракала. Метрдотель, скучая, сидел в углу огромного зала.
        Султанов направился к нему, на ходу разглядывая двери, ведущие в отдельные кабины. Сейчас кабины пустовали - днем редко ими пользовались. Другое дело- вечером и ночью.
        - А где же ваша дама? - поинтересовался метрдотель.
        - Я зашел лишь уточнить, все ли у вас в порядке? Все ли хорошо продумано. Смотрите, не ошибитесь с дозой...
        - Будьте спокойны, не в первый раз.
        - Ну что ж, тогда, примерно через час, ждите меня... с дамой.
        Из ресторана Султанов направился в гостиницу, переоделся, - надел белый чесучовый костюм и шляпу. Огляделся в зеркале. В штатском он показался самому себе гораздо моложе, и это его еще больше ободрило.
        Шел уже одиннадцатый час, когда он переступил порог книжного магазина и тотчас увидел Архангельскую. Ожидая его, она перелистывала какую-то книгу.
        - Мадам, прошу прощения! - воскликнул он, сняв шляпу и поклонившись. Почувствовав, что Лариса Евгеньевна удивлена, увидев его в столь необычном наряде, поцеловал ей руку.
        - Боже, ну. прямо метаморфоза, - высказала она свое удивление. - Надо же. Вы совсем не похожи на полицей... - Она смутилась, поскольку знала, как не любит Султанов, когда его называют полицейским или жандармом.
        - Н-да, одежда изменяет человека, возвращает истинное его лицо, - согласился польщенный Султанов.- Вы ведь знаете, дела мои пошли в гору... Выйду в отставку и тогда нынешний мой вид будет моим повседневным видом... Господин приказчик, - обратился он к продавцу. - Вы, вероятно, сообщили даме о том, что я уже получил ее товар? Вот и прекрасно... Лариса Евгеньевна, вам придется пройти со мной в гостиницу, наглядные пособия у меня в номере.
        - Хорошо, - согласилась она, выходя за ним из магазина. - Я подожду в коридоре, вы мне вынесите.
        - Разумеется... Если вы меня так боитесь, то извольте подождать в коридоре... Я ничего не имею против, - с плохо скрытой обидой высказался Султанов.
        - Ну, бояться, может быть, я и не боюсь,- осмелела Лариса. - Да и не в боязни дело. Скорее, в приличии. Прилично ли молодой барышне входить в номер к мужчине.
        - Да, конечно, вы совершенно правы.
        Они пересекли Скобелевскую площадь, обойдя собор слева, и поднялись на второй этаж отеля. Султанов, открыв дверь, намеренно оставил ее открытой. Архангельская села в кресло возле дежурной.
        - Подойдите хотя бы поближе! - раздраженно, в приказном тоне окликнул он ее из номера, и когда она подчинилась, спросил: - Вот ваши ученические пособия, но куда вы отправитесь с ними, ведь до отхода поезда еще целый день?! Не будете же вы ходить с этими свитками по городу. Заходите ко мне, не бойтесь. Я вас не съем, да и дежурная рядом. Клянусь вам, у вас больше оснований меня бояться, когда мы находимся у себя в Бахаре, в нашем приставстве. Там вы чувствуете себя свободно, а здесь ведете, словно я дикий зверь!
        - Но я же сказала, неприлично барышне входить... - Архангельская, не договорив, вошла и села к столу.
        - Ну вот, это другое дело, - вздохнул Султанов.- Дверь можете не закрывать - больше будет воздуху. А в общем-то, и рассиживаться нам с вами нет никакого смысла. Насколько я понимаю, вы после приезда не завтракали. Я тоже проспал. Не сходить ли нам да откушать? Когда еще вам, Лариса Евгеньевна, представится возможность посидеть в шикарном ресторане! Пойдемте - это внизу, в гостинице.
        - Ну что ж, я согласна. - Она щелкнула редикюлем, подумав, хватит ли у нее денег. Султанов перехватил ее взгляд.
        - Лариса Евгеньевна, ради бога, не заставляйте меня краснеть. Я приглашаю, значит, и угощаю!
        - Ну, хорошо, хорошо - согласилась она и, выйдя из номера, стала спускаться по парадной лестнице вниз. Султанов догнал ее и взял под руку.
        Метрдотель давно поджидал Султанова, и едва он вошел с дамой, бросился навстречу.- повел за собой, усадил за столик подальше от входной двери, в самом конце зала. Тотчас было подано меню и поставлена на стол бутылка лимонада.
        - Я, пожалуй, выпью рюмку коньяка, - сказал Султанов. - Я всегда утром выпиваю рюмку. Что желаете вы, Лариса Евгеньевна? Шампанское?
        - Боже упаси, я ничего не буду.
        - Может быть, открыть бутылочку пива?
        - Ни в коем случае. Мне достаточно и лимонада.
        - Ну что ж, желание дамы - закон. - Султанов улыбнулся и стал вслух называть блюда, всякий раз обращаясь к Ларисе. Наконец, заказ был принят. На столе появился графинчик с коньяком, лимонад, нарезанный ломтиками лимон.
        После того как Лариса Евгеньевна выпила полбокала лимонада, сам метрдотель принес бифштексы с яйцом. Пожелав приятного аппетита, удалился и сел за свой столик. Султанов наполнил рюмку коньяком.
        - Жаль, не с кем выпить за мои успехи, - сказал он с сожалением. - Наполните хотя бы лимонадом свой бокал и давайте выпьем вместе.
        - Только лимонадом я и могу вас поддержать, - охотно согласилась она. Выпив, тотчас спросила: - Вы уверены, что мне подали лимонад? У меня почему-то закружилась голова.
        - У непьющих голова кружится даже от сырой воды, - пошутил Султанов, выпив и закусив долькой лимона. Зажмурясь от блаженства, он вновь открыл глаза, полные настороженной внимательности, и некоторое время, не моргая, смотрел на Архангельскую. Она, отложив нож и вилку, поднесла ладони к вискам.
        - Ужасно кружится голова.
        - Я думаю, милая барышня, вы сегодня переутомились, - ласково заговорил пристав. - Встали очень рано, вероятно, часа в четыре утра? Да и с вечера, полагаю, сразу не могли уснуть - волновались перед поездкой.
        Архангельская зажмурилась и окончательно сникла. Султанову показалось: сейчас она ляжет лицом на стол, и он поспешно встал и, зайдя сзади, взял ее под руки. Он хотел окликнуть метрдотеля, но тот уже стоял рядом, отстраняя Султанова и беря заботу на себя.
        - Не волнуйтесь, господин подполковник, все будет хорошо. Сейчас мы дадим ей воды. Мадам, вам очень плохо?
        Архангельская проговорила что-то маловразумительное и безвольно опустила плечи. Метрдотель, обняв ее за талию, увел и вскоре возвратился.
        - Все в порядке, она спит как убитая, - сказал он, улыбаясь. - Прошу-с, оплатите счет и следуйте за мной.
        Султанов не спеша вынул из кармана бумажник, расплатился щедро. Минуя кухню и хозяйские комнатенки, пропитанные гарью, они вышли во двор и оказались перед флигельком с голубеньким айваном. Поднявшись на айван, метрдотель вынул из кармана ключ и подал Султанову.
        - На всякий случай закройте изнутри, чтобы кто-нибудь не зашел, хотя кроме меня сюда никому дороги нет.
        Султанов притворил за собой дверь, закрылся, прошел во вторую комнату и увидел Архангельскую. Она спала вверх лицом, широко раскинув руки. Пристав некоторое время разглядывал ее, боясь, как бы она не проснулась. Ему казалось, вот сейчас она откроет глаза, встанет и закричит. Он тихонько подошел, сел на край кровати и притронулся ладонью к лицу Ларисы Евгеньевны, затем взял за руку и послушал пульс. Все еще не веря, что его жертва пребывает в бесчувственном сне, потрепал ее по щеке и несколько раз назвал по имени. Архангельская не подавала никаких признаков скорого пробуждения. Осмелев, Султанов встал н начал раздеваться.
        IX
        Лесовский навестил Ларису на второй день после ее возвращения. Переполненный любовью, он торопливо поздоровался с фельдшером, взялся уже за дверную ручку, как вдруг Евгений Павлович заслонил ему дорогу.
        - Боже упаси, боже упаси, молодой человек! Лариса больна. Нельзя же так беспардонно!
        - Что с ней, Евгений Павлович?! - испуганно воскликнул Лесовский.
        - Горячка... Вероятно, простудилась.. Горит вся, бедняжка. Температура высокая. Я дал ей жаропонижающее, думаю, подействует.
        - Н-да, вы меня прямо-таки сразили, - пригорюнился Лесовский. - В прошлый раз, когда я уезжал от вас, Лариса была вполне здорова. Но позвольте мне хотя бы одним глазом взглянуть на нее! Если уеду, не повидав ее, не буду спать, и днем вся работа остановится.
        - Ну, вы прямо сразу сникли! - упрекнул Лесовского фельдшер и позволил ему приоткрыть дверь.
        - Что с вами, Лариса? - жалостно спросил инженер.
        Она не отозвалась, и Лесовский вновь прикрыл дверь. Совершенно удрученный и расстроенный, он простился с фельдшером, пообещав приехать дня через три.
        Два дня инженер не находил себе места; на третий, с соизволения Теке-хана, зашел в сарай, где в несколько рядов от стены к стене висели подвязанные к жердям спелые виноградные гроздья. Выбрав три увесистых, уложил их в сумку и отправился в Бахар.
        На этот раз приехал он рановато - дома никого не оказалось. Инженер подался в приставство, но и контора Султанова на замке. «Что бы это значило? Куда же она делась? Может быть, в школе?» Проехал к зданию, похожему на полуразвалившийся сарай, именуемому русско-туземной школой, - тоже замок. Какой-то армянин пояснил Лесовскому, что занятия в школе бывают только с утра. Пришлось вновь повернуть к конторе пристава. Отчаявшись от неведения, привязал коня к перилам айвана, сел на крыльцо и стал поджидать,- может быть, все-таки появится. Просидел Лесовский не меньше часа, - вот уже и сумерки серым покрывалом накрыли землю. Инженер спохватился: «Что же я, дурья башка, в околоток к фельдшеру не заглянул?! Наверное, она у папаши!» Только встал и коня начал отвязывать, как вдруг к самому крыльцу подкатила черная пролетка. Слезли с нее пристав Султанов, а за ним, опираясь на его плечо, Лариса Евгеньевна. Инженер даже рот от изумления раскрыл, а пристав ехидно, сквозь зубы, засмеялся.
        - Лариса Евгеньевна, опять к вам этот земледелец. Вы приглашали его?
        - Никого я не приглашала. - Архангельская смутилась, отвернулась, затем поспешно поднялась на крыльцо и скрылась в помещении.
        Совершенно не поняв, что происходит, Лесовский поспешил за ней. Султанов настиг его уже в приемной.
        - Послушайте, господин инженер, вы почему преследуете секретаршу? Вы не даете ей покоя! Она не знает, куда от вас спрятаться. Пришлось сегодня увезти ее в лес и там подождать, пока вы исчезнете. Мы думали, вы уехали, а вы, оказывается, все еще караулите!
        - Господин Султанов, но Лариса... Мы с ней условились. Как вы смеете вмешиваться в наши отношения?!
        - Госпожа Архангельская, что же вы молчите?! - строго выговорил пристав и посмотрел на нее с усмешкой. - Может быть, мне вы говорите одно, а, ему - другое?
        - Николай Иваныч, возьмите, пожалуйста, свои документы, я не смогу их отпечатать.
        - Как-с? - не понял Лесовский. - Но объясните хотя бы, что происходит?
        - Не приезжайте ко мне больше, - попросила Лариса. - Ни сюда, ни домой. На это есть весьма основательные причины, и я прошу вас не ухаживать за мной.
        Лесовский вертел в руках папку с документами, смотрел умоляющим, по-детски растерянным взглядом на Ларису Евгеньевну, и не знал, что делать дальше. Видя его таким несчастным, она зашла в кабинет пристава. Султанов закрыл за ней дверь и оттеснил инженера к выходу.
        - Молодой человек, надеюсь, вам все понятно? По-моему, никаких неясностей больше нет. Вас проводить или сами найдете дорогу к вашей лошади?
        - Ну, сволочь! - взбешенно вскрикнул Лесовский. - Погоди, придет время... Будет и на моей улице праздник! - Он развернулся и побежал по коридору к выходу.
        Вскочив в седло, с силой ударил каблуками в бока скакуна и понесся, не разбирая дороги, в степь, подальше от этого подлого поселка, от этих жалких существ. «Существа! Именно существа без чести и совести... Да как она могла предать меня?! А он - крокодил в образе человечьем, как он мог уговорить ее?! Купил ее вместе с папашей. И фельдшер - негодяй старый, прикинулся, объявил свою дочку больной!..» - Мысли Лесовского роились разъяренными пчелами, жалили изнутри мозг и сердце. На полном скаку он зацепился фуражкой за ветку, ее сорвало и отбросило куда-то в сторону. «А, черт с ней!» - подумал он, но тотчас остановил коня и вернулся. Ему стало не по себе от мысли, что фуражку найдут и передадут приставу. Вот уж насмеется эта крокодилья морда. Лесовский слез с лошади, поднял белевший во тьме головной убор, отряхнул о колено, но, садясь в седло, оперся рукой обо что-то хрупкое и намочил ладонь. «Ах, это же виноград для «больной»! С остервенением он скомкал сумку с виноградом и забросил в темень. Затем, не выпуская поводья, сел и тихо, по-мужски, заплакал, давя слезы горлом. Уже не горечь растоптанной
любви, не отчаянье от потери любимой, а мерзкая пустота полного одиночества сковала его дух. Он, переносясь мысленно в Асхабад, в Москву, в Бахар, вновь в Москву, искал хоть кого-то, кто как-то мог занять эту вдруг образовавшуюся в душе пустоту, и не находил. Один на один с самим собой, между дикими горами и песчаной пустыней, он показался самому себе ничтожной песчинкой. Он не ведал, сколько просидел в полной прострации, но вдруг почувствовал, что все его существо сопротивляется возникшему безволию. Сердце какими-то властными толчками выбрасывало в вены кровь, заставляло дышать глубже и ровнее, поднимало на ноги. И мозг командовал: «Вставай, это всего лишь первая пощечина... Пощечина чувствительная, но не смертельная...»
        С трудом он поднялся в седло, поехал медленно. Торопиться некуда - все равно теперь не уснуть, не сомкнуть глаз. На подъезде к аулу вновь слез с коня и сидел до самого рассвета, погрузившись в тягостные думы. Он выходил из тяжкого шока, когда где-то у гор завывали шакалы или с железной дороги доносился гудок паровоза. На рассвете, приехав в аул, расседлал лошадь и лег спать.
        С этого дня он весь ушел в себя, отдался работе. Вставал рано утром, ложился поздно вечером. Работы на кяризе продвигались медленно. Возили кирпичи, замешивали глину в саманных ямах, выкладывали отводную галерею и наращивали внизу, возле аула, новую. Раз в две недели, на воскресенье, Лесовский уезжал в Асхабад, поразвлечься, чтобы не пропасть с тоски. Но и в городе не находил утешения. В «Северных номерах», где он по-прежнему снимал номер, в воскресные дни жизнь, по собственному выражению Лесовского, «выходила за берега». Тут дневали и ночевали загулявшие купчики, бандиты всех мастей. Пьяные скандалы, драки, визг женщин и свистки полицейского преследовали инженера и раньше, но теперь, когда он, постоянно находясь в горах, отвык от них, они вызывали в нем отчаянный протест. С вечера инженер уходил в железнодорожный сад, где служащие управления дороги играли в городки, иногда, заменяя кого-нибудь, играл и он. С наступлением темноты шел в бильярдную - здесь кипели бои «на интерес», и преуспевали, как всегда, парни из слободки. Лесовский вполне сносно владел кием, иногда даже уходил с выигрышем, и
относились к нему бильярдисты не без уважения. С выигрыша он несколько раз приглашал слободских парней в ресторан, и каждый раз возвращался в номер пьяным. В подгулявшем состоянии он делался мягче и общительнее. Однажды даже взялся жалеть побитую каким-то ухажером Нюську. Та приняла его жалость по-своему, потянула к себе в номерок, и только тут он, словно взбесившись, влепил ей пощечину: «Сволочи, все вы одинаковые... Одна за рубль, другая за червонец!»
        Возвращался Лесовский в горы, как правило, с больной головой, мучился с похмелья, но свежий воздух и дела быстро отрезвляли его.
        В приступах хандры, которые наваливались по ночам, часто приходила к нему на память Лариса Евгеньевна, и всегда в одном образе - с гитарой на коленях и с лукавой улыбкой. Лесовский ворчал и ругался про себя, стараясь отогнать ее видение, но улыбалась она настойчиво, и пела беспрестанно. Чтобы забыть о ней, он сравнивал ее с Нюськой из «Северных номеров», с другими девицами, внушал себе, что Архангельская не чище их, и только где-то в подсознании странно коротенькая мыслишка все время противилась: «Нет, не такая!»
        Между тем время шло, и вот уже бесснежная зима пронеслась, не оставив следа ни на полях, ни на отрогах гор. Всю зиму шли дожди, но они не сулили хорошего урожая. Теке-хан надеялся на прибавку воды в кяризе, и вот надежды его наконец сбылись. К весне дебит ханского кяриза увеличился до ста тридцати литров в секунду. Теке-хан устроил небольшой той на своем подворье в честь хорошо сработанного дела. Лесовского наградил приличной суммой денег, арестантов возвратил в асхабадскую тюрьму. Инженеру оставалось пробыть у Теке-хана с неделю, не больше, чтобы завершить все недоделки, и можно отправляться в Асхабад. На радостях Лесовский, выпив немного, решил съездить в Бахар, полюбопытствовать, как живет-поживает Лариса Евгеньевна. Прежняя боль ушла из его сердца, оно налилось дерзкой бравадой: сейчас, казалось ему, он мог без тени смущения, без раболепия перед ней надерзить как угодно, посмеяться вволю. Сердце у него кипело радостью, а с уст так и рвались слова: «Эх, Лариса Евгеньевна, и на кого же вы меня променяли? Жалеете теперь, небось? А все по своей глупости и ветрености!»
        Приехал он в Бахар вечерком, перед закатом солнца, слез с лошади у фельдшерского барака, привязал ее к дереву, шагнул во двор и удивленно остановился- ставни закрыты, а на двери две доски прибиты крестом. «Вот тебе и на! Да куда же они делись? Неужто совсем из Бахара уехали?!» Не отвязывая лошадь, инженер обошел, барак и заглянул в фельдшерский околоток. Тут тоже тишина - ни души, но вот появился откуда-то из-за угла брат милосердия.
        - Здравствуй, доктор. - приветствовал его Лесовский. - Что-то твоего начальника не видать: окна закрыты, двери забиты, словно бы вовсе его в Бахаре нет?
        - Да так оно и на самом деле. - Брат милосердия виновато улыбнулся. - Уехавши они с дочкой. Теперь я тут один. Нового доктора пока не прислали.
        - И куда же уехали Архангельские?
        - Да ить кто знает. Может, в Асхабад, а может, и в Мерв, а то в Чарджуй. Тут у нас такое было, что не дай бог. Фельдшер-то мой, Евгений Павлович, чуть было не порешил пристава Султанова, как узнал, что дочь его Лариса от пристава беременна.
        - Брось ты! - не поверил Лесовский и опять, как прежде, заныло у него сердце.
        - Бросай - не бросай, а факт, - рассудил, разведя руками, брат милосердия. - Она-то думала, покатаюсь на тарантасике, поваляюсь на травушке-муравушке в лесочке - и ничего такого не случится. А пристав, не будь дураком, в лапищи ее зажал и обрюхатил. Когда узнала фельдшерская дочка, что зашевелилось что-то в ней, то к папаше бросилась, в слезы ударилась. А он прибегает ко мне, хватает ружье и - к приставу. Чуть было не ухлопал его, да тот успел под стол нырнуть, а потом накинулся на фельдшера и скрутил. Потащил к Ларисе и говорит: «Скажи своему папаше, чтобы не дурил, не сходил с ума». Ну, что там у них дальше было - это не нашего ума дело, а только через месяц, а может и раньше, уехала Лариса Евгеньевна, а за ней и фельдшер укатил. А вот куда - не сказал. Пристав тоже помалкивает. Разок я пытался у него выведать, так он меня матом четырехэтажным покрыл... Постоял Лесовский, пораскинул умом - идти к приставу или не надо, и решил: «Да пусть они пропадут все пропадом, раз такое дело! Слишком далеко у них зашло!»
        - Ну, ладно, спасибо за дурные вести. Будь здоров, доктор. - Лесовский вскочил на коня и подался назад.
        Ночь опять провел беспокойно - ругал себя за то, что растравил старую рану поездкой и подлыми новостями. Утром, выйдя со двора, встретился с Бяшимом-пальваном. Тот, оказывается, с самого рассвета поджидал инженера.
        - Здраста, Лесов-хан. - Бяшим протянул обе руки.
        - Здравствуй, здравствуй, пальван, - Лесовский, зябко поеживаясь, улыбнулся. - Ты чего с утра, не емши, торчишь у ханских ворот?
        Бяшим огляделся по сторонам, чтобы не подслушали, и, увидев сидящего под забором на корточках Поллада, потянул инженера в сторону.
        - Давай, Лесов-хан, быстрей пойдем на кибитка Мамедяра. Он хотеть, чтобы ты пришел на его дом.
        - Зачем я ему понадобился в такую рань? - не понял инженер.
        - Мамедяр вчерашний день тибе видеть хотел. Мне сказайт, ты, пальван, приведи поскорей Лесов-хана к мине. Я тибе искал - не нашел. Ты оказался Бахар ская поселки. Давай, пойдем на Мамедяр.
        Как ни пытался узнать Лесовский, что там такое случилось у гапланцев, и почему их старшина зовет к себе инженера, по дороге ему выведать у Бяшима не удалось. В ауле, едва он появился, его тотчас схватили и бросили в черную, полусгнившую кибитку. Лесовский даже возмутиться как следует не успел, только подумал: «Вот тебе и раз! Ни за что, ни про что сцапали и в темный угол спрятали! Ну, деятели! Хрена с два их поймешь - что у них на уме!» Просидел он в кибитке целый час, пока не приехал откуда-то с гор Мамедяр. Говорил он по-русски еще хуже, чем Бяшим-пальван, а по сему пальван взял на себя обязанности переводчика. Мамедяр долго говорил по-туркменски, наконец, когда умолк, Бяшим коротко пояснил:
        - Он говорит, камень с могилы убирайт, на небе аллах разозлица. Аллах обижайся - вода не дает. Вода кяриз собсым пропал. Собсым немножко остался. Огород-магород, поля джугара поливайт надо - арык вода нет. Кяриз пропадайт. Ты, Лесов-хан, первым сказал: «Надо убрайт камень с могила» - ты должен отвечайт. Если вода не будет, тибе сабсым не отпустим.
        - Да вы что, сдурели, что ли?! - возмутился Лесовский. - Причем тут камень с могилы, причем тут ваш аллах?! Ну и глупцы же! Вот и попробуй не называть вас дикарями!
        Бяшим-пальван перевел сказанное, и Мамедяр, вытаращив глаза, зло ответил:
        - Если будет ругайт - собсем убивать будем. Зачем оскорбляться хороший люди, бедный люди? Давай, пойдем на кяриз, смотреть на вода будем. Пусть скажет Лесов-хан, куда вода ушел? Мы три день аллах просили: отдай назад воду, больше могил не трогайт,- он все равно не отдавайт.
        Мамедяр схватил Лесовского за руку и, широко шагая, потянул за собой к месту, где вытекала вода из кяриза. Инженеру хватило одного взгляда, чтобы убедиться в том, что воды действительно поубавилось наполовину, если не больше. Но почему? «Странное совпадение, - подумал он, почесывая затылок и хмыкая.- В то время, как дебит кяриза Теке-хана увеличился вдвое, здесь в два раза упал. Неужели эти два кяриза как-то связаны между собой? Может быть, и могильная плита когда-то была положена на колодец, чтобы прекратить дальнейшую разработку бокового ответвления?
        Скорее всего, так и есть... Да. но ведь есть карта!»
        Лесовский сел на камень, вынул из полевой сумки геологическую карту этих мест, отыскал на ней расположение аула Теке-хана и гапланцев, и вдруг почувствовал, как у него на голове зашевелились волосы, а по спине пробежал мороз. На карте значилось, что оба кяриза питаются водой из одного водоносного пласта. По логике, чей кяриз длиннее и у какого емче водосборники, у того и дебит выше. Кяриз Теке-хана намного удлинился, углубился, и теперь отобрал примерно половину воды у своего соседнего собрата. «Да, но как сказать об этом гапланцам? - со страхом подумал Лесовский. - Ведь я один виноват в их беде. Скажешь правду - растерзают к чертовой матери. Надо было изучить как следует подземные горизонты... Вот уж поистине правду говорят: «Не зная броду - не лезь в воду...» Дурак я оголтелый, истинный дурак. И чему меня учили в академии... Но черт, с ней, с учебой! Что ж делать, как быть! Как выпутаться из такого гиблого положения?!»
        Видя, что Лесовский надолго задумался, Бяшим-пальван, заглядывая ему в глаза, умоляюще попросил:
        - Лесов-хан, помоги бедний людям. У них ничего нет, кроме этого вода. А теперь вода нет - умирайт все. Если умирайт не захочем, то к Теке-хану надо ходить на земля, батраками жить придеца. Теке-хан земля даст, вода даст, половина урожая себе от каждый бедний человек сибе возьмет. Народ к Теке-хану пойти не будет. Народ сабля, ружье берет - стреляйт будет Теке-хана. Тибя тоже стреляйт будет - ты помогайт зачем ему стал?
        Лесовский оглянулся на столпившихся людей - они и впрямь готовы идти на текинского богатея. Но разве этим сейчас делу поможешь. Можно хана убить, но воды от этого не прибавится. Да и проку в том, что убьют они меня и хана! Пересажают всех, сошлют в Сибирь, на каторгу, а может, и в расход пустят.
        - Знаешь, что, Бяшим, - дрогнувшим голосом про изнес Лесовский. - Ты скажи Мамедяру, чтобы не порол горячку. Пусть велит своим людям спрятать сабли и ружья. А я тем временем подумаю, как помочь. На до съездить к водопаду, да посмотреть местность, может, чего-нибудь и придумаем...
        Бяшим, Мамедяр и еще несколько человек на лошадях подались с Лесовским вверх по долине и принялись осматривать прилегающую к кяризу местность. Инженер, опустив уздечку, держал в руках развернутый лист карты, прикидывал, высчитывал и вздыхал все время. Наконец, подозвал гапланцев.
        - Выход, конечно, есть, но не простой. Дело будет связано с трудоемкими работами. Способны люди твои, Мамедяр, на разработку новой отводной ветви? Если пробить тоннель на десяток галерей, а местность здешняя позволяет, то вода ваша не только назад вернется, но и прибавится вдвое, а то и втрое.
        Мамедяр призадумался. Спесь и злоба с него слетели, понял, что это единственное спасение, и чем быстрее начать работу, тем быстрее можно вернуть живительную влагу в пересохшие арыки. Призадумался и тут же опасение высказал: как посмотрит на это начальник области? Земля отдана общине, но все равна за нее гапланцы налоги платят, значит, она начальнику принадлежит, царю и министрам. Если генерал Шостак не разрешит рыть отводную галерею, тогда все дело пропало.
        - Ты вот что, Мамедяр, - посоветовал инженер. - Ты поменьше рассуждай, а больше делай. Сегодня же я набросаю проект отводного кяриза, разметим колышками трассу водовода, и начинайте рыть колодцы. А чтобы генерал Шостак не страшен вам был, вы сделайте то, что делает в таких случаях Теке-хан. Знаете сколько он добра отвез Дорреру и Юнкевичу, чтобы арестованных из тюрьмы взять, а меня - из земства? Я сам видел, как граф Доррер чемоданы тащил, набитые подарками Теке-хана. Вы-то живете артелью. У русских говорят: «С мира по ниточке - голому рубаха». Вот и вы соберите с каждого двора помаленьку, да купите дорогой подарочек Шостаку. Скажем, ковер текинский огромных размеров. Я думаю, не устоит генерал-лейтенант. И никакой другой генерал не устоит...
        Мамедяр слушал, и по лицу его блуждала довольная улыбка. Время от времени старшина и Бяшим-пальван переговаривались между собой о чем-то, и вот Мамедяр хлопнул в ладоши.
        - Эй, Сапар, собирай людей ко мне!
        Тотчас сошлись все мужчины, нетерпеливо дожидавшиеся в стороне - чем же все-таки кончится дело. Вошли в кибитку, сели на ковер. Мамедяр велел развернуть ковер больших размеров, стоявший торчком в глубине кибитки. Когда его расстелили, дивясь красоте и расцветке гелей, старшина спросил:
        - Как думаете, уважаемые, какая цена этому ковру? Ковер, безусловно, стоил дорого, но нашлись среди
        дехкан и такие, что принялись льстить старшине - закричали наперебой:
        - Нет твоему ковру цены, Мамедяр!
        - Сколько ни запросишь - любой все свои богатства выложит!
        - Это не ковер, а ложе пророка Магомеда в эдеме!
        Мамедяр самодовольно кивал головой.
        - Тогда так, уважаемые. Оценим его в тысячу рублей. Эту тысячу мы разделим на сто двадцать частей, ибо у нас сто двадцать взрослых людей пользуются водой. Пусть каждый принесет мне за ковер одну сто двадцатую часть тысячи, а ковер мы отвезем генералу Шостаку. Согласны?
        Наступило гнетущее молчание, однако никто не посмел возразить.
        X
          Через несколько дней инженер Лесовский покинул аул - уехал в ханской пролетке, с подарками и деньгами. Теке-хан покуда не знал и не подозревал, какую службу сослужил его инженер общине Мамедяра. Узнал он о ней гораздо позже, когда гапланцы провели отводную ветвь от своего кяриза, и у Теке-хана в кяризе дебит упал до шестидесяти двух литров. Не зная, как ему быть и что делать, хан подался в Асхабад к Дорреру. Тот направил его к Юнкевичу. Управляющий вызвал Лесовского. Инженер развел руками: я, мол, кроме совета, никакой иной помощи общине не оказывал. Чтобы как-то оправдать себя перед Теке-ханом, Юнкевич уволил Лесовского со службы. Однако Теке-хан не удовлетворился этой мерой - подал в суд. Дело длилось долго - вызывались в Асхабад то Теке-хан, то Мамедяр, то свидетели. Наконец, лишь в мае было назначено слушание дела в кяризном суде [В ту пору существовали так называемые кяризные суды].
        Майским утром Теке-хан остановил фаэтон возле здания областного суда и в сопровождении своих людей вошел в зал заседания. Немного позже явился со своими людьми Мамедяр. Не глядя друг на друга, враждующие стороны ожидали начала заседания. Наконец из боковой двери вышли и сели за стол действительный статский советник Дуплицкий, казий Ишанов, коллежский секретарь Вагабов и переводчик Нурмурадов.
        Суд начался с монотонного зачтения жалобы Теке-хана. Читал ее, словно заученную молитву, секретарь Вагабов, из чего явствовало, что род Теке-хана поселился в предгорьях Ахала задолго до прихода сюда русских. Тогда же предки Теке-хана завладели двумя кяризами и до 1881 года пользовались обоими. Но нагрянул с войсками Скобелев, осадил крепость Геок-Тепе, и Теке-хан, боясь гнева царского генерала, ушел в Мерв. Пользуясь его отсутствием, тотчас одним кяризом завладели гапланцы. Предок их, некий Ораз-Баба, в то время положил на три колодца меченые камни, дескать, эти колодцы испокон веков принадлежат людям Гаплана. Потом, когда Теке-хан вновь возвратился на свою землю в Ахал, он не раз вступал в спор за свой второй кяриз, но безуспешно. В дело вмешался сам начальник области, генерал Куропаткин и уговорил Теке-хана, чтобы тот миловал своих соседей: люди они добрые и честные, оказали немалую услугу государю-императору. К тому же сам генерал - человек либеральных взглядов, всегда стоял за то, чтобы наделять крестьян общинными землями и водой. Уважая и преданно любя генерала Куропаткина, он - Теке-хан, не
смог отказать в любезности и позволил соседям пользоваться своим вторым кяризом. Но мир устроен так, что помнится только плохое, а хорошее быстро забывается, и вот гапланцы решили, что Теке-хан не имеет права распоряжаться своим главным кяризом как ему заблагорассудится. Едва он, Теке-хан, произвел удлинение кяриза, как бесчестный старшина Мамедяр начал делать то же самое. Почему? Кто ему дал право распоряжаться на земле Теке-хана?!
        Все это время, пока зачитывалась исковая жалоба, Доррер-старший стоял в коридорчике, v бокового входа, и наблюдал за слушанием дела. Его никто не видел из зала, он же видел судью и адвоката, слышал каждое произнесенное слово и взвешивал его.
        Граф мало верил в успех дела, хотя исковое заявление Теке-хана писал собственноручно. Но надо было хоть как-то поддержать Теке-хана, ибо все дорогие подарки, присланные этим феодалом, приличные деньги, переведенные им на банковский счет Доррера, после того как была завершена реконструкция кяриза, выходило, были отданы ни за что ни про что. Сейчас, когда гапланцы, с разрешения самого генерал-лейтенанта Шостака, ведут разработку своего кяриза и уже довели его дебит до шестидесяти семи литров - вода в кяризе Теке-хана вновь убавилась. Необходимо хотя бы запретить общинникам дальнейшую разработку подземных галерей. Граф прекрасно понимал, как трудно их теперь остановить, ведь они купили с потрохами начальника области, и все же надежды не терял. Генерал-лейтенант Шостак после того, как Доррер доложил о том, что Теке-хан подал в суд на соседей, вообще поначалу не хотел, чтобы этим делом занимался суд. И только по настоянию графа, его неоспоримых доводов дал согласие, но предупредил графа, чтобы было все в ажуре - никаких обид, никаких сплетен и, тем более, жалоб в вышестоящие инстанции. Доррер предложил
компромиссное решение. «На сегодняшний день, - сообщил он генералу, - в кяризе Теке-хана и в кяризе гапланцев примерно равное количество воды. Если запретить дальнейшие работы на кяризе, то это будет «по-божески». Шостак дал милостивое согласие, но, страховки ради, назначил председателем в разбирательстве этого дела своего ближайшего помощника Дуплицкого. «Пусть сыграет комедию, но чтобы эта комедия выглядела правдоподобно!». Граф, в свою очередь, чтобы дело уладилось миром, уговорил быть адвокатом у Теке-хана своего брата Алексея и на всякий случай, если гапланцы заартачатся, не пойдут на «соломоново решение», вызвали на помощь начальника уезда хана Хазарского.
        Теке-хан и Мамедяр внимательно слушали своих поверенных, в то время как Доррер-младший и полковник Цуриков, в общем-то зная, каким будет конец дела, состязались в словопрении.
        - Господа присяжные, господин кази, - вещал Доррер, вскинув голову с красивым римским носом и строгими серыми, точно такими же, как у старшего брата, глазами. - Вряд ли я могу что-то прибавить к иску, писанному рукой мудрого аксакала. Ведь знают, сколь мудр и сколь красноречив хан текинский!
        Доррер льстил одновременно Теке-хану, родному брату и обманывал без стыда и совести всех сидящих за судейским столом. Все они прекрасно понимали, что заявление Теке-хана - искусство ума и рук Доррера-старшего.
        - Мне лишь остается заострить внимание на том обстоятельстве, - продолжал Доррер-младший, - что Теке-хан, исключительно во благо государства российского и его политики, жаловал свой кяриз бездольным, безземельным, лишенным воды дехканам. И вот вместо того, чтобы всемерно почитать и благодарить хана текинского, жители Гаплана начинают попирать права своего благодетеля. Вдумайтесь, господа, в кои времена такое бывало?! Разве что во времена крестьянских бунтов Стеньки Разина и Емельки Пугачева!..
        - Куда прешь? Куда тебя заносит?! - громким шепотом, но так, что услышали судьи за столом, одернул брата Доррер-старший.
        Дуплицкий, покосившись на дверь, улыбнулся и звякнул колокольчиком, чтобы не мешали делу. Все остальные тоже посмотрели на боковую дверь.
        - Господа, - выждав, пока судьи успокоятся, заявил Доррер-младший, - я требую немедленного прекращения дальнейшей разработки соседнего с Теке-ханом кяриза, то бишь кяриза гапланцев.
        Слово предоставили полковнику Цурикову. Он вышел на трибуну, небрежно повернувшись, дунул на собственный погон, полагая, что на нем пыль, пошелестел страницами.
        - Я думаю, что граф Алексей Иосифович Доррер не случайно обмолвился насчет бунтов. Бунтарский дух, поселившийся в крестьянах, голод, холод и болезни вынудили пятьдесят лет назад государя Александра Второго отменить крепостное право. С тех пор Россия, пребывая в благоденствии, делает все, чтобы жилось мужику вольготно и сытно. Тут помянули добрым словом Алексей Николаевича Куропаткина, так много давшего туркменским дехканам. Действительно, это так, ибо - человек либеральных позиций - в свое время он не только землей и водой наделил неимущих бедняков, чем прикончил в дикой туркменской стороне рабство, но и случную конюшню создал, отдав туда своих двух аргамаков. И школа садоводства, огородничества и шелководства, состоящая ныне в ведении Главного управления земледелия и землеустройства, в свое время была образована Куропаткиным. К слову сказать, господа, все последующие за ним управители Закаспийской области - генералы Ванновский, Субботич, Уссаковский, Косаговский, ныне здравствующий и примерно управляющий краем генерал-лейтенант Шостак продолжают политику, начатую Куропаткиным. Я, как юрист и как
подданный его императорского величества, хорошо понимаю, какими гуманными соображениями на благо народа руководствовался генерал Шостак, раз решая общинникам-гапланцам, в частности их старшине Мамедяру, разработку своего кяриза...
        Последние слова вызвали у сидящих за столом смущенные улыбки: все знали, какими богатыми подарками задарил генерала гапланский старшина. Не только большой текинский ковер был привезен в генеральский дом, но и несколько арб с фруктами и овощами, ящики с украшениями мастеров-чеканщиков были доставлены во двор Шостака. Председатель суда действительный статский советник, будучи в гостях у начальника области, получил от него в подарок красивейшую гупбу [гупба - девичье нагрудное украшение] отделанную гранатовыми зернами. Не менее Дуплицкого были осведомлены о дарах гапланцев и другие господа.
        - Но как человек чести, как должностное лицо, - продолжал подполковник Цуриков, - я хорошо пони маю Теке-хана. Дальнейшая разработка кяриза вовсе разорит хана текинского, ибо он в самом скором вре мени может вообще лишиться воды.
        - Эй, господин ак-паша, зачим так скажешь? - не выдержав, обиженно выкрикнул по-русски Мамедяр и прибавил длинную тираду на туркменском языке.
        Вагабов тотчас перевел:
        - Старшина Мамедяр заявляет, что пока его кяриз не будет давать восемьдесят литров, работы на кяризе не прекратятся. Таков был дебит его кяриза раньше.
        - Стоит ли ломать рога из-за каких-то десяти литров? - недоумевая, оскорбился председатель суда.
        Мамедяру перевели фразу Дуплицкого. Старшина твердо возразил:
        - Десять литр на одна секунд - это есть миного!
        - Этими литрами ты даже не напоишь одну лошадь, - с досадой заметил Теке-хан.
        - Господа! - строже и громче заговорил Дуплицкий. - Я думаю, надо решить дело полюбовно, а именно на шестидесяти семи литрах остановиться. Не ждать же нам, когда старшина Мамедяр еще накопает земли на тринадцать литров!
        - Хов, Мамедяр, соглашайся, не занимай время!
        - Дело тебе говорит господин действительный!
        - Благодари аллаха, что времена такие. Раньше бы вообще без воды ты остался!
        Заговорили все сразу, со всех сторон. Мамедяр растерялся, но не надолго.
        - Нет, - сказал он, подумав, - Мой кяриз - чего хочу, то и делаю.
        - В таком случае, суд уходит на совещание, - объявил Дуплицкий и встал из-за стола.
        Сидящие в зале суда, в основном, приезжие дехкане тоже направились во двор, закладывая на ходу под язык нас и сморкаясь под ноги.
        Доррер подошел к хану Хазарскому:
        - Ну что ж, господин полковник, дело за вами. Это ничтожество, кажись, возомнило себя чуть ли не богом! Посмотрите, как он дерзит суду. Ну, времена наступили, скажу я вам. Скоро эти бывшие батраки запрягать нас начнут вместо ослов в свои арбы.
        - Не беспокойтесь, граф, я прижму его болтливый язык, - пообещал с усмешкой Хазар-хан и направился к Мамедяру, окруженному своими людьми.
        - Хов, Мамед, ты чего это разболтался? - Хазарский с явным превосходством похлопал его, словно лошадь, по спине. - Ты что, решил все дело загубить?
        - Господин полковник, о чем говорите? - Мамедяр отослал парней, чтобы не мешали разговору.
        - Тебе разве неизвестно, что генерал-лейтенант через месяц уедет в Петербург, а на его место пришлют другого генерала? Тот вряд ли станет за тебя заступаться. Того тебе не удастся купить, если ты даже соберешь все богатства твоего аула! Не будь глупцом, Мамед! - еще грознее заговорил Хазарский, видя, что старшина растерянно призадумался. - Ты что, не знаешь силу и возможности Теке-хана? Разозлишь его - он в Ташкент к Туркестанскому генерал-губернатору поедет, а тот быстро заставит тебя прикусить твой длинный язык. Иди к Дуплицкому, пока не поздно. Жалеть не станешь. Благодарить потом меня будешь за добрый совет.
        Мамедяру потребовалось на размышление всего минут пять. Старшина проводил потускневшим взглядом Хазар-хана, посмотрел на своих аульчан - те пожали плечами и опустили глаза: «Решай, мол, сам, как быть». И Мамедяр дрогнул, быстро пошел в комнату, где заседали судьи...
        Ровно через пятнадцать минут зал снова заполнили посетители, и Дуплицкий объявил, что дело закончилось миром. Заключение суда было скреплено подписями. Поллад, сопровождавший хана, объявил, что Теке-хан устраивает в чайхане на Текинском базаре той и приглашает всех.
        Когда выходили из здания суда, зазвенели колокола под куполами военного собора, призывая к обедне. Где-то дальше, в стороне Текинского базара, отозвалась колокольным боем Воскресенская церковь. Тротуары на улицах Левашова и Гоголя тотчас заполнились публикой, спешащей на обеденный перерыв. Мамедяр и Бяшим-пальван остановились у подъезда Управления земледелия и землеустройства, оглядывая служащих и отыскивая инженера Лесовского, Подождали, пока не вышел последний конторский чиновник, спросили у него:
        - Хов, господин, гиде есть Лесов-хан? Лесовска,- поправил самого себя Бяшим.
        - Лесовский, что ли? - переспросил чиновник. - Где ж ему быть, как не дома. В «Северных номерах» он живет.
        Бяшим-пальван однажды уже бывал в гостинице инженера. Подумав и посоветовавшись, туркмены направились к «Северным номерам». У входа в гостиницу, сидя на скамейке, грелся на солнышке швейцар, усатый старик в ливрее и соломенной шляпе.
        - Мадам Шиколь, где ты там! - крикнул он в глубину коридора. - Скажи девкам, чтобы попудрились, - ухажеры к ним пожаловали!
        - Лесов-хана надо, - пояснил Бяшим. - Инженера одна. Лесовска зовут.
        - А... Ну, с этого бы и начинали, а то топчутся. Там, наверху инженер, - указал он рукой на лестницу.
        Лесовский только-только вернулся из магазина. Сидя на кровати, он просматривал газеты и тут услышал у двери мужской разговор. Приоткрыв дверь, удивился:
        - Ба, вот так гости! Какими судьбами? Ко мне что ли пожаловали? Вот не ждал! Что, или опять нелады с вашим кяризом?
        Гости ввалились в комнату, сели на кровать, оглядывая скудное жилище инженера. Бяшим принялся рассказывать о только что состоявшемся разбирательстве в областном суде. Спасибо Лесовскому за помощь - он очень хороший человек, а хороших людей туркмены не забывают. Вот и сейчас пришли они, прямо из суда, чтобы поблагодарить Лесов-хана.
        - Подумайте, какая к дьяволу благодарность! - возмутился Лесовский. - Да меня же из-за вашего кяриза господин Юнкевич и его сиятельство граф Доррер со свету сживают. Я уже целый месяц сижу дома - со службы прогнали. «Какое, говорят, ты имел право вмешиваться не в свои дела? Кто позволил тебе оказывать помощь гапланцам?!» Пытался я убедить своего управляющего, что есть еще человеческая совесть, но только пуще разъярил его.
        - Вот бери сибе, - Мамедяр положил на стол пачку ассигнаций. - Мамедяру не жалко.
        - Спасибо, дорогой, да только совестью своей я не торгую, - отказался Лесовский. - Вся моя помощь заключалась лишь в том. что я подсказал, откуда взять дополнительную воду. Убери со стола деньги!
        - Хов, Лесов-хан, ты разве умный?! - удивился Бяшим. - Деньги возьми, костюма, шапка, палта покупайт будешь.
        - Не надо мне ничего, - вновь отказался инженер. - Спасибо, что зашли и поблагодарили. А деньги возьмите назад - они еще вам пригодятся. - Лесовский взял со стола пачку и сунул в руки Мамедяру.
        Старшина обиженно покачал головой, посмотрел на Бяшима, и оба по-своему заговорили, чтобы инженер не понял.
        - Лесов-хан, давай пойдем одна места! - повели тельно сказал наконец Бяшим. - Ты обижайт нас. Да вай одна места пойдем.
        Лесовский подумал: «В ресторан, что ли, решили за тянуть? Но ведь сами-то они не пьют!» Хотел было опять отказаться, но любопытство взяло вверх.
        Выйдя из «Северных номеров», они направились к Русскому базару, прошли мимо караван-сарая и, оказавшись на Базарной улице, остановились возле шапочной мастерской. Бяшим вошел один, затем вернулся и пригласил своих спутников.
        В тесной мастерской пахло овчиной, стрекотали ножные машинки и лязгали ножницы. Хозяин мастерской Абрам Рабинович провел гостей в другую комнату, где у закройного стола стоял сухощавый, среднего роста, с черными усиками парень лет двадцати восьми.
        - Яков, сними мерку с господина на каракулевую папаху. Из сура сошьешь, так попросили наши поставщики-туркмены. - Хозяин сел за стол и стал заполнять квитанцию, а Яков, глядя то на Лесовского, то на Бяшима, которого он хорошо знал, довольно заговорил:
        - Ну-ну, раз надо сшить, то сошьем. Только не понятно мне, Бяшим, почему не сам заказчик о себе беспокоится, а ты?
        - Подарка делаю, - коротко пояснил Бяшим. Господин Лесов-хан нам одна хороши дела делал, мы тоже ему хороши дела... Правильно?
        - Правильно, правильно, - неохотно согласился Лесовский. Видя, как недоуменно смотрит на него закройщик, пояснил: - Помог им на кяризе, вот они и затянули меня к вам. Хотели деньгами - я отказался, так они папаху на память решили подарить.
        - Ну что ж, как говорится, услуга за услугу, - понятливо согласился Яков. - Когда-нибудь придут времена, деньги вовсе потеряют вес. Будем строить свой труд исключительно на совести друг к другу.
        - Где-то я уже читал подобное, - заметил Лесовский, подставляя голову под замызганную ленточку закройщика.
        - Читали? - удивился Яков. - Я вычитал в статейке Полуяна. - Вам не знакома такая личность?
        - Да слышу о нем в который уже раз, но самого встречать не доводилось. Фельдшер один, знакомый мой, уж очень восторгался им. Все Полуян да Полуян - светлая голова. Маркса, мол, хорошо знает.
        - А вы как смотрите на марксистов? - Яков смело взглянул на клиента.
        - Обыкновенно, как и все. Серьезно над их учением не задумывался, так что извините. - Лесовский насупился и отвернулся. - Ну что, друзья мои, пойдемте теперь пообедаем.
        Яков улыбнулся, поняв, что напугал заказчика своим прямым вопросом. Сказал как можно мягче:
        - Денька через два загляните на первую примерку. - И проводил инженера внимательным и изучающим взглядом.
        XI
        Лесовский покинул "Северные номера" и поселился на квартире у старого скобелевского солдата в железнодорожной слободке, попросту именуемой Хитровкой.
        Хозяин дома - Игнат Макаров, когда-то участвовал в штурме Геок-Тепе, затем работал на втором участке строительства Закаспийской железной дороги - от Кизыл-Арвата до Асхабада, под начальством генерала Анненкова. В начале восемьдесят шестого, когда строительные батальоны двинулись дальше, на Чарджуй, Игнат по возрасту - исполнилось ему тридцать пять,- ушел с работы, но домой в Россию не поехал, а взял ссуду и построил себе на Хитровке собственный дом в шесть комнат, со двором, сараями и свинарником. Осенью подался в родную Смоленскую губернию и вернулся с женой Машей, нынешней Марьей Ивановной. Родила ему Марья в первые семь лет замужества трех сыновей - Ваську, Ермолая и Павла. Теперь они все выросли, каждому - за двадцать. Парни с характером - не тронь, не задень. Старший, Василий, социал-революционер - в Управлении железной дороги служит. Средний и младший - в депо, оба слесари, и оба, оберегая свою рабочую честь и достоинство, ведут войну со старшим брательником, который хоть и служит на железной дороге, но воюет за крестьянскую общину.
        В общем-то вся Хитровка - выходцы из русских деревень, - пропитана духом народничества. Оттого, что мужики сменили грабли и вилы на ломы и кувалды, духу в них мужицкого не убавилось. По вечерам на лавочках у дворов только и слышно о видах на урожай на Смоленщине, в Пензе, в Поволжье, в Саратовской губернии. Давно уже отшумело озорство «Народной воли» и «Черного передела», но тут свежи в мужицкой памяти убийства крупных помещиков, поджоги усадеб, потравы зерна и порубки леса. И особенно памятны совсем уже недавние «проказы» бывших народников, объединившихся в 1902 году и создавших партию социал-революционеров. Старый солдат Игнат Макаров, выходя вечерком на лавочку, чуть чего, сразу начинал загибать на руке пальцы и подсчитывать «убиенных». Уфимский губернатор Богданович - раз, Плеве - два, московский генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович - три, в Саратове - генерал Сахаров- четыре, в Могилеве - губернатор Клингенберг - пять, самарский губернатор - Блок - шесть...» Дядя Игнат загибал и загибал пальцы, а сидящие рядом с ним мужики дивились не столько «проказам» социал-революционеров,
сколько феноменальной памяти старого вояки. «И как ты все это помнишь, Игнат?» А он помнил потому, что счет убийствам вел в своей тетрадке старший сын дяди Игната. И любимой фразой сына была: «Ваше величество, дайте конституцию, а то эсеры стрелять будут!»
        Василий Макаров, по партийной кличке Макака (прозвали его так за злые гримасы, выражавшие суть подлой и жестокой души) предложил Лесовскому поселиться у него на квартире, когда играли они в бильярд в железнодорожном парке. Тут же эсеры Фунтиков, Герман, Гаудиц, еще несколько человек, узнав, что инженер изгнан из земства, пообещали ему подыскать «теплое» местечко, а на управляющего Юзефа Юнкевича «наложили черный глаз». Через день-другой, когда Лесовский зашел в Управление Среднеазиатской железной дороги, там его встретили уже знакомые ему служащие. Дело сладилось быстро - заполнил анкеты, вступил в профсоюз. Начальник отдела предложил оглядеться на месте, а через недельку - в путь-дорогу, на осмотр водосооружений на станциях и разъездах.
        Отправился он в свой первый «вояж» на летучке. Черный большетрубый паровоз, с тремя платформами-чанами и одним спецвагоном, торопко попыхивая, побежал на восток, в сторону Мерва. В вагоне вместе с Лесовским ехали два слесаря. Едва уселись в купе, сразу достали карты и начали играть в очко.
        - Господин инженер, вы не желаете побанковать?
        - Нет, не играю.
        Лесовский вышел в тамбур и до Аннау обозревал предгорную степь. Равнина, холмы, за ними горы были точно такими же, как и возле аула Теке-хана. На всем пространстве - ни домика, ни кибитки. И когда на серо-зеленом фоне, в некотором отдалении от железной дороги, засверкала голубыми изразцами древняя аннауская мечеть, Лесовскому почудилось, что переселился он в мир древний и сказочный. Едва машинист остановил летучку, Лесовский поспешил к паровозу.
        - Федор Андрнаныч! - окликнул он, запрокинув голову. - Может, задержимся на часок. Красотища, ей-богу, сроду такой не видел!
        В окошко высунулась голова машиниста. Он был русоволос, с сухощавым казацким лицом, с широкими усами, загнутыми кверху. Его черные насмешливые глаза выражали самодовольство. Посмотрев на мечеть, он слез по металлической лесенке на насыпь.
        - Дохлое дело, Коля, - сказал он, поправляя галстук. - Я когда-то тоже вот так был пленен этой мечетью, да умные люди намекнули мне: «Господин Фунтиков, вы малость опоздали».
        - Что, значит, «опоздали»? - не понял Лесовский.
        - А то, что до нас с тобой тут уже покопались американцы. Все драгоценности вывезли. Так что, ищи клады в другом месте. - Фунтиков довольно засмеялся, достал из кармана портсигар, закурил и, пуская кольца дыма, пригласил: - Ты садись со мной - в дороге поболтаем.
        - Мечеть меня заинтересовала чисто эстетически,- пояснил Лесовский.
        - А-а, - с понятием и насмешкой протянул Фунтиков. - Тогда все ясно. Как говорится, суду все ясно - поехали дальше. - Он поднялся на несколько ступенек и подал инженеру руку.
        - Спасибо, - поблагодарил Лесовский, войдя к машинистам и здороваясь с помощником. - Однако, тут у вас жарковато.
        - Жар костей не ломит, хотя и дышать трудновато. - Фунтиков ослабил галстук и расстегнул на рубахе верхнюю пуговицу.
        - Вы галстук-то снимите, - посоветовал Лесовский. - Зачем он на паровозе.
        - Ну, милый друг! Машинист без галстука - не машинист. Профессия наша самая почитаемая ныне. К тому же, как вам известно, встречают по одежде, а у нас, машинистов, сплошные встречи... на каждой новой остановке.
        Лесовский не стал возражать, но подумал, что этот красавец знает себе цену и изо всех сил стремится вверх. Макака рассказывал о нем, будто бы Фунт - парень сельский, окончил церковно-приходскую школу. Жил в Саратовской губернии, за сохой ходил, а как перебрался в Асхабад, то стал из кожи лезть, чтобы выглядеть городским. Слесарил в депо, а сроду не скажешь, что слесарь. Всегда одет чистенько, и с начальством вежлив и обходителен. Чистота и опрятность, можно сказать, и помогли ему попасть на курсы поммашинистов. Второй год уже водит паровоз самостоятельно. Вот и Степа Архипов - помощник Фунтикова, тоже пример берет с него... В парке несколько раз Лесовский встречал Фунтикова в бильярдной. Там он - франт, черта-с два подумаешь, что рабочий. Кий берет из пирамиды двумя пальцами, причем, мизинец оттопыривает аристократически в сторону. Поди узнай - кто он! Может, коммерсант французский, может, фабрикант бельгийский, но только не железнодорожник. А какова стать, какова постановка удара!
        - Слышал, инженер, как Юнкевнча опозорили? - спросил вдруг Фунтиков. - Говорят, двое эсеров переоделись в полицейских и остановили тарантас Юнкевича на Субботической улице. Твой бывший управляющий был в гостях у графа Доррера, там задержался допоздна, а когда выехал, то «полиция» остановила его коляску. Кучера отправили домой, сказали прийти за своим тарантасом утром в полицейский участок, а Юнкевича раздели.
        - Слышал, - Лесовский недовольно отвернулся.
        - Глянь, он еще нос воротит! - обиделся Фунтиков. - За него хорошие люди заступились, а он - нос в сторону.
        - Да уж такие они, эти господа. - Архипов сердито пошвыривал лопатой уголь в тендере. - Мы за них в огонь и в воду, можно сказать, а они не ценят.
        Лесовский повернулся к Архипову, смерил его строгим взглядом:
        - Чему тут радоваться, когда за тебя мстит самая отпетая хитровская шпана. У меня такое чувство, будто и меня низвели до хулигана-грабителя эти молодчики.
        - Но-но, полегче, парень! - возмутился Фунтиков, не отводя взгляда от железнодорожной колеи. - Причем тут грабеж?! И на хрена Архипову какие-то жалкие шмотки Юнкевича? Боевики решили проучить Юнкевича, заступились за тебя, только и всего. Между прочим, он предупрежден, что если еще хоть раз выкинет подобное, то пришьем его, как суку!
        Фунтиков выговорил эти слова, злобно скалясь, словно волк - у Лесовского аж мороз прошел по коже. «Вот оно истинное лицо красавца-машиниста. А галстучек, красивые речи - так, для прикрытия».
        - Если хочешь вернуться в земство, хоть завтра иди, - уточнил Архипов. - Юнкевич тебя назад с распростертыми объятиями примет. Он напуган, как серая мышь кошкой, знает - социал-революционеры трепаться не любят. Не таких гробили, а Юнкевич - поросенок с сиськами.
        - Ладно, Степа, поменьше болтай, - одернул помощника Фунтиков. - И тебе, инженер, советую держать язык за зубами. То, о чем сегодня услышал, никто другой знать не должен. Засыпешь - найдем под землей и удавим.
        - Ну зачем же так жестоко? - усмехнулся Лесовский.
        - Все, баста, кончаем трепаться. - Фунтиков потянул за рычаг, и паровоз разразился длинным устрашающим гудком. Впереди, примерно в версте от летучки, переходили железную дорогу верблюды.
        В течение дня летучка побывала на станциях Гяуре, Артык и Баба-Дурмаз. Машинисты оставили жителям по одному чану с водой, поскольку тут воды своей вовсе не было, прицепили к поезду пустые чаны. Дальше, на станции Артык, где через селение протекало два ручья, - Артык и Дерегез, Лесовский со слесарями чинил двери на сардобе.
        Из поездки он вернулся поздно вечером. Через день отправился вновь, но уже в сторону Красноводска, и опять с Фунтиковым и Архиповым. Машинисты все больше доверяли ему, посвящая в самые сокровенные мысли. Архипов был моложе Фунтикова лет на десять; двадцатисемилетний ухарь откровенно гордился своими обязанностями в организации эсеров. Он числился в группе боевиков, и не одно уже «мокрое дело» было на его совести. Фунтиков, когда сели обедать у ручья на станции, гордо запрокинул голову, начал вспоминать, с пренебрежением относясь к делам сегодняшним:
        - Сейчас что... Сейчас в кошки-мышки играем, да шарики по бильярдному столу катаем. Вот в девятьсот пятом были дела! Вспомнить страшно. Бывало, с Васей Шелапутовым выпьем первачка и пошли...
        Куда пошли, зачем пошли - об этом ни слова. Только намеками какими-то прояснял он, что участвовал и в ограблении профсоюзной кассы, и в убийстве начальника железной дороги Ульянина, и в генерала Уссаковского, начальника области, стрелял.
        Лесовский, слушая его, догадывался, что перед ним, по всей вероятности, глава асхабадских эсеров. Во-первых, по возрасту старше других, и относятся к нему с особым почтением хитровцы - чуть чего, только и слышно: «Фунт идет, короче!» Да и хватка настоящего вожака - этот не пойдет раздевать сам. Достаточно и того, что взглядом поведет, жестом подскажет... А случись беда - он в стороне, не его дело. С первой встречи понял Лесовский, что перед ним рабочий-аристократ, ибо не походил он ничем на деповских парней. Ермолай и Павел Макаровы в подметки ему не годились. Макака - куда еще ни шло. Разговоры у Фунтикова о житье-бытье склонялись к тому, что «буржуев надо давить, а самим обогащаться. Не для того мы ехали сюда из матушки России за две-три тысячи верст, чтобы щи лаптем хлебать! Нам эта земля самим генерал-губернатором жалована. Мы первыми поселились в Асхабаде. Мы - опора железной дороги, на нашей совести и рельсы, и шпалы, и паровозы с вагонами. Мы не позволим, чтобы каждая золотопогонная скотина, чиновничек с петлицами, диктовал свои законы. И вообще - бей своих, чтобы чужие боялись. Делай из
себя личность! Личность повелевает толпой!»
        После нескольких поездок Фунтиков пригласил Лесовского к себе домой. Впрочем, даже не пригласил, а само собой получилось. Возвращаясь со стороны Мерва, Федор Андрианыч вдруг посреди дороги остановил паровоз: «Степа, дуй и дыней принеси!». Архипов слез с паровоза с мешком, отправился на бахчу. «Ну, а ты что стоишь?!» - упрекнул Фунтиков Лесовского, увидев его на подножке ближнего к паровозу вагона: «Бери мешок!» Лесовский не подчинился - стыдно стало красть чужое. Тогда машинист побежал на бахчу сам. А когда прибыли в Асхабад, процедил сквозь зубы: «Надеюсь, господин инженер, хоть поможешь дыньки до дому дотащить!» Лесовский согласился, и таким образом оказался в гостях.
        Дом и двор у машиниста получше, чем у любого другого. Восемь комнат. Полы крашеные, на окнах решетки и тюль шелковая с кружевами. Кровати высокие, пышные. Мебель привозная, заграничная. Во дворе сараи со свиньями и курами, корова. Жена, полногрудая, дебелая казачка, одета в шелка. Несколько девок возле нее: то ли младшие сестры, то ли прислуга- не поймешь. Бегают, суетятся - все делают сами, а она только строгим глазом их провожает. Попробуй, пойми: «На кой черт этому Фунтикову революция? Разве что самого себя свергать вздумал?»
        - Неплохо живете, Федор Андрианыч.
        - Не жалуюсь. - Фунтиков разрезал дыню на ломти, кивнул инженеру, ешь, мол, не жди, и сам сунул в рот пол-ломтя. - Жизнь - она проворных да сильных любит. Умеешь жить - будешь богатым, не умеешь - пропадешь. Я думаю, Николай Иваныч, - впервые назвал он Лесовского по имени-отчеству, - на то мы и создали организацию социал-революционеров, чтобы завоевывать себе счастье. Пусть попробует какой-нибудь Юнкевич или Доррер сунуться, протянуть лапы к моему добру, - враз отрублю руки...
        После ужина отправились сыграть в «пирамидку», причем пошли в городской сад, куда, по слухам, привезли два новеньких бильярдных стола мастера Чемоданова. Действительно, в крытой бильярдной рядом с потертыми столами стояли два новых - под малиновым сукном столы больших размеров, и шары из слоновой кости. Несколько офицеров кружили вокруг них с задранными вверх киями. Лесовский и Фунтиков остановились, глядя на военных. Фунтиков ухмыльнулся. Откуда-то появились Гаудиц, Седых, Герман. Подошел присяжный поверенный Алексей Доррер, тоже заядлый игрок.
        - Господа, бросьте канитель, - небрежно предложил Фунтиков. - Ей-богу, только время тянете. Коли играть, то на интерес. На интерес - и азарту побольше. Игра поживее пойдет. Алексей Иосифович, как вы думаете на сей счет:
        - Положительно-с...
        Лесовский оглядывал обаятельного, в сером костюме, графа, а сам уже был весь во власти доносившейся мелодии романса с летней эстрады. Удивительно, но Лесовскому показалось, что голос певицы очень знакомый. Любопытства ради он вышел на аллею, затем приблизился к скамейкам, на которых сидели горожане, и сердце у него защемило. На эстраде, в длинном вечернем платье, опершись на черный лакированный рояль, пела Лариса Архангельская. В первое мгновение Лесовскому стало так хорошо, будто бы вновь он обрел свою потерянную любовь, но тотчас душа вновь переполнилась чувством утраты. У него возникло неодолимое желание, как только она закончит петь, подойти к ней и упасть на колени, взять за руку, просить, молить ее, чтобы вернулась к нему. Он торопливо, задыхаясь от волнения, поспешил за кулисы.
        - О, боже! - всплеснула она легкими шелковыми рукавами. - Николай Иваныч! Откуда вы взялись, голубчик? А мне сказали, будто вы отправились в Москву! Доктор, - повернулась она к усачу-офицеру, - познакомьтесь, это мой земляк... Инженер Лесовский.
        - Мое почтение. - Офицер прищелкнул каблуками.
        - Я, вероятно, помешал вам, - стесненно проговорил Лесовский, чувствуя и понимая, что этот красавчик-офицер не безразличен Ларисе Евгеньевне.
        - Николай Иваныч, где вы теперь? Все еще в «Северных номерах»? Я хотела бы свидеться с вами, но не сейчас... Вы знаете где улица Соборная? Это совсем недалеко от Текинского базара. Номер моего дома сорок шесть. Заходите, папа будет очень рад.
        - Непременно зайду, Лариса Евгеньевна, - пообещал Лесовский.
        XII
        Народный дом Закаспийского благотворительного общества находился в центре города. Четырехколонный портик, окрашенный в густо-желтый цвет, отделенный от проезжей части улицы и тротуара небольшим, со скамеечками, сквером, словно магнитом тянул к себе горожан. Днем сюда шли посетительницы всевозможных кружков - кройки и шитья, рукоделия, изящной словесности, музицирования. Заглядывали в библиотеку старички-обыватели, вышедшие на пенсию. Изредка дом заполнялся энергичными деловыми людьми, и это значило, какое-то общество - врачей, любителей археологии, любителей правильной охоты или исследователей Закаспийского края проводило свое очередное заседание. Поистине во всю силу этот Дом оживал по вечерам, когда сходились в нем актеры, музыканты, певцы - в обычные дни на репетиции, а по субботам и воскресным на представления.
        Лариса Архангельская после переезда в Асхабад служила секретаршей в Народном доме. Каждое утро приезжала она сюда на городском дилижансе, - благо пассажирская карета останавливалась прямо напротив портика. В Дом входила, если не считать ночного сторожа, самой первой, открывала приемную и кабинет председателя, которого за целый год видела только два раза, ибо председателем благотворительного общества был сам начальник Закаспийской области. Сначала Шостак. Его она видела в день, когда он, уезжая в Петербург, сдавал свои полномочия новому управителю- генерал-лейтенанту Лешу. Новый же начальник и командующий войсками побывал здесь пока только один раз - председателем благотворительного общества избрали его.
        Делами в Народном доме заправлял подполковник Лампел - седенький длинноносый старикашка, невероятно начитанный и любящий искусство. Был он прекрасным организатором и артистом, сам участвовал в спектаклях. Он же сам и режиссировал. В шутку его называли «Фигаро-там», и все же истинным распорядителем дел в Народном доме был не он. С приездом в Асхабад командующего краем, после отчетно-выборного собрания благотворителей, Народный дом в свои руки взяла генеральша Леш. Необыкновенно живая, стройная брюнетка в черных ажурных чулках и французских туфельках, в костюме, сшитом французским портным, женщин она совершенно шокировала своим туалетом, а мужчин изысканностью и лукавой, двусмысленной улыбочкой. Прежние «львицы» Народного дома - графиня Доррер и отставная генеральша Нелли Юнкевич некоторое время, встречаясь с мадам Леш, передергивали плечами, но постепенно уступили ей первенство. Мадам Леш оттеснила от творческих дел подполковника Лампела и, конечно же, совершенно подчинила себе секретаршу Ларису Архангельскую.
        Войдя в приемную, Лариса только успевала снять чехол с пишущей машинки, как раздавался телефонный звонок, и в трубке звучал бодрый, экзальтированный голос мадам Леш.
        - Лариса Евгеньевна, это вы?! С трудом дождалась вас, чтобы напомнить...
        Затем следовали распоряжения, и всякий раз - разные. Иногда это касалось перепечатки пьесы или размножения на машинке ролей. Иногда - самые интимные поручения: найти такого-то, передать что-то. Но чаще всего мадам Леш болтала о «дурехах» Доррер и Юнкевич, как она их обзывала заглазно. «Таланта ни на грош, а спеси у обеих на целый полк хватит. Будь моя воля, дорогая Ларочка, я бы их своими стряпухами сделала, а вам поручила главную роль в самой громкой пьесе...»
        Однажды, позвонив, госпожа Леш попросила ее немедля прийти. Архангельская с замирающим от страха сердцем отправилась в дом командующего, совершенно не подозревая, зачем ее пригласили. Дом стоял в карагачевом саду, окруженном кирпичным забором. Едва Лариса Евгеньевна подошла к воротам, как ее встретила служанка и повела к генеральским хоромам. Госпожа Леш, услышав из спальни ее голос, вышла, прикладывая ко лбу полотенце.
        - Ах, как хорошо, что вы пришли, моя милая. Муж с господами через час выезжают в Фирюзу поразвлечься, а я нездорова. Поезжайте вместо меня, милая, я сказала Лешу о вас... Но-но, только без всяких страхов! - тут же выговорила она строже, видя, что секретарша сжалась и вот-вот скажет «нет». - Леш - совершенно безвинное существо, вы можете не бояться его. Вы приглядите за ним и только. Возьмите гитару, споете господам. Да и почему вы страшитесь, глупенькая?! Вы же не одни едете. С вами будут обе дурехи- Доррер и Юнкевич, еще несколько женщин.
        Подталкивая Архангельскую, она вошла с ней в кабинет, где на диване, с газетой в руках, сидел высокий и располневший генерал. Увидев вошедших женщин, он тотчас встал и с интересом посмотрел на Ларису Евгеньевну. Затем подошел и поцеловал ей руку, отчего она невероятно смутилась.
        - Надеюсь, вы простите нашу дерзость, - сказал он, лукаво щурясь. - Я уже почти год в Асхабаде, столько же командую благотворительным обществом, но вас, мою секретаршу, вижу впервые. Вы прелестны, мадам! Без всякой лести - прелестны. Я буду весьма польщен, если составите мне общество.
        Через час кортеж автомобилей - в Асхабаде их насчитывалось двенадцать, и большинство из них были заняты в поездке, двигался в горы по Фирюзинской дороге. В головном «Руссо-Балте» рядом с шофером сидел сам генерал-лейтенант Леш, на втором сидении, за его спиной, Архангельская. Рядом с ней Доррер с супругой. В следующей машине ехали Дуплицкий и хан Хазарский с супругами, дальше - Ораз Сердар с офицерами штаба. В четвертом автомобиле управляющий земства Юнкевич с женой... Но не только генерал со свитой торопились в этот день за город. Многие буржуа, особенно те, у которых имелись свои кареты, мчались на лоно природы. Быстрые авто обгоняли вереницы фаэтонов, пролеток, дрожек и других легких повозок. Машины мчались со свистом, преследуя ползущий зеленым удавом пассажирский поезд, - он, уменьшенный расстоянием до игрушечных размеров, виднелся на краю предгорной долины у самой границы с Каракумскими такырами. Сотни горожан в этот безоблачный майский день, предавшись веселью, совершенно забудут о государе-имениннике, но всяк вспомнит, въезжая в зеленое ущелье, а затем и в самую Фирюзу, о бывшем
командующем Закаспия генерале Куропаткине. Это его заботой и усилиями было приобретено для России райское местечко. Его настойчивостью и руками солдат осушили в ущелье болота и разбили прекрасный парк, выстроили военную и другие дачи. Но еще больше понастроили дач мелкие асхабадские буржуа.
        Кортеж автомобилей перевалил за Багиром через гору и оказался перед роскошным яблоневым садом Ванновского. Яблони цвели, и издали казалось, что они кипят белой пеной. Сад этот был разбит бывшим военным министром России генералом Ванновским - и носил его имя. Каждый из сидящих в машине подумал об этом, и взволнованная быстрой ездой и красотами этих мест графиня Доррер, подавшись немного вперед, громко спросила:
        - Господин Леш, а почему бы и вам не оставить память о себе? Неровен час, уедете из Асхабада - и не успеете оставить свою отметинку.
        Генерал-лейтенант повернул голову, улыбнулся, однако не сказал ничего.
        Протарахтев по узкой, немощеной улочке поселка, автомобили свернули за парком вправо, и один за другим медленно въехали во двор военной дачи. Тут уже стояли столы под белыми скатерками, уставленные бутылками и тарелочками с холодной закуской. В глубине двора исходил от жаровен синий дымок и пахло на весь двор ароматным шашлыком. Приезжие, выйдя из машин, тотчас поспешили к чинаре «Семь братьев», с восхищением оглядывая семь сросшихся воедино стволов. Все разом заговорили, вспоминая легенду о том, как храбрая девушка Фирюза похоронила здесь семерых своих братьев, погибших, но не отдавших селение врагам. И на месте захоронения поднялись семь могучих стволов. Юнкевич, взяв за руку женщин, предложил измерить окружность чинары, но подойти к ней мешали могучие корни, проступавшие из земли, - на них скользили подошвы, и затея с обмером не состоялась К тому же супруга Юнкевича, одной из первых сев за стол, окликнула господ, чтобы поскорее шли распить бутылочку английского портера. Мужчины, пока распорядитель пиршества - действительный статский советник Дуплицкий не скомандовал «за стол», сбившись в кучу,
вели разговор о политике, о последних газетных новостях. В центре внимания была забастовка челекенских нефтяников. Более других об этих событиях был осведомлен хан Хазарский - коренной уроженец тех мест. Но не только постоянное сообщение с Челекеном служило пищей для его ума. Хазарский с затаенным любопытством следил за тем, как рушатся под натиском рабочих фирмы Нобеля и Вишау, когда-то поглотившие несколько нефтяных колодцев хана Хазарского. Когда-то не в состоянии противостоять в конкуренции этим королям «черного золота», он отдал им за бесценок свои колодцы и керосиновую установку. И не один он. Десятки мелких нефтедобытчиков разорились благодаря «мудрым» действиям двух гигантских фирм. Последние новости были о том, что «Челекенское нефтепромышленное общество», а точнее промысел Вишау вынужден удовлетворить целый ряд требований рабочих. И хан Хазарский с удовольствием говорил о них:
        - Во-первых, прибавка жалованья до десяти процентов и выше. Во-вторых, рабочие и мастеровые, прослужившие более года, будут пользоваться месячным отпуском...
        - Но без сохранения содержания, - уточнил граф Доррер. - И вообще, господа, шельмовство нефтяных магнатов - первопричина возникших забастовок в Баку и на Челекене. Фирма братьев Нобель в Баку, спекулируя и богатея на ценах за нефть, а не на ее добыче, выдержала почти двухмесячную забастовку. Терпя убытки на добыче, они трижды больше получали на спекуляции, ибо обладают большими запасами скопившейся нефти в резервуарах.
        - Не пойму, граф, за что же вы ратуете? - возразил Юнкевич. - Что же, по-вашему, лучше идти на Уступки, чем сдерживать забастовщиков! Вы прямо-таки заблуждаетесь... И вы, Георгий Иосифович, и вы, Хазар-хан.
        - Однако, господа, вы заговорились, пора и честь знать, - вставил слово Дуплицкий. - Господин генерал просит всех к столу.
        Леш выждал, пока господа усядутся, затем вышел из небольшого кирпичного домика с терраской и сел за крайний стол. Тотчас он поднял рюмку и произнес тост во здравие царствующего императора.
        - А генерал - душка, - сказала мадам Юнкевич, ставя бокал. - Как он приятно посмотрел в нашу сторону. Стоило его ящерице приболеть, и сразу с генералом метаморфозы.
        Лариса Евгеньевна приличия ради улыбнулась и поставила бокал к себе поближе, чтобы сидящий напротив адъютант Леша, капитан с белыми бровями и рыжими усиками, не добавил еще вина.
        Едва выпили по первой, Дуплицкий велел наполнить рюмки и бокалы вновь. После первого тоста он снял пенсне, и теперь казался еще неприятнее оттого, что его серые глазки были глубоко в орбитах и колюче поблескивали оттуда, ощупывая всех.
        Кто-то еще произнес тост, кажется, Ораз Сердар, и опять господа выпили. Архангельская на этот раз лишь пригубила бокал и поставила. Она слышала, как захмелевшие господа скрежещут вилками о тарелки, говорят о чем-то все сразу - спорят, доказывают друг другу что-то, и уже решила, что, слава богу, петь ей в этой пьяной компании не придется. Однако адъютант генерала побежал к автомобилю и вернулся с гитарой.
        - Господа! - прокричал он зычным голосом. - Попросим Ларису Евгеньевну спеть... Что-нибудь душещипательное.
        Все сразу загомонили, упрашивая ее, и захлопали в ладоши.
        - Что именно? - спросила она, глядя в сторону, где сидел командующий с офицерами, действительным статским советником.
        - Господин генерал просит что-нибудь цыганское!- ответил Дуплицкий.
        Лариса Евгеньевна отодвинулась от стола, улыбнулась кротко сидящим, и, пробежав пальцами по струнам, запела:
        Гори, гори, моя звезда - звезда любви приветная...
        Голос ее слегка дрожал от волнения, но от этого казался еще прелестнее. Лариса была очень красива - с этим считались даже женщины, но сейчас она, одухотворенная пением, перевоплощаясь в самое страдание, вызывала еще большее восхищение. Не успела она закончить первый романс, как ее тотчас попросили спеть еще, и Архангельская завела свою любимую - «Гнедых». Вновь ей аплодировали... И освоившись совсем, почувствовав себя ничуть не ниже этих господ, она свободно заговорила с мадам Юнкевич и графиней Доррер.
        - Нелли Эдуардовна, - обратилась она запросто. - Пойдемте на Фирюзинку - руки ополоснем после шашлыка.
        - Да, пожалуй, - согласилась та, идя сбоку и расточая похвалы Архангельской.
        Вскоре к ним подбежал генеральский адъютант.
        - Послушайте, капитан, - кокетливо вступила с ним в игривый разговор Нелли Эдуардовна. - Почему вы не покрасите свои сивые брови в черный цвет? Мне больше нравятся чернобровые.
        Женщины рассмеялись. Адъютант, дурачась, взял Архангельскую под руку и тут почти рядом послышался шутливо-угрожающий голос Леша:
        - Адъютант, смотри у меня!
        - Виноват, ваше превосходительство! - Капитан отошел от Ларисы Евгеньевны и заспешил к столу.
        - Ну, миленькая, вам прямо-таки везет, - позавидовала мадам Юнкевич. - Даже сам генерал-лейтенант, этот сухарь, преданный слуга собственной супруги, к вам неравнодушен. Надо же!
        Леш прошел мимо женщин и скрылся в своем домике. Архангельская и Юнкевич вернулись к столам. Тут уже был полный послеобеденный беспорядок. Многие встали со своих мест и курили в холодке под деревьями, другие играли в павильоне в бильярд. Некоторые ушли прогуляться по Фирюзе. Лариса Евгеньевна, взяв со стула гитару, отнесла ее и положила в автомобиль. - Миленькая, что же это вы?! - подходя, вдруг упрекнула ее графиня Доррер. - Идите, поухаживайте за генералом.
          - С какой стати, ваше сиятельство! - Архангельская вздрогнула и покраснела от унижения и мгновенно вспыхнувшего негодования.
        - Миленькая, он ждет вас! Он послал меня за вами... У него оторвалась пуговичка и надо ее пришить.
        - Вот вы и пришили бы. - Лариса Евгеньевна гордо вскинула голову и окатила графиню презрительным взглядом.
        - Боже, какое хамство. Вы только посмотрите на эту девицу. Я приказываю вам, ступайте к генералу. Вы же его секретарша, так займитесь благотворительством!
        - В чем дело, что за шум? - подскочила Нелли Эдуардовна. - Вы так вздорите, что господа обратили внимание.
        - Представьте себе, эта куколка - протеже какого-то жандарма Султанова, которую я обогрела и устроила на тепленькое место, не желает пойти к генералу и пришить ему пуговицу. - Доррер неприятно захихикала. - Неужели Леш хуже какого-то заштатного пристава.
        - В самом деле, Лариса Евгеньевна, - умоляюще улыбнулась Нелли Эдуардовна. - Я бы на вашем месте не стала и задумываться... Все-таки, Леш - это... сами понимаете...
        - Ну и ступайте к нему! - Оскорбленная и униженная, Архангельская повернулась и пошла к воротам...
        XIII
        Из Фирюзы она уехала по узкоколейке, в небольшом пассажирском вагончике. В нем было почти пусто, ибо солнце только-только забиралось в зенит, и назад, в Асхабад, никто пока не спешил.
        В Безмеине она прождала целый час пассажирскую карету. Наконец подошел открытый дилижанс: лошадей выпрягли, напоили, дали сена. Объявили посадку. Лариса Евгеньевна заняла место впереди, и до самого Асхабада, беспрестанно думая о жутком нынешнем дне, устало смотрела на Копетдагские горы и зеленые холмы, еще не опаленные солнцем. Вернувшись домой и не застав отца - он ушел в госпиталь на ночное дежурство, - она упала на кровать и, плача, уткнулась в подушку. Пролежала, наверное, час или больше, и очнулась от стука в оконное стекло. Стучались в передней, окна которой выходили во двор. Выйдя, Лариса Евгеньевна приоткрыла дверь и увидела Лесовского.
        - Боже ной, Николай Иваныч! - радостно воскликнула она. - Боже мой... Входите. Я только что вернулась из Фирюзы.
        - Добрый вечер, Лариса Евгеньевна. - Он взял ее за руку, осторожно и пытливо заглядывая в глаза, и она, не справившись с чувством теснящейся в ней обиды и нахлынувшей радостью, заплакала, судорожно покусывая губы.
        - Что с тобой? - тревожно спросил он, бережно обнимая ее, приткнувшуюся мокрым лицом к его плечу. - Ну, успокойся, успокойся.
        - Нет, нет, я ничего... Это я так... Просто мне стало совсем хорошо оттого, что вдруг появился ты. После того вечера, когда я пела в городском саду, я все время жалела, что ты ушел.
        - Была на то причина, - усмехнулся он, взяв со стола спички. - Может быть, зажжем лампу, уже темно.
        - Да. конечно... О какой причине ты говоришь?
        - Ты же была с кавалером... с офицером! Щеголь такой с черными усами.
        - Ты не думай ничего плохого. Кранк - врач-гинеколог. Он порядочный человек... Во всяком случае, со мной он не позволяет ничего лишнего.
        - Он бывает у тебя?
        - Что ты! - возразила она и растерянно замолчала, не в силах сказать, что Кранк все-таки был у нее- делал ей операцию, а потом два или три раза заходил, справляясь о здоровье. Но это были посещения врача, а не кавалера. - В общем-то он ухаживает за мной, и, кажется, неравнодушен ко мне, но ты можешь быть спокоен. - Лариса опять посмотрела ему в глаза.
        - Зачем ты оправдываешься передо мной? - сказал он как можно спокойнее. - Разве в этом Кранке дело... Позволь я сяду?
        - Ну, конечно, садись. Сейчас я заварю чай. У меня есть пачка зеленого.
        Лариса Евгеньевна зажгла примус, поставила на него эмалированный чайник и принялась накрывать на стол. Лесовский молча наблюдал за ней, стараясь увидеть изъяны в ее внешности, в движениях, в осанке, чтобы с сожалением сказать себе: «Не та уже Лариса - куда девалась ее девичья прелесть после встреч с жандармом!», но ничего подобного не находил - наоборот, она казалась ему еще краше, еще изящнее.
        - А этот негодяй... пристав - он не приезжает к тебе? - Голос Лесовского задрожал, и Лариса Евгеньевна поняла: «Вот то главное, что всю жизнь будет стоять между нами».
        - Не надо. Ради бога, не надо... - Лариса Евгеньевна безвольно опустилась на диван.
        Лесовский сел рядом.
        - Хорошо, давай о другом. Я буду говорить о том, как этот негодяй Султанов и еще десятка два таких, как он, - пристава, офицерские чины, жандармы, сам Иванов - ротмистр, заведующий розыскным пунктом, ехали в Красноводск в одном вагоне со мной, чтобы пересесть на пароход, и добравшись до Челекена, расправиться с забастовщиками... Они арестовали и посадили в трюм самых активных, избили их до полусмерти, а толпе бросили «подачку». Вот вам десять процентов надбавки к заработку, и заткните свои глотки.. Между прочим, Султанову этого наши товарищи не простят.
        - Да пусть он подохнет, подлец, самой позорной смертью, - перебила Лариса. - Я ненавижу его. Ты не знаешь всего, что произошло...
        - Я все знаю, мне сегодня рассказал твой отец. Я ведь был у тебя еще днем. Мы порядком повздорили с Евгением Павловичем. Я понимаю его... Он не нашел ничего лучшего, как заставить этого жандарма позаботиться о вашем благополучии. Дом вам он сыскал, службу в госпитале и в Народном доме, и за все за это уплатил немалые деньги.
        - Замолчи! - Лариса Евгеньевна порывисто встала. - Нельзя же быть таким жестоким. Уходи, если ты считяешь меня продажной шлюхой... Уходи!..
        Лесовский вздрогнул.
        - Ну, что ж, - сказал он глухо и встал. - Вероятно, не надо было нам встречаться...
        Он успел сделать лишь шаг к двери, как Лариса Евгеньевна бросилась к ней и повернула ключ.
        - Никуда ты не уйдешь, - заявила она резко. - Если ты мужчина, то не оставишь меня одну. Я ж одна. Одна.... Кроме тебя у меня в сердце никого не было и нет... Прости меня за все, хотя я ни в чем не виновата. Это жизнь такая... Она терзает каждого, кто не в состоянии противостоять ее грубой силе, подлости, хамству... Ох, Николай Иваныч, дорогой мой, если бы ты знал, какой заветной мечтой было у меня войти в высший свет, быть богатой и знатной. И знал бы ты, как я все это теперь презираю! Я никогда не думала и даже не допускала мысли, что высшее общество стоит и передвигается на ходулях самой наглой лжи, обмана, подкупов, взяток, безжалостного отношения друг к другу, не говоря уже о простых людях. Простую чернь эти аристократы просто не считают за людей. Даже животных - кошек и собак - они больше любят, чем нас.
        - Да, наверное, это так, - согласился Лесовский, внимательно наблюдая за Ларисой Евгеньевной и находя, что она и в самом деле настолько издергана, что заслуживает самого большого сострадания. - Ты даже о чае забыла, - напомнил он. - Но прости за прямоту. Иначе я не могу... Мне пора идти...
        Она не отозвалась. Глаза ее потускнели, появилась в них некая тревога. Он успел прочесть в ее глазах: «Сейчас уйдет и никогда не простит мне моего греха!» Она медленно отошла от него.
        - Ты еще придешь? - спросила тихо.
        - Приду, если пригласишь.
        - Тогда приходи завтра, послезавтра, когда у тебя будет время. Я буду тебя ждать.
        У двери он обнял ее. Она ждала и надеялась - сейчас останется, но этого не случилось. Лесовский вышел, слышны были его удаляющиеся шаги по двору.
        - Он мне никогда не простит пристава, - вслух подумала Лариса и устало опустилась на диван.
        Утром она шла к центру города по Таманской. Противоречивые чувства терзали ей душу. «О, боже, неужели это был только кратковременный сладкий миг? Неужели так велико чувство самолюбия, что нельзя его побороть даже самым здравым рассудком? Ведь Николай Иваныч умен и рассудителен! О, если бы ум был сильнее чувств - сколько бы бед и несчастий могли бы мы предотвратить!»
        На Соборной зазвонили колокола и где-то далеко, на самой окраине, откликнулся им деповский гудок. Лариса Евгеньевна, утеряв тонкую ниточку мысли, посмотрела по сторонам и только тут осознала, что подходит к Русскому базару и что утро великолепное - всюду толпы народа, повозки, лошади, ослы с поклажей, верблюды на обочине. У каждого обывателя свои заботы, радости, горести, сомнения. На углу у магазина, сидя, раскачивался слепой нищий. Лариса Евгеньевна положила ему в тюбетейку гривенник, подумала с жалостью: «И жить уже незачем, а живет, бедняга, стремится жить... борется всеми силами, чтобы утром ощутить тепло солнца, а вечером тепло подушки, если только она у него есть... Боже, но нельзя же мне равняться в своих горестях с ним! Надо жить смелее и всеми силами стараться быть независимой...»
        В скверике у здания Народного дома дремал на освещенной солнцем скамейке кот Мурысь - любимец завсегдатаев Дома. Увидев Ларису Евгеньевну, он встал, выгнул спину, потянулся и спрыгнул ей под ноги. Она погладила его, потрепала за уши.
        - Будет вам баловать этого развратника! - смеясь, сказал сторож. - Всю ночь не давал спать, по крышам за своими дамами бегал.
        - Здравствуй, дядя Степан. Никто еще не приходил? - Лариса вошла в вестибюль, взяла в гардеробной ключи. - Госпожа Леш не звонила?
        - Никто не приходил, никто не звонил - все спят после вчерашнего, - пояснил сторож. - Все-таки день императора, как ни говори.
        Войдя в приемную, она распахнула ставни, сменила в машинке ленту и принялась перепечатывать роли из «Бесприданницы». Странно, но в этот день никто ее не потревожил. Даже госпожа Леш забыла позвонить, чтобы высказать очередное назидание. «Вероятно, и впрямь заболела», - подумала Лариса Евгеньевна.
        Вечером, однако, мадам Леш пришла, свежая и здоровая, и первыми ее словами были:
        - Ларисочка, а штабс-капитан Кранк еще не заходил?
        - Нет-с, да я его и не жду... не приглашала, - поняла ее вопрос по-своему Архангельская.
        Мадам Леш озорно прищурилась, сраженная наивностью секретарши, и рассмеялась.
        - Вы у нас, ну, прямо прелесть. Вчера, по рассказам графини, испугались пришить моему генералу пуговицу, а сегодня боитесь своего врача.
        - Никого я не боюсь, - выговорила, как можно мягче, Лариса Евгеньевна. - Просто у меня есть свое человеческое достоинство.
        - Но ваше достоинство граничит с грубостью и неповиновением, - заметила Леш, заглядывая в зеркало и поправляя локоны. - Вы не на шутку рассердили моего мужа. Раз в жизни, говорит, позвал вместо денщика секретаршу, и то получил от ворот поворот.
        Лариса Евгеньевна отошла от машинки и остановилась, рассматривая в упор генеральшу.
        - Неужели вы, будь он вам не муж, а лишь командующий или председатель благотворительного общества, остались с ним наедине?
        Мадам Леш с презрением глянула на Архангельскую.
        - Барышня, а не кажется ли вам, что у вас слишком короткая память? Давно ли вы нежились в постели со становым приставом... и совершенно не думали, что находитесь один на один с мужчиной! А теперь строите из себя верх целомудрия. Или вы думаете, нам ничего неизвестно о вашем прошлом? Впрочем, один ли становой пристав? Я ничуточки не сомневаюсь...
        - Дура! - вне себя крикнула Лариса Евгеньевна. - Самая отпетая дура!
        - Что-о-о!.. - задохнулась госпожа Леш. - Что ты сказала? Я - дура? Ах ты, дрянь негодная! - Мадам Леш взяла со стола карандаш, швырнула им в секретаршу, затем схватила чернильницу, но бросить не успела - Лариса выскочила из приемной.
        XIV
        В самый разгар лета началась война. Сначала в газетах появилось сенсационное сообщение об убийстве в Сараево наследника австрийского престола эрцгерцога Франца Фердинанда. Асхабадские обыватели и особенно высший свет не успели «переварить» эту новость, как газеты сообщили о том, что Австро-Венгрия объявила войну Сербии и подвергла артиллерийскому обстрелу Белград. Россия, возмущенная столь дерзким поступком австрияков, объявила сначала в пограничных с Австро-Венгрией округах, а затем всеобщую мобилизацию. Тотчас Германия поставила русскому самодержцу ультиматум и, не получив ответа, объявила России войну.
        На площадях и в парках Асхабада прошли митинги. Вскоре привокзальная площадь и товарные платформы почти ежедневно стали заполняться маршевыми ротами, - уезжали на театр военных действий кадровые военные и вновь мобилизованные граждане. Готовился к отъезду текинский полк-в окрестностях Асхабада джигиты ежедневно отрабатывали конную атаку с саблями наголо. Многие военные чины, в том числе полковник Хазарский, подали рапорты об отправке в действующую армию. Хазар-хан, как бывший адъютант генерала Куропаткина, написал ему личное письмо с просьбой быть при его высокопревосходительстве. В один из дней, совершенно незаметно для взбудораженных войной граждан Закаспийской столицы, уехал генерал-лейтенант Леш со своей благоверной супругой. С ними вместе отправился доктор Кранк. И так же незаметно прибыл в Асхабад новый начальник Закаспийской области, бывший полицмейстер Ташкента генерал-майор Калмаков, человек больной, к тому же в солидном возрасте. Был смотр войск асхабадского гарнизона - на Скобелевской площади выстроился личный состав запасных стрелковых полков и артдивизиона. Новый командующий выехал к
солдатам на коне, произнес пламенную речь, затем в военном соборе, здесь же, на площади, состоялся молебен во имя государя, Отечества и скорой победы.
        Поздними вечерами на плохо освещенной фонарями привокзальной площади несколько раз выступал перед солдатами граф Доррер. В сером макинтоше и широкополой шляпе, при галстуке, с солидным портфелем в руках он подъезжал к вокзалу на автомобиле. Это производило на военных до поры до времени должное действие, пока однажды в такой вот вечер кто-то не выкрикнул из толпы! «За что воюем, граждане! Гонят вас, как баранов, на скотобойню!» Доррер тотчас отметил - выкрикнул столь обличительную фразу не солдат, сказал «вас», но кто именно, узнать не удалось, поскольку солдатня тотчас поддержала «провокатора».
        В этот вечер случайно оказались рядом с митингующими эсеры Фунтиков, Седых, Макака. С ними был и инженер Лесовский.
        - Смотри-ка, какой шустрый! - удивился Фунтиков, услышав голос «провокатора». - Наверняка из большевиков. Это они прут против оборонческого движения. Вместо того, чтобы спасать Отечество от немцев, тащат в Думу всякие законопроекты. Сначала о страховых кассах и рабочей печати, потом об отмене ограничений прав евреев. Все еще надеются, что письменными требованиями и криками чего-то добьются. Бить надо б... кто поднимает руку на народ, а социал-демократия только и знает, что скандалы на площадях устраивает. Что толку от того, что кто-то сейчас выкрикнул антивоенный лозунг? Ну, пошевелил мозги серой массе - и только. Пошумят и успокоятся солдатики. Да и вообще, шутить в военное время такими скользкими фразами более чем вредно. Все-таки, Отечество в опасности.
        Лесовский стоял за спиной Фунтикова, облокотясь на перронную загородку, и заметил «провокатора». «Да это, кажется, шапочник Яков! - подумал он удивленно. - Вот тебе и на! Значит, не случайно, не ради красного словца тогда в мастерской забрасывал он удочки насчет марксизма, о Полуяне спрашивал!» Николай Иваныч старался не потерять Якова в толпе, ибо был он в солдатской шинели, как и все. Но вот солдаты стали подниматься на перрон, тесня в сторону Фунтикова и его компанию, а Яков перешел улицу и остановился на тротуаре, глядя на отъезжающий автомобиль Доррера и сидящих в нем господ из канцелярии.
        Лесовский догнал его у здания управления Среднеазиатской железной дороги.
        - Здравствуйте, Яков! Узнаете?
        - Нет, что-то не припомню. - Яков отвернулся и зашагал прочь, подумав, «не из сыщиков ли этот тип?!»
        - Ну хоть шапку-то свою узнаете?! - бросил вслед Лесовский.
        Яков остановился:
        - Инженер, кажись, если не ошибаюсь? С туркменами как-то приходил. Заступничество за них имел, а они заказали за твою добрую поддержку эту шапку.- Яков заговорил с Лесовским, как со старым приятелем, и это еще больше расположило Лесовского к нему.
        - Это вы сейчас против войны речь держали?
        - С чего ты взял?
        - Сам видел и слышал.
        - Ну, раз так, то помалкивай. Будешь молчать, еще одну шапку на зиму сошью. Я ведь теперь сам себе хозяин. Мастерскую у Рабиновича купил. Отбыл мой хозяин в края не столь жаркие. А ты все у них, на кяризах?
        - Да нет... Я давно уже по разъездам да станциям колешу. Нынче солдатня на Красноводск идет, а воды на станциях маловато. Кубовые кипятком не успевают снабжать военных, вот и приходится, как говорится, изыскивать дополнительные водные ресурсы.
        - Ну вот видишь, и тебе война забот прибавила.- Яков пытливо заглянул в глаза инженеру. - А нам эта война вот как поперек горла встала, - Яков полоснул ребром ладони по горлу.
        - Не пойму я вас, - недоуменно пожал плечами Лесовский. - Война - для всех война. Даже эсеры - и те за войну до полной победы, а они, сами знаете, как защищают народ.
        - Еще бы не знать, - иронически усмехнулся он.- Так защищают, что на бедный народ все шишки сыплются. Хлопнут эсеры одного, скажем, градоначальника, а на его место другой становится. Этот другой начинает мстить рабочим за своего предшественника. Сколько нас в тюрьмах томится из-за ваших убийств и покушений.
        - Ну, положим, я не состою в их партии. - Лесовский вскинул голову, выражая всем своим видом, что он сам по себе, и тут же добавил: - Но вообще-то, если говорить о революции, то бескровных революций, как я понимаю, не бывает. Социал-революционеры, ох, как теснят царских опричников. Неровен час, глядишь, и свергнут... - Он оглянулся по сторонам, не слышал ли кто его последних слов.
        - Эсерам с их допотопной крестьянской программой никогда не одолеть царя! - резко выпалил Яков. - Они ходили в народ, сеяли смуту, поднять пытались крестьян против помещиков - из этого ничего не вышло. Теперь сменили вывеску, стали называться социал-революционерами, а программа у них прежняя, и дух бунтарский. Стенька Разин да Емельян Пугачев- разве что такой программой руководствовались, оттого и потерпели поражение.
        - Странно... - Лесовский удивленно хмыкнул. - Какой же программой руководствуются большевики? Неужели они собираются свергнуть самодержавие лозунгами и петициями?
        - Эх ты, инженер, да еще грамотный человек, - упрекнул его Яков. - Академию окончил, с простым народом общаешься, а за передовым учением не следишь. Марксизм - это тебе не пугачевщина. Марксизм - строгая политическая наука. Читать надобно Маркса, тогда сразу твои глаза откроются и по-иному глядеть на мир будут.
        - Все одни слова, - возразил Лесовский. - Я не вижу рационального зерна в этом учении. Ну что из того, что вы подняли лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Ну, соединятся, а дальше что? Выйдут на площади, поднимут над головами красные транспаранты - и только...
        - Ах ты, мать честная! - заразился озорным духом беседы Яков. - Как бы тебе, инженер, половчее высказать самую суть?.. Ну, так вот, слушай. Эсерам поодиночке никогда не перебить всех царских опричников - жандармов, судей, прокуроров, чиновников, графов, князей и прочих кровососов. Их может одолеть сила, равная им, но настроенная против. Единым духом поднимемся все сразу и разорим царскую старую машину. Вот потому и зовем, чтобы все пролетарии соединялись. А вообще-то с наскоку трудно понять учение Маркса, - виновато развел руками Яков.
        - Но почему же не понять, - возразил и задумался Лесовский. - Не такой уж я тупой. Только где же возьмешь такую организованную силу?
        - Спрашиваешь «где возьмешь?» На это я тебе отвечу так: силу эту царь гонит на войну, как скот на бойню, чтобы ополовинить ее или уничтожить совсем. Как побьет царь всех рабочих и крестьян, как останутся одни дармоеды-чиновники, да князья, да графы - тогда царю не страшна будет никакая революция, ибо некому ее будет делать. Вот поэтому большевистская фракция четвертой Государственной думы выступает против войны и призывает народ к свержению самодержавия.
        - Н-да, в ваших словах, действительно, есть правда, - согласился Лесовский. - У вас что же, есть своя организация большевиков? - поинтересовался инженер и предупредительно поднял руку. - Впрочем, можете мне ничего не говорить. Неровен час, прознает о вас полиция - на меня станете думать. Однако меня удивляет, как вы, сидя в своей мастерской, марксизм столь успешно усвоили?
        - Да так, почитываю газетки разные, - уклонился от прямого ответа Яков. - Ты и сам видел в газетах статьи о марксизме того же Полуяна. Видел, да только не придал им значения, а я с интересом их читал. Думаю, не запрещено, коли в газетах их печатают.
        - А где теперь Полуян? - поинтересовался Лесовский.
        - Ну вот. Откуда мне знать. Уехал, наверное, раз не слышно. А ты, коли имеешь какие-либо сомнения, заходи ко мне в мастерскую - чайку попьем, поговорим. В прошлый раз не спросил я - откуда ты родом. Или спрашивал, да забыл, - поинтересовался Яков.
        - Москвич я. А ты?
        - Я воронежский, а в Асхабаде уже девятый год, сызмальства шапки шью - отцом обучен. Как закончил церковно-приходскую школу, так и начал кроить да шить. Пятнадцать годков было, когда отпочковался от папаши и подался в город. С рабочими, стало быть, познакомился, кружки посещал. Только ум-разум просветлел малость - и тут на тебе! - полиция. Арестовали. Пришлось годок в тюрьме посидеть. Вышел - опять в шапочную. Вот ведь они какие эти шапки! Разом от них не отмахнешься. В девятьсот пятом, в революцию, опять приписали, дескать, так и так, как активного участника беспорядков засадить в тюрьму, а потом выслали, запретили в Воронеже жить. Мыкался, мыкался, кое-как разрешили поселиться в Асхабаде... - Яков говорил искренне, подтрунивая над собой и располагая к себе Лесовского.
        Лесовский проводил его до Русского базара. Здесь Яков свернул в проулок и скрылся в темноте, а Николай Иваныч вышел на Таманскую и вскоре был у Ларисы.
        Лесовский застал Ларису одну. Она отворила ему, зябко ежась, подставила щеку для поцелуя и тут же вновь сунула озябшие пальцы в накладные кармашки платья.
        - Холодно что-то, - сказала с виноватой улыбкой. - Будешь чай?
        - Нет, пожалуй. Я не надолго. Принес тебе, на первый случай, двести рублей... как безработной. - Он улыбнулся, но шутки у него не получилось.
        Лариса Евгеньевна подождала, пока он вынул из кармана и положил на стол пачку ассигнаций, затем четко выговорила:
        - Спрячь, я не возьму их.
        - Отчего же? - удивился он. - Я даю тебе эти деньги безвозвратно. Я же понимаю, как трудно тебе.
        - Ты унижаешь меня. - Она горько улыбнулась и, взяв стакан с чаем, начала помешивать в нем ложечкой.
        - Не понял, чем же я тебя унижаю? - обиделся Лесовский. - Я пришел к тебе как друг. Разве бросают друзей в беде?
        - В том-то и дело, что ты всего лишь друг. На большее я давно не надеюсь. Любовь и сострадание, Николай Иваныч, понятия разные. Ты сострадаешь - и это верх проявления твоих чувств ко мне. Ты возьми, возьми деньги, - торопливо и, как показалось Лесовскому, раздраженно заговорила она. затем взяла со стола ассигнации и сунула ему в боковой карман. - Не думай, что я глупенькая. Я давно все поняла. Иди-ка, да пожалей лучше нищих - вон их сколько сидит на тротуарах. А я - не нищая... как-нибудь сама о себе позабочусь.
        - Лара, да ты что?! - Лесовский взял ее за руки, притянул к себе, но она со слезами на глазах отвернулась.
        - Чужие мы с тобой, - сказала она глухо. - Подлая жизнь сделала нас с тобой чужими. Я долго думала и твердо решила, что нам не надо бывать вместе. Я не хочу тебе портить жизнь. Ты, конечно, можешь снизойти, убедить самого себя, что любишь меня, но только на время. Потом твоя любовь превратится в ад для тебя и меня. Этот негодяй пристав так и будет стоять между нами.
        - Лариса, милая, что я должен сделать, чтобы доказать свою любовь?
        - Ничего... Ровным счетом ничего, - снова твердо выговорила она. - И чем раньше поймешь, что не любовь тебя влечет ко мне, тем будет лучше для нас обоих.
        - Ну ты позволишь хотя бы иногда бывать у тебя?
        - Нет, Николай Иваныч, нет. Чем скорее мы забудем друг друга, тем быстрее изгладится из моей памяти прошлое.
        Он молча оделся, все еще надеясь, что Лариса остановит его. Однако ее губы были плотно сжаты и лицо сосредоточено. В глазах у нее не было ни тени сомнения.
        - Прощай, - произнес он, взявшись за дверную ручку.
        - Прощай, Николай Иваныч, видно, на роду мне написано быть одной. - Лариса поцеловала его в щеку и осенила на дорогу крестом.
        Для него это был удар. Больше того - удар неожиданный. Только отойдя от дома, он начал догадываться, что все его колебания очень чутко улавливались Ларисой и наконец вылились в резкое и решительное «нет". Деньги, которыми он намеревался окончательно снять с ее души тяготы и сомнения, сыграли обратную роль. Они унизили ее.
        Утром Игнат поднял его задолго до рассвета. Лесовский пришел на станцию, залез в тамбур. Поезд был «бочковой» - сплошные цистерны. Двинулся, загремел на стыках рельс и на стрелках, словно гром разразился над вселенной. Инженер смотрел в темноту на красные квадраты окон, сонно думал: «Рано встает рабочий люд... А Лариса Евгеньевна, наверное, спит и горестей не знает...» Больно опять стало за нее и за себя. С отвращением смотрел Лесовский на Бахар, когда поезд проносился мимо, не останавливаясь. Где-то совсем рядом, кажется, вон за теми высокими деревьями пряталось приземистое, с крылечком, здание приставства...
        XV
        На склонах гор и в ущельях все также горела в ямах арча. Наемные батраки-персы рубили деревья, сжигали их и везли уголь на станцию. Все также близ лесных массивов, на землях Теке-хана и гапланцев, несмотря на определение кяризного суда «прекратить работы на обоих кяризах», копались новые галереи. Первым нарушил судебное постановление сам Теке-хан, которому казалось, что арчин Мамедяр нечестно выиграл дело в суде. Мамедяру же и его людям показалось, что это их напугал Хазар-хан - если бы не он, они бы никогда не согласились сворачивать работы на своем кяризе. Страсти постепенно раскалялись. И вот удобный случай. Едва сменился в Асхабаде командующий, Мамедяр тотчас отправился к генерал-лейтенанту Лешу, высказал свои жалобы, сдобрив их богатыми подарками. Леш вызвал Юнкевича, распорядился послать на кяриз специалистов, а решение кяризного суда отменил. Теке-хан запоздало тоже бросился к генералу Лешу. Тот развел руками: «Ничего поделать не могу, милейший». Тогда Теке-хан пошел к графу Дорреру: «Выручай, не знаю, как быть». Граф настрочил петицию на имя генерал-губернатора Туркестана. Жалоба эта
пролежала в Ташкенте не рассмотренной (не до нее было - началась война) больше года. Видя, что пособничество его не возымело действия, Доррер, находясь по делам службы в Ташкенте, пробился к самому командующему Туркестанским краем, 'генералу Мартсону. Тот пообещал в самом скором времени разобраться и переправил жалобу Теке-хана военному министру России. Наконец, когда на пост начальника Закаспийской области заступил генерал-майор Калмаков, из Петербурга пришло решение. «Начальник области генерал-лейтенант Леш не имел права отменять решение кяризного суда, а новый командующий генерал-майор Калмаков - поддерживает Леша». Военный министр, генерал от инфантерии Михневич предписал решение суда, окончившегося когда-то мировой сделкой, оставить в силе. Тотчас судебный исполнитель с полицейскими, а с ними несколько ирригаторов отправились к Теке-хану, замерили дебит его кяриза и ахнули - всего двадцать литров... Поехали к гапланцам, произвели замер у них: оказалось, сто тридцать два с половиной литра в секунду.
        Прошло еще несколько дней, и вот в аул Гаплан приехал со своими нукерами пристав Султанов, привез техника по ирригации Кондратьева и плотников. Следом прикатила арба с лесом. Гапланцы сбежались к своему кяризу. Пристав оттеснил их в сторону, сказал повелительным тоном:
        - Арчин Мамедяр и вы, уважаемые бедняки! Командующий Закаспийским краем генерал-майор Калмаков приказал мне восстановить на вашей земле справедливость, определенную мировыми судьями три года назад. Надеюсь, Мамедяр, память у тебя за это время не ослабла, и ты помнишь, что при генерале Шостаке в твоем кяризе было всего шестьдесят литров, а у Теке-хана - восемьдесят. Теперь же - все перевернулось вверх ногами, поэтому все надо поставить на неги. Сейчас этот господин, техник Кондратьев, и рабочие установят два деревянных водослива. По одному вода пойдет на поля гапланцев, по другому часть воды отдадим Теке-хану. Советую тебе, Мамедяр, быть благоразумным и не мешать справедливому делу.
        - Ладно, Султан-бек, слишком много ты говоришь. - Мамедяр пальцы сжал в кулаки. - Делай свое черное дело, раз приехал.
        Плотники тут же сгрузили доски, установили временный верстак, взялись за пилы и рубанки. Работа закипела. Гапланцы постояли, наблюдая за ними, затем, отошли и сели в сторонке.
        Кондратьев хлопотал над чертежами, давая плотникам точные расчеты, чтобы, не приведи бог, ошибиться. Надо соорудить водораздел так, чтобы вода шла по двум желобам точно в том количестве, какое было определено когда-то кяризным судом. Тут бы и грамотный человек поломал голову, чтобы сделать правильный расчет, а Кондратьев в математике смыслил слабо. Почесывая затылок, никак не мог сообразить - как разделить поровну воду на два кяриза, если в одном двадцать литров, в другом сто тридцать с половиной, а надо по шестьдесят семь с половиной, как это определено судом? Долго соображал ирриггтор и наконец дал расчеты. Гапланцы же оказались куда смышленнее техника из земства. Как только плотники начали сбивать желоба, Мамедяр подошел к ним:
        - Почему делаете одинаковые водосливы? Нет, так не пойдет!
        - Все правильно, - возразил Кондратьев и оттолкнул Мамедяра. - Будешь ты еще меня учить! Можно подумать, у меня своих умных голов не хватает!
        Султанов тоже подскочил к арчину, замахнулся камчой:
        - Эй, дурак! - крикнул он со злобой. - Если сейчас же не уйдешь и не уведешь своих людей от кяриза, я арестую тебя и отправлю в тюрьму, как самого злостного саботажника!
        - Ладно, пусть будет по-твоему. - Мамедяр, с трудом сдерживая себя, отошел и увел к кибиткам остальных.
        Плотники продолжали работу до позднего вечера, но водосливы пока еще не были готовы. «Пора бы и отдохнуть, - сказали они Кондратьеву. - Мы ведь не десятижильные...»
        Техник с рабочими, опасаясь оставаться в ауле после ссоры с Мамедяром, отправились в аул Теке-хяна, - там и заночевали. Пристав, настороженный грубым поведением гапланцев, выставил на место постройки водосливов Двух нукеров, и тоже уехал в Бахар.
        На кяризе наступила тишина, но не надолго. В ауле Мамедяра в эту ночь никто не спал. Каждый понимал, что с ним случится, если власти вдвое урежут воду! Да и вообще - где справедливость? Как можно делить воду с Теке-ханом поровну, если в его ауле имеют на нее право всего двадцать четыре человека, а в ауле Гаплан - сто двадцать! Под утро сошлись наиболее решительные дехкане, подкрались к сторожившим кяриз нукерам, обезоружили их, связали, и деревянные желоба сломали и искрошили лопатами в щепки. Зная наперед, что не обойдется без дальнейшего скандала, все вооружились в ожидании Султан-бека. И он приехал, вновь с нукерами, едва поднялось над пустыней солнце. Одновременно прибыла толпа из аула Теке-хана, пристроилась к нукерам пристава. Среди людей текинского хана был Бяшим-пальван, поскольку жил он в его ауле, выполняя все требования Теке-хана и, как говорится, зерно на лепешку получал у него.
        - Вах-хов! Что же это тут наделали?! - воскликнул он с присущей ему наивностью, увидев разбитые желоба и вырытые новые арыки.
        - Поистине правда высказывается языком самого бескорыстного! - подхватил слова Бяшима стоявший впереди толпы Теке-хан. - Наш пальван, всему миру известно, водит дружбу с арчином Мамедяром, но и он до глубины души возмущен его необдуманным поступком.
        - Харам-зада! - злобно проворчал Поллад. - Если уж Бяшим обвиняет своего верного приятеля, то что остается делать нам!
        - Люди, вы слышали, что говорят ваши добрые соседи?! - прокричал, обращаясь к гапланцам, Султанов. - Давайте не будем заводить распрю! Я приказываю вам, как пристав, как представитель власти, бросить оружие и выдать мне Мамедяра и всех других зачинщиков бунта. Вы знаете, кто сломал водосливы!
        - Ишачий хвост тебе в глотку! - выкрикнул кто-то из толпы. - Проглоти его и подавись.
        По толпе прокатился сдержанный смех. И едва наступила тишина, послышался голос Мамедяра:
        - Я сам отдамся в твои руки, Султан-бек, но сначала ты верни мне и моим людям все те деньги и добро, которое мы истратили на рытье кяриза. Садись, давай подсчитаем, сколько на кирпичи ушло, сколько на лес и цемент, сколько на содержание рабочих-кяризников и инженера, сколько на подарки господам генералам Шостаку, Лешу и Калмакову. Когда ты вернешь все, что мы истратили, тогда и отдадим воду, а я сам заложу руки за спину и отправлюсь в тюрьму! - Мамедяр замолчал, поискал глазами кого-то в толпе сторонников Теке-хана и, найдя, разразился угрозой. - А тебе, Бяшим, злые духи в аду будут кланяться, когда на тот свет отправишься. Они очень любят тех, кто предает своих друзей, и особенно бедняков!
        - Хов, Мамедяр, да ты что! - испуганно прокричал Бяшим. - Какой я предатель? Я всегда за тебя был, Мамедяр, и сейчас моя душа и мысли с тобой. Я не знал, что это ты со своими разломал корыта у кяриза. Если бы знал - сам бы на помощь пришел!
        - Дурак безмозглый! Заткните ему глотку! - приказал Теке-хан.
        Поллад, казалось, только и ждал этих слов. Он схватил за шиворог Бяшима и потащил его к Теке-хану, да, видно, не на того напал. Пальван отшвырнул его плечом, затем ударил наотмашь по шее, Поллад зарылся в грязь носом. Понимая, что сейчас на него накинутся другие нукеры, Бяшим отбежал в сторону. Теке-хан властно приказал:
        - Пальван, если ты считаешь себя человеком из рода Теке-хана, то иди и помоги Султан-беку арестовать этого ублюдка - гапланского арчина.
        - Хан-ага, этого я сделать не могу, - Бяшим развел руками и, не зная куда их деть, спрятал за спину.
        Толпа бедняков разразилась смехом, и тут терпению Султанова наступил конец. Выхватив револьвер, он выстрелил над головой.
        - Вы, ушибленные богом ублюдки! - рычал он сквозь зубы. - Или вы немедленно выдадите своего арчина и всех виновных, или я сожгу ваши вонючие кибитки.
        Толпа не отступала, и кто-то даже посмел дернуть лошадь пристава за узду, затем ударили ее тельпеком по морде. Нукеров тоже принялись стаскивать с коней, стыдя и ругая самыми скверными словами. Султанов выстрелил снова, и на этот раз не вверх, а в кого-то из дехкан. Раненый завопил во весь голос. Принялись стрелять из ружей и нукеры. Толпа гапланцев дрогнула и побежала к аулу. Этого только и надо было приставу.
        - Хватайте арчина! - закричал он, стегая убегавших людей камчой. - Арчина, сволочи, берите. Он один за всех ответит!
        Мамедяра сбили с ног, скрутили ему руки, связали и бросили в арык. Схватили еще несколько дехкан, остальные бежали - кто в поле, кто спрятался за могильными плитами старого кладбища. Бяшим-пальван, ошарашенный случившимся, не зная, что ему делать, долго топтался на одном месте и только взмахивал руками. Разгневанный Теке-хан, видя, что победа на его стороне, подошел к пальвану и плюнул ему в лицо.
        - Проклятый безумец, да я тебя голодом уморю! Это ты виноват во всем!
        - Хан-ага, за что ругаете?
        - Разве не ты помогал во всем Мамедяру, когда Лесов-хан воду искал на кяризе? Ты все знал, сучий сын, но ты не сказал мне ни слова... Провались под землю, прочь с моих глаз... Нет тебе места в моем ауле!
        Бяшим, пятясь, отступал от хана, а тот все больше и больше разражался гневом. Рука «благородного» Теке-хана, однако, не могла подняться на простого бедняка, это своевременно понял Поллад и пришел на помощь. Видя пальвана поверженным, Поллад зашел сзади и ударил его кулаком по голове. Бяшим лишь пошатнулся, но тут налетели на него другие нукеры и принялись избивать. Свалив наземь, они топтали его ногами, били сапогами, стараясь попасть по лицу. Затем кто-то испуганно крикнул: «Вах-хов, жив ли он?!», и нукеры оставили свою жертву.
        Очнулся Бяшим не сразу. Когда он открыл глаза, то увидел над собой нукеров пристава. Один из них поливал на окровавленную голову пальвана из фляги, а остальные, в том числе и сам Султанов, ждали, когда он очнется.
        - Ну, что! - захохотал пристав. - Доболтался своим глупым языком?! Вставай, скотина! Ты у меня еще не так поваляешься. Ползать в ногах будешь, молить о пощаде. Вставай, тебя давно ждет тюремная камера!
        - Султан-бек, не тронь его, - тихо, но властно попросил Теке-хан. - Он свое получил. Этого ему на всю жизнь хватит. Иди в аул, батрак, и чтобы я никогда не слышал твоего подлого голоса! - Теке-хан толкнул его в спину, и Бяшим, пошатываясь, пошел, не видя ничего перед глазами.
        Ночью он уехал в Асхабад, к Лесовскому, рассказал ему обо всем, что произошло на кяризах, и через два дня, вернувшись, заболел.
        Через несколько дней, когда волнения поутихли, инженер Кондратьев и его плотники вновь построили водосливное сооружение и пустили воду из кяриза на поля Теке-хана. Султанов, взяв слово с бунтовщиков, что впредь они не посягнут на закон и определение суда, приказал, чтобы сельчане выбрали себе другого арчина.
        Все это время Бяшим-пальван лежал в своей кибитке и скрежетал от обиды и ненависти зубами. Старуха-мать ухаживала за ним и молилась аллаху, чтобы исцелил его боль и отогнал болезнь.
        Наконец, Бяшим поднялся на ноги, стал собираться в дорогу. Снял с терима старенький хурджун, бросил в него несколько кукурузных початков, кусок соли, лепешку, надел пиджак, шапку и, торопливо обняв мать, вышел из кибитки. Отойдя от аула, Бяшим свернул в первую же ложбину и зашагал в сторону гор, не зная пока, куда он идет. Главное для него было уйти подальше, чтобы не нашли ханские нукеры.
        Ложбина постепенно становилась все шире и шире и перешла в ущелье, над которым с обеих сторон нависали громады гор. Конца этому ущелью не было видно. Он сел на камень, передохнул немного и стал карабкаться в гору, цепляясь за выступы скал. Выбравшись наверх, долго не мог отдышаться - сидел и смотрел На островки красных маков, словно кровью заливших склон. Солнце уже опускалось за хребет, согревая цветы теплыми вечерними лучами, и они вытягивали свои тоненькие шейки, словно провожали уходящее светило. В горных деревцах, разбросанных по откосам и на склонах, щебетали птицы, готовясь к ночлегу. Бяшим подумал: «Скоро наступит ночь, надо найти подходящее место для ночлега». Огляделся и пошел в сторону заходящего солнца, где виднелись заросли арчи. Взобравшись на самую вершину, Бяшим посмотрел на предгорную равнину и увидел в сумерках движущиеся огоньки. Огни были так далеко, что беглец не сразу догадался что это такое. Лишь далекий паровозный гудок разъяснил загадку. Бяшим вошел а арчовый лес - в нем было гораздо прохладнее, и это испугало его: «Не замерзнуть бы ночью!» Но тут он увидел в горе,
заслоненной деревьями, большое круглое отверстие, что-то в виде пещеры, и уходить раздумал. Несколько минут он приглядывался и прислушивался: нет ли в пещере зверя, затем поднял камень и, немного приблизившись, бросил внутрь. Тотчас оттуда взлетела какая-то небольшая птица. Поняв, что в пещере никого нет, Бяшим осторожно вошел в нее. Сунув руку в хурджун, он нащупал спичечный коробок, чиркнул спичкой и осветил каменный грот. Пахло в нем козьим или овечьим пометом. Бяшим догадался: «Чабаны сюда загоняют скот, и сами отдыхают в жару». Тут же Бяшим усомнился, ибо никогда не слышал, чтобы текинские чабаны гоняли пасти овец в лес, да еще к самым вершинам Копетдага. «Скорее всего здесь пасут своих коз нухурцы или курды!» Утвердившись в этой мысли и успокоившись, Бяшим сел, привалился спиной к стенке и сразу почувствовал, как устал. Стал думать, что ему делать завтра? Не сидеть же все время в этой пещере. Кончится вода во фляге, лепешка и кукуруза, а потом как быть? Не умирать же с голоду! Бяшим решил, что завтра, как проснется, отправится в сторону Нухура. Горные туркмены никогда не выдадут его Теке-хану,
поскольку сами враждуют с ним...
        Проснулся Бяшим на рассвете от жалобного блеянья овец. Сообразил мгновенно: «Раз овцы, значит и люди!» Сунул руку в хурджун, вытащил нож. У входа в пещеру послышались голоса - разговаривали персы - Бяшим понимал их язык, да и сам умел говорить по-персидски. «До обеда поспим, - сказал один, - потом поедем дальше». Другой отозвался: «Лошадей тоже поставим в пещеру?» Первый небрежно ответил: «Ай, привяжем к дереву!» Бяшим, прижимаясь спиной к стене, крадучись, пошел к выходу. Он хотел незаметно выскочить из нее и спрятаться. Но только он высунулся, как сразу же был замечен. Оба перса испуганно вскрикнули и выхватили пистолеты. Грянул выстрел. Бяшим присел - пуля взвизгнула возле уха. Наверное вторым выстрелом его пристрелили бы, но один из них узнал Бяшима.
        - Погоди, Фирюз, кажется, я его знаю. Ты, пальван, из того текинского аула, где я строил кяриз?
        - Дженг! - испуганно и удивленно вскрикнул Бяшим, вставая на ноги.
        - Ты один? - спросил Али Дженг, подойдя ближе.
        - Один. - Бяшим радостно улыбнулся. - Я ушел от Теке-хана. Нет мне места в его ауле.
        - A v н?с мясо кончилось, ходили за овцами в Каракумы. Твой Теке-хан, по моим подсчетам, не доплатил мне за работу в кяризе целую отару овец. - Али Дженг зло засмеялся и пригрозил: - Он мне дорого заплатит за все мученья в сыром подземелье. Я все думаю, как бы у него младшую жену украсть. Говорят, она персиянка, купленная им у курдов, а те украли ее в Ширване. Скажи-ка, пальван, а если послать бумагу Теке-хану, мол, не отдашь молодую гелин, то я буду таскать у тебя баранов, пока ни одного в отаре не останется, - что он ответит?
        Бяшим молчал, лихорадочно думая: «Как хорошо, что я встретился с ним! Он не даст пропасть мне в этих краях».
        Али Дженг отошел к стоявшей у дерева лошади, покопался в хурджуне, принес лепешку и в банке жареное мясо. Усевшись у входа в пещеру, пригласил Фирюза и Бяшима.
        - А разве вы не в этой каменной кибитке живете? - спросил, жуя лепешку, Бяшим.
        - Ты чудак, туркмен, - Дженг засмеялся. - Разве заставишь перса жить в пещере! Здесь мы останавливаемся на отдых, когда надо.
        Пообедав, персы сели на лошадей и тихонько поехали, подгоняя овец. Бяшим поплелся пешком. Когда выехали из арчового леса, взору открылся вид на долину и небольшое селение, - в нем и жил Дженг у своего друга с тех самых пор, как бежал из кяриза.
        XVI
        В штабе командующего Закаспийским краем экстренное, чрезвычайной важности совещание. Съехались начальники уездов, приставы, ханы - владельцы селений, арчины и другие господа, кому вменено участвовать в совещаниях такого рода. Скобелевская площадь до самых ворот военного собора заставлена легкими повозками. У входа в штаб стоит усиленная охрана.
        Ровно в десять генерал-майор Калмаков, тяжело переставляя ноги, словно на ходулях, вышел с папкой из кабинета и направился в заседательный зал. Невысокий рост генерала, седенькая стандартная бородка, характерная для большинства русских генералов, страдальческое от болезни выражение на лице вызывали у собравшихся настороженность и плохо скрытое недовольство.
        - Господа, не стану ублажать вас фронтовыми сводками, вы и без меня о них прекрасно осведомлены. Одно могу сказать, - не для печати, разумеется... Господин Чайкин, это вас касается. - Калмаков кивнул склонившемуся над блокнотом корреспонденту газеты «Асхабад» и вновь обратился к собравшимся: - Могу сказать, что коли дело дошло до призыва туземцев на тыловые работы, - конца войны, следовательно, не предвидится. Итак, господа, получен правительственный указ о мобилизации населения окраин России на тыловые работы. Полный текст сего указа получите у действительного статского советника. - Генерал посмотрел на Дуплицкого, сидящего слева, за приставным столом. - А я пока высвечу самые главные пункты, на которые следует обратить особое внимание. Прежде всего, необходимо учесть, что указ следует исполнить с наименьшей затратой времени, в кратчайший срок, а по сему во всем должна быть четкая согласованность между уездным начальством и арчинами аулов. Призыву на тыловые работы в ближайшую очередь подлежат инородцы от девятнадцати до тридцати одного года... Рекомендуется с подлежащими к мобилизации провести
соответствующую разъяснительную работу - известить и растолковать, что инородцы, доныне не несущие тягостей настоящей войны, теперь государем-императором призываются на остальное время войны на тыловые работы за плату и с продовольствием от казны... Все, так сказать, для них условия.
        - Да уж куда еще лучше! - поддержал начальника области граф Доррер. - Солдат на войне, как мух, бьют, а эти за их спинами будут в обозах службу нести. Поистине, милостив наш государь-император!
        - Деликатность его величества неподражаема!
        - У царя на всех добра хватает, - послышались угодливые реплики господ заседающих.
        - Если бы еще добро добром оплачивалось! - скептически усмехнулся Калмаков. - Нынче, пользуясь военной обстановкой и отсутствием надлежащих сил в крае, на Хиву опять иомуды напали. Генерал-губернатор края Мартсон мечется - не знает, как справиться с разбойником Джунаидом. С самого февраля сей главарь властвует в Хиве, объявил себя хивинским ханом, казнил нескольких сановников хана Исфендиара, открыл пальбу по русскому отряду, порвал провода телеграфные между Ургенчем и Петро-Александровском... Правда, на сегодняшний день отряд генерала Галкина отогнал Джунаида от Хивы, но надолго ли? Не исключено, господа, что мобилизация иноземцев на тыловые работы вновь приведет к активности силы главаря иомудов. От всех нас требуется недюжинная способность в обращении с иноземным населением, согласованность с ханами, баями, духовенством.
        - Да уж договоримся, ваше превосходительство!- вновь вставил словцо кто-то.
        - Если судить по нынешнему положению в уездах, то трудности будут еще значительнее, - не согласился Калмаков. - Я не успел еще толком осмотреться в Асхабаде, а меня уже засыпали сведениями о происшествиях. К слову сказать, большинство из них связано с волнением иомудов. Не будь столь наглым этот Джунаид, разве бы посмел некий житель Джебела, Берды Гельды, отказаться от работы по пескоукреплению на железной дороге? Или кровавая распря близ кяриза Теке-хана! - Калмаков бросил взгляд на Доррера. - Граф, не поступили ли какие-либо дополнительные сведения об убийстве пристава Султанова?
        - Пока нет-с, ваше превосходительство... Но у меня есть свои соображения по этому делу. Сегодня мной приглашен на беседу господин, некоторым образом связанный с этими событиями.
        Теке-хан, важно сидевший в углу кабинета, в кресле, услышав о гапланцах, мгновенно оживился:
        - Господин генерал, Султан-бека зарезали люди Мамедяра. Не надо было отпускать Мамедяра. Тюрьма для него - самое удобное место.
        - Не все так просто, хан. - Доррер с сожалением улыбнулся. - Вся беда в том, что у твоего соседа Мамедяра есть свои заступники. - Граф Доррер вновь повернулся к начальнику области, - Я не думаю, ваше превосходительство, чтобы дело, связанное с убийством Султанова, хоть как-то касалось волнений в Хивинском ханстве.
        - Дай бог, - разуверился в своих предположениях Калмаков. - Но как бы то ни было, господа, ваши прямые обязанности - проявлять самые решительные действия. Ведь до чего дошло! Какие-то голодные солдатки из Романовского поселка врываются в волостное управление и набрасываются на старшину! То же самое в кизыларватских главных мастерских. Тут еще дальше дело пошло. Рабочие составили депутацию, ходоков избрали, чтобы ехали ко мне. И это происходит в военное время. Капитан Блинов, встаньте!
        Из-за стола поднялся недавно вернувшийся с фронта по ранению офицер, - после смерти Султанова он занял его должность.
        - Господин Блинов, - наставительно заговорил Калмаков. - Вы - человек сугубо военный, и, вероятно, не имеете того опыта, каким обладал подполковник Султанов, но это не значит, что вы должны слепо выполнять требования рабочей черни. Пожестче надо с ней, пожестче...
        Заседание продолжалось. Говорили об одном, перекидывались на другое - выясняли, не соглашались, спорили, ища истину. Только к четырем часам дня обалдевшая от словопрений, крупная и мелкая администрация Закаспийского края вывалилась из канцелярии на Скобелевскую площадь и заспешила к своим каретам. Зашевелились кучера, защелкали кнутами, заскрежетали стальные обода колес о брусчатку. В несколько минут площадь очистилась, и дворники с ведрами, метлами бросились к местам, где только что стояли повозки, поскорее убрать навоз. Доррер подождал Дуплицкого и отправился с ним обедать в «Гранд-Отель». Ровно через час он появился в полицейском управлении и вызвал на беседу приглашенного повесткой инженера Лесовского, - он уже дожидался в коридоре и тотчас вошел в кабинет.
        - Добрый день, ваше сиятельство. Признаться, не ожидал, что встречусь по вызову с вами. - Лесовский был одет по-летнему: в чесучовых брюках, в белой рубашке-апаш, с широким открытым воротом, в легких сандалиях, и ему, слова ради, а может быть, и в самом деле, позавидовал граф.
        - Вы, вероятно, прекрасно себя чувствуете, господин инженер, в вашем легком одеянии, - сказал он, улыбнувшись. - А нам, служащим канцелярии, генерал Калмаков не позволяет такой раскованности. Он считает, что с упрощением внешности - теряется и дисциплина.
        - Свобода в одежде ведет к свободе мыслей! - подметил Лесовский, все еще стоя перед графом.
        - Да вы садитесь, Николай Иваныч. Будьте свободны... И пусть будут мысли ваши свободны, если удается таковыми их содержать. Кстати сказать, мы с вами уже некоторым образом знакомы. Я встречал вас у господина управляющего земством.
        - Я тоже не забыл вас, ваше сиятельство. - Лесовский, расположившись в кресле, легонько поклонился графу.
        - Путаное дело завязалось с этими двумя кяризами, - пожаловался Доррер. - Тянулась, тянулась тяжба - год, два, три, четыре и вот завершилась неслыханным скандалом. Да боюсь, что и не завершилась еще, хотя и получено постановление военного министра России на этот счет. Формально процесс выиграл Теке-хан, но что будет завтра, послезавтра с его кяризом, одному аллаху ведомо. Налетели на Теке-хана общинники, водосливы разорили, самого чуть было головой в яму не сунули.
        - Я слышал другое, - усомнился Лесовский. - Говорят, пристав Султанов применил огнестрельное оружие, ранил нескольких дехкан.
        - Не секрет, надеюсь, от кого слышали? - Доррер острыми серыми глазками впился в Лесовского.
        - Да чего ж тут секретного, - доверчиво принялся выкладывать инженер. - Приезжал ко мне один туркмен из аула Теке-хана - избитый весь, синяк на синяке. Да вы его должны помнить - он и тогда, когда мы виделись с вами у Юнкевича, со мной был. Бяшимом зовут.
        - Да-да, что-то такое припоминаю, - вспомнил Доррер. - Он вам пожаловался, ну, а что же вы? Вы помогли ему?
        - Да ну, какая от меня помощь! Разве что сочувствие высказал.
        - Ой ли, господин инженер. - Доррер заулыбался н дернул за шнурок под столом. Где-то в коридоре, за дверью, раздался звонок колокольчика, и тотчас вошел жандарм в чине капитана. - Здравствуйте, барон Фиркс. Будьте любезны, покажите нам дело Султанова.
        - Сию минуту. - Ротмистр загремел ключами, извлек из сейфа папку и положил на стол перед графом. Тот распахнул корки, покопался в бумагах и положил перед Лесовским окровавленную и проткнутую, судя по всему ножом, записку.
        Лесовский, пока еще не понимая, что это такое, но догадываясь - окровавленная бумажка каким-то образом связана с Султановым, - прочел ее: «Немедленно верните воду общине! Каждого, кто покусится на трудный хлеб бедняков-дехкан, ждет такая же, участь! Партия социал-революционеров».
        Доррер, внимательно наблюдая за поведением инженера, видел, что он не на шутку растерян, и, самодовольно улыбнувшись, выложил на стол финку.
        - А вот этой красавицей был зарезан пристав. Жаль беднягу.
        - Граф, - после некоторого молчания, справившись с волнением, заговорил инженер. - Я не понимаю, почему вы решили посвящать в это дело меня?
        - Полноте, Николай Иваныч. - Доррер встал из-за стола и подал дело барону Фирксу. - Положите, ротмистр, все это пока в сейф. Я думаю, нет нужды вести письменное дознание. С господином Лесовским мы, как на духу, доверяем друг другу. Он - человек из порядочной семьи, к тому же москвич. И если уж говорить совершенно откровенно, я вызвал вас поговорить по весьма деликатному вопросу, а с этим делом ознакомил так, по случаю. Ротмистр, вы можете оставить нас одних. У нас будет беседа, как говорится, без свидетелей...
        Барон Фиркс неторопливо удалился.
        - Граф, вы прямо-таки интригуете меня, причем интрига ваша беспощадна. - Лесовский удобнее расположился в кресле: - Говорите прямо, без всяких обиняков. Примерно я догадываюсь, о чем вы хотите вести со мной разговор.
        - Я тоже думаю, что вы человек неглупый, и догадаться не трудно, что речь пойдет о возлюбленной Султанова, его бывшей секретарше Архангельской. Я во всех подробностях знаю о ее насильственном грехопадении. Женщины, приятельницы моей жены, знаете ли - невероятные сплетницы, но на этот раз сплетня не разошлась с истиной. Я допускаю мысль, господин инженер, не занесла ли нож над спящим приставом жертва, Лариса Архангельская? Она имела на это полное право! Судя по моим наблюдениям, а я встречал ее в Фирюзе на пирушке, Архангельская горда, самолюбива.
        - Граф, я решительно опровергаю эту версию! - заявил Лесовский, ясно понимая, что с приставом расправились эсеры. Но не назовешь же их имена!
        - Что ж... Ежели так, то остается одна-единственная версия: Султанова убили эсеры? Но в таком случае, вы, если не прямо, то косвенно замешаны в убийстве.
        - Ваше сиятельство, да вы что?! - Лесовский привстал в кресле. - Я действительно испытывал неприязнь к Султанову, и имел полное основание ненавидеть его - он похитил у меня невесту, но я не думал поднимать на него руку.
        - Косвенно вы виноваты в том, что высказали сожаление этому туркмену, Бяшиму. Кто-то, вероятно, при вашем разговоре присутствовал? Слухи о разгроме общины дошли до социал-революционеров, и они сказали свое слово.
        - Не знаю, ваше сиятельство. Не помню, чтобы кто-то слышал наш разговор с Бяшимом, - начал напропалую врать Лесовский.
        Доррер слушал его, то хмыкая, то улыбаясь чему-то, наконец, встал:
        - Хорошо, Николай Иваныч, я не стану вас ни арестовывать, ни преследовать. Но, попрошу учесть, если понадобится, вы должны замолвить за меня словечко перед социал-революционерами. Жизнь наша с вами, сами знаете... Все мы ходим под одним богом. Вы меня поняли, надеюсь?
        - Понял, но...
        - Без всяких «но», господин инженер. Прощайте, и пусть вам улыбаются удача и счастье. - Он подал Лесовскому руку.
        - Н-да, странные дела творятся. - Лесовский пожал плечами и направился к двери.
        - О нашей беседе, боже упаси, никому ни слова! - предупредил Доррер.
        Выйдя из полицейского управления, Лесовский долго не мог прийти в себя; прошел к вокзалу, затем вернулся к городскому саду, снова отправился на вокзал. Мерзкий страх охватывал его до озноба, но страшился он не столько Доррера, сколько своих приятелей социал-революционеров. Стоило ему сейчас пойти к ним и рассказать о том, что царская охранка вышла на след, - они тотчас же «уберут» Лесовского, как опасного свидетеля. «Нет-нет, говорить о допросе ни Фунтикову, ни Макаке ни в коем случае нельзя! А как хотелось бы сказать им пару «хороших» слов за их непрошенную месть! Прав Яков, сколько же невинных людей томится из-за убийств и покушений социал-революционеров».
        Лесовский прошагал мимо караван-сарая, нависавшего над базарной площадью высокими громадами стен, свернул в проулок и оказался на Торговой улице, сплошь заставленной сапожными, швейными, шорными, механическими мастерскими. В пестрой веренице раскрашенных вывесок отыскал шапочную. Дверь в нее была открыта, но никого в мастерской не оказалось. Лесовский оглядел небольшую, приземистую, с некрашенным потолком комнату. В ней стояли две ножные машины и верстак, вероятно, для раскройки меха. Из мастерской вела дверь в другую, внутреннюю комнату. За занавесью слышалось звяканье ведром и посудой.
        - Хозяева, есть кто-нибудь? Машину тут у вас утянули! - шутливо окликнул инженер.
        - Ох, мать ты моя! - выскочила молодка в зипуне. - Кто это тут?! Какую машину? Все машины вроде бы на месте. И первая, и вторая, - заговорила она, настороженно оглядывая гостя.
        - Ладно, пошутил я. Якова мне бы повидать.
        - Якова Ефимовича, что ль? Так бы и говорили... А то «Яков». Что он, холостяк, что ль! Женатый он давно. Мобилизованный к тому ж. В Сибирском запасном полку значится - шапки солдатам шьет.
        - А жена его где? - Лесовский посмотрел через плечо женщины на дверь.
        - Я и есть жена, или не похожа? Марией Тихоновной зовут. - Она поставила гостю табуретку и скрылась за занавеской.
        Яков вышел в белой косоворотке. Лицо чисто выбрито, концы черных усиков закручены вверх.
        - Ух ты, кто к нам пожаловал! - обрадованно воскликнул он. - Что, или папаха уже износилась?
        - Цела пока. - Лесовский пожал руку, сразу заражаясь энергией Якова. - Думаю, ее хватит еще на три жизни. В ближайшие сто лет шапок шить у вас я не собираюсь. Зашел так, от нечего делать.
        - Проходи, будь дорогим гостем. - Яков Ефимович повел Лесовского во внутренние комнаты. Их было две - спальня слева и вроде гостиной - справа. В гостиной, куда вошли хозяин с гостем, сидел ширококостный, усатый, с небольшим ежиком волос мужик, по виду - рабочий. Да и по тяжелой руке, с испачканными краской или мазутом пальцами, лежавшей на краю стола, нетрудно было догадаться - слесарь или типографский наборщик.
        - Зотов, - коротко назвал он себя, привстав, и пожал руку Лесовскому. При этом серые глаза его словно просверлили насквозь незнакомца.
        - Не бойся, это наш, - успокоил Яков Ефимович.
        - Истый защитник бедноты. За то, что защитил дехкан от бесправия, со службы изгнан господином Юнкевичем. Теперь на железную дорогу подался.
        - Других защищать легче, - смущенно отозвался Лесовский. - Попробуй себя защитить.
        - Ты одних защищаешь, тебя защищают другие - на этом совесть человеческая строится, - рассудил Яков Ефимович. - Говори, не бойся, что стряслось-то?
        - Да ничего особенного, - ушел от прямого ответа Лесовский. - Просто душа не на месте. Мысли мечутся. Много всяких противоречий в жизни - поди, разберись в них.
        Зотов снисходительно улыбнулся.
        - Эка, брат, куда тебя прет. Тут без пол-литровки черта с два разберешься, а спиртное с первого дня войны запрещено. Жизнь рождается в противоречиях и умирает в них.
        - Философия - вещь полезная, - улыбнулся Яков.
        - Но и винишка по стаканчику можно. Маша, подай нам бутылочку винца! - крикнул он, не вставая из-за стола.
        Мария Тихоновна поставила бутылку портвейна и подала закуску. Яков Ефимович налил в стаканы.
        - Ну что, граждане, давайте выпьем за ликвидацию противоречий? А то дюже давят они на сознание.
        Лесовский выпил и вновь вернулся к своей мысли.
        - Ну, хотя бы ваши противоречия - эсеров и эсдеков, - начал он. - Обе партии за скорейшую революцию, а содержание программ у вас разное. Я вот раскидывал умом и пришел к выводу, что социал-революционеры озлобляют не только махровых дворян, во и простую рабочую среду.
        - Сложный вопрос, - сказал Зотов. Помолчав, добавил: - Для несведущего - сложный. Я бы мог просветить тебя, инженер, коли имеешь желание.
        - Просветим, куда он денется! - подхватил беседу Яков Ефимович. - Но для порядка я хотел бы спросить. Вот ты, Николай Иваныч, дехкан пожалел, но неужто тебе не жалко рабочих и крестьян, которые каждый день ни за что, ни про что тысячами гибнут на войне?
        - Почему же не жалко? - обиделся Лесовский. - Что я, зверь, что ли.
        - Ну, ежели так, то воюй вместе с нами против войны! Надо любыми силами и возможностями остановить кровопролитие и возвратить солдат. Они необходимы для революции. Неужели не понимаешь?
        - Понимаю прекрасно. Вы, Яков Ефимович, и в прошлый раз мне об этом толковали. Да только не пойму я, каким образом мне воевать, если я все время в разъездах?
        - Тебя-то нам и не хватает, Николай Иваныч. Ты же все время рядом с солдатами. Их в Красноводск к пароходам везут, и ты едешь с ними. Раненые с Кавказа возвращаются - опять ты около них. Заводи осторожно антивоенные беседы. Кому, мол, нужна воина! Не за капиталистов надо воевать, а поднимать народ, и в первую очередь солдат, на свержение царского строя. А чтобы увереннее тебе чувствовалось, мы прокламациями снабдим. Ну, так как?
        Лесовский задумался, взгляд его посуровел, и лицо стало серьезным. Зотов, внимательно следивший за ним, заметил:
        - Тут помимо желания еще и мужество надо иметь большое. Дело рискованное. Промахнешься - в лапы жандармам угодишь, на каторгу сошлют. Коли жена есть - всю жизнь ей искалечишь, а дети по миру пойдут...
        - Жены и детей у меня нет, - признался Лесовский. - Да и, как мне кажется, не из робкого я десятка. Попадусь, то можете быть уверенными, - товарищей не выдам.
        XVII
        Генерал Куропаткин, знакомясь с обстановкой в Туркестанском крае, побывал в Чарджуе, Мерве у ханши Гюльджемал, в Кушке у генерала Востросаблина, я в сентябре, рано утром, приехал в Асхабад.
        Кортеж автомобилей проследовал по улице Анненкова, свернул на Штабную и выехал на Скобелевскую площадь, где стояли в каре войска асхабадского гарнизона. Как только Куропаткин вылез из автомашины, тотчас зазвонили все колокола военного собора, а затем рядом, на Горке, грянул пушечный выстрел. Генерал обошел строй солдат, спрашивая о настроении, о том, как кормят, готовы ли нижние чины защищать, не жалея живота, государя и матушку Россию, затем направился в собор.
        К двум часам дня генеральский кортеж остановился возле дома начальника области, скрытого сенью тенистых карагачей. Блики солнца, пробиваясь сквозь листву, падали на накрытые столы в аллее у дома. С тревожащей дрожью ступил Куропаткин на крыльцо, оглядывая каменный особняк, в котором когда-то жил. Дом был таким же, как и прежде, ничего в нем не изменилось. Тот же коридор с вешалками и низкими полками для обуви и щеток. На дверном стояке отметина: это сын Алешка, было ему лет десять, когда он, измеряя рост, испортил перочинным ножом гладкий брус. Куропаткин хотел было заглянуть в кабинет, в котором когда-то провел немало часов, изучая экономику Туркестана и читая письма от родных и родственников, но постеснялся: «Не слишком ли я беспардонно веду себя тут!» В гостиную, однако, вошел и удивленно остановился. В глубине комнаты, на том же самом месте, как я в давнюю пору, стоял черный рояль, и диван У стенки - тот же, с высокой спинкой и фигурными овальными боковинками. В этой гостиной частенько по вечерам музицировала его жена Сашенька, а он, полулежа на диване, читал газеты и слушал ее игру.
Вспоминалось и то, как рассерженная супруга учила бестолкового Лелю (так в детстве ласкательно называли сына) нотной музыке, а он ревел и отказывался сесть за рояль. «Боже ты мой, как же давно это было! - с тоской подумал старый губернатор. - Леля давно уже стал Алексеем Алексеевичем, а моя милая Сашенька превратилась в бабушку Александру Михайловну. Состарились все, в том числе и я, а рояль по-прежнему блестит черным лаком». Куропаткин подошел к нему, провел пальцем по крышке. Рояль издал тяжкий звук, словно вздохнул, жалуясь старому хозяину на то, что никто к его клавишам не садится, и оттого он зарос пылью. Воздух в гостиной тоже пах пылью. «Вероятно, эта старая развалина, бывший ташкентский полицмейстер Кал маков не приглашает к себе гостей, а его супруга не дружит с гарнизонными дамами - иначе пахло бы здесь духами!» Куропаткин сел на диван и, откинувшись на спинку, запрокинул голову.
        - Вам плохо, ваше высокопревосходительство?! - испуганно спросила жена Калмакова, все время наблюдавшая за генерал-губернатором.
        - Нет, нет, спасибо... Я посижу здесь минут пяток. - Генерал улыбнулся. - Устал малость... Накрывайте пока на стол.
        Она ушла, притворив дверь, и он вдруг физически, ощутил, как далеко вперед ушло время, а пгошлое состарилось. «Вряд ли, - подумал он, - попытки мои оздоровят и омолодят уставшее общество. Был взлет в первые годы колонизации - желания, порывы, надежды на обновление. Построили железную дорогу, заводики, кустарные мастерские, появилась туркменская буржуазия с кадетским образованием, но не хватило ни духовных, ни экономических сил у матушки России постоянно поддерживать прогресс, и некогда сулящий здоровые нормы жизни Закаспий стал постепенно недомогать, угасать и покрываться пылью. Но что же я есть - за что ратую? Конечно, снимая с себя вину за поражение в войне с Японией, я задушу восстание в Средней Азии! Я реставрирую туземные конные сотни, и они, надменные и тщеславные, служа мне, воскресят мою былую славу. Но это будет всего лишь реставрация прошлого, но не рождение будущего. Будущее туманно - все зависит от исхода войны, и ее надо любой ценой выиграть».
        Выйдя во двор, Куропаткин сел за стол, обвел тяжелым, усталым взглядом господ и, не вставая, что он во время застолья делал редко, сказал:
        - Просьба к вам или требование, как вам будет угодно, так и понимайте, сводится к одному - заставить всякого живущего в Закаспии, не жалея сил, трудиться на оборону. Понаблюдал я нынче за асхабадскими обывателями, за их аморфной апатией, и самому занеможилось. Конечно, господа, с фунта хлеба не порезвишься, но и складывать руки да глядеть на все пустыми глазами - тоже, однако, негоже. Серость и запустение кругом - вот что я вам скажу, - заговорил он громче и строже, словно зажигаясь от собственных слов. - Понастроили за мое отсутствие много контор и прочих учреждений, - банки, гостиницы, хлопкоочистительный и маслобойный заводы, мыловаренный, кишечный, кирпичный, - и производительность вроде в сводках большая, а продукции не видно. Да и одно лишь слово - заводы, а по сути - кустарные мастерские. Все внимание уважаемых господ приковано к ним, а сельские общины, о которых я денно и нощно пекся, вовсе без внимания остались. О них у вас и речи нет... Сколько вокруг Асхабада русских поселений, а ну-ка, вспомним! Комаровка, Янгоб, Рербергский, Романовский, Нефтоновка, Ванновский, Обручевка, Михайловка,
Нижняя Скобелевка, Верхняя Скобелевка, Прохладный, Самсоновка... Что еще?
        - О своем, Куропаткинском, забыли, - подсказал Доррер.
        - Я забыл, но вы-то, господа, должны помнить. Вы, судя по всему, начисто обо мне забыли - до сих пор в Алексеевке, под Кушкой, сельскохозяйственная школа не открыта. Туркменские общины вовсе без внимания. Вот полковник Хазарский доложил мне - в нынешнем году у закаспийских мировых судей находится около четырехсот дел, и половина из них не рассмотрена. Кяризные дела в самом жутком состоянии. Вам, граф, я вынужден сделать порицание за столь невнимательное отношение к туркменскому обществу.
        - Его сиятельство оказывает внимание только тем, у кого сердце доброе и рука щедрая! - Хазарский надменно посмотрел на Доррера.
        - Господин полковник, вам бы следовало выбирать выражения и знать, о чем говорить! - Доррер демонстративно отложил вилку. - Думаете, я не понимаю, куда вы клоните?!
        - Прекратить разговорчики! - жестко выговорил
        Куропаткин. - Мировыми судами и состоянием служебных дел займемся особо. Кстати, господин Хазар-хан, вы мне представьте докладную о беспорядках в Гасан-Кули и Чикишляре. Черт знает что творится...
        - Измельчали прибрежные туркмены, что и говорить, - вмешался генерал Мадритов, приехавший из тех мест для встречи с генерал-губернатором. - Куда только подевалась храбрость туркмен, отвага, порядочность...
        - Вам ли, генерал, говорить о порядочности! - мгновенно вспылил Хазарский. - О вашей «порядочности» легенды по всему каспийскому побережью слагают, детей пугают вашей фамилией: «Не плачь, чага, а то Мадритов услышит - придет!».
        - В чем дело, полковник?! - Мадритов встал из-за стола.
        - А в том, что, обвинив всех иомудов в дезертирстве, вы привели свой отряд на Гурген и начали сжигать кибитки дехкан. Вы, под видом контрибуции, устроили бандитский грабеж, а в своих реляциях в Ташкент занялись самовосхвалением. Все туркмены от аула Беум-Баш до Боджнурдской провинции покинули свои селения и бежали в Персию. Кибитки их сожжены, посевы уничтожены, скот угнан вами. Вы закапывали туркмен живыми в землю! Вы накалывали на пики грудных детей и поднимали в воздух! Вы насиловали женщин, и даже были случаи, когда ваши каратели вырывали из животов беременных женщин детей!..
        - Замолчать! - прокричал вне себя Мадритов.- Да как вы смеете! Вы ответите мне перед офицерским судом!
        - Сядьте оба. - Куропаткин поднял руку и, когда оба на какое-то время, словно опешив, замолчали, добавил: - И прошу обоих удалиться прочь. Отправляйтесь, Мадритов, немедленно к месту службы. А вы, Хазар-хан, поезжайте в Геок-Тепе к Теке-хану, подготовьте его к встрече со мной...
        Поезд Куропаткина геоктепинская делегация встречала со стороны музея, который доселе не открывался с год, а может, и больше, а теперь аллея к нему была устлана текинскими коврами, и на углах здания трепетали на ветру два российских флага. Теке-хан заметно волновался, и волнение его шло от неуверенности - узнает ли его генерал-адъютант Куропаткин, ведь прошло около двадцати лет, как они не встречались. Сомнения, однако, оказались напрасными. Куропаткин, выйдя из вагона, сразу направился к выстроившейся в длинную шеренгу делегации и безошибочно отыскал в ней Теке-хана.
        - Хай, Махтум, постарел ты, мудрая голова! - Куропаткин обнял его и трижды расцеловал по-русски. - Давно мечтал с тобой повидаться, да чтобы добраться до тебя, целые годы понадобились. Как живешь-можешь, дорогой аксакал! Жена, дети, внуки - все ли хорошо? Слышал, по кяризу своему тяжбу вел? Мне рассказал обо всем Хазар-хан, потом подробнее потолкуем, а сейчас веди. - Он повернулся к полковнику Хазарскому. - Что у нас тут по программе?
        - Музей, господин генерал-адъютант.
        - Ах, это тот музей, который я сам закладывал, а достраивали уже без меня! Ну что ж, посмотрим... Охотно посмотрим... Пойдемте, господа. - Все приехавшие с генерал-губернатором и текинская делегация направились к кирпичному, терракотового цвета, зданию музея, выстроенному в восточном стиле, с двумя пушками у окон.
          Куропаткин вошел в мрачное помещение первым и сразу увидел портреты монархов России - Александра II и Александра III, в чью бытность была завоевана крепость Геок-Тепе и добровольно вошла в состав России Туркмения. Здесь же, но чуть меньших размеров, висел портрет бывшего кавказского наместника князя Михаила. Генерал прошел дальше, с интересом глядя на стены, и остановил взгляд на огромной картине художника Сверчкова, изобразившего генерала Скобелева на белом коне. Эту картину ко дню открытия музея из Петербурга прислал сам Куропаткин, будучи военным министром. А вот и фотографии офицеров, отличившихся при взятии крепости, и Куропаткин среди них. Тут же портреты текинских ханов, оружие, каким оборонялись защитники крепости... Продолжая осмотр, генерал тихонько втолковывал Теке-хану, чтобы не мешкал - поскорее собирал нукеров и гнал без всякой жалости и сострадания тех, кому положено, на тыловые работы.
        - Дезертиров много развелось, в аулах скрываются,
        а некоторые ханы не видят этого, или делают вид, что не видят, - подсказывал Куропаткин. - Больше десяти тысяч душ надо послать из Закаспийской области... Помощь твою особо отмечу.
        - Не извольте беспокоиться, господин генерал. - Теке-хан, то и дело кланяясь, преданно заглядывал в глаза Куропаткину.
        После осмотра музея Куропаткин произнес небольшую речь, разжигая национальные чувства ханов и мулл, еще раз попросил Теке-хана, чтобы всем миром служили текинцы исправно, и поднялся в вагон. На следующее утро, после непродолжительной остановки в Джебеле, генерал-губернатор приехал в Красноводск и занялся осмотром госпиталей. Здесь, как и всюду, где он появлялся, его также встречали различные делегации. И он, особо не церемонясь, старался уйти от второстепенных дел и решить самое главное для него: поднять дух солдат, отъезжающих на фронт, взбодрить и вселить уверенность в находящихся на излечении раненых фронтовиков, наладить снабжение госпиталей всем необходимым. Он был далек от мысли принимать от кого-то подарки или дарить кому-то что-то. Но вот к морскому офицерскому клубу, куда генерал со свитой отправился обедать, и только-только сел за стол, конюхи подвели серой масти арабских скакунов. Чудо-красавцы, перебирая копытами, цокали подковами по булыжной мостовой - зрелище было столь впечатляющим, что многие из господ вышли на улицу. Куропаткин тоже встал и, выйдя, увидел генерала Мадритова. Тот
стоял впереди семерки аргамаков, нагловато улыбаясь, а потом, чеканя шаг, подошел к генерал-губернатору:
        - Ваше высокопревосходительство, это вам-с... от меня-с... Не извольте обидеть...
        - Вы что же, смеяться надо мной вздумали?! - побагровел Куропаткин. - В эту-то пору, когда народ гибнет!.. - Он круто развернулся и скрылся в здании морского клуба.
        Спустя час, когда, по соображениям господ, генгр малость успокоился, Калмаков напомнил ему:
        - Ваше высокопревосходительство, Мадритов оставил скакунов. Сам сел в катер и отправился к месту службы, в Карасу.
        - Отправьте лошадей в Асхабад, на конюшню, - распорядился Куропаткин и занялся обедом.
        Но его ждала еще одна неприятность - ее до поры до времени скрывал Калмаков, понимая, что она вовсе выведет из себя губернатора. Не хотелось начальнику области заканчивать генеральский вояж «горькой пилюлей». Уже ночью, на обратном пути, он вошел к Куропаткину в купе и расстегнул полевую сумку.
        - Не хотел огорчать вас, Алексей Николаевич, - сказал со скорбной улыбкой. - Но что поделаешь - не я, так дорожный жандармский начальник фон Франкенштейн все равно бы вам доложил. Уж лучше, решил я, взять вину на себя. Вот-с, полюбуйтесь. - Он вынул несколько прокламаций и положил на столик.
        Куропаткин, бледнея от недоброго предчувствия, прочел: «Долой войну!.. Долой царское самодержавие!..»
        - Откуда взялась эта мерзость? Она для нас сейчас опаснее вражеских пушек! - сказал сердито.
        - Эти прокламации изъяты командиром маршевой роты у солдат, ехавших на Кавказский фронт, здесь, в Красноводске. Но подобные листовки найдены и в госпиталях.
        - Дознание произвели?
        - Я распорядился, чтобы любой ценой вышли на след провокаторов... С больных солдат спросу мало. Им забросили листки - они и читают, как глупые дети.
        - Да, это не только призыв к революции, но и пособничество врагам, - рассудил генерал-губернатор.- Следовательно, и судить надо виновных, как изменников Родины!
        Оставшись один в купе, он почувствовал дрожь во всем теле и накинул на плечи шинель. «Старость мерзкая донимает, - подумал тоскливо. - Старею с каждым днем... Силы не те, и ум уже никуда не годится... Уйду скоро - вспомнить некому будет. Потомки - совсем иные люди, не похожие на нас, революциями бредят... Стараюсь понять - что же оно такое - революция? Обновление мира или его разрушение? На чем можно воздвигнуть новое, если будет разрушен старый фундамент? Не утонет ли в трясине будущее?»
        Куропаткин ежился под шинелью, не желая ложиться, ибо сон к нему не шел. Слишком обнажены были его чувства, и слишком чутко улавливал он своим старым обостренным чутьем противоречия быстронесущегося времени...
        Часть вторая
        I
        Далеко не каждому было дано разобраться в страшной неразберихе буржуазной народно-демократической революции.
        В Асхабаде она началась с телеграмм. Железнодорожный телеграфист Вецкальянин, заступив на дежурство утром первого марта, неожиданно принял от члена Государственной думы Бубликова ошеломляющего содержания текст, обращенный ко всем железнодорожникам России, с просьбой оказать поддержку революции. Растерявшийся телеграфист забегал было по аппаратной, путаясь ногами в телеграфной ленте, но, увидев, что за ним наблюдает его помощник, смекнул: «Молчать - и никому ни слова, иначе убьют!» Немного поразмыслив, Вецкальянин смотал ленту, завернул в обрывок газеты и отправился к и. о. начальника Среднеазиатской железной дороги Щеглову. Тот, выслушав телеграфиста, с расширенными от любопытства и страха глазами принял телеграфную ленту, прочел ее и спрятал в стол.
        - Тс-с, - предупредил он телеграфиста. - Никому ни единого слова.
        Дежурный ушел, а Щеглов отправился с телеграммой к начальнику жандармского полицейского управления. Среднеазиатской железной дороги генерал-майору фон Франкенштейну. Тот, читая, насупил кустистые брови, затем деловито похмыкал и распорядился:
        - Господин Щеглов, значит так-с. Велите телеграфистам все сведения, поступающие из центра, немедленно доставлять мне. Впрочем, - остановил он в дверях Щеглова, приподняв руку. - Пожалуй, я телеграфную возьму под свои контроль, выставлю туда дежурить жандармов...
        В последующие три дня жандармами фон Франкенштейна была получена целая серия телеграмм о революционных событиях в Петрограде: забастовке двухсот тысяч рабочих и выборах в Совет рабочих депутатов, восстании в войсках и взятии Выборгской тюрьмы, наконец, об отречении от престола Николая II. Но перетрусивший жандарм все это от рабочих и служащих железной дороги скрыл.
        Несколько телеграмм о петроградских событиях по лучил и начальник области Калмаков - сначала от начальника штаба Туркестанского округа генерала Сиверса, затем от самого Куропаткина: «...Примите все меры к поддержанию среди населения, особенно городского, полного порядка, спокойствия. Добивайтесь спокойной, безостановочной деятельности всех правительственных учреждений, предприятий и частных лиц, особенно работающих на оборону. Внушайте начальствующим лицам, представителям населения, что в тяжелые дни, переживаемые Родиной, только поддержание полного порядка в тылу, только самая напряженная работа на оборону могут обеспечить нам победу».
        В другой телеграмме генерал-губернатор предупредил: «Впредь до распоряжения не помещать в повседневной печати никаких сведений о происшедших в Петрограде событиях».
        Был полдень, на улице моросил дождь. Калмаков ходил по кабинету, затравленно выглядывая в окно: видел кружащихся над колокольней собора Михаила Apхистратига крикливых ворон, и осенял себя крестом:
        - Господи Иисусе, пронеси, помилуй мя. Да что же это такое деется на свете божьем!
        Со стороны Штабной улицы выскочил небольшой конный отряд во главе с начальником асхабадского гарнизона генералом Нарбутом. Генерал соскочил с седла, бросил поводья адъютанту и почти бегом ворвался в штаб командующего Закаспийской области. Войдя в кабинет к Калмакову, подал телеграмму.
        - Революция, господин генерал-майор. Отечество в опасности. Генгр Куропаткин приказывает мне вследствие отречения от престола государя-императора и передачи такового великому князю Михаилу Александровичу подчинить в командном и дисциплинарном отношениях на правах начальника дивизии все воинские части и команды, не входящие в состав бригады.
        - Действуйте, генерал, - благословил Калмаков начальника бригады и гарнизона. - Если эта мера принесет хоть какую-то пользу для подавления восставших, я буду молиться на вас.
        Сообщения о событиях в Петрограде закаспийские власти прятали в стол и под сукно, но с пассажирским поездом прибыла в Асхабад газета «Правда», с Манифестом Центрального Комитета российской социал-демократической партии. Над станцией и городом призывно разнесся гудок, поданный рабочими железнодорожного депо. «Всем на митинг!» - понесся клич по перрону, по слободке, по коридорам управления дороги. Через час огромный цех был переполнен железнодорожниками. Избрали президиум собрания. На паровоз поднялся с газетой слесарь Пашка Макаров, прокричал на все депо:
        - Ко всем гражданам России!
        Граждане! Твердыня русского царизма пала. Благоденствие царской шайки, построенное на костях народа, рухнуло. Столица в руках восставшего народа. Части революционных войск стали на сторону восставших. Революционный пролетариат и революционная армия должны спасти страну от окончательной гибели и краха, которые приготовило царское правительство...
        На следующий день газета «Асхабад» поместила небольшую заметку: «7 марта организован Совет рабочих депутатов, избрано 24 человека членов из рабочих и мастеровых депо Асхабад. Цель Советов: организация рабочих, наблюдение за спокойствием и разрешение конфликтов между рабочими и администрацией, политическое образование рабочих, ознакомление с программами партии, социально-демократическим строем жизни».
        Игнат Макаров, как всегда, утром приковылял на вокзал за газетами. Увидел у киоска очередь и удивился:
        - Что там в газетах-то, что так все давятся?
        - Да вчерась собрание в депо было, а нынче написали о нем в газете. Между прочим, твой младший орал на весь цех, зачитывал манифест.
        - Слышал, - небрежно отозвался Игнат. - Митинговать он у меня любит, медом не корми... А что - разве и о Пашке прописали в газете? - заинтересовался Игнат и полез, расталкивая очередь, к окошку. - Дайте пару газеток старому скобелевскому солдату, граждане!
        - Бери, бери, чего уж!
        Взяв газеты, Игнат отошел от киоска, и тут встретился с телеграфистом Вецкальяниным, вышедшим покурить из своей конторки.
        - Эка давится народ почем зря, - сказал он с усмешкой. - Между прочим, я еще первого марта узнал о захвате Выборгской тюрьмы и об отречении Николашки.
        - Знал, а почему никому не сказал? - удивился Игнат.
        - Попробуй, скажи, когда жандармы над тобой. Сам фон Франкенштейн за спиной у меня стоял, когда я телеграммы принимал из Питера. Он, этот жандарм и скрыл все сообщения о революции от народа.
        - Трус ты, однако, Вецкаль, - обругал Игнат телеграфиста. - Таких, как ты, угодничков царя-батюшки мы давили в окопах, когда край этот усмиряли.
        - Но-но, тоже мне - герой!
        Телеграфист, бросив окурок, скрылся в своей аппаратной, а раздосадованный Игнат отправился в слободку. Дома он появился, когда Марья подавала на стол завтрак старшему сыну Василию и Лесовскому. Ермолай с Павлом позавтракали еще раньше и ушли в депо.
        - Работяги, стало быть, отправились к своим паровозам, и, знать не знают, что про вчерашний митинг в депо статейка в газетке, - с ухмылкой сказал Игнат. - Ну да ладно, в депо газетку доставят - прочитают. А тебе, Василий Игнатич, скажу так... Какие же вы к черту социал-революционеры, если перед своими глазами ничего не видите?
        - Конкретнее, батя, - в том же тоне отозвался Макака. - Что ты с утра сознание мутишь! У меня и без тебя в душе черно.
        - А то, что вовсю идет революция, а вы ни хрена не знаете. Все телеграммы о питерских событиях жандармский голова фон Франкенштейн попрятал, скрыл от рабочих и служащих. Вы-то, небось, только вчера узнали, а ему было известно еще первого марта.
        - Да ты что, батя! Откуда узнал о таком?
        - Сам только сейчас услышал от Вецкальянина. Он мне и сказал: дескать, собственноручно принимал все сведения из Питера, а фон Франкенштейн стоял за спиной и прятал к себе телеграфные ленты.
        - Ладно, - ухмыльнулся Макака. - Сейчас же пойду к Фунту, доложу ему обо всем. Действительно, идет революция, эсдеки свой митинг провели, а мы, как слепые котята, ничего не видим и ничего не предпринимаем.
        Примерно через час группа эсеров во главе с Фунтиковым отправилась в депо. Архипов, Герман, Седых, Макака, еще несколько человек кинулись к рабочим. Сам Федор Андрианыч, личность степенная и сдержанная, остановился в сторонке, словно наблюдатель. Его тотчас обступили:
        - Что такое, Федор Андрианыч? Никак обман?!
        - Да сам толком не знаю, вон у ребят спросите.
        Но Макака уже кричал на все депо:
        - Вы тут митингуете, а за спиной у вас жандармы произвол творят!.. - Поведав во всех подробностях о действиях жандармского начальника, Макака объявил: - Комитет партии социал-революционеров постановил арестовать фон Франкенштейна, как злейшего врага революции. Просьба к вам, товарищи, помочь нам. Пошли за мной!
        Толпа рабочих ринулась через пути, через перрон и привокзальную площадь к зданию Управления Среднеазиатской железной дороги. Оттолкнули вахтера, отыскали, гулко топая по коридорам, кабинет фон Франкенштейна, схватили его под руки и - на улицу. Тут же остановили фаэтон и повезли арестованного в тюрьму.
        Зашумели митинги в казармах и на солдатских дворах. Обнародованный приказ генерала Нарбута об отречении Николая II и передачи российского престола великому князю Михаилу Александровичу был встречен дерзкой русской поговоркой: «Хрен редьки не слаще!»
        Через несколько дней солдатам стало известно, что отказался от царского трона и великий князь, а правительственный кабинет возглавил генерал Родзянко. «Все равно хрен редьки не слаще! - воскликнул на митинге 5-го Сибирского запасного полка Яков Ефимович Житников. - Революция - всенародная, у власти должен стоять народ. Предлагаю создать Совет солдатских депутатов!»
        - Да здравствует Родзянко!
        - Долой Родзянко! - на все лады, с руганью произносилось это имя.
        На митинг в редакцию газеты «Асхабад» прикатил в фаэтоне сам издатель, отставной полковник Джавров.
        - Господа, Родзянко - это личность. Надо послать приветственное послание новому главе правительства.
        Сотрудник газеты эсер Чайкин настрочил телеграмму: «Редакция единственной на далеком Закаспии газеты «Асхабад» с чувством глубокого удовлетворения приветствует вас и всех членов исполнительного комитета, проявивших высшую силу гражданского мужества для совершения великого дела освобождения России от губительного гнета старого строя. Искренне верим, что и население нашего Закаспия, десять лет назад лишенное права посылать своего представителя в Государственную думу, ныне получит это право. Верим, что недалек тот день, когда голос этого представителя раздастся в залах Таврического дворца и выявит все нужды доселе бесправной, но при новом строе имеющей светлую будущность нашей окраины».
        Революцию встречали вином и цветами в доме Дорреров. Графиня с прислугой сама ездила в Кеши за розами, сама накрыла стол в гостиной. На обед к братьям-графам, теперь их уже шутливо именовали «братьями Гракхами» [Братья Гракхи - политические деятели Древнего Рима], ибо недалеко дело и до реформ, сошлись служащие канцелярии и областного суда. Пили за Временное правительство во главе с князем Львовым. Алексей Доррер, раскрасневшись от вина и расчувствовавшись, предложил от имени адвокатов послать поздравительную телеграмму Керенскому. Тут же он написал текст и зачитал, подбоченясь театрально: «Асхабадская адвокатура восторженно приветствует новое народное правительство и в вашем лице первого русского адвоката-министра!»
        - Алешенька, - посоветовал умиленно Доррер-старший. - Ты после обеда передай копию в газету, Чайкину, он непременно напечатает.
        Телеграмма была помещена в следующем же номере газеты.
        Обед у Дорреров был устроен, конечно же, не ради того, чтобы произносить восторженные речи и сочинять льстивые телеграммы. Граф Доррер-старший за обедом обсудил со своими коллегами - Дуплицким, полковником Жуковским, Грудзинским и другими присутствовавшими вопрос о создании асхабадского исполкома.
        На следующий день в театре «Спорт» состоялся общегородской митинг. Представители адвокатуры, городского купечества и общества «Самопомощь» избрали в исполком посланцев трех курий - русской, смешанной и мусульманской. Председателем исполкома, конечно же, стал граф Георгий Иосифович Доррер. Теперь, уже в роли второго лица в Закаспии, явился он в кабинет все еще властвующего начальника области генерал-майора Калмакова и попросил утвердить вновь образованный исполком.
        - Слава тебе богу, - облегченно вздохнул Калмаков. - Сняли с меня половину ноши. А то я уже вещички в чемоданы начал было укладывать - бежать собрался... Теперь ты, Георгий Иосифович, хану Хазарскому помоги. Он тоже бегает, все печется о мусульманских комитетах - боится, как бы власть мусульманам не досталась. Поезжай с ним по аулам...
        События в Туркестане стремительно развивались. Подчиняясь воле масс, генерал Куропаткин вынес приказ о замене уездных чиновников комиссарами Временного правительства. Вновь перепуганный столь крутым оборотом дел Калмаков спешно сдал дела Дорреру и подал рапорт об отставке. Едва успели удовлетворить его просьбу, как прилетело новое сообщение из Ташкента-об отстранении самого генерал-губернатора Куропаткина, его помощника генерала Ерофеева и начальника штаба генерала Сиверса. Временным командующим округа стал полковник Черкес.
        Куропаткину тотчас предъявили обвинение в репрессиях над народом - делами его занялся окружной прокурор Миллер. Бывший генгр уже и не надеялся выйти из тюрьмы. Но вот, сидя в камере, однажды попросил он почитать какую-либо свежую газету. Ему не отказали в просьбе. Развернув «Новое время», он прочел заметку о реабилитации генерала Чебыкина. «Вот тебе и на! - смекнул Куропаткин. - Да чем же Чебыкин лучше меня?» Тотчас Куропаткин попросил у тюремной охраны чернила, лист бумаги и написал: «Многоуважаемый Александр Федорович! В газете «Новое время» от 17 апреля сего года напечатана заметка под заглавием «Реабилитация генерала Чебыкина». Не откажите в Вашей поддержке, дабы и относительно меня было напечатано о снятии позорного обвинения...» Куропаткин передал письмо начальнику тюрьмы и попросил немедленно отправить в Петроград Керенскому.
        Глава Временного правительства отнесся к просьбе бывшего туркестанского губернатора более чем снисходительно - вскоре Куропаткина не только освободили, но дали возможность беспрепятственно выехать в Петроград. Вернувшись в Российскую столицу, он поселился в своем доме на улице Таврической, 19, где квартировал когда-то, а теперь здесь жил его сын Алексей с женой. У сына давно уже гостила, приехав из Шешурино, Александра Михайловна. Куропаткин обрел покой, а потом и уверенность. Керенский ввел его в Александровский комитет по заботе о раненых...
        В городах Закаспия - на вокзалах и площадях поднимались кумачовые полотна с призывом «Вся власть Советам!» В поездах вслух читались статьи из газет. Лесовский привез из Красноводска «Правду» с большевистскими тезисами, передал Житникову, а сам отправился в слободку отдохнуть после утомительной дороги. Вечером вышел прогуляться по городу и встретил знакомого по земству, инженера Кондратьева.
        - Друг мой, не сможешь ли мне уделить минуту - разговор к тебе серьезный имею? - обрадовался встрече Кондратьев.
        Они пошли по Анненковой улице в сторону городского парка. Кондратьев взял Лесовского под руку.
        - Послал меня к тебе граф Доррер, - продолжил разговор Кондратьев. - Ты, может, в газете читал, а, может, краем уха слышал - одним словом, избрали меня в исполком заведывать земскими делами. Покуда по земству я там один, а один, как ты знаешь, в поле не воин. Вот и обговорили мы твою кандидатуру к привлечению на службу в исполком. Граф мне сказал: «Иди и без Лесовского не возвращайся, я его хорошо знаю, это очень надежный человек».
        - Любопытно-с, - проявил живейший интерес Лесовский. - И чем же вы с графом предлагаете мне заниматься?
        - Все теми же поездками по уездным городкам, по аулам, - с готовностью ответил Кондратьев. - Здесь, на железной дороге, ты водными ресурсами занимаешься, а у нас придется более широкий круг вопросов ре шать. В аулах сейчас такая чехарда с землей и водой- сам черт не разберется.
        - Понятное дело, сейчас всюду неразбериха, - согласился Лесовский. - Но скажи мне, коллега, что собой представляет исполком? По моим соображениям, он не более чем переименованная канцелярия бывшего областного начальника. Был на посту генерал, стал - граф. Ввели в состав нескольких татар и армян, но в основном - бывшие офицеры, да и чины не упразднены.
        - Друг мой, вот мы и стараемся пополнить управленческий аппарат людьми новыми и деятельными. Так что, не ищи подвоха, а скорее соглашайся!
        - Надо подумать. Дайте мне денька два на размышление. Я к тебе зайду...
        II
        С отстранением от должности и арестом Куропаткина полковник Хазарский заметно сник. Бывший генерал-губернатор, уходя в историю, увлек за собой в тень забвения десятки офицеров-мусульман, воспитанных в кадетских корпусах для службы в Туркестане. Хазарский - один из них и, пожалуй, наиболее известный не только в Закаспии, но и в Петрограде и Москве, понял сразу, что пришел конец его карьере. Бывший адъютант Куропаткина, затем уездный начальник, командир полка, вновь - офицер особых поручений, Доверенное лицо генерал-губернатора, - на что он теперь мог рассчитывать? Разве что на помилование!
        Ведь и его могли с таким же успехом, как и его могучего патрона, не только отстранить от всех тех дел, в которые он повседневно вмешивался, но и арестовать. Хазар-хан, сбросив полковничьи погоны, занялся образованием уездных мусульманских комитетов, и тотчас оградил себя могуществом баев и ханов от нападок областного комиссара.
        Но в один из дней Доррер пригласил его к себе, в исполком.
        - Рад вас видеть, Хазар-хан, в добром здравии. - Он подал руку и пригласил гостеприимным жестом в кресло. - Судьба благосклонна к вам. Другие крупные чины ушли, так сказать, с арены оракулов и судей - занялись простыми, смертными делами. Простите за откровенность, Хазар-хан, но что вы собираетесь дальше делать?
        - Вы меня пригласили к себе, чтобы спросить об этом? - лицо Хазарского посерело от обиды и злости.
        - Я пригласил вас, чтобы ознакомить с обличающим вас, как сторонника старого режима, документом. Прочтите, пожалуйста.
        Хазарский повертел в руках несколько исписанных четким, почти каллиграфическим почерком, листков и принялся читать:
        «9 апреля с. г. на базарной площади при станции Геок-Тепе, по приказу начальника уезда, были собраны домохозяева следующих аулов восточного района Асхабадского уезда...»
        - Граф, но зачем вам понадобилось заводить речь о деле четырехмесячной давности? - удивился Хазарский.
        - Не граф, но областной комиссар, - поправил Доррер. - Вы и здесь тянетесь к старорежимным словечкам. Читайте, читайте...
        Хазарский вновь углубился в чтение.
        «Для чего требовался этот сбор?.. Если нужны комитеты, то почему выборы их не предоставить самим аульным обществам? Какая надобность в поголовной смене старшин?.. С другой стороны, странным казалось, какое отношение ко всему этому может иметь сотрудник старого режима, бывший пристав и затем состоявший при генерале Куропаткине полковник Хазарский?..»
        Хазар-хан резким движением перевернул страницы, заглянул в самый конец жалобы, чтобы узнать, кем она написана. Увидев отпечатки пальцев и приписанные туркменские фамилии, с вызовом бросил:
        - Это фабрикация, граф. Уверен, если провести экспертизу, то окажется, что пальцы прикладывали ваши сотрудники, а может быть, даже вы. Почерк тоже мне знаком, и слог письма удивительно канцелярский. По-моему, жалоба написана вашим родным братом Алексеем Доррером!
        - Ай да, хан! Ай, да, эксперт! - Доррер раскатился громким смехом. - Читайте, читайте, хан!
        Хазарский, нервничая, перепрыгивая взглядом через строки, вновь обратился к тексту:
        - «Видя нарушение принципов выборов, некоторые... заявили протест, затем между некоторыми туркменами завязалась драка. Тогда Хазарский вызвал находившийся на станции Геок-Тепе небольшой отряд солдат с ружьями и приказал им арестовать некоторых из группы протестантов, пригрозив, что дальнейшее сопротивление может повлечь за собой принятие и более крутых мер... просим произвести расследование о допущенных полковником Хазарским насилиях...»
        - Фальсификация, граф! - Хазарский вскочил с места.
        Доррер дернул под столом за шнурок - тотчас в кабинет вошла секретарша.
        - Я слушаю вас, господин комиссар.
        - Принесите стакан воды, полковнику Хазарскому плохо.
        - Сволочь! Я этого так не оставлю! - Хазарский направился к двери.
        - Сядьте, Хазар-хан, и выслушайте меня до конца!- остановил его Доррер.
        Хазарский подошел к столу и оперся на него рукой.
        - Говорите, я слушаю.
        - Господин комиссар, пожалуйста, возьмите воду,- секретарша поставила стакан на стол.
        - Хазар-хану уже легче, - Доррер улыбнулся.
        - Нет, почему же, я выпью. - Хазарский большими глотками опорожнил стакан и отдал смазливой секретарше. Когда она вышла, совершенно спокойно, но с надменной улыбкой сказал: - Продолжайте, граф, я слушаю вас.
        - С жалобой геоктепинцев вкратце ознакомлен господин краевой комиссар Черкес, - сообщил Доррер.- Пришлось изложить ему свою точку зрения по поводу столь нежелательного инцидента, виновником которого были вы, Хазар-хан.
        - Граф, я прошу от вас лишь откровенности, - попросил Хазарский. - Мне известно, что несколько дней тому назад у вас в гостях побывал Теке-хан. Приезжал он, насколько я теперь понимаю, специально, чтобы помогли ему настрочить грамотную, аргументированную жалобу. Он оказался хитрее меня. Теке-хан первым понял, что после того, как ушел с арены Куропаткин, - оба мы, он и я, лишились опоры. Мы, словно два паука в одной банке, начали карабкаться вверх, и Теке-хан, укусив меня, выбрался первым. Этот подлый, старый феодал, всю свою жизнь молившийся аллаху и государю-императору, теперь, спасая свою шкуру, выставляет себя защитником прав дехкан. Топит меня, который всю свою жизнь отдал просвещению своего народа. Зачем вы потворствуете Теке-хану?
        - Откровенность не всегда полезна, - сказал, подумав немного, Доррер. - Особенно опасно быть откровенным с вами, Хазар-хан. Разве вы были откровенны со мной, когда пытались очернить меня в глазах генерала Куропаткина? Вы подготовили блистательную докладную о всех моих промахах в судебных делах. Будучи не так давно в Ташкенте у господина Черкеса, я имел удовольствие прочесть вашу депешу. Продержись Куропаткин на посту генерал-губернатора еще несколько дней, и я не был бы сейчас областным комиссаром. Так что, господин Хазар-хан, это ли главное - кто сочинил жалобу? Какая разница кто ее писал? Мой брат Алексей или мой помощник Рахман Бадалов? Суть не в этом. Суть в том, что краевой комиссар дал согласие произвести перевыборы областного мусульманского комитета, чтобы сместить вас, как старорежимного администратора, пытавшегося прибегнуть к реставрации старых порядков.
        Это была сильная «пощечина» - Хазарский буквально опешил. Последние слова областного комиссара заставили его широко разинуть рот и с трудом сглотнуть застрявший в горле воздух. Рука Хазар-хана потянулась к сердцу.
        - Но вывод есть, - поспешил объявить Доррер, испугавшись, как бы Хазар-хана не хватил удар. - Краевой комиссар и я лично предлагаем вам ехать в Карасу на место генерала Мадритова. Оказавшись в своих родных краях, вы сможете принести истинную пользу своему народу. Генерал Мадритов отстранен от должности. Мы найдем ему другое место, а вас пошлем на Каспий. У меня все, господин Хазар-хан. Подумайте.
        Хазарский нашел в себе силы на вежливость - энергично кивнул и вышел из кабинета.
        Возвратившись домой, он долго не мог успокоиться - бродил по пустой квартире и не находил себе места. Несколько дней назад он отправил жену и сына на Челекен - до осени, но сейчас с досадой думал: «Да и стоит ли им возвращаться сюда! Что они забыли в этом дрянном городке. И вообще, что меня удерживает здесь? Поеду тоже на Каспий. Нет, не на место генерала-карателя. Такого одолжения граф Доррер от меня не дождется. От одной лишь мысли - сидеть на месте человека, который больше года, подобно дикому зверю, терзал моих соплеменников, бросает меня в дрожь... Ах, какой же я глупец! Как я мог надеяться на поддержку геоктепинцев, когда Теке-хан только тем и занят, что оберегает свою власть и свой престиж в этом крае. Разве он мог бы вынести, если бы я стал повелевать его народом? У каждого хана - свои люди, свои сторонники. Мои люди - туркмены каспийского побережья. Ничего, что они далеко от Асхабада. Сплотив вокруг себя прибрежных туркмен, я сделаю их основной своей силой в борьбе за новую Туркмению...»
        Хазар-хан прожил в Асхабаде еще несколько дней, и наконец собрался в дорогу. Он не взял с собой ничего, кроме видавшего виды походного чемодана. Бросил в него смену свежего белья, гимнастерку, галифе, еще кое-какие самые необходимые вещи. Дом закрыл на замок и прикрыл деревянные ставни на окнах. Идя на вокзал, думал: «Месяца через два вернусь - будет видно: продавать дом или не надо. Но вернуться непременно придется, чтобы перевезти все барахло и мебель...»
        День был жаркий, ибо природой управлял август, угнетая все и вся вокруг. Над тротуарами сонно свисали отяжелевшие от пыли ветви деревьев, от заборов и стен домов, словно от больших раскаленных печей, несло жаром. Едва выйдя со двора, Хазар-хан ощутил тяжесть чемодана, и сделал для себя открытие, что впервые за двадцать с лишним лет он несет свой чемодан сам. В последний раз в его руках видели чемодан в девяносто втором году, когда Хазар-хан - штабс-капитан- приехал в Закаспий, окончив академию Генштаба. Но уже через месяц-другой, когда стал адъютантом командующего Закаспийским краем, у него появился денщик. С той поры их сменилось несколько, и все они, сопровождая Хазарского, возились с его чемоданами и прочим скарбом. Подумав о том, что несет чемодан сам, Хазар-хан застыдился и остановился на обочине дороги, поджидая извозчика. Вскоре проезжавший мимо на черном фаэтоне кучер-армянин остановил лошадей.
        - На вокзал, - приказал Хазар-хан и посмотрел на часы, вынув их из нагрудного кармана.
        - Уезжаете? - спросил кучер с каким-то, как показалось Хазарскому, нездоровым любопытством. - А говорили, вроде бы вас должны избирать. Наши гнчакисты недавно выбрали себе одного. Теперь, думаем, дело пойдет. А то раньше - кругом один Доррер.
        - Доррер, Доррер, - раздраженно проворчал Хазар-хан. - Кто такой Доррер! Придет время, выкинут этого ишака вверх копытами!
        - Ай, молодец! - Кучер угодливо захихикал. - Все армяне тоже так говорят. Говорят, что граф Доррер больше месяца не продержится. Совет рабочих и солдат вроде бы за глотку его взял, вот-вот удавит.
        Кучер лихо огрел лошадей кнутом и обернулся вновь:
        - Мой младший брат Спендиар в артиллерии служит. Они там давно уже свой Совет создали, всех офицеров на свою сторону перетянули.
        Расплатившись на привокзальной площади с фаэтонщиком. Хазарский купил билет, с полчаса прождал прихода поезда, сел в плацкартный вагон, набитый до отказа пассажирами. Хотел было распорядиться, чтобы освободили место, но решил не ссориться - сунул чемодан под нижнюю полку и отправился через вагоны в ресторан. Ни есть, ни пить ему не хотелось - решил посидеть в одиночестве, чтобы не видеть вагонную публику: злая, голодная, беспардонная, она вызывала у него отвращение. Проходя через единственный в поезде спальный вагон, Хазарский заглянул в купе кондукторов, попросил, не смогут ли они отыскать ему спальное место. Видя, что те колеблются, он вынул кошелек и зашелестел ассигнациями.
        - Господин хороший, а хлебом бы или рисом не могли-с? - кондуктор засверлил Хазарского глазами. - Деньги-с нынче что-с?
        - Сволочи, - раздраженно выговорил Хазар-хан и сунул две крупные купюры в руки кондуктору. - Иди в третий вагон и принеси сюда мой чемодан, он лежит под нижней полкой!
        Не оглядываясь, вошел в вагон-ресторан, где было относительно свободно, и сел за столик. Видя, что повара еще копошатся на кухне и никто из присутствующих не обедает. Хазар-хан подвинулся к окну и стал смотреть на равнину и горы, дрожащие в жарком августовском мареве. Он думал, что по приезде в Красноводск сразу же отправится на Челекен и дальше, в Гасан-Кули, соберет старшин и совместно с ними начнет действовать. «Надо непременно возместить за счет Закаспийского исполкома ущерб, нанесенный Мадритовым туркменам. Если я не сумею помочь моим соплеменникам - грош мне цена. Они попросту не поверят в мое могущество и не поддержат ни в чем!» Размышляя, Хазарский не заметил, как проехали Безмеин, и вышел из раздумья, когда замелькали глинобитные предместья Геок-Тепе. Официант, подойдя с корочками меню, спросил, что желает господин отведать. Хазарский сказал, что он не спешит - когда надумает, сам позовет и закажет. Поезд между тем остановился, несколько пассажиров бросились к вагонам, и в одном из них Хазарский узнал инженера Лесовского. «Этот опять здесь торчит! - с неприязнью подумал Хазар-хан. - Уж не
он ли помог Теке-хану в сочинении жалобы на меня?! Хотя, вряд ли... Лесовский сам ненавидит текинского хана после того, что произошло на кяризах. Интересно, куда едет инженер? Надо затянуть его сюда - все не так скучно будет». Хазарский быстро вышел в тамбур, позвал:
        - Николай Иваныч, заходите сразу в ресторан!
        - О, хан Хазарский! - удивленно откликнулся Лесовский. - Хорошо, сейчас устроюсь - и сразу приду!
        Вернувшись в ресторан, Хазар-хан тотчас подозвал официанта и заказал обед на две персоны.
        Лесовский долго ждать себя не заставил. Вошел в вагон-ресторан, остановился у зеркала. В белой рубашке-косоворотке, с расстегнутым воротником, загоревший до черноты, с черными изящными усиками, сейчас он походил на преуспевающего перса. Причесываясь, взбил коком шевелюру, подошел к Хазар-хану.
        - Приветствую вас, господин полковник. Далеко ли изволите ехать?
        - Полковник без погон - не полковник, - кисло улыбнулся Хазар-хан. - Садитесь, Николай Иваныч. Домой еду, решил навестить родные края, посмотреть, что там делается.
        - Везде неразбериха, господин Хазар-хан, но в общем-то все идет к одному. - Лесовский взял меню и раскрыл корки.
        - Я уже заказал на двоих, - остановил Хазарский.
        - Да? Ну, спасибо...
        - Вы сказали «все идет к одному», что вы имеете в виду? - спросил Хазарский.
        - Что имею? - Лесовский задумался. - Ну, хотя бы то, что постепенно власть в стране забирают в свои руки Советы рабочих и солдатских депутатов. Когда они возьмут эту власть основательно - произойдет еще одна революция - пролетарская. Вот это и есть «все идет к одному».
        Хазарский высокомерно усмехнулся.
        - Николай Иваныч, вы говорите о революции, как о расписании поездов. Нельзя так легко мыслить. Вы говорите о рабочих и солдатах, но совершенно забываете о мусульманском обществе. Оно не входит в Советы рабочих и солдат, но его нельзя сбрасывать со счетов при переустройстве мира. У этого общества своя забота и свои руководящие органы - мусульманские исполкомы.
        - Временные исполкомы, - подсказал Лесовский. - С победой пролетарской революции все эти временные - буржуазные и феодальные комитеты полопаются, как мыльные пузыри, а весь народ станет единым - советским.
        - Это невозможно.
        - Еще как возможно, Хазар-хан. Свергая правительство временное, мы свергнем и буржуазные национальные исполкомы. Не аульные комитеты с байской верхушкой будут управлять селом, а Советы крестьянских депутатов, состоящие из батраков... Что касается национального вопроса, пролетарская партия отстаивает провозглашение и немедленное осуществление полной свободы отделения от России всех наций и народностей, угнетенных царизмом.
        - Значит, вы не против отделения туркмен от России? - Хазар-хан удивленно вытаращил глаза.
        - Нет, не против, - спокойно подтвердил Лесовский. - Мы стремимся к разрушению старого и созданию совершенно нового, более крупного государства, в котором объединятся все ранее угнетенные нации. Союз их будет исключительно свободным, братским союзом рабочих и трудящихся всех наций!
        - Утопия! - возразил Хазар-хан.
        - Это не утопия, а марксистская наука, разработанная вождем пролетариата Лениным. За такое государство поднимутся все бедняки-туркмены, а их в Закаспии большинство. Никакие аульные исполкомы не в состоянии будут остановить их в святой борьбе за свободу, за воду и землю. Впрочем, господин Хазарский, эта борьба уже давно идет, а вы не замечаете и недопонимаете всего происходящего. Запомните мои слова, Хазар-хан: восстания в Тедженском оазисе, в Хиве, в ваших прибрежных районах подняты не против русских вообще, а против русского царизма. Но с царизмом воюют и большевики. Так что судьбой написано побрататься восставшим туркменам с восставшими русскими.
        - Вряд ли вы мне втолкуете свою батрацкую политику. - Хазарский вновь высокомерно улыбнулся.
        - Но ведь вы за то, чтобы ваш народ был свободным и независимым, чтобы все туркмены учились грамоте - разве не так?
        - Так, но...
        - Что «но», господин Хазарский? - Лесовский подал ему стакан с компотом. - Вам не достает понимания, что мир делится не на расы и нации, а на бедных и богатых. Богатый с богатым, бедный с бедным, а надо, чтобы все были равны.
        - Какое у вас образование, Николай Иваныч? - перевел разговор на другую тему Хазарский. - Вы прямо-таки блещете.
        - Я окончил земледельческую академию.
        - Но ведь все земские чиновники исповедуют программу социал-революционеров! Аульные исполкомы- это их изобретение.
        - В том-то и дело, что всего лишь изобретение, - согласился Лесовский. - Я это понял и примкнул к социал-демократам. Советую и вам поступить точно так же. Я тоже, как вы, из разорившихся дворян. У вас ведь тоже родословная - пышная, да и титул вам дворянский жалован самим государем. У вас были свои керосиновые установки, колодцы нефтяные - все это вы упустили... отдали крупным заводчикам.
        - Николай Иваныч, сложный вы разговор затеяли. - Хазар-хан тяжело вздохнул и подозвал официанта. Рассчитавшись, сказал: - Сложный, но нужный... Давайте выйдем, подъезжаем к Кизыл-Арвату.
        Поезд остановился. У здания вокзала были открыты киоски, и Лесовский с Хазар-ханом заспешили к ним.
        - Пойдемте ко мне, я в мягком, - пригласил Хазар-хан, сворачивая кипу купленных газет. - Надо посмотреть, что нового в мире. Признаться, я не держал газет уже два дня.
        Кондуктор, встретив Хазарского в тамбуре, любезно проводил его в купе и удалился.
        - Ну вот, и о вашем областном комитете статейка есть, - сказал Лесовский, просматривая газету «Асхабад».
        - И что же о нем пишут? Ну-ка, разрешите. - Хазар-хан взял газету и прочел вслух:
        «Вновь сформировался Закаспийский областной туркменский комитет в составе 17 человек. Председателем избран полковник Ораз Сердар, заместителем - переводчик канцелярии областного комиссара Рахман Бадалов. Наибольшее число членов в комитете от Мервского и Асхабадского уездов. Относительно Ораз Сердара решено возбудить ходатайство об освобождении от несения службы в Текинском полку на время состояния председателем комитета».
        Дочитав, Хазар-хан отбросил газету.
        - Ну и сволочь, этот Доррер. Сволочь с тремя неизвестными. Свергает меня, облизывает зад Теке-хану, а назначает Ораз Сердара. Скажите, Николай Иваныч, как после этого я могу отойти от всего, что касается наших комитетов! Да я этих бездарных пугал рода человеческого, Теке-хана и Ораз Сердара, за людей не считаю! Я выставлю против них свою дальнобойную артиллерию... Надо же, собачьи дети!..
        - Чему вы возмущаетесь, хан? - спокойно рассудил Лесовский. - Ораз Сердар - махровый контрреволюционер, вот и выбрал его Доррер...
        Лесовский слез в Джебеле, куда направлялся по делам к заготовителям соли. Хазар-хан на прощание крепко пожал ему руку.
        III
        В полдень громко и беспорядочно зазвонили колокола военного собора на Скобелевской площади. Одновременно понеслись гудки с депо и паровозов. По Анненковской в сторону вокзала и по Куропаткинской проскакали конные солдаты. Впереди каждой кавалькады глашатай с рупором:
        - Граждане, все на митинг!
        - Граждане, на Скобелевскую площадь!
        Народ хлынул изо всех дворов, словно поток из прохудившихся шлюзов, затопил тротуары. Спешили рабочие из депо, служащие из Управления Среднеазиатской железной дороги, обыватели Хитровки, служащие банка, постояльцы гостиниц «Гранд-отель», «Петербург», «Лондон», «Центральной», расположенных неподалеку от площади: чиновники транспортных контор обществ «Кавказ и Меркурий», «Российского» и «Восточного». Шли лавочники и бакалейщики, грузчики хлопкоочистительного завода Тер-Микиртичева и мукомолы паровой мельницы Баточкина. Первыми высыпали на площадь чиновники канцелярии областного комиссара, уже знавшие, по какому случаю объявлен митинг. Но большинство из собравшихся - солдаты запасных полков, артдивизиона, нестроевых команд. Многотысячные толпы с трех сторон окружили собор Михаила Архистратига, оставив лишь проход к воротам военного двора, откуда должны были появиться «зачинщики переполоха», как их уже называла стоявшая особняком кучка духовенства. В ней выделялся поп Быков - служитель кладбищенской церкви.
        - Вог уж кому не живется! Вот уж кто на рожон смертушки лезет! - вещал он, ища поддержки у своих, прикрытых черными клобуками и рясами коллег. - Нынче кричат, а завтра, глядишь, потащили в божий храм на отпевание. Лежит бедняга на смертном одре и знать не знает, что еще денька два-три назад был социал-революционером али демократом каким. Эх, люди, не живется вам!
        - Да что ты нас-то вразумляешь? - обиделся звонарь, только что слезший с колокольни и прибежавший к своим братьям. - Вот начнется митинг - возьми да и выступи!
        Звонарь не договорил - толпа вдруг пришла в движение, вытянулись шеи, - из военного двора вышла группа солдат и штатских. На трибуну, поставленную на паперть, поднялся скуластый, усатый солдат с рупором и бумажными листками, - председатель Совета солдатских депутатов Яков Житников. Обвел оценивающим взглядом многотысячную толпу, словно деля ее на друзей и недругов, в чем собственно не сомневался:
        - Граждане асхабадцы! Как вы знаете, еще месяц тому назад рабочие и солдаты Ташкента сбросили временное правительство Черкеса, но на помощь меньшевикам и эсерам господин Керенский послал из Петрограда карательные войска с генералом Коровиченко. Этот прыткий вояка объявил себя генеральным комиссаром Туркестанского края, а своим помощником нашего графа Доррера... Как вы знаете, граждане, Доррер сбежал от нас в Ташкент и там вместе с генералом-карателем начал душить нашу революцию. Но недолго пришлось им разбойничать и проливать бедняцкую кровь! Рабочие и солдаты Ташкента, а также приехавшие на помощь солдаты из Кушки разгромили карателей! Генерал Коровиченко и граф Доррер арестованы - власть в Ташкенте перешла в руки рабочих и солдат!
        Возгласы одобрения и протеста, смешавшись в гулкий живой рокот, нависли над Скобелевской площадью, приглушая громкую речь оратора. Житникову пришлось немного подождать, прежде чем толпа немного успокоилась. Вновь он поднял рупор и произнес:
        - Совет рабочих и солдатских депутатов Закаспия избрал временный революционный комитет! Как председатель Ревкома, объявляю: с сегодняшнего дня город Асхабад переходит на военное положение, из числа самых сознательных рабочих и солдат гарнизона создаются боевые дружины! Учредить дежурство на телеграфе, с непременной передачей всей правительственной корреспонденции в штаб Ревкома. Приказываю именем революции раздать наиболее сознательным и преданным солдатам оружие и патроны! Объявляю действия временно исполняющего должность областного комиссара Караваева ограниченными! Для выяснения и уяснения обстановки в крае и самом Ташкенте туда делегируется один из членов вновь созданного Асхабадского Ревкома. А теперь, граждане асхабадцы, расходитесь и приступайте к своим делам во благо революции и ее порядка!
        Житников сошел с трибуны и сопровождаемый военными и штатскими скрылся за зелеными воротами 5-го запасного Сибирского полка. Толпы на площади еще долго не расходились, продолжая обсуждать события в Ташкенте. Наконец потекли живыми потоками по Гоголевской, Невтоновской, Штабной, Офицерской и Базарной улицам, радиально уходящим от площади во все концы города.
        Житников пригласил ревкомовцев - прапорщика Молибожко, деповцев Кадыгроба и Ермолая Макарова, печатников Зотова и Кукаева, от областной канцелярии - Лесовского, от дехкан асхабадского аула - недавнего тыловика Овезберды Кулиева, командиров рабочих и солдатских дружин в кабинет командира полка.
        - Ну что ж, товарищи, приступим к распределению конкретных обязанностей, но сначала... - Яков Ефимович взглянул на стенные часы. - Сначала нам надо отправить в Ташкент нашего делегата Лесовского... Значит так, Молибожко... Выдай товарищу пистолет с патронами и переодень его в военную форму, а то на нем форма земская - эсеровская. Выдай сапоги, галифе, гимнастерку офицерскую и шинель тоже. Фуражку не надо - у него папаха каракульская, в ней он на генерала будет похож... Иди, а я ему пока мандат заготовлю...
        Вечером Лесовский выехал почтовым поездом. В плацкартном вагоне занял нижнюю полку. С ним еще трое в купе. Не успели отъехать, сразу заговорили о новой революции. Лесовский не стал распространяться ни о делах Ревкома, ни о том, кто он сам и куда едет; послушал других и лег, накрывшись шинелью.
        Ночь прошла спокойно. Утром и днем на перронах Мерва и Чарджуя тихо. Но в Кагане столпотворение. Едва остановился поезд, как ко всем вагонам кинулись толпы людей с мешками и чемоданами, толкая и браня друг друга.
        Лесовский слез с полки, надел шинель и папаху, взял котелок, чтобы раздобыть в кубовой на перроне кипятку, но едва вышел из купе, как в вагон ринулась толпа солдат.
        - Но-но, служивые, полегче! - Лесовский отпрянул к двери купе, терпеливо наблюдая, пока пройдут солдаты.
        - Нельзя ли к вам, господин офицер? - обратил ся один из них.
        - Какой я тебе, к дьяволу, офицер! Просто шинель надел - в ней в дороге удобнее. Заходи, но только сидеть будешь - тут не приляжешь.
        - Да разве до спанья, когда кругом революция!- воскликнул солдат, садясь на край скамьи и оглядывая пассажиров.
        - Куда спешите-то, чуть ли не целая рота вас? - спросил Лесовский.
        - Ну дык, третьего дня еще генерала-карателя побили и арестовали! А теперь вся власть в руках Советов - охранять завоеванный мир надо, вот и торопимся!
        В Самарканде на перроне тоже народу уйма, и едва поезд остановился, как сразу затрещали подножки вагонов от наседающей толпы. Кондуктор двери вовсе не открыл, но все равно откуда-то появились в шинелях, без погон, с красными повязками на рукавах патрульные.
        - Документы, граждане! Быстренько предъявите документы и вещи! У кого в мешках мука, пшеница, рис, пшено - признавайтесь сразу, а то потом хуже будет! Необходима помощь голодающим ташкентцам!
        - Ваши документы, господин...
        - Не господии, а представитель Закаспийского Ревкома. Вот, пожалуйста. - Лесовский подал удостоверение и мандат о направлении в краевой Совет депутатов.
        - Ясно, дорогой товарищ. - Старший патруля вернул документы и улыбнулся. - Закаспию хвала и честь. Ваши кушкинские артиллеристы и солдаты, можно сказать, поставили решающую точку в разгроме карателей...
        В Ташкенте не только перрон, но и вся привокзальная площадь, была забита застрявшими в пути пассажирами. В дни всероссийской забастовки железнодорожников и выступлений рабочего класса и солдат Ташкента на станции скопилось несколько пассажирских поездов и военных эшелонов. Выбравшись через переполненный зал ожидания на улицу, Лесовский даже растерялся, не зная, куда идти. Всюду люди. Даже трамвайная линия - и та завалена мешками и узлами. Справа, возле чайханы и многочисленных лавок, несмотря на холод, прямо на тротуаре, на тряпье, спали женщины с детьми, рядом сидели бородатые мужики. Лесовский искал глазами в сером промозглом тумане ориентир - Благовещенскую церковь, в сторону которой ему надо было идти, но видел только головы, плечи, да лошадиные морды.
        - Комиссар, айда с нами! - окликнул его солдат, ехавший с ним в купе. - Все равно тут ни извозчика, ни трамвая не дождешься. А до Константиновской площади, где теперь Совдеп, не так и далеко. Айда, товарищ!
        - Пошли, коли так! - Лесовский подхватил чемоданишко и зашагал следом за каганцами, которые ринулись напрямую, расталкивая на пути толпящуюся публику.
        Они пересекли круглую площадь и прямо по проезжей части Соборной улицы пошли к центру города. Лесовский не отставал от них. Под ногами скрежетала мокрая от ночного дождя брусчатка, а вверху, раскачиваясь на ветру, шумели высокие пирамидальные тополя.
        У «Белого дома» - так успела назвать ташкентская буржуазия дом Временного правительства Туркестанского края, - солдат остановили часовые. Последовала проверка документов. Каганцам дали команду следовать левой стороной к казармам, где расположилась кушкннская батарея и солдаты. Оттуда, с загороженного дувалом двора несся гул множества слившихся воедино голосов. Лесовскому же указали на Совдеп.
        - К кому вы, товарищ? - Дежурный красногвардеец преградил дорогу у самого входа.
        - К самому главному. Вот мои документы.
        - К Колесову, значит. Налево по коридору, но вряд ли сейчас к нему пробьешься.
        - Попробую.
        Коридоры Совдепа были заполнены людьми в шинелях и железнодорожными рабочими. Все вооружены - на плечах винтовки. В приемной председателя, судя по всему, командиры войсковых подразделений и рабочих дружин. Оглядывая их, Лесовский увидел знакомого командира-артиллериста.
        - Русанов, здравствуй! - Лесовский подал руку.- Не узнал? В Кушку вместе ехали, в одном вагоне. Я - на обследование колодцев, а ты для дальнейшего прохождения службы!
        - Фу ты, ну, конечно, узнал! Лесовский, если не ошибаюсь. Но почему ты в военной форме? Я подумал какой-нибудь полковник, перешедший на сторону революции. Папаха на тебе, шинель офицерская.
        - Шинель со склада выдали, а папаху туркмены подарили, - пояснил Лесовский.
        - А я думаю, что это за полковник выискивает кого-то! Между прочим, наш генерал-лейтенант Востросаблин целиком и полностью перешел в революцию. Слышал, небось, о нем?
        - Слышал, но до сих пор сомневался в достоверности слухов.
        - Ну, какие тут слухи - это факт. Сам он, как только Ташкентский Совдеп запросил помощь, образовал комиссию, и сам председателем комиссии стал. Приехали сюда, в Ташкент, эшелоном в двадцать вагонов- с орудиями, с пулеметами, пехоты побольше пятисот человек. Ну и, как говорится, с корабля на бал. Ударили по ташкентской крепости, разогнали карателей - главного комиссара и его помощника захватили. Юнкеров перебили... Ну, брат, тут было такое, что в двух словах не расскажешь. Нашим тоже досталось. Я нынче собираюсь в госпиталь - надо навестить своих батарейцев. Хочешь, сходим вместе?
        - Да я же еще не определился. - Лесовский приподнял чемодан. - И вот сундучок мешает, куда-то надо бы поставить.
        - Да у меня же и оставишь. И сам располагайся у меня. Я тут рядом, на солдатском дворе, комнатенку занимаю. Стоп, сейчас мы... - Русанов дернул за рукав Лесовского, увидев, что от Колесова вышел лобастый, с усиками и челочкой военный.
        - Товарищ Полторацкий, тут товарищ к вам из Асхабада. Из Ревкома.
        - Что-то асхабадцы поздновато пожаловали. К самому шапочному разбору. - Полторацкий бросил строгий взгляд на Лесовского, но, выйдя в коридор, оглянулся: - С чем приехали? Идемте со мной. Русанов, ты тоже... Ревком определил оставить кушкинский отряд до особого распоряжения в Ташкенте. Передай бойцам, чтобы не спешили, может быть, еще придется повоевать.
        Они поднялись по широкой лестнице на второй этаж и вошли в комнату Полторацкого. В ней - стол, кровать, тумбочка с книгами и вешалка для одежды.
        - Ну так, что у вас в Асхабаде? Смирно ли ведет себя доррерская шайка? Его-то мы в погребе отыскали, в крепости. Прямо, как крыса, под землю полез. Вернетесь в Асхабад, объявите буржуям, чтобы больше не рассчитывали на своего графа - арестован и отправлен в тюрьму. И сами пусть успокоятся - карта их бита. Житникову передадите, чтобы немедленно арестовали закаспийского комиссара Караваева. Эта дрянь не лучше Доррера. Вся власть переходит в руки Советов, никаких больше Временных правительств не будет. Через несколько дней краевой съезд - изберем Совнарком, соответственно будут избраны и областные Советы народных комиссаров. Вчера Колесов получил телеграфные разъяснения из Петрограда... А теперь что у вас конкретного? - Полторацкий бросил взгляд на Лесовского.
        - По-моему, все предельно ясно. - Лесовский помял в руках папаху. - Я приехал для ознакомления. Мы все время только и думали, как бы граф Доррер и Коровниченко не нагрянули с войсками в Закаспий, и в первую очередь, в Асхабад. Исполкомовцы все время держали связь с Доррером, просили от него помощь. А теперь, что ж... Может быть, товарищ Полторацкий, как член Ревкома, подскажете - что мне дальше делать? Если нет никаких особых распоряжений, я, пожалуй, отправлюсь назад в Асхабад и доложу обстановку.
        - Ну вот еще! - Полторацкий засмеялся, взял из рук Лесовского папаху и водворил ее на вешалку. - Не успели приехать и уже бежать назад. Оставайтесь, примите участие в работе съезда. Поможете нам встретить закаспийских делегатов. Кто у вас в Асхабаде избран?
        - Житников, вероятно... Может быть, прапорщик Молибожко или Батминов...
        - Одним словом, не знаете. - Полторацкий сел за стол, взял из стопки четвертушку бумажного листа и, написав телеграмму, спросил: - Кому конкретно адресовать?
        - Житникову, председателю Ревкома...
        - Хорошо, сегодня мы известим ваших товарищей о съезде, но вы тоже останетесь. Как с жильем - устроились?
        - У меня будет жить, - торопливо сказал Русанов, - не извольте беспокоиться, товарищ Полторацкий.
        - Не изволю, - усмехнулся Полторацкий. - И когда вы только научитесь говорить по-человечески. Революция свершилась, жизнь начинается новая, а вы «не извольте беспокоиться».
        - Прошу прощения...
        - Еще лучше! Да что я тебе, господин, что ли, что ты у меня прощения просишь? Я простой типографский рабочий, наборщик. С малых лет в цеху... Ладно, ступайте. Вас, Лесовский, когда понадобитесь, я разыщу»
        - Ну, тогда мы потопали - Русанов отворил дверь и подождал Лесовского в коридоре. - Ну что, Николай, давай поставим твой чемодан, да навестим раненых? Жаль только, даже гостинца никакого нет.
        - У меня есть сухари.
        - Придержи для себя, в госпитале, небось, кормят не хуже, чем на батарее.
        Солдатский двор, куда вошли Русанов и Лесовский, выглядел типичным армейским городком. В глубине двора, за деревьями, виднелись казармы, плац и гимнастические снаряды. За деревьями, справа, артиллеристы чистили лошадей, там же стояли зачехленные орудия. Кушкинцы, вероятно, уже готовились к отъезду. Солдаты, сойдясь у казармы, вели озабоченный разговор, некоторые чистили сапоги, собираясь выйти в город. Обстановка была, в полном смысле слова, самая мирная. Русанов, беспрестанно вскидывая руку под козырек, отвечая на приветствия артиллеристов, ввел Лесовского в дом, в коридоре которого было множество дверей, отворил вторую слева. В комнате стояло четыре кровати и стол.
        - Занимай любую, кроме вот этой. - Русанов сел на кровать, не снимая фуражки. - Если не устал, то сейчас и пойдем. А если хочешь поспать, то не стесняйся.
        - Да ну, какой тут сон! - весело отозвался Лесовский. - В самый раз прогуляться Тут у вас тишь да гладь, да божья благодать. Я думал, слезу с поезда, а тут стрельба, кровь...
        - Три дня назад так и было, Коля. Опоздал маленько. Ну, ладно, пошли, дорогой поговорим.
        Выйдя из армейского городка, они пересекли Константиновскую площадь, в сквере которой сиротливо возвышался обгаженный птичьим пометом памятник генерал-губернатору Туркестана фон Кауфману. Русанов провел Лесовского мимо крепостной эспланады, откуда рабочие и солдаты штурмовали старую ташкентскую крепость и выбивали засевших карателей и юнкеров местного кадетского корпуса. Побывав на крепостном валу, спустились к Ангарскому каналу, который разделял город на две части - русскую и азиатскую. Там, за каналом, шла своя, мало понятная для европейцев, жизнь. После взятия крепости Русанов побывал в старом городе и уже знал кое-что о древнем Ташкенте. Рассказывая о том, что видел, называл диковинные улицы - Кукчи, Сибзяр, Шайхантаур, Биш-Агач.
        Лесовский, дивясь памяти Русанова, спросил:
        - На черта тебе всякой дребеденью голову забивать?
        - Ну ты, брат, сказанул! - возразил Русанов. - Побывать в Ташкенте - и ничего потом не рассказать о нем?! Да меня, как вернусь после службы домой, родные засмеют.
        Беседуя, они то и дело останавливались, разглядывая дома и вывески на них, наконец, разыскали военный госпиталь и вошли во двор, где сидели на скамейках и прохаживались, опираясь на костыли и клюшки, раненые.
        - Это Давнишние. Те, кто бился за крепость, в палатах - еще не успели подлечиться, - рассудил Русанов. - Пойдем прямо в корпус. Мои батарейцы в шестой и седьмой палатах - наши солдаты уже навещали их.
        Войдя в приемный покой, Русанов попросил, чтобы пропустили в стационар, но дежурная сестра заупрямилась, мол, не вовремя пожаловали, приходите вечером. Русанов и Лесовский в два голоса принялись упрашивать ее, привлекли внимание врачей, чьи белые халаты все время мелькали в коридоре. И вот подошли сразу три женщины.
        - Граждане, нельзя ли потише! Госпиталь же.
        - Не граждане, а товарищи, - шутливо поправил Русанов возмущенную медичку.
        - Это не столь важно, - сказала вторая. - Граждане вы или товарищи... - И осеклась, не договорила. Руки ее словно застыли, и лицо залилось румянцем.
        - Лариса - ты?! - Лесовский тоже на мгновение замер, но уже в следующую секунду взял ее за руки.- Лариса, я шалею от радости, прости меня... - Прежде чем она опомнилась и сообразила, что, действительно, перед ней Лесовский, он обнял ее и поцеловал.
        - Ты с ума сошел, - прошептала она растерянно, высвобождаясь из его рук. - Откуда ты взялся? - И крайне стесненно, подняв глаза на своих коллег, взяла, его за руку и затянула в ближайший кабинет.
        - Ну и ну! - успел лишь воскликнуть Русанов. - Граждане, ей-богу, не пойму, что происходит! Почему меня никто не целует!
        - Извините, товарищ командир, мы сами пока в полном неведении! - Врач пожала плечами и удивленно заулыбалась. - К кому вы пришли? - спросила она чуточку строже. - Может быть, к Аргангельской, а раненые для отвода глаз?
        - Да вы что! Мы пришли к моим батарейцам, в шестой и седьмой палатах они.
        - Понятно. - Врач подала Русанову халат. - Значит, ваш товарищ преподнес вам сюрприз... утаил от вас?.. Пойдемте, провожу к батарейцам.
        Уединившись в кабинете, Лариса и Лесовский торопливо расспрашивали друг о друге. В считанные минуты она рассказала ему о том, как год назад, переехав с отцом в Ташкент, поступила учиться при Общине сестер милосердия Красного Креста. Училась и работала в больнице. Потом, когда получила свидетельство, перешла в военный госпиталь, - к отцу. Он сейчас здесь, ассистирует на операции хирургу Познанскому.
        - Но ты-то как оказался в Ташкенте, и надолго ли приехал?
        - Послан Ревкомом, пробуду здесь с неделю, - отвечал он, а сам не сводил с нее глаз, любовался бледным лицом и серыми сияющими глазами. - Ай, Ларочка, ну кто бы мог подумать! Я решил, что больше никогда тебя не увижу. Ты так незаметно и бесследно исчезла. Зачем ты бежишь от судьбы? Помнишь, я тебе еще в Бахаре говорил - судьба нас свела... И вот опять, вопреки твоим попыткам скрыться от меня, мы вместе. Это ли не судьба?!
        - Не надо, Николай Иваныч, о прошлом. Уехала я оттуда, моя душа очистилась. Ты для меня - словно горький упрек моей совести. Вот встретилась с тобой, и опять защемило сердце.
        - Архангельская, сколько же можно, больные давно ждут! - Врач заглянула в кабинет и покачала головой. - Поставила больным градусники, а температуру записывать я, что ли, должна?
        - Извини, Николай Иваныч, мне надо идти.
        - Встретимся вечером? - спросил он. - До какого часу ты дежуришь?
        - До восьми, в девять буду дома. Запомни адрес: Госпитальная, 12, это недалеко. Первый подъезд, второй этаж. Как войдешь - направо.
        Выйдя во двор, Лесовский сел на скамейку и стал поджидать Русанова. Тот вышел примерно через полчаса в мрачном настроении.
        - Пошли, Николай...
        - Что случилось-то?
        - Двое умерли... Третьему - лучшему артиллеристу руку отрезали.
        Русанов стиснул зубы, и Лесовский увидел, как непрошенно, не по-мужски, наполнились его глаза слезами.
        Вечером, среди кушкинцев и в Совдепе начали распространяться слухи о готовящемся заговоре ташкентской мусульманской знати. Слухи эти распространились вместе с приездом членов кокандского Совдепа в Ташкент. Прибывшие сообщили Ревкому о готовящемся мусульманском съезде в Коканде и возможном провозглашении Кокандской автономии. Кокандские феодалы будто бы прислали сюда, в Ташкент, целую шайку головорезов и мулл - служителей ислама. Колесов собрал заседание Ревкома - выслушали приехавших товарищей из Коканда, решили, что большой опасности нет, но, в общем-то, надо быть начеку. Был отдан приказ- послать в районы старого города Шайхантаур, Кукчи и Сибзяр разведчиков - пусть следят за действиями мусульман и сообщают в штаб Ревкома. Начальнику войск округа был отдан приказ: войска гарнизона, и в первую очередь Кушкинский отряд, привести в состояние полной боеготовности, - никому из частей не отлучаться...
        IV
        Прошло больше недели, прежде чем Лесовский встретился с Ларисой. Все эти дни он был крайне занят делами по подготовке съезда. Лишь в конце, когда был избран Совет Народных Комиссаров Туркестана, вечером Лесовский отправился на Госпитальную. Он пришел в десятом часу вечера, и рассчитал точно - Лариса и Евгений Павлович только вернулись домой. Фельдшер встретил его на пороге, не скрывая недоумения:
        - Милостивый государь, откуда вы взялись? Да еще в такой час-то! Пораньше не могли?
        - Не мог, Евгений Павлович, совсем не мог Здравствуйте. - Он подал руку, чувствуя, как неохотно Евгений Павлович отвечает на рукопожатие. - Сначала пришлось писать справку о нашем Закаспийском Совдепе, потом приехали делегаты из Асхабада - Житников и Сережа Молибожко, пришлось их устраивать.
        - Ну, раздевайтесь, коли пришли. - Фельдшер снял с Лесовского шинель, повесил в прихожей и провел его в свою комнату. Лариса тотчас вышла из кухни.
        - Прости, Николай Иваныч, я думала, ты уехал, не попрощавшись. Мы тут готовим ужин. Сейчас угощу тебя оладьями по-ташкентски.
        - Ну что же, - заговорил, усадив гостя к столу, фельдшер. - И кого же вы избрали в новое правительство?
        - Большевиков..., марксистов. - Лесовский полез за записной книжкой в карман. - Помнится, Евгений Павлович, вы были неравнодушны к марксизму - следили за статьями Полуяна, и меня вовлекали в жаркие беседы о новом учении.
        - Ну так я и сейчас на марксистской платформе.- Фельдшер гордо повел седой бородкой - Я знаком лично с товарищем Колесовым, если хотите... Я посещал их марксистский кружок, когда они, то бишь, наши железнодорожные товарищи сидели в подполье. Начитанный молодой человек, толковый.
        - Его избрали председателем Совета Народных Комиссаров, - сказал Лесовский. - Я разговаривал с ним. Мне показалось, он даже моложе меня, хотя мне только двадцать восемь. Но умен и, главное, красноречив.
        - Да, конечно, я с вами согласен, очень симпатичный молодой человек. Не чета некоторым, - Евгений Павлович с любопытством посмотрел на гостя, и Лесовский опять отметил про себя, что фельдшер не рад встрече. «То ли очень устал, то ли уже вычеркнул меня из своей памяти, а я вдруг объявился некстати».
        Лариса подала на стол оладьи, налила в пиалы чай и села напротив Лесовского. Выглядела она тоже усталой, причем, как только он начинал смотреть на нее в упор, опускала глаза. «Не вовремя я пожаловал, - вновь подумал он. - Надо поскорее уединиться, поговорить с ней...»
        - Вы извините, Евгений Павлович, но я засиживаться не стану, у меня совсем нет времени. Мне необходимо лишь... Словом, я пришел поговорить с Ларисой Евгеньевной.
        Фельдшер переглянулся с дочерью, и Лесовский уловил в ее взгляде стеснение.
        - Да, разумеется, - вежливо ответил он. - Не ко мне же вы пришли в столь поздний час.
        - Пойдемте ко мне, Николай Иваныч, - встала Лариса.
        На двери во вторую комнату висели все те же атласные занавески, которые были в Бахаре.
        - Все точно так же, как и раньше, - сказал он. - И обстановка точно такая же. У меня такое впечатление, словно мы вернулись во вчерашний день.
        - Ну, о возврате во вчерашнее не может быть и речи, - сказала она, и по ее губам скользнула скептическая усмешка.
        - Вот и гитара на стене. Поешь, хотя бы изредка?
        - Нет, не пою, не до песен теперь.
        - Прости, Лара. - Он положил ей руки на плечи.
        - Я не хуже твоего понимаю, что сейчас не до романсов.
        - Ты хочешь что-то мне сказать? - спросила она, убирая с плеч его руки.
        - Я пришел к тебе с твердым намерением - уговорить тебя поехать со мной в Асхабад... Я делаю тебе предложение: выходи за меня замуж.
        Она ничего не ответила, лишь покачала головой и жалко улыбнулась.
        - Не смей отказываться, - с трудом выговорил он, уловив в ее улыбке решительный отказ. - Не смей! - повторил, побледнев, и глотнул, словно рыба, воздух. - Мне мучительно трудно без тебя.
        - Нет, Николай Иваныч, - решительно выговорила Лариса. - Я не могу... не могу... Это выше моих сил!
        - На глазах у нее заблестели слезы.
        - Успокойся. - У Лесовского задрожал голос. - Успокойся...
        Совершенно неожиданно, без стука, вошел отец:
        - Молодой человек, у меня к вам будет разговор. Прошу-с.
        - Разговор? Ну что ж, я согласен на любой разговор.
        - Сядьте. - Фельдшер указал на стул. - Вот так-с. А теперь внимательно слушайте меня... Вы когда-нибудь задумывались над вопросом: почему Архангельские покинули Асхабад? Наверное, задумывались и не находили правильного ответа. «Они бежали от позора». Так вот, дорогой Николай Иваныч, скажу вам прямо, что позор - это вещь ужасная. Это такое неприятное чувство, когда все время кажется, что на тебя смотрят, указывают пальцем и злорадно смеются. Это чувство мы испытали с дочерью, пока жили последний месяц в Бахаре, а потом в Асхабаде. Но еще ужаснее, дорогой Николай Иваныч, сознавать, когда люди, знающие о твоем позоре, делают вид, притворяются, будто ничего уже не помнят, давно все забыли. К таковым нашим добрым и чутким знакомым мы относим вас. Ради бога, только не пытайтесь возражать.
        - Да я и не возражаю. - Лесовский недоуменно посмотрел на фельдшера. - Конечно же, я ничего не забыл, - обо всем помню, но я все это пережил. И отнюдь не чувство жалости заставляет меня просить руки вашей дочери.
        - Полноте, дорогой друг. - Фельдшер встал и начал ходить по комнате, сложив на груди руки. - Все это, может быть, так, и я верю вашим словам. Но ведь все может измениться. Сегодня вы испытываете любовь к Ларисе, а завтра появится ненависть к ней, как только возникнет в вашей памяти зловещая фигура пристава Султанова, с ножом в груди на залитой кровью постели. У меня не выходит из головы эта ужасная сцена. Мне пришлось выносить его из дому и переправлять в околоток. Но и на этом мои муки не кончились. Вы знаете, что меня долгое время подозревали в причастности к убийству Султанова? Меня вызывали то Доррер, то Дуплицкий - советовали и уговаривали, чтобы я признался в том, что нанял наемных убийц и они, в отместку за поруганную честь моей дочери, расправились с приставом. Несколько раз допрашивали и Ларису.
        - Папа, перестань, я не хочу слышать об этом! - Лариса, разгневанная, вышла из своей комнаты и остановилась у двери. - Зачем ты заговорил об этом гнусном Султанове? В чем ты обвиняешь Николая Иваныча?
        Разве он виноват, что стал невольным свидетелем моего несчастья?
        - Свидетелем ли? - Фельдшер хмыкнул и повернулся лицом к окну. - У меня есть все основания думать, что господин Лесовский, мстя за тебя, сам расправился с приставом. Да, да, молодой человек! - Евгений Павлович вновь энергично повернулся к Лесовскому. - Вы, словно средневековый рыцарь, расправились со своим недругом, дабы завоевать любовь вашей дамы. Но вы забыли, что живете не в пятнадцатом, а в двадцатом веке. Ваш поступок лег позором на всех нас, ибо вы совершили кровавое злодеяние!
        - Да вы что, господин Архангельский?! Вы не отдаете отчета своим словам...
        - Вы, и никто больше, - размахивая руками, упрямее заговорил фельдшер. - Вы живете на квартире у старого прожженного эсера. Там у вас постоянно собираются эти мастера кровавых дел. Вы пожаловались им... рассказали о надругательстве над Ларисой, и они, переодевшись в полицейских, приехали и прикончили Султанова. На ваших руках кровь! Как может моя дочь принимать ласку этих рук?!
        - Ну это уж слишком! - Лесовский встал и вышел в прихожую. - Такого оскорбления я не потерплю!
        Лариса, всхлипывая, догнала его.
        - Николай Иваныч, простите его. Отец просто не знает, на ком сорвать свое зло. Тем более, что граф Доррер внушил ему мысль, будто это за меня отомстили приставу.
        - Вы жестоко ошибаетесь, господин фельдшер! - проговорил Лесовский, надевая шинель. - Султанова, действительно, зарезали эсеры, но не за вашу дочь, а за то, что пристав и Теке-хан отобрали воду у бедняков общины! Когда-нибудь вы узнаете подлинную причину, и вам станет стыдно передо мной за ваши варварские, оскорбления!
        - Не имею желания ничего больше знать! - возразил фельдшер. - Ступайте себе с богом!
        - Счастливо оставаться! - Лесовский выскочил на лестничную площадку и уже было побежал вниз по ступенькам, но услышал голос Ларисы:
        - Николай Иваныч, ради бога, подожди! - Она обвила его руками за плечи и заглянула в глаза. - Пусть что хочет, то и говорит, но меня он никогда не убедит, что ты плохой. Как приедешь в Асхабад - сразу напиши мне. Я верю тебе... Я люблю тебя...
        Простившись с ней, Лесовский быстро пошел по тихой Госпитальной улице, ощущая в себе невероятно быструю и беспрестранно повторяющуюся смену нежности и гнева. «Милая, добрая, красивая моя, я люблю, люблю тебя!» - выстукивало его сердце, пламенея от переполненных чувств, и вдруг, словно шквалом, накатывалось: «Надо же, до чего додумался старик! Я вонзил в Султанова нож! Я покрыл позором честное имя фельдшера! Он меня считает эсером, с которыми у меня нет ничего общего. Дурак я, надо было показать ему билет члена РСДРП большевиков!» И опять перед ним возникал умоляющий взгляд Ларисы и руки ее, худенькие и теплые. «Она согласна, согласна быть моей женой - чего же мне еще надо?! Все остальное ничего не значит!» Постепенно он успокоился, и только тут обратил внимание, по какой темной улице он идет. Ни фонарей на обочинах, ни света в окнах домов. И тишина жуткая, наполненная тревогой и предостережением. Лесовский облегченно вздохнул, когда вышел к Константиновской площади и увидел около дома Совнаркома сразу несколько костров и силуэты солдат. За дувалом, в военном городке, куда он вошел через пропускной
пункт, несмотря на поздний час, в казармах и около конюшен тоже мелькали людские силуэты, и чувствовалась в их передвижении смутная тревога. Изредка разносились недовольные голоса командиров. У себя Лесовский застал Якова Житникова - по приезде на краевой съезд он поселился здесь. Он сидел за столом, переписывая в тетрадь свои заметки, которые сделал во время заседаний.
        - Что-то не спит гвардия, - сказал Лесовский. - Уезжать что ли кушкинцы собрались?
        - Какой там уезжать, когда опять всякая сволочь нос задирает, - отозвался Житников, не отрываясь от бумаг. - Колесов распорядился выкатить на площадь орудия и всем быть в полной боевой готовности. Есть сведения, что контрреволюционное духовенство в нынешнюю ночь затевает что-то. Судят-рядят наши кушкинцы и так и сяк, но все сходятся на том, что, кроме злобы и пакостей имамов и шейхов, реальной силы нет. Что они смогут сделать, когда один кушкинский отряд насчитывает пятьсот штыков, да еще артиллерия. Орудия выкатили, думаю, для острастки.
        - А где Русанов?
        - С Полторацким в Совнаркоме. Там весь командный состав. Ложись, отдыхай. Я сейчас перепишу тут кое-что, да тоже лягу... Вернемся в Асхабад - сразу же изберем свой. Закаспийский Совнарком. Колесов предупредил: в состав каждого областного Совета во что бы то ни стало надо провести побольше большевиков. Надо перекрыть все пути к власти эсерам. Я тут прикидываю кандидатуры... Полторацкий предлагает избрать председателем прапорщика Никоновича. Как ты думаешь - потянет?
        - Да я же его всего лишь два раза видел у тебя на собраниях. Первое впечатление - как будто бы неплохой парень. А каким будет в деле, время покажет. А почему именно его?
        - Потому, что основная революционная сила у нас - солдаты, а Никонович - прапорщик, причем образованный...
        Заснули они почти под утро. Проснулся Лесовский на рассвете, словно бы от толчка в затылок. Но это был не толчок, а грохот, возникший под окнами от сотен солдатских сапог. Лесовский торопливо зажег лампу. Житников тоже встал, настороженно слушая, что там происходит. Оба мгновенно оделись и выскочили во двор, а затем - на площадь, которая была сплошь запружена солдатами. Трудно было понять, что именно произошло, поскольку никто из военных толком не знал, по какому поводу объявлена тревога. Только слышалось отовсюду «тюрьма, тюрьма». Житников с Лесовским пробились сквозь толпы конников, хлынувших живой рекой на площадь, к фасаду здания Совнаркома.
        - Что такое, товарищи, объясните, кто знает? - спросил Житников, поднявшись к массивным дверям, у которых стояли командиры кушкинского отряда.
        - Контрреволюция поднялась, вот что! - отозвался кто-то недовольно. - Ворвались в тюрьму, отворили все камеры, выпустили всех ублюдков.
        - Идем, Николай, к Колесову, - и они, оттеснив дежурных красногвардейцев, вошли в коридор, а затем в приемную предсовнаркома, двери которой были распахнуты.
        Кабинет Колесова гудел от множества голосов. Сам он стоял за столом, сухощавый, остроносый, в военной гимнастерке и накинутом на плечи плаще. Асхабадцы остановились у порога.
        - Соображать надо, дорогой товарищ, прежде чем говорить! - гремел колесовский голос. - Шайхантаур, Кучи, Биш-Агач и Сиябзар - это двести три жилых квартала. Это более ста пятидесяти тысяч жителей, и в основном - все мусульмане. Пусть там даже десять тысяч контрреволюционеров, но все равно основная масса - простые декхане и ремесленники. Первый же орудийный выстрел отбросит от нас в лагерь контрреволюционеров все мусульманское население Туркестана. Думайте, что говорите! За такие речи недолго и под военный трибунал угодить.
        Зазвонил телефон. Колесов взял трубку.
        - Да, это Колесов... Какой автомобиль?! Откуда у них взялся автомобиль? Доррер, говорите... От Шайхан-таура, значит...
        - Что там еще, Федор Иваныч? - хмурясь, спросил Полторацкий, когда Колесов повесил трубку.
        - Они освободили Доррера, посадили его в автомобиль и доставили в шанхайтаурскую мечеть. Только что вооруженные чем попало толпы, примерно, от десяти до двадцати тысяч человек двинулись из Шайхантаура. Хотят свергнуть Совнарком и водворить сюда старое недобитое эсеровское правительство.
        - Я же требовал выслать этого графа! - жестко выговорил Полторацкий. - А вы отправили его в тюремную камеру, словно карманного вора. Теперь вся контрреволюция Ташкента вокруг него, как вокруг пчелы-матки, собралась. Уж он-то знает, как ему дальше действовать. - Полторацкий, распаляясь, встал, сжав кулаки. - Доррер только и ждет того, чтобы мы открыли огонь по мусульманам. Тогда бы он справил кровавый пир на месте побоища.
        - Павел Герасимович, ну а что же делать? - подавленно спросил военный комиссар Перфильев. - Если мы не применим оружие, то они просто-напросто перережут нас, как беспомощных цыплят. Ведь не на переговоры вышла эта толпа, возглавляемая графом!
        - Что скажете вы, товарищ Залесский? - обратился Колесов к комиссару иностранных дел и юстиции.
        - Мы упустили время на переговоры, Федор. Вчера, когда духовенство Шанхайтаура выразило свое несогласие с постановлением нашего съезда, надо было специально заняться вопросом образования мусульманского совета. Мы разогнали временный мусульманский комитет, но не ввели в состав Совнаркома ни одного представителя мусульманской веры. Боюсь, теперь они не пойдут ни на какие переговоры.
        - Разумеется, не пойдут, - согласился Полторацкий. - Это не выгодно Дорреру. Это не выгодно кокандским главарям - полковнику Зайцеву и головорезу Иргашу. Это не выгодно и атаману Дутову, эмиру бухарскому и английским консулам в Ташкенте и Бухаре. Стоит только нам открыть глаза бедным, непросвещенным дехканам, как они тотчас поймут, что обмануты. Эх, Федор, промахнулись мы малость. Прав Залесский. Надо было ввести в Совнарком мусульман...
        - Я вас, товарищи, прошу об одном: надо найти выход из создавшегося положения, а вы слезы льете по вчерашнему дню! - посуровел Колесов. - Итак, давайте делать выводы из реально сложившейся обстановки. Первое - если мы откроем огонь и разгоним спровоцированных дехкан, - история никогда нам не простит нашей ошибки. Второе - если мы позволим спровоцированным толпам разгромить Совнарком и водворить в этот дом правительство эсеров - история тоже нам не простит этого. Третье - если найдутся среди нас добровольцы и отправятся в Шайхантаур, на переговоры, - что бы с ними ни случилось, история впишет золотыми буквами в свои анналы имена этих героев. Я, как и вы, не верю в успех переговоров, но это единственный выход в сложившихся обстоятельствах.
        - Отправлюсь я, - спокойно выговорил Полторацкий. - Кто желает со мной? Добровольцы есть? Впрочем, на это дело не всяк годится... Русанов, пойдешь?
        - С превеликой охотой, товарищ комиссар! - Прапорщик Русанов встал и прищелкнул каблуками.
        - Кого еще возьмем? Еще одного... - Полторацкий обвел глазами плотно сидящих за столом командиров рот и рабочих дружин.
        - Безусловно, Эберга, - подсказал Русанов.
        - Почему, безусловно?
        - Отважнее и хладнокровнее этого человека я не встречал в своей жизни никого. Это - душа всего кушкинского гарнизона!
        - Хорошо, - согласился Полторацкий.
        V
        Медленной живой рекой текли по улицам старого Ташкента вооруженные чем придется толпы мусульман. Сотни проповедников ислама, славя величие новоисламской партии «Шураи-ислам», призывали спровоцированных дехкан смести с лица земли неверных русских большевиков, отделиться от России и создать свое, Кокандское государство. Гром барабанов и рев карнаев придавали этой многотысячной процессии зловещую таинственность и порождали веру у дехкан в несокрушимость «правого дела».
        Впереди процессии, оторвавшись от первых ее рядов, ехали в открытом автомобиле недавно изгнанные из «Белого дома» правители мусульманского комитета - знатные баи, сам глава Шайхантаура и с ними - недавний помощник Генерального комиссара Туркестанского края граф Доррер. Перед рассветом контрреволюционно настроенные мусульманские фанатики, бывшие офицеры и юнкера разгромленного ташкентского кадетского корпуса, ворвались в городскую тюрьму, перебили стражу, освободили арестованных, и в первую очередь графа Доррера. За две недели одиночного заключения его сиятельство оброс щетиной и изрядно помялся, истомился тяжкими думами о своей незавидной участи, и вот - долгожданная свобода! Грязного и взлохмаченного, его доставили в Шайхантаур, отмыли в бане, выбрили, надушили, одели и посадили в роскошный «Руссо-Балт», точно такой же, в каком он ездил по Асхабаду в свою бытность председателем Временного исполкома, а затем в должности областного комиссара. Пока ошеломленного графа готовили к новому перевороту, вокруг него увивались его недавние подчиненные, сотрудники Временного исполкома Туркестана, посвящая в
суть происходящих событий. Пусть граф не опасается за свою Дальнейшую судьбу и участь - впереди у него только победы и доблестная слава. Большевикам удалось захватить власть во всей России и Туркестане, но это не надолго. На стороне русской буржуазии весь цивилизованный мир. Что касается непосредственно Туркестана, то уже готовится и вот-вот начнет свою работу 4-й Чрезвычайный краевой мусульманский съезд. Власть Советов в крае будет ликвидирована и передана Кокандскому ханству. Туркестан отойдет от Советской России. Графу Дорреру приготовлено достойное место в новом кокандском правительстве... Граф рассеянно слушал, но думал вовсе не о власти. О ней он подумает потом - сначала надо как-то узнать, жива ли ее сиятельство графиня, жив ли брат Алексей? Каково правительство в Закаспии? Если и там свергнуто Временное правительство, то не пришлось бы семейству Доррера расплачиваться перед большевиками за его сегодняшние действия. Колесов успеет сообщить в Асхабад о том, что граф Доррер возглавил новый мятеж, и тогда участь их будет решена. «О, если бы была возможность переговорить с большевиком Колесовым,
сказать ему: «Я тебе дарую жизнь, но оставь в покое мою жену и моего родного брата!»
        Доррер сидел в автомобиле рядом с имамом. Тот в сильном волнении покряхтывал и перебирал четки, делая вид, что он совершенно спокоен. Два бывших представителя временного мусульманского комитета, сидевшие сзади, беспрерывно вздыхали и произносили «Аллах милостивый, всевышний...» Доррер, переносясь мыслями в Асхабад и вновь возвращаясь к реальности, тоже заметно трусил. Он знал эту старую улицу, идущую через Ангренский канал, из старого города к «Белому дому». Он не раз ездил по ней, навещая крупных феодалов и духовенство. О, как лихо проносился по этой улице его автомобиль, и как опасливо крадется он к правительственному дому теперь. Вот уже позади остался канал, с пенящейся под мостом горной водой Ангрена. «Руссо-Балт», мягко шурша шинами, покатился по широкой улице, обрамленной с обеих сторон высокими пирамидальными тополями, оторвавшись метров на сто от идущей следом процессии, и вдруг из-за тополей выскочили три всадника, направив коней к автомобилю, один из них скомандовал:
        - Гоните к Совнаркому!
        - Полный ход - к Совнаркому! - направив дуло револьвера на шофера, приказал Русанов.
        - Сидеть, не шевелиться, контра! - пригрозил с седла Эберг.
        Перепуганный шофер дал газ - автомобиль прибавил скорость, и оба всадника, пришпорив коней, помчались следом.
        Ни Доррер, ни баи с имамом не успели даже сообразить, что произошло, как оказались на Константиновской площади в окружении солдат и рабочих.
        - Вытаскивай, братва, их из колымаги, тащите к Колесову! - распорядился Русанов.
        Колесов и другие комиссары, находившиеся на площади, сами поспешили к машине. Русанов, соскочив с коня, азартно сверкая глазами, доложил об успешно проведенной операции.
        - А Полторацкий?! - Сухощавое лицо Колесова напряглось. - Где комиссар Полторацкий?
        - Там остался, - растерянно, лишь сейчас осознав, что комиссар Полторацкий Не вернулся, проговорил Русанов и ловко вскочил в седло. - Айда, мадьяр, комиссара выручать! - крикнул он Эбергу, и оба поскакали к ангренскому мосту.
        Не ожидая команды Колесова, следом за Русановым и Эбергом бросился кавалерийский взвод.
        Ни Русанов со своим другом, ни подоспевшие к месту события кушкинские кавалеристы сразу и не поняли, что здесь происходит. Вся проезжая часть улицы и тротуары были запружены толпами дехкан, а перед ними, на коне, размахивая рукой, говорил по-узбекски Полторацкий. Все, словно завороженные, чутко реагировали на каждую его фразу, но понять, о чем он говорит, никто из подоспевших кушкинцев не мог.
        Говорил он долго, и Русанову стало казаться, что Павел Герасимович никак не может столковаться с ташкентцами, но вот к Полторацкому подошел молодой узбек в тюбетейке, бросил к ногам кирку, с которой шел крушить Совнарком, и заговорил с народом, называя какие-то имена. Тут же из толпы один за другим вышли еще несколько человек. Дехкане все сразу оживленно заговорили, появились на их лицах улыбки. Из средних рядов понеслись злобные выкрики.
        - Долой комиссаров! Смерть большевикам!
        - Ну-ка, вы, волчье отродье, выйдите сюда и скажите это всем! - прокричал в ответ Полторацкий. - Вы, как черные гады, боящиеся яркого света свободы, прячетесь за спинами простых людей и толкаете их в пропасть! Выйдите и покажите народу свое сытое буржуйское мурло!
        Выкрики из толпы сразу смолкли.
        Спустя полчаса Полторацкий, ведя коня на поводу, вернулся на Константиновскую площадь с делегацией дехкан.
        - Павел, ты молодец! - Колесов пожал ему руку.
        - Я, признаться, на этот раз перетрусил. А ты, оказывается, хорошо знаешь узбекский... И не только язык, но и душу простых людей. О чем же ты с ними говорил? Как тебе удалось разъяснить самую суть?
        - Как, как, - недовольно отозвался Полторацкий.
        - Ты, наверное, думаешь, суть в громкой красивой фразе? Если так, то ошибаешься. Суть, Федор Иваныч, в том, что, работая в Кагане вместе с Ходжаевым, я помогал ему создавать мусульманскую партию джадидов. Я и рассказал народу об этом. А Ходжаева тут многие знают, да и джадидов в толпе оказалось немало. Когда нашли общий язык, тогда я им разъяснил, какую жизнь мы будем строить, и о Ленине рассказал. Ну и извинился, естественно, предложил исправить ошибку, допущенную нами. Прямо там дехкане выбрали своих представителей в Совнарком. И, как видишь, представители эти - не байской верхушки и духовенства, а от простого народа.
        - Молодчина, молодчина, Павел!..
        - Да чего там, пойдем поговорим с узбекскими товарищами... Веди их в свой кабинет. Там решим все вопросы - и о представительстве, и о продовольствии...
        Житников и Лесовский встретились с Полторацким накануне своего отъезда в Асхабад. Павел Герасимович пригласил их к себе, угостил чаем с сушеной дыней. На прощание сказал:
        - Главное - выдержка и спокойствие. И никакой отсебятины. Продумайте, как без побочных усложнений упразднить Совдепы в области и провести выборы в областной Совнарком. Самое главное, не забудьте - в состав Совнаркома должны войти три представителя от туркмен, причем не по вашему усмотрению, а посланники самих туркмен. Ясно?
        - Ясно, конечно, - отозвался Житников. Полторацкий вышел с асхабадцами в коридор:
        - Запомните, что рабочие мусульманские Советы остаются автономными, но объединяются с общими Советами в исполнительном комитете и в отдельных секциях Совета.
        - Ясно, чего там...
        - Ну, если все ясно, то желаю удачи. Держите постоянную связь с Совнаркомом...
        Часа через два асхабадцы прощались с Русановым.
        - Ах, Коля, чертова душа, да на кого же ты оставляешь свою Ларису Евгеньевну! - шутил он весело. - Как узнает она, что это я собственными руками доставил в Совнарком самую злейшую контру революции, так сразу и забудет о тебе.
        - Это что еще за Лариса Евгеньевна? - заинтересовался Житников.
        - Вот видишь, он даже от тебя, Яша, свою зазнобу прячет, боится за нее! - Русанов довольно захохотал.
        - А обо мне он и не Думает, не видит во мне достойного соперника. Ну, смотри, Николай, я ведь дорогу в госпиталь знаю.
        - Только посмей, я тебя тогда под землей разыщу! - также шутливо отбивался Лесовский. - Специально предупрежу ее, чтобы бежала прочь от таких рыжих, как ты.
        Лесовский смеялся, а у самого на душе «скребли кошки» - слишком трудно у него складывалось счастье с Ларисой. Вчера он позвонил ей, сообщив о своем отъезде. Она пообещала придти на вокзал.
        Она пришла в черном пальто и круглой шапке-боярке, на ногах высокие, со шнурками, ботинки. Зонтик над головой, поскольку шел дождь.
        - Познакомься, Яков Ефимович.
        - Да мы малость знакомы. - Житников внимательно присмотрелся к Ларисе и напомнил: - Когда вы служили в Народном Доме, я вам приносил кое-какие статейки на перепечатку. Помните?
        - Помню, конечно. - Лариса подала ему руку. - Я шапочку у вас заказывала. Только шили не вы, а ваш помощник Ваня Дианов.
        - Да, это точно. Сейчас Дианов в Кизыл-Арвате. У вас-то, Лариса Евгеньевна, все ли хорошо? Вы давно знакомы с моим другом? Что-то Лесовский никогда не говорил о вас.
        - Ну ладно, Яков Ефимович, какое это имеет значение. Когда познакомились - тогда и познакомились. - Лесовский чуть строже посмотрел на Житникова.
        Едва Яков Ефимович отошел, Лесовский заговорил о непременном переезде Ларисы в Асхабад, и опять увидел на ее губах скептическую улыбку:
        - Николай Иваныч, но я же на военном учете. Все сестры милосердия на одном положении - не вольны мы собой распоряжаться. Вот если ты похлопочешь за меня... И потом я не знаю, как быть с папой. Я не могу оставить его одного здесь, а ехать назад он никогда не согласится. К тому же, он и слышать не хочет о тебе. Пойми. - Лариса коснулась рукой его лица, заглянула вопрошающе в глаза.
        Он взял ее руку, поднес к губам и поцеловал.
        - Боже, сколько всяких препятствий на нашем пути.
        - Лучше всего, если переберешься к нам в Ташкент ты, - сказала она. - Я уговорю отца, в конце концов он поймет, что не прав, обвиняя тебя в чудовищном преступлении...
        Прозвенел два раза колокол, извещая об отправлении пассажирского поезда. Лесовский обнял Ларису, несколько раз торопливо и жадно поцеловал ее, затем резко повернулся и зашагал к вагону.
        - Жди моего письма. Я напишу, как приеду!
        Громкий паровозный гудок заглушил его голос. Поезд двинулся и поплыл, набирая скорость. Лесозский стоял у раскрытой двери, махая Ларисе, и видел ее, быстро идущую за поездом по перрону...
        Войдя в вагон, Лесовский отыскал Житникова - он сидел в коридоре на приставной лавке, у окна.
        - Садись, Николай, пару слов хочу тебе сказать.
        - Говори, я слушаю, - Лесовский сел напротив.
        - Хочу сказать, Николай Иваныч, что не вовремя заводишь шашни. Время сейчас не то, чтобы волочиться... Ты хоть знаешь, кто она такая? Ты, небось, думаешь фи-фи какая-то, дай я ей голову вскружу, а у этой фи-фи жизнь исковеркана. Она раньше где-то в степи жила... Там в руки охальнику попала... Ты не морочь ей голову. Николай, ей не нужен твой пустой флирт. Ей жизнь свою выправлять надо... Настоящий друг ей необходим.
        Лесовский, не зная, что ответить, с горечью думал: «Вот и Якову Ефимовичу вся эта история известна. И откуда только узнают люди обо всем!»
        - Знаешь, Яков, - ответил он сердито, - меня совершенно не интересует ее прошлое. Для меня Лариса Евгеньевна - самый дорогой человек. Я женюсь на ней, и не надо вспоминать о прошлом, мне это ни к чему...
        - Ну что ж, извини, коли так. Я не знал, что у вас так серьезно. - Житников замолчал и заговорил после продолжительной паузы совершенно другим тоном, хмурясь и потирая пятерней впалые щеки. - Надо подумать, где и как провести митинг, с большей пользой для дела... Временный комиссар Караваев так просто полномочия с себя не сложит...
        - Давай подумаем, - поддержал Лесовский. - Ясно одно: придется поднимать на ноги все слои общества.
        - Да это само собой, - согласился Житников. - Как ни горька для господ наша пилюля, но придется им ее проглотить.
        Пока добирались до Асхабада, они не один раз обсуждали и ход митинга, и место его проведения. Остановились на офицерском собрании. Утром, выйдя из вагона, сразу отправились в Совдеп, собрали исполком и назначили митинг на вечер.
        С наступлением сумерек огромный зрительный зал был заполнен горожанами и жителями соседнего аула. Все первые ряды успела занять асхабадская знать - чиновники, офицеры, только что возвратившиеся с фронта, в их числе командир текинского полка Ораз Сердар, служащие Управления Среднеазиатской железной дороги, банка и различных торговых фирм. Рабочие депо, кондуктора, грузчики, как всегда, сидели на галерке и толпились в проходах. Делегаты, прибывшие с краевого съезда, тоже пока проявляли излишнюю скромность, которой тотчас воспользовались кадеты и эсеры. Видя некое замешательство у совпедовцев, на сцену поднялись временный комиссар Караваев, статские советники Дуплицкий, Грудзинский, а в качестве представителей рабочего класса - Фунтиков, Седых и Архипов...
        - Ну, это прямо нахальство! - не выдержав, выкрикнул Житников. - Прошу на сцену подняться всех членов Совдепа.
        Из задних рядов не спеша, но довольно дружно потянулись в президиум солдаты, рабочие депо - в основном, большевики и левые эсеры.
        - Господа, прошу освободить стол, - распорядился Житников. - Это касается в первую очередь вас, господин комиссар Караваев. Есть распоряжение о вашем смещении.
        - Позвольте, как вы смеете?! - возмутился Караваев. - Чем я провинился у почтенной публики!
        - Провинился или не провинился - не в этом дело. Дело в том, что должность временных комиссаров упраздняется во всей России и во всем Туркестане. Прошу освободить сцену и не мешать работе!
        Невероятный шум и свист поднялся в первых рядах.
        - Долой самочинщиков!
        - Прочь узурпаторов! Они сместили Генерального комиссара в Ташкенте, теперь добираются и до нашего, областного!
        Житников вышел на трибуну, поднял руку:
        - Ну, чего шуметь-то! И свистеть не надо - культурная же публика. О том, что власть в России и Туркестане перешла в руки большевиков и всего трудового народа, всему миру известно, а вы сопротивляетесь. Третьим краевым съездом Советов принята резолюция об установлении Советской власти на местах! Позвольте зачитать...
        - Долой самоуправство! - выкрикнул кто-то из господ, и опять заревели и засвистели первые ряды.
        Житников с видимым превосходством и усмешкой смотрел на взбешенных господ, и едва они умолкли, вновь обратился к присутствующим:
        - Немедленно будет созван областной съезд и избран Совет народных комиссаров! Будут приняты также все меры к организации Совета мусульманских рабочих и дехканских депутатов!
        - Господа! - прокричал, встав из-за стола президиума, председатель городской Думы Дуплицкий. - Призываю вас покинуть зал и объявить бойкот большевикам. Никакая новая власть без нашего участия не может быть законной и народной! Пусть холопы митингуют и переизбираются, а мы как сидели в городской Думе и областном исполкоме, так и будем заседать в этих органах! - Дуплицкий демонстративно покинул сцену, за ним ушли все, в том числе и те, кто сидел в первых рядах.
        - Туркмены, что же вы сидите?! - раздался властный голос полковника Ораз Сердара. - Что вы нашли общего с русскими босяками! Ханлар-бек, Овезбай, Саламан, покинем это логово большевиков!
        - Дорогие земляки! - встал с места Овезберды Кулиев. - Пусть баи и полковники уходят. Им здесь делать нечего. Но пусть останутся те, кому дорога бедная туркменская земля, политая кровью и потом народа! Арчин Каюм-сердар, сядь на свое место, не спеши уходить. Твой младший сын уехал в Петроград с большевиками еще в девятьсот шестом году! Твой средний сын и сейчас в песках - он все лето воевал с карателями генерала Мадритова. Неужели ты, арчин Каюм-сердар, пойдешь против своих сыновей?!
        - Хай, братишка, не береди душу! - смущенно отозвался старый арчин. - Ладно, митингуйте, я посижу немного.
        - Дорогие земляки, оставайтесь и вы! - Оразберды обратился к группе аульчан, в нерешительности стоявших в среднем ряду.
        Жители асхабадского аула, глядя на своего арчина, тоже остались. Овезберды спустился со сцены в зал и подошел к ним, здороваясь с каждым.
        - Говорят, ты побывал на тыловых работах? - спросил один.
        - Да, я был все лето на белорусской земле, там сдружился с большевиками. Мы все должны быть заодно с ними.
        - Почему мы должны быть заодно, если они христиане? - возразил другой.
        - Потому, дорогой земляк, что не русский бог Христос и не мусульманский аллах заправляют в этом мире, а бедные и богатые. Если ты поддерживаешь Ораз Сердара и Овезбая, то тебе надо было выйти отсюда вместе с ними.
        - Я против Ораз Сердара, но и босяки мне в друзья не годятся.
        - Значит, ты середняк. Тогда посиди, послушай, и сам решишь - с кем тебе по пути, с бедняками-дехкаканами или с баями и полковниками.
        Пока Овезберды беседовал с аульчанами, на сцене Житников, Лесовский, Никонович, Тузин, Батминов совещались, споря друг с другом о чем-то. В зале же по-прежнему стоял протяжный несмолкаемый гул от множества голосов. Рабочие депо и солдаты Сибирских полков, проводив с криками и свистом чиновников областной канцелярии и городской Думы, вернулись в зал и продолжали злословить по поводу их демонстративного ухода.
        - А хрен с ними, и без них обойдемся!
        - Да катись они к ядрене Фене!
        - Баба с возу - кобыле легче! - прорывались с озорным смехом, сквозь шум, выкрики солдат.
        Наконец на сцене зазвонил колокольчик. Василий Батминов, здоровяк в солдатской шинели, с грубоватым, обветренным лицом, предоставил слово Житникову.
        VI
        Полгода прожил Бяшим-пальван в горном ауле, в тридцати верстах от железной дороги, у Фируза и Али Дженга. Аул лепился на склоне горы. Каменные домишки, под ними загоны для коз - такого жилья Бяшим раньше сроду не видал. Поселился он в сарае, где лежали старые бараньи шкуры и дрова для топлива. В первый же день, как привели его персы к себе, Али Дженг спросил:
        - Ну что, туркмен, с нами на «охоту» или займешься хозяйскими делами? Будешь воду из ручья носить, мясо рубить, пищу варить...
        - Дорогой Али Дженг, ты парень умный, поймешь меня, - сказал Бяшим. - Нехорошо, когда туркмен туркмена станет грабить. У меня рука не поднимется на своих.
        - Дурак ты, - сердито возразил Али Дженг. - Твой хан тебя всю жизнь грабит и не боится ни аллаха, ни людского осуждения, а ты на своего Теке-хана косо посмотреть боишься.
        - Дженг, я лучше буду еду вам варить, а вы ходите на «охоту».
        - Ну, ладно... Каждому свое, - усмехнулся Али Дженг. - Вору - добыча, батраку - кирка и лопата.
        Хозяйством до этого занималась мать Фируза, теперь все тяготы взял на себя Бяшим.
        «Охотники» возвращались, как правило, дня через три, поздно ночью или на рассвете. Двор оглашался блеяньем овец и коротким радостным ржаньем лошадей, изголодавшихся в пути. Бяшим, встречая своих друзей, торопливо ставил на мангал большой эмалированный чайник. Пока грелась вода - загонял в хлев овец, расседлывал коней, задавал им корм, поил, затем заваривал в трех фарфоровых чайниках чай, садился с «охотниками» и начинал расспрашивать обо всем, но больше всего интересовался своим аулом. Несколько раз в эти полгода, ночью, персы навещали мать Бяшима, узнавали у нее все аульные новости. И вот она как-то сказала им: «Почему Бяшим домой не идет? Царя давно нет, Доррера тоже нет. Все, кто уезжал на тыловые работы, давно приехали - дома живут. Почему мой Бяшим прячется? Вернувшись в горы, персы передали Бяшиму слова матери, но, не желая расставаться с ним (где еще найдешь такого батрака-помощника?!), успокоили его: «Ай, не торопись... Хорошего в твоем ауле ничего пока нет. Все там по-старому. Придешь, чего доброго, опять попадешь в лапы Теке-хана!» И вот, когда уже прошли осенние дожди и выпал снег, Али
Дженг, вернувшись с охоты, сказал Бяшиму:
        - Хов, туркмен, ты знаешь, кого я видел в Бахаре? Я видел Лесов-хана, который гонял нас на кяриз. Он тебя вспомнил, спросил, где ты. Я объяснил ему, что ты переехал жить в другое место. Лесов-хан приехал с одним асхабадским туркменом. Этот туркмен зовет джигитов в Асхабад, в свой красный отряд.
        - Али Дженг, когда ты видел Лесов-хана? - У Бяшима глаза загорелись от этой новости.
        - Вчера видел. Если хочешь, давай завтра поедем к нему.
        Чуть свет они пустились в путь. Часа через три были в Бахаре. Направились в бывшее приставство - теперь там располагался Совет дехкан.
        У крыльца обшарпанного дома толпились дехкане и персы - рабочие хлопкоочистительного завода, каждый пришел сюда со своими заботами. Среди собравшихся выделялся молодой туркмен, в черном косматом тельпеке, шинели и яловых сапогах. Но не только одежда, но и лицо его - сухощавое, с тонким изогнутым, словно у сокола, носом, и черные усики привлекали к нему внимание. Увидев его на крыльце, в центре собравшихся, Али Дженг подтолкнул в спину Бяшима:
        - Вот он тот туркмен, о котором я тебе говорил Лесов-хан тоже должен быть где-то здесь.
        Однако Бяшима заинтересовал другой туркмен, стоявший рядом. Он был в чекмене и тельпеке, к тому же с типичной бородкой полумесяцем, и Бяшим без труда узнал его:
        - Мамедяр! Хов, Мамедяр! - Пальван взбежал на крыльцо и облапил бывшего гапланского старшину. - Значит, выпустили тебя из тюрьмы, ай, молодец!
        - Меня давно освободили, дорогой Бяшим! - обрадовался встрече Мамедяр. - Ты-то сам где был? Люди говорят, будто бы летом видели тебя в ауле, а потом куда-то продал.
        - Ай, Мамедяр, свет не без добрых людей, а земля большая - даст место укрыться. Вот узнал я про Лесов-хана и приехал, хочу поговорить с ним.
        - Лесов-хан вчера с одним комиссаром здесь был, а сегодня дальше поехал - в Джебел, Красноводск, так что ты опоздал немного.
        - Хай, как же так! - огорчился Бяшим. - Мне Лесов-хан нужен.
        - Может, я заменю его? - Мамедяр важно напыжился. - Лесов-хан приезжал, чтобы меня главным в Совете дехкан сделать. Теперь я председатель, а этот паршивый приставский дом - моя контора.
        - Если твой, почему в него не заходишь, на крыльце стоишь?
        - Ай, ключи не принесли. Сейчас принесут.
        Все это время, пока Бяшим разговаривал с Мамедяром, туркмен в шинели с интересом наблюдал за ними.
        - Слушай, братишка, я возьму тебя в Красную гвардию, пойдешь? - спросил он вдруг. - Коня дадут, винтовку, саблю дадут - революцию вместе будем защищать. В Асхабад со мной поедешь, там в казарме будем жить.
        - А здесь как же? У меня мать здесь... меллек есть небольшой. - Бяшим засомневался, и Мамедяр пришел ему на помощь.
        - Дорогой Овезберды, не трогай его. Бяшима мы сделаем председателем Совета в ауле Теке-хана. Лучше его мы человека не найдем. |
        - Хай, Мамедяр, разве я смогу?! - испугался Бяшим.
        - Ты что, считаешь себя глупее нукера Поллада?! - со злостью выговорил Мамедяр. - Поллад целый год держал в руках временный аульский комитет. Теперь временным комитетам даем по шапке, а на их место ставим свои постоянные.
        - Мамедяр, но согласится ли Теке-хан?! - засомневался Бяшим.
        - Мы не будем спрашивать его согласия. Мы сами знаем, кто где должен работать. Но если хочешь знать всю правду, то скажу так: Теке-хан ни ночью, ни днем не спит - мечтает стать председателем областного мусульманского комитета. Я специально сюда приехал. В первую очередь набрать джигитов в Красную гвардию, а во вторую - от имени Совнаркома поговорить с Теке-ханом.
        - Дорогой Овезберды, - обратился к Кулиеву молчавший доселе Али Дженг. - А нельзя ли хотя бы одному персу записаться в Красную гвардию?
        - А ты кто?
        - Вот Бяшим-пальван знает меня. Я раньше в тюрьме сидел, на кяризе у Теке-хана ишачил, потом сбежал. Воровством занимался, но, клянусь тебе, за свою жизнь ни одного бедняка не обидел. Если возьмешь в свою гвардию, я тебе покажу, на что способны настоящие персы. Мы тоже признаем Советскую власть...
        Стоявшие на крыльце бедняки расступились, по ступенькам поднялся бывший прапорщик Мансур, до вчерашнего дня он заседал в этом доме.
        - Вот, возьмите, - сказал он и подал Мамедяру связку ключей. - Берите мою власть на здоровье. Но только все равно ко мне придете, просить будете, чтобы вернулся. Никто из вас писать по-русски не умеет.
        - Ничего, научимся. - Мамедяр снял с двери замок и повел всех за собой в помещение.
        Овезберды Кулиев сел за стол и стал составлять список желающих вступить в Красную гвардию. Али Дженг устроился рядом с ним, и сразу же нашел общий язык со своим новым знакомым. Мамедяр степенно беседовал с людьми в соседней комнате. Не умея ни писать, ни читать, он с первой же минуты своего председательства понял - без помощника ему не обойтись. Подумав, крикнул не успевшему еще уйти Мансуру:
        - Послушай, временный, помоги написать справку этому человеку. Он хочет, чтобы заводчик Пейрос выдал три пуда жмыха.
        - Ладно, встань, я сяду. Не писать же мне стоя! Мамедяр отошел к окну, огорченно сказал, посмотрев на Бяшима:
        - Этого Мансура я возьму к себе, будет учить меня грамоте.
        По подтаявшему снежку Овезберды Кулиев, Мамедяр, Бяшим-пальван, Али Дженг и еще человек шесть всадников, записавшихся в красногвардейский отряд, отправились к Теке-хану на переговоры.
        Бяшим-пальван, слишком долго не видевший мать, сразу же как только въехали в аул, направил коня к своей кибитке. Остальные остановились у ворот обширного, огороженного дувалом, ханского двора. Теке-хан оказался дома - сам встретил гостей. Насупился, увидев своего врага Мамедяра, но, вероятно, помня, что власть теперь на стороне этих бедняков, вежливо поздоровался и пригласил во двор. Гости слезли с коней, привязали их к пустым арбам и деревьям, разулись у порога и вошли в большую гостиную. Слуги, среди которых был и нукер Поллад, тотчас расстелили посреди комнаты на ковре сачак и вскоре принесли большие фарфоровые чайники.
        Поллад, прислуживая, чернел от негодования. Узнал он в гостях всех своих старых врагов - и Мамедяра, и Бяшима, и Али Дженга. Будь его воля, Поллад сейчас бы вцепился любому из них в горло, но что поделаешь - времена изменились. Али Дженг тоже хорошо помнил этого ханского палача и следил за ним ненавистным взглядом.
        - Эй, нукер! - окликнул Али Дженг. - Говорят, ты по ошибке вместо меня поймал другого Дженга и отправил в тюрьму. Так это, или врут люди?
        Поллад злорадно ухмыльнулся:
        - Ничего, придет время - исправим ошибку!
        - Заткни пасть, скотина! - Теке-хан толкнул ногой в спину Поллада. - И убирайся отсюда, чтобы глаза мои тебя не видели. Извините за несдержанность друзья, - тут же вымолвил Теке-хан. - Конечно, жизнь пошла в другую сторону, но я, как и раньше, не разрешаю разговаривать моим слугам при мне. - Он засопел, сунул подушку под локоть и сам начал наливать чай в пиалы.
        - Хорошо ли чувствует себя Совнарком? - спросил он, глядя на Овезберды Кулиева, зная, что из всех присутствующих - он самый главный и ему доверено вести переговоры.
        - Слава аллаху, яшули, в Совнаркоме все здоровы.
        - Овезберды подул на горячую пиалу. - Хан-ага, вам известно, что Колесов прислал приказ об отмене всех старых чинов и званий? Теперь нет ни ефрейторов, ни генералов. Ордена тоже не имеют цену.
        - Да, дорогой гость, об этом мы слышали краем уха, - небрежно отозвался Теке-хан. - Я давно уже снял свои полковничьи погоны и ордена, которые дал мне царь, спрятал их в сундук. Жизнь долга, а времена переменчивы - может, еще пригодятся.
        - Хан-ага, не обижайтесь, но больше я не могу называть вас полковником. Пока вы для меня просто хан, но и этого звания вы скоро лишитесь. Раз генералов нет, значит, и ханов не будет.
        - Да, это так, сынок, - согласился Теке-хан и, подумав, добавил: - Но разве тебе не известно, что у меня был разговор с Никоновичем и Житниковым?
        - Известно, яшули, - Овезберды отхлебнул глоток горячего чаю и поставил пиалу на край сачака. - Но нам известно и другое. В день, когда власть перешла в руки большевиков и бедняки бросились на кяриз, чтобы перекрыть воду, которая шла из их кяриза на ваши поля, вы прислали своих нукеров и напали на беззащитных дехкан. Вы приказали стрелять в них из ружей; была пролита кровь. Вы не признали Советскую власть, не отдали беднякам воду, а сейчас хотите быть главным среди туркмен. Я приехал говорить с вами от имени Совнаркома, и предъявляю такие требования. Во-первых, вы не должны более трогать кяриз гапланцев - всеми делами в ауле Гаплан и во всем Бахаре будет распоряжаться Мамедяр. В нашем ауле мы тоже назначим человека, который будет защищать интересы бедняков. Этим человеком мы называем вашего батрака Бяшима-пальвана. Он сегодня вернулся в аул.
        Теке-хан задумался, ухмыльнулся, помотал головой - то ли согласился со всеми требованиями, то ли нет, и спросил с иронией:
        - Кем же должен управлять я, если эти босяки Мамедяр и Бяшим будут управлять мной?
        - Вы должны быть с ними заодно, яшули. Они будут проводить земельные законы Совнаркома, и вы - тоже.
        Глаза Теке-хана заблестели. Именно этих слов он ждал от представителя Совнаркома. «Значит, Никонович и Житников отвергли требования Ораз Сердара и Овезбаева?! Это хорошо!» - удовлетворенно подумал Теке-хан и. пренебрежительно улыбнулся.
        - Сынок, я удивляюсь, как ваш Совнарком мог поверить Ораз Сердару и Овезбаеву? Разве большевики раньше не знали, что эти люди - самые паршивые негодяи? Белый царь был очень сильным человеком, но большевики прогнали его. Значит, они еще сильнее царя! А эти негодяи вместо того, чтобы слушаться большевиков, потребовали для себя в Совнаркоме из семи мест - четыре. Воистину, у них нет ни совести, ни стыда..
        - Дело не в местах, яшули, - пояснил Овезберды.
        - Дело в том, что они специально настраивают туркмен против русских. Они - за Кокандскую автономию стоят, за генерала Дутова, за полковника Зайцева. Их не места интересуют - им нужна целиком вся власть в Закаспии. Понял?
        - Наука тут не хитрая, понять можно. Я не такой, как они. У меня совесть есть. Людей я в обиду не дам. Мамедяр, ты можешь быть спокоен за свой кяриз. Делай так, как велит Совнарком. Это я тебе говорю.
        - Хорошо, яшули, мы будем делать так, как прикажете! - Мамедяр довольно улыбнулся.
        - Теперь, яшули, как приеду в Асхабад, сразу доложу о вашем полном согласии сотрудничать с Советской властью, - сказал Овезберды. - Только еще помогите мне набрать джигитов в Красную гвардию. Из вашего аула тоже надо парней взять на службу.
        - Ладно, я подумаю, кого вам дать. Можете взять моего Поллада. Скажите ему кого надо убить - он убьет сразу.
        - Убийцы нам не нужны - нам нужны самые честные и справедливые джигиты из бедных семей, - пояснил Овезберды.
        - Таких много, - ухмыльнулся Теке-хан. - В лю бую сторону пальцем ткни - в бедняка попадешь.
        - Хан-ага, - попросил Мамедяр. - Жизнь, можно сказать, только началась для нас, не будем терять время. Надо собрать народ и выбрать бедняцкий комитет.
        Теке-хан помедлил, - не выполнять же просьбу батрака с поспешностью слуги, затем распорядился, чтобы позвали Поллада.
        - Иди, нукер, собирай всех к моему двору. Проведем маслахат.
        Примерно через полчаса, переминаясь с ноги на ногу, дрожа от холода, у двора Теке-хана стояла толпа - мужчины, старики, женщины, дети. Овезберды, как представитель Совнаркома, разъяснял:
        - При царе в Бахаре главным был пристав Султанов. Теперь - ваш сельчанин Мамедяр. Бывший хозяин ваш, полковник Теке-хан, выбросил свои погоны. Всеми делами в вашем ауле займется бедняцкий комитет под председательством Бяшима-пальвана. Вы все его хорошо знаете - вот он рядом со мной стоит. До сегодняшнего дня он прятался от ханских нукеров в горах. В состав бедняцкого комитета надо избрать еще троих дехкан. Назовите имена тех, кто пользуется особым уважением.
        Не сразу, но были названы трое аксакалов. Их попросили выйти вперед, и они, встав рядом с Мамедяром и Бяшимом, начали подшучивать:
        - Хов, товарищ комитет! - сказал один. - Говорят, по новым законам всю землю отдают беднякам, но разве Теке-хан отдаст нам свою землю?
        - У меня заранее чешется спина, - поддержал другой. - Как только вы уедете - сразу на мою спину обрушится плеть нукера Поллада.
        - Скажи, Мамедяр, чем мы должны заняться? - спросил Бяшим. - А то сделаешь что-то не так, потом и от народа, и от хана достанется.
        Мамедяр поднял над головой руку.
        - В первую очередь мы перекроем воду, которая идет на поля Теке-хана из кяриза гапланцев.
        Едва он произнес эти слова, как вся толпа невольно зароптала. Ведь только что, всего два месяца назад, были стычки из-за этой воды, и - опять.
        - Не шути, Мамедяр! - крикнул из толпы седобородый яшули. - По новому закону, ты отдашь бедняцкую воду беднякам - это правильно. Но эту воду ты отбираешь у нас, а мы тоже бедняки. Где же правда?
        - Правда здесь, у вас. - Мамедяр посмотрел на Теке-хана. - Ваш бывший хозяин должен отдать вам свою воду. Он будет иметь ее не больше, чем любой из вас!
        Вновь по толпе прокатился ропот, но теперь уже не возмущение слышалось в голосах дехкан, а удивление и неверие в сказанное.
        - Дорогие бедняки! - поспешил на помощь дехканам Овезберды. - Вы должны знать, что по декрету Советского государства вся земля передается беднякам. Крестьяне в России не ждут, пока сами помещики отдадут им землю. Они силой отбирают землю, а помещиков гонят в шею. Во многих аулах баи и ханы уже распрощались со своей землей, сравнялись со всеми. Вам тоже надо действовать. Теке-хан, ваш хозяин - добрый человек. Он собственноручно распределит между вами свою воду и потом доложит об этом в Асхабад Совнаркому.
        - Яшули, я, думаю, сказал все правильно? - спросил Овезберды, посмотрев на Теке-хана.
        - Аллах милостив, как-нибудь разберемся сами в своих делах, - неопределенно пообещал Теке-хан. - Ты не мешай нам, джигит.
        VII
        Еще осенью полковник Хазарский создал Совет мусульманских депутатов «Шураи-Ислам» Красноводского уезда. В ту пору Хазар-хан не думал ни о Кокандской автономии, ни об отторжении Туркестана от России, и когда дошли до него вести и требования Танышпаева, чтобы все мусульманские организации объединились под одно зеленое знамя Ислама, Хазарский собрал свой совет.
        - Никаких связей с Кокандом не будет - это не те люди. Наш мусульманский совет должен работать в тесном содружестве с Советом рабочих и солдатских депутатов.
        Председатель Совдепа Красноводского уезда большевик Дмитриев осторожно отнесся к громким фразам полковника Хазарского: «Не заигрывает ли туркменский хан с Советской властью, а придет время - сунет нож в спину?!" Вскоре, однако, сомнения Дмитриева пошатнулись.
        Наводя порядки в прибрежных аулах, Хазарский находился в Гасан-Кули, когда приехали к нему люди из Карасу и сообщили: «Генерал Мадритов складывает в чемоданы и упаковывает в тюки награбленное у туркмен богатство и собирается бежать на Кавказ». От такой вести Хазар-хана приподняло с ковра. Тотчас, прихватив с собой десятерых джигитов, он отправился в путь и на другой день был в Карасу. Надо было во что бы то ни стало задержать генерала-карателя со всем его награбленным добром, и Хазар-хан навестил коменданта морского порта, чтобы выяснить, когда придет пароход из Баку. Комендант ответил, что не ранее чем через две недели, и Хазарский приступил к подготовке операции по аресту Мадритова. Свои люди доложили Хазар-хану, что при генерале целый отряд солдат - брать его в резиденцию не имеет смысла, может пролиться кровь. Хазарский решил встретиться с Мадритовым на пристани, но не рассчитал. Понимая, с каким ценным грузом собирается на тот берег, грабитель-генерал, соблюдая крайнюю осторожность, нанял у персиян небольшой парусник - геми. Хотел было Мадритов пуститься в путь через остров Сару, а оттуда на
лодках в Ленкорань, но вспомнил, что на острове Сара таможня, которая, конечно же, теперь в руках Советов, и решил плыть прямо в Баку. Город людный, шумный и бестолковый. На пристани в Баку всегда полно всяких пароходов и шхун, так что можно причалить и выгрузиться без особого риска. Генерал переоделся в грубую робу рыбака, соответственно оделась и его охрана, - с собой он взял десяток солдат.
        Хазарскому доложили о бегстве Мадритова, когда парусник был уже в море. Грязно-желтые паруса геми, словно пыльное облако, плыли вдоль каспийского берега верстах в четырех и не удалялись далеко в море. Хазар-хан со своими всадниками пустился по пустынному берегу, не спуская глаз с парусника. Судно шло проторенным курсом к самому узкому участку Каспия, чтобы затем повернуть на запад и плыть в Баку. Хазар-хан спешил в Гасан-Кули, чтобы поскорее пересесть на казенный пакетбот, в котором перевозили почту и прочие небольшие грузы. Этим дизельным, без парусов, суденышком Хазарский пользовался частенько. Иногда уходил на нем в открытое море, но чаще всего - в Красноводск. Пакетбот оказался у причала. Капитана долго разыскивать не пришлось - он отдыхал после рейса у своего родственника, в доме на сваях. Тотчас Хазарский со своими джигитами заняли грузовой кубрик. Пакетбот вышел из Гасанкулийского залива и вскоре стал догонять персидский парусник. Хазар-хан, взяв у капитана бинокль, наблюдал за судном: «Сволочь, неужели на этот раз ты уйдешь от меня и не заплатишь за все, что сделал иомудам?! Ты плывешь не
по морю, ты плывешь по пролитой нашей крови, скотина! Ах, плешивый идиот, взять бы тебя на абордаж, отнять все награбленное, а самого бросить за борт! Но сколько у тебя людей - вот вопрос? Конечно же, твои бандиты хорошо вооружены - лезть на рожон нельзя...» Капитан подсказал Хазарскому: «Лучше всего их не трогать, а плыть на некотором отдалении до самого Баку. Потом, когда войдем в бакинскую гавань, позовем на помощь Советскую власть». Хазар-хан поразмыслил и согласился.
        Вечером, когда смеркалось, команда Хазар-хана едва не потеряла из виду судно Мадритова. Но вот засверкали раскачивающиеся огоньки. Ни Хазарский, ни капитан, ни джигиты уже не спускали глаз с этих огней до утра. Утром, на подходе к острову Нарген, пакетбот стороной обошел персидское судно, и на полчаса раньше геми встал на причал в бакинской гавани.
        Хазарский не раз бывал в Баку, знал этот город не хуже, чем Асхабад или Красноводск, и без труда отыскал здание Бакинского Совдепа. Рабочий день только начался, сотрудники все были на месте, и Хазар-хан, заглянув в первый по коридору кабинет, спросил: «Где Иван Фиолетов? Я с того берега, знаком с Иваном Тимофеевичем по Челекену». - «К сожалению, Фиолетов в отъезде», - ответили ему. Хазар-хан заволновался: «Товарищи, в порту с награбленными ценностями генерал Мадритов, прошу вашей помощи! Надо немедленно арестовать его, через полчаса будет поздно!» Взвод красногвардейцев бросился на пристань. Генерал был арестован в тот самый момент, когда он стоял у парапета, а его команда выгружала из парусника чемоданы и тюки. Когда красногвардейцы схватили переодетого генерала и заломили ему за спину руки, Хазарский сказал: «Ну что, тварь кровожадная, попался? Думал уйдешь? Думал, сбежал в Баку, а тут тебя не схватят?! Товарищи красногвардейцы, ведите его в Совдеп - там поговорим...»
        После того, как Хазарский возвратился в Красноводск, по побережью прошел слух об аресте Мадритова в бакинском порту с помощью Хазар-хана. Дмитриев подивился поступку Хазарского. Встретив его, расспросил об аресте во всех подробностях, и раз и навсегда отбросил свои сомнения на счет лояльности к Советской власти бывшего царского полковника Хазар-хана. На следующий день Хазар-хан принес в Красноводский Совдеп письменное отношение Совета мусульманских депутатов «Шураи-Ислам» о создании совместной комиссии для организации уездной милиции.
        Житников и Лесовский приехали в Красноводск в один из тех дней, когда Дмитриев и Хазар-хан с помощью только что созданной милиции наводили порядок в городе. Из-за наплыва с кавказского берега демобилизованных солдат и дехкан из соседних селений, выгнанных в город смертельным ужасом голода, морской порт, железнодорожный вокзал, все закоулки, где можно примоститься бездомным, были забиты худыми, полуоборванными людьми. По ночам, а иногда и средь бела дня к жильцам в дома врывались грабители, уносили все, что можно. Воры всех мастей шныряли по пристани, поджидая прихода торговых и пассажирских судов. И милиционерам приходилось пускать в ход оружие, когда разгружались из трюмов зерно или мука, - так откровенно бесстыже нападали налетчики. Тюремные камеры были переполнены преступниками, но надо было их как-то кормить! Воров вывозили на ломку соли в Джебел и на Челекен в озокеритовый карьер, запирали в товарных вагонах и везли в сторону Ташкента, чтобы сдать властям какого-либо большого города.
        С поезда Житников и Лесовский направились в Сов-Деп. Кабинеты его были пусты, только у входа стоял с винтовкой дежурный милиционер. Житников предъявил мандат комиссара, спросил, где руководство. Милиционер махнул рукой вниз, в сторону моря:
        - Митингуют, товарищ комиссар, наши-то. Народу больно много понаехало. Как ни говори - ворота в Среднюю Азию! А через ворота все продовольствие идет. В жизни оно как? Где хлеб, там и тараканы. Вы ступайте на пристань, там и найдете кого надо. Если по части продовольствия, то ступайте к хану Хазарскому - он ведает всем продовольствием, потому как все рыбаки - туркмены. Да и из Персии хлеб на своих киржимах привозят тоже туркмены.
        - Давай, Николай Иваныч, иди на пристань, разыщи Хазарского, - распорядился Житников.
        Лесовский, спустившись по улочке к воротам морского порта, в толпе приезжих без особого труда отыскал Хазар-хана. Он был на коне, и его громкий голос разносился по пристани:
        - Граждане, местная Советская власть во имя спасения ваших же жизней от голода предлагает вам ехать на разработку соли и озокерита! Помните, граждане, только трудом своим вы можете отвести от себя костлявые руки голода. Если будете сидеть и ждать - голод задушит вас!
        Прокричав, Хазар-хан отдышался, болезненным взглядом окинул толпу и, проехав к складам, где у стены сидели туркмены с пустыми мешками и хурджунами, заговорил по-туркменски с ними.
        - Господин Хазарский! - окликнул его, подходя сзади, Лесовский. - Желаю здравия... Не узнали?
        Хазар-хан слез с коня, подал руку.
        - Инженер... Какими судьбами?
        Хазарский был в полковничьей шинели, но без погон, на голове офицерская фуражка. Весь вид его выражал усталость и недовольство, но глаза светились радостью.
        - Мы приехали с комиссаром по особым поручениям Житниковым. Он ждет вас в Совдепе.
        - Какова же цель приезда? - спросил Хазарский и тихонько пошел в горку, ведя коня на поводу.
        - Ну, скажем, национализация всех горных промыслов в уезде.
        - «Национализация» - слишком громко сказано, - возразил Хазар-хан. - В этом слове я вижу приказ и даже насилие, но не вижу тех реальных сил, которые смогли бы заняться национализацией. Все прибрежные туркмены, у кого есть свои лодки, и артели рыбаков заняты делом - и по мере сил снабжают население продовольствием. Но что касается вот этих, - Хазарский, оглянувшись, указал рукой на дехкан, - от этих проку никакого нет. Эти люди, бросив свои голодающие семьи, приехали в Красноводск за хлебом. Какие-то подлецы распространили в аулах слух, будто бы большевики везут хлеб с Кавказа и продают его прямо на пристани в Красноводске. Я пробую разубедить их, уговариваю, чтобы ехали домой и занялись делами, однако, бесполезно. Они не спускают глаз с залива - ждут, когда появится пароход с зерном и приказчиками.
        - Вы же докладывали в Совнарком о создании городской милиции! - напомнил Лесовский.
        - Это горсточка людей, Николай Иваныч. Всего несколько десятков человек, что они могут сделать? - уныло отмахнулся Хазарский. - Их не хватает и на то, чтобы поддерживать хотя бы относительный порядок.
        Разговор продолжился в кабинете Якова Житникова. Они были немного знакомы по Асхабаду, но в деле встретились впервые.
        - Где Дмитриев? - спросил Житников.
        - Выехал на соляные промыслы - там стоит дело. Соли заготовлено целые горы, но нет платформ для доставки в морской порт. Грузчики разбежались, инженеры вышли из подчинения. Еще хуже дела на Челекене - там нефтяные инженеры и конторские служащие вторую неделю не выходят на работу, промыслы стоят.
        - Объявите всем, Хазар-хан, в семь часов вечера в Доме Свободы общегородское собрание. Голоду мы должны противопоставить человеческий труд. Непременно разыщите спецов по горному делу. Если откажутся явиться, будем принимать самые строжайшие меры. Постарайтесь привести на собрание побольше дехкан.
        Вечером зрительный зал Дома Свободы, несмотря на все старания Совдепа собрать как можно больше людей, был неполным. Пришли в основном чиновники пароходных обществ - «Кавказ и Меркурий», «Восточного», железнодорожники, контролеры из морской таможни, торговцы магазинов, служащие. Пришли из любопытства: «Что там еще придумала Советская власть?» К началу собрания удалось затянуть в зал бедняков-дехкан, приехавших и пришедших в Красноводск за хлебом, и теперь прозябавших под навесами на холодном зимнем ветру у моря. Бедняки, подчиняясь уговорам милиции, пришли не столько послушать, о чем будут тут говорить, сколько от желания согреться под крышей.
        Собрание открыл Яков Житников. На сцену с ним поднялись Лесовский, Хазарский и несколько сотрудников Совдепа.
        - Граждане, Советская власть переживает самое трудное время. Не успели мы родиться и встать на ноги, как навалился на нас черными лапами смерти голод. Голодная смерть порождается старым недобитым миром, буржуазией, В Асхабаде саботируют Советскую власть эсеры-железнодорожники и служащие почтовой и телеграфной контор! Здесь, в Красноводске, душат спекулятивными ценами трудовой люд подрядчики пароходных обществ «Кавказ и Меркурий», «Российского» и «Восточного».
        С задних рядов неодобрительно загудели. Житников бросил туда настороженный взгляд.
        - Только самоотверженным трудом всего общества мы можем одолеть разруху и голод, граждане!
        - Каким образом?! - крикнули из зала с дерзким вызовом. - Кому нужен наш труд?! Кому захочется горбиться, когда фунт хлеба равен месячной заработной плате! Поищи, комиссар, дураков, а умных тебе не сагитировать!
        - В шею надо гнать комиссаров! Не за свое дело взялись!
        - Пора вернуть старую власть - сразу будет порядок и достаток!
        Шум постепенно усиливался. Все больше и больше появлялось недовольных голосов - они сливались воедино и походили на рев. Заражаясь общим настроением, принялись требовать хлеба голодные дехкане. Поддакивая им, поднялся местный заводчик, заговорил по-туркменски.
        - Вы, голодные босяки-дехкане, если вы не прогоните русских комиссаров, которые ничего не умеют делать, то все умрете. Долой Советскую власть!
        - Ты, проклятый пожиратель праха! - не сдержавшись, выругался Хазар-хан. - Еще слово, и я прикажу тебя арестовать как провокатора! Не верьте ему, братья-мусульмане! Вы все знаете меня... Кто не знает, тому скажу. Я Хазар-хан - бывший полковник царской армии. Я должен был ненавидеть Советы, но я заодно с ними, потому что они встали на защиту всего обездоленного народа. Я предан беднякам, и потому заявляю: для туркмен Советская власть необходима, и другой власти быть не может. Туркмены будут держать Советскую власть обеими руками и отпустят только в том случае, если им разрубят руки!..
        Хазарский выпалил свою короткую, но жаркую речь, говоря то по-русски, то по-туркменски. Последнюю фразу сначала произнес на русском, но тут же перевел ее, вызвав у дехкан одобрение.
        - Молодец, Хазар-хан, - сказал Житников и попросил: «Переводите за мной все, что я буду говорить... Граждане и бедняки-дехкане, стоят нефтяные промыслы. Если мы начнем добывать нефть и отправлять ее в танкерах в Персию, то каждая капля нефти возвратится к вам пшеничным зернышком... Если мы начнем отправлять в Персию соль, то каждый фунт соли вернется горсточкой риса... Если каждый специалист-инженер или техник, выступающий сегодня против Советской власти, завтра заступится за нее и примется за дело, то каждая горькая слеза горести превратится в сладкую слезу радости!
        Хазар-хан перевел каждую фразу. По мере того, как он доносил смысл сказанного комиссаром до дехкан, они все больше и больше воодушевлялись. Задние ряды, наоборот, потеряли интерес к собранию. Один за другим, а затем целыми группами чиновники, служащие стали покидать зал. Видя, что можно остаться без аудитории, Житников спросил у Хазарского, подготовлена ли резолюция, тезисы которой он передал ему.
        - Да, разумеется, - Хазарский бросил взгляд на сотрудников Совдепа, секретаря собрания. - Люддекен, зачитайте резолюцию, да поживее.
        Лысый, в пенсне, секретарь поднялся на трибуну:
        - Итак, товарищи и граждане, общее собрание граждан Красноводска под председательством Наркома Якова Ефимовича Житникова об организации комиссии по использованию богатств постановляет: «Ввиду массового прилива в Красноводск кочующего туземного населения, собрание находит необходимым объявить обязательную трудовую повинность для использования горных богатств, причем имеется в проекте ломка известняка, добыча разных солей и прочее...»
        - Стоп! - Житников хлопнул рукой по столу и встал. - Что за чертовщину вы несете?! Кто вас уполномочил говорить с людьми таким бюрократическим языком? - Житников оттеснил от трибуны сотрудника Совдепа. - Граждане и дехкане, пришедшие из аулов, завтра утром всех приглашаем в Совет рабочих и дехканских депутатов, к товарищу Хазар-хану. Он зачислит каждого из вас на работу. Вы все будете обеспечены ежедневно фунтом хлеба и хорошо заваренным чаем... На этом считаем собрание законченным. Если есть вопросы - задавайте, ответим с удовольствием.
        Хазарский вновь сделал перевод, и сразу задал вопрос кряжистый седобородый старик с суковатой палкой.
        - Хазар-хан, раз ты молишься на Советскую власть, значит и мы все будем за нее молиться. Куда ты - туда и мы, ты наш Совет, ты наша совесть. Теперь скажи всем, даст ли нам Советская власть кибитки вместо тех, которые сжег генерал Мадритов? Когда ты приезжал в Чикишляр и Гасан-Кули, ты обещал нам помочь!
        - Да, Хазар-хан, помоги нам!..
        - Живем в норах, как звери!..
        - В камышовых чатмах живем, Хазар-хан!
        - Хорошо, дорогие земляки, сейчас я передам вашу просьбу комиссару Житникову, - и Хазарский пересказал просьбу дехкан.
        Житников, слушая, согласно закивал головой.
        - Я ожидал этого вопроса, но не думал, что зададут его здесь, в Красноводске. Думал, придется отвечать на него в Чикишляре, но поскольку он задан здесь, то будьте любезны, Хазар-хан, переведите мой ответ дехканам так: у бедняков есть хороший обычай. Отправляясь в гости, они несут с собой какой-нибудь подарок... Когда я собирался сюда, то тоже подумал об этом. Накануне нашего с товарищем Лесовским отъезда в Красноводск, в Асхабаде состоялось заседание Совнаркома. Мы приняли во внимание положение населения Чикишляра, их нужду в кибитках. Поручено мне выяснить требуемое количество юрт и помочь чикишлярцам.
        - Хова! Молодец тибэ, балшабик! - крикнул из зала дехканин и снял тельпек.
        Из зала Дома Свободы Житников, Лесовский, Хазар-хан выходили вместе с дехканами. Шли и беседовали по дороге к гостинице «Биржевая», где еще с утра была заказана комната для асхабадцев. В вестибюле Житникову дежурный красногвардеец передал телеграмму: «Житникову. Срочно выезжай на разоружение казачьих эшелонов».
        VIII
        Новый 1918 год чуть ли не каждый день отмечался событиями. Пошли казаки из Персии, через горы, по Гауданской дороге, прямо на Асхабад. Большевики выехали к горам, встретили белопогонников. Удалось заполучить командира казачьего отряда в Совнарком, убедить его в прочности Советской власти и в необходимости сдачи оружия казаков. Служивые разоружились: военный комиссар Молибожко собственноручно принимал от казаков винтовки и пулеметы. Житников, с членами Кизыларватского Совдепа встречал казаков на другой горной дороге. Удалось и ему склонить бывших царских служак к миру, хотя пришлось продержать казачий эшелон несколько суток на станции, пока не сдали они Житникову замки от своих артиллерийских орудий.
        Целый месяц велась кампания по разоружению и пропуску казачьих частей. Кое-где на станциях и даже в городах вспыхивали мятежи, под Джизаком и Куропаткино произошли сражения. Большевики, бросив на разгром белоказаков красногвардейские отряды, вышли победителями. Вернувшегося в Асхабад комиссара Житникова и его небольшой отряд встречали с музыкой. А в железнодорожной слободке злопыхали эсеры и меньшевики. По вечерам у Фунтикова, Германа, Архипова, Дохова собирались старое офицерье, правые эсеры - сетовали на свою неорганизованность: «Надо было оказать поддержку казакам - направить их слепую силу на разгром Советов, да не нашлось мудрой головы и смелой натуры на столь решительный шаг!»
        Вернулся из похода, в числе красногвардейцев, сын Игната Макарова Павел. Со станции забежал домой, с винтовкой, в шинели, с красной ленточкой на шапке.
        Марья Ивановна заплакала от радости, заметалась, захлопотала, ища, чем бы накормить свое чадо. Игнат взял у сына винтовку, поставил в угол, вздохнул и осуждающе покачал головой:
        - Смотри, Пашка, не потеряй головы с этой пукалкой. Ныне мужики наши, ох как злы, на Советскую власть и ее комиссаров. Того и гляди, кинутся на Совнарком!
        - Ничего, батя, коль кинутся - скрутим и их! - жадно разжевывая сухарь, намоченный в горячей воде, отозвался Павел. - Не так их уж и много, чтобы бояться! Фунтиков да Дохов, Архипов еще с Германом, ну, Седых еще...
        - Вот-вот, то-то и оно, что всех не перечесть, - раздраженно подхватил разговор Игнат. - Одних фронтовиков целая сотня наберется. Как столкуются окончательно с железнодорожниками, так и будет опять буча - попрут на Советскую власть и на красные роты.
        - Рабочие депо за эсерами не пойдут, - рассудил Павел. - Разве что служащие. Но они и раньше палки нам в колеса ставили, да только зря. Пора бы им понять да угомониться. Советская власть прочно и навсегда встала на защиту бедноты. Национализация кругом идет, контру кокандскую разгромили - комиссар Полторацкий с отрядом в Коканд выезжал.
        - Ты-то как - стрелял хоть из ружья? - Игнат скептически усмехнулся.
        - Чего ты, батя, лыбишься-то! - рассердился Павел. - Ты думаешь, если ты старый скобелевский солдат, дак другие и стрелять не могут? Да я этих белопогонников человек пять уложил на джизакском мосту. Благодарность от комиссара Житникова получил.
        - Ох, Паша, Паша, - заохала, завздыхала за спиной у сына мать. - Ты смотри не скажи об этом кому-нибудь из хитровских - враз порешат.
        - Я думаю, он и сам понимает, где какой ветер дует, - сказал, насупясь, Игнат. - Язык держи за зубами, Пашка, а то и меня вместе с тобой в расход пустят фронтовики - они ведь сродни казакам, да и сами из казацких семей. Следовало бы тебе знать и то, что твой корень тоже казацкий. Это я уж, осев тут в Закаспийской сторонке, разказачил вас, подлецов, оттого и ринулся ты в Красную гвардию, а Ермолай в большевика переродился. Ох, жизнь, мать ее так.. И откель что берется! Васька вон - он совсем иной закваски. Васька весь в меня. Это твоя кровь в Пашке да Ермолке, - со злостью глядя на жену, заворчал Игнат.
        - Да будя тебя! - отмахнулась та, задев старика рукавом. - Не твоя и не моя, а наша с тобой. Какие сами, такие и сани.
        - Да нет уж, эту хвилософию ты брось, старая. Я тебя из батраков взял - вот батраков ты мне и нарожала!
        - Хватит вам! - Павел стукнул кулаком по столу. - Нашли о чем спорить. Люди делом занимаются, Советской власти во всем помогают, с голодухой борются, а вы только языки чешете... Ладно, я пошел в роту, небось, уже ищут. - Павел надел шинель, шапку, взял винтовку и хлопнул дверью.
        Игнат посмотрел в окно на сына, вновь заворчал:
        - Слепы мы с тобой, мать. Покуда до нас дошло, что к чему, дак этот асмадей мозги перевернул Пашке и Ермолаю. Книжками своими обоим душу испохабил. Только и слышали по ночам в его комнате - Маркс да Энгельс. Я спросил у него, кто такие? Он говорит: «Умерли оба», ну я и успокоился. Думал - мертвые все равны, а оно, оказывается, не так!
        Поздно вечером возвратились Ермолай и Макака, оба сердитые.
        - Ну, что, - сказал Ермолай, - допрыгались! Отстранили ваш эсеро-меньшевистский комитет от Управления Среднеазиатской железной дороги. Самого управляющего Афанасьева арестовали. Погоди, не то еще будет!
        - Замолчи, сука! - Макака бросился с кулаками на брата. - Выкормыш большевистский, я тебе вправлю мозги!
        - А ну-ка, отойди! - заступился Игнат. - Поздно надумал вправлять мозги - раньше надо было, когда только к запрещенным книжкам твоих братьев потянуло.
        - Не поздно и сейчас. - Макака оттолкнул отца. - Правильно ты говоришь - книжками они оба и свихнули себе головы. А ну! - Макака кинулся к этажерке, схватил несколько тоненьких зачитанных брошюр и разодрал их на части.
        - Ах ты, падла! - взревел Ермолай и, сбив с ног брата, схватил его за горло. - Ты на кого руку поднял?! На марксистскую науку! Да я тебя, фунтиковского холуя-прихлебалу...
        Макака захрипел, и Ермолай испуганно расслабил пальцы:
        - За книги ты мне ответишь, сволочь! Погоди, придет Лесовский, мы тебя...
        - Молчать! - закричал Игнат, подбирая разорванные брошюры. - Ни книжек этих, ни самого Лесовского больше в моем доме не будет. А ежели вы еще раз бучу устроите, то и вас обоих выгоню!
        Братья замолчали, успокоились немного и разошлись по своим комнатам...
        Несколько дней Игнат хмурился, глаз не поднимал - ждал Лесовского. Вот и он вернулся из поездки.
        - Здорово, дядя Игнат, ты чего насупленный, или что-то случилось? Плюнь на все - дела поправляются... Ездили на Кавказ с Житниковым. хлеба достали - на месяц, а то и больше, на всю область хватит.
        - Ты вот что, Николай, давай порешим без скандала. Ты, значит, собирай свои вещички, да отправляйся на другую квартиру. Тут у нас семейный совет был... Ермолая женить решили, а жить ему с молодухой негде,
        - соврал Игнат. - Если можешь, то сейчас и съезжай. Снесу тебе чемоданишко до вокзала, а там фаэтон наймешь.
        - Спасибо, дядя Игнат, я как-нибудь сам справлюсь.
        - Лесовский, хмыкая, принялся собирать свое нехитрое имущество.
        - Заодно не забудь уплатить, за два месяца ты задолжал.
        - Вот, возьми, - Лесовский положил деньги на стол, поднял чемодан и вышел из дома.
        Миновав слободскую улицу, он пересек железную дорогу и остановился на привокзальной площади, не зная куда идти. «Может, опять в «Северные номера»? Вспомнив пьяных ухажеров, кающихся проституток, скандалы беспрестанные, отказался от этой мысли. Время, однако, торопило и Лесовский прямо с чемоданом пришел в Совнарком и занялся делами. Только начал читать прошение казанджикской сельской общины о беспорядках на источнике Иджири, тут вошел Борис Тузин.
        - Ты чего это с чемоданом явился?
        - С хозяином не поладил. Квартиру надо искать.
        - Могу помочь. Есть пустая комнатенка в конце Невтоновской, у бабки одной. Когда из Кушки приехал, я у нее квартировал. Зотов живет по соседству с ней. Он меня и пристроил. Берет недорого. Если не против, поедем к ней.
        Выбора не было - Лесовский согласился. Хозяйке новый квартирант понравился. Знакомясь, назвала себя по имени.
        - Степанидой меня зовут-то, если захочешь обратиться.
        - А меня Николаем. - Лесовский подал руку, оглядел комнату и опять уехал в Совнарком.
        Только к вечеру вернулся. Перед сном сидел во дворе, привыкал к новой обстановке. Совсем рядом были горы и веяло с них сырым ветерком. Снег в горах таял, приближалась весна.
        На другой вечер в гости к Лесовскому заглянул Зотов. Засыпал самокрутку махоркой, задымил на весь двор.
        - Ну вот теперь и познакомимся поближе, - вымолвил довольно. - А то я только и вижу тебя на собраниях, да заметки твои о землепользовании читаю, когда верстаю газету. Читаю и думаю: до чего ж будет трудно повернуть сознание дехкан к общественному землепользованию. Ведь всю жизнь хоть русский, хоть туркменский мужик мечтал о своем клочке земли. И вот, на тебе, зовут его обрабатывать землю сообща! Боюсь, заартачатся дехкане, ей-богу!
        - А ты не бойся, Иван Романыч. Дехкане они издавна привыкли к общественному труду - каждый год на хошарные работы выходят. Беда лишь в том. что выгода от хошарных работ в карман баев да ханов сыплется. А если дехкане начнут сообща обрабатывать землю, а полученную выгоду делить между собой поровну?!
        - Ну, разве что так, - согласился Зотов и, притушив самокрутку, позвал: - Пойдем-ка к нам, на хошарный ужин. У меня десятеро хошарников, один одного меньше. Пойдем, познакомишься с моей семейкой, а то неловко - живем рядом.
        - Да неудобно...
        - Эка, нашел неудобства! - засмеялся Зотов и потянул соседа за руку...
        Недели через две Колесов объявил войну эмиру Бухарскому, бросив клич только что созданным красногвардейским отрядам - «Всем на Бухарский фронт!» Вновь пошли военные эшелоны - из Кушки, Мерва, Чарджуя, Красноводска. Но асхабадскую Красную гвардию придержал новый председатель Совнаркома, левый эсер Печатников. Слух прошел, будто бы денег в казне мало, хлеб не на что закупать, а тут иди защищать каких-то джадидов. Пашка Макаров, в ожидании пока решится вопрос об отправке отряда, несколько ночей спал дома.
        - Джадиды подняли восстание против эмира и помощь у нас запросили. Джадиды эти тоже за свободную жизнь борются, - пояснил он отцу.
        - Вон оно что, - усек Игнат. - Стало быть, и этим захотелось жить свободно. Да разве всем волю дашь?! Ваша Советская власть и сама на волоске. Сдал бы ты, Павлуша, ружьецо да не срамился. А то ваш Житников хорохорился, казачков гонял, а в новый состав Совнаркома не выбрали. Народу он не понравился, а за народом последнее слово. Выбрали нашенского, эсера, а от большевиков какого-то бывшего унтера... Тузина. Фамилия и то - срам, картежная.
        Пашка жалел и понять не мог - почему Житникова не избрали в Совнарком. Он же бедняк, и за бедноту всей душой! А сколько пользы для революции принес!
        Пришел Ермолай, начал растолковывать:
        - Тут арифметика, Паша. Без нее ни влево, ни вправо. Ты думаешь, почему Асхабад больше всего беспокоит большевиков? А потому, что преобладающее большинство населения нашего города - мелкая буржуазия. А мелкая буржуазия - сплошь меньшевики и эсеры. Как выборы, так у них голосов больше - вот и прокатили Житникова... Но ничего, скоро эсеровскую лавочку прикроем. Скоро Управление железной дороги со всеми служащими переведем в Ташкент, тогда полегче будет рабочему классу.
        - Ишь, до чего додумались, ядрена вошь! - испугался Игнат. - Да как же без служащих-то. Все служащие, считай, наши хитровские!..
        Рано утром прогремел орудийный залп, и где-то за городом затрещал пулемет. Хитровцы повыскакивали из домов.
        - Что такое? Никак война?!
        - Опять, небось, с казаками?!
        Вскоре выяснилось: ночью приехали на броневой летучке Колесов с Полторацким, разогнали текинский эскадрон в Кеши, прямо с железной дороги пальнули по Ораз Сердару. Вроде бы текинцы готовили переворот, а Печатников заодно с ними.
        Так оно и было. Колесов разогнал остатки старого текинского полка, отдал военные казармы в Кеши красногвардейскому туркменскому отряду, а Печатникову пригрозил: Если в недельный срок не обеспечишь явку на Бухарский фронт, судить буду военным трибуналом».
        Ровно через неделю помощник Печатникова по делам в Совнаркоме комиссар Борис Тузин подался с красногвардейцами под Бухару. Подался опять на войну и Паша Макаров, облитый в дорогу слезами матери и матерщиной Игната.
        Как только отбыли красногвардейцы, Фунтиков, Гаудиц, Герман, Макака и другие боевики-эсеры пожаловали на квартиру предсовнаркома Печатникова. Пришли чуть ли не в полночь.
        - Ты что же, жидовская морда, воду мутишь?! - злорадно улыбаясь, сказал Фунтиков. - Для чего мы тебя в Совнарком втолкнули и председателем сделали! Ты думаешь, для того, чтобы ты, как кащей, на совнаркомовском мешке с деньгами сидел, и никому ни копейки не давал? Ты знаешь, что на твоей совести лежит разгром текинского эскадрона?!
        - Феденька, извини, но я понять не могу, - пролепетал Печатников.
        - Ишь ты, он понять не может, - сыронизировал Макака. - Может, вразумить тебя кастетиком по затылку??
        - Тут и понимать нечего, - злобно выговорил Фунтиков. - Зачем тебе понадобилось задерживать Красную гвардию? Разве ты не понимаешь, что без нее мы - вольные казаки. Пусть едут - гибнут под эмирскими саблями, а мы здесь и без них разберемся, что к чему. Ты задержал красных и довел до белого каления Колесова, а этого могло не быть... Сволочь, если Ораз Сердар затребует твою голову, я заступаться за тебя не стану и ребяткам своим не велю.
        - Феденька, ну прости... - Печатников взмолился, встал на колени. - Ну, прости жида, жадность меня всегда губит. Как я мог красным босякам отдать столько денег?!
        - Ладно, слушай, Зиновий. Сядь за стол, не унижайся, - Фунтиков сел ближе. - Завтра же собирай чрезвычайный съезд и введи в состав Совнаркома меня, Алексея Доррера и Дохова... Все ясно?
        - В общем-то да...
        - Ну, будь здоров, спокойной ночи.
        Чуть свет Фунтиков отправился к священнику Быкову, - тот жил в богатом особняке возле кладбища. Поп только встал, еще и не умылся, бороду не причесал, и на тебе - гость.
        - Умер, что ль, кто-то? - полюбопытствовал Быков, ведя Фунтикова от ворот в дом.
        - Да вся Хитровка, почитай, умирать собирается. Вот-вот час ее смертный настанет.
        - Это как же тебя понимать, Федор Андрианыч?
        - Как хочешь, так и понимай. Выгоняют твоих прихожан из Асхабада. - Фунтиков вошел в горницу и сел к столу. - Разве не слышал - большевики управление переселить в Ташкент надумали, чтобы припугнуть нас.
        - Слышал и осуждаю анафем.
        - Плохо стараешься, батюшка. Надо поднимать народ против комиссаров. Сорок лет кормила и поила хитровских мужиков и их детей железная дорога. Мы ее своими руками строили и обживали поселками! А что же теперь? Явились комиссары - и надумали старожилов гнать из Асхабада! Разорится Хитровка, разорится вся железная дорога! Ну, словом, подумай, батюшка, что народу сказать. Игната призови на помощь. Главное, комиссаров костери. Пока они по чужим лабазам и погребам лазали, небось, награбили всякого добра...
        Через полчаса зазвонил церковный колокол на кладбище, созывая прихожан. Потянулись к кладбищенским синим воротам и дальше, между частоколами крестов, к церкви богомольные старики и старухи, барыни-домохозяйки. Зашумела Хитровка - у каждого двора, в каждом доме суды-пересуды. Поп Быков к Игнату Макарову пожаловал.
        - Помоги, Игнат, мужиков сорганизовать, а то они только кричать мастера, а как до дела дойдет, сразу в кусты. Тебя, старого скобелевского солдата, все уважают, а потому тебе и ход в городскую церковь надобно возглавить.
        На другой день собрались на кладбище хитровцы, двинулись, неся кресты и хоругви по Могильной улице на Гоголевскую. В центре города начали примыкать к процессии горожане, и огромные толпы вскоре вышли к Воскресенскому собору. Митинговали, выкрикивали угрозы, потрясали кулаками. И вот вся эта несметная армия горожан-обывателей ринулась в сторону Русского базара.
        - К Житникову, мать его яти! - орал Игнат.
        - Обворовали всех, ограбили погреба и подвалы, а теперь и дома хотят захватить! - поддерживали его идущие рядом.
        - Не отдадим железную дорогу!
        - Долой узурпаторов!
        Заполнив базарную площадь и улочки возле нее, поп Быков и Игнат Макаров вывели процессию к шапочной мастерской бывшего председателя Совнаркома Житникова.
        - Айда за мной! - скомандовал Игнат и принялся колотить костылем в дверь.
        Дверь тотчас открылась. На пороге появилась худая, со скорбным испуганным лицом женщина. Страшась негодующей толпы, припали к ее ногам ребятишки - четверо, один другого меньше.
        - Где комиссар Житников? - Игнат оперся на костыль. - А ну, зови!
        - Нет его дома!
        - А, почуял неладное! - Игнат злорадно засмеялся. - Ничего, и без него обойдемся. Давайте, мужики, заходите в хату, ищите продукты. Комнаты, погреба, сараи - все обшарьте. Выносите все наворованное сюда, на улицу, покажем добрым людям, чем комиссары занимаются, пользуясь своей властью!
        - Да нет у нас ничего. Крошки хлеба не найдете - Дети с голоду пухнут, - попыталась объяснить женщина и заплакала от обиды на людское унижение.
        - Будя хныкать-то! - Игнат оттолкнул ее с детьми в сторону, пропуская в узкую дверь мастерской мужиков, и сам пошел за ними.
        Постукивая костылем об пол, Игнат тотчас отыскал погреб, нагнулся, откинул крышку. Мужики зажгли лампу и спустились вниз. Долго копошились - вылезли, держа в руках обрезки от смушек.
        - Нет ничего, окромя этой дряни.
        - Лезьте под кровати, под постелями ищите! - распорядился Игнат, а сам полез на полати большой русской печи. Сверху полетели детские подушки и одеяльца.
        - Ирод, да там же детишки спят! - закричала и полезла с кулаками на Игната хозяйка. - Креста на тебе нет, на паразите! Отколь у нас возьмется продовольствие! Ишь, с больной головы да на здоровую перекладываете вину!
        Перевернув все в мастерской и комнатах, Игнатова ватага кинулась в сарай, заглянула в сортир и вышла, чертыхаясь, на улицу.
        - Ни маковой росинки нет. - Игнат сплюнул. - Ни в печи, ни на печи, ни в погребе. Небось, во дворе в землю закопали.
        - А ты возьми лопату-то, да покопай. Счас я тебе дам лопату-то, бесстыжая морда! - плача, приговаривала хозяйка.
        - Но-но, баба! - Игнат замахнулся. - Не смей клевету наводить на старого скобелевского солдата! Я есть честь и совесть всего! Айда, братва, к комиссару Молибожко!
        - Это к прапорщику, что ль? - выкрикнул кто-то.- Да у него шиш в кармане, да блоха на аркане!
        - Ну, тогда к Тузину заглянуть надо! - не унимался Игнат.
        - У этого тоже ни кола, ни двора!
        Видя бессмысленность своей затеи, поп Быков вскинул рукава черной рясы, осенил крестом хозяйку дома:
        - Ты, раба божья, на народ не ропщи и слезу не пускай. Муженек твой в каждом божьем дворе побывал, ища хлебушко. Вот народ и платит ему тем же. Око - за око... Живи, не жалуйся, почаще в церкву заглядывай. С антихристом повелась, пора бы тебе и в грехах покаяться.
        Толпа между тем, видя, что ничего особенного больше не произойдет, начала расходиться. Игнат, злой, неудовлетворенный исходом дела, вынул кисет и принялся скручивать козью ножку.
        - Айда, Игнат, домой! - позвали его.
        - Идите, я с батюшкой. У него клюка, у меня костыль, - невесело отшутился Игнат Макаров и, подождав попа, предложил: - Пойдем, Тимофей, в тарантас сядем... Кучеру сам платить будешь. Ишь, ты меня, скобелевского солдата, заставил по всему городу в толпе шляться. И какой дурак тебя надоумил обыски делать!
        - Да Фунтиков... Федор Андрианыч... Ты не брыкайся, Игнат. Хлеба не нашли, но дело полезное сотворили. Весь город на ноги подняли. Пусть теперь попробуют комиссары прогнать нас в Ташкент!
        Возле караван-сарая они сели в фаэтон. Весь этот день бурлила слободка, полнясь новостями и слухами. Не успели хитровцы перемолоть языками «быковский поход», как с железнодорожного телеграфа прибежал дежурный, подскочил к сидевшим у Игнатова двора старикам:
        - Колесова эмир побил, вот те крест!
        - Да ну!
        - Да неужто так?!
        Бабы повскакивали со скамьи, заохали, завыли. Вот уже и страх появился.
        - А ну, как эмир всех русских побьет, да на Асхабад кинется? Ему же все равно - что большевик, что меньшевик, были бы христиане, враз голову с плеч.
        Услышав гвалт, вышел со двора Игнат. Узнав, в чем дело, довольно заулыбался:
        - Ну дык, этого надо было ожидать! Теперь и нам станет легче. Красногвардейцев побьют - комиссары без войска останутся. А без войска они для нас не страшны. Ты, телеграфист, разузнай все подробности да расскажи нам. - Чиновник ушел, и Игнат облегченно вздохнул: - Ей-богу, свинью заколю и пир устрою... Вот только Пашку бы не ухайдокали, с Тузиным, гаденыш, уехал...
        IX
        О поражении Колесова под Бухарой обыватели придумывали самые невероятные истории. Самого де зачинщика эмир повесил, а отряд его изрубил на куски- теперь эмирские сарбазы двинулись на Ташкент, чтобы соединиться с кокандскими мусульманами и с атаманом Дутовым. Сидеть, мол, ожидаючи, нечего - надо асхабадцам тоже вооружаться да приступать к погрому Советов по всей железной дороге.
        Суть же колесовского похода и поражения выглядела иначе. Собрав в Кагане красногвардейские роты в отряд, Колесов двинул их эшелоном под Бухару. На подходе к городу гвардия высадилась и открыла пальбу из орудий по столице эмира. Ураганный огонь кушкинской артиллерии заставил эмира выкинуть белый флаг. Вскоре в штаб-вагон к Колесову и Полторацкому приехал, в сопровождении сарбазов, эмирский кушбеги. «Его высочество согласен выслушать условия перемирия и приглашает вас на переговоры во дворец», - известил он. Колесов отправил парламентеров. Те вручили эмиру ультиматум с требованием передачи власти партии джадидов - его высочество разгневался и велел обезглавить делегацию красных. Тотчас всех парламентеров зарезали. В то же время, выиграв во время переговоров несколько часов, эмир успел подтянуть к городу войска, стоявшие в военных лагерях, и объявил наступление. Тысячи сарбазов, ринувших из-за стен на равнину, стали теснить колесовские боевые порядки. Началось отступление. Отходя, Колесов успел эвакуировать каганский банк и самих джадидов - зачинщиков войны, против эмира. Вскоре эмирская конница
настигла колесовский эшелон и преследовала его, осыпая градом пуль, чуть ли не до Самарканда. На всем пути были свалены телеграфные столбы и порваны провода, коверкалась железная дорога, которую тут же ремонтировали красногвардейцы. Эмир потребовал, чтобы ему выдали золото каганского банка и всех джадидов которых он собирался повесить на стенах и воротах священной Бухары, но ташкентские большевики, изнывая от жажды, деля между собой и джадидами последние капли воды, не дрогнули. Возникла было в эшелоне смута - выдать джадидов, но сам Колесов и раненный в бою под Бухарой Полторацкий усмирили зачинщиков.
        Комиссар Борис Тузин опоздал со своим отрядом к месту событий. Когда красногвардейцы Закаспия прибыли в Чарджуй, то вся территория от чарджуйского моста до самого Кагана была в руках эмирских сарбазов. Отряд переправился на другую сторону Амударьи, в Фараб, и начал было продвижение к Бухаре, но встречен был несметными полчищами эмирских вояк. К тому же дорога от Чарджуя до Кагана была разбита - о наступлении не могло быть и речи. Тузин не знал, что делать, а от сознания, что опоздал и не оказал действенной помощи Колесову по вине комиссара Печатникова, приходил в ярость. «Ну, сволочь, погоди, вернусь в Асхабад!»
        В теплый апрельский день объединенные красногвардейские роты возвратились в Закаспий, высаживаясь поочередно в Мерве, Асхабаде, Кизыл-Арвате, Красноводске.
        Обыватели закаспийской столицы настороженно взирали со стороны, как выгружались красногвардейцы из теплушек, вытаскивали всевозможный скарб, боеприпасы, выводили коней. Злыми, усталыми глазами смотрел на все вокруг Борис Ильич Тузин. Никогда он еще не впадал в столь отчаянное состояние. На перроне его встречали друзья и соратники - Житников, Молибожко, Батминов, Лесовский. Начали было задавать ему вопросы, как да что, а Тузин только рукой махнул.
        - Живы же все! И Колесов, и Полторацкий, хотя, конечно, потрепал нас всех этот поход! - повысил голос, взбадривая комиссара, Житников.
        - У нас тут куда хуже обстановка, - заметил Батминов.
        - У вас, у нас, - осерчал Тузин. - Можно подумать, вы тут тоже стреляли да на саблях дрались. Поехали в Совнарком, там поговорим.
        Тузину и красногвардейской роте, которая расположилась в старой казарме, рядом со зданием Совнаркома, дали отдохнуть малость. Едва Тузин пришел в себя, рассказали ему во всех подробностях, какие дела творились в Асхабаде в его отсутствие.
        - И ты молча терпел, когда тебя срамили перед всем городом?! Вот не ожидал от тебя такой покорности, Яков Ефимыч! - пристыдил Житникова Тузин.
        - А что я мог сделать? Ну, в лучшем случае, кинулся бы с кулаками на попа Быкова, да и то не дали бы его избить обыватели.
        - Действовать надо, и немедленно, товарищи! - Тузин заметался по кабинету. - Ух, сволочь, и отплачу же я им за все их издевательства! Яков Ефимыч, ты, Лесовский, немедленно собирайте весь состав Совнар кома. Звоните, ищите, людей посылайте, но чтобы через два часа все были у меня, в этом кабинете.
        - Куда ты, Борис Ильич?! - окликнул Житников, но Тузин отмахнулся и бегом по лестнице спустился на первый этаж, а оттуда во двор и в расположение красногвардейцев.
        - В ружье! - скомандовал он во всю силу легких.- Поживей, поживей, товарищи бойцы... По коням! Быстро, быстро...
        Через минуту красногвардейский отряд, словно на крыльях, летел к вокзалу. Здесь, переехав через железнодорожные пути, кавалеристы выскочили на первую улицу слободки и понеслись с гиканьем, распугивая со скамеек обывателей. Прежде чем Тузин выяснил, останавливая то одного, то другого хитровца, где живет поп Быков, вся слободка поднялась на ноги. Одни, выбежав со дворов, жались у ворот, с опаской посматривая на красногвардейцев, другие глядели с крыш и дувалов. Выскочив на Могильную улицу, к самому кладбищу, конники остановились возле поповского особняка. Тузин спрыгнул с коня, бросился к калитке и забарабанил кулаком по жестяному почтовому ящику. Видя, что никто не спешит открывать, приказал:
        - Первое отделение, марш! Найти и арестовать попа Быкова!
        Красногвардейцы занялись воротами, пытаясь открыть их, но тут подскочил Пашка Макаров.
        - Да изнутри же запор! Что, аль никогда с воротами дела не имели! - Он залез на высокий кирпичный забор, спрыгнул во двор и, откинув запор с калитки, пригласил: - Айда, товарищ комиссар!
        Красногвардейцы ринулись к веранде, полезли в свинарник. Загремели ведра, затрещали ящики и корыта. Заголосила попадья:
        - Боже ты мой, что же вы, ироды, делаете! Да за что же такая немилость! Антихристы поганые, не гневите бога, батюшка самим Иисусом Христом бережен!
        Быкова отыскали в свинарнике - спрятался за деревянную колоду, лег в свиные нечистоты пластом. Выволокли его на улицу - от него дерьмом разит, хоть нос затыкай. Растерянный и посрамленный, он вырывался, взмахивая широкими рукавами, и бормотал, та раша глаза:
        - За что, граждане? За что попа-то! Я ж ничего такого...
        - За контрреволюционное выступление! - объяснил Тузин. - За то, что народ хитровский, а затем и всех горожан взбаламутил да на комиссара Житникова повел! А ну, веди к тому мужику, какой возглавлял с тобой твой крестовый ход!
        - Счас, счас, - торопливо соглашался Быков. - Ты только убери револьвер свой, а то стрельнет.
        - Давай, давай, веди, не стрельнет, коли курок не спущу! - Тузин, подталкивая в спину попа, вывел коня на дорогу, вскочил в седло. - Иди вперед и не оглядывайся.
        Батюшка Тимофей, в грязной сутане, с взлохмаченной бородой, зашагал впереди конников, озираясь по сторонам. Хитровцы шли по узким тротуарчикам сбоку. Одни ругались на комиссаров, другие смеялись над попом. Кто-то крикнул из толпы:
        - К стенке его, комиссар! Живет - только людей объедает. Нам жрать нечего, а он свиней кормит!
        На крикуна зашикали, принялись браниться идущие с воплем и подвываньем старухи. И вот понеслись выкрики:
        - Чей-то там, а?! Кого пымали?
        - Попа схватили - расстреливать ведут!
        - За что же стрелять-то? Как же без попа-то?!
        - Люди, выручать надо батюшку! Зовите всех! Чего, как бараны, плететесь за комиссаром?!
        Тузин мало обращал внимания на толпу и ее выкрики. Глядя на хитровцев, думал: «Сейчас еще этого мужика, с костылем, арестую - брошу обоих в тюрьму, а там пусть кричат! Будут знать, как народ против Советской власти настраивать!»
        - Здеся он живет. - Быков махнул рукой, указывая на окна дома Игната Макарова.
        - А ну, ведите сюда хозяина! - распорядился Тузин, бросив взгляд на красногвардейцев.
        - Товарищ комиссар, - со стыдом и робостью выговорил Пашка Макаров. - Да это же наш, макаровский дом. Я, конечно, не знаю, что там такое произошло, но отец же он мне. Солдат он бывший, только кричит всегда, а так он - ничего вроде.
        - Вроде, вроде, - передразнил Тузин, понимая, в какую сложную ситуацию поставил его красногвардеец. - Ты-то как у нас в отряде оказался?
        - По призыву Совнаркома. Добровольцем пришел. Инженер Лесовский у нас на квартире стоял, он посоветовал: иди, мол, коли болит твое сердце за рабочий класс.
        - Ладно, сейчас разберемся! - торопливо сказал Тузин и, повернувшись к толпе, прокричал: - А ну, тише, мать вашу так, говорить невозможно!
        - Ослободи батюшку!
        - Не виновен он!
        - Ослободи, а то самого тебя порешим за самоуправство! - завывали старухи, хватая Тузина за сапоги. - У тебя своя власть, а у нас своя! Наш комиссар - поп церковный, батюшка Тимофей...
        Со двора, опираясь на костыль, вышел Игнат. Обвел взглядом красногвардейцев, наседающую на комиссара толпу женщин, вмиг оценил обстановку, сказал с пренебрежением и насмешкой:
        - Пашка, ты, что ль, комиссара приволок?
        - А кто ж еще! -мгновенно отозвалась какая-то баба. - Он и за попом во двор самым первым полез- своими глазами видала!
        - Значит, Павел Игнатович, на родного отца руку поднимаете? - Игнат сплюнул под ноги, побелел от гнева.
        - Ты погодь, старик, горячку не пори. - Тузин оттолкнул вцепившуюся в сапог старуху. Та, отпрянув, заголосила:
        - Убил, люди! Ей-богу, он меня ухайдокал своим сапожищем-то!
        - Горячку не пори, папаша! - повторил Тузин, видя, как вырывают бабы из рук красногвардейцев батюшку Тимофея. - Эй, отделенный! - крикнул комиссар младшему командиру. - Возьми с Быкова расписку, что больше никогда не поднимет руку на Советскую власть, и отпусти. Пусть идет к чертовой матери!
        - Ой, спасибочки, ой, спасибо тебе, комиссар! - запричитала та же баба, которую Тузин только что оттолкнул: - Батюшка - он нам и царь, и бог, и наш комиссар, без него мы как без рук! Нынче ночью у Дьяконова свояченица, раба Марфа, богу душу отдала - отпевать надо, а ты, охальник, батюшку стрелять надумал!
        - Ладно, иди, мешаешь разговору! - прикрикнул Тузин и опять перевел суровый, горящий гневом взгляд на Игната. - Не пори горячку-то, папаша. Сын твой тут ни при чем. Сын твой' - распрекрасный парень, по духу большевик, а по характеру - герой.
        - Да ведь и я не лыком шит, - парировал Игнат.- Я тоже - старый скобелевский солдат, крест Георгиевский за храбрость и за взятие Геоктепинской крепости имею.
        - Вот это да! - воскликнул удивленно Тузин. - Да как же ты, скобелевский солдат, решился с попом бучу на комиссаров поднимать?!
        - Да он ничего. Он только петушится, - снова начал защищать отца Павел. - Вообще-то, конечно, он больше к эсерам жмется. Брат мой, Васька-Макака, служащий..
        - Замолкни, стерва! - закричал Игнат. - Придешь домой, я тебя вот этим всего извалтузю! - Игнат потряс костылем.
        - Стыдно должно быть тебе, папаша, имея такого сына, к буржуазной контре липнуть, - немного мягче заговорил Тузин. - Арестовал бы я тебя за твое выступление, но только ради твоего сына, славного бойца Красной гвардии, прощаю. Подумай, гражданин Макаров, пока не поздно, с кем тебе доживать - с контрой или революцией... Ладно, прощевай пока. - Тузин пришпорил коня и выехал на дорогу. Отряд красногвардейцев последовал за ним, провожаемый криками и свистом жителей слободки...
        После полудня заседал Совнарком. Тузин сидел слева от Печатникова, заметно нервничая. На худом лице комиссара выступали бисеринки пота, глаза щурились. Печатников недовольно сказал:
        - Почему в моем кабинете присутствуют посторонние? Я жду, когда удалятся Житников, Батминов, Молибожко, Лесовский и прочие большевики, не входящие в состав Совнаркома.
        - А мы ждем, когда удалятся незаконно введенные в состав Совнаркома Доррер, Фунтиков и Дохов, - столь же недовольно заявил Тузин.
        - Этого вы не дождетесь. Названные вами граждане избраны в Совнарком чрезвычайным съездом, когда вы терпели поражение под Бухарой, не в силах оказать помощь комиссару Колесову.
        - Это вы, Печатников, виноваты в нашем поражении. - Тузин встал из-за стола. - Вы и ваши приспешники сделали все, чтобы задержать отправку красногвардейцев на Бухарский фронт! Вы, пользуясь моим отсутствием, протащили в Совет представителей буржуазии. Ныне присутствующая на нашем заседании фракция большевиков выносит решение распустить контрреволюционный состав Совнаркома.
        - Мы решительно не согласны! - Печатников огляделся, ища поддержки.
        - Это произвол, граждане большевики, - поддержал бывшего председателя Совнаркома Алексей Доррер. - Как юрист, я заявляю вполне авторитетно, что ни в одном уложении...
        - Погоди, Алексей, брось ты со своими уложениями! - вмешался в спор Фунтиков. - Надо судить по существу. - Встав, он поправил галстук, черные казацкие усы с загнутыми кончиками. - Давайте разберемся по существу. В Асхабаде всего два процента рабочих, остальное население относится к мелкой буржуазии. Позволительно спросить вас, граждане Житников и Тузин, на каком основании должны иметь большинство мест в Совнаркоме большевики? - Фунтиков пренебрежительно усмехнулся и, садясь, попросил: - Объясните нам.
        - Власть принадлежит диктатуре пролетариата! - недовольно отозвался Тузин. - Чего тут еще выяснять!
        - Не горячитесь, Борис Ильич, я объясню эсеру Фунтикову, почему большевиков должно быть больше в областном Совнаркоме, - сказал Житников - Потому, гражданин Фунтиков, что областной Совнарком-это не только Асхабад. Это рабочий класс Красноводска, Казанджика, Кизыл-Арвата, Мерва, Байрам-Али, Чарджуя... Это все сельское бедняцкое население Закаспия. Если мы начнем сейчас высчитывать в процентах, то ваша буржуазия потерпит сокрушительный крах...
        - Ладно, Яков Ефимыч, поговорим в другом месте.
        Фунтиков хлопнул ладонью по столу и первым вышел из кабинета. За ним удалились Печатников и Доррер.
        - Немедленно надо укрепляться, - сказал Житников. - С двумя ротами, и обе неукомплектованы, мы не сможем защититься от этой сволочной контры... А она поднимает голову. Борис Ильич, представьте на утверждение ведомость о выделении средств для вновь создающейся Красной Армии. Не забудьте о Красноводске и Форт-Александровске. Вот, полюбуйтесь, - Яков Ефимыч пододвинул к Тузину раскрытую папку с письмами и заявлениями. - Этот Печатников не только тебя волынил, не давал денег на выезд, - он тут заморозил больше десятка заявлений от командиров рот.
        - Яков Ефимыч, ты не забудь и о нашей совнаркомовской роте, - подсказал Батминов. - Ее надо довести хотя бы до полтораста штыков и организовать постоянную охрану Совнаркома.
        - Этим тоже займется Тузин, - сказал Житников. - Но, вообще, военными делами до очередного съезда и после него предлагаю заняться Молибожко.
        - Но надо же поехать, посмотреть, что мы имеем на сегодняшний день и час! - Молибожко по-юношески удивленно округлил глаза и пожал плечами. - Мы возлагали надежду на туркменский красногвардейский отряд Овезберды Кулиева, но что сейчас делается у него, одному аллаху известно!
        - Съездим в Кеши, Яша? - предложил Тузин. - И не только туда, в других армейских дворах тоже надо побывать.
        Житников согласно кивнул.
        - Возьмите автомобиль, человек десять красногвардейцев для охраны и поезжайте. Мы с Батминовым останемся здесь, займемся продкомитетами. Надо возобновить их деятельность. Лесовский, поговоришь с Овезберды Кулиевым, да и сам прикинь, сколько он может выделить бойцов в продотряд. Придется нам с тобой этим летом поездить по аулам.
        - Давно пора, Яков Ефимыч. - Лесовский, пропустив вперед Молибожко и Тузина, задержался на пороге кабинета. - Вот-вот начнется покос хлебов в аулах. Хотел бы вам напомнить, что большинство дехкан, из-за голода, осенью продали свои делянки баям. С дехкан и зернышка не возьмешь, самих снабжать зерном придется.
        - Я уже думал об этом, Николай Иваныч. Но хорошо, что напомнил. Не сегодня - завтра выйдет распоряжение о снятии всех земельных налогов с дехкан.
        - Непременно, Яков Ефимыч.
        Лесовский спустился по лестнице вниз и поспешил во двор к рокочущему «Руссо-Балту», в котором уже сидели Тузин и Молибожко.
        - Садись, землеуправитель! - лихо пригласил Тузин. - Небось, ни разу не ездил на автомобиле?
        - Нет, не приходилось. - Николай Иваныч сел рядом с Молибожко, ощупывая кожаное сидение. - И кто только не катался на этой колымаге! - сказал, смеясь. - Три командующих - Шостак, Леш и Калмаков... Два временных комиссара - Доррер и Караваев... А сколько председателей Совдепа сменилось за год!
        - Ничего, на этот раз постараемся удержать свою власть, - уверенно заявил Тузин. - Только бы успеть создать Красную Армию, а уж тогда мы попросим эсеровщину убраться к чертовой матери. Пусть перебираются со своим железнодорожным управлением в Ташкент. А то научились щелкать счетами, процент вывели - буржуазии в Асхабаде столько-то, а рабочего класса вовсе нет.
        К автомобилю подъехали красногвардейцы. Тузин, увидев их, дал команду шоферу:
        - Поехали, Егор. Жми на Куропаткинскую, по ней в сторону аула Кеши, к старым казачьим казармам.
        Автомобиль промчался по Гоголевской, развернулся перед красочным порталом бехаистской мечети. Снежно-белая, с зеленым куполом, увенчанным полумесяцем, она возвышалась над загороженным садом, занимавшим целый квартал. В саду, за сетчатой оградой, сидели на айване священники-бехаисты, пили чай, а по аллеям прогуливался целый павлиний выводок.
        - Вот еще присоски, - пренебрежительно выговорил Тузин. - Живут и горя не знают. Тут голод - ни хлеба, ни картошки, а этим мусульманским попам везут из Персии все, чего душа пожелает. Вот бы кто мог кормить бедноту, да хрен у них чего возьмешь - кусочка хлеба не выпросишь.
        За цирком Добржанской, на перекрестке Куропаткинской и Боголюбовской, повстречалась армянская дружина. Увидев совнаркомовский автомобиль, они, чтобы привлечь к себе внимание, замахали шапками в знак приветствия.
        - Тоже называют себя Красной гвардией, - усмехнулся Тузин. - А служат мелкой буржуазии, и содержатся за ее счет. Гнчакистами себя именуют. В девятьсот пятом эта партия здорово помогала социал-демократам, а сейчас что-то занялась мелкими национальными интересами.
        - Лавочники да сапожники, ну, цирюльники еще - что с армян возьмешь, - заметил Молибожко.
        Автомобиль, выехав за город, промчался по пустырю, заросшему верблюжьей колючкой, и приблизился к Кешинскому ботаническому питомнику, рядом с которым располагалась Школа садоводства и огородничества, а сбоку, обнесенные дувалом, казармы бывшего текинского полка. У зеленых ворот, над которыми красовалась большая красная звезда, стоял часовой с винтовкой. На нем. был бордовый в полоску халат - дон, тельпек на голове, на ногах сыромятные чарыки.
        - Вот она забота бывшего предсовнаркома Печатникова, - со злостью сказал Тузин. - Даже обмундирование туркменской роте не выдал... Здравствуй, красный аскер. Где командир Овезберды Кулиев?
        - Ай, за трава пошли.
        - За какие «трава»? - не понял Тузин. - За дровами, что ли? Зачем ему сейчас дрова, когда лето наступает?!
        - Ай, не знайт моя. Бисе аскер за трава пошли.
        - Кто за Кулиева остался?
        - Ай, одна перс есть... Али Дженг звать.
        - Джавад Али Дженг? - Лесовский улыбнулся. - Я его хорошо знаю. Ну-ка, позови его!
        - Чего звать-то! - возразил Молибожко. - Или мы не имеем права войти на территорию роты? Пошли, товарищи.
        Старый армейский двор был пуст. По плацу и кавалерийскому манежу разгуливал ветерок, поднимая пыль. Несколько человек, тоже в туркменской одежде, сидели в курилке. Среди них выделялся один. Был он в узкой по талии рубашке со множеством пуговиц, в широких шальварах и матерчатых туфлях, на голове шапка-боярка.
        - Ну, здравствуй, Али Дженг, вот и свиделись опять.
        - Бай-бо, Лесов-хан! - воскликнул обрадованно Дженг. - Где ты работаешь?
        - В Совнаркоме, Дженг... Вот приехали посмотреть, как живет-может ваша красногвардейская рота. Где Овезберды Кулиев?
        - Он два дня назад уехал с аскерами в горы - косить траву для лошадей. Кормить коней нечем, да и сами голодные сидим. Если хлеба не будет - все разбегутся...
        - Это мой старый знакомый Али Дженг, - представил его Лесовский Тузину и Молибожко. - Толковый парень. Побольше бы таких, как он, в красные роты...
        X
        Июнь знойными удушливыми волнами накатывался на Закаспий, но от сознания того, что вокруг - в Крыму, на Дону, в Закавказье, на Волге и Урале занялись и бушуют пожарища гражданской войны, - казалось, удушье идет оттуда.
        Сергей Молибожко обнародовал приказ о всеобщем воинском учете и добровольном призыве в Красную Армию. Сразу же встревожились обыватели железнодорожной слободки, армянских кварталов. Бывшие фронтовики, союз которых только что был объявлен вне закона, пошли в армянскую роту, подняли гвалт: «Почему молчит партия гнчак?! Никто не имеет права разгонять армянские дружины и загонять армян в Красную Армию!» Сходки в армянских кварталах вскоре переросли в общегородской митинг. Вечером городской парк был переполнен буржуазией. Встревоженный Молибожко позвонил городскому военкому Копылову, приказал ему ехать в парк и разъяснить обывателям подлинную суть приказа. Горвоенком, в сопровождении двух кавалеристов, тотчас поспешил к месту сборища, слез с лошади и, расталкивая толпу локтями, поднялся на трибуну.
        - Граждане, да вы что, взбеленились! - закричал он, перекрикивая тягучий густой гул, исходивший от тысячи голосов. - Да ничего же особого не происходит! Происходит то, что делается во всей Советской республике! Белогвардейские банды кинулись на нашу молодую Советскую власть, и все граждане, кому дорога наша бедняцкая власть, вступают в ряды Красной Армии. Призыву подлежат граждане, обладающие хорошими нравственными качествами, вполне развитые физически и умственно, в возрасте не моложе восемнадцати и не старше тридцати пяти лет...
        - Нет среди нас умных! - раздался голос. - Наши мозги давно скособочены, да и физически мы только и годны для того, чтобы сворачивать большевикам шеи!
        - Граждане, прошу без оскорблений! - посуровел Копылов. - А то так можно договориться до трибунала! По законам военного времени - высшая мера за такие штучки. Прошу внимания... Каждый красноармеец получает месячное жалованье в размере сто семьдесят рублей, причем служит на всем готовом!
        - Не купишь, комиссар! - вновь раздался голос и к трибуне подошел Фунтиков. - Ты думаешь, красная комиссарская рожа, мы не знаем, куда ты нас сватаешь?! Все знаем! Ты нас сватаешь на Оренбургский фронт, против атамана Дутова!
        - Плохо слышно! - донеслось из-толпы. - Сбрось комиссара с трибуны, а потом уж и говори!
        Фунтиков узнал по голосу Игната, шагнул к Копылову, оттолкнул в сторону, но комиссар не струсил, не отступил. Взял эсера за грудки, встряхнул и прокричал стоявшим у ворот красноармейцам:
        - Сизоненко, кличь поживее помощь! Асанова с красногвардейцами зови! Поживее, Сизо... - Последние слова Копылова утонули в реве бросившейся к трибуне толпы.
        Комиссара сбросили с трибуны и принялись избивать ногами, затем, боясь, как бы не забить насмерть, выбросили его за ворота на тротуар. Фунтиков вновь поднялся на трибуну.
        - Сейчас или никогда, граждане асхабадцы! Наступило время помочь вольцым казакам Оренбурга и Дона - они, как и мы, люди вольные и не могут терпеть насилия комиссаров. Мужицкая власть не терпит никакого приказа! Мы сами себе хозяева. Рабочая и крестьянская власть должна быть без комиссаров! Мы против отдельных личностей, которые ради собственной карьеры топят народные массы в крови!
        - Так их, так. Фунт! Дуй их в крест и мать! - закричал опять Игнат Макаров. - Не пойдут мужики против Дутова!
        - Комиссары надумали всех служащих отправить в Ташкент - ишь до чего дошло! - продолжал Фунтиков. - Они хотят превратить вольную столицу Закаспия в заштатный городишко с двумя стрелочниками. Нет уж, мы не позволим поднимать руки на рабочий класс!..
        Фунтиков не закончил речь - у ворот городского парка появился красногвардейский отряд, толпа шарахнулась к другим воротам, выходящим на Левашевскую улицу. Однако побежали не все. Офицерье и эсеры, давно уже объединенные в дружину боевиков, встретили красногвардейцев врукопашную. Загремели выстрелы, понеслись и визг, и крики, заржали кони...
        Через несколько дней прибыл из Ташкента конный интернациональный отряд во главе с комиссаром Фроловым.
        - Доложите обстановку, товарищ Молибожко! - попросил он, выйдя из вагона с женщиной в кожаной куртке, с кобурой на боку. Знакомясь с комиссарами и сотрудниками Совнаркома, представил ее: - Моя жена, Мария.
        Молибожко вкратце рассказал о происшедших событиях, пригласил Фроловых в автомобиль. В дороге, сидя рядом с шофером, чрезвычайный комиссар распорядился:
        - С завтрашнего дня - Асхабад на военное положение. Подготовьте приказ, товарищ Молибожко, за моей подписью: хождение по городу до десяти вечера, митинги запретить, к лицам, задержанным с оружием, применять высшие меры без всякого суда. Граждан, задержанных в нетрезвом виде, подвергать аресту на двадцать суток. Дома, в коих будет обнаружена продажа спиртных напитков и кишмишовки. будут реквизированы для нужд бедного населения...
        Утром приказ обнародовали. Эсеры затаились - не появлялись на улицах ни днем, ни ночью. В слободке воцарилась настороженная, словно притаившаяся да поры до времени, тишина. Фролов провел заседание чрезвычайной комиссии: определил - выделить в состав Асхабадского Совдепа 15 мест большевикам и левым эсерам; гнчакистам, стоявшим на большевистских позициях, рекомендовал слиться с партией большевиков. В этот же день один из командиров армянской дружины Петр Петросов привел свой отряд и присоединился к отряду Фролова. Председателем Асхабадского Совдепа был избран Василий Батминов.
        Возвращаясь каждый день к вечеру в Совнарком, Фролов собирал комиссаров - выслушивал доклады о положении дел. Дважды разговаривал по прямому проводу с председателем Совнаркома Туркреспублики Колесовым.
        В конце июня и в начале июля участились вызовы Фролова по фонопору кизыларватцами. Разговор вели левые эсеры, просили, чтобы приехал и восстановил справедливость.
        - Ваше мнение, товарищ Телия? Может быть, все-таки выехать и помочь? - Фролов с неуверенностью посмотрел на своего заместителя.
        - Рискованно, товарищ Фролов, - Телия задумался. - Кизыл-Арват полностью под влиянием «Союза фронтовиков» и боевиков-эсеров.
        - Ваше мнение, товарищ Молибожко?
        - Боюсь, товарищ Фролов... это провокация. Допускаю мысль, что вас специально заманивают в ловушку.
        - Осторожничаете... или трусите?
        - Товарищ комиссар, - обиделся Телия. - Если считаешь нас трусами, зачем советуешься с нами? Если я говорю, я знаю - что говорю. Извините меня за резкий тон, но я должен ехать в Красноводск. Там собирается заседание уездного Совета. Надо решить, как помочь голодающим нефтяникам Челекена. Борис Тузин уже там - ждет моего приезда.
        - Занимайтесь каждый своим делом, я достаточно разобрался в обстановке. - Фролов поднялся и вышел.
        В начале июля почти все комиссары выехали по неотложным делам: Житников с начальником земельного отдела Лесовским в аулы, Телия - в Красноводск, Молибожко, получив средства из Ташкента на организацию конного красноармейского отряда, с группой бойцов ездил по аулам, закупал коней. В кавалерийский отряд записалось около ста пятидесяти джигитов-туркмен. Нарком финансов Николай Розанов осматривал недавно национализированные хозяйства в Байрам-Али, Мерве, Теджене. Обязанности председателя Совнаркома исполнял в эти дни бывший полковник Хаджи Мурат. Батминов, в меру сил и возможностей, поскольку городских забот невпроворот, помогал Хаджи Мурату, то и дело наезжая в Совнарком... 9 июля, удовлетворенный внешне спокойной обстановкой, Фролов выехал в Кизыл-Арват. Едва его поезд с отрядом отправился из Асхабада - эсеры вышли из подполья. Фунтиков, в окружении боевиков, явился на железнодорожный телеграф, связался с кизыларватскими служащими.
        - Поднимайте всех и объявите: Фролов выехал в Кизыл-Арват расстреливать рабочих. Сообщите господину Юнатову, чтобы поминутно, по приезде Фролова, держал меня в курсе дела. Я дежурю у аппарата.
        Юнатов вызвал Фунтикова утром:
        - Срочно высылайте помощь! Фролов ворвался в мастерские - отобрал винтовки и пулеметы... расстреливает рабочих! - Даже по фонопору в голосе Юнатова чувствовалась ложь. Но все шло по заранее разработанному плану.
        - Граждане, к оружию! Немедленно надо брать арт-склад и вооружаться! Герман, беги в депо - объяви рабочему классу, мол, Фролов расстреливает кизыларватских пролетариев. Бери за жабры начальника станции, пусть готовит к отправке эшелоны!
        Заревел деповский гудок, загугукали тревожно паровозы, зазвонили колокола церквей - вся асхабадская буржуазия высыпала на улицы. Эсеровская верхушка бросилась в депо, на митинг. Гудки подняли на ноги сотрудников горсоврта и Совнаркома. Лесовский сел в председательский «Руссо-Балт» и помчался в депо. Здесь уже в полном разгаре гремел митинг. Попытался пробиться к паровозу, с которого ораторствовал Фунтиков, но его схватили Макака и Герман.
        - А, Николай Иваныч! И ты тут, комиссарский подсвинок. Сволочь, по тебе давно пуля-дура плачет. Мыто с тобой и так, и сяк - думали ты в социал-революционерах ходишь, а ты тихонечко в большевики подался.
        - Не кривляйся, Василий! - Лесовский схватил его за руку.
        Макака вырвался. Герман ударил инженера по лицу
        - Падло, а еще бильярдист! Четыре шара форы каждому давал, мастер. А ну, держи обратно! - Герман ударил Лесовского в живот. Николай Иваныч бросился на Германа и свалил его наземь.
        Отбиваясь, он кое-как все же сумел сесть в автомобиль. Шофер дал полный газ.
        Эшелоны с эсеровскими дружинами задержать не удалось. Два товарных состава, набитых вооруженными железнодорожниками, ушли в Кизыл-Арват.
        - Надо сообщить Колесову и запросить помощь! - предложил нарком финансов Розанов.
        - Поздно, телеграф, почта и все остальное, кроме горсовета и Совнаркома, в руках эсеров. - Батминов покачал головой, задумался. - Разве что с разъезда?
        К вечеру контрреволюционные группировки начали окружать здание городского Совдепа и Совнаркома. Первыми повели наступление, со стороны Куропаткинского проспекта, служащие, соединившись с офицерьем из «Союза фронтовиков». Из асхабадского аула по Штабной и Московской улицам к Гимназической площади и к «Горке» двинулись недавно разгромленные в Кеши вояки Текинского эскадрона. Повели их на большевиков Ораз Сердар и Овезбаев. Со стороны Русского базара и Скобелевской площади открыли стрельбу дашнаки и прихвостни баев пригородного аула Карадамак... Около ста бойцов 1 Социалистической роты, под командой Терентьева, два небольших красногвардейских отряда - печатников и металлистов, конный туркменский отряд Овезберды Кулиева всю ночь сдерживали атаки врагов Советской власти. После криков и интенсивной стрельбы на час-другой наступало относительное затишье, затем появлялись на улице Гоголя парламентеры и, крича в рупор, диктовали комиссарам условия. С подъезда горсовета в ответ кричал Батминов:
        - Одумайтесь лучше вы!
        Из забаррикадированного столами, стульями и диванами здания Совнаркома вступали в переговоры Розанов, Лесовский и Хаджи Мурат - тоже призывали к разуму. Полковник Ораз Сердар, с конной свитой, выехав на перекресток, злобно прокричал:
        - Хаджи Мурат, собачий сын, тебя для чего избирали в Совнарком? Уговори этих свиней, чтобы сдали оружие, иначе мы их всех повесим на фонарных столбах
        - Ораз-ага, как я могу заставить их - они разве меня послушаются?
        - Тогда сам иди сюда, к нам, скотина!
        - Ораз-ага, это невозможно Вы повесите меня тоже.
        - А, ублюдок трусливый! .
        Снова завязалась перестрелка - звенело разбитое стекло, осыпаясь с окон, свистели, рикошетя, пули. Под утро вояки Ораз Сердара приблизились к Гимназической площади, но были отброшены конниками Овезберды Кулиева. Бой завязался возле городского парка и на Анненковской... Но силы были неравны, и кольцо вражеских отрядов начало сжиматься. Боевики прорвались к подъезду и окнам Совнаркома. Розанов принял решение оставить здание и через хозяйственный двор выйти на Гимназическую площадь. Когда они выбежали со двора, на площади шел рукопашный бой. В свалке Лесовский сразу потерял Розанова и других совнаркомовцев. Он только видел, как шарахаются и встают на дыбы кони, звенят сабли и кричат в смертной агонии раненые. Несколько лошадей, потеряв своих всадников, испуганно тараща глаза и хрипя, жались к забору. «В седло!» - мелькнула у Лесовского мысль. В следующее мгновение он подскочил к испуганному жеребцу, поймал его за уздечку и вскочил в седло В правой руке Лесовский держал револьвер, но патроны в нем давно кончились Лезть в сутолоку боя было бессмысленно Лесовский, не зная, что ему делать, с минуту
шарахался со своим конем из стороны в сторону, пригибаясь от свистящих пуль, и вдруг услышал голос Али Дженга
        - Лесов-хан, мы уходим! У нас нет патронов! Лесовский пришпорил коня и выскочил следом за
        Али Дженгом на Левашевскую улицу. Он ничего не видел вокруг - только спины скачущих впереди нескольких всадников, и мчался, пришпоривая скакуна, за ними. Опомнился, когда проскакал через Скобелевскую площадь и оказался на Невтоновской «Это окраина! Окраина города, мы спасены!» - застучало у него в мозгу. И он скакал, поравнявшись с Али Дженгом и его товарищами, все дальше и дальше в сторону гор.
        Часть третья
        I
        Ташкент утопал в шуме новой, нарождающейся жизни. По утрам в древние звуки города, доносящиеся из Кукчи и Шайхантаура, властно врывался звон трамваев и звонкое пение кавалерийской трубы. Под окнами Совнаркома, словно огромный барабан, гудела от топота сапог и конских подков каменная брусчатка. Этот звон и гул, это властное проявление свежих ритмов, рожденных революцией, радовали комиссара Полторацкого, и он каждое утро распахивал окно своей холостяцкой комнаты.
        В открытое окно вместе со щебетом птиц вливался бурный шум проснувшегося города. Павел сидел за столом в нательной рубахе: он только встал, умылся, но еще не успел одеться, когда у двери появился дежурный и подал ему свежий номер газеты. Павел придирчиво осмотрел все четыре полосы, прочел заголовки и подписи, в том числе и свою - редакторскую. Партийная газета «Советский Туркестан» была его детищем: он учреждал ее, и он стал ее первым редактором. Да и кому, как не ему - бывшему, типографскому наборщику и подпольщику, мечтавшему о том дне, когда газеты будут принадлежать рабочему классу, читать корявые пока еще корреспонденции бедняков, редактировать их, вычитывать сырые, только что снятые со станка газетные полосы и подписывать их собственноручно!
        Павел задержал внимание на сообщении из Асхабада, в котором рассказывалось о возникших там беспорядках. Сообщение было принято по телеграфу, сутки назад. Еще ночью, обрабатывая эту телеграмму, чтобы поместить в газете, он с неприятной остротой ощутил всю шаткость положения Андрея Фролова и его интернационального отряда, оказавшегося в роли блюстителя революционного порядка. И сейчас Полторацкий с тревогой подумал: «Погорячился Федор Колесов, отправив в Асхабад военную силу: вряд ли договоришься с эсерами на языке приказа». И словно в подтверждение его мыслям на стене звякнул телефон и, когда Полторацкий взял трубку, в ней раздался взволнованный голос Колесова: «Павел, зайди ко мне... Плохие вести. В Асхабаде мятеж...»
        Вздрогнув, он отпрянул от телефонной трубки, бросил ее на рычаг. Появилось желание ворваться к председателю в кабинет и бросить ему безжалостно: «Я же предупреждал!» Надев белую косоворотку и подпоясав ее ремешком, он выскочил в коридор.
        Колесов стоял посреди кабинета. В сапогах, галифе, военной гимнастерке, - с этой боевой формой он не расставался ни зимой, ни летом. Носил еще широкополую зеленую панаму: сейчас она лежала на письменном столе, - вероятно, ошарашенный потрясающей вестью, он, в растерянности, забыл ее повесить.
        - Павел, прошу тебя, только без нравоучений. Я не думаю, чтобы Фролов наломал дров. Он вел себя как и подобает военному комиссару, но мы недооценили обстановку в Закаспии. Контра копила силы не день, не два, и декрет о создании Красной Армии послужил самым подходящим поводом для выступления. Они сумели восстановить против нас всю буржуазную силу Асхабада, все железнодорожное чиновничество. Сначала избили до полусмерти военкома Копылова за то, что он приступил к учету военнообязанных... Затем разграбили арсенал и, вооружившись, бросились следом за Фроловым, отряд которого выехал в Кизыл-Арват. Советы по всей линии от Красноводска до Асхабада свергнуты. Закаспии в руках контрреволюции. Надо прекратить с Асхабадом все связи, вплоть до остановки пассажирских поездов!
        - Ты разговаривал с начальником гарнизона? - спросил Полторацкий.
        - Да. разговаривал. Белов предлагает немедленно начать мобилизацию.
        Поздно вечером Полторацкий выехал в Закаспии. Поезд мчался, вспарывая плотную духоту наступающей июльской ночи. В купе с Полторацким еще трое - сотрудник «Советского Туркестана» Самойленко и представители от профсоюзов - Рапопорт и Белицкий. Остальные члены вновь образованного Военно-политического штаба избраны заочно - они на своих местах: Феоктистов в Чарджуе, Панасюк в Байрам-Али, Алексовский в Мерве, Бухаренко в Кизыл-Арвате, Быков в Кязанджике... Военно-политическому штабу именем Турке станской республики вверяется контроль над всеми военными и политическими действиями и ликвидация асхабадского контрреволюционного выступления.
        - Давайте, товарищи, подсаживайтесь ближе. - Полторацкий бросил взгляд на помощников. - Надо разработать четкий план укрепления Советской власти повсеместно... в Самарканде, Кагане, Чарджуе... Надо созывать в отряды всю Красную гвардию - главное для нас - защита революции. Вам же, товарищи, хочу еще раз напомнить - действовать во всех случаях, ни на йоту не отклоняясь от обращения Туркестанского ЦК и правительства. Помните, что контрреволюционеры взяли на вооружение самую изощренную ложь. Стачечный комитет Асхабада в расчете на то, что заведет рабочий класс и крестьянство в заблуждение, выдвинул лозунг: «Даешь Советскую власть без красных комиссаров», дескать, одни они всему виной - и голоду, и холоду. Это гнусная ложь и, прикрываясь ею, недобитые капиталисты, кулаки и буржуа всех мастей пытаются восстановить старые порядки. Но мы сильны и неодиноки. С нами вся Советская Россия... Петроград, Москва... С нами Ленин...
        Перед выездом Полторацкого Колесов отправил радиограмму в Москву, Ленину: «Туркестанская республика во вражеских тисках. Фронты - Оренбург-Асхабад-Верный. Атмосфера накалена. Рабочие массы спровоцированы, антисоветское движение растет. Часами опереться не на кого, армия без снарядов, оружия, деморализована, денег нет. Положение катастрофическое. В Асхабаде восстание приняло грандиозные размеры: захвачены военные склады, правительственные учреждения... В момент смертельной опасности жаждем слышать ваш голос. Ждем поддержки деньгами, снарядами, оружием и войсками...»
        Утром на перроне в Самарканде, вечером в Кагане Полторацкий, выступая на коротких митингах, бросил клич - «Все на разгром закаспийской контрреволюции!» В Чарджуе ташкентского комиссара встречали члены местного Совдепа во главе с председателем Феоктистовым. Гибкий, стройный молодой человек, в военной форме приехал к вокзалу с красногвардейским отрядом. Полторацкий, выйдя из вагона, подал ему руку.
        - Что нового? Как дела в Чарджуе, в Мерве? Есть ли связь с Асхабадом?
        - Мятеж, Павел Герасимович, иначе не назовешь. Власть в Асхабаде свергнута, Фролов погиб. Весь Совнарком арестован! Только что получена телеграмма от Колесова, на ваше имя. Вот, возьмите. - Феоктистов подал депешу.
        Полторацкий прочитал: «Сообщаю подлинный текст телеграммы В. И. Ленина... Принимаем все возможные меры, чтобы помочь вам. Посылаем полк. Против чехо-словаков принимаем энергичные меры и не сомневаемся, что раздавим их. Не предавайтесь отчаянию, старайтесь изо всех сил связаться постоянной и прочной связью с Красноводском и Баку...»
        - Красноводск в руках эсеров, - сказал Феоктистов. - Связь с Баку прервана.
        - К сожалению, это так, - Полторацкий задумался. - Выход один - надо вступить в переговоры с эсерами Асхабада.
        - Бесполезно, Павел Герасимович, - Феоктистов насупился и опустил глаза. - Я пробовал связаться с ними. Их предводитель начал мне диктовать условия, пришлось от разговора с ним отказаться.
        - И все-таки пока это единственный выход. - Полторацкий направился на привокзальную площадь, увлекая за собой Феоктистова и всех, кто был рядом с ним.
        Не прошло и десяти минут, как вся привокзальная площадь заполнилась горожанами - железнодорожниками, красногвардейцами и красноармейцами, матросами Амударьинской флотилии. Полторацкий и Феоктистов с несколькими совдеповцами поднялись на высокое крыльцо вокзала.
        - Открывай митинг, дорога каждая минута, - подсказал председателю Совдепа Полторацкий.
        Феоктистов расправил складки под ремнем гимнастерки, взял у стоявшего рядом совдеповца белый металлический рупор, объявил о приезде чрезвычайной делегации и предоставил слово Полторацкому.
        - Рупор вот возьмите, слышнее будет.
        - Ничего, обойдусь без рупора. - Полторацкий сделал шаг вперед, остановившись на краю крыльца. - Товарищи! Контрреволюционное движение в Асхабаде определилось! Враги революции, опираясь на несознательные элементы из среды рабочего класса и населения, подняли свое знамя, написав на нем: «Долой рабочую власть - да здравствует диктатура буржуазии!». Но единственный клич всех сознательных пролетариев сейчас один: «Социалистическое отечество в опасности!» Банда татариновых, фунтиковых, доховых должна быть сметена! Наши товарищи в Ташкенте, Самарканде, Кагане на митингах постановили: «Умереть, но не сдать своих позиций...» Дело за вами! Контрреволюция подняла свой меч против рабочих и - от меча она падет!..
        Полторацкого сменил Феоктистов:
        - Товарищи, чарджуйский Совет со всеми демократическими организациями окажет в любую минуту энергичную поддержку, как моральную, так и вооруженную, краевой власти в ликвидации стачечного комитета, освободить теперь же всех арестованных членов исполкома и членов всех комиссариатов и лиц из Красной Армии, а также прекратить разоружение красных рот! Чарджуйский Совет обращается к асхабадскому пролетариату с революционным голосом чарджуйских рабочих, облагоразумиться, пока не поздно, и сойти с того скользкого пути, на который стал стачечный комитет...
        Выступали один за другим железнодорожники, матросы, командиры только что образованной Красной Армии. Постановили послать двух представителей с Полторацким для более детального выяснения дел на месте...
        На другой день в Мерве, на перроне, чрезвычайную делегацию встречали бойцы красногвардейской роты во главе с командиром Ханько. При встрече стояли в два ряда, растянувшись от тамбура вагона до выхода в город, чтобы обезопасить прибывшего комиссара Труда Туркреспублики от возможных выпадов эсеров, собравшихся здесь же на перроне, и разнузданных вояк, недавно объединившихся в контрреволюционный «Союз фронтовиков». До рукоприкладства не дошло, но пока Полторацкий шел в летнее железнодорожное собрание на митинг, эсеры и фронтовики свистели и грозили ему расправой. Начавшийся митинг был сорван. Комиссару мешали говорить. Красногвардейцы старались как могли установить порядок, но митинг превратился в хаос- пришлось уйти. Председатель мервской ЧК Исидор Каллениченко предложил провести совещание, и повел делегацию, сопровождаемую красногвардейской ротой, в помещение редакции газеты «Трудовая мысль», которую он возглавлял.
        - Товарищ комиссар, как председатель ЧК, я обязан доложить вам, что обстановка в Мерве накалена до предела. - Каллениченко, дав место Полторацкому за своим столом, сел сбоку. - По сведениям чекистов, эшелоны белоэсеров уже стоят в Теджене, и каждую минуту могут быть здесь. Надо эвакуировать банк, вывезти оружие и самим выехать в Байрам-Али. Мы не в состоянии столь малочисленными силами остановить распоясавшихся эсеров и уже примкнувших к ним вояк из «Союза фронтовиков» и бандитов тедженского хана Эзиса... Нельзя терять ни минуты.
        - Хорошо... Так и сделаем, - после недолгого раздумья согласился Полторацкий. - Вам, товарищ Каллениченко, приказываю возглавить эвакуацию. Красногвардейская рота в вашем распоряжении... Итак, действуйте. Не будем терять время... Выделите мне охрану - я отправлюсь на телеграф и попробую связаться с Ташкентом и, если это возможно, с Асхабадом.
        Полторацкий ушел, Каллениченко тотчас позвонил начальнику станции Куделину и распорядился подать на окраину города, в район кирпичного завода, несколько пустых вагонов. Ханько с полуротой красногвардейцев отправился на базар, чтобы нанять арбы для погрузки банковских ценностей и оружия.
        В фаэтоне, сопровождаемом несколькими конными красногвардейцами, Полторацкий приехал на телеграф. В небольшом здании «Почта - телеграф» комиссара встретил начальник почтамта Сакулин, седенький, хромой старичок.
        - Ах, как жаль, товарищ комиссар, но какие-то темные люди уже успели испортить телеграфную линию
        Вряд ли вам удастся соединиться с Ташкентом... Впрочем, попытаемся... Камелия! - позвал он телеграфистку, - помогите товарищу комиссару...
        Начались бесполезные попытки барышни-телеграфистки вызвать Ташкент. Прямая связь бездействовала. Полторацкий попросил, чтобы соединили по прямому проводу с асхабадским эсеровским стачкомом. В Асхабаде к телефонной трубке подошел Фунтиков.
        - Председатель стачечного комитета Фунтиков слушает.
        - Здравствуйте, я комиссар Труда Туркреспублики и глава чрезвычайной делегации Полторацкий. Объясните, что происходит в Асхабаде?
        - Трудно, да и невозможно по телефону. - Голос Фунтикова лукаво и ядовито задрожал. - Вы приезжайте в Асхабад - сами увидите.
        - Будет разумнее, если приедете сюда вы...
        - Хорошо, ждите, - Фунтиков хмыкнул и повесил трубку.
        Шестьдесят арб, нагруженных оружием, боеприпасами и банковскими ценностями, потянулись ночью за город к месту, куда Куделин должен был подать пустые вагоны. К двенадцати ночи, когда обоз остановился близ кирпичного завода, никаких вагонов тут не оказалось. Ханько послал двух конных красногвардейцев на станцию, к Куделину, выяснить, в чем дело, и поторопить с присылкой вагонов, но начальник станции ушел домой. Пока красногвардейцы ездили к нему, к Ханько со стороны Байрам-Али подъехал какой-то всадник.
        - Командир, зря стараешься - дорога на разъезде разобрана. Тебе не удастся вывезти золото и оружие. Там засада... Если двинешься на арбах, тебя ограбят джигиты Аллаяр-хана, они давно мечтают о золотишке... Совет мой тебе - возвращайся назад в Мерв, в роту.
        Ханько колебался. В роте начались недовольства. Уставшие за день бойцы начали требовать возвращения в крепость. Понеслись голоса: «Да какие, к черту, эсеры, когда все кругом тихо?! Напугали только Полторацкого и сами себя напугали... Давайте назад!»
        Ханько велел развернуть лошадей, и арбы затарахтели назад, в город, в расположение роты...
        На телеграфе Полторацкий, так и не добившись прямого разговора с Ташкентом, соединился все же с Чарджуем, переговорил с Феоктистовым. Председатель чарджуйского Совдепа доложил, что полным ходом идет мобилизация рабочих в Красную Армию, создаются роты и дружины.
        - Продержитесь только ночь, Павел Герасимович, а завтра мы продиктуем контре свои условия!
        - Хорошо, я буду ждать вашего подкрепления завтра! - Полторацкий повесил трубку и сел на диван.
        Прошло трое суток, как он выехал из Ташкента, и за это время почти не спал. Сейчас, когда в зале телеграфа часы пробили два раза, а на душе после разговора с Феоктистовым стало спокойнее, Полторацкий сначала склонил голову на грудь, а потом прилег на диван, расстегнув на всякий случай кобуру пистолета...

* * *
        В два часа ночи, в пяти верстах от Мерва, началась высадка эсеровских дружин. Молча, разворачиваясь в цепь, пошли они по обе стороны железной дороги к тускло поблескивающим огонькам города. Шли, держа винтовки наперевес, тащили на плечах пулеметы. Впереди, оторвавшись от основных сил, рысью продвигались разведотряды - в них самые преданные Фунтикову боевики - Гаудиц, Герман, Макака, Архипов, Агапьев. Сам Фунтиков находился в штабном вагоне, между паровозом и тремя платформами, превращенными в укрепление. По бокам платформ плотно лежали мешки с песком, за ними с пулеметами и винтовками охранные команды. Все это, в целом, именовалось летучкой. Она медленно ползла по рельсам, немного отстав от развернутых порядков дружин.
        К двум часам ночи Мерв был окружен. Без единого выстрела эсеры захватили железнодорожную станцию. Врасплох была захвачена социалистическая рота, только что вернувшаяся в крепость. На перроне вокзала поджидала эсеров целая делегация во главе с начальником станции Куделиным и полковником Наибовым. Боевики на конях, прокравшись по темным улицам к привокзальной площади, с револьверами наготове, выскочили на перрон:
        - Кто тут старший, с кем имею честь говорить?! - Герман, держа перед собой пистолет, подошел к Наибову.
        - Все свои, спокойнее. - Наибов подал руку и назвался.
        - Где Полторацкий?
        - На телеграфе, ждет когда его соединят с Ташкентом. Поехали на телеграф, я провожу.
        Боевики поскакали по Кавказской улице к Мургабу. За мостом в кромешной тьме свернули налево и выехали на широкую дорогу, ведущую к церкви. Не доезжая до божьего храма, еще раз свернули влево и остановились возле одноэтажного кирпичного здания.
        - Здесь, - сказал тихо Наибов, соскочил с седла и подождал, пока спешатся все. - Будьте осторожны, господа.
        - Ни в коем случае не стрелять. Он нам нужен только живой, - предупредил Герман, и следом за Наибовым вошел в зал телеграфа.
        Полторацкий лежал на диване, на левом боку, спал. Герман рванулся к нему, выхватил из его расстегнутой кобуры пистолет.
        - Вставай, комиссар, приехали...
        - Все благополучно? Ценности банка отправили в Байрам-Али? - ничего не подозревая, думая, что разговаривает со своими красногвардейцами, спросил Полторацкий.
        - Все благополучно, - зло посмеиваясь, сказал Герман. - Подними руки вверх, комиссар.
        Только тут, увидев в руках собеседника револьвер, а на голове офицерскую фуражку, комиссар понял - враги! - и схватился за кобуру. Наибов ударил его по руке рукояткой револьвера, Полторацкий схватился за руку, застонал от боли.
        - Вставай, комиссар, твоя карта бита! - Герман сунул кованым сапогом под дых. Полторацкий с трудом поднялся.
        - Ух, сволочи...
        - Что же вы делаете - он же ничего такого! - не выдержав, вскрикнула возмущенно телеграфистка.
        Герман, не целясь, выстрелил в ее сторону - зазвенела стеклянная перегородка. Женщина взвизгнула.
        - Ладно, айда... Ведите комиссара на станцию, к Фунтикову. Там поговорим, - распорядился Герман и первым вскочил в седло. Полторацкого, со связанными руками, поставили между лошадьми, и боевики-эсеры двинулись по темному переулку.
        На привокзальных улицах, на площади и перроне-всюду толпились эсеры и белогвардейцы. Отовсюду, толкая в спину прикладами и матерно ругаясь, вели они арестованных. Привели из старой крепости социалистическую роту - человек шестьдесят, загнали в здание вокзала, в буфет, и закрыли на замок. Полторацкого с полчаса держали на привокзальной площади, пока Герман ходил к Фунтикову. Вернувшись, издевательски пригласил:
        - Прошу, комиссар, вам разрешена аудиенция. Фунтиков весьма рад предстоящей встрече с вами.
        Его ввели в вагон с литерой «Ж», в котором еще недавно ездил начальник Управления Среднеазиатской железной дороги Афанасьев, - теперь в этом вагоне располагался военно-полевой штаб главы Закаспийского временного правительства. Часть вагона занимали купе, вторая половина выглядела салоном, - в ней стоял длинный стол и дюжина стульев. Фунтиков, объявив себя председателем временного исполкома, уже обзавелся заместителем - им стал господин Курылев. Пост комиссара внутренних дел занял житель Мерва, эсер Зимин. На пост комиссара юстиции, конечно же, Фунтиков пригласил бывшего присяжного поверенного графа Алексея Доррера. Все они сейчас сидели за столом, рядом с Фунтиковым, ожидая, когда приведут комиссара Труда Туркреспублики.
        - Ну вот, Алексей Иосифович, и убийца вашего брата Жоржа, - с усмешкой сказал Фунтиков, увидев перед собой Полторацкого. - Это ведь он лично арестовал графа, а потом вместе с Колесовым они поставили его к стенке. Полюбуйтесь на него.
        - Федор Андрианыч, я буду век вам обязан, если позволите мне всадить этому негодяю пулю в лоб! - Доррер всхлипнул и скривил губы в злорадной усмешке.
        - Вы - комиссар юстиции, - великодушно отозвался Фунтиков, - вам и карты в руки.
        Полторацкий покачал презрительно головой.
        - Вы еще не успели отмыть руки, испачканные кровью комиссара Фролова, а уже готовитесь к другому убийству.
        - Мы обязательно вымоем, как только расшлепаем вас, - пообещал Доррер, победоносно измерив взглядом с головы до ног Полторацкого.
        - Да, конечно, - рассудил тихо и хладнокровно Фунтиков. - Руки вымыть недолго. Ну, садитесь, комиссар, поговорим по-человечески.
        - Ничего, постою...
        - Садитесь, когда вам приказывают. Не заставлять же мне моих людей, чтобы усадили вас насильно!
        - Хорошо, я сяду, но не задавайте мне вопросов - сначала выслушайте меня. - Полторацкий сел к столу, скрестил на груди руки. - На что вы рассчитываете, господин Фунтиков, идя ва-банк? Вам удалось обмануть рабочих Асхабада и Кизыл-Арвата - их силами вы пошли громить Советы. Но ведь не сегодня-завтра обманутые рабочие поймут, что с Фунтиковым им не по пути, и вы останетесь с кучкой недобитых офицеров, с разоренными кланами старых дворян и мелкими буржуйчиками! Вся эта шваль выброшена на свалку истории - как можно на нее рассчитывать?
        - Так ли, гражданин Нарком? - не согласился Фунтиков, откинулся на спинку стула, покрутил казацкий ус. - Рановато вы нас выбросили на свалку. Судя по тому, как вы себя ведете, вы просто плохо осведомлены о том, что делается в России. Почему бы нам не рассчитывать на атамана Дутова, если его казачья вольница целиком очистила от большевиков Оренбург и Урал? Очищен от большевиков Кавказ. Только в Баку еще держится Советская власть, но она тоже, как и здесь, в Туркестане, дышит уже на ладан. В наших руках Крым, Дон, Поволжье. С нами белогвардейские сотни и чехословацкий корпус, с нами вся Европа и Америка. Нам всего-то осталось - разгромить Советы в Чарджуе, Самарканде, Ташкенте, а потом мы соединимся с Дутовым и двинемся на Москву.
        - Это неисполнимые мечты, господин Фунтиков. - Полторацкий усмехнулся. - Сила не в этом разношерстном сброде, а в пролетарском духе народа. Взяв в свои руки власть, он уже никогда не отдаст ее богачам.
        - Не много ли теории, Федор Андрианыч? - заметил Доррер. - У меня такое впечатление, что вы пытаетесь переубедить комиссара. Не лучше ли вынести приговор и привести его в исполнение.
        - Не спешите, Алексей Иосифович, - раздражаясь, возразил Фунтиков. - Пусть жажда кровной мести не застилает вам глаза... Павел Герасимович, я оставлю вас в живых, если примете наши условия. Они легко выполнимы, надо только захотеть выполнить их. Сегодня же вы объявите по всей железной дороге приказ о полном подчинении всех Совдепов Закаспийскому исполкому.
        - Ну и наглец же вы, Фунтиков! - возмутился Полторацкий. - И не стыдно вам, жалкому пигмею, так разговаривать с Наркомом?
        - Уведите его! - Фунтиков ладонью хлопнул па столу и встал. - Бросьте в одиночку. Даю вам, Полторацкий, ровно сутки на размышление!
        - Да бросьте вы, Федор Андрианыч, какое еще размышление. Надо расстрелять его - и немедленно!- вновь загорячился переполненный ненавистью к комиссару Доррер.
        Полторацкого увели. Фунтиков налил из самовара в пиалу чай, отхлебнул глоток, вытер вспотевший лоб рукавом, заговорил поучающе:
        - Извините, граф, но только теперь мне становится понятно, почему Жорж преуспевал больше вашего. Вы - мельче его. Даже гнев у вас мелок. Не смерть комиссара Полторацкого мне сейчас нужна, а открытая дорога до самого Оренбурга. Комиссара мы расстрелять успеем, никуда от нас не денется. Сейчас нужен свободный, беспрепятственный путь. Надо склонить на нашу сторону всех железнодорожников - в Байрам-Али, Чарджуе, Кагане, Самарканде, Урсатьевской, наконец, в Ташкенте. Граф, я прошу вас, не ставьте мне палки в колеса, занимайтесь своим делом. Схвачен редактор местной газеты, председатель ЧК Каллениченко...
        - Да, господин Фунтиков, это такая мразь - он арестовал и отдал военному трибуналу за хищение оружия лучших наших боевиков, - сказал полковник Наибов. - Пуля по нему давно плачет.
        - Вот и займитесь им, граф... А вы помогите ему, Наибов... Вам, господин Зимин, приказано идти на телеграф и связаться по фонопору с байрамалийским Совдепом. Скажите им, что я хотел бы завтра встретиться с ними.
        - Слушаюсь, господин председатель...
        Зимин возвратился минут через двадцать, радостно доложил:
        - Разговаривал с председателем Совдепа Панасюком - он согласен, только боится посылать своих парламентеров сюда, в Мерв. Договорились провести переговоры на разъезде, между Мервом и Байрам-Али. Завтра, ровно в двенадцать. С их стороны парламентариев возглавит член Совдепа Матвеев. Стороны, то есть паровозы, на которых будем ехать на переговоры, должны остановиться в трехстах метрах друг от друга. Обе стороны выбрасывают белый флаг и по три человека от нас и от них идут навстречу друг к другу. Охраны не будет.
        - А если устроят засаду? - усомнился Фунтиков.- Сейчас я им нужен не меньше, чем Полторацкий. Ликвидировав меня, они сразу перейдут в наступление.
        - Вы можете взять с собой боевиков - они залягут с обеих сторон железной дороги.
        - Хорошо, господин Зимин, завтра отправимся вместе. Нет ли сведений из Тахта-Базара? Я послал туда к полковнику Зыкову господина Дохова с отрядом. Надо любым способом завладеть арсеналом Кушки и как следует вооружить наши дружины. Давно ли вы виделись с генералом Востросаблиным, и вообще, как он настроен?
        - Он - хуже любого большевика, господин председатель. - Зимин пренебрежительно скривил губы. - Большевики, благодаря своей рабской крови, терпеливы и даже могут пойти на какие-то уступки. Но Востросаблин - дворянин. Большевик-дворянин, представляете! Он гладит по головке босяков, но на нас, эсеров, смотрит с брезгливостью и проявляет крайнее неуважение.
        - Скотина золотопогонная, кто бы мог подумать! - Фунтиков задумался. - Неужели ему милее холод и голод, чем достаток и роскошь? Этого я никак не могу понять. У него было все, чтобы жить припеваючи - ездить на балы, содержать любовниц, выезжать в Европу, а он связался с босяцкой партией! По-моему, он рехнулся... Как ты думаешь, Зимин?
        - Определенно, в какой-то степени рехнулся. Да и ведет себя так, словно Кушка - пуп земли, а он король этого пупка...
        Шум на перроне постепенно стал ослабевать. Толпы разошлись на покой - легли спать в зале ожидания, в железнодорожном парке, на скамейках и под деревьями. Только часовые ходили по перрону, останавливаясь то возле штабного вагона, то возле буфета, где сидели арестованные красногвардейцы. Фунтиков ушел в купе и, не раздеваясь, лег...
        На другой день, ровно в двенадцать, на дрезине прибыл он с Зиминым на переговоры. Паровоз байрамалийских большевиков уже стоял в условленном месте. Едва остановилась в трехстах шагах белоэсеровская дрезина, из окна паровоза помахали им белым флагом и спустились по лесенке трое.
        - Пойдемте, - сказал Фунтиков, приглашая Зимина и телохранителя Макаку.
        Парламентеры остановились в трех шагах друг от друга. Матвеев сказал:
        - Мы требуем от имени байрамалийского ревкома и от Наркома Туркестанской Автономной Советской Республики выдачи комиссара Полторацкого и немедленного восстановления Советской власти в Асхабаде и Мерве,
        - Вот как, - усмехнулся Фунтиков. - В таком случае, примите и наши условия. Комиссар Полторацкий будет возвращен, когда рабочие Байрам-Али, Чарджуя и других городов Туркестана предоставят асхабадцам возможность беспрепятственно проехать до Ташкента.
        - Мы не имеем таких полномочий, - ответил Матвеев. - Такой вопрос по силам только самому Туркестанскому Совнаркому.
        - В таком случае, переговоры считаем законченными. Сообщите о моих требованиях Колесову. - Фунтиков со своими делегатами развернулся и зашагал к дрезине. Шел, скрипя зубами и сжимая кулаки. - Ничего, скоты, они еще пожалеют... Макака, скажи Дорреру, чтобы сегодня же организовал суд над комиссаром.
        - Есть, Федор Андрианыч.
        Вечером Полторацкого вновь привели в штабной вагон. Здесь его поджидала вся эсеровская свора. Приговор был уже готов. Фунтиков сидел за столом, опершись на локти, почесывал щеки.
        - Даем вам последнее слово, Полторацкий. Вы обвиняетесь в узурпаторстве, в присвоении власти, в рас праве над временным комиссаром Закаспия Георгием Доррером... Суд помилует вас лишь в том случае, если перейдете к нам, примите нашу программу действий и будете бороться против Советской власти.
        - Какие громкие и какие жалкие слова! - Полторацкий усмехнулся.
        - Это все, что вы хотели сказать?
        - Да, все...
        - Суд выносит обвиняемому комиссару Полторацкому смертный приговор. Кто за это решение - прошу поднять руки.
        Подняли все.
        - Уведите, - распорядился Фунтиков.
        На этот раз его повели не в глухую одиночку камеры, а в железнодорожный тупик, где стоял красный товарный вагон. Боевики распахнули дверь и, втолкнув комиссара в теплушку, задвинули дверь и повесили замок. Полторацкий огляделся. На полу солома, в верхнем углу зарешеченное окно и рядом плошка со свечой. Вероятно, кто-то здесь уже сидел. «Это мое последнее пристанище, - подумал он. - Отсюда уведут на расстрел. Вероятно, ночью, чтобы никто не видел. Ночью пустят пулю в лоб, и никто - ни Колесов, ни другие товарищи и друзья - никогда не узнают, где я был расстрелян. Уйти из жизни, не попрощавшись ни с кем - как это жестоко... Надо сообщить о себе. Сообщить немедля!» Мысль эта словно оглушила его и разлилась теплой кровью по сердцу, - он вспомнил, что враги по чистой случайности забыли вытащить из его кармана блокнот. Полторацкий быстро достал его и жадно посмотрел на зарешеченное окно, через которое проникали последние лучи вечернего солнца. «Надо быстрее - через пять... десять минут станет темно, и вслепую не напишешь!» Он сел на солому, положил блокнот на колено и стал быстро писать:
        «Товарищи рабочие, я приговорен военным штабом к расстрелу. Через несколько часов меня уже не станет, меня расстреляют...» Он писал, сомкнув губы, и все время бросал взгляд на окно, сознавая, как быстро угасает день и подбирается ночь... «Никогда в истории не обманывали так ловко и нагло рабочий класс. Не имея сил разбить рабочий класс в открытом и честном бою, враги рабочего класса стараются приобщить к этому делу самих же рабочих. Вам говорят, что они борются с отдельными личностями, а не с Советами. Наглая ложь! Не верьте, вас преступно обманывают. Наружу вылезли все подонки общества..." Луч солнца скользнул по потолку вагона и наступил полумрак. Полторацкий удрученно вздохнул. «Надо же, село солнце... закатилось». Он прошелся по вагону, шурша соломой, и привлек внимание часового:
        - Эй ты, арестант, а ну-ка, сядь! - послышался недовольный голос.
        Комиссар подставил ящик, залез на него и, взявшись за решетку, попросил:
        - Слушай, парень, сослужи последнюю службу. Дай спички - свечу зажгу, а то в темноте сидеть невозможно.
        Часовой помолчал немного, видно, задумался - дать или не надо, и бросил вверх коробок:
        - На, держи! Только, смотри, вагон не запали - сгоришь. Лучше уж от пули - от нее смерть легче.
        Полторацкий зажег свечу - вагон осветился тусклым светом, но писать можно. Вновь он сел на солому и торопливо продолжил свое письмо:
        «Товарищи рабочие! Пока оружие в ваших руках, вы - сила. В ваших руках аппарат передвижения, в ваших руках вся жизнь города, и вам только лишь необходимо сознание и организованность. Не давайте себя в руки контрреволюции, ибо тогда будет слишком трудно, и опять потребуется много жертв. Берите пример с оренбуржцев - они уже два месяца бастуют, не давая ни одного паровоза, ни одного человека для преступного кошмарного дела. Смело, дружными рядами вставайте на защиту Красного знамени! Дайте решительный отпор наемникам империализма! Заклеймите всех, губящих революцию!.. Ну, товарищи, кажется, все, что нужно сказать, я сказал. Надеясь на вас, я спокойно и навсегда ухожу от вас, да не сам, меня уводят.
        Приговоренный к расстрелу П. Полторацкий - типографский рабочий».
        Дописав письмо, он прочитал его и приписал: «21 июля 12 ч. ночи 1918 года».
        Боевики пришли за ним примерно через час - во втором часу ночи. Загремел засов, распахнулись двери.
        - Выходи, комиссар, пойдем прогуляемся! - нагло, с циничной усмешкой крикнул Герман.
        - Слезай, слезай, чего там, - поторапливая, потянул Полторацкого за руку Макака. - Спать, небось, лег, сердечный. Пойдем, на том свете отоспишься... Тут и друга для тебя мы сыскали - вдвоем не скучно будет. К тому же - чекист охранять твой сон будет.
        Полторацкого поставили рядом с Каллениченко, толкнули сзади прикладами:
        - Айда, родимые!
        С боевиками вместе, позади комиссара и председателя Мервской ЧК, шагали полковник Наибов и граф Доррер. Шли по шпалам, через мост, на окраину, к печам кирпичного завода. Остановив приговоренных у канавы, отошли шагов на десять.
        - Ну, комиссар, не поминай меня на том свете лихом, - сказал с деланной скорбью Доррер. - Кровь оплачивается кровью. Ты расстрелял моего брата, я расстреливаю тебя, - все логично.
        - Врешь, подонок! - громко выкрикнул Полторацкий. - Твой брат расстрелян революционным трибуналом как злейший враг пролетарской революции. И я погибаю не за паршивого графа, жизнь которого не стоит и плевка. Я погибаю за революцию! Да здравствует Советская власть!..
        Грянул залп - гулко и протяжно раскатилось в пустынной ночи эхо.
        II
        Вечером 22 июля, после восьмичасового переезда, главарь эсеровских банд возвратился в Асхабад. Мрачный после совершенного злодейства и выпитой самогонки, он закрылся в своем председательском кабинете, вызвав к себе коменданта города Худоложкина.
        - Как себя чувствуют наши пленники - не подохли в подвале?
        - Ну что вы, Федор Андрианыч, они там как в музее.
        - Причем тут музей?
        - А притом, что доступ к ним в подвал открыт для всех. Люди приходят - смотрят на них, как на диковинку. Батюшку Тимофея впустили к комиссарам, так он, как старый кочет, налетел на Житникова - ногами принялся топтать, все лицо комиссару исцарапал. Кое-как оттащили. Теперь его в подвал часовые не пускают, но он приноровился - подойдет к разбитому окну и начинает плевать в комиссаров.
        - У батюшки злость святая, - Фунтиков ухмыльнулся. - От бога злость. Кормили хоть комиссаров, пока меня не было? А то ведь могли и с голоду помереть.
        - Да как вам сказать, Федор Андрианыч. - Худоложкин злорадно заулыбался. - Пайка на них казенного не выписали - самим хлеба не хватает. Пришлось разрешить передачки. К Житникову женка с детишками ходит. Сядут у окна и плачут. А этот асмадей все успокаивает их: «Ничего, мол, плохого не случится, Маша, ступай домой».
        - Случится, - ухмыльнулся Фунтиков. - Недолго им осталось тешиться. Вызвал я тебя, Худоложкин, как раз затем, чтобы сейчас же ты обтяпал два дельца. Сначала поезжай в аул, разыщи Ораз Сердара, скажи ему, что Фунтиков просит на время десять туркменских халатов и десять тельпеков. Достанешь туркменскую одежду - сложи ее в мешок и отнеси ко мне в штабной вагон - летучка стоит около вокзала. Потом подбери наиболее надежных людей, снабди их лопатами и поезжай за станцию Аннау - могилы для комиссаров рыть. Всех девятерых расшлепаем. Для порядка сочини обвинение. После полуночи опять придешь ко мне - я буду здесь. Отдохнуть надо малость - устал, не выспался. Вчера пришлось повозиться с двумя комиссарами в Мерве. Быстрее надо со всеми большевиками разделаться, чтобы перед англичанами не было стыдно...
        В час ночи асхабадских комиссаров вывели из подвала и посадили в товарный вагон, прицепленный к летучке. Отправляясь на смерть, они еще надеялись на лучшее. Ведь не было ни следствия, ни суда. Житникова арестовали в поезде, когда он возвращался из Мерва. Телия был схвачен тоже в поезде - на обратном пути из Красноводска в Асхабад. Розанову, когда эсеры штурмовали здание Совнаркома и кипел неравный бой на Гимназической площади, удалось бежать и выбраться за город. Он прошел, прячась от людских глаз, целую сотню верст, и на одной из станций попросил машиниста, чтобы подвез его до Мерва. Машинист согласился, но тотчас, отлучившись, сообщил по телефону в Асхабад о том, что у него комиссар Розанов. Тут же его схватили. Батминов дрался до последнего патрона, но окруженный эсерами на асхабадской «Горке», возле гостиницы «Гранд-Отель», сдался. До этого Василий Михайлович, покидая под натиском боевиков, здание горсовета, успел сжечь весь советский архив, чтобы не попал он в руки врагов. Попал в плен командир армянской дружины Петросов. Прежде чем бросить его в подвал, эсеры припомнили ему случай, когда он,
увидев, как они вытаскивают из арсенала оружие, сообщил об этом военкому Копылову. Наивно и чересчур доверчиво повел себя военный комиссар Молибожко, когда слез с поезда и узнал о мятеже. Он бросился в депо, чтобы удержать железнодорожников от крайностей, но тут же был схвачен боевиками. Из Оренбурга в Астрахань кружным путем, через Туркестан, пробирались большевики Колостов и Смелянский, и оказались в одном подвале с асхабадскими комиссарами. Из Баку в Ташкент ехал по делам типографский рабочий, большевик Хренов, и тоже был арестован белогвардейцами... Все они надеялись на то, что их перевозят в тюрьму какого-либо другого города, и на лицах их был немой вопрос: «Куда?»
        Но путь оказался недолгим - проехали всего десять верст. И как только остановился летучий поезд, сразу же распахнулись двери вагона. Ночь была черна, вокруг ни зги. Только тусклый фонарь над головой Фунтикова - держал его на вытянутой руке Макака. Все боевики были в туркменских халатах и тельпеках, в руках винтовки. Один лишь Фунтиков в сером костюме, при галстуке, со списком в руках.
        - Колостов, Смелянский, выходите, вы в списке первые.
        Эсеры, толкая прикладами, подогнали названных к вырытым ямам, тут же прогремел ружейный залп.
        - Фунтиков, опомнись! Ты в кого стреляешь? - с болью и возмущением выкрикнул Житников. - Ты расстреливаешь Советскую власть!
        - Я выполняю решение стачечного комитета, - Фунтиков бросил злобный взгляд на стоявших рядом Молибожко, Телия и Батминова. - Ведите к яме этих!
        - История не простит тебе, белогвардейская сволочь!..
        Грянул залп - и голос Батминова эхом унесся и потерялся в ночи.
        Следующими по списку палач вызвал Петросова и Хренова. Он намеренно решил расстрелять Житникова последним. Он наслаждался, глядя искоса на освещенного желтым светом фонаря Житникова, надеясь увидеть на его лице страх, унижение, мольбу о пощаде.
        - Николай Розанов, ваша-с очередь. - Фунтиков подчеркнуто любезно обратился к комиссару финансов. Тот, неловко скосив шею, улыбнулся:
        - Вы ошибаетесь в своих действиях, господин Фунтиков. Мы не заслуживаем подобного решения, и вы, пожалуй, поплатитесь за свои действия слишком дорого.
        - Ну, что вы... я ведь исполняю не собственную волю. Будь моя воля, я бы вас, господин Розанов, повесил... А то приходится считаться с решением Стачкома. Ведите его!
        Последним Гаудиц, Макака и Худоложкин по команде белого палача расстреляли Житникова ..
        Под утро эсеровская летучка вернулась в Асхабад. Боевики высадились, не доезжая до станции, и разошлись по домам. Прощаясь с ними, Фунтиков напутствовал:
        - О расстреле никому ни слова. Распускайте слух, что комиссаров вывезли в Ташкент, в Индию, в Персию...
        Макака возвратился домой на рассвете. В комнату не вошел, лег на голый топчан во дворе. Страх от содеянного в Мерве и этой ночью в Аннау сковал его душу. «Надо напиться самогонки, тогда будет легче»,- подумал он, встал и вошел в сени, чтобы спуститься в погреб. Но едва он переступил порог - столкнулся с матерью и, не узнав ее, с криком отскочил в сторону.
        - Убьют и тебя, Вася, - заплакала она. - Убьют, как и Павла... Пашку-то схоронили, а он мне спать не дает, все время перед глазами стоит. Вы же с Фунтиковым его и порешили! Может, твоя пуля и попала ему в глаз.
        - Да перестань ты, мать! Что ты завываешь, как ведьма?! Соседей разбудишь... Причем тут Фунтиков, когда большевики свернули ему мозги набекрень. Не пошел бы Пашка в Красную гвардию - жив бы сейчас был. Лесовский его уволок да под пулю подставил, а сам, курва, где-то спрятался. Весь город мы обыскали - нигде нет. Ох, как бы я поиздевался над ним, если б он попался мне в руки!
        Марья Ивановна то тихонько завывала, то всхлипывала, а Макака смотрел на нее, и вспоминал, как привезли они в тарантасе с Гаудицем мертвого Павла, как насчет гроба хлопотали, а потом, когда пошли к батюшке Тимофею, тот оскорбился: «Ни в жисть не буду отпевать красного антихриста, хоть и друг мне Игнат Макаров. Пусть его сатана отпевает, или вон комиссары, которые в подвале сидят!»
        Марья Ивановна, посрамленная попом за то, что отдала свое родимое чадо в руки «антихристам», в ногах у него валялась, волосы на себе рвала. А потом вместе с попом Быковым и своим Игнатом ходила несколько раз к подвалу и с воплями хулила комиссаров: «Да пропадите вы пропадом, безбожники! Вы отняли душу у сына мово, а самого смертушке отдали! Да чтоб вам, нехристям окаянным, не видеть белого свету!» Батюшка Тимофей науськивал ее: «Так их, так, раба Марья... Только ненавистью к идолам и очистишь свою душу!»
        Перед тем как вынести гроб с погибшим красногвардейцем Макаровым, поп старательно махал над ним кадилом и приговаривал: «Изыди из раба божьего Павла большевистская скверна, поселись в нем сызнова дух ангельский...» Отошла вроде бы Марья, отплакалась, но вот опять душат слезы ее.
        - Перестань, перестань, мать, бельма-то тереть - ослепнешь! - еще разок прикрикнул на нее сын и спустился в погреб. Вылез оттуда с полной бутылью самогона.
        - Ты чой-то надумал, Вася?! Ты чой-то надумал? Траур у нас в доме ужо, а ты за бутылку схватился! Отец, вставай-ка, да образумь его! - Марья Ивановна кинулась в комнату, таща за руку Игната. - Ты погляди на него, старик, до чего додумался, хулюган-бродяга!
        - Хулюган и есть, - сонно уставившись на бутыль, поставленную сыном на стол, заворчал Игнат. - Войну большевикам объявили - тут трезвые головы нужны, а они к кишмишовке прикладываются. Думают, на пьяную голову дорога к атаману Дутову станет короче!
        - Да замолчите вы, не каркайте! - Макака наполнил стакан и выпил в три глотка. Вытер губы запястьем и еще налил.
        - А ну, марш из дому! - Игнат замахнулся костылем.
        - Но-но, батя... Ты это самое - руки-то не распускай! А то ведь и я могу... Раз пью, значит, есть за что. Комиссаров нынче всех - то ли в Ташкент, то ли в Индию спровадили. Ни сегодня-завтра англичан будем встречать, они помогут нам в войне с большевиками. - Он наполнил еще один стакан и опять в три глотка опорожнил его.
        - Да будет тебе - сгоришь! - кинулась к нему мать.
        - Все, все...
        Он ушел во двор, лег на топчан и сразу уснул.
        В полдень Макака зашел в железнодорожный парк. Возле старого обшарпанного кабака увидел столпившихся мужиков. «Вот тебе и на! - подумал радостно. - Пока комиссары правили - ни капли спиртного нигде не продавали, а Фунт наш молодец - сразу устранил эту несправедливость». Подойдя ближе, Макака увидел огромную бочку с разливным вином, и армянина Хайка на ней. Продавец, орудуя черпаком, только успевал наполнять подставленные стаканы и кружки. Макака взял у слесаря Богаткина кружку, наполнил ее, расплатился и выпил. Богаткин,, прищурившись, спросил у Макаки:
        - Чой-то вчера вечером топтались на перроне? Говорят, ездили ночью куда-то в степь Гаудиц, Герман, Худоложкин... Слух идет, будто бы вы комиссаров порешили.
        - Да брось ты, - отмахнулся Макака. - Кто же верит в наше время слухам! - Он вынул массивный серебряный портсигар, забыв о том, что вчера достал его из кармана убитого комиссара Телия.
        - О! - удивленно вскрикнул Богаткин. - А портсигар-то у тебя комиссарский. Я сам много раз видел эту штучку в руках Виссариона Тадиозовича, когда его паровоз ремонтировал. Закуривал не раз из этого портсигара!
        Стоявшие рядом деповцы мгновенно окружили Макаку. Видя их сердитые, сверлящие взгляды, он заметно перетрусил, побледнел.
        - Да мало ли таких портсигаров...
        - А ну, дай. - Богаткин выхватил из рук Макаки портсигар и прочитал на крышке: «Дорогому Виссариону от брата, в день рождения».
        - Ну-ка ты, боевичок, рассказывай все, как было,- Степан Иванов, деповский слесарь, сдавил пальцами, словно клешнями, шею Макаке. - Выкладывай, выкладывай...
        Макака от боли присел, попытался вырваться, но Иванов цепко держал его.
        - Расскажу, отпустите, - корчась от боли, выдавил из себя Макака.
        Слух о расстреле асхабадских комиссаров распространился по городу с молниеносной быстротой. О расправе над ними говорили в каждом доме, на каждом перекрестке. Когда Мария Тихоновна Житникова услышала об этом от соседки, то не поверила, хотя заныло, заболело сердце, обливаясь кровью. «Да как же так?!- говорила она себе самой, торопясь в железнодорожную слободку, к кирпичному дому с подвалом, где еще вчера вечером сидели комиссары. - Да не может быть... Суток еще не прошло, как ушла я от Яши! Вроде бы ничего не предвиделось страшного. Люди все говорили - подержат да выпустят. И охрана позволяла войти в подвал, никто не ругал даже. А Яков Ефимыч и вовсе был спокоен - шутил даже. Детишек то одного, то другого на коленки сажал, радовался...» Мария Тихоновна, задыхаясь от быстрой ходьбы и от предчувствия неотвратимой беды, перебежала около вокзала через железнодорожные пути, быстрым шагом подошла к кирпичному дому и отпрянула. Двери на замке, никого рядом нет. Заглянула в низкое окно подвала - там тишина.
        - Яша! - окликнула она срывающимся голосом. - Яков Ефимыч, ты здеся - отзовись! - Никто не откликнулся, и Мария Тихоновна, опустившись на колени, запричитала обреченно: - Яшенька, родненький мой! Яшенька, где же ты! Куда они вас всех увезли?!- Мария Тихоновна встала, ища глазами кого-нибудь, кто бы мог сказать ей, куда подевались арестованные, и увидела проходящих женщин.
        - Бабоньки, родные мои, да что же это! Да как же так! Неужто и вправду расстреляли всех?
        - Эх, милая, да не поздно ли ты всполошилась, - с участием отозвалась одна из женщин. - Ночью же их увезли - люди видели, как сажали в вагон.
        Другая женщина, покачав головой, посоветовала:
        - Ты к этому ироду сходи... к Фунтикову... Он теперь самый главный. Он вчера из Мерва приехал - и сразу с ног на голову все перевернул. Кое-кто из наших, хитровских, видел, как увозили комиссаров, да не узнали- куда и зачем. С утра люди гутарили, будто в Ташкент всех повезли, а к обеду на другой лад заговорили... Ты сходи, сходи к Фунтикову.
        - А где ж он живет-то? - Мария Тихоновна огляделась по сторонам: вокруг стояли кирпичные особняки с железными воротами.
        - Живет-то тут, неподалеку, да в дом к нему не попадешь. Там у него баба хуже любого жандарма, да две овчарки по двору, как тигры, носятся, того и гляди через забор перескочут. Ты иди в Управление железной дороги - там он заседает. Иди, иди, родимая.
        - Ох, горе-то какое, горюшко... Мария Тихоновна поднялась по ступенькам к массивной двери, дернула за ручку.
        - Кого тебе, баба?! - Мужик в солдатской робе, с винтовкой, вышел наружу. - А, опять ты! Там, у подвала, не давала мне покоя, и сюда притащилась. Чаво тебе?
        - Я насчет мужа... Якова Ефимовича Житникова... Мне к самому... к Фунтикову...
        - Не велено никого к нему впускать, уходи!
        - Да мне только спросить о муже. Люди такое болтают, аж ноги подкашиваются.
        - Правильно болтают, оттого и не хочет никого лицезреть председатель исполкома.
        - Служивый, душа-то у тебя есть? - заплакала Мария Тихоновна. - На вот тебе, только пропусти, я лишь спрошу. - Она вынула из сумки и сунула ему в руку кошелек с деньгами.
        - Ну ладно, только не озоруй. Если что - меня не выдавай. Задворками, мол, прошла, никто не видал.
        Мария Тихоновна быстро вошла в вестибюль и поднялась по широкой парадной лестнице на второй этаж, отыскала председательский кабинет и вошла в приемную. Тут опять стоял часовой с винтовкой, и тоже заслонил дорогу.
        - Пропуск, гражданка!
        - Да какой такой пропуск! - Мария Тихоновна оттолкнула охранника, дернула за ручку и застряла на пороге, схваченная за плечо.
        - Что вам угодно? - Фунтиков строго окинул ее из-за стола взглядом.
        - Я насчет мужа... комиссара Житникова.
        - Часовой, кто вам позволил пропускать ко мне эту женщину?! А ну-ка, немедленно выдворите ее!
        - Гражданка, ну-ка, давай! - Часовой потянул ее за руку.
        - Боишься, палач! - закричала Мария Тихоновна. - Впускать к себе боишься! Правду сказать боишься?! Пусть слезы моих детей и кровь моего мужа падут на твою голову!
        Ее вытолкали из приемной, а затем из вестибюля. В бессилии, обливаясь слезами, она села на ступеньки у подъезда, и так просидела до вечера, не в силах подняться. Встала, наконец, и, шатаясь, пошла домой, помня, что у нее четверо, один другого меньше.
        Жена комиссара Розанова, Елена Семеновна, узнав о расстреле ее мужа, тоже не поверила и отправилась к Доррерам. Новоиспеченный комиссар юстиции Алексей Доррер накануне свержения Советской власти в Закаспии служил помощником у Николая Розанова. Елену Семеновну он знал. Открыл дверь, поздоровался, с суховатой любезностью принял ее.
        - Вы, конечно, по поводу высшей меры наказания вашему супругу? Но что же вы хотели, мадам! Моего брата тоже расстреляли. И все асхабадские комиссары расстреляны, не только Розанов. Я думаю, обижаться не на что - ваш супруг знал на что идет. Политика это такое дело, где всегда поджидает смерть.
        С мучительными стонами выбежала женщина со двора Дорреров, заметалась по улице, не зная, что ей Делать, как быть, куда идти, у кого искать утешение?
        Так и не успокоившись, не придя в себя, она потеряла рассудок.
        Рабочие депо и типографий провели митинги, требуя от Временного исполкома отчета за смерть асхабадских комиссаров. Под давлением рабочих Фунтиков собрал исполком. Вел себя на заседании нагло, не скрывал своей ненависти к Советской власти, валил вину на самих же рабочих:
        - Граждане, участь комиссаров решали сами рабочие!
        - Кто именно? Назовите по фамилиям!
        - Кто именно - этого я не могу вам сказать. Но выезжавшие на фронт представители власти своими глазами видели и ушами слышали, как боевые дружины рабочих выносили постановления о расстреле. Как глава Временного исполнительного комитета я не мог не исполнить волю рабочего класса.
        - Ложь, не было такого! Покажите нам такие постановления рабочих дружин!
        - Федор Андрианыч, что же это получается? - возмущенно спросил Ермолай Макаров. - Начали борьбу против отдельных личностей, а, выходит, свергли всю Советскую власть!
        - Ты, Ермошка, лучше бы помалкивал! - Фунтиков бросил в его сторону уничтожающий взгляд. - Ты бы лучше брал пример со старшего брата, Василия, и с отца своего, Игната! А то тоже домитингуешься, как твой убиенный брательник Пашка!
        - Не уводите разговор в сторону - нечего сваливать свою вину на рабочих! - вступил в перебранку Ермолай. Его поддержали деповцы.
        Фунтиков, терпеливо выслушав все претензии, сказал:
        - Ну что ж, придется специально запросить все боевые рабочие отряды, был ли действительно вынесен смертный приговор комиссарам? Могла, конечно, вкрасться и ошибка - с кем такого не бывает. Но не поздно ли вы спохватились, граждане рабочие? Война с большевиками идет, кровь льется. Самое большее через недельку вам всем придется ехать на фронт...
        - Не поедем! - выкрикнул Ермолай. - Не будем убивать своих же братьев по классу!
        - Судить будем тех, кто откажется! - хладнокровно пригрозил Фунтиков. - По всем законам военного времени.
        III
        Душным августовским днем к асхабадскому железнодорожному вокзалу потянулись горожане. На привокзальной площади и на обочинах прилегающих улиц, собралось не менее сотни экипажей - кареты, фаэтоны, пролетки, ландо, кабриолеты. Понаехало множество конных, среди которых заметно выделялись баи и сердары из близлежащих аулов. Последними прибыли в автомобилях члены белогвардейско-эсеровского ВИКа [ВИК - Временный исполнительный комитет] - Фунтиков, Курылев, Доррер, Зимин, Татаринов, с ними вся элита асхабадской буржуазии - Дуплицкий, Грудзинский, Жуковский, Юнкевич. Господа прихватили своих разнаряженных жен.
        После полудня к перрону медленно подошел воинский эшелон. Из третьего вагона вышли офицеры. Первыми ступили на перрон полковник Ораз Сердар и капитан британских войск Тиг Джонс. Их сопровождал член контрреволюционного Закаспийского правительства Дохов, прибывший с англичанами. Следом высыпали в мундирах цвета хаки английские офицеры. Духовой оркестр заиграл «Славянку», публика на перроне сгрудилась, рассматривая заморских гостей. Фунтиков, придерживая Тиг Джонса под руку, повел его вдоль вытянувшегося строя асхабадских буржуа, которые подобострастно кланялись и выговаривали заученное «плис». Следом шли остальные приезжие - охотно подавали руки и называли свои имена и фамилии. Господа, знакомясь с британцами, внимательно прислушивались к именам гостей. «Ах, как это прекрасно!» «Ах, как мы рады вам!» - слышались восторженные восклицания дам, знавших заранее, у кого какой офицер остановится на постой. Юнкевич, увидев своего постояльца - красивого, горбоносого блондина в чине лейтенанта, восхитился им, но тут же сник, обуреваемый нехорошими предчувствиями. Мадам Юнкевич, встретясь взглядом с офицером,
покраснела, смутилась и опустила глаза.
        - Вы прекрасны, мадам! - поняв ее, признательно улыбнулся лейтенант. - Я очень рад, что буду вашим гостем, меня зовут Элис Пиксон. Со мной пять индийских солдат-сипаев. Они будут охранять всех нас от большевиков. - И Пиксон засмеялся.
        - Вы хорошо говорите по-русски, это очень приятно, - сказала мадам Юнкевич.
        - Да, конечно! - воскликнул Пиксон. - Кто едет в Россию, тот должен знать русский язык. Не так ли?
        Знакомство с молодым красивым англичанином пробудило у Нелли Эдуардовны желание во что бы то ни стало понравиться ему. «Какой он душка! Мне просто повезло! Другие гораздо хуже», - думала она, спускаясь с перрона на привокзальную площадь. Сзади плелся Юзеф Казимирович.
        - Куда мы сейчас отправимся? - спросил Пиксон.
        - В дом полковника Зыкова, ваше благородие, - тотчас пояснил Юнкевич. - Там будет небольшой банкет по случаю вашего приезда, а также разговор по поводу некоторых обстоятельств, взятых вами и нами...
        Господа уже шли в тени карагачей по Анненковской, а на перроне асхабадские обыватели с любопытством разглядывали строящихся повзводно индийских сипаев, махали им и выкрикивали по-английски приветствия.
        Между тем гости входили уже в роскошный особняк полковника Зыкова. Теперь это был не просто дом, а штаб британских колониальных войск в Закаспии. Гостиная его была заставлена столами, на которых стояли шампанское и коньяк, в вазах - виноград и фрукты, на подносах - разрезанные арбузы и дыни. Господа сели за стол, усадив на почетное место капитанов Тиг Джонса, Джавриса и других офицеров, в числе которых оказался и Элис Пиксон. Глава белогвардейского правительства Фунтиков провозгласил тост за здоровье генерала Маллесона, который в силу сложившихся обстоятельств задержался пока в Мешхеде, и начал внешне словно бы не обязательный, но, по существу, самый необходимый разговор о том, что должны делать англичане и что - временное правительство Закаспия.
        Капитан Тиг Джонс, попивая коньяк и закусывая яблоком, повел речь о безусловной финансовой помощи. Что касается военной силы, то посланцы Альбиона уже отправились на фронт против большевиков. Они также будут защищать Красноводск со стороны моря, чтобы не дать высадиться десанту, который может нагрянуть из Баку и Астрахани.
        Фунтиков, поправляя галстук и покручивая загнутые кончики казацких усов, смотрел на сидящих сбоку англичан и посвящал их в свою программу. Британские офицеры плохо его слушали - переглядывались с дамами, но в общем-то до них доходило, что Закаспийский комитет позволит гостям пользоваться всеми пароходами и другими судами, находящимися в Каспийском море; что эсеры и белогвардейцы, в случае надобности, могут, вывести из строя железную дорогу и подвижной состав, уничтожить все резервуары с водой и нефтью... Что касается замечания господина капитана Тиг Джонса насчет плохой дороги, идущей из Мешхеда в Асхабад, то Закаспийское правительство немедленно займется ее ремонтом.
        - Очень хорошо! - Тиг Джонса удовлетворил ответ Фунтикова. - Если будет все так, то мой генерал господин Маллесон может оказать помощь пулеметами и винтовками. У нас есть хорошее оружие. Тысячи винтовок уже высланы из Индии... Вы также получите, господа, динамит для взрыва мостов и специалистов-подрывников.
        - Спасибо, господин капитан... От всех господ и меня лично спасибо. - Фунтиков раскланялся.
        - Господин председатель, почему вы ничего не сказали об аэропланах? - заметил Ораз Сердар. - Без крыльев нам нельзя... Господин Тиг Джонс, надеюсь, вы меня понимаете, как они необходимы нам!
        - О да, конечно, я понимаю! Но ваша дорога через горы очень, очень узкая - аэропланы везти нет возможности.
        - Мы расширим дорогу на Мешхед! - заверил Ораз Сердар.
        - Будьте так любезны, мы ничего не имеем против...
        После обеда господа развозили британских офицеров по домам. На привокзальной площади перекликались клаксоны отъезжающих автомобилей. Мадам Юнкевич, велев мужу, чтобы он показал дорогу к дому солдатам Пиксона, сама села с офицером в открытый автомобиль и с гордо поднятой головой, жмурясь от встречного ветра, помчалась по Куропаткинскому проспекту. Дорогой Элис взял ее руку в свою и пока ехали нетерпеливо пожимал пальцы. Нелли Эдуардовна тихонько «ойкала», но не меняла гордой осанки и с пренебрежением щурилась на обывателей, стоявших на тротуарах. Во дворе, как только отпустили шофера, Элис, не дав даме даже подняться на айван, заключил ее в объятия.
        - О, мой друг, какой вы горячий и нетерпеливый,- зашептала она. - Имейте терпение - дождитесь хотя бы вечера... Идемте, я покажу вашу комнату.
        Она ввела его в гостиную и остановилась, оглядывая вместе с гостем пианино, круглый стол и буфет сбоку, с резными львиными мордами на створках. Слева и справа висели одинаковые, из голубого атласа, занавеси. Нелли Эдуардовна небрежно махнула рукой:
        - Справа наша с мужем спальня, слева ваша комната. Прошу, господин Пиксон. - Распахнув занавеси, она отворила дверь в хорошо убранную комнату.
        Элис бросил взгляд на широкую деревянную кровать, на письменный стол и книжный шкаф, стоящий рядом, признательно улыбнулся:
        - Это шикарно, мадам! Но эта роскошь теряет всякий блеск рядом с прелестной хозяйкой. - Он поймал Нелли Эдуардовну за руку, притянул к себе, но она, хохоча, вырвалась и с трудом отбилась от него.
        - Господин Пиксон, вы просто невозможный кавалер. Не успели войти в дом - и уже распускаете руки. Вы растрепали мне прическу. Сейчас войдет муж. Представляю, что он подумает обо мне!
        - Хорошо, мадам, я буду очень умным и сдержанным, - недовольно сказал Пиксон. - Вы можете быть свободной, я устроюсь здесь без вашей помощи. Пожалуйста, оставьте меня.
        - О, да вы такой обидчивый! - уныло отозвалась Нелли Эдуардовна. - Вот не думала...
        Выйдя, она прикрыла дверь и отправилась во двор встретить мужа с солдатами. Вскоре приехали на двух фаэтонах пятеро сипаев в белых тюрбанах и шароварах. Их разместили в другом крыле дома, где в старые времена жила прислуга Юнкевичей, а теперь квартировала всего одна служанка - старуха-армянка. С ее помощью индусы разожгли печь в углу двора и принялись готовить из концентратов обед. Тут же осмотрели уже истопленную служанкой баню. Вскоре оттуда вышел распаренный Пиксон и до вечера пролежал в постели. Было уже темно, когда по зову Нелли Эдуардовны Пиксон появился в гостиной и сел к столу. Он по-прежнему делал вид, что сердится на хозяйку, но Юзеф Казимирович принял это на свой счет, и начал извиняться:
        - Господин Пиксон, вероятно, я сделал что-то не так... Что-то вам у нас не нравится? Извините меня... Но еще лучше, если скажете, что именно хотели бы вы от нас еще.
        - Все в порядке, господин Юнкевич. Не надо на меня смотреть как на капризную леди. Я офицер британских войск. Я очень сильный человек. И если я на кого-то обижаюсь, то никому не жалуюсь. - Элис выразительно посмотрел на госпожу Юнкевич и кивнул ей: - Простите, мадам, но мы должны еще немножко выпить. У меня чудесный джин... Полгода назад я получил пару бутылок из Лондона.
        Элис ушел в свою комнату и, вернувшись с бутылкой, открыл ее сам и налил в рюмки.
        - Выпейте тоже, мадам, это не повредит...
        - Да, конечно, господин Пиксон. Я непременно попробую.
        Ужин длился довольно долго. Пиксон рассказывал об Англии и своей службе в Индии и Персии. Рассказывая, он беспрестанно подливал в рюмку хозяина джин, вынуждая уговорами выпить еще и еще, пока не свалил Юнкевича с ног. Затем Пиксон вышел во двор, взял с собой двух сипаев и отправился посмотреть на город. Не было его часа два, и Нелли Эдуардовна уже стала беспокоиться: не заблудился бы! Винить себя стала за проявленную грубость с ним. Она лежала, раздевшись, от знойной августовской жары, прислушиваясь к сонному посапыванию пьяного мужа и к ночным звукам, доносившимся со двора. Оставшиеся во дворе сипаи тихонько пели свою песню, долгую и заунывную. Но вот донесся голос Элиса, и вскоре он прошел в гостиную и дальше, в свою комнату.
        «Да, я действительно обидела его. Он даже не заглянул сюда, не позвал меня! - подумала Нелли Эдуардовна, почувствовав себя несчастной. - Скажите, пожалуйста, какая гордость!»
        Она прождала не менее часа, надеясь, что офицер даст о себе знать, позовет ее, но не дождалась - встала, накинула на плечи халат, вышла на цыпочках в гостиную и закрыла за собой дверь на ключ. Дверь в комнату Пиксона была приоткрыта, но света не было. «Неужели уже спит?!» - недоумевала Нелли Эдуардовна, подойдя к его кровати.
        - Элис, - позвала она нежно срывающимся голосом и протянула руку.
        Тотчас он, словно только и ждал ее, схватил за руку, потянул на себя и сжал в объятиях.
        - Только тише, тише, а то проснется... - шептала она заплетающимся языком.
        Утром Пиксон ровно в восемь, сытый и довольный, явился в штаб колониальных войск, в дом полковника Зыкова. Тиг Джонс, Джаврис и другие офицеры - все были в сборе. Здесь же, словно и не уходили ночевать, толпились люди Фунтикова. Шли неприятные для господ разговоры о поражении эсеровских отрядов на станции Равнина и сдаче красным Мерва. Тиг Джонс, увидев вошедшего Пиксона, окликнул его.
        - Хелло, Элис! У вас прекрасный вид. Хорошо ли вы устроились у той, весьма миловидной дамы?
        - Не представляю, Джонс, как бы мы с вами могли существовать вдали от родины, если бы не женщины!
        - Браво, Элис, но... ближе к делу. Говорят, большевики потеснили наших союзников на Мургабе и не дали им взять оружие в Кушке. Наш друг полковник Зыков бежал из Тахта-Базара. Я сегодня выезжаю с господином Фунтиковым в район военных действий. А у тебя, Элис, другая забота. Садись поближе, я объясню...
        Часа через три лейтенант Пиксон; присоединившись с небольшим отрядом сипаев к джигитам Ханлар-бека, ехал в бронированной летучке по железной дороге в сторону Красноводска. Карательный отряд был наделен неограниченными правами по расправе над большевистскими ячейками, где бы они ни встретились - на станциях, в городах или аулах. Одновременно каратели должны вербовать богатых и силой гнать бедняков-туркмен в белогвардейскую армию, командование над которой принял полковник Ораз Сердар. На первых же остановках - в Безмеине и Геок-Тепе были расстреляны советские активисты и мобилизованы все мужчины, задержанные карателями. В Бахаре, едва каратели высадились, бывший служитель временного эсеровского исполкома Мансур указал пальцем на Мамедяра:
        - Вот он - член Совдепа, держите его, а то убежит! Он сломал водораспределитель на кяризе Теке-хана и пустил воду на поля бедняков.
        Мамедяра схватили под руки и выволокли на айван. Ханлар-бек спросил у Пиксона, не желает ли лейтенант говорить с большевиком. Пиксон смотрел на арестованного, заложив руки за спину.
        - Делайте свое дело, Ханлар-бек, время не ждет... Грянул залп из нескольких винтовок. Свалившееся тело Мамедяра столкнули сапогами с айвана наземь. Ханлар-бек распорядился, чтобы Мансур через два часа собрал на станции всех умеющих держать оружие. Сам с джигитами и сипаями отправился в гости к Теке-хану.
        Ханлар-бек прекрасно знал, что красные комиссары настолько ограничили Теке-хана в правах, что его можно было только жалеть. Жалость и презрение к текинскому хану питал и сам Ораз Сердар. Отправляя на Красноводск карателей, он передал записку для Теке-хана, в которой упрекал почтенного аксакала в его слабодушии перед Советской властью и призывал поднять голову и отплатить красным сполна за все унижения.
        На подъезде к аулу карательный отряд был встречен ханскими нукерами.
        - Большевики у вас есть? - спросил Ханлар-бек.
        - Есть, яшули! - с готовностью подтвердил Поллад. - Бяшим-пальван - член комитета бедноты.
        - Он у себя в кибитке?
        - Да, почтенный яшули.
        - Арестуйте его и приведите во двор к Теке-хану - там мы поговорим с ним. - Ханлар-бек повел карателей к большому, обнесенному дувалом двору.
        Войдя во двор, гости потянулись к тахте и арыку, присели, умылись слегка. Теке-хан, знакомясь с англичанином, подал ему руку, пригласил в просторную гостиную. Когда сели, подложив под локти атласные подушки, и Ханлар-бек во всех подробностях рассказал о встрече англичан в Асхабаде и о делах на фронте, Теке-хан спросил, что требуется от него.
        - Вот тут все сказано, аксакал. - Ханлар-бек подал записку Ораз Сердара. - В первую очередь надо собрать и отправить людей на войну, во вторую очередь помочь господину Элису Пиксону в покупке ковров и чистокровных ахалтекинских коней. Того и другого как можно больше.
        На лице Теке-хана не дрогнул ни один мускул, только сузились глаза. Неторопливо он принялся читать послание Ораз Сердара, и скептическая усмешка то и дело набегала на его морщинистое лицо. Неожиданно дверь распахнулась.
        - Хан-ага, привели Бяшима! - доложил Поллад.
        - Зачем привели? - не понял Теке-хан.
        - Господин Ханлар-бек приказал.
        - Зачем вам понадобился мой батрак? - спросил Теке-хан, ощупывая недовольным взглядом бека.
        - Он - большевик, член комитета бедноты, так нам сказали, - отозвался Ханлар-бек,
        - Кто вам мог сказать такую глупость? - еще больше посуровел Теке-хан.
        - Ваш нукер Поллад, - усмехнулся Ханлар-бек.- Наша миссия с господином Пиксоном расстреливать всех, кто имел дело с комиссарами.
        Теке-хан подумал, посмотрел на стоявшего в дверях Бяшима, за плечами которого злорадно посмеивались нукеры, строго сказал:
        - Бяшим - самый преданный мой слуга, отпустите его... В отряд Ораз Сердара возьмите Поллада.
        - Хан-ага, как же так?! - испуганно воскликнул Поллад. - Вчера же Бяшим кричал на вас, обзывал помещиком, а сегодня вы ему прощаете!
        - Замолчи, негодяй! - повысил голос хан. - Поедешь на войну - по тебе давно сабля плачет. Вон от меня! - Теке-хан махнул рукой и, когда затворились двери, заговорил с англичанином о конях и коврах, сознавая, что придется во всем идти на уступки, выполнять все требования...
        Провожая гостей со двора, Теке-хан увидел - английские солдаты ведут инженера Лесовского. Хан знал, что Лесовский и еще несколько красногвардейцев спаслись от расправы, бежали в горы и скрылись в каком-то селении. «Но почему Лесов-хан оказался здесь? Наверное, он приехал к Бяшиму, чтобы раздобыть хлеба, и попался?»
        - Ханлар-бек, почему вы задержали моего инженера?! - возмутился Теке-хан. - Немедленно отпустите его!
        - Разве тебе не известно, что он совнаркомовец? - Ханлар-бек скептически усмехнулся. - Ты думаешь, если мы прятались, то ничего не замечали вокруг? Мы знаем, что этот человек приезжал сюда с Житниковым, а потом и с Тузиным. Может быть, и Тузин у тебя прячется - его нигде не могут найти?
        - Ханлар-бек, ты знаешь, этот человек строил мой кяриз, принес много пользы мне и моему роду! Освободи его, я в долгу перед тобой не останусь. Скажи, чем тебя отблагодарить?
        Ханлар-бек насупился.
        - Яшули, ты меня знаешь хорошо. От золота твоего я никогда бы не отказался. Но шкура для меня еще дороже. Всякого задержанного русского большевика я должен везти к господину Фунтикову. Если нарушу приказ - не пришлось бы получить пулю от Ораз Сердара. Один выход могу предложить. Есть приказ, если мы задержали русского большевика около Красноводска, то сдаем его в руки правителю Куну.
        - Пусть приведут сюда инженера, - сказал Теке-хан.
        Лесовского, подталкивая прикладами, подвели к стоявшим в окружении джигитов Ханлар-беку и Теке-хану. Гимнастерка на нем была изодрана, лицо в синяках, руки за спиной связаны. Николай Иваныч сразу понял, что текинский хан на его стороне, и с надеждой посмотрел на него.
        - Скажите им, что я ни в чем не виноват, - попросил он. - Я простой земский инженер, политикой не занимаюсь.
        - Мы знаем - кто ты! - со злостью выговорил Ханлар-бек. - Я сам бы с удовольствием расстрелял тебя или отдал в руки Фунтикова, но Теке-хан просит этого не делать. Молись ему, негодяй... Мы отвезем тебя в Красноводск. Давай шагай.
        Нукеры, подталкивая прикладами, повели Лесовского на дорогу, ведущую к станции.
        IV
        На другой день поезд с арестантами остановился на станции Уфра, близ Красноводска. Было утро. В решетчатом оконце вагона синело небо, доносился рокот морских волн. Арестованные, в их числе и Лесовский, поочередно поднимались к оконцу - осматривали местность, пытаясь понять, почему поезд застрял на какой-то безвестной станции. Лесовский окликнул конвоира, который ходил вдоль эшелона, но тот сделал вид, что не слышит.
        Прошел день, наступила ночь, и вновь в оконце вагона забрезжил рассвет, но поезд по-прежнему стоял на станции, и не было никаких признаков, что он двинется в Красноводск. Арестованные стали проявлять нетерпение, - принялись стучать в двери вагонов и требовать к себе внимания. Вечером к поезду подошли человек сто горожан с лопатами, сели в соседние вагоны.
        - Кто такие? Почему с лопатами? - Ни Лесовский, ни кто другой из арестованных не могли догадаться.
        Ночью запыхтел паровоз, залязгали буфера вагонов... Прошел еще час, другой, и эшелон двинулся в сторону Асхабада.
        Поезд крупным удавом извивался в красноводских горах, пока не выполз на приморскую равнину, сплошь усыпанную ракушкой. Здесь путь был прямой и через каждые десять верст то разъезд, то станция и несколько туркменских кибиток возле нее. Поезд на тихом ходу, словно крадучись, приближался к жилищам, и тотчас двери первого вагона распахивались и из него выскакивали английские солдаты и белогвардейцы. Ринувшись к кибиткам, они хватали под руки первого попавшегося мужчину и тащили к товарным вагонам. В каждом придорожном селении им удавалось схватить пять, а то и десять человек. Действуя таким варварским способом, каратели уже набили людьми несколько вагонов. В Джебеле Элису Пиксону особенно повезло. Здесь возле наваленных горок соли солдаты захватили у тлеющего костра целую ватагу грузчиков, только что сгрузивших соль с маленьких платформ Дековильской узкоколейной дороги и примостившихся отдохнуть. Грузчики, однако, оказали упорное сопротивление. Пришлось Пиксону пояснять, почему их схватили и за что.
        - Вам должно быть известно, господа рабочие, что Британское правительство и Временный исполком Закаспия приступили к строительству дороги из Асхабада в Мешхед. Все, кто не поехал на фронт воевать с красными большевиками, должны строить дорогу. По этой дороге мы привезем вам из Индии и Персии много риса и мяса. Тех, кто не хочет работать и попытается бежать, мы будем стрелять на месте.
        В Асхабад их привезли вечером, на закате солнца. Вывели из вагонов, построили в две шеренги на привокзальной площади, пересчитали. «Улов» оказался внушительным - около двухсот человек. Построили в колонну по пять душ в ряд, погнали по Анненковской улице, через город, к горам. Лесовский шел в третьем ряду, сгорбившись и кашляя, искоса посматривая на тротуары, с которых глазела на трудовиков (так их тотчас окрестили хозяева) асхабадская публика. «Не приметил бы кто из знакомых!» - думал он с опаской.
        Строй остановили за городом, как только миновали речку Асхабадку. Тут было много естественных углублений в виде ям. В них можно скрыться от ветра, а он дул с севера, из Каракумской пустыни, продувая ветхую одежду насквозь.
        - Господа рабочие! - обратился к ним Пиксон. - Одну ночь придется потерпеть. Завтра мы возьмем в аулах кибитки, и вы будете жить в них. А сейчас отдыхайте. Уходить нельзя. Граница - речка. Кто уйдет дальше, будем стрелять без предупреждения.
        Кто-то спросил, будет ли ужин? Элис ответил, что утром приедет походная кухня: всех накормят досыта. Ответив на все вопросы и выставив часовых, Пиксон сел на коня и, сопровождаемый сипаями, отправился в Штаб Британской миссии.
        К ночи в предгорьях Копетдага похолодало. Трудовики мостились на ночлег, но холод не давал ни лечь, ни уснуть. Люди зароптали, начали требовать, чтобы разрешили им разжечь костер и вскипятить чаю. Оставшийся в охране старший сипай Харан, видя, что дело может дойти до бунта, разрешил пятерым собирать сушняк, а еще трое отправились с котелками за водой к речке. Ночь была темная, и часовые не отходили от вызвавшихся собирать колючку для костра ни на шаг. Этим воспользовался Лесовский. Видя, что все внимание охраны приковано к тем, кто пошел за водой и колючкой, он незаметно вылез из ямы и пополз в сторону. «Если поймают, - решил он, - то скажу, что отошел по своей нужде». Он полз и полз, и никто из часовых не окликнул его. Оказавшись саженях в двухстах от лагеря, беглец встал и, полусогнувшись, все время оглядываясь назад, заспешил в сторону города. Он вышел на окраину, к аулу Карадамак, обошел его. боясь нарваться на собак, и спустя еще полчаса оказался на краю Невтоновской улицы, в глинобитном бедняцком квартале. Не веря своей удаче, он подошел к знакомому двору, толкнулся в калитку, но она
оказалась изнутри закрытой, и полез через дувал. Забравшись во двор, он несколько минут сидел, прислонившись к забору, не мог отдышаться - так много сил ушло у него за эти два мучительно тревожных часа. Он сидел и прислушивался, не слышно ли со стороны гор криков, не ходит ли кто поблизости. Убедившись, что все спокойно вокруг, подошел к двери покрытого черепицей дома и постучал. Он стучал долго, прежде чем отозвались за дверью.
        - Кто там?
        - Это я - Лесовский. Открой, Степанида...
        Не веря, что это он, ибо ночной гость говорил совсем чужим, ослабшим голосом, женщина все же открыла. Увидев перед собой человека в лохмотьях, костлявого и худого, с бородой, отшатнулась и взвизгнула.
        - Да я это, я! - чуть не плача от радости, заговорил Лесовский, сбрасывая с себя рванье.
        - Господи Иисусе, - перекрестилась хозяйка. - А я и в живых тебя не числила, думала, убили фунтиковцы.
        - Иван Романыч жив-здоров? Не арестовали его?- спросил Лесовский.
        - Нет, с вечера у себя был - видела его во дворе.
        - Позови его, Степанида...
        Зотов пришел тотчас, сел на край кровати, закурил от волнения, слушая Лесовского, и поминутно вздыхал, ругался вполголоса.
        - Мать их так, весь Закаспий со всеми потрохами англичанам продали. И людей в рабов сразу же превратили.
        - Есть ли тут у вас какое-либо проявление жизни? - забеспокоился Лесовский. - Рабочие как себя ведут?
        - Бастуют рабочие, - уважительно отозвался Зотов. - То в депо, глядишь, митинг, то у нас в типографии. Недавно Фунтиков объявил указ: всех от восемнадцати до двадцати пяти лет на фронт отправлять. Всполошились наши печатники. Ну, я вижу такое дело, решил возглавить типографских. Пошли на Скобелевскую площадь, сговорились дать отпор эсерам. Пришли - там народу тьма-тьмущая. Трибуна на паперти военного собора. Вышел из церкви Фунтиков, поднялся на трибуну, начал «напевать» - Москва, мол, взята представителями рабочего класса, точно такими же, как вы. Меня сразу же, словно током, прошило. Вот, думаю, с чего, стервец, начинает. Пробился я к трибуне, встал рядом - и давай опровергать этого негодяя. Врешь, говорю, господин Фунтиков! Не прикрывайся рабочим классом, не ври пролетариату - ты предал его! Эсеры меня оттолкнули, а Фунтиков снова за свое. Орет в рупор: «На помощь рабочим пришел Чехословацкий корпус, весь Оренбург во главе с атаманом Дутовым к нам идет!» Смотрю, Кадыгроб пробивается к трибуне. Растолкал эсеров, принялся объяснять горожанам, кто такие чехи из корпуса, и кто такой атаман Дутов со
своими казаками. Фунтикова подняли на смех. Ну он, конечно, к силе прибегнул. Боевиков своих позвал на помощь. Прибежали Седых, Гаудиц, Герман, Макака, еще целое полчище головорезов... Кадыгроба и меня чуть было не уволокли в контрразведку к господину Дружкину. Кое-как удалось вырваться - печатники помогли... Вот такое, значит, дело, Николай Иваныч. Туговато теперь нам приходится, а драться с эсерами надо. Опять мы за агитацию взялись. Собрались на днях у Кукаева - вынесли постановление сделать добровольный единовременный сбор денег на покупку бумаги и других принадлежностей для писания прокламаций. Вчера сочинили воззвание к рабочим, написали под копирку несколько десятков экземпляров... Сыновья мои ночью расклеили... Так что, Николай Иваныч, подключайся к нашей работе - найдется и тебе дело. Надо налаживать связь с Чарджуем, с Ташкентом... Кадыгробу мы поручили подыскать надежного человека из кочегаров или кондукторов, который мог бы передавать в Мерве нашему товарищу информацию.
        - Хорошо бы заиметь своих агитаторов в дружинах Фунтикова, - сказал Лесовский. - Изнутри бы расколоть эти, шитые гнилыми нитками, дружины!
        - Об этом мы тоже думали, - отозвался Зотов. - Но чарджуйские большевики уже сами пишут воззвания - призывают обманутых эсерами рабочих переходить на сторону Красной Армии. Забрасывают прокламации в эшелоны разными способами, вплоть до того, что с аэропланов рассыпают. Сейчас наши подошли к Теджену, бои там, по слухам, жестокие идут. Так вот, один аэроплан сделал круг над Асхабадом, листовки сбросил, переполоху наделал... Только и слышно теперь: «Восстание надо делать, народ надо поднимать против англичан и деникинцев!» Реввоенсовет Закаспийского фронта в одной из прокламаций учит нас, как надо воевать с врагами. Описан подвиг машиниста Демьянова... В начале сентября, когда белая гвардия стала подходить к Кушке и уже захватила станцию Таш-кепри, машинист из Кушки, Демьянов, пробрался туда на свой страх и риск, взобрался тайком на паровоз и угнал целый состав из-под носа полковника Зыкова. В листовке пишут, что Демьянов за свой подвиг награжден Советом Народных Комиссаров...
        - Вот это да! - восхитился Лесовский. - Это по-большевистски!
        - Сознание у парня крепкое, - рассудил Зотов. - Все дело в том, насколько дорога тебе Советская власть. Иной за нее жизнь кладет, а другой трус. Эх, нам бы сотню таких Демьяновых! Или таких, как был Овезберды Кулиев...
        - Почему «был»? - насторожился Лесовский. - Неужели и он погиб?
        - Увезли джигита в Персию англичане. В бою за Совнарком его ранили, попал он в лапы к Фунтикову. Тот передал его Ораз Сердару. Полковник поначалу милость к бывшему батраку проявил - в госпиталь лечить положил. Когда Овезберды малость поправился, стал Ораз Сердар склонять его на свою сторону. Обещал ему эскадрон и хорошее жалованье, а Овезберды плюнул ему в лицо и обозвал предателем народа. Пытали потом долго парня, в тюрьме держали, наконец, Ораз Сердар, уезжая на фронт, передал Овезберды англичанам, а те увезли его по Гауданской дороге в горы. Говорят, в Индию, но кто знает, может быть, в горах и расстреляли...
        Долго горела коптилка в комнате Лесовского. Степанида, боясь, как бы не заподозрили неладное соседи, одеялами стала занавешивать окна, и Зотов спохватился:
        - Мать честная, третий час ночи! Ты давай, Николай Иваныч, ложись, спи. Утомил я тебя. Ты и без меня у англичан намаялся. Пошел я... - Выходя в сени, Зотов остановился, предупредил: - Значит так, будешь сидеть дома, пока я не раздобуду тебе документы. Да и перерядиться внешне тебе надо... Прическу, одежду сменить. А то, не дай бог, тому же Игнату Макарову на глаза попадешь - пиши пропало. Враз расшлепают фунтиковцы.
        Лесовский лег, закрыл глаза, но сон долго не шел к нему. События последних дней сразу рухнули на него, словно горный обвал. Сколько же раз он бывал на краю жизни - только случайности и удачи спасали его от черных лап смерти. «Это мой рок, - думал он, силясь уснуть. - Судьба щадит меня и зовет к борьбе - не надо сомневаться и не надо трусить. Зотов прав - надо готовить взрыв изнутри. Вся эта поганая «фунтиковщина» развалится, как детский песочный домик... Надо только действовать!»
        Сипаи узнали о бегстве Лесовского часа через два после того, как он скрылся в темноте. Харан начал проверять трудовиков по списку и не досчитался одного. Сипай всполошился, послал подчиненных, чтобы осмотрели в окрестностях до речки все бугорки и ямы. Солдаты с полчаса потратили на поиски, но бесполезно. Не зная, как велика его вина, что упустил рабочего, Харан все же решил доложить о бегстве Элису Пиксону: сел на коня и, пустив его вскачь, подался в штаб. Он застал Пиксона в кабинете генерала. С полчаса, а то и больше, прождал, пока тот выйдет. Но вот Пиксон появился в вестибюле, и Харан доложил о случившемся.
        - Только один сбежал? - спросил Пиксон, с опаской посмотрев на дверь генеральского кабинета.
        - Да, сахиб.
        - Ладно, никому больше об этом ни слова. Но чтобы не сбежали другие, часового посадить на десять суток. Что касается тебя, Харан, предупреждаю, если будет еще хотя бы один побег - отправишься на фронт воевать с большевиками. Ты понял меня?
        - Да, сахиб.
        - Тогда выполняй приказ... Живо!
        Покончив с делами, Элис Пиксон отправился на станцию, к вагону, в котором ехал из Красноводска. Здесь его давно уже поджидали слуги. Увидев их, он сделал знак, чтобы входили в вагон. Сам тоже поднялся в тамбур и прошел в свое купе. Открыв дверь, небрежно указал на несколько скатанных в рулоны ковров.
        - Берите и несите в фаэтон.
        Громоздкие ковры высовывались из фаэтона, - это злило Пиксона. Была ночь, на тротуарах никого не видно, но все равно англичанин испытывал некоторую неловкость от чересчур грубой работы, какую ему сейчас приходилось выполнять. Эти три ковра Элис Пиксон в ближайшие дни должен отправить в Мешхед, в резиденцию генерала Маллесона. Другое дело, если бы эти шедевры предназначались самому Пиксону. Злился Пиксон и на то, что сбежал один пленник. В отвратительном настроении он подъехал ко двору Юнкевичей, открыл своим ключом калитку и велел нести ковры в кладовую. Сам на какое-то время задержался на айване; гремя умывальником, нарушил чуткий сон хозяйки. Нелли Эдуардовна, выйдя на айван, бросилась было к своему постояльцу, но он не очень любезно отвел ее руки.
        - Мадам, прошу прощения, но мне сегодня не до вас.
        Он прошел к себе в комнату, разделся, лег в постель и долго не мог уснуть, перебирая в памяти события последних дней. Все его злило и раздражало. Даже любезность хозяйки показалась назойливостью: «У этой плотоядной самочки только одно на уме... Вероятно, мадам и в самом деле надеется, что я возьму ее с собой в Англию. До чего ж глупа эта красавица!»
        Утром на ее приветствие он лишь буркнул в ответ что-то маловразумительное и совсем озадачил Нелли Эдуардовну. И затем дня два или три, как ей казалось, избегал встречи с нею. Не зная, что и думать о капризном англичанине, мадам Юнкевич робко заглядывала ему в глаза, ища ответной улыбки или хотя бы снисхождения, но тщетно. Лейтенант Элис являл собой поистине характер стойкого солдата британских войск. Он и сам толком не знал, отчего такая апатия у него. Вероятно, сказалась усталость, а может быть, осторожность, дабы не бросалась его мимолетная связь с миловидной хозяйкой в глаза каждому встречному, не говоря уже о муже и сипаях. Но, доведя Нелли Эдуардовну чуть ли не до отчаяния, Элис Пиксон все же дрогнул.
        - Мадам, простите, со мной иногда бывает, - ска зал он покаянно. - Если вы найдете время...
        - Ах, Элис, мучитель вы мой...
        Она пришла тотчас, едва он разделся и лег. Потеряв всякую осторожность, они упивались друг другом до тех пор, пока не услышали панический стук в дверь соседней комнаты. Это стучал изнутри Юзеф Казимирович. Барабанил он несколько минут подряд, затем начал кричать:
        - Открой, шлюха! Как смеешь ты, подлая! Открой немедленно!
        - Негодяй! - Нелли Эдуардовна улыбнулась и прижалась щекой к плечу Элиса. - Вздумал ревновать... евнух несчастный.
        - Лежи спокойно, Нелли, не обращай внимания. Покричит и перестанет...
        Но стук и крики не прекращались. Видя, что на жену не действуют ни просьбы, ни угрозы, Юзеф Казимирович начал бить об пол все, что попадалось под руку. Зазвенело стекло, и это заметно огорчило Нелли Эдуардовну.
        - Ах, Элис, он разбил мою хрустальную парфюмерию. Не представляю, как я буду без духов... Послушайте, он не только бьет, но и топчет все ногами, как взбесившийся слон. Я пойду, успокою его.
        - Не смейте, Нелли, разъяренный мужчина, даже старик, - хуже леопарда. Сейчас он выпустит весь свой гнев и замолчит.
        Крики и звон битого стекла давно уже привлекли внимание сипаев, и они пришли взглянуть, что же происходит у хозяев. Из гостиной донеслись голоса. Судя по всему, сипаи советовались, как помочь Юнкевичу, но это дошло до Нелли Эдуардовны слишком поздно. Когда она вбежала в гостиную, солдаты уже повернули ключ в двери, дав свободу хозяину дома. Выскочив из спальни, он кинулся в комнату постояльца, на пороге сбил с ног жену. Оторопевший от столь агрессивного натиска Юнкевича, Элис выхватил из-под матраса пистолет и выстрелил в потолок.
        - Взять! - закричал он не своим голосом. - Связать негодяя!
        Сипаи накинулись на Юзефа Казимировича, свалили на пол и скрутили ему руки. Госпожа Юнкевич в несколько этих бурных секунд успела заглянуть в спальню. Убедившись в том, что ее парфюмерный набор действительно разбит, она, сверкая гневно глазами, склонилась над мужем и плюнула ему в лицо:
        - Вот тебе, негодяй, вот!.. Отведите его в тюрьму; Элис. Он достоин того, чтобы и его расстреляли, как красных комиссаров.
        - Потаскуха, шлюха несчастная! - плача, приговаривал Юзеф Казимирович. - Как же я ошибся в тебе!
        - Ну, что же вы стоите, господа, ведите его в тюрьму! - приказала в гневе госпожа Юнкевич.
        - Мадам, - возразил Элис Пиксон, несколько успокоясь. - Ну, зачем же в тюрьму? Нельзя придавать огласке личные ссоры в семейной жизни. Сегодня вы поссорились, завтра между вами может наступить прочный мир.
        - Никогда в жизни! Он опозорил меня перед вами, британским офицером, перед представителями вашей Индии... Какой позор, о-о!
        - Карна, отведите хозяина в баню и закройте на замок, - распорядился Элис Пиксон. - Держите eго там до тех пор, пока не попросит прощения. Мы его отпустим, когда он извинится передо мной и госпожой Юнкевич.
        - Вы негодяй, вы цивилизованный зверь! - вновь принялся бунтовать Юзеф Казимирович, но сипаи зажали ему рот и выволокли во двор.
        V
        Фунтиков, получив телеграмму от Куна о захвате бакинских комиссаров, стал пунцовым от злого восторга - глаза налились кровью, с лица его не сходила гадливая улыбка палача, почувствовавшего близкую жертву. В кабинет к нему сбежались его заместитель Курылев. комиссар юстиции Алексей Доррер, начальник контрразведки Дружкин, боевики-эсеры Гаудиц, Герман, Макака, Седых... Засуетилась кровожадная свора: «Когда схватили?! При каких обстоятельствах?! Надо всех в расход без суда и следствия!» Фунтиков распорядился:
        - Господа, приказываю никуда не расходиться, всем быть начеку. Я иду к генералу Маллесону.
        Прибывший недавно из Мешхеда глава британской миссии в Закаспии поселился, как и его подручные Тиг Джонс и Джаврис, в доме Зыкова. Он уже был осведомлен во всех подробностях о захвате бакинских комиссаров - ему сообщили об этом его офицеры из Красноводска. Маллесон встретил Фунтикова за столом в кабинете.
        - Поздравляю вас с крупной удача, - с трудом выговорил по-русски Маллесон и далее повел речь на своем языке. Капитан Тиг Джонс сидел в углу кабинета, в кресле, выполняя роль переводчика.
        - Господин генерал говорит, - пояснил он Фунтикову, - что при аресте бакинских большевиков слишком много было свидетелей. На пристань Уфра, куда отогнали пароход с комиссарами, прибыли из города войска и один английский бронепоезд. Начальник английского гарнизона в Красноводске, полковник Баттин, принимавший участие в захвате большевиков, предостерегает нас, что тайну об их аресте сохранить невозможно. Надо подумать, как удобнее уничтожить их. Присутствие этих людей в Закаспии, даже если они будут в тюрьме, может привести к новому восстанию. Большевики безопасны для нас только мертвые.
        - Передайте генералу, что я абсолютно согласен с ним, - Фунтиков угодливо заулыбался.
        Маллесон заговорил вновь, и Тиг Джонс продолжил перевод:
        - Мы объявим населению, что бакинские комиссары отправлены в Индию, но в дороге всех их уничтожим, где-нибудь в пустыне. Вы не возражаете?
        - Я совершенно согласен, господин генерал!
        - Очень хорошо. Теперь надо настроить вашу буржуазию так, чтобы она тоже требовала смерти большевиков. Потом, когда весь свет узнает о расстреле их, мы с вами умоем руки. Мы скажем - так захотело закаспийское общество. Объявите о захвате комиссаров в вашей газете.
        - Слушаюсь, господин генерал!
        - Выпить хотите? У меня прекрасный английский джин.
        - Не откажусь, ваше превосходительство.
        - Плис, - генерал достал бутылку из сейфа и наполнил рюмки. - За удачу, господин Фунтиков... - Маллесон проводил главу эсеро-белогвардейского правительства до крыльца. - Подберите для поездки в Красноводск самых преданных вам людей. Вооружите как следует.
        Вскоре Фунтиков приказал Дорреру связаться с редактором газеты «Голос Средней Азии» и поместить в ней статейку о захвате комиссаров. Алексей Доррер тотчас отправился к ее сотруднику Чайкину.
        - Итак, - распорядился в тот же день Фунтиков,- сегодня ночью выезжаем в Красноводск. Господин Курылев, подготовьте поезд из двух вагонов. Один вагон классный - для нас и наших друзей англичан, другой - арестантский. Всем вооружиться - взять винтовки и пистолеты. Макака, тебе поручаю подобрать надежного машиниста.
        - Щеголютина возьмем, - предложил Макака. - Он в таких делах давно поднаторел.
        - Не болтай лишнего! - Фунтиков злобно оскалился и перевел взгляд на начальника контрразведки: - Вам, господин Дружкин, приказываю взять в отряд боевиков проверенных людей. В Германе, Макарове, Седых, Гаудице, Егорове можете не сомневаться. С остальными - строже...
        Ночью, когда перед отходом спецпоезда эсеры в ожидании английских офицеров и солдат сидели в буфете за бутылкой джина, пришел с готовой статьей Доррер. Сел за стол, зачитал:
        «Судьба нам снова улыбнулась, к нам в руки попали бывшие вершители судеб Баку. Среди них находятся один из самых знаменитых героев - Шаумян, которого давно окрестили кавказским Лениным, и Петров - кандидат в Вацетисы... Они в наших руках, в руках тех, на кого они собирались, по просьбе собрата Колесова, послать карательный отряд с тыла... Что же с ними теперь сделать? Мы живем в эпоху варварства, так будем пользоваться ее законами...»
        Фунтиков слушал Доррера, держа стакан перед носом и глядя в него мутными глазами. Последняя фраза зажгла в нем лютую ненависть.
        - Припишите, - сказал он, поставив на стол стакан. - Мы не остановимся даже перед причинением ужасных мук от голодной смерти и четвертования включительно... Добавьте еще что-нибудь, чтобы вызвать ненависть к ним всего населения... Пусть люди думают, что они собирались расстреливать нас...
        - Может быть, приписать, будто бы при них нашли, ну, например, пятнадцать миллионов рублей, несколько пулеметов и прочее вооружение?
        - Вы гений, господин Доррер. - Фунтиков хлопнул его по плечу и заставил выпить.
        Минут за десять до отъезда прибыл английский отряд с несколькими офицерами. Тиг Джонс тотчас распорядился, чтобы солдаты садились в вагон. Эсеры, увидев в окно британцев, вышли из буфета.
        - Давно ждем-с вас, господин капитан. - Фунтиков угодливо заулыбался, протянул руку, но Тиг Джонс пренебрежительно отвернулся.
        - Вы пьяны, господин Фунтиков, это нехорошо.
        - Самую малость, ваше благородие - для храбрости. Все-таки идем на крупное дело.
        - Вы должны истреблять большевиков трезво и беспощадно. Нельзя пить, не совершив дела. Садитесь, и немедленно поедем.
        Вскоре паровоз с двумя вагонами медленно отошел от перрона и растворился в темноте сентябрьской ночи.
        В полдень поезд остановился поодаль от Красноводского вокзала, на запасном пути. Никто, даже рабочие железнодорожники, работавшие на путях, не придали никакого значения появлению паровоза с двумя вагонами. Не привлекая к себе внимания, эсеры и английские офицеры, оставив боевиков и солдат в вагоне, по двое прошли в кабинет начальника вокзала, где их ждали городские заправилы - Кун, Яковлев и Аллания.
        - Очень рад был с вами познакомиться, - сказал Тиг Джонс, усаживаясь в кресло к столу. - Будьте любезны, господин Кун, расскажите, как вам удалось захватить бакинских большевиков?
        - Извольте, ваше благородие... Скажу сразу, что нам во многом помогли ваши соотечественники, бежавшие на пароходе «Туркмен» из Баку от ворвавшихся в город турецких солдат Нури-паши. - Костлявый и высокий Кун поправил пенсне. - Может быть, изволите выпить чаю?
        - Не имею желания. - Тиг Джонс оглядел Куна, соображая, кто он и что. Сделав для себя какой-то вывод, заметил: - Вы деловой человек, вероятно, обрусевший немец, и вы не должны тратить время на чаепитие. Посвятите нас в обстановку и велите отыскать коменданта английского гарнизона, господина Баттина.
        Кун покрутил ручку телефона, попросил, чтобы его соединили с комендатурой, передал трубку Тиг Джонсу. Английский капитан говорил на своем языке, и, судя по всему, был удовлетворен разговором. Сев на прежнее место, Тиг Джонс улыбнулся:
        - Я очень рад хорошо исполненной операции.
        - О, да! - оживился Кун. - Нам удалось обнаружить у одного из комиссаров список, по которому мы выявили весь состав Бакинского Совнаркома. Мы арестовали тридцать семь человек, двадцать шесть из них очень опасны для нас. Пока они сидят все вместе в арестном доме. Надо побыстрее судить их...
        - Они сами себе давно вынесли приговор! - Фунтиков недовольно посмотрел на Куна. - Приговор будет приведен в исполнение сегодня же... ночью... А чтобы комиссары преждевременно не подняли в камере бучу, пошлите кого-нибудь сейчас же к ним и объявите: сегодня, мол, их отправят поездом в асхабадскую тюрьму и начнется следствие... Выполняйте приказание.
        Кун вопросительно посмотрел на Тиг Джонса. Английский капитан согласно закивал.
        Городской администратор Яковлев и пристав Аллания удалились из кабинета. Фунтиков вновь обратился к городскому голове:
        - Господин Кун, вы дорожный ревизор. Вы лучше других знаете дорогу на участке от Красноводска до Кизыл-Арвата. Подскажите нам, где удобнее высадить бакинцев...
        Кун вздрогнул. На какое-то мгновение страх коснулся его сознания, но тут же отступил.
        - Федор Андрианыч, вы бывший машинист и наизусть знаете наш участок! Если-с позабыли - иное дело. Я готов подсказать. Есть на участке между станциями Ахча-Куйма и Перевал большие барханы.
        - Да, пожалуй, - согласился Фунтиков. - Это место подходит... Теперь надо позаботиться о лопатах. Займитесь этим сами, не доверяйте никому - все должно проходить в самой наистрожайшей тайне.
        - Да уж не извольте беспокоиться. - Кун поклонился.
        - Господин Кун, я хотел бы посмотреть на живых комиссаров, - изъявил желание Тиг Джонс.
        - Извольте, господин капитан, я с удовольствием вас провожу.
        Арестный дом находился неподалеку от железнодорожного вокзала, близ морских ворот, ведущих в порт. Низкое облупленное здание барачного типа, палисадник с засохшими деревцами. У входа двое часовых. Внутри, в темном коридоре две двери, ведущие в камеры. Кун с англичанином и с ними группа боевиков, войдя в коридор, сразу услышали из-за двери женской камеры полные отчаяния голоса:
        - Выпустите нас, мы ни в чем не виноваты!
        - Дайте хотя бы воды, мы умираем от жажды... Кун с ухмылкой махнул рукой:
        - Дальше, господин капитан, вот здесь. Откройте дверь, надзиратель.
        Кун остановился на пороге. Тиг Джонс и боевики застыли за его спиной, разглядывая темную камеру, заполненную людьми.
        - Кто тут у вас главковерх? - Кун иронически скривил губы.
        - Нет у нас главковерха, - отозвался Иван Фиолетов, сидевший на краю нар.
        - Ну, тогда кто Шаумян?
        - Я Шаумян...
        - Встать! Разве вы не знаете, с кем разговариваете?! Я - Кун!
        - Я с Куном могу разговаривать лежа, не меняя позы. - Шаумян пренебрежительно усмехнулся.
        - Ну что ж, ладно... Сегодня мы вас отправим в Асхабад, поговорим там...
        Дверь захлопнулась, загремел тяжелый замок... В камере воцарилось тяжкое молчание. Кто-то, не выдержав гнетущей тишины, сказал:
        - Не к добру зачастили, сволочи. Сначала один пришел - сказал об отправке в Асхабад, а теперь сам Кун.
        - Добра нам здесь ждать не от кого, - выговорил Шаумян и замолчал - не повернулся язык говорить о близкой смерти. О ней сейчас думали все. Но о ней не хотелось думать... «Еще не все потеряно... - Шаумян смежил веки и прижал к себе лежавшего рядом сына.- Пока не наставлены на тебя дула винтовок и пистолетов, пока не прозвучала команда «пли» - каждый из нас должен жить надеждой... Разве не в таком же безвыходном положении находились мы, когда полковник Бичерахов впустил с юга в Баку английские войска генерала Денстервилла? Мы, отступая, сели в нефтеналивные шхуны, но дашнаки настигли нас у острова Жилого, направили с трех военных кораблей орудия, - пришлось сдаться и вот так, как сейчас, сидеть в камере Баиловской тюрьмы. Мы допускали самые страшные мысли, но не теряли надежду на спасение, - и она пришла. Когда загремели над Баку пушки и ворвавшиеся в город турки схватились с англичанами, в суматохе нашему другу Анастасу Микояну удалось подкупить охрану и вывести нас из тюрьмы. Мы бросились на пристань...»
        Да, надежда пришла, но парохода «Севан», на котором они должны были отплыть, не оказалось на месте. На пристани у причалов толпились тысячи бакинцев, спасавшихся от турок. С трудом удалось комиссарам сесть на последний отплывающий пароход «Туркмен», и опять удача отвернулась от них... Шаумян вспомнил, как на них, небритых и полураздетых, косо и с опаской смотрели буржуа, толпясь на палубе, боясь прикоснуться и запачкаться о черные робы. Сытый, с тремя подбородками дашнак Лалаев долго бросал косые взгляды на беглых, пока не догадался: «Да это же комиссары!» Он отошел и вскоре вернулся с двумя английскими офицерами. Британцы с этой минуты не спускали глаз с бывших узников, и Степан Шаумян с Мешеди Азизбековым и Ваней Фиолетовым забеспокоились, - почувствовали неладное. Надо было поскорее выяснить, в какой порт направится «Туркмен». Пока что пароход просто бежал от турок и их артиллерийских снарядов, которые взрывались то слева, то справа, наводя панический ужас на столпившихся на палубе обывателей. Шаумян позвал товарищей, они поднялись в рубку и начали уговаривать капитана, чтобы взял курс на
Астрахань. Там, на Волге, Советская власть, там для всех спасение. Если же «Туркмен» пойдет своим обычным рейсом, на Красноводск, то они попадут в руки контрреволюционеров, ибо Красноводск с середины июля в руках эсеров, а теперь туда пришли англичане.
        Капитан согласился. Пароход поплыл на север и, казалось, вновь вернулась к комиссарам надежда, но тут в капитанскую рубку ворвался целый отряд дашнаков и два британских офицера. «Бери курс на Красноводск, стерва! Приказываем тебе, делай, как велят, иначе пожалеешь! На борту у тебя руководители Бакинской коммуны, бежавшие из тюрьмы! Если дашь им возможность уйти от возмездия - мы тебя расстреляем без суда и следствия!» Капитан подчинился.
        На вторые сутки «Туркмен» бросил якорь в Красноводском заливе. С берега пришел катер, в него сели Лалаев с несколькими дашнаками и оба англичанина. Утром последовал приказ: «Туркмену» отойти к пристани Уфра и там бросить якорь. Когда корабль подошел к Уфре, там уже, оцепив со всех сторон пристань, стояли с винтовками белогвардейцы и английские солдаты. Выше пыхтел бронепоезд, и его орудия были нацелены на пришвартовавшееся судно... Когда началась высадка пассажиров, Шаумян предупредил товарищей, чтобы рассредоточились в толпе пассажиров, ибо эсеры не знают бакинских комиссаров в лицо. Однако Кун, Яковлев, английский комендант Баттин тотчас поняли, что могут упустить большевиков. Кун прокричал в рупор: «Господа пассажиры, укажите нам бакинских комиссаров, и мы тотчас вас всех до одного освободим». Наступило тягостное молчание - ни у кого не пала совесть до подлого предательства. И все-таки нашелся
        Иуда: «Вон Шаумян, задержите его!» - прокричал один из дашнаков. Белогвардейский офицер бросился к Шаумяну, схватился за саблю. Шаумян оттолкнул его, но дашнаки только и ждали случая. Тотчас они набросились на комиссаров, выкручивая руки и валя наземь. Кун поднялся на палубу соседнего парохода «Вятка», прокричал оттуда: «Сюда их тащите! Сюда узурпаторов!» На «Вятке» их раздели, ощупали в одежде каждый шов. Нашли у комиссара Зевина список, по которому в Баиловской тюрьме он получал у надзирателей хлеб и распределял между товарищами. В списке было двадцать пять фамилий - по ним и определили эсеры руководителей бакинской коммуны. К этим двадцати пяти фамилиям Кун приписал еще одну - Амиров, - он принял комиссаров на борт парохода «Туркмен»...
        Наступил вечер, наплывала ночь, погрузив арестный дом во мрак. В камере только слышались вздохи и покашливание, да с моря доносился тоскливый рокот набегавших на берег волн. Шум моря наваливался глухой, безысходной тоской, и надежда едва теплилась в возбужденном сознании... «Нет никакой надежды, - стучало в мозгу у Шаумяна. - Нет ее, только сдаваться все равно ни в коем случае на надо... Надеяться не на кого. Пощады не будет... Они, эти закаспийские палачи, не пощадили Полторацкого, Фролова, своих асхабадских комиссаров - всех расстреляли... Давно ли сидел у меня, в кабинете Совнаркома, Яков Житников - просил помочь населению Закаспия хлебом! Я выдал ему мандат на право закупки зерна в Шемахинском уезде, и он отправился туда со своим продотрядом. На обратном пути, когда грузили мешки с пшеницей в трюм парохода, Житников забежал ко мне с каким-то красногвардейцем-туркменом, кажется, его звали Овезберды... Как они благодарили нас, бакинцев, за помощь! Вот эти люди, наверное, могли бы помочь... Они приезжали в апреле, а теперь сентябрь, и нет уже давно в живых Якова Житникова. Я сам сообщил в Москву
Владимиру Ильичу о расправе над закаспийскими комиссарами. Нет, сейчас не только закаспийские большевики, но и вся Советская Россия не сможет нам помочь... просто не успеет этого сделать... Сейчас главное - не дрогнуть, не потерять веру в рабочий класс и дело всей революции... Мы делали все, и мы многое сделали, чтобы укрепить Советскую власть в Закавказье... теперь слово и дело за нашими потомками...»
        Во втором часу ночи двери камеры распахнулись. По нарам заскользили, перекрещиваясь, зловещие лучи фонарей. Кун с порога быстро зачитал список:
        - Перечисленные лица пускай собираются, сейчас мы их заберем отсюда!
        Степан Шаумян слез с нар, обнял сына, заговорил спокойно и очень серьезно, как со взрослым, чтобы не падал духом. Потом он обнял всех остальных и вышел. За ним переступил порог Иван Фиолетов и вдруг заволновался, услышав из женской камеры голоса.
        - Оля! - позвал он. - Олечка!
        - Ванечка, я всегда с тобой! Помни меня! Ты слышишь?!
        - Слышу, Оля... Не беспокойся за меня, я сумею умереть достойно. Прощай...
        Их повели в кромешном мраке ночи на станцию, окружив со всех сторон штыками. На станции, поодаль от вокзала, видневшегося в тусклом свете фонарей, стоял паровоз с тремя вагонами. Во второй вагон, с зарешеченным вверху оконцем, посадили комиссаров, в первый сели палачи, в третьем, товарном, они везли лопаты и кирки для рытья ям. Поезд тотчас отошел и скрылся в темноте. В пятом часу утра он остановился среди высоких барханов между станциями Ахча-Куйма и Перевал. Выскочившие из первого вагона англичане и белогвардейцы мгновенно оцепили поезд. Фунтиков, Тиг Джонс и их подручные отошли от вагонов, освещая темень фонарями.
        - Вот здесь, - сказал Фунтиков, - за барханами, чтобы не было видно с дороги.
        - Выводите! - распорядился Тиг Джонс. Заскрипел, словно заплакал дверной ролик, откатываясь и распахивая вагон.
        - Выходи, выходи!
        - Не бойся, страшнее смерти ничего не будет! - понеслись циничные, приправленные матерщиной «прибаутки» Гаудица.
        - Дави их, - подсказывал, злорадно хихикая, Макака. Он стоял с бутылкой водки и револьвером у паровоза. Возле него, дрожа от страха, молился и лепетал бессвязно машинист Щеголютин. Макака подбадривал его:
        - На, выпей, сволочь! Что ты трясешься, как побитая сука!
        - Не могу... воротит назад. Ох, господи Иисусе... Вон кто-то еще идет!..
        Макака повернулся и увидел быстро шагающего по шпалам человека. Сунув бутылку машинисту, бандит, держа револьвер перед собой, кинулся к неизвестному.
        - Стой! Кто такой, откуда?!
        - Я путевой обходчик, сторож, вон моя будка. А вы почему остановились? Почему нет на паровозе огней?
        - А, сволочь, пошел туда! - Макака толкнул сторожа в спину. - Вон туда топай, в барханы, куда всех гонят!
        Сторож не успел сообразить, что происходит, как оказался вместе с бакинскими комиссарами. Понеслись одна за другой команды «пли», залпом и в одиночку загремели выстрелы. Их расстреливали группами, по несколько человек. Вторая группа - девять человек - бросилась бежать в барханы, но никому уйти не удалось. Расстреляв комиссаров, палачи взялись за лопаты, чтобы забросать песком убитых, но, озверев, принялись рубить головы мертвым, четвертовать их... Потом, окровавленные, с засученными рукавами, в вагоне, в тамбуре, на подножках пили джин, тяжело дыша после кровавых злодеяний...
        VI
        Зверства англичан и белогвардейцев со всей силой проявились и на Закаспийском фронте в середине октября, когда в район станции Артык из Персии было переброшено до четырех тысяч англо-индийских войск, а из Петровска от Кавказско-Каспийского правительства, сформированного полковником Бичераховым, прибыли отряды кубанских белоказаков. Хорошо обученная и превосходящая боевой оснащенностью армия интервентов потеснила красноармейские части. После ожесточенных сражений войска Закаспийского фронта отошли на восток и закрепились на станции Равнина. На фронте наступило относительное затишье и долгое, полугодовое противостояние.
        Штаб и РВС Закаспийского фронта находились в Чарджуе. Руководство фронта только что возвратилось из Ташкента, где участвовало в I съезде Красной Армии и Красной гвардии Туркреспублики. Съезд отметил героические действия отдельных воинских частей, наградил особо отличившихся бойцов и командиров, но осудил партизанщину и неумелое руководство комсостава. Съезд разработал уставные обязанности красноармейцев, чтобы повысить дисциплину и организованность войск, и особое внимание было уделено агитации и пропаганде. Председатель РВС фронта Паскуцкий и командующий Закаспийским фронтом Иванов собрали командиров взводов и рот - заседали с утра до вечера в прокуренном здании военного собрания. Была зачитана и роздана прокламация - обращение бойцов Закаспийского фронта к рабочим, осевшим в силу обстоятельств в рядах фунтиковских дружин, чтобы переходили на сторону Красной Армии. Вечером, когда командный состав отбыл на фронт, к станции Равнина, Паскуцкий вызвал к себе Феоктистова.
        - Ну что, комиссар, я подумал над твоим предложением и нахожу, что оно очень кстати. Вчера я допрашивал пленных белогвардейцев - среди них оказались и асхабадские рабочие с железной дороги. Рады бы. говорят, бежать многие от Ораз Сердара и англичан, да смелости недостает. Страх за расстрел бакинских и асхабадских комиссаров, наконец, страх за судьбу своих семей, оставшихся в Асхабаде, сдерживает спровоцированных рабочих. Прокламации и листовки, конечно же, во многом помогут нам, но твоя идея пробраться в самое логово врага и поднять там восстание очень и очень соблазнительна.
        - Значит, благословляешь, Николай Антоныч? - Серые дерзкие глаза Феоктистова радостно заблестели.
        - Благословляю, дорогой, действуй. Бери с собой самых опытных разведчиков, переходи линию фронта, а там действуй по своему усмотрению. Железнодорожников Мерва ты знаешь лучше, чем я, думаю, не ошибешься. Только прошу тебя - не ошибись. Уж слишком мало нас осталось, старых вояк, кто зачинал революцию в этих местах. Желаю тебе удачи... - Паскуцкий крепко пожал руку товарищу, а затем обнял на прощание.
        Через день Феоктистов был в расположении войск,
        на станции Равнина, а еще через день, в сумерках, отправился с пятью разведчиками по пескам, в обход линии фронта, к Мерву. Все они были хорошо вооружены, одеты в туркменские чекмени и тельпеки. Но под чекменем на Феоктистове форма железнодорожника и фуражка с кокардой в переметной сумке. В кармане же лежал паспорт на имя жителя Мерва Федорова... Почти трое суток находились разведчики в пути, пока не достигли Мерва. Здесь распрощались. Феоктистов, надев на себя пропитанный маслом и мазутом бушлат и фуражку, подался в город, а разведчики повернули коней к ближайшему аулу, чтобы там отдохнуть и отправиться в обратный путь.
        Войдя в город днем со стороны кладбища, Феоктистов оказался близ шерстяной фабрики Стукена и К°, окруженной сплошь глинобитными времянками, в которых жили фабричные рабочие и железнодорожники. Район этот чем-то напоминал асхабадскую Хитровку, но дома тут были гораздо беднее и лепились по обеим сторонам реки Мургаб. Феоктистов без труда отыскал дом Шестакова. Здесь он не раз бывал в предреволюционные годы. Здесь в октябре, когда красноармейские полки уходили из Мерва, прощаясь с Шестаковым, он наказывал ему ни в коем случае не прекращать подпольную работу и, по возможности, сообщать обо всем, что происходит в Мерве, в штаб РВС Закаспийского фронта. Недели две назад один из перебежчиков сообщил Феоктистову, что в связи с поражением Дутова под Оренбургом и открытием дороги из России в Туркестан, англичане, понимая, что Советское правительство в поддержку Закаспийскому фронту вышлет свежие боевые резервы, обязали Фунтикова немедленно мобилизовать все мужское население и отправить против большевиков на фронт. Фунтиков объявил мобилизацию, но рабочие вышли из повиновения и сейчас самый раз поддержать
их. После беседы с перебежчиком и пришла Феоктистову мысль отправиться в самое логово белогвардейцев - закаспийскую столицу. Сейчас, постучавшись в двеои глинобитной мазанки, он почти не сомневался, что Шестаков давно ждет его. Так оно и было.
        - Фу ты, ну ты! - обрадовался Шестаков, встретив на пороге Феоктистова. - Ну, прямо кочегар с паровоза! Проходи, погутарим. - Они вошли в комнату, в которой на оклеенной газетами стенке тикали ходики, и сели к столу. - Садись, подзаправься малость. Рису тут я недавно раздобыл... каша уж больно сытная.
        - Спасибо, Сергей, не откажусь, проголодался за дорогу.
        - Ты прямо в кон, - сказал Шестаков, глядя на Феоктистова, принявшегося орудовать деревянной ложкой. - Опоздай на два дня - пришлось бы тебе ждать меня бог знает сколько. Послезавтра отправляюсь в Асхабад с тремя товарищами. Фунтиков созывает на сход. С мобилизацией у него туго идут дела, вот и решил он собрать железнодорожников, чтобы посодействовали ему.
        - Ишь ты, дрянь какая! - усмехнулся Феоктистов. - Ну что ж, поедем, посмотрим на его сход. Там, надеюсь, есть где остановиться?
        - Там давно ждут... Есть конспиративное местечко в рабочей слободке за железной дорогой. Ты не беспокойсь, все будет хорошо. Главное тебе Теджен да Каахка проскочить, а там, как говорится, встретят и разместят. Эх, были бы у тебя какие-либо документишки!
        - Есть, не беспокойся. Паспорт у меня с фунтиковской печатью. Федоров теперь я.
        - Ну, тогда, считай, дело сделано.
        Через день, к вечеру, выехали. К паровозу прицепили один вагон. В нем разместилась мервская делегация железнодорожников - три человека, и тридцать служащих, - эти отправлялись встречать новогодний праздник в Асхабад. Люди солидные, при чинах. Ни в Теджене, ни в Каахка строгой проверки не было. Два английских солдата и белогвардеец заглянули в одинокий вагон, посмотрели на спящих в купе и удалились. А к машинистам даже не поднялись. Шестаков перекрестился:
        - Слава тебе, господи, пронесло. Поехали дальше...
        В Асхабад прибыли на рассвете. Пассажиры высадились из вагона, зябко ежась, побрели через перрон в город. Было сыро от беспрерывных холодных зимних дождей. В тусклом свете фонарей сверкали на перроне лужи, на ступеньках стоял часовой, держа винтовку у ноги. Феоктистов, слезая по металлической лесенке с паровоза, на какое-то время ощутил дрожь в теле от этой неприветливой и настороженной обстановки.
        - Шагай через пути, - подсказал Шестаков. - Прибыли в самый раз - сейчас все дрыхнут, никто не увидит, кто к кому идет и по каким делам.
        Скользя по мокрой тропинке, они вскоре вышли на узкую улочку и зашагали мимо дворов, забираясь все глубже и глубже в поселок. Дом Морозова стоял в самом последнем порядке - дворы тут выходили на пустырь и были огорожены глиняными заборами. Не доходя до морозовского дома, Шестаков потянул Феоктистова за руку и они свернули в пустой, заросший бурьяном и колючкой двор. Хижина и сараи тут были забиты досками. Шестаков пояснил:
        - Тут никто не живет. Старик какой-то жил - умер. Теперь одни мыши... Шагай за мной...
        Они пересекли двор, свернули налево к забору, подлезли под него и, пригнувшись, приблизились к крыльцу. Шестаков поднялся на веранду, постучал в окно. Вскоре вышла хозяйка, затем сам хозяин.
        В доме было тепло и пахло обувью. Снимая сапоги, Феоктистов разглядел в темноте несколько пар сапог и ботинок, усмехнулся:
        - Выходит, мы тут не первые? По меньшей мере двое опередили нас. Сапоги у порога раскидали, ну и конспирация.
        - Ничего, в случае чего - успеют надеть, босиком на мороз не выскочишь, - добродушно отозвался хозяин, приглядываясь к гостю при зажженной свече.
        - Это тот, кого вы давно ждете, - пояснил Шестаков. - Товарищ с той стороны...
        Тотчас из соседней смежной комнаты, вышли двое. Знакомясь, назвались кизыларватцами. Феоктистов представился как Федоров, но тотчас был узнан.
        - Оно, конечно, так ловчее, - сказал один из кизыларватских. - Я тоже переменил фамилию на Баранова, но вы-то должны меня помнить по областному съезду. За вас, товарищ Феоктистов, я голос свой отдал...
        - Как! Неужели Феоктистов? - оживился хозяин дома. - Тот самый, председатель чарджуйского Совдепа?
        - Ладно, товарищи, спасибо, что не забыли, - Феоктистов усмехнулся. - Но если Фунтиков меня узнает, тогда беда. Черт побери, гримировался - и так, и сяк... Усы сбрил, волосы обрил наголо, робу кочегара напялил, а все равно узнали.
        - Ничего, в обиду не дадим, - уверенно пообещал Морозов. - Обстановка складывается в нашу пользу. Если рабочие узнают, что сам Феоктистов из Чарджуя приезжал, - сил у них и уверенности десятикратно прибавится... До общего митинга два дня. Может, сегодня вечером, с наступлением темноты, и соберемся - обговорим, как да что? - предложил Морозов.
        - Вам виднее, - Феоктистов развел руками. - Ждать и откладывать, конечно же, нет нужды.
        - Тогда располагайтесь и отдыхайте. - Хозяин ввел Феоктистова и Шестакова в гостевую комнату. - Кровать на всех одна... Спать будете на полу.
        Вечером пришли Кадыгроб, Зотов и Лесовский. Никто не ожидал приезда Феоктистова, и все были удивлены и обрадованы приятной неожиданностью. Увереннее повел себя и сам Феоктистов.
        - Ну что ж, товарищи, ближе к делу. Во-первых, самый горячий большевистский привет от Паскуцкого, Иванова, Окунева, Панасюка, Мжельского, Бухаренко, Гайвандова... Боевые ваши друзья и товарищи помнят о вас и надеются на вашу помощь фронту. Надо действовать, и не украдкой, а выступать с оружием... Впрочем, я хотел бы услышать о ваших действиях от вас, Иван Романыч, вероятно, вы руководите подпольем? Доложите обстановку.
        Зотов откашлялся:
        - Обстановка, что ж - она и сложна, и проста в то же время. Сложна, поскольку кровь людская по самому глупому недоразумению льется, - рабочий в рабочего стреляет. А проста тем, что весь рабочий класс, по ту и по эту стороны, ненавидит оккупантов-англичан.
        - А англичане в свою очередь ненавидят рабочих,- подсказал Лесовский. - Я бы даже сказал, пренебрегают связью с ними. Удобно ли, дескать, британским подданным сближаться с какой-то чернью.
        - На фронте они идут в штыки против нас вместе,- заметил Феоктистов. - Хотя и там есть разделение. Ну и что же дальше? Какое это имеет значение в данной обстановке?
        - Самое прямое. - Зотов разгладил усы и принялся свертывать самокрутку. - Англичане никогда не присутствуют на рабочих собраниях и даже не вникают в суть, о чем там спорят железнодорожники. Следовательно, и послезавтрашний митинг в железнодорожном собрании будет проходить без англичан... Мы тут разработали целую программу по переходу от агитации к прямому выступлению... Николай, зачитай проект, - попросил он Лесовского.
        - Ну, во-первых, о самом митинге. - Лесовский встал, чувствуя, что так ему говорить удобнее. - С первых же секунд мы должны повернуть ход митинга против асхабадского правительства. Потребуем немедленного прекращения братоубийственной бойни... Потребуем немедленного ухода англичан из Туркмении, как мировых разбойников, которые помогают царским офицерам душить Советы. Мы призовем рабочих идти на соединение с нашими товарищами, чарджуйскими и ташкентскими пролетариями, чтобы совместно с ними восстановить в Туркмении Советскую власть под руководством партии большевиков... Вся наша подпольная большевистская организация явится на митинг и встанет в разных местах между рабочих масс и будет вести устную агитацию против политики, выдвинутой асхабадским правительством... Дальше так... Принимая во внимание, что со стороны белогвардейского исполкома выступят на митинге сильные ораторы, подпольная организация постановила выступить от нас студенту Володе Сердюку, Ивану Романовичу Зотову и Гавриле Сидоровичу Кадыгробу... Мы не сомневаемся, что нас поддержат основные массы рабочего класса, и заранее заготовили
постановление. Первым пунктом предлагаем выбрать делегатов, которые поедут в Кизыл-Арват, Красноводск и Челекен с целью присоединения всего трудового люда к восставшим. Пять человек отправятся на фронт, чтобы заключить мир с большевиками и ликвидировать фронт... Намечены восемь партийцев, которые тотчас после митинга отправятся в тюрьму и освободят всех политических заключенных... И еще один пункт... Мы полагаем, что человек двести, в основном деповцы, пойдут на разоружение правительственной роты, охраняющей Фунтикова и его свору предателей...
        - Хорошо, товарищи, - подумав, согласился Феоктистов. - А теперь давайте поговорим, все ли как следует подготовлено.
        Обсуждали каждый пункт в отдельности, засиделись чуть ли не до утра. Уже запели петухи, когда Зотов, Лесовский и Кадыгроб вышли от Морозова.
        Несмотря на мрачную погоду и суровую обстановку, вечером 31 декабря все же зажглись свечи на елках в богатых домах, и прежде всего тех, где находились на постое британские офицеры. Сияли окна зыковского дома - генерал Маллесон и его ближайшие подчиненные пригласили к себе офицеров с дамами. Фунтиков о празднике и не помышлял. Приехав в Асхабад с фронта, окруженный членами давно бездействующего исполкома, он спешно готовил митинг. Если все сложится благополучно, если рабочие выкажут свой патриотизм- захотят отправиться на войну с большевиками, тогда можно и повеселиться, - открыть буфет, устроить танцы, но не это главное. Нужны умные ораторы, которые могли бы увлечь мощным словом черную толпу, пробудить в ней желание драться... За кого именно драться, Фунтиков сказать вслух не мог, ибо хорошо понимал, что асхабадские железнодорожники давно уже поняли, как они жестоко обмануты, и ждут только случая, чтобы свергнуть ненавистный, предательский эсеровский исполком и изгнать из Туркмении англичан...
        К восьми вечера зал железнодорожного собрания, вместимостью до тысячи человек, был забит до отказа. На сцену поднялся рабочий президиум во главе с Фунтиковым. Он - в сером костюме, пои галстуке. Более скромно выглядел член исполкома Иванов, избранный председателем митинга. Да и надеялся он на успех дела меньше, нежели его лидер. Большевики, заняв места в зале, еще до открытия митинга уже злословили о «государе» Фунтикове, возбуждая железнодорожников. То тут, то там в рядах возникали взрывы смеха. Десятка два прокламаций с памфлетом на Фунтикова ходили по рукам - их зачитывали вслух и шумно потешались: «Божиею милостью мы. Фунтиков, 1-й Император и Самодержец Асхабадский, царь Красноводский, Царь Кизыл-Арватский, великий князь Казанджикский, великий князь Джебельский, князь Узун-Сукский... и прочая, объявляем всем нашим верноподданным, что мы в Союзе с любезными Сердцу Нашему дворянством и буржуазией объявили беспощадную войну подлому рабочему классу и крестьянству, дерзнувшим свергнуть власть помещиков и капиталистов в лице возлюбленного нашего монарха Николая Александровича и Благоверного
Временного правительства и установить свою безбожную рабоче-крестьянскую власть...»
        - Граждане асхабадцы, прошу вашего внимания! - Иванов зазвонил колокольчиком над головой. - Прошу спокойствия! Разрешите, с вашего соизволения, считать митинг открытым. Слово предоставляется председателю ВИКа...
        Иванову не дали договорить.
        - Долой асхабадское правительство!
        - Долой англичан - мировых разбойников!
        - Долой фронт! Да здравствует мир с ташкентскими большевиками!
        - Да здравствует товарищ Ленин - вождь большевиков! - понеслось со всех рядов.
        Фунтиков стоял у трибуны с поднятой рукой - сначала жалко улыбался и требовал: «Перестаньте, перестаньте, граждане... Да вы что, пьяные, что ли?», но видя, что дело принимает нешуточный оборот, принялся угрожать, пытаясь перекричать беспрестанно несущиеся призывы из зала. Дабы не дать «развернуться» Самодержцу Асхабадскому, на сцену поднялись человек десять рабочих, согнали Фунтикова с трибуны. Студент Сердюк вырвал у председательствующего колокольчик, зазвонил им и в мгновенно наступившей тишине объявил:
        - Давайте дадим слово самим рабочим... Зотову, например... Иван Романович, вы старый человек, у вас мудрости побольше, чем у асхабадского государя, скажите, как быть рабочему классу.
        - Можно, конечно... - Зотов встал и поднялся на сцену. - Я думаю, товарищи, свергать нам надо самодержца Фунтикова. А то он всех нас мишенями сделает. Свои же братья и расстреляют нас на войне. Негоже это... И англичан надо гнать - они засиделись дюже...
        - Ах, вот как, значит! - Фунтиков взвизгнул и забегал перед столом президиума. - Я закрываю митинг... Именем исполкома... Прошу, господа, покинуть президиум...
        Члены ВИКа встали из-за стола и, смущенно ухмыляясь и хмурясь, ушли со сцены. Остался лишь один Иванов.
        Зотов еще не успел спуститься со сцены, как тут же поднялся Кадыгроб.
        - Есть предложение, товарищи. Долго не митинговать, и так все давно всем понятно. Давайте направим делегатов по линии железной дороги - пусть поднимают народ против оккупантов-англичан и деникинцев, о Фунтикове уже не говорю - о нем давно все сказано. Судить его надо, гада, вместе со всем белым исполкомом... Давайте также выберем делегатов - чтобы пошли они в тюрьму и от нашего имени освободили политических заключенных!
        Зал одобрительно гудел и утопал во всплесках аплодисментов после каждой фразы Кадыгроба. Он начал называть фамилии делегатов - кому идти к тюремному начальству, кому ехать в Кизыл-Арват и Красноводск... Речь его неожиданно прервал Иванов, показывая поданную из-за кулис записку. Из первых рядов донеслось:
        - Ладно, пусть прочитает!
        - Дайте ему слово!
        Иванов подошел к трибуне, зачитал:
        - «Граждане асхабадцы! Всякое выступление против асхабадского правительства английское командование в корне подавит силой оружия... Глава Британской миссии Маллесон...»
        Иванов отошел от трибуны. Зал притих, снова было зашумел, но тут из-за кулис вышел отряд англичан с винтовками. Элис Пиксон приказал:
        - Прошу всех удалиться. Всякое проявление насилия против англичан и законного правительства будет караться расстрелом.
        В боковые двери зала вошла группа боевиков с главой контрразведки Дружкиным. Увидев их, Пиксон распорядился:
        - Приказываю вам, господин Дружкин, большевиков, сорвавших митинг, арестовать!
        Толпы рабочих ринулись ко всем выходам. Элис Пиксон, еще больше расхрабрившись, выстрелил вверх из пистолета. Боевики бросились в напирающую на двери толпу, хватая зачинщиков.
        - Зотова ищите! - кричал Гаудиц. - Кадыгроба!
        - Феоктистов здесь... Специально приехал из Чарджуя! - перекрикивал других Дружкин. - Это его работа, не давайте ему уйти!..
        - Лесовского держите... Инженера... Вон он, вон!- раздался злорадный голос Игната Макарова. - Держите его... Это он мово сына Ермолая уговорил к красным сбежать, а теперь мне позор от господина Маллесона и всех прочих... Держите его!..
        Вырвавшись на улицу, рабочие ринулись в разные стороны. Большой конный отряд англичан уже скакал к железнодорожному собранию, и над городом гремели выстрелы...
        VII
        После расстрела Мамедяра Бяшим-пальван не стал испытывать судьбу - подался вместе с несколькими батраками в горы к Фирузу, где он прятался чуть ли не целый год. Знакомыми тропами Бяшим вывел своих земляков к лесной пещере. Там они отдохнули и на другой день, утром, добрались до места. Двор Фируза был на самом краю аула. Когда беглецы вошли в ворота, сразу же были встречены радостными возгласами парней. Оказывается, к Фирузу, спасаясь от карательных отрядов англичан и белогвардейцев, бежали персы с бахарского хлопзавода. Были тут и дехкане из гапланского аула, бежавшие от Ханлар-бека. Туркмены приехали на лошадях, некоторые - с охотничьими ружьями. Персы «на своих двоих», кое-кто с женами и детьми. Смотрели они на фирузовский двор как на временное пристанище, задерживаться тут не собирались. Все понимали - на туркменской земле началась война, ничего хорошего впереди нет, и надо бежать к себе домой, за горы. Молодые, бессемейные амбалы оценивали обстановку иначе. Эти сразу же стали держаться поближе к Фирузу и Али Дженгу, зная об их удальстве. Увидев вновь на своем дворе Бяшима, Фируз обрадованно
всплеснул руками:
          - Дженг, ты посмотри, кто опять к нам пришел! Значит и ему Ханлар-бек с англичанами - поперек горла!
        Али Дженг, в красноармейском обмундировании, косматой папахе, спустился во двор с айвана, подал руку Бяшиму, который слез с коня и, держа его за уздечку, осматривал шумную ватагу беглецов.
        - Ну что, Бяшим, когда-то ты от тыловых работ сбежал, а теперь и от англичан удалось уйти?! Молодей...
        Бяшим привязал коня к столбику айвана, поднялся в комнату и сел на ковер. Фируз подал ему чайник и пиалу. Начался разговор, как дальше жить. Понятно, что целый табор людей, собравшихся у Фируза, не прокормить. Решили оставить при себе десять самых крепких джигитов, способных на все, а остальным предложили - пусть, кто может, возвращается в Персию, а кто не может, тем Фируз и Али Дженг помогут поселиться в других дворах аула, на правах батраков.
        Прошел день, другой - разбрелись беглецы по чужим дворам. Некоторые отправились дальше, на персидскую землю. Сплотившись в отряд, тринадцать обездоленных - пятеро персов и восемь туркмен, - стали думать, где им раздобыть оружие. Охотничьими ружьями они могли бы обзавестись и здесь, в ауле, у многих сельчан были свои. Но много ли пользы от дробовика, если встретишься с вооруженными до зубов англичанами и белогвардейцами?! У них винтовки дальнего боя, пистолеты, маузеры. С ружьем же, куда ни шло, еще можно подстрелить какую-то дичь, даже джейрана, если подпустить близко. Этим и занялся отряд Али Дженга, избрав его своим командиром.
        Всю зиму охотился Али Дженг в горах. Приносили джигиты то архара, то два-три джейрана, но чаще несли связками подстреленных кекликов и туралей. Мясо обменивали на муку, рис, на готовые лепешки и чай.
        Днем и ночью на крыше фирузовского дома сидел с ружьем часовой, смотрел и слушал, что делается вокруг. Внизу, в предгорьях, за арчовыми лесами, лежал сизый туман. Утром, когда всходило солнце, горизонт расширялся, обнажая серое пространство Каракумов. Ночью часовые слышали едва доносящиеся гудки паровозов, волчий вой и одиночные выстрелы.
        В одну из январских ночей, под утро, охранявший покой джигитов гапланец Нурбаши услышал осторожные шаги. Нурбаши мгновенно спрыгнул с крыши во Двор и поднял на ноги спящих. Все бросились к ружьям и залегли у ворот, чтобы, в случае чего, достойно встретить врагов. Али Дженг вышел наружу, прислонился спиной к стене, прислушиваясь к шагам поднимающегося в гору человека. Он подождал, пока незнакомец вылез к самому двору и нацелил на него ружье:
        - Стой! - скомандовал он. - Бросай оружие!
        - Дженг, это я - Лесовский, - донеслось в ответ.- Черт возьми, думал, не найду дорогу. Всю ночь шел наобум.
        - Лесов-хан, живой ты! - Али Дженг вышел навстречу и радостно засмеялся. - Хорошо, что я не выстрелил... Хорошо, что сначала крикнул «Стой», как учил меня Овезберды, а то бы мог убить тебя, Лесов-хан, где же ты пропадал? Эй, друзья, комиссар наш нашелся, выходи! - позвал он джигитов, и они тотчас обступили пришельца, повели в комнату.
        Фируз зажег керосиновую лампу, приказал одному из джигитов вскипятить воду для чая и разогреть кавурму. Лесовского усадили на ковер. Николай Иваныч, еще не осознав как следует, что самое страшное для него осталось позади, тяжело вздыхал, улыбался и тер заросшее щетиной лицо.
        - Ух, братцы, как же вас много! - сказал наконец с восхищением. - Это очень хорошо, Дженг, что у тебя столько парней. С такими джигитами можно свернуть горы, и мы не будем сидеть сложа руки. Будем драться за Советскую власть, мстить белоэсерам и интервентам за каждого погибшего бойца революции!
        - Лесов-хан, они тибэ отпустил или ты убежал? - спросил Бяшим.
        - Сбежал, повезло мне...
        - Лесов-хан, а гиде Красная Армия? Почему не идет в наши места?
        - Придет скоро, Бяшим, - уверенно заверил Лесовский. - Наши стоят под Чарджуем, силы накапливают для наступления. После бегства от англичан я почти три месяца скрывался в Асхабаде, с рабочими тайком встречался - узнал обо всем. Белогвардейская армия держится на штыках английских солдат. Фронтом командует Ораз Сердар. Кроме индийских сипаев, у него несколько отрядов, созданных из вояк старого текинского полка и угнанных силой дехкан. Много у него и русских рабочих, в основном, из Кизыл-Арвата, но земля горит под ногами белогвардейцев и англичан. Рабочий класс Закаспия давно уже понял, как он подло обманут эсеровскими заправилами. В Асхабаде сейчас митинги и собрания идут, можно сказать, в открытую. Под новый год комитетом подпольной организации был созван такой митинг в железнодорожном собрании. Жаль - не получилось у нас всего, что задумали. Англичане поднялись, контрразведка. Ночью пошли по квартирам - арестовали многих. Я бежал на разъезд, там сел в тамбур товарного вагона и вот добрался к вам.
        - Лесов-хан, что же мы должны делать? - загорячился Али Дженг.
        - Скажу, дорогой Дженг. Сейчас от каждого бедняка требуется помощь. Бить надо англичан и эсеров. Я вижу, в углу ружья стоят... Сколько их у вас?
        - У всех есть. Тебе тоже ружье найдем, - отозвался Али Дженг. - Порох, картечь тоже есть - на охоту ходим.
        - Надо подумать, Дженг, о партизанском отряде. - Лесовский поднялся с ковра, взял в руки ружье, осмотрел и поставил на место. - Конечно, пятнадцать человек - это почти ничего, но все начинается с ничего. Прежде всего необходимо вооружиться, но как?
        - Надо пробраться ночью в Асхабад, снять часовых с арсенала и захватить часть оружия и боеприпасов, - предложил Дженг.
        - На себе не унесешь, а на арбе далеко не уедешь, - отклонил это предложение Лесовский. - Да и удастся ли снять часовых и забраться в склад? Есть другой способ. Англичане строят дорогу через горы, согнали туда тысячи людей. Неизвестно, успеют ли ее построить, но уже сейчас по этой трассе везут из Мешхеда оружие, боеприпасы, продовольствие для сипаев, а из Закаспия вывозят все, что можно, в основном, коней и ковры. Надо устроить на этом пути засаду и захватить у англичан оружие.
        - Сказки рассказываешь, Лесов-хан, - Фируз неодобрительно покачал головой и насупился. - То, что может сделать язык, к сожалению, не могут сделать руки... До той мешхедской дороги почти двадцать фарсахов. Двое суток надо туда добираться на лошадях. Но когда доберемся, то еще придется пять-десять дней ждать, пока повезут англичане оружие. А может, и вообще не повезут. Скажи, Лесов-хан, где ты все это время будешь жить? В скалах, где снег, дождь и холод? Спать на чем? Еду готовить на чем?
        - Фируз, ты - владелец собственного дома, тебе, конечно, дороже всего постель и горячая пища, но сейчас такое время... - недовольно отозвался Лесовский.
        - Дорогой Лесов-хан, я в постели не лежу, - обиделся Фируз. - Если бы я не научил этих парней охотиться, они бы умерли с голоду. Я готов идти ради доброго дела хоть на край света, но я должен надеяться, что где-то ждет меня хотя бы крыша над головой, чтобы укрыться от холода.
        - Крыша будет, - заверил Али Дженг. - Возле мешхедской дороги полно селений. Мы можем остановиться в Баге у моего дяди. Сачак на пятнадцать человек он не расстелит, потому что человек бедный, но крыша и очаг будут нашими.
        Фируз снова заартачился:
        - Во-первых, вас не пятнадцать, а четырнадцать. Во-вторых, я не могу оставить свой дом на долгое время... Значит, тринадцать.
        - Ну что ж, тринадцать - тоже немало. - Али Дженг окинул своего друга недобрым взглядом. - Давайте, друзья, готовиться в дорогу. Я знаю в этих краях все тропы...
        Через два дня, заполнив хурджуны кавурмой, жареной пшеницей и чуреком, двинулись они в путь по крутым склонам. Горы были сплошь изрезаны узкими поперечными долинами, по которым с шумом неслись на равнину бурные речушки. По берегам, несмотря на зиму, росла трава. Останавливаясь, джигиты пасли лошадей. В низине лежали селения - виднелись синие дымки от тамдыров. Отряд, минуя их стороной, старался не выезжать на возвышенность, чтобы не обнаружить себя перед сельчанами, - кто знает, возможно, в аулах стоят нукеры Ораз Сердара.
        Отрядом командовал Али Дженг, хорошо знавший эту местность. И не только местность, но и два языка- персидский и туркменский. Лесовский лишь подсказывал ему, давал советы. Дженг не прекословил и не вступал в споры, но последнее слово всегда оставалось за Лесов-ханом. Поняв это, джигиты стали называть его комиссаром. Вечером, когда в горах стемнело и путь по склонам стал опасным, Али Дженг предложил:
        - Товарищ комиссар, вон, видишь чабанскую чатму? Там можно отдохнуть. Чабаны ушли в пески - никого нет, сами будем хозяевами.
        Лесовский согласился. Когда спустились в низину и бойцы бросились за сухими клубками колючки, чтобы разжечь костер и вскипятить воду на чай, он приказал:
        - Али Дженг, огонь ни в коем случае разводить нельзя. Прикажи джигитам, чтобы оставили ненужную затею. Ночь перебьются и без горячего!
        Ночевали в чатме. тесно прижавшись друг к другу. Через каждые два часа меняли часового. Утром, едва забрезжил рассвет, двинулись дальше, и опять весь день провели в дороге. К вечеру в этот день, как и рассчитывали, приблизились к мешхедской дороге и отыскали селение Баг. Остановились в полуверсте от убогих домишек, разбросанных на склоне. Али Дженг взял с собой двух джигитов и отправился на разведку. Через час вернулся, недоуменно качая головой и разводя руками:
        - Товарищ комиссар, никого в Баге нет, ни одной души. Все люди куда-то ушли. Наверное, они бежали от англичан.
        Дженг был прав в своих предположениях - английские войска, двигаясь в Закаспий, на своем пути разорили все селения, чтобы обезопасить себя от «коварных» горцев, еще совсем недавно помогавших в борьбе с шахом повстанцам Саттар-хана.
        - Можно занять дом моего дяди и переночевать в нем, - предложил Дженг. - Ночью никто не посмеет войти в селение.
        Джигиты, переезжая мешхедскую дорогу, в темноте наткнулись на телеграфный столб. Конь Бяшима с испуга захрапел и шарахнулся в сторону. Лесовский, Догадавшись, что телеграфная линия из Асхабада в Мешхед, возможно, уже закончена, сказал:
        - Ну что ж, если нам не удастся разжиться здесь оружием и боеприпасами, то хоть телеграфные провода перережем.
        Въехав в опустевший двор, джигиты привязали коней к перилам айвана, задали им овса, занавесили чекменями окна в комнате и разожгли печь. Поужинав, расположились на отдых, вновь выставив на крыше часового. Уснуть не успели. Тут же часовой доложил, что он увидел внизу на дороге огонек. Все бросились к ружьям и затаились, следя за странным движущимся световым пятном.
        - Это фонарь, - догадался Лесовский. - Наверное английский патруль, разъезжая по дороге, охраняет телеграфную линию.
        Огонек медленно удалялся на юг, пока совсем не исчез в темноте ночи. Джигиты, немного успокоившись, пошли было в дом, но вновь огонек начал приближаться - словно проплыл ниже аула и растворился на этот раз в северной стороне.
        - Да, комиссар, это англичане, - согласился Али Дженг.
        - Причем они патрулируют по всей линии, - уточнил Лесовский. - На каждом участке, вероятно, один, в крайнем случае, два человека. Но с патрулями нам связываться нет смысла. Снимешь патруля - захватишь всего лишь одну винтовку, ну, может быть, еще «Смит-Вессон», но придется покидать этот район. Сейчас главное - не обнаружить себя. Если англичане догадаются, что кто-то есть в этом селении, то завтра могут нагрянуть сюда.
        Примерно через пятнадцать минут огонек снова поплыл по дороге на юг. Лесовский велел часовому не сводить глаз с патрульного. Все легли спать, но встревоженные близким присутствием врага уснуть не могли - все время разговаривали, строя всевозможные догадки. Бяшим-пальван, лежа рядом с Лесовским, ругался тихонько и вздыхал.
        - Лесов-хан, я думаю, неправильно это лежим, чтобы спать. Если английский солдат утром по дороге ходить будет, тогда как мы уйдем отсюда? Мы лошадь сядем - англичан сразу увидит, караул кричит.
        - А ведь ты прав, Бяшим, - согласился Лесовский. - Придется нам уйти отсюда до того, как раз виднеется.
        Примерно в пять утра, когда патруль отдалился от селения, джигиты вывели коней и поднялись в горы, там укрылись за скалами.
        Утром солнце обагрило алым заревом горы. С высоты, где укрывался отряд, открылся вид на долину, лежавшую в холодном сумраке. Джигиты сразу же увидели, примерно в пяти верстах на север от селения, три кибитки и несколько палаток. Вскоре на дороге появились с кирками и лопатами люди.
        - Вот оно что... Оказывается, это лагерь строителей дороги. Дорога только строится, а столбы уже стоят, - рассудил Лесовский, обозревая все вокруг. - Ночью солдаты охраняют лагерь и телеграфную линию.
        - Что же будем делать, товарищ комиссар? - Али Дженг разочарованно посмотрел на Лесовского.
        - Не знаю пока, Дженг. Ясно одно - нападать нам на часовых нет смысла. Можно было бы налететь на лагерь и помочь бежать пленникам, но они, безоружные, даже не смогут защитить себя. Всех их англичане перестреляют, как куропаток, и нас заодно с ними. Выход один - надо добыть оружие. Надо ждать, может быть, все-таки появится на дороге какой-либо обоз. А пока его нет - днем будем укрываться в скалах, а ночью спускаться в селение.
        Али Дженг не возразил, но при одной мысли, что сидеть вот здесь, в скалах, может быть, придется не один и не два, дня, ему становилось тошно. В течение всего утра джигиты не сводили глаз с работающих на дороге пленников и часовых. Судя по одежде, это были сипаи. Вот наступил час второго намаза и часовой, положив винтовку на обмазанную саманом площадку возле самого близкого к дороге дома, встал на колени и начал молиться. У Али Дженга загорелись глаза и заходили желваки от прихлынувшего восторга.
        - Лесов-хан, товарищ комиссар! - подошел он к Лесовскому. - Ты давно меня знаешь, но я тебе никогда не говорил, за что меня посадили в тюрьму... Ну, ладно, я тебе потом расскажу... А сейчас ты посмотри вон на того глупца. Он бросил винтовку и молит о своем счастье аллаха. Давай возьмем его! Одна винтовка и патроны - это уже хорошо. А сипай может кое-что рассказать нам...
        - Спохватятся сразу, - не согласился Лесовский.
        - Никто не подумает, что его украли, - возразил Али Дженг.
        - Но как ты возьмешь его без шума?
        - Ай, он не успеет закричать. Пойдем, Бяшим, поможешь мне.
        - Смотри, Дженг, не провали дело, - неохотно согласился Лесовский, видя, как проворно он опорожняет мешок от овса, пересыпая зерно в торбы. - И не спеши, все равно не успеешь, он уже заканчивает молитву, сейчас встанет.
        - Мы его поймаем на третьем намазе, - отозвался Дженг, рассматривая мешок. - А сейчас мы незаметно спустимся в кишлак и подберемся поближе к месту намаза.
        Вскоре Али Дженг и Бяшим, с ножами и мешком, поползли вниз по склону горы к персидскому селению. Лесовский и оставшиеся с ним джигиты внимательно следили за каждым их движением, но не упускали из вида и дорогу, на которой в любую минуту могли появиться англичане. Через час Али Дженг и Бяшим добрались до крайнего двора и исчезли в нем. Дальнейший их спуск, к дороге был не виден. Мучительно долго тянулось время. Вот уже в лагере строителей был объявлен обед - арестанты столпились возле походной кухни. Еще спустя час началась смена постов. Тот сипай, которого хотел Дженг захватить, сменился, на его место заступил другой. Закинув винтовку на плечо, он начал ходить взад-вперед по дороге и, казалось, совсем не обращал внимания на то, что солнце клонится на закат и пора бы ему помолиться аллаху. Лесовский, наблюдая за часовым из-за скалы, успел десять раз обругать его самыми недобрыми словами за непочтение к богу, решив, что сипаи, скорее всего, не мусульмане, а буддисты. Тот, которого хотел схватить Дженг, наверное, случайно затесался в отряд индусов. Но вот и этот часовой стал приглядываться к намазной
площадке. Поднялся на нее, потоптался на месте, озираясь на примыкающий сзади двор, положил сбоку винтовку и встал на колени. У Лесовского захватило дух. «Сейчас они на него налетят!» - подумал он. Но оказалось все проще. В тот момент, когда сипай отвесил поклон и застыл в этой позе, сзади к нему подошел Али Дженг, набросил на него мешок, перевернул добычу вниз головой и взвалил на плечо. Тотчас к Дженгу подскочил Бяшим, и они скрылись в кишлачном проулке. Примерно через полчаса они вернулись в отряд. Часовой, попав в мешок, чуть не испустил дух от страха, и когда его вытащили, не мог прийти в себя, хлопал глазами и разевал рот, щелкая зубами.
        - Обыщите его, - сказал Лесовский, рассматривая английский винчестер и подсумок с патронами.
        Дженг вынул из карманов пленного табакерку, спички, немного денег и свернутую многократно газету на русском языке. Сверху клочок от нее был оторван, но по слову «Азии» Лесовский без труда догадался - это белогвардейская газета «Голос Средней Азии». Бросилась в глаза заметка о недавнем митинге в собрании асхабадских железнодорожников, на котором присутствовал и Лесовский. «Ну, конечно, это они пишут о том самом митинге», - убедился он, читая сообщение: «Митинг 31 декабря в Асхабаде выявил наружу то, что давно уже накоплялось и оставалось незамеченным благодаря лишь нашей близорукости. Агитация большевиков ведется уже давно и довольно умелыми руками... Взорвать изнутри асхабадское движение, закрывшее советскому Туркестану сообщение с Астраханью и Кавказом, для большевиков из Центра и Ташкента было весьма заманчивой и благодарной задачей, и с самого начала они умело воспользовались нашей доверчивостью и гостеприимством... С июня месяца... проникло к нам немалое количество великолепных агитаторов... Случайно узнали Тузина, нашего бывшего громовержца, неизвестно зачем приехавшего к нам...» Увидев в
заметке фамилию Тузина, Лесовский вздрогнул и почувствовал, как у него сжалось сердце от недоброго предчувствия. «Узнали Тузина, - повторил он про себя. - Но что значит - узнали? Вероятно, кто-то видел его, донес Фунтикову, сам Тузин на свободе? Или же узнали и схватили его?!»
        - Лесов-хан, - вывел его из раздумья Али Дженг. - Этот негодяй, оказывается, не сипай, а самый обыкновенный каджар. Он говорит, что его силой заставили служить англичанам. Сам он из бедной семьи. Спросил его, когда англичане повезут оружие, - не знает.
          - Откуда ему знать об этом. - Лесовский, думая о Тузине, смотрел на солдата, не зная, что с ним дальше делать. Винтовка его и патроны сослужат службу, а сам он ни к чему.
        - Лесов-хан, скажу тебе так, - видя, что Лесовский задумался, вновь заговорил Дженг. - Каджары - самое подлое племя. Из этого племени сам персидский шах. Эти каджары расправились с Саттар-ханом. И этот негодяй, наверное, тоже стрелял в бедняков. Надо расстрелять его...
        - Не будь столь жестоким, Дженг, - не согласившись, упрекнул его Лесовский. - То, что этот каджар в звании рядового, уже говорит о том, что он из бедняков. Отпустим его... Пусть идет к своим товарищам и скажет им. что все бедняки подняли оружие против богачей. Сипаи и все остальные, кто в звании простого солдата, должны встать на борьбу с земинадарами и капиталистами.
        «Неужели Тузина схватили? - вновь задумался Лесовский, глядя безучастно на то, как втолковывает что-то по-персидски Дженг пленнику. - Скорее всего, да, иначе бы они не написали в газете «неизвестно зачем приехавшего к нам...
        - Лесов-хан,- вновь вывел его из раздумья Дженг,- Каджар не хочет идти к своим, боится. Говорит, английский офицер сразу же его расстреляет.
        - Скажи ему, что винтовку мы отдать ему не можем. - сказал Лесовский. - Если боится идти к сипаям, пусть идет на все четыре стороны. Есть же у него где-то дом. может быть, жена.
        Каджар, поминутно оглядываясь, вероятно, боясь выстрела в спину, стал быстро подниматься в гору, за тем побежал и скрылся за скалами. Лесовский усмехнулся:
        - Ну что ж, Дженг, оставаться нам здесь ни в коем случае нельзя, сам понимаешь.
        - Надо ехать в ущелье Шабаир, - предложил Дженг. - Там можно одному-двум разгромить целый отряд, а нас тринадцать. Шабаир очень удобное ущелье, как я раньше о нем не вспомнил!
        Отряд двинулся к хребту, мимо которого шла мешхедская дорога.
        VII
        Маллесон курил сигару, вертясь с боку на бок в кресле. Он забыл открыть в кабинете форточку, и табачный дым висел под потолком ядовитым облаком. Генерал пыхтел, крутил бычьей шеей и хмыкал. «Я разгоню к дьяволу этот ВИК - он не справляется с чернью и только мешает мне установить в этой чертовой каракумской дыре железный британский порядок!» Маллесон был изрядно напуган массовым рабочим митингом в железнодорожном собрании. Пришлось после этого английским солдатам, вместе с комендантом Худоложкиным. искать зачинщиков смуты - большевиков, но они словно растворились. Арестованы сотни рабочих- остановилась работа в депо, на кирпичном и хлопкоочистительном заводах, закрылись многие лавки и даже городская пекарня...
        Ровно в восемь утра в кабинет вошел капитан Тиг Джонс.
        - Проходите, садитесь, Раджинальд.
        - Господин генерал, с вашего позволения, я открою форточку, у вас здесь много дыма. - Тиг Джонс подошел к окну.
        - Как дела на позициях? - спросил генерал. - Какие усилия предпринимают красные?
        - Красные все так же стоят на станции Равнина, господин генерал. Действий с их стороны пока нет никаких, если не считать разведгрупп, которые время от времени появляются близ наших позиций. Но затянувшееся мирное противостояние играет на руку большевикам. Участились случаи дезертирства из армии Ораз Сердара. Красные забрасывают опасные прокламации- агитируют фунтиковских вояк, чтобы переходили в стан большевиков. Агитация их весьма действенна. Я приказал выставить на линии фронта заградительные команды, но рабочие находят способ уйти.
        Маллесон недовольно засопел, раздавил в пепельнице сигару.
        - Знаете, капитан, когда трещит в плечах фрак, то и в панталонах чему-то становится тесно. По-моему, этот Фунтиков разжирел на наших харчах, и от него нет никакой пользы. Я вызвал вас, чтобы сообщить: надо разогнать Закаспийский исполком и создать Комитет общественного спасения.
        - Разве изменится что-то от переименования? - скептически усмехнулся Тиг Джонс.
        - Изменится... Мы лишим эсеров всех самостоятельных прав. Новый орган целиком будет исполнять нашу волю и одновременно войдет в подчинение Кавказско-Каспийского правительства полковника Бичерахова, которого опекает, как вам известно, генерал Денстервилл. Это весьма выгодно. Пусть Бичерахов поможет нам войсками и оружием. Наша с вами забота - вывезти из этой пустыни все, что имеет ценность. Вы привели с собой эсеровского вождя?
        - Да. господин генерал. Он ожидает в приемной.
        - Пригласите его и останьтесь со мной, поможете мне побеседовать с ним.
        - Слушаюсь, сэр. - Тиг Джонс отворил дверь и позвал Фунтикова.
        Войдя, Фунтиков несколько раз поклонился, держа обеими руками папаху. Генерал с минуту, не скрывая презрения, наблюдал за его подобострастными движениями и не спешил пригласить сесть в кресло.
        - Сейчас будем говорить, - сказал наконец Маллесон по-русски. - Садиться не надо. Вы не достоин садиться. Вы плохой вождь... - Далее Маллесон заговорил на английском языке, и Тиг Джонс приступил к делу:
        - Генерал говорит, что вы большой трус. Вы боитесь своих рабочих. Что вы на это скажете?
        - Но как же не трусить-то? - Фунтиков вновь принялся кланяться и затеребил в руках папаху. - Поневоле струсишь, когда на твоих руках кровь комиссаров, и рабочие то и дело грозят расправой, отомстить хотят. Приходится искать с ними общий язык, дипломатию стараюсь соблюдать.
        - Это не дипломатия, а потворство большевикам. Мы вынуждены отстранить вас. Идите работать на паровоз, - будете возить на фронт солдат и боеприпасы.
        - Ваше превосходительство, не дайте погибнуть! - панически заскулил Фунтиков и повалился на колени.- Если вы это сделаете - меня сразу порешат, сразу же зарежут или застрелят. Со мной считаются только потому, что я стою у власти. А как сделаюсь пешкой - хана мне. Пожалейте, господин генерал. Вспомните, сколько добра я для вас сделал! Разве не я послал к вам в Мешхед Доррера и Дохова, чтобы пригласили вас в Закаспий! Разве не я выполнял беспрекословно ваши советы - стрелять всех комиссаров без жалости? Скольких я погубил ради вас, вспомните!
        - Молчать! - заорал, краснея, Маллесон. - На твоих руках кровь - ты ее сам отмывай, британского генерала не трогай... Ты подлый трус, я не могу тебя оставить в новом комитете!
        - Смилуйтесь, господин генерал! - Фунтиков вновь заскулил, ударяясь лбом об пол. - Сделайте так, чтобы не расправились со мной рабочие.
        - Хорошо, встань... Мы сейчас решим, что с тобой делать. - И Маллесон опять заговорил по-английски:- Раджинальд, как тебе нравится эта русская свинья? Мало того, что он пьяница, но он к тому же трус и совсем лишен человеческого духа. Этот негодяй вызывает жалость. Скажите ему, что я посажу его в тюрьму, как пособника большевиков, который не захотел и не сумел предотвратить митинг. Когда мы его выпустим - он заслужит сочувствие у рабочих... Потом мы его выгоним из Закаспия, сославшись на то, что он убил комиссаров.
        Тиг Джонс, довольный хитроумной задумкой своего командующего, льстиво засмеялся.
        - Господин генерал, не надо ему ничего говорить, иначе он разболтает. Отдайте приказ об аресте.
        - Хорошо, я с вами согласен, Раджинальд.
        Тиг Джонс загадочно улыбнулся, вышел в гостиную и вернулся с двумя сипаями.
        - Господин Фунтиков, - объявил капитан, - за ваши неправильные действия мы вынуждены посадить вас в тюрьму. Уведите его...
        - Но как же так! За что же, ваше превосходительство?! - Фунтиков нелепо замахал руками. Маллесон с досадой выругался:
        - Иди, дурак!.. - Выждав, пока закроется дверь кабинета, Маллесон объявил: - Председателем Комитета общественного спасения назначаю господина Зимина... Остальных, человек пять, не больше, подберите, Тиг Джонс, сами и представьте кандидатуры на рассмотрение... Обнародуйте также мой приказ о том, что все митинги и собрания без ведома правительства воспрещаются, а если будут таковые, то мы применим самые строгие меры вплоть до расстрела... Можете идти, Тиг Джонс, у меня куча дел и еще надо написать письмецо Денстервиллу... Его подручные слишком старательно осматривают наши грузы в персидском порту Энзели. А я не договаривался с Денстервиллом делить добычу поровну.
        Оставшись один, Маллесон вновь закурил и принялся за дело. Однако только он начал соображать, как лучше, не обижая, но и не потакая коллеге Денстервиллу, начать послание, в дверь постучали, и дежурный офицер доложил о настоятельной просьбе лейтенанта Пиксона принять его.
        - Что стряслось, Элис?! - раздраженно, повысив голос, спросил генерал у вошедшего офицера.
        Пиксон был сильно взволнован, даже испуган - по его лицу скользила жалкая улыбка.
        - Господин генерал, я не знаю с чего начать, - расстроенно и сбивчиво заговорил он.
        - Сядьте, Пиксон! - еще строже сказал Маллесон. - И объясните членораздельно, что у вас произошло?
        - Господин генерал, я постараюсь доложить коротко, - садясь в кресло, более спокойно продолжил Пиксон. - Вчера, как всегда, в полночь я возвратился из поездки, лег спать, и тут ко мне пожаловала мадам Юнкевич.
        - Пожаловала после полуночи?! - Маллесон захохотал и потянулся за сигарой. - Ну и что же? Ах да, вы, вероятно, в интимных связях с ней, иначе бы она сама к вам не пришла в такое время.
        - Господин генерал, мадам от меня без ума с пер вого дня нашего знакомства, - жалко улыбнулся Элис. - Она только и ждет, когда я возвращусь, и тут же бежит ко мне от мужа. Эта несносная женщина сначала закрывала его в комнате на ключ...
        - Но почему же несносная, Элис?! - вновь засмеялся Маллесон. - Вы должны боготворить ее за столь страстную привязанность к вам.
        - Сначала она его закрывала, - повторил Элис. - а потом каждое утро стала приказывать ему, чтобы ои поливал мне во время моего умывания на руки, подавал на стол чай...
        - Забавная дама, - сказал Маллесон и прикурил сигару. - Зачем она это делала? Неужели ей так хотелось унизить своего супруга?
        - Не думаю, господин генерал. Вся беда в том, что я имел неосторожность намекнуть ей, будто бы она больше любит своего старикашку, нежели меня. С этих пор Нелли все время доказывала, что это не так.
        - Ну и что же этот старикашка? Вероятно, написал на вас жалобу и сегодня принесет ее мне?
        - О нет, господин генерал, этого он не сделает. Вчера вечером он попросил у моего слуги Карны пистолет. Карна, заподозрив неладное, не дал ему оружия. А сегодня утром, когда я вышел во двор... увидел старика Юнкевича в петле... Он привязал веревку за перила и повесился...
        - Что вы такое болтаете, Пиксон?! - Генерал, ошарашенный неожиданной развязкой, вскочил с кресла. - Как вы могли допустить такое! Вы, офицер британской армии, стоящий на страже порядка в этой дикарской стране, демонстрируете крайний эгоизм к нашим союзникам!
        - Господин генерал, я не считаю себя виновным, - робко начал оправдываться Пиксон. - Вы же сами знаете, как падки женщины других стран на сынов Альбиона.
        - Куда вы дели труп несчастного? - Маллесон пристально посмотрел на подчиненного.
        - Он лежит в гостиной, и я не знаю, что с ним делать, - пролепетал Пиксон.
        - Мальчик мой, вы совершили пакость, - нравоучительно произнес Маллесон. - Будь вы не Пиксон, а кто-то другой, я приказал бы вам самому хоронить бедного рогоносца. Только любовь моя к вам не дает мне права наказать вас столь жестоко. Я посажу вас на пять суток. Но после того, как выйдете из-под ареста, вы уже не вернетесь в дом покойного. Я придумаю, что с вами делать.
        - Спасибо, господин генерал, - заулыбался Элис Пиксон. - Вы всегда были так добродушны и снисходительны ко мне.
        - Ладно, Элис, не надо лишних слов, - чуть строже выговорил Маллесон. - Вы будете отбывать наказание здесь, в комнате Тиг Джонса, он выедет завтра на фронт, и вам никто не станет мешать в вашем покаянии. Все, Элис, идите... и распорядитесь, чтобы ваши сипаи занялись похоронами.
        На другой день Юзефа Казимировича отпевали в католическом костеле. На похороны собрались все его давние друзья - Дуплицкий, Жуковский, граф Доррер, Грудзинский, сам Зимин, только что вернувшийся из Петровска от Бичерахова. Назначенный поначалу представителем в ставку Кавказско-Каспийского правительства, а теперь - председатель Комитета общественного спасения, вел он себя начальственно даже здесь, на похоронах. Он первым возложил венок к гробу, склонился над плачущей вдовой Юнкевич, ободряя ее, чтобы не теряла духа в столь тяжкий для нее день. На могиле он выступил с речью, отметив выдающиеся заслуги господина Юнкевича, и пожелал ему вечного покоя в царствии божьем. С кладбища Зимин шел в окружении господ, тотчас забывших о покойнике, - их целиком занимали слухи, распространившиеся еще вчера об аресте Фунтикова. Дуплицкий недоуменно пожимал плечами и советовал Зимину, чтобы он заступился за Федора Андрианыча, - как ни суди, ни ряди, но Фунтиков в самый ответственный момент, когда пришло время террора, проявил беспощадность к красным комиссарам. И разве не он одним из первых заговорил о
необходимости приглашения в Закаспий англичан! Маллесон же вместо того, чтобы отблагодарить Фунтикова за оказанное британцам доверие, сажает его в тюрьму! Зимин кривился и передергивал плечами - не нравилось ему, что господа при нем, не соблюдая ни малейшего такта, почтения, выгораживали его слабого предшественника. «Что такое Фунтиков? - спрашивал он у господ. - Бывший слесарь, машинист... естественно, он не мог управлять столь разношерстным и поэтому сложным современным обществом Закаспийского края. И, да станет вам известно, господа, что Маллесон упрятал его в тюрьму не для того, чтобы наказать, а для того, чтобы спасти 6т расправы... Пусть рабочий класс считает своего бывшего лидера мучеником, пострадавшим за пролетарское дело!» Жуковский, соглашаясь со столь тонким дипломатическим ухищрением Маллесона, все же возразил: «Господин Зимин, но как же комиссары? Ведь они целиком на совести Федора Андрианыча! Не мы же их расстреливали!» Зимин развел руками: «Тут, как говорится, ничего не попишешь: Фунтиков виноват один. Ни мы с вами, ни англичане к строгостям его не причастны... Мы с вами, как и наши
друзья-англичане, в своих поступках весьма и весьма гуманны.
        Ну, хотя бы нынешние похороны... Не говорю о нас с вами, но подумайте, как благороден генерал Маллесон, распорядившийся с такими почестями, в такое сложное время похоронить одного из старых служащих закаспийской столицы, каковым был Юзеф Казимирович». Ни один из господ и знать не знал, какой смертью ушел в потусторонний мир Юнкевич. Маллесон, угрожая расстрелом, предупредил сипаев - слуг Пиксона, чтобы правда о самоубийстве Юнкевича не вышла за ворота дома покойника. Предупреждены на этот счет были старуха-служанка и сама вдова...
        Прошло время, и вновь появился в слободке Фунтиков. Промелькнул мимо окон длинного порядка домов, сутулясь, словно побитый пес. Но представлялся, играл как можно ярче роль мученика этот кровожадный палач. Задерживаясь со встречными, он отрешенно махал рукой, не до вас, мол, и следовал дальше. Ночью он заглянул к Игнату Макарову. Тот, опираясь на костыль, разглядывая неожиданного гостя на пороге, подивился:
        - Откель тебя, Федор Андрианыч, принесло? Вроде бы люди баили, что в тюрьме ты кукуешь, а ты на свободе. Сбежал, что ли?
        - Хуже, Игнат... гораздо хуже. Ты впусти в дом-то, не на пороге же мне разговаривать с тобой!
        - А о чем нам с тобой разговаривать?-хмыкнул Игнат. - Гусь свинье не товарищ. Раньше ты обегал меня, поздоровкаться тебе со мной было некогда, а как проштрафился перед англичанами, сразу Игнат тебе стал нужен. Говори, зачем пришел, а в комнату не пойдешь - не хрена тебе там делать. Откуда я знаю, кто ты теперь такой? Может, ты сбег из тюрьмы, а у меня спрятаться хочешь. Пойду, мол, к Игнату, у него искать не станут. Он старый скобелевский солдат - человек с почтением и большим авторитетом у всего общества.
        - Макака твой где, мать твою так! - разозлился Фунтиков. - Надеюсь, он-то к красным не подался? Не примут они его - враз порешат. А Ермолай твой хорош... Тут брыкался - не подчинялся моим приказам. А как уехал на фронт, так сразу и сбежал к большевикам. Давно хотел сказать, да жалел тебя, Игнат... Ты вот меня как прокаженного боишься, в дом не пускаешь, а я возьму да и доложу Маллесону о том, что два твоих сына - большевики. Один подох, обороняя красный Совнарком, другой у красных служит, воюет против англичан...
        - Ну, если так, то не забудь им сказать и о третьем, - злобно улыбаясь, напомнил Игнат. - Этих двух негодяев я за сыновей не считаю. Поговорим лучше о Макаке.
        - Да уж есть смысл, - сказал Фунтиков. - Только в комнату давай войдем.
        - Ну входи, входи, раз тебе так хочется, - уступая, согласился Игнат и крикнул жене: - Ты, Марья, дверь прикрой, мы тут малость побалакаем с Федором Андрианычем.
        - Что случилось-то! - испугалась старуха. - Неужто что с Ермошкой?
        - Ложись, ничего покуда не стряслось. - Игнат притворил дверь, усадил гостя к столу и поставил бутыль самогона. - Выпей, Андрианыч, небось, в тюрьме-то не поили тебя кишмишовкой.
        - В тюрьме не поили, но захотел бы выпить, то и там бы поднесли. Тюрьма - это для отвода глаз... Бежать нам надо с твоим старшим сыном, да как можно скорее. Руки у нас с ним по самые локти в крови. Ты, небось, и так знаешь, кто убил Полторацкого, наших асхабадских комиссаров и бакинцев. Последних мы вместе с англичанами порешили, но от этого голове не легче. Макака твой во всех расстрелах участвовал...
        - Врешь, Фунт! - Игнат отодвинул от себя стакан. - Нашкодил, гадюка, а теперь и других решил измазать.
        - Вот те крест, Игнат. Твой сын во всех комиссаров стрелял, в упор и без промаха. - Фунтиков перекрестился и налил в стакан еще.
        - Ух, падло, - тихонько завыл Игнат. - Да в кого же он такой... Он же у нас все время культурным был, ходил при галстуке... Это ты его, сукин сын, совратил, дал ему понюхать людской крови - вот и скурвился он.
        - Ладно, Игнат, жалкие слова говорить. - Фунтиков ухмыльнулся. - Яблоко от яблоньки не далеко падает. Ты тоже в свое время многим кишки выпустил.
        - Но так то ж на войне!
        - Какая разница. Взял грех на душу - убил или приколол штыком с десяток туземцев, а злость-то твоя в жилах осталась и по крови старшему сыну передалась.
        - В философию полез...
        - Теперь не до философии нам с твоим сыном. Мальчику с голубыми глазами бежать надо, а он на фронте, под Равниной мается, большевикам животы вспарывает... Жалко мне его... Пришел я к тебе, Игнат, чтобы ты поскорее отозвал сына с войны. Вместе с ним уедем. Скажу тебе, как на духу, только ты никому ни слова. Англичане нарочно в тюрьму меня посадили, а теперь и бегство устроили. Пусть твой Василий едет со мной - вдвоем оно надежнее. А останется - несдобровать ему.
        - Да как же я... - растерялся Игнат. - Как же я его с фронта, вызову?
        - Утречком иди к Маллесону, скажи, старуха, мол, помирает, с сыном ей надо проститься. Я подтвержу, поспособствую... Договорились? Ну, вот и молодец... Плесни-ка еще немного, да пойду...
        IX
        До наступления теплых дней отряд Лесовского квартировал в высокогорном сельце, близ Шабаирского ущелья, в доме персидского кетхуды [кетхуда - староста]. Джигиты ходили на охоту, приносили горных козлов, мясо меняли на хлеб и рис. По два человека ежедневно спускались по тропам вниз к Шабаиру и дотемна сторожили горный проход, надеясь, что англичане все-таки повезут оружие и боеприпасы в Закаспий. Седобородый кетхуда, мало чем похожий на старосту, скорее на патриарха небольшого, затерявшегося в горах племени, напоминал то и дело Али Дженгу, что британцы вряд ли повезут пулеметы и винтовки этой дорогой, им удобнее переправлять оружие в районе Артыка. Именно там вошла на туркменскую землю английская армия. Дженг сообщил о предположениях кетхуды Лесовскому. Тот, зябко ежась в чекмене, выслушал командира отряда, усмехнулся:
        - Старик мечтает, как бы поскорее избавиться от нас, вот и гонит к Артыку. Но если даже он искренне хочет помочь нам, то все равно в горах сейчас снег, и нам не пройти сотни верст, без отдыха и остановок. Если же на пути не попадется крова и не сумеем раздобыть горячей пищи, то песенка наша может быть спета... Нет, Дженг, будем ждать лучших дней.
        Внизу на мешхедской дороге тоже все замерло. Джигиты, возвращаясь из разведки, каждый день докладывали: «Никого нет, все ушли». Отряд не имел никаких связей с внешним миром, и Лесовский, как, впрочем, и все остальные, тяготился безвестностью. «Что там сейчас в Асхабаде? Где линия фронта? Далеко ли наши? Неужели все еще стоят у Амударьи, под Чарджуем. Может быть, англичане потому и не идут по этой дороге, что продвинулись далеко вперед, и им легче сообщаться со своими военными базами в районе Серахса?» Думая о том, в какое затруднительное положение загнала его обстановка. Лесовский с тоской вспоминал о лучших днях. И стоило ему предаться воспоминаниям, как перед ним возникал образ Ларисы Архангельской. В память запало последнее свидание с ней на ташкентском вокзале. «Где она сейчас? - думал он удрученно. - Помнит ли обо мне? Может быть, давно уже считает погибшим?» С того дня, как простился с ней, в декабре семнадцатого, прошло почти полтора года. За это время написал несколько писем, от нее получил два, последнее накануне эсеровского мятежа. Это письмо и сейчас хранилось у него в нагрудном кармане
гимнастерки. Иногда он доставал вчетверо сложенный тетрадный листок и читал его, стараясь по написанному понять состояние души, настроение Ларисы тех минут, когда она, склонившись над этим листком, думала о нем. Строки ее всякий раз воспринимались по-разному - вероятно, это зависело от того, как был настроен при чтении сам Лесовский. За строками он видел ее - то сомневающуюся, то слишком застенчивую и нерешительную, то, наоборот, она казалась ему очень собранной, хорошо знающей то, что делает и к чему стремится. Строки же были самыми искренними: «Милый мой Николай Иваныч, как же я тебе давно не писала, - прости меня! Но не я тому виной, что давно ты не получал от меня весточки. Наверное, ты не хуже меня знаешь о войне с эмиром Бухарским, и что дорога между Ташкентом и Асхабадом долго была в неисправности. Сегодня утром наконец-то на почте сказали, что есть с Асхабадом связь, вот и села я, чтобы поскорее рассказать гебе обо всем... Папа давно уже не сердится на тебя. Он говорит мне, если я действительно по-настоящему нравлюсь тебе, ты обязательно приедешь в Ташкент. А к Лесовскому в Асхабад ни за что,
говорит, не пущу... Ну, ты понимаешь сам - почему... Николай Иваныч, если тебе так трудно расстаться с Совнаркомом, то я пойду к Колесову или Полторацкому и похлопочу, они переведут тебя в Ташкент, тем более, что им нужны такие люди, как ты: ведь только что образована Туркестанская Автономная Советская Республика. Представляешь, как нуждаются комиссары в хороших людях!»
        Перечитывая письмо, Лесовский думал и о том, как же далеко оттолкнуло его от всех сердечных дел время! Вернется ли к нему счастье, или злой рок расправится с ним в этих горах, и Лариса Евгеньевна никогда не узнает о его участи?..
        На вершинах гор еще лежал снег, но предгорья зазеленели, согретые теплым летним солнцем. Люди кетхуды ходили в долину и сообщили - на дороге вновь появились рабочие с кирками и лопатами, а рядом с дорогой стоят зеленые палатки. Еще через несколько дней примчался из Шабаира Бяшим-пальван, ездивший на разведку.
        - Лесов-хан, британса едет! - радостно, не скрывая торжества, доложил Бяшим.
        - Много их? - спросил Лесовский, глядя на двенадцать орлов, готовых в любую минуту отправиться в бой. Они толпились вокруг вернувшегося разведчика, стараясь не упустить ни одного слова из его сообщения.
        - Ай, немного их... Два бричка есть, еще одна офицера есть и десять сипаев, - торопливо пояснил Бяшим.
        - Ты хорошо разглядел? Неужели только десять?- усомнился Лесовский.
        - В этот смотрел. - Бяшим взял в руки висевший на его груди бинокль.
        - Из Мешхеда едут? - спросил Али Дженг.
        - Нет, они из Асхабада едут... Два бричка... Фургон называица.
        - Что ты сказал?! - Голос у Лесовского сразу сник. - Из Асхабада? Но какое же может быть в фургонах оружие, если из Асхабада?!
        На какое-то время все замолкли, каждый подумал, надо ли ввязываться в стычку с английским обозом? Да и обоз-то - всего две повозки. Но именно эти две повозки и заинтриговали Али Дженга.
        - Лесов-хан, - сказал он, потирая руки. - Почему британцы отправляют в Мешхед всего два фургона? Я думаю, они везут золото и серебро. Они могли бы увезти золото даже в одном фургоне.
        - Если бы везли золото, его охранял бы целый эскадрон, - ответил Лесовский. - Давайте меньше рассуждать... Садитесь на коней да поедем к ущелью.
        Спустившись по склону к теснине, откуда была видна в обе стороны дорога, джигиты тотчас увидели верстах в трех от входа в Шабаир две повозки. Лесовский взял бинокль у Бяшима, и совершенно отчетливо предстали перед ним два фургона, десять конных сипаев, по пять всадников спереди и сзади повозок, и один офицер. Лесовский засомневался: вряд ли в фургонах может быть золото, но, безусловно, в них что-то стоящее, скорее всего ковры. «Но на черта нам нужны ковры?- подумал он, не отрываясь от бинокля. - У каждого сипая поперек седла винтовка - вот что нам надо!»
        - Дженг, - спокойно, стараясь не показывать волнения, распорядился Лесовский. - Ты и еще четверо останетесь над пропастью, забросаете сверху повозки камнями. Я, и со мной восемь джигитов, встретим врагов оружейным залпом на выходе из ущелья...
        План этот был разработан давно, еще как только Лесовский появился здесь со своими бойцами, зимой. Джигиты натаскали к краю пропасти груды огромных камней. Любой из этих «камушков», попади он в повозку, разнес бы ее в щепки. А попасть в повозку в таком тесном ущелье не составляло никакого труда.
        Фургоны приближались к Шабаиру медленно. Джигитам казалось, что враги чувствуют опасность, и потому так тихо едут. Но нет, англичане вовсе не допускали мысли, что в этой разоренной солдатами Маллесона зоне может появиться хоть один человек. Все придорожные селения были сожжены, а жители угнаны или расстреляны. Даже собак, которые поначалу бродили здесь стаями, не стало, - пообгрызали все трупы и ушли.
        При въезде в ущелье английский офицер и его ординарец вынули из кобур пистолеты. Сипаи приготовили винчестеры. Камни посыпались на них сверху так же неожиданно, как если бы среди ясного дня вдруг разразилась гроза. Оба фургона, раздавленные валунами, со скрежетом скатились с дороги в бурную каменистую речку. Лошади, под тяжестью повозок, повалились тоже, оглашая ущелье диким предсмертным ржаньем. Камнями была побита почти вся охрана. Офицеру удалось избежать мгновенной смерти, - он погнал коня по ущелью, поворачиваясь и стреляя из пистолета, словно за ним гнались преследователи. На выходе из ущелья он наткнулся на дробовой заряд, ухнувший из ружья, и замертво свалился с лошади. Джигиты, не обращая внимания на убитого британца, бросились к речке, где бились в предсмертной агонии лошади. Раненые кони и трое солдат метались по ущелью.
        - Бросай оружие! - закричал Лесовский. - Бяшим, ведите всех, кто живой, сюда!
        Британцы не оказывали никакого сопротивления, да и не могли его оказать, - смятые камнепадом в одно мгновение, они растеряли винтовки и коней.
        Сверху по тропе спустился Дженг с четверкой джигитов. Лесовский сердито одернул его:
        - Дженг, куда ты со всеми?! Оставь двоих наверху, пусть смотрят за дорогой. Тут всем делать нечего.
        Двое вновь поднялись вверх на высокий отвесный склон. Дженг подошел к Лесовскому, который с жалостью смотрел на пленных сипаев, обмывавших в речке окровавленные головы.
        - Перестарались, Дженг, - сказал Лесовский. - Надо было взять их всех живыми.
        Али Дженг скептически усмехнулся:
        - Лесов-хан, ты не был на войне, поэтому жалеешь их. Не жалей. Враги безжалостны. Они расстреляли всех наших... Житникова, Молибожко, Батминова, Розанова... всех и без всякой жалости... Они угнали через это ущелье в Индию Овезберды Кулиева. Жив ли он?
        - Ты прав, Али Дженг. Но эти жалкие солдаты-сипаи не знают, кого они убивают и за что.
        - Они убивают за деньги! Это наемные убийцы, Лесов-хан. Не жалей их, или я перестану тебя уважать.
        - Ладно, пойдем посмотрим на офицера. Кажется, он англичанин.
        Труп офицера лежал вниз лицом. Али Дженг перевернул его ногой, и Лесовский вздрогнул от неожиданности:
        - Пиксон... Ну, конечно, он, - Лесовский склонился над убитым. - Этот гад тем только и занимался, что расстреливал большевиков и сочувствующих им. Живой бы он нам рассказал о многом... Ладно, черт с ним, такова, значит, его судьба. Пошли посмотрим на трофеи.
        В повозках оказались туркменские ковры ручной работы, серебряные, отделанные драгоценными камнями, украшения, - гупбы, гульяка, мониста из золотых и серебряных монет. Оставшийся в живых слуга Элиса Пиксона, сипай Карна, сказал, что все богатства они везли в мешхедскую резиденцию генерала Маллесона. Отпустив Карну и двух его товарищей, джигиты погрузили оружие, ковры и драгоценные поделки на коней и поднялись в горы. В селение заехали на постоялый двор лишь затем, чтобы запастись в дорогу едой и упаковать во вьюки трофеи. Захваченное добро решили сдать при первом удобном случае Советской власти, ибо, если верить индусу, Красная Армия наступает, и сейчас ее полки уже захватили Мерв и приближаются к Теджену...
        Как только отряд двинулся в путь, Али Дженг занял место впереди, безошибочно отыскивая тропы, ведущие по северным склонам на восток. Ехали, растянувшись в цепочку, не поднимаясь на гребни. Зеленый покров хол мов надежно укрывал всадников.
        Наступила ночь. Двигаясь на ощупь, они то спускались ниже, объезжая поперечные отроги, то вновь поднимались вверх, чтобы не наткнуться на какое-либо человеческое жилье. К рассвету прошли, по соображениям Али Дженга, семь фарсахов. Остановились на отдых неподалеку от теснины, по которой змейкой извивалась горная дорога, выходящая в предгорья к Каракумским пескам. Место, которое выбрали джигиты для отдыха, напоминало пещеру, но вся она была загромождена обломками скал. Из широких щелей торчали зеленые кусты ежевики. Развьючив лошадей, джигиты спрятали три тюка с коврами и два больших чемодана с драгоценностями в расщелинах пещеры, сами расположились на отдых у входа. Лесовский выставил двух часовых, объявив им, что сменит их через три часа, и тоже лег, укрывшись чекменем. Уснул он мгновенно, но спал чутко, и едва донесся лай собаки, сразу же вскочил и выхватил из кобуры пистолет.
        Осторожно выглянув из-за скалы, Лесовский увидел внизу возле шалаша часовых, чабана с длинной палкой и огромного пса. «Оказывается, мы шли к чабанской стоянке, - подумал Лесовский. - Внизу, в теснине, речка - сюда пригоняют свои отары пастухи на водопой». Лесовский, не обращая внимания на взбрехивающего пса, подошел к чатме.
        - Здравствуйте, яшули, - поздоровался он, приглядываясь к чабану. - Кто ты? Откуда?
        Часовые перевели незнакомцу вопрос Лесовского. Он покивал головой и тотчас принялся рассказывать о своих злоключениях. Пас он овец в песках, и ночью подкрались к нему аламанщики - отару угнали, а заодно увели и подпаска. Теперь он остался один, а идти в селение боится - там стоят белогвардейцы. Выслушав чабана, Лесовский успокоил его: придут красные аскеры - помогут чабану отыскать пропавших овец. Чабан поблагодарил Лесовского за добрые слова и, распрощавшись, спустился в теснину. Ни джигиты, ни Лесовский не заподозрили ничего плохого в поведении этого человека. Весь день отдыхали, меняя часовых, а к вечеру у чабанской чатмы появились около тридцати вооруженных всадников.
        - Курды! - мгновенно сообразил Али Дженг. - И тот чабан был из этой шайки. Эх, жаль, не видел его утром. Я бы сразу отличил курда от туркмена. А теперь, Лесов-хан, туго нам придется...
        Курды, остановившись у шалаша, осмотрелись вокруг и поехали к пещере. Лесовский тихонько скомандовал, чтобы джигиты залегли и приготовились к бою. Сам, выйдя из-за скалы, прокричал:
        - Эй, вы, приказываю вам остановиться! Еще одно движение, и мы откроем огонь! Мы - бойцы Красной Армии, и если хоть один из вас поднимет на нас руку- будет отвечать по всей строгости революционного закона!
        Ехавший впереди всадник потянул за уздечку, остановил коня, отозвался на чистом русском языке:
        - Не ерунди, браток! Знаем мы, из каких вы бойцов! Красная Армия еще далеко отсюда. А вы - сучье охвостье! Немедленно сложите оружие! Впрочем, даем десять минут на размышление! Извольте... - Конники повернули коней и отъехали вновь к чатме.
        Лесовский посмотрел на своих бойцов, как бы взвешивая - смогут ли они выстоять в схватке с грабителями, и тут же пришла в голову другая мысль: «Какой-то русский к этим курдам затесался, причем, командует всей шайкой... Может быть, это не курды, а нукеры какого-нибудь Ханлар-бека или самого Ораз Сердара выехали в разведку?» И словно в подтверждение мыслям Лесовского, где-то далеко внизу, за пустынным горизонтом, прогремел орудийный выстрел, за ним еще один, и еще.
        - Дженг, это не курды, - четко выговорил Лесов ский. - Это белогвардейский отряд. Видимо, они отступают - под Каахка началось сражение.
        Орудийная канонада усиливалась с каждой секундой, и этот нарастающий грохот толкнул на решительные действия вооруженных всадников. Из-за чатмы четкой торопливой дробью застучал пулемет, и пули, ударяясь о скалы и рикошетя веером, засвистели, уносясь в пространство. После продолжительной пулеметной очереди вновь наступило затишье, и властный голос опять потребовал сдать оружие. Но это уже была запоздалая угроза. Едва отстучал пулемет, джигиты в ответ открыли ружейную пальбу, и никакая сила остановить их не могла, кроме вновь включившегося в перестрелку пулемета. Новая затяжная очередь заставила Лесовского и его бойцов не только прекратить огонь, но и отползти, ибо пули чиркали по самой верхушке взгорка. Лесовский, прижимаясь к земле, увидел, как ткнулся носом в землю один из джигитов. Лесовский приподнялся, потянулся к нему, но тотчас почувствовал, будто бы его чем-то тупым ударило в предплечье. И сразу из рукава потекла кровь. В глазах заискрилось, во рту стало горько, словно от разжеванной хины. Теряя сознание, Лесовский услышал голос Али Дженга, хотел что-то сказать ему, но никак не мог, не
хватало сил шевельнуть губами. Он не чувствовал, как оттащили его в сторону, сняли с него гимнастерку, порвали нательную рубаху и перевязали плечо. Не ведал Лесовский, что враги, держа его джигитов под шквальным огнем, зашли с фланга и залегли в скалах над самым входом в пещеру.
        - Ну что, браток, будешь и дальше валять дурака, или сложишь оружие?! - раздался злой, насмешливый голос над самой головой Дженга.
        Али Дженг, придерживая одной рукой своего комиссара, другой держал пистолет и выбирал момент, чтобы без промаха выстрелить во врага.
        - Еще один ультиматум, браток! - вновь скомандовали сверху. - Если вы действительно красные, то спокойно сложите оружие, ибо мы есть разведка Первого Туркестанского полка!
        - Эй, вы, клянусь аллахом, красные мы! - в бессильном отчаянии прокричал Али Дженг. - Мы - партизанский отряд комиссара Лесовского.
        - Ладно, бросай оружие и выходи по одному! Малейшее сопротивление - и все будут уничтожены на месте. А ну, выходи!
        Джигиты подчинились приказу. Последними, придерживая под руки Лесовского, вышли из пещеры Али Дженг и Бяшим-пальван.
        - Ну вот, так бы и давно! - Конопатый джигит в тельпеке и халате подошел к пленникам, разглядывая каждого. - Вроде бы тут кто-то по-русски кричал, где он? Этот, что ли? Ранен, кажется? Ух ты, хорошо мы ему угодили... Что-то физиономия мне его знакома. Как фамилия, приятель?
        - Лесовский я, - с трудом выговорил Николай Иваныч и через силу улыбнулся, узнав кушкинского батарейца Русанова. - А ты как тут очутился?.. - И не договорил, вновь впал в забытье...
        X
        Наступление Красной Армии началось еще 16 мая, когда, двинувшись со станции Равнина вечером в обход, по барханам, Казанский, Первый Туркестанский, Черняевский полки вышли к станции Анненково, заняли ее и, развернув боевые порядки, пошли на штурм города Байрам-Али. После пяти дней ожесточенных боев город был взят, причем враг понес такие огромные потери, что опомниться уже не мог. Следом за Байрам-Али был освобожден Мерв. Ошеломленный Ораз
        Сердар запросил дополнительной помощи у Маллесона и Бичерахова. Британский генерал, видя, что дело плохо, не решился больше вводить в бой свое колониальное войско. На помощь пришли деникинцы: отстранили от командования Ораз Сердара, прислали на его место генерала Савицкого с четырьмя сотнями офицеров и эшелон белоказаков. Но и этих сил не хватило, чтобы остановить наступление Красной Армии. Освободив от врага Теджен и Душак, красные полки повели наступление на Каахка.
        Конная разведка Русанова была лишь одним из отрядов, которые в ночь с первого на второе июля, следуя по горам и такырам, обошли Каахка и вышли в тыл белым. Основная обходная группа - Казанский и Туркестанский полки тем временем заняли старую крепость Пештаб и отрезали путь к отступлению противника. Подрывная команда, также выйдя в тыл, занялась порчей железной дороги, чтобы не дать возможности белогвардейцам вывезти со станции свои эшелоны. Точно в назначенный час ударила по позициям врага тяжелая кушкинская артиллерия... Именно это отдаленное уханье орудий и услышали джигиты Лесовского и увидели перед собой красных конников, с пулеметом, приняв их сначала за курдов-разбойников, а потом и за белогвардейцев... Оказались в явном заблуждении и конные разведчики Русанова, повстречав на своем пути вооруженную группу во вражеском тылу. Они-то никак не могли подумать, что это свои. Сначала Русанов тоже принял их за разбойничью шайку, а когда услышал русскую речь, то решил - это вооруженный отряд асхабадских эсеров рядится под красных. Теперь, когда все выяснилось, Русанов, сам перевязывая плечо
Лесовскому, вздыхая, приговаривал:
        - Хорошо, что погиб всего один. Могло быть и хуже. Когда мы обошли вас сверху, я уже приготовил лимонку, чтобы взорвать вас в этом укрытии... Ну как, Николай, не легче тебе?
          Лесовский, бледный от потери крови, со спекшимися губами ничего не ответил, лишь жестом дал знать, чтобы дали пить. Ему смочили губы. Русанов, видя, что дело худо, живо распорядился:
        - Вот что, братцы-партизаны. Сейчас я вас всех отправлю в штаб армии. Приходько и Моргунов, проводите ребят к Паскуцкому - объясните, кто они такие, раненого - в лазарет.
        - Товарищ Русанов, зачем в штаб? - Али Дженг умоляюще посмотрел на Русанова. - Возьми с собой! Мы все с оружием, у всех есть кони - мы тоже будем громить белых. Нас всех возьми, а Лесов-хана отправь.
        - А, черт! - Русанов, улыбнувшись, махнул рукой. - Пожалуй, ты прав. Вообще-то я не имею права - вы у меня, до полного выяснения, вроде пленных, но я буду действовать, как подсказывает мне моя совесть. Быстро везите комиссара Лесовского в лазарет, а остальные - вливаются в мой отряд. Грузите на коней ковры и драгоценности. - Тут же он скомандовал «по коням», и разведчики поехали в сторону Каахка, где закипало сражение.
        Оставшиеся с Лесовским провожатые с трудом усадили его на коня, сзади пристроился Приходько. Моргунов мигом вскочил на другого скакуна и, держа за уздечку свободную лошадь, поехал следом за своими товарищами. Спустившись в теснину, они остановились. Моргунов соскочил с лошади, намочил в речушке тряпицу, смочил лицо и лоб раненому.
        - Куда ехать-то? - размышлял вслух Моргунов.- Там сейчас такая заваруха, не дай бог. Ехать туда - все равно что в лапы к смерти спешить. Давай переждем пока стихнут пушки. Только не здесь, - надо выбраться из этой лощины. Чего доброго, побегут белые- наткнутся на нас...
        Выехав на гору, кавалеристы сняли Лесовского с лошади и положили его в тень у отвесной скалы. Сами сели рядом. Отсюда был виден густой черный дым занявшегося в Каахка пожара, всадники возле крепости, застрявший на перегоне у разрушенного пути белогвардейский эшелон. Грохот орудий и трескотня пулеметов неумолчно прокатывались по предгорной равнине, и так продолжалось несколько часов подряд.
        Лишь к вечеру наступило затишье, и разведчики с Лесовским поехали в селение. Тут, на станции и улицах, Царило столпотворение. Никогда еще маленький предгорный поселок Каахка не видел столь много народа и такого скопления поездов. Девять эшелонов, две броневые летучки, более двухсот пятидесяти вагонов было захвачено у белогвардейцев. Фактически в руках Закаспийского фронта оказался почти весь подвижной состав белых. Более пятисот пленных сидели с поникшими головами на площади у вокзала, и около них стояла с винтовками красноармейцы.
        - Братцы, где санбат-то? - спрашивал, ведя лошадей в поводу, Моргунов. - Комиссара тут малость задело, в лазарет надо доставить.
        - С какого полка комиссар-то?
        - С полковой разведки, товарищ. Не подскажете, куда его? Не могет он ни ходить, ни губами шевелить.
        - Айда за мной! - нашелся провожатый.
        Лесовского ссадили с лошади в самом конце перрона, около санитарных вагонов. Два красноармейца в халатах положили раненого на носилки и внесли в вагон. Он был переполнен ранеными. Несколько лекарей оказывали им помощь, в вагоне слышались стоны.
        - Тяжелораненого в соседний, - распорядился хирург, бросив взгляд на бескровное лицо Лесовского и легонько ощупав перевязку на плече. - Несите, я сейчас приду...
        Хирург проводил пристальным взглядом носилки с Лесовским и подошел к сестре милосердия, бинтовавшей ногу красноармейцу.
        - Лара, по-моему, принесли Лесовского... Не знаю, может быть я ошибся, но...
        - Где он? Жив?
        - Он тяжело ранен, если только, действительно, это он...
        Лариса Евгеньевна, опередив отца в тамбуре, стремительно отворила дверь в другой вагон и остановилась перед носилками. Она с минуту молча рассматривала худое бледное лицо с заострившимся носом, заросший черной щетиной подбородок, и чувствовала, как от волнения у нее замерло сердце и стало трудно дышать. «Он, он, это он, - стучало у нее в мозгу. - Жив, слава богу, жив! Но что же я стою? Надо поскорее помочь ему!» Лариса опустилась на колени и тихонько притронулась ко лбу Лесовского. Она увидела, как задрожали его сомкнутые ресницы и поняла, что даже в беспамятстве он интуитивно чувствует ее. Она взяла его за руку, чтобы отыскать пульс, и испугалась, не нащупав сразу его биения. Но вот уловила короткие, едва ощутимые толчки, и сразу почувствовала облегчение.
        Все это время Евгений Павлович стоял за спиной дочери и думал, как же дорог ей этот человек, сколько выстрадала она, потеряв его в сумятице грозного времени, и как отчаянно хочет вернуть к жизни.
        - Ну-ка, голубушка, посторонись немного. - Евгений Павлович заставил дочь встать и подозвал санитаров. - Несите на стол и готовьте к операции.
        - Что с ним, папа? Неужели он так плох? - Губы Ларисы скривились, и отец, обняв ее, похлопал по плечу.
        - Но-но, только без паники... Ранен в плечо - и только. Сейчас удалим пулю или осколок. Ты не волнуйся, а самое главное, не мешай. Мы управимся без тебя. Займись другими ранеными.
        Лариса Евгеньевна вышла на перрон и, прислонившись спиной к теплой, согретой солнцем стене здания вокзала, не отрываясь, смотрела на окна операционного вагона, где сейчас шла борьба за жизнь Лесовского.
        - Сестричка, не желаете семечек? - несколько красноармейцев подошли к Ларисе Евгеньевне, но, увидев на ее лице отрешенность и озабоченность, отошли.
        Она стояла на перроне до тех пор, пока ее не позвали сделать перевязку только что доставленному раненому. Войдя в вагон, она занялась промывкой раны и перевязкой, затем бегала в санотдел за валериановыми каплями. Уже стемнело, и на перроне зажглись фонари, а в эшелонах началась вечерняя проверка, когда отыскал ее отец и отдал завернутую в платочек пулю.
        - Вот, возьми на память... Это твоего Лесовского такой конфеткой угостили... Спит он... - Евгений Павлович широко улыбнулся. - Утречком зайдешь к нему, а сейчас...
        - Я только одним глазком в щелочку! - Лариса счастливо засмеялась и побежала к вагону.
        Приоткрыв дверь купе, она увидела гордо насупленные брови, ожившее разрумянившееся лицо и услышала богатырский храп. Ларисе стало весело и даже смешно. Наверное, она не выдержала бы, разбудила его, но, увидев забинтованное плечо, не решилась этого сделать...
        Утром чуть свет Лариса была на ногах - разносила лекарства, шутила, подбадривала бойцов, но думала только о Лесовском и, как только освободилась, отправилась к нему. Она уже свыклась с мыслью, что он рядом с ней, а все равно волновалась, думала: «Он-то до сих пор даже не знает, что я здесь. Представляю, как удивится!» Войдя в купе, увидела с ним отца. Евгений Павлович, конечно же, успел сказать ему о Лари се. Лесовский, увидев ее, остановившуюся со смущенной улыбкой у порога купе, протянул ей здоровую левую руку, сжал пальцы и не отпускал их, пока она не села рядом. Евгений Павлович деликатно удалился, прикрыв дверь.
        - Ну вот и встретились, - тихо сказал он и поднес ее руку к губам. - Как я благодарен судьбе... Ты не забыла меня за эти полтора года? Я все время думал о тебе.
        Лариса улыбнулась, поцеловала его и прижалась к щетинистой щеке.
        - В апреле мы с папой приехали в Чарджуй, и с тех пор я спрашивала о тебе каждого, с кем приходилось разговаривать. Я говорила, что ты сотрудник Закаспийского Совнаркома, и мне сообщили: «Весь Закаспийский Совнарком расстрелян белогвардейцами».
        - Мне удалось бежать, - пояснил он, вороша ее пышные волосы. - Я тоже был на волоске от смерти, потом расскажу... Ну, а как ты?
        - Я все время работала в госпитале, окончила фельдшерские курсы, потом направили на Закаспийский фронт.
        Она просидела около него больше часа и ушла, по обещав прийти к вечеру. У нее было легко на душе, и мысли приходили самые житейские. «Вылечится Николай Иваныч - сразу уедем в Ташкент. Опять буду работать в госпитале, а он где-нибудь в Совнаркоме. Надо, как только начнет сидеть, побрить его... А потому когда приедем в Ташкент, купим ему серый костюм и фетровую шляпу...»
        Над Каахка поднялся аэроплан «Фарман», сделал круг и полетел на запад. Примерно через час он возвратился. Потом только и было разговоров, что белые, сломя голову, бегут из Асхабада - отправляются со станции поезд за поездом. Весь перрон и привокзальная площадь в Асхабаде забиты людьми. В городе кое-где горят дома. После обеда Лариса забежала к Лесовскому лишь на минуту - принесла ему теплого молока, напоила из ложки и поспешила на пограничный двор, где красноармейцы устанавливали палатки лазарета. Часа через два, вновь забежав к Николаю Ивановичу, застала возле него двух бойцов в папахах и командира.
        - Это Русанов, - представил Лесовский. - Помнишь, в Ташкенте мы с ним к тебе в госпиталь приходили? Все грозился отбить тебя. Ну, так этот злодей и впрямь чуть было не отбил. Затеяли вчера мы с ним дуэль. У него пулемет и тридцать винтовок, у меня - ружья...
        - Николай, пощади! - взмолился Русанов. - Потом расскажешь ей как все было. А сейчас я должен лишь признаться вам обоим, что безмерно рад встрече с вами...
        - А это мои ближайшие друзья и соратники... Бяшим и Али Дженг, - сказал Лесовский. - Познакомься, Лариса. Мы целый год вместе жили в горах.
        Лариса Евгеньевна подала руку, всем своим видом выказывая беспокойство.
        - Боже, вы так шумите, а ему необходим покой. Не знаю даже, как с вами быть. Может быть, придете дня через три?
        - Через три дня мы будем в Асхабаде - отправляемся с кавалерийским полком Володина, - пояснил Русанов и встал. - Ну ладно, комиссар, выздоравливай. Скоро войне конец - встретимся, погуляю на вашей свадьбе. Пойдемте, братцы! - позвал он Бяшима и Али Дженга и, выходя из купе, засмеялся. - Теперь они мои, ищи их в конной разведке!
        Вечером 13 июля из Каахка в Асхабад начали прибывать один за другим воинские эшелоны. Утром, ровно в пять, кавалерийский горн известил о побудке и после коротких сборов вдоль эшелонов выстроились красноармейцы Казанского и Туркестанского полков, тяжелой батареи, саперного батальона, конные разведки полков, Тедженский конный туркменский отряд... Раненых повезли в телегах на окраину города, в госпиталь. Лесовский шел рядом с Ларисой, смотрел на Длинный, узкий коридор Анненковской улицы, уходящей к горам, и думал: «Давно ли по этой улице шел я на Гаудан, строить дорогу - боялся, как бы кто-нибудь из фунтиковцев не узнал с тротуара? Сотни злорадно улыбающихся буржуа смотрели на нас, подгоняемых английскими солдатами. Как же не предсказуема судьба! Теперь я иду этой улицей с бойцами Красной Армии, раненый и, самое невероятное, что со мной та, с которой я вовсе не надеялся встретиться».
        XI
        Передовые части Закаспийского фронта после короткой передышки в Асхабаде, восстанавливая железную дорогу, двинулись дальше - на запад. Отряд Русанова, следуя подножием гор, в один из дней выехал к кяризам. Вокруг аула Теке-хана царило запустение, не видно было ни одного живого существа. Раньше хоть верблюды паслись в окрестностях, теперь и их нет - то ли угнаны в пески, то ли съедены белогвардейцами. Тишина и безлюдье не вызвали у кавалеристов особой опасности, тем более, что Бяшим-пальван и Али Дженг знали: Теке-хан человек свой - будь в его се-ении белые, он давно бы дал знать командованию Красной Армии, эшелоны которой медленно продвигались по железной дороге, а передовые отряды уже стояли в Арчмане. Бяшим, держа винтовку поперек седла, глядя вперед на чернеющие вдали кибитки, говорил едущему рядом Русанову:
        - Вон, видишь, одна большая дерева стоит? Под этой деревой дом Теке-хана. Огромная дом, как питерская дворца. Сичас ворота открываем, потом Теке-хан скажем: «Здраста, уважаеми, давай-ка балшая котел - шурпа варить будем».
        - Шурпой, браток, тут и не пахнет, - отозвался Русанов. - Тут ни одной живой твари не видать. Давай-ка, браток, бери с собой двух бойцов да разузнай обстановку в своем ауле, а мы вон за тем холмиком, в засаде постоим. Если что не так - пустишь ракету в небо, мы прискачем на помощь.
        - Одна Али Дженга с собой беру-этого хватит, она сильный товарищ. - Бяшим взвесил на ладони тяжелую ракетницу и сунул ее в переметную суму.
        Дженг, исполнявший обязанности помощника командира отряда, обиделся:
        - Хов, Бяшим, ты без меня, оказывается, ни одного шага не можешь сделать. У меня тридцать человек в подчинении, я ими должен командовать, а ты хочешь, чтобы я сам подчинялся тебе. Кто ты такой?
        - Я - председатель коммуны, - Бяшим шутливо ударил себя в грудь. - Коммуну сделим - мирабом тебя назначайт буду. Вису воду тибе отдаю. Скажу: «Дженг, ты за вода отвечайт».
        - Ну, ладно, хватит паясничать. - Русанов повернулся к Дженгу. - Давай, поезжай с ним: действительно, вы, как два сапога, один без другого никуда не ходите.
        Бяшим и Дженг повернули коней влево к холму, и спустя полчаса подъехали к первым кибиткам. Заглянули в одну, в другую, в третью - всюду пусто.
        - Вах-хов, неужели мама тоже нет? - Бяшим, тяжко вздохнув, заглянул в свою юрту и пожал плечами. - Мама тоже сабсым нет... Давай поедем на Теке-хан...
        - Да говори ты по-своему, по-туркменски, я же понимаю, а то лопочешь, как маленький ребенок! - Дженг сдерживал коня, дожидаясь, пока выйдет из кибитки Бяшим.
        Бяшим вышел, держа в руке пиалу, покачал головой.
        - Мама чашку забыла, - сказал озабоченно и сунул пиалу в хурджун.
        - Это она тебе специально оставила, чтобы чай из нее пил. - Дженг засмеялся. Бяшим вскочил в седло, и они, в полной уверенности, что и на ханском подворье никого нет, направились к усадьбе.
        Подъехав к воротам, неожиданно встретились с незнакомцами. Два нукера, в тельпеках, при саблях, и винтовках, стояли у входа, и тотчас оба лязгнули затворами.
        - Кто такие?! - спросил один грубо по-русски.
        - Свои мы, живем здесь, - отозвался Али Дженг, поняв, что наткнулись на белогвардейцев. - Приехали посмотреть, как тут идут дела. Где Теке-хан?
        - Сбежал ваш Теке-хан, и народ весь увел в пустыню. Гад, хоть бы муки там или с десяток баранов оставил. Слезайте, заходите во двор, там Поллад хозяйничает, ханом себя объявил.
        - Некогда нам, - небрежно отказался Дженг. - Мы тоже два дня не ели, надо что-то раздобыть.
        - А вот тут и раздобудете. Слезайте, приказываю! - повысил голос часовой, и второй, его напарник, приблизился к Дженгу, держа винтовку наготове.
        - А, где наша не пропадала! - Дженг ударил ногой в лицо подошедшего белогвардейца, выхватил из-за пояса револьвер и в упор выстрелил во второго. - Давай к Русанову! - крикнул он Бяшиму.
        Пустив коней в галоп, разведчики выскочили из предгорной котловины на равнину и тотчас Бяшим вы стрелил из ракетницы. Зеленая ракета с треском рассы палась в небе. Приостановившись во время выстрела, Бяшим оглянулся назад и увидел скачущих из селения белогвардейцев. Но тут из-за холма, словно смерч, по явился конный отряд Русанова и бросился с фланга на белогвардейцев. Засверкали сабли, понеслось: «Бей конт ру! Ур-ра!» Численностью русановцы превосходили беловардейский отряд вдвое, и враги, видя это, дрогну ли - развернули коней и поскакали к аулу, а другие бросились на взгорье, разделяющее два соседних кяриза. Загнав всадников во двор, Русанов прокричал:
        - Эй вы, золотопогонная сволочь! Даю на размышление минуту! Приказываю сложить оружие и поднять руки вверх!
        Ответа не последовало, враги затаились или попрятались в сараях и конюшне. Русанов взял из рук бойца гранату и бросил ее через дувал, во двор. Вместе со взрывом зазвенел металл. И пока над двором рассеивался дым, мелодичный чугунный звон, словно звон далекого колокола, дрожал в воздухе.
        - Сдавайтесь, гады! - еще раз прокричал Русанов.
        - Погодите, не стреляйте - сдаемся! - донеслось в ответ и около двух десятков белогвардейцев с поднятыми руками вышли со двора.
        Русановцы ощупали у всех карманы - не остался бы кто с револьвером или с пистолетом, приказали им сесть и прислониться спиной к дувалу. Оставив при пленных часовых, Русанов повел кавалеристов на взгорье, где шла перестрелка. Остановив коня и взвесив обстановку, командир решил зайти в спину врагов,- они залегли за надгробными плитами на старом кладбище и оттуда вели прицельный огонь по красным всадникам. Более тридцати русановцев пустили коней по склону долины и, оказавшись в тылу белогвардейцев, спешились и начали теснить их сзади. Кольцо с каждой минутой сжималось. И вот уже эти сдали оружие. Вновь пришлось прибегнуть к гранате, хотя и не хотел красный командир нарушать «покой мертвых». Взрыв этот разметал засевших за могильной плитой человек десять. Несколько белогвардейцев погибли, остальные подняли руки. Среди пленных оказался офицер в чине штабс-капитана. Кавалеристы, подталкивая их прикладами, погнали в низину, ко двору хана.
        - Товарищ командир, одна минута! - Бяшим подбежал к пленным и начал заглядывать каждому в лицо. - Одна минутка, товарищ командир, тут одна врага должна быть, а оказалось его нет. Дженг, алю, а гиде Поллад?! Куда деваетца эта гад?!
        Поллада не оказалось ни в числе пленных, ни убитых. Бяшим и Али Дженг принялись осматривать все вокруг, и тут пальван догадался:
        - В кяризе он!
        - Да, ты прав, больше ему деться некуда, - согласился Али Дженг, отыскивая среди могильных плит ту, из-под которой он когда-то вылез сам.
        - Вот это место, - безошибочно указал рукой Бяшим и подошел к отверстию, уходящему в кяриз. Хоть и прошло несколько лет, но он помнил тот день, когда инженер Лесовский обнаружил этот скрытый ход в подземную галерею.
        - Да, это то самое место, - согласился Али Дженг. - Я уже бывал здесь, так что разреши - спущусь еще раз.
        - Не надо, Дженг, он убьет тебя. - Бяшим оттолкнул друга. - У него пистолет. Я сам полезу.
        - Значит, меня он может убить, а тебя пожалеет.- Дженг хмыкнул.
        - Я уговорю его сдаться, - твердо выговорил Бяшим. - Я скажу ему: «Мы тебя не расстреляем, если сам сдашься!»
        Дженг замешкался, и Бяшим стал спускаться в колодец, держась одной рукой за могильную плиту, а в другой был пистолет. Опираясь спиной и ногами о стенки колодца, он достиг дна и, словно очутился на том свете, настолько темно и глухо здесь было. Бяшим подумал, что без фонаря тут ничего не увидишь. Поллад внезапно может пристукнуть рукояткой пистолета или ударить в грудь ножом, даже стрелять не станет. Пальван с минуту раздумывал, как ему поступить, и неожиданно для самого себя тихонько позвал:
        - Поллад, эй, отзовись! Ты здесь? Это я - Бяшим!..
        Он подождал немного, вслушиваясь в мрачную тишину подземелья, и крадучись пошел по галерее, зная, что она ведет к главному подземному водоводу.
        - Аю, Поллад, это я - Бяшим! - позвал он громче.
        Опять Поллад не отозвался, но Бяшим услышал шаги удаляющегося человека, и пошел быстрее, ощупывая боковые стенки.
        - Поллад, эй, брось упрямиться! Красная Армия давно Асхабад захватила, к Кизыл-Арвату уже подходит. Коммуны теперь везде для бедняков создаем. У нас тоже теперь коммуна. Я назначен главным. Как скажу, так и будет... Аю, Поллад, ты слышишь, о чем я говорю?! Не бойся - если я захочу, тебя ни один человек не сможет обидеть. Сдашь двух своих лошадей и трех верблюдов в коммуну, сам за омач встанешь... Я тоже приведу двух коз на общий двор. Аю, Поллад, ты слышишь меня?!
        - Слышу, поганый ишак, все слышу! - отозвался вдруг Поллад. - О равноправии говоришь! О коммунах говоришь! Но неужели две твоих вонючих козы стоят двух моих скакунов и трех верблюдов?! Не подходи, подлый батрак, меня ты не обманешь, я не из глупцов. Не сегодня-завтра вернется Ораз Сердар с нукерами, мы твою коммуну в землю живьем закопаем. Ты себя называешь главным в коммуне, но ты запомни - сам Ораз Сердар сказал мне: как только разгромим красных большевиков, то Теке-хана оставим сидеть в песках, а тебя, Поллад, главным сердаром сделаем. Советую тебе, батрак, подумать, пока еще не поздно... Не подходи близко! Жаль, все патроны у меня кончились, я бы вас всех перестрелял, как кекликов.
        - Ладно, Поллад, пойдем, я обещаю тебе - никто тебя не расстреляет...
        - Не подходи, убери руки! - взвизгнул Поллад, ударив рукояткой пистолета Бяшима по руке.
        - Ух, шакал безмозглый, - сердито выговорил Бяшим. - А ну, брось оружие! - Он схватил Поллада за полу чекменя, с силой потянул на себя, но поскользнулся, и оба упали в журчащую под ногами воду.
        Оказавшись на спине, Бяшим чуть было не захлебнулся - подземный поток залил его с головой. Он силился перевернуться, но Поллад рычал, как бешеный зверь, и тыкал пистолетом в лицо, навалившись всем телом. На какое-то мгновение Бяшим пал духом, и уже расслабил руки, но жажда жизни пробудила в нем такую силу, что, изловчившись и согнув колени, он с такой силой отбросил от себя врага, что тот ударился головой в потолок галереи и упал рядом. Вывернувшись, Бяшим схватил нукера за горло и держал до тех пор, пока враг не испустил дух...
        Потом, взяв за шиворот, он потянул его по водоводу, навстречу потоку, к боковой галерее. Отыскал ее и начал звать на помощь. Кричал до тех пор, пока не услышал в ответ голос Али Дженга, спустившегося в кяриз.
        - Давай, неси веревку, поднимем наверх, здесь его оставлять нельзя, - выговорил Бяшим угрюмо. - Я уговаривал его, аллах свидетель этому, но он кинулся на меня сам.
        Связав несколько ременных уздечек, они выволокли мертвеца из кяриза и закопали его тут же, на кладбище. Рядом похоронили шестерых красноармейцев.
        Когда Бяшим и Али Дженг вернулись на подворье Теке-хана, здесь под огромным котлом горел огонь и аппетитно пахло мясом. Целая гора пустых консервных банок валялась рядом, и бойцы, вороша и пиная их ногами, приговаривали со злой завистью:
        - Вот ведь как, сволочи, воюют - на заморских консервах!
        - Да уж Англия снабжает белых, дай боже! С голоду не даст подохнуть.
        - Не думайте, что задарма они сюда консервы везут. Взамен забирают все, что можно вывезти. Одной нефти из Асхабада вывезли в Красноводск несколько поездов, а сколько хлопка из того же Бахара, из Геок-Тепе! Нет, братцы, эти заморские палачи - себе на уме, они не простачки...
        Шурпу, сваренную из консервов, разлили по котелкам. Насытившись, собрались в путь.
        - Ну ладно, братцы, пора в путь-дорогу, - сказал Русанов, - ночевать здесь не будем. Хоть ты и есть голова коммуны, Бяшим, но коммунаров пока у тебя нет, кроме нас. А нам воевати треба, как говорят в Хохляндии. Поедем дальше, посмотрим на Кизыл-Арват, на Красноводск. Пока белую нечисть и оккупантов не сбросим в Каспий, оружия бросать нельзя... По коням! - скомандовал он и зашагал в глубину двора, где стояли на привязи лошади...
        Пленных белогвардейцев Русанов поставил впереди отряда, велев идти поживее.
        - Будете спать на ходу - копытами задавим! Ты, штабс-капитан, держись ко мне поближе, дорогой поговорим...
        Как только выступили из села, взяв направление на Бахар, Русанов спросил у офицера:
        - Давно сюда деникинцы прибыли?
        - Летом еще, - отозвался офицер.
        - Откуда, если не секрет?
        - Отовсюду... С Дона, с Терека... Формировались в Петровске у полковника Бичерахова. Оттуда на пароходах - в Красноводск.
        - Много вас прибыло?
        - Много, несколько тысяч... Одних офицеров - сотни. Зря вы так с нами. Сами же скоро угодите к нам.
        - А как мы с вами? - не понял Русанов.
        - Да так... Сами поели, воды напились, а о нас даже не вспомнили.
        - Слушай, штабс-капитан, но вы же до нашего при хода тут пировали, весь двор самогонкой провонял.
        - Вчера это еще было...
        - Ну, извини, сейчас сдадим вас командованию, там и накормят досыта, если придуриваться не будете. Советую, как на духу, обо всем рассказать. Чтобы была полная ясность - где у вас чего и сколько. Летчики наши до самого Кизыл-Арвата летали, видели на дороге бронепоезда. Чьи они - англичане завезли или Деникин прислал?
        - Деникин... Каждый бронепоезд - крепость на колесах. Туго вам придется. Надо бы как-то договориться, чтобы окончить войну миром.
        - Поздно о мире заговорили. - Русанов усмехнулся. - Мир нам был нужен, когда с немцами воевали... Когда мужики кровь за царя лили. А теперь нам надо поскорее разгромить вас, слуг царских да слуг британских... Много ли англичан еще на фронте?
        - Хватит на вас, - вновь огрызнулся офицер.
        - Но-но! - пригрозил Русанов. - Ты у меня тона не меняй, а то я ведь тоже могу обозлиться. Так, сколько англичан осталось в Красноводске?
        - По слухам, гарнизон состоит из шестисот штыков, но никто не подсчитывал. Может, их больше тысячи.
        - Вывозят все? Говорят, даже живых овец в трюмы загоняют?
        - А вы думали, британцы сюда на прогулку пришли! Они и пришли, чтобы очистить склады и амбары. Насчет овец - не знаю, не видел.
        - Почему вы оказались в ауле Теке-хана? - после продолжительного молчания спросил Русанов.
        Штабс-капитан показал в ухмылке белые зубы.
        - Все равно же не поверишь, большевичок. Но врать мне нет никакого смысла - сбежали мы от своих. Хотели через горы в Персию уйти.
        - Почему сбежали?
        - У всякого своя причина. Туркмены уходят от деникинцев, поскольку их Ораз Сердара от командования отстранили. А я инструктором был в туркменском отряде. Не возвращаться же мне к своим одному. Не поймут и не простят развал отряда - расстреляют за беспомощность. Вот я и решил кружным путем, через Мешхед и Тегеран, на Кубань выбраться. - Он тяжело вздохнул и вновь ухмыльнулся. - Трещит наша коалиция по всем швам.
        - Трещит, - согласился Русанов, опустив поводья коня, закуривая папиросу. - Но ты скажи мне, господин офицер, на кой черт Деникину Туркестан понадобился?
        - Ясно, из экономических соображений. С занятием Москвы и всего центра России командующий Добр-армии полагал перебросить туда туркестанский хлопок. Мы хотели пробиться к Амударье, взять чарджуйский мост и соединиться с эмиром Бухары и ханом Хивы... Теперь это неосуществимо, потому что поход Деникина на Москву сорвался. Штабом генерала Лазарева, который недавно сменил генерала Савицкого, получена секретная депеша - большевики нанесли сокрушительный удар Добровольческой белой армии на Дону... Единственная надежда деникинского отряда в Закаспии - англичане. Но они не любят подставлять свои умные лбы под вражеские пули - они умеют воевать лишь чужими руками... Вы не читаете английских газет? - неожиданно спросил офицер и опять усмехнулся. - Впрочем, что за глупый вопрос я задаю вам! Откуда вам знать английский, да и газет лондонских тут не сыскать! Но всего три дня назад в штабе генерал Лазарев, высмеивая англичан, отмечал: британская палата общин льет слезы, что затратила на интервенцию в России сто пятнадцать миллионов фунтов стерлингов. Представляете?! Теперь, когда они драпают в Персию, и мы
просим оставить нам флот на Каспийском море, их генералы Маллесон и Денстервилл вместо того, чтобы оказать Деникину бескорыстную помощь ради общей победы, требуют с него за корабли золото...
        - Послушай, штабс-капитан, а ведь ты ценный пленник, ей-богу! - оживился от столь важных сведений Русанов. - Ты меня извини, но придется тебя везти до самого штаба командующего Закаспийским фронтом. Там ты, может быть, и о более важных секретах нам поведаешь.
        - Ну-у, комиссар, - обиделся офицер. - Я с тобой, как на духу, симпатией к тебе проникся, а ты меня на пытки решил уволочь.
        - Ну зачем же на пытки? Расскажешь моему командованию вот так же запросто, как мне, обо всем, о чем спросят - тебя никто и пальцем не тронет. Красные, они чем от вас отличаются? А тем - что они обходительнее, чем вы. И понятие у них иное - пролетарское...
        XII
        Еще в середине сентября близ Аральского моря были наголову разгромлены банды атамана Дутова. На станции Мугоджарской, ликвидировав «оренбургскую пробку», соединились войска Советской России и Туркестана. В Полторацке [Асхабад в июле 1919 года был переименовав в Полторацк] это знаменательное событие было отмечено парадом и митингами. О подвиге 1-й армии вышло постановление, подписанное Лениным, и эта доблестная армия под командованием легендарного командарма Зиновьева, награжденного орденом Красного Знамени, двинулась на помощь Закаспийскому фронту. Выехала в Ташкент назначенная Лениным Турккомиссия. Новый командующий Туркестанским фронтом Фрунзе побывал в Кремле у Владимира Ильича. Ленинское письмо «Товарищам коммунистам Туркестана», опубликованное в газетах, зачитывалось на собраниях рабочих и в войсках Закаспийского фронта. В день освобождения от белогвардейцев Кизыл-Арвата председатель РВС Закаспийского фронта Паскуцкий, узнав о прибытии в Ташкент Куйбышева, отправил ему телеграмму о критическом снабжении армии. «Потухли паровозы. Директория по топливу в ноябре дала фронту всего пять цистерн
нефти... Не хватает фуража... Нет третий день мяса, осталось на несколько дней муки... Санитарный поезд переполнен больными, а его не сменяют...» Ответ последовал незамедлительно: «Послано десять вагонов пшеницы...»
        В Полторацком Ревкоме шло заседание, когда Феоктистову доложили о том, что член Турккомиссии Валериан Куйбышев на пути из Мерва в Асхабад. Предревкома тотчас позвонил на станцию, узнал о времени прибытия ташкентского поезда и приказал всему аппарату Ревкома быть на местах. Сам в сопровождении Зотова, Кукаева и взвода кавалеристов выехал на вокзал...
        Куйбышев в черной кожаной тужурке, с полевой сумкой на боку, вышел из вагона.
        - Здравствуйте, товарищи... Как обстоят дела на фронте? Взят ли Казанджик? Из Мерва я пытался связаться с Паскуцким, по связь между Кизыл-Арватом и Казанджиком бездействует.
        - Поедемте, Валериан Владимирович, в Ревком, оттуда есть прямая связь с Кизыл-Арватом. - Феоктистов повел члена Турккомиссии к автомобилю.
        Через несколько минут Куйбышев уже вел разговор по прямому проводу с представителем Туркфронта Измайловым:
        - Сообщите все, что вы знаете о станции Казанджик и вообще об обходной колонне, так как сведения, имеющиеся здесь, противоречивы. Захвачена ли техника противника? Прекратился ли бой в районе Казанджика?
        - Точными данными не располагаю, - ответил Измайлов. - На участке Кизыл-Арват - Казанджик телеграфная линия повреждена противником. Принимаются срочные меры по восстановлению связи.
        - Хорошо, я вас понял. Сообщите командованию фронта, что им выслано тридцать цистерн нефти... Сейчас буду говорить с Ташкентом, еще раз нажму и относительно нефти, и относительно денег и прочих нужд...
        Под «прочими нуждами» подразумевалась переброска на Закаспийский фронт 16-го кавалерийского полка. Куйбышев тотчас вызвал к телефонному разговору командующего туркестанскими войсками Красюкова:
        - Шестнадцатый, высылайте немедленно в Полторацк...
        - Сегодня же будут отданы соответствующие распоряжения, - отвечал Красюков. - Вчера прибыл в Ташкент командующий 1-й армии Зиновьев, с ним член Реввоенсовета 1-й армии Баранов и начальник штаба Шафанович, сегодня Зиновьев предполагает выехать в Мерв, с ним мы отправляем для нужд фронта пять миллионов рублей.
        После телефонных разговоров Куйбышев вошел в кабинет предревкома. Тотчас Феоктистов вызвал к себе Лесовского - он уже больше месяца работал в земельном отделе.
        - Вы военврач? - спросил Куйбышев, как только инженер вошел в кабинет.
        - Нет, он земский инженер, - пояснил Феоктистов. - Жена у него медичка и тесть хирург. Сам недавно выписался из госпиталя, так что с медициной он, как говорится, на «ты». - Феоктистов перевел взгляд на Лесовского, распорядился строже: - Назначаетесь начальником санитарного поезда. Выезд завтра утром. Подготовьте к отъезду весь медицинский персонал. Можете привлечь штатских...
        - Хорошо, товарищ Феоктистов. Разрешите действовать?
        - Действуй, Николай Иваныч. Вернешься назад - с ключом от квартиры тебя встретим! - Феоктистов добродушно улыбнулся. - Извините, Валериан Владимирович, за отвлеченный разговор, но у товарища жена и тесть тащкентцы, приходится воевать за то, чтобы остались здесь...
        На другой день поезд, составленный из полутора десятка пассажирских вагонов, стоял на первом пути, у перрона. Лесовский вместе с Евгением Павловичем осматривали санитарное состояние вагонов. Сестры милосердия вымыли полы и полки, застелили лежачие места матрацами и простынями. В первый, большой пульманский вагон, погрузили медикаменты и перевязочный материал, во второй - шинели, ватники, теплое белье для бойцов. В третьем, первоклассном вагоне, расположились Куйбышев, Феоктистов, Лесовский, медицинский персонал. Остальные вагоны, предназначенные для вывоза раненых, были пусты.
        В полдень санитарный поезд отправился на фронт, в район Казанджика, который, по последним сведениям, был взят с крупными потерями для белогвардейцев. При всем своем видимом спокойствии Куйбышев был внутренне возбужден и радовался успехам закаспийцев. Казалось, он торопил время, то и дело смотрел на часы, хотя в Арчман, откуда Куйбышев намеревался связаться с Кизыл-Арватом, поезд раньше вечера прийти не мог.
        В Арчман прибыли затемно. Здание станции, освещенное двумя фонарями, выплыло из мрака. На перроне - командиры и красноармейцы комендантской роты, оставленной здесь для наведения и соблюдения революционного порядка. Куйбышев тотчас вошел в кабинет начальника станции, взял телефонную трубку.
        - Кизыл-Арват? Доложите о делах на фронте! Мне уже известно, что Казанджик взят. Ведется ли преследование противника? Я полагаю необходимым не дать противнику очухаться и гнать его к Красноводску. Используйте броневики, взятые у деникинцев.
        - Преследование противника по линии железной дороги продолжается, - доложил председатель РВС фронта Паскуцкий. - Броневики противника направлены против него же. Связь с Казанджиком восстановлена, сейчас туда отправляется первый поезд...
        - Хорошо, желаю боевых успехов, до встречи в Казанджике.
        В Казанджике его встречал весь командный состав Закаспийского фронта. Небольшой приземистый домишко станции, с несколькими кабинетами, был превращен в штаб. Тут уже разрабатывалась операция похода на станцию Айдын. Прежде чем войти в помещение штаба, Куйбышев прошел вдоль эшелонов, здороваясь с бойцами и поздравляя их с победой. Паскуцкий и командующий Закаспийским фронтом Тимошков шагали рядом - сообщали в деталях о сражении за Казанджик.
        - Взят в плен целиком отдельный деникинский батальон, - докладывал Сергей Тимошков. - На допросах выяснилось - в нем все старые солдаты-сибиряки. Были в плену, в Германии, оттуда удалось им выбраться во Францию. Там их сразу определили к месту - послали в Россию, на деникинский фронт, да не тут-то было. Солдаты под Казанджиком перебили почти всех своих офицеров и перешли к нам... Тысяча двести человек пленных... Трофеи тоже внушительные. Три бронепоезда - «Гроза», «Дозорный» и «Партизан», шесть эшелонов, одиннадцать паровозов, сто восемьдесят то варных и пять классных вагонов, один аэроплан - взят вместе с летчиком, двадцать пулеметов...
        - Англичан среди пленных нет? - спросил Куйбышев.
        - Нет, все в Красноводске, идет спешная эвакуация, - отозвался Паскуцкий. - Бросил было Маллесон под Казанджик небольшой поезд с сипаями, но в бой они не вступили. Как только мы открыли огонь, сразу же драпанули...
        - Есть ли жалобы? - Куйбышев в упор посмотрел на Паскуцкого.
        - Жалобы прежние, что и два дня назад. Но к ним прибавились и другие. Мы не знаем, чем топить паровозные котлы... Здесь вокруг - на тысячи верст такыры... Казанджик брали на сушеной вобле...
        - Не понял... - насторожился Валериан Владимирович.
        - Сушеную рыбу у туркменских рыбаков скупали и закладывали ее в котлы. Рыбий жир, он, знаете, как горит! Ну да ладно, это, конечно, крайности... Я веду разговор о том, что паровозы топить нечем, а Турпут задержал в Мерве цистерны с нефтью, которые вы обещали нам.
        - Да вы что?! - возмутился Куйбышев. - Идемте немедленно к телеграфисту.
        Войдя в телеграфную, он продиктовал: «Реввоенсовет Туркреспублики... Прошу срочно вмешаться в действия Турпута, задержавшего нефть для Закапийского фронта в Мерве... Еще раз обращаю ваше внимание, что только лишь всемерная поддержка фронта в настоящий момент даст возможность его ликвидировать и избавиться от его снабжения... В настоящий же момент в разгар операций изъятие пришедшей уже в Мерв нефти считаю совершенно недопустимым. О сделанных распоряжениях немедленно сообщите мне...»
        Цистерны с нефтью пришли через два дня. Прибыл эшелон с двумя сотнями бойцов 16-го кавалерийского полка. Больше двух тысяч верблюдов в помощь каспийскому фронту пригнали из песков туркмены. Как и при освобождении Теджена, Каахка, Кизыл-Арвата и Казанджика решено было взять станцию Айдын обходным маневром. На этой безвестной доселе станции сосредоточились все главные силы противника. Здесь же находился штаб белогвардейских войск. 14 декабря с наступлением вечера двинулась в путь обходная группа, за ней огромный обоз из верблюдов, нагруженных провиантом, питьевой водой и боеприпасами... Вторая обходная группа состояла из кавалеристов, которыми командовал командир 4-й сотни 16-го кавполка Зацепин. Этому отряду, согласно плану операции по взятию Айдына, предписывалось зайти в тыл деникинских войск, перерезать коммуникации противника, задержать возможную переброску подкрепления со стороны Красноводска и преследовать его отступающие части. Сам Куйбышев, находясь при штабе командующего Закаспийским фронтом, был в первой обходной группе. В шинели и шлеме-богатырке шагал он рядом с красноармейцами,
разделяя вместе с ними все невзгоды. Напрасно Сергей Тимошков и Николай Паскуцкий предлагали ему отдохнуть в большеколесной арбе или сесть на верблюда, - он лишь отшучивался. Шел пешком, и лишь когда это требовалось, садился на коня и ехал вдоль растянувшегося на несколько верст войска, подбадривая уставших бойцов. Через двое суток обходная группа достигла подножия горного хребта Малый Балхан.
        Из Каракумов дул сильный ветер, и, казалось, темная голая гора от того и стоит голой, что постоянные сильные ветры срывают с нее растительность. Расположившись лагерем, красноармейцы, валясь с ног от усталости, потянулись к баклажкам с водой, к последним сухарикам. Провианта было взято в дорогу ровно на двое суток, и он иссяк. Медлить нельзя. Только при условии взятия Айдына можно запастись продовольствием, захватив его у белых, или подтянув свои тылы по железной дороге. Отступление равнялось смерти от жажды и голода. Бойцы знали и ни на минуту не забывали об этом. Кратковременный привал подходил к концу - командиры уже беспокойно посматривали на стрелки часов, как вдруг по лагерю прокатилось короткое и тревожное слово «Белые!». Командиры припали к биноклям, но и невооруженным глазом многие заметили спускающуюся по склону горы конную разведку деникинцев. Вот разведчики остановились, и через мгновение-другое, круто развернув коней, поскакали обратно, спеша поскорее скрыться за холмом. Тимошков отдал приказ своей разведке догнать и захватить дозорную группу врага. Взвод конной разведки бросился в
погоню. Куйбышев и Тимошков, не отрываясь от биноклей, следили за погоней.
        - У них свежие лошади, - сказал с досадой Куйбышев. - Они уходят, и нашим их не догнать. Ах, как это некстати. Теперь уже нам не удастся захватить деникинцев врасплох - внезапность удара утрачена. Но надо спешить. Товарищ Тимошков, объявляйте выход войск.
        Обходная группа, почти не отдохнув, поспешила вслед - шли всю ночь, и лишь на утро достигли колодцев Шорджа. Местность была окутана туманом, в двадцати шагах ничего не видно. В такой обстановке легко потерять нужное направление. Не видно Балханских гор, неизвестно, в какой стороне от колодцев станция Айдын. Ясно лишь одно: обходная группа уже зашла в глубокий тыл врага, но чтобы выйти к станции, необходима еще одна разведка. Куйбышев подошел к Тимошкову:
        - Ну что, командарм, дай-ка мне человек двадцать разведчиков, самых надежных. Надо отыскать дорогу, иначе можно заблудиться.
        - Как?! Вы сами, Валериан Владимирович, хотите идти в разведку? - Тимошков удивленно посмотрел на Куйбышева. - Но это же... В таком тумане вы можете попасть в лапы врага.
        - Ничего, как-нибудь разберусь. Поживее, командарм... Самых опытных.
        - Срочно ко мне Русанова! - распорядился Тимошков.
        Вскоре подъехал командир отряда конной разведки. Куйбышев поздоровался, спросил о настроении бойцов.
        - Настроение бравое, товарищ Куйбышев. - Русанов, польщенный, что именно его отряду доверено столь ответственное задание, довольно улыбнулся: - Хлопцы у меня - будь здоров, можете не беспокоиться.
        - Ну, вот и хорошо, поехали...
        Еще в Казанджике, сдав санитарный поезд начальнику тыла, Лесовский с личного разрешения Паскуцкого присоединился к конной разведке Русанова и сейчас, когда отряд отправился на поиски кратчайшего пути к Айдыну, был рад, что опять он у дел, не пришлось осесть в кабинетном кресле земотдела. Николай Иванович ехал в первом ряду со своими друзьями - Бяшимом и Али Дженгом впереди, то и дело останавливаясь и совещаясь, - Куйбышев и Русанов. Вокруг стелились сухие, облизанные ветром шоры, и не было на них никакого следа, напоминающего дорогу.
        - А ну, братцы, пошли по кругу, по спирали - всем смотреть только под копыта коней. Не может быть, чтобы не пролегало хоть какой-то захудалой колеи, - распорядился Русанов.
        Конники закружились, словно на манеже, растянувшись в цепочку. И вот радостный крик Бяшима:
        - Товарищ командир, я нашел дорога. Вот, иди сюда, смотри... Конский яблек валяица, лежит...
        - Какие еще яблоки, что ты мелешь?! - Русанов, подъехав, увидел свежий конский помет. - Да, действительно, яблоки! - засмеялся он. - Только вот вопрос - чьи лошади их растеряли?
        Бяшим нагнулся, поворошил штыком и с полной уверенностью сказал:
        - Да, командир, это наши... Это лошади товарища Зацепина. Он брайт с собой в дорогу ячмень. Яблек из ячменя...
        Кавалеристы посмеивались над Бяшимом, не доверяя его предположениям. Всякие сомнения рассеялись, когда из тумана выехал прямо на отряд одинокий кавалерист-красноармеец.
          - Кто такой, какого полка? - тотчас атаковал его вопросами Русанов.
        - Рядовой четвертой сотни, командир Зацепин... Вот отъехал в сторону по делам, пока то да се, а наши и скрылись из глаз. Я - туды, я сюды, а их, как корова языком слизнула.
        - «Туды, сюды», - передразнил Русанов. - Присоединяйся к отряду.
        Тут же была найдена колея от проехавших арб. Да и туман рассеивался, и вот на горизонте показалась горная вершина Балхана.
        - Итак, все теперь ясно. - Куйбышев, рассматривая карту, определил место нахождения разведки и послал трех бойцов в штаб командования, написав на клочке бумажки записку: «Командующему Тимошкову... След арб, по-видимому, ведет на станцию Айдын. Он все время направляется на север - северо-восток. Карта, по-видимому, верна. Мы едем дальше, но ввиду необходимости спешить, я счел нужным послать это донесение. В направлении, в котором мы едем, проехал взвод 16 кавполка, что мы узнали по следам и словам одного заплутавшего казака... Член Реввоенсовета Туркфронта В. Куйбышев...»
        К полудню Куйбышев с разведчиками выехали к полотну железной дороги. Бойцы, взобравшись на телеграфные столбы, в нескольких местах обрезали провода, заложили под рельсы динамит и взорвали путь. Почти одновременно с их взрывами, восточнее, грянули взрывы, устроенные разведчиками Зацепина. Это был своего рода сигнал к штурму станции Айдын. Тотчас началось наступление со стороны Малого Балхана обходной группы. Загремели пушки, запылали на станции цистерны с горючим, затрещали пулеметы и покатилось в сухом морозном воздухе «ура!». Одновременно деникинцы были атакованы со стороны Казанджика, по линии железной дороги. Перед этим отряды, двинувшиеся в эшелонах, без боя заняли станции Ахча-Куйма и Перевал. Враг был зажат в огненное кольцо врасплох. Удар нанесен настолько неожиданно, что командующий белогвардейскими войсками генерал Литвинов даже в мыслях не допускал, что красные рядом. Когда деникинская разведка, обнаружив обходную группу близ Малого Балхана, вернулась в Айдын и письменно доложила об этом, Литвинов небрежно черкнул на донесении: «Арестовать паникера. Чтобы в четырех верстах могли
очутиться красные - это исключено». Теперь самонадеянный генерал, оставив штаб и не захватив секретные бумаги, бежал с офицерами в Каракумы.
        Сражение на станции, начавшееся с артиллерийского и пулеметного обстрелов, а потом перешедшее врукопашную, постепенно обретало картину панического бегства врага. На какое-то время деникинцам удалось закрепиться на своих позициях, когда со стороны Перевала подошли к Айдыну отступающая пехота и два бронепоезда. Деникинцы, вылезая из вагонов, разворачивались в цепь и двигались на наш правый фланг. В бой вступила, красная кавалерия и опрокинула деникинцев. Подоспевшие отряды со стороны Казанджика довершили дело, - началось массовое отступление белогвардейцев в сторону Джебела по степи и железной дороге. Враг был разбит наголову.
        Передовые части Закаспийского фронта преследовали врага, чтобы не дать ему закрепиться в Бала-Ишеме и Джебеле, но участь белых была уже решена. На станции Айдын еще шла опись трофеев, а РВС фронта разрабатывал операции по скорейшему захвату нефтяных промыслов Нефтедага и Челекена. В утлом кабинетишке начальника станции Куйбышев, склонившись над картой, размышлял:
        - Почему - Челекен? Почему - Нефтедаг? Почему - нефть вообще? Да потому, что туркменская нефть должна сыграть огромнейшую роль в разгроме белогвардейских полчищ по всей России. Сейчас, когда Баку в руках англичан и белогвардейцев, нефтью нас могут снабжать только Нефтедаг и Челекен... Важность возлагаемых на нас задач подчеркивается и тем, что нам нужна нефть, много нефти, - командование Туркфронта и лично Ленин приняли решение сосредоточить главный удар, первый удар по разгрому интервентов и белогвардейцев на Закаспийском фронте. Ликвидировав фронт Закаспийский, мы перебросим наши доблестные войска в Семиречье и Фергану... Товарищ Тимошков, я думаю, разрабатывая предстоящие военные операции, командование учло все обстоятельства?
        - Безусловно, Валериан Владимирович, командиру кавалерийского полка решено выделить один эскадрон и снабдить его транспортом. Этот эскадрон, при подходе к железнодорожной ветке на Нефтедаг, отделится от общей колонны и направится для занятия пункта. Что касается занятия Челекена, тут необходим особый обходной отряд... Командиром назначен товарищ Банков... Отряд до челекенского залива пройдет по сыпучим пескам, затем переправится в больших туркменских лодках - киржимах на остров.
        После заседания Куйбышев с русановским отрядом выехал к месту расстрела бакинских комиссаров. Казанджикские рабочие сразу после взятия станций Ахча-Куйма и Перевал отыскали в высоких лесистых барханах останки комиссаров и доложили командованию фронта. Вместе с Куйбышевым отправился на Перевал и Паскуцкий. Сняв шапки, в волнении комкая их в руках, Куйбышев, Паскуцкий, Русанов и весь отряд в скорбном молчании смотрели на могильные холмики временно захороненных руководителей Бакинской коммуны.
        - Вечная память вам, стойким борцам революции, - негромко произнес Куйбышев и, опустившись на колено, поклонился...
        На станции он продиктовал телеграмму в ЦК РКП (б), копию адресовал ВЦИКу о том, что обнаружено место захоронения товарищей Шаумяна, Джапаридзе, Петрова и других бакинских комиссаров, что после освобождения Красноводска нужно будет организовать торжественную церемонию перенесения их тел, и просил указания о месте захоронения.
        XIII
        В начале февраля войска Туркестанского фронта взяли Красноводск. Грузные пароходы, переполненные офицерьем, белоэсерами, закаспийской аристократией, подались на юг в персидский порт Энзели. С падением Красноводска всполошилась свора Ораз Сердара, засевшая с осени на Челекене. Спасаясь от расплаты, она едва успела сесть на пароход и отплыть в Астрабадский залив, - отряд красных, высадившись на острове, уже был в ауле Огамене и приближался к Кара-Гелю. Почти одновременно еще один отряд красноармейцев, вышедший из Кизыл-Арвата, достиг прибрежного селения Гасан-Кули и, радушно встреченный каспийскими рыбаками, помог им установить Советскую власть на Атреке.
        Прибывший 22 февраля из Самары в Ташкент командующий Туркестанским фронтом Фрунзе приказом по фронту, приветствуя победителей, призвал: «Красные туркестанцы! Еще одно-два усилия, и первый период нашей революции - период революционных бурь и битв - останется позади. Это усилие, наряду с прочими, должны сделать и мы. Еще бродят в Фергане белогвардейские разбойничьи шайки английских холопов Мадамин-бека и Иргаша, еще держатся в Семиречье остатки сибирской контрреволюции. Я жду от вас выполнения долга!»
        Ушли на Семиреченский и Ферганский фронты красные полки из Закаспия. Отправились строить новую жизнь в городах и селах рабочие и дехкане. Под Фергану со своей конной разведкой уехал Русанов, взяв с собой Бяшима и Али Дженга. Лесовский задержался в Красноводске с санитарным поездом, и неожиданно был вызван командующим в штаб 1-й армии Зиновьевым.
        - Прошу, садитесь... - Командарм, мужчина лет тридцати, плотный, с округлым добродушным лицом, подал руку. - Я пригласил вас как человека, знакомого с бывшим полковником Хазарским. Я беседовал с ним, и он сказал мне, что знал лично Житникова, Телия, Тузина. К сожалению, все они погибли...
        - Простите, товарищ командарм, разве Тузин тоже?..
        - Тузин расстрелян в Петровске... Бичераховым.
        - Я не терял надежды встретиться с ним... - Лесовский, задумавшись, замолчал и, спохватившись, вспомнил о вопросе командарма. - Да, я знаком с Хазарским. Впервые встретился с ним еще в тринадцатом, перед войной, когда работал на кяризе.
        - Охарактеризуйте его коротко...
        - Попытаюсь. Ну, скажем, так... Горяч, даже вспыльчив, но душой мягок. Образован... Фанатически любит свой народ. Одинаково защищает богатых и бедных. Туркмен не делит на сословия - смотрит на них как на единое целое, оберегает от влияния немусульман.
        Октябрьскую революцию считает революцией русской...
        - Говорят, он когда-то выразился, что туркмены будут держаться за Советскую власть обеими руками и отпустят только в том случае, если им разрубят руки?
        - Да, это его слова, - подтвердил Лесовский. - Я сам присутствовал на этом собрании. Мы провели его в Доме Свободы вместе с Житниковым, перед выездом на Кавказ, за хлебом.
        - Больше у меня вопросов нет. - Зиновьев встал, подал руку.
        На следующий день Лесовский и Хазар-хан ехали вместе в санитарном вагоне. Сидели друг перед другом за столиком, ели сушеную рыбу, запивая кипятком, и были весьма довольны - новое время разворачивало перед ними широкие перспективы переустройства мира. Многое казалось чересчур сложным, непонятным, и тем охотнее обсуждали они существо всякой, возникшей в разговоре, проблемы.
        - Сложно... Все очень сложно, Николай Иваныч,- говорил Хазар-хан. - Вы забываете, что я не революционер, а бывший либерал, офицер милютинской школы. Я всегда стоял за благоденствие и просвещение, но я - беспартийный.
        - То, что вы, находясь больше года в контакте с англичанами и белогвардейцами, не выступили против Советской власти - уже говорит о вашей лояльности к большевикам. Мы хорошо понимаем, что вы рисковали многим, может быть, даже жизнью, оставаясь в стороне от тех дел, какие творили бичераховцы, деникинцы и английские офицеры. Кстати, Хазар-хан, как вам удалось такое продолжительное время держать нейтралитет?
        - Знаете, Николай Иваныч, туркмен, однажды давший слово, - не должен изменять ему, иначе он не туркмен. А я дал слово Советской власти. - Хазарский скупо улыбнулся, задумался. - Вообще-то, я был не в чести у Бичерахова... Он присылал ко мне из Петровска своих офицеров - хотел увезти к себе и даже дальше. - Хазарский поежился, поправил сползшую с плеч шинель, продолжил: - Сижу вот так дома... Время было после полудня... Вдруг забегает сосед-рыбак: «Хазар-хан, иди посмотри - пароход в заливе остановился. Пятеро на шлюпке к берегу плывут, к тебе наверное!» Выхожу на порог, действительно, в заливе пароход «Экватор», и шлюпка от него приближается. Вылезли приезжие на берег, наши рыбаки окружили их толпой, ведут ко мне. Принял я их. Представились людьми Бичерахова, посланными по специальному заданию. Разговор начали издалека. Сначала принялись вспоминать знакомых мне старых офицеров и генералов, постепенно добрались до Куропаткина. Сообщили подробности о нем. После Октябрьского переворота, дескать, бежал он в свое село Шешурино, в Псковскую губернию, затаился, учительствует в школе, открыл библиотеку,
без конца подвергается арестам местной ЧК и ждет, когда призовут его старые друзья к делу. Далее мне бичераховские парламентеры сообщают, что Лазарь Бичерахов создал свое Кавказско-Каспийское правительство и желает иметь на посту командующего генерала Куропаткина, а уговорить его на этот пост может лишь один человек, его бывший адъютант полковник Хазарский. Собирайтесь, говорят, поедете с нами в Псковскую губернию к Куропаткину, вас проводят туда и обратно. Осмотрелся я вокруг, взвесил: приезжих пятеро, а на моей стороне с полсотни рыбаков, - отвечаю: «Нет, господа, никуда я не поеду. Мне не до бичераховских забот, у меня свое государство - Челекен». Не понравилось им, начали припоминать, что служил я в красном Совдепе, преследовал и сдал большевикам генерала Мадритова. Дошло до ссоры, но рыбаки мои умело выпроводили приезжих - уплыли они ни с чем... Позже было всякое, вплоть до того, что англичане пытались репрессировать рыбаков, а меня вынуждали служить им, но тщетно...
        В Полторацке Лесовский, распрощавшись с Хазар-ханом, направился в вагон медичек, к Ларисе. Евгений Павлович тоже был здесь - стоял с каким-то человеком и озирался по сторонам. Увидел Лесовского, всплеснул руками:
        - Ну, так вот же он! А мы тебя ищем, Николай Иваныч... Тут вот управделами с сюрпризом встречает, а ты со своим Хазар-ханом никак расстаться не можешь! Давай бери вещички да неси в коляску...
        Выйдя на площадь, они сели в автомобиль. Лариса устроилась рядом с Лесовским, Евгений Павлович сел с управляющим.
        - Так, говорите, в самом центре? - поинтересовался он, едва отъехали от вокзала.
        - Можно сказать, что так, - управделами улыбнулся новоселам. - На Добролюбовской...
        Когда автомобиль остановился возле двора Юнкевичей, Лесовский даже мысли не допустил, что именно в этом доме им предстоит поселиться.
        - Почему остановились? - спросил он недоуменно. - Насколько я помню, здесь раньше жил Юнкевич.
        - Совершенно верно, - подтвердил управделами. - Именно господин Юнкевич, управляющий земства. Теперь его нет, и мы решили вас поселить в его квартире. Юнкевич давно умер... Жена его с дитем малость потеснилась. Куда ей восемь комнат! Вы, Лариса Евгеньевна, не извольте беспокоиться, вам очень понравится новая квартира. - Управделами первым вышел из автомобиля и подал ей руку.
        - Я не беспокоюсь, - сказала она. - Но о каком дитяти вы обмолвились? У мадам Юнкевич никогда не было детей.
        - Не было, да появился один сосунок, - неожиданно донесся от ворот старческий голос, и все увидели возле калитки сгорбленную старуху. - Джоником назвала она маленького.
        - Ничего не понимаю. Кто вы? - Лариса первой подошла к старухе.
        - Лара, успеешь с вопросами, - деловито входя во двор с чемоданом, упрекнул дочь Евгений Павлович.
        Лесовский внес другой чемодан. Поднимаясь на айван, увидел госпожу Юнкевич. Она заметно похудела, как-то вся осунулась.
        - Боже, как это прекрасно! - воскликнула Нелли Эдуардовна. - Кто бы мог подумать! - Путаясь в длиннополом халате, она бросилась к Ларисе и принялась обнимать ее и торопливо целовать.
        - Отпустите, мадам, - сторонилась Лариса, но отбиться от Юнкевич было невозможно. - Что с вами? Вы больны? Вы так похудели, вас совершенно не узнать.
        - Ах, Ларочка, как я счастлива, что вселили ко мне вас! Я совершенно одинока...
        - Мадам, дайте нам хотя бы освоиться! - недовольно вмешался Евгений Павлович, видя, что дочь не испытывает ни малейшего удовольствия от этой неожиданной встречи со своей старой знакомой.
        На другом айване заплакал ребенок. Нелли Эдуардовна отчаянно вздохнула, приняв мученический вид, и направилась к младенцу. Лариса вошла в гостиную, заглянула в боковые комнаты. Управделами сопровождал ее, нахваливая квартиру, а она рассеянно слушала и думала: «Но почему жизнь опять сталкивает меня с этой мадам?! Ребенок-то чей?»
        - Бабуся, а кто отец этого ребенка, неужто Юзеф Казимирович? - спросила Лариса.
        - Бог с тобой, какой еще Юзеф! - Бабка махнула костлявой рукой. - Джоник - от Элиса. Когда Юзеф узнал, что мадам животом округлилась, сразу в петлю залез, задушился. А Элис сбежал.
        - Кто такой Элис? - заинтересовалась Лариса.
        - Англичанин он, офицер, как же! - с почтением принялась пояснять старуха. - Красивый такой, видный, интеллигентный мужчина. Когда уезжал, пообещал Эдуардовне обязательно вернуться, вот она и ждет его.
        - Не знаете фамилию этого Элиса? - насторожился Лесовский.
        - Как же не знать? Фамилия его Пиксон. - Старуха важно посмотрела на Лесовского. - Богатый господин. Все ковры у туркмен скупил, в Англию отправил...
        Лариса заметила, как посуровело лицо у мужа, спросила тихонько:
        - Это не тот Элис Пиксон, о котором ты мне рассказывал?
        - Он, конечно. - Лесовский задумался. Выбрав момент, когда старуха удалилась, сказал Ларисе: - Ты как-нибудь поделикатнее намекни мадам Юнкевич, чтобы не ждала своего возлюбленного. Придумай что-нибудь... О смерти Пиксона говорить не надо, иначе придется съезжать с этого двора.
        Нелли Эдуардовна вернулась, держа на руках плачущего малыша.
        - Молока у меня совсем нет, - пожаловалась она. - Да и откуда ему быть. Я не получаю от Советской власти ни грамма хлеба. Хлеб выдают только тем, кто работает. Но я никогда не работала, ничего не умею делать...
        - Научиться нетрудно, было бы желание, - заметил с упреком Евгений Павлович. - В госпитале нянек не хватает. Может, соизволите?
        Лицо Нелли Эдуардовны вытянулось, губы задрожали.
        - Ах, я пока ничего не знаю. Вот вернется Элис...
        - Мадам, вы что - притворяетесь наивной, или в самом деле такая! - Евгений Павлович сурово глянул на женщину. - Как может ваш Элис вернуться сюда? Он же англичанин, оккупант.
        - Черт вас побери с вашим Элисом! - не выдержал и Лесовский. - На совести вашего Элиса сотни расстрелянных и замученных в тюрьмах людей. Вы никогда не дождетесь его.
        - Да, конечно, - всхлипывая, согласилась Юнкевич. - Я с каждым днем теряю веру в его возвращение. Но Элис не оставил мне нисколько денег, я продала все свои драгоценности... Господа, не найдется ли у вас хотя бы маленького кусочка хлеба - у меня совершенно исчезло молоко?
        - Н-да. - первым нарушил молчание Евгений Павлович. - Лара, там у меня в сумке есть один сухарь... Но, запомните, мадам, мы для вас не господа - мы обыкновенные советские граждане. И вам я советую не корчить из себя госпожу. Вашему младенцу нужно молоко, иначе он умрет. Вы будете получать литр молока, если пойдете к нам в госпиталь нянечкой.
        На другой день красноармейцы и общественность Закаспийской столицы встречали командующего Туркестанским фронтом Михаила Васильевича Фрунзе. Перрон и привокзальная площадь были заполнены делегациями. Над головами встречающих алели флаги и транспаранты. Лесовский с Ларисой стояли в числе сотрудников Ревкома на перроне, беседуя с Зотовым и Феоктистовым.
        - Ну вот и отвоевались наконец-то, - удовлетворенно говорил Зотов. - Как же тяжела была война. Скольких друзей и товарищей не досчитываем мы сегодня в наших рядах. Одни расстреляны, другие замучены в тюрьмах, третьи погибли в огне сражений.
        - Прибыли бывшие заключенные Петровской тюрьмы, - сказал Феоктистов. - Но Тузина нет среди них... Я так надеялся.
        - Расстрелян он. - Лесовский скорбно опустил глаза, вздохнул и стал рассказывать о встрече с Зиновьевым в Красноводске. Зычный гудок приближающегося паровоза прервал его речь.
        Поезд мягко подошел к перрону - желтый литерный вагон командующего остановился напротив вокзала. Едва распахнулись двери тамбуров, как сразу грянул духовой оркестр. Фрунзе и член Турккомиссии Элиава в сопровождении Паскуцкого, Кайгысыза Атабаева и других партийных руководителей и корреспондентов вышли из вагона.
        Фрунзе приподнятой рукой и улыбкой приветствовал встречающих. Руководители делегаций, с красными повязками на рукавах, выкрикивали лозунги, остальные дружно скандировали: «Да здравствует революция!», «Да здравствует Ленинская партия!» На привокзальной площади начальник Полторацкого гарнизона доложил о готовности войск, выстроенных для встречи командующего. Фрунзе поздоровался с красноармейцами и направился к автомобилю.
        - Товарищ командующий, не пройдите мимо георгиевского кавалера, старого скобелевского солдата! - неожиданно из толпы донесся наглый голос. - Я крепость Геок-Тепе штурмовал. А сыновья мои - один погиб, защищая красный Совнарком, а другой благодарность от командования имеет!
        - Вот, сволочь! - выругался Феоктистов. - И тут рядится под своего. С самого июля молчал, не было его слышно... Опять выполз!
        - Ничего, я его, стерву, проучу. - Зотов пригрозил кулаком Игнату.
        Лесовский тоже не сдержался, возмущенно крикнул:
        - Послушай, Игнат, ты хоть бы совесть поимел! Ведь тебя же судить надо за твои прошлые выходки! Твой старший в расстрелах комиссаров участвовал! С Фунтиковым вместе сбежал - следа не отыскать!
        Игнат не сгинул, не присел, не спрятался - только подождал, пока отъедет автомобиль с командующим, и вновь подал голос:
        - Ты меня Макакой не потакай! Я давно отказался от свово Макаки, не сын он мне больше, опозорил старого скобелевского солдата. Ты больше на других моих сыновей смотри, каких сам уважаешь. На Пашку молись - может, он тебя своей грудью защитил, а сам погиб. На Ермолая смотри - он с благодарностью в кармане ходит!.. И вобче, не затыкай мне рот, у тебя у самого рыльце в пушку... Съехал с квартиры, а три рубля так и не додал, мошенник. Знаем мы вас, такех партейцев!
        Лесовский побледнел:
        - Ну, Игнат, скажи мне еще хоть слово!
        - Да не связывайся ты с ним, пошли! - Лариса потянула за руку мужа. - Нашел, с кем воевать. Это же типичный обыватель!
        - С обывательщиной, Лариса Евгеньевна, теперь и придется нам воевать, - заступаясь за Лесовского, рассудил Феоктистов. - Обыватель во все времена оборотнем был, а сейчас тем более. Ну чем не оборотень этот Игнат Макаров? Давно ли он Куропаткину кричал: «Не пройдите мимо, ваше превосходительство», а теперь - «Не пройдите мимо, товарищ командующий».
        - Черт знает, что получается, - в сердцах рассудил Зотов. - Его и судить не знаешь как. Один сын - враг народа, а два - бойцы Красной Армии, причем меньшой погиб за Советскую власть... Игната так просто не осудишь... одернуть еще можно... Но он долга еще будет мутить сознание добрых людей. Долго еще обыватели будут жить под его «песенки».
        - Ну хватит вам, товарищи, вы же сами себе портите настроение! - возмутилась Лариса. - Праздник же сегодня...
        Эпилог
        Молодая Советская власть набирала силы: в стране проходила земельно-водная реформа, высылались из сел кулаки. И на хуторе Ляпичево Нижневолжского края руководство сельсовета разоблачало зажиточных хуторян.
        Фунтиков, живший на самой окраине хутора, вроде бы никому не мешал - людей не эксплуатировал и батраков своих не имел. Да и никто толком не знал, кто он есть, этот высокорослый костистый казак с роскошными усами.
        Пользуясь расположением местной власти, в период нэпа Фунтиков заметно разбогател: лошадей купил, коров у него прибавилось, старую заброшенную мельницу прибрал к своим рукам. Макака на мельнице распоряжался: зерно от крестьян принимал и взымал с них за помол чистейшей мукой. По воскресеньям, в сопровождении фунтиковской челяди, вез мешки с мукой на базар в большое соседнее село. Возвращался под хмельком - песни пел, шутил, норовил при первом удобном случае фунтиковскую дочку облапить. Фунтиков грозил Макаке: «Смотри, не вздумай, враз порешу!» Но не за красавицу поплатился Макака. Как-то раз, возвратившись с базара, вынул он из кармана газетный лист, развернул и положил на стол. «Магарыч с тебя, Федор Андрианыч... Твои воспоминания в газете напечатаны... И когда ты успел написать и отправить, да еще в «Зарю Востока», ума не приложу. Вроде бы я тебя ни разу с карандашом или чернильницей не видел. Да леденцы в ней купил, и вдруг вижу - твоя фамилия...»
        - Это Чайкина дело, - с тяжким вздохом выговорил Фунтиков. Он со мной беседовал, когда Маллесон упрятал меня в тюрьму. Сволочь, все на свет выволок... На, почитай...
        В опубликованной докладной записке рассказывалось о деятельности бывшего главы Закаспийского белогвардейского правительства. Все, чем когда-то гордился Фунтиков и ставил себе в заслугу, было предано журналистом Чайкиным широкой гласности. Все по порядку: и о создании эсеровской дружины боевиков, и о событиях в Кизыл-Арвате, и о ашхабадских и бакинских комиссарах, и о расстреле комиссара Полторацкого.
        - Ну что ж, настала пора поберечься, - спокойно рассудил Фунтиков. - Поедем на мельницу, посмотрим, что там у нас, да прикроем лавочку.
        Приехали затемно. Макака вынул ключи, склонился над замком, чтобы открыть мукомольню. Фунтиков, стоя сзади, вынул нож и всадил его по самую рукоять в спину Макаке. Тот только охнул и повалился, царапая ногтями о дверь.
        Расправившись с ненужным свидетелем, Фунтиков покоя для себя не обрел. Помня, что газета с его признанием вышла не в одном экземпляре, а тысячным тиражом, теперь он видел опасность в каждом прохожем, и когда кто-нибудь направлялся к его подворью, тотчас лез в чулан и выходил оттуда, пряча под рубахой пистолет. «Нет уж, я так просто вам не дамся, - злорадно выговаривал он, выглядывая в окно. - Прежде чем вы меня возьмете, самих на тот свет отправлю». Время шло, но никто из хуторских и заезжих и глаза не скосил на затаившегося врага. Вот уже в селах по Волге и Дону, на Северном Кавказе началась земельно-водная реформа. Затрещали амбары богатеев, на сходах бедняки объединялись в коммуны. Кое-кого выслали из Ляпичева, но Фунтикова и тут не коснулись. Председатель сельсовета лишь напомнил: «Ну что ж, Федор Андрианыч, настала пора сообща хозяйством править, гони своих коров на общий двор». Фунтиков, скрепя сердце, подчинился, отдал часть скота в коммуну. Вовсе после этого успокоился, даже на собраниях стал выступать. Приметили его сельские комсомольцы, на дочку обратили внимание. «Ты что же, барышня, в
комсомол не вступаешь? Отец у тебя - участник первой революции, да и в Октябрьскую, небось, в первых рядах за новую власть боролся, а ты сидишь сиднем?» Молодая дивчина обиделась, отозвалась с вызовом: «Да он, если хотите знать, не только участвовал, но и правительство возглавлял!» - «Да ну-те! Вот так-то, а мы живем тут и не знаем. Давай, садись, пиши заявление в комсомол... Автобиографию подробно напиши, чтобы все чин-чином!» Барышню пригласили на собрание в ячейку, начали задавать вопросы, и тут кто-то сказал: «Где-то я уже читал о правительстве Фунтикова, но не могу вспомнить...»
        В Закаспии в ту пору тоже шла земельно-водная реформа. Уже была образована Туркменская ССР, работали наркоматы. В Наркомземе возглавлял отдел Лесовский. Дни его были заполнены организационной работой - выезжал в села, помогал дехканам объединяться в союзы «Кошчи», создавал агрономические курсы. Возвращаясь в Полторацк, тоже не сидел на месте - то в ЦК, то в Совнарком. А если доводилось хотя бы на день остаться в кабинете, то, не переставая, поднимал телефонную трубку - звонили отовсюду. Частенько разговаривал с Бяшимом, который теперь возглавлял Бахарский уездный совет и постоянно требовал, чтобы побольше присылали плугов, и по возможности, хотя бы несколько тракторов. Звонил и изредка заглядывал Теке-хан - он руководил в своем селе советом дехкан, еще в дни белогвардейского мятежа приняв большевистскую ориентацию. Хазарский работал в Наркомпросе - разъезжал по селам и отдаленным кочевьям, призывал молодежь на учебу в рабфаки и сельскохозяйственные курсы, и тоже постоянно созванивался с Лесовским, прося то совета, то помощи. Что и говорить - много друзей и товарищей заимел Николай Иваныч в грозные
годы революции и гражданской войны, а теперь вместе с ними строил новую социалистическую жизнь на туркменской земле. Но вот, совершенно неожиданно для Лесовского, позвонил сам председатель Совнаркома Кайгысыз Атзбаев:
        - Оставьте на время дела, зайдите ко мне...
        Атабаев встретил его в огромном кабинете, выйдя из-за стола. Большого роста, в военной форме, хорошо сложен, со строгими раскосыми глазами, он пожал Лесовскому руку и представил сидевшего за приставным
        столом военного. Тот подал руку и снова сел, выжидая, пока Атабаев перейдет к делу. Кайгысыз вспомнил, что не раз встречался с Лесовским в дни войны, когда шло наступление. Тогда Атабаев служил в Мусбюро Закаспийского фронта. И тут же торопливо объявил:
        - Арестован Фунтиков. Начинается следствие. Вот приехал товарищ, надо помочь ему. Необходимо вскрыть всю подноготную этого негодяя, все злодеяния, которые он совершил.
        В двадцать шестом году в Баку, в театре имени Буниат-заде состоялся судебный процесс по делу расстрела 26 Бакинских комиссаров, на котором были вскрыты зверские злодеяния закаспийского палача и его своры. Десятки проходивших по делу Фунтикова лиц и свидетелей вскрыли всю подноготную антисоветской деятельности белогвардейского закаспийского правительства. Враги понесли суровую кару. Фунтиков был приговорен к высшей мере наказания - смертной казни.
        Строга память народа к врагам, но неизгладимо добра она к тем, кто отдал свою жизнь во имя счастья народа... В центре Ашхабада, на площади Карла Маркса, в тени могучих карагачей под мраморными плитами спят вечным сном Яков Житников, Василий Батминов, Сергей Молибожко, Николай Розанов, Виссарион Телия, Даниил Колостов, Андрей Хренов, Петр Петросов и Смелянский. Под Ашхабадом, близ станции Аннау, на месте расстрела комиссаров вознесся монументальный памятник. В Красноводске сохранено старое здание арестного дома, в котором сидели перед расстрелом Степан Шаумян, Мешади Азизбеков, Иван Фиолетов и их соратники - теперь в этом здании музей 26 Бакинских комиссаров, а среди высоких барханов, между станциями Ахча-Куйма и Перевал, высится величественный монумент, поставленный их благодарными потомками... В Мары у дороги, окруженный домами микрорайона, стоит обелиск Наркому Труда Туркестанской республики Павлу Полторацкому... Вечная память вам, герои революции. Утверждая новую жизнь, вы ушли в бессмертие.