Библиотека / История / Резерфорд Эдвард / The Big Book : " Нью Йорк " - читать онлайн

Сохранить .
Нью-Йорк Эдвард Резерфорд
        The Big Book
        Город, основанный голландцами в 1626 году и получивший название Новый Амстердам. Город, через полстолетия захваченный англичанами. Город, в конце XVIII века ставший временной столицей США. Нью-Йорк. Сердце Америки. Крупнейший порт, подплывая к которому вы видите символ этой страны - Статую Свободы.
        Захватывающий рассказ об индейских племенах, живших на территории, где голландцы начнут строить город, который станет потом одной из финансовых столиц мира. Увлекательная история нескольких семей, живших в этом городе на протяжении нескольких столетий. Первые поселенцы, участники Войны за независимость, Гражданской войны, африканские рабы, женщины из высшего общества, строители небоскребов и итальянские мафиози… В романе великолепно сочетаются романтика, семейные драмы и личные победы, в нем блестяще отражены поиск свободы и процветания в самом сердце Америки.
        Это роман для всех тех, кто побывал в Нью-Йорке и полюбил этот город.
        Эта книга для всех тех, кому еще предстоит там побывать.
        Впервые на русском языке!
        Эдвард Резерфорд
        Нью-Йорк
                        
        
        

* * *
        Элеанор Джанет Уинтл, с благодарностью до скончания дней
        Предисловие
        «Нью-Йорк» - это прежде всего роман. Все семьи, судьбы которых прослеживаются по ходу повествования, являются вымышленными, как и отдельные их роли в описанных исторических событиях, но в изложении обстоятельств их жизни на протяжении веков я постарался поместить героев в окружение либо существовавшее, либо возможное.
        В именах главных героев отражены корни. Ван Дейк - распространенная и запоминающаяся голландская фамилия. Мастер - вполне обычная английская, хотя мне придется признать, что по ходу того, как я обдумывал торговое будущее этого рода, связанное с Уолл-стрит, мне естественным образом пришло в голову выражение «хозяин мира»[1 - Master (англ.) - хозяин. - Здесь и далее примеч. перев.]. Уайт - еще одна типичная английская фамилия. Келлер занимает пятидесятое место по распространенности в Германии и означает «виноторговец» или «заведующий погребом». О’Доннелл - известная ирландская фамилия, Карузо - знаменитая южноитальянская, а Адлер, означающая по-немецки «орел», встречается по всей Центральной Европе. Что касается героев второстепенных, то Риверсы вымышлены, а Альбионы фигурировали в моей книге «The Forest». На выбор имени Хуан Кампос меня вдохновил знаменитый пуэрто-риканский композитор Хуан Морель Кампос. Фамилии Хамблей, насколько я знаю, не существует, но в молитвенниках XVI века в таком написании встречается слово «humbly»[2 - Кротко, смиренно (англ.).]. Для толкования фамилий Ворпал и
Бандерснатч читатели отсылаются к стихотворению Льюиса Кэрролла «Джаббервоки»[3 - Это абсурдное стихотворение вошло в сказку «Алиса в Зазеркалье». Бандерснатч известен у нас как Бармаглот. Что касается Ворпала, то этим вымышленным прилагательным описывается меч - нечто вроде разящего, булатного или вострого: vorpal sword.].
        С точки зрения истории придумывать пришлось очень немногое. Это было сделано для гладкости изложения. Я упростил кое-какие запутанные и сложные события, но не считаю, что погрешил этим против общего смысла. Однако историческая интерпретация заслуживает некоторых пояснений.
        Племена американских индейцев. Мною названы отдельные местные племена, как то: таппаны и хакенсаки, которые по-прежнему фигурируют в топонимике, но я не захотел смущать читателя избытком названий, так как племен в Нью-Йоркском регионе было великое множество. Взамен я предпочел расхожий обычай именовать их по общей языковой группе - алгонкинами. Таким же образом были названы северные племена - ирокезы, хотя местами, где это уместно, упоминаются и отдельные группы, например могауки. Возможно, читателей удивит то, что в рассказе о раннем периоде я, говоря о коренном населении Манхэттена, не обмолвился о ленапе. Дело в том, что это название появилось позднее, и я предпочел не использовать его по отношению к людям, для которых оно ничего не значило.
        В исторических трудах последнего времени, особенно в замечательной книге Рассела Шорто «The Island at Center of the World»[4 - «Остров в сердце мира» (англ.).], посвященной Новому Амстердаму, подчеркивается неизменность личной и гражданской свободы, которую завещали Нью-Йорку голландцы. Я попытался встроить этот труд в мой рассказ с небольшой оговоркой в том смысле, что история гражданской независимости восходит к опыту средневековой Англии и значительной части Европы.
        Мое мнение, изложенное в черновике насчет того, что англичане были более жестокими рабовладельцами, чем голландцы, подверглось пересмотру в ходе бесед с профессором Грэмом Ходжесом, который подробно осветил эту тему в книге «Root & Branch».
        Я предпочел поверить тому, что английский губернатор лорд Корнбери действительно был трансвеститом. Несколько заслуженных историков были достаточно любезны, чтобы одобрить мою позицию.
        По мере написания книги мои представления о динамике отношений между англичанами и американцами значительно изменились благодаря общению с профессором Эдвином Дж. Берроузом, почтенным соавтором справочника «Gotham»[5 - Э. Берроуз и М. Уоллес. Готэм: история Нью-Йорка до 1898 года.], издавшим в то же время книгу «Forgotten Patriots»[6 - «Забытые патриоты».], которая посвящена этой теме.
        Нью-Йорк неисчерпаем для обсуждения и входит в число сложнейших городов мира. Любому романисту, пытающемуся объять его историю, приходится вновь и вновь выбирать. Мне остается надеяться, что читатель уловит хотя бы толику истории и духа города, который я люблю всей душой.
        Новый Амстердам

1664 год
        Вот она, свобода!
        Каноэ плыло по течению, и волны бились в носовую часть. Дирк ван Дейк взглянул на девчушку и задал себе вопрос: не было ли их путешествие ужасной ошибкой?
        Большая река, манившая Дирка на север. Большое небо, звавшее на запад. Край многих рек, многих гор и многих лесов. Как далеко он простирался? Никто не знал наверняка. Только солнце, высоко над орлами совершавшее свое великое странствие к западу, могло объять его целиком.
        Да, он обрел в этой глуши и любовь, и свободу. Ван Дейк был крупным мужчиной. Он носил голландские панталоны, сапоги с загнутыми носами и кожаную безрукавку поверх рубашки. Сейчас, приближаясь к порту, Дирк надел широкополую шляпу с пером и посмотрел на девочку.
        Его дочь. Дитя греха. Проступка, за который по его вере полагалась кара.
        Сколько ей - десять, одиннадцать? Она пришла в великое волнение, когда он согласился взять ее с собой. У нее были материнские глаза. Милое индейское дитя. Ее народ дал ей имя: Бледное Перо. Лишь светлая кожа выдавала ее происхождение.
        - Скоро будем на месте.
        Голландец говорил по-алгонкински, на языке местных племен.
        Новый Амстердам. Торговый пост. Форт и городишко за палисадом. Но это не лишало его важности для торговой голландской империи.
        Ван Дейк гордился тем, что он голландец. Пусть его страна мала, зато ее упрямые жители восстали против могущественной и алчной Испанской империи и отвоевали независимость. Именно его соотечественники построили огромные дамбы для защиты плодородных угодий от буйного моря. Именно голландцы, поселившиеся на морском берегу, создали торговую империю, возбуждавшую зависть других государств. Их города - Амстердам, Делфт, Антверпен - с высокими остроконечными зданиями вдоль величественных каналов служили раем для живописцев, ученых и вольнодумцев со всей Европы в сей золотой век Рембрандта и Вермеера. Да, ван Дейк был горд своим голландским происхождением.
        В низовьях огромной реки имели место приливы и отливы. Этим утром ее влекло в океан. Днем течение обратится назад, на север.
        Девочка смотрела прямо по курсу. Ван Дейк сидел напротив, откинувшись на кипу шкурок - в основном бобровых, - наваленных посреди каноэ. Оно было большим и широким, его борта - из прочного, но легкого хинного дерева. Гребли четыре индейца: два спереди, два сзади. За ними следовала вторая лодка, которой правили его земляки. Индейское каноэ понадобилось для переправки всего, что ван Дейк накупил. Небо над верховьем реки предвещало позднюю весеннюю грозу; над ними оно затянулось серыми тучами. Но впереди вода сверкала.
        Луч света вдруг выбился из-за тучи. Река, словно природный барабан, предупреждающе стукнула в борт. От ветерка, похожего на игристое вино, покалывало лицо. Ван Дейк снова заговорил. Ему не хотелось ее ранить, но выхода не было.
        - Молчи, что я твой отец.
        Девочка скосила глаза на каменный кулончик, висевший на шее. Резное личико, расписанное черным и красным, перевернутое на индейский манер. Логично, вообще говоря: поднимешь взглянуть - и лицо уставится на тебя. Счастливый амулет. Скрытый под маской Повелитель Лесов, хранитель природного равновесия.
        Бледное Перо не ответила и знай смотрела в лицо своего индейского божка. О чем она думает? Поняла или нет? Он не знал.
        Из-за скал на западном берегу, напоминающих высокий каменный частокол, донесся далекий громовой раскат. Девчушка улыбнулась. Голландец подумал, что его соотечественники, тесно связанные с морем, не жаловали грозу. Она приносила им горе и страх. Но индейцы были мудрее. Они понимали, что означает гром: то боги, обитавшие на двенадцати низших небесах, защищали мир от зла.
        Звук прокатился над рекой и растворился вдали. Бледное Перо бережно, с проблеском глубокой благодарности опустила амулет, затем подняла взгляд:
        - Я увижу твою жену?
        Дирк ван Дейк чуть глотнул воздуха. Его жена Маргарета не ведала, что он уже рядом. Он не сообщил о своем возвращении. Но мог ли он рассчитывать всерьез, что утаит девочку от жены? Он неуклюже обернулся и посмотрел на реку. Они уже достигли северной оконечности узкого острова Манхэттен, и их несло по течению. Поворачивать поздно.
        Маргарета де Гроот медленно затянулась и, не выпуская из чувственного рта глиняной трубки, оценивающе взглянула на человека с деревянной ногой, прикидывая, каково с ним спать.
        Высокий, решительный правдолюб с буравящим взором, он поседел и был уже далеко не юн, но держался молодцом. Что до ноги, она была знаком доблести и напоминала о былых сражениях. Другой бы помер от такого ранения, но только не Питер Стайвесант. Он двигался по улице с удивительной скоростью. Взглянув на прочную отполированную деревяшку, Маргарета позволила себе слегка задрожать, хотя он и не заметил.
        Что он думает о ней? Она не сомневалась, что нравится ему. Почему бы и нет? Она была красивой, цветущей женщиной за тридцать, с широким лицом и длинными светлыми волосами. Но, в отличие от многих голландок, не располнела - все на месте, изящные и откровенно соблазнительные формы. Что касалось пристрастия к трубке, то этим славилось большинство голландцев обоих полов.
        Он заметил ее, остановился и улыбнулся:
        - Доброе утро, Грет.
        Грет. Фамильярное обращение. Как и большинство голландок, Маргарета ван Дейк жила под своим девичьим именем - Маргарета де Гроот - и считала, что именно так он и должен ее называть. Конечно, он знал ее ребенком. Но все равно… Обычно он держался сугубо официально. Она едва не залилась краской.
        - Всё в одиночестве?
        Она стояла перед своим домом. Типичный голландский городской дом - простой, прямоугольный, в два этажа, с деревянными стенами и выходившей на улицу узкой, заостренной частью. Невысокое крытое крыльцо перед большой входной дверью - голландская особенность. Окна были невелики, но впечатление усиливалось благодаря высокому фронтону с уступами, столь милому голландцам, а также флюгеру, венчавшему крышу.
        - Муж еще в верховье реки? - спросил Стайвесант, и она кивнула. - Когда вернется?
        - Кто его знает, - пожала она плечами.
        Грех было жаловаться на дела, призывавшие мужа на север. Пушная торговля, особенно ценнейшими бобровыми шкурками, приобрела такой размах, что местные индейцы перебили едва ли не все зверье. Ван Дейку часто приходилось отправляться подальше на север и пополнять запасы у ирокезов. Он замечательно преуспел в этом.
        Но почему он так долго отсутствует? На заре их брака он отлучался лишь на пару недель. Но постепенно стал задерживаться все дольше. Дома он был хорошим мужем, внимательным к ней и любившим детей. И все же она чувствовала, что ею пренебрегают. Не далее как нынешним утром дочурка спросила, когда же вернется отец. «Как только сможет, - улыбнулась она. - Будь спокойна». Но вдруг он ее избегает? Не завел ли себе других женщин?
        Верность не была пустым звуком для Маргареты де Гроот. И вряд ли стоило удивляться тому, что она, заподозрив мужа в измене, мысленно обвинила его в моральной слабости и, мечтая очутиться в руках более праведных, позволила внутреннему голосу шепнуть: «Ах, был бы он похож на губернатора Стайвесанта!»
        - Трудные времена, Грет. - (Она уловила печаль в его голосе, хоть та и не отразилась на лице губернатора.) - У меня, знаешь ли, есть враги.
        Он доверялся ей. Она слегка разволновалась. Ей захотелось положить руку ему на плечо, но она не посмела.
        - Проклятые англичане.
        Она кивнула.
        Голландская торговая империя раскинулась от стран Востока до обеих Америк, но английские купцы наступали на пятки. Случалось, что обе протестантские нации объединялись против общих врагов - католических Испании и Португалии, - но б?льшую часть времени соперничали. Конкуренция усилилась пятнадцать лет назад, когда Оливер Кромвель с его богоугодной армией сорвал корону - а заодно и голову - с английского короля Карла. Голландцы наладили доходную работорговлю с Африкой и странами Карибского бассейна. Задача Кромвеля была очевидна.
        «Работорговля должна отойти к Англии».
        Многие честные голландцы сомневались в моральном праве на эту бесчеловечную торговлю людьми. У праведных английских пуритан таких забот не было. И вскоре Кромвель отобрал у испанцев Ямайку и превратил ее в работорговую базу. Четыре года назад, когда Кромвель умер и на английском троне восстановили второго короля Карла, эта политика не изменилась. До Нового Амстердама уже дошли вести о нападении англичан на голландские работорговые порты на побережье африканской Гвинеи. И через океан пополз слух, что им понадобилась не только голландская работорговля, но и новоамстердамский порт.
        Новый Амстердам был невелик: форт, пара ветряных мельниц, церковь с острым шпилем, канал, больше смахивавший на здоровенную канаву, да еще несколько улиц, где стояли дома с уступчатыми фронтонами, и все это вкупе со скромными фруктовыми садами и огородами скрывалось за стеной, которая тянулась через южную оконечность Манхэттена с запада на восток. Но город обладал историей. Голландская Вест-Индская компания, воспользовавшись преимуществом просторной природной гавани, основала там торговый пост еще за десять лет до отплытия «Мейфлауэра». И ныне, по истечении полувека бурной деятельности, сменявшейся периодами затишья, Новый Амстердам превратился в шумный порт в окружении поселений, раскинувшихся на десятки миль окрест, - территория, которую голландцы назвали Новыми Нидерландами.
        И у города уже был характер. Голландцы и их соседи-протестанты, франкоязычные валлоны, на протяжении двух поколений сражались за независимость против господствовавшей над ними католической Испании. И победили. Голландцы с валлонами совместно основали Новый Амстердам. Сорок лет назад право селиться на Манхэттене выкупил у индейцев валлон Петер Минёйт, чье имя до сих пор произносилось на французский лад. И это место с самого основания прониклось суровым независимым духом протестантских купцов разных кровей.
        Но главным являлось расположение. С военной точки зрения форт не особенно впечатлял, но он главенствовал на южной оконечности острова Манхэттен по-над широкими водами отлично защищенной бухты и охранял подступы к большой Северной реке.
        А правил им Питер Стайвесант.
        Враг был на подходе. Жители Новой Англии из Массачусетса и особенно из Коннектикута, ведомые их недостойным губернатором Уинтропом, уже предпринимали попытки завладеть дальними голландскими территориями. Стайвесант отгородил северную часть города прочной стеной и палисадом, а англичанам вежливо объяснили, что это «против индейцев». Но дураков не было. Стена защищала от англичан.
        Губернатор все смотрел на Маргарету:
        - Ладно, если бы англичане были моим единственным врагом.
        Ах, бедняга! Он был слишком хорош для них, никчемных жителей Нового Амстердама.
        В городе насчитывалось тысячи полторы человек. Примерно шестьсот из них были голландцами и валлонами, триста - немцами и почти столько же - англичанами, которые предпочли жить под голландским правлением. Прочие стянулись со всего мира. Были даже евреи. И много ли среди них всех честных и праведных? Не очень, по ее мнению.
        Маргарета не была набожна. Голландская реформатская церковь исповедовала суровый кальвинизм, а Маргарета не всегда соблюдала ее предписания. Но теми немногими, сильными духом, истинными кальвинистами она восхищалась - такими, как старый пастор Богард и Стайвесант. Они хотя бы ратовали за порядок.
        Разве поддерживали купцы Стайвесанта, когда тот запрещал пьянство и откровенно языческие праздники или пытался оградить город от глупых квакеров и несносных анабаптистов? Да никогда. Нельзя было положиться даже на Голландскую Вест-Индскую компанию, которой он служил. Когда из Бразилии пожаловали сефардские евреи и Стайвесант велел им убираться, компания приказала: «Пусть останутся. Это народ деловой».
        Никто не отрицал, что он был отличным губернатором. До него правили в основном продажные шуты. Один идиот даже развязал бессмысленную войну с индейцами и чуть не погубил колонию. Но Стайвесант научился править мудро. На севере он загнал англичан в тупик. На юге в два счета расправился с возникшей на реке Скулкилл шведской колонией, когда та стала доставлять беспокойство. Он поощрял торговлю сахаром и начал ввозить все больше рабов. С каждым кораблем из Голландии прибывали балластом лучшие кирпичи для постройки городских зданий. На улицах было чисто, появилась маленькая больница, а в школе преподавали латынь.
        Но был ли народ благодарен? Конечно нет. Его власть вызывала негодование. Эти болваны даже вообразили, будто способны править самостоятельно. Это они-то? Маргарета глубоко сомневалась.
        Хуже всех был двуличный стряпчий ван дер Донк. Его прозвали Йонкером, то есть сквайром. Это он подсиживал губернатора, он писал письма в Вест-Индскую компанию и публиковал кляузы - все что угодно, только бы сковырнуть Стайвесанта. И ради чего? «Йонкер - певец свободы», - говаривал ей муж. «Дурни! - кричала она. - Он любит только себя! Стоит ему занять место Стайвесанта, и он тебя прижмет!»
        К счастью, Йонкеру не удалось сместить Стайвесанта, но он ухитрился прибрать к рукам большое поместье на севере города. Он даже написал книгу о Новых Нидерландах, и муж клятвенно заверял Маргарету, что очень недурную. Теперь негодяй был мертв - слава богу! Но жители Нового Амстердама продолжали называть его поместье владением Йонкера, как будто он был еще там. А его пример оказался столь заразительным для других купцов, что Стайвесант, по мнению Маргареты, не должен был верить никому из них.
        Жесткий взгляд губернатора уперся в нее.
        - Могу я на тебя положиться, Грет?
        У нее екнуло в груди. Ничего не поделаешь.
        - О да.
        Он, разумеется, состоял в счастливом браке. По крайней мере, так ей казалось. Он и его жена Джудит Байард жили на ферме - бувери, как ее называли голландцы, - и были, судя по всему, совершенно довольны. Джудит была старше Питера. Она в?ходила его после того, как он потерял ногу, а потом вышла за него замуж. Насколько знала Маргарета, у него был только один роман, в молодости, задолго до знакомства с Джудит. Маленький скандал. Тем лучше для него, считала она. Иначе он мог стать кальвинистским священником по примеру отца, вместо того чтобы устроиться в Вест-Индскую компанию и отправиться за удачей в дальние края.
        - А муж? На него я могу положиться?
        - Мой муж?
        Знать бы, где его носит. Бегает от нее.
        Ну, с этим придется кончать. Пока его не было, она поразмыслила и составила план на будущее, которое станет отраднее. Хорошо, что обычай предоставлял голландкам намного больше свободы - и власти, - чем женщинам других народов. Благодарение Господу за добрачные соглашения. У нее были очень четкие планы насчет Дирка ван Дейка, когда тот вернется.
        - О да, - повторила она. - Он сделает, как я скажу.
        - Я иду в форт, - сообщил Стайвесант. - Пройдешься со мной?
        Лондон. Погожий весенний день. Темза была забита кораблями. Томас Мастер взирал на стоявшее перед ним судно и пытался принять решение.
        В руке он держал письмо от своего брата Элиота, где сообщалось о кончине отца. Том был слишком честен, чтобы изображать скорбь. Ему было двадцать два, и теперь он обрел свободу.
        Итак, на чем остановиться? Америка или Англия?
        Слева высился серый массив лондонского Тауэра - безмолвный, надежный хранитель тайн. Сзади неодобрительно таращилась длинная, высокая крыша старого собора Святого Павла. Но что она не одобряла? Его, разумеется. В конце концов, его послали в Лондон из немилости.
        Тридцать лет назад, когда Адам Мастер с восточного побережья Англии познакомился в Лондоне с уроженкой Уэст-Кантри[7 - Неофициальное название юго-западной части Англии.] Абигейл Элиот, эти серьезные юные пуритане сочли английскую столицу ужасным местом. На троне сидел король Карл I, его жена-француженка была католичкой. Карл I правил Англией деспотически, а его новый приспешник, архиепископ Лод, намеревался подчинить англичан Англиканской церкви, которая была папистской во всем, кроме названия. Поженившись и питая надежду на лучшее, Адам и Абигейл прожили в Лондоне несколько лет. Но для пуритан все оборачивалось только хуже, а потому Адам и Абигейл Мастер приняли участие в великом переселении в Америку.
        Англичане уезжали в Виргинию на протяжении двух поколений. Ко времени, когда пьесы Шекспира пошли в его театре «Глобус» на южном берегу Темзы, половина лондонцев уже дымила глиняными трубками, набитыми виргинским табаком. Но число тех, кто по-настоящему перебрался в Виргинию, оставалось скромным. Немногочисленные сорвиголовы отважились поселиться в Массачусетсе, возникли и другие колонии, но о миграции говорить не приходилось.
        Однако во вторую половину правления короля Карла произошло нечто в корне отличное. Английские пуритане тронулись в путь. Они прибывали с юга, востока, запада; сбивались в группы - иногда семьями, иногда целыми общинами - и устремлялись через Атлантику. Не проходило недели, чтобы к берегам Америки не причалило судно. С середины тридцатых годов XVII века король английский Карл лишился таким образом около пятой части своих подданных. Джентльмены вроде Уинтропа, молодые люди со средствами вроде Гарварда, купцы и ремесленники, рабочие и проповедники, с женами, детьми, слугами - все отплывали в Америку, подальше от короля Карла и его архиепископа. Это было первым настоящим заселением американских колоний, занявшим немногим больше десяти лет.
        Король Карл ничуть не огорчился из-за этой потери. Да и той не было - наоборот, польза. Вместо того чтобы докучать ему на родине, где он старался установить авторитарную власть, они любезно прирастили его королевство бескрайними землями. Огромный и неизученный Американский континент был в их полном распоряжении, но они оставались его подданными, все до одного. Что касалось свободы вероисповедания, которой они так радовались, то пока она не волновала короля, а разобраться с ней можно было и позже.
        Адам и Абигейл Мастер отправились в Бостон. Там они нашли общину по душе - суровую, порой жестокую в своей набожности. В конце концов они и не искали терпимости, они строили Царство Божие. И в этом смысле их старший сын Элиот не обманул надежд. Трудолюбивый, осторожный, решительный Элиот был воплощением мечты любого бостонского родителя. Но Том уродился другим.
        Белокурый и голубоглазый Том Мастер нравился женщинам, несмотря на чуть выпиравшие зубы. В детстве он был худощав, всегда в движении, горазд на проказы. К зрелому возрасту стал добродушным, живым остряком. Он был полон энергии, но его поведение и выбор друзей оставляли желать лучшего.
        Приходилось признать, что даже в те ранние времена иные массачусетцы - моряки и рыбаки, купцы и фермеры, не говоря уже о низших разрядах, - пеклись не столько о спасении души, сколько о деньгах. Община как могла навязывала им свою волю, но вероотступники не переводились.
        И юный Том, к великому огорчению родителей и брата Элиота, казалось, был обречен гореть в аду. Том не хотел учиться. У него были способности, но он их не применял. Он любил выпить. Связался с дурной компанией. Однажды даже пропустил воскресную службу. Отец не жалел розог, но впоследствии понял, что дело не в послушании, не в подчинении заповедям. В Томе было что-то глубинное, чего отец не мог изменить.
        Адам Мастер наладил солидную адвокатскую практику. Купил ферму. Владел судном. Элиот изучил право, но хотел проповедовать. Том обучился торговле и выказал деловую смекалку. По крайней мере, это было хоть что-то.
        Но два события разбили материнское сердце. Первое произошло, когда Абигейл лежала при смерти. Она послала за вторым сыном и в присутствии мужа взмолилась, прося его изменить свою жизнь. Ради спасения его души и чтобы сама она упокоилась с миром, Абигейл молила Тома пообещать, что впредь он в рот не возьмет спиртного. Она надеялась, что этот первый шаг направит его к свету. А он что сказал?
        - Да к черту, матушка! Ты же знаешь, что я не могу этого обещать.
        И это матери, на смертном одре. Адам так и не простил сына. Он не стал ссориться с Томом. Он знал, что Абигейл хотела другого. Он был учтив. Он сделал все, что мог как отец. Но ему было ясно: от Тома добра не жди.
        А потому когда девятнадцатилетний Том завел свою первую интрижку с женой морского капитана, пока этот достойный человек был в плавании - капитан того самого судна, которым владел Адам, - отец постарался замять это дело ради Элиота. Но Тому велел немедленно покинуть Массачусетс. Он отослал его в Лондон к знакомому купцу, снабдив довольно невыразительным рекомендательным письмом. И запретил возвращаться.
        Том был изгнан назад в Старый Свет. Для Нового он оказался слишком плох.
        Лондон понравился Тому. Он его устроил. Кромвель и пуритане правили Англией десять лет, но великий эксперимент по руководству страной без короля завершился смутой и военным положением. К прибытию Тома англичане восстановили монархию и посадили на трон нового Карла, сына покойного короля. А Карл II был веселый малый. Его младший брат Джеймс, герцог Йоркский, был высокомерным и упрямым, тогда как король славился гибкостью и осмотрительностью. Он не хотел повторить судьбу отца. После многих лет изгнания он хотел веселиться и был рад, когда подданные разделяли это желание. Он гонялся за каждой юбкой, устраивал скачки и посещал театр, а также проявил неподдельный интерес к науке.
        Лондон, встретивший Тома, застыл меж двух миров: средневековым и современным. Заморские владения Британии расширялись, и лондонским торговцам предоставлялась масса возможностей сколотить состояние. Аристократы и джентльмены задавали тон в моде. Развлечений было сколько угодно и на любой вкус. Том был очень доволен первым годом жизни в Лондоне.
        И все же затосковал по Америке. Не по Бостону и не по пуританской родне, а по другим вещам, которые он вряд ли мог описать. По ощущению простора, новых пределов, открытия мира. Это было томление по свободе - быть может, по дикой воле. Он не умел выразить это чувство словами.
        Теперь, когда не стало отца, ничто не мешало ему вернуться.
        Имелось и другое соображение. По Лондону шел слух, что Карл II и его брат Джеймс вторично заинтересовались американскими колониями. И если так, тем правильнее было честолюбивому юноше стремиться обратно в Америку.
        Что же делать? Остаться и развлекаться в Лондоне или дерзнуть отправиться за океан? Ему не составит труда сообщить купцу, на которого он работал, что отец умер и Элиот позвал его домой. Упаковать пожитки всяко недолго. Корабль, что был перед ним, отплывал завтра в Бостон. У капитана имелось место. Брать?
        Помедлив, Том мысленно рассмеялся, вынул монету и подбросил. Орел - Бостон. Решка - Лондон.
        На севере зарокотал гром, но впереди, где большая река впадала в открытые воды гавани, стояло озеро жидкого золота.
        Накануне вечером ван Дейк попытался растолковать Бледному Перу важность этого места с помощью самодельной карты. Указывая черенком трубки, он стал объяснять:
        - Вот эта линия, идущая сверху донизу, - Северная река. Во многих днях пути вверх по течению находятся большие озера и протоки, которые тянутся до самых льдов. Слева от реки, - он чиркнул трубкой по бумаге, - раскинулся весь Американский континент. Справа, - теперь он указал на огромный треугольный участок суши вершиной вниз и основанием к Атлантике, - находятся Коннектикут, Массачусетс и многие другие места. А рядом - огромный океан, который пересекли наши.
        Проведя трубкой до южного конца клина, он обратил ее внимание на другую яркую особенность. К клину как бы пришвартовался вытянутый в длину остров[8 - Современный Лонг-Айленд.] - примерно двадцать миль в ширину и сто - в длину. Между ним и побережьем материка притаился длинный пролив.
        - Всю эту территорию, - ван Дейк ткнул в нижнюю часть клина и соседнюю оконечность острова, - веками занимал твой народ. А это, - постучал он по самому южному участку клина, - Манхэттен.
        Манна хата - индейское название. Насколько он знал, оно означало просто остров. На самом деле это был узкий полуостров, за тем исключением, что в с?мой северной части имелась небольшая, резко загибавшаяся горловина, благодаря которой воды Северной реки сообщались с островным проливом и формально превращали Манхэттен в остров.
        Манхэттен открылся бы бурям Атлантики, не будь он защищен огромным молом длинного острова. Но в силу этого счастливого обстоятельства Северная река, огибая его оконечность, впадала в отлично защищенную бухту примерно четырех миль в ширину и семи в длину - просторную якорную стоянку, известную морякам как Верхняя бухта. Этим везение не исчерпывалось: на участке выхода в Атлантику через узкие проливы южной части гавани с обеих сторон обозначились огромные песчаные отмели, служившие внешними волноломами против океанических вод, благодаря чему возникла тихая Нижняя бухта, настолько просторная, что там могли бросить якорь все корабли мира.
        - Это ворота на север, - объяснил ван Дейк.
        Но Бледное Перо не поняла. И пусть он продолжил разглагольствования о торговле и транспорте, ему было видно, что ей непонятен смысл карты белого человека.
        Белые люди прибывали с времен Христофора Колумба. Сперва они искали то золото, то путь на Восток. Одного, по имени Верразано, запомнили, он прибыл в 1524 году; остальных забыли. Да и пришельцы не всегда были белыми - взять хотя бы темнокожего португальского капитана Гомеса. Он явился, захватил человек шестьдесят индейцев, чтобы продать как рабов, и после исчез с горизонта. Но прибыл и другой человек, бесповоротно изменивший жизнь местного люда, селившегося на берегах великой Северной реки и ее бухты.
        Генри Гудзон был англичанином на службе у конкурентов-голландцев и отправился на восток в надежде найти короткий путь в Китай. Поискав вымышленный северо-восточный проход выше России и сочтя эту затею бессмысленной, он проигнорировал все приказы, отправился через Атлантику и стал искать проход северо-западный. Именно Гудзон вошел в бухту ниже Манхэттена и несколько дней поднимался по большой реке, пока не заключил, что так в Китай не попасть.
        - Этот путь не ведет в Китай, - сообщил он голландским работодателям по возвращении, - но земля там прекрасная. Полным-полно бобров.
        А алчность жителей Северной Европы до бобрового меха не знала пределов.
        - Бобер, - говаривал детям ван Дейк, - полезнейшая тварь. Бобровый жир помогает при ревматизме, зубной боли и желудочных коликах. Яички бобра, если растолочь и растворить в воде, способны излечить слабоумного. Мех густой и теплый.
        Но главным соблазном являлся не мех, а его мягкая кожаная основа. И почему же? Из нее делали фетр.
        Шляпы. Фетровую шляпу хотели все, но позволить себе могли только богачи. Это был крик моды. Бывало, что шляпники сходили с ума, отравленные ртутью, которую использовали для отделения меха от кожи. И ван Дейк не исключал доли безумия в том, что ради модных шляп была основана целая колония, а то и империя, где люди рисковали жизнью и убивали друг друга. Но так был устроен мир. Если северо-восточное побережье Америки колонизировали ради атлантического рыбного промысла, то знаменитую бухту Нового Амстердама и большую Северную реку - ради фетровых шляп.
        И в благодарность бесстрашному исследователю ван Дейк и ему подобные торговцы мехом нередко называли эту реку не Северной, а рекой Гудзон.
        - Приехали. Вот он, Новый Амстердам.
        Голландец улыбнулся при виде трепета, охватившего взволнованную дочь. Впереди в необъятные воды гавани вторгался южный мыс Манхэттена. Над гладью, чуть тронутой рябью, носились морские птицы. Просоленный воздух бодрил.
        Бледное Перо таращилась на мельничные крылья и приземистый массив форта, господствовавшего над береговой линией. Когда они обогнули мыс, где остроконечные купеческие дома выстроились в некоторое подобие рядов, ван Дейк обратил внимание дочери на открывшуюся панораму:
        - Видишь дома возле форта? Там был ваш лагерь до прихода белых людей. Они оставили после себя такие залежи устричных раковин, что мы зовем эту улицу Жемчужной - Перал-страат. Вон тот светлый дом принадлежит Стайвесанту. Он называется Уайт-Холл.
        Миновав южную точку, они свернули в широкий, длинный канал, тянувшийся вдоль восточной стороны Манхэттена. Он был известен как Ист-Ривер - Восточная река, хотя рекой не являлся. Ван Дейк указал на противоположный берег:
        - Бруклин.
        Голландцы назвали это место в честь города неподалеку от Амстердама[9 - Нидерландский город Брёкелен.].
        - Земля моего народа, - произнесла девочка.
        - Была.
        На восточной стороне мыса построили пристань. Каноэ устремилось к ней. На Ист-Ривер по соседству стояло на рейде несколько кораблей. Когда каноэ достигло суши, к его пассажирам приковались любопытные взгляды.
        Бобровые шкурки сгрузили в две большие тележки и повезли на склад Вест-Индской компании. Это не заняло много времени. Ван Дейк шагал рядом, Бледное Перо шла чуть позади. Он коротко кивал знакомым. На берегу толпился разношерстный люд: матросы в открытых рубахах, купцы в широких панталонах; был даже пастор в черном и высокой конической шляпе с широкими полями. Когда они покинули береговую зону, ван Дейк повстречал пару голландских торговцев, Спрингстина и Стинбёргена, - довольно важных птиц, с которыми пришлось здороваться обстоятельнее.
        - Ваша жена у форта, мингер ван Дейк, беседует со Стайвесантом, - сообщил Спрингстин.
        - Вы можете встретиться в любую минуту, - сказал Стинбёрген.
        Ван Дейк мысленно выругался. Вчера ему казалось, что все получится легко и просто. Его люди разгрузят лодку и индейское каноэ. Индейцы останутся ждать отлива. У него будет время поводить Бледное Перо по городку и угостить голландским печеньем - счастливая кульминация недолгого пребывания вместе. Затем индейцы спокойно заберут ее обратно и увезут вверх по реке, а он пойдет к жене и детям.
        Даже узнай Маргарета, что он был на причале, она поняла бы, что первым делом - склад, а остальное потом; она ждала бы его дома. Он не предвидел, что она отправится к форту.
        Что ж, он сдержит данное дочери обещание, но будет осторожен.
        - Идем, Бледное Перо.
        Ему пришлось нелегко: трудно показывать окрестности и одновременно высматривать жену. Но Бледное Перо казалась очень довольной. Он же поймал себя на том, что гордится городом. Нельзя было отрицать заслуг Стайвесанта. Широкое грязное побережье частично замостили. Даже в самом людном районе, близ рынка, дома с высокими уступчатыми фронтонами были окружены просторными ухоженными садами. Идя на восток, отец и дочь пересекли узкий канал и достигли ратуши - Stadt Huys. Это было большое здание с центральным входом и тремя рядами окон, а также еще двумя в крутой мансардной крыше с вдовьей площадкой[10 - Площадка с перильцами на крыше прибрежного дома, где жены моряков ожидали своих мужей.]. Оно стояло среди прочих зданий, похожих на голландских купцов, невозмутимо взирающих на Ист-Ривер. Перед ратушей виднелись колодки для наказания злоумышленников. Ван Дейку пришлось объяснить дочери, как запирали туда людей, подлежавших прилюдному унижению.
        - Вон там есть и виселицы, - указал он вдоль берега. - Душить веревкой преступников посерьезнее.
        - У моего народа так не принято, - произнесла Бледное Перо.
        - Знаю, - сказал он мягко. - Но это принято у нас.
        Едва они остановились перед таверной, где пили какие-то матросы, из-за угла показалась и направилась к ним Маргарета ван Дейк, в свободном платье и с трубкой в руке.
        Маргарета уставилась на мужа и девочку. Жена мингера Стинбёргена лишь несколько минут как сказала ей, что ван Дейк в городе. Возможно, ей показалось, но Маргарета заметила блеск в ее глазах, а потому насторожилась - так смотрят те, кто застукал чужого мужа с посторонней женщиной.
        Неужто Дирк не постыдится так поступить с ней на людях? Ее вдруг охватил холодный липкий страх, но она взяла себя в руки и улыбнулась, как будто не удивилась, потому что сегодня его и ждала.
        И вот он, с индейской девочкой. Так или иначе - не с любовницей. Но с девочкой, которая… была бледновата для индианки.
        - Ты вернулся, - сказала Маргарета и быстро обняла его. Затем отступила.
        - Да. Мы разгружались на складе.
        Разволновался? Может быть.
        - Удачно съездил?
        - Очень. Шкурок столько, что понадобилось еще и каноэ.
        - Это хорошо. - Она вперилась взглядом в Бледное Перо. - Что за девочка?
        Дирк ван Дейк посмотрел на Бледное Перо - понятно ли ей, о чем шла речь? Он неожиданно понял, что не знает. Некоторые индейцы владели голландским языком, но с дочерью он всегда разговаривал на ее родном. Он мысленно помолился.
        - Она приехала с индейцами, - ответил он хладнокровно. - Из клана Черепахи.
        У местных индейцев принадлежность к клану наследовалась по женской линии. Ребенок был членом материнского клана.
        - У меня добрые отношения с кланом Черепахи.
        Маргарета сосредоточенно изучала Бледное Перо.
        - Ты знаком с ее матерью?
        - Нет, - мотнул головой ван Дейк. - Она умерла.
        - Ребенок смахивает на полукровку.
        Догадалась? Он ощутил укол страха, но быстро его отогнал:
        - Мне тоже так кажется.
        - А кто отец?
        - Откуда мне знать? - пожал он плечами.
        Жена пососала трубку.
        - Эти индианки все одинаковы.
        Странно, подумал ван Дейк. Несмотря на приверженность кальвинизму, голландки до замужества сплошь и рядом заводили любовников, и с этим мирились. Но стоило отдельным индианкам, народ которых ограбили белые, пасть до торговли телом в портах за мелкие суммы непонятных денег, как жена уже видела в каждой индейской женщине заурядную шлюху.
        - Не все, - сказал он тихо.
        - Она милашка. - Краем рта Маргарета выпустила дым. - Жаль, что недолго им быть такими.
        Правда или нет? Увидит ли он при жизни, как увядает красота дочурки?
        Он заметил, что Бледное Перо уставилась вдаль и застыла. Боже, никак она поняла? Или догадалась по тону?
        Дирк ван Дейк любил жену. Наверное, меньше, чем следовало, но она неплохая женщина и прекрасная мать. Он считал, что идеальных браков не бывает, и в чем бы ни провинился он сам, ее вина была ровно такой же. Он был ей верен - большей частью, не считая матери Бледного Пера, но это особый случай.
        Так или иначе, у Маргареты не было причин считать Бледное Перо его дочерью. Разве что женским чутьем.
        - Не води ее в дом, - негромко сказала Маргарета.
        - Конечно нет, - услышал он собственный голос.
        Она догадалась. Ван Дейк был почти уверен в этом. Обвинит, когда он придет домой? Закатит сцену? Не исключено. Но он спокойно отопрется, и Маргарета останется в дураках. Для этого она слишком горда.
        Он надеялся, что ранил ее не слишком тяжело.
        - Пусть уходит, - велела Маргарета. - Тебя ждут твои дети.
        Она повернулась, готовая уйти.
        Он не мог ее упрекнуть - напротив, восхитился ею. Она вела себя достойно, оберегая семью. Но тут он взглянул на Бледное Перо.
        Та продолжала смотреть вдаль, но на лице застыло изобличающее потрясение. Ей было незачем понимать слова. Все было ясно по тону и взглядам. Обещанные чудеса обернулись обидой и горем. Он предал ее, хотя и не по своей воле. Его захлестнули укоры совести. Он не мог покинуть ее вот так.
        Маргарета уже удалялась. Как бы ей ни было больно, дело сделано. К тому же она зрелая и сильная женщина, а стоявшая рядом девочка - невинный ребенок. Он быстро прикинул.
        - Грет, у меня еще останутся дела, когда индейцы уйдут, - сказал ван Дейк вдогонку. - Мне нужно на бувери Смита. Половина шкурок его, помнишь? - Это была чистая правда, хотя он собирался заехать к фермеру не сегодня. - Передай детям, что буду завтра.
        - А снова когда уедешь? - обернулась жена.
        - Уеду? - улыбнулся он. - Теперь не скоро, через несколько месяцев.
        Маргарета кивнула. Смягчилась?
        - Тогда до завтра, - сказала она.
        Какое-то время ни ван Дейк, ни Бледное Перо не произносили ни слова. Ему хотелось приобнять ее, утешить, но он не осмелился. Они молча шагали по улице, пока она не спросила:
        - Это твоя жена?
        - Да.
        - Она хорошая женщина?
        - Да. Хорошая.
        Они прошли еще немного.
        - Теперь ты отправишь меня обратно?
        - Нет, - улыбнулся он. - Идем со мной, доченька.
        На сборы ушло меньше часа. Ван Дейк послал одного из своих людей за конем. Купил еды и два одеяла. Затем, отдав индейцам распоряжения, кликнул Бледное Перо и выехал в путь.
        Главным выездом из Нового Амстердама была широкая дорога, начинавшаяся перед фортом на рынке и уходившая к стене через западную половину города.
        Ван Дейк ехал медленно. Довольная Бледное Перо шла рядом. Голландские дома вскоре сменились огородами и садами. Они достигли городской стены и миновали ворота с каменным бастионом. Широкий тракт протянулся на сотни ярдов мимо кладбища и мельницы. Потом повернул направо. Они продолжили путь по берегу Ист-Ривер, оставив позади небольшую табачную плантацию и болото. Спустя короткое время слева показался большой пруд, и от него дорога шла на север до конца острова.
        Остров Манхэттен был странным местом: лишь пара миль в поперечнике, но целых тринадцать в длину. Нетронутые топи, девственные луга и леса, испещренные холмами и участками обнажившихся скальных пород, представляли собой замечательные индейские охотничьи угодья. Да и сама дорога, которой они шли, была старой индейской тропой.
        Индейцы, населявшие остров, звались манатами, но это была лишь одна из многочисленных групп местных алгонкиноязычных племен. На Ист-Ривер в Бруклине жило племя канарси; за бухтой, близ широкого участка суши, который голландцы называли островом Статен - Стейтен-Айленд, селились раританы. Выше к северу по великой реке жили хакенсаки и таппаны. Десятки наименований. Белые люди сразу отметили красоту туземцев: мужчины были рослы и грациозны, женщины - с точеными, изящными чертами. Ван Дейк испытывал гордость, посматривая на шедшую рядом девочку.
        Но белые редко утруждались изучать индейцев. Да и был бы он лучше, если бы не ее мать?
        Даже Манхэттенская колония родилась по недоразумению. Получая товары от Петера Минёйта, местные индейцы не сомневались, что белые люди вручали им традиционные дары за право на охоту в их землях в течение пары сезонов. В Европе это назвали бы арендой. Поскольку индейцы не знали частной собственности на землю, им и в голову не пришло, что Минёйт покупал ее в вечное пользование. Ван Дейк с кривой усмешкой подумал, что праведным бюргерам Нового Амстердама и не было дела до их понимания. Голландские представления о землепользовании отличались практичностью: если застолбил землю, то и владеешь ею.
        Неудивительно, что с годами возникли трения. Уязвленные индейцы перешли в нападение. Пришлось отказаться от колоний в верховьях реки. Даже здесь, на Манхэттене, серьезно пострадали два голландских поселения: Блумингдейл, что в нескольких милях к западу, и Гарлем на севере.
        Но белый человек всегда побеждал и отвоевывал все больше территорий. Голландцам достались обширные земли вверх по реке. Датчанин Бронк заплатил индейцам за освобождение огромного участка суши севернее Манхэттена. Разрозненные кучки индейцев еще как-то перебивались на землях Бронка и в нетронутых районах Манхэттена, но тем дело и ограничилось.
        Ван Дейк и Бледное Перо одолели миль пять и достигли лесного массива в центре острова, где голландец решил устроить привал. Свернув на тропку, которая уходила на запад, они прошли мимо лощин и скальных проплешин до земляничной поляны. Ван Дейк спешился и привязал коня к дереву. Расстелив одеяло, он пригласил Бледное Перо сесть.
        - Ну-ка, посмотрим, что там у папы есть, - улыбнулся он.
        Купить овсяные хлопья, изюм, орехи пекан и копченое мясо было довольно легко. Из них готовили смесь, которую индейцы называли «пеммикан». К нему прилагались голландский капустный салат и ржаной хлеб. Но ван Дейк прихватил и голландские сласти - печенье и шоколад, любимые всеми детьми. Сидя бок о бок, довольные отец и дочь разделили трапезу. Покончив с первым печеньем, Бледное Перо повернулась к нему и спросила:
        - Как ты думаешь, мне нужно сделать татуировку?
        Ван Дейк помедлил с ответом. Она была само очарование. Ножки обуты в мокасины, длинные темные волосы перехвачены ремешком. Как большинство индейских девочек ее лет, в теплое время года она прикрывала лишь нижнюю половину тела юбкой из оленьей кожи, которая доходила до колен. Верх был обнажен и только украшен крошечным амулетом, груди еще не обозначились. Кожа, защищенная от солнца и москитов тонким слоем енотового жира, была безупречна. Когда Бледное Перо подрастет, она, наверное, нанесет немного красной краски на щеки и темной вокруг глаз. Но он надеялся, что до поры до времени она останется маленьким совершенством. Нет, индейские женщины не уподоблялись мужчинам, делая себе большие татуировки. Но все равно…
        - По-моему, лучше подождать, - заметил он осторожно, - пока ты не выйдешь замуж, и выбрать татуировку, которая понравится мужу.
        Она подумала и кивнула:
        - Я подожду.
        Бледное Перо сидела молча, но ван Дейку казалось, что она о чем-то размышляла. Спустя какое-то время она взглянула на него:
        - А ты медведя убивал?
        Переходный обряд. В ее народе мальчики становились мужчинами, когда убивали оленя, - и правильно. Это доказывало, что человек может прокормить семью. Но чтобы показать себя настоящим смельчаком, приходилось выполнить задачу намного труднее и опаснее: убить медведя. Сделав это, человек считался истинным воином.
        - Было дело, - ответил ван Дейк.
        Семь лет назад он жил среди ирокезов. Индейцы посоветовали ему не ходить по той горной тропе, по которой он собирался пойти, поскольку незадолго до этого несколько человек подверглись там нападению медведя. Медведи обычно не нападают первыми, но если решаются, то дело плохо. Ван Дейк выступил в путь подготовленным. Ему повезло: когда зверь неожиданно выскочил и бросился на него, ван Дейк сумел уложить медведя первым же выстрелом из мушкета.
        - Это был черный медведь, - пояснил ван Дейк. - В горах.
        - В одиночку убил?
        - Да.
        Бледное Перо ничего не сказала, но он видел, что она довольна отцом: настоящий воин.
        День еще только начинался. Солнечный свет, проникавший сквозь листву, заливал траву с земляничными россыпями. Умиротворенный ван Дейк откинулся назад. План, так неожиданно возникший у него, заключался в том, чтобы провести с дочерью весь день. Утром индейцы с каноэ перехватят их на севере острова и заберут Бледное Перо в верховья реки. Он же отправится на ферму Смита и будет дома задолго до темноты. Хороший план, и времени вдоволь. Ван Дейк смежил веки.
        Должно быть, он ненадолго задремал. Открыв глаза и сев, он обнаружил, что Бледное Перо исчезла.
        Он огляделся: никого. Ван Дейк нахмурился. Глупо, но на секунду он испытал страх. Не случилось ли с ней чего? Он уж собрался звать, когда уловил легчайшее движение. Примерно в сотне ярдов, в лесу, вскинул голову олень. Ван Дейк инстинктивно замер. Олень смотрел в его сторону, но не видел. Затем опустил голову.
        И тут ван Дейк заметил Бледное Перо. Она была справа, за деревом с подветренной стороны от оленя. Приложила палец к губам, показывая: тихо. Потом выступила из укрытия.
        Ван Дейк не раз наблюдал, как подкрадываются к оленю; он сам это делал. Но ничего подобного не видал. Бледное Перо скользила среди деревьев бесшумной тенью. Он прислушался к едва различимому шороху мокасин во мху. Подбираясь ближе, она уподобилась кошке и двигалась все медленнее и медленнее, зависала на каждом шаге, невесомая словно пушинка. Теперь Бледное Перо была позади оленя в каких-то пятнадцати ярдах… уже в десяти… пяти… Олень по-прежнему не ощущал ее присутствия. Ван Дейк не верил глазам. Бледное Перо стояла за деревом в трех шагах от животного, пощипывавшего траву. Она выжидала. Олень поднял голову, помедлил, опять опустил. И Бледное Перо прыгнула. Она пронеслась как молния. Олень встрепенулся, отпрянул и бросился прочь, но не раньше, чем девочка с радостным воплем коснулась его.
        Затем она побежала к отцу, смеясь, и тот поймал ее в охапку. И голландец Дирк ван Дейк осознал, что не испытывал и впредь уж не испытает большей гордости за ребенка, чем ощутил сейчас за свою проворную индейскую дочку.
        - Я дотронулась до него! - ликовала она.
        - Молодец!
        Он обнял ее. Славно, когда у отца не дочка, а совершенство. Он изумленно качал головой.
        Они посидели еще немного. Он мало говорил, а она не возражала. Ван Дейк прикидывал, не пора ли трогаться в путь, когда она попросила:
        - Расскажи о маме.
        Он поразмыслил:
        - Что мне сказать? Она была красивая. Ты на нее похожа.
        Ван Дейк подумал об их первой встрече. Это случилось летом в лагере у пролива, где ее соплеменники собирали моллюсков. Они ставили на берегу не длинные дома[11 - Длинный дом (длинный вигвам) у ирокезов и соседних племен - многосемейное прямоугольное жилище из жердей и коры с полукруглой двускатной крышей.], а вигвамы. Моллюсков высушивали, потом выскребали из раковин, которые зарывали, а содержимое припасали для супа - сушеные устрицы, мидии, клэмы[12 - Съедобный морской моллюск, кроме устрицы, мидии и гребешка.]. Чем его так поразила та молодая женщина? Тем, что была свободна? Может быть. Она была замужем, но потеряла и мужа, и ребенка. Или причиной был огонек любопытства в глазах? И это тоже. Он остался там на два дня и проговорил с ней весь вечер. Влечение было обоюдным, но он приехал по делам, и их общение ограничилось разговорами.
        Через неделю он вернулся.
        Именно благодаря ей он впервые постиг индейцев. Он понял и первых голландских колонистов, которые, не имея собственных женщин, женились на индианках и после не покидали их даже при самых настойчивых религиозных внушениях. Она была гибка и проворна, как дикая зверушка, но если он уставал и гневался - превращалась в ласковую голубку.
        - Ты очень-очень ее любил?
        - Да. Очень. - Это была правда.
        - А потом у тебя появилась я.
        По обычаям ее народа, в большой семье материнского клана всегда находилось место для таких побочных детей.
        - Ты ведь женился бы на маме, если бы у тебя не было жены на торговом посту белых людей?
        - Конечно. - Ложь, но во благо.
        - Ты все время ее навещал.
        До страшной весны трехлетней давности, когда он прибыл в селение и узнал, что мать Бледного Пера занедужила.
        «Вчера была в парильне, но не помогло, - сказали ему. - Теперь ее лечат знахари».
        Ван Дейку были известны их обычаи. Даже при сильной лихорадке индеец шел в конурку, которую нагревали докрасна раскаленными камнями, пока не становилось жарко, как в печке. Когда пот уже лился с больного градом, тот выбегал, окунался в холодную реку, закутывался в одеяло и высыхал у костра. Это лечение часто помогало. Если нет, за дело брались знахари, пользовавшие травами.
        Когда ван Дейк приблизился к дому, где она лежала, оттуда вышел старик.
        - Теперь надежда только на шамана, - горестно сказал тот.
        Навыки шаманов превосходили способности простого знахаря. Они общались с духами и знали тайные заговоры. Если помочь могли только они, то больная лежала при смерти.
        - Что за болезнь? - спросил ван Дейк.
        - Лихорадка. - Старик ответил неуверенно, однако поморщился. - На коже… - Похоже, он говорил об оспенной сыпи.
        Старик тихо удалился.
        Оспа. Голландец содрогнулся. Болезни были величайшим проклятием, которое навлек на Америку белый человек. Грипп, корь, оспа - обычные хвори Старого Света, против которых у индейцев не было иммунитета. Вымирали целые деревни. Местное коренное население уже сократилось, наверное, на добрую половину. Корабли белых людей привезли с собой малярию, а также сифилис. Но самым страшным подарком была оспа. Только за последний год этот бич почти целиком выкосил целое племя, обитавшее южнее Новых Нидерландов, после чего добрался даже до Нового Амстердама.
        Неужели оспа?
        И тогда он совершил ужасный поступок. Конечно, понятный. Ему приходилось думать о себе, жене, детях, праведных жителях Нового Амстердама. Пастор сказал бы ему: думай о большем благе. О да, ван Дейку было чем оправдаться. Он правильно сделал, когда помедлил у входа и после, чураясь даже Бледного Пера, поспешил в лодку и отплыл вниз по реке.
        Но разве нельзя было подождать, не улепетывать как трус? Он бросил свою индейскую подругу в тот самый час, когда ее родня готовилась оказать ей поддержку. Ребенка-то уж мог повидать? Его по сей день мучил чудовищный, убийственный стыд. По нескольку раз в год он просыпался посреди ночи в слезах от ужаса перед содеянным.
        Он вернулся месяц спустя и нашел Бледное Перо под опекой ее многочисленного семейства. Ему было сказано, что ее мать скончалась на следующий день после его отъезда, но не от оспы, а от кори.
        Он постарался наладить отношения с дочерью и приезжал ежегодно, когда ее народ поминал усопших. О мертвых было не принято говорить, за исключением этого торжества, когда живые молились об их душах. Этим и занимался ван Дейк на протяжении нескольких дней перед тем, как увез с собой Бледное Перо.
        - Расскажи обо мне, когда я была маленькой.
        - Нам пора, - сказал он, - но я расскажу на ходу.
        Они покинули земляничную поляну и вновь отыскали старую индейскую тропу. Ван Дейк ехал медленно и старательно вспоминал мелкие события ее детства, дни, проведенные с ней и ее матерью. Бледному Перу нравилось. Спустя какое-то время он, хотя она не устала, посадил ее перед собой на коня.
        Они достигли вершины Манхэттена задолго до сумерек и разбили лагерь на возвышенности поверх каких-то индейских пещер. Завернувшись в одеяла, легли и стали смотреть в чистое звездное небо.
        - Ты знаешь, где сейчас мама?
        - Да. - Он был знаком с индейскими верованиями и указал вдоль Млечного Пути. - Ее дух вознесся по звездной тропе на двенадцатое небо. Она пребывает с Создателем всех вещей.
        Она долго молчала, и он уже решил, что заснула, но тут она сонно произнесла:
        - Я часто думаю о тебе.
        - И я о тебе.
        - Если меня не увидеть, то можно услышать.
        - Научи.
        - Слушай голос ветерка, поющего в соснах. Вот и услышишь меня.
        - Буду слушать, - ответил он.
        Утром они спустились к воде и обнаружили большое каноэ с двумя индейцами. Оно отчалило, и Дирк ван Дейк поехал домой.
        Маргарета ван Дейк ждала три недели. Наступило воскресенье. Муж был в гостиной и читал детям, а заодно мальчику-рабу Квошу; Маргарета наблюдала из кресла. Такие минуты она ценила превыше всего. Их сыну Яну было тринадцать; крепкий мальчуган с копной темных волос, обожавший отца и хотевший последовать по его стопам. Дирк водил его на склад, объяснял устройство кораблей, рассказывал о портах назначения, муссонах и пассатах, которым подставляли паруса капитаны. Но Ян напоминал ей и собственного отца: не такой неугомонный, как Дирк, и больше расположенный к бухгалтерии. Она считала, что он преуспеет в жизни.
        Еще два ребенка скончались от лихорадки несколько лет назад. Это стало страшным ударом, но утешением явилось рождение крошки Клары. Ей, белокурой и синеглазой, исполнилось пять лет, и она походила на ангела. На редкость доброе и кроткое дитя. Отец души в ней не чаял.
        Что касалось мальчика-раба Квоша, тот отлично прижился. Он был ровесником Яна, и им разрешали играть вместе, когда Ян был маленьким. Квош отлично поладил и с Кларой. Но он знал свое место.
        При виде довольного мужа, читавшего детям, Маргарета подумала, что их брак еще может оказаться счастливым, если ей удастся кое-что изменить.
        Поэтому она спокойно кивнула, когда муж, дочитав и отпустив детей к соседям на чаепитие, сообщил, что в скором времени опять отправится в верховье реки. Затем расставила силки:
        - По-моему, Дирк, тебе пора вступить в синдикат.
        Ван Дейк быстро взглянул на нее и пожал плечами:
        - Мне это не по средствам.
        Но она знала, что завладела его вниманием.
        Дирк ван Дейк имел дар в отношении пушной торговли. Четверть века назад, когда в порту еще целиком заправляла Вест-Индская компания, он был бы фигурой покрупнее. Но экономика Нового Амстердама стала открытой и несказанно разрослась; синдикатами, которые финансировали перевозки табака, сахара, рабов и прочих, все более многочисленных товаров, правил золотой круг, образованный ведущими фамилиями - Бикманами, ван Ренсселерами и парой десятков других. Там-то и сколачивали состояния - оставалось заплатить вступительный взнос.
        - Денег у нас больше, чем тебе кажется, - спокойно возразила она.
        «У нас»: в команде, у мужа и жены. Ее слова прозвучали так, будто они владели деньгами на равных, но оба знали, что дело обстоит иначе. Отец Маргареты, скончавшийся полгода назад, оставил ей наследство, неподвластное мужу по условиям добрачного соглашения. Она же не говорила ему, насколько оно велико.
        - Думаю, мы можем немного вложить в синдикат, - добавила Маргарета.
        - Это рискованно, - предупредил ван Дейк.
        Она знала об этом. В числе крупнейших инвесторов-колонистов были богатые вдовы и жены. Она потолковала со всеми.
        - Не сомневаюсь. Но я верю в твое здравомыслие.
        Она следила за ним, пока он раздумывал. Догадался о ее замысле? Возможно. Но предложение было из тех, от которых не отказываются. Ван Дейк поразмыслил еще, потом улыбнулся.
        - Моя дорогая жена, - тепло произнес он, - я почитаю за честь твое доверие и сделаю для нашей семьи все, что в моих силах.
        Совет ей дала богатейшая колонистка - вдова, только что взявшая себе третьего, молодого супруга. «Не помыкай мужем. Сделай так, чтобы он выбрал сам». Маргарета рассудила, что ван Дейк быстро войдет во вкус и приучится к крупным сделкам, а также к напряженной общественной жизни, которая им сопутствует. У него появится слишком много дел в Новом Амстердаме, чтобы гоняться по диким лесам за индианками. Быть может, его и потянет отбиться от стада, но он успеет привыкнуть к новому положению да побоится вдобавок того, что она урежет фонды.
        - Но мне все равно придется уплыть, - заметил ван Дейк.
        - В самом деле? - нахмурилась она.
        - Не могу же я бросить пушную торговлю, которая есть. Во всяком случае, не сейчас. Прибыль покамест не лишняя, согласись?
        Она заколебалась. Его доходы и впрямь не были лишними, а довод серьезен, коль скоро она не хотела огласить истинные размеры своего богатства. Но Маргарета поняла его игру. Он пытался соскочить с крючка. Черт бы его побрал!
        Ждала ли его в лесах женщина? А то и несколько? Она не сомневалась, что эта маленькая индианка была его дочерью. Строго говоря, ему грозили серьезные неприятности. Одержимый страстью к соблюдению нравственности, Стайвесант объявил половые связи с индейцами вне закона. Но если она потащит мужа на губернаторский суд, то ничего не решит, какие бы чувства ни испытывала. Нет, она сохранит спокойствие. Пусть изворачивается как хочет, она все равно перехитрит. Она нагрузит его делами так, что ему еще долго не придется путешествовать по реке.
        - Да, ты прав, - ласково произнесла Маргарета.
        Пусть думает, что победил.
        В последовавшие недели Дирку ван Дейку сопутствовала удача. Он быстро сошелся с группой крупных торговцев, переправлявших через Атлантику табак на огромные перерабатывающие фабрики старого Амстердама. Они с Маргаретой стали вхожи в знатные торговые дома, куда прежде и на порог не ступали. Ван Дейк купил новую шляпу и даже несколько пар отличных шелковых чулок. Камин в гостиной украсился замечательными бело-голубыми изразцами. Даже Квоша, состоявшего на побегушках, Маргарета приодела и научила прислуживать за столом. Старый пастор, почтивший их визитом, особо отметил смекалку маленького раба.
        Однажды в июне ван Дейк отыграл в таверне партию в кегли, и молодой голландский купец назвал его боссом. А если голландец называл тебя словом «баас», то это означало, что ты большой, уважаемый человек. Ван Дейк поверил в себя еще больше; жена, казалось, не могла на него нарадоваться.
        Поэтому ссора застала его врасплох.
        Стоял июльский вечер. Утром ван Дейку предстояло отплыть к верховью реки. Маргарета уже знала об этом, а потому он не нашел никакого резона в ее неожиданной реплике:
        - Мне кажется, тебе не следует завтра плыть.
        - Это еще почему? Все уже готово.
        - Потому что нельзя бросать семью в такое опасное время.
        - Чем же оно опасно?
        - Ты отлично знаешь. Я говорю об англичанах.
        - Ох ты, - пожал он плечами. - Об англичанах!
        Конечно, она говорила дело. Купец Спрингстин, чье мнение он уважал, недавно выразился предельно ясно: «Англичане, понятно, хотят прибрать к рукам нашу торговлю рабами и мехом. Табак, который отправляют из этого порта, принесет им десять тысяч фунтов в год. Но главное, мой друг, в том, что с Новым Амстердамом им достанется и река, а потом и весь север».
        Англичане наращивали агрессию. Они владели дальней частью длинного острова, а земли по соседству с Манхэттеном всегда оставляли за голландцами. Однако в прошлом году коннектикутский губернатор Уинтроп решил обложить налогом и некоторых голландских колонистов. Отказаться посмели не все.
        Недавно возникла угроза пострашнее.
        Король Англии Карл II был веселым повесой и ни капли не походил на своего младшего брата Джеймса, герцога Йоркского. Джеймса недолюбливали. Его считали надменным, упрямым и честолюбивым. Подоспевшие новости произвели панику: «Король отдал брату американские колонии от Массачусетса и чуть не до самого Мэриленда». Эта территория включала в себя голландский Новый Амстердам. И герцог Йоркский, намереваясь заявить о своих правах, выслал в Америку флот.
        Стайвесант был вне себя. Он начал укреплять оборонительные сооружения, выставил дозоры. Вест-Индская компания приказала ему защищать колонию, хотя не выделила ни войск, ни средств, и отважный губернатор решил отстоять хотя бы сам Новый Амстердам.
        Но из Голландии прибыло новое сообщение. Британское правительство категорически заверило голландцев, что и не думает посягать на их колонию. Флот направлялся в Бостон. Вскоре прибыли и новости утешительные. Флот действительно прибыл в Бостон и там остался. Кризис миновал. Стайвесант уже держал путь в верховья реки, намереваясь уладить кое-какие трения с тамошними индейцами-могауками.
        Поэтому когда Маргарета сослалась на угрозу со стороны англичан, желая отговорить ван Дейка от похода, тот сразу распознал ее коварство: она пыталась контролировать его. И он не собирался ей потакать.
        - А как же моя торговля? - спросил ван Дейк.
        - Подождет.
        - Вряд ли. - Он выдержал паузу, пока она сверлила его взглядом. - Тебе и детям ничто не грозит.
        - Это по-твоему.
        - Потому что так и есть.
        - Значит, не хочешь остаться?
        - Московитский князь и то не видит беды, - беспечно ответил он. Так за глаза называли Стайвесанта жители Нового Амстердама, которых часто возмущали его диктаторские замашки.
        - Не называй губернатора этим дурацким прозвищем! - гневно воскликнула она.
        - Как угодно, - пожал он плечами. - Тогда Колченогий.
        Если на то пошло, Стайвесанта мало кто жаловал среди торговцев, включая богатых подруг жены и даже Вест-Индскую компанию. Ван Дейк полагал, что некоторым и вовсе безразлично, какой стране принадлежит колония, - лишь бы не мешали торговле. Его немного забавлял тот факт, что подруги жены придерживались скорее его, а не ее точки зрения.
        - Он стоит десяти таких, как ты! - крикнула она, придя в бешенство.
        - Боже мой! - расхохотался он. - Никак ты влюбилась!
        Он переборщил. Маргарета взорвалась:
        - И это все, на что ты способен? Не суди по себе! Твои походы к индейцам… - Она произнесла это с горьким презрением, не оставляя сомнения в смысле сказанного. - Обернись за три недели, если рассчитываешь на мои деньги! - Выкрикнув эту угрозу, она поднялась. Глаза сверкали от ярости.
        - Я вернусь, когда покончу с делами, - ответил ван Дейк с ледяным спокойствием.
        Но Маргарета уже вылетела из комнаты.
        Он выехал из дому на рассвете, так больше и не увидев ее.
        Стояло прекрасное летнее утро. Широкая, обшитая внакрой лодка с четырьмя гребцами плыла на север. Правда, на этот раз ван Дейк отправился в путь не по большой реке Гудзон, а предпочел Ист-Ривер с другой стороны Манхэттена. Посреди лодки громоздилась кипа плотного и прочного голландского сукна, которое называлось даффл. Этот законный груз мог обмануть любое недремлющее око.
        Картина была безмятежной. Немного позже они миновали пологий и вытянутый участок суши посередине реки и повернули направо к маленькой пристани, где их ждала группа мужчин с фургоном, нагруженным бочонками. Это был груз настоящий.
        На погрузку бочонков ушло время. Бригадир, тучный фермер-голландец, осведомился, не угодно ли проверить товар.
        - Такой же, как всегда? - спросил ван Дейк.
        - В точности.
        - Я тебе верю.
        Они давно работали сообща.
        Бочонки были наполнены бренди. Индейцам его вечно не хватало. Продавать индейцам бренди было, строго говоря, запрещено. «Но преступление уже не такое тяжкое, - простодушно сообщил бригадир. - Я разбавил его водой». Долил немного, индейцам и не почувствовать разницы, но достаточно, чтобы увеличить прибыль ван Дейка на десять процентов. Когда погрузка закончилась, лодка отчалила и вернулась на середину реки.
        Процедура осложнялась лишь тем, что грузить приходилось на Ист-Ривер. Если не возвращаться к Новому Амстердаму, плыть приходилось вдоль восточного берега Манхэттена и уже дальше выходить к великой Северной реке, а это было чревато опасностями.
        В своей верхней части Ист-Ривер раздваивалась. Левый рукав огибал северную оконечность Манхэттена. Правый, пошире, уходил на восток к большому проливу, безмятежные воды которого простирались почти на сотню миль, будучи защищенными от океана длинным островом. Опасность скрывалась в развилке. Все три пути казались мирными, однако подводные, чуть разнившиеся течения создавали на их стыке сложный водоворот, распознать который было еще труднее из-за наличия там же нескольких островков. Неопытному гребцу даже в безветренный день, когда спокойные воды едва колыхали водоросли, случалось вдруг обнаружить, что лодку засосало неукротимым вихрем, который швыряет ее в стену воды, восставшую как некое злобное божество глубин. Это место называли вратами ада - Хелл-Гейт. От него старались держаться подальше.
        Поэтому они плыли осторожно, держась поближе к Манхэттену, потом направили лодку в левый проток; их покачало, но они благополучно прошли.
        Слева виднелось небольшое поселение под названием Гарлем. Самая северная часть Манхэттена имела всего милю в поперечнике, но достигала изрядной высоты. Справа потянулись земли Бронка. Узкий канал продолжился еще несколько миль, пока, миновав древние индейские пещеры и стойбища, не впал через извилистую и крутую горловину в великую Северную реку. Это был второй участок, опасный встречными течениями. Ван Дейк облегченно вздохнул, когда оказался на просторах большой реки.
        Дальше плылось легко. Когда атлантический прилив достигал бухты и аккуратно обращал реку вспять, течение устремлялось вверх на многие мили. Оно благоприятствовало плывшим. Нагруженная лодка неслась на север сама, и гребцы лишь немного помогали ей веслами. Справа проплыло поместье Йонкера. Высокие каменные Палисады западного берега тянулись слева, пока не уступили место горбатому холму. И вот ван Дейк различил справа пункт назначения - индейскую деревню на склоне восточного берега.
        - Там и заночуем, - сказал он гребцам.
        Она очень обрадовалась и повела его по деревушке здороваться. Жилища, сооруженные из составленных жердей и крытые корой, стояли на удобной отмели без всякого защитного частокола. В самом большом, длинном и узком доме жили пять семейств. Возле него росло два ореховых дерева, а позади, в кустах, виднелись гроздья дикого винограда. Ближе к воде на рамах из кольев висели огромные рыболовные сети. В камышах промышляли лебеди и кряквы.
        Ван Дейк подумал, что его дочь, хоть и бедна, живет не хуже его.
        Они поужинали рано вечером, ели сочную речную рыбу. Еще не стемнело, когда Бледное Перо позвала его подняться на скалистую площадку с красивым видом на реку. Он заметил, что она прихватила небольшой предмет, завернутый в листья. Потом они очень уютно сидели в лучах заходящего солнца и любовались орлами, парящими в поднебесье. Спустя какое-то время она сказала:
        - У меня для тебя подарок. Я сама его сделала.
        - Покажи!
        Она протянула сверточек. Ван Дейк развернул листья и восхищенно улыбнулся.
        - Вампум! - воскликнул он. - Красивый.
        Бог знает, сколько часов она трудилась.
        Вампум. Кусочки раковины просверливались по центру и нанизывались на нитку. Белые - от литорин[13 - Береговая улитка.]; лиловые или черные - от куахогов[14 - Съедобный моллюск, распространен у побережья Северной Атлантики. Имеет твердую круглую раковину.]. Нити переплетали, и получались пояса, головные ленты, всевозможные украшения.
        А также валюта. Индейцы расплачивались вампумами за товары, приносили их в дань, скрепляли ими брачные предложения. Они воплощали достаток, и мудрецы всегда старались распределить вампумы между семьями.
        Но он был больше чем валюта и украшение. Вампуму часто придавался смысл. Белый означал мир и жизнь; черный - войну и смерть. Но вампум, предназначенный для ношения, можно было усложнить и превратить в маленькие геометрические пиктограммы, доступные прочтению. Большие церемониальные пояса, имевшие много футов в длину, могли обозначать важные события и соглашения. Жреческие вампумы изобиловали символами, полными глубокого и тайного значения.
        Голландец быстро выяснил, что и меха можно купить на вампум - индейцы называли его сиваном. Но англичане-пуритане из Массачусетса придумали лучше. Индейцы по традиции выкапывали раковины из песка летом, а зимой проделывали скрупулезную работу, дырявя их каменными сверлами. Но англичане воспользовались стальными, повышавшими производительность, и начали делать собственные вампумы, вытесняя местных индейцев. Еще неприятнее было то, что с ростом запаса вампумов возрастал и спрос на товары, а потому за одну и ту же вещь приходилось платить больше. Голландцы и англичане не видели беды в этой инфляции, однако индейцы, привыкшие заботиться красоте и самоценности вампумов, заподозрили белых в надувательстве.
        Сейчас ван Дейк держал в руках пояс. Его ширина не достигала и трех дюймов, зато длина равнялась шести футам, и он мог опоясаться им дважды. На тыльной стороне белых раковин виднелись красные геометрические фигурки.
        - Знаешь, что это такое? - гордо указала на них девочка.
        - Нет, - признался он.
        - Тут сказано, - она повела пальцем, - «Отцу Бледного Пера». - И улыбнулась. - Будешь носить?
        - Не снимая, - пообещал ван Дейк.
        - Вот и хорошо.
        Она радостно смотрела, как он обматывал вокруг себя пояс. Потом они долго сидели, следя за солнцем, которое медленно багровело и опускалось в леса за рекой.
        Утром, прощаясь, он дал ей слово заглянуть на обратном пути.
        Поход Дирка ван Дейка сложился тем летом удачно. Погода стояла прекрасная. На западном берегу раскинулись бескрайние леса, в которых по-прежнему хозяйничали алгонкиноязычные, как его дочери, племена. Он миновал знакомые затоны. И он путешествовал, как любил говорить, в качестве гостя реки. Мощное приливное течение, созданное океаном, отзывалось вверх по Гудзону на сто пятьдесят миль, до самого форта Оранж. Летом бывало, что миль на шестьдесят растекалась даже соленая морская вода. Поэтому ван Дейк отдался на волю течения и безмятежно приближался к землям могауков.
        Могауков боялись многие. Все индейцы, жившие вокруг Манхэттена, говорили по-алгонкински, но многочисленные племена вроде могауков, контролировавшие обширные северные земли, изъяснялись на ирокезском языке. А эти племена не жаловали алгонкинов. Они теснили их уже сорок лет, совершали набеги и требовали дань. Но, несмотря на дурную славу могауков, голландцы относились к ним с простым прагматизмом: «Могауки грабят алгонкинов - тем лучше. Если повезет, алгонкины будут слишком заняты войной, чтобы докучать нам».
        Голландцы даже продавали могаукам ружья.
        Ван Дейк считал такую политику отчасти рискованной. Северные аванпосты Новых Нидерландов в форте Оранж и Скенектади находились на могаукской территории. Бывало, что тамошние могауки чинили неприятности. Стайвесант отправился в форт Оранж как раз по такому случаю. Ван Дейк его недолюбливал, но не сомневался, что старый губернатор справится с могауками. Они отличались воинственностью, однако были заинтересованы в торговле, а потому с ними можно было договориться.
        Сам ван Дейк не боялся могауков. Он говорил по-ирокезски, знал их обычаи и всяко направлялся не в дальний форт Оранж, а к торговому посту на небольшой речке к югу от форта, до которого был день пути. Опыт подсказывал, что торговцев встречали радушно, что бы ни творилось в мире. Ван Дейк углубится в лесные дебри, продаст могаукам разбавленный бренди и вернется с неплохим грузом шкурок.
        «Доверьтесь торговле, - говаривал ван Дейк. - Королевства рождаются и умирают, но торговля вечна».
        Конечно, жаль, что приходилось иметь дело с могауками. Ему больше нравились алгонкины, народ его дочери. Но что поделать? Жадность белого человека до шкур и готовность индейцев их поставлять привели к тому, что в низовьях Гудзона почти не осталось бобров. Чтобы удовлетворить ненасытных белых, даже могаукам пришлось податься еще дальше на север, в окрестности озера Гурон. Но у могауков не истощались запасы. Это было главное. Поэтому теперь они были основными торговыми партнерами ван Дейка.
        Путешествие заняло десять дней. Ван Дейк беспрепятственно проник во внутренний район. В отличие от алгонкинских деревень, торговый пост могауков являлся местом оседлости и был окружен надежным частоколом. Могауки были резки и суровы, но бренди взяли.
        - Но лучше бы ты ружья привез, - попеняли они ван Дейку.
        Шкурок он нагрузил больше, чем когда-либо прежде. Но, несмотря на ценную добычу, ван Дейк не спешил на Манхэттен. Он прикидывал, как бы ему потянуть время - день там, день тут.
        Пусть Маргарета подождет.
        Не очень долго. Он все рассчитал. Она назначила крайний срок - он его нарушит. Конечно, наплетет про дела, занявшие больше времени, чем он думал. Жена заподозрит его во лжи, но что она сможет сделать? Оставить ее в легкой неуверенности - таков был план. Он любил жену, но хотел показать, что помыкать им не удастся. Недели сверху должно было хватить. Таким образом, его гребцы не сильно напрягались, держа курс на юг, а ван Дейк хладнокровно подсчитывал дни.
        Его беспокоило только одно - мелочь, не дававшая покоя.
        У него не было подарка для дочери.
        Вампум, который она ему дала, чего-то, конечно, стоил. Но он был бесценен. Дочурка сделала его собственными руками, прокалывала раковины, сшивала пояс час за часом в бесхитростный знак любви.
        И чем ответить? Что дать ей взамен? Ван Дейк не умел работать руками - ни столярничать, ни плести, ни вырезать. «Мне неведомы все эти древние искусства, я могу только покупать и продавать. Как показать ей мою любовь без дорогих подарков?»
        Он чуть не купил у могауков куртку. Но ей могла не понравиться могаукская одежда. К тому же он хотел дать ей что-то от собственного народа, кровь которого текла в ее жилах. Ван Дейк ломал голову, но так ничего и не придумал.
        Оказавшись на алгонкинской территории, он велел править к западному берегу, где находилось селение, с которым ван Дейк уже вел дела. Он любил сохранять связи; вдобавок это было хорошим оправданием задержки.
        Его приняли радушно. Жители деревни были заняты, наступило время урожая. В марте, как большинство окрестных индейцев, они сажали кукурузу, а в мае - фасоль, подпиравшую высокие кукурузные стебли. Сейчас убирали и то и другое. Ван Дейк и его люди задержались у них на два дня, помогая с уборкой. Это был тяжкий труд под палящим солнцем, но ему нравилось. Мехов у алгонкинов было мало, но кукурузой они все еще торговали, и ван Дейк пообещал через месяц вернуться и забрать груз.
        Жатва спорилась. На третий день все расселись за вечерней трапезой, и женщины начали выносить еду, когда показалась маленькая лодка. Правил ею один-единственный человек.
        Ван Дейк присмотрелся. Лодка ткнулась в берег, мужчина вышел и выволок ее на сушу. Это был белокурый малый чуть старше двадцати, с немного торчавшими резцами. Лицо приятное, но жесткое. Несмотря на теплую погоду, на нем были сапоги для верховой езды и черный плащ, заляпанный грязью. Голубые глаза так и буравили взглядом. Незнакомец вынул из лодки кожаную сумку и повесил на плечо.
        Индейцы подозрительно рассматривали его. Один обратился к нему, но тот явно не понимал алгонкинского, однако показал непринужденным жестом, что нуждается в крове и пище. Отказывать было не в обычае алгонкинов. Ван Дейк поманил незнакомца, чтобы тот сел рядом.
        За считаные секунды он понял, что молодой человек не знает и голландского. Только английский, на котором ван Дейк говорил довольно прилично. Но блондин в черном плаще был осторожен и по-английски тоже сказал немного.
        - Откуда вы? - осведомился ван Дейк.
        - Из Бостона.
        - Чем занимаетесь?
        - Торгую.
        - А здесь какими судьбами?
        - Ездил в Коннектикут. Там ограбили. Лишился коня. Решил отправиться по реке.
        Ему дали кукурузы, и он принялся за еду, уклоняясь от дальнейших расспросов.
        Ван Дейк был знаком с двумя категориями бостонцев. Первые были праведными пуританами и жили общинами в лучах Божьей славы. Но это был тяжелый свет. Нетерпимость Стайвесанта к изгоям вроде квакеров, которых тот гнал отовсюду при первой возможности, не шла ни в какое сравнение с нравами жителей Массачусетса. Говорили, что чужаков там били до полусмерти. Правда, незнакомец не показался ван Дейку набожным. Вторую категорию составляли люди, прибывшие в Новую Англию ради торговли и рыболовства. Суровые, крепкие мужики. Возможно, юнец был из них.
        Но его рассказ прозвучал неправдоподобно. Может, сбежал от кого на запад? И лодку украл. Ван Дейк решил держать с ним ухо востро.
        Тому Мастеру не везло. По пути в Бостон с английским флотом он несколько раз попал в шторм. Когда Том добрался до Бостона и ступил на порог родного дома, ныне занятого братом, Элиот приветствовал его взглядом, полным ужаса. Последовало многочасовое молчание, которое показалось Тому еще неприятнее, чем морские бури. Брат не выставил его за дверь, но в присущей ему спокойной и серьезной манере дал понять, что отца нужно слушаться, мертвый тот или живой, а Том, сделав попытку вернуться в семейный круг, нарушил всякие приличия.
        Сначала Том обиделся, потом разозлился. На третий день решил обратить все в шутку и знай посмеивался за спиной у брата.
        Но стоило ему пуститься на поиски работы, как стало не до смеха. Было дело в дурной репутации или Элиот успел предупредить о нем всех подряд, но знакомые купцы дали ему от ворот поворот. Стало очевидно, что в Бостоне ему придется туго.
        Он захотел выяснить, не помянул ли его отец в завещании. Спросил у брата, и Элиот ответил: «Сугубо при условиях, которые ты не выполнил». Том не усомнился в правдивости брата.
        Как же быть? Вернуться в Лондон? Возможно, Элиот оплатит дорогу, если он навсегда уберется из Бостона. Но его раздражало быть изгнанным из города родным братом.
        К тому же его привели сюда и другие соображения.
        Флот герцога Йоркского остался в бостонской гавани. Командующий притворялся, будто занимается в Бостоне делами герцога. Но в разговоре с молодым офицером подтвердились подозрения Тома: флот отправлялся в Новый Амстердам, и скоро.
        - Если герцог отберет у голландцев Новые Нидерланды, то обретет здесь империю, - сказал офицер. - Нам хватит пушек и пороха, чтобы разнести Новый Амстердам в клочья.
        Гарантии, данные английским королем голландцам, оказались обычным маневром монарха - наглой ложью.
        А если так, то перед молодым англичанином в американских колониях открывались широкие возможности. Том решил, что глупо возвращаться в Англию. Нужен был план.
        Идея созрела на следующий день. Дерзкая, как многие идеи Тома, но не без юмора. Он встретился в таверне со знакомой девушкой, чья репутация была изрядно подмочена, и завел с ней беседу. Через день вернулся поговорить еще. Когда он сказал, чего хочет, и назвал цену, девушка рассмеялась и согласилась.
        Тем же вечером он обратился к брату.
        Том начал с извинения. Признался в угрызениях совести из-за былых грехов. Это было воспринято молча. Том сообщил, что хочет осесть, пусть и скромно, и попытаться зажить праведной жизнью.
        - Надеюсь, не здесь, - обронил брат.
        Да нет же, именно здесь, утешил его тот. И не просто осесть - он и жену, похоже, нашел. При этой новости Элиот оторопел.
        Том объяснил, что давно знает эту женщину - безупречной не назовешь, но она тоже готова остепениться. Спасти ее - лучший способ явить христианское милосердие и смирение. Или он не согласен?
        - Что за женщина? - холодно спросил Элиот.
        Том назвал имя и таверну, в которая та служила.
        - Я понадеялся на твою помощь, - добавил он.
        К полудню следующего дня Элиот разузнал достаточно. Девица была обычной шлюхой. Она подтвердила: да, она с радостью выйдет за Тома, чтобы спастись и жить в Бостоне пусть даже в полной нищете и забвении, ибо все это было лучше ее нынешнего прискорбного положения. Элиот мгновенно заподозрил подвох, но юмора не понял. Не имела значения и правдивость услышанного. Было совершенно ясно, что Том задумал неладное и собрался его опозорить. Элиот решил, что брат готов и убраться, но за определенную цену. Вечером состоялся еще один разговор.
        Беседа была выдержана в скорбной манере, которой Элиот владел мастерски. Она проходила в конурке, которую он использовал под кабинет. Их разделял стол, на нем - чернильница, Библия, резак для бумаги и шкатулка соснового дерева с новеньким серебряным долларом.
        Предложение Элиота сводилось к передаче доли наследства, которую Адам Мастер завещал младшему сыну при том, и только при том условии, что тот предъявит доказательства своего приобщения к сонму праведников. Элиот честно уведомил брата, что нарушает отцовскую волю.
        - Блаженны милостивы, - серьезно ответил Том.
        - Итак, ты отказываешься вернуться в Англию?
        - Совершенно верно.
        - В таком случае вот письмо купцу из Хартфорда, что в Коннектикуте. Там более снисходительны к таким, как ты, - сухо произнес Элиот. - Условие же таково: ты никогда, ни при каких обстоятельствах не вернешься в Массачусетс. Ни даже на день.
        - В Евангелии сказано, что блудный сын вернулся и встретил радушный прием, - благостно заметил Том.
        - Он вернулся один раз, как ты уже сделал. Не дважды.
        - Мне нужны деньги на дорогу. От твоего письма не будет толку до Хартфорда.
        - Этого хватит? - Элиот вручил ему пару-другую вампумов и кошелек с несколькими шиллингами. Что-то, как рассудил Том, пойдет в уплату гулящей девице, а на оставшееся он проживет.
        - Благодарю.
        - Я опасаюсь за твою душу.
        - Знаю.
        - Поклянись, что не вернешься.
        - Клянусь.
        - Я буду молиться за тебя, - кивнул брат, явно не убежденный, что это поможет.
        Том выехал рано утром. Перед отъездом он проскользнул в кабинет брата и умыкнул шкатулку с серебряным долларом. Просто назло.
        Не сильно спеша, он двинулся на запад через Массачусетс и всю дорогу останавливался на фермах. Достигнув реки Коннектикут, Том должен был повернуть на юг, чтобы попасть в Хартфорд. Однако надобность подчиняться распоряжениям брата бесила его, и он без всякой на то причины ехал на запад еще несколько дней. Он никуда не торопился. Денег, спрятанных в небольшую сумку, должно было на какое-то время хватить. Он много слышал о величии большой Северной реки. Наверное, имело смысл доехать и посмотреть, а уж потом повернуть обратно к Хартфорду.
        Оставив Коннектикут позади, он перебрался на голландскую территорию, но не встретил ни души. Не забывая об индейцах, он осторожно продолжал путь еще пару дней. На исходе второго начался спуск, и вскоре Том увидел изгиб большой реки, а на уступе над берегом - голландскую ферму. Она была невелика: одноэтажный дом с широким крытым крыльцом; с одной стороны амбар, с другой - конюшня и приземистый флигель. Луг нисходил к берегу, где были деревянный причал и лодка.
        В дверях Тома встретил худой и с кислой физиономией мужчина лет шестидесяти, ни слова не понимавший по-английски. Когда Том показал, что ищет ночлег, фермер нехотя дал ему знать, что ужинать можно в доме, но спать - в амбаре.
        Поставив коня в стойло, Том вошел в дом и застал там фермера, двоих мужчин, которых принял за наемных работников, и чернокожего - очевидно, раба; все собирались ужинать. Хозяйка, низенькая, светловолосая и намного моложе фермера, позвала мужчин к столу и показала Тому его место. Тот не заметил ни следа детского присутствия. Том слышал, что голландские фермеры едят за одним столом с рабами, и сейчас наверняка стянулись все.
        Женщина оказалась превосходной стряпухой. Жаркое было восхитительным, и запивали его элем. За ним последовал большой фруктовый пирог. Но говорили мало, и он, не зная голландского, не мог участвовать в беседе.
        Том прикидывал, кто эта женщина. Может быть, фермер вдовец и снова женился? Или это дочь? Небольшого роста, но с пышной грудью; в ней было нечто решительно чувственное. Седой фермер называл ее Аннети. Мужчины относились к ней почтительно, но между ней и фермером угадывалось некоторое напряжение. Обращаясь к мужчинам, тот как будто ее игнорировал. Когда она подала фермеру жаркое, Том заметил, что тот слегка отпрянул. После она сидела и спокойно слушала, однако Том уловил в ней затаенное раздражение. Пару раз ему показалось, что она наблюдает за ним. Однажды их взгляды встретились, и она улыбнулась.
        Когда трапеза завершилась, работники и раб отправились спать во флигель, а Том пошел в амбар. Темнело, но он нашел немного соломы, разложил на ней плащ и был готов улечься, когда увидел направлявшуюся к нему фигуру с лампой.
        Это была Аннети. Она принесла кувшин с водой и печенье в салфетке. Отдавая, она коснулась его руки.
        Том удивленно взглянул. Он не был зелен и знал, как заигрывают женщины, ошибки быть не могло. Он пригляделся к ней в свете лампы. Сколько ей? Тридцать пять? Весьма соблазнительна. Том посмотрел ей в глаза и улыбнулся. Она чуть сжала его плечо и повернулась к выходу. Том наблюдал за лампой, плывшей по двору к дому. Покончив с печеньем, он глотнул воды и лег. Ночь была теплая. Дверь амбара осталась открытой. В проем Том видел свет, проникавший сквозь ставни фермерского окна. Спустя какое-то время свет погас.
        Он не знал, сколько продремал, когда был разбужен громким звуком, доносившимся из фермерского дома. Хозяин храпел. Слышно было, наверное, до самой реки. Том заткнул уши, попытался заснуть и почти преуспел, но вдруг понял, что не один. Дверь амбара была прикрыта. Рядом лежала Аннети. И тело ее было теплым. Из дома все разносились фермерские рулады.
        Том проснулся перед самым рассветом. Зазор под дверью чуть посветлел. Аннети спала под боком. Храп прекратился. Что, фермер встал? Том пихнул Аннети, и та зашевелилась. В ту же секунду скрипнула дверь, и на них пал холодный и бледный свет.
        Старый фермер стоял на пороге. Он наставил на Тома кремневое ружье.
        Аннети тупо смотрела на старика. Но фермера интересовал Том. Он зн?ком велел ему подниматься. Натянув одежду, Том подчинился, подхватил плащ и ранец. Фермер указал на дверь. Застрелит снаружи? Но во дворе фермер повел стволом в направлении тропы, уходившей за косогор. Приказ был ясен: проваливай.
        Том в свою очередь показал на конюшню, где был его конь. Фермер взвел курок. Том сделал шаг. Фермер прицелился. Неужто старый голландец и правда его прикончит? Вокруг на многие мили не было жилья. Исчезни он - кто хватится? Том нехотя повернул к тропе и пошел в сторону леса.
        Но, скрывшись из виду, он остановился, чуть выждал и крадучись вернулся к ферме. Все было тихо. Что бы ни произошло между фермером и Аннети, это никак не проявилось. Обогнув дом, Том подкрался к стойлу.
        Грохот заставил его подскочить. Пуля прошла над головой и ударилась в дверь конюшни. Том обернулся и увидел старого фермера. Тот стоял на пороге и перезаряжал ружье.
        Том заозирался в поисках выхода. Он припустил к реке, добежал до пристани с лодкой. Отвязать последнюю было секундным делом. Слава богу, в лодке было весло. Но едва он забрался внутрь, как прогремел очередной выстрел, и всплеск показал, что старик промахнулся всего на пару футов. Схватив весло, Том оттолкнулся и начал бешено грести. Он не остановился и даже не оглянулся, пока не удалился на четверть мили. После этого поплыл по течению и причалил к берегу, когда оно переменилось.
        На привале до Тома дошло, что он так и не понял, была ли Аннети женой старика, дочерью или находилась с ним в каких-то совсем иных отношениях. Он знал одно: у фермера остался его конь, который стоил намного дороже лодки.
        Эта мысль расстроила Тома.
        Ван Дейк оставил Тома в покое, и тот доел молча. Но чуть погодя спросил, видел ли тот в Бостоне английский флот. На миг Том замялся, но после признал, что видел.
        - И чем этот флот занимается? - не отставал ван Дейк.
        Молодой человек снова помедлил, затем пожал плечами:
        - Какими-то бостонскими делами, когда я уезжал.
        Он взял кукурузную лепешку и какое-то время жевал, глядя в землю, но у ван Дейка осталось впечатление, что парень знает больше, чем говорит. Индейцы спросили, хороший ли человек этот незнакомец.
        - Не знаю, - ответил он по-алгонкински. - Присматривайте за ним.
        Индейцы стали настаивать, чтобы ван Дейк вернулся на исходе лета, когда начнется охотничий сезон. Ван Дейк уже охотился с ними. Большая охота была развлечением, но развлечением жестоким. Выследив оленя, участники выстраивались в огромную дугу - чем больше народа, тем лучше - и шли через лес, загоняя зверя к реке. Очутившись в воде, олени не могли бежать быстро, и убивать их было легко. Алгонкинам жилось хорошо, пока оставались олени. Ван Дейк пообещал явиться. Какое-то время он продолжал поддерживать веселую беседу.
        Было видно, что его откровенная дружба с индейцами заинтриговала молодого англичанина, так как потом тот спросил, всегда ли голландцы приятельствуют с туземцами.
        - А вы, англичане, не потрудились изучить индейские обычаи?
        Молодой человек помотал головой:
        - Бостонцы желают лишь одного - избавиться от своих индейцев. Это не трудно. Им нужно только одно.
        - И что же?
        - Вампумы, - криво улыбнулся тот. - Бостонцы заставляют индейцев платить дань вампумами по числу мужчин, женщин и детей. Но те, как правило, не поспевают изготовить их в срок. Ну и взамен у них отбирают землю. Индейское население сокращается с каждым годом.
        - А если платят?
        - Тогда наши магистраты[15 - Судья первой инстанции, избираемый в городских районах и рассматривающий дела о нарушениях правил дорожного движения и легких преступлениях, а также мелкие гражданские иски.] штрафуют их за преступления.
        - Это за какие же?
        - Мало ли, - пожал плечами Том. - В Массачусетсе преступление не одно, так другое. Наступит день, когда индейцев там не останется.
        - Понятно.
        Ван Дейк с отвращением посмотрел на молодого англичанина, испытывая желание ударить, но тут до него дошло: разве его соотечественники-голландцы лучше? Число алгонкинов в Новых Нидерландах ежегодно уменьшалось. Охотничьи угодья почти исчезли с Манхэттена. На землях Бронка и Йонкера индейцев подкупали и гнали прочь. То же самое творилось на Лонг-Айленде. Не приходилось сомневаться, что со временем алгонкинов вытеснят и отсюда, из-за великой реки, где у голландцев пока имелось лишь несколько аванпостов. Добавить к этому опустошительные европейские болезни - корь, оспу и тому подобное… Нет, уныло заключил ван Дейк, не имеет значения, откуда мы прибываем, ибо белый человек рано или поздно уничтожит индейцев.
        Хотя эти раздумья остудили пыл ван Дейка, ему хотелось осадить юнца. Когда Том заметил, что бостонцы полагают, будто индейцы прекрасно обойдутся вампумами, а сами производят расчеты в фунтах, он воспользовался случаем.
        - Беда ваша в том, - сказал он, - что вы толкуете о фунтах, а подержаться не за что. У индейцев хотя бы вампумы есть. Мне сдается, - продолжил он холодно, - что в этом смысле индейцы вас обогнали.
        Он умолк, следя за реакцией.
        Это была чистая правда. В Англии встречались традиционные пенни, шиллинги и золотые флорины. Но монет высшего достоинства не хватало. Что до колоний, то положение становилось и вовсе убогим. В Виргинии, например, валютой оставался табак, и бизнес часто сводился к бартеру. В Новой Англии практически не было ни серебряных, ни золотых монет, хотя торговцы производили расчеты в фунтах стерлингов и выписывали личные векселя.
        Но если ван Дейк надеялся смутить англичанина, то зря. Том рассмеялся.
        - Не спорю, - признал он. - Вот единственные деньги, которым я верю.
        Вынув из-за пазухи шкатулку, он пристукнул по ней пальцем и вручил ван Дейку. Шкатулка была сделана из сосны и удобно легла в ладонь голландца. Тот откинул крышку. Внутри на сукне лежала одинокая монета, блеснувшая в угасавшем свете.
        Это был серебряный доллар, похищенный у брата.
        Голландцы называли доллары даальдерами, но слово больше напоминало немецкое «талер». Купцы уже почти век пользовались долларами, и б?льшую их часть в Новом Свете изготавливали голландцы. Хождение имел дукатон, больше известный как дукат, с отчеканенным всадником и достоинством в шесть английских шиллингов. За ним шел риксдаальдер, который англичане называли риксдолларом, равнявшийся пяти шиллингам - или восьми испанским реалам, если плыть на юг. Но чаще встречался львиный доллар.
        Он был немного дешевле остальных, зато красивее и крупнее. На лицевой стороне был выбит рыцарь во весь рост со щитом, на котором изображался лев, стоящий на задних лапах; на оборотной тот же лев занимал уже всю поверхность. У монеты имелся небольшой изъян: чеканка бывала неудачной. Но это не имело значения. Красивыми голландскими львиными долларами рассчитывались от Новой Англии до испанского Мэна.
        - Голландские деньги, - усмехнулся Том, когда ван Дейк извлек и осмотрел монету.
        Львиные доллары обычно бывали затертыми, но на этом не было ни царапины - новехонький, блестящий. И тут голландца осенило.
        Он встал и направился к двум индейским девушкам примерно тех же лет, что Бледное Перо. Показал им монету, дал подержать. Их лица светлели по мере того, как они вертели сверкающий диск, рассматривали изображение и поворачивали монету так и сяк, ловя заходящее солнце. «Почему, - подумал ван Дейк, - серебро и золото завораживают людей - что мужчин, что женщин?»
        - Красивая, - сказали девушки.
        Ван Дейк вернулся к молодому бостонцу и заявил:
        - Я покупаю ее.
        Том прикинул в уме:
        - Она обойдется вам в дукат и бобровую шкурку.
        - Что?! Да это грабеж!
        - Шкатулка сверху, - жизнерадостно добавил Том.
        - Вот прохвост! - развеселился голландец. - Но я беру.
        Он не стал торговаться. Проблема разрешилась. Шкурка была жертвой, которой он чуть не порадовался, так как у него появился подарок для дочери.
        Ван Дейк заночевал в лодке, чтобы Том ничего не стащил. Лежа на шкурах и ощущая вес шкатулки с серебряным долларом в поясном кошеле, он вслушивался в шелест крон и с довольной улыбкой различал дочкин голос, как та обещала.
        Утром ван Дейк расстался с молодым англичанином. Он рассчитывал еще до вечера добраться до деревни Бледного Пера, провести с дочерью завтрашний день и после взять курс на Манхэттен.
        Погода стояла теплая, ван Дейк был в открытой рубашке. Он сменил обычный кожаный пояс на дочкин вампум, к которому прицепил кошель с серебряным долларом.
        Река была почти пустынна. Иногда они замечали в заводях индейские каноэ, но лодку несло течением на простор, и путь был свободен. Крутой западный берег защищал реку от легкого бриза. Вода была безмятежна. Они плыли в почти неземной тишине. Чуть позже они миновали излучину, где над западным берегом вздымался скалистый выступ, похожий на часового. Ван Дейк называл эти вехи по своему вкусу. Эту - Западным Пиком, или Вест-Пойнт. Чуть погодя река повернула вновь и миновала небольшую гору со сплющенным горбом, которую он прозвал Медвежьей. Затем река разливалась на две-три мили от берега до берега и оставалась такой на протяжении пятнадцати миль к югу, пока не сужалась до длинного пролива, который тянулся мимо Манхэттена до просторной бухты.
        Время текло, и они все еще находились на несколько миль выше пролива, когда один из гребцов кивнул ван Дейку, и тот, оглянувшись, заметил милях в пяти другую лодку, следовавшую за ними. Присмотревшись, он понял, что она настигает их, и быстро.
        - Должно быть, спешат куда-то, - обронил ван Дейк без особого интереса.
        Спустя полчаса, когда пролив был уже близок, он оглянулся опять и удивился скорости лодки. Она была намного больше его собственной, с мачтой, но ветер дул с юга, и лодка шла на веслах. Она уже вдвое сократила расстояние между ними и стремительно приближалась. Ван Дейку не удавалось сосчитать весла, но в одном факте сомневаться не приходилось.
        - Гребут как бешеные, - произнес он.
        Они вошли в узкий пролив, и ван Дейк разрешил гребцам передохнуть. Лодка плыла вдоль западного берега. Полуденное солнце бросало лучи на серые скалы, образовавшие каменный Палисад. Вода подернулась рябью. Ван Дейк оглянулся, но лодку, которая, по его мнению, должна была последовать за ними в пролив, не стало видно за поворотом.
        И вдруг она появилась. Лодка летела стрелой, и теперь он видел ее во всех подробностях: большая, вытянутая, обшитая внакрой, крытая в середине, где высилась мачта. На четырех парах весел сидело восемь гребцов. Осадка была малой, что означало отсутствие груза. Зачем пустой посудине так гнаться? На корме стоял человек, но ван Дейк не мог его рассмотреть.
        Лодка приблизилась. Она отставала всего на несколько длин, потом на одну. И вот поравнялась. Он озадаченно взглянул на стоявшую фигуру.
        Лишь с тем, чтобы узреть отлично знакомое лицо. Инстинкт подсказал, что лучше бы им не встречаться. И человек ответил ему немигающим взглядом.
        Стайвесант.
        Ван Дейк быстро отвернулся, но было поздно.
        - Дирк ван Дейк! - разнесся над водой каркающий голос.
        - Добрый день, губернатор! - откликнулся он. Что тут скажешь?
        - Живее! Почему не спешим? - Теперь Стайвесант поравнялся с ним. Не дожидаясь ответа, он обратился к гребцам ван Дейка: - А ну, приналягте! Быстрее! - Гребцы, узнавшие грозного губернатора, немедленно подчинились, и лодка пошла полным ходом. - Вот так! - крикнул тот. - Молодцы! Не отставайте. Мы поплывем вместе, Дирк ван Дейк.
        - Но почему? - прокричал ван Дейк.
        Губернатор уже чуть поотстал, но его люди держали скорость, и они могли продолжать перекрикиваться.
        - Не знаете, что ли? Англичане в Манхэттенской бухте. Весь флот!
        Значит, английский флот все же прибыл. Ван Дейк ничего не слышал об этом, но не удивился. Должно быть, жители Нового Амстердама послали в форт Оранж гонца, и губернатор мчался обратно, воспользовавшись отливом. Индейцы, конечно, скоро проведают, но на это уйдет какое-то время.
        Понятно, что англичане лгали. Он подумал о парне из Бостона. Знал ли Том об их прибытии? Наверняка. Вот почему он замешкался при вопросе об английском флоте.
        - Что будем делать? - крикнул ван Дейк Стайвесанту.
        - Сражаться, ван Дейк! Нам понадобятся все до единого!
        Губернаторский лик превратился в кремень. Он твердо и прямо стоял на своей деревяшке, несокрушимый, как никогда. Нельзя было не восхищаться им. Но если английский флот прибыл из Бостона в полном составе, то это грозная сила. На кораблях будут пушки. Несмотря на все последние старания Стайвесанта, ван Дейк не мог представить, что береговые укрепления Нового Амстердама продержатся долго. Если Стайвесант рвался в бой, тот станет кровавым и неблагодарным делом.
        Как будто в тон его мыслям, набежала туча, и каменные Палисады вдруг потемнели, приобретя вид мрачный и угрожающий.
        Что бы ни говорил Стайвесант, ван Дейк мгновенно смекнул и другое. Если опасность такого курса очевидна ему, то ее осозна?т и все остальные купцы. Поддержат ли жители Нового Амстердама своего губернатора в борьбе с англичанами? Наверное, нет, если те прибыли во всеоружии. Грозила ли опасность его семье? Вряд ли. Хотят ли англичане сровнять город с землей и насмерть поссориться с голландскими торговцами? Ван Дейк сомневался в этом. Англичанам был нужен богатый порт, а не озлобленные руины. У них были все основания выдвинуть щедрые условия. Ван Дейк считал, что только политика и религия делают людей опасными. Торговля наделяет их мудростью. Он решил, что вопреки Стайвесанту все завершится сделкой.
        А если так, то нужно ли мчаться на Манхэттен со Стайвесантом, уподобившись ангелу мщения?
        Он посмотрел вперед, на реку. С такой скоростью они через час достигнут северной оконечности острова. Ван Дейк перевел взгляд на своих гребцов. Удержат темп? Скорее всего, нет. И хорошо. Если удастся слегка сбавить ход, то он отстанет от Колченогого, не достигая Нового Амстердама.
        Ван Дейк выжидал. Лодка губернатора уже оказалась впереди.
        - Поднажмите! - крикнул Стайвесант, повернувшись к ним.
        - Я с вами, мой генерал! - отозвался ван Дейк.
        Его люди услышали, чуть налегли и какое-то время следовали впритык. Тем лучше. Пусть вымотаются. Лишь бы ненадолго успокоить губернатора.
        Нос лодки поймал небольшую волну, взлетел и шлепнулся на воду, так что ван Дейка шатнуло вперед. Он выпрямился, и поясной кошель слегка ударил по бедру. Ван Дейк глянул вниз, подумал о надежно спрятанном серебряном долларе и потрясенно осознал: они почти достигли деревни Бледного Пера. Неожиданная история со Стайвесантом заставила его забыть о дочери. Шлепок по ноге явился напоминанием.
        Бледное Перо. Что делать?
        Стайвесант продолжал сверлить его взглядом. Ван Дейк не посмел повернуть к деревне. Он знал, что с губернатора станется догнать его и силой вернуть на реку.
        Минуты летели. Две лодки, удерживаемые незримой силой воли Стайвесанта, неслись по течению. И вот на восточном берегу показалась деревня. На мелководье виднелись индейцы с рыболовецкими сетями. Еще дальше, сверху, за ними наблюдали другие - наверное, женщины. Была ли среди них Бледное Перо? Он не мог разглядеть. Знала ли она, что он проплывает мимо и не задерживается даже на секунду, несмотря на обещание? Решит ли, что отец от нее отвернулся?
        Он пристально смотрел через реку, потом отвел глаза. Если дочь была там, он не хотел видеть ее лица. Глупый поступок. Его не разглядеть даже с ее зоркостью. Он склонил голову, уставился на шкурки в ногах и устыдился. Индейская деревушка уплывала прочь. Ван Дейк оглянулся. Он все еще видел женщин, стоявших в ряд, но они расплылись и стали неразличимы.
        Лодка покрыла очередную сотню ярдов. Затем еще.
        - Разворачивайтесь к берегу! - приказал ван Дейк.
        Гребцы пришли в удивление.
        - Но, босс… - начал было один.
        - Поворачивайте! - Он указал на восточный берег. В конце концов, он и был боссом.
        Гребцы нехотя подчинились.
        Стоило лодке развернуться, как Стайвесант сразу заметил.
        - Что, черт возьми, вы делаете?! - закричал он.
        Ван Дейк заколебался. Ответить? Он лихорадочно соображал.
        - Я догоню! - крикнул он, надеясь выразить тоном, что его единственное желание - быть с губернатором. - Мы скоро подтянемся!
        - Держите курс! - проорал Стайвесант. Через секунду его голос снова разнесся над водой. - Забудь о своем индейском отродье, ван Дейк! Подумай о родине!
        Откуда он узнал о Бледном Пере? Ван Дейк про себя обругал губернатора. Привозить девочку в Новый Амстердам было ошибкой. Не следовало этого делать.
        - Следуй за мной, Дирк ван Дейк! - вновь заорал Стайвесант. - Оставь свою метиску и ступай за мной! Иначе, клянусь, я все расскажу твоей жене!
        Ван Дейк снова выругался. Неужели его жена обсуждала девочку с губернатором? И вообще, что у нее за отношения со Стайвесантом? Кто ее знает. Но угроза рассказать Маргарете была серьезной. Одно дело - оставить ее в сомнении насчет того, где он был. Но если она узнает, что он пренебрег губернатором, не защитил семью - а так она и скажет - и все ради дочери-полукровки… Это будет тяжким обвинением. Такого Маргарета не потерпит. Бог знает, во что она превратит его торговлю и семейную жизнь. Проклятый Колченогий! Черт бы его побрал! Ван Дейк кивнул гребцам.
        - Ладно, - сказал он покорно.
        Лодочный нос развернулся и снова нацелился по течению.
        Ван Дейк смотрел перед собой. Что за тщетные метания! Неужто он отныне обречен повсюду следовать за Колченогим? Делать то самое, чего он всячески избегал?
        Промедление создало немалый разрыв между его лодкой и губернаторской. Он подумал об английском флоте, о полном решимости, недалеком губернаторе и гневном, уязвленном лице жены. Подумал о ждавшей его невинной, беззащитной дочурке. Серый скальный Палисад как будто вторил ему беззвучными стенаниями под шорох воды. Ван Дейк снова оглянулся. Деревня скрылась за деревьями. Он собирался к дочери, а потом прошел стороной.
        - Поворачивайте!
        - Босс?
        - Мы возвращаемся. Поворачивайте! - велел он.
        Мужчины неуверенно переглядывались.
        - Или вам хочется сцепиться с англичанами?! - заорал ван Дейк.
        Те снова переглянулись. И подчинились. Нос лодки развернулся к восточному берегу.
        Стайвесант все смотрел. Он увидел и понял. И голос его разнесся над потоком с неслыханной силой:
        - Предатель! - Это слово достигло ван Дейка как громовой раскат. Как знать, быть может, оно долетело до самых истоков реки на дальнем севере. - Изменник!
        Ван Дейк следил за губернаторской лодкой, но та не изменила курса. Их пути разошлись, и оба это знали, покуда течение великой реки несло Стайвесанта на юг, а ван Дейк, свободный хоть ненадолго, плыл обратно, чтобы вручить своей дочке сверкающий доллар.
        Нью-Йорк
        Меня зовут Квош, и это значит, что я родился в воскресенье. Я знаю, потому что в Африке, откуда вышел мой народ, ребенка часто называют по дню недели, в который он появился на свет. Мне сказали, что в Африке я звался бы Квази. Родись я в пятницу, был бы Кофи, а по-английски - Каффи. Дитя понедельника носит имя Коджо, у англичан - Куджо, и есть другие похожие имена.
        Я думаю, что родился примерно в 1650 году от Рождества Господа нашего. Моего отца и мать продали в рабство на Барбадос. Когда мне было пять, нас с матерью забрали от отца и продали снова. На рынке нас разлучили. С тех пор я не знаю, что с ней стало, но меня купил голландский морской капитан, и в этом мне повезло, потому что он привез меня в Новый Амстердам, как тот назывался тогда; останься я там, где был, меня бы нынче и в живых не было. В Новом Амстердаме голландский капитан продал меня, и я стал собственностью мингера Дирка ван Дейка. Мне было шесть. Отца я не помню вовсе, а мать - только чуточку; они, конечно, давным-давно умерли.
        С малых лет я мечтал получить волю.
        Я узнал, что это такое, от старого чернокожего, которого встретил, когда мне было лет восемь или девять. В те времена рабов в провинции Новые Нидерланды было всего шестьсот, причем половина приходилась на город. Одни принадлежали семьям, другие - Голландской Вест-Индской компании. И однажды я заметил на рынке чернокожего старика. Он сидел в повозке, на нем была большая соломенная шляпа, и он улыбался и выглядел довольным собой. Ну, я и подошел к нему, потому был нагловат, и сказал:
        - У тебя счастливый вид, старый. Кто твой хозяин?
        А он ответил:
        - У меня нет хозяина. Я вольный.
        И объяснил, что это значит.
        Голландская Вест-Индская компания, которая годами раньше ввезла партии рабов и использовала их на многих общественных работах, как то: строительство форта, мощение улиц и тому подобное, предоставила землю некоторым из тех, кто трудился лучше и дольше других и посещал церковь, и сделала их вольными на определенных условиях дальнейшей службы. Они назывались вольноотпущенниками. Я спросил, много ли таких.
        - Нет, всего несколько, - ответил он.
        Некоторые жили неподалеку от стены, другие - дальше, на восточной стороне острова, а третьи обосновались за северной рекой в местности, которую называли Павонией. У меня было мало надежды на такую судьбу, но мне показалось, что вольным быть здорово.
        Мне, правда, повезло попасть к добрым людям. Мингер ван Дейк был сильным и энергичным человеком, который любил торговлю и путешествия вверх по реке. Его жена была щедрая красивая леди. Она строго держалась Голландской реформатской церкви, пасторов и губернатора Стайвесанта. Она была невысокого мнения об индейцах и не любила, когда ее муж пребывал среди них.
        Впервые попав в этот дом, я застал там кухарку и наемную служанку Анну. Ей оплатили проезд через океан, за что она обязалась отработать семь лет, после чего ей причиталась некоторая сумма денег и воля. Я же был просто рабом.
        Мингер ван Дейк и его жена всегда пеклись о семье. Если и ссорились, то мы видели это редко; для них не было большей радости, чем собраться за столом всем семейством. Я работал в доме и много времени проводил с их детьми, а потому знал голландский почти не хуже, чем они сами.
        С их сыном Яном мы были примерно одних лет. Он был ладным мальчуганом с копной каштановых волос. Похож на отца, но сбит покрепче - наверное, пошел в мать. Маленькими мы часто играли и всегда оставались друзьями. Что до его сестренки Клары, то она была милейшее дитя на свете - златовласая и синеглазая. Крошкой я возил ее на закорках, и даже в десять или одиннадцать лет она заставляла меня таскать ее на себе и при этом хохотала, уверяя, что хочет лишь меня подразнить. Я любил это дитя.
        Я всегда был отличным бегуном. Иногда мингер ван Дейк устраивал нам забеги: ставил Яна передо мной, а маленькую Клару - почти у финишной черты. Яна я обычно обгонял, но, поравнявшись с Кларой, притормаживал и бежал сзади впритык, чтобы она, к ее великому восторгу, выиграла.
        Некоторые голландцы жестоко обращались с рабами, но мингер ван Дейк и Госпожа всегда были ко мне добры. Когда я был мал, мне поручали только легкую работу. Когда подрос, мингер ван Дейк приспособил меня ко множеству дел. Я вечно таскал и волок то одно, то другое. Но выпорол он меня только раз, когда мы с Яном разбили стекло, и нам досталось поровну.
        Мне было лет четырнадцать, когда мингер ван Дейк преуспел в делах и стал важной птицей. Все начали звать его Боссом, и я в том числе. С этого момента я так и буду его называть. Примерно в то же время Госпоже пришло в голову, что хорошо бы нарядить меня в ливрею и сделать слугой в большом доме. Босс посмеялся, но возражать не стал. Мне очень шла эта голубая ливрея, и я чрезвычайно гордился собой. А Госпожа научила меня отворять дверь гостям и прислуживать за столом, и мне это страшно понравилось. А она сказала: «Квош, у тебя красивая улыбка». Ну, я и старался улыбаться без устали и был у нее в фаворе, и у Босса тоже. Однажды к нам пришел старый пастор Корнелий, весьма влиятельный человек. Он был высок, неизменно в черном и, несмотря на возраст, держался очень прямо. Даже он похвалил мой вид, когда разговаривал с женой Босса. После этого я уже не мог ее огорчить. И думаю, что из-за этого доброго отношения возомнил о себе слишком много. Наверное, какое-то время я считал себя скорее наемным слугой, чем рабом. И часто прикидывал, что бы сделать, чтобы семья оценила меня еще выше.
        Примерно через месяц после того визита Госпожа дала мне какое-то поручение, и я встретил старого пастора на улице, опять-таки в черном и в большой заостренной шляпе с широкими полями. Всего несколько дней назад я вбил себе в голову, будто способен возвыситься в глазах Босса и его родных, поскольку вспомнил слова чернокожего старика о том, что вольноотпущенникам разрешалось принять христианство и посещать голландскую церковь. И вот, увидев старого пастора, я подошел и очень почтительно произнес:
        - Доброе утро, сударь.
        А он ответил суровым взглядом, поскольку я отвлек его от дум, однако узнал меня и произнес:
        - Ты раб ван Дейков.
        - Да, сударь, - кивнул я. - И мне хотелось кое о чем спросить у вашего преподобия.
        - Вот как? О чем же?
        - Могу ли я вступить в лоно Церкви, - ответил я.
        Некоторое время он смотрел на меня как громом пораженный:
        - Ты хочешь стать членом моей паствы?
        - Да, господин.
        Он опять замолчал и только стоял, рассматривая меня холодно и задумчиво. Когда заговорил, его голос был тих:
        - Я понимаю, чего тебе нужно. - (И я, будучи молодым и глупым, решил, что это к добру.) - Ты ищешь лучшей доли?
        - Да, господин, - подтвердил я, испытав надежду и улыбнувшись лучезарно, как мог.
        - Так я и думал, - буркнул он, скорее обращаясь к себе, и кивнул. - К пастве присоединяются из любви к Богу, а не ради награды.
        А я, пожив с ван Дейками и зная, как воспитывались их дети, вообразил, будто немного разбираюсь в христианской религии. Я позабыл, что был рабом, а он - пастором, и вздумал спорить.
        - Но это делают, чтобы избегнуть адского пламени, - возразил я.
        - Нет. - (Мне показалось, что он не был настроен на беседы со мной, но как пастор счел своим долгом наставить даже раба.) - Кто пойдет в ад, а кто спасется, уже предрешено, - сказал он. - Благочестивые служат ради Господа, не для себя. - Затем он нацелил в меня палец. - Смирение, молодой человек, есть цена приобщения к Церкви. Понятно тебе?
        - Да, господин.
        - Ты не первый раб, который воображает, будто служение нашей Церкви ведет на волю. Но это недопустимо. Мы повинуемся Богу, потому что Он благ. Но не ради себя. - Теперь его голос стал громче, и какой-то прохожий оглянулся. - Бога не проведешь, молодой человек! - крикнул он мне, сверкнул глазами и пошел прочь.
        Спустя несколько дней со мной заговорил Босс:
        - Я слышал, ты побеседовал с преподобным Корнелием… - И он странно посмотрел на меня.
        - Да, Босс, - ответил я, но впредь уже не заговаривал о религии.
        А вскоре произошли события поважнее, чем спасение моей души. Летом, когда Босс отправился вверх по реке, прибыли англичане.
        Я работал на кухне, когда вбежал Ян с новостями.
        - Скорее, Квош! - позвал он. - Побежали к реке!
        Я не знал, позволит ли Госпожа, но в следующую секунду пришла и она с маленькой Кларой. Помню, что Кларино круглое личико пылало от возбуждения. И мы всем скопом отправились на берег к форту. День выдался ясный, и бухта была как на ладони. Там, вдалеке, виднелись два английских парусника. Они перекрыли вход в гавань, чтобы не вышел и не вошел ни один корабль. То и дело появлялись клубы белого дыма. Затем, после долгой паузы, долетал орудийный грохот, больше похожий на гул, так как стреляли милях в семи от нас. Люди, стоявшие у воды, отзывались криками. Ходили слухи, что английские колонисты за Бруклином начали мобилизацию и вооружались, хотя наверняка не знал никто. На гавань со стены форта навели пушку, но губернатор отсутствовал, ответственность брать никому не хотелось, и Госпожа пребывала в крайнем негодовании. По-моему, она бы с удовольствием взяла все на себя.
        Гонцов уже послали за губернатором, но тот поспел лишь через пару дней. Все это время английские корабли оставались на месте, не пытаясь приблизиться.
        И вот однажды вечером губернатор вернулся и заступил на пост, а Госпожа, едва услышав об этом, отправилась к нему. Домой она вернулась ужасно злой, но почему - не сказала. На следующее утро возвратился и Босс.
        Когда Босс вошел, Госпожа заметила, что его долго не было. И он ответил, что вернулся, как смог. А губернатор сказал иначе, возразила она. Ей доложили, что он останавливался в пути. И Госпожа хмуро посмотрела на Босса. Англичане напали на его семью, а он устроил привал - так она заявила.
        - И правда, - расплывается в улыбке Босс. - Ты бы радовалась!
        На это она ответила довольно суровым взглядом, но ему и дела не было.
        - Смотри, - говорит он, - когда Стайвесант сказал мне об англичанах, я понятия не имел, что происходит. Мне было известно одно: они уже вошли в город, захватили наше добро и выставили тебя на улицу. Что же, пускай и груз забирают? Довольно ценный, между прочим! У нас могло ничего не остаться, кроме него. Поэтому я решил переправить его в надежное место. Он находится у индейского вождя в деревне, куда я отправился на глазах у Стайвесанта. Грет, я много лет знаком с этим индейцем. Он один из немногих, кому я доверяю. И ты, наверное, согласишься с тем, чтобы груз оставался там, пока не закончится эта канитель.
        Ну и Госпожа не сказала больше ни слова, но я-то понял, каким замечательным человеком был Босс, не забывавший о родных.
        Суматоха в Новом Амстердаме продлилась весь день. Лодки сновали туда-сюда, возя депеши от английского командующего полковника Николлса губернатору Стайвесанту, и наоборот, но что говорилось в этих посланиях, никто не знал, а губернатор помалкивал. Тем временем английские боевые корабли продолжали перекрывать пролив.
        На следующий день мы с Боссом и Яном пошли на берег и увидели толпу. Люди указывали в сторону Бруклина, налево от нас. И там отчетливо сверкало оружие английских войск, собиравшихся у переправы. А кто-то указал на горловину пролива, сообщив, что англичане высадили войска еще и западнее, на большом холме, который голландцы называют островом Статен.
        Там был мингер Спрингстин.
        - В форте у нас сто пятьдесят человек, - сказал он Боссу, - а в городе мы соберем еще двести пятьдесят, способных сражаться. Итого - максимум пятьсот даже с рабами. У английского полковника вдвое больше обученных войск. И еще поговаривают об отрядах английских колонистов на длинном острове.
        - В форте есть пушка, - ответил Босс.
        - Пороху мало, - говорит тот. - И боеприпасов. Если английские корабли подойдут ближе, они разнесут нас в клочья. - Он взял Босса под руку. - Ходит слух, что они потребовали сдать город, а Стайвесант чтобы не дергался.
        Когда мингер Спрингстин отошел, Ян спросил у Босса, не перебьют ли нас англичане.
        - Не думаю, сынок, - ответил тот. - Мы куда важнее для них живыми. - Затем рассмеялся. - Но кто их знает!
        И пошел толковать с какими-то торговцами.
        Дома он сообщил Госпоже, что купцы не желают драться, а та разгневалась и обозвала их трусами.
        На следующий день в лодке прибыл губернатор Коннектикута Уинтроп. Я видел его. Маленький смуглый человек. И у него было очередное письмо от полковника Николлса. Он и губернатор Стайвесант отправились на переговоры в таверну. Теперь уже все купцы собрались на берегу, желая узнать, что происходит, и к ним присоединился Босс. Вернувшись, он сообщил, что кое-кто из торговцев выведал у людей губернатора Уинтропа о чрезвычайно легких условиях англичан в случае, если Стайвесант сдаст им город, поэтому, когда Уинтроп отбыл, они потребовали у губернатора Стайвесанта показать английское письмо. Но губернатор Стайвесант не только не показал, но и разорвал его у них на глазах, и купцы рассвирепели. Впрочем, они подобрали клочки и сложили. Так они выяснили, что англичане были готовы позволить им сохранить все голландские обычаи, а также имущество и вообще заниматься ровно тем же, чем прежде, при условии, что губернатор Стайвесант отдаст город и не будет чинить неприятностей. Всем именно этого и хотелось. То есть всем, кроме губернатора Стайвесанта.
        Госпожа была целиком и полностью за него.
        - Он правильно сделал! - закричала она. - Единственный мужчина среди вас!
        И обозвала купцов сворой безродных псов, а потом еще кое-что сказала, чего я не стану повторять.
        Тут на улицах завопили: «Англичане идут!» И мы все помчались на берег - и точно: английские военные корабли вошли в гавань и направлялись к нам. Постепенно они обложили город, наставив на нас пушки, и так остались стоять, просто показывая, чт? они сделают, если захотят.
        Ну и наутро все купцы подписались под петицией к губернатору с требованием сдаться. Госпожа спросила у Босса, подпишет ли он, и тот ответил: «Подпишу». Поставил подпись даже родной сын губернатора Стайвесанта, что стало тяжелым ударом для отца. Но Стайвесант не уступал. И мы толпой отправились в форт, где увидели губернатора, в одиночестве стоявшего у пушки на крепостном валу, и ветер трепал его белые волосы, а Босс сказал: «Черт побери! Похоже, он хочет выстрелить сам». Но к нему подошли два пастора и принялись умолять не делать этого, чтобы не погубить всех. И наконец они, будучи людьми Божьими, убедили его спуститься. И город достался англичанам.
        На родине англичане так обрадовались победе, что объявили голландцам войну, рассчитывая отхватить еще больше. Но вскоре голландцы отплатили им, прибрав к рукам кое-какие богатые области в тропиках. На следующий год в Лондоне разразилась чума, а после город сгорел в Великом пожаре, а еще через год голландцы доплыли по Темзе до самого Лондона, захватили лучший боевой корабль короля. Англичане же были настолько ослаблены, что ничего не смогли сделать. Поэтому они согласились на мир. Голландцы вернули себе ранее отобранные англичанами тропики в счет торговли рабами и сахаром. А англичане сохранили Манхэттен. Госпожа была недовольна, но Босс не огорчился.
        - Мы только пешки в большой игре, Грет, - сказал он.
        Когда полковник Николлс стал новым губернатором, он уведомил голландцев, что те вольны уехать, но обещал, что, если останутся, их никогда не заставят воевать с Нидерландами, в чем бы ни заключался конфликт. Полковник переименовал город в Нью-Йорк в честь владевшего им герцога Йоркского, а окрестную территорию назвал Йоркширом. Затем он дал городу мэра и олдерменов по образу и подобию английского города. Но большинство в этом органе всяко осталось за голландскими купцами, а потому полковник Николлс понравился им больше, чем Стайвесант, так как всегда обращался к ним за советом. Николлс был дружелюбным человеком; встречая на улице Госпожу, он всякий раз снимал шляпу. Он также организовал конные бега, которых был большой любитель.
        А после того как губернатор Стайвесант побывал в Нидерландах, где объяснился в потере города, и возвратился в свое бувери, полковник Николлс неизменно обращался со стариком предельно почтительно, и они стали закадычными друзьями. Английский губернатор всегда находил время навестить Стайвесанта на ферме. А Госпожа по-прежнему недолюбливала англичан.
        - Но я не стану отрицать, что Николлс любезен, - признавала она.
        Следующий губернатор был похож на полковника Николлса. Он наладил почтовое сообщение с Бостоном. Себя он тоже не обижал, извлекая немалую прибыль. Зажиточным купцам было все равно, однако голландцы победнее, которых было большинство, спустя какое-то время разочаровались в английской власти из-за постоя войск, причинявших им беспокойство и расходы.
        Когда я был мальчишкой, большинство рабов Вест-Индской компании привлекали к строительным работам. Принадлежащие купцам рабы занимались в основном садоводством или погрузкой и разгрузкой лодок на пристани. Некоторых брали на корабли, чтобы усилить команду. Но были и рабыни. Они большей частью стирали и прибирали в доме; впрочем, некоторые служили на кухне. Мужчины часто появлялись на улицах, и по вечерам можно было видеть, как они общаются через ограду с рабынями. Нетрудно догадаться, что следствием этих бесед часто оказывались дети. Но хозяева не возражали, хотя это и шло вразрез с их религией. И как я понимаю, по вполне понятной причине.
        Работорговля была очень доходной. Стоимость раба, купленного в ту эпоху в Африке, к Манхэттенской пристани возрастала больше чем в десять раз, а в других местах бывала и выше. Поэтому купец, лишившийся в пути доброй части груза, мог поправить дела продажей рабов. Именно поэтому и старый губернатор Стайвесант, и наш новый правитель герцог Йоркский возлагали столь большие надежды на превращение Манхэттена в крупный невольничий рынок. Действительно, и при губернаторе Стайвесанте, и после Новый Амстердам принимал сотни рабов, иных напрямую из Африки. Большинство рабов оставались в городе, но часть продавали на английские плантации в Виргинии и других краях. Поэтому, если нью-йоркский раб обзаводился детьми, хозяин мог дождаться, пока те подрастут до определенного возраста, и продать их; бывало, что их оставляли и обучали труду, а продавали мать, чтобы та не испортила их чрезмерной заботой.
        Таким образом, в городе было полным-полно молодых женщин, мой интерес к ним рос, и к приходу англичан я уже испытывал сильнейшее желание стать в этом смысле мужчиной. И вечно высматривал себе сговорчивую рабыню, способную обогатить меня известным опытом. По воскресеньям, когда Босс и прочие горожане были в церкви, чернокожие выходили на улицы поразвлечься, и мне встречались девушки-рабыни из других частей города. Но с парой-тройкой тех, кого я подцепил, мне так и не удалось побыть толком. Дважды за мной гнались по улице за попытку проникнуть в дом хозяина одной из них, а третью девицу высекли за разговоры со мной. Поэтому я пребывал в некотором затруднении.
        Конечно, в городе нашлись бы женщины - порт как-никак, - которые согласились бы на все, лишь бы платили. А у меня было немного денег. Босс то и дело дарил мне монетку, когда бывал мной доволен. Или сдавал меня на день внаем, а после ссыпал мне немного из выручки. И я хранил эти деньги в надежном месте. И вот я подумал, что мне, возможно, придется немного потратиться на леди известного сорта, чтобы стать мужчиной.
        Однажды вечером я присоседился к компании каких-то рабов, и они отвели меня по Бауэри-роуд за город, туда, где проживали большинство черных вольноотпущенников.
        Мы пришли в деревянный дом, похожий на постоялый двор и бывший больше прочих. Высокий человек, им владевший, дал нам сластей и рому. Там собралось с дюжину чернокожих, рабов в том числе. И мы пробыли там совсем недолго, когда я заметил дремавшего в углу старика в соломенной шляпе - того самого, которого повстречал мальчиком и сказавшего мне, что я могу стать вольным. Я и спросил у высокого человека, владевшего тем домом, кто это такой, а тот ответил: «Мой отец». Мы немного поговорили. Он произвел на меня сильнейшее впечатление. Ему принадлежал дом с небольшим участком земли, были и наемные работники. Он был свободен, как белый человек, и не имел недостатка в деньгах. Его звали Куджо.
        Пока мы беседовали с ним и пили ром, я обратил внимание на вошедшую в дом девушку примерно моих лет. Она тихо села в углу, где спал старик, и никому, казалось, не было до нее дела. Но я поглядывал на нее и гадал, замечает ли она. Наконец она повернула голову и посмотрела прямо на меня. И я увидел, что в глазах у нее так и плясали чертики, а улыбка была теплой.
        Я уж собрался пойти к ней, но Куджо придержал меня за плечо.
        - Не советую ее трогать, - сказал он тихо.
        - Почему? Это твоя женщина?
        - Нет, - ответил он.
        - Ты ее отец?
        - Нет, - покачал он головой. - Я ее хозяин. Она моя рабыня.
        Сперва я не поверил. Я не знал, что у чернокожего могут быть рабы. И мне показалось странным, что человек, родной отец которого получил вольную, сам держит рабов. Но это было так.
        - Ищешь женщину, молодой человек? - спросил Куджо, и я сказал, что да. - У тебя уже была подружка? - (На это я ответил, что нет.) - Подожди здесь, - велел он и вышел.
        Вскоре он вернулся с молодой женщиной. Ей было лет двадцать - двадцать пять. Она была почти с меня ростом и неспешной, непринужденной походкой показывала, что лично ей живется неплохо, а остальные пусть как хотят. Она подошла ко мне, села рядом на лавку и спросила, как меня звать. Мы немного поболтали и выпили. Потом она взглянула на Куджо и чуть кивнула.
        - Идем-ка со мной, сладенький, - позвала она.
        Я и пошел. Куджо улыбнулся мне вслед:
        - Все будет хорошо, ты справишься.
        И я стал мужчиной той ночью.
        В последующие годы я сошелся со многими городскими рабынями. Босс несколько раз сообщал мне о недовольстве одного мингера, рабыня которого родила, - дескать, моя работа. Соседи советовали Боссу отправить меня на ферму. Но он этого не сделал.
        Я вечно силился угодить и Боссу, и Госпоже. Но это бывало нелегко, потому что они не всегда ладили.
        Бывало, например, что Госпоже не нравились друзья Босса. Сперва она невзлюбила мингера Филипса. Странно, поскольку тот был голландцем, а Госпожа дружила с его женой. Они и не бедные были. Но Госпожа заявила, что мингер Филипс излишне рядится в англичанина и забывает, что он голландец. Впрочем, Босса он вполне устраивал.
        Вторая напасть была вот какая.
        Босс любил путешествовать по реке. Он постоянно выискивал повод. Иногда брал лодку и вывозил куда-нибудь все семейство. Однажды мы отправились на островок у самой оконечности Манхэттена, который назвали Нат-Айленд, или Ореховый остров; у нас была большая корзина с едой и питьем, и мы провели там весь день. В другой раз заплыли дальше, через бухту, на остров, прозванный Устричным, - Ойстер-Айленд.
        В один прекрасный день Босс заявил, что отправляется куда-то на длинный остров и мы с Яном поедем с ним.
        Мы отчалили и поплыли по Ист-Ривер. Когда достигли развилки и вступили в восточный канал, вода будто взбесилась, и я перепугался. Даже Ян побледнел, хотя и старался не показывать. Но Босс только рассмеялся и произнес:
        - Это Хелл-Гейт, ребята! Не бойтесь.
        Мы миновали стремнину, вода успокоилась, и немного погодя Босс обратился ко мне:
        - Это пролив, Квош. Вот с этой стороны, - он указал налево, - побережье идет до Коннектикута и Массачусетса. А с этой, - показал он направо, - на сотню миль протянулся Лонг-Айленд. Ну что, теперь доволен?
        Еще бы! Я в жизни не видел ничего прекраснее. Синело чистое небо, меня согревало солнце. Повсюду, куда ни глянь, вода была безмятежна, а суша на удивление плавно вырастала из отмелей и камышовых зарослей; над мелкими волнами носились морские птицы. Мне казалось, что я в раю.
        Мы плыли несколько часов, пока не достигли деревушки на островной стороне пролива, где был причал и где мы нагрузили лодку товарами, которые Босс намеревался продать в городе. Но не успели закончить, как к нам подошел с инспекцией человек. Он был английским купцом. Вскоре он уже задумчиво рассматривал Босса, а Босс изучал его, и человек спросил:
        - Не вам ли я продал в свое время серебряный доллар?
        - Полагаю, что мне, - ответил Босс.
        И после этого они проговорили полчаса. Я слышал не все, но стоял рядом, когда англичанин сообщил, что пару лет как женился и несказанно рад своему возвращению из Лондона. Мы уже отплывали, и Босс посоветовал ему поселиться в Нью-Йорке, где тот мог достичь немалых высот, и англичанин обещал подумать.
        Этого человека звали Мастер. И ему предстояло причинить великие неприятности в том, что касалось Госпожи.
        Однажды мне довелось чрезвычайно порадовать Госпожу.
        Любой американский колонист отлично знал, что его жизнь зависела от раздоров между нашими заокеанскими правителями. С тех пор как завершился последний спор между голландцами и англичанами, прошел пяток лет, и вот опять началось. Правда, на этот раз причина была скорее делом семейным.
        Английский король Карл II был дружен со своим кузеном, французским королем Людовиком XIV, и не забыл трепку, которую ему задали голландцы. А потому, когда Людовик напал на Нидерланды в 1672 году, король Карл выступил на его стороне. Но дела у них не заладились, так как едва французы вторглись в Нидерланды всеми своими полчищами, голландцы открыли дамбы и преградили им путь наводнением. Следующим летом до нас дошла весть о голландских кораблях, которые двигались вдоль побережья, сжигая табачные корабли из Виргинии, принадлежавшие англичанам, и творя всяческие бесчинства. А в конце июля мы увидели, как голландские военные корабли встали на якорь у Стейтен-Айленда.
        Так вот, в городе жил тогда молодой джентльмен по имени Лейслер. Немец, по-моему, но он приехал на Манхэттен, женился на богатой голландской вдове и хорошо показал себя в деловом мире. Он был голландцем до мозга костей и этим очень нравился Госпоже. Когда Босс находился в отъезде, Лейслер пришел в дом, и я слышал, как он поделился с ней желанием многих приветить голландцев и разрешить им снова вышвырнуть с Манхэттена англичан, коль им будет угодно.
        - Кое-кто из купцов подумывает направить делегацию на Стейтен-Айленд, - сообщил он. - Но меня беспокоит форт. Там есть сорокадюймовая пушка, которая может причинить ущерб голландским кораблям.
        Когда Лейслер удалился, Госпожа призадумалась. Вернулся Босс, и она передала ему слова Лейслера. До Босса уже дошли слухи, и он велел всем сидеть дома, а сам опять ушел наводить справки.
        Вскоре после его ухода Госпожа позвала меня:
        - Квош, у тебя есть молоток?
        Ну да, у меня был молоток, в мастерской. Там Госпожа огляделась и увидела большие металлические колья, которыми Босс крепил палатку.
        - Их тоже возьми, - сказала она. - Пойдешь со мной.
        Мне было страшно после слов Босса, но я не посмел перечить и ей. И мы пошли в форт.
        Солнце садилось, но людей собралось полно. Главным стал капитан форта. Он был с солдатами, но пытался организовать добровольцев, большей частью стянувшихся на пятачок под названием Боулинг-Грин перед самым фортом. Госпожа даже не взглянула на капитана. Она просто вошла со мной в форт, кликнув нескольких волонтеров. Нас набралось человек двадцать. Затем Госпожа направилась прямо на огневые позиции и, не успели окружающие понять, что происходит, взяла у меня кол, молоток и начала пробивать в орудии дыру там, куда засыпают порох, чтобы было не выстрелить. Солдаты увидели, подняли крик и попытались помешать, но она не обратила на них никакого внимания и так ударила по этому колу, что тот засел намертво. Законопатить оружие - так это называется.
        Солдаты всполошились. Они были плохо обучены. Они побежали к нам, крича добровольцам остановить Госпожу. Но добровольцы, будучи голландцами, как раз доброй воли не проявили. А Госпожа уже взялась за следующее орудие.
        Тут один солдат подоспел к Госпоже и замахнулся мушкетом. Мне ничего не оставалось, как только броситься на него, и не успел он ударить, как я сбил его с ног и приложил головой об пол так, что он остался лежать. Но подбежал уже второй, прицелился в меня из большого пистоля и нажал на курок. Тут мне бы и помереть. Но на мое счастье, пистоль был плохо заправлен и не выстрелил. Госпожа обернулась, увидела все это и приказала добровольцам оттеснить солдат, что те и сделали.
        Ну и после началась неразбериха: солдаты не знали, как быть, а на помощь Госпоже в форт подтянулись еще волонтеры, и капитан пришел в отчаяние, когда узнал о происходящем. Госпожа знай конопатила орудия, пока не закончились колья. Тогда она отдала добровольцам молоток и велела поживее продолжить.
        На следующий день шестьсот человек голландцев заняли открытую возвышенность над стеной. Они вступили в форт, приветствуемые считаными единицами голландцев, и английский капитан был вынужден сдаться. Он ничего не смог сделать.
        После этого я оказался в великой милости у Госпожи. Я боялся, что Босс рассердится, ибо ослушался и пошел в форт, но тот через день сказал мне:
        - Госпожа говорит, что ты ей жизнь спас.
        - Да, сударь, - ответил я.
        Он только рассмеялся:
        - Наверное, я должен благодарить тебя, - и не тронул меня.
        Итак, Нью-Йорк вновь стал голландским. На сей раз его назвали Нью-Оранж. Но это продолжалось всего год. Наши заокеанские хозяева не замедлили заключить новый договор, и нас вернули англичанам, что не обрадовало Госпожу.
        Затем какое-то время все было мирно. Манхэттен опять переименовали в Нью-Йорк, но Андрос, новый английский губернатор, говорил по-голландски и помогал купцам, особенно состоятельным. Он засыпал канал, пересекавший город. Госпожа заявила, что он сделал это, дабы истребить память об Амстердаме. Но старая канава воняла, и мне сдается, что причина была в этом. Сверху проложили красивую улицу, названную Брод-стрит.
        И в это самое время в Нью-Йорк переехал мистер Мастер, которого мы встретили на Лонг-Айленде. Они с Боссом провернули на пару много дел. Как встарь, Боссу нравился пушной промысел в верховьях реки, но торговля распространилась по побережью, где находились Вест-Индские сахарные плантации, и этим занимался мистер Мастер. Босс иногда путешествовал с ним, равно как и мингер Филипс.
        Но Босс сделал вещь, приведшую Госпожу в неистовый восторг. Яну подходила пора жениться, и Босс нашел ему невесту - девушку из приличной голландской семьи. Весьма состоятельную, а звали ее Лизбет Петерсен. Я видел ее в городе, но ни разу не общался с ней до того дня, когда она пожаловала к нам после оглашения помолвки.
        - Это Квош, - сказал ей Ян и дружески улыбнулся мне, а юная леди кивнула.
        И я был рад, когда мисс Клара добавила:
        - Квош жил у нас всю жизнь, Лизбет. Он мой лучший друг.
        Тогда юная леди наградила меня сердечной улыбкой, желая показать, что уяснила надобность доброго ко мне отношения.
        И мне было очень приятно присутствовать на свадьбе и смотреть, как улыбался пастор, а Босс с Госпожой, премного довольные, стояли под ручку.
        В следующем году мне удалось сослужить Боссу службу, которая изменила всю мою жизнь.
        В 1675 году индейцы подняли лютое восстание. Его возглавил индейский вождь по имени Метаком, хотя некоторые называли его Королем Филипом. Не знаю, из-за чего начался сыр-бор, но вся индейская горечь из-за потери земель, отобранных белым человеком, в мгновение ока погнала их в Массачусетс и дальние области Коннектикута. Вскоре индейцы и белые убивали друг друга в несметных количествах. И жители Нью-Йорка пришли в ужас.
        Причиной было то, что все эти племена говорили по-алгонкински, а потому казалось естественным, что к ним присоединятся индейцы из окрестностей Нью-Йорка. Ряды последних значительно поредели, но их еще было много и на Лонг-Айленде, и в верховьях реки.
        Но губернатор Андрос знал, что делать. Он собрал всех этих индейцев и заставил поклясться, что те не будут сражаться, а многих перевез в лагерь поближе к городу, чтобы присматривать за ними. Затем отправился вверх по реке к могаукам и посулил им целую пропасть товаров и припасов на том условии, что они придут и сокрушат нью-йоркских алгонкинов, если те вздумают досаждать. И это сработало - вокруг Манхэттена было тихо.
        Однажды Босс взял меня на середину острова Манхэттен, где приказали встать лагерем каким-то индейцам. Он сказал мне, что знает их с незапамятных времен, когда торговал с ними. Те поставили на поляне несколько вигвамов. Хорошее было место, вся трава в землянике. Босс переговорил с индейцами на их языке, и было видно, что те ему рады, но я приметил несколько хворых. Чуть позже Босс подошел и спросил:
        - Квош, ты боишься лихорадки?
        Город время от времени навещала лихорадка. Я помню, что, когда мне было лет восемнадцать, дело вышло очень скверное, перемерло порядочно детей и стариков. Но меня лихорадка никогда не брала.
        - Нет, Босс, - ответил я.
        - Добро, - говорит он, - тогда побудь с этими людьми и проследи, чтобы они ни в чем не нуждались. Если не хватит еды или лекарств, то сразу иди в город и докладывай мне.
        Вот я и задержался в том месте без малого на месяц. И несколько тамошних семейств тяжело захворало. Одной женщине пришлось особенно худо: она была бледнее остальных, лишилась мужа, а дети лежали при смерти. Но я помог ей снести их на реку, мы окунули и охладили их, а потом я отправился в город за толокном и тому подобным. Наверное, без моей помощи она потеряла бы и детей. Так или иначе, я сказал Боссу, и он меня похвалил.
        Но когда все закончилось и я вернулся домой, то Госпожа набросилась на меня, не успел я переступить порог.
        - Транжиришь время, индейцев спасаешь! - разошлась она. - А ну-ка, берись за дело и вычисти этот дом - чай, месяц не прибирался!
        Я знал, что она была невысокого мнения об индейцах, но я же не виноват в том, что помог им. Босс сказал, чтобы я не тревожился на сей счет, однако она после этого, похоже, напрочь забыла, что я спас ей жизнь, и долго была со мной холодна.
        Я же понял: можно всю жизнь прожить с людьми, но так и не разобраться в них.
        Но благодарность Босса я заслужил точно. Примерно через месяц он позвал меня в свою рабочую комнату и велел закрыть дверь. Он дымил трубкой, смотрел на меня задумчиво, и я подумал, уж не попал ли я в какую беду.
        - Квош, - произнес он негромко спустя минуту, - никто не вечен. Когда-нибудь я умру и вот поэтому поразмыслил, как быть тогда с тобой.
        Я решил, что он подумывает отдать меня в услужение своему сыну Яну. Но я промолчал и приготовился почтительно слушать дальше.
        - И я собираюсь дать тебе вольную, - заявил он.
        Я едва ли поверил своим ушам. Все вольноотпущенники, каких я знал, давно работали на Голландскую Вест-Индскую компанию. Я никогда не слышал, чтобы частные собственники в Нью-Йорке отпускали своих рабов. Поэтому у меня голова пошла кругом, едва он это сказал.
        - Спасибо, Босс, - ответил я.
        Он пыхнул трубкой.
        - Но ты будешь нужен мне, покуда я жив, - добавил он, а я со всей осторожностью взглянул на него так, что его разобрал смех. - Небось прикидываешь теперь, сколько я протяну?
        - Нет, Босс, - возразил я, но мы оба знали, что это правда, и он еще пуще развеселился.
        - Ну так я пока не спешу помирать, - изрек он. Затем добродушно улыбнулся. - Ждать тебе, Квош, придется, наверное, долго, но я про тебя не забуду.
        Похоже было на то, что наступит день, когда моя мечта о воле все-таки сбудется.
        А потому я никак не ждал события еще более радостного, которое последовало незамедлительно.
        После хлопот с индейцами в Нью-Йорке снова стало тихо. С Барбадоса и из других похожих мест понаехали богатые плантаторы-англичане. Они в основном поселились в больших домах на берегу Ист-Ривер, и некоторые даже не потрудились выучить голландский язык. Но многие проживавшие в городе голландские семьи продолжали ввозить родню, а потому голландских домов было полно, голландская речь сплошь и рядом звучала на улицах, и могло показаться, что у власти по-прежнему находится губернатор Стайвесант.
        Мингер Лейслер в эту пору заделался важной птицей и нравился все меньшему числу голландцев. Он часто навещал Госпожу, неизменно вежливый и хорошо одетый, в шляпе с пером. Госпожа была крайне довольна его вниманием, ибо она, хотя и оставалась женщиной видной, приближалась к закату детородного возраста и временами была немного угнетена. Босс, понимавший это, всегда был с ней деликатен и всячески старался ей потрафить.
        Увы, мисс Клара вела себя совершенно иначе. Та девчушка, которую я любил, после женитьбы брата превратилась в чудовище. На вид она была той же миловидной златовлаской, которую я знал. Она оставалась добра ко мне и обычно держалась почтительно с отцом, но к матери относилась как сущий дьявол. Если мать просила помочь на кухне или сходить на рынок, она тут же начинала стенать и жаловаться, что вот, мол, какая бестактность: ведь той отлично известно, что она как раз собралась к подруге. Если Госпожа говорила «черное», мисс Клара твердила «белое». Что бы ни стряслось, она всегда возлагала вину на мать до тех пор, пока Госпожа не теряла терпения. Босс выговаривал Кларе и грозил наказать, но вскоре она уже жаловалась снова. В таких случаях я искренне сочувствовал Госпоже.
        Однажды у дома появился мистер Мастер с одним из плантаторов-англичан. И они с Боссом разговорились по-английски. Я тоже там был. К тому времени я выучил достаточно английских слов, чтобы понять кое-что из услышанного.
        В самом начале их разговора Босс обратился ко мне по-голландски и попросил найти какую-то вещь, что я и сделал. А когда принес, он спросил о чем-то еще, на что я ответил довольно непринужденно и брякнул что-то смешное, и он рассмеялся, а я собрался уйти к себе. Но тут я заметил, что на меня пялится английский плантатор, который затем заметил Боссу, что зря он так любезничает со мной, потому что они хлебнули много горя с чернокожими рабами на плантациях, и обращаться с нами можно только одним путем - иметь оружие да пороть, если мы вдруг дерзим. Я смотрел в пол, притворяясь, будто не понимаю, а Босс со смехом сказал, что непременно это учтет.
        Беседовали же они, как выяснилось, о рабах. Потому что мистер Мастер только-только вернулся в Нью-Йорк с грузом рабов, среди которых были индейцы. Вняв жалобам других государств на то, что их граждан выставляют на продажу, губернатор Андрос распорядился продавать на рынке лишь чернокожих - ибо все страны мира сошлись в том, чтобы негры были рабами, - и это явилось неудобством для мистера Мастера.
        - Я собираюсь продать этих индейцев тайком, - сказал он. - У меня есть чудная индианочка - не угодно приобрести?
        Ну и тут появилась расстроенная Госпожа, так что я догадался, что ей опять досадила мисс Клара. Госпожа иногда прикидывалась, будто не понимает по-английски, но сейчас решила не утруждаться притворством и крикнула:
        - Я не потерплю в этом доме вонючих индейцев! - Но потом повернулась к Боссу со словами: - Впрочем, рабыня мне пригодится. Купил бы ты черную!
        И Босс был так счастлив ее порадовать, что на другой же день пошел и купил девушку-рабыню. Ее звали Наоми.
        К тому времени мне было около тридцати. Наоми была на десять лет моложе, однако не по годам мудра. Она была невысокой, с круглым лицом и пухленькой, мне это нравилось. Поначалу, войдя в чужой дом, она старалась быть незаметной, но мы разговаривали. Дни текли, мы сблизились и поделились друг с дружкой своими историями. Она жила на плантации, но ей повезло работать в доме служанкой. Когда хозяин овдовел и женился вторично, новая жена потребовала, чтобы и все рабы в доме были новые, а старых пусть продадут. Поэтому тот продал ее перекупщику, который отвез ее в Нью-Йорк, где были хорошие цены.
        Я сообщил Наоми, что она попала к хорошим хозяевам, и она немного утешилась.
        Мы с Наоми поладили легко и быстро. Иногда, когда ей выпадала тяжелая работа, помогал я, а когда уставал сам - помогала она. Однажды я захворал и слег на несколько дней, а она ухаживала за мной. Так что со временем я начал испытывать к Наоми великую страсть за ее доброту.
        И начал подумывать взять ее в жены.
        Подружки у меня не переводились никогда. Кроме женщин в городе, была еще одна девушка, бывать у которой мне нравилось. Она жила в деревушке на Ист-Ривер сразу же за Хог-Айлендом, и звали ее Вайолет. Летними вечерами, когда Босс говорил мне, что я ему больше не нужен, я ускользал туда. У Вайолет было несколько детей, среди которых могли быть и мои.
        Но Наоми была не похожа на всех этих женщин. Мне хотелось взять ее под крыло. Вступить с ней в отношения означало пустить корни, а об этом я еще не задумывался. Поэтому я долго старался оставаться ей другом и не подпускать Наоми слишком близко. Спустя какое-то время я заметил, что она удивлена моим поведением, но не сказала ни слова, а я не стал делиться своими мыслями.
        И вот однажды вечером, в середине ее первой зимы, я застал Наоми сидящей в одиночестве и дрожащей. Привыкшая жить в теплых краях, она не ведала нью-йоркских холодов. Я, стало быть, устроился рядом и приобнял ее. А дальше одно к одному, и вот уже скоро мы зажили вместе как муж и жена.
        Босс и Госпожа, наверное, знали об этом, но ничего не говорили.
        Весной Босс велел мне отправляться с ним на Гудзон. Мне всегда хотелось взглянуть на эту великую реку, и я был рад поехать, хотя это и означало короткую разлуку с Наоми. Обычно Босс отправлялся в путешествие на несколько недель позже, но Клара и Госпожа так собачились, что он, по-моему, был счастлив убраться подальше.
        Перед самым отъездом у него состоялся неприятный разговор с Госпожой. Она всегда была недовольна, когда он уходил вверх по реке, а тут еще затеяла обвинять его в поведении Клары. Они закрыли дверь, и я не слышал всего, но, когда мы отправились в путь, Босс был неразговорчив и смотрел под ноги.
        Он надел вампумный пояс. Я заметил, что он всегда надевал его, когда отправлялся вверх по реке. Должно быть, достался ему от какого-то индейского вождя.
        У нас было четыре гребца, и Босс разрешил мне держать румпель. К тому моменту, как мы проплыли уже час, он снова приободрился. В тот день течение и ветер были против нас, и мы продвигались медленно, но Босса это как будто не волновало. По-моему, он был счастлив вновь очутиться на реке. Манхэттен еще был виден, когда мы вытащили лодку на берег и встали лагерем.
        И вот на следующее утро, не успели мы толком отплыть, он смотрит на меня и говорит:
        - Насколько я понимаю, Квош, ты взял Наоми в жены. Разве ты не знал, что нужно спросить у меня разрешения?
        - Не знаю уж, Босс, жена ли она мне, - ответил я. - Когда женятся - идут в церковь.
        Интересно, что он на это скажет?
        - У англичан есть для этого особое название, - сообщил он. - По английским законам, которым мы вроде как подчиняемся, коль скоро она живет в твоем доме, как будто вы поженились, она именуется твоей гражданской женой. Так что будь с ней поласковей, - улыбнулся он.
        - Вы же не сердитесь на меня, Босс? - спросил я. Он только покачал головой с той же улыбкой. - А Госпожа?
        - Не беспокойся, - вздохнул он. - По крайней мере, в этом мы с ней сошлись.
        Затем он какое-то время смотрел на реку, и ветер задувал ему в лицо, а я следил за ним, гадая, остался ли он в добром расположении духа. Наконец я решился обратиться к нему:
        - Босс, можно спросить?
        - Валяй, - отозвался он.
        - Тут вот какое дело, Босс, - сказал я. - Вы обмолвились, что когда-нибудь я получу вольную. Но даже если Наоми - моя гражданская жена, ей от этого никакого проку. Она так и останется рабыней. - (Босс не ответил.) - Понимаете, Босс, - продолжил я, - мне все неймется, как подумаю, что у нас будут дети.
        Я-то отлично понял закон. И будь он голландский или английский - разницы никакой. Дитя раба принадлежит хозяину. И если хозяин освобождает раба, то ребенок по-прежнему его, если не отпустит особо. Вот каков закон.
        Босс все еще молчал, потом он кивнул своим мыслям.
        - Ладно, Квош, - сказал он. - Я подумаю об этом, но не сейчас.
        И мне стало ясно, что он больше не хочет обсуждать эту тему.
        Тем же днем мы сошли на берег недалеко от индейского поселения, и Босс отправился на беседу, а мне приказал ждать в лодке. Его долго не было, а когда он вернулся, то сел в лодку и велел гребцам двигаться вверх по течению. Он вроде как что-то задумал, а потому я помалкивал и занимался румпелем.
        Примерно через полчаса, когда мы прошли излучину, он обратился ко мне:
        - Помнишь индейских ребятишек, которых ты спас?
        - Да, Босс, - ответил я.
        - Ну так их мать умерла. Лихорадка.
        Я не сильно беспокоился за мать, но спасти детей старался что было мочи, а потому спросил, живы ли они и здоровы.
        - Да, - ответил он, - дети живы.
        - Это славно, Босс, - сказал я.
        Вечером мы разбили лагерь и сели есть у костра: Босс, я и четверо гребцов. Босс всегда был добр с людьми. Его уважали, но он умел посидеть с ними и переброситься шуткой. И даже если думал о чем-то другом, всегда уделял внимание своим работникам.
        Босс принес хорошей еды и бочонок пива. Когда мы все съели и чуток охмелели, общество развеселилось, и надо мной стали подшучивать из-за женщин, которые якобы у меня были, а после разговор перешел на женщин вообще. Один человек со смехом признался, что боится Госпожи.
        - Не хотел бы я ее рассердить, Босс, - сказал он.
        А я, благо знал, что Босс и Госпожа были на ножах, подумал, что лучше бы он этого не говорил. И еще я заметил тень, пробежавшую по лицу Босса. Но тот лишь улыбнулся и произнес:
        - Я предпочитаю вообще не сердить женщин.
        На том и сошлись. Но вскоре он сказал:
        - Ну что ж, по мне, так самое время на боковую.
        И не прошло много времени, как все задремали, и я тоже лег.
        Но Босс не спал. Он сидел у огня и в крайней задумчивости взирал на реку. Я помалкивал, так как решил, что он размышляет о грубых словах, которые бросил Госпоже.
        Он просидел долго. Костер догорал. Над рекой стояли яркие звезды, но пробегали и тучки; чуть погодя задул ветерок и начал шуршать в деревьях - еле слышно, подобно шепоту. Шорох был мирный, как колыбельная. Прислушиваясь к нему, я начал засыпать. Но Босс не собирался ложиться.
        И постепенно до меня дошло, что неплохо будет отвлечь его от дум - авось, заснет, а потому сказал:
        - Прислушайтесь к ветру, Босс.
        - О, да ты не спишь?
        - Авось, это поможет вам заснуть, Босс.
        - Может быть, Квош, - ответил он.
        - Приятнейший ветерок, Босс, - продолжил я. - Он похож на голос в соснах. Вы разберете, если прислушаетесь.
        Ну и он ничего не сказал. Но чуть позднее я увидел, как он опустил голову - может, и правда слушал. Какое-то время Босс не шевелился, и я решил, что он уснул. Но он затем медленно встал и глянул на меня. А я притворился, что дрыхну.
        Тогда он отошел и побрел во тьме вдоль реки.
        Я пролежал долго, дожидаясь его возвращения, но он не приходил. И понемногу я начал беспокоиться, не стряслось ли беды. В лесах было полно медведей, хотя Босс, надо думать, закричал бы, если бы на него напал зверь. Но затем, когда он так и не появился, я встал и пошел за ним по берегу. Я двигался очень осторожно, не издавая ни звука. Но Босса нигде не было видно. Я не хотел его звать и просто шел дальше. И одолел с полмили, когда увидел его.
        Босс сидел под звездами у воды на маленьком пятачке земли, поросшем травой. Он сгорбился, подтянул колени и поник плечами. И всхлипывал. Он сотрясался всем телом и чуть не задыхался. Я никогда не видел, чтобы мужчина так плакал. И я боялся подойти, но и бросать его здесь не хотел. Поэтому я остался там, где стоял, а он все рыдал, как будто у него разрывалось сердце. Я пробыл там долго, и ветер усилился, но Босс ничего не замечал. А потом ветер стих, и под звездным небом воцарилась великая тишь. И Босс немного успокоился. А я улизнул, не желая, чтобы он меня застукал.
        Вернувшись к костру, я попытался заснуть, но не сумел и прислушивался, не зазвучат ли его шаги. Босс вернулся перед самым рассветом.
        Шли дни, и мы плыли по этой самой великой реке Гудзон, пока не достигли больших поселений могауков с деревянными домами и частоколами. И Босс купил там целую кучу мехов. А когда мы вернулись и я прибежал к Наоми, та наградила меня лукавой улыбкой. Потом сказала, что ждет ребенка, и я возликовал. А после мне пришло в голову, что если родится мальчик, то я назову его Гудзоном в честь недавнего путешествия.
        Но Наоми сообщила еще, что Госпожа и мисс Клара все утро ругались и мисс Клара опрометью выскочила из дому.
        - Госпожа сильно не в духе, - сказала Наоми.
        Я подошел к парадной двери, собравшись последовать за Боссом в дом. Дверь осталась открытой, и мне было слышно, как Босс говорил Госпоже о купленных у могауков шкурках, но та молчала.
        - Где Клара? - спросил он.
        - Ушла, - отозвалась Госпожа и, помедлив, добавила: - Полагаю, ты побывал и у своих друзей-индейцев.
        - Был, но недолго. У них не было мехов. - (Госпожа не ответила.) - Да, кстати, - сказал он. - Бледное Перо умерла.
        Теперь выходило, что я подслушивал под дверью. Я уже собрался уйти от греха подальше, но тут услышал голос Госпожи.
        - А мне какое дело? - осведомилась она. - Одной вонючей индианкой больше, одной меньше - какая разница?
        Босс помолчал после этих слов, а когда заговорил, его голос был тих.
        - Ты жестока, - сказал он. - Ее мать была лучше тебя.
        Я услыхал его шаги и быстро убрался.
        И после этого мне показалось, что в их отношениях появился холод, словно что-то умерло.
        Впоследствии я часто думал об этих словах и в итоге решил, что понял их смысл. Но мне не было до этого особого дела. У меня появилась собственная семья.
        Шли годы, и я постепенно осознал, насколько мне повезло жениться на Наоми. Она исправно служила Госпоже и выполняла всю домашнюю работу даже будучи на сносях, но никогда не жаловалась. Я понимал, какое это бремя, и помогал ей, чем мог. К исходу дня у нее всегда находилась для меня улыбка. Мы делились друг с другом всем, и с годами между нами установилась такая любовь, что я не мыслил себе жизни без Наоми.
        Мой крошка Гудзон был самым жизнерадостным малюткой на свете. Я был счастлив играть с ним, а иногда к нам присоединялся и Босс. Мне кажется, что Гудзон какое-то время считал его дедом или кем-то вроде того. Когда ему исполнилось два года, Наоми родила девочку, но та оказалась слабенькой и умерла. Однако через пару лет появилась еще одна, и мы нарекли ее Мартой. Она была луноликая, как мать, а когда подросла, я угадал в ней и материнскую натуру.
        Глядь, а Гудзону уже исполнилось пять. Он носился как оглашенный. Босс говорил, что ему его не догнать. А Наоми сказала, что Гудзон как две капли воды похож на меня. Я сажал его на плечи и брал с собой в город, когда бывал на посылках. Но если выдавалось время, всегда ходил с ним к реке, потому что ему нравились корабли. А в полный восторг он приходил, когда на них ставили паруса, которые громко хлопали на ветру.
        Однажды к нам пришел мистер Мастер. Он спросил у Гудзона, чем ему хочется заниматься, а тот выпалил, что желает стать моряком.
        - Ха! - сказал мистер Мастер Боссу. - Может, ему на меня потрудиться?
        И Босс рассмеялся. Но я подумал о рабах, которых мистер Мастер переправлял в Нью-Йорк, и не захотел, чтобы мой сын плавал на таком корабле.
        Что касалось Марты, она была нежнейшим созданием. Всегда кидалась на шею, стоило мне вернуться после отлучки, и липла ко мне, и говорила, что не отпустит, пока я не расскажу сказку. А я не знал сказок, и приходилось сочинять. И вот уже скоро я рассказывал ей о великом охотнике по имени Гудзон, который жил на реке с таким же названием, был вольным, и у него была любящая и умная сестра Марта. В той глуши водилось много диких зверей, и это приводило к захватывающим приключениям.
        За это время Босс подыскал для мисс Клары хорошего мужа. По-моему, они с Госпожой были рады выдворить ее из дома. Босс снова весьма порадовал Госпожу тем, что нашел добропорядочную голландскую семью, и молодых поженил пастор в голландской церкви, как было и с братом мисс Клары Яном. Ее муж жил не в городе, а на Лонг-Айленде, и видели мы ее редко. Но Госпожа время от времени гостила у дочери, и, судя по всему, их распри после замужества Клары прекратились.
        Что до Босса, то они с Госпожой жили без ссор, но как бы каждый отдельно.
        Босс очень сдружился с мистером Мастером. Мистер Мастер был из тех людей, над которыми время не властно. Он почти не изменился, и лишь добавилась пара морщин, а так он остался прежним - узкое лицо, копна соломенных волос, суровые голубые глаза и жилистое тело. Он отличался обходительными манерами и вечно был чем-то занят. При каждом визите он говорил: «Добрый день, Квош», а уходя - «Хороший ты парень, Квош» - и быстро оглядывал своими небесными глазами. Порой он заявлял Боссу: «Квош-то мне точно друг. Верно, Квош?» И я отвечал ему: «Да, сэр».
        В те годы английские губернаторы, хотевшие удержать на своей стороне зажиточные голландские семейства и получить выгоду от этой дружбы, выделяли им огромные земельные наделы. Преуспевали и английские купцы. А мистер Мастер горел желанием разжиться через Босса землей, ибо в Англии, как он утверждал, не бывать тебе джентльменом без солидного участка. И важные птицы вроде мингера Филипса и ван Кортландта, владевшие многими землями на севере города, спешили поскорее заделаться джентльменами. А их женщины заводили пышные прически и облачались в изящные платья, которые поджимали живот и выставляли груди.
        Ну и я видел, что Босс склоняется к этой идее. Нравилась она и Яну, который порой замечал, что надо бы прикупить земли. Но только не Госпоже. Она продолжала ходить в простой круглой шляпе и мешковатом платье, ничем не выделяясь среди прочих голландок. Но эти голландки любили драгоценности даже больше, чем англичане. Госпоже нравилось носить в ушах крупные самоцветы, и я вспоминаю, что все ее пальцы были в перстнях. А б?льшую часть времени она знай сосала свою глиняную трубку.
        От дани английским веяниям она была дальше, чем когда-либо прежде.
        - Жалкий народишко, - говаривала она. - Терпят папистскую власть!
        Ибо выяснилось, что господин наш герцог Йоркский все это время был тайным папистом. Люди подозревали, что и сам король Карл II был тайным католиком, но он это отрицал. Зато герцог Йоркский ничего не скрывал. Он горой стоял за католиков и даже направил в Нью-Йорк губернатора-единоверца. В Нью-Йорке можно исповедовать любую веру или не исповедовать никакой, ибо сказывают, что половина местных вообще не верит в Бога. Однако католиков боятся чуть ли не все.
        Этот губернатор-католик выпустил хартию, которой даровал свободные выборы в провинции и посулил, что никакие налоги не будут повышены без ведома избранных мужей. Это вызвало одобрение даже некоторых набожных голландцев, но не произвело впечатления на Госпожу.
        - Нельзя доверять ни англичанину, ни паписту, - твердила она свое.
        Год 1684-й завершился необычно холодной зимой. Большой пруд на севере города замерз на три месяца. Босс, как большинство голландцев, любил коньки, и вот в одно прекрасное утро мы отправились туда, прихватив с собой Яна и двух его малолетних дочерей.
        Ян работал с отцом, но в те же годы неимоверно развился бизнес по изготовлению рома из черной патоки. На Стейтен-Айленде за бухтой уже давно существовал перегонный завод, но Ян решил поставить в городе еще один, на пару с мистером Мастером. Он торговал и спиртными напитками из Голландии, вроде джина, который называют женевером.
        А Госпожа прибыла с мисс Кларой и ее мужем. Детей у них еще не было, но я никогда не видел ее такой красавицей. Босс показал всей ребятне, включая моего Гудзона, как надо кататься на коньках, а Госпожа вся прямо сияла. Она заявила, что все эти люди, катающиеся по большому пруду, словно сошли с голландского полотна. Ее не огорчило даже появление мистера Мастера с его семейством.
        С мистером Мастером пришел его сын Генри, тогда ему было лет восемнадцать. Он был вылитый отец. И глаз не мог отвести от мисс Клары, когда увидел ее, такую хорошенькую и раскрасневшуюся на морозе. И они вместе катались. Даже Госпожа развеселилась и сказала: «А парень-то влюбился в тебя!»
        Этот счастливый день навсегда останется в моей памяти.
        Удар был нанесен в 1685-м. Новости громом обрушились на Нью-Йорк. Король Карл II умер, и на престол взошел его брат, герцог Йоркский. Король Яков II, католик.
        Нью-Йорк получил короля-католика. Никто и глазом не успел моргнуть, как он передал бразды правления своим единоверцам. Затем разорвал хартию, даровавшую избирательное право провинции. «Я так и знала, - изрекла Госпожа. - Говорила же, что католикам нельзя доверять!»
        Но главная беда заключалась в другом. Французский король Людовик XIV вдруг вздумал вышвырнуть из королевства всех протестантов. Их было немерено, им пришлось собирать пожитки и бежать. Кто-то подался в Нидерланды, а вскоре они объявились и в Нью-Йорке. Их называли гугенотами.
        Однажды мингер Лейслер пришел к Госпоже с одним таким гугенотом, очень видным человеком, которого звали месье Джей. И месье Джей сообщил, что король Яков послал королю Людовику приветственное письмо, поздравив с избавлением королевства от протестантов. Сказывали, что в Англии было много раздоров из-за короля-католика. Босс был потрясен, а Госпожа с тех пор только об этом и говорила. Она заявила, что англичане должны восстать и вышвырнуть короля. Именно так поступили голландцы, когда ими правил испанский король-католик. Босс ответил, что англичане приготовились ждать. У короля Якова не было сына, а обе его дочери были протестантками. Он сказал, что со временем все наладится. Но это ее не удовлетворило.
        И следующие два года весь Нью-Йорк сокрушался из-за короля.
        Весенним днем 1689 года Госпожа влетела в дом и, лучась широченной улыбкой, сообщила, что англичане вытурили короля Якова II из королевства.
        - Божья воля исполнилась! - вскричала она.
        Причина была в наследнике. Король Яков, который долго оставался бездетным, вдруг обзавелся сыном, которому предстояло стать католиком.
        - Такого даже англичане не потерпели, - сказала Госпожа.
        Короля, видно, изгнали в мгновение ока, после чего послали за его старшей дочерью Марией. Назвали же это «Славной революцией».
        - Мария мало что протестантка, - продолжила Госпожа, - она еще и замужем за нашим Вильгельмом, правителем Нидерландов. И править Англией они будут вместе!
        Она была готова пуститься в пляс при мысли, что мы опять окажемся под властью голландцев.
        Вскоре после «Славной революции» пришло известие, что голландцы и англичане объявили войну французскому королю-католику Людовику. Ее назвали Войной короля Вильгельма. Мы все боялись, что жившие на дальнем севере французы-католики споются с индейцами ирокезами и дойдут до Нью-Йорка. И в самом деле, французы с индейцами напали на некоторых голландских колонистов, поселившихся далеко в верховьях реки. Однако купцам вроде Босса и мистера Мастера война сулила еще и большие возможности.
        Я никогда не забуду тот летний день, когда Босс позвал нас к реке. Мы все и пошли. Босс был с Госпожой, мне разрешили взять Гудзона. На месте нас уже ждали Ян и мистер Мастер с его сыном. И мы погребли к кораблю, стоявшему на якоре на Ист-Ривер. Это был красивый корабль с высокими мачтами и несколькими пушками. Мистер Мастер провел нас всюду. Гудзон смотрел на все, что было на борту. Я никогда не видел его таким возбужденным. Несколько купцов подрядили этот корабль нападать на французских купцов, коль скоро мы с ними воевали, и забирать их грузы. Мистер Мастер вложил восьмую часть средств, а Босс и Ян - еще одну восьмую. Мне было видно, что судно быстроходное.
        - Обгонит любой французский, какой бы они ни выставили, - сказал мистер Мастер. Он был премного доволен собой. - А капитан - первоклассный приватир[16 - Частное лицо, которое с разрешения верховной власти воюющего государства использовало вооруженное судно (также называемое капером, приватиром или корсаром) с целью захватывать купеческие корабли неприятеля, а в известных случаях - и нейтральных держав.]. Если повезет, мы сколотим целое состояние.
        Тут-то Гудзон и потянул меня за рукав, желая задать вопрос. Я цыкнул на него, но мистер Мастер возразил: пусть, дескать, спросит. Гудзон и говорит:
        - Скажите на милость, Босс, а какая разница между приватиром и пиратом?
        Босс и мистер Мастер переглянулись и рассмеялись.
        - Если грабят нас, - отвечает Босс, - то это пираты. Но если врагов, то приватиры.
        Вскоре после отплытия судна муж мисс Клары заболел и скончался. Детей у нее не было, и она временно вернулась в родительский дом. Я опасался, что снова начнутся ссоры, но годы шли, а она отлично уживалась с матерью. Понятно, что мисс Клара какое-то время скорбела, но я подслушал, как Госпожа сказала Боссу: «Надо найти ей нового мужа». Впрочем, покамест Госпожа была, по-моему, довольна ее обществом.
        Моя Наоми была хорошей швеей и обшивала весь дом. Она начала учить шитью и маленькую Марту. А мисс Клара вскоре заметила, какая та мастерица. Поразительно, что мог сделать этот ребенок своими гибкими и проворными пальчиками. Вскоре она уже говорила: «Это сокровище, а не дитя». Мисс Клара брала Марту на прогулки. Госпожа не возражала.
        Отрядить приватиров против врага было одно дело, но совершенно другое - управлять провинцией. И там какое-то время царил полнейший кавардак. В Бостоне губернатора короля Якова бросили в тюрьму. В Нью-Йорке никто знал, кому нести бремя власти. И тут в историю вошел мингер Лейслер, ибо он числился среди предводителей городской милиции, и отцы города попросили его принять руководство, пока все не утрясется.
        Можете представить, как обрадовалась Госпожа. Его поддержал ряд именитых голландцев, вроде доктора Бикмана и кое-кого из Стайвесантов. За него, поскольку он был голландцем, выступили мелкие голландские торговцы, ремесленники и опять же голландская беднота. Он нравился гугенотам, которые прибывали чуть ли не с каждым кораблем, а он помог им основать гугенотскую колонию, которую они назвали Нью-Рошель в честь французского города, откуда их выгнали. Любили мингера Лейслера и многие англичане, особенно на Лонг-Айленде, так как они вообще ненавидели католиков, а он был добропорядочным протестантом. Самые набожные твердили даже, что «Славная революция» явилась знамением о приближении Царства Божия.
        Поэтому какое-то время Нью-Йорком правил мингер Лейслер. Но ему приходилось туго. Помню, как однажды он навестил Госпожу и пожаловался, насколько трудно ему поддерживать порядок. «А мне ведь придется поднять налоги, - сообщил он. - Тут-то меня и невзлюбят!» Я видел по его лицу, обычно живому и веселому, до чего он устал и как напрягался. «Но скажу вам одно, - продолжил он. - Я обещаю, что этот город впредь никогда не достанется католикам». И мингер Лейслер управлял городом примерно полтора года.
        Но если Госпожа стояла за него горой, то Босс держался осторожнее.
        То, что было у него на уме, я понял впервые, когда мы шли по главной улице, что проходит от форта до ворот, - англичане называли ее Бродвеем. В этой части города проживали голландцы не сильно знатные - плотники, извозчики, кирпичники, башмачники и моряки. Все они любили Лейслера. И я заметил Боссу, насколько по душе был мингер Лейслер местному люду.
        - Гм… - буркнул он. - Это не доведет его до добра.
        - Как это, Босс? - не понял я, но он не ответил.
        Однако вскоре стало ясно, где корень зла. Мингер Лейслер начал рассаживать простолюдинов по конторам и наделять их властью. Это не понравилось даже крупным голландским купцам. На него стали жаловаться и пасторы.
        Госпожа не обращала внимания на это нытье. Она неизменно оставалась на стороне Лейслера.
        - Он голландец, а у нас теперь голландский король, - говорила она.
        - Но он еще и английский король, - услышал я однажды предостережение Мастера, - а двор его находится в Лондоне. У крупного купечества там найдутся друзья, которых у Лейслера нет. - Он посоветовал ей выражаться осторожнее.
        Ну и через несколько месяцев мингер Лейслер нанес по выдающимся людям удар, не видя с их стороны большого сопротивления. Он арестовал мингера Байарда, а на ван Кортландта и еще нескольких выписал ордера. Простые голландцы, любившие мингера Лейслера, даже разгромили дома кое-кого из этих важных людей. Босс был богат, а потому даже побаивался, как бы не сожгли и его собственный. Однажды вечером он вернулся домой и сказал, что на улицах ожидаются беспорядки, а когда я сообщил ему, что Госпожа ушла, приказал: «Идем со мной, Квош. Нам лучше позаботиться о ее безопасности». Вот мы и отправились в город. И стоило нам дойти по Бивер-стрит до Бродвея, как мы увидели больше сотни женщин, маршировавших к форту и намеренных выразить поддержку мингеру Лейслеру. А в первых рядах шагала Госпожа. Босс на секунду так рассвирепел, что я уж решил - сейчас он ее выволочит. Но он вдруг рассмеялся: «Ну что же, Квош! Полагаю, это означает, что они не тронут нашего дома».
        Правда, в конечном счете все вышло так, как и предупреждал Босс. Из Лондона прибыл корабль с войсками для захвата города. Мингер Лейслер, знавший все о своих врагах, засел в форте, сказав, что не сдаст города без приказа самого короля Вильгельма. Но вскоре пришел и приказ. И тогда его арестовали, ибо королю доложили, что это опасный мятежник.
        - Спасибо твоим дружкам, - сказала Боссу Госпожа.
        - Радуйся, что и тебя не арестовали, - ответил тот.
        Услышав, правда, что отцы города обратились к королю Вильгельму за разрешением казнить мингера Лейслера, Босс заявил, что это будет позор.
        Сразу же после этого вернулся приватир Босса и мистера Мастера. Он кое-чем разжился, но этого было мало для того, чтобы предприятие стало выгодным. Доставили и сколько-то рабов, но мне не понравился их вид.
        - Не думаю, что они здоровы, - сказал мистер Мастер. - Лучше бы нам их побыстрее продать.
        И продал на следующий день.
        Все это время несчастный мингер Лейслер томился взаперти и ждал, когда решится его участь. Большинство горожан было потрясено. В нашем доме царило неописуемое уныние. Госпожа едва ли с кем разговаривала. В начале мая, когда одна из шествовавших с Госпожой женщин попросила одолжить ей на несколько дней Наоми для какого-то шитья на ее ферме, Госпожа одолжила, и мне сдается, что Наоми была рада выбраться куда подальше. В доме была такая скорбь, что я сказал ей: «Возьми и крошку Марту». И так они отправились на то самое бувери, которое находилось всего в двух милях к северу от города, и провели там десять дней.
        За это время погода вконец раскапризничалась. В иные дни стояла удушливая жара и улицы воняли конским и прочим навозом; затем становилось холодно и дождливо. Казалось, что все это чувствовали. Я человек обычно выдержанный, но тоже упал духом. Я едва справлялся с работой. Наконец однажды поздно вечером Наоми и крошка Марта вернулись. Мы толком не поговорили. Они так устали, что сразу легли спать.
        На следующий день мы с Боссом пошли к реке. Мистер Мастер и другие купцы рассчитывались с приватиром и прикидывали, есть ли резон выслать еще один. После этого мы отправились в форт, потому что Боссу и мистеру Мастеру хотелось узнать новости о мингере Лейслере. Когда они вышли, Босс качал головой.
        - Байарды настроены уничтожить его, - сказал он мистеру Мастеру. - Не верю, что они даже дождутся сл?ва короля Вильгельма.
        Они уже входили на постоялый двор, когда мы заметили бегущего к нам юного Гудзона.
        - Что стряслось, малый? - спрашивает Босс.
        - Марта, сэр! - крикнул он. - По-моему, она умирает!
        Бедная крошка сгорала от лихорадки. На нее было страшно взглянуть. А Наоми тоже выглядела больной, и ее начинало трясти.
        - Это все те рабы с корабля Босса, - сказала она мне. - Их продали на то самое бувери, где мы жили. Они были хворые, когда мы прибыли, а один умер. Уверена, мы что-то от них подцепили.
        Но никто не знал, что это за болезнь. Моя малышка Марта горела всю ночь, а к утру еле могла вздохнуть. Мы с Наоми ухаживали за ней, но где-то посреди ночи с Наоми начало твориться то же самое. Я обмывал их холодной водой, чтобы уменьшить жар, но толку было мало.
        Затем, уже утром, к двери подошла мисс Клара.
        - Мисс Клара, вам сюда нельзя, - возразил я. - Не хочу, чтобы вы захворали.
        - Я знаю, Квош, - сказала она, - но я хочу ухаживать за ней.
        Я чуть не задохнулся, когда она так сказала, однако сразу же позвал Госпожу, чтобы та удержала мисс Клару подальше. И Госпожа сказала ей, что входить ни в коем случае нельзя. Но мисс Клара была себе на уме. Она не уступила бы даже Боссу и Госпоже. Она заявила, что не уйдет, пока не даст Марте какого-то целебного травяного питья, с которым пришла. И Босс сказал: «Тогда отдай его Квошу», но она отказалась. И вот она встала, придержала Марту за руку и дала ей отпить. Марта едва смогла проглотить, но это питье, может статься, и пошло ей на пользу, так как она притихла. После этого мне удалось выпроводить мисс Клару из комнаты.
        А на закате моя малышка Марта умерла. Ее мать была настолько измождена, что вскоре после этого погрузилась в тревожный сон. Я же, не желая, чтобы с ней рядом оставался детский трупик, подхватил Марту и тайком снес во двор. И Босс разрешил мне положить ее до поры на конюшню, а ночью мне, видно, следует ее похоронить.
        Когда я вернулся, Наоми пыталась сесть и все искала Марту.
        - Где она? - спросила Наоми.
        - Внизу прохладнее, - ответил я, не будучи в силах сей же час открыть ей правду. - Пусть полежит там.
        Но в этот миг в окне послышались рыдания мисс Клары. Значит, ей сообщили.
        - Она ведь мертва? - говорит Наоми. - Моя крошка Марта мертва.
        Не знаю, что на меня нашло, но я не сумел ответить. И тогда Наоми опрокинулась на постель и закрыла глаза.
        Позднее той же ночью лихорадка одолела ее не на шутку. Она тряслась и вся пылала.
        - Я умираю, Квош, - проговорила она. - Нынче же и умру.
        - Держись, сколько можешь, - ответил я. - Ты нужна нам, Гудзону и мне.
        - Знаю, - сказала она.
        Наутро пошел дождь. Всего лишь неспешный, ровный дождь. Я сидел с Наоми и не имел никакого понятия о том, что творилось в мире. Но днем во двор пришел Босс и спросил о Наоми.
        - Ты слышал новости? - осведомился он потом. - Сегодня казнили беднягу Лейслера.
        - Сожалею, Босс, - сказал я.
        - Госпожа очень переживает. Ему уготовили смерть изменника.
        Я знал, что это значит. Сперва тебя вешают, но ненадолго, чтобы не убить сразу. Потом выпускают кишки и отрубают голову. Трудно было представить, что такая штука могла случиться с джентльменом вроде мингера Лейслера.
        - Он был изменником не больше, чем я, - произнес Босс. - Люди растаскивают его платье по клочкам, как святыню. Они называют его мучеником, - вздохнул он. - Между прочим, Гудзону, по-моему, сегодня лучше заночевать на кухне.
        - Да, Босс, - сказал я.
        Ночью дождь продолжился. Я надеялся, что прохлада поможет Наоми, но нет. К середине ночи ее охватил такой жар, что она металась и кричала. Потом успокоилась. Ее глаза были закрыты, и я не мог судить, становилось ли ей лучше, или же она проигрывала бой. К рассвету я осознал, что дождь перестал. Наоми дышала мелко и выглядела очень слабой. Затем она открыла глаза.
        - Где Гудзон? - спросила она.
        - С ним все хорошо.
        - Хочу на него взглянуть, - прошептала она.
        - Тебе нельзя, - сказал я.
        Она, похоже, погрузилась после этого в забытье. Когда рассвело, я встал и ненадолго вышел, чтобы вдохнуть свежего воздуха и посмотреть на небо. Оно было чистым. На востоке сияла утренняя звезда.
        Вернувшись, я обнаружил, что Наоми скончалась.
        В дни после похорон Босс с Госпожой были очень добры ко мне. Босс постарался загрузить делами и меня, и Гудзона. Он правильно поступил. Что касается Госпожи, то говорила она мало, но было ясно, что она крайне потрясена казнью мингера Лейслера.
        Однажды, когда я работал во дворе, Госпожа подошла и встала рядом. У нее был печальный вид. Чуть выждав, она спросила:
        - Вам хорошо жилось с Наоми?
        И я сказал, что да, хорошо.
        - И вы не ругались?
        - Сл?ва друг другу поперек не сказали, - ответил я.
        Она помолчала какое-то время, потом сказала:
        - Жестокие слова - ужасная вещь, Квош. Порой ты о них сожалеешь. Но слово не воробей, вылетит - не поймаешь.
        Я не знал, что на это сказать, вот и продолжил работать. Постояв еще немного, она кивнула своим мыслям и ушла в дом.
        В том же году Госпожа взяла взамен Наоми новую рабыню, - по мне, так ей вздумалось, будто мы можем сойтись. Та была неплохой женщиной, но ладили мы с ней хуже, и, правду сказать, я сомневался, что кто-нибудь сможет заменить Наоми.
        Юный Гудзон был мне великим утешением. Мы остались вдвоем и много времени проводили вместе. Он был красивый мальчик и хороший сын. Он никогда не уставал от реки. Упросил матросов научить его вязать узлы. По-моему, он умел завязать веревку всеми мыслимыми способами. Умел даже делать узоры! Я научил его всему, чему мог, и сказал, что когда-нибудь, если Босс снизойдет, мы станем вольными. Но я говорил об этом мало, так как не хотел поселить в нем ни лишних надежд, ни мучительного разочарования из-за моей неспособности добиться свободы быстрее. Я всегда радовался, если он шел рядом. Часто, беседуя с ним на ходу, я клал руку ему на плечо, а когда он подрос, то тоже иногда тянулся и клал свою на мое.
        Правда, для Госпожи это были трудные времена. Она еще оставалась красивой женщиной. Ее соломенные волосы поседели, но лицо изменилось меньше. Однако на нем в те нелегкие годы появились морщины, и в минуты печали она выглядела старухой. Ничто ее не устраивало, все было не по ней. И это потому, что, хотя большинство горожан по-прежнему говорили по-голландски, английских законов с каждым годом становилось все больше.
        Потом англичанам захотелось господства своего вероисповедания - они называли его англиканством. А губернатор заявил, что не важно, в какую ты ходишь церковь, - все равно плати англиканским священникам. Это разозлило многих, особенно Госпожу. Но некоторым пасторам до того хотелось угодить губернатору, что они не жаловались и даже предложили разделить свои церкви с англиканами, пока те не построят своих.
        По крайней мере, у нее была семья. Но Босс, хотя ему перевалило за шестьдесят, был постоянно занят. Поскольку война короля Вильгельма с французами все длилась, не убавлялось и приватиров - ими-то и занимались Босс с мистером Мастером. Иногда Босс отправлялся за шкурками вверх по реке. Однажды он отбыл с мистером Мастером в Виргинию, что дальше по побережью.
        Госпожа часто навещала внуков в доме Яна, находившемся неподалеку. И с Кларой ей тоже было легче. Но Клары часто не бывало дома, и мне сдается, что Госпожа чувствовала себя одиноко.
        Однажды летним днем, вскоре после того, как Босс и мистер Мастер вернулись из Виргинии, вся семья собралась на обед. Пришли и Ян с женой Лизбет, и их дочки, и мисс Клара. Прислуживали мы с Гудзоном. Все находились в приподнятом настроении. И в самом конце трапезы, когда мы только подали мадеру, мисс Клара встала и сообщила, что хочет сделать объявление.
        - У меня есть добрые новости, - сказала она, обводя взглядом всю честную компанию. - Я выхожу замуж.
        Госпожа пришла в крайнее удивление и спросила, за кого бы это вдруг.
        - За молодого Генри Мастера, - ответила та.
        Что тут скажешь - я тарелку держал, так чуть не грохнул. Что до Госпожи, то она посмотрела на мисс Клару, не веря ушам.
        - Мальчишка Мастера! - вскричала она. - Он даже не голландец!
        - Знаю, - отозвалась мисс Клара.
        - Он намного моложе тебя, - напомнила Госпожа.
        - В этом городе полно женщин, которые вышли за тех, кто моложе, - возразила мисс Клара и назвала имя богатой голландской леди, у которой было три молодых мужа.
        - А с пастором ты говорила?
        - С пастором незачем говорить. Мистер Смит поженит нас в англиканской церкви.
        - Англиканской?! - Госпожа чуть не поперхнулась. - И его родня смеет этого требовать?!
        - Это была моя мысль.
        Госпожа как стояла, так и села, словно была не в силах поверить услышанному. Затем она посмотрела на Босса:
        - Ты знал об этом?
        - Слышал краем уха. Но Кларе уже за тридцать, и она вдова. У нее своя голова на плечах.
        Тогда Госпожа повернулась к сыну и спросила, знал ли он.
        - В общих чертах, - сказал тот.
        После этих слов Госпожа обмякла на стуле.
        - Было бы любезнее, если бы кто-нибудь просветил и меня, - сказала она тихо.
        - Мы точно не знали, - ответил Ян.
        - Это не так уж плохо, Грет, - бодро заявил Босс. - Генри - славный малый.
        - Итак, Клара, - продолжила Госпожа, - ты рада-радешенька выйти за англичанина и оставить свою Церковь. Это для тебя пустяки?
        - Я люблю его, - ответила Клара.
        - Это пройдет, - сказала Госпожа. - Тебе известно, что в английском браке ты будешь почти бесправна?
        - Я знаю закон.
        - Клара, ты не должна принадлежать мужу. Голландки свободны.
        - Меня это не волнует, мама.
        Какое-то время все молчали. Госпожа уставилась в стол.
        - Я вижу, - наконец заметила она, - что моей семье нет до меня дела. - Она кивнула. - Вы все заодно с Мастером. - Она повернулась к мисс Кларе. - Желаю счастья.
        Позднее в том же году их обвенчал мистер Смит, английский священник. Госпожа отказалась идти на службу. Никто не удивился. Многие из ее друзей-голландцев испытали бы те же чувства. Когда Босс вернулся, она сидела в гостиной мрачнее тучи. Он же был совершенно доволен и, как я видел, успел пропустить пару-другую стаканчиков.
        - Не кручинься, дорогая, - сказал он. - И без тебя было неплохо.
        Я тоже бы жил довольно счастливо, когда бы не желание моего сына Гудзона отправиться в море. Он постоянно донимал меня этим, а Босс был целиком на его стороне. Мистер Мастер заявил, что возьмет Гудзона хоть сейчас, и Босс не отдал его мистеру Мастеру лишь потому, что знал о моем нежелании, равно как и о том, что у меня не было ничего, кроме сына.
        - Ты дорого обходишься мне, Квош, - сказал он - и не шутил.
        Однажды мистер Мастер явился к нам в обществе шотландского джентльмена по имени капитан Кидд. Тот был приватиром, женившимся на богатой вдове-голландке. Крепкого сложения, держался он очень прямо. Лицо у него было загорелое и обветренное, но он всегда носил изящный парик и без единого пятнышка крават[17 - Белый мужской шейный платок.], а еще - роскошный синий или красный камзол. Госпожа назвала его пиратом, но денег у него теперь так много, что он сделался весьма уважаемой фигурой, был дружен с губернатором и всеми зажиточными семействами. Мистер Мастер расписал ему, как юный Гудзон умеет сплести любой узел, и заставил Гудзона показать, а капитан остался весьма впечатлен.
        - Этот ваш маленький раб, ван Дейк, он морю принадлежит, - изрек он со своим шотландским акцентом. - Вы должны сделать из него моряка.
        Затем он уселся в гостиной и принялся рассказывать Боссу разные басни о своих похождениях, да при Гудзоне, и после этого мне добрый месяц приходилось тяжко - до того размечтался о море мой сын.
        За всю свою жизнь в этом доме я приучился к тому, что родня свободно общалась между собой. Если надо было сказать что-нибудь по секрету, то Босс и Госпожа уединялись и запирались, чтобы их точно не подслушали. Но вообще все высказывались свободно, особенно за столом, когда я прислуживал. Поэтому с годами я практически все узнал о семейном бизнесе или об их мнениях о событиях в мире.
        Но однажды я услыхал кое-что, не предназначенное для моих ушей.
        Моей вины в этом не было. За домом находился славный садик. В него открывалась дверь из комнаты, которую Босс приспособил под свой кабинет. Садик был очень уютный - как все голландские. Там росла груша и была разбита клумба с тюльпанами. А рядом на грядках росли капуста, лук, морковь, и цикорный салат, и кукуруза. У одной стены под навесом зрели персики. По молодости я не любил работать в саду, но теперь мне нравилось ухаживать за растениями.
        Теплым весенним днем я трудился себе тишком неподалеку от окна кабинета Босса, которое было открыто. Я даже не знал, что Босс там, пока не услышал голос его сына Яна.
        - Я слышал, что мингер Филипс составил английское завещание, - сообщил он.
        - Надо же! - донесся голос Босса.
        - Джентльменский поступок, - говорит ему Ян. - Подумай об этом.
        В вопросах смерти между голландцами и англичанами существовала большая разница. Когда умирал голландец, вдова продолжала владеть и его домом, и всяким бизнесом, пока не помирала сама, а после все делилось промеж детьми, мальчиками и девочками поровну. Однако англичанки не пользовались таким уважением, потому что когда англичанка выходила замуж, все ее состояние передавалось мужу, будто она рабыня. И у нее нет права вести какие-либо дела. А если муж умирает, то почти все достается старшему сыну, за исключением доли, предназначенной для пропитания вдовы. И англичане даже проталкивали закон, по которому сын мог выставить мать из дома по истечении сорока дней.
        Такое положение дел устраивало крупных английских землевладельцев, поскольку все состояние было собрано в одних руках и семья сохраняла власть. А потому и некоторым голландцам из тех, что сделались джентльменами, захотелось составить английское завещание, но большинство голландцев не обратили на этот английский закон никакого внимания. Полагаю, их жены не потерпели бы такого. И я не представлял, чтобы и Босс вдруг принял его в расчет.
        - У нас есть голландское завещание, составленное давным-давно, после свадьбы, - сказал Босс. - Оно находится у старика Шермерхорна, стряпчего твоей матушки. С ней приключится удар, если я что-нибудь изменю.
        - Ей и не нужно знать. Новое, английское, перекроет его.
        - А тебе что за дело?
        - Правду сказать, отец, я не доверяю ее суждениям. То, например, как она разошлась из-за истории с Лейслером. По-моему, она не тот человек, чтобы распоряжаться нашими деньгами. Клара обеспечена хорошо. У нее богатое приданое, да и от первого мужа деньги остались, а Генри Мастер, Бог свидетель, далеко не бедняк. Будь уверен, что по английским законам он унаследует чуть ли не все отцовское состояние. Она намного богаче меня.
        - Понимаю, куда ты клонишь, - сказал Босс.
        - Ты же знаешь, что я всегда присмотрю за мамой. Как и Клара.
        - Не сомневаюсь.
        - Я лишь подумал, что надо бы тебе меня защитить. И род ван Дейков. Вот и все.
        - Обещаю, Ян, подумать над этим. Но пусть это лучше останется между нами.
        - Безусловно, - ответил Ян.
        После этого я тихо перешел в другой конец сада, а когда вернулся в дом, то не обмолвился об услышанном ни словом - даже Гудзону.
        Из 1696 года я помню два события. Старая стена на севере города рушилась на глазах, и несколько лет назад вдоль нее проложили улицу, которую назвали Уолл-стрит. И в том же году на ее пересечении с Бродвеем англиканцы начали строить новую красивую церковь. Церковь Троицы - вот как ее назвали.
        Вторым событием было последнее путешествие капитана Кидда.
        Война короля Вильгельма с французами все тянулась. Голландское поселение Скенектади, основанное в двух сотнях милях вверх по реке, подверглось нападению французов и индейцев, тогда как в океане французы и их пираты так докучали англичанам, что те взмолились и упросили капитана Кидда разобраться. Капитан, как я уже сказал, отошел от дел и был уважаемым человеком. По правде, в то самое время он как раз помогал строить церковь Троицы на Уолл-стрит. Но он согласился. «Не думаю, впрочем, что его пришлось долго уговаривать, - заметил Босс. - Эти старые морские волки всегда тоскуют на суше».
        Однажды я шел домой, и ко мне присоединился Гудзон. Вид у него был взволнованный, но он помалкивал и знай шагал рядом, очень по-свойски, как делал часто. И я положил ему на плечо руку, как тоже делал часто. Тогда он постепенно разговорился.
        - Капитан Кидд хочет взять меня в море.
        Сердце у меня екнуло, словно корабль, идущий ко дну.
        - Ты слишком молод, чтобы думать об этом, - ответил я.
        - Мне почти шестнадцать. Есть юнги намного моложе!
        - Босс не позволит, - сказал я и мысленно взмолился, чтобы так и вышло. - Неужели тебе не терпится покинуть отца?
        - Нет! - вскричал он и обвил мою шею рукой. - Не в этом дело! Но в море я выучусь на матроса.
        - На пирата ты выучишься, - сказал я.
        Насмотревшись на экипажи этих приватиров, я содрогался при мысли, что Гудзон будет жить среди подобного люда.
        Не успели мы войти в дом, как меня позвал Босс.
        - Вот что, Квош, - сказал он. - Капитан Кидд желает купить Гудзона. Он сделал мне очень солидное предложение.
        Я только переводил взгляд с одного на другого. Я не знал, что сказать. Затем опустился на колени. Это было все, что я мог сделать.
        - Не посылайте его в море, Босс, - произнес я. - Он все, что у меня есть.
        - Ты же знаешь, что он и сам хочет, - ответил Босс.
        - Знаю. Но он ничего не понимает. Я думаю, что капитан Кидд - совершенный джентльмен, но его команда… Иные из тех, кого он набирает, - это просто пираты.
        - Квош, мы не можем вечно держать его при себе, - сказал Босс.
        Я лихорадочно соображал. Меня страшили не только опасности, подстерегавшие Гудзона в море, но и то, как мог поступить с ним капитан Кидд, если купит его. Что, если он продаст моего сына в каком-нибудь далеком порту? Что тогда будет с Гудзоном? Я все еще надеялся, что Босс когда-нибудь даст ему вольную.
        - А что, если капитан Кидд не станет покупать Гудзона, а просто заплатит вам за его службу? - спросил я. - Вы сдадите Гудзона внаем, но капитану придется его вернуть. Он и в цене поднимется как матрос!
        Я лишь пытался что-нибудь измыслить, но Босс призадумался.
        - Это годится, Квош, - изрек он. - Теперь ступай, а завтра поговорим.
        На другой день было решено, что Гудзона сдадут капитану Кидду внаем. Спасибо и на том. На снаряжение корабля ушло много недель, и это было драгоценное для меня время, поскольку я думал, что больше не увижу сына. Но я не поделился с ним мыслями, а он находился в таком волнении, что мчался на берег всякий раз, как исхитрялся сбежать от меня.
        Конечно, многие питали надежду изрядно разжиться на этом походе. В него вложились не только губернатор, но и несколько знатных английских лордов. Поговаривали, что тайную долю имел даже король Вильгельм. Корабль нарекли «Галерой приключений», исходя из того, что на нем были весла, а потому он мог атаковать другие суда даже в безветренную погоду. На нем было сто пятьдесят человек экипажа и тридцать четыре пушки.
        Когда подошло время отплытия, я усадил Гудзона рядом и сказал:
        - Отныне повинуйся капитану Кидду во всем, потому что теперь он твой господин. Но среди тех людей, Гудзон, с которыми ты поплывешь, есть очень дурные. Поэтому делай свое дело и держись в сторонке, - возможно, они тебя и не тронут. Помни, чему учили тебя мать и отец, и всякая беда пройдет стороной.
        Наконец в сентябре 1696 года «Галера приключений» покинула Нью-Йоркскую бухту, и я провожал Гудзона взглядом до тех пор, пока он не скрылся из виду.
        Шли месяцы, вестей не было. Я знал, что если капитан Кидд не найдет добычи поближе, то наверняка устремится через океан к берегам Южной Африки - мысу Доброй Надежды. Обогнув этот мыс и направившись к острову Мадагаскар, можно было встретить и французских купцов, и пиратов.
        Однажды в порт вошел корабль, бывавший в тех краях. Он доставил новости: капитан Кидд лишился трети своей команды, застигнутой холерой у берегов Мадагаскара. Но правда ли это и жив ли мой Гудзон, я знать не мог.
        Весной мисс Клара родила сына. У Яна были только дочки, и Босс очень обрадовался малышу. Мальчика назвали в честь Босса: Дирком.
        - У меня есть внук, Квош, - сказал он, - и если мне повезет, то я еще увижу, как он вырастет. Разве не славно?
        - Да, Босс, - ответил я. - Вы везучий человек.
        Но Госпожа, хотя мисс Клара поднесла ей младенца, так и не обрадовалась внуку, рожденному в англиканстве.
        А дальше в час, когда я не ждал, пришли новости, по которым я протомился всю жизнь. Госпожи не было дома, и Босс позвал меня в гостиную.
        - Квош, - заявил он, - ты помнишь мое обещание: когда я умру, ты станешь вольным?
        - Да, Босс, - ответил я.
        - Имей в виду, что воля может оказаться не тем, что ты думаешь. Но так или иначе, в моем завещании я откажу тебе вольную и в придачу немного денег.
        - Я старею, Босс, - сказал я, молясь про себя. - Будет ли вольная и Гудзону?
        - Да, - подтвердил Босс, - он тоже станет свободным. Если жив.
        - Спасибо, Босс.
        - Не говори об этом никому, Квош, - сурово произнес Босс. - Ни Гудзону, ни единому человеку в доме! Это останется между нами по причинам, которые тебе незачем знать. Понимаешь?
        - Да, Босс, - сказал я.
        Должно быть, подумал я, он таки составил английское завещание.
        - Еще одно. Ты должен пообещать кое-что сделать, когда меня не станет.
        Он извлек тряпичный сверток и развернул его. И я увидел вампумный пояс, который он надевал, когда мы ходили вверх по реке.
        - Узнаёшь?
        - Да, Босс, - кивнул я.
        - Это особенный пояс, Квош. Он имеет великую важность и ценность. По сути, для меня он драгоценнее всего моего имущества. Я храню его в тайнике, который покажу и тебе. Когда я умру, Квош, пойди и вынь этот пояс. Не говори никому, даже Госпоже. Но я хочу, чтобы ты отнес его мисс Кларе и сказал, что это мой особый подарок маленькому Дирку. Пусть он владеет им, и хранит, и передаст своему сыну, если у него будет сын, или другим моим потомкам в память обо мне. Ты обещаешь так сделать, Квош?
        - Да, Босс, - сказал я. - Обещаю.
        - Добро, - ответил он и показал мне тайник, и мы положили туда вампумный пояс, чтобы ему ничего не сделалось.
        Слухи о капитане Кидде поползли следующей весной. Корабли, прибывшие в порт, принесли известие о том, что вместо того, чтобы охотиться за пиратами, он сам стал пиратом. Я спросил у Босса, что он об этом думает.
        - Кто его знает, что там творится в морях? - пожал он плечами.
        Я подумал о Гудзоне, но больше ничего не сказал. Слухи продолжали гулять, но за весь следующий год мы не узнали ничего наверняка. Весной 1699 года до нас дошла весть, что капитана Кидда ищет английский флот. А летом капитан Кидд объявился наконец в Бостоне, и прилетела новость о его аресте.
        И тут, как я счел, Босс показал себя наилучшим образом. Новости час как прибыли, а он уже поспешил в Бостон разузнать о Гудзоне. Я сунулся с благодарностью, но он только усмехнулся и заявил, будто печется лишь о своей собственности.
        В тот день нашлось быстроходное судно, направлявшееся в Бостон, но прошло две недели, прежде чем я увидел двоих, шагавших по улице к дому. Одним был Босс. Вторым - чернокожий чуть выше меня, здоровый детина. И вдруг он, к моему изумлению, помчался ко мне и обнял меня, и я признал моего сына Гудзона.
        В последующие дни Гудзон пересказал мне все, что можно, о плавании, холере и о том, как они не находили ни единого французского судна. Он сообщил, что капитан придерживался предписания, но в экипаже было столько пиратов, что он едва мог помешать им нападать даже на голландские корабли. Это были скверные люди, сказал Гудзон. В конце концов они захватили французский корабль, но его капитан оказался англичанином, и с этого начались неприятности.
        - В Бостоне меня тоже арестовали, - признался Гудзон. - Но когда появился Босс, который сказал, что я всего-навсего раб, одолженный капитану Кидду как якобы приватиру, тамошние рассудили, что я ни в чем не виноват, и отпустили меня. Но по-моему, Босс им сколько-то заплатил.
        Однако капитану Кидду повезло меньше. Его долго продержали в Бостоне, а после отправили на суд в Англию.
        В Нью-Йорке только и говорили о деньгах, которыми разжился за это плавание капитан Кидд. Из тех, кто вложился, никто не увидел ни гроша, кроме губернатора. Капитан Кидд зарыл сокровища где-то на острове Гардинеров, но губернатору указал это место, и тот все забрал. Люди же сказывали, что он закопал другую часть где-то еще - может быть, на Лонг-Айленде. Я спросил у Гудзона, правда ли это, но он лишь помотал головой; впрочем, я не исключал, что он о чем-то помалкивает.
        Сказать по совести, все это мало меня заботило. Одно было важно: мой сын вернулся и когда-нибудь станет вольным. Правда, я не нарушил данного Боссу слова и ничего ему не сказал.
        Я был благодарен и кое за что еще. Пожив среди пиратов, Гудзон уже не так рвался в море. Его вполне устраивало жить дома со мной. Многие месяцы мы вели тихую жизнь. В Нью-Йорке было спокойно. Босс зачастил к Яну и Кларе, но я видел, что особую радость ему доставлял малыш Дирк.
        В 1701 году мы узнали, что капитана Кидда казнили в Лондоне за пиратство. Гудзон счел этот суд неправедным, хотя согласился, что да, капитан убил человека. Мне было жаль капитана, но я все равно испытывал облегчение оттого, что идея о приватирстве стала представляться моему сыну опасной, как никогда.
        Босс очень часто сдавал Гудзона в работу, а я выучил его знатно, и Боссу платили весьма неплохо. Босс неизменно выдавал Гудзону некоторую долю, и тот постепенно начал откладывать деньги.
        Одним октябрьским утром Босс послал меня с письмом к человеку, который владел на Стейтен-Айленде заводом по производству рома. Я редко бывал там и отправился с удовольствием. Туда ходил шлюп, и мы совершили приятное путешествие через бухту к причалу близ селения, которое называют старым городом. Англичане зовут его островом Ричмонд. Я знал, что там есть два крупных имения, и видел множество ферм на пологих холмах. Мне это место показалось очень славным.
        Я ушел оттуда далеко за полдень. Идя же вдоль берега и направляясь к дому, я вдруг увидел бегущего ко мне Гудзона.
        - Скорее! - крикнул он. - Босс умирает!
        И мы помчались в дом. А там мне сказали, что вскоре после моего ухода с Боссом случился сильнейший удар и вряд ли он выживет. И меня сразу повели к Боссу.
        Там были врач и кое-кто из родни, включая Клару. Босс был сильно бледен и еле дышал. Но он узнал меня и попытался улыбнуться, когда я подошел.
        - Все сделал и вернулся, Босс, - доложил я. - И мне очень жаль наблюдать вас в таком нехорошем виде.
        Тогда он попробовал что-то сказать, но издал лишь странный звук. Правда, я знал, о чем он говорил. Он сообщал мне: «Ты свободен, Квош. Ты свободен». И пусть его никто не понял, я все равно улыбнулся и сказал:
        - Я знаю, Босс. Я знаю. - В следующий миг его голова откинулась на подушку, и я добавил: - Не беспокойтесь об этом сейчас, Босс. - И взял его руку.
        Он же нахмурился и вроде как попытался встряхнуть меня за плечо, а потом очень пристально посмотрел мне в глаза. И я знал, чего он хочет.
        - Я не забыл о своем обещании, Босс, - произнес я. - Помню, что вы наказали сделать.
        И он сжал мою руку, хотя не мог говорить.
        Босс прожил почти весь день. Рано вечером, когда мы с Гудзоном были во дворе, к нам вышла заплаканная мисс Клара, которая сообщила, что с Боссом приключился второй сильнейший удар и он скончался.
        - Я знаю, Квош, что ты его любил, - сказала она.
        - Да, мисс Клара, - ответил я.
        И часть меня опечалилась, потому что, с точки зрения раба, мне было нечего жаловаться на то, как обращался со мной Босс - лучше некуда. Но часть меня думала только о воле. Я не знал, сказал ли Босс родным о моей свободе, но это было записано в его завещании, и я не волновался.
        Боссу устроили пышные похороны. Пришло, по-моему, полгорода Нью-Йорка - и англичан, и голландцев. И все были очень добры и учтивы с Госпожой. Вечером она ненадолго отправилась к Яну, и, пока ее не было, мне пришло в голову, что самое время вынуть из тайника индейский пояс Босса. Так я и сделал: не разворачивая, отнес к своей постели и спрятал там, и никто ничего не заметил.
        На следующее утро Госпожа заявила, что собирается по каким-то делам Босса. Я подумал, что скоро можно будет и поговорить с ней о моей свободе, и решил обмолвиться об этом, когда она вернется и смотря в каком настроении. Пока же ее не будет, я выполню данное Боссу обещание насчет индейского пояса и покончу с делом. Так что взял я тот сверток и пошел к мисс Кларе, жившей на Бридж-стрит.
        Ну и на полпути, едва миновав Милл-стрит, я услышал позади голос:
        - Что это у тебя там такое, Квош?
        Это была Госпожа. Я решил прикинуться, будто не слышу, и быстро огляделся, куда бы свернуть, но не успел я и глазом моргнуть, как ее рука уже лежала у меня плече. Я, стало быть, обернулся, просиял и спросил:
        - Что вам будет угодно, мэм?
        - Ничего, - ответила она, - только покажи, что несешь.
        - Да кое-что из моих вещичек, - ответил я. - Ничего особенного.
        - Ну так и покажи, - настаивала она.
        Я столько лет прожил в их семье, что вряд ли она могла заподозрить меня в краже. Мне не хотелось показывать ей пояс, так как Босс велел хранить тайну. Но она уже взялась за сверток, и деваться было некуда. Ну, я принялся разворачивать. А она сначала выглядела огорошенной, но когда увидела, что там внутри, то потемнела лицом.
        - Отдай это мне, - приказала она.
        - Я взял, потому что так велел Босс, - ответил я.
        Мне не хотелось раскрывать, куда я иду, - пусть думает, что тот подарил пояс мне.
        - А я тебе говорю - отдай! - заорала она.
        И вдруг затряслась от ярости. Не знаю, чем ее так рассердил этот пояс, но я ничего не мог с этим поделать.
        Что тут скажешь, соображать пришлось шустро. Я знал, что нужно что-то предпринять и выполнить обещанное. К тому же, если бы я сделал все, как он сказал, и отдал этот пояс мисс Кларе для ее сына, то никто бы не смог сказать, что я его украл. А еще я прикинул и решил, что пусть Госпожа гневается, толку от этого мало, я уже был свободен. Поэтому вместо того, чтобы подчиниться, я развернулся и до того, как она успела вцепиться в сверток, бросился наутек и юркнул за какие-то телеги, а потом дошел до дома мисс Клары.
        Там я застал мисс Клару, дословно передал ей послание Босса и сказал, что маленький Дирк, а потом и его сыновья должны хранить пояс, покуда будет здравствовать род, ибо так пожелал Босс. Затем я рассказал о Госпоже, и мисс Клара велела мне не волноваться, а если выйдет какая неприятность, то она сама поговорит с Госпожой. Так что я простился с ней, но домой пошел, только выждав, далеко за полдень, чтобы Госпожа успела остыть.
        Когда я вошел в дом, Госпожи нигде не было видно. Но Гудзон сказал, что недавно прибыли Ян со стряпчим и они засели с ней в гостиной. Я и сообразил, что это, верно, по поводу завещания.
        Я отправился в коридор, надеясь что-нибудь подслушать. Дверь в гостиную была закрыта. Но потом я услыхал Госпожу, заговорившую очень громко:
        - К черту ваше английское завещание! Мне все равно, когда его составили. У меня есть надежное голландское!
        Сами понимаете, что после этого я приник к двери. Я различил голос стряпчего, хотя не понял его слов, однако Госпожу, заоравшую на него в ответ, услышал вполне отчетливо.
        - Что значит - мне можно остаться тут на год?! Это мой дом! Я останусь здесь до конца своих дней, если захочу! - Затем, после невнятной речи стряпчего: - Дать вольную Гудзону? Это мне решать. Гудзон принадлежит мне. - Снова заговорил стряпчий, по-прежнему очень тихо. Потом Госпожа опять взорвалась: - Я вижу, что тут творится, предатель! Я даже не верю, что муж вообще подписывал это английское завещание! Покажите мне его подпись. Дайте сюда!
        Наступила короткая тишина. Затем я услышал крик Яна.
        Я стоял, припав ухом к двери, и чуть не влетел в комнату, когда она распахнулась. В тот же миг мимо меня пронеслась Госпожа. Она смотрела прямо перед собой. Не думаю даже, что она заметила меня. В руке у нее был документ, и она мчалась в кухню. Дальше я помню, что столкнулся с Яном, который бросился за ней. Когда я прочно встал на ноги, она уже хлопнула кухонной дверью, и до меня донесся звук задвигаемой щеколды. Ян опоздал. Он принялся орать и колотить в дверь, но тщетно.
        Гудзон находился в кухне и после рассказал мне, что было дальше. Госпожа подошла прямиком к очагу, швырнула завещание в огонь и смотрела до тех пор, пока оно не сгорело. Затем взяла кочергу и тщательно размешала пепел. Потом совершенно спокойно отворила дверь, за которой так и маялись Ян и стряпчий.
        - Где завещание? - спросил стряпчий.
        - Какое завещание? - ответила она. - Единственное, которое я знаю, хранится в сейфе у моих стряпчих.
        - У тебя ничего не выйдет, - сказал Ян. - Завещание составлено при свидетелях. Я могу тебя засудить.
        - Изволь, - парировала она. - Но ты можешь и не выиграть. А если не выиграешь, то я не посмотрю, что ты мои плоть и кровь, и ничего тебе не оставлю. Я все растрачу. А сейчас, пока судья не велит мне иначе, дом и все, что в нем, останутся моими.
        Они пошли прочь, бросив, что она еще услышит о них, а я решил, что настал мой черед испытать на себе ее гнев. Но Госпожа, к моему удивлению, обратилась ко мне очень спокойно:
        - Квош, принеси-ка мне стаканчик дженевера. - А когда я принес, проговорила: - Сейчас я устала, Квош, но завтра мы обсудим вашу с Гудзоном свободу.
        - Да, мэм, - ответил я.
        С утра она встала рано и куда-то ушла, наказав нам смотреть за домом, пока она не вернется, и никого не впускать.
        Потом она прислала за Гудзоном - ей, дескать, понадобилась помощь на рынке, и он отправился к ней. Спустя какое-то время она возвратилась без Гудзона и велела мне идти в гостиную.
        - Итак, Квош, - сказала Госпожа, - в последние дни веселого было мало.
        - Я очень сожалею о Боссе, - ответил я.
        - Не сомневаюсь. - Она помолчала, словно размышляя. - Мне было грустно, Квош, узнать, что муж вознамерился лишить меня средств и выставить из собственного дома, а родные были с ним заодно. - Холодно посмотрев в мою сторону, она уставилась в пол. - Меня огорчило, Квош, и то, что давеча ты мне не подчинился и удрал с тем индейским поясом. Возможно, ты знал про английское завещание и вообразил, что коль скоро вы с сыном будете вольными, то можно оскорблять меня всласть.
        - Босс лишь сказал мне, что мы с Гудзоном получим свободу, когда он умрет, - ответил я, ибо так оно и было.
        - Ну а я решила иначе, - невозмутимо сказала она. - Гудзон уже продан.
        Я только таращился на нее, пытаясь уразуметь смысл услышанного.
        - Продан? - переспросил я.
        - Да. Капитану корабля. Он уже на борту.
        - Я хочу его видеть.
        - Нет, - сказала она.
        Тут в дверь постучали, вошел седовласый джентльмен и поклонился Госпоже. Я вроде как видел его раньше - и вот вспомнил: это был англичанин-плантатор, которого несколько лет назад приводил мистер Мастер. Госпожа кивнула ему и повернулась ко мне:
        - Поскольку отныне я владею всем, что принадлежало мужу - если судья не сочтет иначе, - ты тоже принадлежишь мне, Квош. И что бы там ни говорил мой супруг, я решила продать тебя, раз ты меня не послушал. Сегодня на рынке мне встретился этот джентльмен, и он приобрел тебя. Ты отправишься с ним сей же час.
        Я был так потрясен, что лишился дара речи. Должно быть, я огляделся, как будто собрался бежать.
        - Со мной еще двое, - резко заметил плантатор. - Даже не думай!
        Я все не мог поверить, что Госпожа так поступила со мной.
        - Госпожа! - вскричал я. - После всех этих лет…
        Но она лишь отвернулась.
        - Довольно. Забирайте его! - крикнул плантатор, и в комнату вошли двое мужчин. Один был ростом с меня, но я видел, что он очень силен. Второй был великан.
        - Мне нужно собрать вещи, - пробормотал я.
        - Поторопись! - велел плантатор. - Ступайте с ним, - сказал он этим двоим.
        Вот и собрал я пожитки вместе с небольшой суммой денег, которую всегда хранил в надежном месте. Я боялся, что ее отберут, но они не взяли. Я все еще был оглушен, когда меня отвели к повозке и увезли прочь.
        Ферма плантатора находилась милях в десяти к северу от Манхэттена. Дом был из тех, что строят голландские фермеры, с шатровой крышей. Однако англичанин-плантатор обнес его широкой крытой верандой. У него было полдюжины рабов, которых держали в невысоком деревянном сарае возле коровника.
        Когда мы прибыли, плантатор, желая меня осмотреть, велел мне снять рубаху.
        - Что ж, - изрек он, завершив осмотр, - ты немолод, но выглядишь крепким. Смею надеяться, что несколько лет работы мы из тебя выжмем.
        Меня вели к невольничьему сараю, когда он подал голос:
        - Стойте!
        Из земли торчал здоровый столб, и вдруг эти двое его людей схватили меня за руки и сунули их в кандалы, висевшие на цепях, которые спускались с самого верха.
        - Слушай меня, ниггер, - процедил плантатор, - твоя хозяйка сказала, что ты украл и пытался сбежать с украденным. Здесь такая штука не пройдет, понятно тебе?
        И он кивнул тому, что был пониже, - десятнику. А десятник сходил через веранду в дом и вернулся со страшенным кнутом.
        - Сейчас тебя поучат хорошему поведению, - изрек плантатор, а я озирался по сторонам, не в силах поверить в происходящее. - Ну-ка, отверни свою морду! - велел плантатор.
        И после этого десятник нанес мне первый удар.
        Меня никогда не били кнутом. Босс высек меня лишь однажды, когда я был мальчишкой, ремнем. Но кнут - это совсем другое дело.
        Когда меня хлестнули этим кнутом по спине, ее ожгло лютым огнем и треснула плоть, а я был так изумлен и потрясен, что издал вопль.
        Затем я услышал, как кнут свистнул и щелкнул снова. Но этот удар был хуже первого. И я чуть не выпрыгнул из своей шкуры. И тотчас увидел плантатора, который наблюдал, как мне это понравится. Третий удар оказался так ужасен, что я был готов взорваться от боли; голова с силой запрокинулась, а глаза едва не вылезли из орбит. И тут случилась короткая передышка, а все мое тело тряслось, и я решил, что, может быть, они закончили. А дальше увидел, как плантатор кивнул десятнику, как бы говоря: «Неплохо, продолжай в том же духе».
        - Я ничего не крал! - крикнул я. - Я этого не заслуживаю!
        Но бич пал снова, и еще, и еще. Меня объяло пламя. Тело в агонии билось струною о столб. Кулаки в оковах сжались так крепко, что пальцы окрасились кровью. После дюжины ударов я решил, что умру, но десятник продолжил бить, пока не отвесил двадцать.
        Тогда плантатор подступил ближе и вперился в меня взглядом.
        - Ну что, ниггер? - осведомился он. - Что нужно сказать?
        А я просто висел на столбе - проживший больше пятидесяти лет и впервые в жизни избитый кнутом. И всякое достоинство покинуло меня.
        - Простите, хозяин! - воскликнул я. - Я буду делать все, что прикажете!
        - Не называй меня хозяином, - сказал он. - Я тебе не поганый голландец.
        - Нет, сэр, - прошептал я. И пусть во мне вспыхнул гнев, избиение было столь ужасным, что я и пыль бы лизал - хватило бы его слова. И я в полном отчаянии заглянул в его глаза.
        - Не заговаривай со мной, пока не спросят, - распорядился он. - А когда будешь говорить, гляди в землю - ты, вороватая животина, сучий ниггер! Чтобы не смел смотреть мне в лицо! Сумеешь запомнить? - Я глядел в землю, и он тогда обратился к десятнику: - Сделай ему что-нибудь, чтобы запомнил.
        И десятник всыпал мне еще - десять раз. В конце я, видно, лишился чувств, потому что не помню, как меня сняли и швырнули в сарай.
        На этой ферме я проработал полгода. Труд был тяжелым. Зимой, когда выпал снег, плантатор загнал всех рабов в кузницу, где нас научили ковать гвозди, и мы занимались этим по десять часов на дню, а гвозди шли на продажу. Нас вечно принуждали к какому-то делу, чтобы заработать ему денег. Он сносно кормил нас и содержал в тепле, так что работать мы могли. И не причинили бы никаких беспокойств, даже если бы захотели, потому что слишком выматывались к исходу дня. Меня больше не били, но я знал, что если дам повод, то он еще не то со мной сделает.
        И все это понуждало меня размышлять над моей удачливостью - столько лет прослужить у Босса, когда люди вроде мистера Мастера ежегодно слали на плантации, наверно, тысячи негров, а там были такие же условия, если не хуже. И я печалился при мысли, что так прожили жизнь и мои родители - одиноко, в разлуке с детьми.
        Весной нас вернули в поля - копать и пахать. И вот однажды около полудня я, будучи весь в грязи, увидел подкатившую крытую повозку, откуда вышли мужчина и женщина. Они скрылись в доме. Чуть позже появился плантатор, кликнул меня, и я поспешил к нему. И, стоя перед ним с потупленным взором, я различил на веранде шуршание юбок, но не посмел взглянуть, кто это, а потом услышал знакомый голос:
        - Да полно, Квош, неужели ты меня не узнаешь?
        И я понял, что это мисс Клара.
        - Ты изменился, Квош, - сказала мисс Клара, когда они с мистером Мастером доставили меня обратно в Нью-Йорк.
        Мне было слишком стыдно рассказывать ей о порке, так что я ответил:
        - Я в полном порядке, мисс Клара.
        - Тебя пришлось поискать, - сообщила она. - Мать отказалась говорить, кому тебя продали. Мои люди опросили весь город. Мы выяснили это только на днях.
        Я спросил, не знают ли они чего о Гудзоне.
        - Его продали морскому капитану, но мы не знаем кому. Он может быть где угодно. Сожалею, Квош, - сказала она. - Быть может, ты его потерял.
        Какое-то время я не мог вымолвить ни слова, потом произнес:
        - Вы очень добры, что приехали за мной.
        - Мне пришлось выложить за тебя круглую сумму, - со смехом сказал молодой Генри Мастер. - Старый плантатор знал, что ты нам нужен, и скидки не сделал.
        - Мы знаем, что тебе обещали волю, - подхватила мисс Клара.
        - Гм, - произнес ее муж, - не знаю, не знаю… После того, что мне пришлось заплатить… Но нам все равно придется решать, что с тобой делать, Квош.
        Похоже, главным препятствием была Госпожа. Недавно она отправилась вверх по реке до самого Скенектади, где вознамерилась поселиться. Она выбрала это место на том основании, что там была крепкая голландская церковь, а в городе едва ли нашелся хоть один англичанин.
        - Пока она там, можно оставить тебя у нас или у брата, - сказала мисс Клара. - Но брат не хочет, чтобы она вернулась и увидела, что ты снова здесь. Это ее разозлит, а она по-прежнему всем заправляет. Жаль, что не бывать тебе вольным.
        - Это не важно, мисс Клара, - ответил я.
        Лучше с ними, чем с тем плантатором. Да и что мне было в свободе, если мой сын оставался рабом?
        Ту весну и лето я работал на мисс Клару и ее семью. А поскольку в их доме мне было знакомо чуть ли не все, я был для них великим подспорьем.
        Моей главной радостью был ее сын Дирк. Мелкий шкодник, он был полон жизни, и порой я подмечал в нем что-то от Босса. Белокурый и голубоглазый, как мать, он уже развил в себе смекалку, хотя малость ленился, когда речь заходила об учебе. И до чего же это дитя любило ходить на берег! Он напоминал мне родного сына. Я отводил его туда любоваться на лодки и болтать с матросами. Но больше всего ему нравилось уходить за форт и смотреть на реку. Эта река его будто притягивала. День рождения Дирка был летом, и он, когда его спрашивали, чего ему хочется, отвечал, что мечтает отправиться на лодке вверх по течению. Так что в один прекрасный день молодой Генри Мастер, мальчонка и я погрузились в большую парусную лодку и отправились вверх по этой могучей реке, с течением обгоняя ветер, - все дальше и дальше, за каменные Палисады. Перед тем как пуститься в обратный путь, разбили лагерь и устроились на ночлег. И в этом путешествии Дирку позволили носить индейский вампумный пояс, который мы трижды обернули вокруг его талии.
        - Это ведь важный пояс, Квош? - спросил Дирк.
        - Твой дед его очень ценил, - ответил я, - и специально отдал тебе, чтобы ты хранил его всю жизнь и передал дальше.
        - Мне узоры нравятся.
        - Говорят, у этих вампумных узоров особый смысл - они рассказывают, какой был Босс великий человек и все такое. Думаю, их сделали индейцы, которые его особенно почитали. Но это все, что я знаю.
        Да, этот мальчонка любил реку. Он был там как дома. И я надеялся, что он свяжет свою жизнь с рекой, а не с работорговыми кораблями.
        Вышло же так, что я, может статься, и повлиял на него в этом смысле. Однажды я умывался в своей чердачной конуре, а Дирк спросил сзади:
        - Квош, что это у тебя за отметины на спине?
        После порки на ферме вся спина моя была покрыта жуткими шрамами, которые я всегда прятал и не показал бы мальчонке ни за какие блага.
        - Это случилось давно, - сказал я. - Давай-ка выкинь это из головы и забудь.
        И я отослал его вниз.
        Но позже, в тот же день, когда я ухаживал за цветами в саду, ко мне подошла мисс Клара. Она тронула меня за руку и произнесла:
        - Бедный Квош, мне так тебя жаль!
        Через пару дней после этого я прислуживал за столом, а маленький Дирк и выдает:
        - Отец, а разве можно стегать раба?
        Отцу его стало неловко, и он промямлил:
        - Ну, всяко бывает…
        Но мисс Клара сказала коротко и очень тихо:
        - Нет, этого никогда нельзя делать.
        А я, зная ее норов, понял, что она не изменит своего мнения.
        Действительно, однажды я услышал, как она сказала мужу, что не расстроится, если все это рабство вообще упразднят. Но тот ответил, что это всяко случится не скоро, ибо дела сегодня обстоят так, что добрая часть богатства Британской империи зависит от рабского труда на сахарных плантациях.
        Весь тот год я прожил у мисс Клары и ее мужа. За это время в городе вспыхнула желтая лихорадка, но наш дом она, слава богу, обошла стороной. И б?льшую часть следующего года я тоже оставался у них.
        А в Англии тем временем скончались королева Мария и ее супруг, голландский король Вильгельм, и трон перешел к сестре Марии - Анне. Америку же тамошнее правительство ценило так высоко, что нам прислали знатного джентльмена, который приходился кузеном самой королеве, и звали его лорд Корнбери. Так что лорд Корнбери поселился в Нью-Йорке.
        Все это меня бы не касалось, когда бы не Госпожа. Никто не знал почему - Ян сказал, что она небось с кем-то рассорилась, - но в октябре она прислала письмо, в котором сообщила, что подумывает вернуться в Нью-Йорк, и мисс Клара позвала брата, чтобы решить, как быть дальше. Я тоже был с ними в гостиной.
        - Если она приедет, то лучше тебе отсюда убраться, Квош, - сказали они мне оба.
        - Квош находится под нашим присмотром, - напомнила мисс Клара.
        - Разумеется, - кивнул Ян. - И я, по-моему, придумал. Есть место, где о нем хорошо позаботятся, а делать придется мало. - Он улыбнулся мне. - Я, знаете ли, говорил с самим губернатором.
        - С лордом Корнбери? - спросила мисс Клара.
        - Представь себе. Его светлость, похоже, подыскивает себе личного слугу. Я рассказал ему о Квоше, и он проявил крайний интерес. - Ян повернулся ко мне. - У него, Квош, тебя не обидят. Да и другое важно: губернаторы правят всего несколько лет, потом возвращаются в Англию. Если его светлость будет тобой доволен, в чем я не сомневаюсь, то он, когда закончится срок его пребывания, даст тебе вольную.
        - Но вдруг лорд Корнбери решит продать Квоша? - возразила мисс Клара.
        - Я подумал об этом. Лорд Корнбери дал слово в том, что если останется недоволен, то продаст нам Квоша назад по той же цене.
        - Ты уверен, что Квошу будет хорошо?
        - Хорошо? - рассмеялся мистер Мастер. - Да ему будет лучше, чем нам!
        - Квош, - обратилась ко мне мисс Клара, - если тебе будет плохо, немедленно возвращайся ко мне.
        - Полно, - сказал Ян, - лорд Корнбери еще не видел Квоша. Но если все сложится, Квош, я буду тебе благодарен, потому что это всенепременно улучшит мои отношения с губернатором.
        - Я сделаю все, что смогу, - сказал я.
        Вот так и получилось, что за каких-то полтора года я перешел из рук того лютого плантатора в дом самого губернатора.
        Его светлость был древнего рода Хайдов, сын и наследник дядюшки королевы графа Кларендона. Так что королевских кровей. Но в нем не было ни тени спеси. Он держался неизменно учтиво, даже с рабами вроде меня. Он был довольно рослый, хорошо сложен, с темными волосами и большими карими глазами. Он стал бы черным, как жук, если бы не брился ежедневно и тщательно, - и брить его входило в мои обязанности. Я никогда не жил у аристократа, а потому внимательно наблюдал за ним, стараясь понять, как ему угодить и что он сделает дальше.
        Вскоре я понял, почему Яну так хотелось порадовать лорда Корнбери. «Я тори, - с улыбкой говаривал его светлость. - Я почитаю королеву и ее двор. А как же иначе, когда прихожусь ей кузеном?» Он благоволил к знатным семьям, державшимся на английский лад, и поощрял их конторами, контрактами и землями. За это его недолюбливало голландское меньшинство, еще помнившее несчастного мингера Лейслера. Да и он их, по-моему, не сильно жаловал. Но к счастью, я достаточно неплохо говорил по-английски, а после многих лет у Босса умел расположить к себе хозяина.
        У его светлости с женой было пятеро детей, но живы остались лишь двое: Эдвард, которому было двенадцать, когда я прибыл, и красивая темноволосая девочка восьми лет по имени Феодосия. Эдвард б?льшую часть времени проводил с наставником, а Феодосия - с матерью. Мои обязанности касались только его светлости. С ним было легко, потому как он, хотя и требовал порядка, всегда объяснял, чего хочет, и если оставался доволен, то говорил мне. С людьми, которые к нему являлись, он всегда был обходителен, и все же я видел, что за его хорошими манерами скрывалось честолюбие.
        - Губернатор должен оставить след, - так он однажды выразился.
        В частности, он горел желанием укрупнить англиканскую церковь Троицы и часто принимал членов приходского совета, куда входил ряд виднейших купцов. Он выделил этой церкви большой земельный участок в западной части города. И еще вымостил Бродвей красивым булыжником на всем протяжении от церкви Троицы до Боулинг-Грин, что перед фортом. Он также поставил англиканских священников в кое-какие пресвитерианские и голландские церкви - и это очень не понравилось тамошним прихожанам. «Джентльмены! - сказал он им. - Простите, но такова воля королевы». Все это было частью его плана. Однажды я присутствовал при его разговоре с приходским советом церкви Троицы. «Нью-Йорк - английское название, - заявил он, - и мы ожидаем, что вы и англиканское духовенство сделаете его английским по сути».
        Он не ведал гордыни, однако во всем любил стиль. В губернаторской резиденции в форте имелись приличные помещения, но не было элегантности. «Это дом никуда не годится», - говорил он. Однажды мы взяли лодку и отправились на Нат-Айленд, до которого рукой подать от оконечности Манхэттена, и он, прогуливаясь там под каштанами, сказал мне:
        - Восхитительное место, Квош. Восхитительное!
        И, не теряя времени, затеял на невысоком холме строительство красивого дома. Вскоре остров уже назывался Губернаторским.
        За это, конечно, пришлось платить. Однако налог на городские укрепления как раз принес свыше тысячи фунтов - вот он и воспользовался. Кое-кто из купцов-налогоплательщиков негодовал, но ему не было дела.
        - Сейчас на нас никто не нападает, - заявил он.
        За это время я от случая к случаю виделся с мисс Кларой и остальным семейством, но о Госпоже речь больше не заходила, пока однажды я не повстречал на Уолл-стрит Яна.
        - Она вернулась, Квош, - сказал он. - Вернулась и выяснила про все губернаторские дела против голландцев и ради англикан. Через три дня объявила, что больше не вернется, и снова отправилась в Скенектади. - Яна разбирал смех. - Благослови Господь лорда Корнбери!
        А у меня тоже была причина благодарить его светлость. Однажды он заметил, что я смурной, и спросил, в чем дело, и я сказал, что гадаю о судьбе моего Гудзона. И что он сделал-то! Разослал письма во все порты по всему белу свету, где торговали англичане, да еще на каждое английское судно - пусть наведут справки.
        - Это займет время, и я ничего не обещаю, - сказал он, - но мы попробуем.
        Добрый он был человек.
        Он удивил меня, когда мы пробыли вместе уже больше года.
        Леди Корнбери была стройная, элегантная дама. Мы мало разговаривали, но она всегда держалась со мной учтиво. Я знал, что она доставляет его светлости определенные проблемы. Я нередко заставал его стоящим возле стола, что был завален ее неоплаченными счетами, и бормочущим: «Как же мне это уладить?» Его светлость был не такой богач, как думали. Но стоило им с ее светлостью остаться наедине, как начинался дружный смех.
        Однажды его светлость сказал мне, что они с ее светлостью будут ужинать наедине с двумя друзьями, только что прибывшими из Лондона. Тем же вечером, когда я тщательно побрил его и выложил ему одежду, он заявил:
        - Сейчас ты мне больше не нужен, Квош. Спустись, отвори гостям и жди в столовой.
        Ну, я впустил английского джентльмена с его женой и провел их в главную гостиную, где гостей ожидала ее светлость, так как его светлость еще не сошел вниз. Чуть погодя ее светлость сообщила мне, что ожидается еще одна, тайная гостья, великая личность, и мне надлежит открыть дверь и объявить о ее приходе. И я чуть не лишился чувств, когда она сказала, кого объявлять. Но я сделал, как было велено, и отворил дверь, а за ней, конечно же, находилась великая личность, так что я повернулся и громко произнес:
        - Ее величество королева!
        Я во все глаза смотрел, как входит королева Анна. Но когда она прошла мимо меня, я узнал его светлость.
        Он был одет в платье ее светлости. Оно немного жало, но он управлялся с ним преотлично. И двигался, нужно признать, грациозно. На нем был женский парик. А после того как я побрил его светлость, он так напудрился, нарумянился и накрасился, что действительно мог сойти за очень красивую женщину.
        - Господи, Корни! - воскликнул английский джентльмен. - Ты меня напугал! Тебя выдает рост, но ты необычайно похож на нее. Поразительно!
        - Вы же знаете, что мы с ней близкая родня, - ответил его светлость, чрезвычайно довольный собой.
        - Покажи-ка нам ножку, - потребовала английская леди.
        Так что его светлость поднял юбки и показал нам свою ногу, которая выглядела прелестной в шелковом чулке. А потом он шевельнул ею так, что я чуть не вспыхнул.
        - Помилуй, Корни! - расхохоталась леди. - Ты мог бы быть женщиной!
        - Иногда так оно и бывает, - негромко заметила ее светлость.
        Тогда его светлость пошел по комнате, делая реверансы и срывая аплодисменты.
        Я подал ужин, и все весьма развеселились. Его светлость снял парик со словами, что стало чертовски жарко, после чего общество предалось сплетням об общих знакомых при английском дворе. И я был рад видеть их довольными, так как подозревал, что, несмотря на высокое положение в Нью-Йорке, губернатору и его леди наверняка не хватало и театра, и двора, и лондонских друзей.
        Похоже, его светлость остался доволен вечером. Через месяц он устроил другой. Я помог ему подготовиться, и он немало повозился с платьем ее светлости, которое ему было слишком тесно.
        - Придется что-то придумать, - сказал он мне.
        На сей раз к нему пришли два джентльмена из знатных голландских семейств, принадлежавших к английской партии, - ван Кортландт и Филипс. Они крайне удивились явлению королевы и пару минут не осознавали розыгрыша, ибо никогда не видели эту леди. По-моему, представление его светлости им не понравилось, хотя они, будучи людьми вежливыми, ничего не сказали.
        Дело, как и в прошлый раз, происходило в губернаторском доме в форте. После ухода гостей его светлость возымел желание подышать свежим воздухом и велел мне идти с ним на парапетную стену, которая выходила на бухту.
        Ночь была ясной, над водой сверкали звезды. Лишь один часовой нес караул. Он посмотрел на нас и решил, что видит, вероятно, ее светлость. Осознав ошибку, он пригляделся внимательнее, но все не мог сообразить в темноте, кто эта высокая леди.
        - Должно быть, здесь стоял Стайвесант, когда англичане явились брать город, - заметил мне его светлость.
        - Полагаю, что да, милорд, - ответил я.
        Он постоял еще сколько-то времени, и мы пошли назад. Проходя мимо часового, губернатор пожелал ему доброй ночи. И тот буквально обмер, когда услышал мужской голос. Не сомневаюсь, что он так и таращился нам вслед. А когда мы спустились, я сказал его светлости, что часовой удивился тому, что дама заговорила мужским голосом, - любопытно, смекнул ли он, кто это был? Но его светлость лишь рассмеялся и ответил: «Что, здорово мы его напугали?» И я тогда понял, что губернатор в глубине души, каким бы он ни был аристократом, нисколько не заботился о мыслях часового. И я осознал, что в этом была его слабость.
        Из этих вечеров я понял и еще две вещи. Во-первых, его светлости нравилось напоминать о своем родстве и сходстве с королевой. Во-вторых, он любил переодеваться женщиной, королева Анна она или нет.
        Так или иначе, а после этого я оказался в фаворе у губернатора, и он не забыл, что я появился у него благодаря семейству ван Дейк. Так что однажды он пригласил в форт Яна. Я прислуживал в комнате, когда тот вошел. Тогда как раз раздавали правительственные контракты, и его светлость преспокойно взял один и протянул ему:
        - Вы славно удружили мне, когда продали Квоша. Быть может, вы сумеете поставить эти товары ко двору ее величества?
        У Яна округлились глаза, едва он прочел контракт.
        - Ваша светлость очень добры, - сказал он. - Я ваш должник.
        - Тогда, наверное, вам будет приятно что-нибудь сделать для меня, - произнес его светлость. И принялся ждать.
        - Мне будет очень приятно, - с пылом ответил Ян, - вручить вашей светлости пятьдесят фунтов, если ваша светлость окажет мне честь и примет их.
        Ну и его светлость великодушно согласился принять. А мне все это было крайне интересно - наблюдать, как вершатся государственные дела.
        Я продолжил пристально изучать его светлость, все думая, чем бы ему угодить, и вскоре после этого мне представился удобный случай. Проходя мимо лавки портного на Док-стрит, я приметил большую шелковую нижнюю юбку, которая, как я прикинул, очень неплохо подойдет его светлости. Всегда держа при себе деньги, что мне перепадали, я приобрел ее без труда и тем же вечером, когда мы остались наедине, вручил его светлости.
        - Это на следующий раз, как ваша светлость будет ее величеством, - сказал я.
        Он пришел в полный восторг и тут же ее примерил.
        - Все, что мне нужно, - изрек он, - это такое же просторное платье.
        Я обратил внимание, что всякий раз, когда он переодевался королевой, детей удаляли из дому. Так я сообразил, что его светлость все-таки немного побаивался людского мнения о своей привычке. Поэтому я постарался изгнать из моего поведения даже намек на насмешку. Через неделю после того, как я отдал ему юбку, он надел оную под платье для ужина наедине с ее светлостью и, когда я заблаговременно помогал ему нарядиться, спросил:
        - Ты не находишь странным то, что я так одеваюсь?
        - Милорд, в Африке, - ответил я, - откуда происходит мой народ, есть племена, великие вожди которых одеваются как женщины. Но это дозволено только им. Мы считаем это особым отличительным знаком.
        Я все это выдумал, но его светлость об этом не знал.
        - Ах вот оно как, - произнес он довольным голосом.
        Прошло несколько месяцев; его светлость время от времени наряжался королевой, а то еще просто расхаживал в женском платье.
        В том же году занедужила ее светлость. Врачи не знали, что с ней такое, а потому отворяли ей кровь, давали травы и рекомендовали покой. Домашний уклад во многом остался прежним. Его светлость часто присутствовал на уроках сына или читал вечерами Феодосии. Но я заметил, что нездоровье ее светлости иногда отзывалось в нем бессонницей. Он в одиночестве расхаживал по комнате, и я знал, что при этом он часто бывал облачен в женское платье.
        В течение некоторого времени я гадал, нельзя ли извлечь из этой ситуации какую-нибудь пользу, и вот однажды на рынке я повстречал не кого иного, как Вайолет, ту самую мулатку с Ист-Ривер, с которой когда-то водился. Она сильно постарела, но я узнал ее, а она меня. С ней была девчушка лет девяти, ее внучка.
        - А мне она, часом, не внучка? - спросил я негромко.
        И она со смехом ответила, что может быть. Это малышку звали Роуз.
        Ну и было похоже, что эта Роуз на удивление ловко орудовала иглой, а Вайолет была занята поисками для нее постоянной работы. А когда я сообщил, что ныне принадлежу губернатору, она спросила, не сумею ли я помочь.
        - Подожди немного, и я узнаю, - ответил я.
        Я взялся за дело на следующий день. С помощью каркаса из тонких палочек я, как корзинщик, принялся сооружать грубое подобие губернаторского тела. Руки у меня, к счастью, всегда были приличные, и дело спорилось. Взяв его рубашку, я сумел преотлично подогнать болванку. Затем я купил отрез шелка и отрез льняного полотна. Это обошлось мне в солидную часть моих сбережений, но я был уверен, что все окупится сторицей. После этого я позаимствовал старое платье ее светлости, которое она никогда не носила. Потом погрузил эти вещи в тележку и отвез к Вайолет.
        - Ее светлость желает подарить подруге с Лонг-Айленда платье, - сообщил я. - Корпус у нее вот такой, но в росте мы не уверены, так что сшейте подлиннее, а лишнее потом отрежем. - Затем я показал ей позаимствованное платье как образец и сказал, что если Роуз справится, то ей хорошо заплатят.
        - Справится, - ответила Вайолет.
        Я пообещал вернуться через две недели.
        И сомневаться не пришлось: когда я вернулся, платье было готово. Тогда я пришел к его светлости и сказал, что у меня есть платье, которое, по-моему, подойдет ему лучше. Увидев наряд, он уставился на материал, погладил шелк и от души похвалил мой выбор. Платье сидело превосходно. Я прихватил его там и сям, и его светлость пришел в совершенный восторг.
        - Милорд, мне пришлось немного потратиться, - признался я и назвал сумму меньшую, чем запросил бы любой городской портной.
        Он немедленно выложил деньги. На следующий день я заплатил Роуз - немного, но достаточно, чтобы она осталась довольна. А после стал ждать.
        Ее светлости тем временем полегчало. Она и его светлость вернулись к обычной жизни. Он несколько раз надевал то самое платье к ужину и был полностью удовлетворен. Но чуть погодя он, как я и рассчитывал, спросил, не достану ли я еще одно. Я ответил, что, пожалуй, смогу. Однако на следующий день явился с унылым лицом:
        - Возникло затруднение, милорд. - Я объяснил ему, что у портнихи, которая шила платье, возникли подозрения. Она спросила, не губернаторский ли я раб, и заявила, что если ее светлость желает платье, то ей не предоставят кредит. При этих словах его светлость застонал. - Но там захотели знать, для кого будет платье, - продолжил я, - и мне не понравился взгляд портнихи, а потому я сказал, что мне придется справиться у ее светлости.
        Хотя я выдумал эту байку, его светлость знал, что становится все менее популярным среди голландцев, пресвитерианцев и многих других. У него были враги. Как и у ее светлости - из-за неоплаченных счетов. Да и о странных переодеваниях его светлости ползли кое-какие слухи, которых хватало, чтобы вынудить к осторожности даже гордого человека, каким был он.
        - Ты поступил правильно, - признал он. - Давай-ка мы с этим повременим.
        Правда, я видел, что он разочарован.
        Поэтому я выждал еще несколько дней. Затем однажды вечером, когда он вроде как приуныл, сделал ход.
        - Вот что я подумал, ваша светлость, - сказал я. - Наше затруднение можно разрешить.
        - Да неужели? - вскинулся он.
        - Да, - подтвердил я и признался, что всегда подумывал, если вдруг стану вольным, открыть магазинчик с разнообразными товарами для дам, а заодно и шить платья. Я считал, что Ян и мисс Клара поддержат меня и направят ко мне покупателей и заказчиков, да и швею я уже приметил, которую мог бы нанять. - Открой я это дело, - заметил я, - можно было бы одевать вашу светлость в какие угодно платья, а любопытствовать стало бы некому. Никто, кроме меня, даже не знал бы, что я ваш поставщик. Можно обшивать и ее светлость. И разумеется, имея дело с вашей светлостью, я не искал бы выгоды. Я одевал бы ваши светлости по себестоимости.
        - По себестоимости? - повторил он, и я кивнул.
        - И не только платья, милорд. Юбки, шелковые чулки - все, что понравится вашим светлостям.
        - Гм… - произнес его светлость. - А ценой всего этого будет твоя свобода?
        - Иначе у меня ничего не получится.
        - Я подумаю, - сказал он.
        Вы скажете, что я сделал рискованное предложение, пообещав одевать и обшивать ее светлость, при том что она не всегда платила по счетам. Но я рассудил, что об этом позаботится его светлость, если ему захочется новых платьев.
        На следующий день меня вызвали в малую гостиную. Я ожидал застать там его светлость, но это оказалась ее светлость. Она сидела в кресле.
        - Его светлость рассказал мне про ваш разговор, - сообщила она, наградив меня задумчивым взглядом. - И есть одна вещь, которая меня беспокоит.
        - Ваша светлость, прошу прощения?
        - Освободив тебя, его светлость утратит над тобой власть, если ты вздумаешь болтать. Ты знаешь, о чем я. - И она посмотрела мне прямо в глаза. - Я обязана защитить его.
        Она, конечно, была права. Его светлость отдавался в мои руки. И я был восхищен тем, что она это сказала. Поэтому немного помолчал. Затем снял рубаху. Я увидел, как расширились ее глаза. Но я повернулся и услышал, как она тихо ахнула при виде моих шрамов.
        - Вот что сделал со мной плантатор, ваша светлость, до того, как я появился у вас, - проговорил я. - И правду сказать, миледи, я убил бы его, если бы мог.
        - О, - выдавила она.
        - Но в этом доме я не видел ничего, кроме добра. - И я сказал это с некоторым чувством, потому что не лгал. - Если его светлость даст мне свободу, о чем я мечтал всю жизнь, я скорее снова лягу под кнут, чем отплачу ему предательством.
        На это она смерила меня долгим взглядом, а потом сказала:
        - Спасибо тебе, Квош.
        Я надел рубаху, поклонился и вышел.
        Вот так и случилось, что в 1705 году я, будучи в возрасте примерно пятидесяти пяти лет, получил-таки вольную. Все сработало по моему замыслу. Ян был добр ко мне, помог арендовать лавку в приличной части города на Куин-стрит и научил закупке лучших товаров, а мисс Клара направляла ко мне столько народу, что я трудился не покладая рук. Я нанял не только малютку Роуз, но вскоре и еще двух таких же. Они были малы, и я платил им немного, но они радовались постоянной работе, и в скором времени я уже делал хорошие деньги.
        И вот из этого и всего, что произошло в прошлом, я научился важному: дай людям то, что им хочется, - и обретешь свободу.
        В следующем году скончалась ее светлость. И мне было жаль ее. Еще через год партия его светлости вылетела из лондонской канцелярии. И все его нью-йоркские враги, едва об этом проведали, немедленно направили в Лондон петицию с просьбой убрать его светлость с поста за все долги, по которым он еще не рассчитался. Сказали и про то, что он переодевался женщиной, ибо слухи об этом тоже множились, хотя от меня никто не услышал ни единого слова. Его светлость даже бросили в долговую тюрьму.
        Ему повезло: умер его отец, и он стал графом Кларендоном, что означало полноправное английское пэрство, а следовательно, по английским законам его нельзя было преследовать - отменный трюк, должен заметить. И ныне он живет и здравствует в Англии.
        Ян и мисс Клара продолжали мне всячески помогать, оповещая о прибытии в порт грузов с шелком и другими товарами и содействуя в приобретении кое-чего по себестоимости. Поэтому я не удивился, когда вскоре после отбытия его светлости в Англию получил записку от Яна: он приглашал меня к себе за неким товаром.
        По случаю мисс Клара оказалась там же, и мы прошли в гостиную.
        - Квош, я приобрел кое-какое добро, которое счел для тебя интересным, - заявил Ян. - Да и Клара думает, что тебе понравится.
        Я знал, что глаз у нее наметанный, и меня охватило нетерпение.
        - Вот оно, изволь! - сказал он.
        Я услышал, как отворилась дверь гостиной, и повернулся. И увидел моего сына Гудзона.
        Он был силен и ладен, он улыбался. И мисс Клара, по-моему, тоже улыбалась, а может быть, плакала, но я не уверен в этом, потому что мой взор вдруг заволокло слезами и я ничего не видел толком.
        Но после объятий я захотел убедиться, что понял правильно.
        - Значит, теперь Гудзон принадлежит…
        - Гудзон свободен, - возразила мисс Клара. - Мы купили его, а теперь отдаем тебе.
        - Тогда он свободен, - кивнул я и какое-то время не мог ничего сказать.
        Но потом - не знаю почему - мне пришло в голову, что я не удовлетворен. Я знал, что они желали нам с Гудзоном добра. Из прожитых лет мне было ясно и то, что вся эта торговля людьми, которой занимался мистер Мастер, - ужасное дело. В душе я считал, что ни он, ни кто-либо еще не вправе владеть другим человеком, и если он отказался хотя бы от одного раба, то уже хорошо. И я знал, что мечтал о свободе Гудзона больше, чем о своей. И все-таки, несмотря на эти соображения, я понимал, что в душе не удовлетворен этой сделкой.
        - Спасибо за вашу доброту, - сказал я мистеру Мастеру. - Но я его отец и хочу купить свободу для моего сына.
        Я увидел, как Ян быстро глянул на мисс Клару.
        - Он обошелся мне в пять фунтов, - сказал он.
        Я был уверен, что это слишком скромная сумма, но ответил, что столько мне следует и вернуть, после чего я тем же вечером выплатил ему первую часть.
        - Ныне отец твой купил тебе волю, - сказал я сыну.
        Не знаю, прав я был или нет, но для меня эта покупка значила много.
        Это было два года назад. Сейчас мне шестьдесят, то есть больше, чем проживают многие, и намного больше, чем живут рабы. Недавно я прихворнул, но думаю, у меня еще есть в запасе время, и мой бизнес процветает. Мой сын Гудзон держит маленькую гостиницу сразу за Уолл-стрит и управляется хорошо. Я знаю: он предпочел бы море, но остается на берегу в угоду мне. У него есть жена и малыш-сынок, - может быть, они удержат его на месте. Мы ежегодно ходим в гости к мисс Кларе отпраздновать день рождения маленького Дирка, и я замечаю на нем вампумный пояс.
        Девушка из Бостона

1735 год
        Суд назначили на завтра. Жюри было созвано губернатором. Тщательно отобранные марионетки. Обвинительный вердикт обеспечен. То есть речь идет о первом жюри.
        Потому что едва двое судей взглянули на него, они, хотя и сами были дружны с губернатором, вышвырнули подставных присяжных и начали заново. В новом жюри были исключены подтасовки. Суд будет справедливым. Честный британский процесс. Пусть от Нью-Йорка до Лондона далеко, но город был все-таки английским.
        Вся колония ждала затаив дыхание.
        Но это не имело значения. У подсудимого не было надежды.
        3 августа 1735 года от Рождества Господа нашего. Британская империя наслаждалась Георгианской эпохой. После кончины королевы Анны на трон был призван ее сородич Георг Ганноверский, такой же протестант; ему же вскоре наследовал сын, второй Георг, который и правил империей ныне. Это был век уверенности, изящества и разума.
        3 августа 1735 года. Нью-Йорк, жаркий и душный полдень.
        С другого берега Ист-Ривер могло показаться, что пейзаж сошел с полотна Вермеера. Тихие воды, мирная картина: длинная, низко прочерченная линия далеких причалов, все еще носивших имена вроде Бикман и Тен Эйк, уступчатые остроконечные крыши, приземистые склады и парусники на рейде. В центре же ловчился ужалить небо изящный маленький шпиль церкви Троицы.
        Однако обстановка на улицах была далека от мирной. В Нью-Йорке уже проживало десять тысяч человек, и город рос с каждым годом. Лишь половина Уолл-стрит, пролегавшей по линии бывших валов, тянулась вдоль береговой черты. Западная часть Бродвея, фруктовые сады и очаровательные голландские садики сохранились, зато на восточной стороне теснились кирпичные и деревянные дома. Пешеходам приходилось протискиваться между открытыми верандами и лотками, лавировать между водяными бочками и мотающимися ставнями, уворачиваться от тележных колес, кативших себе по грунтовым и мощеным улицам к шумному рынку.
        Но главной бедой для всех и каждого было зловоние. Конский навоз, коровьи лепешки, помои, мусор и грязь, дохлые птицы и кошки, всевозможные экскременты покрывали землю в ожидании, когда все это смоет дождем или высушит солнцем. А в знойный и душный день от этой гнили и нечистот исходил густой смрад. Вызревший на солнцепеке, он всползал по деревянным стенам и заборам, пропитывая кирпич и известку, спирая дыхание в каждом зобу, разъедая глаза и поднимаясь до скатов крыш.
        Таков был запах лета в Нью-Йорке.
        Но Бог свидетель, то был британский город. Человек, глазевший на него через Ист-Ривер, мог находиться возле деревни Бруклин, где до сих пор звучала голландская речь, но пребывал тем не менее в графстве Кингс, с которым выше по реке соседствовало графство Куинс. За островом Манхэттен и рекой Гудзон по-прежнему простиралась материковая часть, которую английский король Карл II самолично нарек Нью-Джерси.
        В самом городе все так же встречались милейшие голландские домики с остроконечными уступчатыми крышами, особенно в нижней части Уолл-стрит, однако дома поновее были выдержаны в английском георгианском стиле. Старый голландский Сити-Холл тоже сменился классическим зданием, расположившимся на Уолл-стрит и самодовольно взиравшим на Брод-стрит. Голландская речь сохранилась близ рыночных прилавков, но исчезла из торговых домов.
        С английским языком пришли и английские свободы. Город обладал королевской хартией с личной печатью короля. Да, бывший губернатор потребовал взятку за хлопоты в получении сего королевского признания, но этого следовало ожидать. Когда же хартия была дарована и запечатана, свободные люди города могли ссылаться на нее сколь угодно долгое время. Они выбрали своих городских советников; они были свободнорожденными англичанами.
        В Нью-Йорке нашлись бы люди, способные упрекнуть эту английскую вольницу в несовершенстве. С ними согласились бы и рабы, торговля которыми на рынке близ Уолл-стрит неуклонно расширялась, но то были негры - люди низшего сорта, как в общем и целом полагали ньюйоркцы. Возможно, что и женщины Нью-Йорка - те, что еще помнили старое голландское право, уравнивавшее их с мужчинами, - посетовали бы на свой униженный по британским законам статус. Но честные англичане были твердо уверены в непристойности подобных жалоб со стороны слабого пола.
        Нет, главным было бежать тирании королей. Пуритане и гугеноты держались в этом единого мнения. Не надо Людовика, короля французского, не надо католика Якова. Итогом «Славной революции» 1688 года стало превосходство протестантского британского парламента над королем. В отношении «общего закона»[18 - Первоначально юридическая система в Англии была основана на общепринятых обычаях, привычках и обрядах, и законы не были нигде записаны. Споры между гражданами и преступниками решались согласно местной интерпретации так называемого общего закона. С XV в. судебные дела решались по прецеденту, и мало-помалу вошли в обиход законы, написанные парламентом, - статутное право.] - право на суд присяжных и ассамблеи, оспаривающие неподъемные налоги, тогда как иные из этих древних прав восходили к Великой хартии вольностей, принятой пятьсот лет назад, а также к более ранним установлениям. Короче говоря, жители Нью-Йорка пользовались не меньшей свободой, чем их добрые английские друзья, которые еще и века не прошло, как отрубили голову своему королю, когда тот попытался стать тираном.
        Вот почему был так важен завтрашний суд.
        Два человека шли по дороге. Тот, что был в наглухо застегнутом коричневом сюртуке, испытывал неудобство. Возможно, ему было просто жарко. А может быть, его беспокоило что-то еще.
        Мистер Элиот Мастер из Бостона был славный человек, который пекся о своих детях. Он также был осмотрительным адвокатом. Он, разумеется, улыбался, когда это бывало уместно, и смеялся, когда его к этому приглашали, хотя не слишком громко и не очень долго. Поэтому для него было необычно переживать из-за возможной ужасной ошибки.
        Он только что впервые встретился со своим нью-йоркским кузеном, но уже успел составить впечатление о Дирке Мастере. Он всегда знал, что их деды - его тезка Элиот и дед Дирка Том - избрали разные стези. Бостонские Мастеры не водились с Мастерами из Нью-Йорка. Но Элиот, собравшись посетить Нью-Йорк, задумался: не пора ли восстановить отношения, ведь времени прошло немало. Однако, прежде чем написать своему кузену, он навел кое-какие справки об этих людях и убедился, что купец был состоятельным человеком. Для Элиота это явилось облегчением, ибо он был бы разочарован наличием бедного родственника. Но относительно натуры - что ж, в ней еще предстояло разобраться.
        Поскольку было жарко, купец был одет в просторную легкую рубашку, которая называлась «баньян»; вполне разумно. Но шелковый жилет под ней огорчил адвоката. Слишком яркий. Да и парик избыточно пышный, а крават повязан чересчур небрежно. Не есть ли это свидетельства легкомыслия? Хотя сородич со всей сердечностью пригласил Элиота остановиться в его доме на время суда в Нью-Йорке, Элиот Мастер договорился о том же со знакомым надежным юристом; при виде же шелкового жилета кузена он счел свой выбор мудрым.
        Никто не признал бы в них братьев. Дирк был высок, белокур, с лошадиными зубами и добродушными уверенными манерами. Элиот был среднего роста, шатен, с широким и серьезным лицом.
        Бостонские Мастеры жили на Пэчес-стрит. Элиот был дьяконом конгрегационной церкви Старого Юга и членом городского управления. Он был не чужд бизнеса. Как же иначе, среди бостонских верфей и водяных мельниц? Жена его брата занималась пивоварением, - к счастью, это было доброе, солидное предприятие. Но Элиот, будучи выпускником Бостонской латинской школы[19 - Первая государственная средняя школа на территории современных США.] и Гарвардского университета, превыше всего ценил образование и моральные устои.
        Он сомневался в наличии того и другого у своего нью-йоркского кузена.
        Несмотря на свою осторожность, Элиот Мастер был готов постоять за принципы. В отношении рабства, к примеру, он занимал твердую позицию. «Рабовладение - зло», - говаривал он своим детям. Тот факт, что теперь даже в Бостоне на каждые десять человек приходилось по одному рабу, не производил на него ни малейшего впечатления. В его доме рабов не было. В отличие от многих упертых бостонцев прошлого, он, будучи протестантом, исповедовал веротерпимость и, как его пуританские предки, отчаянно сопротивлялся любым попыткам тирании со стороны короля. Именно поэтому он и прибыл в Нью-Йорк на суд.
        Кузен Дирк повел себя правильно, пригласив их с дочерью отобедать, и оказался полезным в том, что повел его посмотреть город, пока Кейт отдыхала в доме. Торговец был, безусловно, осведомлен и явно гордился городом. Пройдя по Бродвею и восхитившись церковью Троицы, они направились на север по дороге, повторяющей древний индейский тракт, и шли, пока не приблизились к старому пруду.
        - Пару лет назад на востоке были сплошные болота, - сообщил купец. - Но мой друг Рузвельт купил эту землю, и полюбуйтесь, какая она теперь.
        Участок был осушен, и по нему пролегла красивая улица.
        Такой успех впечатляет, заметил адвокат. Он-то слышал, что нью-йоркская торговля в последние годы переживает упадок.
        - С торговлей нынче плохо, - признал купец. - Сахарные плантаторы в Вест-Индии оказались слишком жадны и учинили перепроизводство. Многие разорились, поэтому нашему собственному делу, которое сводится в основном к поставкам для них, был нанесен серьезный удар. Да еще эти проклятущие ребята из Филадельфии поставляют им муку дешевле, чем можем позволить себе мы. - Он покачал головой. - Скверно!
        Бостонец не сумел подавить улыбку при известии о нынешних неприятностях Нью-Йорка - тот уже полвека обворовывал бостонскую торговлю.
        - Но вы справляетесь? - спросил он.
        - Я торгую всем, - ответил кузен. - Рабы по-прежнему идут хорошо.
        Элиот Мастер промолчал.
        На обратном пути они миновали Милл-стрит, и Дирк Мастер показал на стоящее там здание.
        - Это синагога, - непринужденно объявил он. - Неплохое строение. У них, знаете ли, две общины: сефарды, прибывшие из Бразилии первыми, - вполне себе джентльмены - и ашкенази, то бишь немцы, - не джентльмены, но их больше. Поэтому они выбирают президентом конгрегации ашкенази, но службы проводят сефарды. Бог знает, понимают ли их немцы. Забавно, правда?
        - Не думаю, что в вере есть что-то забавное, - негромко заметил адвокат.
        - Нет. Разумеется. Я не это хотел сказать.
        Возможно, и не это. Но бостонцу показалось, что он уловил в купце толику моральной беспечности, и это подтверждало правильность его соображений насчет жилета.
        Они собрались проститься, когда Дирк Мастер вдруг остановился и наставил палец с криком:
        - Вон он!
        Видя недоумение Элиота, он улыбнулся.
        - Этот чертенок, - объяснил он, - мой сын.
        Адвокат оцепенел от ужаса.
        Элиот Мастер никогда не признался бы в том, что у него есть любимчики, но из своих пятерых детей больше всех любил Кейт. Она была самая смышленая, хотя порой он сокрушался, что такие мозги понапрасну достались девочке. Ему нравилось, что женщины в его семействе умели читать и писать, но пусть их грамотность не превышает допустимых пределов. У Кейт было доброе, даже слишком отзывчивое сердце. В возрасте пяти лет она расстроилась при виде бостонских бедняков. Похвально, вне всяких сомнений. Но далее он три года терпеливо растолковывал ей разницу между заслуженной и незаслуженной нищетой.
        И поэтому он страстно хотел найти для Кейт подходящего мужа. Человека умного, доброго и строгого. Одно время он посматривал на сына своего почтенного соседа, юного Сэмюэла Адамса, хотя парнишка был на несколько лет моложе Кейт. Но вскоре он заметил в нем строптивость и недостаток усердия, а потому исключил его из числа кандидатов. Сейчас Кейт было восемнадцать, и отец все пристальнее следил за тем, чтобы ее не брали никуда, где может возникнуть неблагоприятная привязанность.
        Поэтому естественно, что он сомневался, везти ли ее в Нью-Йорк, где риск повышался из-за присутствия всех этих малоизвестных родственников.
        Но она принялась клянчить. Ей хотелось побывать в суде, и уж она-то всяко разбиралась в юриспруденции лучше, чем остальные дети. Она будет все время при нем, опасности никакой, и ему пришлось признать, что он всегда рад ее обществу. Вот и согласился.
        Сейчас ярдах в пятидесяти перед ним, а то и меньше, оказался высокий белокурый юнец. Он выходил из трактира в сопровождении трех простых матросов. Один расхохотался и хлопнул юнца по спине. Молодой человек в не слишком свежей рубашке был далек от негодования; он ответил какой-то шуточкой и тоже рассмеялся. При этом он наполовину развернулся, и адвокат рассмотрел его лицо. Парень был красив. Он был более чем красив.
        Он выглядел как греческий бог.
        - Ваша дочка, должно быть, его ровесница, - бодро заметил купец. - Надеюсь, они поладят. Ждем вас к обеду, ровно в три.
        Кейт Мастер посмотрелась в стекло. Она знала, что у некоторых знакомых ей девушек были маленькие манекены, наряженные по последней парижской и лондонской моде. Ее отец никогда не допускал дома такой тщеславной чепухи. Но даже одеваясь проще, она все равно оставалась довольна результатом. У нее была хорошая фигура. Очаровательные груди - никто их, правда, не видел, благо они были скромно прикрыты кружевами и обнаженным оставался лишь самый верх. Корсаж и юбка были из красно-коричневого шелка, под ними - кремовая сорочка в тон. Каштановые волосы убраны просто и естественно; туфли - на каблуке, но не слишком высоком, и с закругленными носами, так как отец не жаловал новомодных острых. Кожа у Кейт была свежая, и пудрилась она лишь самую малость в надежде, что не заметит отец.
        Она хотела понравиться нью-йоркским родственникам. Ее томил вопрос, найдутся ли среди них молодые люди ее возраста.
        Дом в фешенебельном районе Саут-Уорд неподалеку от старого форта произвел сильное впечатление на Кейт и ее отца. Особняк был красив. Простой и классический, с двумя этажами над цокольным и разделенный на пять частей поперек. Дом джентльмена. Войдя, они заметили в холле большой дубовый буфет явно голландской работы и два английских кресла времен Карла II. В гостиной висели сумрачные портреты родителей Дирка, на отдельных полках был расставлен черно-золотой чайный сервиз из Китая, а изящные, орехового дерева стулья с декоративными сиденьями под гобелен относились к эпохе королевы Анны. Все заявляло о том, что нью-йоркские Мастеры сколотили свой капитал в добрые старые времена.
        Дирк тепло приветствовал гостей. Его жена была высокой элегантной леди, чей мягкий голос деликатно дал им понять, что она уверенно занимала свое положение в обществе. А затем появился их сын Джон.
        Отец не сказал Кейт о юноше. Она же, хоть и старалась этого не делать, украдкой постоянно бросала на него взгляды. Он был в белоснежной рубашке из лучшего льна и золотисто-зеленом шелковом жилете. Парика не носил - да и к чему был парик при такой роскошной гриве волнистых золотых волос? Она в жизни не видела такого красавца. Когда их представили, он сказал ей несколько учтивых слов, хотя она едва ли их услышала. Но он удовольствовался тем, что принялся внимать отцу, и ей осталось только гадать, о чем он думает.
        Предобеденная беседа ограничилась семейными темами. Кейт узнала, что у Джона есть две сестры, обе нынче в отъезде, но ни одного брата. Значит, он был наследником.
        Обед подали превосходный. Еда обильная, вино хорошее. Кейт усадили справа от купца, между ним и Джоном. Шел задушевный светский разговор, но она заметила, что стороны всячески старались не уязвить друг друга. Миссис Мастер сказала, что знакома с адвокатом, у которого они остановились. А ее муж выразил надежду на то, что его кузен найдет толковых юристов среди представителей нью-йоркской адвокатуры.
        - В Нью-Йорке есть светлые умы и вне юриспруденции, - вежливо ответил Элиот. - Уверяю вас, в Бостоне продолжают ценить славное окружение губернатора Хантера.
        Губернатор Хантер, сменивший эксцентричного лорда Корнбери, собрал примечательный круг друзей - в основном, как и сам он, шотландцев, создав своего рода интеллектуальный клуб. Двумя десятилетиями позднее об этом кружке все еще почтительно отзывались культурные деятели в других городах. Кейт часто слышала о нем от отца. Она посмотрела на юношу справа. Он был бледен. Дальше сидела его мать с рассеянным взглядом.
        - А, Хантер! - уверенно воскликнул хозяин. - Вот бы нам всегда так везло с губернаторами.
        Надеясь вовлечь юного Джона в беседу, Кейт сказала ему, что видит в Нью-Йорке больше негров, чем в Бостоне. Да, спокойно ответил он, примерно каждый пятый житель города - раб.
        - Мой отец не одобряет рабства, - пылко доложила она и перехватила остерегающий взгляд Элиота.
        Но их хозяин с обычной непринужденностью поддержал разговор:
        - Наверное, вы обратили внимание, мисс Кейт, что в этом доме прислуживают не рабы-негры, а ирландцы, которые отрабатывают свои договорные обязательства - в основном расплачиваются за переезд через океан. Однако я действительно занимаюсь работорговлей, как и некоторые лучшие бостонские фамилии - Уолдо и Фэньел, например. Мой знакомый бостонский торговец сказал, что нынче в ходу главным образом три товара: ирландское масло, итальянское вино и рабы.
        - Кузен, моя дочь не хотела нагрубить, - быстро вмешался Элиот, - а в Бостоне у меня мало единомышленников. - Он явно был настроен на мирный обед. - Правда, я признаю, - не удержался он, - что, как англичанин, не могу игнорировать тот факт, что в Англии главный британский судья поставил рабство вне закона.
        Дирк Мастер задумчиво посмотрел на бостонского кузена. Ему было весьма интересно познакомиться с ним. Сам он был в Нью-Йорке единственным Мастером по мужской линии. Его сородичи ван Дейки были сплошь женщины, которые повыходили замуж и покинули город, поэтому родни у него осталось мало. Этот бостонский адвокат был, безусловно, совсем другой человек, но Дирк не испытывал к нему неприязни. По крайней мере, начало положено. Да и дочь его казалась вполне довольной. Он откинулся на спинку стула и подобрал слова.
        - Сорок лет назад, - сказал он, - мой дед-голландец торговал мехами. Торговля продолжается по сей день, но уже не так важна. Другой мой дед, Том Мастер, сотрудничал с Вест-Индской компанией. И это предприятие разрослось до того, что весь городской бизнес на три четверти сводится к поставкам на сахарные плантации. А там нужны рабы. - Он выдержал паузу. - Что же касается нравственной стороны работорговли, кузен, то я уважаю ваше мнение. Мой дед-голландец собирался освободить тех двух единственных рабов, которыми владел.
        Элиот уклончиво кивнул.
        В глазах у купца заплясали чертики.
        - Но в то же время, кузен, - продолжил он, - признайте, что мы, британцы, повинны и в крайнем лицемерии на этот счет. Мы называем работорговлю чудовищной, но только в случае, когда она происходит на Британских островах. Во всех иных областях Британской империи она разрешена. Торговля сахаром, столь важная для Англии, целиком зависит от рабов, и британские суда ежегодно переправляют их по нескольку тысяч.
        - Это неоспоримо, - вежливо согласился Элиот.
        - Не беспокоит ли вас, сэр, - дерзнула встрять Кейт, - то, что Нью-Йорк настолько зависим от одного-единственного товара?
        Голубые глаза купца одобрительно переключились на нее.
        - Не особенно, - ответил он. - Не сомневаюсь, вы слышали о «Шугар интерест». Крупные сахарные плантаторы сформировали группу для влияния на лондонский парламент. Они несметно богаты, так что могут себе это позволить. Заседают с друзьями в легислатуре, других членов парламента уламывают или подкупают. Система достигает высших кругов. И это лоббирование парламента, как можно назвать сию деятельность, завершилось полным успехом. В течение последних двух лет, когда торговля сахаром пошла на спад, британский парламент принял две меры в ее поддержку. Главной является ромовое довольствие. Каждому человеку, кто служит в британском флоте, отныне причитается полпинты рома в день. Не знаю, во сколько это обходится правительству, но если взять весь флот и прикинуть на год, то рома получается необычайно много - а следовательно, и мелассы[20 - Меласса, или, как еще ее называют, черная патока, - тягучая темно-бурая масса, очень важный продукт в производстве рома.] с плантаций. - Он улыбнулся. - И их спасение не только в ромовом довольствии, но и в том, что это спасение навеки. Матрос, если наделить его
правом на ром, уже не отлипнет. Отнимете ром - и получите бунт. Этого мало: по мере того как растет флот, увеличивается и ромовое довольствие, а с ним и состояние плантаторов. Так что, мисс Кейт, на деле оказывается, что альфой и омегой Нью-Йорка является английское общество «Шугар интерест».
        Кейт взглянула на отца. Она знала, что ему не могло прийтись по душе циничное употребление библейского выражения, хотя втайне порадовалась грубой откровенности купеческого ума.
        - Сэр, вы упомянули вторую меру, - напомнила она.
        - Да. Акт о мелассе. В нем сказано, что мы имеем право приобретать мелассу только у английских торговцев и с английских кораблей. Это оставляет ее в высокой цене и защищает английских плантаторов. Мне это не очень нравится, потому что я тоже произвожу ром здесь, в Нью-Йорке. Если бы разрешили, - пожал он плечами, - то у французов я покупал бы мелассу дешевле.
        Теперь решил подать голос Джон Мастер.
        - Правда, так мы и делаем, - ухмыльнулся он, повернувшись к Кейт. - Берем мелассу у французов подальше от порта и ввозим контрабандой. Конечно, это незаконно, но отец все равно так делает. Я тоже хожу на такие вылазки, - заверил он ее не без некоторой гордости.
        Хозяин раздосадованно взглянул на сына.
        - Хватит, Джон! - сказал он громко. - Сейчас нам всем не терпится узнать мнение моего кузена о завтрашнем суде. - Он отвесил Элиоту поклон.
        Элиот Мастер уставился в стол. Правду сказать, он испытал облегчение. До прихода в сей дом его тайный ужас сводился к тому, что дочери полюбится красавец-кузен. Однако, увидев, что юноша прихорошился, и осознав, что тот унаследует куда большее состояние, чем его собственное в Бостоне, он встал перед непростым выбором: какие бы чувства ни питал он к этим ньюйоркцам с их бизнесом, имеет ли он право отказать Кейт, если та и правда захочет выйти за такого богатого родственника? И до сих пор боролся с собой. Но этот мальчик глупой выходкой взял и выставил свое семейство в истинном свете. Они не только работорговцы, но и контрабандисты. Таким образом, значительное превосходство их состояния разъяснилось. Конечно, он будет держаться с ними вежливо. Но с точки зрения Элиота Мастера, они ничем не отличались от преступников. Его отцовский долг, следовательно, понуждал лишь увериться, что дочь увидела истинное лицо этого юного негодяя.
        А потому, вполне удовлетворенный, он обратился мыслями к суду над Джоном Питером Зенгером.
        Завтрашний суд был чреват важнейшими последствиями для американских колоний, однако корни его тянулись в Англию. Политические события в Лондоне никогда не опаздывали отразиться на Бостоне и Нью-Йорке. Как любил говорить Дирк Мастер, «Лондон поставляет нам законы, войны и шлюх». Правда, под «шлюхами» он разумел королевских наместников.
        Несмотря на почтенные исключения вроде губернатора Хантера, большинство этих людей прибывали в Америку с единственной целью набить карманы, и колонист это знал. А нынешний губернатор был из худших. Губернатор Косби был фигурой продажной. Никто и глазом не успел моргнуть, как он устроил незаконные поборы, купил суды и выборные инстанции да выгнал судей, которые не пожелали плясать под его дудку. Единственная городская газета находилась под контролем губернатора, и ряд купцов начал издавать другую - с нападками на Косби и разоблачением его махинаций. Для этого они наняли печатника Джона Питера Зенгера. Губернатор был полон решимости прикрыть эту лавочку. И вот дело закончилось тем, что в прошлом году он посадил Зенгера в тюрьму, а теперь изготовился засудить за подрывную клевету.
        Элиот Мастер сложил пальцы домиком. Как адвокат, он усматривал несколько проблем.
        - Мое первое замечание, - начал он, - касается обстоятельств ареста Зенгера. Насколько я понимаю, он не богатый человек.
        - Он бедный иммигрант из Верхнего Пфальца, что в Германии, - ответил Дирк Мастер. - Обучился там печатному мастерству. Правда, выяснилось, что он и пишет очень недурно.
        - А после ареста губернатор назначил возмутительно высокий залог, который Зенгер никоим образом не смог внести. И в результате протомился в тюрьме восемь месяцев.
        - Именно так.
        - Тогда мы имеем принципиальный вопрос о чрезмерном залоге, - сказал бостонский адвокат. - Это недопустимо. Но главным является оскорбление королевского губернатора.
        - Мы все только рады оскорбить этого королевского губернатора, - заметил хозяин, - но бедняга Зенгер печатал газету, и из него сделали козла отпущения. Наши люди рвутся обеспечить ему хорошую защиту. А в новом жюри собрались отличные ребята. По-моему, семеро из них даже голландцы, поэтому там нет губернаторских дружков. Есть ли у малого надежда?
        - Полагаю, что нет, - ответил Элиот. - Если удастся доказать, что Зенгер действительно напечатал оскорбительные статьи, то по закону жюри обязано признать его виновным.
        - В том, что напечатал, сомнений мало, - сказал Дирк. - И продолжил даже в тюрьме - просовывал новые статьи под дверь камеры, а жена забирала. Но как быть с тем, что каждое слово, которое он напечатал о губернаторе Косби, - это чистая правда? Разве это не в счет?
        - Наш британский закон о клевете не считает это оправданием, - ответил адвокат. - И если эти слова оскорбляют представителя короля, то они являются подрывной клеветой. Правда они или ложь, разницы никакой.
        - Это чудовищно, - изрек купец.
        - Пожалуй, - кивнул Элиот. - Сейчас меня беспокоит злоупотребление законом, и вот поэтому мне не терпится взглянуть на этот суд.
        - Надо думать, - сказал кузен, - раз вы приехали из самого Бостона.
        - Я скажу вам просто, - продолжил Элиот Мастер, - по-моему, это дело ничуть не пустячное. Я считаю, что суд над Зенгером восходит к самым основам наших английских свобод. - Он выдержал короткую паузу. - Сто лет назад наши предки покинули Англию из-за тирании, которую насаждал король Карл Первый. Когда члены парламента оспорили его право, он вздумал арестовать их, когда честные пуритане подавали иски под гнетом его грехов, он клеймил их, отрезал уши и бросал в тюрьму, прибегая, отметим, к этому самому обвинению в подрывной клевете. Тирания короля Карла закончилась восемьдесят пять лет назад, когда парламент отрубил ему голову. Но это не исключило проблем в будущем. И вот извольте, на примере мелкого тиранства этого губернатора мы видим тот же процесс. Я полагаю, этот суд ниспослан нам в качестве испытания - ценим ли мы свободу. - По ходу речи он изрядно возвысил голос.
        - Да, кузен, - уважительно сказал Дирк Мастер, словно посмотрел на него свежим взглядом. - Я вижу, вы настоящий оратор!
        Кейт редко слышала, чтобы отец говорил с таким пылом. Она преисполнилась гордости за него и вступила в беседу, рассчитывая на его одобрение.
        - Значит, когда Локк говорит о природном законе и природном праве на жизнь и свободу, то речь идет о свободе слова? - спросила она.
        - Думаю, да, - ответил ее отец.
        - Локк? - недоуменно переспросила миссис Мастер.
        - А, Локк! - сказал хозяин. - Философ, - пояснил он жене, стараясь припомнить что-нибудь об этом мыслителе, чьи доктрины, насколько он знал, вдохновляли свободолюбцев по обе стороны Атлантики.
        - Вы читаете философские книги? - спросила миссис Мастер у Кейт, придя в некоторое замешательство.
        - Только знаменитые пассажи, - бодро уточнила Кейт и улыбнулась юноше, надеясь, что он ответит ей тем же, но молодой Джон Мастер лишь уставился в стол и покачал головой.
        Тогда Кейт решила, что сидящий одесную греческий бог немного стесняется. Ее интерес заметно возрос. Она прикинула, как бы его приободрить. Однако она, воспитанная в просвещенной бостонской среде, еще не вполне поняла, что очутилась на чужой территории.
        - Прошлым летом, - сообщила она ему, - мы видели один акт трагедии Аддисона «Катон» в исполнении гарвардцев. Я слышала, что в этом году американским колониям покажут всю пьесу. Вы не знаете, будут ли они в Нью-Йорке?
        Вопрос имел прямое отношение к суду над Зенгером, так как Аддисон, основатель английского журнала «Спектейтор» и образец для подражания всем цивилизованным английским джентльменам, добился оглушительного успеха, показав, как благородный римский республиканец противостоял тирании Цезаря. Слава пьесы давно распространилась за океан, и Кейт не сомневалась, что сосед читал о ней в газетах. Но все, что она получила в ответ, было «не знаю».
        - Простите нас, мисс Кейт, за то, что в этом доме больше смыслят в торговле, чем в литературе, - подал голос купец, посчитавший своим долгом укоризненно добавить: - По-моему, Джон, ты все-таки слышал о «Катоне» Аддисона.
        - Торговля - залог свободы, - уверенно изрек бостонский адвокат, придя им на помощь. - Торговля порождает благосостояние и тем способствует свободе и равенству. Так говорит Даниэль Дефо.
        Тут юный Джон наконец поднял взгляд с проблеском надежды:
        - Тот, что написал «Робинзона Крузо»?
        - Тот самый.
        - Я читал.
        - Что ж, - заметил адвокат, - это уже кое-что.
        Они оставили попытки заговорить о литературе и временно посвятили все внимание великолепным фруктовым пирогам, которые как раз подали. Но Элиот Мастер оглядывал общество, будучи совершенно доволен своей маленькой речью, каждое слово в которой прозвучало всерьез. Его кузен был абсолютно прав в том, что он не явился бы сюда из самого Бостона без страстного интереса к происходящему. Что же касалось характера Дирка, то пусть он был неотесан, но вовсе не глуп. По крайней мере, хоть что-то. Жену купца он лично не стал принимать в расчет. Остался юнец.
        Совершенно ясно, подумал Элиот, что этот малый хоть и красив, но небольшого ума. Сойдет для компании контрабандистов и матросни, а так - деревенщина. Он уверился, что Кейт, столь искушенная в беседах, никоим образом не может увлечься подобным типом. Успокоенный, он взял второй ломоть яблочного пирога.
        А потому был еще больше признателен за короткий разговор, которым завершился обед.
        Уже почти настала пора уходить. Кейт сделала все, чтобы развлечь своего кузена Джона. Она спросила его о любимых занятиях и выяснила, что больше всего ему нравилось на берегу, а еще лучше - на борту корабля. Действуя осторожно, она узнала некоторые подробности о бизнесе его семьи. Как многие подобные им купцы, нью-йоркские Мастеры брались за все подряд. Помимо владения несколькими судами, они располагали процветающей лавкой, производили ром - пускай из нелегально добытой мелассы - и даже страховали чужие корабли. Джон говорил скупо и тихо, но раз или два посмотрел ей в лицо, и ей пришлось приложить все усилия, чтобы не вспыхнуть под взглядом его небесно-голубых глаз. Правда, она так и не поняла, понравилась ли ему.
        Перед тем как они встали из-за стола, Дирк Мастер взял с ее родителя слово еще раз зайти, пока он в Нью-Йорке, и Кейт обрадовалась учтивому обещанию отца так и сделать.
        - Вы посмотрите весь суд целиком? - спросил купец.
        - От и до.
        - А мисс Кейт?
        - О да! - вдохновенно вторила она. - Отец озабочен королевской тиранией, но я приехала поддержать свободу прессы.
        Ее отец улыбнулся:
        - Моя дочь придерживается мнения поэта: «Убить хорошую книгу значит почти то же самое, что убить человека».
        Цитаты такого рода звучали изо дня в день в их бостонском доме.
        - «Кто уничтожает хорошую книгу, убивает самый разум», - не замедлила подхватить Кейт.
        Хозяин посмотрел на них обоих и тряхнул головой.
        - Звучит знакомо, но откуда это? - спросил он с искренним непониманием.
        Кейт удивила надобность напоминать. Это было сказано Джоном Мильтоном, автором «Потерянного рая». Цитата не из поэмы, а из памфлета, величайшей апологии свободы слова и печати всех времен и народов.
        - Это из «Ареопагитики» Джона Мильтона, - сказала она.
        - Ах да, Мильтона, - подхватил хозяин.
        Но юный Джон наморщил лоб.
        - Из Гаррия кого?.. - спросил он.
        Это случилось внезапно. Она не успела даже подумать и расхохоталась.
        А юный Джон Мастер зарделся и устыдился.
        - Ну что тут скажешь, - бодро заметил ее отец на обратном пути, - обед мог быть и хуже. Хотя мне жаль, что твои нью-йоркские сородичи оказались контрабандистами.
        - Мистер Мастер кажется знающим человеком, - предположила она.
        - Гм… В своем роде, смею судить. А мальчик, боюсь, безнадежен.
        - Возможно, ты слишком суров, - дерзнула она возразить.
        - Вряд ли.
        - Он мне понравился, отец, - сказала она. - Очень.
        Суд находился на первом этаже Сити-Холла, что на Уолл-стрит. Помещение было просторным и светлым. Судьи Филипс и Деланси - в париках и алых мантиях - уселись на возвышении. Жюри собралось слева на двух скамьях. Разношерстная толпа расположилась по краям зала и на полу. Общество смахивало на протестантскую паству в ожидании проповеди. В центре, перед судьями, была огороженная скамья подсудимых, похожая на выделенную церковную. Идти обвиняемому было недалеко, благо камеры находились в цокольном этаже.
        У Кейт с отцом были хорошие места в первом ряду. Кейт жадно озиралась по сторонам, впитывая картину. Но самым интересным было видеть, как изменился отец. Стороннему наблюдателю он показался бы спокойным, бдительным адвокатом, каким и был, однако Кейт его необычная бледность, блеск в глазах и напряженное лицо подсказывали иное. Она никогда не видела отца таким возбужденным.
        Генеральный прокурор Бредли, в черной мантии и парике, дородный и уверенный, отвешивал короткие поклоны то одному, то другому. Для защиты печатника суд назначил довольно толкового адвоката по имени Чемберс. Генеральный прокурор кивнул и Чемберсу, словно говоря: «Сэр, вы неповинны в том, что потерпите поражение».
        И вот возникло оживление. Открылась маленькая дверь в задней части зала, и два стража в черном, похожие на огромных шмелей, ввели Зенгера. Тот, заключенный между ними, казался очень маленьким - приятный человечек в синем сюртуке, который, однако, держался отважно и с поднятой головой дошел до клетушки со скамьей, где и был заперт.
        Прочли обвинение. Генеральный прокурор встал.
        Кейт уже бывала в судах. Она знала, чего ждать. В скором времени юрист объявил Зенгера «подрывным элементом», виновным в клевете, призванной скандализировать и очернить доброе имя губернатора Косби. Жюри внимало. Ей было не прочесть мыслей присяжных.
        Затем поднялся Чемберс и вяло сказал несколько слов в защиту печатника. Кейт увидела, что отец насупился.
        - Заступники Зенгера могли бы выставить защиту и получше, - шепнул он ей на ухо.
        Но тут произошло нечто странное. Преклонных лет джентльмен, тихонько сидевший в заднем ряду, вдруг встал и чопорно пошел вперед.
        - Ваши чести, если вам будет угодно, я нанят представлять подсудимого.
        - А кто вы такой? - раздраженно осведомился один из судей.
        - Гамильтон, Ваша честь. Эндрю Гамильтон. Из Филадельфии.
        И Кейт увидела, как ее отец вздрогнул и возбужденно подался вперед.
        - Кто это? - спросила она.
        - Лучший судебный адвокат в Америке, - тихо ответил он, тогда как помещение наполнилось гулом.
        Было ясно, что судьи и генеральный прокурор захвачены врасплох, но сделать ничего не могли. Они удивились еще сильнее, когда филадельфийский адвокат хладнокровно уведомил их:
        - Мой клиент не отрицает того, что публиковал оскорбительные статьи.
        Таким образом, прокурору не понадобилось вызывать свидетелей. Последовала долгая тишина, наконец прокурор Бредли, теперь уже изрядно озадаченный, встал и заявил, что коль скоро подсудимый не отрицает того, что печатал клевету, жюри должно признать его виновным. Чуть нервно глянув на Гамильтона, он также напомнил жюри, что не имеет значения, правдивы были статьи или лживы. Они в любом случае являются клеветой. Затем прокурор перешел к пространному цитированию законов, положений общего права и Библии, после чего объяснил жюри, почему клевета считается столь тяжким преступлением, а также то, что у них нет иного выбора, как только признать Зенгера виновным. Наконец он сел.
        - Гамильтон уже проиграл, - шепнула Кейт отцу, но тот ответил коротко: «Жди».
        Старик из Филадельфии, похоже, никуда не спешил.
        Он подождал, пока Чемберс не скажет несколько слов в защиту, после чего отложил свои бумаги и медленно встал. Он обратился к суду почтительно, однако лицо его выдавало легкое недоумение из-за всего происходящего.
        Ибо ему, сказал он, непонятно, что они тут делают. Если обоснованная жалоба на скверное руководство есть клевета, то это для него новость. На самом деле - он покосился на жюри - ему бы и в голову не пришло, что статьи в газете Зенгера относятся к губернатору лично, если бы обвинитель не заверил в этом суд. При этих словах несколько присяжных ухмыльнулись.
        Более того, отметил Гамильтон, законное обоснование идеи обвинителя о клевете явилось из Звездной палаты Англии образца XV века. Не лучший пример. Да и разве не может случиться так, что английские законы многовековой давности перестали годиться для современных американских колоний?
        Кейт показалось, что это прозвучало не слишком верноподданнически по отношению к Англии, и она глянула на отца, но тот наклонился к ней и шепнул:
        - У семерых присяжных голландские фамилии.
        Но старика вдруг почему-то понесло в сторону. Он заявил, что это дело напоминает положение американских фермеров, которые живут по английским законам, разработанным для совершенно иной системы землепользования. Он принялся разглагольствовать о лошадях и рогатом скоте и уже разогнался до огораживания, когда прокурор встал и указал, что все это не имеет никакого отношения к рассматриваемому делу. И Кейт могла бы заключить, что старец из Филадельфии действительно утратил нить, не заметь она мрачных взглядов, которые бросили на прокурора трое присяжных фермерской наружности.
        Но прокурор не сдался. Прозвучало обвинение в клевете, напомнил он, и защита признала его справедливость. Но старый Эндрю Гамильтон уже тряс головой.
        - Нас обвиняют в публикации «конкретной лживой, злонамеренной, подрывной и скандальной клеветы», - указал он. Пусть теперь прокурор докажет лживость высказываний Зенгера о негодном губернаторе. Сам-то он будет только рад доказать правдивость каждого слова.
        Лица присяжных просветлели. Они ждали этого. Но Кейт увидела, что отец покачал головой.
        - Не выгорит, - буркнул он.
        И действительно, те несколько минут, что старый адвокат сражался как лев, прокурор и судья перебивали его снова и снова, опровергая приводимые доводы. Закон есть закон. Правда ничего не меняла. Защита не состоялась. Прокурор казался довольным, жюри - нет. Старый Эндрю Гамильтон стоял у своего стула. Его лицо было напряжено. Он вроде как страдал и был готов сесть.
        Значит, всему конец. Бедняга Зенгер был обречен к осуждению по чудовищному закону. Кейт посмотрела на печатника, который был по-прежнему крайне бледен и прямо сидел в своей клетушке. Она испытала не только сочувствие к нему, но и стыд за систему, готовую его осудить. А потому донельзя удивилась, когда заметила, что ее отец вдруг восхищенно взглянул на Гамильтона.
        - Боже, - пробормотал он под нос. - Хитрая старая лиса!
        И не успел он объяснить ей, в чем дело, как филадельфийский адвокат повернулся.
        Перемена была замечательная. Его лик прояснился. Он выпрямился во весь рост. Казалось, он вдруг преобразился, словно волшебник. Глаза зажглись новым огнем. И когда он заговорил, в его голосе зазвенела новая вескость. И на сей раз никто не посмел его перебить.
        Потому что эта заключительная речь была настолько же мастерской, насколько простой. В этом суде, напомнил он, решение принимает жюри. Юристы могут спорить, судья может подсказывать выводы, но власть принадлежит присяжным. И долг. Этот уродливый закон о клевете настолько же размыт, насколько и плох. Любые слова можно извратить и преподнести как клевету. Даже жалобу на лиходейство, которая является естественным правом каждого человека.
        Таким образом, губернатор, который не желает подвергнуться критике, может использовать закон как оружие и поставить себя выше его. Это легально санкционированное злоупотребление властью. И кто же стоит между этим тиранством и вольностями свободных людей? Они, присяжные. И больше никто.
        - Для благородного ума потеря свободы хуже смерти, - провозгласил Гамильтон.
        Дело было не в печатнике из Нью-Йорка, а в их праве и долге защищать свободных людей от произвола властей, как поступали до них многие отважные люди.
        Теперь, объявил он жюри, все находится в руках присяжных. Выбор за ними. И с этими словами он сел.
        Судья не обрадовался. Он сказал присяжным, что адвокат из Филадельфии волен говорить что угодно, а печатника надо признать виновным. Жюри удалилось.
        Когда помещение наполнилось гулом, а Зенгер остался сидеть будто аршин проглотил, отец Кейт пустился в объяснения:
        - Я сам не понимал, к чему он клонит. Он разъярил жюри надобностью отвергнуть естественную защиту Зенгера. Несчастный чертяка всего-то и сделал, что сказал правду. А потом разыграл козырь, который давно держал в рукаве. Это называется присяжной нуллификацией. Жюри имеет право вынести вердикт, противоречащий всему, что было сказано о вине подсудимого и букве закона. После того как присяжные откажутся признать подсудимого виновным, закон не изменится, но прокуроры навряд ли повторят попытку, так как побоятся, что новые члены жюри поступят точно так же. Именно эту тактику и применил старый Гамильтон. И сделал это блестяще.
        - Это получится?
        - Скоро узнаем, я думаю.
        Жюри уже возвращалось. Присяжные заняли свои места. Судья спросил, готов ли вердикт. Председатель ответил, что да. Ему было велено огласить его.
        - Невиновен, Ваша честь, - твердо изрек тот.
        Судья возвел очи горе, а зрители разразились ликующими возгласами.
        Элиот Мастер покинул суд таким счастливым, что Кейт взяла его под руку, - обычно она этого не делала, но сегодня это не встретило возражений.
        - Это был важный день в нашей истории, - отметил отец. - Я рад, Кейт, что ты все видела. Полагаю, завтра мы можем благополучно отбыть в Бостон. Вообще, - улыбнулся он криво, - я сожалею лишь об одном.
        - О чем же, отец?
        - О том, что сегодня нам придется ужинать с нашей родней.
        Юный Джон Мастер свернул на Бродвей. Он встретил нескольких знакомых, но лишь отрывисто кивнул и продолжил идти с понуренной головой. Миновав церковь Троицы, он поднял взгляд. Казалось, ее красивая англиканская башня взирает на него с презрением. Он пожалел, что не выбрал другую улицу.
        Ему было незачем напоминать о его никчемности.
        Вчера ее отлично продемонстрировал застегнутый на все пуговицы гость из Бостона. Вежливо, разумеется. Но когда адвокат узнал, что он читал «Робинзона Крузо», его реплика «Что ж, это уже кое-что» исчерпала все. Бостонец счел его олухом. Джон к этому привык. Викарий, директор школы - все думали то же.
        Его отец и педагоги удивились бы, если бы узнали, что Джон порой втайне пытался учиться. Он думал, что в один прекрасный день поразит их, набравшись знаний. Он таращился в книгу, но слова сбивались в бессмысленную окрошку; он ерзал, смотрел в окно, потом опять на страницу - старался как мог, но без толку. Даже когда ему удавалось одолеть несколько страниц, через какое-то время он обнаруживал, что ничего не помнит из прочитанного.
        Бог свидетель, его отец тоже не был учен. Джон видел, как он блефовал, когда бостонский адвокат и его дочь распространялись о философии. Но отец хотя бы умел блефовать. И даже отец смутился, когда выяснилось, что он не слышал о «Катоне» Аддисона. Укоризненная нотка в отцовском тоне породила желание провалиться сквозь землю.
        Не то чтобы эти бостонцы явились из другого мира. Он не мог просто взять и сказать: «У этих адвокатов, людей возвышенных, нет ничего общего с семьями вроде нашей». Они приходились ему близкими родственниками. Кейт была его сверстницей. Что они подумают о своей нью-йоркской родне?
        Они не только тупы и необразованны, но и контрабандисты. Да, он имел глупость обмолвиться и об этом - к еще пущему смущению отца.
        Но хуже всего вышло с девушкой. Его корежило от этого воспоминания.
        Дело в том, что, будучи отлично знаком с особами, встречавшимися на прогулках по городу в обществе матросни, он неизменно стеснялся при девушках из семей, похожих на его собственную. Все они знали, каким дураком он был в школе. Он так и не научился хорошим манерам. Даже с его богатством он не считался выгодной партией, и знание об этом понуждало его еще больше чураться модных девиц.
        Но эта девушка из Бостона была другой. Он понял это сразу. Она была миловидна, но в то же время проста и бесхитростна. И добра. Он видел, как она старается вытащить его из скорлупы, и был благодарен ей за это. Притом что он не читал тех книг, которые прочла она, на него произвели впечатление ее манера говорить со своим отцом и любовь к адвокату. Он заподозрил, что лучшей жены ему и не нужно. Во время беседы он даже поймал себя на том, что прикидывал, вправе ли надеяться жениться на ком-то похожем. Она приходилась ему троюродной сестрой. Это являлось препятствием. Мысль об этом странным образом возбуждала. А вдруг он ей все же понравился, несмотря на свою неотесанность? Кейт не поняла, но он внимательно ее изучил. Всякий раз, когда в беседе вскрывалось его невежество, он называл себя дураком за одни только мысли о ней. И всякий раз воспарял духом, когда она была с ним добра.
        Пока она не высмеяла его. Он понял, что она не хотела, - и это было еще хуже. «Из Гаррия кого?» - спросил он, и она, вопреки желанию, покатилась со смеху. Он не мог ее винить. Он выставил себя перед ней полным болваном, и быть ему недоумком до скончания дней. А она была права. Такой он и есть. Все без толку.
        И вот сейчас они с отцом подходят к дому для очередной совместной трапезы, а его родитель наказал ему не опаздывать.
        На ближайшем перекрестке была таверна. Туда он и вошел.
        Настроение за ужином царило праздничное. Ликовал весь город. Печатник Зенгер вышел на свободу. В честь Гамильтона звучали тосты. Тем же вечером разошлось присловье, которому предстояло повторяться из поколения в поколение: «Если дело плохо, зовите филадельфийского адвоката».
        Дирк Мастер выставил свое лучшее вино, и Элиот, находившийся в приятнейшем расположении духа, пил с удовольствием. Хотя за ужином обычно съедалось намного меньше, чем за официальным дневным обедом, буфет и стол вскоре уставили блюдами с устрицами, печеными моллюсками, окороком, тонкими ломтиками холодного вареного мяса, цукатами и многим другим. Миссис Мастер держалась менее замкнуто. Едва ли будучи поклонницей литературы, она, однако, обнаружила, что Кейт тоже глотала популярные дамские романы, и им нашлось о чем поговорить.
        Одна незадача - куда подевался юный Джон Мастер?
        Кейт долго обдумывала их новую встречу. Она горько пожалела о своем бездумном смехе - он был не только обиден, но и груб. Ее всегда воспитывали в том духе, что можно исправить любую, даже самую прискорбную ошибку. Поэтому она исполнилась решимости произвести на сей раз лучшее впечатление и загладить вину. Она тщательно готовилась целый час. Отрепетировала беседу, как представляла ее себе, напряженно обдумала все слова, которыми можно исправить наверняка сложившееся дурное мнение о ней, надела простенькое платье в мелкую белую и коричневую клетку, которое очень ей шло.
        К своему удивлению, она осознала, что невежество юного Джона Мастера ее ничуть не волнует. Дело было не только в том, что он выглядел как греческий бог, хотя и это, как она с некоторым изумлением признала, имело значение. В нем было нечто еще, те внутренняя сила и честность, которые она превозносила, а также ум - отличный от отцовского, но не заслуживающий насмешки. И странно, непривычно привлекало и трогало то, что греческий бог был раним.
        И Кейт стала ждать его появления, едва переступила порог. Она видела, что ждет и отец юноши, пребывающий в некоторой растерянности. Когда же сели за стол, она отважилась спросить у хозяина, присоединится ли к ним его сын.
        - Он придет, мисс Кейт, - немного смущенно ответил купец. - Не понимаю, где его носит.
        Но вот унесли рыбу, и мясо тоже, а его все не было. И вероятно, не только из вежливости, но и надеясь увидеться с ним вновь, она заявила хозяину - при отце, - что будет рада, если тот в скором времени навестит их в Бостоне со всем своим семейством.
        Ее отец редко терял самообладание. Ужас, написавшийся на его лице, держался всего секунду. Но увидели все. Он взял себя в руки быстро, но не вполне вовремя.
        - В самом деле! - сердечно воскликнул он. - Вы должны отобедать с нами! В смысле, у нас, когда приедете в Бостон.
        - Как любезно, - суховато отозвался его нью-йоркский кузен.
        - Мы будем ждать… - заторопился продолжить Элиот, но чего именно он собрался ждать, так и осталось тайной.
        Дверь распахнулась, и в комнату ввалился юный Джон Мастер.
        Он прибыл не в лучшем виде. Окажись его рубашка такой же белой, как лицо, было бы легче. Но она была в грязи. Волосы всклокочены. Взгляд плавал по комнате, тщетно пытаясь собраться. Джона шатнуло. Он выглядел сонным.
        - Боже правый, сэр… - произнес отец.
        - Добрый вечер. - Джон как будто не слышал. - Я опоздал?
        Затхлый пивной дух от рубашки и изо рта растекся по всей комнате от самого порога.
        - Вон отсюда! Покиньте нас, сэр! - заорал Дирк Мастер, но Джон по-прежнему не обращал на него внимания.
        - Ага… - Его взгляд остановился на Кейт, которой пришлось повернуться, так как он стоял сзади нее. - Мисс Кейт. - Он кивнул самому себе. - Моя кузина. Милая, славная мисс Кейт.
        - Сэр? - переспросила она, едва ли зная, что сказать.
        Но ей было незачем беспокоиться, благо кузена понесло. Он шагнул вперед, рискуя грохнуться на пол, но выпрямился, а затем врезался в спинку ее стула, за которую и схватился, чтобы устоять на ногах, после чего склонился через ее плечо.
        - Какое милое платье, кузина! - воскликнул он. - Вы сегодня просто красавица! Да вы всегда прекрасны! Моя прекрасная кузина Кейт. Дайте я поцелую вам руку.
        И он, перегнувшись через спинку, потянулся к ее руке. Тут-то его и вырвало.
        На ее прическу, на плечо, руку и все ее платье в коричневую и белую клетку.
        И продолжало тошнить, когда разъяренный отец поволок сына прочь, оставив за собой сцену некоторого конфуза.
        Погожим августовским утром, чуть более прохладным, чем несколько дней назад, по Бостон-роуд катил маленький экипаж, увозивший Кейт и ее отца. Позади ударила пушка. Жители Нью-Йорка, нравилось это губернатору или нет, устроили официальный салют в честь Эндрю Гамильтона, который выехал в противоположную сторону - в Филадельфию.
        - Ха! - удовлетворенно произнес отец. - Заслуженный салют. Приехать стоило, Кейт, несмотря на вчерашний досадный эпизод. Я искренне сожалею, дитя мое, что ты пострадала от такого непотребства.
        - Я не в обиде, отец, - ответила Кейт. - Брата и сестер тоже, бывало, тошнило.
        - Но не так, - возразил он твердо.
        - Он молод, отец. По-моему, он стесняется.
        - Тьфу! - бросил тот.
        - Он не разонравился мне, - сказала она. - На самом деле…
        - Нам больше незачем видеться с этими людьми, - решительно перебил ее отец.
        И поскольку Бостон был далеко, а ее судьба находилась в отцовских руках, Кейт поняла, что больше никогда в жизни не увидит своего кузена Джона.
        Когда над Нью-Йоркской бухтой разнесся пушечный грохот и старый Эндрю Гамильтон отбыл, горожане отпраздновали не только победу над продажным губернатором, но и нечто более важное. Элиот Мастер сказал сущую правду. Хотя суд над Зенгером не изменил закона, он показал всем будущим губернаторам, что жители Нью-Йорка и американских колоний вообще воспользуются, не мудрствуя лукаво, естественным правом говорить и писать все, что им вздумается. Этот суд не забыли. Он сделался вехой в истории Америки, и люди той эпохи правильно уловили, куда дует ветер.
        Правда, в этом процессе была еще одна примечательная особенность.
        Права, в которые верил Элиот Мастер, - права, предъявленные Эндрю Гамильтоном и осуществленные жюри, - проистекли из «общего закона» Англии. Именно англичане единственные в Европе казнили за тиранию своего короля, именно английский поэт Мильтон дал определение свободы прессы, именно английский философ Локк постулировал существование естественных прав человека. Люди, палившие из пушки, осознавали себя британцами и гордились этим.
        И все-таки когда старый Гамильтон обратился к жюри, он высказал еще одно понравившееся им соображение. Древний закон, заявил он, мог быть хорош давным-давно в Англии, однако в Америке спустя века он может оказаться и дурным. Хотя никто особо не обсуждал его утверждение, семена были брошены. И эта идея пустила корни и распространилась по бескрайним просторам Америки.
        Девушка из Филадельфии

1741 год
        Паренек двигался осторожно. Был майский вечер. Пали тени, и всюду таилась угроза. На улицах, в домах. Знай он заранее о том, что происходит, то по прибытии действовал бы иначе. Но он разобрался лишь час назад, когда в таверне ему объяснил какой-то раб: «В Нью-Йорке ниггеру не сыскать безопасного места. Только не нынче. Будь осторожен».
        Ему было пятнадцать лет, и если так пойдет дальше, то это будет худший год в его жизни.
        Дела стали плохи, когда ему было десять. В том году умер его отец, а мать сошлась с другим и скрылась вместе с его братьями и сестрами. Он даже не знал, где они теперь. Он остался в Нью-Йорке с дедом, где старик держал таверну, куда часто заглядывали матросы. Они с дедом понимали друг друга. Оба любили и бухту, и корабли, и все морское. Быть может, сама судьба распорядилась при его рождении, когда родители нарекли его дедовым именем: Гудзон.
        Но в этом году судьба оказалась жестокой. Старожилы не помнили такой холодной зимы. Бухта застыла. В последний день января в таверну на спор прикатил на коньках один малый. До его деревни было семьдесят миль на севере, и он пробежал их по замерзшей реке. Вся таверна проставила ему выпивку. Это был веселый день, но такой выдался только один. После этого ударили новые холода. Еды осталось мало. Дед заболел.
        Затем дед умер и оставил его одного-одинешенька на всем белом свете. Пышных семейных похорон не было. Хоронили в ту зиму тихо. Явились соседи да завсегдатаи таверны, а после ему пришлось решать, как быть дальше.
        Спасибо, что хоть выбор был прост. Перед кончиной деда у них состоялся разговор. Держать таверну ему было не по годам, да он и сам знал, чего по-настоящему хочет.
        - Тебя тянет в море? - вздохнул старик. - Что ж, в твои годы мне хотелось того же. - И он назвал мальчику имена двух морских капитанов. - Они меня знают. Просто назовись, и о тебе позаботятся.
        Тут-то и крылась ошибка. Он был слишком нетерпелив. От таверны он избавился быстро, так как помещение только арендовали. И в городе его больше ничто не держало. Поэтому в начале марта, едва переменилась погода, он решил тронуться в путь. Дед хранил свои скромные сбережения и немногочисленные ценности в сундучке. Гудзон отдал его на хранение лучшему другу деда - пекарю, который жил возле таверны. После этого он был свободен.
        Капитанов не оказалось в порту, и он сговорился с другим, так что отбыл из Нью-Йорка семнадцатого числа, в день святого Патрика. Плавание прошло неплохо. Они достигли Ямайки, распродали груз и пустились в обратный путь, взяв курс на Подветренные острова[21 - Группа по большей части вулканических островов, образующая южную часть Малых Антильских островов у берегов Венесуэлы к западу от 64° з. д.]. Но там корабль пришлось ремонтировать. С Гудзоном расплатились, и он перешел на другой, направлявшийся вдоль побережья к Нью-Йорку и Бостону.
        Там ему преподали урок. Капитан оказался горьким пьяницей. Они едва достигли Чесапика, а буря уже дважды чуть не потопила корабль. Команде не собирались платить до самого Бостона, но Гудзон еще до Нью-Йорка решил выйти из игры и сбежал с корабля. У него остались деньги за прошлое плавание, и он рассудил, что сумеет прожить в Нью-Йорке до прибытия одного из дедовых капитанов.
        Нынешним утром он и удрал. Главным было несколько дней продержаться подальше от порта, пока не уйдет его теперешний корабль со своим запойным хозяином. В конце концов, он был свободным человеком, пускай и негром.
        В середине дня он отправился к пекарю. Там он застал пекарского сынка, парнишку своих же лет. Тот почему-то посмотрел на него странно. Он спросил пекаря, но мальчишка замотал головой:
        - Он уже месяц как помер. Всеми делами ведает мать.
        Гудзон выразил соболезнования и объяснил, что пришел за сундучком. Но паренек лишь пожал плечами:
        - Не знаю никакого сундучка.
        Гудзону показалось, что он врет. Он спросил, где найти вдову пекаря. Ушла, будет завтра. А можно поискать сундучок? Нет. И тут случилось престранное дело. Особой дружбы между ними не было, но они знали друг друга почти с пеленок. Мальчишка взял и набросился на него, словно прошлого не существовало.
        - На твоем месте, ниггер, - сказал он злобно, - я бы держался поосторожнее.
        И махнул, чтобы Гудзон шел прочь. Гудзон, входя в таверну, все еще пребывал в изумлении, но встретил раба, который растолковал ему положение дел.
        Лучшим выходом было отправиться в порт, но он не хотел натолкнуться на капитана, который, должно быть, уже разыскивал его. В худшем случае можно покинуть город и заночевать под открытым небом. Но ему не хотелось этого делать. Его всерьез беспокоила мысль, что семейство пекаря присвоило его деньги.
        Поэтому он пробирался по улицам с великой осторожностью.
        Неприятности начались 18 марта. В губернаторском доме загадочным образом вспыхнул пожар, и форт сгорел дотла. Никто не знал, кто это сделал. Ровно через неделю случился новый. Спустя десять дней заполыхал склад ван Занта.
        Было ясно, что это поджог. Но с какой целью? Были и кражи. Может, это шайки взломщиков устроили пожары, чтобы отвлечь внимание от своей деятельности? Или за этим стоят паписты? Британцы опять воевали с католической Испанией, и б?льшую часть стоявшего в форте гарнизона послали атаковать испанскую Кубу. Может быть, это испанские иезуиты устраивают хаос в британских колониях? Пожары множились.
        И вот при бегстве с одного из них поймали чернокожего раба по имени Каффи.
        Восстание рабов! Кошмар любого колониста-рабовладельца! В городе уже случилось одно, в году 1712-м - его быстро подавили, но оно было ужасно, покуда длилось. Во времена более недавние бунтовали на вест-индских плантациях и в Каролине. Всего лишь в прошлом году орды рабов пытались сжечь Чарлстон.
        Поэтому, когда городской рекордер[22 - Мировой судья с юрисдикцией по уголовным и гражданским делам.] начал расследование, подозрение вскоре сосредоточилось на неграх. И не прошло много времени, как он нашел убогую таверну с ирландцем-хозяином, где прятали краденое и часто бывали негры. Затем разговорилась тамошняя проститутка. Ей предложили деньги за показания. Показания были даны.
        Существовал легкий способ добиться признания от рабов. Сложить в общественном месте костер, посадить негра, запалить да расспросить. В подобном духе вскоре были допрошены многие рабы, в том числе те, что принадлежали уважаемым людям. Очутившись в огне, двое, один из которых являлся имуществом Джона Рузвельта, дали желаемые показания и начали сыпать другими именами в надежде спастись в последний момент. Никто и глазом не моргнул, а пятьдесят имен уже было названо, и рекордер был готов пощадить их за столь полезные сведения, но только не толпа, которая, движимая собственными естественными порывами, пригрозила взбунтоваться сама, если ей не дадут полюбоваться тем, как поджариваются чернокожие.
        Однако тут как раз началось настоящее правосудие. Обвинения сыпались густо и быстро. Любого чернокожего, кто занимался чем-то как минимум подозрительным, бросали в тюрьму. К концу мая почти половина мужского негритянского населения города оказалось за решеткой в ожидании суда неизвестно за что.
        Джон Мастер задумчиво взглянул на индейский пояс. Он всегда ему нравился, с детских лет. «Этот пояс завещал мне прадед ван Дейк, когда умирал, - частенько говаривал ему отец. - Он очень ценил его». А потому, когда Джону исполнилось двадцать пять и отец передал ему пояс со словами: «Может быть, он принесет тебе удачу», Джон был тронут и стал хранить его в своем большом, надежном дубовом шкафу. Иногда вынимал и любовался ракушечным узором, но почти никогда не надевал. Однако нынешний вечер был особенным. И он надеялся, что с поясом ему и впрямь повезет.
        Сегодня вечером он собрался сделать предложение Мерси Брюстер.
        Последние пять лет произвели в молодом Джоне Мастере замечательную перемену. Оставшись красавцем, он вырос и ввысь и вширь. Он больше не считал себя никчемным. Визит бостонских родственников стал поворотным моментом. С утра, после унизительного случая с Кейт, он в первый и последний раз узрел отца по-настоящему взбешенным, и это пошло ему на пользу. Он был так потрясен, что постарался взять себя в руки. Полный новой решимости, он посвятил себя единственному делу, к которому как будто имел способности, и начал с небывалым усердием трудиться на благо семейного бизнеса.
        Его отец Дирк был удивлен, но крайне доволен. Дарение вампумного пояса стало знаком доверия к сыну. Джон не свернул с избранного пути, добивался успеха за успехом и ныне уже прослыл состоявшимся купцом. Но он понимал, в чем его слабость. Он знал, что его ум расположен к лени, и ему пришлось умериться в выпивке. Однако он, не питая иллюзий насчет своих недостатков, добродушно принимал и чужие. К двадцати пяти годам Джон Мастер имел широкий и уравновешенный взгляд на человеческую природу.
        Поговаривали даже о его политическом будущем. Но у него не лежала к этому душа, так как последние годы городской жизни тоже научили его многому.
        После суда над Зенгером продажный губернатор Косби скончался, и в Нью-Йорке начались преобразования. Во власть пришли новые люди: мелкие торговцы, ремесленники, выходцы из народа. Могло показаться, что пошлый коррумпированный режим пал. Но ничуть не бывало. Никто не успел оглянуться, как большинство новичков сами погрязли в коррупции, обосновавшись в роскошных кабинетах, положив себе немалое жалованье и получив возможность обогащаться. Похоже было, что в Нью-Йорке, как и в Лондоне, укоренилась максима старого британского премьера: «Каждый человек имеет свою цену».
        - Я буду зарабатывать как честный мошенник, - искренне заявил отцу Джон.
        Вышагивая сегодняшним вечером с тростью, украшенной серебряным набалдашником, он выглядел респектабельным горожанином до мозга костей. С наступлением темноты на улицах было опасно, но он не боялся. Не многие разбойники рискнули бы напасть на него.
        Что касалось негритянского заговора, то он не верил ни единому слову о нем. Он знал всех трактирщиков, а тот малый, которого обвинили, был среди них самым большим злодеем. Вполне возможно, что он что-нибудь и поджег да понабрал себе в шайку недовольных рабов и других темных личностей. Но ничему прочему Джон Мастер не верил. Проститутка скажет что угодно, если ей заплатить. А что до рабов, которые принялись называть имена, когда огонь начал лизать им пятки, то их показания не стоили ломаного гроша. Под пыткой тоже признаешься в чем угодно. Он видел, как городской рекордер жадно записывал выкрикиваемые имена, и испытал лишь отвращение. Всем был известен процесс над салемскими ведьмами в Массачусетсе, состоявшийся в прошлом веке. По его мнению, здесь творилось нечто подобное - бесконечная череда обвинений, казней и трагического абсурда. Он только надеялся, что скоро все закончится.
        Слава богу, сегодня он мог подумать о более приятных вещах.
        Дирк Мастер был удивлен, узнав о его желании жениться на Мерси Брюстер.
        - На квакерской дочке? Да ты в своем ли уме? Во имя Господа, почему?
        Мать же пришла в великое сомнение:
        - Не думаю, Джонни, что вы будете счастливы.
        Но Джон Мастер знал, что делает, а его родители ошибались. Глубоко ошибались.
        - Вообще-то, она не квакерша, - возразил он.
        Он полагал, что она была таковой, когда они познакомились. В конце концов, ее семья недавно прибыла из Филадельфии, и Мерси обращалась к людям высокопарно-архаически: «thee» и «thou»[23 - «Ты» и «вы» соответственно.]. Но он быстро выяснил, что ее отец, хотя и состоял в квакерах, был исключен из общины за то, что женился на англиканке. Теперь он не числился ни в какой конгрегации. Однако, позволив своей англиканке-жене водить детей в ее церковь, дома он требовал соблюдения квакерских, любезных его сердцу обычаев.
        - Ты, собственно, общаешься с квакершей, - с улыбкой заметила Джону Мерси. - В Филадельфии много таких смешанных семей. Там мы не очень-то позволяем идеям вмешиваться в нашу жизнь.
        Джон перво-наперво заметил, что этой квакерской девушке не было дела до его наружности. В отличие от большинства девиц. Поскольку он преуспел, его первоначальная неловкость в обращении с женским полом своего круга улетучилась. Когда он входил, большинство женских взглядов приковывалось к нему. Бывало, что молодые женщины вспыхивали при встрече с ним. Но не Мерси Брюстер. Она спокойно смотрела ему в глаза и говорила непринужденно.
        Казалось, ей был безразличен и собственный внешний вид. Она была обычная девушка, ростом чуть ниже среднего, с кудрявыми волосами, разделенными прямым пробором, и широко посаженными карими глазами. Она отличалась прозаичностью и пребывала в мире с собой. Он никогда не встречал никого похожего на нее.
        Было одно тревожное обстоятельство.
        - Я люблю читать, - сообщила она, когда он впервые нанес ей визит, и у него екнуло в груди.
        Но она показала ему не философский труд, а развеселый «Альманах» Бена Франклина, филадельфийского печатника. В эту книгу, полную баек и шуток, мог с удовольствием погрузиться и он.
        Несколько месяцев он видел в ней только друга. Он легко, по-свойски, приходил в ее дом. Если они встречались в чужом, он болтал с ней и вряд ли осознавал, что проводит в ее обществе больше времени, чем в чьем-то еще. Их беседы были напрочь лишены романтики. Они говорили о делах и вещах обыденных. Она, как большинство квакерских девушек, была воспитана в кротком сознании равенства с любым мужчиной, а ум у нее, несомненно, был деловой. Спросив у него о морских перевозках, она мгновенно и толково усвоила все, что он рассказал. Она не кокетничала с ним, а он не флиртовал с ней. Она не чинила ему спроса и принимала его таким, какой он есть. Ему было легко и радостно в ее присутствии.
        Раз или два он поймал себя на том, что нежно улыбается ей или чуть дотрагивается до плеча как будто в ожидании ответа. Но она неизменно предпочитала рассматривать это как проявление дружбы, и не больше. Откровенно говоря, в последнее время он даже задался вопросом, не сохраняет ли она дистанцию умышленно.
        Все изменилось, когда они отправились на проповедь.
        В истории христианства не раз возникали харизматичные проповедники: мужи, притягивающие одних и вдохновляющие еще б?льших; так начинается движение - любое движение, подобное реке, которая оставляет богатые залежи плодородной почвы для будущих поколений.
        Джон Мастер услышал о братьях Уэсли несколько лет назад. Воодушевленные пылкой верой и желанием проповедовать, они и некоторые их оксфордские друзья развернули евангелическое движение в лоне Англиканской церкви. В 1736 году Джон Уэсли прибыл в американские колонии - в Саванну, что в Джорджии, где надеялся обратить в свою веру коренное индейское население. И хотя через пару лет он вернулся отчасти разочарованным, на смену ему в Джорджии тотчас явился его оксфордский товарищ Джордж Уайтфилд. Тем временем евангелическая миссия Уэсли в Англии потихоньку росла. Тексты их проповедей пересекли Атлантику и достигли Филадельфии, Бостона и Нью-Йорка. Некоторые церковники сочли движение неприглядным и презрительно нарекли этих серьезных молодых людей методистами, но многие были вдохновлены их страстными речами.
        Летом 1739 года Джордж Уайтфилд, навестив в Англии Уэсли и посоветовавшись с ними, вернулся с целью шире распространить свое слово в колониях. Его первая остановка была в Филадельфии.
        - Он замечательный, - сказала Мерси Джону Мастеру.
        - Ты слышала его проповедь?
        - Конечно слышала. Я пошла с его другом, Беном Франклином. Будь уверен, - улыбнулась она, - что мистер Франклин не позволит никакой знаменитости прожить в Филадельфии и дня, не познакомившись с ним.
        - Он произвел на тебя впечатление?
        - Огромное. Голос могучий и такой звучный, что слышно за милю, как Господа нашего во время Нагорной проповеди. Говорит он то же, что и другие проповедники, но так расписывает картины, что они прямо перед глазами. Пробирает до костей. Он выступил под открытым небом и собрал многотысячную толпу. Многих буквально сразил.
        - И мистера Франклина?
        - Перед выходом он сказал мне: «Уайтфилд - хороший парень, но я не позволю водить себя за нос. Смотрите, я выложил из кармана все деньги. Теперь не дам ему ничего, пока голова не остынет».
        - Значит, Франклин ничего ему не дал?
        - Как раз наоборот. Мистер Уайтфилд проводил сбор средств для сирот Джорджии, и к концу проповеди мистер Франклин так разволновался, что одолжился у меня. Потом вернул, разумеется.
        Уайтфилд посетил Нью-Йорк дважды. Англикане и голландское реформистское духовенство не позволили ему выступить в их церквях. Зато его принял пресвитерианский священнослужитель. Он также проповедовал под открытым небом. Его речи понравились не всем. Когда он заговорил о необходимости богослужений для рабов, кое-кто расценил это как призыв к беспорядкам. В прошлом ноябре он снова приехал в город.
        - Хочешь его послушать? - спросила Мерси.
        - Да не особенно, - ответил Джон.
        - А я хочу еще раз услышать его на свежем воздухе, - сказала она. - Но мне нельзя соваться одной в такую толпу. Сопроводить меня было бы очень любезно с твоей стороны, - добавила она с легким укором.
        После этого Джон не сумел отказать.
        Холодным осенним днем они отправились по Бродвею. Миновали церковь Троицы и пресвитерианский дом собраний. Еще несколько улиц - и вот они уже шли мимо квакерского дома собраний. Чуть дальше, где вправо отходила старая индейская дорога, начиналась обширная треугольная пустошь Коммон - общественный выгон. И именно на Коммон, невзирая на холод, стекался народ. К приходу Джона и Мерси там уже собралась огромная толпа.
        Посреди Коммон был возведен высокий деревянный помост. Публика была разношерстная: почтенные купцы с семействами, ремесленники, подмастерья, матросы, рабочие, рабы. Джон, оглядевшись, прикинул, что сошлось уже тысяч пять, и люди все прибывали.
        Прождав больше получаса, толпа, однако, вела себя сдержанно и поразительно тихо. В воздухе витало предвкушение. И вот наконец к помосту направилось с полдесятка человек. Когда они дошли до места, один поднялся по ступеням и повернулся лицом к толпе. Джон ожидал какого-нибудь вступления, но не было ничего - ни гимнов, ни молитв. Проповедник громко прочел отрывок из Писания и перешел сразу к делу.
        Джордж Уайтфилд был облачен в простую «пасторскую рубашку» с белым воротничком. На нем был длинный парик. Но даже издалека Джон рассмотрел, что проповеднику еще не исполнилось тридцати.
        С какой, однако, уверенностью он вещал! Он рассказал притчу о Лазаре, восставшем из мертвых. Он довольно пространно цитировал Писание и другие источники, но внимать ему было легко. Толпа напряженно слушала с почтением к его учению. Затем Джордж Уайтфилд живописно обрисовал событие. Он не сдерживался в красках. Представьте труп, сказал он, не просто покойника в могиле, а труп смердящий. Вообразите себя рядом. Он снова и снова расписывал эту сцену столь ярко, что Джону Мастеру тоже почудился смрад разложения.
        Задумайтесь же над духовным смыслом этой притчи, призвал собравшихся Уайтфилд, не только о свершившемся чуде. Ибо не подобны ли они Лазарю? Смердящие в грехе и мертвые для Бога, пока не позволят Христу воскресить себя к новой жизни! И Джон, сам того не желая, невольно подумал о собственном беспутном прошлом, ощущая глубокую, волнующую правду в словах проповедника.
        Уайтфилд распекал их дальше - за леность, за грехи, за неспособность отречься от зла. Он приводил все мнимые препятствия на пути к Богу, какие мог измыслить, и разбирал каждое. А после, когда аудитория растрогалась, устыдилась и деться ей стало некуда, он приступил к наставлению.
        - Придите же! - повысил он голос. - Поспешайте и следуйте за Господом! Остановитесь, о грешники! - загремел он зычно и страстно. - Уверуй же, о необращенный муж! Не медли более, говорю я тебе, и впредь не делай ни шагу по твоей нынешней стезе! - Толпа находилась в его власти. Он овладел публикой. - Прощайте, плотские похоти! - воскликнул он. - Мне больше не по пути с вами! Прощай, гордыня жизни! О, сколько в тебе рассудка! Господь простирает к нему Свою могучую десницу. Да, Он простирает! - И голос его возвысился до экстаза; толпа же взирала на него снизу - кто просветленно, кто со слезами на глазах. - Судия перед вратами. Он тот, кто явится и не замедлит быть. - Теперь он воззвал к собравшимся, время пришло, пробил тот час, что приведет к спасению. - И мы воссияем, аки звезды на небосводе в царстве нашего Небесного Отца, отныне и вовеки…
        Призови он их приблизиться, прикажи упасть на колени - большинство подчинилось бы.
        И Джон Мастер, сам того не желая, тоже был готов прослезиться. Его затопило большое, теплое чувство. Он глянул на стоявшую рядом Мерси и узрел, что та буквально лучится добром с такой спокойной уверенностью, какой хватило бы, проживи он с ней всю свою жизнь, для познания неведомых ему прежде и мира, и счастья, и любви.
        Тогда-то он и решил жениться на ней.
        Родители умоляли его повременить с объяснением в чувствах. Познакомиться с ней получше и действовать наверняка. Они смекнули, что дело было отчасти в эмоциях, возбужденных проповедью Уайтфилда, и были рады, когда вскоре евангелист покинул город, а еще больше обрадовались весной - тому, что он не вернулся.
        Между тем Джон продолжал, как обычно, встречаться с Мерси.
        Но даже будь он осторожен и продолжай скрывать свои чувства, к весне она не могла не понять, что его возрастающее влечение к ней способно привести к чему-то большему, чем дружба. Ему же это деликатное ухаживание было в новинку. До сих пор его отношения с женщинами были весьма прямолинейными и так или иначе разрешались стремительно. Но эта постепенная эволюция, по ходу которой он изучал ее и с каждым днем все больше ценил ее качества, вела его в неизведанный край. К Пасхе он влюбился по уши, и она не могла об этом не знать. Лишь городские волнения заставили его отложить объяснение в любви. Они и еще одно.
        Он не был уверен во взаимности своего чувства.
        Мерси Брюстер не ведала лукавства и мыслила независимо, но он не понимал ее отношения. Она не подавала никаких знаков. Он мог сказать лишь, что она любила его как друга и что-то - неведомо что - удерживало ее от поощрения его к большему. Недавно он недвусмысленно заявил о своих намерениях. Он выказал любовное влечение, обнял ее за талию, поцеловал целомудренным поцелуем и чуть не зашел дальше. Однако она, хотя и не вполне отвергла эти наскоки, оказала некоторое сопротивление и молча отдалилась, проявив нечто большее, чем обычную квакерскую благопристойность.
        Что ж, настало время внести ясность. Он уведомил ее, что вечером зайдет и хочет побеседовать наедине, а потому она должна была понять, что произойдет. Но он не был уверен в ее ответе.
        Неудивительно, что под шелковый жилет он надел на счастье вампумный пояс.
        Мерси Брюстер ждала. Она оделась получше, выглядела неплохо и решила, что это сослужит свою службу.
        Она уже давно переговорила с родителями о Джоне Мастере. В конечном счете ее отец разрешит. Мистер Брюстер несколько сомневался в нравственных принципах юноши, но был не слишком настроен против него. Мать знала родителей Джона и считала их почтенными людьми, не говоря об их богатстве, про которое было известно всем.
        Если Джону Мастеру было легко в обществе Мерси Брюстер, то этому не приходилось удивляться. Она выросла в уютном и милом городе. Хотя Филадельфия была основана только в конце XVII века, она располагалась так удобно для южных рынков и была настолько готова принять переселенцев любых вероисповеданий и национальности, что уже превзошла размерами и Бостон, и Нью-Йорк. И может быть, безмятежность этого места объяснялась тем, что Филадельфия раскинулась не на бесплодных каменистых землях Массачусетса, а на пышнейших лугах в Америке. Сыграла свою роль и религия. Квакеры, столь выделявшиеся в городе, были народом обходительным и скрытным - полная противоположность суровым пуританам, которые основали Бостон и всегда считали своим призванием судить окружающих и помыкать ими.
        Если житель Филадельфии читал книги, то и ладно, коль скоро он не навязывал их другим. Избыток учености, избыток достижений, избыток успеха - избыток всего, что могло нарушить растительный и благочестивый покой ее пышных лугов и широких долин, - предавался в счастливой Филадельфии анафеме с момента ее основания. Если Джон Мастер знал свое дело, происходил из хорошей семьи и был дружелюбным малым, то это все, что требовалось милой филадельфийской девушке.
        Правда, Джон Мастер ошибся насчет одного. Он думал, что Мерси не заметила его сходства с греческим богом. Еще как заметила! Когда он впервые заговорил с ней, Мерси понадобилось все ее квакерское воспитание, чтобы остаться невозмутимой. «Я должна судить по душе, а не по внешности», - напоминала она себе снова и снова. «Но как возможно, чтобы этот божественный человек захотел тратить время на такую, как я, замухрышку?» Она долго считала, что он видит в ней лишь невинную подругу. Никто не мог заподозрить его в большем. Когда он намекнул на это раз или два, она подумала, уж не глумится ли он. Но даже когда его чувства представились более сильными, одно обстоятельство продолжало тревожить Мерси Брюстер.
        Она не знала, добр ли он. О да, он был достаточно добрым вообще, в обыденном смысле. Он любил своих родителей. Похоже, что у него водились порядочные друзья. Но квакерская девушка была в этом смысле более требовательной, чем думал Джон. Она задавалась вопросом: случалось ли ему искренне, по-настоящему, переживать за других? Конечно, он был молод, а юность эгоистична, но в этом пункте она должна быть удовлетворена.
        Она не могла сообщить ему об этом сомнении. Заподозри он, в чем беда, ему было бы слишком легко потрафить ей каким-нибудь благородным жестом. Все, что ей оставалось, - наблюдать, ждать и надеяться. Не уверившись в этом, она не сможет его полюбить.
        Он знать об этом не знал, но молебен на Коммон стал испытанием. Откажись он идти, она бы тихо замкнулась, тайком захлопнула внутреннюю дверцу и осталась ему другом, но не больше. Во время проповеди Уайтфилда она исподтишка следила за ним, хотя Джон ничего не заметил. Она видела, как он был тронут, заметила слезы в его глазах и осталась довольна. Он добр, сказала она себе. У него есть сердце. Но было ли дело только в проповеди Уайтфилда, или за этим крылось нечто еще, более серьезное и основательное? Она продолжила слежку. Даже когда стало ясно, что он готов объясниться в любви, она не позволила себе отречься от задуманного, осталась в сомнениях и сохранила дистанцию.
        И это далось ей с трудом, ибо вот уже несколько месяцев она была полностью, мучительно влюблена.
        Он придет сегодня вечером. Она знала, что он скажет. Но все еще не была уверена в своем ответе.
        Юному Гудзону не везло. Он сунулся в несколько гостиниц, но везде ему было сказано, что мест нет. Он знал кое-какие уголки, пользовавшиеся дурной славой, но до сих пор избегал их. Он заглянул к знакомому матросу, надеясь найти ночлег, но тот уехал из города, ибо времена были скверные. Другой приятель, такой же вольный чернокожий, как он сам, угодил за решетку. По пути же к знакомому канатчику, минуя Веси-стрит, он совершил ужасную ошибку.
        Он сразу заметил дымящую трубу. Она принадлежала дому, что находился через несколько дверей. Даже в сумерках он различил густой черный дым, хотя не заметил пламени. Надо бы проследить, подумал он, но решил не вмешиваться и продолжил путь - тут-то из-за угла и вывернула пара дозорных.
        Они тоже увидели дым. И чернокожего. И уставились на него. Пристально и сурово.
        А он ударился в панику.
        Он знал, о чем они подумали. Никак это чернокожий поджигатель? Он, разумеется, мог остаться на месте и заявить о своей невиновности. Но вот поверят ли ему? Так или иначе, его еще и разыскивал капитан корабля, и Гудзону не улыбалось предстать перед властями. Выход был только один. Он бросился наутек. Скорее за угол, в проулок, потом через стену, затем в другой проулок - и он оторвался.
        Пройдя половину Ферри-стрит, Гудзон понадеялся, что очутился в безопасности, но позади вдруг послышался топот ног, и он, обернувшись, увидел двоих дозорных.
        На миг он растерялся. Бежать? Возможно, он и скроется, но если нет, то бегство подтвердит его вину. Поймут ли они в темноте, что он тот самый чернокожий? Наверное, нет. Но им, быть может, все равно. Он заколебался и был готов снова задать стрекача, когда увидел еще одного человека, который шел к нему с другого конца улицы. Это был ладный здоровяк с тростью, увенчанной серебряным набалдашником. Небось поймает, если он бросится бежать, а дозорные устроят погоню! Осталось стоять на месте со всем возможным достоинством.
        Дозорные подбежали к нему. Хотя он не тронулся с места, один схватил его за шиворот.
        - Попался! - встряхнул. - Мы тебя видели!
        - Что вы видели?
        - Там, на Веси-стрит. Ты поджигал…
        - Чего?.. Да не было меня на Веси-стрит!
        - Не гавкай, ниггер. Пойдешь в кутузку.
        Тут приблизился человек с тростью.
        - В чем дело? - спросил он.
        - Мы видели, как этот мелкий ниггер поджигал дом на Веси-стрит, - сказал один из дозорных. - Верно, Герман?
        - Мог, - ответил второй.
        Но Гудзон заметил в нем некоторую неуверенность.
        - Это не я! - возразил Гудзон. - Меня даже не было в той части города…
        - А когда это случилось? - осведомился незнакомец.
        - Минут десять назад, да, Джек? - сказал Герман.
        - По ниггеру тюрьма плачет, - ответил Джек.
        - Не по этому, - хладнокровно произнес незнакомец. - Потому что я только пять минут как отправил его с поручением, а до того он был со мной. - Он посмотрел Гудзону в глаза и вновь повернулся к дозорным. - Меня зовут Джон Мастер. Дирк Мастер - мой отец. А этот раб принадлежит мне.
        - Да неужели? - подозрительно спросил Джек.
        Но Герман был готов уступить.
        - Тогда все ясно, - сказал он. - По-моему, тот и выглядел-то иначе.
        - Вот же черт! - ругнулся Джек.
        Незнакомец дождался, пока дозорные не скроются за углом, и заговорил:
        - Ты ведь не поджигал?
        - Нет, сэр, - сказал Гудзон.
        - Потому что если поджигал, то у меня неприятности. Ты чей?
        - Ничей, сэр. Я вольный.
        - Вот как? Где ты живешь?
        - У моего деда была таверна на берегу, но он умер. Его звали Гудзон.
        - Знаю. Выпивал там.
        - Не припомню вас, сэр.
        - Заглянул всего раз или два. Но я побывал во всех тавернах. В большинстве напился. Как тебя звать?
        - Тоже Гудзон, сэр.
        - Гм… Так где же ты сейчас проживаешь?
        - Пока нигде. Я был в плавании.
        - Гм… - Спаситель смерил его взглядом. - Сбежал с корабля? - (Гудзон промолчал.) - Сегодня в доках бушевал пьяный капитан, все искал мальчишку-негра, который удрал с борта. Не сказать чтобы он мне понравился. Надирался и на борту, как я понимаю.
        Гудзон подумал. Незнакомец почему-то был на его стороне.
        - Он дважды чуть не утопил корабль, - признался он.
        - Что ж, лучше тебе какое-то время побыть при мне, - заявил Джон Мастер. - Будешь изображать раба, пока не подвернется что-нибудь поприятнее.
        - Я вольный, сэр, - напомнил ему Гудзон.
        - Ты идешь со мной или нет? - спросил благодетель.
        И Гудзон, осознав, что податься ему некуда, принял предложение. По крайней мере, на какое-то время он окажется в безопасности.
        Мерси Брюстер была немало удивлена, когда Джон пришел с новым рабом. Ему понадобилось несколько минут, чтобы все объяснить, после чего Гудзона отослали на кухню.
        - Мне кажется, он говорит правду, - сказал Джон, когда Гудзон ушел и уже не мог слышать. - Если нет, то я страшно ошибся. - Он улыбнулся. - Боюсь, мне пришлось солгать, Мерси. Ты этого не одобришь.
        - Но ты же солгал, чтобы спасти его от незаслуженного ареста. Может быть, даже жизнь ему спас.
        - Наверное, так. Я не мог бросить беднягу в таком положении.
        - Не мог, - подтвердила она тихо. - Я вижу.
        - Надеюсь, ты не сердишься за то, что я привел его сюда.
        - О нет, - ответила она, чуть задохнувшись, - я ничуть не сержусь. - Она надолго приковалась к нему взглядом и решила. Да, он был добр. Он никогда бы так не поступил, не будь он добр. И тогда, втайне затрепетав, она спросила: - Джон! Ты, кажется, хотел мне что-то сказать?..
        Таверна Монтейна

1758 год
        В ночь Гая Фокса в Нью-Йорке сжигали папу.
        В Англии 5 ноября считалось знаменательным днем. Прошло полтора века с тех пор, как католик Гай Фокс предпринял попытку взорвать протестантский парламент, после чего завелся обычай ежегодно сжигать его чучело. По этой самой причине торжества во многом напоминали древние ритуалы Хеллоуина. Ночь Гая Фокса пришла и в Нью-Йорк. Однако со временем ньюйоркцы решили улучшить старый английский обряд и добраться до самой сути. Они поволокли по улицам чучело самого папы с дальнейшим сжиганием его вечером на огромном костре, и все ликовали. По крайней мере, почти все. Городские католики могли бы и возразить, но их было мало, и им хватило ума помалкивать.
        Тем вечером Джон Мастер заметил в собравшейся на Бродвее толпе Чарли Уайта, махнул ему рукой и улыбнулся. А Чарли кивнул, но без улыбки. И Джон сообразил, что они уже годы как не общались, и начал пробираться к нему.
        И может быть, Джону Мастеру было чуть-чуть неловко произнести: «Рад тебя видеть, Чарли». И он едва не брякнул: «Как раз вчера о тебе вспоминал», но сдержался, потому что это было бы ложью, черт побери, и оба это знали. Тут он, к счастью, осознал, что они находятся прямо перед таверной Монтейна, и предложил: «Пойдем-ка выпьем». Как в старые добрые времена.
        Старые времена. Чарли помнил старые времена будь здоров. В те деньки они с Джоном Мастером были неразлейвода.
        Счастливые времена. Рыбалка. Прогулки по Бродвею рука об руку. Ночевки в лесу, где им однажды помстилось, что заревел медведь. Лодочный поход на Губернаторский остров - на целый день, Джон прогуливал школу. Городские проказы. Раз или два Джон брал его в отцовский баркас для ночной доставки мелассы с французских судов. Отец же Джона прилично подмазал Чарли, чтобы молчал, хотя Чарли скорее бы умер, чем обмолвился словом.
        Он был почти членом семьи. Это была настоящая дружба.
        Когда Джон повзрослел, они пошли и по тавернам. Но Чарли не мог напиваться наравне с Джоном, потому что работал. Поэтому Джон надирался в стельку с матросами, а Чарли отводил его домой.
        Потом Джон начал работать и отдалился. Он редко виделся с Чарли, и тот все понял. «Не хочет знаться со мной, - решил Чарли, - потому что я напоминаю ему о том, от чего он хочет отделаться. Я напоминаю о нем самом, каким он был раньше». Он понял, но все равно обиделся. Они иногда встречались и даже пропускали стаканчик, да только прошлого не вернуть.
        Однажды Чарли допустил мелкий промах. Он был на рыночной площади и случайно заметил у входа в форт Джона, который беседовал с купцом. Чарли подошел и, как обычно, поздоровался с другом, а Джон наградил Чарли холодным взглядом, потому что его перебили. Купец тоже не слишком обрадовался вмешательству такого типа. Вот Чарли и поспешил отойти, чувствуя себя немного глупо.
        На следующий день Джон спозаранку явился к нему в дом.
        - Прости за вчерашнее, Чарли, - сказал он. - Ты застал меня врасплох. Я раньше никогда не имел дела с тем малым и пытался понять, чего он хочет.
        - Ничего страшного, Джон. Пустяки.
        - Вечером свободен? Можем выпить.
        - Не сегодня, Джон. В другой раз.
        Но другого раза, конечно, не было. Бессмысленно. Они уже обитали в разных мирах.
        Правда, Джон его не забыл. Примерно через год он зашел снова. Чарли был человек рабочий, но владел еще и телегой, так что время от времени промышлял перевозками. Джон спросил, не поможет ли он Мастерам развезти кое-какой товар по окрестным фермам. Это будет постоянный подряд, на полный рабочий день еженедельно, и условия приличные. Чарли обрадовался, и эта сделка растянулась надолго. В последующие годы Джон приобщал его и к другим делам, когда выдавалась возможность.
        Однако по сути это был случай, когда богач дает работу бедняку. В последний раз Чарли получил поручение не от Мастеров, а от клерка, пришедшего заключить договор.
        Оба они женились: Джон - на квакерше из Филадельфии, Чарли - на дочери возчика. Оба обзавелись семьями. Джон не знал, как зовут детей Чарли, зато Чарли было известно о Джоне все.
        Дело в том, что Чарли часто думал о Джоне. Он нередко проходил мимо красивого дома Мастеров. Он знал в лицо и миссис Мастер, и ее отпрысков. Он собирал о них сплетни по тавернам. Его подстегивало любопытство - быть может, немного болезненное. Но Джон Мастер удивился бы, узнай он, сколь глубоко был посвящен в его дела Чарли Уайт.
        Они устроились за деревянным столом в углу и пригубили спиртное.
        - Как поживает твое семейство, Чарли? Дела в порядке?
        Чарли необходимо было побриться, на лице появились морщины. Его глаза сузились под копной черных волос.
        - Семейство живо и здор?во, - признал он. - Говорят, ты немало преуспел.
        - Так и есть, Чарли. - Отрицать это было бессмысленно. - Много людей нажилось на войне.
        Три года назад умерла мать Джона, а его отец Дирк отошел от дел и перебрался на свою маленькую ферму, которая находилась к северу от Манхэттена в графстве Уэстчестер. Он был очень доволен тамошней жизнью под присмотром домработницы. «Ты похож на старого голландца, почившего от трудов на своем бувери», - с любовью говорил ему сын. И хотя Дирк любил быть в курсе всех дел, за семейный бизнес теперь полностью отвечал Джон Мастер. А тот, спасибо войне, процветал, как никогда раньше.
        Ибо давнее соперничество Франции и Британии приняло новый оборот. С минувшего века две эти силы боролись за контроль над индийским субконтинентом, прибыльной торговлей сахаром в Вест-Индии и северным меховым промыслом, однако в Америке их конфликты сводились главным образом к стычкам, осуществляемым при содействии ирокезов в верховьях Гудзона и реки Святого Лаврентия далеко на севере от Нью-Йорка. Но недавно они попытались овладеть долиной Огайо, что находилась на западе и вошла в обширные северные владения Франции на реке Миссисипи в Луизиане. В 1754 году довольно молодой и зеленый офицер британской армии из Виргинии по имени Джордж Вашингтон вторгся в долину Огайо и обустроил там маленький форт, откуда его немедленно вышвырнули французы. Сам по себе инцидент был мелким, но в Лондоне он принудил британское правительство к решению. Настало время раз и навсегда изгнать заклятого врага с северо-восточных земель. Войну затеяли всерьез.
        - Спасибо Джорджу Вашингтону за то, что сколотил мне состояние, - весело говаривал Джон Мастер.
        Война означала приватирство, и Джон Мастер хорошо на нем нажился. Дело было рискованным, но он это учел. Большинство походов оказалось убыточным, но прибыль от захвата нескольких кораблей была баснословной. Имея долю в десятке кораблей зараз и усредняя риск, он добился того, что доход превысил расходы. Фактически он сумел ежегодно удваивать, а то и утраивать свое состояние. Это была игра богача, но он мог ее себе позволить.
        Однако настоящим благом для Нью-Йорка стала британская армия. Не прошло много времени, как для борьбы с французами из Англии прибыли десять, двадцать, а вскоре и двадцать пять тысяч «красных мундиров», сопровождаемые огромной флотилией с почти пятнадцатью тысячами матросов. Все они очутились в Нью-Йорке и Бостоне.
        Армия и флот нуждались в продовольствии. И не только в нем: офицеры пожелали себе домов и всевозможных услуг. В придачу к постоянным поставкам на Карибские острова Джон Мастер получал правительственные заказы на огромные партии зерна, древесины, тканей и рома; тем же самым занималось и большинство его знакомых торговцев. Скромные ремесленники, тоже заваленные заказами, взвинчивали цены. Правда, некоторые рабочие жаловались на то, что болтавшиеся без дела солдаты устраивались на временную подработку и крали их заработок. Но в общем и целом трудовые семейства вроде того, что было у Чарли, могли выручить неслыханно много. Большинство ньюйоркцев, имевших хоть что-нибудь на продажу, с чувством произносили: «Благослови Господь эти „красные мундиры“!»
        - Я много строю, - сказал Чарли. - Жаловаться грех.
        Они пили весь вечер и говорили о семьях и старых временах. И Джону при воспоминании о былом казалось, что было не так уж плохо водиться с ребятами вроде Чарли. «Пусть я богат и мне сорок, живу припеваючи, - подумал он, - но мне знакома жизнь улиц, причалов и кабаков, что только на пользу делу». Он знал, о чем думают такие, как Чарли, знал, когда они лгут, и находил с ними общий язык. Он подумал о своем сыне Джеймсе. Джеймс был хороший малый. Джон любил мальчишку и не ведал с ним особых хлопот. Он взял на себя его общее образование и постоянно растолковывал тонкости городской торговли - учил, на что обращать внимание. Наставлял на истинный путь. Но фактом, по мнению Джона, было то, что молодое поколение воспитывалось в духе излишнего аристократизма. Как отец, Джон считал, что Джеймсу следует усвоить уроки, которые вынес он сам.
        Поэтому, когда Чарли уже запоздно обронил, что его Сэму стукнуло тринадцать - ровно как Джеймсу, Джон вдруг подался к нему со словами:
        - Знаешь, Чарли, хорошо бы они сошлись, твой Сэм и мой Джеймс. Как ты считаешь?
        - Я не против, Джон.
        - Так, может, я его пришлю?
        - Ты знаешь, где меня найти.
        - Тогда послезавтра. Днем.
        - Будем ждать.
        - Он придет. Давай по последней.
        Когда они простились, папа уже сгорел дотла.
        На следующее утро Джон Мастер рассказал Джеймсу о Чарли Уайте и велел заглянуть к нему завтра. Вечером напомнил еще раз. В назначенный день он подробно объяснил, как найти дом Чарли, и велел Джеймсу не опаздывать. Тот пообещал явиться в срок.
        В тот же день Мерси Брюстер ждала своего гостя. Она тщательно выбрала время. Ушли и Джеймс, и Сьюзен, его старшая сестра. Муж вернется еще не скоро. Когда архитектор пришел, Гудзон проводил его в гостиную, где она расчистила столик, на котором вскоре и разложили чертежи.
        Она готовила для мужа усыпальницу.
        Нет, она не желала Джону смерти. Ни в коем случае. Ее любовь проявлялась в заботе о Джоне, живом или мертвом. А коли так, то, будучи квакершей, она отличалась практичностью.
        С годами любовь Мерси к мужу только усилилась. Стоило ей увидеть новый парик или сюртук, сшитый по последней лондонской моде, или великолепный экипаж, как она сразу думала: «Моему Джону пойдет». При виде красивого шелкового платья она воображала, как порадует этой обновой Джона и как хороши они будут вдвоем. Если замечала в красивом соседском доме чиппендейловский стул или какие-то особенные обои, то склонялась приобрести такие же, чтобы придать элегантности своему и сделать его достойным своего мужа. Она даже заказала их портреты модному художнику мистеру Копли.
        Ее страсть была невинна. Она никогда не отрывалась от квакерских корней. Ее тяга к роскоши не имела целью выставиться за счет других. Но поскольку ее муж был хорошим человеком, благословленным успехом в делах, то она не видела греха в том, чтобы радоваться хорошим, ниспосланным Богом вещам. В этом она безусловно являлась образчицей квакерства. Квакеры-олигархи правили Филадельфией, как венецианские аристократы. На севере же Нью-Йорка именно богатый квакер Мюррей построил роскошную загородную виллу, которую нарекли Мюррей-Хилл.
        Здесь же, в городе, Бог никогда еще не предоставлял столь широких возможностей к шикарной жизни. Если во времена юности Джона утонченные бостонцы и европейцы находили Нью-Йорк грубоватым, то ситуация быстро менялась. Зажиточные классы селились все дальше от уличной суеты. Чистые георгианские улочки и площади замыкались в изысканной тишине. Перед старым фортом раскинулся скромный и приятный парк Боулинг-Грин, разбитый по образу и подобию лондонских Воксхолл и Ранела-Гарденз. Он стал тихой гаванью для прогулок почтенных людей. Театров и концертных залов было маловато, зато британские офицеры-аристократы, недавно прибывшие в город, могли приобрести дома ничуть не хуже тех, что остались на родине. Дом богатого торгового семейства Уолтон с дубовой обшивкой и мраморным холлом посрамил даже хоромы британского губернатора.
        Англия. Все дело было в Англии. Британские законы о грузовых перевозках почти не допускали в американские порты товары из материковой Европы, но это едва ли имело значение. Англия поставляла все, чего требовали утонченные вкусы. Фарфор и стекло, серебро и шелка, всевозможные предметы роскоши, все утонченное и грубое привозилось в Нью-Йорк из Англии на льготных кредитных условиях, которые стимулировали потребление. Миссис Мастер скупала все. По правде говоря, она бы с б?льшим удовольствием пересекла океан и посетила Лондон, дабы увериться, что ничего не пропустила. Но при мужниной занятости мечтать об этом не приходилось.
        Джон Мастер отказал ей только в одном - в загородном доме. Не в ферме наподобие старых бувери Стайвесантов и им подобных, а именно в доме, пусть с сотнями акров сельскохозяйственных угодий - не это было важно. Там можно было бы укрыться от нездорового и знойного городского лета. Но главное, дом - вилла и парк - явились бы наградой: местом, где джентльмен мог продемонстрировать хороший вкус. Такова была старая добрая традиция: богатые джентльмены обзаводились парками в эпоху Ренессанса, в Средние века и во времена Римской империи. Теперь настала очередь Нью-Йорка. Кое-что было на Манхэттене; существовал дом Уоттсов на Роуз-Хилл и тот же, разумеется, Мюррей-Хилл; имелись и другие с позаимствованными лондонскими названиями - например, Гринвич и Челси. Некоторые находились чуть дальше к северу, как поместье ван Кортландтов в Бронксе. Как хорошо смотрелся бы ее муж в таком месте! Он вполне мог позволить это себе, но категорически отказался.
        - Всегда можно съездить на отцовскую ферму, - заявил Джон. Он уже купил еще севернее и теперь расчищал две тысячи акров земли в графстве Датчесс. - Уэстчестер и Датчесс будут главными зерновыми краями на севере, - сказал Джон. - И я засею зерном каждый ярд моей земли.
        И пусть она вздыхала, но жившая в ней квакерша понимала его правоту.
        Однако порой она по-прежнему задавалась вопросом: что сделать для мужа еще, не выходя за границы города? У них были и дом, и мебель с портретами - чего же боле?
        Да вот же, усыпальницу. Мавзолей. Если нельзя построить дом, чтобы прожить в нем несколько лет, то можно гораздо дешевле возвести гробницу, чтобы покоиться в ней вечно. Мавзолей отличит супруга, рядом похоронят ее, а следом - их потомков. Это достойный замысел. Можно нанять архитектора. Можно показывать знакомым чертежи. Она уже месяц занималась этим делом, но сохраняла тайну. Она готовила мужу новогодний сюрприз.
        А потому немало смутилась, когда в три часа дня муж вернулся раньше, чем она ожидала, и застал ее в обществе архитектора с разложенными чертежами.
        Джон Мастер уставился на план своей усыпальницы. Она была под стать римскому императору. Он отлично знал, что некоторые старые землевладельческие семейства в округе, особенно пресвитерианцы, посмеивались над претензиями нью-йоркских торгашей, и в чем-то понимал их, а потому не винил. Но, посмотрев на жену с любовью, он лишь заметил:
        - Что же ты, Мерси! Мне чуть за сорок, а ты уже хоронишь меня.
        Затем, поскольку единственным жениным недостатком было то, что она не всегда понимала шутку, а сам он заново поразился нелепой пышности гробницы, Джон опустился на чиппендейловский стул и разразился хохотом.
        Но быстро встал, поцеловал жену и сказал, что благодарен ей. И улыбнулся украдкой, ибо раскрыл ее план, тогда как и сам готовил ей сюрприз. Но о его секрете, порадовался он, ей все еще ничего не известно.
        - Кстати! А Джеймс вернулся от Чарли Уайта? - спросил он и получил отрицательный ответ. - Добро, - сказал он.
        Наверное, это означало, что встреча проходила хорошо.
        В полдень того же дня Чарли Уайт с сыном ждали перед своим двориком. Улица, где они жили, относилась к западной стороне Бродвея и находилась неподалеку от таверны Монтейна и в полумиле к северу от церкви Троицы, которой принадлежала земля. Если в фешенебельных кварталах улицы были красиво вымощены, а дома построены из кирпича, то ближе к Коммону, где жил Чарли, дороги оставались грунтовыми, а ветхие дома строились из некрашеной дранки. Но район был довольно веселым.
        Во дворе позади них стояла телега Чарли с намалеванным красной краской номером. У Чарли было три сына и две дочери. Старший был матросом, средний - пожарным; он гордо разъезжал на новеньком пожарном насосе, доставленном из Лондона. Юный Сэм помогал отцу. Сэм не знал, как отнестись к визиту Джеймса Мастера.
        - Мне-то что делать - взять его с собой торговать устрицами на улице? - спросил он.
        Устрицы - еда бедняков. Сэм часто выручал скромные деньги, продавая их.
        - Будь самим собой, - ответил отец.
        Больше говорить было незачем. Если богатый Джеймс Мастер должен сдружиться с Сэмом… Что ж, невозможно сказать, куда заведет подобная дружба.
        Правда была в том, что Чарли Уайт чрезвычайно разволновался из-за этого визита. После долгих лет его детская дружба с Мастерами возродится. Вернутся ли старые добрые времена?
        Накануне вечером он много чего порассказал своим близким о юности, прошедшей в обществе Джона Мастера. Немного выпил. Чуток прихвастнул. Дети всегда знали про эту дружбу, но лишь немногое, а отец говорил о ней редко. Слушая его теперь, они слегка удивились, и рассказ произвел на них сильное впечатление.
        Жена впечатлилась меньше. Миссис Уайт была пухлой, уютной особой. Она любила Чарли, но за годы замужества изучила его слабости. Перевозки никогда не приносили того дохода, что получал ее отец. Он не всегда сосредоточивался на деле, которым занимался. Она боялась, что нынешняя встреча разочарует его, и всяко не хотела, чтобы их дети набрались каких-нибудь дурацких идей. Многолетний брак с Чарли превратил ее в скептика.
        - Значит, ты выпил с Джоном Мастером и пригласил его сына.
        - Это не я, - сказал Чарли. - Он сам сподобился.
        - Во хмелю.
        - Видал я его во хмелю, он не был пьян.
        - Ты думаешь, что богатенький юный Мастер придет?
        - Я знаю, что придет. Мне так сказал его отец.
        - Ну, может быть, да, а может, и нет, - заметила жена. - Но вот что я тебе скажу, Чарли: Джону Мастеру что-то нужно. Не знаю, что именно, но, получив это, он снова тебя забудет, как сделал раньше.
        - Ты ничего не понимаешь, - возразил Чарли. - Он мой друг.
        Дети смотрели на него во все глаза. Жена промолчала.
        - Сама увидишь, - сказал Чарли.
        И вот Чарли и Сэм ждали. На улице было людно. Однажды прошел какой-то знатный субъект, но юный Джеймс Мастер все не показывался. Прошло четверть часа. Сэм посмотрел на отца.
        - Он придет, - сказал Чарли.
        Прошло еще четверть часа.
        В час дня Чарли обратился к сыну:
        - Можешь приниматься за дело, Сэм.
        Но сам простоял еще долго, глазея на улицу.
        Тем же вечером в шесть часов Джеймс Мастер шел домой и надеялся, что не застанет там отца. Он все еще обдумывал, что бы такое сказать.
        Он искренне хотел дойти до Чарли Уайта. В каком-то смысле, если вдуматься, он почти так и сделал. По крайней мере, вышел вовремя. Но что-то удерживало его. Ему не хотелось знакомиться с Сэмом Уайтом. Нет, он не смотрел на бедняков свысока. Не в этом дело. Но было бы здорово, если бы отец не договаривался на его счет.
        Он-то знал, откуда дует ветер. Очередная попытка отца его воспитать. «Воображает, что мне нужны такие друзья, как Сэм Уайт, чтобы познать мир и вырасти, как вырос он сам», - думал Джеймс.
        И лучше бы отец не лез со своими напоминаниями и предписаниями! Сказать ему об этом, конечно, не выйдет, но в данный момент Джеймсу искренне казалось, что в случившемся больше отцовской вины, чем его собственной.
        Возможно, это был просто рок. По пути он встретил приятеля - не задержаться было нельзя. А после уже совсем собрался идти дальше, но понял, что задержался слишком надолго и все равно уже поздно.
        Поэтому он счел, что лучше всего будет сказать: искал, да не нашел, схожу завтра. И он уже точно решил так и сделать, когда столкнулся с отцом на минуту раньше, чем рассчитывал, перед самым домом.
        - Ну, как оно прошло, Джеймс? - выжидающе улыбнулся отец. - Правда, Чарли тот еще тип? А как тебе понравился Сэм? Яблочко от яблоньки?
        - Ну… - Джеймс оценил отцовское нетерпение. - Нет. По-моему, довольно смирный.
        - Но был настроен дружески, я надеюсь. А ты?
        - Да… Да, я тоже. - Он напрочь увяз, совершенно того не желая. Сдаться и признаться? Отец, наверное, выпорет его, но это не беда. Хуже то, что он разочаруется. Хоть бы отстал и не ругался!
        - Значит, увидитесь снова? - с надеждой спросил отец.
        - Пожалуй, да. Не беспокойся, отец, мы свидимся, если захотим.
        - Вот молодцы!
        - Ты только не трогай нас, отец.
        - Да. Да, конечно. Не волнуйся, мой мальчик, я не буду вмешиваться. - И с этими словами отец отпустил его в дом.
        Отбрехался? Он не был в этом уверен. Он знал, что отец не часто видится с Чарли Уайтом, но они обязательно встретятся. Джеймс подумал, что будет лучше завтра же сходить к тому и сказать, что перепутал день, а дальше пообщаться с Сэмом. Так он преотлично заметет следы и все исправит. И Джеймсу почти удалось это сделать, но на другой день он так долго откладывал выход, что понял в итоге: увы, он опять опоздал. На следующий день история повторилась. На третий же он уже решил плюнуть на все, когда посреди улицы остановилась телега с намалеванным красным номером и коренастый возчик, с недельной щетиной и в тяжелом кожаном плаще, наклонился к нему и спросил:
        - Не ты ли будешь Джеймс Мастер?
        - Может быть. Кто спрашивает?
        - Некто по имени Чарли Уайт. Я думал на днях, что ты заглянешь.
        Вот он, шанс. Он мог сказать, что как раз и идет. Извиниться. Исправить все. Секундное дело. И почему же он этого не сделал? Потому что внезапно возникло внутреннее сопротивление всей канители, а может быть, глупый страх попасться. Он сам не понял, что это такое и почему, но тем не менее услышал, как сам говорит:
        - Я ничего об этом не знаю, мистер Уайт. Чем могу быть полезен?
        И это было сказано так вежливо, с голосом и выражением лица столь невинными, что Чарли Уайт купился.
        - Ничего, молодой джентльмен. Ошибочка вышла. Я, видно, неправильно понял.
        И он, хлестнув конягу, покатил прочь.
        Жена оказалась права, подумал Чарли. Возбудив в нем надежды, заставив своего якобы друга почувствовать некоторую привязанность с его стороны, Мастер даже не потрудился поговорить с мальчиком. Лишь выставил его дураком перед Сэмом и унизил перед всем семейством. Он уже тяготился подчеркнутым молчанием жены. Он видел, что дети глядят на него со смесью жалости и насмешки. Возможно, Джон забыл или передумал. Независимо от причины ясно стало одно: бедняцкие чувства в итоге не принимались в расчет. Не было ни дружбы, ни уважения - ничего, кроме презрения со стороны богача. Другого объяснения не существовало. И с этого дня Джон Мастер, сам того не подозревая, обзавелся тайным врагом.
        Джон Мастер не видел Чарли Уайта недели две. Однажды он спросил у Джеймса, общается ли тот с Сэмом, а Джеймс промямлил что-то уклончивое, и Джон свернул разговор. Но он все равно заглянул бы к Чарли, когда бы не мелкий инцидент.
        Если тринадцатилетний Джеймс был несколько робок, то дочь Джона Сьюзен, которая была на три года старше и унаследовала от отца белокурые волосы и красоту вообще, уже превратилась в уверенную и привлекательную молодую особу, возбуждавшую интерес нью-йоркских мужчин. У Сьюзен был живой, покладистый нрав, но она уже точно знала, чего хотела: выйти замуж за человека с приличным имением в графстве Уэстчестер или Датчесс. А с ее внешностью и состоянием не было причины думать, что этому не бывать.
        Поэтому, когда на обед явились два молодых ньюйоркца, оба выходца из Йеля, Мастер счел, что они ищут его расположения, надеясь на последующее дочернее.
        Все было бы славно, не зайди разговор об университетах.
        Коль скоро в Массачусетсе имелся Гарвардский колледж, а Коннектикут не замедлил ответить Йелем, ньюйоркцы решили, что тоже должны обзавестись высшим учебным заведением. Так был основан Королевский колледж. Это было небольшое заведение в бедном районе города, где жил Чарли Уайт, - впрочем, оно дополнялось приятными садами, уходившими к реке Гудзон. Поскольку участок под колледж выделила церковь Троицы, приходской совет рассудил, что заведение должно быть англиканским, с чем согласился английский губернатор. Но это вызвало яростный вой в других церквях, особенно пресвитерианских.
        Большинство зажиточных купцов вроде Мастера принадлежало к Англиканской церкви. Некоторые называли их Троицыной толпой. И да, эта Троицына толпа господствовала в ассамблее[24 - Наименование законодательного органа (или его нижней палаты) в ряде штатов.] и занимала большинство видных постов. Поэтому попытка захватить и новое учебное заведение была расценена прочими конгрегациями как чудовищный произвол. Пресвитерианцы назвали происходящее заговором. Даже беднота, которая мало интересовалась университетами, бурлила и осыпала проклятиями привилегированных англикан. Обстановка накалилась. Мастер считал, что вся история не стоит ломаного гроша. И компромисс был достигнут, но в городе остался неприятный осадок, и возмущение продолжало звучать.
        Молодые выпускники Йеля были пресвитерианцами. Дискуссия вышла жаркой. И эти юнцы дерзнули оскорбить его и обозвать губернаторским прихвостнем - в собственном доме! Он выгнал их вон, и Мерси со Сьюзен поддержали его. Но Джон Мастер еще несколько дней пребывал в раздражении и не находил себе места.
        А коль скоро Чарли Уайт, которому могло и не быть никакого дела до университета, принадлежал к классу, который шельмовал англикан, Джон Мастер испытал внезапное и острое нежелание в ближайшее время встретиться с возчиком и его семьей. Это было абсолютно несправедливо, и вряд ли он сам это осознал. Но год подошел к концу, а он так и не навестил Чарли.
        В Новый год Джон Мастер преподнес свой сюрприз. Он подготовил к нему постепенно.
        - Знаешь, Мерси, - сказал он, - эти неприятные йельцы и сквернота на душе из-за университета заставили меня поразмыслить, и я не прочь на время уехать.
        - Ну так и поживем за городом, - предложила жена. - Или можно, если хочешь, съездить к моей родне в Филадельфию.
        - Правда, есть одна незадача, из-за которой мне туда нельзя, - продолжил он. - Меня беспокоят дела, которые мы ведем с Альбионами, потому что я знать не знаю этих людей.
        Пять лет назад, когда старый лондонский агент его отца отошел от дел, тот порекомендовал Мастерам препоручить агентство фирме Альбионов. До сих пор это соглашение реализовывалось успешно, но их общение сводилось к переписке, а поскольку объем перевозок возрастал с каждым годом, Джон счел, что пора познакомиться с Альбионами лично и сравнить их фирму с другими торговыми домами.
        - Чего же ты хочешь? - спросила Мерси.
        - Я решил, - и тут его красивое лицо расплылось в ухмылке, - что лучше отправиться в Лондон. И задумался: вдруг ты захочешь поехать со мной?
        Лондон

1759 год
        Побывать в Англии - чистый восторг! И вот она здесь. На самой Темзе, в сердце Британской империи.
        Под ясным небом громоздились корабли, башни, купола и церковные шпили. На берегу дышал стариной серый лондонский Тауэр. На гребне высился купол протестантского собора Святого Павла - такой могучий, надежный и величественный! Мерси радостно и взволнованно приготовилась ступить наконец на твердую землю.
        А Лондон блистал, невзирая на все свои изъяны - удушливые туманы, порожденные пятью веками сжигания угля, пристрастие низшего класса к дешевому джину и пропасть между богатыми и бедными. Кривые улочки средневекового города, полные крыс, почти напрочь сгинули в огне Великого пожара минувшего столетия, хотя роскошные готические здания и церкви сохранились. Те улочки сменились великолепными проспектами и площадями с георгианскими особняками, образовавшими огромную дугу от Сити до Вестминстера. Подумать только - все это было ее на долгие месяцы! И можно ни о чем не тревожиться!
        За исключением юного Джеймса.
        Договоренности Джона Мастера перед отплытием из Нью-Йорка были просты. Он перепоручил дела на складе клерку, которому доверял. Хорошим малым был и старший мастер на перегонном заводе по производству рома. Участок в графстве Датчесс находился под строгим надзором агента, который также собирал многочисленную ренту с городской собственности. Что касалось дома, то с ним и вовсе не было хлопот. Гудзон присмотрит. Но тем не менее Джон нуждался в человеке, который бы ведал делами в целом и следил за поступлением прибыли от ряда уважаемых и доходных городских предприятий. В Нью-Йорке, в отличие от Лондона, еще не было банков, и Мастер и такие же, как он, купцы договаривались о ссудах на местах.
        Поэтому его отец Дирк согласился вернуться в город и поселиться в доме на время отсутствия Джона. Джон сомневался, что тот горел желанием этим заняться, но отец любезно согласился, и более подходящего человека было, конечно, не найти.
        Это решило и другую проблему.
        Мерси расстроилась, когда Сьюзен отказалась ехать с ними в Лондон, но отнеслась к этому с пониманием. Дело было не в том, что Сьюзен не любила родителей или не интересовалась миром. Но все, чего она хотела, уже находилось в нью-йоркской колонии - друзья и мужчина, кем бы он ни был, за которого она когда-нибудь выйдет замуж. Пересечь океан и добраться до Лондона не пустячное дело, и дома она, может быть, окажется через год. Для девушки в возрасте Сьюзен это казалось долгим сроком - целый год жизни без прицела на будущее, который можно с большей пользой провести в Америке. Спорить с ней было бессмысленно. Можно заставить, но зачем? Она не собиралась передумывать. А присутствие в доме деда означало, что ее можно спокойно оставить на его попечение.
        Но Джеймс был другое дело. Когда он признался матери, что не испытывает ни малейшего желания отправиться в Лондон, она откровенно сказала ему: «Отец настроен решительно, Джеймс, и тебе придется поехать». И, видя его досаду, добавила: «Ты разобьешь ему сердце, если откажешься».
        Она не удивлялась. Мальчики в этом возрасте норовисты и ершисты. Дело усугублялось тем, что он был единственным сыном и все надежды отец возлагал на него. Вполне естественно, что Джон постоянно решал за него, и столь же естественно Джеймс чувствовал себя пораженным в правах. «Отец любит тебя и желает только добра», - напоминала ему Мерси. И она полагала, что муж прав. Джеймс просто обязан поехать в Лондон - так она ему и сказала.
        Но путешествие стало испытанием.
        Лето уже началось, когда они ступили на борт пакетбота, направлявшегося через Атлантику в Лондон вместе с несколькими другими кораблями и военным эскортом для защиты от французских приватиров. Ее муж был замечательным моряком. Недели плавания совершенно не отразились на нем. Пил ли он в величественной ночной тишине или выдерживал натиск бури, когда корабль швыряло, - разницы никакой, она никогда не видела его таким счастливым. Напротив, Джеймс часами просиживал на палубе и мрачно глазел на Атлантический океан, словно на личного врага. Когда же случался шторм и отец бодро оставался на палубе, Джеймс жалко ютился внизу и горько думал, что если утонет, то виноват будет отец, который без надобности потащил его в странствие к совершенно чужим местам. Когда муж посетовал на упорное молчание сына, Мерси сказала:
        - Джон, это просто возраст, да еще заточение на корабле.
        - По-моему, он меня проклинает, - печально заметил Джон.
        - Вовсе нет, - солгала она. Но ей очень хотелось верить, что Джеймс воспрянет духом в Лондоне.
        Не успели они ступить на берег, как к ним с протянутой рукой шагнул приятный человек средних лет с глазами невиданной синевы.
        - Мистер Мастер? Я Артур Альбион, сэр, к вашим услугам. - И он в мгновение ока подвел их к своему экипажу, а два мальчика погрузили багаж в отдельную повозку. - Я взял на себя смелость подыскать вам жилье, - объявил он, - неподалеку от места, где поселился еще один почтенный джентльмен из американских колоний, хотя сейчас его нет в Лондоне.
        - В самом деле? - ответил Джон Мастер. - И кто же он?
        - Мистер Бенджамин Франклин, сэр. Смею предположить, что он скоро вернется.
        Но пусть бы он и вовсе не появлялся все последующие недели, потому что Лондон превзошел все ожидания Мерси.
        В скором времени Джон сообщил ей, что доволен Альбионами, которым принадлежал один из лучших торговых домов Лондона. Они были солидными людьми с хорошей репутацией. Артур Альбион был членом одной из лучших городских гильдий.
        - Что касается нашего друга Альбиона, - со смехом заявил Джон, - он джентльмен до мозга костей. Но если можно заработать круглую сумму, то я в жизни не видел субъекта проворнее.
        Альбион оказался превосходным гидом. Будучи купцом и человеком городским, он в то же время принадлежал к старинному роду поместных дворян из Нью-Фореста. Благодаря семейным связям и куртуазным манерам он был вхож во многие лондонские аристократические дома. Его жена была из старого рода французских гугенотов. «Торговцев шелком и ювелиров», - охотно поделилась она с Мерси. Кому же, как не ей, водить ее по модным магазинам? Не прошло и недели, как они преотлично сдружились. Шляпки и ленты, шелковые платья и туфли, не говоря о деликатесах из магазина «Фортнум энд Мейсон» - они перебрали все. И пока слуги ждали своих хозяек в их роскошных апартаментах, две леди беспечно болтали обо всем на свете.
        Лучше всего было то, что Мерси могла покупать вещи для мужа.
        Она мгновенно поняла, что у мистера Альбиона отменный вкус, хотя одевался он скромно. Джон был одет хорошо. И лондонские моды очень быстро достигали Нью-Йорка. Но лондонские портные выдерживали известный стиль - его было трудно определить, но он безошибочно узнавался. Мерси еще и недели не пробыла в Лондоне, а уже упросила мистера Альбиона свести Джона к своему портному и постижеру[25 - Мастер по изготовлению париков.].
        Они с миссис Альбион смогли порадовать его и другими обновами: серебряными пряжками на туфли, красивыми часами, шпагой, темляком, льняной тканью на рубашки. Мерси купила ему даже серебряную табакерку. Мода нюхать табак проникла, конечно же, и в Нью-Йорк, так что американские торговцы табаком уже наладили его производство. Джон Мастер вовсю дымил трубкой, но табакерку счел излишеством. «Если я начну нюхать, то буду чихать на тебя целый день - и ночь заодно», - посулил он весело.
        Джону Мастеру очень нравилось в Лондоне. Альбион подобрал жилье с толком - возле самого Стрэнда, в гуще событий. Очень скоро Джон сделался завсегдатаем лучших кофеен, где были наготове газеты и «Журнал джентльмена», и там заводил беседы со множеством интересных людей. В театрах давали комедии по его вкусу. Желая порадовать Мерси, он даже высидел концерт музыки Генделя - и остался вполне доволен.
        Но главное облечение принес Джеймс.
        Джон Мастер отлично помнил собственную юность и то, каким разочарованием бывал для отца. И если он часто решал за Джеймса, то только в надежде, что из того выйдет больший толк. В Нью-Йорке он думал, что Джеймсу пойдет на пользу знакомство с людьми вроде Чарли Уайта, а в Лондоне нарисовались совсем другие возможности. Здесь, у истоков империи, тот мог усвоить всю историю, познать все правила и манеры, приличествующие настоящему джентльмену. Перед отплытием он написал Альбиону письмо с просьбой найти для Джеймса наставника и понадеялся, что Джеймс не озлится вконец. Но к его великому облегчению, вскоре стало ясно, что Альбион сделал удачный выбор: он подыскал сметливого юношу, недавнего выпускника Оксфорда, который еще и составил Джеймсу компанию.
        - В первые дни, - объявил юноша, - я собираюсь показать Джеймсу город. А по ходу дам несколько уроков истории.
        И это, похоже, сработало. Через неделю, когда Мастер отправился с сыном в Вестминстер, он был потрясен знаниями Джеймса о британском парламенте. Спустя несколько дней Джеймс даже вежливо, но твердо поправил его в грамматике.
        - Вот наглец! - воскликнул родитель, но ничуть не обиделся.
        Джеймс превосходно ладил со своим молодым наставником. Когда Альбионы представили его богатым лондонским сверстникам, он не нашел между ними и собой большой разницы. Нью-йоркская молодежь уже переняла гнусавое, медлительное произношение лондонского света, и Джеймс вполне им овладел. Приятно было, что эти английские ребята приняли его как своего. Сын Альбиона Грей, который был на три года моложе Джеймса, буквально смотрел ему в рот, а Джеймс воодушевился еще сильнее, и вскоре особняк Альбионов у Линкольнс-Инн стал ему вторым домом.
        И Джеймс, воодушевленный этой новой уверенностью, потянулся к отцу.
        Джон Мастер знал, что мальчики его лет нуждаются в отцовском обществе, и ждал случая поводить сына по Лондону. Чего он не предвидел, так это того, что Джеймс поведет его сам.
        Каждый день или два они покидали свое жилище у Стрэнда и шли знакомиться с лондонскими чудесами. Короткая прогулка на восток приводила к старому Темплу - очаровательному месту, где ныне расположились юристы. Дальше, под сенью собора Святого Павла на древнем холме, трудились печатники и газетчики Флит-стрит. Затем отец и сын шли к Тауэру. Альбион же, прихватив Грея, сводил их на Королевскую биржу и в порт.
        Или, свернув по Стрэнду на запад, они неторопливо доходили через Уайтхолл до Вестминстера или устремлялись по Мэлл к королевскому дворцу Сент-Джеймс, после чего добирались до Пикадилли. Как минимум раз в неделю Джеймс приступал к отцу с каким-нибудь предложением. Не хочет ли он дойти до Тайберна, где на минувшей неделе повесили разбойника? Или в Ранела-Гарденз, или на лодке в Гринвич, или в Челси?
        Джон был донельзя растроган желанием сына разделить впечатления и, хотя не говорил этого, считал эти дни счастливейшими в своей жизни.
        Странно, но первой почувствовала себя неуютно Мерси.
        Артур Альбион пригласил Мастеров на обед, где присутствовали купцы, юристы и духовенство. Он также знался с учеными, писателями и художниками, но правильно рассудил, что Джон Мастер не горел желанием обсуждать достоинства ни поэта Поупа, ни даже романиста Филдинга; тот не стремился к знакомству с солидным доктором Джонсоном, который по соседству на Стрэнде работал над своим великим словарем. Правда, он свел гостей с несколькими членами парламента, и до начала сентября они успели побывать на обедах и небольших приемах в ряде великосветских домов. Однако существовал еще один круг лиц, с которыми они пока не встречались. Это предстояло исправить в первую неделю октября.
        - Дорогая, - обратился Джон к Мерси в один прекрасный день, - нас пригласили в Берлингтон-Хаус.
        Снаружи Мерси уже видела знаменитые лондонские дома. Она ежедневно проходила мимо огромного фасада Нортумберленд-Хауса, что на Стрэнде, и ей показали еще не меньше десятка других. Она знала, что эти величественные анклавы, укрывшиеся за воротами и стенами, принадлежат высшей лондонской знати. Но поскольку эти строения растягивались на сотни ярдов, она предположила, что во внутренних дворах располагаются всевозможные присутственные места или, может быть, правительственные конторы.
        Когда экипаж повез их на вечерний прием, Альбион объяснил дальнейшее.
        - Это не совсем частное мероприятие, - сказал он с улыбкой. - Думаю, в Нью-Йорке на него больше всего похож прием у губернатора. Там будет огромная толпа. Мы можем удостоиться, а можем и не удостоиться чести встретиться с нашим хозяином. Но у вас будет возможность увидеть величайших людей Англии.
        Берлингтон-Хаус находился на Пикадилли неподалеку от магазина «Фортнум энд Мейсон». Мерси и миссис Альбион воспользовались услугами одной и той же портнихи и одного же парикмахера. Быстрый осмотр показал, что Джон имел такой же безукоризненный вид, как и Альбион. Но Мерси невольно занервничала при виде огромного двора, массивных колонн и широкой дуги ступеней. Фасад палладианского особняка разительно напоминал римские палаццо. По бокам внушительного входного портала стояли ливрейные лакеи. Она услышала, как муж задает разумнейший вопрос:
        - Для чего нужно такое огромное здание - я имею в виду, ежедневно?
        - Вы не понимаете, мой друг, - улыбнулся Альбион. - Это частные владения.
        И тут, впервые за все время, Мерси стало страшно.
        Она никогда не видела ничего подобного. Громадные комнаты и залы с кессонными потолками были столь необъятны, что в них поместился бы даже самый большой нью-йоркский особняк. Ничтожной показалась бы даже церковь Троицы. В Америке не было ничего похожего, а если бы и имелось, никто бы не знал, что с этим делать. Какими же скромными, невзрачными, провинциальными должны были казаться живущим здесь даже лучшие нью-йоркские здания! И целый класс жил так по всей Европе - класс, о существовании которого, как вдруг поняла Мерси, она даже не подозревала.
        - Такое богатство, - услышала она обращенные к Альбиону слова мужа, - должно сочетаться с огромной властью.
        - Так и есть. Взять герцога Нортумберлендского - его лондонский дом еще больше этого: он из рода феодалов, который веками правил на севере, как короли. Сейчас у герцога есть десятки парламентариев, которые голосуют по его указке. Так поступают и другие могущественные магнаты.
        - У нас в колонии нет таких семейств.
        - Хозяева Мэриленда и Пенсильвании еще владеют земельными наделами, которые обеспечивают им феодальную власть, - заметил Альбион.
        Это была чистая правда, ибо те земельные наделы, которых удостоился ряд семейств вроде Пеннов, и те фактически, что были выделены крупным патронам[26 - Владельцы поместий с некоторыми феодальными привилегиями (дарованных правительствами штатов Нью-Йорк и Нью-Джерси голландцам - членам Вест-Индской компании).] на реке Гудзон - предоставленные им для развития не заселенной тогда территории, - вооружили этих магнатов почти феодальным могуществом.
        - Дворцов-то они не строят, - сказал Джон.
        Тем временем миссис Альбион шептала на ухо Мерси:
        - Вон герцогиня Девонширская. У нее похожий дом дальше по улице. Это лорд Гренвиль. О, леди Саффолк! Ее не часто увидишь…
        - Кто такая леди Саффолк?
        - Ну как же, она бывшая королевская любовница. Очень любезная леди, весьма уважаемая. А вон туда посмотрите! - Она указала на красивую леди, перед которой все склоняли голову. - Это леди Ярмут, нынешняя фаворитка короля. Самая важная особа при дворе.
        - Любовница короля - важная особа?
        - Конечно. После кончины королевы она стала, можно сказать, супругой без права правления.
        - А что же думала королева о любовнице мужа, когда была жива? - Мерси даже перекосило.
        - О, они были большие подруги. Говорят, король даже выспрашивал королеву, как завоевать леди Ярмут. Посмотрите налево, это лорд Мэнсфилд, очень влиятельная фигура.
        Но Мерси не взглянула на лорда Мэнсфилда. Она все еще пыталась разобраться с понятием «королевская любовница». Как могло быть, чтобы правитель страны, глава государственной Церкви, не только завел любовницу, но женщин ее сорта почитал, как честных жен? Бог свидетель - в Нью-Йорке было много безнравственного, но ее квакерская душа оскорбилась официальным признанием показного порока.
        - Неужели у всех придворных есть любовницы? - спросила она.
        - Вовсе нет. Лорд Бьют, ближайший советник короля, - набожный человек безукоризненной нравственности.
        - Рада слышать. А разве личная порочность не делает человека недостойным государственного поста?
        Тут добрая миссис Альбион взглянула на Мерси с неподдельным изумлением.
        - Ну, коли так, - рассмеялась она, - то некому будет править страной!
        Мерси промолчала.
        И вот у двери возникло волнение. Объявили имя, и толпа начала расступаться. Она присмотрелась, кто там такой.
        Молодому человеку было около двадцати. Крупный, нескладный юноша с выпученными глазами и маленькой головой. Он будто слегка робел. Но когда ему поклонились, Мерси поняла, кто это.
        Принц Георг был внуком короля, но наследовал трон из-за безвременной кончины отца. Мерси слышала, что он питал нешуточный интерес к сельскому хозяйству и имел добрые намерения. Судя по улыбкам, которыми сопровождались поклоны и реверансы, его любили. Значит, вот он какой, принц Уэльский.
        Наблюдая за ним по ходу вечера и отмечая простоту его манер, она задумалась, внесет ли он, сделавшись королем, какие-нибудь изменения в этот мир аристократических излишеств и безнравственности. У нее почему-то возникли сомнения.
        Десять дней спустя Альбионы повезли их на запад. Поехали и Джеймс, и маленький Грей. Выезд получился приятный, тем более что Мерси удалось понаблюдать за сыном и отпрыском Альбиона. Грей был прелестным ребенком, и было очевидно, что Джеймсу нравится изображать из себя старшего брата. Они миновали Нью-Форест, откуда были родом Альбионы, и покатили к Саруму и Стоунхенджу. Они насладились древней глушью леса и восхитились огромными сельскохозяйственными имениями вокруг Сарума. Альбион много рассказывал о новых методах фермерства и машинах, которые вели Англию к еще большему процветанию. Из Стоунхенджа они отправились в Бат и замечательно провели несколько дней в модных римских термах.
        Именно там как-то раз, в зале для питья минеральных вод, Альбион встретил друга. Капитан Стэнтон Риверс был родом из знатного семейства - стройный, обходительный человек далеко за тридцать, сын лорда. Но титул и поместье наследовал старший брат, а потому капитан самостоятельно завоевывал место под солнцем.
        - В британском флоте каждый офицер томится по войне, - сказал он с милой улыбкой, - поскольку она внушает надежду на призовые деньги[27 - Деньги, полученные от продажи судна, захваченного в бою.]. А здесь, в Бате, - добавил он откровенно, - всегда полно офицеров вроде меня, охотящихся за богатой наследницей или вдовушкой. Но у меня на уме другое. Я подумываю податься в Америку.
        - А что ты собираешься там делать? - не без иронии спросил Альбион.
        - Мой друг из Каролины дал мне знать, Артур, что там живет вдова без детей, но детородного возраста, которая владеет двумя превосходными плантациями и снова хочет замуж. Ей нужен джентльмен из хорошей семьи. Друг прислал мне ее миниатюрный портрет и уверяет, что рассказал ей обо всех моих изъянах, какие припомнил, но так и не отбил у леди охоту положить на меня глаз.
        - Ты собираешься в Каролину?
        - Я уже узнал о плантациях все, что мог. Думаю, справлюсь. Я намереваюсь проехаться по колониям и заодно побывать в Нью-Йорке. Вдова не вдова, а мне придется познакомиться с ними как можно ближе.
        Взгляд Альбиона подсказал Джону Мастеру, что его хозяин просит пособить товарищу. Дважды намекать не пришлось.
        - В таком случае я надеюсь, что вы окажете мне честь и остановитесь в Нью-Йорке у нас, - сказал он. - С восторгом буду к вашим услугам.
        Из Бата они поехали в Оксфорд. Путь вывел их на ровные платные дороги, разительно, как поневоле признала Мерси, отличавшиеся от разбитых дорог Новой Англии, и все путешествие длиною в семьдесят миль заняло всего один день. Оксфорд, с его закрытыми колледжами и дремлющими шпилями[28 - «Городом дремлющих шпилей» Оксфорд назвал поэт Мэтью Арнольд.], очаровал Мерси. Но перед возвращением в Лондон Альбион показал им загородный дом семейства Черчилль в расположенном по соседству Бленхеймском дворце.
        И там, как в Берлингтон-Хаусе, Мерси испытала очередное потрясение. Те загородные виллы, которые она знала на родине, были красивы, но к такому она не была готова. Парк простирался, сколько хватало глаз. Огромный особняк с каменными крыльями растянулся на полмили. Четверть же мили было от кухни до столовой. Библиотека, которую она представляла себе уютным уголком, имела шестьдесят ярдов в длину. Холодное величие особняка в стиле барокко ошеломляло. И пока Альбион с гордостью водил их, а муж с мальчишками благоговейно глазели на все подряд, ее спокойный квакерский рассудок постиг назначение этого великолепия. Здесь не кичились богатством, здесь не было державного высокомерия. Послание Черчиллей было столь же просто, сколь и возмутительно: «Мы никакие не смертные. Мы боги. Склонитесь перед нами». Преступление Люцифера. И у Мерси екнуло в груди.
        - Я думаю, - сказал ей тем же вечером Джон, - что английскому лорду Америка кажется примерно тем же, чем провинциальная Британия - сенатору имперского Рима.
        Такая мысль не могла ее утешить. С этого дня Мерси, не признаваясь в том мужу, ощутила в себе готовность вернуться в Америку.
        С Беном Франклином они встретились в декабре. Он жил совсем рядом, на Крейвен-стрит возле Стрэнда. Франклин скромно, но с удобствами расположился в приятном георгианском доме, где занял лучший этаж под присмотром преданной домовладелицы и пары нанятых слуг. Джону очень хотелось, чтобы юный Джеймс взглянул на великого человека, и он заклинал его досконально запомнить все, что скажет Франклин.
        Была взволнована и Мерси. Хотя она знала, что мировую известность Бену Франклину принесли опыты с электричеством и другие изобретения, по Филадельфии она помнила его автором «Альманаха Бедного Ричарда» - веселым дружком, сопровождавшим ее на проповеди. Человеком с круглым лицом, в очках, похожим на доброго лавочника; редкие каштановые волосы ниспадают на плечи, в глазах пляшут чертики.
        Когда чету Мастер с сыном пригласили войти, навстречу им приветственно поднялся тот самый человек, которого она знала. И все-таки другой.
        Мистеру Бенджамину Франклину недавно перевалило за пятьдесят. Он был модно одет в дорогой синий камзол с большими золочеными пуговицами. На шее красовался белоснежный галстук, на голове - напудренный парик. Чертиков не было. Глаза умны и внимательны. Он мог бы быть преуспевающим адвокатом. В его манерах сквозил легчайший намек на то, что времени у него мало, хотя он рад приветствовать соотечественников-колонистов.
        «Не забудь, что Франклин сначала сколотил состояние в бизнесе, а уж потом занялся общественной деятельностью, - заметил Джон Мерси накануне. - И ничего не делает бесплатно. Британское правительство выплачивает ему крупное жалованье как почтмейстеру колоний, хотя он находится за три тысячи миль от своего рабочего места. А жители Пенсильвании платят второе за то, что он представляет их интересы здесь, в Лондоне. - Он усмехнулся. - И хитрый же малый этот твой друг мистер Франклин!»
        Впрочем, Франклин приветил их хорошо, вспомнил Мерси, а Джеймса усадил рядом с собой. Извинившись за недостаток гостеприимства, он объяснил, что объезжал шотландские университеты, где встретился с Адамом Смитом и другими шотландскими гениями.
        - Шесть недель величайшего наслаждения в моей жизни! - провозгласил он. Но, вернувшись, он обнаружил, что его ждет масса безотлагательных дел.
        Он вел беседу исключительно дружелюбно. Но вскоре стало ясно, что Мастеры не знали никого из лондонских издателей, писателей и ученых, чье общество так нравилось Франклину, и Джон побоялся, что великий человек заскучает. Стремясь поддержать разговор, он отважился спросить о его миссии в Пенсильвании.
        Пенсильванцы могли щедро платить Бену Франклину за представление их в Лондоне, но поручили ему нелегкое дело. Если Уильям Пенн горел страстным желанием основать в Америке квакерскую колонию, то это было в минувшем столетии. Ныне его потомки, проживавшие в Англии, стремились лишь к одному - извлечь беспошлинный доход из унаследованных огромных пенсильванских наделов. Жители Пенсильвании устали от них, с их имущественными правами, и хотели себе хартии по примеру других колоний.
        Но у Пеннов, как объяснил теперь Франклин, были друзья при дворе. И если тронуть пенсильванские гранты, то могут быть оспорены мэрилендские и все остальные. Британское правительство не хотело разворошить муравейник - не оберешься хлопот.
        - Очередной трудностью, которую я не предвидел, - продолжил он, - стало то, что многие государственные служащие рассматривают колониальную администрацию как особый департамент и думают, что можно не считаться с мнением колониальных ассамблей по тем вопросам, которые выходят за рамки сугубо местных. Они полагают, что править колониями следует либо посредством собственников вроде Пеннов, либо напрямую, путем прямого правления короля и его совета.
        Тут-то и встрял юный Джеймс:
        - Сэр, а разве колонии после этого не окажутся в том же положении, что и Англия при Карле Первом, когда король мог править, как ему вздумается?
        - Ты знаешь историю, - улыбнулся мальчику Франклин, - но недостаточно, я думаю, потому что лондонский парламент присматривает за королем. - Он выдержал паузу. - Это правда, что некоторые, в том числе даже мои парламентские друзья, опасаются дня, когда американские колонисты захотят отделиться от родины, хотя я и заверил их в том, что ни разу не встречался в Америке с подобными настроениями.
        - Надеюсь, что нет, - подхватил Джон Мастер.
        Однако теперь заговорила Мерси:
        - Хорошо, если они так и поступят. - Слова вырвались прежде, чем она спохватилась, и прозвучали страстно. Мужчины ошеломленно уставились на нее. - Я достаточно насмотрелась на наших правителей-англичан, - добавила она тише, но с не меньшим чувством.
        Бен Франклин был удивлен, но призадумался. После недолгого молчания он продолжил речь.
        - Что ж, я держусь противоположного мнения, - сказал он. - Откровенно говоря, миссис Мастер, я намерен пойти дальше. Я верю, что в будущем Америка сделается главным оплотом Британской империи. И я вам скажу почему. У нас есть английский язык, английское право. В отличие от французов, мы отказали в правлении королям-тиранам. И я весьма надеюсь, что молодой принц Уэльский будет отличным королем, когда придет его очередь. Наше правительство ни в коей мере не совершенно, но в общем и целом я благодарен Создателю за британские свободы.
        - Согласен с каждым словом, - подал голос Джон.
        - Но учтите и следующее, - напомнил Франклин. - Бескрайние просторы Америки находятся за океаном. Так что же она такое, как не западный форпост нашей свободолюбивой империи? - Он оглядел всех. В его глазах зажегся огонь. - Известно ли вам, Мастер, что в Америке мы раньше вступаем в брак и производим вдвое больше здоровых детей, чем народы Европы? Население американских колоний удваивается каждые двадцать лет, а земли еще хватит на многие века. Американские угодья обеспечат британской промышленности постоянно расширяющийся рынок. Британия и ее американские колонии могут расти многие поколения без оглядки на другие народы. Я верю, что это наша судьба.
        Таков был рецепт Бена Франклина. Не приходилось сомневаться, что он страстно верил в свою правоту.
        - Благородное воззрение, - сказал Джон.
        - Вообще говоря, - усмехнулся Франклин, - для совершенства нашей англоязычной империи не хватает лишь одного.
        - Чего же? - спросил Джон.
        - Вытурить из Канады французов и забрать ее себе, - бодро ответствовал великий муж.
        Он еще произносил эти слова, когда вошла горничная с подносом, уставленным закусками. Это стало сигналом покончить с серьезной частью беседы, благо настроение хозяина просветлело, и он настоял на чаепитии перед уходом гостей.
        По дороге домой Мастер с легким укором обратился к Мерси:
        - Не знал, что ты испытываешь такое отвращение к англичанам. Я думал, ты довольна поездкой.
        Ей сразу стало совестно. Она не хотела огорчить горячо любимого мужа, который из кожи вон лез, чтобы ее порадовать.
        - Не знаю, что на меня нашло, - сказала она. - Наверное, мистер Франклин прав. Но мне, Джон, бывает трудно постичь английский образ мышления, потому что в душе я все еще квакер.
        И она решила, что, пока они будут в Лондоне, сделает все, чтобы муж был доволен.
        Удовлетворенный этой полуправдой, Джон Мастер поинтересовался мнением юного Джеймса.
        - По-моему, отец, мистер Франклин - великий человек, - ответил тот.
        - Тебе понравились его взгляды на предназначение Америки?
        - О да!
        - Вот и мне понравились. - И будущее показалось Джону Мастеру светлым, как только он подумал о любви своего сына к Лондону и о тех великих возможностях для Британской империи, которые обрисовал Франклин.
        Тем же вечером за ужином, когда все находились в приподнятом настроении, Мерси отметила еще кое-что:
        - Ты обратил внимание, что случилось, когда горничная подавала чай?
        - Да нет, ничего такого, - ответил Джон.
        - Мистер Франклин думал, что никто не видит. Он хлопнул ее по заду, когда она проходила мимо.
        - Вот старый черт!
        - Говорят же, что он совершенно неисправим, - улыбнулась она.
        После этого Мерси держала при себе свое мнение о Британии, но недовольство ее сохранилось, а накануне Рождества - усилилось.
        Любезное предложение, сделанное в Бате капитану Риверсу, не забылось, и в середине декабря они получили от его отца, лорда Ривердейла, приглашение отобедать на следующей же неделе.
        Ривердейл-Хаус был не дворцом, но внушительным особняком неподалеку от Ганновер-сквер. Из холла высотой в два этажа они поднялись по парадной лестнице на piano nobile[29 - Главный этаж зданий эпохи Ренессанса (ит.). Термин также используется для обозначения главных этажей аналогичных зданий, построенных в английском палладианском стиле в XVIII в. и в период неоренессанса в середине и конце XIX в.], где находился большой салон, занимавший практически всю переднюю часть дома. Компания была невелика. Его светлость - состаренная и более тучная версия сына - был вдовцом. За хозяйку была его сестра. Капитан Риверс пригласил пару армейских друзей. Мерси усадили справа от его светлости, и он оказал ей повышенное внимание, благодаря за любезное приглашение его сына и увлекательно рассказывая о столичных делах.
        Поговорить было много о чем. С утра пришла новость о том, что за океаном в Квебеке британские войска нанесли поражение французам. Хотя отважный молодой британский генерал Вольф трагически погиб, казалось, что мечта Бена Франклина готова сбыться и французов вышвырнут с севера. Когда Мерси рассказала лорду Ривердейлу об их визите к Франклину и его взглядах на будущее империи, он пришел в восторг и упросил ее повторить это для всех собравшихся.
        Но если старый аристократ был мил, то сидевший справа полковник понравился ей меньше. Он был военный человек, и поэтому ее не задела его гордость за британскую армию.
        - Хорошо вышколенный «красный мундир» стоит отборных французских войск, миссис Мастер, - заявил он. - По-моему, мы это только что доказали. Что же касается братьев меньших…
        - Братьев меньших, полковник? - переспросила она.
        Он улыбнулся:
        - Я, знаете ли, повидал сорок пятый.
        Сорок пятый год. Еще не прошло пятнадцати лет с тех пор, как Красавчик принц Чарли высадился в Шотландии и попытался отвоевать старое королевство у лондонских правителей из рода Ганноверов. Это было безумное, романтическое предприятие. И предельно трагическое. «Красные мундиры» обрушились на плохо экипированных и необученных шотландцев и разгромили их.
        - Необученные люди не могут противостоять регулярной армии, миссис Мастер, - хладнокровно продолжил полковник. - Это невозможно. А шотландские горцы… - Он улыбнулся. - Они, к вашему сведению, недалеко ушли от дикарей.
        Мерси насмотрелась на шотландцев, прибывавших в Филадельфию и Нью-Йорк. Они не показались ей дикарями, но было ясно, что полковник уверен в своих словах, и она сочла неуместным с ним спорить.
        Однако чуть позже разговор переключился на Ирландию.
        - Коренные ирландцы, - категорично изрек полковник, - немногим лучше животных.
        И хотя она понимала, что это не следует воспринимать буквально, ее квакерская душа сочла такие суждения возмутительными и непристойными. Однако она отметила, что никто за столом не выразил несогласия.
        - Ирландией подобает править железной рукой, - спокойно высказался лорд Ривердейл. - Уверен, все со мной согласятся.
        - Они определенно не способны к самоуправлению, - поддакнул полковник. - Даже те, которые протестанты.
        - Но ведь у них существует ирландский парламент? - спросила Мерси.
        - Вы совершенно правы, миссис Мастер, - с улыбкой ответил лорд Ривердейл. - Но дело в том, что мы-то уж позаботились, чтобы ирландский парламент не обладал никакой властью.
        Мерси не сказала больше ни слова. Она вежливо улыбнулась, и вечер продолжился в приятнейшей атмосфере. Но она поняла, что увидела душу империи, и она ей не понравилась.
        Юный Джеймс Мастер не знал, что делать. Он любил родителей. Когда начался новый год, он поговорил с отцом, но не с матерью.
        Со времени прибытия в Лондон в нем прибавилось и уверенности, и роста. Он был уже на полтора дюйма выше, чем по приезде, и красивая новая куртка - подарок отца - стала изрядно коротка в рукавах.
        - Пожалуй, ты вымахаешь выше меня! - рассмеялся отец.
        Неудивительно, что Джеймс влюбился в Лондон. Бесспорно, это была столица англоязычного мира. Город настолько кипел, что можно было повторить за доктором Джонсоном: «Кто устал от Лондона, тот устал от жизни». В своем наставнике Джеймс приобрел гида, в маленьком Грее Альбионе - очаровательного младшего брата. Английские сверстники сочли его ровней. Чего еще желать в пятнадцать лет?
        Только одного. Ему захотелось в Оксфорд. Он был еще слишком мал, но под умелым руководством наставника делал огромные успехи.
        - Нет никакой причины, чтобы через несколько лет ему и впрямь не поступить в Оксфорд, - заявил наставник его отцу.
        И правду сказать, Джон Мастер был восхищен этой мыслью.
        - Ты куда больший молодец, чем я в свое время, - признался он Джеймсу с чрезвычайной откровенностью.
        Он, что и говорить, не мог сдержать улыбку, вспоминая свое унижение перед бостонскими родственниками. Гарвард и Йель - прекрасно, но сын, который учится в Оксфорде! Да он заткнет за пояс этих бостонских Мастеров!
        Имелось и другое соображение. Он знал людей из провинциальной ассамблеи, а также близких к губернатору ньюйоркцев, и среди них на удивление многие получили образование в Англии. Оксфордский диплом мог очень пригодиться их семейству в будущем.
        Мастер переговорил с Альбионом, и лондонец согласился.
        - Если Джеймс поступит в Оксфорд, - сказал он, - то пусть на каникулах живет у нас, в Лондоне. Мы и так уже почитаем его за родного.
        Проблема была только одна.
        В Новый год Мерси сообщила Джону неожиданную новость:
        - Джон, я жду ребенка.
        После стольких лет это явилось полным сюрпризом, однако сомнений не было. А за новостью последовала и просьба:
        - Джон, я хочу вернуться в Нью-Йорк. Я хочу, чтобы ребенок родился дома, а не в Англии.
        Джон выждал день, прежде чем обсудить желание Джеймса учиться в Оксфорде. Он был готов к неудовольствию жены, но не к смятению.
        - Отдай его в Гарвард, Джон, но только не оставляй здесь! Я умоляю тебя! - А после того как он расписал преимущества обучения в Оксфорде, она расстроилась еще больше. - Я не вынесу, если брошу сына в этом проклятом месте!
        Когда он сообщил мальчику о материнских чувствах, Джеймс промолчал. Но вид у него был такой несчастный, что Джон попросил несколько дней подождать, пока он будет думать.
        И Джон Мастер со всей тщательностью обдумал ситуацию. Он понимал Мерси. Ему было так же больно при мысли, что их с сыном разделят три тысячи миль - весьма вероятно, на годы. Возможно, даже больнее после того, как славно они поладили в Лондоне. С другой стороны, Джеймсу явно понравился Оксфорд, и Мастер не сомневался в душе, что это удачный выбор.
        На другой чаше весов лежало здоровье матери. Беременность всегда опасна, а с возрастом, по его мнению, угроза росла. Вправе ли они с Джеймсом нанести ей такой удар? Вдруг, боже упаси, дела обернутся скверно? Его умственному взору предстала картина: Мерси на смертном одре зовет сына, который находится за три тысячи миль. Ее молчаливый упрек. Муки совести несчастного Джеймса.
        Он вновь осторожно коснулся этой темы, но Мерси была непоколебима. Тогда он заключил, что выход один.
        - Ты вернешься в Америку и побудешь там несколько месяцев, - сказал он Джеймсу. - Но после этого, если не передумаешь, мы снова обсудим Оксфорд. Я ничего не обещаю, но мы подумаем. Пока же, мой мальчик, сделай веселое лицо и постарайся не расстраивать маму. Если же будешь ныть и огорчать ее, - зловеще добавил Джон, - то я закрою тему раз и навсегда.
        Он не сказал сыну о своем твердом намерении вернуть его в Англию раньше, чем пройдет год.
        Догадался ли Джеймс об этом или просто учел его слова, но Джон Мастер был очень доволен тем, что оставшиеся зимние месяцы он был настолько добр и предупредителен, что о большем не приходилось мечтать. Они продолжили наслаждаться Лондоном. И вот наконец в первый погожий весенний день трое Мастеров сердечно простились с Альбионами, взошли на корабль и отправились в долгий обратный путь до Нью-Йорка.
        Абигейл

1765 год
        Построить империю мечтали многие народы, но к шестидесятым годам XVIII века ни один разумный человек не сомневался в том, что Британии уготована слава. Вскоре после возвращения Мастеров в Нью-Йорк пришло известие о смерти старого короля и восшествии на престол скромного, благонамеренного молодого принца Уэльского - отныне Георга III.
        Британские войска в Америке изгнали из Канады французов-соперников. В 1763 году был заключен Парижский мир, и Франция отказалась от всех притязаний на бескрайние американские территории. Французам оставили лишь скромный городок Новый Орлеан в болотах реки Миссисипи, а их союзникам, католикам-испанцам, пришлось проститься с крупными владениями во Флориде.
        Теперь все Восточное побережье Америки принадлежало Британии. Конечно, не считая индейцев. Недавно, когда вождь племени оттава Понтиак поднял восстание, которое привело в ужас массачусетских колонистов, британская армия при содействии местных стрелков довольно быстро разгромила индейцев - неплохое напоминание колонистам о важности их далекой родины. Но если не касаться вынужденной строгости, британское правительство считало свою политику благородной и мудрой. Пусть индейцы боятся английской власти, но трогать их незачем. На востоке полно свободной земли. Поход вглубь территории на запад можно было отложить на пару поколений. Возделывайте бескрайний сад Восточного побережья и наслаждайтесь плодами!
        С этим не стал бы спорить и сам Бен Франклин. За неутомимую лоббистскую деятельность благоразумное британское правительство даже выделило ему немалую долю в великом предприятии: его сына Уильяма Франклина, дипломированного юриста, но без административного опыта, произвели в губернаторы колонии Нью-Джерси.
        Что касается остальных пределов своей разросшейся империи и ее соперничества с Францией, Британия теперь контролировала несметные сокровища Индии и богатый сахарный остров Ямайка. Ее флот господствовал во всех океанах. Британия правила морями.
        Такой была просвещенная, счастливая империя, доставшаяся благонамеренному молодому королю.
        Но счастливы были не все.
        По мнению Чарли Уайта, дела шли от плохого к худшему, и не иначе. Он брел по Бродвею, и порывистый северный ветер с Гудзона разрезал январские сумерки, как острый нож. Улицы покрылись тонкой коркой мерзлого снега. И настроение Чарли было мрачнее некуда.
        Была Двенадцатая ночь[30 - Двенадцатой ночью заканчивается Йоль. Двенадцатая ночь считается ночью рождения нового года, нового жизненного цикла.]. Он собирался сделать жене подарок, но не разжился ничем.
        Хорошо, не совсем ничем. Купил по дешевке варежки. Тут ему повезло, но это было все.
        - Я хотел купить тебе новое платье, - сказал он горестно, - но мне хватило только на еду.
        - Не переживай, Чарли, - ответила она. - Главное - намерение.
        То же самое относилось и к большинству их соседей. Так стало после ухода проклятой британской армии.
        Война закончилась. В том-то и беда. Ушли нуждавшиеся в продовольствии «красные мундиры», отбыли офицеры, желавшие себе домов, меблировки и слуг. Военные корабли задержались ненадолго - их тоже след простыл. Вся местность пришла в упадок. С деньгами стало туго. Лондонские купцы переправляли за океан излишки товаров и продавали их по бросовым ценам в Нью-Йорке, из-за чего честные ремесленники не сводили концов с концами. Зато цены взвинчивали фермеры, компенсируя уменьшившийся спрос.
        - Англия использует это место для борьбы с французами, - сказал домашним Чарли, - но, едва дело сделано, бросает нас на произвол судьбы.
        Не пострадали только богачи. Они обитали в другом мире. Театр был полон. Открывались парки, названные по образу и подобию лондонских - Ранела, например. Люди называли это Лондоном в Нью-Йорке. У лиц вроде Джона Мастера дела шли прекрасно.
        Чарли избегал Мастера с момента возвращения купца из Лондона. Он отлично знал о пребывании юного Джеймса в Оксфорде, ибо по-прежнему, с горечью, следил за каждым шагом этого семейства. Но если бы его спесивый друг пожаловал в гости, Чарли плюнул бы ему в лицо.
        Дела в доме Уайтов пошли до того плохо, что жена Чарли начала ходить в церковь. Конечно, не в англиканскую. «Оставим это ораве из храма Троицы», - думал Чарли. Она предпочла диссентеров[31 - В Англии - одно из наименований лиц, отклоняющихся от официально принятого вероисповедания. Термин появился в связи с распространением Реформации и применялся для обозначения тех, кто подвергался преследованиям со стороны государственной Церкви. В зависимости от характера последней диссентерами в разное время назывались представители различных вероисповеданий. Чаще всего диссентерами назывались пуритане. При королеве Елизавете диссентерами называли всех противников Англиканской церкви.]. Иногда, желая ее порадовать, он даже ходил с ней на службы и проповеди. Но сам не веровал.
        - Твоя мать обратилась к религии, сынок, - сказал он Сэму. - Думаю, это от нищеты.
        Но где носят черти юного Сэма? Вот почему Чарли шагал по Бродвею в морозных сумерках. Искал своего ненаглядного сына. Тот ушел днем. Чем он, черт побери, занимается?!
        Конечно, Чарли догадывался чем. Сэму было семнадцать, и Чарли не без гордости заметил, что он начинает пользоваться успехом у девушек. На прошлой неделе он заметил его с хорошенькой горничной. Скорее всего, с ней и прохлаждается шалопай.
        Но на дворе была Двенадцатая ночь, которую семейство отмечало в полном составе. Сэму следовало лучше соображать. Чарли собрался устроить ему нагоняй, когда найдет.
        Миновал час. Чарли обошел все таверны в Вест-Сайде, но сына нигде не видели. В раздражении он пошел домой. Все остальные были в сборе и ждали трапезы. Так что поели без Сэма. А жена сказала, что если с Сэмом все в порядке, то она ничуть не расстроена, что было откровенной ложью.
        Поэтому, когда все закончилось, Чарли вышел опять. Жена сказала, что это бессмысленно, и он был согласен, но просто не смог сидеть на месте. Уже была темная ночь, приправленная злым ветром. По небу неслись рваные тучи, в прорехах слабо и холодно посверкивали редкие звезды. Улицы были почти пусты.
        Чарли пошел по Бродвею, заглянул в несколько таверн, но без толку. Миновав церковь Троицы, направился дальше на юг. Теперь он вступал на ненавистную территорию.
        Тогда ее называли районом богачей. Старый форт стал фортом Джордж. Находившийся перед ним маленький парк Боулинг-Грин был изящно огорожен и превращен в фешенебельный анклав с уличными фонарями в каждом углу, которые отпугивали бродяг. Здесь стоял губернаторский дом. Даже таверны носили королевские названия.
        Во тьме вырисовывались громады богатых особняков. Расцвет и упадок города не отражались на их владельцах - Ливингстонах, Байардах, ван Кортландтах, Деланси и Моррисах. Они, в их наследственном благополучии, были неуязвимы. Чарли свернул на восток, на Бивер-стрит. В конце ее он дошел до какой-то ограды и красивых железных ворот, увенчанных фонарями. Они охраняли широкую мощеную дорожку и ступени, ведущие к большому дому в классическом стиле. Ставни были не заперты, во двор через высокие окна струился теплый свет.
        Дом Джона Мастера. Он выстроил его вскоре после возвращения из Лондона.
        Чарли продолжил путь через южную оконечность Манхэттена и добрался до Ист-Ривер. Над длинной линией доков и складов царила тишина, на воду легли тени от множества кораблей. Он немного прошел вдоль причалов, затем свернул на Куин-стрит. Там горели огни, и таверны еще не закрылись.
        Через пятьдесят ярдов он наткнулся на какую-то фигуру, устроившуюся на земле. Это был чернокожий, завернувшийся в одеяло и приютившийся у складской стены. Он глянул на Чарли и без особой надежды протянул руку:
        - Босс?
        Чарли посмотрел на него. Очередная примета времени. По всему городу стесненные в средствах мелкие господа освобождали своих рабов. Это было дешевле, чем кормить их. Они были всюду: вольные чернокожие, которым не оставалось другого выхода, как попрошайничать. Или голодать. Чарли дал ему пенни. Миновав причал Шермерхорна, он вошел в большую таверну.
        Там собралась приличная толпа - в основном моряки. За столом он заметил знакомого возчика. Здоровый детина, рыжие волосы. Всегда его недолюбливал. Вспомнить бы имя - тогда можно и заговорить, хотя не особенно хочется. Но возчик встал и уже направился к нему. Что ж, грубить незачем. Чарли кивнул.
        Но в следующий миг обнаружил, что детина взял его за плечо. Билл. Вот как его зовут.
        - Сочувствую насчет твоего пацана, Чарли, - сказал он.
        - Моего пацана? Ты о Сэме? - Чарли почувствовал, что бледнеет. - А что с ним не так?
        - Разве не знаешь? - удивился Билл. - Да нет же, Чарли, он не мертв, - затараторил он. - Ничего такого. Но нынче после полудня его и еще десяток таких же сцапали вербовщики во флот[32 - Принудительная вербовка в Королевский флот практиковалась в Англии до 1830 г., но в той или иной форме продолжила существовать и в дальнейшем.].
        - Вербовщики?
        - Они побывали здесь и смылись не поверишь как быстро. Корабль уже отплыл. Твой Сэм теперь в Королевском флоте, служит его величеству.
        Чарли ощутил, как чья-то сильная рука поддержала его, иначе он и сам бы не понял, что падает.
        - Сядь, Чарли, сядь… Рому ему!
        Раскаленная жидкость обожгла рот и согрела желудок. Чарли беспомощно обмяк, а рыжий детина устроился рядом.
        И Чарли Уайт разразился бранью. Он проклял британский флот, похитивший его сына, и британское правительство, разорившее его город, проклял и губернатора, и приход церкви Троицы, и Джона Мастера с его большим домом, и его сынка в Оксфорде. Он пожелал им гореть в аду.
        В ненастный весенний день несколько недель спустя Гудзон заглянул в маленькую комнату, отведенную под библиотеку, и застал Джона Мастера за дописыванием какой-то бумаги. Ему немного мешала пятилетняя девчушка, сидевшая у него на коленях.
        - Папа, ну когда же мы пойдем? - спросила она.
        - Скоро, Эбби, - ответил Мастер.
        Тогда Гудзон шагнул вперед и осторожно снял дитя с отцовских колен.
        - Я присмотрю за ней, пока вы собираетесь, - сказал он мягко, и Мастер благодарно улыбнулся. Гудзон направился в кухню, девчушка обхватила его за шею. - Пойдемте-ка, мисс Эбби, поищем печенье, - посулил он.
        Абигейл не возражала. Они с Гудзоном дружили с ее рождения. Вообще говоря, ему чуть не пришлось принять роды.
        С тех пор как Джон Мастер спас его, прошло четверть века, и Гудзон исправно работал на семейство Мастер. Он остался добровольно. Мастер никогда не оспаривал притязания Гудзона на статус свободного человека. Он платил ему умеренное жалованье, и Гудзон был волен уйти в любую минуту. Пять раз, когда его одолевало желание, Гудзон ходил в плавание на одном из хозяйских кораблей, однако с годами его тяга к странствиям поубавилась. В доме Джон сперва держал его разнорабочим, потом поручил и другие дела. Теперь Гудзон заправлял всем хозяйством. Когда семейство отправилось в Лондон, Мастер без колебаний оставил дом на его попечение.
        Пятнадцать лет назад Гудзон женился. Жена была рабыней в доме Мастеров. Ее звали Клеопатра. По крайней мере, когда прибыла, - Мерси сочла ее имя неудобоваримым и заставила сменить его на Рут. У них с Гудзоном родилась дочь, затем сын. Когда Гудзон нарек его Соломоном и Мерси спросила, почему он выбрал библейское имя, он объяснил это почтением к мудрости царя Соломона. Однако жене он потом тихо добавил: «А еще старый царь Соломон был богатым человеком». Поскольку жена была рабыней, рабами стали и дети. Но Мастер предложил ему напрямик:
        - Гудзон, ты можешь выкупить их за разумную цену прямо сейчас, или пусть остаются моими, пока им не стукнет двадцать пять. Тогда я дам вольную и им, и матери.
        Сделка была неплохая, поскольку дети были одеты и сыты, а Мастер проследил, чтобы Соломон научился читать, писать и считать.
        - В Нью-Йорке вольным чернокожим не так уж сладко, - напомнил Гудзон Рут. - Во всяком случае, не в нынешние времена.
        Вольноотпущенные чернокожие еще оставались в городе, но последние полвека определенно выдались тяжелыми для негров. О старых временах голландского правления, когда белые фермеры и черные рабы бок о бок трудились в поле, никто и не вспоминал. Поскольку торговля сахаром, которой занималась Англия, не просто процветала, а неимоверно развилась, постольку возросло и число рабов на невольничьих рынках. С той поры, когда дед Гудзона был мал, Вест-Индия поглотила почти миллион рабов, и вся торговля африканскими невольниками сосредоточилась в руках Британии. При таком рыночном изобилии цена на людей упала. Большинство городских торговцев и ремесленников могли позволить себе дойти по Уолл-стрит до невольничьего рынка и прикупить в хозяйство пару рабов. Фермеры из графства Кингс пользовались Бруклинским паромом, достигали Нью-Йорка и закупали полевых рабочих. В Нью-Йорке процент рабского населения был выше, чем где-либо еще к северу от Виргинии.
        И большинство уже соглашались с тем, что коль скоро чернокожие - товар, то, видно, сам Бог сотворил их низшими существами. А раз они низшие, то нет никакой причины давать им вольную. К тому же народ не забыл чинившиеся ими беспорядки - те же поджоги 1741 года. Чернокожие были опасны.
        А потому Гудзону не было дела до того, что в нем видели раба Джона Мастера.
        - Так меня хотя бы не трогают, - рассудил он.
        Все, что ему оставалось, - радоваться своему везению и надеяться на лучшие времена.
        Пока Джон и Мерси находились в Англии, он справно вел хозяйство под началом старого Дирка Мастера. Гудзон и отец Джона всегда хорошо ладили, и Дирк отправил в Лондон письмо с многими похвалами в его адрес. Но восторгов бы поубавилось, предоставь ему Гудзон полный отчет. Проблемой была юная мисс Сьюзен.
        Сьюзен Мастер не только выросла в красивую молодую женщину, но и отличалась ровным нравом, практичностью и была себе на уме. Ее дед заметил Гудзону: «По крайней мере, мне незачем за нее беспокоиться».
        Но Гудзон был не так уж уверен в этом. Когда за Сьюзен начал ухаживать молодой мистер Медоуз, стало ясно, что его внимание ей весьма по душе. Он был красивый юноша с волевым лицом, да еще и наследовал одну из лучших ферм в графстве Датчесс. Короче говоря, несмотря на ее молодость, он был пределом ее мечтаний.
        И все бы ничего, когда бы дело не грозило зайти чересчур далеко еще до свадьбы. А оно грозило. Бывало, что молодые люди слишком долго оставались в доме одни.
        - Скажи ей быть осторожнее! - взмолился Гудзон, обратившись к жене.
        Да и сам набрался храбрости - деликатно обмолвился старому Дирку, что молодые много времени проводят одни, без присмотра. Жене он горестно сказал:
        - Если она попадет в беду, а молодой Медоуз передумает…
        - Мастеры заставят его жениться, - утешила Рут мужа.
        - Может быть, - ответил он, - но это будет нехорошо.
        И снова попытался предупредить деда.
        Но старый Дирк Мастер не захотел волноваться. Он наслаждался Нью-Йорком. Бремя дел было невелико. Казалось, он не желал допустить, чтобы хоть что-нибудь нарушило умиротворенность его души. И действительно, веселое лицо и чуткий характер Сьюзен опровергали тревоги Гудзона. Но тот испытал великое облегчение, когда одним летним утром вбежал Соломон, сообщивший, что Мастеры вернулись и Гудзона зовут сейчас же явиться в порт.
        Облегчение же мгновенно сменилось паникой. Приехав в порт, он застал Мерси чуть ли не в родах. Они с Мастером помогли ей сесть в экипаж, Соломона послали за доктором, позвали акушерку. Гудзон и Мастер отнесли Мерси в спальню, не исключая, что дитя родится на свет еще до того, как они поднимутся по лестнице.
        Ну и денек же выдался! Но и принес же он радости! Не прошло двух часов, как родилась крошка Абигейл.
        Гудзон обожал Абигейл. Все обожали. У нее были густые каштановые кудри и карие глаза. Она была пышкой. В колыбели плакала редко, а когда подросла - полюбила решительно всех, кто ее окружал.
        - Самое добросердечное дитя, какое я видел, - говаривал Гудзон Рут.
        Его собственное лицо лучилось улыбкой. Он играл с ней, когда только мог, как с родной дочерью.
        Присутствие Абигейл возместило Мерси отъезд других детей. Сьюзен вышла замуж в том же году. На следующее лето Джеймсу позволили вернуться в Англию, чтобы подготовиться к поступлению в Оксфорд.
        - Но Абигейл здесь, - с улыбкой говорил Гудзону Мастер, - а с нею и мы по-прежнему молоды.
        Сейчас же счастливый Гудзон развлекал ее в кухне почти полчаса, пока хозяин не покончил с делами.
        Джон Мастер посмотрел на два лежавших перед ним письма и вздохнул. Он знал, что был прав, когда отпустил Джеймса в Англию, но скучал по нему и хотел, чтобы тот вернулся.
        Первое письмо было от капитана Риверса. После встречи в Лондоне они поддерживали связь. Риверс, как обещал, посетил Нью-Йорк, и они приятно провели вместе неделю. Затем он отправился в Каролину и женился на своей богатой вдовушке. У них уже родилось двое детей. По всем отзывам, капитан хорошо управлялся с плантациями, и Мастер знал, что его дела с Альбионом шли превосходно. Но многие соседи, по словам Риверса, жаловались на своих английских кредиторов. Они годами жили припеваючи, беря все товары в кредит, который лондонские купцы охотно предоставляли. «Теперь настали трудные времена, - писал Риверс. - Им нечем расплатиться». Сам он был достаточно разумен, чтобы жить по средствам.
        Он также описал свой визит в Виргинию. Он гостил у Джорджа Вашингтона, бывшего британского офицера, имеющего там обширные угодья. Вашингтон был тоже недоволен далекой родиной, но по другой причине. «Ему не нравятся правительственные ограничения торговли, особенно железом, которая принесла состояние его жене», - писал Риверс. Но более глубокое недовольство было вызвано состоянием западных рубежей. За воинскую службу Вашингтону пожаловали обширные земли на индейской территории. И вот теперь лондонское правительство, желая сохранить с индейцами мир, уведомило его о невозможности притязать на эти земли и выгнать индейцев. «Я знаю многих виргинцев, угодивших в такое же положение, - продолжал Риверс. - Они надеялись сколотить состояние на этих землях и теперь пребывают в ярости, хотя Вашингтон просит их набраться терпения».
        Мастер был в целом согласен с британской позицией. Земли было полно и на востоке. Каждый год с родины прибывали тысячи переселенцев: англичан, шотландцев и ирландцев; они искали дешевых земель и обретали их. Вашингтону и его товарищам следовало смириться.
        Однако второе письмо - от Альбиона - заставило его поволноваться.
        Начиналось оно достаточно бодро. Джеймс был счастлив в Оксфорде. Высокий и ладный, он представлялся героем юному Грею Альбиону. В Лондоне же некий Уилкс писал статьи против правительства и был брошен в тюрьму, но тут ополчился весь город, и ныне Уилкс стал национальным героем. Это напомнило Мастеру суд над Зенгером времен его юности, и он был рад, хотя и не удивлен тому, что праведные англичане отстаивают свободу слова.
        Но далее Альбион перешел к главному.
        Британские финансы пришли в упадок. Годы войны оставили Британию с огромной империей, но и с огромными же долгами. С кредитами стало туго. Правительство старалось повысить налоги, какие могло, однако фискальное бремя англичан было тяжелее любого в Европе. Недавняя попытка ввести на юго-востоке налог на сидр спровоцировала беспорядки. Хуже того: получив обещание снизить некоторые земельные налоги, завышенные во время войны, парламентарии шумно требовали уменьшения, а не роста их числа.
        Больше всего тратилось на Америку. Восстание Понтиака показало, что колонии по-прежнему нуждались в дорогих гарнизонах, но кто будет платить?
        «И вряд ли можно удивляться тому, - писал Альбион, - что правительство вынуждено обратиться к американским колониям, которые до сих пор не платили почти ничего, с призывом принять участие в расходах на собственную оборону. Новая пошлина на сахар, введенная в прошлом году, покрывает лишь восьмую часть неизбежных издержек».
        Мастер покачал головой. Сахарный акт минувшего года явился невразумительным сводом раздражающих установлений. Ньюйоркцы пришли в бешенство. Но это хоть было естественным шагом правительства, которому свойственно облагать пошлинами торговлю, и Мастер рассудил, что роптать не с руки.
        «А потому, - продолжал Альбион, - было предложено ввести в колониях и гербовый сбор, который, как вам известно, здесь платят все».
        Но Акт о гербовом сборе не утверждал торговую пошлину. Он утверждал налог. Сам налог был достаточно прост. Правительство получало плату за каждый официальный документ, каждый коммерческий контракт и все печатные материалы. Сумма была небольшая, но налог оставался налогом.
        Если и существовало правило, понятное всем праведным англичанам, то это был запрет королю вводить налоги без согласия народа. А колонистов никто не спросил.
        - Не очень-то умно со стороны королевских министров, - сказал Джон жене, - выбрать тот самый единственный, лучше прочих высчитываемый налог, который разгневает здешних заправил - купцов, издателей и юристов.
        Когда первые слухи об этом предложении достигли Америки, в Лондон полетели многочисленные жалобы и петиции. Мэр Нью-Йорка Крюгер объявил, что городской совет не может позволить себе снабжать английские казармы дровами. «Пусть замерзают! - радостно сказал он Мастеру. - Небось задумаются!» Колонисты умеренных взглядов, которых придерживался и Джон Мастер, согласились с необходимостью изыскать деньги. «Но пусть этим займутся наши законные представители, ассамблеи в каждой колонии - свои», - предложили они. Бен Франклин считал, что колонии должны собрать конгресс и выработать единое решение. Правительство в Лондоне объявило, что дело будет рассматриваться год. Тем и кончилось, решил было Мастер, пока не дочитал письмо Альбиона.
        Меня беспокоит Ваше последнее письмо, где говорится о консультациях между колониями и правительством, так как король поручил разобрать это дело премьер-министру Гренвилю. Гренвиль честен и дотошен, однако нетерпелив и временами упрям. Поэтому я должен предостеречь Вас и сообщить сведения из надежнейшего источника о том, что Гренвиль не намерен ждать каких-либо предложений от колоний. Акт о гербовом сборе станет законом к Пасхе.
        И это, угрюмо подумал Мастер, будет сродни коту среди голубей. Но, снова и снова перечитав письмо, он решил, что поделать тут нечего и остается только пойти гулять с дочкой, как было обещано. Подумать можно и на ходу.
        Найдя ее в кухне с Гудзоном, он велел ей одеться, а когда она премило спросила, можно ли пойти и Гудзону, улыбнулся и ответил:
        - Разумеется, Эбби. Ему полезно размяться.
        Гудзон был рад пройтись. Было ветрено и сыро, но, когда они дошли до Бродвея, солнце уже сияло вовсю. Джон предложил пойти в Боулинг-Грин, где Абигейл было место поиграть вволю, но она сказала, что лучше походит. Гудзон держался в паре шагов позади. Ему было отрадно видеть высокого красивого мужчину, который держит за руку свою кроху, и подмечать улыбки, с которыми их приветствуют встречные. Абигейл была одета в серый плащик и остроконечную шляпку в голландском стиле - подарок, которым она очень гордилась. На Мастере была коричневая домотканая куртка, скроенная, конечно, хорошо, но простенькая.
        Если Джон Мастер стал одеваться просто, то Гудзон знал, что это не случайно. Несколько месяцев назад прошел слух о новом обществе лондонских денди. Они называли себя макарони[33 - В Лондоне в 1770-е гг. существовал «Макаронный клуб», где подавали макароны - блюдо, тогда еще малоизвестное в Англии. Его завсегдатаи - денди - изобрели собственные стиль и прическу и стали называться macaronis (синоним «денди»).]. Они прошлись парадом по лондонскому Вест-Энду, и их экстравагантные шляпы с перьями и украшенные самоцветами шпагами произвели нешуточный скандал. «Что ни судно, то новая мода из Лондона, - предупредил друзей Джон. - Нам лучше поберечься». Для большинства населения Нью-Йорка, переживавшего трудные времена, такая показная экстравагантность была бы оскорблением, и ничем иным. «Не разрешайте домашним одеваться как макарони! - твердил Джон. - Не время нынче!»
        Джон Мастер входил в группу местных ведущих производителей одежды и белья. В последние месяцы он отказался от любимых модных нарядов и ярких шелковых жилетов, при каждом выходе предпочитая надевать добротную домотканую одежду американского пошива.
        Они дошли до церкви Троицы, и Джон решил, что можно и поворачивать домой, но крошка Абигейл заявила, что хочет пройтись еще. «Придется нести на закорках», - с улыбкой подумал Гудзон. Они вступили в бедный квартал, направляясь к Коммону. Гудзон усомнился в разумности этого. Он решил идти рядом. Чуть впереди находилась таверна Монтейна.
        Там собралась немалая толпа - моряки, рабочие и мелкие ремесленники. Выпивали прямо у входа на улице. При виде столпотворения Абигейл неуверенно взглянула на Гудзона. Тот улыбнулся.
        - Они тебя не обидят, - пообещал он.
        - В молодости я часто захаживал в такие места, - бодро сказал Мастер. Едва же переступив порог, он заметил лицо, при виде которого воскликнул: - Да это же Чарли Уайт! - И, взяв Абигейл за руку, позвал ее: - Идем, Эбби, сейчас ты познакомишься с моим старым товарищем. - Заспешив через зал, он крикнул: - Чарли!
        Гудзон успел отстать шагов на двадцать, когда стал свидетелем дальнейшего.
        Чарли Уайт обернулся и уставился на Джона.
        - Чарли! Еще не забыл меня? - (Чарли продолжал пялиться.) - Чарли, это моя дочурка Абигейл. Эбби, скажи «здрасте» моему другу мистеру Уайту.
        Чарли едва посмотрел на Абигейл. Затем демонстративно сплюнул Мастеру под ноги. Гудзон увидел, как Мастер побагровел. Чарли уже поворачивался к мужчинам перед таверной.
        - Тут у нас мистер Мастер! - крикнул он. - Сосед губернатора. Сынок в Англии. В Оксфордском университете. Чё думаете?
        Мужчины нехорошо посмотрели на Мастера. Кто-то издал хамский звук. Гудзон напрягся.
        - В чем дело, Чарли? - воскликнул Мастер.
        Но Чарли Уайт проигнорировал вопрос. Затем он вдруг резко приблизил искаженную ненавистью физиономию к лицу Мастера:
        - Я тебе не друг, двуличный англичанишко! Вали отсюда! - Он глянул на Абигейл в ее высокой шляпке. - И сучку свою прихвати!
        Абигейл расширенными глазами смотрела снизу вверх на обоих. Она заплакала. Гудзон устремился вперед.
        Но Мастер гадливо повел плечами и отвернулся. Через несколько секунд они уже быстро шли по Бродвею. Гудзон подхватил Эбби на руки, и та обняла его за шею. Мастер шагал с каменным лицом, не говоря ни слова.
        - Кто этот злой человек? - шепнула Эбби Гудзону на ухо.
        - Забудь о нем, - ответил он мягко. - Он малость не в своем уме.
        После такого унижения Джон Мастер негодовал несколько дней. Он, вероятно, врезал бы Чарли, не будь у того рядом столько дружков, которые могли ввязаться в драку, и если бы с ним не было маленькой дочки. Она и без того перепугалась, а ее достоинство серьезно пострадало.
        Вдобавок он был озадачен. Откуда взялась такая ненависть в его старом друге? Что означала злоба Чарли? На протяжении следующих двух недель он несколько раз подумывал наведаться к Чарли и разобраться. И в этом случае он, вероятно, узнал бы правду. Но жизненный опыт, подсказывавший не будить лихо, и уязвленное самолюбие удержали его от этого шага.
        Однако было ясно одно: настроения в городе гораздо хуже, чем он предполагал. Он видел лица собутыльников Чарли, и их озлобленность потрясла его. Он знал, конечно, что субъекты вроде Чарли недолюбливали богачей-англикан из прихода Троицы, особенно в тяжелые времена. Он понимал их презрение к коррумпированным королевским губернаторам. Он испытывал те же чувства. Но когда Чарли назвал его англичанишкой, да с такой лютой ненавистью, он был застигнут врасплох. В конце концов, они оба были английскими колонистами, ничем в этом смысле не различаясь.
        Он всегда гордился знанием таких людей, как Чарли. Может быть, за годы, прошедшие с возвращения из Лондона, он оторвался от уличной жизни? Он понял, что так оно, вероятно, и есть, а потому решил принять меры. В последующие недели он чаще общался со складскими работниками. Он болтал с лавочниками, заходил в таверны неподалеку от дома и слушал чужие толки. Вскоре он убедился, что дурные настроения разошлись шире, чем он предполагал. Все казались чем-то недовольными. Что бы ни случалось, люди винили в этом правительство. А правительство находилось в Лондоне.
        И Мастер сильно встревожился, когда в конце весны пришло известие о том, что Акт о гербовом сборе приобрел силу закона.
        Однако протесты все равно повергли его в удивление. В Виргинии молодой адвокат по имени Патрик Генри распалил ассамблею тем, что назвал короля Георга тираном. Разъяренный член муниципального совета, с которым Мастер повстречался на улице, сказал: «Теперь нам все ясно, Джон! Эти проклятые законники в Лондоне хотят превратить нас в рабов!» И было похоже, что беднота рассвирепела не меньше. Мастер счел это несколько странным. Да, газеты и альманахи обложили налогом, но он подозревал, что основное бремя гербового сбора придется на людей его класса, а вовсе не на таких, как Чарли. Но складывалось впечатление, что налог был символом: лондонским произволом, учиненным без спроса, верным свидетельством того, что британское правительство решило, будто может обращаться с колониями, как ему заблагорассудится.
        Акт вступал в силу в начале ноября. Тем временем из Англии вышли корабли с грузом официальных бланков.
        Озлившиеся ньюйоркцы были ни в коей мере не одиноки. Прошел слух, что в Бостоне толпа подожгла дом распространителя марок. Его коллеги на Род-Айленде и в Коннектикуте получали угрозы. Нью-йоркский распространитель не стал дожидаться расправы и сбежал.
        В провинции Нью-Йорк имелся свой губернатор. Кедвалладер Колден был старым шотландским врачом и владел на Лонг-Айленде фермой. Годами раньше он изучал желтую лихорадку и тем способствовал первым санитарным мероприятиям в городе, но это уже не шло ему в зачет. Возле его городского дома собралась разгневанная толпа. Колден же, старый шотландец, был крепким орешком, несмотря на свои семьдесят семь лет. Он вызвал из верховьев реки британские войска и дополнительно вооружил форт Джордж. Но протесты не прекратились.
        Однажды Мастер увидел Чарли возле форта во главе разъяренной толпы. Вспомнив его злые слова, он сказал Мерси:
        - Пусть Эбби сидит дома. Как бы не вышло беды.
        В тот же день он собрал домочадцев. Помимо Мерси и Абигейл, были, конечно, Гудзон и Рут. Дочь Гудзона Ханна была тихой девушкой, помогавшей матери по хозяйству. Юный Соломон был полной противоположностью - бойкий юнец, любивший, когда Мастер сдавал его напрокат и поручал какие-нибудь дела. Еще трое слуг были наемными работниками.
        Мастер спокойно и тихо велел собравшимся соблюдать осторожность, пока на улицах беспорядки, сидеть дома и не высовываться без разрешения. И только потом Гудзон пришел к нему и попросился выйти на разведку. Мастер согласился. Вернувшись в сумерках, Гудзон предостерег его:
        - Когда стемнеет, босс, нам лучше закрыть ставни и запереть двери.
        Вечером они спустились в погреб и осмотрели арсенал. У Мастера было два охотничьих ружья, кремневое ружье и три пистолета. Имелись и пули, и сухой порох. Но все это оружие давно не использовалось, и они больше часа чистили и смазывали его. Мастеру оставалось надеяться, что оно не понадобится.
        Лучик надежды принесла ассамблея провинции Нью-Йорк. Колонией правили разумные ребята, и Мастер испытал облегчение, когда в конце лета его посетил один из участников, сказавший следующее:
        - Мы договорились созвать конгресс всех колоний, который пройдет в Нью-Йорке.
        Конгресс собрался в октябре. Двадцать семь человек из девяти колоний расположились в городе и прозаседали две недели. Мастер ежедневно видел их на улице. Все они выглядели малыми рассудительными. Закончив работу, они выдали тщательно выверенное, но недвусмысленное заключение. В петициях, обращенных к парламенту и самому королю, было заявлено: «Акт о гербовом сборе противоречит британской конституции».
        Если Джон Мастер надеялся, что это разрядит ситуацию, то вскоре его постигло разочарование. Многие торговцы остались недовольны, а Чарли Уайт и ему подобные разжигали беспорядки. Некстати пришлось и то, что в самый день завершения работы конгресса пришел корабль с первыми двумя тоннами гербовой бумаги. Старый губернатор Колден поступил мудро и под покровом ночи тайком переправил груз в форт, но это не решило проблемы. Вокруг форта бродили орды, печатались листовки с угрозами, горожане дружно приспускали флаги. До вхождения закона в силу осталась всего неделя, и гербовой бумаге предстояло пойти в ход. Бог знает, что тогда будет.
        В конце месяца Мастер посетил собрание с участием двухсот ведущих городских торговцев. Одни, как он сам, призывали к терпению, но общий настрой был явно не в их пользу. Вернувшись домой, он сказал Мерси:
        - Они решили прекратить импорт. Больше никаких товаров из Британии. Умно, конечно, потому что это ударит по лондонским купцам, хотя бы по Альбиону, а те в свою очередь надавят на парламент. Но я все равно жалею об этом шаге.
        В последний вечер октября он стоял под звездами у воды. На оконечности Манхэттена темнела приземистая глыба форта Джордж, теперь оснащенного девяноста пушками, безмолвно охранявшая гербовую бумагу из Англии. Завтра эти листы должны разойтись. Через пять дней наступит День Папы[34 - То есть День Гая Фокса.] - пятое ноября, с его обязательными кострами. Но не охватит ли город раньше пожар сильнейший?
        День начался. Небо было ясным. Бухту тревожил прохладный легкий бриз. Джон дошел до Боулинг-Грина. Тишина. Он вернулся домой, позавтракал с Мерси и Абигейл и далее несколько часов занимался делами.
        В полдень он вышел снова. Стало людно, но никаких беспорядков. Он отправился к форту. О том, что старый губернатор Колден предпринял попытку распространить гербовую бумагу, не говорилось ни слова. Хвала Господу хоть за это! Он возвратился в дом и снова засел за работу.
        Дел было много. Решение пресечь импорт ударит, конечно, и по его сделкам с Лондоном. Но открывались и новые возможности: как всякий рассудительный бизнесмен, Мастер составлял список товаров, которых будет не достать в Нью-Йорке. Нельзя ли заняться местным производством? Чем их заменить? Как быть с кредитовым сальдо, которое сохраняет для него Альбион? Это были интересные вопросы. В середине дня явился Гудзон, спросивший, не нужно ли чего. Мастер попросил чая и велел Гудзону послать мальца, чтобы разведал обстановку в городе. Затем вернулся к трудам. Он не знал, сколько времени просидел, когда Гудзон вошел снова:
        - Соломон вернулся, Босс. Говорит, на Коммон что-то происходит.
        Мастер быстро зашагал по Бродвею. Ноябрьский день уже сменялся сумерками. В правой руке у Мастера была трость с серебряным набалдашником. Он миновал церковь Троицы. Впереди уже показалась таверна Монтейна, а за ней - Коммон. Но дальше он не продвинулся.
        На него надвигалась толпа, насчитывавшая не меньше двух тысяч душ. Ее образовали в основном бедняки: мелкие ремесленники, матросы, вольноотпущенные рабы и рабочие. В середине этой процессии Мастер увидел большую телегу, похожую на платформу для карнавальных шествий. Он посторонился, пропуская народ.
        Оценить их настрой было трудно. Ему показалось, что они не столько разгневаны, сколько просто язвительны и свирепы. Многие смеялись и шутили. Что касалось карнавальной платформы, то она была в своем роде произведением искусства.
        В преддверии Дня Папы соорудили отличную шутовскую виселицу. Правда, вместо Папы было большое и очень похожее на губернатора Колдена чучело, рядом с которым было второе - дьявола. Губернатор держал огромную пачку гербовой бумаги и барабан. Джон, сам того не желая, оценил этот черный юмор. Было очевидно, что в этом году сожгут не папу, а губернатора. Вопрос лишь в том, что за этим последует? Влившись в толпу зевак, двигавшуюся вместе с процессией, Джон снова пошел по Бродвею и постарался идти вровень с платформой.
        Примерно через четверть мили он различил многоголосый рев. Тот доносился с боковой улицы и стремительно нарастал. Что-то приближалось, но он не мог разобрать что.
        Жуткая орда, вдруг вывалившая на Бродвей с западной стороны, насчитывала несколько сот человек. У них тоже было чучело, но другое. На деревянном шесте дико раскачивалась огромная и непристойная кукла того же губернатора, больше похожая на пирата. Вопя и улюлюкая на индейский манер, эта вторая процессия, подобно паводковому ручью, когда тот вливается в реку, врезалась в основную массу шествующих и создала нешуточный водоворот. Первая платформа накренилась, как судно, ударенное в середку, однако выровнялась.
        В новой толпе многие несли фонари и факелы. Кое-кто был с дубиной. Что бы они ни задумали, настрой был серьезный. И вот, под натиском пополнения, процессия потекла быстрее, после чего Джону Мастеру, несмотря на его длинные ноги, пришлось едва ли не бежать, чтобы не отставать.
        Когда два чучела старого губернатора почти бок о бок миновали церковь Троицы, ему удалось хорошенько рассмотреть вторую платформу. К своему ужасу, Джон осознал, что это не простая телега. Шест с насаженной куклой торчал не откуда-нибудь, а из личной кареты самого губернатора. Бог знает, как ее умыкнул этот сброд. Мастер увидел, как кто-то забрался внутрь. Человек размахивал треуголкой и дико орал, обращаясь к толпе. Это был Чарли Уайт. И в их конечной цели сомневаться не приходилось. Достигнув южного конца Бродвея, толпа устремилась прямо к форту.
        Мастер принялся наблюдать с границы Боулинг-Грина. В сгущавшихся сумерках горели факелы, толпа выкрикивала оскорбления в адрес губернатора. Он увидел, как отделившаяся компания подбежала к большой деревянной двери форта Джордж и пришпилила к ней послание. Затем, растекшись вокруг форта, толпа начала швырять в стены палки, камни - все, что оказывалось под рукой, - откровенно провоцируя губернатора открыть огонь.
        «Если войска начнут стрелять, - подумал Мастер, - толпа спалит этот форт дотла». Но гарнизон оставался за прочными стенами и не подавал признаков жизни.
        Однако толпе хотелось действовать, и она не собиралась отступать от задуманного. С гиканьем и криками большая группа людей поволокла чучела губернатора обратно на Боулинг-Грин. Другой отряд охапками понес туда солому. Через считаные секунды Мастер увидел, как занялось пламя. Толпа подожгла куклы, платформу, губернаторскую карету - короче говоря, все. Почти забыв об опасности, Мастер обнаружил, что созерцает костер и заворожен им как дитя. Это длилось, пока рядом не послышалось:
        - Нравится костерок? - Это был Чарли. Он грозно осклабился в свете пламени. - Покончим с фортом - возьмемся за тебя…
        Мастер пришел в такой ужас, что какое-то время не мог вымолвить ни слова, когда же выдавил: «Но, Чарли…» - было уже поздно. Чарли исчез.
        Добравшись до дому, Мастер был рад увидеть запертые ставни. Войдя, он велел Гудзону закрыть дверь на засов. Все уже знали о событиях возле находившегося неподалеку форта, и Мерси взглянула на него с тревогой.
        - Оружие готово, Босс, - шепнул ему Гудзон.
        Но Джон Мастер покачал головой и пробормотал:
        - Их слишком много. Лучше не провоцировать. Но если они явятся, возьми Соломона и отведи женщин в погреб.
        Худший момент наступил, когда Абигейл с круглыми глазами спросила:
        - Нас хочет убить тот плохой человек, который тебя ненавидит?
        - Ничего подобного, деточка, - улыбнулся он. - Сейчас мы пойдем в гостиную, и я почитаю тебе сказку.
        И вот в гостиной собрались все - он, Мерси, жена Гудзона и прочая челядь. И Джон начал читать им из детской книги, которую любила Абигейл. Однако Гудзон и юный Соломон наблюдали за улицей через окна верхнего этажа.
        Прошел час, за ним другой. От форта время от времени долетал рев, но к дому никто не шел. Наконец Гудзон спустился и сказал:
        - Похоже, они уходят. Пойду-ка я гляну.
        Но Мастер усомнился в разумности этого.
        - Я не хочу, чтобы ты пострадал, - возразил он.
        - Им нынче, Босс, не черные надобны, - негромко ответил Гудзон.
        Через пару минут он выскользнул на улицу.
        Вернулся через час. Новости, которые он принес, были безрадостными. Предав огню губернаторские чучела, толпа бросилась по Бродвею к дому майора Джеймса, командира стоявшей в форте артиллерийской батареи.
        - Они вынесли все: фарфор, мебель, книги. Что сумели - разбили, остальное сожгли. Невиданное разорение!
        Ажиотаж спадал на протяжении нескольких дней. Старый Колден переправил гербовую бумагу в Сити-Холл, где та и осталась. Но перед Рождеством возникла новая сила. Ее вожаки представляли собой разношерстную компанию. Некоторые, счел Мастер, были обычными смутьянами вроде Чарли. Один, он знал точно, был каторжником. Однако другие оказались посолиднее. Двое из них, Сирс и Макдугалл, дружили давно, промышляли приватирством и выбились из бедняков в людей умеренного достатка, но остались близки к корням и могли увлечь за собой чернь. Они устроили себе штаб-квартиру в таверне Монтейна. И у них имелась программа. «Сперва заключим союз с другими колониями. А после - к черту Лондон! Мы сами отменим Акт о гербовом сборе!» Будоражило и название, которое они подобрали для своего движения: «Сыны свободы».
        Джон Мастер назвал их сынками свободы. Порой они действовали убеждением, порой - силком. Однажды вечером, когда Джон и Мерси сидели на спектакле, толпа сынков свободы разгромила театр, сказав изумленным попечителям, что нечего развлекаться, когда весь город страдает. В другое время они патрулировали доки, следя за тем, чтобы никто не получал никаких товаров из Англии.
        Уличные беспорядки привели в ужас провинциальную ассамблею; она выделила майору Джеймсу щедрую компенсацию за уничтоженное имущество и всячески постаралась утихомирить сброд. Хотя она разделилась на две основные фракции, два лидера последних, Ливингстон и Деланси, были джентльмены богатые и дружные с Джоном Мастером. И каждый сказал ему: «Нам, джентльменам, придется приструнить так называемых сынов свободы». Но это было не так-то просто.
        Альбион немного обнадежил Мастера. Английский купец сообщил, что упрямого Гренвилля заменили новым премьер-министром - лордом Рокингемом, который сочувствовал колониям и хотел отказаться от Акта о гербовом сборе. Другие были настроены так же. «Но сейчас их настолько донимают радикалы и наш собственный лондонский сброд, что они боятся пойти на уступки, которые покажутся слабостью. Посему наберитесь терпения».
        «Скажи это сынкам свободы», - подумал Джон.
        Ему пришлось выдержать еще шесть недель, пока не прибыл наконец корабль, принесший новость: парламент отменил акт.
        Город ликовал. «Сыны свободы» назвали это победой. Ассамблея постановила воздвигнуть на Боулинг-Грин новую великолепную статую короля Георга. Купцы возрадовались возобновлению торговли. Мастера поразило, как быстро изменились народные настроения.
        Но Джон Мастер, хотя и был рад новостям, не мог возрадоваться всей душой, ибо тот же корабль доставил письмо. Оно было от Джеймса.
        Мой дорогой отец!
        Поскольку в скором времени я завершу обучение в Оксфорде, возникает вопрос, что делать дальше. Мистер Альбион предложил мне - если я пожелаю и будет на то родительское согласие - какое-то время поучиться у него основам нашего бизнеса. Как ты знаешь, он на широкую ногу торгует не только с американскими колониями, но и с Индией и большей частью других областей империи. Хотя я тоскую и стремлюсь вернуться в лоно семьи и снова быть с вами, я не могу не признать, что мы значительно выиграем, если на какое-то время я останусь здесь. Мистер Альбион готов меня приютить. Но я, разумеется, буду во всем подчиняться родительской воле.
        Твой послушный сын
        Джеймс.
        Прочитав это письмо у себя в кабинете, Мастер проходил с ним несколько дней, не спеша поделиться с женой. Он хотел сперва обдумать все сам.
        Прошла без малого неделя, когда однажды вечером он вошел в гостиную, где сидели его обожаемая Мерси и крошка Абигейл. Он только что вновь перечел письмо и теперь задумчиво посмотрел на них. Вряд ли сыщется человек, который сильнее любил бы жену и дочь, подумал Джон. Однако он только сейчас осознал, как остро ждал возвращения сына.
        Ему не приходило в голову, что Джеймс не захочет вернуться. Конечно, мальчик не виноват. Он горячо любил Лондон. И даже после отмена Акта о гербовом сборе еще неизвестно, как обернутся дела в Нью-Йорке. Возможно, Джеймсу лучше пересидеть в Лондоне.
        Так что же делать? Посоветоваться с Мерси? А вдруг она потребует от Джеймса вернуться домой, хотя мальчик откровенно этого не желает? Нет, добра не выйдет. Джеймс вернется против воли и затаит обиду на мать. Пусть лучше решает сам, подумал Джон Мастер. Если Мерси поставит ему это в упрек - что ж, так тому и быть.
        Но, глядя с грустью на жену и дочь, Джон Мастер не мог отделаться от мысли: увидит ли он сына вообще?
        Лоялист

1770 год
        Юный Грей Альбион остановился на пороге. Джеймс Мастер улыбнулся ему. Мало того что Грей был ему как младший брат, Джеймса забавляла и вечно всклокоченная шевелюра Грея.
        - Джеймс, ты идешь?
        - Мне нужно написать письмо.
        Когда Грей удалился, Джеймс вздохнул. Не так-то легко написать письмо. Хотя он всегда добавлял короткую приписку к отчетам, которые Альбион отсылал его отцу, ему пришлось со стыдом признать, что он уже год не писал родителям настоящих писем. Нынешнему лучше быть подлиннее, и он надеялся сделать им приятное. Однако истинную причину, побудившую его взяться за перо, он прибережет для конца.
        Он сомневался, что она им понравится.
        «Мои дорогие родители», - вывел он и помедлил. С чего начать?
        Джон Мастер никогда не ссорился с женой, но в этот погожий весенний день был очень близок к скандалу. И как только ей в голову пришла такая мысль? Он выразил взглядом упрек, но на самом деле рассвирепел.
        - Умоляю тебя - не ходи! - воскликнул он.
        - Не может быть, Джон, ты это не всерьез, - ответила она.
        - Неужели ты не понимаешь, что выставишь меня болваном, черт побери?!
        Что тут непонятно? В прошлом году, когда его пригласили в приходское управление церкви Троицы, он был польщен. Должность была престижной, но и обязывала - не позволять жене открыто посещать собрания диссентеров. Пять лет назад это было бы не так уж скверно, но времена изменились. Диссентеры превратились в занозу.
        - Пожалуйста, не богохульствуй, Джон.
        - Ты моя жена! - взорвался он. - Я требую послушания!
        Она помедлила, потупив взор и тщательно взвешивая слова.
        - Прости, Джон, - сказала тихо, - но есть власть и выше твоей. Не запрещай мне внимать слову Божьему.
        - И ты хочешь взять Абигейл?
        - Да, хочу.
        Джон тряхнул головой. Он предпочитал не спорить с совестью жены. У него и без этого довольно хлопот.
        - Тогда ступай! - вскричал он гневно. - Но без моего благословения!
        «И без моего „спасибо“», - добавил он про себя. Он отвернулся и показывал ей спину, пока она не ушла.
        Взирая на мир весной 1770 года, Джон Мастер не сомневался в одном: еще не было времени, когда колония столь остро нуждалась в приличных людях с доброй волей и холодной головой. Пять лет назад, когда Ливингстон и Деланси заявили на ассамблее, что джентльмены должны обуздать сынов свободы, они были правы. Но сделать им это не удалось.
        Главные фракции провинциальной ассамблеи давно уже разделились в большем или меньшем согласии с английскими политическими течениями. Деланси и его богатые англикане именовались главным образом тори и считали Мастера своим как члена приходского управления церкви Троицы, сын которого обучается в Оксфорде. Виги, предводительствуемые Ливингстоном и группой юристов-пресвитерианцев, могли ратовать за простых людей и противиться всему, что считали злоупотреблением королевской властью, но были все-таки джентльменами уравновешенными. У скромного, беспартийного Джона Мастера среди них было тоже много друзей.
        И потому ему казалось очевидным, что если порядочные люди вроде него самого прибегнут к здравому смыслу, то этого хватит, чтобы навести порядок в колонии. Но ничего подобного не произошло. Последние пять лет явились бедствием.
        После отмены Акта о гербовом сборе он какое-то - недолгое - время надеялся, что благоразумие восторжествует. Он был среди тех, кто заклинал ассамблею возобновить поставки британским войскам.
        - Бог свидетель, - сказал он одному вигу, - что войска нам нужны, и их придется кормить, и платить им - тоже.
        - Не могу я на это пойти, Джон, - прозвучало в ответ. - Дело принципа. Мы не согласовали этот налог.
        - Ну так давайте согласуем!
        Он понимал, почему лондонские министры приписывали колониям обструкционизм. Но почему лондонцы, в свою очередь, вели себя так заносчиво?
        Их следующий шаг стал оскорблением. Его предпринял новый министр Тауншенд, который обложил пошлинами многие товары, включая бумагу, стекло и чай. «Новый министр - новый налог, - вздохнул Мастер. - Старая песня. Не пора ли сменить?» Однако занозой явилась заключительная часть. Деньги взимались не только на войска. Их собрались пустить на жалованье провинциальных губернаторов и их чиновников.
        И нью-йоркские виги пришли, разумеется, в ярость.
        - Губернаторам всегда платили избранные ассамблеи! - возмутились они. - Это единственный способ дать им какой-то окорот! Мы станем для них пустым местом, если им будет платить Лондон!
        - Это же очевидно, Джон, - внушал Мастеру его товарищ-купец. - Лондон хочет нас уничтожить. - И после этого добавил: - Пусть идут к черту, раз так!
        Никто не успел оглянуться, как купцы снова отказались торговать с Лондоном. Мастеру показалось, что ассамблея заходит в тупик. Но хуже всех были проклятые «Сыны свободы». Чарли Уайт и его дружки. Они практически завладели улицами.
        Прямо перед фортом, на Боулинг-Грин, они установили высоченный, как корабельная мачта, Шест свободы. Там постоянно возникали стычки с «красными мундирами». Если солдаты сносили шест, то сыны свободы ставили новый, еще больше, - тотем триумфа и неповиновения. А члены ассамблеи успели настолько перепугаться, что всячески им угождали. Кое-кто из сынов свободы даже выдвинул туда свою кандидатуру.
        - Если не побережемся, - предупредил Мастер, - то городом будет править чернь.
        Последней каплей явились проблемы с диссентерами.
        Мастер не имел ничего против диссентеров. В Нью-Йорке их всегда было много: почтенные пресвитерианцы, община гугенотов Французской церкви и, разумеется, голландцы. Бок о бок уживались лютеране и моравские братья, методисты и квакеры. Некий Додж создал баптистскую группу. Да если на то пошло, то что там диссентеры - в Нью-Йорке всегда существовала еврейская община.
        Беды начались с простой юридической закавыки. Церковь Троицы была корпоративным образованием. Этот статус был выгоден как в юридическом, так и в финансовом смысле - вот пресвитерианские церкви и решили, что тоже должны стать корпорациями. Однако это был деликатный вопрос. Королевская коронационная присяга и множество исторических законодательных актов обязывали правительство поддерживать Церковь Англии. Объединение с диссентерами влекло за собой юридические и, несомненно, политические проблемы. Однако едва об этом заговорили пресвитерианцы, как к ним захотели примкнуть и все остальные Церкви. Правительство ответило отказом. Диссентеры были разочарованы.
        Но увы! Мастеру пришлось признать, что масла в огонь подлили его собственные единоверцы, когда англиканский грубиян-епископ прилюдно заявил: «Американские колонисты суть варвары и язычники».
        Чего же было ждать после этого? Разъяренные диссентеры оказались на ножах со всеми британскими влиятельными кругами. Почтенные пресвитерианцы, члены ассамблеи, оказались в одном лагере с «Сынами свободы». В тот самый час, когда понадобились холодные головы, иные лучшие люди города якшались с отбросами.
        Что касалось сегодняшней проповеди, то Мастер понимал желание Мерси ее посетить. В город вернулся великий Уайтфилд собственной персоной. Прошел слух, что проповеднику нездоровится, но послушать его собиралась огромная толпа. Джон не возражал ни против самого Уайтфилда, ни против его речей. В толпе, несомненно, найдутся и англикане - люди, идущие к свету, как выразилась бы Мерси.
        Но все равно это было ошибкой. Эти сходы лишь подогревали страсти. «Боже, - подумал он, - скоро Чарли Уайт сожжет мой дом и заявит, что сотворил богоугодное дело!»
        В таких меланхоличных размышлениях он пребывал после ухода Мерси и Абигейл. Он чувствовал себя подавленным и одиноким.
        У проповедника было широкое лицо. Когда он обращал взор к небесам, то как бы лучился светом, словно само солнце благословляло его. Он выглядел нездоровым, взбираясь с чужой помощью на помост, но стоило его певучему голосу разнестись над собравшейся на Коммоне толпой, как он будто вдохновился самим днем и напитался жизнью. Толпа стояла завороженная.
        Но Мерси не удавалось сосредоточиться.
        Абигейл была рядом. В свои десять лет она стала достаточно взрослой, чтобы понять. Сейчас она покорно взирала на проповедника, но Мерси подозревала, что Абигейл не слушает. Она уже несколько раз отметила, что дочь глазеет по сторонам.
        Она солгала ребенку, сказав, что отец не смог пойти, и видела дочкино разочарование. Она не исключала, что Эбби слышала их спор. О чем втайне думает это дитя? Мерси почти пожалела, что пошла, но теперь уже было поздно. Хотя они стояли с краю, ей не пристало уходить с проповеди. Как это будет выглядеть? Да и гордость не позволяла.
        Минуты текли. Затем Абигейл вдруг потянула ее за рукав:
        - Смотри, папа идет.
        Он направлялся к ним. Боже, да когда он бывал таким красивым и величавым? И он улыбался. Она едва верила своим глазам. Он дошел до нее и взял за руку.
        - Однажды мы уже сходили вдвоем на проповедь, - сказал он мягко. - Я решил, что надо бы повторить.
        Она не ответила. Сжала его руку. Она знала, чего ему это стоило. Но через пару минут шепнула:
        - Идем домой, Джон.
        Они пошли рука об руку, а крошка Абигейл бежала впереди вприпрыжку, довольная воссоединением родителей.
        - Джон, я должна кое в чем признаться, - сказала Мерси чуть погодя.
        - И в чем же? - с любовью осведомился он.
        - Думаю, я пошла на проповедь потому, что много лет гневалась на тебя.
        - За что?
        - За то, что ты разрешил Джеймсу остаться в Лондоне. Уже пять лет, как я не видела моего единственного сына. Хочу, чтобы он был здесь.
        Джон кивнул. Потом поцеловал ей руку:
        - Я напишу ему сегодня и велю возвращаться немедля.
        Письмо от Джеймса, а заодно и от Альбиона, принесли тем же вечером. Гудзон вручил их Мастеру в библиотеке. Мерси и Абигейл читали в гостиной. Джон ознакомился с письмами в одиночестве.
        Если в колониях произошли беспорядки, то видели бы вы, что творилось в Лондоне! Быть может, вы помните Уилкса, который клеймил правительство и процесс над которым отчасти напоминал знаменитое дело нашего Зенгера в Нью-Йорке. После этого Уилкс, находясь в тюрьме, выдвинул свою кандидатуру в парламент. Когда ее отклонили, лондонские радикалы взбудоражили чернь и чуть не установили контроль над улицами. Они орут: «Уилкс и свобода!» - совсем как ваши «Сыны свободы» в Нью-Йорке. Независимо от того, кто прав и кто виноват, прискорбно видеть такое буйство распоясавшейся толпы, и правительство не намерено уступать этой смуте ни здесь, ни в колониях, а если вдруг уступит, то джентльмены из парламента его не поддержат. Здравый смысл и порядок должны возобладать.
        Что касается американских колоний, то отказ заокеанских купцов от торговли с Англией не только вероломен, но и вредит родному отечеству меньше, чем они рассчитывают. На то есть две причины. Во-первых, эмбарго соблюдают жители Бостона и Нью-Йорка, но южные колонии втайне его игнорируют. Даже Филадельфия торгует с Лондоном. Во-вторых, такие купцы, как Альбион, прекрасно покрывают убытки за счет торговли с Индией и европейскими государствами. Но я в любом случае полагаю, что нынешняя ссора с колониями не затянется. Новый премьер-министр лорд Норт весьма расположен к американским колониям, и все считают, что он приложит все усилия, чтобы покончить с раздорами. Все, что нужно, - немного терпения и здравомыслия, которых, я в этом не сомневаюсь, в избытке найдется в Нью-Йорке.
        А теперь, мои дражайшие родители, я расскажу о грядущих радостях…
        Дочитав письмо до конца, Джон Мастер застонал. Несколько минут он смотрел в одну точку. Потом еще раз перечитал с начала. Разделавшись с этим, он отложил письмо и взял второе, от Альбиона. В нем много говорилось о бизнесе. Затем пошел разговор о Джеймсе.
        Джеймс сообщит Вам, что намерен жениться. Я никогда не допустил бы подобного под моей крышей без Вашего благословения, но должен откровенно сказать, что обстоятельства юной леди не позволяют откладывать. Ребенок родится летом. Я должен рассказать Вам о его жене - она станет таковой ко времени, когда Вы получите это письмо.
        Мисс Ванесса Уордур, ибо я называю ее так, несмотря на недолгий брак с лордом Рокберном, который погиб от несчастного случая на охоте, - молодая особа с немалым состоянием. Вдобавок же она, к Вашему сведению, является кузиной капитана Риверса по материнской линии. У нее красивый дом на Маунт-стрит, что в Мейфэре, где они с Джеймсом и будут жить. Она, как Вы могли догадаться, на несколько лет старше Джеймса, но не только богата и обладает многими связями, но и слывет общепризнанной красавицей.
        Не скажу, что не имею оговорок на сей счет, и я не способствовал их сближению. Насколько мне известно, Джеймс познакомился с ней в доме лорда Ривердейла, но большинство в Лондоне наверняка скажут, что Ваш сын сделал блестящий выбор.
        Джон Мастер положил письмо. Прошло какое-то время, пока он собрался с силами показать его Мерси.

1773 год
        Старожилы не помнили зимы хуже. Ист-Ривер встала намертво. Но дело было не только в лютом морозе, но и в сопутствующей нужде. И в смертях. Темнело, но Чарли Уайт уже почти дошел до дому. Он нахлобучил поглубже шляпу и закутался в шарф. Он гонял свою повозку по замерзшей реке в Бруклин, где приобрел у голландца-фермера, с которым был дружен, английский центнер[35 - Английский центнер = 112 фунтам = 50,8 кг.] муки. По крайней мере, какое-то время семья будет с хлебом.
        В последние пару лет Чарли испытывал то гнев, то уныние. Его отношение к Джону Мастеру не потеряло остроты, но смешивалось с негодованием и скорбью более общего свойства.
        Он знал о страданиях бедняков не понаслышке, изведал их на собственной шкуре, и ему казалось, что мир можно устроить лучше. Было совершенно очевидно, что трудовой люд Нью-Йорка не должен голодать, когда на западе, юге и севере раскинулись бескрайние плодородные земли. Не было никакой справедливости в том, что богачи вроде Мастера, опирающиеся на британскую Церковь и британское оружие, жиреют там, где не может найти работу простой человек. Что-то здесь неладно. Что-то нужно менять.
        Конечно, если бы городом правили не богачи, а свободные люди вроде него самого и если бы страной руководили не королевские губернаторы, которым нет никакого дела до чаяний колонистов, а избранные представители, то жизнь была бы намного лучше.
        Протесты против Акта о гербовом сборе сделали свое дело. Лорд Норт, новый премьер-министр, отменил налоги Тауншенда, кроме чайного, чтобы сохранить лицо. И это, по мнению Чарли, был для «Сынов свободы» удобнейший случай продолжить борьбу. Но городские власти, настроенные старой гвардией - тем же Джоном Мастером, выступили против них. На Боулинг-Грин установили статую короля Георга. «Боже, храни короля!» - твердили все. Из Англии прислали нового сурового губернатора - Трайона, а под начало генерала Гейджа - дополнительные войска. Все вернулось на круги своя. Да что говорить, Монтейн даже запретил сынам свободы собираться в его таверне.
        Ну и к дьяволу Монтейна! У ребят появилось свое место для встреч. Они назвали его Хэмпден-Холлом в честь героического английского парламентария, восставшего против тирании Карла I. А что касается Джона Мастера с его оравой, Трайона и генерала Гейджа - пусть вспомнят о судьбе короля Карла. На улицах тихо, зато у Сирса с «Сынами свободы» теперь есть крупная фракция в ассамблее, которая к ним прислушивается. «Все переменится, - угрюмо говаривал за выпивкой Чарли друзьям. - А уж когда это произойдет…»
        Правда, не в эту зиму. В прошлом году в Лондоне случился коллапс кредитной системы. Вскоре это ударило по колониям, а страшная зима еще и не началась. Беднейшее население голодало. Городские власти изо всех сил старались их прокормить, но не всегда поспевали.
        Чарли как раз добрался до южной оконечности Коммон, где проходил Бродвей, когда увидел женщину с дочкой, вышедших из старого и убогого дома призрения.
        Женщина чуть помедлила, тревожно взглянув на темнеющее небо. Судя по всему, она пробыла в доме призрения дольше, чем думала, и темнота застала ее врасплох. Затем она сняла шаль и укутала дочь, так как ветер уже кусался.
        Улица была почти пуста. Чарли поравнялся с ними. Женщина посмотрела на Чарли.
        - Вы едете по Бродвею? - Она понятия не имела, кто он такой; он не ответил. - Не подвезете нас по Бродвею? Я с удовольствием заплачу. С дочкой-то сами знаете…
        Она, конечно, была права. В последние месяцы, да в такие тяжелые времена на улицах стало небезопасно. Его знакомые женщины торговали собой за лишнюю монету. Он знал людей, которых ограбили. Матери с дочерью не пристало ходить одним в темноте.
        - Откуда вам знать, что я вас не обчищу? - пробухтел он сквозь шарф.
        Она посмотрела на него, видя одни глаза. У нее было доброе лицо.
        - Я уверена, сэр, что вы нас не обидите.
        - Лезьте уж лучше, - буркнул Чарли. Он указал на место рядом с собой, затем кивнул на телегу. - Юная леди может сесть на мешок.
        Он развернул коня к Бродвею.
        Жена Джона Мастера, значит. Он сразу ее узнал, это ясно, хотя она не знала его. И сочла, что он ее не обидит. «Ну так, пожалуй, и не трону, коль дом сожгу», - подумал он.
        Они тронулись с места, и он наградил ее колючим взглядом.
        - Вы не похожи на обитательницу дома призрения, - заметил он тоном не слишком дружеским.
        - Я бываю там ежедневно, - просто ответила она.
        - И что вы там делаете?
        - Если есть лишнее, отвозим еду. Иногда - одеяла, другие вещи. Даем им деньги на пропитание. - Она оглянулась на мешок с мукой. - Делаем, что можем.
        - И дочку берете?
        - Да. Она должна знать, в каком городе мы живем. Для добрых христиан всегда найдется много дел.
        Они как раз проезжали церковь Троицы. Чарли неприязненно посмотрел на нее:
        - Для христиан из прихода Троицы?
        - Для любых, я надеюсь. Мой отец был квакером.
        Чарли и это знал, но промолчал.
        - Моя дочь общается со стариками, - тихо продолжила она. - Они любят поговорить с детьми. Так им спокойнее. - Она взглянула на него. - А вы бывали в доме призрения?
        - Не припомню такого.
        - Там полно детей, многие больны. Сегодня я ухаживала за одним. Все мои страхи нынче все больше об этом. Некоторые умерли от истощения, но большинство прокормят. Правда, они совсем слабые. Старики и дети начинают болеть. Именно болезнь сведет их в могилу.
        - Сами заболеете, если будете туда ходить, - буркнул он.
        - Только если будет на то Божья воля. Да и не такая я слабая, как они. Я об этом не думаю.
        Проехав по Бродвею еще сотню ярдов, они увидели повозку, которую гнал к ним чернокожий кучер.
        - Смотрите-ка, Гудзон! - заметила она и позвала: - Гудзон!
        Когда повозки встретились, Гудзон явно испытал облегчение.
        - Босс послал меня доставить вас в целости и сохранности, - сказал он.
        - Как видишь, этот добрый человек нас уже подвез. Но теперь уж мы поедем с тобой. - Она повернулась к Чарли. - Я не знаю вашего имени…
        - Не важно, - ответил Чарли.
        - Ну, тогда позвольте мне чем-нибудь отблагодарить вас за то, что свернули с пути.
        - Нет, - помотал он головой. - Думаю, вы занимаетесь богоугодным делом.
        - Что ж, сэр, в таком случае - да благословит вас Господь! - произнесла она, сходя с Абигейл на землю.
        - И вас да благословит Господь! - ответил он.
        Поравнявшись с церковью Троицы, он выругался про себя. Какого дьявола он это сказал?!
        Джон Мастер не отправился за Мерси лично, потому что ему нанесли неожиданный визит. Желание повидать его выразил капитан Риверс. Тем самым утром он прибыл на корабле из Каролины и уведомил Мастера, что уже нашел в городе пристанище. Он постарел. В волосах проступила седина. Но Джон не смог не восхититься откровенностью и мужеством, с которыми Риверс изложил причину своего визита. Он был разорен.
        Правда, не вконец. В последние десять лет многие землевладельцы-южане сталкивались с трудностями при ведении дел со своими лондонскими кредиторами, но недавний коллапс лондонских кредитных рынков намного ухудшил положение дел. Сам капитан Риверс неизменно сотрудничал с Альбионом, и с его кредитом все было в порядке. Другое дело - его жена.
        - До нашей свадьбы она заключала сделки с другими лондонскими купцами. До недавних пор я даже не подозревал об их размахе. Похоже, мы должны куда больше, чем мне казалось.
        - Можете сократить расходы? - спросил Мастер.
        - Уже. А плантации все еще приносят хороший доход. Но лондонские кредиторы нажимают, а сами сидят в такой дали! Откуда им знать, как мы ведем дела? Для них мы просто очередная, богом проклятая колониальная плантация. Я хочу расплатиться с ними сполна и одолжиться заново у кого-нибудь здесь, в колониях. Плантации - достаточная гарантия. Если нагрянете в Каролину, то сами убедитесь, что наше положение прочное. Если угодно, можете посадить к нам клерка. Мне нечего скрывать.
        В общем и целом Джон склонился обдумать это предложение. Чутье подсказывало ему, что Риверс справится. И едва он успел сказать, что, прежде чем согласиться, он так и сделает - осмотрится на местности лично, когда услышал, как в дом вошли жена и дочь, и улыбнулся.
        - Сейчас подадут обед, - объявил он. - Надеюсь, вы к нам присоединитесь.
        Обед проходил в приятной домашней обстановке. О делах капитана Риверса не было сказано ни слова. Мерси, которой он понравился при первом знакомстве, была рада его видеть. Он также имел навык непринужденной беседы и знал, как разговорить Абигейл. В тринадцать лет она только начала преображаться в девушку, и Мастер, следя за ее оживленным общением с англичанином, не без известного удовлетворения подумал, что она и впрямь становится очень хорошенькой.
        Он радовался и возможности прощупать другую тему.
        Женившись, Джеймс писал регулярно. У него родился сын Уэстон, сейчас ему было два года. Альбион сделал его своим партнером. В последнем письме говорилось о рождении дочери, но она сразу же умерла. Джеймс писал и о Ванессе, время от времени передавая родителям от нее почтительные послания.
        - Мы почти ничего не знаем о вашей кузине, - сказал Джон капитану Риверсу. - Что вы о ней поведаете?
        Если Риверс замялся, то лишь на секунду.
        - О Ванессе? Конечно, я знаю ее с детства, и она уже тогда была красавицей. После смерти родителей ее, что называется, вырастил дядя. У нее нет ни сестер, ни братьев, а потому ей досталось солидное состояние. - Он выдержал паузу. - Она не пропустила ни одного лондонского сезона, но любит и глубинку. - Он рассмеялся. - Смею сказать, рано или поздно она превратит Джеймса в сельского сквайра! Ему придется освоить охотничье ремесло.
        - Она женщина набожная? - спросила Мерси.
        - Набожная? - Капитан Риверс чуть не растерялся, но быстро взял себя в руки. - Безусловно. Твердая приверженка Церкви, будьте уверены.
        - Что ж, - тихо сказала Мерси, - я надеюсь, что Джеймс не затянет их совместный приезд.
        - И в самом деле, - неопределенно поддакнул Риверс.
        Мастер вернулся к разговору о Ванессе и сыне лишь после ухода женщин, когда остался наедине с капитаном.
        - Я обдумывал ваши слова о кузине и вспоминал Лондон, - невозмутимо начал Джон. - Сдается мне, что ей хочется видеть мужа человеком светским.
        - Пожалуй, - ответил Риверс.
        - Значит, ей может не нравиться то, что он занимается торговлей.
        - Не могу знать.
        - Судя по тому, что я повидал в Лондоне, - продолжил Мастер, - англичане не считают торговых людей джентльменами. Можно быть выходцем из джентри и заниматься торговлей по необходимости - как наш друг Альбион. Но, заработав на торговле состояние, англичанин, скорее всего, продаст свое дело, купит имение и обоснуется в нем джентльменом. Торговля и джентльменство несовместимы. Но почему?
        - Ваша правда, - согласился Риверс. - Джентльмен идет в парламент или армию, но по возможности сторонится бухгалтерии. - Он усмехнулся. - Считается, что джентльмены относятся к старой военной аристократии. Рыцари, знаете ли, в доспехах. По крайней мере, в теории.
        - В Америке иначе.
        - Вот взять, допустим, Вашингтона из Виргинии: армейский офицер с загородным домом и обширными угодьями - его, без сомнения, назовут в Англии джентльменом. Даже Бен Франклин полностью отошел от торговли, - с улыбкой добавил Риверс. - В Лондоне он вполне себе джентльмен.
        - А я кто такой? - криво усмехнулся Мастер.
        На краткий миг в лице аристократа проступила тревога. «О боже, - сообразил Мастер, - Риверс боится, что оскорбил меня и теперь не получит в долг».
        - В Каролине, - ответил Риверс без затей, - я тружусь на моем складе и торгую в моей же фактории. И если бы я слишком загордился этим, вы не ссудили бы мне ни пенни. В Нью-Йорке, сэр, вы живете намного роскошнее, чем я. У вас есть корабли, вы участвуете в чужом бизнесе. Ваши земельные владения обширны. Пожелай вы вернуться в Англию, вы бы зажили там весьма почтенным джентльменом. - Он с любопытством взглянул на Мастера. - Ваш сын там. Вы никогда об этом не задумывались? У вас много друзей, включая - смею вас заверить - Ривердейлов.
        Сказано было умно и доброжелательно. Но Мастер испытал потрясение. Вернуться в Англию? После того, как Мастеры вот уже больше столетия преуспевают в Нью-Йорке? Такая мысль ни разу не пришла ему в голову.
        Однако вечером, обдумывая услышанное, он вынужден был признать естественность вопроса Риверса. Сын уехал. Женился на англичанке. Джеймс стал англичанином. Он, Джон, ослеп, если не видит этого. А его англичанка-жена, может статься, спит и видит, как Джеймс получит наследство и отойдет от дел.
        И тут Джон Мастер понял еще кое-что. Он остановит ее. Он хочет, чтобы Джеймс был снова здесь, в Америке. Но как это устроить, черт побери?
        Когда домочадцы Мастера встретили весну 1773 года, Гудзон раздумывал над несколькими вещами. Он мог считать себя везунчиком: его семейство жило в тепле и сытости под крышей одного из лучших домов Нью-Йорка. Это было счастьем. Но находилось и много поводов к беспокойству. Прежде всего он тревожился за Мерси Мастер.
        В начале марта Джон Мастер взошел на борт корабля и отправился в Каролину инспектировать плантации Риверса. Не прошло и трех дней, как Мерси захворала. Гудзон решил, что она подцепила что-то в доме призрения. Пригласили врача, но она так и осталась в постели, сгорая от лихорадки вот уже несколько дней. Его жена и Ханна исправно за ней ухаживали, но Рут призналась Гудзону, что хозяйка, по ее мнению, может и не выжить. Вдогонку Джону Мастеру послали письмо, но кто мог знать, когда оно дойдет. Тем временем Соломона отрядили в графство Датчесс за Сьюзен.
        Однако больше всего Гудзона трогало поведение Абигейл. Ей было только тринадцать, но она держалась спокойно - не хуже любого взрослого. Возможно, она подготовилась при посещении больных, к которым ходила с матерью. Когда лихорадка достигла пика, она спокойно сменила у постели Ханну. К прибытию из графства Датчесс ее старшей сестры лихорадка немного спала, и Абигейл сидела у изголовья, вытирала Мерси лоб и мягко разговаривала с ней, не оставляя одну.
        Сьюзен превратилась в расторопную, сметливую женщину с двумя собственными детьми, ждущую третьего. Она провела в доме неделю и составила матери приятную компанию, но, как только уверилась, что угроза миновала, заявила, что должна вернуться к семье. И совершенно справедливо заметила, что лучше Абигейл матери никто не поможет.
        Смятенный Джон Мастер возвратился почти через месяц, но, войдя в спальню, увидел лишь, что жена сидит в постели бледная, но всяко уже вне опасности, и с улыбкой слушает Абигейл, которая читает ей вслух. Однако даже при столь удачном положении дел Мерси еще неделями оставалась бледной и вялой. Гудзон же печалился, видя напряженное и встревоженное лицо Джона Мастера.
        Переживая за семью Мастер, Гудзон имел и личные основания беспокоиться. Он точно не знал, когда это началось, но по весне стал замечать перемену в Соломоне. С чего это сын ему дерзит? Он спросил жену.
        - У нас с Соломоном все хорошо, - ответила Рут. - Но смею сказать, что юноши в его возрасте частенько сердят отцов.
        Может, оно и так, да Соломон взял моду исчезать. Сначала Гудзон решил, что он увивается за девками, но как-то вечером услышал, как Соломон похваляется перед Ханной какой-то выходкой, совершенной в компании с Сэмом Уайтом и группой юнцов из «Сынов свободы».
        Гудзон догадывался, где и как они спелись. Мастер иногда посылал Соломона в береговой склад, а там трудилась разношерстная публика.
        - Держись подальше от этих сынков свободы, - приказал он сыну. - Что скажет мистер Мастер, если узнает?
        - Может быть, мистер Мастер из города смоется в один прекрасный день, - дал хамский ответ Соломон. - Тогда будет все равно, что он думает.
        - Не смей так говорить! - отрезал отец. - И о делах мистера Мастера тоже помалкивай!
        Он не хотел сообщать об этом случае Мастеру, но все прикидывал, как бы отвадить Соломона от таких опасных друзей. В начале апреля он предложил Мастеру отослать Соломона в графство Датчесс к Сьюзен - пусть поработает там. Мастер сказал, что подумает, но пока не может уступить Соломона.
        Так что Гудзон сделал все, что мог.
        Одним из первых дел, которыми занялся по возвращении Мастер, было письмо Джеймсу. Он сообщил ему о болезни матери. Лежа у себя, Мерси чуть ли не ежедневно спрашивала мужа, когда же она увидит сына. Джон без обиняков написал Джеймсу, что пора бы, по крайней мере, навестить родителей. Больше он ничего не мог сделать. Ответ из Лондона придет через много недель.
        Тем временем в колониях было неспокойно. По иронии случая очередной кризис был спровоцирован Беном Франклином. Еще забавнее было то, что он сделал это в попытке потушить страсти.
        Несколько лет назад королевский чиновник Хатчинсон написал письмо своему другу в Массачусетсе. Разгневанный трудностями, с которыми сталкивался, он заявил, что хорошо бы урезать английские свободы в колониях, чтобы Америка надежно сидела под британской пятой. Франклин же, будучи в Лондоне, случайно увидел письма. И поскольку он продолжал верить в великое имперское предназначение Британии, то разослал их тишком своим американским друзьям - не с целью учинить смуту, а чтобы предупредить о реакции на их бескомпромиссность. Его массачусетские друзья тем же летом опубликовали письма Хатчинсона.
        Колонии взорвались. Вот оно, верное доказательство того, что англичане хотят уничтожить американские свободы! А британское правительство, как по заказу, предприняло действия, на которых и сосредоточилась их ярость.
        Проблема была довольно проста. Она касалась другой области империи. В беду попала могущественная Ост-Индская компания.
        «У них образовался огромный переизбыток чая, - написал Мастеру Альбион, - и девать его некуда». Компания запросила помощи у правительства - обычнейшее дело при бестолковом управлении со стороны гигантских торговых фирм. Было предложено выбросить чай на крупный американский рынок. «Торговцам вашего круга придется тяжко, и это будет длиться, пока не расчистят залежи, - продолжал Альбион. - Но нет сомнений, что американский рынок поглотит этот чай».
        Проблема заключалась в той самой ненавистной чайной пошлине.
        - В этом наверняка усмотрят правительственный заговор, - со вздохом сказал Мастер Мерси.
        По словам Альбиона, существовало и решение разумное, предложенное Беном Франклином. Он советовал лондонским друзьям выбросить чай на рынок, но пошлину отменить. Склады расчистятся, колонисты получат дешевый чай. Такие, как Мастер, купцы пострадают, но ненадолго, а все остальные будут довольны.
        - Они так и сделают, Джон? - спросила Мерси.
        - Сомневаюсь. Они сочтут это уступкой, - покачал головой Мастер. - Боюсь, чай придется взять и надеяться, что в будущем найдутся политики поумнее.
        - Ты думаешь, начнутся волнения?
        - Вполне возможно.
        Волнения начались. Когда летом пришло известие о новом «Чайном законе», на улицы мигом высыпали сыны свободы под предводительством Сирса. Они объявили предателем каждого, кто примет чай, и Мастера огорчило то, что с ними согласились многие торговцы.
        - Начнется то же самое, что с гербовым сбором, - сказал он уныло.
        Оставалось надеяться, что корабли с грузом чая задержатся, сколько возможно.
        В конце лета пришло письмо от Джеймса. В нем были ласковые слова, обращенные к матери. Отцу же он сообщил, что они с Ванессой обсудили поездку в Нью-Йорк и он организует ее сразу, как только сумеет. Письмо было любящее, но Мастер остался недоволен. Он понадеялся, что в следующий раз Джеймс выразится определеннее.
        В течение осени настроения в городе становились все хуже. К ноябрю кое-кто из сынков свободы грозился уничтожить груз чая, когда тот прибудет, а заодно убить и губернатора. Находившиеся в городе агенты Ост-Индской компании настолько перепугались, что потянулись в отставку. Нью-Йорк напряженно ждал.
        Но слово в итоге сказал Массачусетс. В декабре на старой бостонской дороге показался всадник. Это был серебряных дел мастер, взволнованный и довольный своей ролью курьера. Его звали Пол Ревир. Он доставил поразительные новости. В Бостон прибыли первые корабли с чаем, и группа мужчин, в том числе весьма почтенные горожане, переоделись индейцами, ворвались на борт и сбросили груз в Бостонскую бухту. «Сыны свободы» были в восторге.
        - Сделаем то же самое, когда корабли прибудут в Нью-Йорк! - заявили они.
        Но чайные корабли не пришли. Начался новый год. Мерси простудилась и на какое-то время слегла. Джон Мастер извелся, не получая вестей от Джеймса, и написал ему снова. Из Филадельфии сообщили, что чайные корабли прибыли, но их завернули обратно без всякого насилия. Ближе к марту Джон сказал Мерси:
        - Слава богу! Похоже, чайные корабли сюда не придут.
        В апреле Гудзона послали в графство Датчесс. У него была целая тележка всякого добра для старшей дочери Джона Мастера, а также несколько красивых фамильных стульев и много фарфора, которым Мерси хотела порадовать Сьюзен.
        Поездка выдалась приятной, погода стояла отличная. Разбитые дороги затрудняли езду, но было здорово удаляться на север от гигантской подковы прибрежного Нью-Йорка и длинных кряжей Уэстчестера к пейзажам более умиротворенным - холмам и долам, среди которых находилась ферма Сьюзен и ее мужа.
        Дом был хорош. Наружная часть была грубой известняковой кладки, крыша - мансардная, а камины обложены сине-белой плиткой. Но к этим уютным голландским черточкам добавились красивый фасад с двойным рядом георгианских окон, центральный зал, высокие потолки и обшитые деревом комнаты, что говорило об известном чувстве собственности и значимости, присущем англичанам. Гудзон провел с семейством Сьюзен двое суток. С ним обращались лучше некуда, и он опять подумал, что это отличное место для сына, где тот окажется вдали от всяческих бед.
        Переправившись на Манхэттен, он узнал о кораблях.
        - Пришло два. Один повернул обратно. Но капитан второго сказал, что чай он выгрузит, а сынки свободы пусть отправляются к дьяволу. Его чуть не вздернули.
        - А потом?
        - Устроили чаепитие. Тот еще денек!
        Домой Гудзон пришел затемно. Направившись в кухню, он застал Рут в одиночестве. Она с пылом обняла его и прошептала:
        - Слава тебе господи, ты вернулся! - Но на вопрос: «Где Соломон?» - она приложила палец к губам. - Босс тоже о нем спрашивал. Я сказала, что Соломону нездоровится, он спит. Но на самом деле он ушел с утра, и больше я его не видела. Ох, Гудзон, я не знаю, куда он подался!
        Чертыхнувшись, Гудзон вышел во двор. Он догадывался, куда отправился Соломон. Гудзон пересек Боулинг-Грин и двинулся по Бродвею. Скорее всего, Соломон засел в какой-нибудь таверне.
        Но, обойдя всего две, он заметил фигуру в индейском наряде, юркнувшую в боковую улочку. И тотчас же индеец угодил в тиски, припертый к стене.
        - Что поделывал, сынок? Чем ты был так занят весь день? Чай небось разгружал?
        - Может быть!
        Следующие несколько минут общения Гудзона с сыном были не из приятных. Но даже когда Гудзон покончил с делом, тот не смутился.
        - Что скажет Мастер, если узнает? - спросил Гудзон.
        - Да почем ты знаешь? - выкрикнул Соломон. - Сейчас все за «Сынов свободы»! Даже купцы! Я сказал Сэму Уайту, что Босс говорит, будто мы должны принять чай. А Сэм ответил, что Босс - изменник! «Сыны свободы» собираются вышвырнуть из колонии всех предателей и красномундирников!
        - А с нами что будет? - осведомился отец. - Ты думаешь, что сыны свободы расстараются ради чернокожих?
        То, что наряду с мелкими ремесленниками, матросами, рабочими и всякой беднотой в рядах «Сынов свободы» числились и вольноотпущенники, было правдой. Но много ли это значило? К тому же существовало еще одно обстоятельство.
        - Ты лучше вспомни, что ты раб, Соломон, - зловеще проговорил Гудзон. - Если Босс захочет тебя продать, ему никто не помешает. Так что будь осторожен.
        Тем летом 1774 года стало казаться, что конфликт зажил собственной жизнью. Когда известия о «Бостонском чаепитии» достигли Лондона, реакция была предсказуемой. «Подобные наглость и непокорство должны быть наказаны», - заявил британский парламент. Генерала Гейджа перевели из Нью-Йорка в Бостон, дабы правил там железной рукой. К маю Бостонский порт практически закрылся. Парламент назвал эти суровые меры Принудительными актами. Колонисты - Невыносимыми законами.
        Пол Ревир снова поехал в Нью-Йорк - на сей раз за поддержкой. Естественно, Сирс и «Сыны свободы» встали за бостонцев горой. Но жесткие действия Лондона взбесили и многих купцов. «Сынов свободы» поддерживали всюду. Однажды Мастер увидел на Бродвее многолюдное женское шествие, участницы которого призывали к торговому эмбарго. Страсти продолжали накаляться. Британский офицер изловил на улице Сирса и вытянул по спине шпагой.
        Но Мастер, несмотря на все это, порадовался тому, что в американских колониях нашлись могущественные люди, выступавшие за умеренность. К концу лета другие колонии созвали в Филадельфии общий конгресс, и Нью-Йоркская ассамблея согласилась выставить делегатов. Избранные мужи, слава богу, были солидными, просвещенными джентльменами: пресвитерианец Ливингстон, юрист Джон Джей, богатый ирландский купец по имени Дуэйн и другие. Конгресс должен был собраться в сентябре.
        В промежутке же Мастер делал все, чтобы восстановить благоразумие и порядок. Он превратил свой дом в место собраний для людей умеренных взглядов. Иногда его гостями становились тори, представители старинных знатных фамилий - Уоттсы, Байарды, Деланси, Филипсы. Но чаще бывали торговцы, которые колебались в симпатиях, а он надеялся удержать их на правильном пути, - такие, как Бикман и винокур Рузвельт. Однако, несмотря на эти скромные усилия, он понимал, что роль играют только люди, искушенные в спорах и с ораторскими способностями. Он особенно надеялся на юриста Джона Джея - высокого, симпатичного, умеющего убеждать и связанного с великим множеством старых и знатных семейств в провинции.
        - Джей и ему подобные - вот кто их образумит, - сказал он Мерси.
        В конце августа в город въехала кавалькада. Это были делегаты от Массачусетса с сопровождением. Проезжая по Пост-роуд, они прихватили и делегатов от Коннектикута. Во второй день их пребывания в городе Мастер стоял на Уолл-стрит и беседовал с членом ассамблеи, с которым отобедал накануне, и тут на улице показалась небольшая компания.
        - Видите малого с большой головой, в ярко-красном камзоле? - пробормотал его визави. - Это Сэм Адамс. А вон тот, лысеющий и румяный, в черном, сразу за ним, - его кузен Джон Адамс. Говорят, умен и словоохотлив, хотя за обедом он больше молчал. Не думаю, что ему по душе Нью-Йорк. Наверное, не привык, чтобы его перебивали!
        Немного времени спустя Мастер, возвращаясь домой, заметил пожилого человека. Тот шел скованно, но чрезвычайно целеустремленно. Коричневый сюртук был наглухо застегнут. Прохожий показался смутно знакомым. Джон попытался вспомнить, где его видел.
        И тут до него дошло. Это был его родственник Элиот. Он малость усох, а лицо исхудало, но Джон подумал, что ему, должно быть, перевалило за восемьдесят. Он подошел:
        - Мистер Элиот Мастер? Наверно, сэр, вы не признали меня. Я ваш родственник Джон.
        - Я знаю, кто вы. - Это было сказано без энтузиазма.
        - Вы прибыли с бостонскими делегатами?
        - Я собираюсь наблюдать за событиями в Филадельфии.
        - Помню вашу дочь Кейт.
        - Надеюсь, что помните. Она уже бабушка.
        Джон решил сменить тему:
        - Этот конгресс - серьезная штука, сэр. Будем надеяться, что восторжествует умеренность.
        - Да ну? - остро взглянул на него старый Элиот. - Почему же?
        Даже спустя сорок лет Джон Мастер почувствовал, что запинается под строгим взглядом законника.
        - Я хочу сказать… нужны трезвые головы… - Он кивнул. - Компромисс.
        Бостонец фыркнул.
        - Типично для Нью-Йорка, - сказал он сухо.
        - Минуточку! - воскликнул Джон. «Черт подери, - подумал он, - я больше не пьяный мальчишка, а бостонский родственник не собирается меня унижать». - Насколько я понимаю, сыр-бор разгорелся из-за введения налога без учета мнения представителей?
        - Так.
        - Что ж, кое-какое представительство есть.
        - Да неужели? Нашу ассамблею лишили всякой власти. - Старый Элиот немного подумал. - Или вы говорите о доктрине виртуального представительства? - Последние слова он произнес с несказанным презрением.
        Джон Мастер знал, что кое-кто в Лондоне, поскольку британский парламент имел в колониях свои интересы, требовал виртуального представительства для колонистов, не имевших фактического права голоса в британском законотворчестве. Он мог лишь гадать, насколько смехотворной казалась эта идея бостонскому юристу.
        - Я не имею в виду эту дурацкую доктрину, - заявил он. - Но голос наш, по крайней мере, в Лондоне слышен. Разве достигнуть взаимопонимания с королевскими министрами не лучше, чем просто их провоцировать?
        Какое-то время бостонец молчал, и Джон уже начал думать: не отстоял ли он свое мнение? Но не тут-то было.
        - Наша первая встреча, - сказал наконец адвокат, ясно показывая, что это воспоминание ему неприятно, - состоялась во время суда над Зенгером.
        - Я помню Зенгера.
        - Это было делом принципа.
        - Совершенно верно.
        - Вот то-то и оно. - Элиот Мастер начал поворачиваться, готовый уйти.
        - Может, заглянете к нам перед отъездом? - предложил Джон. - Жена будет…
        Но Элиот уже тронулся с места.
        - Вряд ли, - ответил он.
        Филадельфийский конгресс незамедлительно приступил к работе. Но если Джон Мастер ожидал благоразумного компромисса, то его постигло горькое разочарование.
        - Они рехнулись! - вскричал он, услышав о принятом решении. - Бостон вооружается против родной страны? Куда подевались умеренность и здравомыслие? - Когда же те, кто поддерживал конгресс, назвали себя патриотами, он спросил: - Какие же вы патриоты, если предали родину и короля?
        Одновременно он начал сознательно называть себя другим подхваченным словом.
        - Раз они патриоты, - заявил он, - то я лоялист.
        Но он пошел против течения. Приличные люди вроде Бикмана и Рузвельта переходили на сторону патриотов. Переметнулся даже благоразумный Джон Джей, всегда заявлявший о праве граждан управлять своим государством.
        Ассамблея слабела день ото дня. «Сыны свободы» торжествовали. Мелкие ремесленники объединились в Комитет мастеровых. Джон Мастер слышал, что в него вошел Чарли Уайт. Теперь же они вместе с «Сынами свободы» уведомили ассамблею: «Мы постараемся, чтобы Нью-Йорк подчинился решениям конгресса, а не вам».
        - Неужели вы и правда хотите променять парламент - бестолковый, конечно, - на незаконный конгресс и тиранию толпы? - спросил Мастер у Джона Джея. - Такие, как Чарли Уайт, не могут управлять городом!
        Имелось и другое, очевидное соображение. Если колонии взбунтуются, то Лондону придется отреагировать. Силой.
        Шагая однажды по Бродвею к церкви Троицы, Джон Мастер увидел знакомого священника. Этот ученый джентльмен преподавал в Королевском колледже. На прошлой неделе сие духовное лицо опубликовало жесткую, но разумную лоялистскую программу, которую Джон нашел восхитительной, а потому подошел с выражением благодарности. Священник, будучи крайне доволен, взял Джона под руку со словами:
        - Вам тоже придется сыграть свою роль…
        - Какую же?
        - Вождя, Мастер, вождя. Вы уважаемый человек. Пусть Джей и ему подобные катятся к свиньям. Если за дело не возьмутся такие, как вы, солидные люди - то кто еще?
        - Но я никогда не занимал общественной должности, если не считать приходского управления, - возразил Джон.
        - Тем лучше! Можете выдвинуться как честный человек, движимый исключительно чувством долга. Скажите-ка, сколько крупных торговцев вы считаете лояльными?
        - Думаю, половину.
        - А из тех, кто помельче, да ремесленников поприличнее?
        - Это уже труднее сказать. Меньше половины, но многих можно переубедить.
        - Именно! Им нужно на кого-то опереться. И вы подходите, если вам хватит отваги. - Видя колебания Мастера, он пылко продолжил: - В верховьях реки и на Лонг-Айленде есть фермеры, которые непременно за вами пойдут. И большинство жителей Куинса, насколько я знаю, тоже лоялисты. Можно вернуть на путь истинный даже бедноту! Не все еще потеряно. Заклинаю вас, Мастер: сверьтесь с совестью и исполните долг!
        Мастер вернулся домой отчасти польщенный, но в сомнениях. Он обсудил эту встречу с Мерси.
        - Делай то, что велит тебе совесть, - сказала она. - А я буду рядом.
        Он думал с неделю. Потом принялся за дело. Он начал приглашать в дом не только купцов, но и всех честных торговцев и ремесленников, кого считал возможным вернуть к порядку. Воспользовавшись Бруклинским паромом, он посетил солидных голландских фермеров, которые не терпели радикалов. Он даже, проявив немалую храбрость, навестил городские таверны и побеседовал с рабочими и матросами. Однажды он приметил невдалеке Чарли Уайта. Чарли смотрел на него с отвращением, но не вмешивался.
        И может быть, в силу занятости этими делами Джон не сразу толком заметил, что жена начала уставать.
        Он счел это легким недомоганием. Так решила и Абигейл. Мерси не лихорадило. Она жила, как обычно. В последние годы ей нравилось вздремнуть средь бела дня. Уже не раз она говорила Абигейл: «Полежу-ка я нынче немного подольше». Наступил ноябрь, дни стали короче, и казалось, что убывающий свет вытягивает из нее силы. Но стоило прийти мужу, как она отгоняла вялость и расспрашивала его о делах. Когда же он ласково осведомлялся, здорова ли она, то отвечала: «Да что мне сделается, Джон! Думаю, это погода виновата, что я малость квелая». И не желала слушать, когда он, как делал уже не раз, предлагал посидеть с ней дома.
        Бледность тоже приписывали погоде. Когда с утра бывало солнечно, Абигейл уговаривала ее пройтись до Боулинг-Грин, а то и на берег, и мать говорила, что ей нравятся эти прогулки. В середине дня Рут и Ханна подавали ей горячий бульон или отбивные в надежде придать ей сил, и доктор, которого пару раз пригласили, всячески одобрил такой режим. «Стакан красного вина днем и бренди вечером», - посоветовал он в придачу.
        В конце ноября, когда в Лондон, невзирая на зимнюю пору, собрался корабль, Джон направил сыну письмо, сообщив, что, хотя поводов для паники нет, его мать упала духом и самое время ему вернуться.
        Но в середине декабря, когда он находился в верхней комнате таверны и как раз готовился к своему первому публичному выступлению, пришел Соломон. Он быстро приблизился и шепнул:
        - Босс, скорее домой! Госпожа заболела. Ей очень, очень плохо.
        Открылось кровотечение. Затем она лишилась чувств. Она лежала в постели и выглядела крайне изнеможенной. Похоже, кровь шла и раньше, но она скрывала. Позвали врача. Он повел себя уклончиво.
        Почти месяц Джону казалось, что Мерси становится лучше. Возможно, потому, что она сама так сказала, а может быть, ему просто хотелось в это поверить. Она выздоровеет. Но на исходе декабря в Лондон отправился очередной корабль, и с ним ушло письмо к Джеймсу со следующими словами: «Мать умирает. Не знаю, сколько она протянет, но умоляю тебя приехать, если можешь».
        После этого он умерил свою политическую активность. За Мерси ухаживала Абигейл, но он не мог переложить все бремя на ее плечи и ежедневно отсылал Абигейл на час-другой, а сам садился у постели. Иногда она просила почитать из Евангелий, и его самого успокаивал этот дивный язык, полный мира и мощи. Но недостаточно. Порой, когда Мерси донимали боли, он сам испытывал почти такие же мучения.
        Недели шли, она становилась бледнее и тоньше, а он, конечно, не забывал следить за событиями в мире. В феврале умеренные одержали победу, и Нью-Йоркская ассамблея отказалась посылать делегатов на Второй Филадельфийский конгресс. Джон одобрил их здравомыслие и понадеялся, что лично укрепил их в намерениях в начале зимы. Но толку было чуть. Патриоты ответили уличными митингами и создали свой комитет. Ассамблея, неспособная контролировать события, начала подвергаться забвению.
        К марту Джону Мастеру показалось, что без Мерси и он не протянет долго. Но в ней еще теплился огонек решимости, не позволявший отойти с миром.
        - Как ты думаешь, Джеймс приедет? - спрашивала она иногда.
        - Я написал в декабре, - честно ответил он. - Но плыть ему долго.
        - Сколько смогу, столько и буду ждать.
        Абигейл, сидя с матерью, иногда ей пела. Голос у нее был не самый сильный, но мелодичный и приятный. Она напевала чуть слышно, и мать это, казалось, успокаивало.
        Джон Мастер ужинал с Абигейл каждый вечер. Им прислуживал Гудзон. Мастер пытался отвлечь ее разговорами. Он расписывал огромную торговую сеть, связавшую Нью-Йорк с югом, Вест-Индией и Европой. Иногда они обсуждали политическую ситуацию. Ей нравились его рассказы об Англии и обо всем, что он повидал там, об Альбионах и, конечно, о Джеймсе. Порой она спрашивала о его детстве и юности. Но Джон, стараясь отвлечь ее, вскоре понял, что она тоже, по-своему вкрадчиво, умышленно задавала ему отвлекающие вопросы, и был благодарен ей за заботу.
        Если Абигейл была ему утешением, то он не мог не признать, что и Соломон, сын Гудзона, занял в доме подобающее место. Гудзон постоянно изыскивал способы привлечь его к хозяйственным делам. Когда в грозу прохудилась крыша, никто не успел оглянуться, как юноша уже чинил ее и работал на совесть. В начале нового года Гудзон дважды справился, нельзя ли послать Соломона в графство Датчесс к Сьюзен. Но молодой человек оказался таким подспорьем в Нью-Йорке, что Мастер и думать об этом не захотел.
        К середине марта Мерси вконец исхудала, лицо у нее осунулось. Но природа в своей доброте ввергала ее в сонливость, которая неуклонно усиливалась. Джон переживал за Абигейл - она совсем вымоталась, но едва сознавал, насколько изнеможенным выглядел сам. На исходе месяца, когда он сидел у постели Мерси, она вложила свою руку в его ладонь и еле слышно произнесла:
        - Я больше не могу, Джон.
        - Не уходи, - сказал он.
        - Пора, - ответила она. - Ты достаточно настрадался.
        На рассвете ее не стало.
        Спустя три недели в дом ворвался складской рабочий с новостями из Бостона.
        - Был бой! Патриоты разбили красномундирников у Лексингтона!
        Джон Мастер пулей вылетел из дому. В течение часа он собирал новости. Добравшись до порта, он обнаружил там корабль, только что прибывший из Англии, но его внимание отвлеклось на толпу, собравшуюся у другого, который готовился отплыть. Его разгружали с гиканьем и свистом.
        - Что они делают? - изумленно спросил он у лодочника.
        - Это провизия для английских войск. Сыны свободы позаботятся, чтобы им ничего не досталось, - ответил тот. - А еще один отряд пошел в арсенал забрать все оружие и боеприпасы. - Он ухмыльнулся. - Если из Бостона придут войска, наши ребята их встретят.
        - Но это революция! - вскипел Мастер.
        - Пожалуй, что и так.
        И не успел Мастер задуматься над дальнейшим, как его отыскал юный Соломон:
        - Мисс Абигейл зовут вас скорее домой, Босс.
        - Да? Что стряслось?
        - Мистер Джеймс только что прибыл из Лондона.
        - Джеймс?
        - Да, Босс. И с ним мальчик.
        - Буду сей же час! - вскричал Мастер. - А его жена?
        - Нет, Босс. Никакой жены. Они одни.
        Патриот
        Обедали рано: Джеймс, его отец, Абигейл и малыш Уэстон. Гудзон и Соломон прислуживали у стола.
        Джеймс испытал многие чувства, разглядывая родных. Первые часы по прибытии отвелись скорби. Потрясенный кончиной матери, он горько упрекнул себя в том, что не приехал раньше. Но сейчас, когда он взирал на семью, его вдруг затопила любовь. Вот отец, неизменный красавец. И Абигейл, крошка-сестренка, которую он, считай, и не знал, - ей уже пятнадцать, и она превращалась в молодую женщину. С какой радостью и надеждой она его приветствовала! Как ему захотелось взять ее под свое крыло!
        Ну и Уэстон. Джеймс увидел, как просиял и размяк отец при виде малыша. Белокурый и голубоглазый Уэстон был крошечной копией деда.
        Особо говорить было не о чем. Джеймс справился о Сьюзен и ее семье и согласился, что должен при первой возможности навестить ее в графстве Датчесс. Он рассказал об Альбионах и последних событиях в Лондоне. Разговор не коснулся только одного человека.
        - Жаль, что мы лишены удовольствия поздороваться с твоей женой, - сказал наконец отец.
        - Да, в самом деле.
        Ванесса. Джеймс, как только приехал, лаконично объяснил, что собираться пришлось в спешке и жена не смогла его сопровождать. Но теперь, взглянув на своего сынишку, он бодро улыбнулся, как будто ее отсутствие было естественнейшим делом на свете.
        - Ванесса тоже надеется на это удовольствие в будущем.
        Повисла тишина. Все ждали продолжения, но он ничего не добавил.
        - Джеймс, ты надолго приехал? - спросила Абигейл.
        - Точно не знаю.
        - Такие нынче времена, - угрюмо заметил отец.
        Джеймс перевел разговор на менее острые темы. Он принялся расспрашивать Абигейл о ее жизни: чем она увлекается, какие книги ей нравятся. В центре всеобщего внимания оказался маленький Уэстон.
        И только позднее, когда Абигейл увела Уэстона спать, Джеймс остался с отцом, чтобы серьезно поговорить о положении дел в колонии.
        Джон Мастер дал ему полный отчет о недавних событиях в Лексингтоне. Он подчеркнул, что бостонцы могут думать, что им угодно, но это была всего-навсего стычка между патриотами и небольшим военным отрядом, которая не имела ничего общего с тем, что сотворят с патриотами хорошо обученные британские войска в настоящем бою. Что касается захвата продовольствия и оружия в Нью-Йорке, то это мятежные действия, за которые обязательно наступит расплата.
        - Но позволь объяснить подоплеку этих событий, - продолжил он.
        Обрисовав историю колоний в последние годы, Джон Мастер весьма откровенно высказался о глупости королевских губернаторов и последствиях неумения Лондона найти компромисс, а также об упрямстве жителей Бостона. Он сообщил Джеймсу об упадке ассамблеи, взлете «Сынов свободы», волнениях и своих встречах со старым Элиотом Мастером, капитаном Риверсом и Чарли Уайтом. Отчет был подробный, четкий и уравновешенный.
        И все-таки Джеймс уловил за отцовской сдержанностью боль. Нападкам подвергалось все, во что верил Джон Мастер. Казалось, его особенно задел порочный путь, который избрал его старый друг Чарли Уайт. Джон, угодивший в самую гущу событий и лишившийся поддержки жены, был одинок и даже напуган.
        - Поэтому я рад, что ты здесь, - закончил отец. - Нам, как семейству лояльному, придется решать, как жить дальше.
        - Что ты задумал?
        Отец задумчиво помолчал, потом вздохнул.
        - Я тебе кое-что скажу, - ответил он. - Когда сюда наведался капитан Риверс, он спросил, не собираюсь ли я перебраться в Англию. Тогда я удивился таким речам. Бог свидетель, мы прожили здесь не одно поколение. Но если положение не улучшится, то признаюсь, что ради безопасности твоей сестры я чуть ли не готов рассмотреть переезд в Лондон.
        Джеймс не выразил своего мнения, но задал отцу несколько вопросов, как мог успокоил и пообещал обсудить все эти соображения в ближайшие дни.
        Они собрались разойтись по спальням, но отец неожиданно задержал его:
        - Не мое дело, Джеймс, но я удивлен, что вы с Уэстоном приехали без матери. Все ли в порядке с твоей женой? Может быть, хочешь мне о чем-то сказать?
        - Нет, отец, говорить сейчас не о чем.
        - Как угодно.
        Сохранив на лице озабоченность, Джон не стал настаивать. А Джеймс, пожелав отцу доброй ночи, был рад улизнуть в свою комнату и избежать новых расспросов.
        Но дело было не только в Ванессе. Он скрыл от отца кое-что еще.
        Утром, в самом конце завтрака, Гудзон доложил:
        - Соломон говорит, что на Уолл-стрит движется много народу.
        К тому времени, как Джеймс с отцом поспели на место, улицу уже перекрыла толпа в несколько тысяч человек. Похоже, все они нацелились на Сити-Холл. Джеймс не успел оглянуться, как подошли двое, и вот его представили Джону Джею, юристу, и крепкому субъекту в ярком жилете - Дуэйну, купцу.
        - Что тут творится? - осведомился Джон Мастер.
        - Они хотят вооружить город против британцев, - ответил Джей.
        - Возмутительно! - вскричал Мастер.
        - Что вы будете делать? - спросил Джеймс.
        - Полагаю, дадим им то, чего хотят, - спокойно ответил Джей.
        - Вы потворствуете вооруженному восстанию?! - опять воскликнул Мастер. Он посмотрел на Джеймса, как бы говоря: «Вот до чего докатились!» Затем снова повернулся к Джею и указал на толпу. - Вот этого вашим хочется, да?
        Джеймс пристально наблюдал за патриотом-юристом в ожидании реакции. Тут в толпе грянул рев.
        - Моим? - Джон Джей презрительно взглянул на толпу. - Мерзкий сброд! - произнес он холодно.
        - Тем не менее вы готовы их возглавить! - возразил Мастер.
        - Мы вынуждены, Мастер, - вмешался Дуэйн. - Иначе их не сдержать.
        Мастер, не веря ушам, покачал головой.
        - Идем домой, Джеймс, - бросил он.
        Но Джеймс решил подождать с возвращением. Сказав отцу, что скоро придет, он прогулялся по окрестностям и понаблюдал за людьми. Он обошел город, то и дело останавливаясь поговорить с лавочниками и другими встречными: канатчиком, цветочницей, парой моряков да кое с кем из купечества. В середине утра он зашел в таверну, сел и начал прислушиваться к разговорам. К концу же утра он вполне уверился в правильности уже сложившегося плана.
        После полудня он наведался в таверну, известную как Хэмпден-Холл. Справившись у трактирщика, он устремился к столу, за которым сидели двое мужчин. Он обратился к старшему:
        - Мистер Уайт? Мистер Чарли Уайт?
        - А кто спрашивает?
        - Меня зовут Джеймс Мастер. Думаю, вы знакомы с моим отцом.
        Чарли удивленно наморщил лоб.
        - И что вам от меня нужно? - спросил он подозрительно.
        - Поговорить. - Джеймс глянул на второго человека, примерно его ровесника. - А вы, наверное, Сэм? - Тот сделал жест: может быть; Джеймс кивнул. - Дело в том, джентльмены, что я должен перед вами извиниться. Позволите присесть?
        У Джеймса не заняло много времени рассказать теперь, когда прошло столько лет, о том, как отец послал его к Чарли знакомиться с Сэмом. Он поведал, как собрался, как замешкался, как не пошел и солгал отцу.
        - Обычное дело для мальчишки, - признал он горестно. - Отец продолжает думать, что мы свиделись. А после, мистер Уайт, когда мы встретились, я заставил вас думать, что он меня вовсе не посылал. - Он пожал плечами. - Поэтому, как я и сказал, мне, видимо, следует извиниться. Как и моему бедняге-отцу.
        Сэм смотрел на родителя. Чарли молчал.
        - Я и теперь не лучше, - продолжил Джеймс. - Отец все звал меня домой, увидеться с матерью. Я не приехал. И вот наконец я здесь, но уже поздно. Она умерла, когда я находился в пути.
        - Ваша мать была добрая леди, - негромко сказал Чарли. - Сожалею о ее кончине. - Он выдержал короткую паузу. - Но это не значит, что я товарищ вашему отцу.
        - Понимаю.
        - Вы с ним навсегда останетесь лоялистами. А мы с Сэмом - патриотами. Скоро, думаю, дойдет до того, что объявим друг дружке войну.
        - Возможно, мистер Уайт. Но может быть, и нет. Есть еще одно обстоятельство, о котором вам неизвестно.
        - Какое же?
        - Я не лоялист, мистер Уайт. Я патриот.
        Ванесса
        Впервые попав в Лондон, Джеймс Мастер и представить не мог, что женится на Ванессе Уордур.
        Действительно, когда это случилось, весь Лондон пришел в удивление. Конечно, молодой колонист был красив и наследовал немалое состояние, но очаровательная Ванесса Уордур принадлежала к сливкам аристократии. Никто не сомневался, что она превратит его в сельского джентльмена или светского человека. Но что бы она с ним ни сделала, юный Мастер мог считать себя редким везунчиком, ибо из колониальной безвестности вознесся на вершину империи в самый закрытый круг избранных.
        Джеймс очень гордился статусом британца. Таким его воспитали. С каким восторгом внимал он при первом визите в Лондон великому Бену Франклину, который расписывал имперское предназначение Британии! Как ликовал, когда отправился в Оксфорд наслаждаться его величественными дворами и дремлющими шпилями, впитывать знания Древней Греции и Рима, как подобает английскому джентльмену!
        А кем еще считали себя англичане, гулявшие по классическим лондонским улицам и площадям и ездившие на воды в Бат; аристократы, совершавшие гранд-туры в Италию и возводившие загородные особняки в палладианском стиле; политики, чьи изысканные речи изобиловали латинскими выражениями, - кем, как не законными, верными наследниками Древнего Рима? Хорошо жилось английскому джентльмену в эпоху расширения Британской империи! Юношам подобного положения прощалась известная спесь.
        Естественно было и то, что англичане, столкнувшись с необходимостью управлять своими обширными территориями, взяли за образец Римскую империю. А как управлялась могущественная Римская империя? Да как же, из Рима! Провинции были покорены, мир по-римски установился, на периферию направили губернаторов. Варваров приобщили к благам цивилизации, и те были благодарны. Чего им еще желать? Что до законов и налогов, то их утверждали император, сенат и римские граждане.
        Джеймсу Мастеру отчаянно повезло влиться в такую элиту.
        Правда, ему постоянно напоминали о сомнительности его статуса. То беззаботная реплика оксфордского сокурсника: «Да ладно, Мастер, чертов провинциал!» То выражение дружбы: «Не беда, что этот Джеймс - колонист, он все равно свой!» Слова, брошенные в шутку, без всякого злого умысла - и все же доказывавшие, что в глубине души британские джентльмены не считали американца ровней. Джеймс не обижался на эти поддразнивания. Если на то пошло, они еще больше укрепляли его в решимости войти в эксклюзивный британский клуб.
        Джеймс был счастлив вернуться из университета в Лондон. Альбионы давно стали ему второй семьей. С Греем они вместе проучились в Оксфорде год, и он с удовольствием наставлял младшего. Верховодил он и в Лондоне, - особенно когда дело касалось женщин.
        Джеймс пользовался успехом у слабого пола. Высокий и ладный, бесспорно состоятельный, с приятными и непринужденными манерами, он был в немалом фаворе у молодых леди, искавших мужа, и у дам постарше, искавших чего-нибудь не столь долговечного. Да, юные леди признавали: мол, жалко, что все его состояние в колониях. Но может быть, он осядет в Лондоне или хотя бы поступит так, как делали многие богатые купцы из Нью-Йорка, и заживет на два дома. Привлекало не только его оксфордское образование, но и здравые взгляды на жизнь. Джеймс любил Лондон, горой стоял за империю, а когда радикально настроенная чернь баламутила и Лондон, и Нью-Йорк, высказывался вполне однозначно. «С ними надо жестко разобраться, - говорил он. - Они угрожают порядку».
        Неудивительно, что при таких обстоятельствах Джеймс Мастер приятнейшим образом проводил время.
        Однажды летом Грей Альбион пригласил Джеймса отобедать с ним и его приятелем Хьюзом. Джеймс встретился с ними в таверне на Стрэнде. Эти двое были занятной парой: Альбион, юноша из привилегированного класса с всклокоченной шевелюрой, и Хьюз, сын скромного свечного мастера, аккуратно одетый, выстраивающий карьеру в адвокатской конторе. Но Грей сказал Джеймсу, что за спокойными и обходительными манерами Хьюза скрывается на редкость отважный и дерзкий ум.
        За едой юноши болтали на общие темы. Они заказали ростбиф, хозяин подал им свое лучшее красное вино. Пили запросто, хотя Джеймс заметил, что молодой клерк выпивал по стакану против его двух. Он узнал, что Хьюз не участвовал в политике, но его отец был радикалом. Хьюз в свою очередь расспросил Джеймса о его родных и о детских годах в Нью-Йорке, после чего выразил надежду когда-нибудь там побывать.
        - А сами вы вернетесь в Америку? - спросил он.
        - Да. В положенный срок, - ответил Джеймс.
        - Могу я узнать, на чьей стороне вы находитесь в нынешней распре?
        - Моя семья лояльна.
        - Весьма лояльна! - с ухмылкой поддакнул Грей Альбион.
        Хьюз задумчиво кивнул. Он напомнил Джеймсу птичку своим узким лицом с тонким загнутым носом и глазками-бусинками.
        - Моя семья, несомненно, займет другую сторону, - высказался он. - В Лондоне, как вам известно, есть много мастеровых и радикалов, которые оправдывают недовольство колонистов. И речь идет не только о простых семействах вроде моего. Выдающиеся виги и даже почтенные сельские джентльмены говорят, что колонисты всего-навсего требуют того же, чего хотели наши предки перед тем, как обезглавили короля Карла. Никаких налогов без представительства. Это неотъемлемое право каждого англичанина.
        - Впрочем, это не повод бунтовать, - сказал Грей Альбион.
        - В Англии в прошлом веке мы как раз взбунтовались.
        Грей со смехом повернулся к Джеймсу:
        - Я же тебе говорил, что мой друг имеет собственное мнение!
        - А беспорядков не боитесь? - осведомился Джеймс.
        - Боялись роялисты, когда нам не понравилась королевская тирания. Беспорядков боится любая власть.
        - Но империя…
        - Ах, империя! - Хьюз уставился на Джеймса. В его глазах зажегся опасный огонек. - Вы полагаете, что Британская империя должна, как Римская, управляться из центра. А Лондон - новый Рим.
        - Пожалуй, да, - согласился Джеймс.
        - Так думают чуть ли не все, - кивнул Хьюз. - И вот поэтому с Америкой мы натолкнулись на трудности. Больше чем на трудности. Откровенное противостояние.
        - Это почему же?
        - Потому что колонисты считают себя англичанами. Ваш батюшка считает себя англичанином?
        - Разумеется. Верноподданным.
        - Но он живет в Америке, а потому не обладает теми самыми правами, которые делают его англичанином, а следовательно, верноподданным. Имперской системой это не предусмотрено. Ваш отец не свободнорожденный англичанин. Он колонист. Он может быть благодарен правлению свободнорожденных англичан в Лондоне, которое, клянусь, лучше тирании, но это все, чем он располагает. Если ваш отец предан королю и империи, поскольку считает себя англичанином, то это самообман. А все потому, что никто не знает, как управлять империей иначе. Следовательно, говорю я вам, дело рано или поздно обернется конфликтом. Если ваш лояльный родитель имеет толику здравого смысла, то он восстанет. - Этот суровый парадокс, казалось, доставил Хьюзу известное удовольствие. Он победоносно взглянул на обоих.
        Джеймс рассмеялся:
        - Не думаю, что передам ваши слова отцу. Но скажите мне вот что: как же еще управлять империей? Как представить интересы американских колонистов?
        - Есть две альтернативы. Американские представители могут войти в лондонский парламент. Довольно несподручно, коль скоро Америка за океаном, но может и получиться.
        - И колонисты будут иметь право голоса в английских делах? - усомнился Грей Альбион. - Не представляю, какая власть на это пойдет.
        - Теперь вы сами видите, - сказал Хьюз, лукаво улыбнувшись Джеймсу, - против чего восстают колонисты. На самом же деле, - обратился он к Альбиону, - будь власти поумнее, они замахнулись бы и на большее. Если американские колонии будут представлены в Лондоне, то в дальнейшем по мере их разрастания может расти и число представителей, а через век или два, смею сказать, мы получим имперский парламент, в котором большинство составят американцы. Кто знает, быть может, король покинет Лондон и перенесет двор в Нью-Йорк!
        Грей Альбион расхохотался. Джеймс покачал головой, не только развеселившись, но и призадумавшись.
        - Вы упомянули две альтернативы, - напомнил он Хьюзу.
        - Да, именно так. Вторая - предоставить американцам управляться самостоятельно, хотя бы пусть утверждают налоги, которые им же платить.
        - Если они вообще захотят платить налоги.
        - Да, здесь существует подвох, но им все равно придется платить за свою защиту. Однако лондонским министрам нелегко поделиться властью.
        Тут вмешался Грей Альбион:
        - Хьюз, вы забываете об одной закавыке. Наши министры боятся уступить требованиям американских радикалов, потому что свободы захочется и другим областям, Ирландии в первую очередь, и вся Британская империя рухнет.
        - По-моему, если они не уступят, их ждут еще б?льшие неприятности, - заметил Хьюз.
        - Значит, вы не считаете надежными нынешние договоренности с Америкой? - спросил Джеймс.
        - Я думаю, что такие люди, как Бен Франклин и ваш отец, достигнут временных компромиссов, но система прогнила насквозь.
        Когда вечер закончился и Джеймс с Греем Альбионом пошли домой, Грей дал волю чувствам:
        - Правда, Хьюз тот еще орешек? У него на все свой ответ! Некоторым кажется, что он слегка не в себе, но я им восхищен!
        Джеймс молча кивнул. Он ни секунды не думал, что Хьюз не в себе. Но сказанное клерком озадачило его, и ему хотелось подумать.
        Вечером следующего дня он познакомился с Ванессой. Это произошло в доме лорда Ривердейла, и Джеймс надел великолепный, новенький синий камзол, про который знал, что тот ему очень к лицу. Поскольку Ванессу представили как леди Рокберн, он счел ее замужней особой. Они немного поговорили, и он не мог не заметить ее редкую красоту - белокурая, стройная, со светло-голубыми глазами, взор которых казался отсутствующим. Но он не вспомнил об этой встрече до конца вечера, когда одна леди заявила ему о немалом впечатлении, которое он произвел на Ванессу. Джеймс обронил, что не знаком с ее мужем.
        - Разве вы не знаете? Она вдова. - Леди наградила его многозначительным взглядом. - И совершенно свободная.
        Через несколько дней он получил тисненый пригласительный билет на прием в доме леди Рокберн в Мейфэре.
        У них ушел месяц на то, чтобы стать любовниками. За это время он понял, что она подстраивала события так, чтобы встречаться почаще, одновременно оценивая его. Он очень быстро убедился в ее физическом влечении к нему, но этого, очевидно, было мало. Поэтому, когда сигнал был наконец подан, он ощутил себя изрядно польщенным. Но даже тогда он не вполне понимал, почему она выбрала именно его. А когда спросил, она ограничилась ответом уклончивым и беспечным.
        Джеймс никогда не вступал в интимную связь с аристократкой. Он признался себе, что соблазнился отчасти высоким положением Ванессы - не потому, что был снобом, а из любопытства. В ее отношении к миру присутствовало равнодушное признание своего превосходства, которое, обернись оно против Джеймса, тот счел бы шокирующим, но поскольку он пользовался ее расположением, то нашел его забавным. Он видел изящество ее жестов и удивительную легкость походки, замечал тонкое интонирование, которым она умела поменять смысл слова или обозначить иронию, и наоборот: ее редкую откровенность в вещах, о которых простые смертные предпочитали не говорить напрямик. Все это было внове Джеймсу и завораживало его. Но в то же время он угадывал в ней тайную нервозность, темные закоулки души, и ощущение этой ранимости откликнулось в нем желанием взять ее под опеку. Возможно, думал он, она втайне томится по его сильной, но нежной руке.
        Шли месяцы, и он все чаще бывал в ее обществе. Если она не видела его день или два, то слала к Альбионам лакея с запиской. Она совсем потеряла голову. А он, со своей стороны, был до того увлечен ею, что ему, когда она призналась в беременности, не показалось диким сделать ей предложение.
        Она ответила не сразу и взяла неделю на размышления. И он хорошо ее понял: в конце концов, у него не было ни знатного титула, ни поместья. Постель - одно дело, а брак - другое. Родить ребенка вне брака было серьезным прегрешением даже для вдовы с ее неуязвимым статусом, хотя она могла, наверное, уладить дело - бежать на континент и не возвращаться, пока ребенок не родится и не будет благополучно отдан в приют. Но чем бы ни руководствовалась Ванесса, через неделю она сказала, что выйдет за него.
        Свадьбу сыграли тихо, пригласив только Альбионов, Ривердейлов и нескольких близких друзей как свидетелей. Церемония состоялась в модной церкви Святого Георгия на Ганновер-сквер. А через шесть месяцев родился Уэстон.
        Джеймс очень гордился им. Тот даже в младенчестве был похож на Джона Мастера. И Джеймс невольно испытывал гордость еще и за то, что Мастеры впервые, насколько он знал, породнились с аристократами. В жилах потомков будет течь благородная - и даже королевская - кровь, восходящая к незапамятным временам.
        Ванесса тоже выглядела счастливой. Хотя она превратилась в обычную миссис Мастер, само ее присутствие придало имени новый блеск. Вознаградил ее и тот факт, что дитя снискало всеобщее признание. Их первый с Джеймсом год совместной жизни прошел почти без трений, если не считать одного мелкого эпизода.
        Джеймс продолжал работать. Он проводил в торговом доме Альбиона меньше времени, чем прежде, - к чему сам Альбион отнесся с пониманием, - но ни в коей мере не пренебрегал делами.
        - Так ли тебе нужно быть таким торгашом, Джеймс? - спрашивала жена, но он лишь посмеивался.
        - Я же не живу на складе, - отвечал он. - Альбион - джентльмен; он обосновался в почтеннейшем деловом районе, и я бываю там, чтобы присмотреть за сделками моего семейства, которые, напомню, довольно крупного характера.
        - А может быть, Джеймс, - предлагала она, - купим загородное поместье? Ты справишься. Мне будет приятно видеть тебя в парламенте.
        - Не возражаю ни против первого, ни против второго, - отзывался он. - Но семейное дело все равно требует внимания.
        Он понял, что она, как многие женщины, задумала переделать любимого мужчину, и это его изрядно распотешило. Но он не имел ни малейшего намерения пренебрегать своими делами.
        И несколько раз он обронил, что надо бы пересечь Атлантику да навестить родных, которым не терпится с ней познакомиться. Она же отвечала на это:
        - Не сейчас, Джеймс. Уэстон еще слишком мал.
        Он не стал спорить, так как довод показался разумным.
        Когда она вновь понесла, он пришел в восторг. Теперь ему хотелось девочку. Она потеряла ребенка, и он сильно загоревал, но Ванесса перенесла утрату тяжелее.
        Она пришла в подавленное состояние. Неделями сидела дома, выходя лишь ненадолго, и безжизненным взглядом рассматривала небо в окне. За что бы она ни взялась, все было, казалось, ей безразлично. Джеймс пытался утешить ее, убедить развлечься, но большей частью тщетно. Она уклонялась от близости. Ее мало радовал даже Уэстон. Поиграв с ним немного, она передавала его няньке и отсылала обоих.
        Постепенно она вернулась в нормальное состояние или некое его подобие. Но перемена произошла. Она допускала Джеймса до супружеского ложа, но не приветствовала его домогательств. Он старался быть ласковым и надеялся на лучшие времена. Понять же ее отношение к Уэстону было чуть ли не труднее.
        Он полагал, что всем женщинам присущ материнский инстинкт. Зов природы - так он считал. Поэтому он искренне удивлялся тому, что, даже выздоровев, Ванесса не сильно интересовалась сыном. Со стороны она казалась безупречной матерью, но лишь исполняла обряд, и в ее заботе о малыше было мало тепла. Однажды, когда мальчонка сидел у нее на коленях, она присмотрелась к его лицу и заметила Джеймсу:
        - Он вылитый ты.
        - На самом деле - мой отец, - поправил Джеймс.
        - Вот как, - произнесла она печально. - Неужели?
        И опустила малютку Уэстона на пол так равнодушно, что Джеймсу осталось гадать, любит ли она их с сыном вообще.
        Вскоре после этого случая Джеймс повстречал на Стрэнде Бенджамина Франклина. Когда он представился и объяснил, кто такой, великий человек расположился к нему дружески.
        - Пойдемте-ка ко мне и потолкуем, - предложил он.
        Франклин был, как обычно, настроен просвещать. Они поговорили о позиции патриотов, и Джеймс сослался на разговор с молодым Хьюзом.
        - Признаться, - сказал он Франклину, - с тех пор я часто обдумывал его слова и гадал, не был ли он прав. Возможно, британское правительство так толком никогда и не договорится с американскими колониями.
        Но Франклин смотрел на это дело оптимистичнее.
        - Логика вашего юного друга безупречна, - изрек он бодро, - но искусство политики взывает не к логике, а к переговорам и компромиссам. Вопрос не в осмысленности Британской империи, а в том, уживутся ли в ней ее граждане. Вот в чем штука. Я все еще надеюсь на это и верю, что понадеетесь и вы.
        Настроение у Джеймса улучшилось, когда он тронулся в обратный путь от Стрэнда в сторону Пикадилли. Он свернул в район Мейфэр и дошел до дому, где ему открыл дворецкий, который доложил, что у его жены какая-то дама и они заняли малую гостиную. Поднявшись по лестнице, Джеймс подошел к двери и уже собрался войти, когда услышал голос жены:
        - Я еле терплю. Каждый день в этих стенах превратился в пытку.
        - Наверняка все не так уж плохо, - осторожно возразила гостья.
        - Именно так. Я скована брачными узами с колонистом. С колонистом, который хочет утащить меня в свою проклятую колонию! Я содрогаюсь при мысли, что, если поедем, он может захотеть и остаться.
        - Остаться в Америке, когда можно жить в Лондоне? Непостижимо!
        - Ты его не знаешь. Ты не представляешь, какой он.
        - Ты сказала, что как муж он…
        - О нет, я не жалуюсь на его мужские достоинства. Какое-то время я даже, наверное, любила его. Но сейчас… Мне невыносимы его прикосновения.
        - Для брака это не такая уж редкость. Может быть, и пройдет.
        - Не пройдет. О, как я могла иметь глупость связаться с ним?! И все из-за его проклятого ребенка.
        - Не говори так, Ванесса. Он знает о твоих чувствах?
        - Он-то? Колонист? Знает? Он ничего не знает.
        Джеймс тихо отошел от двери. Теперь знает, мрачно подумал он. Спустившись, он сказал дворецкому, что незачем сообщать жене о его приходе, потому что он как раз вспомнил об одном срочном деле. Он ушел и отсутствовал больше часа.
        В следующем году Джеймс, как обычно, занимался своим бизнесом. Он пристально следил за женой, выискивая признаки либо отвращения, которое она скрывала, либо потепления чувств. Он не замечал ни тех, ни других. Как правило, осведомленность о ее чувствах не позволяла ему делить с ней ложе, а она не жаловалась. Иногда Ванесса давала понять, что ждет от него внимания, а поскольку она была красивой женщиной, а он крепким и здоровым мужчиной, ему удавалось удовлетворить ее, когда ей хотелось. В остальное время он исправно наведывался в одно потайное заведение в Мейфэре, где девушки имели репутацию чистых. И правду сказать, порой он сомневался, что сохранил бы это жалкое подобие брака, если бы не маленький Уэстон.
        Между тем из американских колоний одна за другой летели новости о бунтах, укреплении позиции патриотов и созыве конгресса в Филадельфии, тогда как британское правительство тупо не шло на уступки, и Джеймс, часто думая о родных в Нью-Йорке и малыше в Лондоне, задавался вопросом: всерьез ли он хочет, чтобы Уэстон прижился в мире его матери - или пусть лучше живет в другом, который чище и проще, в котором вырос он сам?
        Как же ему хотелось показать Уэстона деду и бабке! С какой мyкой он отвечал на письма отца, умолявшего его вернуться! Когда он раз или два заговорил об этом с Ванессой, пообещав даже, что визит не затянется, она не поддержала эту идею.
        Странно, что ссора, наконец обнажившая положение дел, возникла не из-за его родни, а из-за Бена Франклина. Она состоялась в начале декабря 1774 года.
        Когда благонамеренное вмешательство в историю с письмами Хатчинсона обернулось столь неприятной реакцией, Франклин возмутил не только колонии. Многие в Лондоне пришли к выводу, что он нарочно разжег страсти, и проклятия так и сыпались на него. В отместку Франклин написал пару статей, где указал на ошибки лондонского правительства. Это усугубило ситуацию, и Франклин стал непопулярной фигурой, хотя в парламенте у него еще остались влиятельные друзья.
        Джеймс и Ванесса возвращались с обеда в экипаже, катившем по ледяным вечерним улицам, и Джеймс имел неосторожность посетовать на грубость, с которой там откровенно отзывались о Франклине.
        - Ничуть не удивлена, - буркнула Ванесса.
        - У него добрые намерения, - сказал Джеймс.
        И тут Ванесса взорвалась без всякой причины - разве что гнев накапливался давно:
        - Франклин - проклятый колонист! Грязный мелкий предатель, который рядится под джентльмена!
        - По-моему, это немного несправедливо.
        - Он приехал в Лондон. Пообещал помочь. Мы отнеслись к нему как к англичанину. Мы даже поручили этому сучьему сыну править Нью-Джерси! У такого выскочки, если он джентльмен, есть только один выход - помалкивать, пока не спросят! На мой взгляд, его и прочих изменников из колоний надо вывести в чисто поле и расстрелять! Тогда в колониях будет порядок.
        - Ну что ж, теперь нам известно твое мнение.
        - Я не знаю ни одного, кто думает иначе, чертов ты колонист! - выкрикнула она. - Скажи спасибо, что у тебя есть сын, который родился в цивилизованной стране! Я молю Бога, чтобы его нога не ступила на вашу собачью землю!
        Джеймс велел кучеру, который наверняка слышал весь разговор, остановить экипаж. Он вышел. Ванесса не сказала ни слова.
        Идя домой, Джеймс не испытывал ни горечи, ни гнева - только отвращение. Добравшись же до дому, он спокойно подошел к своему бюро и достал последнее письмо от отца. Перечитав его настойчивую мольбу повидать мать, он ощутил жгучий стыд. Джеймс решил плыть при первой возможности, пусть без семьи. Затем ушел в свою гардеробную и лег спать один.
        Встал он поздно, позавтракал в одиночестве и уже собрался в контору Альбиона, когда дворецкий вручил ему письмо. Оно было написано четким почерком Ванессы. В нем говорилось, что рано утром она отбывает на континент и не знает, когда вернется.
        В канун Рождества Джеймс пошел к Бену Франклину. К его удивлению, Франклин не стал его отговаривать, когда он сообщил старику о своем решении.
        - Дело в том, - признался Франклин, - что я пришел к тому же выводу. В Лондоне я стучался во все двери, какие знаю. Некоторые еще открыты для меня, и все там говорят одно: британское правительство не дрогнет. Я всегда верил в возможность компромисса. Больше не верю, - улыбнулся он. - Похоже, прав был ваш молодой товарищ-адвокат. Возможно, скоро я последую за вами.
        - Я и не думал, что нас, колонистов, настолько презирают.
        - Британцы злы. Когда люди злы, в ход идут любые оскорбления, а предубеждение возводится в основание.
        - Британской спеси я тоже так и не понял.
        - Все империи спесивы. Это заложено в их природе.
        Они распрощались, обменявшись сердечным выражением доброй воли. Осталось собраться в путь и взять с собой малыша Уэстона, коль скоро уехала его мать. Хвала Господу и за это. В конце концов Уэстон увидит бабушку с дедом.
        Взяв малыша за ручку и приготовившись взойти на борт корабля, он мысленно поклялся в одном: мальчонка не должен знать, что мать его не любила.
        Война
        Март 1776 года
        Снаружи синело небо. Гудзон уже сказал ей, что на улицах тихо. Абигейл вернула письмо отцу, вышла в прихожую, где ждал маленький Уэстон, и взяла малыша за руку.
        - Идем гулять, Уэстон, - сказала она.
        Мальчик уже стал ей как родной сын. Он был милейшим существом. Она скорее рассталась бы с жизнью, чем дала его в обиду.
        До чего изменился мир через год после возвращения Джеймса! Какое-то время еще звучали голоса, призывавшие к умеренности. Континентальный конгресс поклялся, что хочет от Британии только справедливости. В Нью-Йорке Джон Джей и ему подобные пытались обуздать «Сынов свободы». Но недолго.
        Восстание зажило своей жизнью. Сперва, после столкновений при Лексингтоне и Конкорде, где «красные мундиры» генерала Хау попытались разбить бостонцев, патриоты нанесли им тяжелейшее поражение на холмах Банкер-Хилл. Затем Итан Аллен и его «Парни с Зеленых гор» застигли красномундирников врасплох на севере, в верховьях Гудзона, и захватили небольшой форт Тикондерога со всей тяжелой артиллерией. После этого конгресс до того осмелел, что даже предпринял вылазку в Канаду.
        Британский губернатор Виргинии посулил вольную всем рабам, которые сбегут и вольются в британские войска, что привело в ярость южных плантаторов. В Англии же король Георг объявил, что американские колонии восстали - теперь это было правдой, - и распорядился о закрытии их портов.
        «Король объявил нам войну!» - доложили сыны свободы.
        Но больше всего задели народ не военные действия, а анонимный памфлет, появившийся в январе 1776 года. Вскоре выяснилось, что его автором был англичанин Томас Пейн, недавно прибывший в Филадельфию. Памфлет назывался «Здравый смысл». «Подстрекательство, черт его побери», - отозвался Джон Мастер, но статья была блестящая.
        Пейн не только ратовал за независимую Америку - Божий край, где беглая Свобода надежно укроется от древних европейских зол, - но и оперировал запоминающимися образами. Король Георг превратился в «царственное чудовище Британии». О британском правлении Пейн высказался так: «Есть что-то крайне нелепое в том, чтобы остров управлял континентом». А насчет независимости сказал просто и памятно: «Пора расстаться». Через несколько недель «Здравый смысл» читали во всех колониях.
        Теперь война предстала неизбежной. Нью-Йорк, с его огромной бухтой и контролем над северным речным путем в Канаду, становился ключевым местом. Город уже проинспектировал Вашингтон из Виргинии, избранный конгрессом главнокомандующим. В начале 1776 года он поручил его укрепление доверенному генералу Ли.
        Если генерал Ли и пребывал в родстве с известными виргинскими Ли, то оно было далеким. Он оказался эксцентричным англичанином. Он служил в Америке в годы войны с французами и индейцами, женился на индианке и отправился воевать в Европу. Однако недавно он вернулся, намереваясь осесть в Америке. Страстно поддерживая колонистов, этот взбалмошный вояка рыскал по городу со сворой псов, обычно в сопровождении толпы любопытной ребятни. Правда, дело свое он знал и за месяц заложил солидный фундамент для городских укреплений.
        Его пребывание в городе имело последствия и для семьи Мастер. Когда Джеймс явился с предложением своих услуг, на него произвел сильное впечатление вспыльчивый генерал, который вскоре послал его к Вашингтону в Бостон.
        Шагая по Бивер-стрит, Абигейл обратилась мыслями к дорогому брату - когда-то его увидит? Она пересекла улицу, направившись к Боулинг-Грин. Малыш Уэстон тянул ее за руку. Она отпустила его, чтобы бежал вперед.
        Джон Мастер снова взглянул на письмо. Не лучшее время получать письма из Англии - ему, как известному тори, приходилось быть осторожным. За последние месяцы город покинули многие его друзья, такие же тори. Королевский губернатор Трайон укрылся в бухте на борту корабля. Тем лоялистам, кто посмел остаться, не следовало привлекать к себе внимание. Человека, состоявшего в переписке с Англией, могли счесть шпионом. Но умный Альбион отправил письмо через Бостон, и посыльный вручил его прошлым вечером Соломону на входе в дом.
        Письмо было внятным, лаконичным и не очень обнадеживающим.
        Собирали огромную армию. Такую большую, что «красных мундиров» не хватит. Правительство прибегло к услугам германских наемников. Была предпринята попытка получить военную помощь даже от России, но императрица Екатерина отказала. Пути назад не было.
        Альбион напомнил Мастеру, что в Англии многие сочувствуют повстанцам. Особенно отличились лондонцы. Даже премьер-министр лорд Норт был до начала боевых действий настроен мирно. В палате общин за колонистов по-прежнему выступали Берк, Чарльз Джеймс Фокс и другие блестящие ораторы. В палате лордов на компромиссе собирались настаивать как великий Чэтем, приведший Англию к победе над Францией в последней войне, так и друг Франклина лорд Дартмут. Воевать с колонистами отказались даже некоторые армейские офицеры.
        Но едва начали гибнуть британские солдаты, общественные симпатии развернулись к правительству. Другого и не стоило ожидать. А главное, в свой долг не уступать свято верил честный сердцем король Георг. С ним согласилось и парламентское большинство. Но даже если бы и нет, то лорд Норт все равно бы его обеспечил, благо многие парламентарии занимали посты с высоким жалованьем при отсутствии всякой деятельности, или заседали в военных комиссиях, где продвижение по службе зависело от правительства, или располагали друзьями с государственными подрядами, или могли быть попросту подкуплены.
        Осталась ли надежда? Альбион писал, что да, по двум причинам. Первой была крайняя дороговизна отправки войск в такую даль. Второй было то, что Франция при виде занятости Британии Америкой могла напасть на другие колонии и попытаться вернуть утраченное в последней войне. А когда патриоты поймут, с чем столкнулись, и ужаснутся, они, вероятно, умерят свои аппетиты, и можно будет достичь компромисса.
        Он закончил письмо на игривой ноте:
        Сказал ли вам Джеймс о давнем слухе, что мать лорда Норта наставила мужу рога с отцом нашего короля? И что король Георг и его премьер-министр - сводные братья? (Они настолько похожи, что я уверен в этом.) Поэтому если премьер-министр устанет карать колонистов, то его августейший брат, который верит, что Бог на его стороне, постарается направить его к служению своей цели.
        Мастер внимательно наблюдал за Абигейл, пока та читала письмо. Его развеселило ее потрясение, когда она дошла до места о короле и его брате.
        - Папа, я и подумать не могла, что лорд Норт - бастард и брат короля. Так в Англии принято?
        - Об этом даже в Америке знали, - с улыбкой ответил он.
        Но главным, подумал он теперь, перечитав письмо, - действительно главным было то, что сохранилась надежда. Наверное, сражения не миновать, но когда патриоты поймут, что натворили, то пойдут на переговоры о том или ином урегулировании - вопреки Чарли Уайту и его сынам свободы, несмотря на генерала Ли с его укреплениями и невзирая на трагическую глупость его собственного сына Джеймса. Надежда еще осталась - для него, для Абигейл, для маленького Уэстона.
        Какое-то время он сидел, обдумывая ситуацию, пока не отвлекся на шум и возню за дверью. Слегка удивившись, он вышел и обнаружил Гудзона, боровшегося с двумя крупными мужчинами. В следующую секунду с грохотом распахнулась дверь.
        И он в ужасе уставился перед собой.
        На Боулинг-Грин было почти безлюдно, и развлечь малыша Уэстона не составляло труда. Джеймс научил его бросать и ловить мяч, осталось лишь перекидываться им в течение часа.
        Он кричал то «выше!», то «дальше!». Ему нравилось показывать, как он умеет подпрыгнуть или поднырнуть. Большой молодец для своих лет, думала Абигейл. Ее постоянно тревожило, что он тоскует по матери, и она надеялась отчасти возместить утрату. Играть часами было довольно утомительно, но все окупалось радостью при виде счастья и гордости малыша. Она жалела только, что рядом нет Джеймса.
        Ну и разволновалась она, когда он впервые вернулся! До чего же он был высок и красив! Как здорово было видеть его за столом в семейном кругу! И какое это было облегчение… Она не сомневалась, что, окажись Джеймс здесь, дела пойдут лучше.
        Он выложил новости на третий день. Они с отцом заперлись и просидели вдвоем около часа. Она услышала отцовский крик боли, потом - разговор на повышенных тонах, который сменился долгой приглушенной беседой, и вот отец вышел - бледный и мрачный.
        - Твой брат решил поддержать патриотов, - сообщил он. - Я понимаю его доводы, хотя не согласен с ними. Теперь, Эбби, - продолжил он мягко, - семья останется на наших с тобой плечах. Постарайся не обсуждать это с Джеймсом. И ни в коем случае не спорь с ним. Он твой брат, ты должна любить его и поддерживать. А главное, чтобы маленький Уэстон не слышал в этом доме никаких раздоров.
        Именно так они и поступили. Никому из гостей не пришло бы и в голову, что Джеймс и отец находятся по разные стороны баррикады. Новости обсуждались спокойно. Мастер мог высказаться о компетентности Вашингтона и бестолковости его войск. Джеймс мог покачать головой в ответ на те или иные неразумные или самонадеянные действия Лондона. Но оба вели себя неизменно вежливо.
        Вскоре после возвращения Джеймса все семейство отправилось в графство Датчесс. У Абигейл сохранились счастливые воспоминания о ее деде, старом Дирке Мастере, у которого она в детстве гостила на ферме. После его кончины Джон Мастер сохранил дом, которым они время от времени пользовались летом. А обширными родовыми угодьями вкупе с собственным поместьем управлял муж Сьюзен.
        На этот раз они остановились у Сьюзен. Гостить у нее было вполне приятно. Сьюзен превращалась в немолодую почтенную женщину. Она была рада видеть родню, но больше интересовалась своими детьми и хозяйством, чем мировыми событиями. Ее супруг, человек жизнерадостный и веселый, высказался об этом откровенно:
        - Мы будем держаться подальше от заварухи, сколько сможем.
        Они с Джеймсом неплохо поладили, но Абигейл видела, что у них мало общего, помимо родственных чувств.
        Однако перед самым отъездом Сьюзен со всем своим пылом взяла Джеймса под руку и настоятельно попросила:
        - Джеймс, приезжай к нам еще и не откладывай надолго. После стольких лет я рада, что брат снова рядом.
        И Джеймс пообещал так и сделать.
        Что касалось собственных отношений Абигейл с братом, то о лучшем не приходилось и мечтать. Он часто садился рядом и рассказывал о том, что повидал. Имея вид горделивый, он тем не менее умел развеселить ее историями из студенческой жизни. Вскоре он выяснил, что ей нравится, и постоянно чем-нибудь баловал, несмотря на то что порт был закрыт для торговли с Англией, - кружевами и лентами, книгой, а то и букетиком ее любимых цветов. Сынишке же он был образцовым отцом. Она бесконечно гордилась Джеймсом, смотря, как он играет с Уэстоном, учит его читать или ведет на прогулку.
        И так ей, слава богу, удавалось любить и уважать обоих - отца и брата. Хозяйством теперь заведовала она - весьма неплохо, по ее мнению. Гудзон с женой советовались с ней по всем обыденным делам. Она всячески старалась быть утешением отцу, товарищем - Джеймсу и матерью - Уэстону.
        Но почему Джеймс остался один? Где жена? Вскоре после его приезда Абигейл приступила с расспросами, но он ответил уклончиво и деликатно дал понять, что лучше не спрашивать. Отец знал не больше ее. Прошло три недели, прежде чем Джеймс взял себя в руки и сообщил, что они с Ванессой серьезно поссорились.
        - Я все еще надеюсь на воссоединение, - сказал он, - но поручиться не могу.
        По ходу дела было решено ни слова не говорить Уэстону. Ему сказали, что мама приедет, когда сможет, и он, хотя и скучал, как будто смирился с ее отсутствием как с некой необъяснимой необходимостью взрослого мира.
        Через несколько месяцев от Ванессы пришло письмо. Он было написано все тем же уверенным почерком на толстой бумаге. Выражая любовь к малышу Уэстону, она признавалась, что встревожена восстанием, и спрашивала у Джеймса, когда он вернется, без всяких указаний на желание возобновить отношения.
        Тем временем восстание набирало силу, и присутствие Джеймса в доме казалось необходимым как мера защиты. Многие тори-лоялисты уезжали - одни отправлялись в Англию, другие скрывались от греха подальше на своих фермах. Кое-кто подался к лоялистам в графства Кингс и Куинс на Лонг-Айленде, хотя патриоты время от времени наведывались туда и доставляли им массу беспокойства. Правда, дом Мастера считался станом патриотов, пока в городе находился Джеймс.
        Поиграв с Уэстоном какое-то время, Абигейл допустила неосторожность и сделала слишком широкий замах. Малыш, метнувшись в сторону, ударился коленом о камень и ободрал кожу. Она бросилась к нему. Уэстон встал и сморщил личико. Она не только увидела струйку крови, но и поняла, что скоро образуется синяк. Сейчас расплачется, решила она.
        - Ну что, пойдем домой? - спросила Абигейл, перевязывая окровавленное колено носовым платком.
        Но он замотал головой. И она, поняв, что слез не последует, вернулась на свое место и выполнила простую подачу, одновременно жалея его и гордясь им.
        Они поиграли так минуту или две, когда Абигейл услышала за спиной крики. Она остановилась, прислушалась, но шум стих. Мяч еще несколько раз перелетел туда и обратно, и тут она поняла, что люди, находившиеся на краю парка, бегут на тот самый шум, привлеченные неким зрелищем. Она замялась, не зная, что делать.
        - Эбби, бросаю! - крикнул Уэстон и кинул мяч.
        Она притворилась, что не поймала, и немного прошла за мячом назад, пытаясь рассмотреть происходящее, но тут же увидела бегущего к ней Соломона.
        - Побудьте здесь, мисс Абигейл! - сказал он, запыхавшись.
        - Что там стряслось?
        - Босс! - шепнул он ей, чтобы не услышал Уэстон. - За ним пришли! Называют шпионом - мол, получает почту из Англии. Не ходите туда, - произнес он настойчиво.
        Но Абигейл не стала его слушать.
        - Останься с Уэстоном, - велела она и сунула ему мяч. - Никуда его не пускай.
        И сорвалась с места.
        Перед домом собралась изрядная толпа. Она томилась в ожидании. Абигейл попыталась протиснуться, но не успела дойти до ворот, как парадная дверь распахнулась и толпа взревела.
        Ее отца раздели до пояса, ноги были босы. Он был еще крупным и крепким мужчиной, способным дать отпор, но с ним вышло не меньше дюжины человек - слишком много, чтобы сопротивляться. Он старался сохранить достоинство, но лицо было мертвенно-бледным. Она никогда не видела отца таким беспомощным и униженным. Его подталкивали в спину.
        В толпе раздались крики. Судя по ним, обществу хотелось не только мести, но и потехи. Отца заставили остановиться на крыльце. У одного из мужчин было ведро с дегтем.
        И тут Абигейл поняла: вмешиваться бесполезно, ей ничего не сделать. Пришлось думать быстро. Она развернулась и побежала. Куда податься? На Уолл-стрит? Там находился Сити-Холл. Там были люди, облеченные властью. Но форт ближе. Времени оставалось в обрез. Сколько его нужно, чтобы обмазать человека дегтем и вывалять в перьях?
        Это был жестокий обычай. Ритуальное унижение. Раздеть, вымазать дегтем и обсыпать перьями, которые мигом прилипнут. Стыд наготы - раз, жгучая боль от горячего дегтя - два; в придачу к этому - якобы чернокожесть, намекающая на сходство с туземцем или рабом, да перья, как у цыпленка, которого ждет кастрюля. Покончив с делом, человека гнали по улицам на потеху толпе. Потом он отскребал и тер обожженную кожу. Были случаи, когда от этого умирали.
        Абигейл мчалась во весь дух, дико озираясь по сторонам в поисках лица достаточно могущественного, чтобы остановить произвол. Достигнув ворот форта, она бросилась к часовому.
        - Где ваш командир? - крикнула она. - Мне нужен офицер!
        - Здесь его нет, - ответил тот.
        - Мой отец… Его хотят вымазать дегтем и вывалять в перьях!
        - Сходите в Сити-Холл, - пожал он плечами.
        - Иди к черту! - вскричала Абигейл, в отчаянии повернулась и побежала по Бродвею.
        Через сотню ярдов она увидела повозку. Она стояла на обочине, возчик болтал с прохожим. Абигейл не стала мешкать.
        - Помогите! - крикнула она возчику. - Отца хотят вымазать дегтем и вывалять в перьях!
        Тот, слава богу, не раздумывал. Могучая рука подхватила ее. Взглянув на лицо, она подумала, что где-то его видела, но вспомнить не смогла. Ни слова не говоря, он стеганул коня, и повозка резво выкатила на середину Бродвея. Но вместо того чтобы ехать на север, развернулась.
        - В Сити-Холл! - воскликнула Абигейл. - Ради всего святого - в Сити-Холл!
        Но возчик оставил это без внимания, а затем неожиданно бросил:
        - Если хотите спасти его, мисс Абигейл, то держитесь крепче.
        Она не успела понять, что происходит, как они уже очутились на Бивер-стрит. При виде толпы возчик и не подумал замедлить ход - он направил повозку прямо на нее, и люди бросились врассыпную. Отец Абигейл так и стоял на крыльце. Недруги успели намазать ему грудь и спину и собирались перейти к ногам. Они удивленно подняли глаза на неожиданную помеху.
        - Прекратить! - гаркнул возчик. Он явно ждал повиновения.
        Человек, державший просмоленную кисть, заколебался, но его товарищ, у которого было ведро, выругался и возразил:
        - Это шпион тори, черт его подери!
        Кнут возчика взвился так быстро, что Абигейл едва заметила. В следующую секунду человек с ведром взвыл от удара по руке и выронил ношу, так что деготь растекся по ступеням.
        - Вздумал спорить со мной? - осведомился возчик.
        - Нет, Чарли, - ответил человек с кистью. - Мы не спорим.
        - Добро, - кивнул Чарли Уайт. - Тута дом Джеймса Мастера, офицера-патриота, и он под охраной. Любой, кто тронет его обитателей… - Заканчивать ему не пришлось.
        - Порядок, Чарли, - согласился человек с кистью. - Как скажешь. Пошли, ребята!
        И он увлек своих людей на улицу.
        Чарли оглядел толпу и раздумчиво щелкнул кнутом поверх голов. Зеваки начали расходиться.
        - Вам лучше заняться вашим батюшкой, мисс Абигейл, - негромко сказал Чарли и подал ей руку.
        Когда она взошла на крыльцо, повозка уже покатила прочь. Он не обернулся.
        После этого их не трогали, хотя отец был крайне удивлен заступничеством Чарли Уайта. Два дня спустя Абигейл, заметив Чарли на улице, остановила его и сказала:
        - Отец хочет поблагодарить вас.
        Но Чарли покачал головой.
        - Дело не в нем, - ответил он грубо и отвернулся.
        А через месяц, слава богу, вернулся Джеймс, ужасно довольный собой. Генерала Хау с его красномундирниками заставили покинуть Бостон и отступить в Новую Шотландию. А Джеймса Вашингтон произвел в капитаны. Но Абигейл навсегда запомнила отцовское унижение, а потому все больше переживала за родных. Однажды Джеймс беззаботно спросил:
        - Ну как, Эбби, ты теперь тори или патриотка?
        Она же вместо ответа сказала:
        - По-моему, Уэстон простудился. Пусть посидит сегодня дома.
        Иногда бывало трудно понять, кто правит Нью-Йорком. Королевский губернатор и старая ассамблея превратились в мертвую букву[36 - Мертвая буква - это словосочетание, обозначающее законы, правила или инструкции, которые еще формально существуют, но не соблюдаются или не выполняются.]. Как правило, действовал патриотический Провинциальный конгресс под руководством представителей старой элиты - того же Ливингстона. Нью-Йоркский конгресс остался на умеренных позициях и продолжал надеяться на урегулирование. Однако на улицах Нью-Йорка все решалось сынами свободы.
        Подготовка к войне шла своим чередом. Хотя британцы окопались в Новой Шотландии, все понимали, что они вернутся. Патриотические войска прибывали, и сыны свободы ликовали, расселяя их в брошенных лоялистами домах. Королевский колледж, бывший оплот тори, практически превратился в казармы. На выгоне за домом Чарли Уайта раскинулось море палаток. Когда Чарли Уайт и его люди потребовали направить всех незанятых мужчин на строительство вдоль реки земляных валов, то даже Джон Мастер после недолгих пререканий согласился отрядить Соломона.
        - Если тебе от этого полегчает, - сказал ему Джеймс, - то генерал Ли не верит, что мы удержим город. Британские корабли могут войти в бухту и разнести нас в клочья, если захотят. Но он считает, что сперва мы должны дать чертовски хороший бой.
        - А Вашингтон? - спросил отец.
        - Он приказывает стоять до конца.
        Придя в настроение чуть приподнятое, Джон сообщил Абигейл:
        - Говорят, что Провинциальный конгресс покинет город, как только появятся британские корабли.
        - Куда же они пойдут?
        - Наверно, в Уайт-Плейнс. Это двадцать пять миль на север, - усмехнулся он. - Оттуда, я думаю, они могут запросто податься куда угодно.
        В середине июня от Альбиона пришло очередное письмо, которое на сей раз доставило торговое судно из Вест-Индии. Он подробно расписал выступившую армаду и парой слов обмолвился о британских военачальниках: главнокомандующим был генерал Хау, а флот возглавил его брат адмирал Хау. Альбион также назвал генерала Клинтона, чье детство прошло в Нью-Йорке, - знающего военного, и Корнуоллиса - тоже грамотного, но вздорного. Он сообщил Мастеру и кое-что любопытное. Братьям Хау была обещана огромная сумма за мирный договор на приемлемых условиях. «Получается, что они стремятся сразу и к миру, и к войне».
        Писал ли я Вам о другом забавном обстоятельстве: о том, что братья Хау состоят в родстве с королем? Так вышло потому, что у прадеда короля была незаконнорожденная сводная сестра, с которой тот был настолько близок, что взял и в любовницы. Так оно или нет, эта леди вышла замуж, а ее дочь, ставшая леди Хау, произвела на свет наших генерала и адмирала. Король любит их и называет кузенами. Так что эту американскую экспедицию вполне можно считать семейным делом.
        В письме Альбион уверял Мастера, что столь мощные силы обеспечат стремительную победу, а в Англии почему-то бытовало мнение, что колонисты слишком изнеженны для боев. Письмо заканчивалось удивительным известием:
        Я должен сказать еще, что в этих войсках служит и мой сын Грей. Не вняв моим доводам, он вынудил меня купить ему офицерский патент. Я молюсь о его здравии и надеюсь, что он изыщет возможность увидеться с Вами. Кто знает - быть может, он даже будет служить бок о бок с Джеймсом.
        Абигейл, когда отец показал ей это письмо, прочла его с некоторым удивлением.
        - Похоже, папа, - заметила она, - мистер Альбион не знает, что Джеймс сделался патриотом. Но ты ведь писал ему с тех пор - неужели не сказал?
        - Забыл, должно быть, - улыбнулся он грустно. - Я надеялся, что Джеймс передумает.
        - Ох, папа, - сказала она, целуя его.
        В последнюю неделю июня у Джеймса с отцом состоялся разговор, который наполнил Абигейл гордостью за обоих.
        Филадельфийский Континентальный конгресс заседал с мая, на нем обсуждалась общая декларация о причинах нынешних действий и намерениях в будущем. Когда все тринадцать колоний были призваны послать своих делегатов, Нью-Йоркский конгресс подчинился, но без большого энтузиазма. Но как оказалось, на обсуждение съехались не буйные радикалы, а здравомыслящие купцы, фермеры и юристы, многие из которых имели личные связи с Британией. Опять же многие были выпускниками лучших американских университетов - Гарварда, Вильгельма и Марии, Йеля, а также колледжа Нью-Джерси в Принстоне. Один джентльмен с Юга получил образование у иезуитов во Франции. Но три делегата закончили шотландские университеты - Эдинбургский и Сент-Эндрюсский; еще двое были выпускниками Кембриджа, один - Оксфорда, а шестеро так или иначе учились в Англии. Там был и Бен Франклин, бывший империалист, проживший в Англии почти все последние двадцать лет.
        И да, теперь их маяком была независимость. Джон Хэнкок, богатейший человек в Бостоне, давно имел зуб на британскую власть, правда не из принципиальных соображений, а в связи с активнейшей контрабандистской деятельностью. Джефферсон, этот блистательный наследник английского просвещения, и Джон Адамс, дипломированный юрист, пришли к одинаковому выводу о необходимости независимости - пусть и после долгих душевных исканий. Но многие другие делегаты колебались, и в конце июня из Филадельфии было слышно, что колонии так и не достигли согласия.
        Разговор состоялся после обеда.
        - Прости меня, мой дорогой сын, - осторожно начал Мастер, - но скоро явится британская армия, и я должен спросить. Если прибудет огромная рать, которая наголову разобьет Вашингтона, то разве это не конец всей истории? Не кажется ли тебе, что ты поставил на самую опасную карту?
        - Нет, отец, - ответил Джеймс. - Битву мы, может быть, и проиграем, но даже британские генералы предупредили власть, что никакая армия не остановит людей, которые хотят свободы.
        - Пожалуй, четверть населения еще лоялисты, а многие будут держать нос по ветру. К тому же братья Хау, глядишь, и найдут компромисс, который устроит большинство патриотов.
        - Возможно. Но, судя по всем признакам, Британия никогда не согласится на подлинную независимость, которой мы ищем.
        - Что же вы хотите создать? Республику?
        - Да. Свободную республику.
        - Будь осторожен с желаниями, Джеймс. Ты учился в Оксфорде и знаешь историю лучше меня. Разве не пришла в упадок суровая Римская республика? А в Англии после казни короля Карла власть Кромвеля обернулась такой диктатурой, что англичане восстановили монархию.
        - Придется сделать получше.
        - Славное устремление, но это не удалось ни одному государству - ни малому, ни большому.
        - Имей веру, отец.
        - Не имею, но не беда. Другой вопрос: цель нынешнего собрания в Филадельфии - выработать документ, заявляющий о намерении обрести независимость?
        - Разумеется.
        - Почему это так важно?
        - Ответить честно?
        - Конечно.
        - Потому что иначе нас не примут всерьез французы.
        - Французы? Так это ради французов?
        - Нет. Ради нас - тоже. Но французам это важно. Смотри: морями правит британский флот. У нас, колонистов, есть только приватиры. Нам не выстоять против королевского флота. Но у французов он сильный, да и оружия намного больше. Они уже, хотя и втайне, поставляют его патриотам на Юге. Но нам не справиться с Британией без помощи Франции и ее флота. Они же, как бы сильно им ни хотелось ударить по Британии, умеют считать деньги и не желают рисковать, пока не увидят, что мы настроены серьезно. Вот почему нужна декларация - показать французам, что мы не шутим.
        - Тогда вы действительно враги Британии, - вздохнул отец, - раз связываетесь с ее заклятым недругом. - Джон Мастер покачал головой. - Дело не только в этом, Джеймс. Французское королевство - папистская тирания. Оно воплощает все, что вы не приемлете.
        - Такова необходимость, отец.
        - Сомневаюсь, что из этого будет толк. Я не верю, что колонии уживутся друг с дружкой. Больно уж велики различия, особенно между Югом и Севером. Договориться в Филадельфии им так и не удалось. Джорджия и вовсе не прислала подобающих делегатов.
        - Может быть, ты и прав. Этого я отрицать не могу.
        Отец печально кивнул, подлил Джеймсу вина. И еще какое-то время они обсуждали эти безнадежные дела, не переча друг другу ни словом. Зная, какое это мучение для отца, Абигейл могла только восхищаться его выдержкой.
        Но и Джеймсу, подумалось ей, пришлось пойти на жертву. Он мог спокойно остаться в Англии и защищать колонистов без всякого риска для себя.
        Британский флот появился 29 июня. Абигейл с отцом наблюдали из форта. Сто кораблей с девятью тысячами «красных мундиров» прошли через пролив Нэрроуз и встали на якорь у Стейтен-Айленда. Зрелище было впечатляющим. Британцы высадились, но не предприняли никаких срочных действий. Очевидно, они ждали подкрепления. Город затрепетал. Спустя два дня Джеймс мрачно признался:
        - Милиция Стейтен-Айленда перешла на сторону британцев. И лоялисты с Лонг-Айленда плывут к ним целыми шлюпами.
        Отец промолчал. Но вечером, когда они решили, что Абигейл ушла к себе, она различила его тихие слова:
        - Джеймс, тебе еще не поздно тоже перебраться на Стейтен-Айленд. Я поручусь за тебя.
        - Не могу, отец, - ответил Джеймс.
        8 июля Джеймс вошел взволнованный:
        - Филадельфийский конгресс согласовал Декларацию независимости!
        - И все колонии не против?
        - Почти все, кроме одной в последнюю минуту. Нью-Йорк воздержался, но документ ратифицируют.
        На следующий день, к отцовскому отвращению, по Бродвею до Боулинг-Грин прокатилась орда, которая свалила бронзовую статую короля Георга, отломала голову и увезла в телеге корпус. «Переплавим на пули, палить по красномундирникам!» Тем же вечером Джеймс принес отцу печатную копию Декларации.
        - Б?льшую часть написал Джефферсон из Виргинии, но Бен Франклин внес поправки. Тебе придется признать, что сделано неплохо.
        Отец скептически прочел:
        - «Жизнь, свобода и право на счастье»… Свежая мысль в последнем пункте! Напоминает словоизвержения Тома Пейна.
        - На самом деле это взято у философа Локка, - поправил Джеймс. - Только у него была «собственность» вместо «счастья».
        - По мне, так лучше вложиться в собственность, - сказал отец.
        Декларация декларацией, а положение у патриотов было аховое. Хотя на Юге они еще сдерживали красномундирников, в Канаде у них ничего не вышло. В Нью-Йорке же британцы, обосновавшиеся на Стейтен-Айленде, сделали наконец свой ход. Это произошло 12 июля. Абигейл с отцом и Джеймсом отправились на причал посмотреть.
        Бухту пересекали два британских корабля. У патриотов в форте на Губернаторском острове, докуда рукой подать, была уже готова батарея; вторая, как обычно, располагалась в старом форте, а третья на причале Уайтхолл охраняла устье Гудзона. Едва к нему легко и непринужденно направились британские корабли, все батареи открыли огонь.
        - Они же еще слишком далеко! - с досадой заметил Джеймс. - Что они делают, дурачье?
        Корабли постепенно приблизились. Береговые батареи уже могли достать, но безбожно промахивались. Британские корабли, способные сровнять их с землей, даже не потрудились открыть ответный огонь. На одной батарее что-то с грохотом взорвалось.
        - Похоже, они умудрились сами себя подорвать, - сухо обронил Мастер.
        Джеймс ничего не сказал. Британские корабли между тем вошли в русло Гудзона и продолжили путь на север.
        Уже глубоким вечером, когда на водах бухты заиграл закатный свет, Абигейл и Джеймс, снова пришедшие на пристань, заметили далекие мачты. Минуты шли, и вот они увидели корабли, которые один за другим появлялись со стороны океана, держа курс на Нэрроуз. Багровое солнце скрывалось за горизонтом, а они все смотрели, как движется к месту стоянки могучий флот.
        - Боже милостивый, - пробормотал Джеймс, - да их, должно быть, штук полтораста!
        И Абигейл разглядела в сумерках, как напряглось отважное лицо брата.
        И все же британцы выжидали. Они бездействовали больше месяца. Адмирал Хау - это был его флот - выглядел таким же довольным, как его брат, и был не прочь потянуть время. Между тем Вашингтон, обосновавшийся в реквизированном особняке семейства Моррис с видом на реку Гарлем, укреплял оборону города, Нью-Джерси и Лонг-Айленда с хладнокровным и величавым достоинством, которое заслуживало восхищения.
        Ко времени, когда он закончил, любому кораблю при попытке войти в Гудзон пришлось бы проследовать между двумя фортами с батареями - фортом Вашингтон на Гарлемских высотах и фортом Ли на противоположном берегу в Нью-Джерси; помимо них, существовала цепь небольших фортов, которые возвели за Ист-Ривер на Бруклинских высотах для защиты города от нападения с Лонг-Айленда.
        В начале августа с Юга прибыла флотилия Клинтона и Корнуоллиса, доставившая еще восемь полков. Через несколько дней из Британии пришли еще двадцать два корабля с новыми полками. 12 августа изумленные ньюйоркцы обнаружили третий огромный флот - на сей раз в сотню кораблей, с наемниками из Гессена.
        Превосходство на воде было полным - около тридцати двух тысяч отборных европейских войск против необученных добровольцев Вашингтона. Тысяча двести бортовых орудий против жалких береговых батарей, не сумевших поразить прямой наводкой два корабля, оказавшиеся у них перед носом. Будь на то воля адмирала Хау, его канониры могли стереть Нью-Йорк с лица земли. Что касалось патриотов, то Джеймс сообщил о болезнях, которые вспыхнули в лагере и вывели из строя часть войск.
        Но Хау не стал разрушать город. Он попытался поговорить с Вашингтоном. Безрезультатно. Вашингтон отослал его первое письмо обратно, передав: «Извольте называть меня генералом». Затем заявил адмиралу: «Разговаривайте с конгрессом, а не со мной».
        - Дурак он, что ли, папа, этот Вашингтон? Зачем он уперся? - спросила однажды Абигейл.
        Многие жители Нью-Йорка думали так же. Повозки со скарбом ежедневно устремлялись на север, подальше от города. На иных улицах опустели все здания.
        - Он блефует, - ответил Мастер. - Хау надеется нас запугать и принудить сдаться. Что творится в голове у Вашингтона, я не знаю. Если он искренне рассчитывает справиться с британцами, то да, он осел. Но я не уверен, что таков его замысел. Хау хочет ослабить сопротивление патриотов предложением мира. Вашингтону приходится сводить его старания на нет. Поэтому он должен заставить Хау атаковать и пролить кровь американцев.
        - Это жестоко, папа.
        - Это игра. Если патриоты ударятся в панику или не станет Вашингтона, то всему конец. Но если Вашингтон уцелеет, то дух патриотов укрепится. Что касается британцев, то этот огромный флот и тысячи солдат ежедневно обходятся властям в целое состояние. - Он улыбнулся. - Если бы британцы хотели разрушить Нью-Йорк, то так бы уже и сделали.
        Остался вопрос, каким путем пойдут британские войска. Решатся ли они двинуться напрямик через бухту при мощной огневой поддержке корабельных орудий и высадиться на Манхэттене? Или изберут другой путь - через западную оконечность Лонг-Айленда в сторону Бруклина, откуда быстро перейдут через Ист-Ривер? Мнения разделились. Милиция патриотов разрывалась между городом и Бруклинскими высотами.
        Абигейл видела, как те переправлялись в Бруклин. Зрелище показалось ей довольно убогим. Маршировали кое-как; у многих не было подобающей формы, так что пришлось вставить зеленые веточки в шляпы.
        В третью неделю августа Вашингтон приказал всем гражданским покинуть город. Абигейл приступила к сборам, решив, что семейство поедет на ферму в графство Датчесс. Но Джон Мастер, как ни странно, заявил, что они остаются.
        - Ты оставишь здесь маленького Уэстона? - спросила она.
        - Я убежден, что здесь он будет в полной безопасности - не хуже, чем где-нибудь еще.
        В тот же день солдаты затеяли рубить вишневое дерево, росшее перед домом. Большинство городских фруктовых садов уже пустили на дрова, но эта выходка показалась абсурдной. Отец только-только вышел, чтобы выразить протест; оставшаяся на пороге Абигейл недоуменно заметила подошедшего Джеймса. К ее вящему удивлению, с ним был очень рослый человек, державшийся чрезвычайно прямо, которого она мгновенно узнала.
        Генерал Вашингтон.
        Он производил сильное впечатление. Джеймс Мастер был ростом шесть футов, а генерал - почти на три дюйма выше. Он стоял как аршин проглотил, и Абигейл решила, что он очень силен. Джеймс же при виде отца указал на него генералу:
        - Это мой отец, сэр. Джон Мастер. Отец, это генерал Вашингтон.
        Генерал обратил свои серо-голубые глаза к Джону Мастеру и с серьезным видом поклонился. Он обладал спокойным достоинством, и при его росте, усиливавшем эффект, было легко понять, почему его избрали вождем. Абигейл ждала, что отец склонит голову в ответном приветствии.
        Однако Джон Мастер решил в кои веки обойтись без приличных манер. Едва кивнув великому человеку, как требовал этикет, он указал на солдата с топором:
        - Черт побери! Зачем понадобилось рубить это дерево?
        Вашингтон вперился в него взглядом.
        - Я приказал всем гражданским покинуть город, - холодно произнес он, игнорируя вопрос.
        - Я остаюсь, - сказал ее отец.
        - Ждать британцев, конечно.
        - Может быть.
        Абигейл разинула рот: что теперь будет? Вашингтон посадит его под замок? Джеймс был в ужасе.
        Но великий человек лишь бесстрастно рассматривал Мастера. Он вообще не выказывал никаких чувств. Затем, ни слова не говоря, пошел прочь. Отойдя на несколько ярдов, он замедлил шаг и тихо бросил Джеймсу:
        - Типичный янки.
        Абигейл услышала, но не знала, разобрал ли эти слова отец. А дерево тем временем рухнуло.
        Военные действия начались через пять дней. С причала Абигейл было видно не многое. Со стоянки у Стейтен-Айленда снялись корабли, но все события развернулись за южной оконечностью Лонг-Айленда, за Бруклином, - в основном вне зоны видимости. Однако она воспользовалась маленькой латунной подзорной трубой, которую взяла у отца, и рассмотрела дюжину плоскодонных барж, битком набитых красномундирниками. Они явно намеревались пересечь Флэтбуш и добраться до Бруклина и Ист-Ривер. Однако на пути у них лежали холмы, где уже окапывались патриоты.
        На следующее утро, пока британцы переправляли на Лонг-Айленд все новые отряды, Вашингтон поехал в Бруклин, взяв с собой Джеймса. Вечером Джеймс принес более подробные сведения:
        - Британские войска несметны. Мы думаем, завтра они переправят гессенцев, а к ним еще нужно добавить их американские отряды.
        - Лоялистов? - уточнил отец.
        - Разумеется. Губернатор Трайон, покинув город, обосновался в каком-то другом месте и собрал лоялистскую милицию. А кроме той, есть еще два полка добровольцев из Нью-Йорка и с Лонг-Айленда. Вашингтон сразится в Бруклине не только с британцами, но и с американцами. О, забыл - к британцам примкнуло еще восемьсот беглых рабов!
        - И что же думает делать Вашингтон?
        - Мы окапываемся на холмах. Британцам придется либо идти в проходы под нашим огнем, либо взбираться на крутые склоны, а Хау это дорого обошлось, когда он попробовал сделать так на Банкер-Хилл. Думаю, что мы их сдержим.
        Наутро Джеймс поцеловал перед уходом Уэстона и Абигейл, сердечно пожал руку отцу. Абигейл поняла, что это значит.
        И все-таки британцы не торопились. Прошло еще три дня. Абигейл занималась малышом Уэстоном. Ее отец заявил, что у него есть дела в городе, но ей было отлично известно, что он пошел на пристань и застрял там на многие часы с подзорной трубой в руке, стараясь рассмотреть происходящее. Ночь на 26 августа выдалась поразительно холодной. В небе висел лунный серп.
        Затем на рассвете заговорили орудия.
        Все утро грохотали пушки, а через воду летели отзвуки далеких мушкетных выстрелов. Над Бруклинскими высотами поднимался дым. Однако понять, что происходит, было невозможно. Вскоре после полудня грохот стих. Новости прибыли еще до вечера. Британцы разгромили Вашингтона, хотя патриоты продолжали удерживать Бруклинские высоты аккурат за рекой. Затем пошел дождь.
        На следующее утро Абигейл разыскала отца на пристани. Она принесла ему флягу с горячим шоколадом. Он стоял под дождем в большой треуголке и завернувшись в пальто. Подзорная труба торчала из кармана. Абигейл поняла, что домой он не пойдет, - хоть бы не простудился.
        - В дыму был просвет, - сказал Мастер. - Я разглядел наших ребят. Британцы обошли холм и прижали Вашингтона к реке. Деваться ему некуда, так что все кончено. Придется сдаваться, - вздохнул он. - Оно и к лучшему.
        - Ты думаешь, что Джеймс…
        - Нам остается только надеяться.
        Дождь продолжался весь день. Когда отец наконец вернулся, она велела Гудзону приготовить горячую ванну. Тем же вечером малыш Уэстон спросил у нее:
        - Как ты думаешь, папу убили?
        - Конечно нет, - ответила Абигейл. - Они просто перебрались в более безопасное место.
        На следующий день погода не изменилась и отец сидел дома. Но к полудню дождь перестал, и он снова помчался на пристань. Часом позже пришла и Абигейл.
        - Какого дьявола они тянут? - проговорил он с досадой. - Британцы же их перебьют, как только просохнет порох! Ради всего святого, почему Вашингтон не сдается?
        Но ничего не произошло. За ужином Джон был напряжен и ворчал по любому поводу. Ночью опять вышел, но вскоре вернулся.
        - Проклятый туман! - прорычал он. - Не видно ни зги!
        В полночь заколотили в дверь. Проснулся весь дом. Абигейл вскочила с постели и поспешила вниз, где обнаружила отца с пистолетом в руке и вставшего у двери Гудзона. По кивку Мастера Гудзон отворил.
        И вошел Чарли Уайт. Он глянул на пистолет:
        - Вечер добрый, Джон. Мне нужны твои ключи.
        - Какие ключи, Чарли?
        - От твоих чертовых лодок. На склад вломился без особых трудов, но у тебя там столько замков, что времени нет разбираться.
        - Чарли, зачем тебе мои лодки?
        - Мы вывозим ребят с Бруклина. Да пошевеливайся же!
        - Господи боже! - вскричал Мастер. - Уже иду!
        Домой он вернулся через час. Абигейл дожидалась его.
        - В жизни не видел ничего подобного, - сказал он. - Они собрали целый лодочный флот. Баржи, каноэ - все, что плавает! И теперь пытаются переправить за ночь целую армию.
        - У них получится?
        - Пока британцы не сообразят, что происходит. Хвала Господу за туман!
        - А Джеймс?
        - Пока ничего не известно. Разбуди Гудзона и Рут, пусть приготовят горячий бульон, жаркое, что угодно. Люди, которых привозят лодки, в ужасном состоянии.
        - Мы будем кормить патриотов? - изумилась она.
        Мастер пожал плечами:
        - Они промокли до нитки, чертяки. Я пойду обратно.
        Абигейл сделала, как он велел, и находилась в кухне с Гудзоном и его женой, когда отец пришел снова. На сей раз он ухмылялся, как мальчишка:
        - Джеймс прибыл - скоро будет здесь. Я сказал, чтобы вел сюда своих. Еда готова?
        - Скоро будет, отец. Сколько с ним человек?
        - Сотни две. А что, какие-то трудности?
        Женщины переглянулись.
        - Конечно нет, - ответила Абигейл.
        Когда толпа ввалилась в дом, Джеймс отвел Абигейл и отца в сторону и дал им короткий отчет о событиях.
        - Мы плохо укрепили левый фланг. Лоялисты с Лонг-Айленда увидели это и донесли британцам. Ночью британские и лонг-айлендские отряды обошли Джамейку и утром атаковали нас с тыла. Потом поднялся весь фронт. Мы потеряли, наверное, тысячу двести человек - это только убитыми, не считая раненых. Катастрофа! Если бы Хау пустился в погоню и атаковал нас на Бруклинских высотах, то все было бы кончено. Пока же… - Он сделал отчаянный жест. - Мы живы и сразимся еще. Наверное.
        Судя по унылым и изможденным лицам его соратников, остатки армии Вашингтона были не в лучшем состоянии для боев.
        Дом на весь день превратился в импровизированный лагерь. Во дворе, на заборе, бельевых веревках и на голой земле разложили мокрые палатки и одежду, и когда наконец выглянуло солнце, дом окутался паром. Гудзон поставил перед воротами большую бочку, в которую Абигейл то и дело доливала бульон для всех прохожих солдат.
        Около полудня, когда уже сам Мастер разливал это варево, мимо проехал Вашингтон. Он осунулся и выглядел усталым, но с удивлением посмотрел на купца-лоялиста, вооруженного черпаком.
        Не говоря ни слова, Вашингтон поднес к шляпе палец и тронулся дальше.
        Однако в последующие дни дела обернулись только к худшему.
        - Три четверти коннектикутской милиции - это шесть тысяч человек - собрали манатки и ушли, - доложил Джеймс. - Никто не верит, что мы удержим Нью-Йорк. Кроме, может быть, Вашингтона. Как знать?
        Одержав тактическую победу, британские войска нисколько не изменили стратегию. Они захотели воспользоваться преимуществом и повысить ставку. 11 сентября на Стейтен-Айленд прибыли Джон Адамс, Ратледж и сам Бен Франклин, чтобы вступить в переговоры с братьями Хау.
        - Британцы предложили прощение всем, если мы откажемся от Декларации независимости, - сообщил Джеймс. - Делегации придется ответить отказом.
        Его отец ничего не сказал, но потом шепнул Абигейл:
        - По мне, так чертовски умнее ответить согласием.
        На другой день вожди патриотов собрали военный совет.
        - Вашингтон остался в абсолютном меньшинстве, - сказал Джеймс. - Нам не удержать город. Но есть еще один способ не сдать британцам Нью-Йорк.
        - Какой же? - спросил отец.
        - Сжечь.
        - Уничтожить Нью-Йорк? Ни один человек в здравом уме не пойдет на такое!
        - А Джон Джей предложил, - улыбнулся Джеймс. - Но не волнуйся, отец. Конгресс запретил.
        Спустя два дня Вашингтон перебросил войска на север в скальную крепость на Гарлемских высотах возле своего штаба. Но он все-таки оставил в Нью-Йорке пять тысяч человек под командованием генерала Патнэма. Он не смог бросить город, не попытавшись его отстоять.
        - Я остаюсь с Патнэмом, - сообщил Джеймс.
        - Побудь, сколько сможешь, с Уэстоном! - взмолилась Абигейл.
        Она подумала, что эти дни могут быть последними, которые малыш проведет с отцом.
        Но времени не нашлось. Британцы явились на следующее утро. Они перешли Ист-Ривер у Кипс-Бей примерно в трех милях за городскими земляными укреплениями, неподалеку от поместья Мюррей-Хилл. Все высыпали на причал, и зрелище по всем статьям внушало трепет.
        Пять боевых кораблей били по берегу прямой наводкой, в то время как плоскодонные баржи с четырьмя тысячами красномундирников стремительно пересекали реку. Когда солдаты высадились на берег Манхэттена, тамошняя милиция бежала, и ее можно было понять.
        Абигейл с отцом остались дома с Уэстоном. Больше делать было нечего. Гудзон сказал, что войска патриотов находятся на Блумингдейлской дороге, которая пролегает по западной стороне Манхэттена. Что они предпочтут - атакуют красномундирников или попробуют проскользнуть? Абигейл не знала, где Джеймс. Отец стоял за воротами и прислушивался к пальбе.
        Если патриоты отступали, то их гражданским единомышленникам не оставалось другого выхода. Это была странная картина. Тянулись целые семьи со скарбом, погруженным в фургоны, а то и в обычные тачки. Абигейл подошла к отцу, и тот сообщил, что видел, как мимо спешно проехал Чарли Уайт. Она спросила, не сказал ли тот чего.
        - Нет. Но он помахал.
        Прошел час. Затем еще. Тишина наводила жуть. Наконец Мастер услышал трескотню мушкетных выстрелов, но через несколько минут она стихла, и вновь воцарилось безмолвие. Прошло двадцать минут. Потом на улице показался одинокий всадник.
        Это был Джеймс. Он спешился и влетел в дом:
        - Все кончено! Мне надо уходить.
        - Было сражение?
        - Сражение? Едва ли. Британцы двинулись через остров. Патриоты должны были занять позиции за Мюррей-Хилл, и Вашингтон прибыл руководить. Но наши дали деру при первых же выстрелах. Вашингтон обезумел вконец - лупил их саблей плашмя, костерил за трусость и бог знает, что еще творил. Но они ни в какую. Побежали, как зайцы! Просто позор…
        - А мне казалось, что Вашингтон - сухарь.
        - Нет, он очень вспыльчив, но обычно держит себя в руках.
        - И где же сейчас британцы?
        - Движутся сюда. Хау ползет как улитка, словно дает нам время уйти. Возможно, так и есть. Кто знает? Но мне пора убираться, отец. Я пришел проститься.
        - Сынок, - Мастер положил руки Джеймсу на плечи, - ты видишь, какое положение у патриотов. Я заклинаю тебя ради тебя же, ради твоей семьи - брось это дело! Еще не поздно. Сними форму, останься дома. Если ты это сделаешь, то вряд ли британцы тебя тронут.
        - Не могу. Я должен идти. - Он обнял Абигейл, подошел к малышу Уэстону, который смотрел на него огромными глазами, подхватил его и поцеловал, затем повернулся к отцу. - Мне нужно кое-что сказать тебе, отец.
        - Говори быстро.
        - На всем белом свете ты один, кому я доверю сына, - сказал он, обнял Мастера и тронулся в путь.
        Они смотрели ему вслед, пока он не скрылся из виду. Потом вернулись в дом. Отец заперся в кабинете. Чуть позже Абигейл различила его рыдания.
        - Идем, Уэстон, - позвала она малыша. - Пойдем на Боулинг-Грин.
        Британцы вступили в город, как входит всякий завоеватель. Люди махали им и ликовали не то от радости, не то от страха. Ее отец вывесил над дверью «Юнион Джек». Поскольку значительная часть города опустела, проблем с постоем не возникло. «Впрочем, - предупредил отец, - не сомневаюсь, что этот дом приглянется какому-нибудь полковнику».
        Теперь британцы двигались быстро, стремясь захватить б?льшую часть Манхэттена. Однако на следующий день сбежавшие так позорно патриоты вдруг устроили шоу.
        На севере острова, за самым лагерем патриотов на Гарлемских высотах, отряд из нескольких сот красномундирников, гнавший прочь каких-то коннектикутских рейнджеров, внезапно натолкнулся на орду патриотов, которая хлынула на них с холма. Завязался короткий бой, но патриоты отважно поднажали, и на сей раз бежать пришлось неприятелю.
        Это, несомненно, немного приободрило патриотов. Но странное дело: Абигейл заметила, что и отец был доволен.
        - По крайней мере, американцы чуток показали себя, - обронил он.
        На следующее утро ровно в одиннадцать часов, когда отца не было дома, Гудзон доложил, что пришел английский офицер.
        - Ему, конечно, приглянулся дом, - вздохнула она и пошла к двери.
        Там стоял офицер чуть моложе ее брата. Его шевелюра была всклокочена, зато голубые глаза, которыми он взглянул на нее с высоты своего роста, - невыразимо прекрасны.
        - Мисс Абигейл? - осведомился он. - Меня зовут Грей Альбион.
        Пожар

1776 год
        Великий нью-йоркский пожар начался в полночь 30 сентября.
        Гудзон увидел пламя, когда пошел закрывать ставни на верхнем этаже. Горело неподалеку - ему показалось, что возле форта на причале Уайтхолл.
        - Ветер в нашу сторону, - сказал он Рут. - Пойду-ка взгляну.
        От парадной двери до угла Брод-стрит было всего несколько ярдов. Свернув на Брод-стрит, Гудзон быстро пошел в порт. От Бруклина через Ист-Ривер задувал порывистый ветер и бил ему в лицо. На пересечении с Док-стрит он увидел пожар. Тот полыхал в конце улицы на стыке с Уайтхоллом. Гудзон разглядел, что пламенем уже объята таверна «Бойцовые петухи» и огонь быстро распространялся. Но почему так резво занялось? Окрестные жители высыпали на улицу и глазели, но почти все пожарные, будучи патриотами, покинули город, и никто ничего не предпринимал. Соседний с таверной дом уже горел вовсю. К югу же от нее вдруг вспыхнул небольшой склад.
        Гудзон нахмурился. Странно. Ветер дул в другую сторону.
        Затем он кое-что заметил.
        Когда Гудзон добрался до дому, горел целый квартал. Мастер и все домочадцы уже были на ногах.
        - Ветер сносит огонь сюда, Босс, а пожарных нет, - доложил Гудзон.
        - Значит, мы мало что можем сделать, - мрачно произнес Мастер.
        Но тут вмешался молодой мистер Альбион.
        - Можно попробовать, сэр, - сказал он.
        Когда мистер Альбион впервые явился в их дом, Босс мигом понял, как воспользоваться ситуацией. Не прошло и дня, как в особняке расквартировались еще два молодых офицера.
        - Мистер Альбион - друг семьи, Гудзон, - объяснил Мастер. - Я лучше приму гостями младших офицеров, чем съеду ради какого-нибудь полковника.
        Мистер Альбион, разумеется, выглядел истинным джентльменом, а двое офицеров не причиняли никаких хлопот.
        В ту ночь они оказались на высоте. В мгновение ока все домочадцы уже наполняли водой все емкости, какие нашлись. В кухне нарисовался Соломон, и Гудзон велел ему идти на улицу и становиться на помпу. Вскоре ведра и корыта с водой стояли на верхнем этаже и возле всех окон на юго-западной стороне. Альбион приготовил себе место на крыше, где уже перекрыл водосточные трубы и заполнил водой канавки.
        - Хорошо, что крыша шиферная, - похвалил он. - Это поможет.
        - Боюсь, наверху он угодит в ловушку, - призналась Гудзону Абигейл, но тот ответил:
        - Не волнуйтесь, мисс Абигейл, он о себе позаботится.
        Пожар тем временем двигался прямо к ним. Ветер гнал его широким фронтом шириной в два квартала. Распространению огня способствовало то, что за прошедшие десятилетия старую голландскую черепицу заменили деревянной дранкой. Пожар шел от причала, поглощая кварталы между Уайтхоллом и Брод-стрит, и наступал стремительно. К часу ночи до него не осталось и двух кварталов. Через полчаса Гудзон, выглянувший за двери и осмотревший участок Бивер-стрит по направлению к Боулинг-Грин, увидел, как занялась крыша последнего дома.
        Над южной частью улицы собралась огромная черная туча, полная жарких углей. Ему было слышно, как эти угли сыплются на соседние крыши. Загорелся дом напротив. Рев движущегося пекла набирал силу. Мастер крикнул Гудзону, чтобы закрыл дверь, и тот быстро отступил внутрь.
        Молодой Альбион трудился не покладая рук. Офицеры соорудили шкив, с помощью которого поднимали к нему ведра с водой. Он также вооружился длинной шваброй и сталкивал ею угли. Стены были кирпичные, и главная задача заключалась в том, чтобы пропитать водой деревянные части и ставни. При везении запруженные канавки должны были потушить угли до того, как займутся карнизы, но один офицер поспешил с ведрами на чердак, чтобы не дать загореться стропилам. Абигейл встала рядом с отцом у окна. Соломон занимался помпой.
        - По моему слову всем немедленно покинуть дом, - распорядился Мастер.
        Гудзон усомнился, что его послушают. Молодые люди казались ужасно довольными собой. От Альбиона передали, что горит уже больше половины Бивер-стрит.
        Было почти два часа ночи, когда из двери соседнего дома вырвались языки пламени. На крыше Альбион выбивался из сил. Огонь лизал боковую стену. На крышу лили воду, чтобы перетекала через желоб и смачивала кирпич. Жар становился нестерпимым. Лицо Альбиона было измазано сажей, и Гудзон, заметив тлеющие угли в волосах, окатил его из ведра, а молодой человек рассмеялся. Снизу донесся голос Мастера - тот призывал их покинуть крышу. Гудзон посмотрел на Альбиона. Молодой офицер осклабился:
        - Гудзон, я не слышу, что он такое говорит, а ты?
        - Ни слова не разбираю, сэр.
        И они как раз сбивали с крыши новые угли, когда что-то привлекло внимание Гудзона. Он показал на дым. Альбион присмотрелся и издал победный клич:
        - Скорее, Гудзон! Скажи, чтобы шли обратно. Мы еще можем спасти дом.
        Ветер переменился.
        Той ночью дом Мастера пережил Великий нью-йоркский пожар. Вся южная сторона Бивер-стрит лежала в обугленных руинах, но на северной, по соседству с Брод-стрит, уцелело два последних дома. Остальному городу повезло меньше. Когда ветер задул на восток, огонь переметнулся на Бродвей. Немного позже, когда ветер переменился опять, пламя вышло прямиком на главный проезд. Там его было уже не остановить. Церковь Троицы с ее благородным шпилем скрылась в огне и к утру превратилась в груду почерневших развалин. В бедном квартале к востоку и северу от нее невзрачные деревянные домики вспыхивали, как стружка. Огонь расходился все дальше и дальше всю ночь и все утро, от Бродвея к Гудзону, пока наконец, пожрав в один присест жилище Чарли Уайта, не иссяк по той лишь причине, что начались пустыри и жечь стало нечего.
        Почему возник пожар? Был ли это несчастный случай или поджог? Если второе, то его могли устроить только патриоты. Провели следствие. Выяснить не удалось ничего. В городе был схвачен один офицер-патриот, который признался в шпионаже, но отрицал поджог. Генералу Хау пришлось повесить его по закону военного времени как шпиона без формы. Но причина пожара осталась загадкой.
        Выждав неделю, Гудзон вызвал на разговор Соломона.
        - Когда я ходил смотреть на пожар, - произнес он тихо, - я увидел забавную картину. От склада возле таверны бежали два человека. Один смахивал на Чарли Уайта.
        - Ну и что?
        - Второй был черный. Помоложе. Я, знаешь, не мог поручиться, что это не ты.
        - Я был дома, когда ты вернулся.
        - А до этого?
        - Не тебя ли в свое время обвинили в поджоге, не разглядев в темноте?
        - Держись от греха подальше, - сказал Гудзон, наградив его яростным взглядом.
        Любовь
        Июль 1777 года
        Абигейл сидела на складном стуле под зонтиком от солнца. Рядом стоял отец. Уэстон, скрестив ноги, расположился на траве. На краю Боулинг-Грин собралась немалая толпа - леди, джентльмены, офицеры и простолюдины.
        - Хороший удар! - воскликнул отец, когда мяч пролетел над головами и вызвал всеобщие аплодисменты. - У Грея отменная подача! - с улыбкой заметил он дочери.
        Действительно, Альбион набрал почти пятьдесят перебежек.
        Играли в крикет.
        В Нью-Йорке образовались две команды: одна - в Гринвич-Виллидже, сразу за городом; вторая - в Бруклине. Но в фешенебельном квартале ребятня с битами и мячами встречалась на каждой улице. Альбион уже научил Уэстона подавать и отбивать.
        - Правда, на поле мне его нечему учить, - смеялся он. - Не хотел бы я выступить против Уэстона!
        Джон Мастер души не чаял в Грее Альбионе после ночного пожара. Шли месяцы, и тот стал вторым сыном ему и любимым дядюшкой Уэстону. Хотя Грею было под тридцать, почти как Джеймсу, в нем, с его красивым лицом и непокорными волосами, сохранилось что-то мальчишеское. Он возился с Уэстоном, завлекал молодых офицеров играть, как маленькие, в жмурки, а время от времени устраивал розыгрыши для самой Абигейл, после которых домочадцы несколько дней помирали со смеху.
        Она знала, что девушки находят его симпатичным. «Он живет у тебя, так нечестно!» - вопили они. Но если другие таяли под взглядом его голубых глаз, то она давно про себя решила, что неподвластна его чарам. К тому же он обращался с ней как с младшей сестрой. Говоря откровенно, иногда он ее просто бесил - не поступками, а его ощущением превосходства.
        - Бунтовщикам скоро конец, - заверял он ее. - Еще пара сражений с настоящей армией, и они разбегутся по норам, как кролики. Это обычный сброд без джентльменов во главе, кроме Джеймса конечно.
        Не то чтобы другие молодые офицеры вели себя как-то иначе. Все они одинаково презирали бунтовщиков, как неизменно называли патриотов. Они понимали, что колонисты имеют право на недовольство, но если человек берется за оружие и выступает против короля, то он бунтовщик, а бунт должен быть подавлен. Обсуждать было нечего.
        Альбион был искренне обескуражен решением Джеймса встать на сторону патриотов. Абигейл редко упоминала Джеймса в его присутствии. Когда это имя всплывало, Альбион всегда отзывался о нем с любовью и уважением, но как-то раз Абигейл подслушала его слова, обращенные к Мастеру: «Если по правде, сэр, я в полном тупике из-за такого поступка. Войди он сейчас сюда, я не знал бы, что и сказать».
        Однажды она попыталась расспросить его о жене брата. В конце года Джон Мастер получил от Ванессы письмо. Она написала, что до нее дошло сообщение от Джеймса, где тот уведомил ее, что примкнул к патриотам, а Уэстон живет в Нью-Йорке. Она не скрывала чувств. Своим уверенным почерком она выделила заглавными буквами: «ПОЗОР, ПРЕДАТЕЛЬ, НЕГОДЯЙ». Она благодарила Бога хотя бы за то, что ее малыш в безопасности и находится у людей верноподданных, и выразила надежду, что недалек тот день, когда они с Уэстоном воссоединятся. Правда, не уточнила, когда именно это произойдет и в каком смысле.
        - Какая она, Ванесса? - спросила Абигейл.
        - О, весьма красивая леди, - ответил Альбион.
        - Я имею в виду личность.
        - Ну… - Он замялся. - Я редко бываю в столь высоких кругах и знаю ее плохо. Но когда мы встречались, она была неизменно учтива. У нее острый ум. Она этим славится.
        - Она любит Уэстона?
        - По-моему, всякая мать любит свое дитя, мисс Абигейл. - Он выдержал паузу и добавил довольно туманно: - Но у светской леди не всегда бывает много времени на детей.
        - А моего брата она любит?
        - Я уверен, что без любви она не вышла бы замуж. - Он снова помедлил. - Правда, она не одобряет его перехода на сторону бунтовщиков.
        - Почему она не едет к нам?
        - А-а, это… - Он немного смутился. - Она знает, что ваш отец не даст Уэстона в обиду. Думаю, со временем она потребует отправить его в Англию. Наверное, ей кажется, что сейчас это слишком опасно, когда в море полно приватиров от патриотов.
        Эти приватиры не могли сравниться с британскими конвоями, и объяснение было жалким. Но Альбион не захотел сказать больше, а Абигейл не стала настаивать.
        Что касается вестей о Джеймсе, то самой тревожной выдалась минувшая осень. Даже двигаясь с обычной для себя черепашьей скоростью, генерал Хау довольно быстро вытеснил армию Вашингтона за Гудзон. Пали и Гарлемские высоты, и Уайт-Плейнс, и прибрежные цитадели мятежников - форты Вашингтон и Ли. Несметное множество патриотов было убито, тысячи взяты в плен. Затем генерал Корнуоллис погнал Вашингтона на юг, за Принстон и реку Делавэр - в Пенсильванию. «Настали времена испытаний для душ людских», - заявил Том Пейн.
        На Рождество Вашингтон совершил дерзкую вылазку: пересек Делавэр и ударил по британским и гессенским гарнизонам. Затем обманул Корнуоллиса и увел свое войско в лагерь при Морристауне, откуда Джеймс, слава богу, сумел послать весточку и сообщить, что жив и здоров. Но Джон Мастер невысоко ценил шансы патриотов.
        - Вашингтон взял одну взятку, но все приличные карты остались у англичан.
        В Нью-Йорке же Абигейл наблюдала за становлением нового британского режима. Теперь она поняла, что генерал Хау расположился вести войну на аристократический манер. Летом - воевать, зимой - отдыхать и наслаждаться жизнью, по крайней мере, если вы джентльмен. А генерал Хау, как вскоре выяснилось, собрался насладиться всерьез.
        Правда, Нью-Йорк не тянул на курорт. По сути, он представлял собой свалку. Начать с того, что пожар уничтожил огромный кусок западной части города. На месте очаровательных георгианских домов, голландских остроконечных крыш и деревянных зданий образовалась выжженная пустыня, растянувшаяся почти на три четверти мили: море подмерзшей грязи в стужу и смрадное болото в оттепель. Она превратилась в огромный бивак, настолько мерзкий, что Мастер с кривой улыбкой признался: «Я не хожу на Бродвей, когда ветер с запада». К этому добавились две казармы, битком набитые солдатней, и еще один постоянный лагерь на Коммоне. Но для британских офицеров и лоялистов, прибывавших со всех сторон, не хватало ни места, ни пищи.
        Что касалось несчастных военнопленных, которых захватили в большом количестве, то их согнали в богадельни, нонконформистские церкви и прочие надежные места, какие нашлись; питались они объедками, когда повезет.
        Но общая нехватка всего пошла на пользу землевладельцам.
        - Помнишь пару наших домов на Мейден-лейн? - спросил весной Мастер у Абигейл. - Мне только что предложили ренту втрое выше прежней.
        Действительно, Джон Мастер вскоре оказался в большой чести у британского командования. Купец-лоялист с огромным опытом, поживший в Лондоне и веривший в компромисс, - таким и должен быть американец. Генерал Хау проникся к нему особой симпатией и несколько раз пригласил отобедать. Мастер поступил мудро и откровенно рассказал ему о Джеймсе, после чего генерал, похоже, стал относиться к нему с еще большим доверием. «У Уильяма Франклина та же проблема с отцом, что и у вас с сыном», - заметил он добродушно. Не прошло много времени, как у Джона Мастера появились подряды на поставки зерна и мяса отовсюду, где он мог их найти. Это включило продукцию из угодий в графстве Датчесс, а Сьюзен, которой отец выправил пропуск, смогла наведываться за покупками в город. Возобновились деловые отношения с Альбионом в Лондоне. Армейские офицеры были охочи до всяческой роскоши и удобств, какие он мог предоставить. «В жизни не было столько дел», - признался он.
        Тем временем британские офицеры, несмотря на ужасные условия, изо всех сил старались воспроизвести те же развлечения, что и в Лондоне. Они открыли театр, где за отсутствием труппы сами и выступали. Той же весной, когда она вошла в силу, устраивали скачки, танцы, играли в крикет. И были, конечно, женщины.
        - Военные всегда привлекают женщин, - сказал Мастер Абигейл, и та поняла почему.
        Улицы утопали в грязи, но военные знай маршировали в своей яркой форме, как стая расфуфыренных птиц. К их бравой выправке и силе не остались равнодушны и замужние дамы. Миссис Лоринг, жена комиссара по делам военнопленных, так часто появлялась в обществе генерала Хау, что прослыла его женщиной.
        - Она его любовница? - спросила Абигейл у отца.
        - Могу лишь сказать, что она всегда рядом, - ответил тот.
        И в самом деле, с сердечной подачи главнокомандующего зажиточная часть города погрузилась в атмосферу благоразумной чувственности.
        Время от времени Абигейл подмечала, что Грей Альбион уходит, как стемнеет, и не возвращается к тому времени, когда Гудзон запирает дом. Несколько раз, горя любопытством, она подсмотрела, как Гудзон открывал ему на рассвете и тот тишком проскальзывал внутрь. Однажды майским утром в кухне она обмолвилась об этом Рут, и та расплылась в улыбке:
        - Будьте спокойны, мисс Абигейл, этот малый на все руки мастер!
        Но с приближением лета все поняли, что британцы намерены сделать ход. Колонии от Бостона и Нью-Хэмпшира на севере до плантаторских южных штатов формально находились под контролем патриотов, но их единственной армией по-прежнему было необученное и сильно потрепанное войско Джорджа Вашингтона, засевшее в Нью-Джерси и перекрывшее дорогу на Филадельфию.
        В июне генерал Хау предпринял вылазку в его сторону, и Грею Альбиону с друзьями-офицерами пришлось отлучиться. Генерал Хау, как и его необстрелянные молодые офицеры, считал, что в открытом бою регулярные войска разгромят патриотов, но Банкер-Хилл научил его, что при хорошем прикрытии неприятельские снайперы способны причинить неимоверный вред. Поэтому, не добившись желаемого сражения, он вернулся в конце месяца в Нью-Йорк. Возник вопрос: что делать дальше?
        Как раз накануне Хау пригласил отца Абигейл на ужин. Тот же, повинуясь минутной прихоти, захватил и ее.
        Ей показалось странным сидеть так близко от генерала. Гостей было мало - миссис Лоринг и пара офицеров. Зная то, что знала, Абигейл всякий раз, когда генерал обращал к ней свое мясистое лицо и рачьи глаза, поневоле воображала, будто смотрит на самого короля Георга III.
        Еда была простой, но вкусной. Хау пребывал в дружелюбном расположении духа, и Абигейл видела, что ему нравится ее отец, но было ясно и то, что генералу хотелось что-то обсудить.
        - Скажите мне, Мастер, - произнес он чуть погодя, - известно ли вам что-нибудь о местности, которая находится выше по Гудзону? - Когда отец ответил утвердительно, Хау продолжил: - Полагаю, вы никогда не встречались с генералом Бергойном. Его прозвали Джентльменом Джонни. Лихой малый! Азартный человек. В свободное время сочиняет пьесы, - фыркнул генерал, и Абигейл поняла, что это не похвала.
        - Я слышал, он преуспел в Канаде, но большой самодур, - откровенно заметил отец.
        - На брюхе шелк, а в брюхе - щелк! Хотя я клянусь, он отважен и дерзок. Впрочем, к нему прислушиваются в министерстве, особенно лорд Джордж Джермейн, и он, как вам известно, намерен проникнуть из Канады в долину Гудзона, захватить Олбани, удержать Тикондерогу и другие форты, тем самым отрезав Вашингтона от всего северо-востока. Смелый план. Хочет прославиться. Думает, это будет легко.
        - Как он пойдет?
        - Точно не знаю. Вероятно, лесными тропами.
        - Ему придется туго. Тропы могут быть перекрыты. Он превратится в подсадную утку для снайперов.
        - Джермейн предлагает мне выступить навстречу, соединиться с ним и дальше идти вместе. Но он не настаивает. - Хау многозначительно посмотрел на Абигейл. - Я знаю, Мастер, вы человек преданный, но это должно остаться в тайне. - Он умолк.
        Отец повернулся к Абигейл:
        - Эбби, поклянись мне дочерней любовью, что ни одна живая душа не узнает ни слова из этого разговора. Обещаешь?
        - Да, отец, обещаю.
        - Хорошо, - коротко кивнул Хау и продолжил: - В ближайшие дни начнется погрузка. Это увидит любой шпион, но он не будет знать, куда направляются корабли. Мы можем двинуться вверх по реке к Бергойну или вдоль берега на юг, где лоялисты могут восстать и прийти к нам на помощь. Опять же могу пойти кружным путем в Чесапикский залив, а потом в Филадельфию.
        - Где заседает конгресс.
        - Именно. Если мы выбьем из-под них опору, отрежем Вашингтона от Юга и зажмем его между Нью-Йорком и Филадельфией, то положение у него, думаю, будет отчаянное. В Нью-Йорке останется солидный гарнизон. С приходом Бергойна он сделается еще сильнее. Тогда Вашингтону придется вступить в открытый бой с двумя настоящими армиями. Если повезет, то до этого не дойдет и ему хватит ума сдаться. - Генерал вперился взглядом в Джона Мастера. - В моем штабе мнения разделились. Вы знаете местность - как по-вашему, это возможно?
        - Да, - медленно произнес Мастер. - Думаю, возможно.
        После этого разговор перешел на другие темы, но Абигейл видела, что отец погрузился в глубокую задумчивость. Прощаясь тем вечером с Хау, Мастер вздохнул.
        - Думаю, ваш план сработает, генерал, - сказал он грустно, - но объясните мне вот что: как мне просить прощения у моего несчастного сына?
        Хау понимающе качнул головой, но ответа не дал.
        И вот погожим июльским днем суета на пристанях показала Абигейл, что погрузка уже началась. Быть может, сегодняшняя игра в крикет была для Грея Альбиона с друзьями последней перед долгой разлукой.
        Он, как и прочие игроки, был одет в белую льняную рубашку и штаны чуть ниже колен. Шапочка с козырьком защищала глаза от солнца. Он был, бесспорно, спортивен и грациозен, с битой, поднятой для удара.
        Мяч просвистел над головами. Победа! Уэстон вскочил и неистово захлопал в ладоши. Весь Боулинг-Грин рукоплескал расходившимся игрокам. Альбион направился к ним, снимая шапочку, и Абигейл, когда он приблизился, разглядела под линией кудрявых волос мелкие бисеринки пота.
        - Хорошо сыграно, Грей, - сказал ее отец.
        - Благодарю вас, сэр, - ответил тот и улыбнулся Абигейл. - Мисс Абигейл, вам понравилась игра? - Капелька пота сорвалась с брови и упала ей на запястье.
        - О да, - сказала она. - Я получила большое удовольствие.
        Джеймс Мастер сидел в седле и смотрел в подзорную трубу. С его места на берегу Нью-Джерси открывался отличный вид на водный простор бухты. И пусть он не видел крикетного мяча, сию секунду взмывшего в небо за фортом, ему открылось нечто куда более интересное. Корабль у причала, грузимый припасами. Джеймс провел здесь уже три часа, и это была вторая погрузка. Дюжина бойцов позади терпеливо ждала своего капитана.
        За минувший год капитан Джеймс Мастер изменился. Его взгляды и убеждения остались прежними, но он закалился в боях и превратился в опытного офицера. Возможно, дело было не только в этом. Если неудачный брак в Лондоне принес ему толику личной горечи, то последний год научил его многому о пределах доверия к людям вообще. И он познал это не в пылу сражения, но на примере хладнокровной выдержки человека, которого теперь боготворил.
        В минувшем декабре, после того как его необученные отряды были изгнаны из Нью-Йорка красномундирниками, Джорджу Вашингтону было бы простительно предаться отчаянию. На его место метили двое товарищей - генерал Ли, которому он доверил укрепления Нью-Йорка, и Гейтс из долины Гудзона. Оба они являлись офицерами британской армии и полагали, что смыслили в военном деле больше его. Даже те неподготовленные отряды, которыми он располагал и навербованные за какой-то календарный год, могли покинуть его к исходу месяца. Другие даже не ждали и дезертировали вовсю. Если не брать в расчет пары стычек, то его армия была унижена, частично захвачена в плен и неуклонно сокращалась. Когда сезон кампании завершился, остатки его войска разбили лагерь за рекой Делавэр, противоположный берег которой надежно охранялся суровыми гессенскими воинами. Не оценив взглядов Хау на аристократичность военного сезона, Вашингтон опасался, что, если Делавэр замерзнет, британский главнокомандующий перебросит войска на юг и переведет через реку всю свою армию.
        - Что бы ни делал Хау, - сказал он Джеймсу, - мы должны показать себя, пока солдаты не разбежались.
        Боевой дух патриотов отчаянно нуждался в укреплении.
        По крайней мере, у них был талант к конным набегам. Джеймс поучаствовал в нескольких рейдах. Они не только досадили врагу, но и принесли информацию. В округе было полно лоялистов, сотрудничавших с гессенцами. Их не пришлось специально запугивать - хватило рослой фигуры Джеймса с пистолетом в руке, и вот один перетрусивший фермер сообщил ему следующее: «Гессенцы перебрались в Трентон. Сотен четырнадцать. Там все как на ладони, никаких насыпных валов. Ваши дезертиры сказали им, что вы собираетесь напасть, но их командир презирает вас и отказывается возводить укрепления».
        У них было мало бойцов - осталось около пяти тысяч, и треть ни на что не годилась. Но в начале декабря, слава богу, подтянулись две тысячи человек генерала Ли; за ними - пятьсот от Гейтса, и еще тысяча - из Филадельфии. Скромно, но достаточно. Однако экипировка была скверной. Боеприпасы имелись, на каждого приходилось как минимум по шестьдесят пуль и вдоволь пороха, но обмундирование пребывало в плачевном виде. Многие бойцы остались без сапог и маршировали по снегу и льду, обернув ноги тряпьем.
        Невзирая на эти трудности, Вашингтон задумал дерзость. Они ударят через реку - зимней ночью - и застанут гессенцев врасплох.
        - Мы сделаем три перехода, - растолковал он Джеймсу. - Один - диверсионный, второй - с подкреплением. Но главные силы почти в две с половиной тысячи человек перейдут со мной, поспешат к Трентону и ударят перед рассветом. Нас будет больше, чем гессенцев, так что шанс есть. Если повезет, то потом мы объединим все три группировки и заодно атакуем Принстон.
        Ну и ночка выдалась! Они собрались на Рождество, в полдень. В сумерках из укрытий доставили на берег реки транспорт: для пушек и лошадей - большие открытые паромы, для людей - даремские лодки с высокими бортами. Друг друга опознавали во тьме по паролю «Победа или смерть». Река была узкой, но сплошь в плавучих льдинах. Когда стало совсем темно, ветер погнал по ней рваные волны. Пошел мокрый снег, затем начался ледяной дождь.
        Вашингтон отправился с первой лодкой, чтобы присматривать за высадкой. Джеймс был рядом. Сквозь ненастье и мрак он едва видел собственную руку, если поднять к лицу. Все, что он слышал, - дробный перестук градин и удары льдин о высокие борта лодки.
        - Собачья погода, Мастер, - буркнул Вашингтон.
        - Одно хорошо, сэр, - сказал Джеймс, - гессенцам и в голову не придет, что мы явимся в такую бурю.
        Промокшие до нитки, они наконец взобрались на дальний берег, отослали лодку назад и принялись ждать следующую партию. Хотя это не заняло много времени, Джеймсу показалось, что прошла целая вечность. И действительно, Вашингтон планировал переправить все войско, пушки и лошадей к полуночи, но его отважный переход через Делавэр завершился лишь в три часа утра; две тысячи четыреста человек сумели построиться в две маршевые колонны, чтобы потратить остаток ночи на поход к открытому городку Трентон.
        Тронувшись в путь, Джеймс не смог удержаться от мрачной мысли: если он переживет это приключение и внуки спросят, каково ему было переходить с Вашингтоном через Делавэр, он честно ответит: «Мы ничего не видели».
        Ледяная морось перешла в снегопад. Джеймс, ехавший рядом с колонной, осознал, что кровоточащие ступни босых людей оставляют в снегу небольшие и темные кровавые следы. Но во мраке звучали и подгоняли идущих ободряющие слова - Вашингтон бормотал их, разъезжая вдоль строя. На рассвете они достигли аванпостов трентонского лагеря.
        Сражения часто вспоминаются путано. Но кое-что запомнилось Джеймсу очень четко: Вашингтон, лично ведущий бойцов на аванпосты; вымуштрованные гессенцы, застигнутые врасплох, исправно отступающие и палящие на ходу. Трентон при сером свете раннего утра: две широкие улицы, деревянные домики там и тут - до странного мирные, несмотря на внезапную схватку.
        В запале он едва обращал внимание на свист пуль, зато с гордостью отмечал, что патриоты дерутся на славу. В начале главных улиц они с удивительной скоростью поставили пушку и осыпали гессенцев крупной картечью. Орудийный расчет быстро пресек отступление неприятеля на Принстон. После жаркого боя основные силы гессенцев оказались заперты во фруктовом саду, и девятьсот человек сдалось.
        К середине утра все было кончено. Днем же, узнав, что двое других военачальников не сумели перейти Делавэр, Вашингтон благоразумно отступил за реку.
        Но гессенцы были разбиты. Сотни солдат угодили в плен. Новости о победе Вашингтона стремительно разошлись по тринадцати колониям, восхитили конгресс и воодушевили каждого патриота.
        В следующие месяцы пришлось туго, но терпимо. Джеймс стал лицом, приближенным к Вашингтону, и пришел к пониманию того, что вождь столкнулся не только с внешними трудностями: нехваткой припасов, дезертирством, шпионажем и проблемами годичной вербовки. Втайне, несмотря на кажущееся бесстрастие, его снедали уныние и тревога. То, что генералу пришлось преодолеть и этот внутренний раздор, наполнило Джеймса еще большим восхищением.
        В марте из Виргинии приехала миссис Вашингтон, и общий боевой настрой заметно укрепился. Если генерал держался холодно и отчужденно, то Марта Вашингтон была сама сердечность. Она приглашала к столу даже самых младших офицеров, как будто все они были одной большой семьей. Будучи в числе богатейших женщин Виргинии, она часами ухаживала за больными и ранеными. За весну 1777 года Джеймс стал настолько предан своему командиру, что Вашингтон сделался ему как бы вторым отцом. А генерал отвечал симпатией и доверием.
        Одно обстоятельство, касавшееся их отношений, развеселило Джеймса Мастера. В Пасху ему пожаловался молодой офицер-янки:
        - Генерал привечает вас неспроста, Мастер. У вас есть преимущество, и это несправедливо.
        - Какое еще преимущество?
        - Вы нравитесь ему, потому что он считает вас джентльменом. А меня - нет, потому и не жалует.
        - Он ценит вас очень высоко, - заверил его Джеймс.
        - О да, он очень любезен. Он честнейший человек на свете, и я пойду за ним во врата самого ада. Но это относится ко всем нам, янки с северо-востока, - ему не по душе наши манеры.
        Говоря откровенно, Джеймс и сам это заметил. Вашингтон был уроженец Юга и джентльмен; вкупе с женитьбой на Марте это ввело его в высшее виргинское общество, стиль жизни которого был ближе к принятому в кругах английского поместного дворянства, нежели к стилю торговцев-янки из Массачусетса или Коннектикута.
        - Да, я всегда прибегаю к моим лучшим лондонским манерам в его присутствии, - со смехом признал Джеймс, - но они не будут стоить ломаного гроша, если я провинюсь.
        Но, вникнув глубже, Джеймс заподозрил, что великий человек счел полезным его английское прошлое: годы, проведенные в Лондоне. Вашингтон часто интересовался его мнением насчет реакции англичан на ту или иную ситуацию. На него также произвело впечатление знакомство Джеймса с Беном Франклином, и он подробно расспрашивал о поведении последнего в Лондоне. Когда пришло известие о том, что конгресс направил Франклина в Париж, дабы заручиться поддержкой Франции, генерал откровенно заявил Джеймсу:
        - Мы делаем здесь великое дело, но в перспективе исход войны может решиться в Париже. Я рад вашему высокому мнению о дипломатических способностях Франклина.
        При всей своей симпатии к тому, что представлялось ему джентльменскими манерами Старого Света, Вашингтон был крайне озабочен одним аспектом поведения британцев. Дело было в ужасном обращении с американскими пленными, которое Джеймс не одобрял в той же мере, но понимал лучше.
        - Британцы до сих пор, даже сейчас, не считают нас солдатами. Они видят в нас бунтовщиков, и любое другое название означало бы признание законности наших действий. Поэтому захваченные в Бруклине патриоты представляются им никакими не военнопленными. Это изменники, сэр, и счастье, что их не вздернули.
        С этим Вашингтон смириться не мог.
        - Мне докладывают, что с пленными обращаются хуже, чем с животными! - вспылил он.
        И особо распорядился о запрете любых жестокостей по отношению к пленным гессенцам, какой бы соблазн ни испытывали его бойцы. Он лично писал протесты британским генералам еще с того момента, как принял командование. Однако британцы не обращали на это ни малейшего внимания.
        - Да где же их гуманизм?! - вскричал он однажды.
        - Сэр, для нас гуманизм побивает законность, - ответил Джеймс. - В Англии - наоборот.
        Зная, что праведный гнев Вашингтона ничем не смягчить, Джеймс, однако, не мог отделаться от мысли, что постоянные рассказы о жестокости британцев по отношению к пленным американцам не могли не отразиться на настроениях в колониях, чего британцы никак не хотели. Однажды фермер, доставивший в лагерь свежие овощи, высказался напрямик:
        - Мой сын попал в плен. Зачем мне власть, которая обходится с ним как со зверем?
        Между тем, несмотря на успешную зимнюю вылазку против гессенцев, положение патриотов оставалось опасным. В июне Хау попытался соблазнить Вашингтона открытым сражением, и тот избежал ловушки, но для разгрома всей армии патриотов по-прежнему хватало одного серьезного боя. Вашингтон хотел во что бы то ни стало выяснить, каков будет следующий шаг Хау. Он засылал шпионов, а также отправил Джеймса разведать обстановку вокруг Нью-Йорка, и тот был твердо намерен не подвести.
        На следующее утро к Абигейл подошел человек. Они с Уэстоном как раз уходили с Боулинг-Грин. Мужчина был вылитый фермер, привезший товары на рынок, и Абигейл немало удивилась, когда он тихо обратился к ней по имени.
        Тут до нее дошло, что это Чарли Уайт.
        Она быстро отвела Уэстона домой и вернулась на Бродвей. К тому моменту, когда она дошла, ее сердце неистово колотилось. Она не знала наверняка, в чем дело, но догадывалась. Не говоря ни слова, Чарли Уайт повел ее по Бродвею. Потом они десять минут шли через причалы на север, пока не оказались почти у самого Палисада в верхней точке города. Чарли вошел в небольшое складское здание, она последовала за ним. И там она увидела высокую фигуру в пальто. Человек сидел на бочонке, при виде ее он встал и устремился навстречу.
        В следующий миг она упала в объятия брата.
        Под пальто у него был мундир. Она подумала, что ему очень жарко в двух одежках. Но он объяснил, что форма важна, ибо иначе его расстреляют как шпиона, если схватят. Он сообщил, что Чарли провез его в город в телеге с товаром, но о своих передвижениях по большей части умолчал. Ему не терпелось узнать об Уэстоне и отце; он крайне изумился, узнав, что в доме поселился Грей Альбион.
        - Увы! - сказал он. - Мне отчаянно хочется, чтобы ты сообщила моему дорогому отцу и крошке Уэстону, что видела меня и что я думаю о них каждый день, но, боюсь, этого нельзя делать. - Затем он перешел к собственно делу. - Чарли уже послушал, что говорят на рынке. Всем очевидно, что генерал Хау грузит корабли, но горожане не знают, куда он собрался.
        - Не думаю, что это было широко объявлено, - ответила Абигейл.
        - А ты как думаешь?
        У нее екнуло в груди. Она потупилась. Затем посмотрела ему в лицо:
        - Братец, зачем генералу делиться такими вещами с девицей вроде меня? - Это прозвучало весьма рассудительно и не было ложью.
        - Действительно. - Он задумчиво нахмурился. - Как по-твоему, знает ли Альбион?
        - Возможно, Джеймс, но он всего лишь младший офицер. Он ничего не говорил.
        - А отец?
        Она замялась. Что сказать?
        - Если отец и знает, то всяко не скажет мне.
        Строго говоря, это тоже была правда.
        Он огорченно кивнул.
        И, глядя на него, Абигейл тоже испытала сильнейшую грусть. Она знала, что брат ее любит. Знала, что он тоскует по отцу и сыну, но не может их повидать. И все-таки ей стало больно при мысли, что он явился лишь с целью расспросить ее и добыть сведения, предоставив которые она станет изменницей.
        Но ей так хотелось сказать! Он рисковал жизнью, находясь здесь. И если бы эти сведения спасли ему жизнь, она рассказала бы, вопреки обещанию, которое дала генералу Хау и отцу. Но они не спасут. Они лишь помогут Вашингтону с его патриотами в их неприглядном деле. Джеймс выполняет свой долг, она - свой. Тут ничего не изменишь. Она была готова расплакаться, но понимала, что нельзя.
        - Печально, что здесь находится Грей Альбион, - сказал наконец Джеймс.
        Она решила, что брату не хочется сражаться с другом.
        - Отец его любит.
        - А ты?
        - Я признаю, что он мил, - ответила она. - Но мне кажется, в нем есть изъян. По-моему, он спесив.
        Брат кивнул:
        - Боюсь, эта спесь - отличительная черта английского офицера. - Он помедлил. - Бог свидетель, мы были дружны, и его отец был бесконечно добр ко мне.
        - Это война сделала вас врагами.
        - Да, Эбби, но не только она. Изменилось мое отношение к Англии и тому, что воплощает Грей. Сказать по правде, я не уверен, что хочу его видеть. - Он испытующе взглянул на нее. - Меня огорчит, если окажется, что он тебе слишком люб.
        - В таком случае я тоже скажу правду: он мне совсем не люб.
        Удовлетворившись на сей счет, брат напомнил ей, что задерживаться не след. И несколько минут спустя она уже в одиночестве шла через город.
        Месяц еще не закончился, когда генерал Хау покинул бухту и повел свой огромный флот вдоль побережья. С ним отправились Грей Альбион и другие молодые офицеры, жившие в доме Мастера. Абигейл почувствовала, что не сильно огорчена его отплытием, хотя и пришла провожать его вместе с отцом и Уэстоном.
        Со временем от экспедиции пришли приятные новости. В недолгом странствии к Чесапикскому заливу помешала погода, немного задержавшая генерала Хау, но тем не менее его замысел удался. Неприятности, причиненные Вашингтону, заставили того отступить с севера по собственным следам. И хотя он оказал нешуточное сопротивление у Брэндивайн-Крик, «красные мундиры» заняли Филадельфию. От Грея Альбиона пришло письмо, в котором он сообщил Мастеру, что останется там на зиму с Хау.
        Приходили новости и с Севера, поначалу не менее приятные для лоялистов. Как и планировалось, Джон Бергойн ударил из Канады южнее и вскоре отвоевал форт Тикондерога. С ним были и индейцы. Четыре из шести ирокезских племен согласились встать на сторону британцев.
        - Патриоты скажут нам большое спасибо, - сухо заметил Джон Мастер.
        - Индейцы настолько жестоки? - спросила Абигейл.
        - У них свои обычаи. Тридцать лет назад, во время войны короля Георга, британский полковник северной милиции платил ирокезам за каждый снятый с французов скальп, включая женские и детские.
        - Надеюсь, сейчас мы такого не сделаем.
        - Не обольщайся.
        К сентябрю ожидали, что Бергойн закрепится в Олбани и двинется вдоль Гудзона к Нью-Йорку. Но поползли другие слухи. Его продвижение замедляла местная милиция патриотов с ее снайперами. Он застрял в дебрях Севера. Индейцы покидали его. На помощь ему выступил вверх по течению отряд красномундирников.
        И вот в конце октября пришла депеша поразительного содержания, доставленная по великой реке. Мастер принес эту новость в дом:
        - Бергойн сдался. В верховьях реки. Патриоты взяли в плен пять тысяч человек.
        - Где? - спросила Абигейл.
        - В Саратоге.
        Известие о поражении в Саратоге прозвучало для британцев как гром среди ясного неба. Ее отец, однако, не удивился, хотя и посмурнел.
        - Об этом-то я и предупреждал Хау, - сказал он мрачно. - Самоуверенный генерал, не разбирающийся в местности.
        Патриоты прибегли к тактике лесорубов: валили деревья на пути, угоняли скот и забирали всякое продовольствие. Армия Бергойна, оказавшаяся в лесной глуши, пришла в деморализованное состояние. Два генерала-патриота, Горацио Гейтс и Бенедикт Арнольд, измотали ее в двух сражениях при Саратоге. И хотя британские и гессенские отряды Бергойна дрались отважно, они не получили подкрепления с Юга и были сломлены превосходящими силами противника: в милиции патриотов насчитывалось семнадцать тысяч бойцов.
        - Саратога подает знак, - рассудил Джон Мастер. - Сколько бы ни было войск у британцев, у местного ополчения всегда будет больше. А главное, возможность победы американцев осознали те единственные люди, которые идут в расчет.
        - Кто же это? - спросила Абигейл.
        - Французы.
        В декабре Джеймс отметил, что если Саратога стала поводом к ликованию патриотов, то в армии Вашингтона оно почти не ощущалось. Конгресс покинул Филадельфию, а Хау в ней утвердился, и армия патриотов, сократившаяся до двенадцати тысяч бойцов, к приходу зимы очутилась в незащищенной сельской местности. Впрочем, Вашингтон уже нашел, где стать на постой.
        Вэлли-Фордж. У этого места имелись свои достоинства. Вэлли-Фордж защищали возвышенности Маунт-Джой и Маунт-Мизери, а также река Скулкилл; до Филадельфии было двадцать миль - удобная позиция для наблюдения за перемещениями британских войск.
        Армия патриотов незамедлительно принялась строить лагерь. Городок вырастал на глазах, бревенчатые хижины ставились группами, и к концу работ их было уже больше тысячи. По крайней мере, все были заняты, а вскоре весьма возгордились своими трудами. Но Джеймс то и дело уводил отряды за несколько миль на поиски подходящей древесины. Вашингтон твердил, что главное при строительстве - надежная, глухая крыша.
        - Нас ждет не северная зима, а филадельфийская, - напоминал он.
        В скором времени янки поняли, о чем шла речь. Вместо северного снега, который закупоривает все, на что ложится, долина Вэлли-Фордж страдала от зимы иного рода. Порой бывали и снег, и ледяной дождь, но все это быстро таяло. Затем начинался просто дождь, вода просачивалась в каждую щель, где застывала вновь. Сухой мороз севера мог убить бесприютного человека, но студеные, сырые ветры и цепкий холод в Вэлли-Фордж пробирали до мозга костей.
        Бревенчатые хижины или нет, а одежда представляла собой лохмотья, многие были босы, и все влачили полуголодное существование. Снабженцы старались как могли. Река поставляла рыбу. Иногда удавалось поесть мяса, в большинство же дней выдавали по фунту приличного хлеба на человека. В большинство. Но иногда обходились только лепешками, как мрачно называли безвкусную выпечку из муки на воде, - все, чем были богаты повара. Джеймс даже видел, как люди варили суп из травы и листьев. Через несколько недель треть армии полностью вышла из строя. Лошади превратились в живые скелеты и часто околевали. Во всей округе не осталось ни одной коровы, и поживиться было нечем. А если Джеймса посылали за продовольствием по окрестным селениям, то в качестве денег он мог предложить лишь бумажки конгресса, которым не доверяло большинство торговцев.
        Хоронили ежедневно. Время шло, и счет покойников пошел на сотни, достиг тысячи, потом двух тысяч. Порою Джеймс задавался вопросом: выжили бы они вообще без примкнувших гражданских - в основном жен и родственниц бойцов? Неусыпно заботясь о своих мужчинах, они между тем получали половину пайка и половину же жалованья. В феврале к ним присоединилась Марта Вашингтон. Сам Вашингтон всегда держался перед бойцами орлом, но Джеймс узнал его достаточно хорошо и видел, что наедине с собой он был близок к отчаянию. Хотя и он, и остальные младшие офицеры делали все, чтобы поддержать командира, однажды он сказал миссис Вашингтон: «Генерал спас армию, а вы спасли генерала».
        Утешением Вашингтону служил молодой человек, которого прислал из Франции неутомимый Бен Франклин. Он прибыл несколько месяцев назад. Хотя ему было всего двадцать, он успел послужить в мушкетерах. В Америке его сразу произвели в генерал-майоры.
        Мари-Жозеф Поль Ив Рош Жильбер дю Мотье, маркиз де Лафайет, был богатым молодым аристократом с отличным родовым имением. Его оставшаяся во Франции молодая жена была герцогской дочерью. Его предок был соратником Жанны д’Арк. И он покинул Францию в поисках одного и только одного. La Gloire. Он жаждал славы.
        Решив, что это может укрепить добрые отношения с французами, Вашингтон взял его в штаб. И вскоре, к своему удивлению, обнаружил, что обрел второго сына.
        Лафайет не питал иллюзий насчет своей неопытности. Он брался за все, о чем ни просили. Он показал себя человеком умным и знающим. У Брендивайна сражался доблестно и был ранен. Но ко всему перечисленному его аристократическое воспитание и представления о чести сообщили ему те самые качества, которые превыше всего ценил Вашингтон. Элегантный и стройный, он обладал утонченными манерами и был абсолютно бесстрашен, а также предан командиру и всем в совокупности превосходил большинство военачальников-патриотов. Когда Гейтс и другие генералы затеяли интриговать за спиной Вашингтона, прознавший об этом молодой француз немедленно его предупредил. От него попытались избавиться, послав в Канаду, но он быстро вернулся и присоединился к Вашингтону в Вэлли-Фордж, где скрасил галльским обаянием неприглядную будничную действительность.
        Джеймсу нравился Лафайет. В Лондоне он немного выучился французскому, поскольку образованному джентльмену приличествовало говорить на языке дипломатии. Теперь, когда времени было хоть отбавляй, Лафайет помог Джеймсу значительно улучшить его разговорные навыки.
        Однако Бен Франклин прислал не только Лафайета. В новом году прибыл второй, еще более щедрый подарок. И если Лафайет привнес в армию Вашингтона толику галльского шарма, то барон фон Штойбен собрался полностью ее изменить.
        Барон фон Штойбен был прусским офицером и аристократом средних лет. Он служил под началом Фридриха Великого. Закоренелый холостяк, он объявился, имея при себе итальянскую борзую, письмо от Франклина и предложение вымуштровать измученные отряды патриотов так же, как принято в лучшей европейской армии. И слово, на свой эксцентричный манер, он сдержал.
        В снегу и слякоти, потом в грязи, затем среди подснежников и, наконец, в погожие деньки, когда зазеленели почки, он натаскивал войско так, как тому и не снилось. Он заменил пестрое собрание справочных руководств для ополчения единым классическим уставом для всей континентальной армии. Затем он в полном снаряжении принялся объезжать за плацем плац, натаскивая и ободряя войско потоком немецких и французских проклятий, которые исправно переводились его ординарцами, так что к концу обучения каждый солдат-патриот обзавелся солидным запасом ругательств на трех языках.
        Сперва его сочли полоумным. Вскоре зауважали. К концу весны - полюбили. Он научил бойцов дисциплине, строевой ходьбе, боевым приемам и скоростной стрельбе. Обнаружив, что никто не умеет пользоваться штыком иначе, как жарить на нем мясо, он преподал им правила штыковой атаки и заявил, что научит выигрывать битву вообще без боеприпасов.
        Когда он закончил, бойцы были хороши по всем меркам. Очень хороши.
        Одним весенним днем Вашингтон, криво усмехнувшись, заметил Джеймсу:
        - Для борьбы с гессенцами нам понадобился немец…
        - Пусть британцы нанимают немцев, сэр, - улыбнулся Джеймс, - но мы-то намного лучше.
        - Говорят, - сказал Вашингтон, - что скоро прибудут новобранцы, записавшиеся на три года.
        Однако новости, которые и впрямь завершили мучения в Вэлли-Фордж, пришли вскоре после этого разговора.
        Постарался Бен Франклин. Франция объявила войну Британии. По поручению Вашингтона барон фон Штойбен устроил в Вэлли-Фордж грандиозный парад.
        Первого мая Джон Мастер получил из Филадельфии письмо от Грея Альбиона, в котором содержалось приглашение для Абигейл.
        - Он подтверждает слух, который до меня дошел. Генерал Хау отозван. - Мастер покачал головой. - Это позор. Когда в Лондоне узнали о сдаче Саратоги, парламент пришел в такую ярость, что правительство наняло газетных писак, велев им свалить все на Хау. Вот его и вызвали на родину. Похоже, молодые офицеры из Филадельфии намерены отдать ему последние почести. Будет бал и бог его знает, что еще. Даже турнир. Альбион будет в числе рыцарей. Он спрашивает, не хочешь ли ты приехать.
        Приглашение было до того неожиданным, что Абигейл растерялась. В Филадельфии столько красавиц - выбирай любую, и странно, что он подумал о ней, но Абигейл пришлось признать, что это было любезно с его стороны. И, представив торжества, турнир и возможность побывать в изысканной Филадельфии, она решила, что от поездки, возможно, и не будет вреда.
        Однако на следующий день у отца уже возникли сомнения.
        - Путь дальний, Эбби, мало ли что случится в дороге! Я не могу поехать сам. С кем ты отправишься? Если натолкнешься на патриотов, то я не думаю, что тебя обидят, но кто их знает! Нет, - закончил он, - со стороны Грея очень мило подумать о тебе, но это никуда не годится.
        - Пожалуй, ты прав, папа, - сказала она. А про себя подумала: «Если мистеру Грею Альбиону угодно пригласить меня на бал, то пусть позовет снова в какой-нибудь другой раз».
        Если британцев повергла в уныние катастрофа при Саратоге, случившаяся в минувшем октябре, а после - весенний демарш французов, то для верноподданного Джона Мастера мир начал изменяться в долгое лето 1778 года. Это были незаметные перемены. Он даже не разглядел их. Они произошли в его сознании и сердце.
        Казалось, война вошла в период стагнации. В Филадельфии, после отъезда несчастного Хау, командование принял генерал Клинтон. Теперь там возникла опасность вторжения французского флота, и британцы решили уйти от греха подальше и вернуться в Нью-Йорк. Речь шла не только о войсках. Отплыть предстояло и нескольким тысячам лоялистов.
        - Вот бедолаги, - сказал Мастер дочери. - Британцы просят у лоялистов поддержки, а защитить их не могут.
        Основные британские силы вернулись по суше, и Вашингтон преследовал их по пятам. Пришли известия о битве при Монмуте: войска патриотов под командованием Ли и Лафайета атаковали британский арьергард, которым командовал Корнуоллис. Они добились значительного успеха и могли бы нанести еще больший урон, если бы Ли не отступил. Но в итоге британцы вернулись в Нью-Йорк, и с ними прибыл молодой Альбион.
        Конгресс вернулся в Филадельфию, а Нью-Йорк, теперь уже с генералом Клинтоном во главе, остался британской базой, однако патриоты заняли огромные территории от Уайт-Плейнс за городом до земель Нью-Джерси за Гудзоном. В июле Вашингтон двинулся через долину Гудзона на пятьдесят миль вверх по реке, к знаменитой сторожевой крепости Вест-Пойнт. От Джеймса через Сару в графстве Датчесс пришло пламенное письмо, в котором он сообщил, что жив и здоров, находится в Вест-Пойнте, и попросил отца выполнить кое-какие мелкие поручения. Но больше ни о чем не сказал.
        Вскоре после этого, словно подтверждая изменение военной ситуации, к бухте приблизился могучий французский флот под командованием адмирала д’Эстена. Какое-то время он оставался там, блокируя выход в океан. Затем подтянулись британские военно-морские подкрепления, и французы временно отошли в безопасное место, бросив якорь у Ньюпорта на Род-Айленде. Но послание было ясным. Французы вступили в войну, а британцы утратили контроль над морями.
        Джона Мастера угнетали еще две неприятности. В августе в городе снова вспыхнул пожар, уничтоживший пару домов, которые он сдавал внаем. Еще тревожнее была угроза его угодьям в графстве Датчесс.
        В Нью-Йорке в том году сложился забавный парадокс: городом управлял британский генерал Клинтон, а на огромной примыкающей территории, которая находилась под контролем патриотов, имелся губернатор-патриот с тем же именем, хотя и ни в коей мере не родственник. И губернатор патриотов Клинтон горел желанием конфисковать земли всех известных лоялистов на своей территории. «Раз мы хозяйничаем на этой земле, то мы и владеем ею, это же очевидно», - сказала Мастеру Сьюзен. Но Мастеру казалось, что изъятие угодий губернатором-патриотом - вопрос лишь времени.
        В конце августа явился нежданый гость: капитан Риверс. Но его новости были гнетущими. Он сдавался.
        - Южная Каролина уже два года находится в руках патриотов, но в Северной сохранилось много лоялистов вроде меня. Однако с весны жизнь стала невыносима. Мои жена и дети уже отбыли в Англию. И мне не остается ничего другого, как передать вам плантацию и понадеяться, что вы когда-нибудь взыщете долг.
        - Рабами?
        - Главная ценность заключена, конечно, в них. Я перевез их в имение к другу, который живет в более безопасном месте. Но сколько времени он там пробудет, мне неизвестно. - Он вручил Мастеру подробную опись рабов. - Много умельцев, которые стоят недешево. Если найдете покупателя - продавайте, они ваши.
        - А вы не можете немного задержаться? - спросил Мастер. - Спасение может быть близко.
        После потери Филадельфии британцы заговорили о мощном ударе в южном направлении. Генерал Клинтон уже объявил, что посылает одну экспедицию для захвата французского острова на Карибах, а вторую - в Джорджию, где гарнизоны патриотов малочисленны, а лоялистов много. Но Риверс покачал головой:
        - Ложные маневры, Мастер. Мы можем как угодно раскалывать наши войска и рыскать по дикой Америке, но приручить ее не сумеем. Не сейчас.
        Тем же вечером за ужином произошел откровенный разговор. Все они были старые друзья - Джон Мастер и Абигейл, Риверс и Грей Альбион. В какой-то момент Риверс обратился к Мастеру с вопросом:
        - Помнится, я спрашивал вас, не хотите ли вы уехать в Англию. Тогда, насколько я понял, вы не проявили интереса. Но что вы думаете сейчас?
        - Мой отец с удовольствием послужит вам, - встрял Альбион, - если вы позаботитесь переправить в Англию средства. Ведь он уже распоряжается вашими капиталами.
        - Давайте пока не будем об этом, - ответил Мастер.
        Но то, что подобное предложение поступило и от Риверса, и от молодого Альбиона, заставляло задуматься. Это был плохой знак.
        Однако истинные муки причинялись ему не войной и не финансовыми соображениями. Они были морального свойства.
        Британское правительство, встревоженное вступлением в войну Франции, направило весной в Нью-Йорк уполномоченных, чтобы еще раз попробовать договориться с колонистами. Мастер встретился с ними до того, как они отправились попытать счастья в переговорах с конгрессом. По его мнению, лучшим из них был некий Иден. Тем не менее после долгой беседы с ним Мастер вернулся домой, качая головой.
        - Похоже на то, - сообщил он Абигейл, - что король Георг поручил им подкупить членов конгресса. Мне пришлось сказать, что это, знаете ли, не британский парламент.
        Спустя день-другой он с некоторой иронией понял, что с ходу, даже не вникнув в суть, приписал неприятельскому конгрессу более высокие нравственные стандарты, чем были у власти, которую он поддерживал.
        Но то открытие, которое его потрясло, состоялось в конце августа.
        Уже несколько недель он откладывал исполнение просьбы, изложенной Джеймсом в письме из Вест-Пойнта, лишь потому, что боялся потратить на это слишком много времени. В конце же августа, чувствуя себя немного виноватым, он решил-таки взяться за дело.
        У однополчанина Джеймса был брат, попавший в британский плен. Родные больше года не получали от него вестей, но полагали, что его держат в Нью-Йорке. Джеймс попросил отца разузнать, что стало с этим парнем. Его звали Сэм Флауэр.
        У Мастера ушел целый день на выяснение того, что подразделение, в котором состоял Флауэр, сперва содержали в здании городской церкви, но потом переправили за Ист-Ривер. Больше о нем ничего не сказали.
        Следующий день выдался жарким и душным, а потому Мастер был рад убраться с неприглядных городских улиц, взойти на паром и отправиться в Бруклин. Паромы ходили в северной части города, дальше река поворачивала на восток. Со стороны Манхэттена постепенно редели береговые постройки, со стороны Бруклина за поворотом реки простерлись просторные солончаковые луга, заросли спартины, участки открытой воды и заиленные приливные зоны, голландское название которых давным-давно преобразовалось в Уоллэбаут-Бей. Именно здесь находилась тюрьма, которую искал Мастер.
        Плавучие тюрьмы. Списанные корабли. В основном для перевозки скота. Огромные, почерневшие, обветшавшие, без мачт, посаженные на здоровенные цепи с якорями, утопленными в солончаках, они расположились в каких-то полутора милях от города, но были скрыты из виду благодаря изгибу реки. Там было так называемое госпитальное судно «Джерси». И «Уитби» - голый каркас, ибо в прошлом году корабль сгорел, и его обугленные, переломанные ребра горестно торчали, наставленные в небо. Но было и несколько других, набитых узниками как сельди в бочке.
        Нанять лодочника, чтобы добраться до кораблей, оказалось довольно легко. Надзиратель, кряжистый тип с тяжелой челюстью, сперва не захотел пустить его на борт, но при виде золотой монеты передумал, и вскоре Мастер уже стоял рядом с ним на палубе.
        Открывшийся вид мог порадовать - яркое утреннее солнце и береговая линия Манхэттена в миле от них, однако надзиратель, несмотря на монету, держался так настороженно и угрюмо, что Мастеру, едва он ступил на палубу, почудилось, будто набежала черная туча. Когда он спросил о Сэме Флауэре, надзиратель презрительно повел плечом.
        - У меня там двести этих собак-бунтовщиков, - ответил он. - Больше я ничего не знаю.
        Когда же Мастер осведомился, нельзя ли ему спуститься и навести справки, тот посмотрел на него как на больного. Впрочем, он распахнул для него люк.
        - Хотите вниз? - спросил он. - Ступайте.
        Но стоило Мастеру шагнуть вперед, как в нос ему шибануло такой вонью мочи, дерьма и гнили, что он отшатнулся.
        Тут из другого люка выбрался неопрятного вида солдат с мушкетом, за ним виднелись еще две фигуры. Как только все оказались на палубе, солдат поспешил захлопнуть крышку.
        - Выводим по двое, - пояснил надзиратель. - Ни в коем разе не больше.
        Но Мастер едва ли слышал его. Он вперился взглядом в людей. Они не просто исхудали - они превратились в скелеты. Оба были мертвенно-бледны, но одного, с запавшими глазами, трясла лихорадка, и он мог свалиться в любую секунду.
        - Эти люди голодают, - сказал Мастер.
        - Еще бы им не голодать! - подхватил надзиратель, и выражение его лица впервые за всю беседу изменилось: он улыбнулся. - Это потому, что я их не кормлю.
        - А этот, по-моему, болен.
        - Болен? Я-то надеюсь, что он сдохнет.
        - Вы желаете ему смерти?
        - Освободится место для нового.
        - Но разве вам не выделяют средства на их питание? - требовательно осведомился Мастер.
        - Выделяют. Они живут и умирают по своему усмотрению. В основном умирают.
        - Как вы можете, сэр, так обращаться с вверенными вам пленными?!
        - С этими? - На лице надзирателя написалось отвращение. - Для меня они подонки. Предатели, по которым плачет петля. - Он кивнул в сторону города. - По-вашему, там лучше?
        - Любопытно будет послушать, сэр, что скажет ваше начальство, - угрожающе произнес Мастер.
        - Мое начальство? - Надзиратель придвинулся вплотную, так что купец ощутил его зловонное дыхание. - Мое начальство, сэр, скажет вот что: «Молодец, старый и верный служака!» Если вам так интересно, сэр, то пойдите и спросите!
        И после этого он велел Мастеру убираться с его судна.
        Из-за борта следующей тюрьмы высунулся молодой офицер, который достаточно вежливо уведомил Мастера, что не может его принять, так как половина пленных больна желтой лихорадкой.
        Однако с третьей ему повезло больше. Сама тюрьма грозила развалиться на части, но высокий, худой человек с суровым лицом, пропустивший его на борт, был одет в офицерский мундир и точно ответил на все вопросы. Да, он ведет учет всех узников, кто побывал на судне. Сэм Флауэр был здесь.
        - Он умер полгода назад, сэр.
        Будучи спрошен, где Флауэр похоронен, офицер махнул в сторону солончаков. Он объяснил, что трупы сваливают в канавы не только там, но и повсюду вокруг. Их слишком много; к тому же это просто бандиты.
        Мастер промолчал. По крайней мере, он получил сведения. Однако перед уходом он заметил на баке следы недавнего пожара. Огонь не успел распространиться, и он не мог представить, что этот строгий офицер не принял бы должных мер, но решил спросить:
        - А куда вы денете пленных, если случится пожар?
        - Никуда, сэр.
        - Но в воду-то прыгнуть позволите?
        - Нет, сэр. Я задраю люки, и пусть горят. Таков приказ.
        Джон Мастер вернулся в город подавленным. В первую очередь его потрясло поведение соотечественников-англичан. Являются патриоты военнопленными или нет - об этом велся законный спор, но что, независимо от их статуса, говорит подобное обращение с людьми о гуманности его родного правительства? Он подумал: можно назвать человека бунтовщиком, можно призвать к его повешению, особенно если он тебе не сын. Но, имея дело с фермерами, лавочниками, честными работягами, приличными людьми, которыми, бесспорно, были патриоты, - какая слепота, какая предвзятость и, сохрани нас господь, какая жестокость могли понудить британские власти запереть их в плавучих тюрьмах и убивать таким способом?
        Конечно, сказал он себе, ему об этом было неизвестно. Плавучих тюрем не было видно. Правда, Сьюзен, бывавшая у него наездами, рассказывала о патриотических газетах, в которых сетовали на обращение с пленными. Но он заверял ее, что все это крайне преувеличено и категорически отрицается тем же генералом Хау, его добрым другом.
        Да только заглянул ли он хоть раз в городские тюрьмы, которые находились всего в нескольких сотнях ярдов от его двери? Нет, не заглянул. По мере того как он обдумывал это обстоятельство, в его голове зазвучала недавно услышанная и крайне неприятная фраза: «По-вашему, там лучше?» Ее обронил тот самый отталкивающий тип с первого тюремного судна.
        На следующей неделе Джон Мастер начал тайное расследование. Он ничего не сказал Альбиону - это поставило бы того в трудное положение, - но в городе было много людей, у которых он мог навести справки. Дружески поболтать с часовым, украдкой перекинуться парой слов с офицером. Спокойно и терпеливо, применяя умение разговорить людей, которое он так давно приобрел в городских тавернах, Джон Мастер постепенно узнал все, что хотел.
        Надзиратель плавучей тюрьмы был прав: городские были такими же. За стенами бывших церквей и сахарных заводов узники мерли как мухи; их трупы грузили на подводы и время от времени вывозили под покровом темноты. Лоринг, жена которого была спутницей старого генерала Хау, похитил их имущество и деньги, выделенные на прокорм. А добродушный генерал Хау, у которого столь часто обедал Мастер, не мог об этом не знать, как бы ни отнекивался.
        Джон Мастер ощутил стыд, отвращение, скорбь. Но что он мог сделать? Другие могли поднять эту тему, но если это сделает он, то что скажут люди? Сын Мастера был патриотом, в его лояльности возникнут сомнения. Он ничего не мог сделать. Ему придется молчать ради Абигейл и малыша Уэстона.
        Поэтому он испытал немалые муки, когда в начале сентября внук обратился за советом. Уэстона, чтобы он не сидел один, отдали в маленькую школу, которая находилась поблизости и где учились дети других лоялистов. Предвидя, что рано или поздно всплывет тема отца, Мастер велел мальчонке не болтать лишнего. И вот началось.
        - Что же ты сказал? - спросил дед.
        - Что патриоты убедили папу в их верности королю, а мы надеемся, что он скоро вернется.
        - Хорошо. - Это был слабый аргумент, но больше Мастер ничего не придумал.
        - Они говорят, он изменник.
        - Нет. Твой отец честно не соглашается с некоторыми вещами, но он не изменник.
        - Но лоялисты же правы?
        - Они так думают. Но это сложная распря.
        - Как же так? Один должен быть прав, а другой - нет, - недоуменно сказал Уэстон.
        Мастер вздохнул. Как объяснить несмышленышу?
        - Ведь я же лоялист, дедушка? - не унимался Уэстон. - Ты сам сказал.
        - Да, - улыбнулся Мастер. - Ты очень верный.
        - Ты ведь тоже лоялист? - спросил тот, требуя подтверждения.
        - Конечно, - ответил Мастер. - Я лоялист.
        Но он не смог сказать правду. То, что он был лоялистом, который пал духом.
        Но он оставался бизнесменом. Ему симпатизировал генерал Клинтон. В сентябре, когда Мастер предложил снарядить очередной приватир, тот пришел в восторг.
        - Возьмите у французов и патриотов сколько сумеете, и я буду в неоплатном долгу, - призвал его генерал.
        Подготовка к рейду шла полным ходом, но вдруг произошел небольшой инцидент, заставший Мастера врасплох. Однажды утром он спокойно работал в своей скромной библиотеке, когда вошел Гудзон, испросивший беседу по личному делу.
        - Босс, я хочу потолковать о Соломоне, - заговорил он. - Ему уже давно двадцать пять.
        Ну конечно. Мастер испытал укол совести. Он всегда обещал дать вольную Соломону, когда тому исполнится двадцать пять, но отвлекся на войну, хотя это не было оправданием.
        - Сегодня же будет свободным, - мгновенно ответил он.
        Но Гудзон, к его изумлению, помотал головой:
        - Я надеялся, Босс, что вы еще подержите его в рабах.
        - Да полно! - Мастер диковато взглянул на него.
        - Дело в том, - признался Гудзон, - что он угодил в дурную компанию.
        Гудзон рассудил, что Мастеру незачем знать об их с Соломонах спорах. И всяко не следовало возбуждать его подозрения тем, чем занимался его сын с Сэмом и Чарли Уайтами. Соломон был обычным молодым парнем, жаждущим приключений. Его отец хорошо это понимал. Но не менее отчетливо он сознавал и другое.
        Если ты чернокожий, то доверять нельзя никому. Да, британцы предложили рабам волю, но только затем, чтобы ослабить южных рабовладельцев-патриотов. Если британцы победят, то Гудзон сомневался в том, что они будут и впредь помогать черным. А если патриоты их разгромят, то захотят вернуть как можно больше рабов.
        Уверенности не было ни в чем, но Гудзону показалось, что для его близких, рабов или вольных, нет места более надежного, чем под опекой Джона Мастера. А потому его привела в ужас последняя угроза, которую изрыгнул Соломон.
        - Теперь мне пора стать вольным, - заявил он, - а как только это случится, я уйду к капитану Мастеру.
        - А если не станешь, - саркастически осведомился Гудзон, - то что тогда?
        - Тогда я, пожалуй, сбегу, поступлю в британскую армию и попаду к нему другим путем.
        Какое бы сумасбродство из двух ни выбрал сын, Гудзон видел в этом сплошное горе.
        - Соломон никому не желает зла, - сказал он Мастеру, - но он непоседа, и я боюсь, что вольным он наломает дров. Беда в том, - признался он скорбно, - что я не знаю, как с ним быть.
        - В таком случае, - улыбнулся Мастер, - у меня есть предложение. Пусть послужит на новом приватире. И приключения найдутся, и от греха подальше! Как член экипажа, он будет иметь долю в добыче. А как только конец войне - сразу получит вольную.
        - А что? - ответил Гудзон. - Думаю, Босс, это удачная мысль.
        В скором времени, когда Соломон отбыл на величественном корабле, купец повернулся к Гудзону и с ухмылкой сказал:
        - Я совершенно уверен, что из него выйдет превосходный нью-йоркский пират!
        В октябре Джон Мастер получил из Лондона очередное письмо от Ванессы. Он прочел его несколько раз, желая убедиться, что правильно понял смысл.
        Мастер счел, что вопреки словам ее поступки наглядно показывают, что жене Джеймса нет дела ни до мужа, ни до сына. У него это не укладывалось в голове, но доказательства были наглядными.
        - Ванесса уже была бы здесь, если бы любила малыша, - сказал он Абигейл.
        В ее последнем письме выражались прежние ханжеские надежды на благополучие Уэстона, с болью спрашивалось, не возымел ли ее супруг достаточный вкус, чтобы распрощаться с бунтовщиками, и собирается ли Мастер остаться в Нью-Йорке или, как доложил кузен Риверс, не исключает возможности вернуться с семейством и ее сыном в лоно цивилизации? Короче говоря - вернется ли в Лондон маленький Уэстон? Вчитавшись между строк, Мастер смекнул, что у нее на уме.
        Она хотела выяснить, придется ли ей заниматься сыном, или можно и дальше жить, не зная забот. А вызвано это желание было, по мнению Мастера, тем, что она сошлась с другим мужчиной. С любовником в доме малыш будет решительно неудобен, подумал Мастер. Немногим лучше мужа.
        Поэтому он с известной оглядкой ответил письмом, выдержанным в духе равной неискренности. Он, дескать, знает, как она тоскует по сыну, но сейчас, пока в морях рыскают пираты патриотов, мальчику лучше остаться в Нью-Йорке.
        Он прикинул, не ознакомить ли с письмом Джеймса, но счел это бессмысленным. Он даже не сообщил ему об излияниях Ванессы в адрес Уэстона. Мальчик уже редко вспоминал мать, - наверное, оно и к лучшему.
        Последующие месяцы выдались довольно спокойными для Абигейл. У нее было много дел по хозяйству. Она присматривала за Уэстоном, когда он бывал не в школе, и каждые несколько недель составляла подробный отчет о его жизни. Добавив немного домашних новостей, она пересылала его Джеймсу через Сьюзен. И хотя эти письма не сразу достигали Вест-Пойнта, она знала, что он получал их с благодарностью.
        Грей Альбион и его товарищи вернулись в дом. Короткое время казалось, что Грея направят в Джорджию, но генерал Клинтон передумал и оставил его в Нью-Йорке. Правда, Грей был так занят, что виделись они меньше. С приближением зимы Клинтон назначил его ответственным за обогрев войск.
        - Боюсь, - сказал однажды в декабре Альбион, - что нам придется вырубить красивые рощи на севере города. Мне очень не хочется, но выхода нет.
        Он часто отсутствовал по нескольку дней. Абигейл не особо следила за его приходами и уходами, но обратила внимание на несомненную перемену в его поведении. Непринужденное высокомерие, порой раздражавшее ее раньше, сошло на нет. Короткая весенняя стычка с патриотами по пути из Филадельфии заставила его проникнуться б?льшим уважением к неприятелю.
        - Теперь они похожи на настоящих солдат, - признал он. - В другой раз нам обязательно накостыляют.
        Она заметила, что изменился и его тон. Если раньше он относился к ней как к младшей сестре, то теперь говорил о более серьезных вещах: ходе войны, шансах на заключение мира и будущем колоний. Мало того, он интересовался ее мнением и ценил его не меньше своего.
        - Вот бы мне показать вам Лондон, мисс Абигейл! - обронил он однажды.
        Для поддержания разговора она спросила, чем ему дорог Лондон. О величественных лондонских видах ей было известно от отца, но Альбион заговорил о местах поскромнее: о чудесных старых парках у реки, о церквях, где молились крестоносцы, об узких улочках с деревянными домами и навязчивым эхо. Его красивое лицо смягчалось по мере воспоминаний.
        В другой раз он завел речь о своей родне:
        - Я думаю, мисс Абигейл, они вам понравятся. Мой отец - аристократ до мозга костей. Я по сравнению с ним деревенский увалень.
        А однажды он вспомнил няню:
        - Она так и живет с нами, хотя ей почти восемьдесят. Я люблю, когда удается, посидеть с ней.
        Абигейл было приятно услышать о таком внимании.
        В начале весны 1779 года пришли ободряющие новости с Юга. Британские «красные мундиры», действовавшие в Джорджии, взяли сперва Саванну, а потом Огасту. Вскоре британская власть восстановилась во всей Джорджии. В Нью-Йорке поговаривали об экспедиции вверх по Гудзону. Альбион мимоходом обмолвился об этих планах, но отец сказал Абигейл:
        - Он умоляет Клинтона отпустить его. Ему хочется размяться. - А чуть позже сообщил, что Альбион добился своего.
        Не успел закончиться май, а небольшая флотилия уже приготовилась выступить. Абигейл с отцом пришли на пристань. Бойцы в красных мундирах с перекрещенными перевязями выглядели очень элегантно. Альбион возбужденно говорил о своем задании, и Абигейл осознала, что никогда не видела его таким - суровым, со строгим взором, раздающим отрывистые приказы. И слишком, конечно, занятым, чтобы обращать внимание на нее.
        Когда суда вышли на середину реки и устремились вверх по течению, она повернулась к отцу:
        - Папа, там же Джеймс. А вдруг они с Греем…
        - Я знаю, Эбби, - тихо ответил тот. - Давай не будем об этом думать.
        Прошло какое-то время, и прибыли новости. Красномундирникам сопутствовал успех: Вашингтон удерживал Вест-Пойнт, но два меньших форта они взяли. Говорили и о потерях.
        Грея Альбиона доставили днем позже. Абигейл велели отвести Уэстона к другу дома на время, пока будет трудиться врач.
        - Тревожиться не о чем, - уверенно изрек ее отец. - Мушкетная пуля в ноге. Врач вынет ее в считаные секунды.
        Но когда они вернулись ближе к вечеру, Джон успел посерьезнеть.
        - Все в порядке. Он спит, - так он сказал Уэстону. Но Абигейл признался: - Он потерял много крови.
        Когда она увидела Грея утром, его глаза были полузакрыты, но он узнал ее и слабо улыбнулся. На следующий день она заходила к нему несколько раз. Вечером заметила, что его трясет. Ближе к ночи начался жар.
        Рана была заражена. Врач, хорошо с ними знакомый, был лаконичен.
        - Ухаживайте за ним, мисс Абигейл, - сказал он после чистки раны. - Вы ничем не хуже моих сиделок. Будем молиться, чтобы зараза не распространилась и не пришлось отнимать ногу. Постарайтесь унять лихорадку - это главный враг.
        В последующие дни состояние Альбиона колебалось. Иногда он метался в жару и бреду, и Абигейл оставалось лишь остужать его тело и лоб мокрыми полотенцами. Иногда бывал в сознании, но боялся.
        - Что, ногу отрежут? - спрашивал он.
        - Нет, - солгала она, - об этом и речи нет.
        И слава богу, инфекция не разошлась, хотя на поправку он пошел только через десять дней. Миновал месяц, когда он начал ковылять с костылем и стал снова похож на себя.
        За день до того, как он встал, случилась мелкая странность. Да и случилась ли? Грей спал. Абигейл сидела подле него в английском кресле. Дневное солнце, проникавшее в окно, приятно согревало. В комнате царила тишина. И Абигейл, должно быть, задремала. Ей пригрезилось, будто они идут по берегу и вдруг он поворачивается и тихо, но с чувством произносит: «Вы еще так молоды. Но где мне найти такую, как вы?»
        Тут она проснулась и обнаружила, что Грей не спит и задумчиво ее рассматривает. Ей осталось гадать, сном или явью были его слова.
        Примечательной особенностью бизнеса Мастера в тот период стали наезды Сьюзен из графства Датчесс. Время от времени она появлялась с двумя-тремя подводами с товаром. Мастер организовывал торговлю, а британцы знай радовались покупать. В последние месяцы этот бизнес сделался еще выгоднее, так как раньше зерно поставляли по реке с севера и занимались этим ирокезы. Но патриоты перегородили этот ручеек. В прошлый раз Сьюзен доставила два фургона зерна, и Мастер продал его в пять раз дороже, чем до войны.
        Насчет этического аспекта этих сделок Сьюзен, когда Абигейл спросила однажды, на чьей та стороне, ответила просто:
        - На стороне моих соседей, Эбби. И многих других. Если в графстве Датчесс правят патриоты, то я патриотка. Но если мое зерно купят по хорошей цене британцы, то я, черт возьми, продам. А что касается шелков, и чая, и вина, которые я вывожу из Нью-Йорка, то в моей округе полно патриотов, которые купят их с удовольствием и не спросят, откуда они прибыли.
        - А как отнесется Вашингтон к тому, что ты продаешь нам зерно?
        - Придет в бешенство. Но он не узнает.
        - А Джеймс?
        - Думаю, тоже, но и он не узнает.
        Британские власти запрещали такую торговлю. Нью-йоркские купцы-лоялисты не имели права снабжать повстанцев чем бы то ни было, но на это смотрели сквозь пальцы. Британские торговцы были рады поставить северным патриотам любые предметы роскоши - лишь бы платили. Это сочли бы незаконным, поймай их кто за руку, а потому попадались немногие. Сьюзен просто платила караульным на выезде из города.
        Но в этом деле Мастер продемонстрировал свою старомодную лояльность. Отлично зная, чем занимается Сьюзен, сам он неизменно отказывался участвовать в снабжении патриотов. Поэтому Абигейл была крайне удивлена беседой, которая состоялась в сентябре в отцовской библиотеке.
        Грей Альбион был на службе. Накануне в благодарность за уход он преподнес Абигейл два красивых подарка. Одним была шелковая шаль, тщательно подобранная в тон к ее любимому платью, вторым - красиво переплетенное издание «Путешествий Гулливера»: однажды она обмолвилась, что любит эту книгу. И Абигейл была довольна и растрогана его хлопотами. В то утро он отправился в форт к генералу Клинтону, где собирался пробыть допоздна. Уэстон находился в школе, и Абигейл с отцом были одни, когда пришла Сьюзен.
        На сей раз она прибыла в город с тремя подводами. Отец сразу же согласился пойти с ней и организовать распродажу. Но затем, к изумлению Абигейл, добавил:
        - У меня на складе полным-полно шелка, да есть еще отличное вино и бренди. Не захватишь, когда поедешь обратно?
        - Конечно, - рассмеялась Сьюзен.
        Но Абигейл была потрясена:
        - Отец! Ты ведь не будешь отоваривать патриотов?
        Тот пожал плечами:
        - Бессмысленно мариновать товар на складе.
        - А если узнает генерал Клинтон?
        - Будем надеяться, что этого не случится.
        И что-то в тоне Мастера указало ей на некую перемену, которая по неизвестной причине произошла в отцовской душе.
        Она увидела Грея Альбиона сразу, как только оставила отца и Сьюзен в библиотеке и вышла в холл. Она не слышала, как он вернулся. Он стоял неподвижно и пребывал в задумчивости. Испугавшись, что он мог услышать разговор, она вспыхнула, пролепетала какое-то извинение и метнулась обратно в библиотеку предупредить отца. Когда же снова вышла, Альбион уже исчез.
        Весь остаток дня она гадала, что будет, если он слышал их речи. Сочтет своим долгом уведомить генерала Клинтона? Притворится, что ничего не знает? Ей оставалось только ждать.
        Вечером она разнервничалась вконец, услышав, как он просит ее отца о беседе наедине. Мужчины удалились в библиотеку, закрыли дверь и какое-то время тихо переговаривались. Когда Альбион вышел, вид у него был серьезный, но он ничего не сказал. Абигейл спросила у отца, коснулся ли Грей темы незаконных поставок, но тот лишь ответил:
        - Не спрашивай.
        Поскольку в последующие дни отца никто не тронул, она сочла проблему решенной.
        В скором времени Альбион вернулся к своим обязанностям. Генерал Клинтон перевел его в штаб, и дел стало вовсе невпроворот. Возможно, причина была исключительно в занятости, но Абигейл казалось, что Альбион, столь изящно отблагодарив ее за заботу, теперь старался чуточку отдалиться. И ей, хотя она понимала, что это несправедливо, поневоле стало досадно.
        Атмосфера в доме тоже была немного гнетущей. Пришло известие о том, что губернатор-патриот забрал фермы Мастера. Это было ожидаемо, но все равно явилось ударом.
        Из-за океана пришли новости еще худшие.
        - Похоже на то, - сказал Альбион, - что вся Европа готова воспользоваться шансом ополчиться на Британскую империю. Франция убедила Испанию вступить в войну. Французский и испанский флоты вошли в Английский канал и вот-вот атакуют Гибралтар. Испанцы обязательно двинутся на нас во Флориде. Голландцы тоже против нас, а немцы и русские встали в сторонке полюбоваться нашим крахом.
        Добавочным оскорблением стало то, что американский приватир Джон Пол Джонс возымел наглость напасть на берега самой Британии, применив для этого поставленные Францией корабли.
        Прибыл новый контингент британских войск.
        - Но половина из них больна, - доложил Альбион. - Теперь их придется изолировать, чтобы не заразили других.
        После этого Абигейл почти не видела его в течение двух недель.
        В начале октября, застав ее однажды вечером в гостиной, Грей Альбион застенчиво сообщил:
        - Мисс Абигейл, несколько офицеров и я идем на бал. Я хочу спросить, не почтите ли вы нас своим присутствием.
        Эти собрания, называвшиеся гарнизонными ассамблеями, обычно происходили дважды в месяц в большом зале Городской таверны на Бродвее, и она несколько раз побывала там с отцом. Однако прямое приглашение, сделанное лично Греем, застало ее врасплох, и она заколебалась.
        - Наверное, я должен предупредить вас, - поспешно добавил он, - что этот бал может вам не понравиться.
        - Неужели? Чем же?
        - Это так называемый Эфиопский бал.
        И Абигейл удивленно уставилась на него.
        За последние полгода в Нью-Йорке укоренилось новшество. Все началось с того, что генерал Клинтон, изыскивая способы подорвать позиции патриотов, объявил, что все негры, которые служат в их армии, получат вольную и право заниматься любой торговлей и промыслом, если дезертируют в Нью-Йорк. Реакция оказалась более бурной, чем он ожидал, - такой, что он признался Мастеру: придется ограничить приток.
        Это, естественно, привело патриотов в ярость. Патриоты Лонг-Айленда уже пострадали от своих беглых рабов, которые сообщили британским поисковым отрядам, где спрятаны их ценности. За Стейтен-Айлендом, в графстве Монмут, войска патриотов терроризировала бригада под командованием чернокожего офицера - полковника Тая. «Проклятые британцы опять баламутят рабов!» - негодовали они. Однако в городе последствия были более занятными.
        - Я нашел себе и плотника, и управляющего складом, - радовался Мастер.
        - А мы - долгожданное пополнение, - вторил ему Альбион.
        Для черных бойцов на Бродвее обустроили дополнительные казармы.
        Но главная неожиданность произошла в общественной жизни города. Странной особенностью империи было то, что, хотя Британия слыла лидером мировой работорговли и использовала рабов на сахарных плантациях, в самом королевстве их практически не было. Альбиону и другим подобным ему юнцам свободные чернокожие Нью-Йорка казались восхитительной диковиной - вот они и устроили танцы под скрипки и банджо черных. А чтобы добавить перцу, допустили и чернокожих гостей. Они нашли это чрезвычайно забавным и экзотичным.
        - Не думаю, что ваш отец одобрит.
        Действительно, отдельные лоялисты-тори выразили крайнее неудовольствие притоком вольноотпущенных чернокожих. Но Мастер был членом приходского управления церкви Троицы, а то придерживалось былой традиции в обеспечении школьного образования для черного населения.
        - Я с удовольствием приду, - с легчайшим укором сказала Абигейл.
        А отец предложил взять с собой Гудзона и его жену. Бал проводился неподалеку, и все решили пойти пешком.
        На месте собралась большая толпа. Примерно половина ее были черные, гражданских белых пришло мало, остальные оказались британскими офицерами и их гостями. В зале горели тысячи свечей. Несмотря на перебои с продовольствием, закуски были великолепны. Оркестр был выше всяких похвал, и танцы проходили в обычном порядке, за тем исключением, что отказались от менуэта, поскольку ни у кого не лежала душа к французскому котильону. Взамен перешли сразу к джиге, рилу, кадрили и народным танцам. Мелодии были легкими, из тех, что у каждого на слуху: «Sweet Richard», «Fisher’s Hornpipe», «Derry Down». И Абигейл с удовольствием отметила, что, несмотря на всеобщее оживление, все было выдержано в духе очаровательной благопристойности.
        Гудзон очутился в своей стихии. Абигейл поняла, что и не знала за ним таких талантов. Несколько раз она оказывалась с ним в паре, и он кружил ее, сияя любезной улыбкой. Она заметила, что его жена танцует с Альбионом. И он, конечно, не раз приобнимал ее за талию.
        Уселись все вместе - Альбион с друзьями, Гудзоны и еще две черные пары, с которыми они сошлись. Беседа вышла очень веселой. Абигейл сделала Гудзону комплимент за его танец, и он серьезно поблагодарил ее в ответ.
        - А я как танцую, миссис Гудзон? - бодро осведомился Альбион.
        Та замялась, но лишь на секунду:
        - Очень даже неплохо… для человека с одной здоровой ногой!
        Это было встречено одобрительным гулом и смехом.
        - Его нога достаточно хороша, чтобы скоро вернуться в строй, - заметил один офицер.
        - Согласен, - улыбнулся Альбион.
        - Как! - встрепенулась Абигейл. - Вы уезжаете?
        - Да, - кивнул он. - Я узнал только сегодня, но генерал Клинтон собирается присоединиться к войскам на Юге и берет меня с собой. Так что я, наверное, снова побываю в бою.
        - Когда же вы уезжаете?
        - Думаю, в конце месяца.
        - Идемте! - крикнул один из собравшихся. - Пора потанцевать!
        Домой они тоже шли вместе. Было за полночь. Хотя в городе действовал комендантский час - на нем зачем-то настоял генерал Клинтон, - для некоторых общественных мероприятий сделали послабление. Уличные фонари там и тут светили достаточно ярко, чтобы идти без помех. Гудзоны шли впереди, Абигейл с Альбионом немного отстали. Она взяла его под руку.
        - Постарайтесь на Юге, чтобы вас снова не подстрелили, - сказала она. - Я не смогу с вами снова нянчиться.
        - Приложу все усилия, - ответил он. - Наверное, там будет страшная скука. Обойдется вообще без боев.
        - Тогда вам придется приударить за какой-нибудь южной красавицей.
        - Может быть. - Он немного помолчал. Затем тихо добавил: - Но где мне найти такую, как вы?
        У нее екнуло в груди. Те самые слова. Значит, это был вовсе не сон.
        Она захотела ответить какой-нибудь пустячной фразой, но в голову ничего не шло. Они продолжили путь.
        Дойдя до дому, Гудзон отпер парадную дверь и проводил их в гостиную. Там было тихо. Все домочадцы спали.
        - Джентльмену, наверное, угодно пропустить стаканчик бренди перед сном, - шепнул Гудзон. - Минутку, с вашего позволения.
        В комнате было тепло. В камине еще тлели угли. Альбион поворошил их кочергой. Абигейл сняла плащ. Он повернулся.
        - Не могу поверить, что вы уезжаете, - сказала она.
        - Я этого не хочу. - Он смотрел на нее с чувством, в котором не приходилось сомневаться.
        Она взглянула на него и разомкнула губы, когда он шагнул вперед и заключил ее в объятия.
        Минуты шли, Гудзона все не было. Она слышала лишь вкрадчивое потрескивание огня в камине, пока они целовались - снова и снова, прижимаясь все крепче, и она поняла, что отдастся ему прямо здесь, не сходя с места, но вдруг отворилась дверь, и из коридора донесся голос отца, заставивший их отпрянуть друг от друга.
        - А! - непринужденно воскликнул отец, выждав положенное время и войдя в гостиную. - Вы вернулись. Отлично! Надеюсь, праздник удался.
        - Да, сэр, полагаю, что так, - ответил Альбион и, обменявшись с Мастером парой учтивых реплик, отправился в постель.
        Все время, остававшееся до отъезда, Альбион был очень занят. Генерал Клинтон намеревался отплыть в Джорджию, имея на борту восемь тысяч бойцов. Хлопоча в порту, Альбион дни напролет пропадал на Лонг-Айленде и окраинных аванпостах.
        День разлуки наступил слишком скоро. Перед погрузкой он отпросился проститься с приемной семьей, но первым делом вывел Абигейл в гостиную, чтобы побыть с ней наедине. Там он взял ее за руку и с неизбывной любовью посмотрел ей в глаза:
        - Дорогая Абигейл! Как мне отблагодарить вас за все, что вы для меня сделали? А также за счастье находиться в вашем обществе? - Он выдержал короткую паузу. - Я отчаянно надеюсь, что мы увидимся. Но война непредсказуема. Поэтому, если волею случая этого не произойдет, я должен сказать, что проведенные с вами дни сохранятся в моей памяти как светлейшее, лучшее время в жизни.
        Он нежно поцеловал ее в щеку.
        Это было сказано от души, и Абигейл склонила голову, признательная за такой комплимент.
        Но она ждала чего-то большего, сама не зная чего.
        Позднее они с отцом взяли Уэстона и отправились на причал смотреть, как корабли покидают бухту.
        Наступило и прошло Рождество. Сьюзен передала, что Джеймс отбыл с Вашингтоном в зимний лагерь. Пришли суровые холода. Улицы снова и снова заносило снегом. Замерз и стал не только Гудзон, но и бухта. Никто не припоминал подобного, и Абигейл не без тревоги думала о брате. На побережье штормило. О флотилии Клинтона не было никаких известий.
        - Не забывай, что им нужно пройти Нью-Джерси, Виргинию и обе Каролины, - утешал ее отец. - Даже вороне лететь восемьсот миль!
        Наконец пришли новости: корабли, изрядно потрепанные, достигли устья реки Саванны. Абигейл ждала письма от Альбиона. Оно пришло только в конце февраля и было адресовано ее отцу. В нем сообщалось, что Альбион жив и здоров, а войско под командованием Клинтона и Корнуоллиса готовится выступить против Южной Каролины, где сосредоточились патриоты. «Не приходится сомневаться, что нашей целью будет город Чарлстон». Он передал приветы всей родне; для Уэстона сделал беззаботную приписку - пусть, мол, готовится к крикетному сезону, как только позволит погода. Абигейл он заверил в самых теплых воспоминаниях.
        - Я, разумеется, отвечу, - сказал Мастер и написал на следующий день письмо, к которому Абигейл приложила свое.
        Оно далось ей нелегко и было коротким. Она поделилась кое-какими городскими новостями и рассказала о прогулках с Уэстоном. Но чем закончить? Можно ли доверить бумаге чувства? Не выдаст ли она себя? И как это будет воспринято? Или лучше написать что-нибудь легкомысленное и пусть он угадывает скрытую нежность? Она никак не могла решить, что выбрать.
        В конце концов она просто выразила их с Уэстоном надежду на его благополучное возвращение: «Сыграете с ним в крикет, а мы с вами, может быть, потанцуем». Не верх совершенства, но сойдет.
        Весна прошла тихо и мирно. Абигейл занималась Уэстоном и привычно писала отчеты для Джеймса. С Юга время от времени приходили новости. Победами над патриотами прославился доблестный и молодой командир кавалерии Тарлетон. В мае пришла срочная депеша: Чарлстон пал.
        Нью-Йорк взорвался от радости. Были парады, банкеты, а вскоре прибыло письмо от Грея Альбиона.
        - Это совершенно меняет дело, - сказал Джон Мастер. - Если мы победим на Юге и бросим все силы на Вашингтона, то вряд ли он выстоит даже со своими натасканными войсками. - Он коротко пересказал письмо Альбиона. - Похоже, этот молодчик Тарлетон полностью отрезал Чарлстон от Севера. По словам Альбиона, он действует жестоко, но с толком. Сдаются толпами. Скоро вся Южная Каролина снова окажется в руках у британцев. Плохи дела и у патриотов из Северной. Возможно, наш друг Риверс поторопился. - (Абигейл уже несколько месяцев не видела отца таким довольным.) - Генерал Клинтон настолько удовлетворен, что собирается оставить Корнуоллиса за главного и вернуться в Нью-Йорк.
        - Значит, и Альбион вернется?
        - Пока нет. Он хочет остаться с Корнуоллисом. Думаю, он ищет славы.
        - Понимаю. А мне письма не вложил?
        - Нет. Но благодарит за твое и шлет самые добрые пожелания, - улыбнулся отец. - Я дам тебе письмо. Прочти сама.
        - Потом, папа, - сказала она и вышла.
        Нью-Йорк ликовал несколько дней. Но не Абигейл. Говоря откровенно, она не знала, что и думать. Она обругала себя дурой. Молодой человек поцеловал ее перед уходом на войну. Сказал, что питает к ней нежные чувства. Возможно, так оно и было. Но это могло пройти. А что питает к нему она? Она и сама не понимала.
        Ее мир окутался дымкой, в которой не различить ландшафта.
        Она не сомневалась: Альбион оправдался с достоинством - так почему он отказался вернуться с генералом Клинтоном? И разве он не мог хотя бы написать лично ей? Неужели не сделал бы этого, питай он к ней чувства? После двух дней такой хандры отец, не выдержав, отвел ее в сторону и откровенно спросил:
        - Дитя мое, чем ты так расстроена? Чем я провинился?
        - Ничем, папа, честное слово.
        Он помолчал, словно что-то обдумывая.
        - Это как-нибудь связано с Греем Альбионом?
        - Нет, папа. Вовсе нет.
        - Мне кажется, Эбби, что все-таки связано. - Он вздохнул. - Жаль, что нет твоей матери. С отцом о таких вещах не поговоришь.
        Абигейл сдалась:
        - Я думала, что он хотя бы напишет мне. - Она пожала плечами. - Если я ему небезразлична.
        Отец кивнул, как будто принял какое-то решение, и обнял ее за плечи.
        - Ладно, Эбби, в таком случае я скажу тебе, в чем дело. Помнишь, как приехала Сьюзен и я отправил патриотам товары? Вечером ко мне зашел Альбион. Он говорил о тебе… в самых нежных выражениях.
        - Правда?
        - Он выразил свои чувства просто. По-настоящему благородно, - кивнул отец, вспоминая. - Но ты еще молода, Эбби, а война продолжается… и ни в чем нет уверенности… Мы решили, что лучше повременить. Дождаться конца войны. Кто знает, чем обернется? А до того считай его другом - ради себя не меньше, чем ради него. Дорогим другом.
        Абигейл в упор посмотрела на отца:
        - Он просил моей руки?
        Тот замялся:
        - Может быть, упомянул такую возможность.
        - Ох, папа, - укоризненно сказала она.
        - Значит, ты к нему неравнодушна?
        - Да, папа.
        - Что ж, мне он тоже нравится, - решился признать и Мастер.
        - Очевидно, он хочет увезти меня в Англию?
        - Не сомневаюсь. Я буду скучать, Эбби. Ты хочешь туда?
        - А ты не поедешь?
        - Может быть, если патриоты выстоят и победят.
        - Тогда, папа, - улыбнулась она, - я скажу ему, что если папуля поедет, то поеду и я.
        Соломон был счастлив. Стоял погожий июньский день, море искрилось. Под ясным синим небом, овеваемые юго-восточным бризом, они покинули воды Виргинии и направились на север к Нью-Йорку.
        Корабль был французским. Они захватили его у берегов Мартиники с немалым грузом французских шелков, вина и бренди; нашелся даже сундучок с золотом. Капитан разделил экипаж и отправил с добычей в Нью-Йорк своего помощника с дюжиной человек из собственной команды, включая четырех рабов, и шестью пленными французами.
        Соломон по-прежнему рассчитывал на свободу, но морем наслаждался. Жизнь на борту приватира, особенно принадлежавшего Мастеру, была не так уж плоха. А поскольку он был личной собственностью купца, ни капитан, ни помощник не трогали его, пока он добросовестно исполнял свои обязанности. Да и в любом случае он давно стал ценным членом команды. В последний шторм помощнику понадобилась его помощь, и он поставил Соломона за штурвал, а после сказал: «Я знал, что ты справишься».
        Но Соломону не терпелось увидеться с отцом и матерью, вернуться в Нью-Йорк. А добыча была настолько богатой, что он не сомневался: Мастер выделит ему какую-то сумму.
        Когда они заметили чужой корабль, тот уже вышел из Чесапикского залива и несся к ним на всех парусах. Помощник капитана взялся за бинокль и выругался:
        - Пираты! Подняли звездно-полосатый флаг!
        В дальнейшем Соломон счел, что помощник, видимо, спас ему жизнь, вручив пистолет со словами:
        - Отведи проклятых французов в трюм. На палубе им веры нет. Если кто дернется - пристрели на месте.
        И вот он оказался под палубой, когда наверху затрещали выстрелы, а после ударила пушка, накрывшая корабль картечью. Последовала серия ударов, за ними - громкий стук в крышку люка и грубый голос, приказывающий открыть. Он нехотя подчинился и выбрался наверх.
        Его взору предстала мрачная картина. Б?льшая часть нью-йоркской команды погибла или была близка к смерти. У помощника залило кровью всю ногу, но он был жив. На борт перешел с десяток патриотов, включая рыжего крепыша с кнутом и парой пистолетов за поясом. Французы же, выйдя и увидев патриотов, разразились многословными приветствиями на родном языке. Рыжий капитан быстро отогнал их в сторону и послал двух парней проверить трюм. Двое чернокожих уже лежали мертвые, но еще один раб, служивший коком, был вскоре обнаружен и поднят наверх.
        - Больше никого, кэп, - доложили они.
        Капитан повернулся к раненому помощнику:
        - Вы, стало быть, французов ограбили? - (Помощник кивнул.) - Сами из Нью-Йорка? - (Тот кивнул снова.) - А это, - он указал на французов, - французский экипаж?
        - Точно, - сказал помощник.
        - Гм… Ребята, эти французишки наши друзья! - крикнул своим людям капитан. - Будьте с ними полюбезнее. - Он переключился на кока. - Он раб? - (Помощник кивнул.) - Каков на камбузе?
        - Готовит хорошо.
        - Пригодится. А этот? - Он повернулся к Соломону.
        - В команде. Хорош в деле, - ответил помощник. - Очень.
        Рыжий капитан вперился в Соломона пронзительными синими глазами.
        - Ты кто, парень? - спросил он. - Раб или вольный?
        Соломону пришлось соображать быстро.
        - Я раб, босс, - сказал он угодливо. - Я, сэр, принадлежу капитану Джеймсу Мастеру, он патриот и служит у генерала Вашингтона.
        - Как это так?
        - Меня послали сюда силком, сэр, чтобы я не сбежал к капитану Мастеру. Ежели спросите, он замолвит за меня слово.
        Это был умный ход, и пират призадумался, но ненадолго.
        - Капитан Джеймс Мастер… Не знаю такого. Но это все равно не важно. Если ты его раб, то не мог не сбежать к проклятым британцам и получить вольную. И стать нашим врагом, насколько я понимаю. А теперь, будь я проклят, ты снова раб, парень. Да еще лживый, коварный, которого надо выпороть. - Но прежде чем продолжить разбирательство с Соломоном, он оглядел палубу, показал на трупы и крикнул своим людям: - За борт их! - Затем приблизился к помощнику. - Ты скверно выглядишь, приятель.
        - Я выживу, - сказал тот.
        - Не думаю, - возразил капитан, вытянул из-за пояса пистолет и выстрелил помощнику в голову. - Его туда же, - скомандовал он.
        Покончив с этим делом, он снова занялся Соломоном: встал напротив, широко расставив ноги, и принялся сверлить его взглядом, задумчиво ощупывая кнут.
        - Да, порка тебе нужна. - Он помолчал, подумал, потом кивнул. - Но я, пожалуй, не буду тебя пороть. Нет, я вместо этого навру с три короба. Я скажу, что тебя никогда не пороли, потому что ты самый смирный, покорный, трудолюбивый, богобоязненный ниггер, какого видел свет. Вот что я скажу, - кивнул он. - А знаешь почему?
        - Нет, босс.
        - Потому что ты лживый лоялист и сукин сын, беглец, и я собираюсь тебя продать.
        Мастер понял, что лишился добычи, только когда вернулся капитан, который рассчитывал увидеть французское судно в Нью-Йоркском порту. Пришлось сказать Гудзону, что его сын пропал.
        - Не думаю, что наш французский корабль затонул, - объявил он домочадцам. - Скорее всего, его захватили. Соломон еще, может быть, обретается где-то, и мы не должны терять надежды.
        Если корабль остался на плаву, то рано или поздно о нем сообщат.
        Тем временем с Юга продолжали поступать новости о военных успехах британцев. Герои-патриоты - Рутледж, Пикенс и Мэрион, известный как Болотный Лис, - продолжали отчаянные попытки нанести урон красномундирникам и их сторонникам, но армия южных патриотов находилась не в лучшей форме. Конгресс направил в Южную Каролину генерала Гейтса, но Корнуоллис вскоре разбил его в сражении при Камдене.
        Желая отвлечь домашних от тайных тревог, Мастер всем нашел дело. У них неоднократно отобедал вернувшийся в Нью-Йорк генерал Клинтон, и Рут с Абигейл пришлось постараться, чтобы обеды получились на славу. Из речей генерала и его офицеров Абигейл поняла, что война представляется им выигранной. Так же думал и ее отец.
        - Я твердо уверен, что Клинтон что-то замышляет, - сказал он ей. - Но он помалкивает.
        Особенным удовольствием для Абигейл стал обед, на который генерал Клинтон привел двух новых гостей. Одним был губернатор Уильям Франклин, изгнанный патриотами из Нью-Джерси и перебравшийся в город.
        За сыном Бена Франклина было интересно понаблюдать вблизи. В его лице угадывались многие отцовские черты. Но если ухоженное лицо отца было веселым и круглым, то у сына оно оказалось более худым, аристократичным и несколько кислым. Что касалось его отношения к патриотам, то он высказался откровенно:
        - Мисс Абигейл, я вправе сказать это в вашем доме, поскольку мой отец - патриот, как и ваш брат. Бесспорно, что на стороне патриотов есть люди принципа, но большинство я считаю бунтовщиками и разбойниками. В Нью-Джерси у меня сохранился приличный отряд, который за ними охотится. И лично я буду искренне рад вздернуть каждого, кто попадется.
        Она сочла его неприятным.
        Совсем другое дело - молодой майор Андре. Он был примерно одних лет с ее братом - швейцарский гугенот с легчайшим французским акцентом, который придавал его речи особый шарм. Но в полный восторг привело ее то, что он, служа в штабе Клинтона, хорошо знал Грея Альбиона. Они проговорили о нем весь вечер.
        - Я должен признаться, мисс Абигейл, - сказал Андре, - что слышал о вас от Альбиона и он говорил с восхищением.
        - Правда? - Она чуть зарделась от удовольствия и ничего не смогла с этим поделать.
        Он любезно улыбнулся:
        - Не хочу показаться нескромным, мисс Абигейл, но он отзывался о вас в крайне почтительных выражениях. Опять же не хочу дерзить, но у меня создалось впечатление, что и вы относитесь к нему хорошо.
        - Это так, майор Андре, - признала она. - Очень хорошо.
        - По моему мнению, это высшая похвала. - Он помедлил. - Еще он сказал, что был очень дружен с вашим братом Джеймсом…
        - Надеюсь, что когда-нибудь эта дружба возобновится.
        - Мы все на это уповаем, - согласился он.
        - Ну как тебе, Эбби, понравился вечер? - спросил отец, когда гости разошлись.
        - Он и правда был очень удачным, - ответила счастливая Абигейл.
        Тем б?льшим было потрясение, когда отец сообщил спустя десять дней:
        - Майор Андре арестован и, видимо, будет повешен.
        - Как? Где?
        - В верховьях Гудзона. По пути в Вест-Пойнт.
        На другой день Клинтон предоставил Мастеру полный отчет.
        - Ну и дела! - сказал тот Абигейл. - Теперь я знаю, что замышлял Клинтон, хотя он и не мог просветить меня раньше. Он планировал это больше года, а молодой Андре выступал посредником.
        - Что планировал, папа?
        - Взять под контроль Вест-Пойнт. Потому что тот, кто владеет Вест-Пойнтом, владеет и Гудзоном. Заберите у Вашингтона Вест-Пойнт - и он получит смертельный удар. Это могло стать концом войны.
        - Мы собирались захватить Вест-Пойнт?
        - Нет. Купить. Фортом командовал Бенедикт Арнольд, один из лучших военачальников Вашингтона. Клинтон обрабатывал его больше года - в основном, как он говорит, обсуждали сумму. Арнольд намеревался передать форт нам.
        - Предатель!
        Отец пожал плечами:
        - Человек не знает, кому служить. Недоволен приказами патриотов, разочарован их обращением к французам. Захотел денег для семьи. Но да, предатель.
        - По отношению к Вашингтону. Генералу Клинтону он, наверное, мил.
        - Вообще-то, Клинтон его презирает. Но он признался, что заплатил бы и дьяволу, только бы заполучить Вест-Пойнт.
        - И что же стряслось?
        - Наш друг Андре поехал обсудить окончательные условия. Потом его схватили, и патриоты раскрыли план. Так что Вашингтон по-прежнему владеет Вест-Пойнтом, а Арнольд переметнулся к нам.
        - А Андре?
        - У него дела плохи. Он как дурак снял форму и был причислен к шпионам. По законам военного времени Вашингтон и его люди должны такого повесить. Но им не хочется, - похоже, он им нравится, и они пытаются заключить сделку.
        - Интересно, знаком ли он с Джеймсом.
        - Может быть. Я не удивлюсь.
        Через несколько дней Мастер сообщил о развязке:
        - Боюсь, Андре повешен. Клинтон чуть не плакал. Сказал, что его хотели обменять на Арнольда, но он не согласился - иначе впредь к нему не перейдет ни один патриот. Вот его бедного Андре и повесили…
        На миг она задалась мыслью, присутствовал ли на казни Джеймс, но решила не думать об этом.
        Направляясь к каменному дому, где содержался приговоренный, Джеймс Мастер не собирался там задерживаться. Сделать жест милосердия его послал лично Вашингтон. Он намеревался быстро и вежливо выполнить поручение, а после уйти. Конечно, ему было жаль этого малого - скверная история, - но Джеймсу Мастеру было некогда разводить сантименты.
        Любой, кто увидел бы Джеймса Мастера после двухлетней разлуки, остался бы потрясен переменой. Начать с того, что исхудало лицо. Но появилось и нечто другое: плотно сжатые зубы и натянутость щек, выдававшие то боль, то горечь, в зависимости от настроения. Для всех, кто его любил, еще худшим стал взгляд. В нем поселилась решимость, но также - разочарование, гнев и отвращение.
        Всему перечисленному не приходилось удивляться. Последние два года были ужасными.
        Втягивание в войну французов явилось циничным, хотя и крайне важным актом. Но Вашингтон все же надеялся приобрести чуть больше, чем получил. Адмирал д’Эстен до смерти напугал британцев, но когда Вашингтон попытался уговорить его на крупную совместную операцию по захвату Нью-Йорка, отказался и проводил теперь б?льшую часть времени в Вест-Индии, где его флот активно мешал британцам отстаивать их многочисленные интересы. В июле в Ньюпорт, что на Род-Айленде, прибыл генерал Рошамбо с шеститысячным войском. Но он настоял на том, чтобы остаться с французскими кораблями, которые были заперты там британским флотом, а потому не трогался с места и мог бы с тем же успехом не появляться. По мнению Джеймса, французы считали американские колонии второстепенной заботой. Если патриоты искали моральной поддержки, то были одиноки почти как в самом начале.
        Да и сами британцы вели себя неприглядно. В патриотических газетах поднялся вой из-за жестокого обращения с американскими пленными, и Вашингтон неустанно клеймил британское командование. Но Джеймс, вопреки всему, не вполне был готов поверить в то, что люди, среди которых он жил и которых якобы знал, способны на такие зверства. Его окончательно просветило письмо от отца. Само по себе оно было коротким. В нем сообщалось, что Сэм Флауэр умер от болезни в плавучей тюрьме, могилы нет и в помине, а завершалось письмо следующими словами: «Больше, мой дорогой сын, я ничего не могу и не хочу говорить». Джеймс знал своего отца. То, что было сказано, и то, что не было, уверило его в худшем. Его захлестнула волна ярости и отвращения, которые за долгие месяцы претворились в закоренелую, жгучую ненависть.
        Прошлая зима выдалась кошмарной. Лагерь Вашингтона в Морристауне был выстроен на совесть. Стены бревенчатых хижин обмазали глиной, а сам Вашингтон поселился в добротном доме по соседству. Но никто не мог предсказать капризы погоды. Двадцать восемь бурь похоронили бойцов под снегом, который вырастал почти до крыш. Иногда приходилось по нескольку дней голодать. Вашингтон воодушевлял их - он даже организовал в местной таверне танцы для офицеров, хотя добираться туда пришлось на санях. Но к исходу зимы Континентальная армия выдохлась.
        Весна и лето ознаменовались лишь новыми поражениями на Юге. Две с половиной тысячи бойцов попали в плен при Чарлстоне, и это не считая местного ополчения. Но патриоты держались и надеялись на лучшее - отчасти потому, что люди, подобные Джеймсу Мастеру, не сомневались ни секунды, что коль скоро прониклись столь сильной ненавистью к врагу, то обратной дороги нет.
        И к каменному зданию, где томился и ждал расправы несчастный майор Андре, приблизился человек мрачный и безжалостный.
        Лагерь у озера Таппан заливало солнце. До северной оконечности Манхэттена было всего десять миль по Гудзону. Десять миль, но невезучему узнику не удалось их преодолеть. Андре, конечно, не повезло, но он был еще и глуп, коль скоро снял, расставшись с изменником Арнольдом, свою форму и попытался улизнуть неопознанным. Этот поступок превратил его в шпиона. Вашингтон настоял на честном, официальном суде, чтобы он выступил в свою защиту, однако это вряд ли могло повлиять на вердикт, и завтра ему была уготована петля.
        Андре тихо сидел в своей комнате-камере. Он писал письма. На буфете стояли остатки еды со стола Вашингтона. В последние дни Джеймс несколько раз видел его издали, но побеседовать не довелось. Когда он вошел, молодой швейцарец учтиво поднялся, и Джеймс сообщил ему о цели своего прихода.
        - Генерал поручил мне проверить, что вы ни в чем не нуждаетесь. Если вы хотите отправить письма или чего-то еще, то я могу устроить…
        - Пожалуй, у меня есть все, что мне нужно, - со слабой улыбкой ответил Андре. - Вы назвались капитаном Мастером?
        - К вашим услугам, сэр.
        - Как странно! В таком случае я, похоже, имел удовольствие совсем недавно отобедать с вашим отцом и сестрой. - При виде удивления Джеймса он добавил: - Тогда я не думал, что мне выпадет честь познакомиться и с вами. Наверное, вам интересно узнать, как у них дела.
        За десять минут Андре дал ему полный отчет о житье-бытье отца и сестры. Он заверил его, что оба пребывают в добром здравии и хорошем расположении духа. Нет, признал он, малыша Уэстона повидал только мельком, но Абигейл сказала, что с ним все в порядке и он доволен учебой. Новости и впрямь оказались приятными для Джеймса. Зимой все сношения с родными прервались, и за последние месяцы он только раз получил о них сведения, когда сумел навестить Сьюзен. Удовлетворив его интерес и выдержав короткую паузу, Андре негромко произнес:
        - Когда я был в Чарлстоне у генерала Клинтона, мне выпало удовольствие познакомиться и с вашим старым другом. Греем Альбионом.
        - С Греем Альбионом? - Джеймс уставился на него и чуть не обмолвился, что больше не числит Альбиона в друзьях. Но быстро взял себя в руки и вежливо ответил, что да, у него сохранились самые светлые воспоминания о жизни в лондонском доме Альбионов.
        - В Чарлстоне я узнал о глубокой привязанности Альбиона к вашей сестре, - продолжил Андре. - И было очаровательно услышать от нее, что это чувство взаимно.
        - Вот как, - произнес Джеймс.
        - Будем надеяться, - сказал Андре, - что, когда эта несчастная война так или иначе закончится, эти милые молодые люди обретут желанное счастье. - Он помолчал и пожал плечами. - Быть может, я засвидетельствую это с небес.
        Джеймс ничего не ответил. Он уставился в пол, немного подумал и, сделав любезную мину, осведомился:
        - Как вам показалось - Грей собирается вернуться в Англию, если они поженятся?
        - Несомненно. Насколько я понял, там очень дружная и покладистая семья.
        - Это правда, - согласился Джеймс и приготовился уйти.
        Тогда Андре решился:
        - Друг мой, вы все-таки можете мне пособить. Я уже направил просьбу генералу, но если вы способны на него повлиять, то, может быть, окажете любезность меня поддержать. Шпионов вешают, как преступников. Он совершит доброе дело, если позволит мне быть расстрелянным как джентльмен.
        В октябре отец сказал Абигейл, что получил письмо от Грея Альбиона, - тот написал, что армия выступает на север. Похоже, Корнуоллис счел возможным пройти по всему Восточному побережью. Джон Мастер был настроен менее оптимистично.
        - Клинтон обеспокоен. Он говорит, что Корнуоллис неплохой полководец - отчаянный, всегда рвется в бой, но в этом и его слабость. В отличие от Вашингтона, Корнуоллис так и не научился терпению. После недавних побед он стал героем на час, пользуется своими аристократическими связями, общается напрямую с правительством и воображает, будто может делать что вздумается. Клинтона вынудили направить ему подкрепление, но он боится, что Корнуоллис переоценивает себя.
        Он не развил эту тему, но Абигейл поняла намек:
        - Ты хочешь сказать, что Альбиону грозит опасность б?льшая, чем он думает?
        - О нет, я смею надеяться, что с ним ничего не случится, - ответил отец.
        В дальнейшем Клинтона заставили отрядить к Корнуоллису новые войска. Он отдал их под командование опытного военного - своего нового подчиненного, предателя Бенедикта Арнольда.
        Джеймс Мастер не пошел на казнь Андре. Просьбу Андре о расстреле не удовлетворили, но ему позволили самому надеть на шею петлю, и он сделал это так ловко, что, когда телега отъехала и он повис, смерть наступила почти мгновенно.
        Однако в последующие месяцы Джеймс постоянно размышлял над словами Андре, касавшимися Абигейл. Если бы он мог повидать сестру, то сразу бы и заставил ответить. Но он ничего не мог сделать - одна только мысль о его тайном проникновении в город взбесила бы Вашингтона. Он взялся за письмо к отцу, но отложил его по ряду причин. Во-первых, было ясно, что Грея Альбиона в Нью-Йорке нет и вряд ли их отношения развиваются. Во-вторых, он не хотел доверяться бумаге, так как письмо могло оказаться в чужих руках. Но главной была обида на сестру - за то, что поступала против его воли, и на отца - за то, что тот, как и она, ничего ему не сказал. Поэтому он напряженно обдумывал случившееся.
        И Бог свидетель, наступившей зимой у него было много времени на размышления.
        Свой зимний лагерь Вашингтон снова разбил в Морристауне. Однако на сей раз он рассредоточил свои войска, надеясь на то, что люди и лошади будут питаться получше. Зима выдалась непохожей на прошлую, но горя было хоть отбавляй. Континентальные бумажные деньги, печатавшиеся конгрессом, практически обесценились - они подешевели в три тысячи раз. Считалось, что войска должны получать жалованье из тех провинций, откуда пришли, и пенсильванцам, например, не платили уже три года. Обнаружив, что крупная группа бойцов была на грани мятежа, генерал Клинтон выслал гонцов с предложением полной выплаты жалованья, если солдаты перейдут на его сторону, но пенсильванцы, как бы ни были злы, восприняли этот подкуп с презрением, а после им, слава богу, наконец заплатили. Звучали и другие протесты, но войска патриотов все-таки пережили зиму без серьезных потерь.
        Тем не менее силы патриотов были на исходе. Стремясь сплотить остатки войск на Юге, Вашингтон послал к ним неукротимого Натаниэля Грина, но знал, что бойцов там осталось ничтожно мало. При всей своей выдержке и закалке он признался Джеймсу: «Если летом к нам не примкнут французы и не помогут нанести мощный удар, то я не знаю, как продолжать войну». И никому не хотелось думать о последствиях падения патриотов.
        Заняться же до тех пор было нечем, и Джеймс, пока тянулись долгие и унылые месяцы, размышлял об Альбионе и сестре. Мало того что окружающий мир был зловещ и полон опасностей - его одолевали фантомы. Он чувствовал себя брошенным родными, беспомощным, никчемным. Его одолевали воспоминания о неудачном браке и мысли о надменности, холодности и жестокости англичан. Порой ему, пусть и вовсе несправедливо, мнилось, что Альбион и сестра действовали с умышленным коварством, и он изнемогал от слепой ярости. В конце концов он решил, что Альбион задумал разрушить его семью, похитить сестру и увезти ее в отныне ненавистную Джеймсу страну. «Да что там говорить, - подумал он даже, - если я не выживу, то они с отцом, чего доброго, вывезут в Англию и Уэстона!»
        За всеми этими фантазиями, которыми он мучил себя, скрывалось страстное, раньше неведомое чувство собственной принадлежности. Абигейл и Уэстону, его обожаемой родне, не бывать англичанами. Ему была невыносима сама мысль об этом. Они не англичане, они американцы.
        Весной просочились новости с Юга. Патриоты вступили в бой с Корнуоллисом и нанесли ему урон. Даже грозный Тарлетон был тяжело ранен. Но Корнуоллис и Бенедикт Арнольд наступали в Виргинии. Пал Ричмонд, а ныне Арнольд обосновался на побережье.
        Вашингтон - и это было для него типично - не мог не заметить, хотя и не знал причины, что Джеймса что-то гложет, и вызвал его к себе.
        - Мы не можем позволить Корнуоллису и Арнольду хозяйничать в Виргинии, - заявил Вашингтон. - Я посылаю туда три тысячи человек - посмотрим, что выйдет. Командование поручаю Лафайету, потому что доверяю ему. Думаю, и вы там пригодитесь, Мастер.
        Прошел май, за ним июнь. Погода стояла теплая, и Нью-Йорк ненадолго притих. Было известно, что Лафайет выступил на Юг, но большинство продолжало считать, что если Вашингтон заручится достаточной поддержкой французов, то в скором времени непременно возобновит военные действия и на Севере.
        О Джеймсе не было вестей, и Абигейл не знала, рядом ли он или уже далеко. Однако в последнее время она начала испытывать неотступный ужас. Недели шли, и эти зловещие предчувствия только усиливались. Она боялась поделиться своими страхами и уже этим навлечь беду - того и гляди сбудутся. Оставалось держать их при себе.
        - Я только что был у Клинтона, - сообщил однажды отец. - Он уверен, что Вашингтон собирается атаковать Нью-Йорк. Он хочет вернуть Корнуоллиса, но Лондон ратует за проклятую виргинскую авантюру и не желает об этом слышать. - Мастер пожал плечами. - Корнуоллис сражается с Натаниэлем Грином и побеждает, но каждый раз теряет людей, а Грин перестраивается и лезет снова. Наши командиры все еще ждут большого восстания лоялистов, но его как не было, так и нет, а партизаны-патриоты нападают на все аванпосты подряд. Корнуоллис загоняет себя в угол. Клинтон приказал ему обустроить морскую базу, а войска переправить сюда, но тот, хотя и говорит, что создает эту базу в Йорктауне, не прислал Клинтону ни одного бойца.
        В разгар лета пришли новости, которых с нетерпением ждал Вашингтон и боялся Клинтон. Из Франции выступил новый флот под командованием адмирала де Грасса. В скором времени он появился на горизонте. К июлю же Рошамбо, с его пятитысячным обстрелянным войском, покинул Род-Айленд и выдвинулся навстречу Вашингтону за городскую границу в Уайт-Плейнс. Вашингтон подводил и разворачивал отряды все ближе и ближе. Британские разведчики доложили: «Мы видели американцев. Они будут здесь через считаные часы». Улицы города заполнились войсками. Укрепляли северный Палисад. Юный Уэстон пришел в возбуждение.
        - А сражение будет? - спросил он.
        - Не думаю, - солгала Абигейл.
        - А папа придет нас защищать?
        - У генерала Клинтона хватит солдат.
        - Я все равно хочу, чтобы пришел папа, - ответил Уэстон.
        Но странное дело - ничего не произошло. Текли долгие августовские дни. Город напрягся, но французы с американцами не трогались с места. Казалось, они чего-то ждут.
        А потом, в конце месяца, они вдруг отошли. Французские войска, основные силы Вашингтона, внушительный французский флот - все они отступили. Очевидно, план изменился.
        - Наверное, решили, что взять Нью-Йорк не так-то легко, - предположила Абигейл.
        Но отец покачал головой.
        - Есть только одно объяснение, - сказал он. - Они готовят ловушку для Корнуоллиса.
        Но судьба Британской империи не зависела от армии. Этого не было никогда. И никогда не будет. Ее опорой был британский флот, который повелевал океанами, снабжал необходимым солдат и спасал их в случае нужды.
        В конце августа в Нью-Йоркскую бухту прибыла дюжина кораблей. Ими командовал первоклассный моряк - адмирал Родни.
        - Но он привел всего двенадцать кораблей, а нам нужен целый флот! - посетовал Мастер.
        Узнав об опасном положении Корнуоллиса и добавив к своей флотилии двенадцать нью-йоркских военных кораблей, Родни немедленно взял курс на Чесапикский залив. Но в скором времени в заливе снова нарисовались паруса, и его потрепанные корабли вернулись в бухту.
        - Их было слишком мало, Абигейл. Де Грасс побил их, - сказал Мастер. - Родни готов повторить попытку, но ему придется восстановить силы.
        Ремонт британских кораблей продвигался медленно. Они серьезно пострадали.
        - Клинтону известны слова Корнуоллиса, - доложил Мастер. - Похоже, тот увяз по уши и ему не выбраться.
        Но корабельные плотники управились не скоро, и флот выдвинулся лишь в середине октября.
        Джеймс Мастер пристально рассматривал Йорктаун. Это был городишко со скромными пристанями на берегу реки Йорк. За рекой, в Глостер-Пойнте, расположился намного меньший лагерь британцев. Французы и патриоты заключили Корнуоллиса в широкое полукольцо. Будь он сильнее, то удержал бы на границах четыре главенствующих наружных редута. Но он решил, что не удержит, и те уже были заняты союзниками.
        Настоящими союзниками. При первой встрече с Вашингтоном французский генерал Рошамбо незамедлительно и со всей обходительностью встал под его начало. Вашингтон, в свою очередь, совещался с ним по каждому поводу. Французы в красивых белых мундирах заняли левую часть полукруга; континенталы Вашингтона носили синие мундиры, если имелись, а милиция была одета в простую и грубую одежду. Без подкрепления с Cевера южная армия Корнуоллиса, состоявшая из красномундирников и гессенцев, одетых в синее по прусскому обычаю, теперь насчитывала шесть тысяч бойцов. Число союзников превышало шестнадцать тысяч.
        Осада началась в конце сентября и длилась уже две недели. Пять дней назад Вашингтон лично произвел первый выстрел и положил начало штурму. Палили упорно и с толком. Британцы несли потери, но стрельба велась с дальнего расстояния. Теперь пришло время подступить ближе. Для этого предстояло взять штурмом внутренние редуты.
        План Вашингтона был отчасти коварен. Обычный обстрел предполагалось продолжать весь день, затем в половине шестого вечера отряду французов надлежало осуществить отвлекающий маневр и выступить против одного из западных редутов. Вскоре после этого армия как бы начнет общее наступление на йорктаунские позиции. А настоящий удар будет нанесен после того, как враг переполошится и придет в окончательное смятение.
        На самом деле - два удара. Два отряда по четыреста человек должны были взять штурмом девятый и десятый редуты, которые находились на восточном берегу реки. Девятый редут поручили атаковать французам, десятый - патриотам. Атаку предстояло возглавить Александру Гамильтону в сопровождении, с разрешения Лафайета, Джеймса Мастера.
        И вот Джеймс ждал, радуясь возможности перейти к действиям. Он не помнил, когда бывал настолько взволнован. Атака будет, безусловно, кровавой. Бойцы примкнули штыки, а многие вооружились топорами для прорыва через укрепления.
        Близился вечер, но было еще вполне светло. Он увидел, как французы приступили к своему отвлекающему маневру за оборонительным рубежом. Взглянул на лица бойцов. Ожидание немного страшило, но когда настанет время идти в атаку, все прочее будет забыто. Остались считаные минуты. Он чувствовал, как пульсирует в жилах кровь.
        Джеймс осознал, сколь ужасающими выглядели движущиеся шеренги для измотанных британцев. Он ждал сигнала. Минуты казались вечностью. Он сжимал шпагу. Кроме нее, он был вооружен двумя пистолетами. Он ждал. И вот сигнал был подан.
        Они снялись с места. До редута было недалеко, каких-то сто пятьдесят ярдов. Как странно! Они наступали, но все вокруг словно замедлилось. Британцы увидели их. Грянули выстрелы, и он услышал, как мимо виска просвистела мушкетная пуля, но едва ли обратил на это внимание. Перед ним вырастали высокие земляные валы. Бойцы крушили наружные укрепления, рубили изгородь топорами и врывались внутрь. Они перебрались через внушительный ров и начали взбираться на бруствер. Джеймс увидел перед собой британский шлем и ринулся вперед, готовый сразить неприятеля. Но какой-то боец опередил его и сделал выпад штыком.
        Джеймс очутился за бруствером, красномундирники были всюду. Они отступали, уворачиваясь от залпового огня. Все решала скорость. Не думая ни о чем, он бросился вперед, краем глаза отметив, что с ним бегут еще трое или четверо. Красномундирник вскинул мушкет, но Джеймс со всей силы вонзил в него свой клинок чуть ниже грудины и ощутил, как сталь прошла сквозь плотный мундир и уткнулась в хребет. Упершись ногой в тело, Джеймс выдернул шпагу до того, как красномундирник упал.
        Дальше какое-то время царила такая неразбериха, что Джеймс и сам не помнил, что делал. Редут превратился в куча-мала, и «красные мундиры» откатывались под превосходящими силами противника. Мастер очутился возле палатки и двинулся вокруг нее. Перед ним вырос красномундирник с мушкетом наперевес. Джеймс отбил удар штыком, а самого британца продырявил другой боец. Странно: палатка выглядела заколдованным препятствием посреди хаоса. Полог был откинут. Внутрь ввалился раненый британский офицер, теперь лежавший на земле. Из ноги текла кровь. Шлем отсутствовал, и Джеймс увидел копну всклокоченных волос. Он вынул пистолет, и офицер повернулся, считая смерть неизбежной.
        Это был Грей Альбион. Он ошеломленно уставился на Джеймса, но не улыбнулся. Шел как-никак бой.
        - Ну что же, Джеймс, - произнес он ровно, - если меня убьют, то пусть лучше ты.
        Джеймс помедлил.
        - Если ты сдашься, то будешь моим пленником, - сказал он холодно. - Если нет, я стреляю. Таковы правила.
        Альбион огляделся. Британцы отступали, и бой, похоже, удалился от палатки. Ждать помощи было неоткуда. Его шпага лежала рядом, но нога пострадала, а Джеймс был вооружен. Если пистолет не даст осечку, ему конец. Он вздохнул.
        И тогда Джеймс заговорил снова:
        - Еще одно. Ты оставишь в покое мою сестру. Ты прекратишь с ней всякую переписку и никогда не попадешься ей на глаза. Тебе понятно?
        - Я люблю ее, Джеймс.
        - Выбирай.
        - А если я откажусь?
        - Я выстрелю. Никто не узнает.
        - Не похоже на речь джентльмена.
        - Нет. - Джеймс прицелился ему в голову. - Выбирай. Мне нужно обещание.
        Альбион поколебался.
        - Как пожелаешь, - наконец произнес он. - Обещаю.
        С падением редутов лагерь Корнуоллиса оказался открыт для обстрела. Спустя два дня тот попытался прорваться и переправить войска через реку, но ему помешало ненастье. Спустя три дня, 19 октября, он сдался, не видя другого выхода. Его войска промаршировали с песенкой «Derry Down».
        19 ноября 1781 года в Нью-Йорк пришел корабль из Виргинии. На борту был сам лорд Корнуоллис. Его войска содержались на транспортных судах, но он выхлопотал себе освобождение под честное слово, чтобы вернуться в Лондон и там объясниться.
        В ожидании корабля лорд Корнуоллис поселился в городе и занялся письмами. Он прибыл в Нью-Йорк никак не с целью насладиться обществом. Говорили, что лорд Корнуоллис находится в напряженных отношениях с генералом Клинтоном. Клинтон считал Корнуоллиса безрассудным, а тот мог напомнить, что следовал приказам из Лондона. Клинтон, по его мнению, оказал ему недостаточную поддержку. Предвидя катастрофу, оба готовили оправдания.
        Тот же корабль доставил письмо от Джеймса. Оно было пылким и полным новостей. Все указывало на то, что после победы в Йорктауне Вашингтон вознамерился нанести удар по Нью-Йорку и закончить войну. Но адмирал де Грасс горел желанием нанести британцам дополнительный удар на Карибах. «Поэтому осмелюсь сообщить, - писал Джеймс, - что мне придется еще несколько недель протомиться у врат Нью-Йорка с мыслями о доме и дорогих близких». Однако Джеймс верил, что окончание войны не за горами.
        Он дал короткий отчет о событиях в Йорктауне и штурме редутов. Следующий лист его отец без слов протянул Абигейл.
        Теперь я должен сообщить печальные новости. При штурме редутов британцы дрались отважно, особенно один офицер, в котором я только к концу сражения, когда он упал, признал Грея Альбиона. Он был жив, хотя и тяжело ранен, и его отнесли к нашим вместе с другими пленными. За ним был хороший уход. Но, увы, его состояние было настолько скверным, что надежды на выздоровление не было. Я только что вернулся в лагерь, где мне, к моей великой скорби, доложили, что он скончался два дня назад.
        Перечитав это дважды, Абигейл выбежала из комнаты.
        В начале 1882 года в Нью-Йорке восстановилось былое спокойствие. Корнуоллис был уже в Лондоне. Генерал Клинтон опасался массового вторжения американской милиции, но вот наступила весна, а патриоты вели себя тихо. Правда, никто не мог угадать, был ли прав Джеймс, предрекший скорый конец войны, или Лондон готовил некие новые, смелые инициативы.
        - Осталось ждать королевской милости, - устало сказал Мастер.
        Или, как оказалось, немилости.
        На последних выборах, несмотря на оппозиционный настрой многих парламентариев, недовольных ходом войны, король Георг традиционно сумел путем покровительства, раздачи чинов и откровенного подкупа обеспечить себе солидное большинство. Это обошлось ему в сто тысяч фунтов.
        Но даже в лучших легислатурах наступает момент, когда голоса уже не удается купить. И как только парламент услышал о падении Йорктауна и захвате всей армии Корнуоллиса, королевское большинство рухнуло как карточный домик. Сдался даже лорд Норт, всецело преданный своему августейшему брату. Правительство пало. Оппозиция победила. Той же весной патриоты отправили четырех многомудрых мужей - Бена Франклина, Джона Джея, Джона Адамса и Генри Лоуренса - на мирные переговоры с властями Франции, Испании, Голландии и Британии, чьи представители собирались в Париже.
        Для Абигейл это время осталось скорбным. Она часто думала об Альбионе. Счастье, что рядом находился Уэстон - подлинное благословение. Отец тоже старался ее отвлечь. Генерал Клинтон вернулся в Лондон, его сменил приличный человек, и жизнь британского гарнизона текла более или менее заведенным порядком. В городе стояли молодые офицеры, особенно флотские, и отец внушал Абигейл, что будет невежливо пренебрегать их вечеринками. Но их общество не доставляло ей удовольствия.
        Случалось, что новые знакомства возбуждали в ней любопытство. На одном из базировавшихся в Нью-Йорке кораблей служил гардемарин - один из королевских сыновей, почти еще мальчик. Он был живой, приятный малый, и она проявляла к нему определенный интерес. Но он едва ли годился ей в компанию. Ее вкусам больше соответствовал морской офицер, который был всего на несколько лет старше, но уже капитан; его заслуги, как и семейные связи, сулили ему стремительное продвижение по службе. Не скорби она по Альбиону, ее могло бы порадовать внимание капитана Горацио Нельсона.
        Мастер тоже пытался ее занять. Летом подвернулся новый и интересный бизнес. Среди торговцев тори росла уверенность, что будущего у них в Нью-Йорке нет. Один за другим они готовились к отплытию и выставляли на продажу все движимое имущество. Не проходило и недели, чтобы Джон Мастер не попросил Абигейл присмотреть для него какие-нибудь вещи. Она находила фарфоровую и стеклянную посуду, красивую мебель, занавеси, ковры, которые продавали по бросовым ценам. Дав отцу кое-какие советы, она услышала в ответ: «Занимайся этим сама, Абигейл. Покупай, как сочтешь правильным, а я буду вести бухгалтерию». За месяцы она накупила столько, что осталось понять, где все это хранить. Цены были смехотворными, и Абигейл начала мучить совесть.
        К осени многие патриоты вернулись в город и предъявили права на свою собственность. Нередко звучала брань, когда они заставали в своих домах солдат. Но до драк доходило редко. Зима прошла вполне мирно, а весной поступили новости об устранении всяких трений между патриотами и британцами. Патриоты все прибывали, и лоялисты приготовились покинуть город. Абигейл знала пару десятков домов, где озлобленные патриоты поселились без церемоний - просто вошли и заняли. Тем временем Клинтон, губернатор-патриот провинции Нью-Йорк, трудился не покладая рук, выселяя и обирая лоялистов.
        Тут-то и объявился Джеймс. Он объяснил, что все еще числится на службе у Вашингтона, но может провести дома два дня. Уэстон не помнил себя от радости, и воссоединившаяся семья провела несколько счастливых часов. Джеймс и отец быстро договорились о том, чтобы Мастер передал ему дом и прочее городское имущество, дабы их не конфисковали как собственность лоялиста, и сделку спешно оформили в конторе стряпчего.
        На второй день все семейство отправилось на Бродвей и повстречалось с Чарли Уайтом. Они поздоровались вполне дружески, хотя Чарли выглядел приунывшим.
        - Может быть, Чарли, тебе нужна помощь? - спросил Мастер.
        - Разве что дом найдется, - печально ответил Чарли. - Мой-то сгорел.
        - Приходи завтра, - спокойно предложил ему Мастер. - Попробуем что-нибудь придумать.
        На следующий день Чарли стал владельцем дома на Мейден-лейн. И Абигейл постаралась, чтобы дом хорошо обставили, принесла фарфоровую и стеклянную посуду, какие Чарли и не снились.
        Абигейл молча горевала по Грею Альбиону, но прошло много месяцев, и боль начала отступать. Ей пришлось осознать, что мужей и отцов лишились многие. Незначительный эпизод показал ей, что рана затягивается. Дело было летом, в очередной приезд Джеймса. На этот раз он привел товарища:
        - Позвольте представить графа де Шабли, моего собрата по оружию из французской армии.
        Молодой француз, аккуратный, одетый с иголочки, был очень приятным. Он приходил в восторг не только от Нью-Йорка, но и от всего мира вокруг. Его английский хромал, но объясниться он мог. И к концу дня Абигейл была вынуждена признать, что совершенно им очарована.
        - Твой товарищ так мил, что трудно представить его в бою, - заметила она Джеймсу, когда они остались наедине.
        - Это просто аристократические манеры, - ответил тот. - Лафайет такой же. Шабли отважен как лев.
        Они остались на два дня, и к концу этого времени Абигейл поймала себя на том, что сожалеет о скором отплытии графа во Францию.
        Однако во время этого визита она оценила и деловую хватку отца. В первый же день после обеда, когда граф удалился к себе и они остались в гостиной, Джеймс вынул какую-то бумагу и протянул отцу:
        - Я решил, что ты заинтересуешься.
        Это было письмо Вашингтона патриоту-губернатору провинции Нью-Йорк.
        Мой дорогой сэр, насколько я понял, Вы конфисковали угодья Джона Мастера, тори из Нью-Йорка. Я буду крайне обязан, если Вы передадите эти земли полковнику Джеймсу Мастеру, которому они причитаются по наследству и который все эти долгие годы с самого начала и до конца верой и правдой служил нашему общему делу.
        Отец улыбнулся:
        - Я вижу, ты уже полковник. Мои поздравления.
        - Спасибо, отец. Но боюсь, от письма Вашингтона мало толку. Фермы уже проданы, и мне придется чертовски потрудиться, чтобы их вернуть.
        - В таком случае я тебе кое-что покажу.
        Он встал из-за стола, вышел и через пару минут вернулся с пачкой бумаг, которые вручил сыну. Джеймс удивленно уставился на них:
        - Отец, это же деньги патриотов.
        - Точнее, векселя, выданные вашим конгрессом. Для выкупа по номинальной стоимости, то есть если конгресс сумеет их выкупить. Ты и сам знаешь, что эти бумаги обесценивались на протяжении нескольких лет. Я начал скупать их вскоре после Йорктауна - по пенсу. Правда, думаю, конгресс не примет их по полной стоимости в уплату за землю, конфискованную у лоялиста.
        - Да тут небольшое состояние! - воскликнул Джеймс.
        - Похоже, мы закончим войну, имея намного больше земли, чем в ее начале, - сказал довольный Мастер и повернулся к Абигейл. - Эбби, ты скупала фарфоровую и стеклянную посуду. Я - долговые обязательства. Это одна и та же игра. Риск был велик, а цена соответственно невысока. И у меня, разумеется, были отложены на это средства.
        Но купец было доволен собой не только в связи с этими сделками. На следующий день после отъезда Джеймса и его друга он негромко сказал Абигейл:
        - Я обратил внимание, Эбби, что граф де Шабли был весьма любезен с тобой.
        - Неужели это было так заметно, папа? Надеюсь, я не опозорилась.
        - Вовсе нет. Но отец-то поймет, сама знаешь. И я был очень рад, Эбби.
        - Чему, папа?
        - Скоро будет два года, как умер Альбион, - сказал он мягко. - Ты, как положено, оплакала его. Но пора начать новую жизнь.
        И она поняла, что это правда.
        Лето 1883 года повернуло на осень, и стало ясно, что британцам придется покинуть город. Но британский главнокомандующий уперся: «Мы уйдем только после отъезда всех лоялистов, которые хотят уехать».
        А те уезжали тысячами. Ньюйоркцы в том числе, но большинство было из лоялистов, которые находились в городе проездом из других краев. Кто-то плыл в Англию, основная масса - в Канаду. Проезд оплачивало британское правительство.
        И были еще недавние рабы, которых освободили британцы. Они тоже уезжали, хотя и по иной причине: бежали от своих хозяев-патриотов. Не проходило и дня, чтобы Абигейл не услышала о том, что некий патриот вернулся в город и рыщет по улицам и причалам в поисках своих невольников.
        - Вашингтон выразился об этом предельно ясно, - заметил Мастер. - Он говорит, что каждый имеет право притязать на свое имущество, но британцы считают, что это несправедливо. Так или иначе, бедолаги скорее замерзнут в Новой Шотландии, чем снова станут рабами.
        Однако об одном рабе так и не было никаких известий. Понадобилось время, но Мастер наконец узнал о судьбе своих исчезнувших французских трофеев.
        - Корабль снова принадлежит Франции и обретается на Карибах. Но о Соломоне ничего не известно. Понятно только, что его нет на борту. - Гудзону он пообещал: - Я все еще продолжаю поиски. Его запросто могли продать, но мы не должны терять надежду. - Абигейл он признался: - Если найду его, то выкуплю ради Гудзона и дам ему вольную. Но похоже, шансы невелики.
        В начале октября пришло письмо от Ванессы. Оно, как обычно, адресовалось Джону Мастеру. В своей решительной манере она сообщила, что покидает Лондон и уезжает во Францию. Причин не указала. Она выразила сожаление, что не сумела выбраться в Нью-Йорк и повидаться с Уэстоном, а также традиционную благодарность за то, что он находится в надежных руках. Но был еще постскриптум, от которого Мастер издал удивленный возглас.
        Последняя лондонская новость: на прошлой неделе женился Грей Альбион.
        Абигейл разыскала брата в Вест-Пойнте, куда ее отвез Гудзон. Она направилась прямиком к укреплениям, где обнаружила Джеймса и протянула ему письмо.
        Читая о намерениях жены покинуть Лондон и ее слова о сыне, Джеймс оставался серьезным, но бесстрастным. Когда он дошел до постскриптума, Абигейл вперилась в него взглядом. Он вздрогнул. Затем нахмурился и перечитал. Но он не взглянул на нее. Он упрямо смотрел за Гудзон.
        - Мне доложили, что он мертв, - безжизненным тоном произнес Джеймс.
        - И ты не убедился?
        - Мне было не до того. Вашингтон послал меня за реку, где тоже были британцы - солдаты Тарлтона. Они сдались в тот же день. Когда я вернулся, мне сказали, что нескольких пленных похоронили. Я и решил… - Он пожал плечами.
        - Но ты же не мог не услышать, что он жив!
        - Не обязательно. После этого я мало соприкасался с пленными. - Джеймс продолжал всматриваться в даль. - Должно быть, он выздоровел и вернулся в Лондон - возможно, под честное слово о неучастии. Это не исключено. - Джеймс снова нахмурился. - Значит, в письмах его отца об этом не говорилось?
        - Нет. Еще одна загадка.
        Джеймс поджал губы:
        - Очевидно, по настоянию сына. Кто может знать?
        - Мне все это кажется очень странным, - сказала Абигейл.
        - Мне тоже. - Джеймс посмотрел на нее и отвернулся в глубокой задумчивости. - На войне случается что угодно, Эбби, - медленно произнес он. - На войне, как в делах сердечных, никто не ведает, что совершит в следующий миг. Мы не знаем ни себя, ни вещей, на которые способны. - Джеймс перевел на нее тяжелый взгляд. - Но что бы ни заставило Грея Альбиона уехать и не сказать ни слова, будем надеяться, что он обрел свое счастье. - Джеймс помолчал. - На этой войне, Эбби, произошло столько неожиданного, что я перестал спрашивать, почему вышло так или иначе. Бесполезно. Это судьба. Вот и все. Не думаю, что мы с ним увидимся.
        - Да, - согласилась она. - Это навряд ли.
        25 ноября 1783 года Континентальная армия численностью восемьсот человек под командованием генерала Джорджа Вашингтона мирно проследовала по старой индейской тропе из селения Гарлем и вступила в Нью-Йорк. Медленно проезжая по Бауэри и Куин-стрит мимо ликующей толпы, Вашингтон свернул на Уолл-стрит и выехал на Бродвей, где в его честь были произнесены хвалебные речи.
        Мастер и домочадцы отправились на Уолл-стрит смотреть, как входят войска патриотов. Джеймс ехал в каких-то двадцати футах позади Вашингтона. Абигейл отметила, что отец весьма доволен происходящим.
        - Сразу видно государственного человека, - бросил он одобрительно.
        Но еще большее удовольствие доставил ему мелкий эпизод, разыгравшийся позднее. В честь генерала устроили банкет - в таверне Фронса, до которой от дома Мастера было рукой подать, и Джеймс заранее пришел переодеться. Когда он уходил, цокот копыт возвестил прибытие Вашингтона и его офицеров, направлявшихся к месту сбора. Джеймс приветствовал их на улице, Абигейл и отец наблюдали с порога.
        И вот, взглянув на них, высокий и важный джентльмен любезно поклонился Абигейл и, как уже было однажды, но теперь с кивком признания и даже намеком на улыбку, прикоснулся к шляпе, здороваясь с ее отцом, который низко склонился в ответ.
        Чуть погодя, за обедом в обществе Абигейл и Уэстона, Мастер велел Гудзону откупорить бутылку лучшего красного вина и предложил тост.
        - Итак, Эбби, - произнес он бодро, как никогда, - и ты, Уэстон, мой обожаемый внук, хочу сказать вам, что мир, который я знал, перевернулся. Давайте же выпьем за новый!
        Столица

1790 год
        Джон Мастер яростно уставился на собравшихся. От летней жары в доме стояла духота. Наверное, он выпил лишнего. Жаль, что нет Абигейл, - она всегда держала его в рамках. Но роды могли начаться в любую минуту, а потому она осталась у себя в доме в графстве Датчесс. Джон Мастер сверлил взглядом всех: сына Джеймса, выпускника Оксфорда, внука Уэстона, готовившегося поступать в Гарвард, и их почтенного гостя, чье возмутительное заявление Джеймс и Уэстон одобрили целиком и без единого звука протеста.
        - Что касается моего мнения, - сказал Джон Томасу Джефферсону, - то можете отправляться в ад!
        Правда, Мастер догадывался, что Томас Джефферсон не верил ни в ад, ни в рай.
        До этого дня Мастер сам удивлялся, до чего ему нравится быть гражданином Соединенных Штатов Америки. Лично Вашингтона он глубоко уважал. Во время его инаугурации в столичном городе Нью-Йорке Мастер стоял в толпе на Уолл-стрит, тогда как великий муж присягал на балконе Федерал-Холла; и Мастер с гордостью проходил по улицам с Джеймсом, где его сына приветствовали как почитаемого друга великие люди нового государства - Адамс, Гамильтон, Мэдисон.
        На него произвела сильное впечатление новая Конституция, подготовленная в Филадельфии лучшими умами страны. Система сдержек и противовесов показалась ему такой замечательной, что лучше документа не придумать. Он встал на сторону федералистов, когда они с Мэдисоном выступили против тех, кто полагал, что штаты пожертвуют толикой независимости ради сильной центральной власти.
        - Мы должны принять Конституцию такой, какая она есть, - заявил он.
        Но в этом пункте его врожденный консерватизм вступил в конфликт с мнением сына.
        - Я за Джефферсона, - возразил Джеймс.
        Джефферсон представлял новое государство в Париже, одобрил Конституцию, но сделал одно замечание. «Конституция пока не гарантирует свободу индивидуума. Без поправки наша республика придет к такой же тирании, как старые монархии наподобие Англии». Это сильно преувеличено, возразил отец, но Джеймс уперся. Он заявил, что нет гарантии свободы ни вероисповедания, ни печати. Насчет последнего он даже взялся читать родителю лекцию о процессе Зенгера, и Мастеру пришлось напомнить:
        - Я знаю о Зенгере, Джеймс. Это было при мне.
        - Но ты же был за него?
        Припомнив с усмешкой свою дурную мальчишескую выходку во время визита бостонских родственников, Джон Мастер сказал только:
        - Я слушал речи моего кузена Элиота Мастера, который горячо ратовал за Зенгера. И у него, черт возьми, это получалось лучше, чем у тебя! - добавил он, желая поставить Джеймса на место.
        - В семьдесят седьмом, - продолжил Джеймс, - Джефферсон предложил билль о свободе вероисповедания в Виргинии. И нам нужна поправка по этому пункту. Иначе Конституцию не ратифицируют ни Нью-Йорк, ни Виргиния.
        И когда Первую поправку внесли, Джеймс расценил ее как личную победу Джефферсона.
        Не приходилось сомневаться, что дело было в прирожденном консерватизме, но Мастер при всем уважении к новой республике не мог вполне примириться с глубочайшей светской веротерпимостью.
        Провинился даже Вашингтон. Конечно, президент всегда соблюдал приличия. Церковь Троицы еще отстраивали после пожара. Мастер посещал красивую часовню Святого Павла, что находилась по соседству, и с неизменным удовольствием наблюдал на тамошней скамье президента с супругой, пусть даже Вашингтон уходил, не дождавшись причастия. Но Вашингтон дал понять, после чего в этом не осталось ни малейшего сомнения, что ему решительно безразлично, какую веру исповедуют его граждане. Протестанты они, католики, иудеи, атеисты или даже последователи пророка Магомета - Вашингтон заявил, что все едино, пока они соблюдают новую Конституцию.
        Другие, казалось Мастеру, вели себя не столь честно. Скончавшийся весной Бен Франклин объявил перед смертью, что является членом всех церквей и молился со всеми. Хитрый старый лис.
        Но Джефферсон, этот красавец-аристократ с Юга, с блестящим образованием и модными парижскими друзьями, который вернулся в Америку для руководства ее внешней политикой, - кто он такой? Возможно, деист. Один из тех, кто говорит о наличии некоего высшего существа, но ни черта из этого не выводит. Удобная религия для самодовольного хлыща.
        А нынче он, подумал Мастер, читает мне, члену приходского управления церкви Троицы, лекции о безнравственности Нью-Йорка и его непригодности к роли столицы Америки. И это, вообразите, говорит человек, который не вылезал из парижских борделей!
        Такого он не потерпит.
        - Нравится вам или нет, - с жаром продолжил Мастер, - но столицей Америки, сэр, является Нью-Йорк! Он ею и останется.
        Город и правда начинал выглядеть по-столичному. С тех пор как Америка превратилась в отдельное государство, жизнь не баловала. Многие штаты, страдавшие от ограничения торговли с Британией и остальной Европой, не говоря уже о военных долгах, еще не оправились от депрессии. Но Нью-Йорк восстанавливался быстрее. Предприимчивые купцы изыскали способы наладить торговлю. В город постоянно прибывали новые люди.
        Да, местами еще сохранились руины, оставленные пожаром. Но город возрождался. Открылись театры. Над горизонтом вознеслись блистательные колокольня и шпиль новой церкви Троицы. И когда конгресс постановил сделать Нью-Йорк столицей нового государства, горожане отреагировали немедленно. Сити-Холл на Уолл-стрит - теперь он назывался Федерал-Холлом - отремонтировали и превратили в отличное временное здание легислатуры, а старый форт в нижней части Манхэттена успели снести и превратить в свалку, расчищая на берегу место для великолепного комплекса, в котором расположатся сенат, палата представителей и многочисленные государственные учреждения. А где же это строить, как не в Нью-Йорке?
        Вмешался Джеймс, захотевший снизить накал страстей:
        - Видишь ли, в чем дело, отец, многие говорят, что ньюйоркцы поклоняются только деньгам и слишком любят роскошь.
        - Непохоже, чтобы это тревожило Вашингтона, - парировал отец.
        Великолепная карета президента с шестеркой лошадей не имела себе равных в городе. Джордж и Марта Вашингтон уже переехали в отличный новый особняк на Бродвее, где развлекались на широкую ногу не хуже любого местного «денежного мешка». Да и что в этом плохого?
        Но Мастер вздумал напасть на Джефферсона, а этот джентльмен умел дать сдачи. Его красивое, чеканное лицо закаменело, и он ответил суровым взглядом.
        - В Нью-Йорке, сэр, мне не нравится то, - произнес он холодно, - что мы воевали за независимость, а в нем живут главным образом тори.
        Тут он был прав. Война вывела в дамки патриотов и бедноту всех мастей, но старая городская гвардия - среди которой действительно было много тори - ухитрилась сохраниться на удивление хорошо. Если взглянуть на людей, покупавших дома и земли уехавших или репрессированных крупных землевладельцев, то имена говорили сами за себя: Бикман, Говернер, Рузвельт, Ливингстон - такие же зажиточные джентльмены из купечества, каким был и сам Мастер.
        Но почему же городу не быть из-за этого столицей Америки?
        Нет, решил Мастер, все дело в зависти. В чистой и незатейливой зависти. Одно дело, если на статус столицы претендовала Филадельфия, - это он мог понять. Каждый город искал свою выгоду, и Мастер теперь, когда Бен Франклин был мертв, подозревал, что Филадельфия утратила толику яркости. Однако нажим исходил вовсе не из Филадельфии.
        Напирали с Юга. Пусть его называют проклятым янки, но Мастер считал, что достаточно наслышан о южных штатах. По его мнению, Югу следовало быть довольным Конституцией. Если северные патриоты и начали сомневаться в этичности рабовладения, они все-таки гарантировали институт рабства для нового поколения. А когда Юг предложил при подсчете своего населения считать трех рабов за двух белых, то разве этот трюк не увеличил число представителей южных штатов в конгрессе?
        Их последняя жалоба была типичной.
        Молодой Александр Гамильтон нравился Мастеру. В этом отец был согласен с Джеймсом, который служил с ним в армии Вашингтона. Гамильтон был толковый малый с большим будущим - конечно, незаконнорожденный, хотя и сын джентльмена. Но незаконнорожденность часто подвигает на великие свершения. И теперь, когда его сделали секретарем казначейства, молодой Гамильтон внес чрезвычайно разумное предложение. Он захотел преобразовать огромный военный долг - никчемные континентальные бумаги - в новый, государственный, подкрепленный налоговыми поступлениями, который стабилизирует финансовую систему.
        Разумеется, при этом не достигалась полная справедливость. Некоторые южные штаты уже расплатились по долгам. Зачем нам платить налоги и выручать других? - возмутились они. Но истинным камнем преткновения, приведшим Юг в бешенство, была роль Нью-Йорка.
        До оглашения плана Гамильтону пришлось обдумать серьезный вопрос. К концу войны те долговые обязательства, что были выпущены конгрессом и отдельными штатами, практически обесценились. Какими же сделать новые бумаги? По десять фунтов за каждую сотню по старым? По двадцать? Насколько расщедриться правительству?
        Нашлись отважные спекулянты, которые в точности так же, как поступил годами раньше Мастер, задешево скупили много старых векселей у людей, нуждавшихся в наличности и мечтавших выручить хоть что-нибудь за бесполезные бумажки. На Юге было много таких продавцов. Конечно, разживись спекулянты инсайдерской информацией о грядущей конверсии, это было бы смерти подобно. Гамильтон повел себя совершенно правильно и до публичного заявления не проронил ни слова.
        Не то что его помощник. Житель Нью-Йорка, естественно. Он рассказал друзьям.
        И пролетел слух, что бумаги - поразительно! - будут выкуплены по номиналу. За полную стоимость. Любой владевший ими спекулянт мог сколотить состояние.
        А потому удачливых нью-йоркских купцов охватил хищный ажиотаж. Не посвященные в происходящее южные джентльмены были рады найти покупателей на любые бумаги, какие хотели продать. Пока не узнали правду. После этого поднялся крик: «Проклятые нью-йоркские янки - жируете на г?ре южан!»
        Нью-йоркские инсайдеры отвечали безжалостно: «У вас в карманах дыра, да в рынке не смыслите - иначе были бы в игре!»
        Такая инсайдерская операция все же могла быть законной, но одно было ясно: Нью-Йорк ненавидели. И не только на Юге. Озлились все, кто продал свои бумаги за бесценок. Что касалось Джефферсона, то у него самого была плантация в Виргинии, а потому не приходилось сомневаться в его симпатиях. Он с омерзением взирал на новоявленных нью-йоркских барышников.
        Джон Мастер уже приготовился сказать Джефферсону пару метких словечек о недостатках близоруких джентльменов-южан, но при виде растерянности Джеймса и Уэстона помедлил и взял себя в руки.
        О чем он думает? Внук скоро уедет в Гарвард. Джеймс тоже отбудет в Англию бог знает на сколько месяцев. Неужели он и правда хочет навлечь на себя гнев Джеймса и оставить юного Уэстона с воспоминаниями о сцене, которую закатил его дед великому Томасу Джефферсону?
        В поездке Джеймса не было необходимости. С тех пор как Альбион отошел от дел, прошло несколько лет. Считая поведение Грея недостойным, Джон Мастер, однако, продолжал вести дела с Альбионом-старшим, но после его ухода нашел другого агента, который оказался несостоятельным. Джеймс ехал в Лондон на поиски нового. Мастер отчасти жалел, что сын едет именно теперь.
        - Ты посетишь Европу в интересное время, - заметил он. Но и в опасное по его мнению.
        Когда осенью 1789-го до Нью-Йорка дошли вести о революции во Франции, то многие возликовали, и Джеймс в том числе. Вскоре он получил письмо от своего друга графа де Шабли. «Он пишет, что Лафайет с друзьями поддерживают революцию. Им хочется новой республики. Америка - образец». И в скором времени даже юный Уэстон заговорил о благе Свободы, Равенства и Братства. Все это звучало очень красиво, но только не для Джона Мастера.
        - Это закончится кровавой баней, - предупредил он. - Пусть Лафайет мечтает об Америке - охотно верю, что это так, но эта французская заваруха - совсем другая история. Она перерастет в гражданскую войну, а гражданские войны принимают безобразный оборот.
        Джеймс не согласился. Он заявил отцу, что Шабли уверен в возможности компромисса, французы заживут при конституционной монархии под властью парламента - примерно как в Англии. Однако Джон Мастер тусклым голосом напомнил Джеймсу и Уэстону:
        - Вы забываете о могуществе черни. Когда гражданская война была в Англии, королю отрубили голову.
        - Ты просто закоренелый тори, дедушка, - рассмеялся Уэстон.
        - Все равно будь осторожен, - посоветовал тот Джеймсу. - И чем бы ни занимался, держись подальше от Парижа.
        Правда, в связи с этой поездкой Джон лелеял одну надежду. От Ванессы давно не приходило ни слова. Мастер не исключал, что она в Лондоне. Хотя у Джеймса уже пару лет длился тайный роман с очаровательной нью-йоркской вдовой, Мастер надеялся, что тот когда-нибудь остепенится и женится снова, но для этого придется официально расторгнуть несуществующий брак с Ванессой. Он деликатно намекнул Джеймсу, что будет полезно заняться этим делом, раз он окажется там.
        И вот, желая восстановить мир и гармонию, Джон деревянно поклонился Джефферсону.
        - Прошу прощения, сэр, за мою несдержанность, - сказал он учтиво. - И простите за то, что я выступил в защиту родного города. Я как верный супруг, который охраняет жену от нападок, даже зная ее недостатки.
        Сказано было изысканно, и Джеймс перевел дух. Уэстон с надеждой смотрел на Джефферсона.
        Но рослый и прямой как палка Джефферсон был не лишен тщеславия и не хотел примириться так быстро. Его лицо, отличавшееся утонченностью черт, выражало неприязнь. И Мастер, воспользовавшись короткой паузой, подстраховался еще одним соображением:
        - Должен заметить, сэр, что при всех изъянах Нью-Йорка достаточно взглянуть на его расположение, огромную бухту и прочие естественные достоинства, чтобы понять: лучшей столицы не найти.
        И тут глаза великого человека сверкнули торжеством.
        - Полагаю, вопрос о столице Америки скоро будет улажен. И не по вашему вкусу, - добавил он жестко.
        - Как это? - нахмурился Мастер. - Неужели конгрессу так хочется вернуться в Филадельфию?
        - Филадельфия - красивый город, и я скорее остался бы там, чем здесь. Но я считаю, что нам нужно построить новую столицу - южнее.
        - Построить новую столицу?
        - Именно так.
        - Это обойдется конгрессу в немалую сумму, - сухо заметил Мастер. - Надеюсь, она ему по карману. А можно узнать где?
        - На реке Потомак.
        - Потомак? - изумился Мастер. - Но там сплошные болота!
        - Откровенно говоря, мне милее болото, чем Нью-Йорк, - не без удовольствия ответил Джефферсон.
        Неужели виргинец говорит правду и от Нью-Йорка откажутся ради болота? Абсурд! Мастер посмотрел на сына, но Джеймс только кивнул.
        - Это последние сведения, отец, - сказал он. - Я сам услышал только сегодня. Временной столицей будет Филадельфия, а потом все учреждения переедут на новое место.
        Какое-то время Мастер переводил взгляд с одного на другого, не веря своим ушам.
        - Это шутка? - воскликнул он.
        - Нет, отец, - ответил Джеймс.
        Джефферсон слегка улыбнулся из-за его спины.
        И тогда несчастный Мастер пришел в неистовство, позабыв о всяких добрых намерениях.
        - В таком случае, сэр, - проорал он Джефферсону, - будь оно проклято, ваше потомакское болото! И вы вместе с ним!
        - Думаю, мне пора, - с достоинством обратился Джефферсон к Джеймсу.
        И собрался уйти, но последнее слово осталось за Мастером.
        - Делайте, сэр, что хотите, - крикнул он, - но вот что я вам скажу! Настоящая столица Америки - Нью-Йорк! Об этом знает и, клянусь Богом, будет помнить каждый его житель!
        Ниагара

1825 год
        Девочка-индианка наблюдала за тропой. Люди из лодки уже углубились в лес. Она видела, как они вышли на просторную каменистую площадку, поросшую травой, и вздрогнули от внезапного рева воды.
        Ей было девять. Она пришла к могучему водопаду со своей семьей. Скоро они продолжат путь в Буффало.
        Фрэнк шагал рядом с отцом. Был ясный октябрьский день. Над деревьями синело небо. Они были одни, но по желтым и красным листьям, устилавшим тропу, он мог судить, что многие прошли этим путем.
        - Почти пришли, - сказал отец.
        Уэстон Мастер расстегнул куртку. Туман пропитал ее влагой, но солнце нагрело. Шея была повязана большим платком. Сегодня он надел вампумный пояс. Пояс был старый; Уэстон берег его и надевал редко. Он опирался на добротную трость и дымил сигарой. От него приятно пахло.
        Фрэнк знал, что отец любил находиться в семейном кругу. «Мать я не помню вовсе, - говорил он, - а отец ушел на войну, когда я был маленьким. А потом я отправился в Гарвард и больше его не видел». Вечерами он садился у камина в свое английское кресло, а вокруг собиралось все его семейство - жена и пятеро детей: четыре девочки и маленький Фрэнк; он же играл с ними или читал им вслух. Уэстон предпочитал веселые книги, например притчу Вашингтона Ирвинга о Рип ван Винкле или его забавную историю Нью-Йорка в изложении вымышленного голландца Дидриха Никербокера.
        - Почему его звали Дидрихом? - спрашивал он.
        - Потому что умер богачом![37 - Голландское имя Дидрих (Diedrich) и английские слова «died rich» пишутся почти одинаково.] - дружно отвечали дети.
        Из лета в лето они по две недели гостили в семействе тетушки Абигейл в графстве Уэстчестер, а еще две - у родни в графстве Датчесс. Чем больше было родственников вокруг, тем лучше себя чувствовал Уэстон Мастер.
        Но в прошлом месяце, когда губернатор пригласил его на север к открытию большого канала, Уэстон заявил, что возьмет с собой только Фрэнка.
        Фрэнк не впервые отправился вверх по реке Гудзон. Три года назад, вскоре после его седьмого дня рождения, в Нью-Йорке вспыхнула эпидемия желтой лихорадки. В порту постоянно кого-то трясло. «Корабли завозят ее с юга, - объяснял отец, - и мы постоянно рискуем заболеть. Летом, знаешь ли, в Нью-Йорке бывает жара не хуже, чем на Ямайке». Но когда люди начали массово умирать, Уэстон увез семейство в Олбани до лучших времен.
        Фрэнку понравилось путешествие. Двигаясь вверх по реке, они рассматривали встававшие на западе Катскильские горы, а отец напоминал, что там-то и уснул Рип ван Винкль. Фрэнк был доволен и Олбани. Шумный город теперь стал столицей штата Нью-Йорк. Отец сказал, что это правильно, так как Манхэттен находился в нижней части штата и всяко был деловым местом, тогда как Олбани располагался ближе к центру и быстро разрастался. Однажды Уэстон отвел домашних в старый форт Тикондерога и рассказал, как американцы отвоевали его у британцев. Фрэнк не очень интересовался историей, но с удовольствием знакомился с геометрией старых каменных стен и орудийных площадок.
        В этот раз, достигнув по Гудзону Олбани, Фрэнк и его отец направились на запад. Сперва их экипаж катил по старой платной дороге через северные отроги Катскильских гор до Сиракьюса, затем мимо узких, длинных озер Фингер, за Сенеку и Женеву, а дальше - до самой Батавии и, наконец, Буффало. На это ушло много дней.
        Фрэнк посчитал, что знает, почему отец взял его с собой. Конечно, он был единственный мальчик в семье, но дело не только в этом. Ему нравилось познавать устройство вещей. Дома он обожал, когда отец водил его на пароходы и разрешал исследовать поршни и топки. «Принцип тот же, что у больших паровых хлопкоочистительных машин, используемых в Англии, - объяснил Уэстон. - Южные плантации, которые мы финансируем, производят главным образом хлопок-сырец, а мы переправляем его за океан на эти машины». Иногда Фрэнк ходил на пристань и смотрел, как упаковывают лед, чтобы тот не растаял за долгий путь до кухонь в особняках тропической Мартиники. Когда весной в их доме наладили газовое освещение, он до последнего дюйма изучил трубопровод.
        Поэтому он рассудил, что отец естественным образом выбрал его, дабы засвидетельствовать открытие огромного инженерного сооружения на севере.
        Уэстон Мастер затянулся сигарой. Тропа напоминала туннель, но там, где деревья заканчивались, уже виднелась дуга ясного неба. До нее осталось недалеко. Он глянул на сына и улыбнулся. Он был рад Фрэнку. Мальчишке полезно побыть с отцом, а кроме того, он собирался поделиться с сыном кое-чем особенным.
        Прошло уже больше тридцати лет с тех пор, как в Лондоне неожиданно погиб его собственный отец. В письме от старого мистера Альбиона говорилось, что он пал жертвой уличных головорезов, - возможно, их целью был обычный грабеж. Но Джеймс Мастер задал им такую трепку, что один из них так и не оправился от удара увесистой палкой. Известие не только нанесло Уэстону тяжелейший удар, но и закрепило предубеждение, которое он сохранил до скончания дней. На протяжении всего детства, прожитого в Нью-Йорке, он по неясной для себя причине всегда воображал, будто именно Англия отняла у него мать. Война с той же Англией разлучила их с отцом, а однокашников заставила называть его предателем. И не успели затянуться эти раны, как грянула весть, что Англия, подобно некоему ненасытному древнему божеству, забрала и отцовскую жизнь. Он был разумным юношей, студентом Гарварда, но все-таки, когда это случилось, не пришлось удивляться тому, что в его душе укоренилось физическое неприятие как Англии, так и всего английского.
        Со временем это неприятие расширилось. Пока он учился в Гарварде, а во Франции происходила революция, Уэстону казалось, что в этой стране, вдохновленной примером Америки, занялась заря новой европейской свободы. Но когда либеральный строй, на который надеялись Лафайет и его друзья, сменился сначала кровавым террором, а после - воцарением Наполеона, Уэстон сделал вывод, что в Старом Свете невозможны свободы Нового. Европа слишком погрязла в древней ненависти и соперничестве. Весь континент представился Уэстону опасным местом, от которого лучше держаться подальше.
        Он оказался в отличной компании. Не сам ли Вашингтон в прощальной речи предостерег американский народ от вмешательства в зарубежные распри? Джефферсон, знаменосец европейского просвещения и бывший парижанин, сказал о том же: пусть Америка поддерживает честные, дружеские отношения со всеми народами, но не вступает ни с кем в альянс. Мэдисон согласился. Даже великий дипломат Джон Куинси Адамс, поживший во многих странах - от России до Португалии, сказал то же самое. Европа была источником неприятностей.
        Их мудрость была доказана двенадцать лет назад, когда Британия вступила в тяжелейшую борьбу с империей Наполеона, а Соединенные Штаты, повязанные с Францией договором о дружбе, очутились в ловушке между противоборствующими сторонами. Уэстон испытал сперва раздражение, когда Британия, не будучи в силах снести нейтральные торговые отношения Америки с врагом, начала чинить препятствия американскому судоходству, затем отчаяние, когда споры переросли в более серьезный конфликт, а после - ярость, когда в 1812 году Америка и Британия вновь оказались в состоянии войны.
        У него остались горькие воспоминания о ней. Британская блокада Нью-Йоркской бухты едва не разорила его торговлю. Бои вдоль Восточного побережья и дальше, в Канаде, обошлись в десятки миллионов долларов. Проклятые британцы даже спалили президентский особняк в Вашингтоне. Когда это скотство закончилось три года спустя и Наполеон сошел с подмостков истории, облегчение Уэстона дополнилось железной решимостью.
        Америка впредь не должна попадать в подобное положение. Она обязана быть прочной, как крепость. Недавно президент Монро пошел и на большее. Он заявил, что в целях подлинной безопасности Америки необходимо сделать сферой ее влияния все западное побережье Атлантики - Северную Америку, Карибские острова и Южную Америку. Другие страны пусть ссорятся, если им нравится, в Европе, но не в Америках. Это было дерзкое заявление, но Уэстон был полностью с ним согласен.
        Зачем американцам заокеанский Старый Свет, когда у порога есть собственный, необъятный континент? Могучие реки, пышные долины, бескрайние леса, великолепные горы, плодородные равнины - страна бесконечных возможностей, протянувшаяся на запад и обгоняющая закат. Богатство и вольница целого материка на тысячи миль - бери и пользуйся!
        И эту великую правду, эту грандиозную панораму Уэстон хотел донести до сына в их путешествии на запад.
        Ибо как минимум для Нью-Йорка и для Мастеров в частности недавно построенный канал был составным элементом этого величественного уравнения. И Мастер постарался растолковать Фрэнку его важность еще до отъезда. Разложив на столе в библиотеке карту Северной Америки, он показал главное:
        - Посмотри, Фрэнк, вот Аппалачи, они начинаются в Джорджии и тянутся вдоль всего Восточного побережья. В Северной Каролине они превращаются в Грейт-Смоки-Маунтинс. Дальше проходят через Виргинию, Пенсильванию, Нью-Джерси и вступают в Нью-Йорк, где становятся сперва Катскильскими, а потом - Адирондакскими. Все старые тринадцать колоний находились с восточной стороны Аппалачей. Но будущее за другой стороной, Фрэнк. Великий американский Запад.
        И он размашистым жестом прочертил путь до Тихого океана.
        Те области, что уже принадлежали Соединенным Штатам, были закрашены. Территория, лежавшая далеко на западе, за Скалистыми горами, - нет. После войны 1812 года испанцы отдали Флориду, но их огромная Мексиканская империя еще тянулась вдоль Тихоокеанского побережья до графства Орегон - открытой местности, которую Америка и Британия контролировали совместно. Однако огромный пласт к востоку от Скалистых гор, простиравшийся от Канады до самого Нового Орлеана, был закрашен. Это была Луизианская покупка - территория величиной со старые тринадцать штатов, взятых вместе, которую Джефферсон за бесценок приобрел у Наполеона.
        - Наполеон был великим полководцем, но никудышным дельцом, - сказал Уэстон Фрэнку.
        Б?льшая часть Луизианской покупки еще не разбилась на штаты, хотя Уэстон считал это делом времени. Но он обратил внимание сына на области, расположенные ближе к западу и ниже Великих озер.
        - Взгляни на эти новые штаты, Фрэнк. Огайо, Индиана, Иллинойс, над ними - Мичиган, а внизу - Кентукки и Теннесси. Они богаты всем, особенно зерном. Будущие закрома мира. Но Нью-Йорку не достается ничего. Все зерно, домашняя скотина и другие товары с запада текут на юг, сперва по реке Огайо, а потом по Миссисипи, - Уэстон провел пальцем линию через огромные речные бассейны, - пока не достигнут Нового Орлеана для перевозки морем. - Он улыбнулся. - Поэтому, мальчик мой, мы и построили канал Эри.
        География явно благоволила к жителям Нью-Йорка. Близ Олбани на западном берегу Гудзона, в том месте, где в него впадает река Мохок, между Катскильскими и Адирондакскими горами, существовало широкое и проходимое ущелье, где можно было проложить канал. Отойдя от Гудзона, этот канал протянулся до Великих озер на Среднем Западе.
        - Вот здесь, - сказал Уэстон, - сразу под озером Онтарио и рядом с озером Эри, находится город Буффало. В него привозят всевозможные товары. А канал заканчивается чуть ниже.
        - Значит, теперь мы можем возить товары на восток, а не на юг?
        - Именно так. Сухопутные перевозки обходятся дорого и занимают много времени. Но по каналу баржи с зерном дойдут от Буффало до Нью-Йорка всего за шесть дней. А цена… Она падает с сотни долларов за тонну до пяти. Это меняет все. Богатства Запада потекут через Нью-Йорк.
        - Наверное, это не очень приятно для Нового Орлеана.
        - Нет… Но это его забота.
        Вчера Уэстон и Фрэнк целый день осматривали последние секции канала. Счастливые часы! Инженер устроил им экскурсию. Фрэнк занимался любимым делом, а Уэстон с гордостью отмечал, что инженер впечатлен его толковыми вопросами.
        Но сегодня он хотел показать сыну еще кое-что.
        Во время путешествия он уже раз или два об этом заговорил. Едва они отчалили по Гудзону, Уэстон оглянулся на величественные скалы Палисады, вдали за которыми покоилась в золотой дымке Нью-Йоркская бухта, и спросил:
        - Правда, красивый вид, Фрэнк?
        Но угадать мысли мальчика было трудно. В Вест-Пойнте, когда они любовались великолепием простершейся на север долины Гудзона, Уэстон, у которого от романтики этого зрелища всегда захватывало дух, вновь обратил его внимание на красоты.
        - Очень здорово, па, - ответил Фрэнк, но отец заподозрил, что он попросту подыграл.
        Пустившись в долгий путь на запад мимо озер и гор, взирая на красочные панорамы и сказочные закаты, Уэстон деликатно показывал Фрэнку то одно, то другое - пусть парень проникнется.
        Он собирался показать сыну не только просторы и богатства материка, но и духовные особенности Америки - великолепие бескрайних земель, грандиозность свободы, природное изобилие и справедливые притязания на величие. Старый Свет был не менее живописным, но далеко не столь грандиозным. Здесь, в долине Гудзона, воплотилась она, природа, распространявшая свое царство на равнины, пустыни и горделивые горы Запада - непопранная, покоящаяся в руце Господней. Америка, какой видели страну ее подлинные сыны на протяжении бессчетных веков, пока не явились его собственные предки. Он хотел поделиться с сыном и увидеть, как овладеет его сердцем это великое чудо.
        Вот почему он привел его нынче сюда. Если уж это головокружительное зрелище не проймет мальчонку, то непонятно, что и делать.
        - Озеро Онтарио расположено выше, чем Эри, - негромко сказал он Фрэнку, когда они достигли конца тропы. - Вода течет между ними по каналу и доходит до места, с которого она падает вниз. Сам увидишь.
        Фрэнк наслаждался сборами. Дома он с интересом изучал пункт назначения на карте. Фрэнк любил карты. В отцовской библиотеке был вставлен в рамку большой план застройки города Нью-Йорка. На нем изображалась безупречная сеть длинных улиц. Со времен британского правления город уже вышел за старые границы на несколько миль, но, судя по плану, ему предстояло разрастись до Гарлема. Фрэнку нравилась простая и четкая геометрия плана, а также то, что речь шла о будущем, а не о прошлом.
        Вчерашний осмотр канала ему тоже пришелся по душе. В народе тот в шутку звался Большой канавой. Но шутить оказалось не над чем, потому что канал действительно поражал. Фрэнк знал о нем все. Его могучее русло было распахано на сто шестьдесят миль к западу до долины реки Мохок, а дальше тянулось еще двести миль до канала возле Буффало. На этом протяженном пути канал пришлось поднять на шестьсот футов с помощью пятидесяти шлюзов с двенадцатифутовыми стоками. Рабочие-ирландцы выкопали ров; стены выстроили специально приглашенные немецкие каменщики.
        Вчера ему доверили управление массивными воротами шлюза, а инженер рассказал, сколько и с какой скоростью сместится галлонов воды; Фрэнк замерил время секундомером и был совершенно счастлив.
        Завтра же предстояло официальное открытие. Губернатор Девитт Клинтон намеревался приветствовать их на борту баржи, которая пройдет все пятьдесят шлюзов и по Гудзону достигнет Нью-Йорка. Губернатор приходился племянником старому губернатору-патриоту Клинтону, который пребывал у власти во время Войны за независимость. Девитт Клинтон брал с собой две большие бадьи с водой из озера Эри, чтобы вылить ее в Нью-Йоркскую бухту.
        Тропа осталась позади, и Фрэнк с отцом вышли из леса. Фрэнк моргнул от яркого солнечного света и рева воды. На широком уступе толпились люди; кое-кто вскарабкался повыше для еще более головокружительного обзора. Фрэнк заметил группу индейцев, сидевших ярдах в двадцати справа.
        - Вот он, Фрэнк, - изрек отец, - Ниагарский водопад.
        Они молча смотрели на падающую с большой высоты воду. Фрэнк в жизни не видел ничего столь большого, как грандиозный изгиб огромной водной завесы. Поток низвергался в реку, вздымая гигантские облака водяной пыли.
        - Потрясающе! - тихо сказал отец. - Это рука Господня, Фрэнк. Глас Бога.
        Фрэнку хотелось что-нибудь сказать, но он не знал что. Немного выждав, он спросил, вдруг осененный мыслью:
        - А сколько галлонов падает за минуту?
        Отец ответил не сразу.
        - Не знаю, сынок, - наконец сказал он. В его голосе прозвучало разочарование. Фрэнк опустил голову. Затем ощутил на плече отцовскую руку. - Ты только прислушайся, Фрэнк.
        Фрэнк прислушался. Но вскоре он заметил девочку-индианку. Она была примерно его лет и глазела на них. Может быть, на него. Он не был уверен.
        Фрэнк не особо интересовался девчонками, но в этой индианке было что-то, из-за чего он взглянул на нее опять. Она была невысока, но ладно сложена. Пожалуй, хорошенькая. И все смотрела в его сторону, словно чем-то заинтересованная.
        - Пап! - позвал Фрэнк. - Вон та индианка на нас глазеет.
        Отец пожал плечами:
        - Можем спуститься к реке и посмотреть на водопад снизу. Там есть тропинка. Займет время, конечно, но, говорят, игра стоит свеч.
        - Ладно, - не стал возражать Фрэнк.
        Затем он увидел, что девочка-индианка идет к ним. Она двигалась так легко, будто плыла над землей. Отец тоже заметил ее и остановился взглянуть.
        Фрэнк кое-что знал об индейцах. Когда началась война 1812 года, великий вождь Текумсе убедил многих из них сражаться на стороне британцев. Здесь, в краю могауков, к нему присоединилось немало местных индейцев, что было крупной ошибкой. Текумсе был убит, и они потерпели сокрушительное поражение. Но здесь еще осталось много могауков, и Фрэнк предположил, что она из них.
        Стоявшие на уступе люди с улыбкой смотрели на девочку-индианку. Никто не возражал против ее появления. Она была милым созданием.
        Фрэнк думал, что она смотрела на него, но вот она приблизилась, и он с некоторой досадой понял, что ее взгляд был прикован не к нему, а к отцу. Она подошла и указала на его талию.
        - Ей интересен мой вампумный пояс, - сказал отец.
        Девочке хотелось потрогать. Уэстон кивнул: дескать, можно. Она прикоснулась к вампуму. Затем двинулась вокруг Уэстона, который услужливо приподнял куртку, чтобы пояс был виден целиком. Закончив осмотр, она остановилась перед ним и заглянула в лицо.
        На ней были мокасины, но Фрэнк разглядел изящные маленькие ступни. Еще он заметил голубые глаза, хотя кожа была коричневой. Отец тоже обратил на это внимание.
        - Посмотри на ее глаза, Фрэнк. Это значит, что в ней откуда-то есть примесь белой крови. Так иногда бывает. Могаук? - обратился он к девочке.
        Она показала жестом, что нет.
        - Ленапе, - тихо сказала она.
        - Фрэнк, ты знаешь, кто такие ленапе? - спросил отец. - Так зовутся индейцы, которые жили вокруг Манхэттена. Сейчас их почти не видно. Остатки разбрелись, влились в племена покрупнее, ушли на запад. В Огайо их, по-моему, остались считаные единицы. Но одна группа сохранилась целиком и обосновалась на дальнем берегу озера Эри. Они называют себя кланом Черепахи. Их мало, и они никому не мешают. Держатся особняком.
        - Значит, ее народ был рядом, когда наша семья появилась на Манхэттене?
        - Возможно. - Уэстон посмотрел на нее с высоты своего роста. - Правда, милая крошка?
        Фрэнк не ответил, но, когда девочка посмотрела ему в глаза, он испытал неловкое чувство и отвернулся.
        - Она ничего, - сказал он.
        - Хочешь мой вампумный пояс? - спросил у девочки отец. Он обращался к ней спокойно и дружелюбно, как к домашней собаке. - Нет, тебе его нельзя.
        - Пап, а она тебя понимает?
        - Понятия не имею, - ответил отец. Тут что-то привлекло его внимание. - Гм… - произнес он. - А это что? - И он показал девочке зн?ком, что хочет взглянуть на предмет, висящий у нее на шее. Фрэнк видел, что ей не хочется, но поскольку отец разрешил осмотреть пояс, то отказать было трудно.
        Уэстон протянул руку, стараясь не делать резких движений.
        Изящнейшая вещица! Два деревянных колечка были склеены в двойную оправу и перехвачены для верности шнурком. Узкий кожаный ремешок, пропущенный через оправу, позволял носить ее на шее. Когда Уэстон приподнял и изучил заключенный в нее драгоценный предмет, тот тускло блеснул на солнце.
        - Да будь я проклят! - сказал он. - Ты знаешь, что это такое, Фрэнк?
        - Похоже на новенький доллар.
        - И да и нет. Мы уже сорок лет выпускаем доллары США, но этот старше. Это голландский доллар. Его называли львиным.
        - Впервые слышу о таком.
        - Они были в ходу во времена моего детства, но так состарились и истерлись, что мы называли их собачьими. Клянусь, этот никогда не бывал в обращении. Ему, должно быть, лет полтораста - может, больше, но он как новенький.
        Удивленно покачав головой, он протянул доллар Фрэнку.
        Фрэнк посмотрел на монету. На лицевой стороне был изображен величественный лев, на оборотной - какой-то рыцарь. Он вернул ее отцу.
        Тот задумчиво изучал девочку.
        - Может, продаст? - Он показал ей, что хочет купить монету. Она встревожилась и помотала головой. - Гм… - произнес Уэстон. Немного подумав, он указал на вампумный пояс. - Обменяемся?
        Фрэнк увидел, что девочка заколебалась, но лишь на секунду. Она снова помотала головой и протянула руку за монетой.
        Отец посмотрел на остальных индейцев. Они бесстрастно наблюдали.
        - Наверное, ее родня, - сказал он. - Может быть, они велят ей продать. - Он обернул монету кожаным ремешком, так что получился сверточек. - Пожалуй, надо с ними поговорить.
        Но девочка уже откровенно расстроилась. Она снова протянула руку и молча умоляла вернуть ей монету.
        - Отдай ей, пап, - вдруг попросил Фрэнк. - Оставь ее в покое.
        Отец повернулся к нему и удивленно нахмурился:
        - В чем дело, сынок?
        - Это ее, пап. Ты должен отдать.
        Отец чуть помедлил:
        - Я думал, тебе понравилась эта штуковина.
        - Нет.
        Не слишком довольный, отец все же пожал плечами и вернул монету девочке. Она взяла ее, зажала в кулаке и побежала по траве к своим.
        Уэстон раздосадованно уставился на воду.
        - Вот, стало быть, и Ниагарский водопад, - сказал он.
        Когда они пошли по тропе обратно, Уэстон предупредил:
        - Не поддавайся чувствам, Фрэнк, когда ведешь торговлю.
        - Не буду, пап.
        - Я про девочку. В ней, может, и есть капля белой крови, но все равно она дикарка.
        Вечером они обедали у губернатора, и завтрашние пассажиры провозглашали тосты за новый канал, расхваливая его на все лады. Фрэнк был изрядно возбужден предстоящим плаванием и предвкушал, как будет проходить через шлюзы.
        После еды, когда мужчины перешли к напиткам и сигарам, Фрэнк спросил у отца разрешения выйти.
        - Конечно иди, сынок, только не уходи далеко. Как вернешься, сразу и ляжем. Нам надо хорошенько выспаться.
        Буффало был очень маленьким городом. Его называли деревней, но Фрэнк решил, что нет, уже городок, который растет на глазах. Вокруг ни души, тишина. Небо чистое, но холодно не было.
        Фрэнк пересек канал и дошел до небольшого отрезка берега, где был открытый участок с камнями и соснами. Присев на камень, он уставился на воду. Щеку поглаживал ветерок, который вскоре окреп, судя по тому, что зашумел в кронах.
        И Фрэнк, сидя там, вызвал в памяти образ девочки. Он был рад своему поступку и гадал, где она сейчас - может, тоже думает о нем. Он надеялся, что так оно и есть. И он задержался, хотя и немного продрог, думая о ней под вздохи ветра среди ветвей.
        Потом пошел обратно.
        За чертой Файв-Пойнтс

1849 год
        Мэри О’Доннелл рано ушла из лавки. Она спешила. Отказавшись от обычного маршрута мимо таверны Фронса, она юркнула на Уайтхолл и по привычке оглянулась, желая убедиться, что дьявола нет. Ни тени его, слава богу. Она сказала ему, что еще час будет на месте. Если он явится искать, то обнаружит, что ее давно и след простыл. Ему это не понравится. Совсем не понравится.
        Ну и пусть. Лишь бы не узнал, где она.
        За последние годы район разительно изменился. Два больших пожара - первый в 1835 году, когда она едва вышла из пеленок, и второй четыре года назад - пожрали много красивых старых кварталов за Уолл-стрит. Исчезли славные старинные дома - голландские и георгианские. Южная оконечность Манхэттена теперь была больше торговым, нежели жилым районом. Лавка, в которой работала Мэри, была не так уж плоха, но ей хотелось сделать рывок, убежать от себя прежней и начать новую жизнь. Подальше от дьявола и всех его дел. И сейчас ангел-хранитель предоставил ей шанс.
        Обычно Мэри шла вдоль Ист-Ривер за доки и купеческие конторы на Саут-стрит и достигала Фултон-стрит. Затем сворачивала на запад и проходила квартал. Потом, ускорив шаг, спешила на север, в Бауэри. Мэри пролетала мимо Файв-Пойнтс, переходила Канал возле таверны «Бычья голова» с ее медвежьей ямой. Оттуда оставалось всего четыре квартала до Деланси-стрит, где жили они с отцом.
        Но сегодня, спеша по Уайтхоллу, она с облегченным вздохом свернула на величественный и протяженный Бродвей. Тротуар был заполнен людьми. Дьявол не показывался.
        Скоро она достигла церкви Троицы. Несколько лет назад церковь перестроили в высоком готическом стиле. Ее заостренные своды и прочный шпиль добавили пейзажу толику старомодной торжественности, словно напоминая прохожим, что деньги протестантов с Уолл-стрит, ее завсегдатаев, хранят веру не хуже, чем набожность средневековых времен. Но Уолл-стрит, пролегавшая напротив, была, как никогда, языческой. Что говорить - даже Федерал-Холл, где Вашингтон давал присягу президента, сменился безупречным греческим храмом, за гордыми колоннами которого разместилось таможенное управление.
        Она устремила взгляд вперед. Во времена Вашингтона постройки на Бродвее становились все реже примерно в полумиле за Уолл-стрит, сменяясь полями и усадьбами. Но теперь Манхэттен застроили полностью, от реки до реки, еще на три мили. И с каждым годом огромная сетка Нью-Йорка растягивалась все шире и дальше, как будто некий великан в посевную высаживал своей могучей ручищей ряды домов. Шумный Бродвей тянулся перед ней широкой магистралью еще две мили, после чего делал полуповорот на северо-запад и продолжался огромной диагональю по линии старой Блумингдейлской дороги. Конечный пункт путешествия Мэри находился в доброй полумиле за этим изгибом.
        Она дошла до старого выгона Коммон. Большой треугольный пустырь сохранился, но недавно на нем возвели грандиозный новый Сити-Холл. Подобно пышному французскому или итальянскому дворцу с мраморной облицовкой, тот гордо взирал через широкий проспект на юг. Но если взглянуть на него сзади, то открывалась любопытная вещь. Северный фасад не был облицован мрамором и остался из простого темно-коричневого песчаника. Во времена его постройки большинство городских кварталов, а лучшие - все до единого, возводились лицом на юг. Поэтому было незачем тратиться на северные фасады, которые видела одна беднота. А за роскошным дворцом в большой клоаке посреди города как раз и селился бедный люд.
        В районе Файв-Пойнтс.
        Давным-давно там находились большой старый пруд и поселение вольноотпущенных рабов, а дальше - топи. При Вашингтоне пруд и болото еще сохранились, но город начал обходить их с севера. Но потом городские власти осушили территорию и проложили канал для отвода воды. Затем застроили его улицами с кирпичными зданиями.
        Файв-Пойнтс. Район так и был болотом, будьте покойны. Болотом нравственным: пропитанное заразой скопище улочек и проулков, дешевых многоквартирных домов и борделей. Посреди, как собор порока, громоздилась глыба бывшей пивоварни, двери которой были открыты для всего нечестивого. Если хотите взглянуть на петушиные бои или на то, как собаки убивают крыс, или желаете, чтобы вам обчистили карманы, или же вам угодно подцепить шлюху, а с ней и сифилис - добро пожаловать в Файв-Пойнтс, где вас непременно обслужат. Если хотите посмотреть бои между бандами молодчиков-протестантов с Бауэри и такими же бандами католиков - извольте, и это не редкость. Путешественники говорили, что в мире не сыщешь худших трущоб.
        И кто же там жил? Ответ был прост: иммигранты.
        Их было великое множество. Город времен Джорджа Вашингтона насчитывал тридцать-сорок тысяч человек. Когда достроили канал Эри, добавилось еще сто тысяч - много больше, чем в любом другом городе Америки, даже в Филадельфии. Во времена детства Мэри население начало прибывать еще быстрее. Она слышала, что его численность уже перевалила за полмиллиона.
        Переселенцы были всех сортов. Многие бежали из Старого Света попытать счастья в Новом. Ее собственная семья двадцать лет как прибыла из Ирландии. Другие приезжали из северных сельскохозяйственных районов, из Коннектикута, Нью-Джерси и мест более дальних, в поисках новых возможностей, которые якобы предоставлял город. Но в два последних года на берега Америки хлынула еще одна, неожиданная волна, больше прежних и движимая трагедией - Великим картофельным голодом в Ирландии.
        Переселенцы прибыли в трюмах, как груз. И хотя они не были по-настоящему бедными - по крайней мере, они либо сами, либо стараниями американских родственников оплатили проезд, - им обычно недоставало средств. А для всех чужаков, кто потерпел крах и не знал, куда податься, оставалось последнее пристанище: грязные муравейники района Файв-Пойнтс. Одному Богу известно, сколько ирландской бедноты успело туда набиться.
        Там находилось и одно благородное здание: огромный прямоугольник величиной с замок, узкие окна и толстые каменные колонны которого были успешно выдержаны в египетском стиле, - могло показаться, что древние фараоны покинули свои пирамиды и переселились в Нью-Йорк. Его обитатели вряд ли ценили архитектуру, ибо это была местная тюрьма Томбс - наглядное напоминание о том, что и Новый Свет умел быть гранитно-холодным и суровым.
        Но Мэри, глянув в сторону Файв-Пойнтс, была уверена в одном: все узники, все проститутки, все трактирщики и каждый нищий переселенец-ирландец знали дьявола, а он знал их. Скорее всего, он там и находился. Поэтому она ускоряла шаг, пока не убралась подальше.
        Она задержалась лишь однажды на пару секунд - на Рид-стрит, чтобы взглянуть на красивые витрины галантерейного магазина А. Т. Стюарта. Она не часто ходила мимо, но кто мог устоять и не поглазеть на ситец и шелк, на роскошные перчатки и шали? Как-то раз она даже осмелилась войти и осмотреть дамское белье, хранившееся в выдвижных ящиках за прилавком. Очаровательные кружева! Конечно, она и не думала покупать. У нее захватило дух от одного их вида.
        Не простояв и минуты, Мэри собралась бежать дальше, но на плечо ей легла рука.
        - Иисус, Мария и Иосиф! - вскрикнула она.
        - Куда-то собралась? - осведомился дьявол.
        - Не твое дело!
        - Ты сказала, что работаешь допоздна.
        - Управляющий передумал.
        - Не ври мне, Мэри! Я всегда знаю, когда ты лжешь. Я шел за тобой от самой таверны Фронса, - возразил ее брат Шон.
        - Ты сущий дьявол, - сказала она.
        Она не помнила, когда впервые наградила Шона этим прозвищем. Давно. Дьявол. В самый раз для него. Она никогда не знала, что у него на уме, и часто к лучшему. Ему было всего шестнадцать, когда он впервые убил человека - или так говорили. Когда в Файв-Пойнтс кого-нибудь убивали, трупы обычно исчезали. Так или иначе, его репутация помогла ему возвыситься.
        Он был заботливым братом, этого она не могла отрицать, но вечно держал ее на поводке. А этого она не терпела.
        - Так куда же ты навострилась? Говори, я ведь все равно выясню.
        - Проваливай к черту!
        - Опоздала, уже! - ответил он бодро.
        - Я ищу место.
        - Я же сказал, что оно есть у «Лорда и Тейлора», - напомнил он. - Это хорошая лавка. Процветает.
        Но магазин «Лорд и Тейлор» находился на Кэтрин-стрит - слишком близко к Файв-Пойнтс. Ей не хотелось туда. Да и вообще, она желала чего-нибудь совершенно другого.
        - Я наймусь прислугой, - сказала она. - В приличный дом.
        - Отец знает?
        - Нет, - ответила она. - Я ему не сказала.
        - Ну что ж, - произнес Шон, - не могу тебя за это упрекнуть.
        Их отец Джон О’Доннелл был хорошим человеком - до 1842 года. В том году завершилась его работа на строительстве большого акведука. И в том же году скончалась его жена. После этого он изменился. Сперва не резко. Он изо всех сил старался сохранить семью. Но потом начал пить и пару раз угодил в драку. Его выгнали с нового места, затем со следующего. Когда Мэри исполнилось десять лет, она, хоть и была младшей, уже вела домашнее хозяйство, а две ее старшие сестры пошли своей дорогой. Брат Шон помог ей тогда - помогал и сейчас. Приходилось отдать дьяволу должное.
        Но в последние месяцы он стал невыносим - после смерти Бриана Бору.
        Это был отцовский бультерьер, которым тот гордился пуще всего на свете. Все деньги, какие бывали, он вкладывал в Бриана Бору.
        - Вот мое капиталовложение, - говаривал он.
        Можно было подумать, что он владел банком. Бриан Бору был бойцом - выведи его на ринг, и редкий пес останется не разорванным в клочья.
        Джон О’Доннелл исправно ставил на Бриана Бору. Он называл эти ставки инвестициями. Насколько знала Мэри, помимо тех денег, что приносила она и давал ему брат, победы Бриана Бору были единственным источником отцовского дохода в течение нескольких лет. Как хозяин Бриана Бору, мистер О’Доннелл, даже будучи мертвецки пьян, придерживался определенного стиля. Но теперь Бриан Бору был мертв, и жизнь отца утратила смысл. Его пьянство усугубилось. Если Мэри отдавала ему жалованье, оно пропивалось за день. И дело было не только в деньгах. Жили они не в хоромах, но их пристанище на Деланси-стрит находилось по крайней мере в полумиле по Бауэри от Файв-Пойнтс. Но если так пойдет дальше, то скоро хозяин велит отцу съезжать. И даже Шон едва ли поможет.
        - Шон, я решила уйти! - крикнула Мэри.
        - Понимаю, - сказал дьявол. - Я присмотрю за отцом.
        - Не убивай его. Шон, обещай мне, что ты его не убьешь!
        - Неужто ты думаешь, я на такое способен?
        - Да, - кивнула она. - Способен.
        - У тебя ужасные преставления о моем нраве, - улыбнулся Шон. - Угадай, где я был перед тем, как отправился тебя искать?
        - С какой-нибудь бабой, не сомневаюсь.
        Таким она его обычно и видела: вышагивает в своем модном пальто по Бауэри, а на руке висит женщина - иной раз и две. Нищий денди с улыбочкой на лице - и с ножом в кармане.
        - Нет, Мэри. Я был на бар-мицве.
        - На бар-мицве?! Господи, зачем? Ты что, уже больше не христианин?
        - Мы приглядываем не только за ирландцами, Мэри. Христиане, иудеи или язычники - все едино. Если они под моей опекой, то я им друг. А этой семье я помог освоиться по прибытии.
        - Мне было бы не по себе в еврейском доме.
        - Евреи, Мэри, похожи на ирландцев. Окажи еврею услугу, и он этого никогда не забудет, - усмехнулся Шон. - Да и друг с другом так же собачатся. - Он немного помолчал. - Ну так куда ты направилась?
        - На окраину.
        - Я прогуляюсь с тобой.
        Еще не хватало. На окраине нищета вновь сменялась изяществом. Там жили богатые люди. В доме, куда направлялась Мэри, искали кроткую, приличную служанку. Что там подумают о Шоне - молодчике с Бауэри в вульгарном пальто, дьяволе из Файв-Пойнтс? Пусть лучше думают, что у нее вовсе нет брата! Иначе спросят, чем он занимается, и что ей сказать?
        А чем занимался Шон? Ведал местной охраной? Да. Помогал бедным? Безусловно. Наполнял избирательные урны фальшивыми бюллетенями? Конечно. Был на подхвате у своего дружка Фернандо Вуда?[38 - Политический деятель, один из лидеров Таммани-холла.] Почему бы и нет? Осуществлял его волю под угрозой ножа? Лучше не спрашивать.
        Шон был готов на все, лишь бы порадовать ребят из общества Таммани-холл.
        Название Таммани было индейского происхождения. Члены Таммани-холла называли себя храбрецами, а своих вожаков - сахемами, по образу и подобию индейского племени. Общество отчасти и было выстроено как племя: скопление вольных группировок и банд, договорившихся о взаимопомощи. Правда, у них было место для общих собраний на другом краю Коммона, которое они и назвали Таммани-холлом. И были весьма успешны. Если ты иммигрант и только приехал - ступай в Таммани-холл. Тебе найдут жилье; может быть, помогут с арендной платой, подыщут работу, особенно если ты ирландец. Можешь стать, например, пожарным. Жена и дочь будут трудиться дома, шить готовую одежду для «Братьев Брукс». Затем Таммани-холл подскажет, за кого голосовать. И постарается, чтобы кандидаты были избраны.
        Оказывая услуги, Таммани-холл требовал ответных. Имея каплю рассудка, ты будешь держаться на его стороне. А если есть какие-то сомнения, тебя научат уму-разуму молодчики вроде Шона. Почтенные горожане не жаловали Таммани-холл.
        - Я отлично дойду сама, - сказала Мэри.
        - На поезде прокачу, - посулил он.
        Это было заманчиво. Вагоны железной дороги Нью-Йорк - Гарлем были настолько шикарны, что ими пользовались даже толстосумы с Уолл-стрит. Отъехав от Сити-Холла и баюкая пассажиров стуком колес, они катили сперва за Файв-Пойнтс на север, потом - по Бауэри и Четвертой улице. Пока они ехали через жилые кварталы, где требовалось соблюдать тишину, вагоны тянулись упряжками ломовых лошадей. За жилой зоной их прицепляли к паровым локомотивам, которые увлекали состав в долгий путь до Гарлема.
        - Не могу, - сказала Мэри. - Я обещала Гретхен встретиться по пути.
        - О боже! - воскликнул Шон. - Мог бы и сообразить. Девочка-шоколадница. Мелкая чистюля-ханжа.
        Мэри могла ответить: «Ты ей тоже не нравишься». Но она промолчала.
        - Значит, это Гретхен подыскала тебе место.
        - Она знает эту семью. Меня могут и не взять.
        - Поступай как знаешь, - пожал Шон плечами.
        Они миновали больницу и Масоник-Холл. У Канал-стрит Бродвей пошел чуть вверх на участке, где некогда пересекал болотистую местность. Еще несколько минут - и вот они уже на Хаустон-стрит. Здесь начала проявляться прямоугольная сетка нового города, которая на южной оконечности острова скрывалась под старой, V-образной застройкой. Поперечные улицы обзавелись номерами вместо названий. У церкви Благодати, где Бродвей поворачивал, Мэри сказала, что Гретхен будет ждать ее на дороге, и брат сердито разрешил ей идти одной. Но на прощание напомнил:
        - Учти, я все разузнаю про это место.
        «Главное, не суйся туда», - подумала она.
        Гретхен, понятно, уже ждала на углу Юнион-сквер.
        - Ну как я, Гретхен? - крикнула Мэри, когда дошла. И крутанулась, выставляя себя напоказ.
        - Само совершенство, - заверила ее подруга.
        - Куда мне до тебя, - вздохнула Мэри.
        Невысокая, чистенькая, синеглазая Гретхен всегда была умыта, золотистые волосы собраны в пучок и заколоты. Не выбивался ни один волосок, на плаще не было ни единого пятнышка. Она была безупречна, как китайская кукла. Но если подружиться с Гретхен Келлер, то она никогда не подведет.
        Келлеры были немцами. Они приехали в город за два года до смерти матери Мэри. Мистер Келлер с женой держали в Бауэри на Шестой улице маленькую шоколадную лавку. Невдалеке торговал сигарами брат мистера Келлера, дядя Вилли, а двоюродный брат Гретхен Ганс работал в том же квартале фортепианным мастером.
        Большинство приезжавших в Америку немцев были фермерами, но кое-кто оседал в Нью-Йорке. И если они не могли позволить себе ничего получше, то селились в квартале, который простирался от Бауэри до Ист-Ривер и от Деланси-стрит на юге, где жили О’Доннеллы, до Четырнадцатой улицы. Он сделался смешанным, немецко-ирландским, но общины неплохо ладили, благо не конкурировали. Ирландцы-мужчины занимались строительными и другими работами, женщины прислуживали в домах. Немцы были портными, ремесленниками и лавочниками. За последние десять лет их прибыло столько, что квартал, несмотря на ирландцев, начали называть Kleindeutschland - Маленькая Германия.
        Поэтому не приходилось удивляться тому, что белокурая девушка-немка сдружилась с темноволосой ирландкой. Келлеры осуждали Джона О’Доннелла, но к Мэри были добры, а дядюшка Вилли нет-нет да и угощал ее отца сигарой. Район становился беднее по мере приближения к Файв-Пойнтс и южнее Деланси-стрит. Улицы, находившиеся к северу от нее, хорошели все больше, и именно на север собиралось переселиться семейство Келлер. Джон О’Доннелл посматривал на юг.
        - Я так боюсь, - призналась Мэри, когда они миновали Четырнадцатую улицу и свернули на Ирвинг-плейс. - Что обо мне подумают?
        - Хозяйка несколько лет покупает у нас шоколад, - напомнила Гретхен. - Она очень мила. И мы не напрашивались, она сама спросила у мамы, нет ли у нас на примете подходящей девушки.
        - Это потому, что ей нужен кто-нибудь респектабельный, вроде тебя.
        - Ты очень респектабельна, Мэри.
        - А вдруг они увидят Шона?
        - Не увидят.
        - А если спросят, чем занимается отец? Его последний постоянный заработок - укладка кирпичей на строительстве акведука, а это было годы назад. То, что он делает сейчас…
        - Скажем, что он каменщик. Это звучит лучше. А в остальном, Мэри, будь самой собой и говори правду. Тебе не о чем беспокоиться.
        - Слава богу, что ты пошла со мной, - сказала Мэри, когда они вышли на площадь в конце Ирвинг-плейс.
        Грамерси-парк был благодатным местом. Ряды внушительных домов из красного кирпича - просторных, как многие городские особняки, - образовали большой прямоугольник с приятным садом в центре. Это место могло сойти за тихий аристократический лондонский сквер. Если новейшие нью-йоркские дома подчас отличались громоздкой роскошью, то строения в Грамерси-парке не имели излишеств и сохранили классическое достоинство. Подходящее место для судей, сенаторов и купцов с домашними библиотеками. Казалось, они провозглашали: «Мы новые особняки за старые деньги». Да что говорить - даже земля под ними была выкуплена у одного из потомков Питера Стайвесанта.
        У Фрэнка Мастера была скромная библиотека, но, приходя домой из конторы, он шел в гостиную, где можно было разложить принесенные карты, которые занимали весь стол. Красивое помещение. Стола под громадной люстрой хватало на двадцать человек. Над камином висело большое полотно Школы реки Гудзон с изображением Ниагарского водопада.
        Разворачивая карты, он обратился к жене:
        - Насчет той ирландской девушки - не нанимай ее сразу, я хочу сначала взглянуть на нее.
        - Конечно, милый, если тебе так хочется, - ответила жена.
        Она сказала это ласково, но от него не укрылось легкое недовольство. Сигнал опасности. Речь шла о хозяйстве, и он вторгся на ее территорию.
        Фрэнк Мастер любил жену. Они прожили вместе уже шесть лет, и у них было двое детей. Она немного округлилась, но он считал, что ей это очень к лицу. И она была добра. Хетти Мастер держалась простой, сердечной и практичной веры. Она помогала людям везде, где могла. Он подозревал, что втайне ей мнилось, будто Создатель направляет ее благотворительную деятельность, но она умалчивала об этом и лишь говорила, что то или иное начинание было назначено Провидением. Он также заметил, что время от времени она не упускала и подстегнуть судьбу.
        Однако Хетти переставала быть покладистой, когда речь заходила о домашнем хозяйстве. За несколько месяцев до их свадьбы Уэстон, отец Фрэнка, скончался, и они зажили с его матерью в большом родовом особняке. Это продлилось четыре месяца. Затем Хетти деликатно сказала, что лучше им съехать, ибо они с его матерью не могут вести хозяйство на пару. И надо же такому случиться: в тот же день она прознала о подходящем доме. «Это судьба», - постановила Хетти. Деваться было некуда. Они переехали в Грамерси-парк.
        Решив устроить ирландской девушке собеседование, Фрэнк Мастер не стал торопить события. Он научился действовать постепенно, а потому сменил тему:
        - Посмотри-ка на эти карты, Хетти, и скажи, что ты думаешь. - (Весь стол понадобился ему потому, что карты охватывали все русло Гудзона от Нью-Йорка до Олбани.) - Железная дорога вдоль Гудзона, - произнес он удовлетворенно. - Северные перегоны уже готовы. Скоро дотянется и до нас!
        Хетти послушно взглянула на карты и улыбнулась:
        - Будут знать эти проклятые янки!
        Хотя Джордж Вашингтон и называл Джона Мастера янки, в последнем поколении обозначилась разница. Янки были в Коннектикуте, а в Бостоне уж всяко, но жители Нью-Йорка предпочли откреститься от них. Позаимствовав имя вымышленного автора из замечательной сатирической истории города в изложении Вашингтона Ирвинга, они стали именовать себя никербокерами. Конечно, среди нью-йоркского купечества было полно коннектикутских и бостонских янки, но шуточное различие все-таки появилось. И когда между Нью-Йорком и Бостоном вспыхивало соперничество, то бостонцы, как пить дать, мгновенно превращались в проклятых янки.
        Бостонским янки редко удавалось перещеголять нью-йоркских. Купцы-никербокеры сумели сосредоточить в своем порту основную торговлю хлопком с Юга; резвые клиперы отправлялись в Китай из Нью-Йорка намного чаще, чем откуда-либо еще, и многие из них были построены на Ист-Ривер. А потому зазнавшиеся никербокеры проглядели тот факт, что бостонцы, которые видели, что вся торговля со Средним Западом осуществляется через канал Эри, проложили железную дорогу до Олбани для быстрой доставки товаров именно в Бостон, а не по Гудзону в Нью-Йорк.
        Что ж, оплошность предстояло исправить. По завершении строительства Гудзонская железная дорога вернет эти товары в Нью-Йорк. Но Мастер рассматривал карту не только поэтому.
        - Что ты задумал, Фрэнк? - спросила жена.
        - Разбогатеть, как Джон Джейкоб Астор, - осклабился он.
        Наверное, это было немного заносчиво, однако осуществимо. Историю Астора знали все, а Мастеры, в конце концов, были уже богаты. Бедный немецкий иммигрант из городишка Вальдорф, Астор покинул лавку своего лондонского брата, который торговал музыкальными инструментами, отправился попытать счастья в Нью-Йорк и каким-то образом прилепился к старой и доброй торговле мехами. Вскоре он начал торговать и с Китаем.
        Самым выгодным товаром были, конечно, наркотики. При поддержке родного правительства британские купцы ввозили в Китай огромные партии запрещенного опиума. Недавно же, когда китайский император заявил протест в связи с подобными действиями в отношении своего народа, добродетельные британские власти бросили против него военные корабли, заставили китайцев покупать наркотики, а заодно отобрали Гонконг.
        Но Астор не был наркоторговцем. Он продавал китайцам меха. Ввозя взамен специи и шелка, он многократно умножил свою прибыль. А получив ее, сделал простейшее на свете капиталовложение: скупил земельные участки на Манхэттене. Он не стал их развивать - просто купил, а потом сдал в аренду или перепродал. Город рос быстро, и цены на землю взлетели. Он преспокойно продолжил свое занятие, стал почтенным городским старейшиной, оказывал покровительство Одюбону[39 - Джон Джеймс Одюбон - американский натуралист, орнитолог и художник-анималист, автор труда «Птицы Америки».] и Эдгару Аллану По и даже основал библиотеку. К моменту своей кончины в минувшем году он стоил двадцать миллионов долларов и был богатейшим человеком в Америке.
        - Ты ждешь такой выгоды от железнодорожного бизнеса? - спросила Хетти.
        - Жду, - сказал Фрэнк. - Когда я был мал, отец взял меня на открытие канала Эри. Этот канал в одиночку изменил транспортировку зерна и вызвал бурное развитие того же Олбани. Со временем железные дороги превзойдут всякие каналы - они изменят весь континент. В отличие от каналов, их легко строить, а скорость погрузки и число путешествующих будут возрастать семимильными шагами. Если правильно вычислить, где пройдет полотно, то цены на эту землю взлетят. Можно будет вкладываться и в сами железные дороги.
        - Тогда давай посмотрим на эти карты, - с улыбкой сказала жена.
        Она всегда, с самого начала, была его партнером. Она поддерживала его во всех начинаниях, разделяла его интересы и чаяния. Однажды кто-то спросил у Фрэнка, когда он впервые постановил для себя жениться на Хетти, и ответ поверг общество в изумление: «Дело решил Кротонский акведук». Но это была чистая правда.
        Водоснабжение Нью-Йорка десятки лет осуществлялось из рук вон плохо, и было найдено блестящее решение. Река Кротон, впадающая в Гудзон, была перегорожена в сорока милях к северу от города, благодаря чему образовалось огромное водохранилище. Оттуда вода текла по крытому каналу на юг, пересекала по мосту реку Гарлем и достигала северной оконечности Манхэттена. Миновав по пути еще два высоких акведука, она попадала в трубопроводы и стекала в тридцатипятиакровый приемный резервуар, который занимал на городском плане участок между Восемьдесят шестой и Семьдесят девятой улицами. Следующие пять миль трубопроводов гнали воду из резервуара к Мюррей-Хилл, где находился резервуар распределительный - великолепное сооружение сразу за Сорок второй улицей, похожее на крепость и вмещающее двадцать миллионов галлонов.
        Весь комплекс был шедевром инженерного искусства, и Хетти ничуть не удивилась, когда перед самым концом строительства в 1842 году Фрэнк, еще ухаживавший за ней, заявил, что хочет осмотреть его до последнего дюйма. Его же, как и всех остальных, поразил ее воодушевленный ответ: «Я тоже поеду».
        И она поехала. Они отправились в семейном экипаже через Манхэттен и графство Уэстчестер до самой Кротонской дамбы, где инженер был счастлив показать им шлюзы и начальный отрезок каналов. Они осмотрели здание управления шлюзами на реке Гарлем и перешли через мост. Изучили акведуки, резервуары, трубы. На экспедицию ушло четыре дня и много миль пешей ходьбы.
        И вот наконец, остановившись перед похожим на цитадель резервуаром на Сорок второй улице, Фрэнк повернулся к этой замечательной молодой женщине, опустился на колено и сделал ей предложение - и это, по мнению Хетти, вполне окупило прогулку.
        А потому Фрэнк Мастер с женой провели счастливые полчаса, рассматривая на расстеленных картах города и участки вдоль новой Гудзонской железной дороги в поисках наиболее перспективных для развития. И все еще были погружены в это занятие, когда горничная доложила о приходе мисс Келлер и девушки-ирландки.
        - Хетти, я хочу взглянуть на эту девицу, - сказал Мастер, - потому что нам нужно быть крайне осторожными.
        - Фрэнк, в этом городе большинство служанок - ирландки, - напомнила жена.
        - Я знаю. Но ирландцы бывают разные. Среди них полно приличных, а сторонятся ирландцев из Файв-Пойнтс - половина из них так слабы здоровьем, что постоянно болеют.
        - Должен же им кто-то помогать, Фрэнк.
        - Да, но нам приходится думать о малышах. А те, кто не больны, - преступники. Целые банды. Вспомни, что случилось на Астор-плейс.
        Там вышла кошмарная история - восстание ирландцев с Бауэри, вспыхнувшее из-за появления в новом оперном театре на Астор-плейс английского актера-аристократа, - подумать только! Гнев ирландцев, которые обвиняли Англию в ужасах голода, был понятен, но власти Нью-Йорка не захотели рисковать, будучи напуганы революционными волнениями, которые в том году охватили всю Европу. Милиция открыла огонь по толпе. Двадцать человек погибло, еще полтораста было ранено.
        - Мне не нужны ирландцы с Бауэри, - твердо сказал Мастер.
        - Гретхен говорит, она очень тихая и приличная.
        - Может быть. Но я хочу знать о ее родных - они тоже приличные? И есть еще одна важная вещь.
        - Какая же, дорогой?
        - Таммани-холл. - Фрэнку, как и его предкам, было очевидно, что городом должны управлять солидные собственники, лучшие из лучших. А от тех, кого проталкивал в городские округа Таммани-холл, следовало держаться подальше. - Я не хочу, чтобы эти люди внедрились в наш дом.
        - Я буду осторожна, Фрэнк, - пообещала Хетти.
        - Мне нужно знать о ее семье, - повторил он. - Никаких Файв-Пойнтс, никакого Бауэри, никакого пьянства и карт и никакого Таммани-холла.
        Когда они оставили Ирвинг-плейс позади, очутились в Грамерси-парке и Мэри оценила размер дома, у нее перехватило дыхание. Они подошли к черному ходу, но не успели оглянуться, как горничная в крахмальном чепце уже вела их через величественный главный зал. От мраморного пола разлеталось эхо шагов. Горничная провела их в гостиную с толстым турецким ковром и разрешила присесть на обложенный подушками диван.
        - Боже, Гретхен! - прошептала Мэри. - Ты только посмотри! Я понятия не имею, что делать в таком доме.
        - Все будет хорошо, - откликнулась Гретхен. - Хозяйка очень мила.
        Словно подтверждая сей факт, вошла Хетти Мастер. Она уселась в кресло напротив.
        - Ты, значит, Мэри, - приветливо сказала она. - А Гретхен, конечно, я знаю очень хорошо. - Она улыбнулась. - Насколько я понимаю, вы старые знакомые.
        На хозяйке был бежевый шелковый пеньюар. Волосы, чуть тронутые медью, расчесаны на прямой пробор и аккуратно завиты кольцами над ушами. Еще молода - около тридцати, предположила Мэри. И безусловно, дружелюбна. Но даже при этом Мэри пока удалось лишь выдавить нервное: «Да, мэм».
        Гретхен пришла ей на помощь:
        - Миссис Мастер, когда я впервые попала в Нью-Йорк, Мэри и ее родные были очень добры ко мне. Миссис О’Доннелл, да упокоит Господь ее душу, помогла мне выучить английский. - Она с улыбкой повернулась к Мэри. - И дня не проходило, чтобы мы не захаживали друг к дружке в гости.
        Миссис Мастер одобрительно кивнула, и Мэри подивилась смекалке подруги. Ноги бы Гретхен не было у О’Доннеллов без нужды. Но поскольку Мэри часто бывала у Келлеров, то формально ее слова были правдой.
        - Тем не менее вы очень разные, - заметила миссис Мастер.
        Больше, чем ты думаешь, подумала Мэри. Но удивительное дело, у Гретхен нашлось возражение.
        - Я немка, а Мэри ирландка, - сказала она, - но обе мы из больших крестьянских семей. Отцовские родственники занимаются фермерством в Пенсильвании, так что мне кажется, все фермеры думают одинаково.
        Мэри знала о Келлерах-фермерах. Но О’Доннеллы? Иногда, пропустив стаканчик-другой, ее папаша разглагольствовал о родовых землях в Ирландии, хотя бог знает, что это значило. Его предки могли жить как в доме, так и в хлеву. Но Гретхен удалось преподнести это солидно и внушительно.
        - А в Маленькой Германии вы соседи?
        - Да, - улыбнулась Гретхен. - Мистер О’Доннелл ходит к моему дядюшке за сигарами.
        - А чем занимается твой отец? - Миссис Мастер посмотрела Мэри в глаза.
        - Он каменщик, - ответила та.
        - Понятно. И где он работал?
        - Ну… - Мэри замялась. Ей не хотелось лгать. - Каменщикам приходится работать в разных местах. Но я знаю, - добавила она с надеждой, - что он долго трудился на строительстве Кротонского акведука.
        - Да неужели? Кротонского акведука? - Миссис Мастер почему-то пришла в восторг. - А мостами и резервуарами он тоже занимался?
        - Думаю, да, мэм. По-моему, он строил там все.
        - Я очень хорошо знаю этот акведук, - с гордостью сказала миссис Мастер.
        Мэри было невдомек, что это значит, но она почтительно склонила голову.
        - Возможно, вы его видели там, миссис Мастер, - отважилась предположить Гретхен.
        - Может быть, - согласилась донельзя довольная миссис Мастер. Но вроде как на секунду опомнилась. - А твой отец никак не связан с Таммани-холлом?
        - Мой? О нет. Ни в коем случае!
        - Хорошо. Тогда скажи мне, Мэри, приходилось ли тебе заниматься домашним хозяйством?
        - С тех пор как скончалась матушка, мэм, - ответила Мэри, - мне пришлось делать все. - Она увидела, что Гретхен яростно кивает. Великое счастье, что леди не увидит их жилья.
        - Значит, работы не боишься?
        - Нет, - сказала Мэри. - Ничуть.
        Спасибо, что хоть об этом не пришлось задумываться.
        - Но… - Миссис Мастер вдруг о чем-то вспомнила. - Коль скоро отец полагается на тебя, то разве не получится, Мэри, что ты бросишь его, если переедешь сюда?
        Мэри уставилась на нее. Затем они с Гретхен переглянулись. Об этом они не подумали. Вопрос был совершенно логичным, но правдивый ответ разрушит воздушный замок, построенный Гретхен. Мэри почувствовала, что бледнеет. Как ей ответить? В голову ничего не шло.
        Но Гретхен уже повернулась к миссис Мастер. Она совершенно спокойно произнесла:
        - Не скажу вам наверное, миссис Мастер, но… - Она как бы помедлила секунду. - Что, если одна вдова подумывает выйти за мистера О’Доннелла и эта леди привыкла сама распоряжаться в собственном доме…
        Мэри разинула рот. О чем, во имя всего святого, толкует Гретхен? Чтобы почтенная леди пошла за Джона О’Доннелла? В своем ли она уме?
        Но Гретхен знай щебетала, не обращая на нее никакого внимания. Она как будто доверяла миссис Мастер секрет, которым не хотелось делиться Мэри.
        - Если это правда и леди придерживается своих правил ведения домашнего хозяйства…
        И тут до Мэри дошло. Она изумленно уставилась на Гретхен. Возможно ли, чтобы ее милая подружка с ангельским личиком плела подобные небылицы, да еще с такой легкостью? Как ей удавалось так лгать? Формально, конечно, это не было ложью - она же не утверждала, что вдова существует, а только задавалась вопросом: что, если? Но все равно… Мэри знала: сама она ни за что не пошла бы на подобный поступок.
        - Для Мэри наступили бы тяжелые времена, - втолковывала Гретхен. - Это может показаться глупостью…
        Но миссис Мастер перебила ее.
        - Это вовсе не глупость, - уверенно сказала она.
        Фрэнк Мастер всматривался в карту, изучая Саратогу, когда вошла Хетти. Она была одна.
        - Что, не понравилась девушка? - спросил он.
        - Наоборот, она безупречна, - улыбнулась Хетти. - Очень приличная. Они с Гретхен живут практически рядом. В Маленькой Германии.
        - Понятно. Семья?
        - Отец - каменщик. Вдовец и вроде подумывает жениться опять. И угадай, где он работал многие годы?
        - Скажи.
        - На строительстве Кротонского акведука. - Ее глаза блестели. - Кто знает, он даже мог видеть, как ты делал мне предложение.
        - Вот оно как.
        - Я чувствую, Фрэнк, что это судьба, - выдохнула она.
        Фрэнк Мастер с любовью посмотрел на жену. Он был не дурак и понимал, когда проигрывал.
        - Тогда придется ее взять, - сказал он.
        Кристалл-Палас

1853 год
        Самое простое решение за всю деловую карьеру Фрэнка Мастера пришлось на лето 1853 года. Он стоял в своей конторе. Это было старое и красивое кирпичное здание, со складом позади и видом на припортовую Саут-стрит. Солнечный свет заливал суда, сгрудившиеся на Ист-Ривер. Два принадлежали ему: парусник - быстроходный клипер для рейсов в Китай и колесный пароход, готовый отплыть к Панамскому перешейку. Груз тканей будет переправлен через Панаму, после чего другой пароход доставит его в Калифорнию. Жители тех городов, которые в последние годы охватила золотая лихорадка, могли найти золото, могли не найти, но нуждались в прочном, надежном сукне из Нью-Йорка, и Фрэнк Мастер торговал им с великой для себя прибылью.
        Мастер спекулировал хлопком, чаем, мясом, недвижимостью, но в это дело лезть не захотел.
        - Джентльмены, - заявил он, - я в подобной затее не участвую. И мой вам совет: бросьте ее, пока не вернулся коммодор. Потому что он спустит с вас шкуру, и я в этом глубоко убежден.
        - Да у него руки коротки, - сказал один.
        - Не так уж он крут, - подхватил другой.
        - Ошибаетесь оба, - возразил Мастер.
        Корнелиусу Вандербилту хватало рук всегда и на все.
        Уже больше тридцати лет по реке Гудзон ходили пароходы, но с выходом в Атлантику для пароходства наступили удивительные времена. Начало положила Британская железнодорожная компания, но первые пароходы пересекли океан стараниями Кунардов, предприимчивого семейства лоялистов, переселившегося в Канаду два поколения назад. Правда, ньюйоркцы быстро подхватили инициативу, а самым дерзким оказался Вандербилт.
        Он принадлежал к старым нью-йоркским семьям, выходцам из Англии и Голландии, но начал бедняком - даже беднее, чем Астор. Хетти Мастер его не любила и называла лодочником-хамлом. Действительно, он начинал с лодочных перевозок, а речь его была, безусловно, красочной, но в нем жил гений. Кунард был безжалостным, и пароходы сделали его одним из богатейших людей города. Досаждать коммодору не следовало.
        Фрэнк Мастер никогда не мешал Вандербилту. Он подружился с ним. Когда Мастер захотел направить пароходы в Панаму для торговли с Калифорнией, в чем Вандербилт был силен, Фрэнк пришел к коммодору и поинтересовался его мнением.
        - Сколько пароходов? - осведомился коммодор.
        - Может быть, два.
        - Ладно. - Вандербилт удостоил его коротким кивком.
        - Ты попросил разрешения? - с отвращением поинтересовалась позднее Хетти.
        - Это лучше, чем потерять бизнес.
        И тем не менее, пока коммодор был в отъезде, эти двое, оба на службе у Вандербилта, задумали оттяпать кусок его империи.
        План восхищал своей наглостью. Вместо того чтобы переправлять товары через Панаму, коммодор открыл дешевый маршрут через Никарагуа и сэкономил тысячу морских миль пути.
        - Но в Никарагуа слабая власть, - сказали Мастеру эти двое. - Почему бы нам не оплатить революцию? Посадить своего президента, который даст нам исключительное право на перевозку товаров, а Вандербилт пойдет побоку?
        - Вы серьезно думаете, что это получится?
        - Да, и без больших затрат. Участвуете?
        - Джентльмены! - рассмеялся Мастер. - Я не боюсь свалить правительство Никарагуа, но рассердить Вандербилта? Вот это пугает. Пожалуйста, не учитывайте меня в своих планах.
        Идя на окраину встречаться с женой часом позже, он все еще посмеивался над этими мошенниками.
        Хетти Мастер стояла на углу Пятой авеню и Сороковой улицы. Позади нее была глыба распределительного резервуара. Там ежедневно проходили сонмы людей, и можно было ожидать, что она кого-нибудь да приметит. Или хотя бы начнет высматривать в толпе своего верного мужа.
        Но нет. Она читала. Просто стояла как изваяние под зонтиком от солнца и читала.
        Если бы она посмотрела вокруг себя, то могла бы сообразить, что рядом находится то самое место, где почти восемьдесят лет назад бедняга Джордж Вашингтон охаживал свои войска клинком плашмя, дабы пресечь их бегство от «красных мундиров». Или уж точно бы вспомнила, что именно здесь ей сделал предложение Фрэнк. Но ничего подобного. Она просто читала книгу.
        Конечно, чтение нравилось ей всегда. В те времена, когда Фрэнк еще ухаживал за ней, из Лондона прибыл великий Чарльз Диккенс, начавший свое триумфальное турне по Америке. Народ стекался тысячами, и она не менее трех раз затащила Фрэнка на встречу с любимым автором. «Люблю его героев и истории, - говорила она. - А его жажда социальной справедливости превыше всяких похвал». Его рассказы о лондонской бедноте не могли не найти отзвук в сердцах ньюйоркцев. Однако сегодня она читала не Чарльза Диккенса.
        Это было нечто более опасное.
        Фрэнк заметил ее не сразу. Вокруг было столько всего, что разбегались глаза. Над Сорок второй улицей возносилась обсерватория Латтинга - грандиознейшее сооружение, которое представляло собой решетчатую конструкцию высотой триста пятьдесят футов, увенчанную обзорной площадкой. На первые два этажа башни поднимались в замечательной новой машине под названием «лифт». Мастер мечтал попробовать. Но обсерватория лишь дополняла главную достопримечательность, которая находилась сразу за резервуаром. Ее верхние части проступали все отчетливее по мере приближения Фрэнка.
        Кристалл-Палас.
        Два года назад, когда Британия провела свою Всемирную выставку в огромном дворце из стекла и железа, который возвели в центре Лондона, взглянуть на это чудо культурного и промышленного дизайна явились шесть миллионов человек. Дворец в Гайд-парке, похожий на огромную оранжерею, был более шестисот футов в длину и занял почти семь акров земли. Нью-Йорк решил обзавестись таким же. И хотя Кристалл-Палас на Сороковой улице не соответствовал масштабами тому, что стоял в столице Британской империи, он все-таки был красивым и внушительным сооружением с великолепным куполом, а в высоту имел сто двадцать три фута. Он открылся буквально накануне, и Фрэнк Мастер не мог дождаться увидеть его изнутри.
        Затем Фрэнк заметил жену и про себя застонал. Она снова читала эту проклятую книгу.
        - Убери книжку, и пойдем смотреть выставку, - сказал он мягко, предлагая ей руку.
        Главный вход на Шестой авеню был великолепен. Богато украшенный классический портик и купол наводили на мысль о венецианском соборе, сооруженном из стекла. По бокам развевались британский и французский флаги, а в центре - огромный звездно-полосатый стяг.
        Фрэнк знал большинство устроителей, особенно хорошо - Уильяма Каллена Брайанта и Огюста Бельмона. Они пообещали показать достижения всех стран, и Фрэнк подумал, что ими была проделана отличная работа. Он подводил Хетти к научным приборам и боевому оружию, насосам и мороженицам, оборудованию для фотосъемки и для рассылки телеграмм - не говоря уже об огромной конной статуе Джорджа Вашингтона. Это были машины новой промышленной эры, и Фрэнк был в восторге от них.
        - Посмотри на эти часы, - подсказывал он Хетти. - Надо купить такие.
        А она улыбалась и согласно кивала.
        - Или вот такую швейную машину?
        - Да, милый, - отвечала она.
        Но хотя они бродили по выставке битый час и она покорно осматривала все подряд, Фрэнк знал, что мысли жены витали далеко.
        - Пойдем-ка к обсерватории, - позвал Фрэнк.
        С вершины обсерватории открывался замечательный вид. На востоке был виден Куинс, на западе, за Гудзоном, - Нью-Джерси, а на севере - многие мили невозделанных манхэттенских земель, куда, как полки пехоты, вторгались линии сетчатой застройки. Фрэнк и Хетти с удовольствием прокатились на лифте, который обслуживал нижние площадки башни. Но когда они вышли, внимание Фрэнка привлек еще один экспонат. Хетти захотелось немного посидеть, и он пошел один.
        - Сногсшибательная штуковина! - отчитался он, вернувшись. - Какой-то парень по имени Отис. Придумал лифт вроде того, в котором мы ехали, но добавил систему предохранителей, и если трос оборвется, то лифт не упадет. Такую штуку можно установить в крупном магазине, а то и в доме! - Он кивнул. - Этот малый затевает новый бизнес. Возможно, есть смысл в него вложиться.
        - Да, милый, - сказала Хетти.
        - Идем домой, - вздохнул он наконец.
        Он знал, о чем пойдет речь. Она заговорила не сразу и дождалась, когда они пройдут целый квартал. На Тридцать девятой улице Хетти начала:
        - Фрэнк, надо что-то делать. Я хочу, чтобы ты прочел эту книгу.
        - Проклятье, Хетти! - ответил он. - И не подумаю. - Потом, чтобы скрыть раздражение, он улыбнулся. - Зачем читать, ты же мне все рассказала!
        Автор - Гарриет Бичер-Стоу - была, несомненно, хорошей и честной женщиной, но ему чертовски хотелось, чтобы она нашла себе какое-нибудь другое занятие вместо сочинительства. Ее «Хижина дяди Тома» уже почти неделю была для дома сущим бедствием. Напастью для всей страны, как он считал.
        И уж точно - проклятием в адрес рабовладельцев Юга.
        Безумие началось довольно мирно. Роман печатался с продолжением в захудалом журнальчике, который все равно читали одни аболиционисты. Но в прошлом году какой-то болван-издатель выпустил его в виде книги, которая побила все рекорды популярности. В Америке уже продали триста тысяч экземпляров, и еще двести - в Англии. Правда, его друг, недавно вернувшийся из Лондона, сказал: «Англичан не очень интересует проблема рабства. Они в восторге от того, как выведены мы, зарвавшиеся американцы, - толпой дикарей». Бум продолжался и в Америке, и конца ему было не видно. Теперь издатель выпускал новое роскошное издание, в котором насчитывалось почти сто двадцать иллюстраций, а леди тем временем публиковала новый труд об идее создания этой книги, который назывался «Ключ к „Хижине дяди Тома“». Не приходилось сомневаться, что и эта новинка станет бестселлером.
        О чем же в этой книге говорилось? Об испытаниях и горестях, выпавших на долю семейства рабов. Ничего нового. Но она была написана в сентиментальном стиле - и тебе черная нянюшка, и милые деточки-негритятки, и разлученные близкие, и старый симпатяга дядя Том - преданный, горемычный раб, который в конце умирает. Неудивительно, что женщинам нравилось.
        - В нашем доме был раб, похожий на дядю Тома, - сказал Фрэнк. - Его звали Гудзон. Мой дед его знал. Он был вполне доволен, насколько мне известно. И уж точно не жаловался.
        - Он был не раб, а вольный, - поправила его Хетти. - И потерял единственного сына, которого взяли в плен и, очевидно, продали на Юге. Твои родные искали мальчишку годами, но без толку. Мне твой отец рассказал.
        - Может быть, - признал Фрэнк. - Но эта книга - сентиментальная сказочка про старого раба, который всех любит. В жизни таких дядюшек Томов не бывает.
        - Это, милый, только показывает, что ты ее не читал. Дядя Том такой же настоящий, как мы с тобой, и совершенно не сентиментальный. Когда нужно, он подбивает рабов на побег. А дальше говорится о том, как рабов разлучают с детьми, секут и продают. Скажешь, и этого не бывает?
        - Пожалуй, не скажу, - ответил Фрэнк.
        - Все говорят, что это замечательная книга.
        - Только не на Юге. Я слышал, в Арканзасе один продавал ее - так вылетел из города. Южане говорят, что эта книга - подсудная клевета. Они в ярости.
        - Значит, им нужно покаяться.
        - На самом деле оно и неудивительно, - снисходительно продолжил Фрэнк. - Злодей из книги - типичный южанин-рабовладелец.
        - Вот если бы ты прочел, - возразила Хетти, - то знал бы, что он янки, переехавший на юг. А джентльмен-южанин, который там описан, - человек добрый.
        - Ну а южанам эта книжка все равно не нравится.
        - Фрэнк, дело не в ком-то одном. Речь идет о системе.
        Они дошли до Тридцать шестой улицы. Мастер остановил кеб, надеясь, что посадка отвлечет жену, но не тут-то было.
        - Система, Фрэнк, - продолжила она, как только они уселись, - в которой один человек владеет другим как вещью. Это христианская книга. - Хетти извлекла ее с явным намерением вручить ему. - Вызов для всех христиан. Как можно мириться с таким злом в нашей стране?
        - И что же ты предлагаешь? - устало спросил он.
        Хетти помолчала. Было ясно, что она все уже решила.
        - По-моему, Фрэнк, - сказала она тихо, - нам нужно подумать, стоит ли иметь дело с рабовладельцами.
        «С ума сошла?» - чуть не воскликнул он. Но к счастью, осекся и выдержал некоторую паузу.
        - В Нью-Йорке трудно быть купцом и не иметь отношения к торговле хлопком.
        Это было мягко сказано. Ньюйоркцы на протяжении поколений усердно обхаживали тех, кто выращивал хлопок: сначала покупали хлопок-сырец для отправки в Англию (хотя плантаторы-южане, будь они посообразительнее, могли бы сами возить его напрямую и сэкономить на комиссионных), а после так прочно связали с Югом свои финансовые и торговые операции, что их трудно было помыслить врозь. Фрэнк Мастер не только перевозил хлопок, но и продавал южанам товары и выделял им кредиты. Это составляло значительную часть его бизнеса.
        Хетти накрыла его руку своей.
        - Я понимаю, Фрэнк. Это будет трудно. Но ты ведь праведный христианин. Я вышла замуж не из-за денег, - улыбнулась она.
        «А я женился на тебе не для того, чтобы ты мешала их делать», - подумал он. Пока кеб вез их к дому, он больше ничего не сказал, но ощутил решительный настрой жены. За десять лет брака у них не возникло ни единой крупной ссоры, и он не представлял, как она будет выглядеть.
        Примерно в то время, когда Фрэнк и Хетти Мастер поднимались на смотровую площадку обсерватории, Мэри О’Доннелл готовилась проститься с друзьями. Они, все четверо, приятно провели полуденный час - Мэри, Гретхен, Теодор, младший брат Гретхен, и кузен Ганс.
        Мэри любила маленького Теодора. Он был на пять лет моложе Гретхен, его синие глаза были темнее и очень широко посажены. В отличие от сестры-блондинки, он унаследовал от отца каштановые кудри. И с малых лет обнаруживал редкое уважение к своей личности. Когда какая-то леди в лавке, движимая самыми добрыми чувствами, спросила: «А как тебя называют - Тедди?» - пятилетний Теодор помотал головой. «Почему, сладенький?» - «Потому что, - торжественно ответил он, - я этого не хочу». К десяти годам он объявил, что не собирается идти по стопам отца и заниматься шоколадом. «А чем же тогда, Теодор?» - спросили дома. «Чем-нибудь, в чем нет шоколада». Это не на шутку расстроило его мать, но отец проявил большее понимание. «Оставь его в покое, - сказал он. - Этот бизнес не так уж хорош». Гретхен и Мэри постоянно брали Теодора с собой, хотя он был совсем мал.
        Другое дело - Ганс. Мэри редко видела его, хотя Гретхен и рассказывала о кузене. Мэри знала, что он парень серьезный, работает у фортепианного мастера. Раз или два он попадался ей на глаза, но повода познакомиться не возникало, а Гретхен явно не собиралась приводить его к О’Доннеллам в дом.
        Однажды Мэри, уже два месяца работавшая у Мастеров, прогуливалась с Гретхен, и подруга выразила желание заглянуть в мастерскую к кузену. Они не задержались надолго, но Мэри удалось хорошо его рассмотреть. Высокий худощавый юноша за двадцать, с уже редевшими соломенными волосами и в маленьких очках в золотой оправе. Ганс явно был занят, но вел себя вполне приветливо. Гретхен попросила его что-нибудь сыграть. «Он большой молодец, - сказала она. - Ему поручают опробовать пианино перед заказчиками». Но Ганс ответил, что не сейчас, и они ушли. Он очень серьезно относился к работе. Мэри это понравилось.
        Спустя неделю Мэри случилось проходить мимо фортепианного магазина, и она решила зайти. Ганс вспомнил ее не сразу, но затем улыбнулся и продемонстрировал пианино, над которым трудился. Она задала несколько вопросов, и он объяснил, какое использует дерево, как формует его и скрепляет. Затем подвел к уже готовому пианино и показал, как оно настроено.
        Он говорил очень тихо и время от времени серьезно смотрел на нее через свои очки в золотой оправе. И под конец - возможно, просто стремясь от нее отделаться, - подошел к самому лучшему пианино, сел и заиграл.
        Мэри плохо разбиралась в музыке, хотя любила петь. Она слышала игру на пианино в театре и, разумеется, в салуне, но никогда не внимала ничему подобному. Ганс играл сонату Бетховена, и ее заворожила красота и сила музыки. И Ганс ее тоже околдовал. Он был истинным мастером, и руки красивые, но самым поразительным стало его преобразившееся лицо. Она увидела сосредоточенность, абсолютную концентрацию, интеллект - и некоторую отрешенность. До нее дошло, что он, играя, переходил в иной мир. Она ничего не знала об этом мире, но видела, что Ганс переселился туда у нее на глазах, и была очарована. Она и не осознавала, как он прекрасен.
        И вдруг ей пришла в голову мысль. В детстве она постоянно слышала слова священников об ангелах и всегда представляла их такими, как на картинах, с безмятежными лицами и неправдоподобными крылышками. Но, видя лицо Ганса, она решила, что нет - вот он, ангел, исполненный красоты и духа, ума и силы!
        - Вам нужно зарабатывать игрой, - сказала она, когда он закончил и вернулся с небес на землю.
        - О нет, - возразил он с легкой грустью, - вы просто ни разу не слышали настоящих пианистов. - Он добродушно улыбнулся. - Мне пора возвращаться к трудам, Мэри.
        Через десять дней она и Гретхен отправились на приятную лодочную прогулку по бухте, к ним присоединился и Ганс. Мэри не знала, была ли идея его или Гретхен, но вел себя очень непринужденно и дружески, так что они отлично провели время.
        Вскоре после этого Гретхен вскользь поинтересовалась ее мнением о кузене, и Мэри со смехом ответила: «Я бы пошла за него!» Но тут же пожалела о сказанном, так как Гретхен нахмурилась и потупила взор, и Мэри все поняла. «Какая же я дура, - подумала она, - мечтать о таком без гроша за душой. Умному юноше пристало иметь жену со средствами».
        Беда заключалась в том, что все молодые люди, встречавшиеся ей в дальнейшем, казались на его фоне грубыми и неотесанными.
        А потом появился тот, которого предложил Шон.
        Ей пришлось признать, что с тех пор, как она нанялась к Мастерам, Шон вел себя достойно. Он моментально все разузнал про них - уж будьте покойны. «Но я глубоко впечатлен, Мэри, - сказал он ей. - Тебе здорово повезло». И он держался подальше от их дома. «Ровно столько времени, сколько я буду знать, что ты цела и невредима. Иначе, - добавил он с проникновенной улыбкой, - я перережу ему горло».
        Он исправно заботился и об отце. После ухода Мэри Джон О’Доннелл быстро покатился по наклонной. Шон пришел на подмогу, но толку было чуть. Мэри стало так совестно, что она подумывала отказаться от места и попытаться его спасти. Но Шон был неумолим.
        - Я много таких повидал, Мэри, - сказал он. - Рядом ты или нет, а он пойдет по той же дорожке.
        Полгода назад он прислал мальчишку с запиской, в которой сообщил, что родитель скончался.
        Похороны прошли как положено. Выпал снег, но людей явилось на удивление много. Шон принес черный ящичек, который, посовещавшись с отцом Декланом, почтительно поставил на уже опущенный гроб. Затем все отправились в дом, который Мэри тщательно вычистила.
        - Что это за ящик ты сунул в могилу? - спросила она по пути.
        - Останки пса.
        - Бриана Бору?
        - Я выкопал его прошлой ночью.
        - Езус-Мария, Шон! У тебя вообще нет почтения к мертвым! - воскликнула она. - Это наверняка кощунство!
        - Отец хотел бы этого, - буднично произнес Шон. - Я спросил у отца Деклана, и он полностью согласился.
        Шон позаботился о скрипачах и о том, чтобы вдоволь было еды и питья. Джону О’Доннеллу устроили шумные ирландские поминки.
        И там Шон представил ее Пэдди Нолану.
        Странно, но он ей понравился. Странно, потому что она относилась ко всем знакомым брата с естественной настороженностью. Нолан был спокойным человеком лет тридцати, с темными волосами и аккуратной бородкой. Он был чрезвычайно учтив, почти официален, и называл ее «мисс Мэри». Он обходился с ней очень почтительно, и ей это пришлось по душе. Он явно считал ее брата важной птицей. Чуть погодя он спросил, не окажет ли она ему честь, позволив как-нибудь навестить ее, и она, не желая быть грубой, ответила утвердительно.
        - Он, знаешь, очень приличный малый, - сказал ей потом Шон. - И при деньгах. Владеет салуном, хотя сам не берет в рот ни капли.
        - А вы давно знакомы?
        - Проворачивали дела, - улыбнулся брат. - Ты ему нравишься, Мэри. Я заметил. А женщин у него в заведении хватает, Бог свидетель.
        Спустя десять дней она встретилась с Ноланом. Он угостил ее обедом, а после показал свой салун, который находился на Бикман-стрит.
        Салун был не тем местом, куда пойдет приличная женщина. Но завсегдатаи, увидев ее в обществе хозяина, учтиво кивнули. Заведение на порядок превосходило себе подобные, привлекая джентльменов из числа авторов и сотрудников местных газет и журналов, таких как «Нью-Йорк трибьюн» и «Никербокер».
        - У меня здесь цвет литературного общества, - с гордостью сообщил Нолан. - Мистер Льюис Гэйлорд Кларк, мистер Уильям Каллен Брайант, мистер Герман Мелвилл. - Он указал ей на угловой стол, заваленный свежей прессой. - Джентльмены из газет оставляют их для всеобщего чтения. - Он явно хотел превратить заведение в своего рода клуб, и Мэри пришлось признать, что это произвело на нее сильное впечатление.
        Потом они проехались на поезде по Четвертой авеню, и Нолан учтиво проводил ее до дверей дома Мастеров.
        По воскресеньям она обычно брала выходной, и они встретились еще несколько раз. Через месяц она разрешила ему поцелуй. Однажды они увиделись с его друзьями, и те были крайне любезны. Она испытала неловкость лишь раз, когда он, обсуждая женитьбу знакомого, обронил: «Я всегда говорю: обращайся с женщиной грамотно, и она сделает что угодно». Мужчины рассмеялись, а женщины посмотрели на Мэри, но Нолан дружески улыбнулся ей и добавил: «Ты же согласна, Мэри, мужчина не вправе воспринимать женщину как должное?»
        Предыдущая реплика была довольно безобидна, но ей все же стало немного не по себе, хотя она и не поняла почему.
        В следующий раз они гуляли вдоль берега, и Нолан сказал что-то о торговле хлопком. Живя в доме Мастеров и слыша разговоры купца, она кое-что узнала об этом бизнесе. И, не подумав, сказала Нолану, что он не прав. Его лицо на миг потемнело. Затем, не глядя на нее, он натянуто улыбнулся и тихо произнес: «Не спорь со мной». Было ясно, что он не шутил.
        Она понимала: незачем слишком переживать из-за подобных вещей. Таково большинство мужчин. А у Нолана, нельзя не признать, была масса достоинств. В конце весны Мэри показалось, что он вот-вот сделает ей предложение.
        Она, конечно, обсудила Нолана с Гретхен, благо та уже была обручена. Родители обо всем договорились. Генри - так звали жениха Гретхен - был немец, дальний родственник с той же фамилией. Его отец владел пекарней и кондитерской лавкой, и, как единственный сын, Генри наследовал бизнес. Мэри нашла Генри довольно милым. У него были усики, и он любил поговорить о кондитерском деле.
        Мэри не очень поняла, что это за помолвка. Гретхен редко общалась с женихом, но выглядела вполне довольной, как будто радовалась, что уладилось дело, которое в противном случае принесло бы ей много хлопот.
        - Мне даже фамилию не придется менять! - заявила она. - Я так и останусь Гретхен Келлер.
        - А ты его любишь? - спросила однажды Мэри.
        - О да, он мне нравится, - безмятежно ответила Гретхен, хотя никогда не брала его на совместные с Мэри прогулки.
        Гретхен и Генри должны были пожениться в конце года.
        Гретхен ни разу не спросила, любит ли она Нолана. Зато интересовалась, внимателен ли он, добр ли и хороший ли у него бизнес. Недели шли, и у Мэри было время обдумать ситуацию. Она сравнила уклад солидного дома Келлеров с тлетворным хаосом Файв-Пойнтс и пришла к выводу, что Гретхен, пожалуй, поступает мудро. В конце мая Гретхен спросила, согласится ли она на предложение Нолана, если оно прозвучит, и Мэри ответила, что это вполне вероятно.
        Нолан сделал свой ход в июне. Воскресным днем он забрал ее из дому в Грамерси-парк. День был погожий, на небе ни облачка. Нолан нанял красивый двухместный кабриолет, уложил сзади корзинку и одеяло и вывез Мэри по Бродвею на старую Блумингдейлскую дорогу. Городские улицы вскоре сменились пустырями и сельской местностью. Они проехали мили три, и Мэри подумала, что Нолан везет ее в какое-нибудь приятное местечко с видом на Гудзон, но он свернул направо и доехал до большого и дикого участка с невысокими холмами и скальными выступами.
        Остановившись и привязав лошадь, он захватил одеяло и корзинку и повел Мэри по тропе.
        - Куда ты меня ведешь, во имя всего святого? - спросила она.
        - В место, которое недавно нашел. Увидишь. - Они миновали высокий скальный пласт, наполовину скрытый деревьями и кустами. - Осталось чуть-чуть, - Нолан взял ее за руку и повел сквозь подлесок. - Пришли!
        Мэри пришлось согласиться, что место великолепное. Лощина, особенно очаровательная летом, усеянная земляникой и согретая солнцем.
        - Идеальная поляна для пикника, - сказал Нолан.
        Он взял с собой бутылку вина, свежего лосося и холодного цыпленка, а также хлеб - ароматный, словно только что из печи, леденцы и фрукты. Мэри в жизни не видела такой вкусноты. Во время еды Нолан непринужденно болтал о разном и даже отпустил пару шуток - редкий для него случай.
        А потому, когда он поцеловал ее, она ждала этого и не возразила. Потом он лег рядом на траву и предался поцелуям более страстным. Мэри ответила тем же. А когда начал ласкать, она слабо ахнула. Но как только он вознамерился зайти дальше и навалился на нее, Мэри осознала, что не желает этого, воспротивилась и попросила его прекратить.
        Он подчинился, но явно не поверил ей и вдруг снова взялся за свое.
        - Нет, Пэдди! - воскликнула Мэри. - Пожалуйста! - Она села и укоризненно посмотрела на него. - Я тебе не жена.
        Он перекатился на спину, уставился в небо, и она подумала, что вот сейчас он сделает предложение. И да, у нее сложилось впечатление, что он над этим размышлял. Но потом сел, имея вид немного задумчивый.
        Нолан налил ей вина, она взяла стакан, и он плеснул себе. Затем улыбнулся.
        - Славный денек, Мэри, - произнес он. - Не знаю, что на меня нашло.
        После этого он мало чего сказал, но чуть погодя принялся собирать и укладывать в корзинку остатки еды. Потом со вздохом посетовал на неотложные дела в салуне, которыми больше некому заняться.
        - Долг зовет.
        И он, усадив Мэри в кабриолет, отвез ее домой.
        Когда он ушел, она просидела у себя в комнате пару часов, пытаясь разобраться в ситуации. Что это значило? Он не питал к ней серьезных чувств и просто хотел соблазнить? Он не стал бы ее насиловать, в этом она не сомневалась, поскольку знал, что если сунется, то нарвется на нож Шона. И если бы он хотел только этого, то уж всяко не стал бы так долго обхаживать, имея вокруг столько доступных женщин. Нет, судя по их отношениям, он прозревал в ней жену.
        Ей хотелось поговорить с Гретхен, но та и все ее семейство уехали в гости к родственникам в Нью-Джерси. И ладно, подумала Мэри, она отлично разберется сама.
        Так что за игру он ведет? Она рассудила просто: он хотел опробовать товар перед покупкой. Винить его она не могла. Деревня не видела в этом ничего плохого при том условии, что свадьба состоится до рождения первенца.
        А она ему отказала. Почему? Испугалась за свою репутацию? Бог свидетель, место было выбрано уединенное. Хотела ли она его? Наверное, нет. Не в ту минуту. Она и сама не знала. Достойный ли это повод для отказа? Был ли он разочарован? Зол? Может быть, она его потеряла?
        Она вышла из дому уже под вечер. Выходной еще продолжался. Она прошла через Ирвинг-плейс до Четырнадцатой улицы, пересекла Четвертую авеню и села на поезд до Сити-Холла. Оттуда было рукой подать до Бикман-стрит.
        Мэри не успела решить, что скажет или сделает, когда доберется до салуна. Но по крайней мере, поговорит с ним и даст ему знать, что сожалеет о том, что не оправдала его ожиданий. О чем говорить дальше, она пока не знала. Посмотрит, как ее примут, и соответственно поступит.
        Пройдя половину улицы, Мэри увидела его. Нолан только что вышел из салуна и выглядел разгневанным. Она занервничала и остановилась, ее первая мысль была о том, что он рассердился на нее. Он зашагал по улице в противоположную сторону. Прохожих было мало, но ей не хотелось его окликать, и она ускорила шаг, чтобы нагнать.
        На пути ему встретился беспризорный мальчонка лет семи-восьми. Он стоял с протянутой рукой в ожидании монеты. Нолан раздраженно махнул ему, чтобы проваливал, но малец остался стоять и руку не убрал. Нолан поравнялся с ним и задержался. Он вроде как полез в карман. А затем молча ударил мальчишку по лицу, да так, что тот кубарем покатился в канаву. Какие-то люди обернулись на звук. Малец лежал в таком потрясении, что даже не голосил. А Нолан как ни в чем не бывало пошел дальше.
        Потрясенная увиденным, Мэри остановилась. В обычной ситуации она бы бросилась к мальчугану, но им уже занялись другие, да она почему-то и не смогла. Развернувшись, Мэри поспешила прочь. Вдруг ее захлестнуло смешанное чувство: не только шок, но и тошнота.
        Она свернула к Сити-Холлу. Поезд уже отходил, и она быстро села. Ей хотелось не просто сесть, но как-то оградиться от улицы. Когда состав медленно покатил по Бауэри, она попыталась осмыслить случившееся.
        Она увидела Нолана. Увидела в тот момент, когда он не подозревал о ее присутствии. Увидела его таким, какой он есть, без грима. Увидела в гневе. Но никакой гнев - даже если причиной была она - не давал ему права поступить так, как он поступил. Дело было не в силе удара - в Файв-Пойнтс бывало и похуже. Дело было в проявившейся хладнокровной, целенаправленной жестокости Нолана.
        И это был человек, за которого она подумывала выйти замуж! Человек, который ее целовал! Человек, который считаные часы тому назад прижимался к ней телом! И может быть, это было глупо, так как ударили не ее, однако она испытала ужасное, муторное чувство, будто сама подверглась насилию.
        Когда на следующей неделе Нолан вновь объявился в Грамерси-парк, Мэри велела передать ему, что нездорова. Спустя несколько дней она обратилась за помощью к миссис Мастер. Не углубляясь в подробности, она просто сказала, что Нолан ухаживал за ней, а она узнала о нем кое-что нехорошее. Миссис Мастер задала несколько осторожных вопросов и заявила, что обо всем позаботится. В субботу, когда Нолан явился проведать Мэри, Хетти Мастер без обиняков сказала ему, что Мэри больше не желает его видеть и пусть он больше не приходит в их дом.
        - Он остался не очень доволен, - сообщила она потом Мэри не без некоторого удовлетворения.
        Мэри боялась одного: только бы Нолан не нажаловался ее брату. Шон, чего доброго, явится к Мастерам. Но к счастью, этого не случилось. Правда, в субботу она отправилась навестить Гретхен и не удивилась при виде Шона, который караулил ее на улице.
        - Что ты сделала с Ноланом? - спросил он. - Ты меня опозорила!
        - Мне тошно с ним рядом, - ответила она и откровенно рассказала обо всем, что видела.
        - Ладно, Мэри, - сказал Шон и больше ни разу не заговорил о Нолане.
        Однако сегодня ей удалось полностью выкинуть Нолана из головы. Она встретилась с Гретхен в лавке, и они рука об руку пошли по улице в сопровождении Теодора.
        - Куда мы идем? - спросила Мэри.
        - О, просто захватим Ганса, - весело ответила Гретхен.
        У Мэри екнуло в груди, но она решила, что никто ничего не заметил.
        - Сто лет его не видела, - сказала она.
        И вот, забрав его из фортепианного магазина, они прогулялись вдоль Ист-Ривер до самого Бэттери-парка. Ели мороженое у большого развлекательного павильона и любовались видом из бухты на Стейтен-Айленд. Кто-то разбил небольшой кегельбан, и они немного поиграли в кегли. Ганс превзошел всех, а Мэри украдкой наблюдала за ним. Потом они обошли мыс и полюбовались Гудзоном. Один раз Мэри чуть не задохнулась, когда Ганс взял ее руку в свою, чтобы показать лодку, но сохранила самообладание, и он вряд ли заметил.
        На обратном пути он обронил, что в следующий раз возьмет с собой молодую особу, которая ему нравится. А Гретхен шепнула Мэри, что Ганс и эта юная леди наверняка поженятся. Мэри же улыбнулась и ответила, что будет ждать с нетерпением, а про себя, преодолев внезапное сосущее чувство под ложечкой, сказала, что рада и счастлива за него.
        Уже на подходе к дому она заметила человека, который вошел в парадную дверь. Она увидела его мельком, но могла поклясться, что это был ее брат Шон.
        Но зачем, во имя всего святого, Шон заявился к мистеру Мастеру?
        После неприятного разговора с женой о рабстве Фрэнк Мастер был рад укрыться в библиотеке. Он сел в кожаное кресло со свежим выпуском «Нью-Йорк трибьюн» и принялся читать отчет ее нового лондонского корреспондента, некоего Карла Маркса.
        Фрэнк был изрядно удивлен, когда дворецкий принес визитную карточку, на которой значилось имя: Фернандо Вуд. И удивился еще сильнее, когда услышал, что прибыл не сам мистер Вуд из Таммани-холла, а его представитель.
        Вражеский визит! Фрэнк нахмурился. Однако после секундного колебания решил, что лучше выяснить его причину, а потому приказал дворецкому пригласить посетителя. И вскоре уже рассматривал Шона.
        Ирландец был одет в дорогой костюм, который, на вкус Мастера, был слишком узким, а бакенбарды топорщились несколько агрессивно, но обувь, по крайней мере, начищена до блеска и заслужила одобрение Мастера. Он жестом предложил молодому человеку сесть.
        - Насколько я понимаю, вы прибыли от главного сахема Таммани-холла.
        - От мистера Фернандо Вуда, сэр, - учтиво ответил Шон. - Так оно и есть.
        Если бы Фрэнка Мастера попросили указать главного негодяя в Нью-Йорке - а выбор был богат, - он без запинки назвал бы Фернандо Вуда. Тот родился в Филадельфии, но это место оказалось слишком изысканным для его талантов. Он прибыл в Нью-Йорк и теми или иными путями сколотил скромное состояние, когда ему еще не исполнилось тридцати, а затем связался с Таммани-холлом. После этого он превратился в политика.
        Спору нет, Таммани-холл был гениальной выдумкой. Прошло пятьдесят лет с тех пор, как его основал презренный Аарон Бёрр, который метил в вице-президенты и усмотрел в нем подходящее политическое орудие. А после того как президентом стал Эндрю Джексон, успешно поддержанный Таммани-холлом, машина Демократической партии заработала с пугающей эффективностью.
        Таммани-холл провел Вуда кандидатом от демократов в конгресс. Затем его выдвинули в мэры Нью-Йорка и чуть было не преуспели и в этом. Скоро этот прохвост снова пойдет на выборы. Пока суд да дело, Вуд при содействии дружков из Таммани-холла приложился ко всем лакомым кускам, какие имелись в городе.
        - Могу я спросить ваше имя, сэр?
        - О’Доннелл, сэр. Но все, что я скажу, будет говориться от имени мистера Вуда.
        - И что же у вас за дело ко мне? - осведомился Мастер.
        - Можно сказать, политическое, - ответил ирландец.
        «Не может быть, - подумал Мастер. - Ему не могло взбрести в голову, что я поддержу кандидатуру Вуда на должность мэра».
        - Полагаю, вам известно, мистер О’Доннелл, - сказал он ровно, - что я не большой поклонник Таммани-холла.
        - Я знаю, сэр, - хладнокровно ответил молодой человек, - и все-таки считаю, что у вас с мистером Вудом есть общие интересы.
        - Например?
        - Земельные участки на Тридцать четвертой улице, западнее Бродвея.
        Мастер удивленно взглянул на него. Он приобрел эти участки полгода назад и еще не решил, как их осваивать.
        - Вы хорошо осведомлены, - сухо заметил он.
        - Мистер Вуд тоже подумывает вложиться в этот квартал, - продолжил ирландец. - Но есть затруднение. Похоже, один джентльмен, владеющий там недвижимостью, намерен построить завод по переработке отходов.
        - Завод по переработке отходов?
        - Да, сэр. Перемалывать скелеты со скотобойни. Даже дохлых лошадей. Удивительно, сколько из них можно выжать. Говорят, выгодный бизнес. Но грязный. Неприятный для соседей.
        - Весьма неприятный.
        - Для вас неприятный, сэр. И для мистера Вуда.
        - И что же нам делать?
        - Бороться, сэр. Мы считаем, что существуют законные способы, хотя адвокаты стоят дорого, а суды отнимают время. Гораздо проще убедить пару олдерменов отказать в разрешении.
        - Провалить голосованием?
        - Нам кажется, проблему можно решить.
        - Понимаю, - задумчиво произнес Мастер. - Но это обойдется недешево.
        - Тут, сэр, вы подошли к самой сути дела.
        - И мой вклад…
        - Тысяча долларов.
        Фрэнк Мастер запрокинул голову и расхохотался:
        - Сигару, мистер О’Доннелл?
        Фрэнк Мастер не был ярым противником коррупции. Устрой на работу сына нужного человека, и он отплатит тебе добром. Подскажи директору театра, во что ему лучше вложиться, и он пришлет тебе билеты на премьеру. Это любезности, которые правят миром. С какого момента коррупция превращается в зло? Трудно сказать. Все дело в степенях.
        Он считал, что знает основные уловки Таммани-холла. Помимо мелкого подкупа ради тех или иных разрешений и более серьезного, когда речь шла о подрядах, солидный куш приносили откаты. Взять для примера поставки продовольствия для бедноты. Накинуть процент и поделить разницу с тем, кто предоставил тебе контракт. Заниматься этим из года в год. Отследить нелегко, доказать еще труднее, предъявить обвинение - почти невозможно, если допустить, что кто-то вообще захочет встревать. Со временем накопятся огромные деньги.
        Но нынешний фокус О’Доннелла оказался ему в диковину. Когда они раскурили сигары, Мастер благожелательно уставился на молодого человека:
        - Славная попытка.
        О’Доннелл бросил на него колючий взгляд, но ничего не сказал.
        - Вымогать тысячу баксов - удачная мысль, - дружелюбно продолжил Мастер.
        - Но опасный завод…
        - Не существует, мистер О’Доннелл, - улыбнулся Фрэнк Мастер. - Я привык платить городским молодчикам то за одно, то за другое. Но угроза строительства несуществующего завода по переработке отходов - это что-то новенькое, и я восхищен. Много народу попалось?
        Шон О’Доннелл немного помолчал, затем ослепительно улыбнулся хозяину:
        - Между нами, сэр?
        - Да.
        - Поразительно много.
        - Что ж, мои поклоны мистеру Вуду, но я не из таких.
        О’Доннелл обдумал новую ситуацию:
        - Есть одна проблема, сэр. Я не могу вернуться к мистеру Вуду с пустыми руками. Это не лучшая мысль.
        - Еще бы! Сколько он берет?
        - Как минимум пятьсот.
        - Двести пятьдесят.
        - Не годится, сэр. Вы же знаете, что его наверняка выберут мэром.
        - А вы будете вбрасывать бюллетени?
        - Конечно, - жизнерадостно кивнул Шон.
        - Двести ему и столько же вам.
        - Вы крайне отзывчивы, сэр.
        Фрэнк Мастер встал, вышел из комнаты и через минуту вернулся с пачкой банкнот:
        - Наличные принимаете?
        - Разумеется.
        Мастер снова уселся в кресло и пыхнул сигарой.
        - У нас работает ваша однофамилица, Мэри О’Доннелл, - сообщил он непринужденно.
        - Это распространенная фамилия, - ответил Шон; Мастер сосредоточился на сигаре. - Она моя сестра, - наконец сказал Шон. - Но она не знает, что я здесь. Не одобряет меня.
        - Мне кажется, мы хорошо с ней обращаемся.
        - Так и есть.
        - Она пожаловалась, что ей докучает какой-то тип. Жена велела ему не показываться на глаза.
        - Он больше ее не потревожит.
        - А вы не хотите, чтобы я сказал Мэри, что познакомился с ее братом?
        - Да, не хотелось бы. - Шон обвел взглядом богатые апартаменты.
        Мастер наблюдал за ним.
        - Знаете, - негромко произнес Мастер, - в вашем Таммани-холле не изобрели ничего нового. Мои предки занимались этим еще до Стайвесанта. Думаю, в городах иначе и не бывало. И не будет, осмелюсь предположить. - Он удовлетворенно кивнул. - Орава новая. Игра старая.
        - Значит, мой внук может зажить не хуже вас?
        - Возможно. Вы подаете надежды.
        - Здорово! - искренне обрадовался Шон, затем ухмыльнулся. - Тогда небось меня похвалит даже сестрица! - Он помолчал. - Вы были очень любезны, сэр. Я этого не забуду. Особенно с учетом огромной разницы между нами.
        Мастер неторопливо затянулся сигарой, следя за молодым человеком из-под полуприкрытых век.
        - Не так уж она велика, О’Доннелл, - сказал он мягко. - Все дело в везении.
        Линкольн

1860 год
        Когда Хетти попросила Фрэнка сопровождать ее, тот чуть не отказался. А когда решил пойти, то не ради того, чтобы сделать ей приятное, а в намерении все-таки присмотреться к этому чертову типу Линкольну, коль скоро уж тот объявился в Нью-Йорке.
        Фрэнк Мастер впервые услышал об Аврааме Линкольне пару лет назад, когда тот прославился соперничеством на выборах в сенат с кандидатом от демократов Дугласом. Оба провели серию публичных дебатов, которые подробно освещались в газетах, и Мастер прочел все внимательно, так как главным предметом споров Линкольна и Дугласа было рабство. Линкольн не прошел, однако Фрэнку было понятно, что это искусный политик.
        Но в дальнейшем Фрэнк не проявлял большого внимания к иллинойскому юристу - вплоть до этого месяца, когда с началом года выборов влиятельная «Чикаго трибьюн» вдруг, изрядно всех удивив, поддержала его кандидатуру на президентский пост. Поэтому, несмотря на тот факт, что Фрэнк не разделял энтузиазма жены, а вечер был февральский, промозглый, он все же отправился с ней на Астор-плейс в Большом зале Куперовского института. Они решили пойти пешком, потому что до места была всего лишь дюжина кварталов по Третьей авеню.
        Выйдя из Грамерси-парка, он предложил ей руку, и Хетти приняла. Годами раньше это был естественнейший жест. Бог знает, подумал Фрэнк, сколько миль прошагали они рука об руку на заре их семейной жизни, когда она оставалась той самой молодой женщиной, что согласилась пойти с ним на Кротонский акведук. Но теперь они редко ходили так, и он, посмотрев на нее, задался вопросом: когда началось охлаждение?
        Он предположил, что в то время, когда она читала ту дьявольскую книжку. «Хижина дяди Тома» не укрепила его брак, это уж точно. Фрэнка поражало, что предметом его трений с женой могла явиться проблема рабства. Впрочем, подумал он, не так уж это и странно, коль скоро она разделила всю страну. Дело было не только в плюсах и минусах рабовладения: спор вскрыл глубочайшую разницу в философии - различие, с которым он в итоге ничего не смог сделать.
        Хетти считала рабство злом, и Фрэнк не возражал. Но по его мнению, все было не так просто. «Мир таков, каков он есть, и не нам его переделывать», - мягко говаривал он.
        Проблема не была новой. Вашингтон и Джефферсон, оба рабовладельцы, признали несовместимость рабства с принципами Декларации независимости. Оба надеялись, что рабство постепенно исчезнет, но понимали и то, насколько это будет трудно.
        Несколько лет назад Фрэнк и Хетти отправились по Гудзону на курорт в Саратогу. В отеле они познакомились с очаровательной семьей из Виргинии. Семейство владело маленькой плантацией. Фрэнку особенно понравился отец - высокий, элегантный седой джентльмен, любивший посидеть в библиотеке с хорошей книгой. Они скоротали немало часов за приятными беседами, в которых виргинец весьма откровенно высказывался о рабстве.
        - Одни говорят, что рабы - это как близкие слуги своих хозяев. Другие - что с рабами обращаются хуже, чем с животными. В каком-то смысле оба утверждения верны, потому что рабовладельческие плантации бывают двух видов. Смею сказать, на маленьких, вроде моей, находящиеся в доме рабы больше напоминают слуг. И я надеюсь, что мы хорошо обращаемся и с теми, кто в поле. Но на то есть причина. Вы помните, в минувшем столетии б?льшую часть рабов ввозили. У рабовладельцев бывает совесть, но чаще - боюсь, что нет. Выжав из раба все возможное, они просто покупали нового. Однако в начале этого века, когда конгресс запретил ввоз рабов, тех пришлось растить дома, и их хозяева получили стимул обращаться с ними как с ценным вложением, если угодно, а не как с рабочей скотиной, которую не зазорно заездить насмерть. И можно было надеяться, что отныне рабская доля улучшится. Однако в глубинке на Юге существуют совершенно иные плантации. Они огромны, как громадные заводы, и там-то раба все еще можно замучить до смерти. - Он мрачно кивнул. - Наиболее похожие условия, какие я в силах измыслить, созданы на фабриках и
угольных копях в Англии, где рабочим едва ли лучше, но им хоть платят гроши. Единственная разница - по крайней мере, в теории - в том, что английская беднота обладает некоторыми правами, а у рабов на практике нет никаких. Эти большие плантации, сэр, пожирают рабов и постоянно нуждаются в свежих. А где их взять? В основном с Севера. Давайте ими, дескать, торговать по реке. Виргиния ежегодно перевозит огромные количества.
        - И вы?
        - Нет. Но у меня не так много рабов, и я не похож на соседей. Я не нуждаюсь в средствах. Иначе соблазн был бы слишком велик, - вздохнул он. - Мастер, я не защищаю систему. Я лишь описываю ее. И горькая правда заключается в том, что крупным плантаторам с Юга нужны рабы, а многие виргинские фермеры их поставляют и зависят от этого дохода.
        - Тем не менее плантаторов крошечное меньшинство, - заметил Фрэнк. - На большинстве южных ферм рабов мало или нет вовсе. Так ли они заинтересованы поддерживать систему?
        - На Юге белый человек может быть нищим, но хотя бы взирать свысока на черного. Есть у него и два великих страха. Вот первый: если черных рабов когда-нибудь освободят, они устроят кошмарную месть. Второй состоит в том, что вольные чернокожие похитят рабочие места и посягнут на землю. К добру ли, Мастер, или к худу, все благосостояние Юга завязано на рабах, и то же самое относится к его культуре. Уничтожить рабство - и верования южан рухнут. Дело в том, что Юг всегда боялся господства Севера. Там не хотят угодить под пяту к вашим безжалостным нью-йоркским богачам или надменным пуританам-янки, - улыбнулся он. - Даже к таким любезным, как ваша супруга.
        Если речь шла о каком-нибудь механизме, то Фрэнк Мастер всегда приходил в волнение при виде чего-то нового и смелого. Но в политических материях он, как и его прадед-лоялист, был от природы консервативен. Если уж Юг обречен на рабство, он лучше поищет компромисс. В конце концов, именно этим и занимались последние полвека правительство и конгресс. Все силы были брошены на сохранение баланса между двумя культурами. После создания рабовладельческих штатов Миссисипи и Алабама их уравновесили тремя свободными на Севере. Тридцать лет назад в Союз вступил рабовладельческий штат Миссури - и вот из северной части Массачусетса был выделен свободный штат Мэн. И наоборот, свободным Гавайям не удалось стать штатом из-за противодействия Юга, хотя рабовладельческие штаты несколько раз едва не аннексировали рабовладельческий остров Куба.
        Что касалось самого рабства, то не лучше ли было на время оставить его в покое? Чернокожий считался низшим даже в большинстве северных штатов. Негры Нью-Йорка, Коннектикута и Пенсильвании могли быть вольными, но не имели избирательных прав. Закон о беглых рабах от 1850 года превратил в федеральное преступление - даже в Бостоне и Род-Айленде - невыдачу беглого раба по требованию владельца-южанина. Столь неуклюжие компромиссы могли разъярить моралистов и аболиционистов, но Фрэнк Мастер считал их необходимыми.
        И в этом была разница между ним и Хетти. Фрэнк Мастер любил жену за ее ум и силу характера. Она была его интеллектуальным партнером во всем. Он понимал, что если она прочно во что-нибудь уверует, то будет помалкивать, а потому не удивился, когда она примкнула к аболиционистам. Но если он мог согласиться с ней насчет моральной правоты аболиционистов, то не делало их мудрее.
        Сперва, когда она спорила с ним, он старался замять тему. Но со временем ее пыл усилился. Однажды, вернувшись с собрания, где проповедовал красноречивый священник-аболиционист, она даже упала перед ним на колени и принялась умолять:
        - Рабство - зло, Фрэнк! Ты знаешь в сердце своем, что это правда. Пожалуйста, будь со мной - тебе подобные уже так и сделали! Мы не можем позволить этому продолжаться.
        Для нее проблема была до того глубока и столь неразрывно сопряжена с личной нравственностью, что было невозможно не настаивать на своем. Но он не мог и не собирался.
        Хетти же постепенно, не желая того, стала меньше думать о муже. А он, чувствуя, что ее уважение к нему уменьшается, несколько отгородился. Иногда у них возникали споры. Было верно, к примеру, то, что ряд городских купцов и банкиров, тронутых моральными аргументами проповедников, примкнул к аболиционистам. Но большинство - нет. Нью-Йорк перевозил хлопок, обеспечивал финансы и продавал рабовладельческому Югу товары всех мыслимых видов. Что же, Фрэнку предложить своим друзьям разориться? Хетти ответила, что пусть найдут себе другой промысел.
        - А взять англичан! - напомнил он. - Они полностью против рабства, но их бумагопрядильные фабрики не закрываются, потому что хлопок собирают рабы.
        - Значит, они достойны презрения, - ответила она.
        Фрэнк испытал смешанное чувство обиды и раздражения, ибо эти обвинения, как он счел, могли в той же степени быть адресованы и ему.
        На протяжении нескольких лет, пока отношения между Севером и Югом ухудшались, он отказывался поддаваться всякому краснобайству. И когда великий раздор не только пошел по штатам, но и зазвучал на территориях за их пределами, Фрэнк настоял на холодном рассмотрении вопроса, как если бы речь шла о практической проблеме машиностроения.
        - Я люблю железные дороги, - сказала однажды Хетти, - но дело в том, что именно железные дороги породили всю эту беду.
        Никто не спорил с тем, что Средний Запад нуждался в железнодорожном транспорте, и в 1854 году отцы города Чикаго сочли, что пришла пора строить трансконтинентальные линии через необъятные и дикие просторы Канзаса и Небраски. Единственной проблемой было то, что ни одна железнодорожная компания не собиралась вкладываться в строительство, пока конгресс не придаст этим землям положенный статус. И жаль, конечно, подумал Фрэнк, что после борьбы конгресс поддался давлению Юга и допустил установить на них рабство. «Дурацкое решение, - заметил он, когда это произошло. - Там и рабов-то нет, а большинство поселенцев вообще их не хочет». Но это была политика, и реальность не принималась в расчет. Политика перегретых Юга и Севера возобладала в мгновение ока.
        «Небраска тянется до самой канадской границы! - посетовал Север. - Южане-рабовладельцы задумали обойти нас с фланга!» Когда же с целью огородить территории от рабства была создана новая, Северная Республиканская партия, ее вожаки, включая Авраама Линкольна, вскоре уже открыто задавались вопросом: не попытается ли Юг сделать рабство законом для всего государства? С Юга несся рев Демократической партии: «Эти северяне отменят рабство и сделают несчастного белого человека не лучше черномазого!»
        Иные предложили наделить территории правом самостоятельно решить, быть им свободными землями[40 - Территории на западе страны, где рабовладение было запрещено еще до Гражданской войны.] или узаконить рабство. Северные реформаторы направили в Канзас поселенцев из свободных земель, а Юг ввел туда же рабовладельцев. В скором времени начались массовые убийства. В самом Вашингтоне представитель южан врезал набалдашником трости по голове сенатору Севера.
        И вот тогда, в час поистине роковой, Верховный суд преподнес Югу неожиданный подарок. В своем решении по делу Дреда Скотта он объявил, что конгресс не имеет права запрещать рабовладение на какой бы то ни было территории, а отцы-основатели и в мыслях не имели превращать чернокожих в граждан. Даже Фрэнк был потрясен. Хетти пришла в неописуемую ярость.
        Наконец, чтобы подлить масла в огонь, Джон Браун совершил налет на арсенал в Харперс-Ферри, штат Виргиния, питая глупую надежду поднять восстание рабов. Затея была обречена на провал изначально, и Брауна повесили. Но Хетти моментально заявила Фрэнку:
        - Джон Браун - герой.
        - Он не герой! - возразил Фрэнк. - Он сумасшедший! Его атака на Харперс-Ферри была безумием! Похоже, ты забываешь, что он и его сыновья уже хладнокровно убили пятерых только потому, что те выступали за рабовладение!
        - Это ты так говоришь.
        - Потому что это правда.
        В начале 1860 года отношения между Севером и Югом были скверны, как никогда. А Фрэнк прикинул и решил, что есть дополнительный фактор, который еще сильнее расшатывает ситуацию.
        Фрэнк Мастер прожил достаточно долго, чтобы осознать наличие в огромной трансатлантической экономической системе своих великих циклов, подобным погодным. Она описывала круги от спада к расцвету и с каждым новым неизменно прирастала, однако через каждые несколько лет случались кризисы, купцы разорялись, но если проявить благоразумие, то спад мог быть таким же доходным, как и взлет.
        Трансатлантическую систему уже какое-то время трепал шторм. Но пострадали не все - его собственный бизнес даже процветал. Однако кого не задело вовсе, так это крупных плантаторов с Юга. Спад ли, подъем, а мир, похоже, все больше нуждался в хлопке. Крупным плантаторам никогда еще не жилось так хорошо.
        «Хлопок - король», - победоносно говаривали они и были так уверены, что с Югом им все нипочем, что даже раздавались голоса: «Если янки выберут республиканца, желая нас разорить, то к черту Союз! Пусть Юг будет сам по себе».
        На Севере, разумеется, мало кто воспринял это всерьез.
        - Фанфароны с Юга городят вздор, - презрительно говорила Хетти.
        Но Фрэнк был не столь уверен в этом.
        По его мнению, грядущие президентские выборы могли оказаться опасным мероприятием. О чем бы там ни писали в «Чикаго трибьюн», ему представлялось маловероятным выдвижение кандидатуры Линкольна от республиканцев. Несомненно, что у других шансы выше. Но тем не менее ему стало весьма любопытно взглянуть на этого субъекта и разобраться, что он за птица.
        Огромный темно-красный массив Куперовского института занимал треугольный участок между Третьей авеню и Астор-плейс. Фрэнка всегда восхищал его основатель Питер Купер, промышленник-самоучка, который построил первую в Америке железнодорожную паровую машину, а после основал этот великолепный колледж с бесплатным вечерним обучением для рабочих-мужчин и дневным - для женщин. Самое сильное впечатление на Фрэнка производил Большой зал. Он был построен лишь в прошлом году для официального открытия института, но успел стать одним из самых популярных мест для разнообразных собраний.
        Они пришли заблаговременно - и правильно сделали, потому что зал стремительно заполнялся. Оглядевшись, Фрэнк наскоро прикинул и сказал Хетти:
        - Твой Линкольн собрал изрядную толпу. Сегодня здесь будет полторы тысячи человек.
        Минуты текли, и Хетти с совершенно счастливым видом рассматривала публику. Повсюду обнаруживались ее знакомые. Фрэнк удовольствовался тем, что постарался как мог припомнить отчеты о дебатах Линкольна и Дугласа. Немного времени спустя он не удержался и заговорил:
        - Насколько я понимаю, Хетти, мистер Линкольн ратует за свободу и равенство для чернокожих?
        - Безусловно.
        - Однако я точно помню, что в Иллинойсе он заявил, будто ни в коем случае не позволит им голосовать и заседать в жюри. Что ты на это скажешь?
        Хетти невозмутимо взглянула на него:
        - По-моему, все очень просто, дорогой. Скажи он иначе, его бы не выбрали.
        Фрэнк только собрался заметить, что она, когда ей нужно, легко договаривается с собственной совестью, но начавшееся движение в боковой части сцены свидетельствовало о начале мероприятия.
        Джентльмен, представлявший оратора, не стал затягивать вступление. Прозвучали скупые вежливые слова о достойном госте, была выражена надежда на то, что публика окажет ему доброжелательный прием и заинтересуется его речью. Он повернулся, приглашая оратора. И появился Авраам Линкольн.
        - Господи! - ошеломленно пробормотал Фрэнк.
        Он видел в газетах пару портретов Линкольна и счел их неприглядными. Но ничто не подготовило его к тому шоку, который он испытал при виде Линкольна во плоти.
        Деревянной походкой и чуть сутулясь сцену пересек очень высокий (как минимум шесть футов и четыре дюйма, по прикидкам Фрэнка), тощий темноволосый человек в длинном черном сюртуке. Одна паучья рука висела, вторая была согнута, ибо в своей лапище он держал пачку бумаг. Дойдя до кафедры в центре сцены, он повернулся к толпе. И Фрэнк чуть не ахнул.
        Складки на гладко выбритом лице Линкольна были так глубоки, что казались расщелинами. Из-под косматых бровей на публику тяжело и будто бы безнадежно смотрели серые глаза. Фрэнк подумал, что в жизни не видел такого скорбного лица. Заложив руки за спину, Линкольн еще секунду-другую сверлил общество взглядом. Затем заговорил.
        И тут Фрэнк скривился. Невыносимо. Этот долговязый, нескладный субъект издавал звуки столь тонкие, скрежещущие и в целом неприятные, что они резали слух. Хотелось, чтобы он замолчал. И этого человека чикагские газеты прочили в президенты? Но деваться было некуда, пришлось слушать. И чуть погодя Фрэнк отметил несколько вещей.
        Во-первых, Линкольн не стал прибегать к высокопарной, эмоциональной риторике. Просто и буднично, в выверенной адвокатской манере, он выдвинул первый аргумент. И вот какой.
        Его оппоненты, подогретые странным решением по делу Дреда Скотта, заявили, будто отцы-основатели, авторы Конституции, и думать не думали, что конгресс должен обладать правом вообще запрещать или разрешать рабовладение на той или иной территории. Поэтому Линкольн изучил предмет и нашел доказательства в отношении двадцати одного из тридцати девяти отцов-основателей, согласно которым все они, по сути, узаконили именно это право. А Вашингтон лично подписывал документы, запрещающие рабовладение. Итак, либо отцы-основатели отрицали собственную Конституцию, либо Конституция действительно вооружила конгресс правом принимать подобные решения.
        Конечно, Линкольн мог просто обозначить это как статистический и законодательный факт, сопроводив его для пущей эффектности какими-нибудь высокопарными фразами. Но его ораторский гений заключался в буквоедстве. Неторопливо, скрупулезно, называя даты и поименно - соответствующих отцов-основателей, разъясняя обстоятельства дела, Линкольн придирался к каждому вотуму. И, занимаясь этим, он каждый раз почти одними и теми же словами делал один и тот же вывод: «…ничто ни в их понимании, ни в разделении местных и федеральных властей, ни что-либо еще в Конституции не запретило федеральному правительству контроль над рабовладением на федеральной территории». И это монотонное повторение слов - не трубное и пафосное, но спокойное и рассудительное - производило ошеломляющий эффект.
        Других заявлений он не сделал. Он просто показал, исключив всяческие сомнения, что конгресс имел право принимать решения по рассматриваемому вопросу. Воззвав к рассудку аудитории, он полностью завладел ее вниманием. Она была восхищена.
        С самим же оратором, по мере того как он проникался темой, произошла удивительная трансформация. Лицо Линкольна расслабилось. Казалось, он вдохновлен внутренним светом. Время от времени он, увлекшись, воздевал правую руку и даже потрясал своим длинным пальцем, подчеркивая сказанное. Но самым поразительным было то, что Фрэнк, как он вдруг осознал, уже не обращал внимания на голос Линкольна. Он знал одно: стоявший перед ним человек обладал исключительным весом.
        Разбираясь с позицией республиканцев по отношению к рабовладению, Линкольн выделил еще два момента. Во-первых, его партия верила в Конституцию, и угроза южан расколом в случае избрания президента-республиканца была подобна пистолету, приставленному к головам избирателей-северян. Но он должен предостеречь и своих сторонников-республиканцев. Он заявил, что они должны сделать все, чтобы заверить Юг в следующем: хотя республиканцам не нравится рабовладение, они не питают злых намерений в адрес существующих рабовладельческих штатов. Дабы успокоить Юг, они должны поддержать законы о беглых рабах и возвращать оных их южным хозяевам.
        Произнеся эти слова политической предосторожности, Линкольн завершил речь кратким резюме моральной позиции своей партии. Пусть рабовладение сохранится на Юге, ибо оно уже существует и продиктовано необходимостью, но республиканцы должны держаться своих убеждений. И он закончил свое выступление лаконичным, но пронзительным высказыванием:
        - Давайте верить в то, что сила на стороне правды, и пусть эта вера поможет вам исполнить наш долг так, как мы его понимаем.
        Линкольн сорвал оглушительные аплодисменты, и Фрэнк был впечатлен не меньше большинства. Он увидел блистательного оратора - политика с высокими нравственными понятиями, но в то же время реалиста. Он различил за словами Линкольна некоторое пуританское презрение к Югу, но если оно было и так, то вряд ли приходилось этому удивляться.
        По пути домой Хетти спросила:
        - Ну же, Фрэнк, ответь честно, что ты о нем думаешь?
        - Впечатляющая фигура.
        - И я так подумала, - улыбнулась Хетти. - Рада, что наши мнения совпали.
        - Я тоже, - сердечно отозвался он.
        - Я верю, Фрэнк, что быть ему президентом.
        - Возможно, - кивнул он и протянул ей, как раньше, руку. Она взяла его кисть и легонько сжала.
        Поэтому он не добавил того, о чем думал в действительности: если Линкольна выберут президентом, то будущее ужасно.
        Призыв

1863 год
        Стоял погожий июльский день. На небе ни облачка. Мэри была так взволнована, что стиснула Гретхен в объятиях, едва они уселись в красивый открытый экипаж миссис Мастер и покатили по парку.
        - У меня для тебя сюрприз, - сообщила Гретхен.
        - Какой?
        - Подожди до парома, увидишь.
        По городу вообще не было видно, что идет война. Ни одного солдата поблизости, а парк такой зеленый и роскошный.
        Другое дело - две недели назад. В конце июня, когда генерал Ли и его конфедераты пересекли Потомак и вторглись в Пенсильванию, Нью-Йорк бурлил. Все полки были брошены на юг, на помощь армии Союза. «Но если Ли побьет их или ускользнет, то будет здесь через несколько дней», - констатировал Мастер.
        К началу июля у Геттисберга завязалась крупная битва. Сперва никто не знал, за кем перевес. Но вот четвертого числа, в минувшую субботу, по телеграфу пришло известие о величайшей победе Союза. И к четвергу миссис Мастер сказала: «Я думаю, милая Мэри, что теперь ты можешь спокойно взять отпуск».
        Наконец-то свободна! Отпуск был задуман месяцем раньше. Муж Гретхен твердил, что ей нужна неделя отдыха. Он присмотрит за лавкой, а трое их детей поживут поблизости у родителей Гретхен. Договорились и о том, что с ней поедет Мэри, так что путешествие Гретхен пройдет в безопасной и благопристойной обстановке, а подругам будет весело вместе. Зарезервировали номер в респектабельном отеле на Лонг-Айленде. Перед отъездом на паром миссис Мастер любезно предоставила свой экипаж в их полное распоряжение, а потому они начали путешествие с Центрального парка.
        С детьми и лавкой у Гретхен не было возможности видеться с подругой, как встарь, хотя они никогда не теряли связь, и Мэри стала крестной одного из ребятишек. Поэтому они были в восторге от перспективы провести вдвоем целую неделю на побережье и уже хохотали, как девчонки.
        - А ну-ка, гляньте на нас, двух модниц, которые колесят по парку! - крикнула Мэри.
        Она любила Центральный парк. Прошло всего два года с тех пор, как возник этот огромный, в две с половиной мили, четырехугольник - плод вдохновения Олмстеда и Вокса, призванный снабдить «зелеными легкими» центр того, что со временем обязательно превратится в зону сплошной застройки, в завершенную городскую сетку. Осушили болота, снесли пару убогих деревушек, сровняли холмы. И вот лужайки и пруды, рощицы и дорожки образовали пейзажи, которые не уступали в изысканности лондонскому Гайд-парку и Булонскому лесу близ Парижа. Мало того, подрядчики даже выполнили работу без всяких взяток. Никто не видел ничего подобного.
        И обе женщины были, безусловно, хорошо одеты. Гретхен могла себе это позволить, но и у Мэри нашлось кое-что нарядное. Нью-йоркская прислуга зарабатывала вдвое больше фабричных рабочих, имея вдобавок кров и стол, и большинство посылало деньги в семьи. У Мэри не было иждивенцев, и за четырнадцать лет службы у Мастеров она скопила скромную сумму.
        Конечно, Шон выручил бы ее, нуждайся она в средствах. Ее брат становился весьма состоятельным человеком. Восемь лет назад он завладел салуном Нолана на Бикман-стрит. Когда она спросила, что случилось с Ноланом, он ответил уклончиво.
        - Не поладил кое с кем из ребят, - туманно выразился он. - По-моему, уехал в Калифорнию.
        Сказать по правде, ей не было дела до судьбы Нолана. Но одно было ясно: Шон сколачивал состояние на этом салуне. Он женился и стал вполне респектабельным господином.
        - Тебе больше незачем служить, - сказал он ей. - У меня найдется для тебя место в любое время, когда пожелаешь.
        Но она предпочла сохранить независимость. Да и дом Мастеров уже стал для нее родным. Случись у крошки Салли Мастер какая-нибудь беда, и не успеешь оглянуться, а она же стучится в дверь Мэри. Когда на лето вернулся из Гарварда молодой Том Мастер, Мэри обрадовалась ему, как родному сыну.
        Думала ли она еще о замужестве? Пожалуй. Еще не поздно, лишь бы появился кто-нибудь подходящий. Но он все как-то не появлялся. Если бы Ганс сделал ей предложение, она, скорее всего, согласилась бы. Но Ганс уже много лет жил в счастливом браке. Время прошло, и она больше не вспоминала о нем. Ладно, почти не вспоминала.
        - Джеймс, поезжай по Пятой, - скомандовала кучеру Гретхен, и спустя минуту они выехали из нижнего угла парка на оживленную улицу.
        - Куда мы едем? - спросила Мэри, но подруга не ответила.
        Если говорить о проспектах и улицах, то в общественном сознании уже многие поколения господствовал Бродвей, но теперь его первенство оспаривала Пятая авеню. И хотя фешенебельный Центральный парк еще ждал, когда город дотянется до него, то отдельные особняки Пятой авеню уже подбирались вплотную.
        Первым шел дом за семь улиц от парка - богатый особняк на пустой стороне, строительство которого близилось к завершению.
        - Дом мадам Рестелл, - прокомментировала Гретхен. - Правда, неплохо устроилась?
        Сколотив с мужем состояние на абортах для богатых клиенток, мадам Рестелл решила обзавестись домом на Пятой авеню и с помпой почить от трудов. И если на этот дом Мэри взирала с некоторым ужасом, то через квартал и вовсе благоговейно перекрестилась.
        Собор Святого Патрика на перекрестке Пятой авеню и Пятидесятой улицы. Прошло десять лет с того момента, когда кардинал Хьюз заложил краеугольный камень грандиозной церкви, столь желанной для ныне весьма многочисленных ирландцев-католиков. И в ней, несомненно, заключалось послание. Претензии церкви Троицы на готический стиль какое-то время впечатляли, однако новый гигантский католический собор, возвышающийся на Пятой авеню, поставит протестантов-епископальцев на место и будет серьезным напоминанием о славе ирландских католиков, достойной не меньшего почитания.
        Мэри гордилась этим сооружением. С течением времени церковь все чаще утешала ее. Религия ее детства и народа. По крайней мере, знаешь, что она всегда будет здесь. Мэри посещала мессу каждое воскресенье, исповедуясь в своих мелких, немногочисленных грехах, получая их дружелюбное отпущение и обретая новую жизнь. Она молилась в часовне, чьи тени вобрали все человеческие слезы, свечи обещали любовь, а тишина - ей было ведомо это - являлась безмолвием Церкви вечной. Благодаря этой духовной пище ее жизнь была почти полна.
        Они миновали приют для нищих негритянских детей на Сорок третьей и великолепную цитадель резервуара, доехав до самой Юнион-сквер, откуда покатили по Бауэри.
        - Сообразила, куда мы едем? - спросила Гретхен.
        Фотографическое ателье Теодора Келлера было хорошо оборудовано и разделено на две секции. В меньшей напротив одинокого стула, что стоял перед занавесом, был установлен аппарат. Дело, кормившее Келлера в последние годы, не отличалось от бизнеса других фотографов, обосновавшихся на Бауэри: он делал быстрые снимки молодых людей, которые стояли либо гордо, либо растерянно в своих непривычных мундирах, а после съемки отправлялись сражаться с южанами. Получалось быстрее, чем со старыми дагеротипами, и на бумаге воспроизводилось проще, так что в иные дни он зарабатывал тридцатку. Это окупало аренду. Поначалу портретики размером с визитку казались довольно забавными, как будто снимаешь отдыхающих на морском курорте. Однако постепенно, по мере умножения чудовищных потерь Гражданской войны, Теодор осознал, что тусклые снимочки больше смахивают на надгробные камни, последнее «прости» перед тем, как несчастные навсегда исчезнут из круга близких. И если он старался придать простому парню посильное великолепие, то о причине заказчикам не говорил.
        Большая секция была побогаче. В ней имелись диван, красные бархатные портьеры, множество задников и аксессуаров для более пышных снимков. Вне работы Теодор отдыхал здесь, а зоркий глаз подметил бы, что втайне он считал себя не просто профессионалом, но художником и даже, возможно, причислял к богеме. В углу стоял футляр со скрипкой, на которой он любил играть. На круглый столик у стены он часто клал книги. Сегодня, кроме зачитанного томика историй Эдгара Аллана По, там лежали две тонкие книжки стихов. Одна, «Цветы зла» Бодлера, была, слава богу, на французском. Но другую написал американец, и если бы он ждал не сестру, то спрятал бы эти вирши в ящик.
        Готовясь к приходу Гретхен, Теодор никак не мог выбрать задник. Если позволяло время, он любил рассмотреть свои объекты и выбрать фон по вдохновению. С сестрой и родными он, разумеется, встречался часто, но Мэри не видел давно. К тому же он хотел посмотреть на них в паре: как выглядят, во что одеты, а уж потом определиться с мизансценой.
        Идея сестры подарить Мэри ее собственный портрет показалась ему восхитительной, и он предложил изготовить его бесплатно.
        Когда женщины прибыли в ателье, Теодор оказал им радушный прием. Он видел, что Мэри довольна и в то же время немного стесняется. Поэтому он начал с того, что показал ей свои лучшие работы. Она решила, что он добивается ее восторгов, но его подлинная цель была иной. Следя за выражением ее лица и слушая комментарии, он очень быстро понял, какой ей хочется выглядеть.
        Теодор обнаружил, что искусство коммерческого фотографа удивительно похоже на таковое живописца. Объект сидит смирно - в зависимости от условий экспозиция может превысить тридцать секунд. Потом освещение - он часто находил, что лучшие результаты приносит съемка в синем свете, - и направление света. Правильно расположив свои лампы, то есть так, чтобы лицо объекта давало тени, Теодор мог сделать голову объемной, выделить черты лица и выявить характер сидящего. Иногда ему это удавалось, но обычно откровенный портрет был последним, чего хотели заказчики. Они рассчитывали на нечто новое, модное, традиционное, на что-нибудь крайне скучное. И Теодор привык учитывать их желания, лелея надежду, что при везении фотосессия выльется в достаточно интересную техническую задачу.
        Чаяния Мэри были бесхитростны. Ей просто хотелось выглядеть как леди и чуть моложе. И через двадцать минут ему удалось снять ее сидящей на стуле с мягкой обивкой на фоне бархатного занавеса перед столиком, на котором стоял чайник. Теодор был уверен, что снимок доставит ей огромное удовольствие и будет передан родным, чтобы в далеком будущем кто-нибудь говорил: «Посмотри, какой была тетушка Мэри в молодости. Настоящая леди-красавица».
        Другое дело Гретхен, у нее уже было несколько портретов. Правда, в последние годы Теодор стал замечать в сестре еле уловимые перемены. Отчасти, конечно, это было связано с тем, что она наслушалась его разговоров о работе и начала улавливать разницу между интересным и банальным. Но было и что-то еще. Он распознал это уже несколько раз: озорной юмор, легкий авантюризм и даже, может быть, толику анархии под маской приличной сдержанности. Не было ли в характере Гретхен тайных глубин?
        - А теперь сооружай для нас задник, - потребовала она.
        Теодор уже понял, что ему нужно, хотя сам не знал почему. Этот задник он не использовал довольно долго. Большинству клиентов казалось, что тот устарел. Теодор зашел в заднюю часть ателье и разыскал желаемое.
        То был вычурный, старомодный и проникнутый чувственностью садовый пейзаж образца XVIII века. Он мог принадлежать кисти Ватто или Буше и предназначаться для французского двора. Перед ним Теодор установил качели с широким сиденьем. К веревкам, дабы подчеркнуть атмосферу, он ловко привязал несколько лент. Затем извлек пару широкополых соломенных шляпок и предложил гостьям надеть.
        - Мэри, сядьте на качели, - скомандовал он. - Гретхен, встань сзади.
        Получилось неплохо. Забавно, но мило. Он велел Гретхен сделать вид, будто она толкает сидящую на качелях Мэри. На построение мизансцены ушла пара минут, но в итоге действительно стало казаться, будто качели находятся на пике движения, и Теодор, приказав девушкам не шевелиться, сделал снимок.
        - Еще один, - сказала Гретхен.
        Он не стал спорить, подготовил камеру, нырнул под черную ткань. И тут Гретхен потянулась и сбила с Мэри шляпку. Мэри покатилась со смеху и откинула голову так, что ее темные волосы рассыпались по плечам. А Теодор, повинуясь внезапно нахлынувшему вдохновению, снял подруг.
        Выбравшись из-под ткани, он уставился на свою озорно ухмыляющуюся сестру и на Мэри с распущенными волосами. «Почему я не замечал, как она красива?» - подумал он.
        Он предложил им лимонад и печенье с тмином. Они мило поболтали о родных и предстоящем отпуске. Он обхаживал Мэри, а Гретхен бодро озиралась по сторонам. Вдруг ее взгляд наткнулся на книгу стихов.
        - Что это, Теодор? - спросила она, и брат улыбнулся.
        - Это порочная книга, Гретхен, - предупредил он.
        - «Листья травы», - прочла она. - Уолт Уитмен. Где я о нем слышала?
        - Он написал стихотворение о войне «Бей! Бей! Барабан!», и пару лет назад оно вызвало некоторый шум. Но эта книжица вышла раньше, и случился скандал. Правда, стихи интересные.
        Теодор посмотрел на Мэри и с удивлением обнаружил, что она вспыхнула. Ему стало весьма любопытно, откуда ей известно о гомоэротических стихотворениях Уитмена, так как они, насколько он знал, никогда особо не обсуждались вне литературных кругов. Но он решил не спрашивать. Затем до него вдруг дошло, что она и в нем могла заподозрить соответствующие наклонности, коль скоро он читает такие вещи.
        - Уитмен обладает даром, но мне сдается, что Бодлер еще лучше, - сказал Теодор. - Вот послушайте, - улыбнулся он молодым женщинам. - Представьте, что вы на острове. Лето, светит солнце. Вокруг тихо, и слышен только слабый шум прибоя. Стихотворение называется «Приглашение к путешествию».
        - Но оно на французском, - возразила Мэри, успевшая взять себя в руки.
        - Просто послушайте, как звучит. - И он начал читать: - «Mon enfant, ma s?ur, Songe a la douceur, D’aller la-bas vivre ensemble…»
        И Мэри стала слушать. Она смутилась лишь на секунду, когда Теодор упомянул Уолта Уитмена. Не то чтобы она много знала о нем, но вспомнила имя, которое однажды прозвучало в застольной беседе у Мастеров. Поэтому ей было известно, что мистер Уитмен прослыл непристойной личностью. Отчасти она понимала, что это значит, и неожиданно застыдилась, предположив, что Теодор заподозрит ее в осведомленности насчет подобных людей, а потому и покраснела. Но впредь она не собиралась выставлять себя на посмешище, так что сидела очень смирно и слушала.
        Раньше Мэри никто не читал стихов, а по-французски и подавно, но ей пришлось признать, что мягкое, чувственное звучание строк и правда напоминает морской прибой, и она подумала, что если бы знала французский, то могла бы найти стихотворение таким же прекрасным, каким оно, очевидно, казалось Теодору.
        - Спасибо, Теодор, - вежливо произнесла она, когда тот закончил.
        - Позвольте-ка мне до того, как уйдете, - неожиданно скала Теодор, - показать еще кое-что из моих работ.
        Мэри не поняла, о чем это он, но, пока Теодор ходил к своим ящикам и вынимал папки, Гретхен объяснила:
        - Это значит, Мэри, что нам оказана честь. Теодор зарабатывает фотографией на жизнь, но еще больше дорожит тем, что делает для себя. Он редко об этом заговаривает.
        Вернувшись, Теодор разложил перед ними папки. Вскоре Мэри уже рассматривала снимки, которые разительно отличались от уже знакомых ей портретов. На нескольких фигурировали люди, пара фотографий была сделана крупным планом. Большинство же оказалось гораздо больше альбомного формата. На них были городские улицы и сельские пейзажи. Были этюды с изображениями дворов и переулков, где передавалась игра теней. Были снимки оборванцев и попрошаек. Были фотографии людных доков, бухты и кораблей в тумане.
        К иным Мэри не знала, как отнестись: снимки выглядели случайными. Но, глянув на Гретхен и заметив, с каким вниманием она их рассматривает, Мэри сообразила, что в них есть что-то особенное, какое-то необычное, еще не понятное ей построение кадра. На Теодора было тоже странно смотреть. Он остался прежним молодым человеком с широко посаженными глазами, которого она знала давным-давно, но та серьезная сосредоточенность, которая в детстве казалась забавной и милой, преобразилась в нечто новое. В нем появилась напряженная сила, напомнившая Мэри о Гансе, когда тот играл ей на пианино. И, глядя на брата и сестру, которым было ведомо искусство для нее еще чуждое, Мэри испытала желание разделить с ними это знание.
        Один снимок особенно поразил ее. Он был сделан на Вест-Сайде, где вдоль Гудзона бежали железнодорожные пути. Сверху нависали тяжелые облака, блестящие края которых как будто повторяли тусклый блеск металлических рельсов. Река, однако, не сверкала, но тянулась за путями, словно гигантская темная змея. По шпалам же - кто близко, кто уже далеко - плелись печальные одинокие фигуры: то были негры, покидавшие город.
        Мэри не сомневалась: зрелище было вполне заурядным. Так называемая подземка всегда приводила в Нью-Йорк беглых рабов. Однако нынче, в грохоте Гражданской войны, ручеек превратился в поток. И когда этот наплыв беженцев достигал Нью-Йорка, они большей частью не находили ни работы, ни приюта, а потому в любой день их можно было видеть уходящими по каким-нибудь железнодорожным путям с надеждой сесть в проходящий поезд - в противном случае они просто шагали по рельсам, ведущим далеко на север, надеясь встретить там более теплый прием.
        Благодаря жуткому, призрачному освещению, бездушному блеску рельсов и черноте реки фотография безупречно передала безрадостную поэзию зрелища.
        - Вам нравится? - спросил Теодор.
        - О да, - ответила Мэри. - Это так грустно. Но…
        - Резковато?
        - Я и не знала, что рельсы… - Ей было не подобрать слов. - Что они могут быть и такими красивыми.
        - Ага. - Теодор удовлетворенно взглянул на сестру. - У Мэри зоркий глаз.
        Вскоре им пришлось уйти. Но когда экипаж повез их к парому на юг, Мэри повернулась к подруге со словами:
        - Гретхен, я тоже хочу разбираться в фотографии, как ты.
        Гретхен улыбнулась:
        - Теодор меня немного поучил, вот и все. Могу, если хочешь, кое-что показать.
        Паром отчалил близ Бэттери-Пойнт, и путешествие заняло пару часов. В погожий день было здорово пересечь верхний угол огромной бухты, где корабли входили в Ист-Ривер. Оттуда они проследовали по огромной кривой бруклинского побережья, направляясь к проливу между Бруклином и Стейтен-Айлендом, и постепенно выплыли на просторы Нижней бухты.
        Когда паром проходил мимо небольшого форта, который располагался почти на самом бруклинском берегу, один из пассажиров сказал:
        - Это форт Лафайет. Там заперта целая толпа южан. Президент удерживает их без всякого суда и следствия.
        Впрочем, джентльмен так и не дал понять, одобряет он такое попрание прав южан или нет.
        Ни Гретхен, ни Мэри не было в тот момент дела до судьбы пленных. Соленый атлантический бриз ударил в лицо, паром волнующе закачался на зыбких водах, и они впервые различили на юго-востоке широкий песчаный берег - пункт своего назначения.
        Кони-Айленд.
        Ссора Фрэнка Мастера с женой произошла на следующий день в полном согласии с его замыслом. Он вернулся домой в четыре часа пополудни и нашел ее в гостиной.
        - Том здесь? - бодро осведомился он. Ему было сказано, что нет. - Ну, не важно, - произнес он с улыбкой, - все улажено. Его не призовут. Выложил триста долларов и получил квитанцию. Потом прогулялся на окраину взглянуть, как идет призыв. Проблем не предвидится.
        Хетти приветствовала эту новость гробовым молчанием.
        На протяжении двух лет вооруженного конфликта между северными и южными штатами Америки все полки Союза состояли из добровольцев. Президент Линкольн был вынужден объявить призыв лишь недавно. Имена годных к службе мужчин переписали и поместили в большую бочку, отбор осуществлялся путем жеребьевки.
        Конечно, если не было денег. Если они водились, то такой человек посылал вместо себя бедняка или платил триста долларов властям, а те подыскивали замену.
        Фрэнку Мастеру это казалось вполне разумным. А молодому Тому тем более, черт побери, поскольку он не испытывал никакого желания отправляться на поле боя.
        Если европейский высший класс гордился своей боевой доблестью, то богатые люди северных штатов Америки не питали таких иллюзий. Английские аристократы и джентльмены, особенно младшие сыновья, ломились в полки, платили за офицерские патенты. Они щеголяли в парадных мундирах и считали себя бравыми ребятами. Разве не были они - фактически или хотя бы в теории - потомками баронов и рыцарей средневековой Англии? Аристократ не торговал. Не оформлял завещаний и не лечил. Господь запрещал. Это было уделом средних классов. Аристократ жил на земле и вел своих людей в бой. Эта традиция в какой-то мере отдавалась эхом и в Америке, в старых плантаторских семьях южнее Виргинии. Но не в Бостоне, не в Коннектикуте и не в Нью-Йорке. Ну его к дьяволу! Заплати - и пусть погибает бедняк.
        Бедняки это, разумеется, знали.
        «Это война богатых и сражение бедных», - жаловались те, кто не мог позволить себе выкуп. И городские власти опасались, что призыв может вызвать известные волнения.
        Соответственно тем самым субботним утром они предпочли начать отбор в штаб-квартире Девятого района. Это одинокое здание стояло среди пустырей на пересечении Третьей авеню и Сорок седьмой улицы, вдали от основного массива города. Фрэнк Мастер пошел взглянуть и обнаружил большую толпу, которая наблюдала за тем, как чиновник вытягивает из бочки имена. Но люди стояли спокойно. И вскоре чиновник с видимым облегчением объявил, что на сегодня все и следующая жеребьевка пройдет в понедельник.
        - Вид у тебя не особо довольный, - заметил Фрэнк Хетти, но жена продолжала молчать. - Ты и правда хочешь, чтобы Том пошел на эту идиотскую войну? Сам-то он, будь уверена, желанием не горит.
        - Он должен сделать выбор самостоятельно.
        - Он и сделал, - твердо ответил Мастер тоном, в котором звучало: «Так что ты в меньшинстве».
        Если отношения между Фрэнком и Хетти Мастер были натянутыми во времена речи Линкольна в Куперовском институте, то дальнейшие события их не улучшили. Линкольн стал кандидатом от республиканцев и умело выстроил свою кампанию.
        - Во что бы ни верила твоя мать, - объяснил Фрэнк юному Тому, - правда в том, что северяне против рабовладения в принципе, но оно их не возбуждает. Линкольн может использовать тему рабства в своей платформе, но знает, что с этим не победит.
        Когда приблизились выборы 1860 года, республиканский девиз звучал так: «Свободная земля, свободный труд, свободные люди». При содействии правительства трудолюбивые северяне установят контроль над западными землями, проложат железные дороги и разовьют промышленность, оставив позади южан, чья нравственность пребывает ниже из-за поддержки рабовладения.
        - Он предлагает свободное землепользование при поддержке правительства, - сухо заметил Фрэнк. - Отличная приманка!
        Кандидаты шли ноздря в ноздрю, но Линкольн проскочил. Северная часть штата Нью-Йорк проголосовала за республиканцев, но только не жители демократического города Нью-Йорк: они провалили Линкольна, ибо он, по какому бы списку ни баллотировался, намеревался ссориться с Югом. А поскольку от Юга зависело благосостояние купцов, постольку от него зависело и наличие рабочих мест. В Таммани-холле это знали. Мэр Фернандо Вуд тоже знал и сказал об этом во всеуслышание. Он заявил, что если Линкольн хочет поставить под угрозу рабочие места в городе, то пусть идет к черту.
        Трудящиеся Нью-Йорка тоже не до конца разобрались в своем отношении к республиканцам. Свободные фермеры-республиканцы с их представлениями о личном труде и самопомощи не были товарищами рабочим профсоюзам, чья сила была лишь в численности. Рабочие заподозрили и кое-что еще. «Если Линкольн возьмет верх, то здесь появятся миллионы вольных чернокожих, которые будут работать за гроши, - они так и хлынут на север, чтобы украсть наши места. Нет уж, спасибо».
        У Хетти Мастер такая позиция вызывала отвращение. Фрэнк, напротив, отнесся к этому с пониманием. Подтвердились и его страхи насчет раскола.
        20 декабря 1860 года Союз покинула Южная Каролина. За ней один за другим последовали штаты с глубинки Юга. К февралю 1861 года они сформировали Конфедерацию и выбрали собственного президента. Другие южные штаты не пошли на столь резкий шаг. Но отделившиеся штаты теперь усмотрели интересную возможность. «Если Союз разваливается, - заявили они, - то можно и не платить по счетам богатым ребятам из Нью-Йорка». Горя желанием найти компромисс, из Нью-Йорка в Вашингтон отправились делегации купцов, как демократов, так и республиканцев. Линкольн встретился с ними, но не удовлетворил никого.
        Однако главной угрозой для Нью-Йорка стал мэр Фернандо Вуд. Если Линкольну угодно воевать с Югом и разорять город, то Нью-Йорку нужно обдумать другой выход.
        - Мы сами отделимся от Союза, - заявил он.
        - Нью-Йорк покинет Соединенные Штаты? - вскричала Хетти.
        - Не совсем, - ответил Фрэнк.
        Вольный город, беспошлинный порт - идея не новая. Такие великие европейские города, как Гамбург и Франкфурт, еще со Средних веков действовали в качестве независимых государств. Нью-йоркские купцы несколько недель обдумывали осуществимость такой возможности, а конец этому положила Конфедерация: в марте южане сделали свой ход и объявили, что южные порты слагают с себя таможенные обязательства по сбору пошлин.
        - Нас вычеркивают, - мрачно сказал родным Фрэнк. - Будут торговать с Британией напрямую.
        После этого выхода не осталось. Нью-Йорк нехотя подчинился Линкольну. В следующем месяце конфедераты атаковали форт Самтер, чем положили официальное начало Гражданской войне. Линкольн привел аргумент: либо бунт Юга будет подавлен, либо построенному отцами-основателями Союзу штатов наступит конец. Союз должен быть сохранен.
        Поскольку хорошие манеры способны защитить брак, а Фрэнк все еще питал к Хетти нежные чувства, он приложил все усилия, чтобы вести себя вежливо и ни единым словом не огорчать жену. Но Хетти пришлось труднее. Она любила Фрэнка, но что делать женщине, когда ее муж ежедневно взирает на великое зло и в ус не дует при всей своей вежливости? Примирению не способствовала и его реплика «А я тебе говорил», невольно оброненная после того, как началась война и Юг вознамерился отделиться. В первый год Гражданской войны Фрэнк и Хетти еще терпели друг друга, но уже не рассматривали карты и не обсуждали будущее. А вечерами они, предпочитая раньше сидеть на диване рядышком, молча рассаживались по отдельным креслам и читали. Хорошие манеры прикрывали, но не могли потушить тлеющий гнев.
        А иногда не помогали и манеры.
        Сегодня он нарочно досадил ей, швырнув в лицо новость о призыве.
        - Ты ненавидишь эту войну, потому что думаешь только о прибыли, - холодно сказала Хетти.
        - Вообще говоря, эта война сделала меня богаче, - хладнокровно возразил он.
        Его и многих других. Отчасти дело было в везении. После нескольких ужасных месяцев 1861 года, когда обвалилась торговля с Югом, судьба сделала Нью-Йорку неожиданный подарок. В Британии случился неурожай - в отличие от Среднего Запада, где урожай выдался небывалый. Через город потекли огромные партии пшеницы, предназначенные для Англии. Гудзонская железная дорога и старый добрый канал Эри сотню раз доказали свою чрезвычайную важность. С тех пор городская зерноторговля процветала, как и торговля скотом, сахаром и пенсильванской нефтью для производства керосина.
        Но главное, Фрэнк Мастер открыл для себя истину, известную его предкам из века минувшего: война является благом для бизнеса. Городские металлургические заводы трудились вовсю, занятые починкой броненосцев и других военных кораблей; фирма «Братья Брукс» шила мундиры тысячами. А кроме того, правительство военного времени нуждалось в колоссальных займах. Уолл-стрит сколачивала состояние на государственных облигациях. Даже Фондовая биржа переживала бум.
        Хетти проигнорировала его реплику и снова двинулась в наступление:
        - Твои дружки-рабовладельцы проигрывают.
        Была ли она права? Возможно. Даже после того, как с Югом связали свою участь колеблющиеся штаты вроде Виргинии, силы были безнадежно неравными. Если взглянуть на ресурсы сторон, живую силу, промышленность и даже сельское хозяйство, то Юг выглядел карликом по сравнению с Севером. Стратегия Севера была проста: задушить Юг в блокаде.
        Однако Юг не терял надежды. Он располагал отважными войсками и отличными генералами. При Булл-Ране в начале войны Джексон Каменная Стена сразился с войсками Союза и вынудил неприятеля бежать чуть ли не до самого Вашингтона. Генерал Роберт Ли был военным гением. К тому же войска Союза бились за то, чтобы навязать свою волю соседям, а южане сражались на собственной территории, защищая свое. Если Югу удастся продержаться достаточно долго, то Север, может быть, пригорюнится и оставит его в покое. Правда, в прошлом году Ли, неся ужасающие потери, отступил, будучи разбит в сражении при Антиетаме, а генерал Грант только что сокрушил конфедератов при Геттисберге, но это был еще не конец. Далеко не конец.
        - Север может победить, - согласился Мастер, - но такой ценой, что стоит ли? При Шайло произошла настоящая бойня. Погибли десятки тысяч. Юг разрушается. И ради чего?
        - Чтобы люди жили свободными, как заповедует Господь.
        - Рабы-то? - Фрэнк покачал головой. - Вряд ли. Линкольн не одобряет рабства, я этого не отрицаю, но он решился на войну, чтобы сохранить Союз. Он дал это понять совершенно ясно. Он даже прилюдно заявил: «Если бы я мог спасти Союз, не освободив при этом ни одного раба, я сделал бы это». Его слова! Не мои. - Он выдержал паузу. - Чего хочет Линкольн для рабов? Кто его знает. Судя по тому, что я слышал, его основная идея заключается в том, чтобы подыскать свободную колонию в Африке или Центральной Америке и сослать всех освобожденных рабов туда. Тебе известно, что на самом-то деле он в лицо заявил делегации чернокожих, что не желает видеть черномазых в Соединенных Штатах?
        Фрэнк знал, что честно подобрал он доводы или нет, а каждый нес в себе долю истины, и это еще пуще распалит Хетти.
        - Он имеет в виду совершенно другое! - выкрикнула она. - Как насчет Прокламации?
        Мастер улыбнулся. Прокламация об освобождении. Ловкий ход Линкольна. Она, конечно, полюбилась аболиционистам, как он и рассчитывал. Он провозгласил ее в прошлом году, а этой весной повторил. Сообщил всему миру, что рабы Юга будут освобождены.
        Или нет?
        - А ты, дорогая, вдумывалась в то, что действительно сказал наш президент? - осведомился Фрэнк. - Он угрожает освободить рабов во всех штатах, где продолжится мятеж. Это торг. Он говорит конфедератам: «Прекратите, иначе я освобожу ваших рабов». Однако его Прокламация подчеркнуто не касается всех тех рабовладельческих округов, которые уже примкнули к Союзу. Бог знает, сколько тысяч рабов сейчас находится в ведении Линкольна! Но из них он не освобождает никого. Ни единой души. - Фрэнк победоносно взглянул на Хетти. - Вот тебе и герой аболиционистов!
        - Подожди до конца войны, - возразила она. - Тогда и увидишь.
        - Может быть.
        - Ты ненавидишь его только за то, что он человек с моральными принципами.
        Фрэнк пожал плечами:
        - Принципами? Какими принципами? Он без суда и следствия держит людей в форте Лафайет. Habeas corpus[41 - Предписание о представлении арестованного в суд (лат.).] для него - пустой звук. Он бросил людей в тюрьму за то, что они писали против него статьи. Похоже, что и о деле Зенгера наш президент-юрист ничего не слышал. Я скажу тебе, кто такой твой приятель Линкольн - циничный тиран.
        - Медянка!
        Ядовитая змея. Словечко Линкольна для тех, кто сомневался в надобности войны.
        - Если ты говоришь о том, что я считаю, будто этой войны можно было избежать, и предпочитаю мирные переговоры, ты абсолютно права, - произнес Фрэнк угрожающе тихо. - И я не одинок. Думаешь, что из-за этого я злодей? На здоровье. - Он чуть помедлил и вдруг заорал: - Но я хотя бы не посылаю сына на бессмысленную смерть! В отличие, насколько я понимаю, от тебя! - Он резко развернулся.
        - Это несправедливо! - крикнула Хетти.
        - Я в контору! - гаркнул он через плечо. - Не жди!
        Через несколько секунд он пулей вылетел из дому. И только пробежав половину Ирвинг-плейс, он замедлил шаг и позволил себе кривую улыбку.
        Все прошло, как было задумано.
        Мэри всматривалась в океан. Слабый ветер играл волосами, позади вкрадчиво шелестела морская трава. Низкие волны прибоя с легким шипением разбивались, вылизывая песок пенными языками.
        На мили западнее слегка возвышался южный берег Стейтен-Айленда. Впереди раскрывалась в бескрайние океанические просторы Нижней бухты.
        - Идем в Пойнт[42 - Район Кони-Айленда.], - позвала Гретхен.
        Было субботнее утро. Большинство посетителей выходного дня еще не прибыли, и на длинной береговой полосе виднелись лишь несколько человек. Воскресные экскурсии по дюнам и побережью стали возможны с двадцатых годов, когда зазор между Кони-Айлендом и большим островом был перекрыт ракушечной дорогой.
        Посреди Кони-Айленда возникла кучка маленьких отелей и постоялых дворов в гонтовом стиле, сдававшихся почтенным семействам, которые приезжали на неделю-другую пожить в тишине и насладиться морским воздухом. Здесь побывало несколько знаменитостей: Герман Мелвилл, Дженни Линд и Сэм Хьюстон, но в общем и целом модная публика не приняла это место, и оно сохранило свою неброскую прелесть. Открыв для себя Кони-Айленд, сюда обычно возвращались. Полдюжины постояльцев отеля, в котором остановились Гретхен и Мэри, наезжали туда ежегодно.
        На широкой веранде они съели сытный завтрак из яиц, блинчиков и сосисок, после чего отправились на прогулку.
        Западная оконечность острова была единственным местом на Кони-Айленде, где подняла голову вульгарность. Несколько лет назад пара зорких дельцов решили открыть там небольшой развлекательный павильон с напитками для тех, кто только сходил с парома. С тех пор там развелось изрядно шулеров, жулья и прочих нежелательных личностей. В отеле притворялись, будто ничего не замечают, - и в самом деле, из поселения их не было ни видно, ни слышно. Но Гретхен и Мэри с большим удовольствием провели там полчаса, рассматривая тех, кто торговал леденцами или предлагал сыграть в «три листика».
        Оттуда они пошли по той стороне острова, что обращалась к суше, пока не добрались до ракушечной дороги.
        При взгляде через Ист-Ривер с Манхэттена Бруклин теперь выглядел оживленным местом - верфи, склады и фабрики на берегу, жилой район на Бруклинских высотах. В 1776 году, когда там разбили лагерь британские «красные мундиры», население Бруклина насчитывало менее двух тысяч человек. Теперь оно превысило сто тысяч. Да что говорить, подумывали даже устроить на возвышенностях зону отдыха под названием Проспект-парк. Но если пройти дальше, то за высотами открывался сельский простор протяженностью в полдюжины миль, а то и больше, усеянный городками и голландскими деревушками, которые едва ли изменились с XVIII века.
        И поэтому Мэри, оглянувшись на ракушечную дорогу и дальше, через открытые, продуваемые ветрами дюны, болота и поля в сторону невидимого города, невольно сказала с улыбкой:
        - Как в другом мире!
        После этого они вернулись на побережье и, впитывая морской воздух, больше часа шли вдоль бесконечного Брайтон-Бич на восток. В гостиницу они пришли уже за полдень и здорово проголодались.
        - Не ешь слишком много, - посоветовала Гретхен, - а то уснешь.
        - Ну и пусть! - ответила Мэри, расхохоталась и принялась за второй кусок яблочного пирога, вынудив Гретхен последовать ее примеру.
        На лужайке перед гостиницей стояли плетеные кресла, в которых они немного посидели. Ветер стих, припекло солнце, и они прикрылись соломенными шляпками.
        Спустя какое-то время Гретхен призналась, что у нее есть еще один сюрприз, а Мэри спросила какой, и Гретхен ответила: пойдем наверх и я покажу.
        У них была очаровательная спальня: две кровати, застланные розовыми покрывалами, и окно с видом на океан. Стены белые, но с милыми натюрмортами в золоченых рамках над каждой постелью, а над камином - небольшой портрет чьего-то предка в синем камзоле и высокой черной шляпе, великолепные французские часы на каминной полке и симпатичный ковер на полу. Все было очень изысканно, и Мэри моментально смекнула, что, хотя Гретхен и сказала, будто они делят расходы поровну, львиную долю заплатил ее муж.
        Гретхен открыла чемодан, извлекла два бумажных свертка и протянула один Мэри.
        - Мне и тебе, - улыбнулась она. - Взглянуть не собираешься?
        Развернув сверток, Мэри увидела какое-то странное одеяние:
        - Не пойму, что это такое.
        - Мэри, это купальный костюм! - рассмеялась Гретхен.
        - Но что мне с ним делать?
        - Надеть и купаться в море, - сказала Гретхен, торжествующе подняв свой. - Смотри: мы отлично сочетаемся!
        Каждый костюм состоял из двух частей. Нижняя половина представляла собой панталоны с тесемками, чтобы завязывать на икрах. Сверху же - платье с длинным рукавом, доходившее до колен. Все было шерстяное, чтобы держать тело в тепле. Гретхен явно гордилась своим выбором. Панталоны были с оборками внизу, а платья - с кружевной отделкой. У Мэри костюм был светло-синий, а у Гретхен - темнее, так что они дополняли друг дружку, как сестры.
        Когда они вышли из гостиницы и зашагали по дорожке на берег, Мэри все еще одолевали сомнения. Обе были в пляжных нарядах, а также в чулках и туфлях, чтобы защититься от незримых опасностей морского дна. Они захватили полотенца и надели от солнца соломенные шляпки.
        Теодор Келлер сошел с парома. На нем были просторная полотняная куртка и широкополая шляпа. В руке он держал маленький кожаный саквояж. Спросив дорогу, Теодор, пребывая в жизнерадостном настроении, направился к гостинице. Он уже несколько лет не был на Кони-Айленде.
        Поехать же решился только утром, едва проснулся. Все вышло спонтанно - погожий денек, а паром словно звал его убраться из города. И разумеется, заманчивая перспектива побыть с сестрой. И с Мэри О’Доннелл.
        Зачем мужчины домогаются женщин? Теодор полагал, что причин тому множество. Похоть, соблазн, вожделение плотских грехов, без сомнения, были сильны. Вожделения в нем было не меньше, чем в других молодых людях, и он уж никак не чурался плоти - напротив, отличался немалой чувственностью, но его постоянный интерес к женщинам был вызван прежде всего любопытством. Встречаясь с особами, которые ему нравились, Теодор, в отличие от иных мужчин, не говорил о себе, но расспрашивал спутниц. Его интересовал их образ жизни, взгляды, чувства. Им это льстило. Его занимали женщины всех сортов: от приходивших в ателье модных дам до бедных служанок, встреченных на улице. Теодор не делал различий. Он ценил их как индивидуумов. И, раз возникнув, его интерес не угасал. Ему хотелось выведать все их тайны и обладать ими, каждой.
        Его обольщения не были лишены расчета. Фотоателье открывало замечательные возможности. Едва модная дама становилась или садилась, он некоторое время пристально изучал ее своими синими глазами, затем налаживал освещение и снова изучал. Потом мог попросить даму посмотреть так или этак, сопровождая это оценивающим хмыканьем, словно делал интересное открытие. Редкая женщина оставалась незаинтригованной и не спрашивала, что он такое увидел.
        Действовал Теодор всегда одинаково. Если женщина была не особенная красавица, он произносил нечто вроде: «У вас очень красивый профиль. Знаете об этом?» Если же ему было ясно, что находящаяся перед ним особа привыкла блистать, он небрежно, как нечто не слишком-то важное, произносил следующее: «Не сомневаюсь, вам не раз говорили о вашей красоте», потом продолжал: «Но есть что-то такое… - тут он медлил, как бы анализируя, - что-то особенное в том, как ваш взгляд задерживается на предметах, и я нахожу это интересным. Вы не рисуете акварелью?» Почти всегда оказывалось, что так оно и есть. «А, - отзывался он, - ну так дело, наверное, в этом. У вас глаз художника. Это, знаете ли, редкость».
        К окончанию съемки они обычно договаривались о новом визите в ателье.
        Так чем же привлекла его Мэри? Теодор еще точно не знал. Он был крайне удивлен, когда внезапно осознал ее красоту. И этот каскад темных волос, упавших на белую шею, - когда они рассыпались, он оценил ее безупречную кожу. Как он раньше не замечал? Он представил ее обнаженной. Все мыслимые возможности пришли ему на ум. Он был заинтригован.
        Подруга сестры, молодая женщина, которую он знал с детства, обернулась кельтской красавицей. Она всегда казалась чопорной и правильной, но внешность бывает обманчивой. О чем она думает в действительности?
        Даже если она даст ему шанс узнать, дело это непростое. Помимо обычного риска, была еще Гретхен - как она к этому отнесется? У Мэри тоже был брат - весьма опасный субъект, насколько он знал. Теодор уже сталкивался с озлобленными мужьями, но все равно ему придется быть осторожным.
        Так или иначе, нет никакой беды в том, чтобы провести на Кони-Айленде пару приятных дней в обществе сестры. С Мэри же либо выгорит, либо нет. Нужно просто выждать и посмотреть, как будут развиваться события.
        - Люди уже давно купаются, - сказала Гретхен.
        - А врачи говорят, что соленая вода вредна для кожи, - возразила Мэри.
        - Мы недолго, - пообещала та.
        Близ дюны стояло несколько кабинок на колесах для переодевания. Мэри с Гретхен заглянули в одну. Пахло не очень приятно, и они порадовались, что оставили одежду в гостинице. Оглядев берег, Мэри увидела с десяток человек, неподвижно стоявших в набегавшей мелкой волне и, вероятно, столь же неуверенных в разумности этого нелепого новшества, сколь и она. Она сделала глубокий вдох. Затем, взяв протянутую руку Гретхен, позволила отвести себя к морю.
        Холодная вода обожгла лодыжки. Мэри чуть задохнулась.
        - Давай! - сказала Гретхен. - Она не кусается.
        Мэри сделала еще несколько шагов. Вода дошла до колен. В тот же миг плеснула небольшая волна, захлестнувшая бедра, и Мэри пискнула. Затем вдруг почувствовала, как низ купального платья, отяжелевший от воды, хлопнул ее выше колен, а панталоны прилипли к телу. Она содрогнулась.
        - Иди со мной, - позвала Гретхен. - Через секунду уже не будет холодно.
        - Нет, будет! - прыснула Мэри, но подчинилась и начала проталкиваться сквозь плотную воду, уже дошедшую до пояса.
        И вскоре Мэри поняла, что Гретхен права: вода не кажется такой холодной, как только привыкнешь. Однако намокший купальный костюм стал тяжелым и вполне способен утащить ее на дно, если она оступится.
        Хорошо, что слева ей есть за что ухватиться. От мелководья в направлении глубин тянулась вереница прочных шестов, поставленных через десять футов и соединенных канатом, так что получилось нечто вроде волнореза. Держась за канат, купальщики могли неспешно удаляться от берега без риска лишиться опоры или быть унесенными волной. Еще дальше такая же вереница тянулась уже параллельно берегу, заключая купальщиков в просторный загон. Мэри не видела в этом смысла, пока вода не достигла груди: большая волна, пришедшая с океана, оторвала ее от дна. Отчаянно стараясь удержать голову над водой, она с удивлением обнаружила, что отлив отнес ее от берега, и тогда поняла, что барьер не позволит ей унестись в океан.
        - Держи меня за руку, - велела Гретхен и увлекла ее обратно на мелководье. - Я же сказала, что мы будем купаться, а не плавать, - улыбнулась она.
        Окинув взглядом береговую линию, Мэри увидела, что большинство купальщиков вполне довольны тем, что стоят по пояс в воде.
        Так они с Гретхен и поступили. То, что надо: вода холодит ноги, солнце согревает лицо, а грудь наполняется соленым морским ветром. Единственным, что не понравилось Мэри, был мокрый и тяжелый купальный костюм, чуть раздражавший кожу. Потом они сели на берегу и вытянули ноги так, что о них разбивались мелкие волны, бились крохотные ракушки и набегал песок. Как только волна отступала, становилось щекотно, и Мэри хихикала.
        И так они сидели, пока, к их великому изумлению, не появился Теодор.
        Мэри до того удивилась, что тихо ахнула и зарделась.
        - Что ты здесь делаешь? - осведомилась Гретхен, и тон ее был почти враждебен.
        Впрочем, Мэри решила, что так оно и есть, потому что Теодор застал ее врасплох.
        - В гостинице мне посоветовали поискать вас на пляже, - жизнерадостно ответил Теодор и снял свою широкополую шляпу. - День был такой славный, когда я проснулся, вот я и решил убраться из города и податься к вам.
        Он посмотрел на Мэри и улыбнулся. До нее вдруг дошло, что он стоит одетый, а она выставила напоказ ноги. Ей стало слегка неуютно, но Теодор держался совершенно непринужденно. Он огляделся, оценивая других купальщиков:
        - Может быть, попозже тоже окунусь.
        - Сейчас мы идем обратно в гостиницу, - сказала Гретхен, и Теодору пришлось идти с ними.
        Очутившись в номере, Мэри осторожно разделась. Она заранее отряхнулась, а Гретхен помогла щеткой, но от всего песка не избавишься, и ей не хотелось мусорить. Медленно стянув панталоны и чулки, Мэри сумела оставить б?льшую часть песка внутри, чтобы снести их вниз, развесить, высушить и уж потом вычистить.
        Мэри всегда была изрядно застенчивой. Зная Гретхен чуть ли не всю жизнь, купальный костюм она все-таки надевала в спешке и встав за кроватью. Сейчас же она еще только прикидывала, как бы поскромнее его снять, когда увидела, как Гретхен с легкостью стянула свой и, совершенно голая, прошествовала через комнату к умывальнику, где налила из кувшина воды в большую фарфоровую чашу и принялась обмываться, как будто это было естественнейшим занятием на свете.
        Мэри ни разу не видела Гретхен полностью раздетой. У подруги было красивое тело - не полное, но плотное. Если не принимать в расчет пары растяжек, никто бы и не подумал, что у нее двое детей. Ее соломенные волосы еще были подколоты, когда она с улыбкой повернулась к Мэри:
        - В натуральном виде, какая есть. Ты ведь не против? В конце концов, такой меня видит муж.
        - Да неужели?
        Гретхен рассмеялась:
        - Я знаю, некоторые жены всегда прикрываются, хотя бы частично. Мать тоже так делала, сама говорила. - Она пожала плечами. - Мой муж может видеть столько, сколько ему угодно.
        - Теодор преподнес нам своим приездом сюрприз, - сказала Мэри.
        - Ничто в моем брате не удивляет меня, - отозвалась Гретхен.
        Коль скоро Гретхен сняла купальный костюм, Мэри решила, что лучше будет поступить так же. «Что подумал бы Теодор, застав меня в таком виде?» Быстро, как только могла, она смыла с себя остатки песка и оделась.
        Обед подавали в пять. Он проходил по-семейному, с детьми под зорким родительским присмотром.
        Еда была превосходна: салат, свежевыпеченный хлеб и роскошное рыбное жаркое. Хозяин гостиницы гордился тем, что добывал лучшие морепродукты: мидий, крабов, устриц и всевозможную рыбу из пролива Лонг-Айленд. Ко всему это было подано холодное белое вино. На десерт хозяин предложил первые в этом сезоне арбузы, а также желе и фруктовые бисквиты.
        Теодор пребывал в крайне расслабленном настроении. В начале обеда Гретхен спросила у него:
        - Когда отходит последний паром, Теодор? Не опоздать бы тебе.
        - Пустое, - весело ответил он. - Я остаюсь. В гостинице есть свободный номер. Он маловат, но сойдет.
        - О, - произнесла Гретхен.
        Мэри осталась весьма довольна.
        А потому Теодор сыпал веселыми историями. Мэри хотела увлечь его беседой о вещах ему интересных, но не знала как, да и он был, казалось, вполне доволен бесхитростной болтовней. Она смеялась над его шутками, он улыбался ей, и она чувствовала себя очень уютно в его обществе.
        - Разве ты не рада, что я остался? - игриво спросил он сестру в конце трапезы.
        - Мне удивительно, что не с какой-нибудь своей подружкой, - колко ответила та. - У него много подруг, - поделилась она с Мэри.
        - Очень сильно преувеличено, - улыбнулся Мэри Теодор. - Я художник и живу как монах.
        - Вряд ли я вам поверю, мистер Келлер, - со смехом сказала Мэри. - Но я надеюсь, вы не воображаете, будто я шокирована.
        Она, в конце концов, помнила всех девиц своего брата Шона, не говоря уже о зрелищах, которые наблюдала в Файв-Пойнтс ежедневно, и ей было незачем проявлять строгость к стремлению юного Теодора Келлера урвать свое.
        - Это не вы шокированы такой мыслью, Мэри, - отозвался он. - Это я.
        И оба покатились со смеху.
        - Так что же вам нужно от ваших подружек? - отважно спросила она.
        Задумчиво уставившись поверх соседних столов, Теодор ответил не сразу.
        - Сказать по правде, - ответил он, - я не ухаживаю за женщинами, только чтобы добиться ее, как делают некоторые. Если я ищу дружбы женщины, то это потому, что я нахожу ее интересной.
        После еды детворе разрешили носиться. Кто-то из взрослых снова отправился прогуляться по пляжу, тогда как другие предпочли карточные столы, установленные на веранде. Теодор закурил сигару и пошел на берег. Гретхен и Мэри какое-то время играли в карты с приятной супружеской четой из Уэстчестера, потом уселись в шезлонги полюбоваться морем на неспешном летнем закате.
        - Наверное, здорово быть замужем и иметь детей, - сказала Мэри. - Я тебе немножко завидую.
        - Не переживай. Тяжкий труд, - ответила Гретхен.
        - Не сомневаюсь. Но с мужем…
        Гретхен минуту молчала.
        - Не успеешь оглянуться, как тебя уже считают чем-то само собой разумеющимся, - сказала она.
        - Но разве муж к тебе не добр?
        - О да. - Гретхен уставилась в небо. - Грех жаловаться.
        - И детей ты любишь.
        - Разумеется.
        - Наверное, я пошла бы за Нолана, если бы не узнала, какая он скотина.
        - То есть ты рада, что не пошла.
        - О да, конечно я рада.
        - Тебе одиноко? - спросила Гретхен после короткой паузы.
        - Не очень. Может, капельку.
        После этого они молчали еще около минуты.
        - Думаю, мой брат когда-нибудь остепенится, - вздохнула Гретхен. Затем рассмеялась: - Годам к пятидесяти! - Она посмотрела на Мэри. - Держись подальше от моего брата, Мэри. Он, знаешь ли, опасный человек.
        Гретхен, несомненно, пеклась о ее благополучии, но Мэри показалось, что это не дело подруги - велеть ей держаться подальше от брата, да в таком тоне, и она невольно испытала легкое негодование вкупе с желанием воспротивиться.
        - Благодарю, я достаточно взрослая, чтобы позаботиться о себе, - сказала она.
        Когда Теодор вернулся, все сошлись в том, что после столь насыщенного дня на свежем воздухе пора и на боковую.
        Небо еще багровело, когда Мэри и Гретхен разделись и улеглись. Через открытое окно Мэри был слышен шепот моря. Она успела задремать, но вдруг услышала шорох и поняла, что Гретхен встала. Приподняв голову взглянуть, что делает подруга, Мэри обнаружила, что та стоит рядом. Ее распущенные волосы падали на плечи. Затем Гретхен склонилась так, что они коснулись лица Мэри, и поцеловала ее в лоб, после чего вернулась в постель. И Мэри было отрадно понять, что даже после минутной распри Гретхен осталась ее подругой и будет ею всегда.
        Тем утром Шон О’Доннелл встал в девять утра. Жена и дети еще завтракали, когда он спустился в салун и застал там Гудзона, который уже трудился: прибирал после вчерашнего. Он коротко кивнул чернокожему, отворил входную дверь и выглянул наружу.
        Воскресное утро. На улице было тихо, но он, будучи осторожным человеком, выждал еще немного.
        Затем повернулся. На сей раз он задумчиво посмотрел на молодого Гудзона.
        - Подумываешь выйти в свет? - спросил он.
        - Я собираюсь чуть позже пойти в церковь, - ответил чернокожий.
        Пресвитерианская церковь Шайло. Она находилась неподалеку.
        - Когда соберешься, скажешь мне, - распорядился Шон.
        Гудзон появился три года назад. Как большинство негритянского населения города, он прибыл после долгого и опасного путешествия в подземке, конечным пунктом которой была церковь Шайло. Один журналист, друг тамошнего чернокожего священника, попросил Шона подыскать Гудзону место. Журналист был завсегдатаем салуна, и Шон, дабы уважить его, согласился взглянуть на этого малого.
        Лично Шон не горел желанием помогать беглым рабам. Подобно большинству городских ирландцев-католиков, он недолюбливал привилегированных священников-евангелистов, которые проповедовали отмену рабства, и не желал вступать в трения с Югом. Но на черной работе в салунах Нью-Йорка было занято порядочно негров, на которых никто не обращал особого внимания.
        - В Нью-Йорке не сильно жалуют чернокожих, - предупредил он Гудзона.
        - Дедуля говорил, что мы отсюда, - ответил тот. - Я нацелился осесть.
        Шон дал ему шанс, и Гудзон показал себя хорошим работником.
        - Гудзон - твоя фамилия? - спросил Шон.
        - Мой отец был Гудзон, сэр. А я Гудзон Младший. Больше имен у меня нет.
        - Нет, но фамилия-то нужна, - возразил Шон. - А «Гудзон Гудзон» звучит, по-моему, глупо. - Он подумал. - Почему бы не Ривер?[43 - Ривер от англ. слова «river», что означает «река».] Будешь Гудзон Ривер! По мне, так насквозь нью-йоркское имя.
        И юношу записали Гудзоном Ривером, а вскоре это диковинное имечко сделало его своеобразным талисманом салуна.
        - Гудзон! - позвал его сейчас Шон О’Доннелл. - Дуй сюда и помоги-ка мне с этими ставнями!
        Вдвоем они установили большие зеленые ставни на два окна, выходившие на улицу. Затем Шон вышел, потряс их снаружи, и те чуть громыхнули. Он вернулся и спросил у Гудзона, надежны ли защелки, а тот ответил, что нет, не очень.
        - Может, поставишь поперечный брус, чтобы держались получше? - осведомился Шон, благо Гудзон был мастер на такие штуки. - Мне нужно сегодня, - сказал Шон.
        - Мы ждем неприятностей?
        У Шона О’Доннелла был нюх на беду. Он прожил тридцать восемь лет в окрестностях Файв-Пойнтс, что невозможно без такого чутья. С младых ногтей он угадывал по походке, есть ли у человека нож. Иногда он ощущал опасность до того, как та выныривала из-за угла, хотя и сам не знал, каким образом.
        Теперь, когда он стал старше и обзавелся собственностью, инстинкт переключился на бизнес. У него развилось характерное отношение к финансовому сообществу.
        - Я понимаю так, - сказал он сестре, - раз большинство обитателей Файв-Пойнтс обчистит тебя при первой возможности, а в городе нет ни одного олдермена, которого нельзя купить, то почему от них должны отличаться торгаши с Саут-стрит или банкиры с Уолл-стрит? По мне, так все они бандиты.
        Никто не знал, сколько у него денег, отчасти потому, что Шон не доверял никаким финансовым институтам. Конечно, Шон ссужал ими тех, кого знал лично, идя на оправданный риск. Он вложился в многочисленные предприятия, за которым мог проследить лично. И он хранил государственные облигации.
        «Правительство - та же шайка, но оно печатает деньги».
        Однако наличные держал в сейфах, укрытых в надежных местах.
        Эти меры были примитивны, но избавили его от тревог. Лет шесть назад глава знаменитой Страховой компании Огайо, раздававший всякого рода сомнительные займы, захлопнул двери конторы и попытался сбежать с оставшимися средствами. После этого половина нью-йоркских банков, которые сами одалживали у этой компании, не сумели выполнить свои обязательства перед клиентами. Поскольку все финансовые учреждения давали друг другу в долг, не имея ни малейшего понятия, чем тот подкреплен, постольку паника 1857 года охватила половину земного шара, и пусть она длилась недолго, к ее концу разорилось бесчисленное множество дельцов с Уолл-стрит. Один умник по имени Джером, большой любитель салунов, вовремя распознал скорый крах и сделал крупную ставку на падение рынка. Через несколько месяцев он шепнул Шону: «Я срубил на этом обвале больше миллиона».
        Что касалось Шона, то он просто открыл свой сейф с долларовой наличностью, прикупил кое-какую дешевевшую недвижимость и продолжил продавать выпивку всем, кто еще был в состоянии платить.
        Но прошлым вечером, прислушавшись к разговору у стойки, он учуял не финансовую напасть. Это было нечто более нутряное, исходящее от Файв-Пойнтс, а не от Уолл-стрит. Толпа, собиравшаяся в салуне по субботам, отличалась от той, что бывала там в прочие дни. Журналистов и след простывал. В основном приходили местные ирландцы.
        Именно это он и почувствовал, слушая их: опасность. Ирландскую угрозу.
        Ирландская община уважала Шона. Если в Файв-Пойнтс еще и жили те, кто с ужасом вспоминал его нож, то другой публики стало намного больше - это были бессчетные иммигранты, прибывшие после Великого картофельного голода и имевшие основания быть благодарными Шону кто за кров, кто за место, а также за общую помощь в том, чтобы прижиться в этом опасном новом обществе.
        Он по-прежнему был близок с мэром Фернандо Вудом. Брат Вуда Бенджамин, владевший газетой и написавший книгу, время от времени наведывался в салун. И хотя мэр Вуд недавно поссорился с Таммани-холлом, Шон остался с ним в хороших отношениях. Один из членов Таммани-холла, известный как Босс Твид[44 - Уильям Босс Твид - один из самых беспринципных за всю историю американских политиков, член палаты представителей (1853 -1855), сенатор Нью-Йорка, лидер Демократической партии США в Нью-Йорке. Его имя стало нарицательным для обозначения политической коррупции.], спокойно сказал ему: «Ты верен Вуду. Мы уважаем это. Но ты все равно из наших, О’Доннелл. Приходи ко мне, когда Вуд уйдет…» Своим авторитетом Шон был способен обеспечить на выборах тысячу голосов.
        В своем салуне он был королем. Молодой Гудзон уразумел это очень быстро. Осенью 1860 года визит доброй воли в Канаду и Соединенные Штаты осуществил ни много ни мало сам сын королевы Виктории, принц Уэльский. Посмотрев, как Блонден пересекает по канату Ниагару, и вежливо отклонив предложение прокатить себя в тачке, девятнадцатилетний принц прибыл на Манхэттен. Б?льшая часть города оказала ему королевский прием, но его визит не мог обрадовать ирландских иммигрантов, которые обвиняли в картофельном голоде Англию. Весь Шестьдесят девятый ирландский полк отказался пройти перед ним парадом. И уж точно принца не собирались вести в Файв-Пойнтс.
        Никто так и не узнал, с какой вдруг стати благонамеренным людям, водившим принца по газетному кварталу, взбрело в голову показать ему нью-йоркский салун. Несомненно, они решили, что у О’Доннелла с его ежедневным наплывом журналистов принцу ничего не грозит. Какой бы ни была причина, в час пополудни компания джентльменов, среди которых был мгновенно опознан принц, проследовала к стойке и вежливо спросила выпить.
        Естественно, там набралось десятка два писателей и ребят из печати, но было и человек двадцать ирландцев.
        И салун погрузился в безмолвие. Газетчики сгорали от любопытства, а ирландцы наградили молодого человека ужасными, леденящими душу взглядами. Даже пара полицейских-ирландцев, сидевших в углу, сделали вид, будто готовы в любую секунду заявить, будто ничего не видели и не слышали. Сопровождающие принца мгновенно уловили сигнал. Они тревожно озирались, не зная, как быть, когда жуткую тишину прорезал невозмутимый голос Шона:
        - Добро пожаловать в салун О’Доннелла, джентльмены, - и взгляд его теперь ощупывал всех посетителей подряд, - известный своим гостеприимством к заблудившимся путникам.
        Это решило дело. Возобновился привычный гул. Принца и его сопровождение обслужили, и вскоре они с благодарностью ретировались.
        Но разговор, подслушанный накануне вечером, был совершенно иного рода. Он не касался ни картофельного голода, ни возмущения ирландцев Англией. Речь шла о Союзе и Нью-Йорке. Если чутье не обмануло Шона, надвигалась беда. Большая беда. И от нее не спасет ни его, ни чей бы то ни было авторитет.
        Любому политику известно, сколь переменчивы настроения общественности. Иногда изменение происходит постепенно. Иногда оно подобно прорыву плотины с последующим наводнением, сметающим все на своем пути.
        Когда Фернандо Вуд предложил отделить город от Союза, он выразился, может быть, резко, но его слова отразили настроение многих тогдашних ньюйоркцев. Однако через считаные недели, когда началась Гражданская война, мэр и его сторонники-ирландцы полностью изменили свой тон. С чего бы это?
        Да, Юг сделал свое дело: отказался от сотрудничества с нью-йоркскими грузоперевозчиками, не стал платить по счетам и напал на форт Самтер. Но даже при этом лояльность Нью-Йорка была удивительной. В первый год он выставил свыше шестидесяти полков добровольцев. Все иммигрантские общины приняли в этом участие: немцы Маленькой Германии, Польский легион, итальянские гвардейцы-гарибальдийцы. Но всех превзошли могучие ирландские бригады. Бог знает, сколько полков отважных ребят, благословленных кардиналом Хьюзом, гордо маршировало под ирландскими стягами. Эти знамена были вышиты их матерями, возлюбленными и прочими близкими - Мэри О’Доннелл сама охотно вышила одно.
        Конечно, солдаты получали жалованье. Девяносто дней боевых действий - и домой, с наличностью в кармане: не так уж плохо для молодого безработного. Ненавидишь Англию - ударь по Югу и навреди английской торговле хлопком, выйдет совсем недурно. А те, кто мечтал однажды вернуться в Ирландию и выдворить оттуда англичан, получали хорошую военную подготовку.
        Но главную роль играла ирландская гордость.
        Можешь сколько угодно проклинать Англию за Великий картофельный голод, но если перебрался в Новый Свет, то обвинять больше некого и не в чем. И даже здесь, в стране безграничных возможностей, твоя семья могла очутиться в трущобах, а сам ты, отправившись на поиски работы, увидишь на двери табличку: «Ирландцам не беспокоить». Великое унижение для гордых принцев Ирландии.
        Неудивительно, что они полюбили кардинала Хьюза, который отгрохал для них великолепный собор и выступил в защиту католических школ. Неудивительно, что они валом повалили в полицейские и пожарные, дабы заработать уважение и почет. Неудивительно, что они искали и предоставляли опеку в Таммани-холле. И вот теперь им выпала возможность доказать свою верность Америке и отличиться в бою. Неудивительно, что они гордо вышагивали под ирландскими знаменами.
        Но это было два года назад.
        Они думали: война скоро закончится. Но она не закончилась. В равной мере никто не предвидел ее ужасы. А наверное, следовало. Все б?льшая механизация войны, появление нарезного оружия с его чудовищной поражающей силой и дальностью стрельбы, не говоря уже о безграмотности некоторых командиров, - все это собрало страшную жатву. Это была бойня. Мало того - ее фотографировали. Снимки выставлялись в газетах на всеобщее обозрение. Вскоре госпиталь Бельвью был полон искалеченных и раненых. То же самое творилось в госпитале Сестер Милосердия в Центральном парке. На улицах то и дело встречались хромоногие и калеки, и этим еще повезло.
        Ибо многие не вернулись. Гарибальдийской гвардии не стало. Бравые ирландские бригады перестали существовать.
        А где обещанное жалованье для семей тех, чьи сыновья и мужья еще воевали? Иным из них правительство Линкольна не платило чуть ли не год. В других случаях деньги расхищались их собственными офицерами. Палатку для записи в добровольцы у Сити-Холла давно свернули. В эти дни было не сыскать ни одного волонтера.
        И Линкольн объявил призыв.
        О нем-то и говорили ирландцы субботним вечером в салуне.
        У Шона ушел час на проверку описи. К этому времени Гудзон уже собрался уходить. Скоро ожидался дневной бармен, и Шон поднялся к жене сказать, чтобы впустила. Затем он вышел вместе с Гудзоном.
        До пресвитерианской церкви Шайло было всего около мили по Принс-стрит. Когда они шли по Бродвею мимо Сити-Холла, Шон глянул на место, где находилась вербовочная палатка. Гудзону он, конечно, не сказал, но ирония поразила его. Вот в салун явились ребята-ирландцы, жаловаться на призыв. Но стоило приступить к подготовке вольным чернокожим, которые хотели пойти добровольцами, как комиссар полиции Кеннеди заявил им: «Ради вашей собственной безопасности - прекратите сейчас же, пока вам не дали укорот трудящиеся этого города». Нет, Шон не удивился. Услышав в салуне однажды, он, стало быть, слышал и сотню раз: «Ни в коем случае не давайте ниггеру оружие». В дальнейшем, когда сформировали не менее трех черных полков, губернатор Нью-Йорка отказался принять их.
        Шон задался вопросом, что думает об этом Гудзон. В салуне с ним обращались неплохо. Для посетителей он был частью меблировки. Он вроде бы знал свое место и не причинял хлопот. Но он не мог не услышать сказанное. Не кипел ли он втайне от ярости и унижения, в точности как ирландцы, когда наталкивались на презрительное отношение? Может быть. Шон не собирался выяснять. Гудзон, без сомнения, обрел источник силы и утешения в черной конгрегации церкви Шайло.
        - Знаешь, что говорят им проповедники в этих черных церквях? - раскипятился однажды один портовый грузчик. - Нет, их не учат христианскому смирению и покорности! Им внушают, что после смерти Господь покарает нас, белых, за нашу жестокость и порочность!
        «Кто их знает, - подумал О’Доннелл. - Может, черные проповедники окажутся правы».
        Неприятность заключалась в том, что страсти вокруг негритянского населения накалялись. Не так давно в бруклинских доках вспыхнули забастовки, и компании ответили ввозом дешевой рабочей силы, то есть чернокожих. Вряд ли последние были в этом виноваты, их все равно бы не приняли в профсоюзы. Но их, разумеется, честили на все лады.
        Однако это были мелочи по сравнению с Прокламацией об освобождении.
        «Освободить проклятых ниггеров на Юге, чтобы они заявились сюда и заняли наши места? - вознегодовал трудовой люд Нью-Йорка. - Да их, черт побери, четыре миллиона!» Тот факт, что Линкольн до сих пор не освободил ни одного раба, оставили без внимания, но политика тех времен редко согласовывалась с реальностью. «Выходит, наши ребята воюют и гибнут за то, чтобы здесь размазывали их близких? Этому не бывать!»
        Субботними вечерами в салуне войну Линкольна уже много месяцев как предавали анафеме.
        А нынче долговязый и нескладный президент со своими республиканцами и богатыми дружками-аболиционистами вздумали заставить их сражаться за этих проклятых ниггеров, нравится им это или нет.
        - Мы, трудовой народ, станем пушечным мясом. Но не сынки богатеев-аболиционистов! О нет! Они посылают бедняка подыхать за них - или плати и оставайся дома. Вот что делает Линкольн!
        Вчера чаша терпения переполнилась. В лотерее выпало больше тысячи имен. Жеребьевка прошла довольно мирно, но к вечеру люди получили возможность сравнить имена и подвести итог. Минувшим вечером в салуне могло показаться, что каждый знал как минимум троих или четверых.
        - Конал, племяш мой! - бушевал один. - У него на следующей неделе свадьба… Позорище!
        - Малыш Майкл Кейси, который и кролика не подстрелит с пяти ярдов? Он и недели не протянет! - вторил сосед.
        Одни бранились, другие пребывали в безмолвной ярости. В конце вечера, поднявшись в спальню к жене, Шон вынес вердикт:
        - Принца Уэльского я еще мог спасти, но будь уверена, если бы нынче в салун явился Авраам Линкольн, я был бы бессилен. Его бы вздернули.
        А завтра, с утра в понедельник, призыв возобновится.
        Бродвей был тих, они с Гудзоном продолжали путь. Сияло солнце. Они пересекли Канал-стрит. По-прежнему никакой бучи, но Шон знал, что эта тишина мнимая. Благополучно доставив Гудзона на Принс-стрит, он сказал ему на прощание:
        - Из церкви сразу же бегом в салун. А когда будешь дома, поставь на ставни брусья.
        От Принс-стрит он зашагал на север. Немного погодя свернул направо, прошел квартал и зашагал по Бауэри. По пути он оставался бдительным. Людей по-прежнему было мало. На Восточной Четырнадцатой он снова свернул направо и пошел по Ирвинг-плейс в Грамерси-парк.
        Он давно уже не бывал у Мастеров. Его родство с Мэри перестало быть тайной, и он иногда ее навещал. Все знали, что ему ничего не стоило взять сестру под крыло, но Мэри вполне устраивало ее положение. Он был бы рад увидеть ее замужем, но она запретила ему вмешиваться, и он рассудил, что она достаточно зрелая женщина, чтобы знать, чего хочет.
        Иногда Шон встречался с Фрэнком Мастером. Он давно отплатил Мастеру за его доброе отношение в 1853-м, предложив купить кое-какую недвижимость, которую мэр распродавал по дешевке. А годом позже Мастер, случайно встретив его на Саут-стрит, сделал очередной любезный жест.
        - Я знаю парня, который может принять еще одного инвестора в маленьком предприятии, - сообщил он Шону. - Навар может быть неплохой, если вы не боитесь немного рискнуть.
        Шон колебался не дольше секунды. Его кредо было доверять людям.
        - Мне это интересно, - ответил он.
        Шон вынул из сейфа солидную сумму, чтобы вложиться в это дело, а через несколько месяцев положил втрое больше. С тех пор они с Фрэнком Мастером время от времени оказывали друг другу небольшие услуги. Если на то пошло, он тайно отблагодарил Мастера буквально на днях.
        Шон подошел не к черному, а к парадному входу. Он считал это обязательным для себя. Вышла горничная, но на его вопрос ответила, что Мэри нет дома.
        - Она поехала с подругой на Кони-Айленд. Пробудет там всю неделю.
        Он знал об этих планах, равно как и о том, что поездка была отложена. Его слегка раздосадовало, что Мэри не сообщила ему об отъезде. С другой стороны, Шон был рад, что она уехала из города в столь напряженный момент. И он уже собрался уйти, когда за горничной возникла миссис Мастер и пригласила его в дом. Он шагнул из яркого солнечного света в сумрачный холл.
        - Доброе утро, мистер О’Доннелл, - произнесла Хетти. - Боюсь, Мэри нет.
        - Я знал об их поездке, - ответил Шон, - но не думал, что они уже уехали.
        Миссис Мастер была не из тех женщин, которые ему нравились. Привилегированная евангелистка, ярая аболиционистка, проклятая республиканка. Он не удивился, когда узнал, что она вошла в число девяносто двух леди, образовавших комитет по улучшению городской санитарии. Возможно, от них была какая-то польза. Плевать он хотел.
        Но она была другом Мэри, и больше его ничто не интересовало.
        - У меня есть их адрес, - сказала Хетти. - Могу я чем-нибудь помочь?
        - Нет, не думаю. - Шон чуть помедлил. - Миссис Мастер, я пришел, потому что мне кажется, нас ждут неприятности.
        - Вот как? Какие неприятности, мистер О’Доннелл?
        - Уличные беспорядки. Хочу ошибиться, но я собирался попросить ее быть осторожнее. Как и вас с мистером Мастером, - добавил он.
        - Вот как, - повторила она. Когда Шон привык к полумраку в холле, он отметил необычную бледность Хетти и покрасневшие глаза, словно она плакала. - Если вдруг увидите моего мужа, предупредите его, пожалуйста. Даже… - Она чуть замялась, и он увидел в ее глазах отчаяние. - Сугубо для моего спокойствия - скажите ему, чтобы шел домой.
        Отель «Сент-Николас инн» был огромным. Его беломраморный фасад доминировал над целым кварталом между Брум-стрит и Спринг-стрит на западной стороне Бродвея. Шесть этажей, шестьсот номеров. Роскошь высшей пробы. Здесь селились состоятельные туристы, а их нью-йоркские друзья с удовольствием встречались с ними в обшитых панелями холлах за чаепитием под расписанными фресками потолками и при свете газовых люстр.
        Посему никто не обратил бы внимания на нью-йоркского джентльмена, навещающего гостей. И Фрэнк Мастер находился в отеле «Сент-Николас инн» с полудня субботы.
        Гостья, к которой он пришел, тоже жила в городе. Ее звали Лили де Шанталь - по крайней мере, теперь. Родившись тридцать три года назад в Трентоне, Нью-Джерси, она получила имя Этель Кук, но псевдоним, который она выбрала в пору, когда еще надеялась стать оперной солисткой, так нравился и ей, и окружающим, что она по возможности избегала пользоваться старым именем.
        Мощные голоса иных успешных певиц сочетались с грандиозными телами, и голос Лили, возможно, немного недотягивал до первой лиги, зато с телом все было в полном порядке. Говорила она тихо, но с актерской выверенностью и без французского акцента, никто не угадал бы в ней уроженку Трентона, за исключением интимных минут, в том числе страстных. Поистине никто не сумел бы определить, откуда она родом.
        В жизни Лили де Шанталь было всего пять серьезных любовников. Каждого она выбирала в надежде сделать карьеру. Первым и лучшим был импресарио, вторым - дирижер, а остальные были богатые бизнесмены. Конечно, первые двое имели немалый вес в опере. Фрэнк Мастер посещал оперу, но и только. То, что она положила на него глаз, объяснялось, наверное, ее осознанием того, что пора перейти к иным страховым средствам.
        Нужно признать: если уж Лили была вашей, то уделяла вам все внимание, а оно того стоило. Вдобавок она всегда была веселой, часто нежной, а иногда представала беззащитной. Все бывшие любовники остались ее друзьями. У нее было бы все, чего ни пожелай, когда бы не слабоватый голос.
        Фрэнк Мастер еще не стал ее любовником. Он проходил испытание, хотя не догадывался об этом. Она нашла его умным, добрым и отчасти несведущим в опере, но этот грех, возможно, удалось бы исправить.
        В том, что Фрэнк Мастер познакомился с Лили де Шанталь в опере, не было ничего удивительного. С минувшего века, когда опера пришла в город стараниями либреттиста самого Моцарта, она заняла важное место в жизни Нью-Йорка. Оперы ставились в многочисленных театрах, и не только для богатой элиты. Дженни Линд, ставшая городским кумиром, пела на открытом воздухе перед огромной толпой. Однако теперь главной оперной сценой была Музыкальная академия на Ирвинг-плейс, до которой от дома Фрэнка Мастера в Грамерси-парке было рукой подать. Это был красивый театр на четыре с половиной тысячи мест с ложами для завсегдатаев. Фрэнк Мастер был из числа последних.
        Фрэнк Мастер видел, что намечается роман. Б?льшую часть своего брака он, разумеется, обращал внимание на других женщин, но желал только Хетти. Однако годы напряжения между ними взяли свое. Чувствуя, что в душе она не питает к нему уважения, и защищая себя, Фрэнк мысленно пригрозил: «Я ей покажу, пусть даже и не узнает!»
        В тот вечер, когда они познакомились, Лили де Шанталь пела в хоре. Под предлогом беседы об оперном театре он уломал ее позавтракать на неделе в «Дельмонико», после чего она пригласила его на скромный сольный концерт. Он пошел и посмотрел на нее с новым интересом. Ему понравилось то, как она держалась перед восхищенной публикой. Это и впечатлило, и заинтриговало его. В тот день Лили превратилась из миловидной женщины в предмет вожделения. Тем не менее он опешил, когда в конце вечера она шепнула ему, что будет рада, если на следующей неделе он сводит ее куда-нибудь пообедать после дневного спектакля.
        У нее был приятный домик возле Бродвея на Восточной Двенадцатой, недалеко от оперного театра. И там, после обеда, его домогательства не встретили отпора, но не были и полностью удовлетворены.
        - Ступай домой, пока тебя не хватились, - сказала она. - К тому же мне дорого мое доброе имя.
        - Где же мы встретимся? - спросил он.
        - Говорят, в отеле «Сент-Николас инн» очень милая обстановка.
        Они встретились там десять дней назад. Свидание прошло лучше некуда. Он приходил туда два дня подряд и каждый раз оставался до вечера.
        Фрэнк быстро понял несколько вещей. Возможно, все дело было в том, что он много лет прожил с Хетти, а все женщины, в чьем обществе он оказывался, напоминали ее же, но то обстоятельство, что Лили де Шанталь приходилось зарабатывать на жизнь, показалось ему необычным и волнующим. У нее имелось собственное мнение. Она знала об искусстве намного больше, чем он. Она могла вознести его интеллект на новые высоты, сделать его более интересным и важным малым. Жене его тоже было ума не занимать, а ее работа в комитете и прочая благотворительная деятельность были наполнены реальным содержанием и значимостью. Но Лили де Шанталь жила в другом мире и выбрала иную стезю: жизнь богемную, но респектабельную, пьянящую, но безопасную - она выглядела идеальным приключением.
        И все же, будучи независимой с одной стороны, она была беззащитна с другой. Ей нужен был человек, способный вывести ее в люди или хотя бы защитить. Мысль о любовнице, которая была бы публичной фигурой в сфере собственной деятельности, но также нуждалась бы в нем, породила во Фрэнке утонченное и новое для него ощущение силы - как лестное, так и захватывающее.
        Они условились о новом свидании в этот уик-энд. На сей раз Фрэнк настроился остаться на ночь. А ссора с Хетти, подумал он не без гордости, была разыграна очень недурно. Хетти решит, что он остался в своей конторе или отправился, рассерженный, в отель, но у нее не было ни малейшего повода думать, что он встречается с другой женщиной. Не сможет она и найти его, так как номер был зарезервирован через посредника, на чье молчание Мастер мог положиться.
        Ибо официальным постояльцем числился некий мистер Шон О’Доннелл.
        И вот наступил воскресный полдень. Пойти домой? Он посмотрел на распростертую перед ним соблазнительную фигуру.
        Нет. Он останется здесь, а домой вернется вечером в понедельник. Пусть Хетти думает, что он со злости провел вне дома две ночи вместо одной. Это был, так сказать, выбор экономического характера.
        После воскресного завтрака Теодор изъявил желание почитать газету, и Мэри с Гретхен ушли вдвоем. На этот раз они пошли не в Пойнт, а на восток вдоль открытой полосы Брайтон-Бич. Вскоре вокруг не осталось ни души. Они одолели пару миль. Ветер по-прежнему задувал, но был чуть теплее, чем накануне.
        - Мне бы следовало быть в церкви, - сказала Мэри. - Я всегда посещаю воскресную мессу.
        - Не переживай, - улыбнулась Гретхен. - Побудешь денек язычницей.
        Мэри взяла с собой легкую холщовую сумку через плечо, и когда Гретхен спросила, что там, призналась:
        - Планшет для эскизов.
        - Давно ли ты начала рисовать? Никогда же этим не занималась.
        - Это впервые, - ответила Мэри.
        Она прикидывала, что взять с собой, и миссис Мастер предложила альбом. Сначала Мэри показалось, что это занятие более подходит для настоящей леди, а потом подумала и решила: почему бы и нет? На следующий день она, увидев в лавке планшет, купила его вместе с двумя свинцовыми карандашами от Фабера.
        Немного позже Мэри с Гретхен дошли до места, где встречались два ландшафта. С одной стороны сливались и уходили к океаническому горизонту пляж, морская трава и ослепительное мелководье; с другой, за пологими дюнами, тянулись выгон, мхи и шелестела тенистая рощица.
        - Что же ты не рисуешь? - спросила Гретхен.
        - Потому что ты смотришь. Я стесняюсь.
        - Я буду глядеть на чаек, - сказала Гретхен, садясь на пригорок и устремляя взгляд к океану, как будто Мэри вовсе нет.
        Но Мэри еще не была готова. Вместо того чтобы начать рисовать, она побрела через небольшую дюну и направилась по широкой зеленой тропе к роще. Оглянувшись, она с удивлением обнаружила, что даже не видит моря, хотя его незримое присутствие чувствовалось. И не успела она пройти чуть дальше, как ее потрясенному взору предстал кое-кто еще.
        Олень. Самка.
        Мэри остановилась и замерла. Олениха ее не услышала. Обе они не ожидали такой встречи.
        Давным-давно, когда на этих берегах жили только индейцы, оленей здесь было много, но с приходом голландских и английских колонистов у них почти не осталось шансов. Фермеры не пеклись об оленях - они их стреляли. Теперь на весь Лонг-Айленд протяженностью в сотню миль осталось всего несколько заповедников, откуда не вытеснили оленей. Покинуть их они тоже не могли. Им было не переплыть пролив Лонг-Айленд. Но некоторые, очевидно, перебрались через протоку или воспользовались ракушечной дорогой, обретя мир и спокойствие на открытых просторах Кони-Айленда.
        Олениха стояла невдалеке и вроде была одна. В нескольких ярдах от Мэри лежало рухнувшее деревце. Она осторожно приблизилась и села. Затем подобрала колени, положила планшет, медленно раскрыла, вынула свинцовый карандаш и начала рисовать.
        Олениха никуда не спешила. Пару раз, насторожившись, она вскинула голову. Однажды посмотрела прямо на Мэри, но явно не увидела.
        Мэри случалось делать небольшие рисунки: домик, кошку, лошадь. Но она ни разу не пробовала рисовать с натуры и не знала, с чего начать. Первые линии, казалось, не имели никакого отношения к оленихе. Она постаралась сосредоточиться на голове и рисовать помельче. Не зная ни одного правила, она просто силилась воспроизвести на бумаге те линии, что видел глаз. Сначала у нее ничего не получалось, но Мэри попробовала еще несколько раз, и вот постепенно очертания стали узнаваемыми. Затем, к ее великому изумлению, произошло нечто неожиданное.
        Не только голова оленихи, но и линии на странице зажили собственной жизнью и начали развиваться самостоятельно. Она и думать о таком не могла, не то что испытать. Через полчаса у нее было два-три наброска, крайне несовершенных, но что-то уловивших.
        Мэри было хорошо, но терпеливая Гретхен ждала уже долго, и Мэри встала. Олениха вздрогнула, уставилась на нее, затем скакнула в сторону и затерялась в деревьях.
        Вернувшись по своим следам, Мэри застала Гретхен сидящей на прежнем месте. Но с ней, к удивлению Мэри, был и Теодор. Он снял свою куртку, в расстегнутом вороте сорочки были видны кучерявые волоски. И Мэри пришла в полное замешательство. Теодор с улыбкой взглянул на нее:
        - Покажите.
        - Зачем?
        Глупейший вопрос. Она хотела сказать «нет», но вышло бы грубо, и у нее почему-то вырвалось «зачем». Теодор рассмеялся:
        - Что значит - зачем? Я хочу посмотреть.
        - Я стесняюсь. Я раньше никогда не рисовала.
        Но он не обратил внимания на возражения и отобрал у нее планшет.
        Раскрыв, Теодор уставился на рисунки. Он изучал их чрезвычайно внимательно.
        - Вы правда смотрели? - спросил он.
        - Полагаю, что да.
        - Гретхен, взгляни, - Теодор показал рисунки сестре. - Посмотри, что она сделала. - Гретхен кивнула; Мэри видела, что на обоих рисунки произвели впечатление. - Они хороши, Мэри, - сказал Теодор. - Вы рисовали не то, что считали нужным, а то, что действительно видели.
        - Ну, не знаю, - произнесла довольная Мэри, однако она не понимала, что делать с этой похвалой.
        - У вас глаз художника, - сказал он. - Это, знаете ли, редкость.
        - Полно вам, - чуть не зарделась Мэри.
        Гретхен встала.
        - Идемте обратно, - позвала она.
        В середине дня они перекусили, и Теодор снова заговорил о нарисованной Мэри оленихе.
        - Мэри нужно ежедневно здесь рисовать, - сказал он сестре.
        Затем Мэри и Гретхен вновь облачились в свои похожие купальные костюмы. На этот раз к ним присоединился Теодор. Его костюм прикрывал б?льшую часть тела, но Мэри были видны очертания его мужского достоинства. Он находился в игривом настроении, плескал на девушек водой, и те верещали. Потом Мэри упала под напором волны, и он поддержал ее, а она ощутила на миг его сильную руку. Мэри показалось, что Гретхен чуточку недовольна, и они вышли из моря. Мэри села рядом с ней и сказала Теодору:
        - А теперь дайте девочкам побыть наедине.
        Теодор пошел прогуляться по пляжу, а Мэри приобняла Гретхен за плечо и втянула в разговор, который длился, пока та не пришла в лучшее расположение духа.
        - Помнишь, как ты устроила меня к Мастерам? - спросила Мэри. - Я в жизни бы не подумала, что ты умеешь так врать. Я была просто в шоке.
        - Я не врала.
        - Да ты же сказала, что мой отец, упокой Господь его душу, собрался жениться на вдовушке с собственным домиком?
        - Я сказала «что, если». Я не говорила, что так и есть.
        - Ты чудовище.
        - Оно самое, - улыбнулась Гретхен.
        Когда вернулся Теодор, все отправились в гостиницу. Гретхен спросила у Теодора, не собирается ли он в город, но тот ответил, что нет, он думает задержаться еще на денек.
        Переодевшись, они спустились, и Гретхен с Мэри какое-то время играли в карты с другими постояльцами. Теодор уселся в кресло и погрузился в книгу. Было душно, и карты, казалось, падают вяло. Два дня на море привели Мэри в состояние чудесной расслабленности.
        - Так бы и просидела всю неделю без дела, - сказала она Гретхен.
        Подруга же с улыбкой ответила:
        - Отлично. Всю неделю от тебя ничего другого и не требуется.
        Вечерняя трапеза была похожа на предыдущие: велась неспешная беседа, звучал смех, и к ее завершению еда, вино и морской воздух придали Мэри такую волшебную легкость, что она шепнула Гретхен:
        - По-моему, я переборщила с выпивкой.
        - Тогда пойдем прогуляемся по берегу, - сказала та. - Проветришь голову.
        И вот, когда народ начал вставать из-за столов, Мэри и Гретхен, а посередине - Теодор, отправились к морю. Все взялись за руки, и Теодор замычал какой-то маршик. Мэри подумала, что это очень здорово - идти рука об руку с Теодором, и вот бы им быть одной семьей, она бы вышла за Теодора замуж, а Гретхен стала бы ее золовкой. Она, конечно, понимала, что это невозможно, но выпила лишку и рассудила, что ничего не поделать и мысли порой сами лезут в голову.
        Солнце еще висело над океаном, когда они вернулись в гостиницу. Несколько человек, такие же утомленные, готовились отойти ко сну, другие еще сидели на веранде, любуясь закатом. Но Мэри еще немного вело, и она заявила, что лучше ляжет. Теодор пожелал ей доброй ночи, и Гретхен поднялась с ней в номер.
        Они переоделись ко сну в мягком вечернем свете, проникавшем в окно. Мэри рухнула на постель и уставилась в потолок, который, казалось, чуть двигался. Гретхен подошла и присела к ней на кровать.
        - Ты пьяна, - сказала она.
        - Самую капельку, - ответила Мэри.
        Немного помолчав, Гретхен произнесла:
        - Я хочу, чтобы Теодор уехал.
        - Не говори так.
        - Я люблю брата, но сюда приехала побыть с тобой.
        - Нам хорошо, - сонно отозвалась Мэри.
        Какое-то время Гретхен ничего не говорила и только гладила Мэри по волосам.
        - Мэри, ты когда-нибудь была с мужчиной?
        - О чем ты?
        - Сама знаешь.
        - Я приличная девушка, - пробормотала Мэри.
        Ей не хотелось обсуждать это с Гретхен, а потому она закрыла глаза и притворилась, что засыпает. Гретхен все гладила ее волосы, и Мэри услышала слабый вздох.
        - Я не хочу, чтобы ты пострадала, - тихо сказала та.
        Мэри понимала, что подруга предостерегает ее, но продолжила прикидываться спящей. И, делая так, она подумала, что ей уже двадцать девять, а она никогда не была с мужчиной, а если кто-то и будет - за исключением Ганса, конечно, - то пусть уж лучше Теодор, нежели кто другой. По крайней мере, он будет знать, как обращаться с ней. Это не Нолан. Если это случится, ей придется быть осторожной с учетом риска - она же приличная девушка.
        Но зачем соблюдать приличия? Она знала, почему соблюдала их в Грамерси-парке: ей хотелось быть похожей на Мастеров. И знала, зачем была таковой в юности - чтобы не уподобиться жителям Файв-Пойнтс. Но если задуматься, то она не была ни той ни другой. Каким-то образом здесь, под вкрадчивый рокот прибоя, где не было ничего, кроме океана, она перестала понимать, какой ей быть. И Гретхен еще гладила ее волосы, когда она уснула.
        В понедельник Шон встал спозаранку и сразу спустился в салун. Распахнув дверь, он выглянул на улицу. Затем закрыл ее, снова запер и начал инспектировать бар. Он протрудился всего несколько минут, когда появилась жена. Она протянула ему кружку с чаем.
        - Ты метался во сне, - заметила она.
        - Прости.
        - Все терзаешься?
        - Я вспоминал пятьдесят седьмой.
        Имея давнюю неблаговидную историю, шесть лет назад район Файв-Пойнтс превзошел себя. Как раз в это же время года. Две банды католиков - «Мертвые кролики» и «Страшилы в цилиндрах» - начали большую войну против своих обычных соперников, протестантов из банды «Парни из Бауэри». Что привело их в такую ярость и почему? Да кому какое дело! Однако на сей раз противостояние полностью вышло из-под контроля и охватило столько улиц, что Шон побаивался, не зацепило бы салун. Полиция мэра Вуда была бессильна. Когда же наконец позвали милицию, некоторые улицы уже лежали в руинах. Бог знает, сколько погибло народу - банды сами хоронили своих мертвецов. Шону было известно, куда спрятали много трупов: в темные закоулки Файв-Пойнтс.
        - Ты думаешь, повторится?
        - А почему бы и нет? Банды никуда не делись, - вздохнул Шон. - В свое время я был такой же болван.
        - Нет, - улыбнулась жена. - Ты кое-кого прикончил, но не в ярости.
        Шон отпил чая.
        - Знаешь, кто вчера приходил? - спросил он. - Чак Уайт.
        В округе было полно Уайтов, семейство чрезвычайно размножилось. Шестьдесят лет назад у них водились кое-какие деньжата, но через два-три поколения они большей частью вернулись на круги своя. Чак Уайт правил кебом, но был еще и волонтером-пожарным.
        - Он не очень-то доволен призывом, - покачал головой Шон. - Дурная затея, раздражающая пожарных. - Он отпил еще чая. - Им нравятся пожары. Поэтому они и пожарные.
        - Они откажутся их тушить?
        - Нет. Они их устроят.
        В шесть тридцать появился Гудзон. Он молча приступил к уборке. Шон кивнул ему, но ничего не сказал.
        В самом начале восьмого в дверь постучали. Шон подошел и осторожно выглянул. Это был сосед-табачник, и Шон отворил ему.
        - На Вест-Сайде собирается большая толпа. Решил, тебе следует знать.
        - Куда они направляются?
        - Пока никуда. Но навострились на окраину, к Центральному парку. А потом, думаю, на призывной пункт. До начала проклятой лотереи еще часа три с гаком.
        Шон поблагодарил его и обратился к Гудзону:
        - Закрываем ставни и кладем брус.
        - Ты думаешь, потом они явятся сюда? - спросила жена.
        - Могут. - Шон проверил ставни, потом еще раз - дверь и повернулся к Гудзону. - Ступай в погреб. Сиди там, пока не скажу вылезать.
        - Какое отношение имеет призыв к Гудзону? - спросила жена после того, как чернокожий довольно неохотно спустился в погреб.
        Но Шон О’Доннелл не ответил.
        В девять часов Фрэнк Мастер понял, что теперь уже действительно пора уходить. Он посмотрел на Лили де Шанталь. Она сидела в постели, прекрасная в кружевном пеньюаре. Но перед уходом он должен был задать ей пару вопросов.
        - Хочешь, съездим как-нибудь в Саратогу?
        Ему нравилась Саратога, и поездку на модный курорт можно было организовать с большим шиком. Для тех, кто мог себе это позволить, имелся роскошный пароход, похожий на плавучий отель и ходивший по Гудзону за Олбани. Потом экипажи развозили гостей по летним домам и гостиницам при минеральных водах. Это путешествие, как в детстве, оставалось для Фрэнка увлекательным приключением.
        А после нынешнего уик-энда у него не осталось сомнений в своем желании разделить эту поездку с Лили. Конечно, им придется соблюдать осторожность. Открытый роман, пусть даже в Саратоге, нелегко совместить с нормами нью-йоркского общества. Но все это можно осуществить тайно. Он знал людей, которые так поступали.
        Вопрос был в том, захочет ли поехать Лили де Шанталь?
        - Любишь Гудзон, да? - спросила она. - Когда ты путешествовал по нему в первый раз?
        - Мальчишкой. Отец забрал нас всех, спасая от желтой лихорадки. Потом, немного позже, он прокатил меня до самого Ниагарского водопада на открытие канала Эри.
        - Так и вижу тебя малышом. Каким был твой отец? Хороший человек?
        - Да, - улыбнулся Фрэнк. - Он пытался показать мне величие водопада. Хотел поделиться со мной. Раскрыть мою душу.
        - Удалось?
        - Не тогда, я видел только массы падающей воды. Но я запомнил.
        - А сейчас чувствуешь?
        - Думаю, да.
        Она задумчиво кивнула:
        - Я поеду с тобой в Саратогу, мистер Мастер. Но подожди немного. Потом, если сердце позовет, спроси меня еще раз.
        - Как пожелаешь.
        - Именно этого я и желаю.
        Фрэнк неожиданно рассмеялся:
        - Надо же, только сейчас вспомнил! Я рассердился на него в тот день. На Ниагаре.
        - За что?
        - Да из-за маленькой индейской девочки. Ерунда. Главным был водопад.
        - Я побыла бы здесь еще несколько часов, - сказала она. - Совсем разленилась. Ты не против?
        - Занимай номер, сколько тебе угодно.
        - Благодарю.
        О маршах он услышал в холле отеля.
        - Сначала Вест-Сайд, потом Ист-Сайд, - сообщил ему один постоялец. - Они идут на окраину протестовать против призыва. На Ист-Ривер в знак солидарности позакрывалась масса заводов.
        - Что за толпа?
        - Профсоюзы. Ирландцы - само собой, но немцев-рабочих тоже много. Думаю, они намерены окружить призывной пункт.
        - Бесчинства?
        - Пока не слыхал.
        - Гм… - Мастер прикинул, идти ли ему домой. Впрочем, профсоюзов не заинтересует Грамерси-парк, а призывной пункт находился более чем в двадцати кварталах севернее. Он решил сначала наведаться в контору.
        Выйдя на улицу, он ощутил знойную духоту. День обещал быть жарким, типичным для июля. Он пошел по Бродвею, до Сити-Холла была всего миля. Обстановка казалась спокойной. Он достиг церкви Троицы и свернул через Уолл-стрит к Ист-Ривер. Спустя несколько минут он был в конторе. Его клерк находился на месте и тихо трудился, как всегда.
        Через десять минут заглянул молодой купец.
        - Дела на Ист-Сайде принимают крутой оборот, - сообщил он. - Там валят телеграфные столбы. Вломились в лавку и понабрали плотницких топоров. Не хотел бы я нынче проводить жеребьевку.
        Сказав клерку, что вернется, но приказав запереться в случае опасности, Мастер тронулся в путь по набережной Саут-стрит. На Фултон-стрит взял кеб и велел ехать по Бауэри и дальше в Грамерси-парк. Вокруг было тихо.
        - Поезжайте по Третьей авеню, - распорядился он, еще не готовый к встрече с женой.
        На Сороковой улице возчик отказался ехать дальше.
        Огромная толпа перекрыла проезд. У некоторых были плакаты «Нет призыву!». Другие били в медные кастрюли, как в гонги. Контору государственного чиновника, где планировалось возобновить призыв, охраняло несколько десятков полицейских, но было ясно, что им не совладать с толпой, если та разъярится. Фрэнк заметил себе подобного - человека почтенной наружности, стоявшего невдалеке, и подошел к нему.
        - Почему так мало полиции? - спросил он.
        - Мэр Опдайк. Типичный республиканец. Ничего не соображает. Надеюсь, вы не республиканец, - добавил тот извиняющимся тоном.
        - Нет, - улыбнулся Мастер.
        - О боже, - произнес его собеседник. - Посмотрите туда!
        Толпа увидела тоже и одобрительно взревела: из боковой улицы выступила и двинулась прямо к зданию пожарная команда «Черная шутка № 33» в полном составе и при полной выкладке.
        - Знаете, почему они здесь? - спросил незнакомец, и Мастер мотнул головой. - В субботу призвали их начальника.
        - Незадача.
        - Еще бы!
        - Что они будут делать?
        - Сами подумайте, - оживленно произнес тот. - Призывные списки до сих пор находятся в этом здании. Следовательно, чтобы их уничтожить…
        - Здание нужно сжечь.
        - Они мыслят логично.
        Пожарная команда «Черная шутка» не теряла времени. Не прошло и минуты, как в окна полетели кирпичи и булыжники. Полицию смели. Затем пожарные строем вошли в здание, отыскали лотерейный барабан, облили все скипидаром, подожгли и так же строем вышли. Это были настоящие знатоки своего дела. Толпа неистовствовала, приветствуя их действия.
        И тут откуда-то раздался выстрел.
        - Пора уносить ноги, - сказал незнакомец и поспешил прочь.
        Фрэнк Мастер не стал уходить. Он нашел крытое крыльцо в паре кварталов от места, где стоял, и принялся наблюдать оттуда. Толпа разошлась вконец, выворачивала булыжники и швыряла в горящее здание. Вскоре появились войска, но, когда они приблизились, Мастер чуть не скривился.
        Это был Инвалидный корпус, то есть раненые, еще находившиеся на излечении бедолаги-солдаты. Всех остальных две недели как отослали в Геттисберг. Инвалиды шагали браво.
        Но толпе не было дела ни до их ран, ни до отваги. Она бросилась на них с ревом, осыпая градом камней и всем, что попадалось под руку. Инвалиды отступили, будучи в безнадежном меньшинстве.
        Толпа же вкусила крови. Призывной пункт еще полыхал, а она уже двинулась через город и на ходу била окна. Фрэнк пошел следом. Он увидел каких-то женщин, вооруженных ломом и взламывавших трамвайные рельсы. На Лексингтон-авеню услышал рев: нашли начальника полиции. Его лицо превратили в кровавое месиво. Из многоквартирных домов в толпу вливались новые участники. Огромная часть устремилась на Пятую авеню и оттуда на юг. Мастер гадал, что же дальше, когда услышал вопль:
        - Оружие, ребята! Оружие! - И секунду спустя: - Арсенал!
        От толпы отделилась большая группа и ринулась через город. Арсенал находился на пересечении Второй авеню и Двадцать второй улицы. Всего в полутора кварталах от Грамерси-парка.
        Мастер повернулся и побежал.
        Юный Том никогда не видел мать в таком состоянии. Час назад он чуть не ушел в отцовскую контору, но решил, что лучше остаться дома. К черту папашу, если он там затаился! Его долг - защитить мать.
        Хетти Мастер две ночи не сомкнула глаз. В первый вечер она спокойно сказала Тому, что отец ушел по делам и ночевать не придет. Во второй призналась, что они поругались. «Завтра обязательно вернется», - хладнокровно добавила она. Глядя на бледное, осунувшееся лицо матери, Том восхитился ее выдержкой.
        Но это утро было чересчур даже для нее, сильной. Сперва они услышали отзвуки беспорядков, хотя толпа не прокатилась через Грамерси-парк. Том вышел посмотреть, что творится, и встретил соседа, который только что вернулся с Саут-стрит.
        - Они идут на окраину бунтовать против призыва, - сообщил тот, - но в районе Саут-стрит все тихо. В центре вообще спокойно, даже в Файв-Пойнтс.
        Эти новости успокоили домочадцев, и Том решил не связываться с отцом.
        Но как только до них дошли известия о бунте на призывном пункте, мать снова ударилась в панику. Она встала у большого окна, глядя на площадь и бормоча: «Где же он? Где же он?..»
        - Я схожу поищу, - предложил Том на сей раз, но Хетти взмолилась, чтобы не ходил.
        - Хватит того, что там твой отец, - сказала она.
        И Том не стал настаивать, решив остаться для ее защиты.
        Для этого он поднялся наверх. Из мансардного окна был виден пожар, бушевавший в двадцати пяти кварталах к северу. Какое-то время он смотрел, потом спустился.
        Матери не было в холле. Он позвал ее. Тишина. Вышла горничная.
        - Миссис Мастер ушла, - доложила она.
        Выходило так, что мать увидела кеб, подъехавший к соседнему дому, выбежала и села в него.
        - Она наказала вам присматривать за домом, - передала горничная.
        Том вздохнул. Было ясно, куда она отправилась, а потому он мог с тем же успехом остаться дома, как ему велели.
        Фрэнк Мастер добрался до Грамерси-парка к полудню. Том оказал ему не слишком радушный прием. Объяснив, что мать считаные минуты как покинула дом, он спросил у отца, где тот был, и наградил его яростным взглядом, когда Фрэнк ответил: «Далеко». Фрэнк счел, что нет особого смысла ехать за Хетти в контору, ибо она, конечно, покатила туда, - можно запросто разминуться по дороге. Правильнее будет подождать ее дома. А если сын продолжит свои злобные зырканья, он выставит его за порог.
        - Том, к арсеналу на Второй движется толпа всякого сброда. Лучше присматривай, чтобы не заявились сюда. Сам не суйся, но поглядывай и дай мне знать, если что. - Он осмотрелся по сторонам. - Я собираюсь закрыть все ставни.
        На набережной Саут-стрит было тихо. Хетти не знала, как долго прождала в конторе, но она хотя бы выяснила, что Фрэнк не исчез. Это было уже кое-что. И клерк не сомневался, что Фрэнк вернется, как обещал. Она решила дождаться. Сидеть можно было только на жесткой деревянной скамье. Фрэнк, как большинство деловых купцов, не одобрял, когда посетители задерживались подолгу. Ей было все равно. Главное - увидеть его. Но вот прошел час, а он так и не появился.
        Время от времени приходили разные люди, и старый клерк их быстро обслуживал. В тишине слышался лишь скрип пера, которым он царапал в гроссбухе. Хетти подумала было пойти домой, но побоялась разминуться с Фрэнком. Было почти два часа пополудни, когда в дверь сунулся молодой клерк из соседней конторы.
        - Там становится жарко. Мы закрываем лавочку, - сказал он старому.
        - Что происходит? - спросила Хетти.
        - Боюсь, мэм, в Вест-Сайде беспорядки. Там травят ниггеров. Не знаю, вздернули ли уже кого, но полагаю, что не прочь.
        - Да какое отношение имеют к призыву черные?! - воскликнула она.
        - Такое, что, если Линкольн одержит верх, ниггеры наводнят город и займут рабочие места. По крайней мере, так они думают, - ответил клерк. - Это, а еще ниггеры им просто не нравятся, - добавил он для пущей ясности.
        Хетти пришла в такой ужас, что чуть не лишилась дара речи.
        - Что еще? - спросила она.
        - Они пошли громить дома по Пятой авеню. Побывали и у мэра, но не застали его. Он вызвал своих людей в отель «Сент-Николас инн». Будут решать, что делать. Это все, что я знаю.
        - Я миссис Мастер, - сказала Хетти. - Вы, конечно, знаете моего мужа?
        - Да, мэм. Славный джентльмен.
        - Вы его не видели?
        - Нет, мэм. Но много купцов и людей с Уолл-стрит отправились в «Сент-Николас инн» выяснить намерения мэра. Он, может быть, там.
        - Если мой муж вернется, скажите ему, куда я пошла, - попросила она старого клерка.
        Шон О’Доннелл не выходил из салуна до двух часов дня. Открывшись для завсегдатаев, он тем не менее и ставни оставил запертыми, и брусья не убрал. Несколько постоянных клиентов поинтересовались, где Гудзон.
        - Я послал его на Кони-Айленд с кое-какими вещичками для сестры, - невозмутимо солгал Шон. - Его пару дней не будет.
        Тем временем жена Шона отнесла в погреб еду.
        - Ему там несладко, - сообщила она.
        - Пусть радуется, что живой, когда все закончится, - ответил Шон и вскоре навестил Гудзона, повторив ему: - Сиди здесь и чтобы ни звука.
        Однако в два часа он решил лично наведаться в «Сент-Николас инн» и выяснить, что происходит.
        Прибыв на место, Хетти обнаружила полицейское оцепление, но ее пропустили. Холл отеля был переполнен. Ей сообщили, что мэр и группа джентльменов заперлись в отдельном номере. За стойкой в тот миг оказался сам управляющий, и он любезно отправился к мэру спросить, нет ли там Фрэнка Мастера.
        - Вашего супруга у мэра нет, - доложил он ей, - но я велел мальчику поспрашивать в холе. Он может быть где-то еще.
        Через пять минут мальчик вернулся и помотал головой.
        - Вы можете спокойно расположиться здесь, мэм, и подождать, - сказал управляющий и велел мальчику найти ей местечко.
        Тот, несмотря на столпотворение, нашел ей в гостиной диван, который стоял у большого окна, откуда Хетти были видны все входящие. Благодарная, она села.
        Через пять минут в гостиную вошла еще одна леди - элегантно одетая, но несколько взбудораженная. Она быстро глянула в окно и как будто замялась, не зная, остаться или вернуться в холл. Она явно не узнала Хетти. Зато Хетти узнала ее и с улыбкой поднялась.
        - Мисс де Шанталь! - Она протянула руку. - Мы однажды встречались в опере. Я миссис Мастер.
        Лили де Шанталь, казалось, слегка побледнела.
        - О, миссис Мастер!
        - Я ищу моего мужа.
        - Вашего мужа? - Голос певицы прозвучал чуть тоньше, чем нужно.
        - Вы не видели его?
        Лили де Шанталь неуверенно вперила в нее взгляд.
        - В холле много народу, - сказала она после короткой паузы.
        - Я знаю.
        Лили де Шанталь взяла себя в руки, словно в последний момент вспомнила роль.
        - Простите, миссис Мастер, если я немного рассеянна. Я пришла сюда как в убежище. Мне сказали, что выходить нельзя.
        Хетти посмотрела в окно, потом снова на Лили де Шанталь.
        - Едва ли я знаю, что там происходит, - сказала она.
        И в этот самый момент в гостиную вошел Шон О’Доннелл.
        У Шона ушло пять минут на разговоры в холле, чтобы узнать все, что ему было нужно. Тактика мэра, сводившаяся к отправке небольших полицейских отрядов в отдельные очаги беспорядков, была катастрофой. Перевес неизменно оказывался не на их стороне. Было ясно и то, что случаи нападения на чернокожих стремительно множатся, и он поступил правильно, спрятав Гудзона. Шон быстренько прошелся по общим помещениям - нет ли там кого нужного, чтобы после этого поспешить домой.
        Но, зная о Фрэнке Мастере и Лили де Шанталь, он меньше всего ожидал увидеть последнюю в обществе Хетти. Что это значит?
        - Миссис Мастер… - учтиво поклонился он. - Что привело вас сюда в такой день? - Он наскоро отвесил поклон и Лили.
        - Я, мистер О’Доннелл, пошла в контору мужа, но его там не было. Мне сказали, что он, может быть, отправился сюда узнать, что предпринимает мэр по поводу этих бесчинств.
        Шон глянул на Лили, увидел на ее лице облегчение, и серьезно кивнул.
        - Я и сам за этим пришел, - сказал он. - Где бы ни был ваш муж, миссис Мастер, для вас разумнее всего пойти домой. Но только ни в коем случае не пешком. Это и к вам относится, мисс де Шанталь. Я поговорю с управляющим, пусть он найдет для вас, миссис Мастер, кеб. Но это может занять какое-то время, потому что большинство из них на улицах. - И, не удержавшись, заметил: - Я уверен, мисс де Шанталь будет рада составить вам общество, пока его ищут.
        Со старого клерка в конторе Мастера было достаточно. У него была своя семья, о которой следовало подумать, и если мистер Мастер до сих пор не объявился, то уж сегодня, видимо, не придет. Один вопрос: как быть с посланием от его жены? Приколоть на дверь записку? Клерку показалось, что это будет нехорошо и не по-деловому. Нет, он положит записку на стол. У Мастера есть ключ. Если вернется, то уж, наверное, попадет внутрь.
        К половине третьего Фрэнк Мастер занервничал. За углом, на Второй авеню, огромная толпа окружила арсенал, но внутри хватало обороняющихся, и они были вооружены. Время от времени в здание летели камни, однако штурм не начинался. Тем временем улицы одна за другой заполнялись сбродом. По всей округе.
        И где же, черт возьми, Хетти? Угодила в капкан на Саут-стрит? Может, вздумала добираться пешком? Угодила в засаду? Ранена? Знай он хотя бы, каким путем она пошла, - отправился бы следом. Он не хотел себе в этом признаться, но его захлестнуло ужасное чувство вины. Хоть бы он не ходил к Лили! Хоть бы остался присмотреть за ней! Какая мука для Хетти, не говоря о физической опасности! Обезумевшее лицо жены возникло перед умственным взором, словно ночной кошмар. Нахлынули видения: вот за ней гонятся, вот сбивают с ног, вот еще хуже.
        Это его вина. Его, и только его.
        - Пап! - позвал Том. - Пора брать коляску и искать маму.
        - Да, я тоже так думаю. Займись этим, ладно? Я поеду в центр, а ты охраняй дом.
        - Нет, пап. Лучше ты останься, а я съезжу. Если она вернется, а тебя нет, то я не знаю, сумею ли ее удержать, чтобы опять не ушла.
        - Вздор, Том! Поехать должен я.
        - Пап, она не успокоится, пока не увидит тебя. Поверь мне, ей нужен ты.
        Управляющий пришел к Хетти, когда время перевалило за половину четвертого. После ухода Шона О’Доннелла она успела подать у стойки несколько заявок, но без толку.
        - Вы первая в очереди, - пообещали ей, - но нам не найти ни одного кеба, чтобы повез на окраину.
        Лили де Шанталь пришлось дважды удерживать ее от ухода пешком.
        - Ваша кровь не падет на меня! - воскликнула Лили во второй раз.
        Правда, Хетти так и не поняла, почему мисс де Шанталь так печется о ее благополучии.
        - Миссис Мастер, - сказал управляющий, - у одной леди есть экипаж, она едет на окраину и готова взять вас с собой. - Ему было немного неловко. - Вынужден предупредить, что это единственный транспорт, какой я могу предложить.
        - Понимаю. Что за леди?
        - Ее зовут мадам Рестелл.
        Порочнейшая женщина Нью-Йорка, удобно устроившись на бархатном сиденье своей кареты, пристально смотрела на Хетти. У мадам были пышная грудь и волевое лицо. Хетти показалось, что глаза у нее как у хищной птицы.
        Так вот она какая - мадам Рестелл, абортистка. Хетти видела ее издали, но никогда не рассчитывала и не желала очутиться так близко. Если мадам Рестелл догадалась об этом - а так оно, несомненно, и было, - то и ухом не повела.
        - Итак, я выяснила, что хотела, - поделилась она. - Мэр - болван. - Она решительно засопела. - Почти такой же, как Линкольн.
        - Жаль, что вы считаете президента болваном, - жестко ответила Хетти. Она могла принять помощь, но мадам Рестелл ее не запугать.
        - От него слишком много бед.
        - Насколько я понимаю, вы не республиканка, - сказала Хетти.
        - Я могла бы ею быть. Республиканцы говорят, что люди вольны поступать, как им вздумается. С этим я согласна. Но если меня начинают поучать, то пусть идут к дьяволу.
        - Полагаю, все зависит от того, чт? вы подразумеваете под свободой.
        - Я помогаю женщинам обретать свободу. Свободу не иметь ребенка, если они не хотят.
        - Вы устраиваете аборты.
        - Не так, как вы думаете. Не часто. Обычно я даю порошок, от которого все прерывается.
        Было видно, что мадам Рестелл любила не только поступать, как ей вздумается, но и поговорить об этом.
        - Наверное, во Франции принято иначе, мадам, - учтиво, но твердо сказала Хетти.
        Однако эта реплика была встречена хохотом.
        - Вы считаете меня француженкой, потому что я называю себя мадам Рестелл?
        - Мне так казалось.
        - Я англичанка, милочка, и горжусь этим. Родилась в Глочестере. Добрый старый Глочестер! Мы были бедны как церковные мыши. Теперь у меня особняк на Пятой. И я все равно считаю Линкольна дураком.
        - Понятно. - Хетти дала установиться тишине.
        Они миновали церковь Благодати.
        - Вы знакомы с женой Линкольна? - спросила вдруг абортистка.
        - Не имею чести.
        - Ну а я никогда не видела, чтобы женщина так вела себя в магазинах, уж будьте покойны. Видела ее однажды. Она совершенно сходит с ума, когда попадает в Нью-Йорк, что происходит, как вам известно, довольно часто. Неудивительно, что на нее жалуется конгресс.
        - Миссис Линкольн пришлось переустраивать Белый дом, - возразила Хетти, обороняясь.
        - Еще бы!
        - Знаете, - с достоинством произнесла Хетти, - я тоже считаю, что люди должны быть свободны. Я считаю, что Господь наделил свободой всех, независимо от расы и цвета кожи. И я думаю, что мистер Линкольн прав.
        - Ох, милочка, да пусть будет прав! Я не спорю. Я ничего не имею против черномазых. Они не хуже и не лучше нас с вами, это уж точно. Но из-за этого гибнет слишком много людей.
        Они уже доехали до Юнион-сквер и приготовились свернуть направо, на Четырнадцатую, когда кучер сбавил скорость и постучал в окошко кнутом. Близ Ирвинг-плейс улицу перекрыла толпа человек в сто или больше.
        - Давайте в объезд, - распорядилась мадам Рестелл.
        Они осторожно объехали Юнион-сквер и попытали счастья на Четвертой авеню. Опасные группировки, похоже, расползлись по всем улицам. Когда они достигли Грамерси-парка, народу стало больше и можно было видеть, как огромная толпа осаждает арсенал. В тот самый миг на здание обрушился град вывороченных из мостовой булыжников, а кто-то бросил в окно подожженный бочонок с дегтем. Толпа дико ревела.
        - Это никуда не годится, - решительно сказала мадам Рестелл и крикнула кучеру: - На Пятую!
        - Мне нужно выйти! - воскликнула Хетти. - Это мой дом!
        - Не глупите, милочка, - отрезала мадам Рестелл. - Вам до него не дойти.
        Хетти хотелось выскочить, но она не могла отрицать справедливость слов мадам Рестелл.
        Они покатили по Пятой. Некоторые дома стояли разграбленные, но бунтовщики, очевидно, временно отвлеклись на что-то другое.
        - Давайте-ка лучше ко мне, - сказала мадам Рестелл. - У меня есть мальчишка-слуга, который ужом проползет через любое столпотворение. Сущий крысеныш из Файв-Пойнтс. Он сбегает к вам и скажет, где вы находитесь.
        Это было разумно, но не пришлось по душе Хетти. Улица впереди была чиста, и кучер хлестнул лошадей. Они стремительно миновали Мэдисон-сквер. Коричневый песчаник, которым были облицованы фасады, туманился в знойном воздухе, полном пыли из-под копыт. Хетти мутило, словно ее насильно увлекли в какую-то причудливую, горячую пыльную реку. Они уже достигли Тридцатых улиц. Справа обозначился пустырь с садовым питомником. Слева вдруг грозно выросла кирпичная церковь.
        А после она увидела огромный массив резервуара, похожий на крепость. Место, где Фрэнк сделал ей предложение. Неколебимый столп среди зноя и пыли, подобный пирамиде в пустыне. Оплот ее брака. Она позволила промчать себя мимо. Не иначе, я сошла с ума, подумалось ей.
        Они миновали Сорок вторую улицу.
        - Стойте! - закричала она кучеру, открыв окно. - Сейчас же остановитесь!
        Карета замедлила ход.
        - Что вы делаете? - воскликнула мадам Рестелл. - Вперед! - буквально зарычала она, обращаясь к кучеру, но слишком поздно. Хетти уже отворила дверцу и, не дождавшись даже полной остановки, соскочила на грязную улицу. - Тупая ведьма! - заорала мадам Рестелл, когда Хетти кое-как поднялась с колен на Сорок третьей улице. - Вернитесь!
        Но Хетти оставила ее призыв без внимания.
        - Благодарю за поездку! - крикнула она и повернулась, собравшись пуститься в путь по Пятой авеню. Она заработала пару ссадин, но ей стало лучше. По крайней мере, она что-то предприняла.
        Впрочем, пока экипаж удалялся по Пятой, она на секунду задержалась, оправляя платье. На противоположном углу высилось большое здание, при виде которого она даже улыбнулась.
        Если резервуар воплощал тяжеловесную основательность городской инженерии, то приют для чернокожих детей напротив был желанным напоминанием о том, что даже в этот день хаоса город не лишился нравственных ориентиров. Именно состоятельные горожане вроде нее самой оплачивали содержание сирот, и это делалось не только напоказ. В этом здании на Пятой авеню находились двести тридцать семь чернокожих детей, включая младенцев, которые были одеты, обуты, накормлены - и да, получали образование. Двести тридцать семь детей обрели шанс на достойную жизнь.
        Хетти подумала, что, если мадам Рестелл, или ее мужу, или кому-нибудь еще угодно узнать, за что сражается Линкольн, пусть зайдут в приют на Пятой авеню и посмотрят на тамошнюю детвору.
        Она не замечала толпы, пока та не подступила вплотную. Люди высыпали из боковых улиц и заполнили авеню. И мужчины и женщины вооружились кирпичами, дубинками, ножами и всем, что подобрали по пути. Их были, казалось, сотни, и поток не иссякал.
        Они не тратили времени на битье окон. Они даже не взглянули на нее. У них была одна-единственная цель: приют.
        Когда толпа приблизилась, над ней возвысился голос:
        - Убивай негритянское отродье!
        Толпа ответила дружным ревом.
        И Хетти, на миг забыв о любимом муже, в ужасе уставилась на это шествие. Она не могла уйти. Она должна была что-то сделать.
        Фрэнк Мастер постоял рядом с сыном в гостиной перед большим полотном с изображением Ниагарского водопада. Потом подошел к окну, выглянул.
        - Не знаю, что и делать, - произнес он.
        Правду сказать, он обезумел от горя. Он проклинал себя, пока не выбился из сил, а бессильное отчаяние едва не превзошло его способность терпеть. Ему хотелось действовать, с кем-нибудь драться - что угодно.
        Том отсутствовал так долго, что он начал думать, что и с ним стряслась какая-то беда. Но тот, когда наконец вернулся, объяснил:
        - Контора была заперта. В здании никого. Пап, я обегал все улицы на обратном пути, вот почему так долго. Но ее нигде нет. Ни следа.
        Через считаные минуты после возвращения Тома от арсенала донесся неистовый рев, погнавший Фрэнка на улицу. Толпа взялась-таки за дело. Здание занималось огнем. Он различил силуэты, замелькавшие в окнах верхнего этажа и на крышах. Похоже, они горели. Он, черт возьми, ничем не мог им помочь. Жар от горящего здания в сочетании с дневным зноем был нестерпим. Фрэнк поспешил обратно в дом.
        Нападение на арсенал привело к тому, что туда как будто стянулся весь окрестный сброд. Грамерси-парк временно обезлюдел. Фрэнк осторожно приоткрыл ставень в гостиной. Прошло еще десять минут. Языки пламени, поднимавшиеся над арсеналом, выстреливали в небо снопами искр.
        Но тут вдруг показался мальчуган, который взбежал на крыльцо и заколотил в дверь. Вошла горничная и спросила, что делать. Фрэнк запретил открывать.
        - Это может быть ловушка.
        Рядом мог запросто ошиваться какой-нибудь тип с кирпичом или горящей головней, готовый метнуть свой снаряд в открытую дверь. Фрэнк затворил ставень и отправился в холл.
        - А что, если это сообщение от мамы? - вскинулся Том.
        - Я подумал об этом. - Зн?ком велев Тому встать сзади и прихватив дубинку, он подошел к двери, отодвинул засов и приоткрыл ее на дюйм. - Чего надо?
        - Вы мистер Мастер?
        - Допустим. Что дальше?
        - Ваша жена попала в крутую переделку возле сиротского приюта на Пятой.
        - А ты кто такой?
        - Билли, мистер. Я работаю на мадам Рестелл. Это она меня послала. Она в своей карете на Лексингтон-авеню. Говорит, что ближе не поедет. Вам лучше поторопиться, мистер!
        Фрэнк так и не понял, какое, черт побери, отношение имеет к Хетти печально известная мадам Рестелл. Но он не колебался.
        - Охраняй дом, Том, - приказал он. В одну руку взял палку, другой как тисками сжал плечо паренька и поспешил на Лексингтон-авеню. - Если ты врешь, я из тебя дух вышибу, - тихо пообещал он мальчонке.
        Хетти не умела обращаться с толпой. Она не знала, что при правильном выборе момента и соответствующем настрое толпу можно подвигнуть на что угодно или же предоставить себе.
        Толпа собралась убить детей из-за черного цвета кожи. Толпа хотела разрушить здание, потому что оно было храмом богатых протестантов-аболиционистов. Зажиточных белых протестантов, которые посылали на смерть честных ребят-католиков ради того, чтобы четыре миллиона освобожденных рабов хлынули на север и похитили рабочие места. Ибо толпа состояла в основном из ирландцев-католиков. Такими были не все, но большинство.
        И эти люди намеревались разгромить здание, потому что у находившихся внутри черных детей были еда, постели, одеяла и простыни, которых часто недоставало им самим, ютившимся в переполненных многоквартирных трущобах.
        Они начали с обстрела камнями, а сейчас группа мужчин побежала выламывать дверь.
        Хетти попыталась протолкнуться.
        - Прекратите! - крикнула она. - Это же дети! Как вы можете?
        Толпа не слушала. Хетти пробилась вперед, но натиск со всех сторон был слишком силен. Она оказалась прижатой к рыжему гиганту-ирландцу, который, как все остальные, ревел от ярости. Ей было наплевать. Она замолотила кулаками по его спине:
        - Пропустите меня! - (Он наконец повернулся и смерил ее взглядом.) - Скажите им прекратить! Неужели вы позволите убить невинных детей? Да христианин ли вы?
        Он продолжал сверлить ее голубыми глазами великана, взирающего на свой ужин. Ладно, пусть делает что хочет.
        - Вы расскажете священнику, что убили детей? - насела она. - Неужели в вас нет ничего человеческого?! Пустите меня, и я скажу им прекратить!
        Тогда детина-ирландец подхватил ее своими могучими лапищами, и она решила, что вот сейчас он ее прикончит.
        Но он, к ее удивлению, начал проталкиваться сквозь толпу, и через несколько секунд она очутилась на незанятом участке.
        Впереди был приют. Позади, когда великан опустил ее и она обернулась, бушевала толпа.
        Это было ужасающее зрелище. Ярость рвалась наружу, как клокочущее жаркое дыхание. Толпа метала свирепые взгляды, орала, потрясала снарядами и изрыгала пламень на приют. Теперь, когда она здесь, как обратиться к этому чудовищу? Да и услышат ли ее вообще?
        Затем вдруг отдельные взоры обратились к ней. Кто-то стал показывать пальцем за ее спину. Что-то позади Хетти частично завладело вниманием толпы. Она обернулась.
        Чуть дальше по улице распахнулась дверь бокового входа. Оттуда высунулась голова женщины. Хетти узнала ее. Смотрительница приюта. Женщина с ужасом взирала на улицу. Но она, похоже, сочла, что другого выхода нет, так как рядом с ней появился сперва один черный малыш, потом второй, третий. Приютские дети выходили наружу. Мало того, Хетти с изумлением поняла, что они покорно выстраиваются в ряд.
        Господи боже, да они же небось собрались в церковь! Чуть позже вышел и суперинтендант. Он принялся строить детей в небольшую колонну, и, кроме него и смотрительницы, помочь им было некому. Они просто продолжали прибывать, смотрительница поторапливала, а суперинтендант следил, чтобы строй был ровным.
        Они собирались вывести всех, двести тридцать семь душ, в это пекло, поскольку ничего другого не оставалось. И сохраняли спокойствие. Ради детей - предельное спокойствие. А дети послушно выходили, и суперинтендант разворачивал их спиной к толпе, чтобы не видели.
        И это не понравилось толпе. Ее это ничуть не устроило.
        Как по какому-то страшному волшебству, та ее часть, которой не было видно улицу, приметила по глазам тех, кто видел, что дети вышли. И толпа забурлила от бешенства при мысли, что жертва осмелилась ускользнуть. А те, кто стоял ближе к Хетти, начали выдвигаться вперед по шажку зараз, подобно змее, проверяющей путь своим жалом. И кто-то снова крикнул:
        - Бей негритянское отродье!
        Остальные подхватили этот клич.
        И дети услышали и затрепетали.
        Тогда Хетти осознала, что между толпой и детьми находятся только она и детина-ирландец.
        Она поняла, что толпа, как ни странно, толком ее не видит. Она находилась в поле зрения, но все внимание сосредоточилось на детях. Теперь уже вышли почти все. Она оглянулась. Смотрительница говорила детям, что пора трогаться. Быстро, но не очень. Толпа тоже это заметила.
        - Ниггеры уходят! - крикнула какая-то женщина.
        Хетти ощутила, что образовавшийся строй вот-вот распадется и люди хлынут в обход нее.
        - Стойте! - прокричала она. - Хотите обидеть маленьких? - Она раскинула руки, словно могла удержать их. - Это малыши!
        Теперь толпа увидела ее и сосредоточилась на ней. Увидела ту, кем она была, - богатую протестантку-республиканку, их недруга. Стоявший рядом богатырь-ирландец молчал, и ей неожиданно пришло в голову, что он мог специально выставить ее на смерть.
        И все же на краткий миг толпа заколебалась. Затем опять зазвенел женский голос:
        - Леди, это дети ниггеров! Можно запросто перебить!
        Толпа одобрительно зарокотала и чуть сместилась вперед.
        - Не смейте! Не смейте! - отчаянно крикнула Хетти.
        И тут, к ее удивлению, зычно гаркнул великан-ирландец:
        - О чем вы думаете? Разве в вас нет ничего человеческого? Ни в ком, ни капли?
        Хетти не понимала толпу. А толпа, несмотря на свою ненависть к ней, не нападала по единственной причине: Хетти была леди. Но стоявший с ней рядом гигант был мужчиной. Из их числа. А ныне - предателем, который переметнулся к врагу и вздумал делать внушения. С воплем ярости две женщины бросились на него. Мужчины - за ними. Если детей нельзя, то его-то можно! Он свой, и это честная игра.
        Габариты ничуть не помогли великану. Перед толпой богатырь - ничто. В мгновение ока его сбили с ног.
        Хетти никогда не видела, как толпа расправляется с человеком. Она не ведала ее звериной силы. Начали с лица, пиная и топча его тяжелыми башмаками. Она увидела кровь, услышала хруст костей, а после уже не различала ничего: ее отшвырнули через улицу, и его тело скрылось под ногами сонма людей, топтавших его со всей дури и налегавших всем весом, еще и еще, снова и снова.
        Когда куча-мала распалась, от великана-ирландца не осталось почти ничего.
        Толпа потекла в приют. Добра на всех хватит. Пища, одеяла, кровати: от дома оставили голые стены. Но дети, слава богу, были предоставлены самим себе и быстро ушли.
        Медленно поднявшись, Хетти взглянула на кровавое месиво, когда-то бывшее могучим телом с лицом, и поплелась по Пятой авеню. А там, едва сознавая, что происходит, угодила в крепкие руки и увидела лицо мужа. Тогда она припала к нему, и он повел ее к резервуару и дальше, на восток, по Сороковой улице. Наконец на следующей авеню он подсадил ее в большой экипаж, в котором прибыл.
        - Слава богу, ты пришел! - пробормотала она. - Я искала тебя весь день.
        - Я тоже тебя искал.
        - Не бросай меня больше, Фрэнк. Пожалуйста, никогда не бросай меня.
        - Больше никогда, - произнес он со слезами на глазах. - Никогда, покуда жив.
        Оглядевшись ранним вечером в салуне, Шон О’Доннелл похвалил себя за то, что посадил Гудзона в погреб. Толпы нападали на чернокожих по всему Вест-Сайду, избивали их и жгли дома. Ходили слухи о линчеваниях. К мэру, находившемуся в отеле «Сент-Николас инн», присоединились военные. Собирались войска. Телеграфировали президенту Линкольну. Конфедераты после Геттисберга отступали, и он был должен выделить Нью-Йорку сколько-то полков, пока тот не запылал. Группа джентльменов вооружилась мушкетами и отправилась защищать Грамерси-парк. Шон радовался этому. Между тем он видел, что в Файв-Пойнтс занялись пожары.
        - Осталось недолго, - предупредил он домашних. - Мы будем следующими.
        Через четверть часа в салун вошел энергичный субъект с лицом авантюриста и длинными вислыми усами.
        - Мистер Джером! Чего вам налить?
        Шону нравился Леонард Джером. Рисковый коммерсант не был уроженцем Файв-Пойнтс, но обладал чутьем и отвагой уличного бойца. Он чаще всего водился с богатыми и шустрыми дельцами, вроде Огюста Бельмона и Уильяма К. Вандербилта, но также любил газеты и газетчиков. Поговаривали, что Джером вкладывается в прессу. И он иногда наведывался в салун.
        Однажды Шон спросил, откуда он родом.
        - Отца звали Айзеком, и Бельмон говорит, что я, верно, еврей, - рассмеялся Джером. - Конечно, при этом надо помнить, что самого Бельмона раньше звали Шенберг, пока он не сменил имя. Но истина не столь интересна. Жеромы были французскими протестантами, гугенотами. Приехали в начале восемнадцатого века. С тех пор все больше по фермерской и адвокатской части. - Он усмехнулся. - Родня жены клянется, правда, что в их жилах течет ирокезская кровь.
        - Верите?
        - Муж всегда должен верить жене, сэр.
        Сейчас же, отвечая на вопрос Шона, он произнес:
        - Виски, мистер О’Доннелл. Двойной. Впереди бурная ночь.
        - Ожидаются неприятности?
        - Мой дом, наверное, сожгут. Он еще цел, но они потянулись сюда. Уже в пути. Вам лучше спрятать вашего ниггера.
        - Уже спрятал. Думаете, им нужен салун?
        - Скорее всего, нет. Они нацелились на аболиционистские газеты: «Таймс» и другие. - Джером прикончил виски и наградил Шона озорной улыбкой. - Так что пожелайте мне удачи, мистер О’Доннелл! Я иду защищать свободу печати.
        - Как? - спросил Шон, когда Джером направился к выходу.
        Тот обернулся.
        - Я раздобыл пулемет Гатлинга, - ответил он и вышел.
        Пулемет Гатлинга. Одному Богу известно, где он его взял. Это новейшее оружие еще даже не применялось в армии. Блок вращающихся стволов обеспечивал убийственный непрерывный огонь, способный скосить любую толпу. С Джеромом шутки плохи, подумал Шон. Он мастер на грязную войну.
        Шон снова проверил ставни, но салун не закрыл. Мятежники рассвирепеют всерьез, если захотят выпить и ничего не получат.
        Он порадовался, что его сестра Мэри находится в безопасности на Кони-Айленде.
        Понедельник начался хорошо. Мэри спустилась к завтраку и застала Гретхен уже за столом беседующей с какой-то мамашей. Когда Мэри подсела к ним, Гретхен как раз говорила, что сынишка собеседницы очень похож на ее собственного, и разговор быстро перешел на материнство вообще. Леди спросила у Мэри, есть ли у нее дети, на что та ответила:
        - Нет и не будет, пока я не выйду замуж.
        - Вот это правильно! - рассмеялась та.
        После этого пришел Теодор.
        Утром они искупались. На этот раз Мэри, держась за канат, проделала путь до места, где вода поднялась выше груди, и доплыла почти до конца ограждения. Пока она там плавала, Теодор поднырнул под канат и устремился в море, делая мощные гребки. Его не было довольно долго. Мэри и Гретхен уже сидели на берегу, когда он вернулся и вышел, весь в каплях и струйках воды.
        - Отлично взбодрился! - сказал он со смехом и стал вытираться.
        За ланчем Теодор спросил у Мэри, пойдет ли она рисовать, и та ответила, что да, собиралась. После еды она сходила за планшетом, а когда снова спустилась, Гретхен и Теодор разговаривали, и Гретхен сказала:
        - Ступай, Мэри, а я тебя догоню.
        Но она лишь немного прошла по песку, когда обнаружила, что забыла карандаши. Пришлось вернуться. Она не застала в гостинице ни Гретхен, ни Теодора и подумала, что Гретхен, должно быть, в номере. Но номер был пуст, а потому Мэри взяла карандаши и снова вышла.
        Она увидела их, как только вышла на дорожку. Они стояли чуть в стороне возле белой гостиничной изгороди в тени дерева и не заметили ее, так как были погружены в беседу. Мэри, в свою очередь, не слышала, о чем шла речь, но ссора была очевидна. Лицо Гретхен, обычно безмятежное, исказилось от ярости. Мэри ни разу не видела ее такой. Теодор выглядел раздраженным и нетерпеливо переминался с ноги на ногу.
        Мэри решила поскорее убраться подальше и притвориться, что ничего не видела.
        Вид ссорящихся друзей неприятно вторгся в дневную идиллию, как тучка на чистое небо. Мэри быстро зашагала по пляжу, спеша оказаться подальше от Келлеров. Ей не хотелось, чтобы какое-нибудь происшествие испортило этот день. Отшагав около мили и не встречаясь ни с чем, кроме ровной линии океана и песка, она успокоилась. Сообразив, что место, где она рисовала накануне, уже близко, Мэри перешла через небольшую дюну и принялась высматривать олениху. Но той нигде не было.
        Однако немного дальше Мэри приметила маленький деревянный навес, явно заброшенный, так как собственно навеса и не было по причине отсутствия крыши и небольшие шесты, ее подпиравшие, одиноко целились в небеса. Вкупе с парой деревьев постройка создавала странноватый, запоминающийся пейзаж, не слишком сложный для зарисовывания, и Мэри, усевшись, принялась за дело. Через какое-то время она, довольная, что ей удалось кое-что передать, отложила планшет и встала, чтобы размяться. Дошла до дюны и всмотрелась в пляж - не идет ли Гретхен, но там не было ни души.
        Вернувшись к эскизу, она порисовала еще немного, после чего сняла соломенную шляпку, откинулась и подставила лицо солнцу. Ее руки были обнажены, и тепло привело Мэри в полный восторг. Было очень тихо. Она различала слабый, нежный шум волн, набегавших на берег. Все выглядело таким безмятежным, словно она перенеслась в другой мир, безвременье, почти не имевшее отношения к оставленной городской жизни. Она просидела на солнцепеке несколько минут. Должно быть, ящерицы так же млеют на камне, купаясь в солнечных лучах.
        Услышав справа слабый шорох, Мэри чуть приподняла голову и собралась было поприветствовать Гретхен, но увидела другого человека.
        - Ага! - воскликнул Теодор. - Так и знал, что застану вас здесь.
        - Где Гретхен? - спросила Мэри.
        - Вернулась в гостиницу, ей захотелось прилечь.
        - Вот как…
        - Вы не против, если я присяду?
        Она не ответила, но Теодор все равно сел, подобрал планшет и взглянул на рисунок.
        - Он не закончен, - сказала Мэри.
        - Выглядит многообещающе, - заметил он, оценив разрушенный навес, положил планшет с другой от себя стороны, чтобы она не достала, и растянулся на земле во весь рост. Мэри стало немного неловко оттого, что она сидит. Не надеть ли шляпку?
        - Лягте, - сказал он. - Солнце пойдет вам на пользу. По крайней мере, немного его. Когда я лежу вот так, - произнес он довольно, - я притворяюсь ящеркой.
        - Я как раз думала о ящерицах, когда вы пришли! - рассмеялась она.
        - Так-то! - ответил он. - Мысли великих людей сходятся. Или, может быть, ящериц.
        Мэри легла. Она была одна, лежала рядом с мужчиной, но этого никто не видел.
        И потому она не стала противиться, когда он повернулся и нежно поцеловал ее. Она позволила. А когда он сказал: «Вы так красивы, Мэри», она сочла, что так оно и есть.
        И вскоре он уже целовал ее, как никто раньше, познавая ее губы и язык; она же понимала, что это начало того, чего делать нельзя. Но все равно не остановила его и вот уже принялась отвечать, а сердце билось все чаще.
        - А вдруг нас увидят? - спросила она, задыхаясь.
        - Вокруг нет никого на несколько миль, - отозвался он.
        Его поцелуи становились все более страстными, он дал волю рукам, и Мэри до того возбудилась, что не хотела, чтобы он останавливался, хотя и понимала, что не должна уступать. Ибо если не сейчас, то, может быть, никогда.
        Она ощущала и его возбуждение. Теодор начал раздевать ее. Его дыхание было мелким и прерывистым.
        Затем послышался голос Гретхен. Голос Гретхен, донесшийся с берега. Голос Гретхен, все приближающийся.
        - Мэри?
        Теодор выругался и отпрянул. Секунду Мэри лежала, чувствуя себя брошенной. Затем, испытав приступ паники, неуклюже сунулась Теодору за спину, схватила планшет, затем нашла и надела шляпку. А потому минутой позже Гретхен, перешедшая через дюну, застала Мэри, быть может, чуть растрепанной, но занятой рисованием, а брат сидел в нескольких ярдах и таращился на нее по мере того, как она приближалась и смотрела на них неподвижным взглядом змеи, готовой ужалить.
        - Привет, Гретхен, - спокойно сказала Мэри. - Может, сводишь Теодора прогуляться, пока я не дорисую?
        Они вернулись в гостиницу далеко за полдень. Говорили мало. Но стоило им войти, как один из постояльцев сообщил об утренних беспорядках на Манхэттене. Новости пришли с дневным паромом.
        - Что случилось? - спросил Теодор.
        - Напали на призывной пункт, что на Сорок седьмой. Очевидно, подожгли.
        После ужина хозяин сказал, что днем беспорядки продолжились. Он узнал об этом в отеле напротив. Вспыхнуло несколько пожаров.
        - Телеграф не работает, - доложил он, - поэтому мы не знаем подробностей. Возможно, ничего страшного не произошло.
        День выдался жаркий и душный. Здесь благодаря ветру с моря духота не особенно ощущалась, однако на улицах Нью-Йорка наверняка было тяжко. А после ужина она начала угнетать даже на здешней веранде.
        Немного позже Гретхен отлучилась в номер.
        - Я собираюсь прогуляться к морю, - объявил Теодор, извлекая сигару.
        - Я тоже пойду, - сказала Мэри.
        На пляже было тихо.
        - Жаль, что Гретхен пришла, - сказала Мэри.
        - Да, - кивнул Теодор.
        - Вы останетесь еще на несколько дней?
        - Хотелось бы. Правда, меня ждет работа в ателье.
        Мэри издала неопределенный сочувственный звук.
        Они уставились на воду. Облака собирались в тучи, обещая дождь и облегчение от жары.
        - Посмотрим, что принесет день завтрашний, - сказал Теодор.
        Тем вечером Гретхен и Мэри легли как обычно. Гретхен ни слова не сказала о Теодоре. Мэри, едва погас свет, почувствовала, что вот-вот разрыдается. Она была рада начавшемуся дождю, который стучал в окно и заглушал звуки.
        Проснувшись посреди ночи, Мэри обнаружила, что Гретхен нет в номере. Она немного выждала. Мертвая тишина. Тогда она встала с постели и подошла к окну. Дождь перестал, снова горели звезды. Выглянув, Мэри сперва ничего не заметила. Потом различила бледную тень, двигавшуюся по полоске травы. Это была Гретхен в ночной рубашке, расхаживавшая взад и вперед у кипы кровельной соломы.
        Мэри не захотела окликать ее, боясь перебудить весь дом. Она тихо выскользнула из номера, спустилась вниз и вышла наружу.
        - Что ты делаешь? - прошептала Мэри. - Ты вся промокнешь!
        - Мне не спится, - ответила Гретхен. - Я беспокоюсь.
        - О чем?
        - О детях. С этими пожарами в городе…
        - Так говорили же, что ничего серьезного.
        - Они не знают. Отсюда город даже не видно.
        У Мэри екнуло в груди, но она осеклась лишь на пару секунд.
        - Ты хочешь съездить домой, просто спокойствия ради?
        - Да, об этом я и думала.
        - Сядем на утренний паром, - сказала Мэри. - Если все в порядке, то всегда можно вернуться.
        - Да.
        - Тогда иди ложись, пока не простыла.
        Первый паром отходил только в середине утра, но все трое заранее явились в Пойнт и ждали там - Теодор настоял на том, чтобы сопровождать их. Паром опаздывал. Они провели в ожидании час. Потом второй. Затем пришел какой-то человек, который сказал, что парома не будет, и они отправились обратно в гостиницу разузнать новости.
        - На паром напали и, вероятно, подожгли, - сказал им хозяин. - Из Бруклина только что прибыл человек с бумагами. В городе творится бог знает что. Всюду пожары. Послали за войсками к президенту Линкольну.
        - А телеграмму в город можно отправить? - спросил Теодор.
        - Боюсь, нет. Все телеграфные линии уничтожены. Вам безопаснее быть здесь.
        - Мне нужно в город, - сказала Гретхен. - Там мои дети.
        - Я могу раздобыть повозку, и вы доберетесь до Бруклина, - предложил хозяин, - но вам грозят неприятности.
        Он сумел сделать лучше, и через полчаса они сидели в двуколке, влекомой резвым пони. К середине дня уже пересекали Бруклинские высоты, с которых открывался вид на город.
        Горело везде. Дым поднимался из десятка районов. Нетронутым выглядел только Финансовый квартал, благо точно напротив конца Уолл-стрит на Ист-Ривер стояла канонерка. Пусть пламя ада охватит весь город, но обитатели Уолл-стрит постараются обезопасить свои капиталы. Когда троица добралась до парома, новости оказались еще хуже.
        - Половину черных кварталов спалили дотла, - сообщил паромщик. - Ниггеров поубивали без счету. По всему Ист-Сайду стоят баррикады. Богачей тоже ищут. Никто из купцов не смеет выйти на улицу, разграбили даже «Братьев Брукс».
        - Я хочу переправиться, - сказала Гретхен.
        - Если кому и ехать, то мне, - возразил Теодор. - А вы оставайтесь тут.
        - Я поеду к моим детям, - твердо ответила Гретхен.
        - А я с тобой, - подхватила Мэри.
        - Да никто вас не повезет, - сказал паромщик. - Они уже уничтожили половину паромов и отрезают железные дороги. Мятежники вооружены, там идет война.
        Они обошли причал. Никто их не брал. С наступлением вечера Мэри сказала:
        - Нам лучше поискать какой-нибудь ночлег.
        Но Гретхен словно не слышала.
        Они увидели столб пламени, взвившийся в районе Бауэри, где жили дети Гретхен. Гретхен ахнула, а Теодор помрачнел. Мэри решила, что правильнее будет помолчать.
        Солнце угрюмо садилось в бухту, когда к ним подошел какой-то старик.
        - Я достал лодку. Там моя жена. - Он указал в направлении Саут-стрит. - Я отчалю, когда стемнеет, и вас захвачу, если хотите.
        Им было странно пересекать Ист-Ривер на веслах под покровом ночи. Впереди царила тьма, в большинстве домов позакрывали ставни. Не горело и большинство газовых фонарей, хотя опасный газ, несомненно, просачивался. Над городом стояло зарево пожаров, с реки было слышно потрескивание и чувствовался запах дыма.
        Однако на набережной Саут-стрит уже стало тихо, и им удалось причалить и выбраться из лодки. Теодор дал старику несколько долларов. Несмотря на протесты Гретхен, ее уговорили отправить на Бауэри Теодора, а самой пойти с Мэри в салун Шона, до которого было недалеко.
        - Если где и есть безопасное место, то это у Шона, - уверенно заявила Мэри.
        Шон как раз запирал дверь, когда они дошли до салуна. Он быстро втолкнул их внутрь, не сильно обрадованный визитом.
        - Я-то думал, что вы на Кони-Айленде и вам ничего не грозит, - раскипятился он. Но проявил понимание. - Мать спешит к детям, - сказал он Гретхен и пожал плечами. - Что тут поделаешь?
        Через полчаса пришел Теодор. Дети были у дедушки и бабушки.
        - Я могу тебя отвести без всяких проблем, - сказал он сестре.
        Уходя, он мягко обратился к Мэри:
        - Мы еще поговорим, Мэри, когда все закончится.
        - Возможно, - сказала она.
        Он не отступится. Если она появится в ателье, то уж наверняка. Но на Кони-Айленде было одно, а теперь в городе - другое. Она вернулась в привычный мир. Ладно, там будет видно.
        Сейчас же главным было понять: куда ей податься сию секунду?
        - Побудь-ка ты здесь, - сказал Шон. Когда она выразила желание отправиться в Грамерси-парк, он повторил: - Я не знаю, что там творится, а здесь, с родными, тебе всяко будет спокойнее.
        Но ее семьей стали Мастеры, хотя она этого не сказала, а просто заявила, что все равно пойдет к Мастерам. Шон нехотя взялся ее проводить. Подбираться к Грамерси-парку пришлось осторожно, и когда они достигли Ирвинг-плейс, стало ясно, что там состоялись столкновения. Все было усыпано битым стеклом и мусором. Шон слышал, что на Двадцать первой улице, находившейся с северной стороны площади, построили баррикаду. Когда они зашли с запада, дорогу им преградил патруль, но не мятежников, а жителей Грамерси-парка, вооруженных револьверами и мушкетами. Эти люди не знали Шона, но один узнал Мэри. Он настоял, чтобы она простилась с братом на пропускном пункте, лично довел ее до двери Мастеров и разбудил их. Шон подождал, пока не убедился, что она в безопасности.
        Из спальни сразу вышла сама миссис Мастер. Она отвела Мэри в кухню и заставила выпить горячего шоколада.
        - Теперь шагом марш в постель, Мэри, - скомандовала она. - О приключениях расскажешь утром.
        Но утром Мэри не рассказала о приключениях. Было ли дело в жаре, пережитом потрясении или в чем-то другом, ночью у нее началась лихорадка. К утру ее трясло, она горела. Миссис Мастер лично ухаживала за ней, заставляла пить и клала на лоб холодные компрессы.
        - Не разговаривай, Мэри, - сказала она, когда та попыталась поблагодарить. - Мы только рады, что ты благополучно вернулась.
        А потому Мэри не знала о поджогах и убийствах, которые продолжались в тот день по всему городу. Ей не было известно о том, что насилие охватило причал в Бруклине, где она побывала, и что на Ист-Ривер произошли многочисленные убийства. Только утром в четверг, когда жар спал и она почувствовала голод, ей рассказали, что прибыли наконец войска, что по мятежникам открыли огонь, а сам Грамерси-парк защитили гаубицами.
        Ужасный Призывной бунт 1863 года подходил к концу.
        Днем горничная принесла Мэри суп, села в изголовье и принялась рассказывать о том, что случилось в отсутствие Мэри: про то, как пропал мистер, а потом и миссис Мастер, и как та спасала приют, и как ее саму спасли мистер Мастер и абортистка мадам Рестелл. Новости были настолько удивительны, что Мэри села в постели.
        - А с тобой-то что было? - спросила горничная.
        - Со мной? - отозвалась Мэри. - О, ничего. Ничего особенного.
        «Лунная соната»

1871 год
        Успешная карьера Теодора Келлера за те восемь лет, что прошли с посещения Кони-Айленда, объяснялась преимущественно двумя обстоятельствами. Первое заключалось в том, что в конце лета ужасных бунтов он решил лично запечатлеть последние этапы Гражданской войны. Вторым было покровительство Фрэнка Мастера.
        И тем не менее сейчас, теплым октябрьским днем накануне открытия важнейшей в его жизни выставки, в блистательной галерее у Астор-плейс, которую по случаю снял Мастер, он был готов рассориться со своим благодетелем.
        - Вы все погубите! - гневно выкрикнул он.
        - А я вам говорю, что поступить нужно именно так, - твердо возразил Мастер.
        У них уже произошел один спор. Теодор был не против, когда Мастер предложил включить в экспозицию портрет Лили де Шанталь. Но когда покровитель предостерег его от показа фото мадам Рестелл, Теодор пришел в бешенство.
        - Это один из лучших моих портретов! - вознегодовал он.
        Портрет мадам Рестелл был шедевром. Он пришел к ней в дом, нашел огромное кресло с резным узором и усадил ее, как Клеопатру на трон. Ее бычье лицо воинственно обратилось к камере, ужасное, как у Минотавра. Даже лик генерала Гранта, рядом с которым был размещен ее портрет, рисковал слететь со стены.
        - Тео, - сказал ему Фрэнк Мастер, - эта женщина приобрела столь дурную репутацию, что по соседству с ней не продать и участка земли - на Пятой авеню, между прочим! Никто не желает там жить. Если вы выставите ее портрет, то растеряете всех заказчиков.
        С этим нехотя согласилась даже Хетти Мастер. Мадам же Рестелл рассвирепела, узнав, что выставка пройдет без нее.
        А нынче Мастера волновали соображения политики.
        - Будьте осторожны, Тео, - сказал он. - Я не хочу, чтобы вы навредили себе.
        Его совет был, наверное, разумен, но Теодор плевать хотел на это и отказался от перестановок.
        - Я передаю правду жизни, как всякий художник, - заявил он.
        В этом смысле он приобрел неожиданного союзника - Хетти Мастер.
        - Он совершенно прав, - сказала она мужу. - Пусть выставляет любые фотографии, какие хочет. За исключением, может быть, мадам Рестелл, - чуть нехотя добавила она.
        Но в бешенство Теодора привело неожиданное послание от Мастера, которое прибыло сегодня, когда экспозиция была уже готова. Не помогло и личное прибытие покровителя в галерею. Совсем наоборот.
        - Вы только подумайте! - проникновенно воскликнул Фрэнк. - Повесьте все три на одну стену. Босс Твид будет слева, Томас Наст - справа, а ниже - тот самый снимок городского суда. Или выше, если угодно, - сжалился он.
        - Но в этих работах нет ничего интересного, - возразил Теодор.
        Среди тысяч фотографий в его коллекции эти три безупречно отражали действительность, но не больше.
        - Теодор, - произнес Мастер терпеливо, словно разговаривая с ребенком, - Босса Твида сегодня арестовали.
        Если Таммани-холл умел делать деньги на Нью-Йорке, то про Босса Твида говорили, что он вознес тонкое искусство откатов на небывалые высоты. Не то чтобы он занимался чем-то мудреным. Совместно с Суини, членом комиссии по паркам, финдиректором Коннолли и мэром Оуки Холлом он сформировал шайку, ведавшую городскими подрядами. Но если раньше контракт на десять тысяч долларов прирастал еще одной-другой тысячей, то эта клика, благо подмяла под себя решительно все, ощутила свое право требовать много больше. И вот уже более десяти лет стоимости контрактов возрастали впятеро, вдесятеро и даже стократно. Затем подрядчику платили, щедро накидывая сверху, а колоссальный остаток делили между собой.
        Самым выдающимся предприятием стало строительство здания суда за Сити-Холлом. Оно возводилось уже десять лет, и конца этому не было видно. В достроенном виде оно, несомненно, должно было стать одним из виднейших зданий в городе - настоящим дворцом в лучшем неоклассическом стиле. Но шайка не спешила завершать строительство, так как это архитектурное великолепие превратилось в золотую жилу. Наживались все - во всяком случае, все многочисленные друзья шайки. Скромные ремесленники, получившие там подряды, успели разбогатеть. Никто не знал, сколько миллионов вбухали в это здание: новый суд уже обошелся дороже, чем недавно приобретенная Аляска.
        Однако пресса приступила к серьезным нападкам на шайку только два года назад. Но, начавшись, атака повелась двояко: «Нью-Йорк таймс» занялась словесной, а журнал «Харперс уикли» - карикатурной, в блистательном исполнении Томаса Наста.
        Именно его карикатур Босс Твид боялся пуще всего. Он заявил, что читать-то его избиратели, может быть, и не умеют, но рисунки понятны всем. Он даже попытался подкупить Наста, предложив ему полмиллиона долларов. Но ничего не вышло. И вот наконец Босса Твида арестовали.
        Теодор был не очень доволен портретом Твида, который изготовил пару лет назад. С его высоким покатым лбом и бородой тот мог сойти за любого тучного, солидного политика, хотя косой свет отчасти выявил в его лице агрессию и алчность. Фотосессия Наста понравилась Теодору гораздо больше. Они были примерно одного возраста, и оба происходили из немецких семей. У смышленого карикатуриста было удивительно гладкое, круглое лицо, которое он украсил пушистыми усами и стильной эспаньолкой. Но Теодор считал, что ему удалось передать и живой, насмешливый характер молодого человека.
        Что касалось снимка здания суда, то растущее строение было показано неплохо, но не представляло собой ничего интересного.
        - Это привлечение внимания общественности, и не больше, - расстроился он.
        - Внимание общественности полезно для вашего бизнеса, - ответил Фрэнк.
        - Знаю. Но неужели вы не понимаете, что произойдет? Люди заметят портреты Твида только потому, что его имя на слуху, и пройдут мимо действительно важных работ.
        - Сначала сделайте себе имя, - сказал покровитель, - а остальное приложится.
        - Нет, я не буду этого делать.
        - Теодор, я настоятельно вас прошу. Все работы, какие вам хочется показать, будут выставлены. Обещаю вам, люди увидят. - Он немного помолчал. - Мне это очень важно.
        Сказано было доброжелательно, но Теодор не мог не уловить угрозу. Если он рассчитывает на дальнейшую поддержку Мастера - на средства, выделяемые на выставку, и на потенциальных клиентов, - ему придется выставить эти фотографии. Такова была цена. Другой вопрос, заплатит ли он?
        - Сейчас четыре, - сказал Мастер. - Я вернусь в шесть, к открытию.
        - Я подумаю, - ответил Теодор.
        - Будьте добры.
        Следующие полчаса он размышлял. Хорошо бы прогуляться на мыс, но Теодор не мог отлучиться, потому что условился еще об одной встрече. Он надеялся, что она скоро придет.
        Путь от Грамерси-парка до галереи не отнял много времени у Мэри О’Доннелл. Она могла пойти и вечером, с Мастерами, - именно это и предложила миссис Мастер. Но даже зная, что рядом будет Гретхен, Мэри чувствовала, что окажется не в своей тарелке среди модной публики. Гораздо лучше, если Теодор устроит ей частную экскурсию. С Теодором всегда хорошо.
        В конце концов, они были любовниками.
        Недолго. Тем летом 1863 года, когда разразился Призывной бунт, она твердо решила к нему не ходить. Ей было ясно, что за соблазнением на берегу Кони-Айленда не скрывалось ничего серьезного. Она не расстраивалась. В городе же мигом возобновилась ее обычная жизнь у Мастеров, и через неделю ей даже показалось, что Теодор изглаживается из памяти.
        Поэтому она уверила себя, что действовала сугубо по капризу, когда однажды в начале августа, в субботу, получив выходной и не имея других дел, заглянула в его ателье на Бауэри.
        Он как раз заканчивал обслуживать какого-то молодого человека, когда она вошла. Учтиво поздоровавшись, как с очередной клиенткой, Теодор предложил ей подождать в большой студии. Мэри присела на диван, затем встала, чтобы взглянуть на книги на столе. Стихов там не оказалось, только газета и зачитанный экземпляр «Алой буквы» Натаниэля Готорна. Книгу она читала, так что удовольствовалась газетой. Она услышала, как молодой человек покинул ателье, а Теодор взялся за оборудование.
        Потом он вошел и с улыбкой остановился:
        - Я думал, вы не придете.
        - Проходила мимо, - ответила Мэри. - Я же сказала, что загляну.
        - Это был последний клиент на сегодня. Не хотите перекусить?
        - Если вас это не затруднит, - сказала она и встала.
        - Мы сходим куда-нибудь немного позже… - Он подошел к Мэри и начал ее целовать.
        Их роман продлился до конца того месяца и весь следующий. Конечно, она могла видеться с ним только в определенное время, но они, проявив толику изобретательности, на удивление легко преодолели препятствие. Они отправлялись на прогулки, когда у нее бывал выходной; он водил ее на концерты, в театры или куда ей еще хотелось. При этом он исправно знакомил ее с искусством фотографии, растолковывал правила композиции и освещения; она же открыла в себе природную склонность к такого рода вещам и очень скоро научилась определять, какие работы лучшие, а иногда - как был достигнут эффект.
        Она знала, что он не женится на ней. Она даже не была уверена, что хочет этого. Но она видела, что интересна ему и вызывает в нем страсть.
        Гретхен они ничего не сказали.
        В середине сентября ее навестил Шон. Они отправились прогуляться по Грамерси-парку.
        - Так что у тебя с Теодором Келлером? - спросил он.
        - Не понимаю, о чем ты.
        - Прекрасно понимаешь. Я знаю все, Мэри.
        - Шон, ты следишь за мной, что ли? Мне уже почти тридцать. Тебе больше нечем заняться?
        - Не важно, откуда я знаю. Я не позволю морочить голову моей сестре.
        - Боже, Шон, а скольким ты сам заморочил голову?
        - Они не мои сестры.
        - Ну так это мое дело, а не твое.
        - Я могу устроить, чтобы с ним разобрались.
        - О господи, Шон! Даже думать не смей!
        - Ты любишь его?
        - Он очень хорошо со мной обходится.
        - Если будет ребенок, Мэри, ему придется жениться. Иного я не допущу.
        - Шон, не вмешивайся в мою жизнь. Мое участие не меньше, чем его. Если ты не угомонишься, то видеть тебя больше не хочу. Я не шучу.
        Шон помолчал, затем заговорил снова, но уже мягко:
        - Мэри, если ты попадешь в беду - приходи ко мне. Для тебя в моем доме всегда есть место. Пообещай мне только одно: ты не избавишься от ребенка. Ни в коем случае. Я позабочусь о нем.
        - Не прикасайся к Теодору, он ни в чем не виноват. Дай мне слово.
        - Как пожелаешь.
        Она исстрадалась в октябре, когда Теодор решил отправиться на поля сражений. Но ему не показала. Она поняла и то, что пусть уж лучше уйдет сейчас, пока она не привязалась к нему настолько, что расставание будет слишком мучительным.
        Через неделю после его отъезда она заподозрила, что беременна. В период этой неопределенности она так перепугалась, что не могла сосредоточиться на хозяйстве, и часто вспоминала слова Шона. Но все, к ее облегчению, обошлось.
        Теодора не было много месяцев, а когда он вернулся, она решила, что, как бы ни был велик соблазн, они останутся просто друзьями. Видит бог, подумала она, он обязательно найдет другую, если уже не нашел.
        И они остались друзьями. Она так и не завела себе нового любовника и не встретила достойного жениха. Но у нее сохранились воспоминания, которыми она гордилась.
        Ей даже удалось ему помочь. Когда Теодор обмолвился, что ищет покровителя, именно Мэри попросила Фрэнка Мастера взглянуть на его работы. Это было пять лет назад, и с тех пор Мастер показал себя отличным меценатом, снабжая Теодора заказами и помогая ему обзавестись связями, - делал все, о чем только может мечтать художник. А когда Теодор сказал, что ему нужны журналисты для освещения открытия выставки, она даже заставила Шона поговорить кое с кем из газетчиков.
        Сейчас же, видя, как разъяренный Теодор расхаживает взад и вперед, Мэри выведала у него все. Осмотрев работы и выразив восторг, она деликатно заметила:
        - Если повесить Босса Твида и Наста вон туда, - она указала на свободный участок стены, - то выйдет не так уж плохо.
        - Наверное, ты права, - проворчал он.
        - Сделай это ради меня, - попросила она.
        Тем вечером на открытие собралась большая толпа. Все, разумеется, пошли поглазеть на портреты Твида и Наста, но Фрэнк Мастер оказался прав: публика осмотрела и другие работы, задерживаясь у лучших.
        Поэтому Теодор почти успокоился после того, как поздоровался с сестрой и перебросился словом со всеми, кому его представили Мастеры. Почти, но не полностью. Одна особа до сих пор не прибыла. Особа, которая будет иметь исключительную важность. Если появится.
        Это был репортер «Нью-Йорк таймс». Шон О’Доннелл пообещал, что он придет, но в семь часов его все еще не было. Как и через десять минут. И только почти в половине восьмого к Теодору приблизился Мастер, шепнувший:
        - По-моему, это он.
        Хорас Слим был тихим человеком за тридцать, с тонкими усиками и печальными глазами. Он вежливо поздоровался с Теодором, и хотя ничего такого не сказал, что-то в его поведении выдавало, что он находится здесь сугубо по поручению и уйдет сразу, как только соберет материал для небольшой заметки.
        А Теодор нуждался в большем. Впрочем, он взял себя в руки. Он знал: напирать не след и остается надеяться на лучшее. Однако ему уже приходилось общаться с журналистами, и он был не без лукавства. Отвесив гостю короткий профессиональный поклон, Теодор спокойно произнес:
        - Мистер Слим, я проведу вас и все покажу.
        Экспозиция занимала несколько помещений и была выстроена тематически. Теодор уже решил начать с портретов, но сразу к Боссу Твиду не пошел. В конце концов, у него имелись кое-какие знаменитости. Имена, которые окажутся неплохим подспорьем для журналиста.
        - Вот президент Грант, - начал показывать он. - А вот генерал Шерман. И Фернандо Вуд.
        Слим покорно всех отмечал. Были портреты крупных городских купцов на фоне архитектурных шедевров, оперной дивы и, конечно, Лили де Шанталь. Возле нее Теодор задержался.
        Он отлично понимал, почему Фрэнк Мастер предложил сделать портрет Лили де Шанталь, хотя был не настолько глуп, чтобы расспрашивать. Его подозрения укрепились десять минут назад, когда он услышал сухую реплику Хетти Мастер:
        - Она выглядит намного старше, чем в действительности.
        Портрет был превосходным, с театральным задником в качестве фона.
        - Я снял ее на сольном концерте в прошлом году. Вы там были?
        - Не уверен.
        - Примечательное событие, весьма светское. Возможно, достойное упоминания.
        Слим взглянул на другие портреты и записал еще пару имен. Все имена были тщательно отобраны для привлечения новых клиентов. Затем Теодор подвел Слима к портретам Босса Твида и Томаса Наста, а также к фото здания суда.
        - Своевременно, - изрек мистер Слим, быстро сделав пометку.
        - Полагаю, что да, - подхватил Теодор. - На них смотрели.
        - Будет хорошим началом для статьи.
        - Если только вы этим не ограничитесь.
        - У вас есть другие интересные личности? - тихо осведомился журналист.
        Теодор быстро взглянул на него. Может быть, эти печальные глаза знали больше, чем выдавали? Известно ли Хорасу Слиму про мадам Рестелл?
        - Все, кого я снимаю, интересны, - осторожно ответил Теодор. Но лучше снабдить этого малого историей. - Я расскажу вам, чьего портрета здесь не хватает, - предложил он. - Авраама Линкольна, выступающего с речью в Геттисберге.
        В конце того лета, когда вспыхнул Призывной бунт и Теодор решил покинуть Нью-Йорк ради полей сражений, осуществить последнее можно было лишь одним способом. И этим занимался Мэтью Брэди[45 - Один из самых знаменитых американских фотографов ХIХ в. Наиболее известные работы - портреты знаменитостей и фотографии Гражданской войны. Ему приписывают звание отца фотожурналистики.]. У Брэди был государственный подряд. Он организовывал выезд и даже предоставлял специальный экипаж, преображенный в передвижную темную комнату. И вот в ноябре 1863 года Теодор и еще несколько фотографов оказались в Пенсильвании близ Геттисберга, где только что соорудили новое кладбище для героев, павших в великой битве, которая состоялась всего несколькими месяцами раньше.
        В ее значении к тому времени мало кто сомневался. К июлю месяцу обе стороны уже устали от войны, но Конфедерация еще наступала. Генералу Гранту так и не удалось взять мощные укрепления конфедератов в Виксберге, штат Миссисипи. Отважный генерал Ли и Джексон Каменная Стена атаковали вдвое большие силы Союза на реке Потомак, и хотя Джексон скончался, Ли со своей армией прошел через Мэриленд в Пенсильванию, угрожая как Балтимору, так и столице.
        Но четвертого июля Союз одержал двойную победу. Виксберг наконец пал к ногам Гранта, а войско Ли, проявившее беспримерную отвагу, было разбито и отогнано к Геттисбергу.
        Инициативу перехватил Север. Юг был открыт для широкого наступления.
        Не то чтобы война была выиграна. Ни в коем случае. Восстание в Нью-Йорке явилось, в конце концов, лишь крайним выражением уже повсеместного недовольства Союза войной. Воля Севера могла быть сломлена. Юг еще мог его одолеть. Это отлично понимало правительство в Вашингтоне.
        Тем более важным стало посвящение павшим нового кладбища. Организовали церемонию. Крупное событие для прессы. Звучная речь.
        Произнести последнюю доверили президенту Гарварда, величайшему оратору тех дней, и только потом - вероятно, из соображений этикета - пригласили самого Линкольна. Теодор вспомнил, что да, он и другие фотографы не были уверены, что Линкольн вообще прибудет.
        - Но он появился, - рассказывал Теодор теперь журналисту. - Собралась, знаете ли, огромная толпа: губернаторы, местные и все остальные. Наверное, тысяч пятнадцать. Линкольн, если не путаю, приехал с госсекретарем и Чейзом, секретарем казначейства. Сел со всеми и просто тихо сидел в своем неизменном цилиндре, так что нам его почти не было видно. Я наблюдал его в Куперовском институте, когда он еще был гладко выбрит, но с бородой увидел впервые. Так или иначе, играла музыка и проповедь произнесли, насколько я помню. А потом взял слово президент Гарварда. Ну и это была та еще речь, доложу я вам. Он выступил с размахом, проговорил два с половиной часа, а когда наконец закруглился, аплодисменты были громовыми. После этого пели псалмы. Затем встал Линкольн, и мы хорошенько его рассмотрели. Нам было ясно, что его речь не затянется, благо большая уже прозвучала, и наш брат фотограф приготовился действовать быстро. Но смею предположить, что вам известно, как это делается.
        В годы Гражданской войны фотосъемка была трудным делом. Снимки получали в трехмерном режиме: в двойную камеру одновременно помещали две пластины, по одной слева и справа. Стеклянные пластины приходилось быстро очистить, покрыть коллодием и после, все еще влажные, погрузить в нитрат серебра, а уж потом - в камеру. Время выдержки могло составлять всего несколько секунд, но пластины нужно было бегом отнести в передвижную темную комнату. Помимо того что люди могли пошевелиться во время выдержки, весь процесс был настолько громоздким, что съемка на поле боя становилась почти невозможной.
        - Я, будь оно проклято, схватился за свои влажные пластины, едва услышал первые слова его речи «Восемьдесят семь лет тому назад…». И управился вперед остальных, вставил пластины в камеру и был готов снимать, когда он произносил: «…и что правительство народа, управляемое народом и для народа, никогда не исчезнет с лица земли». Я еще ловил его в кадр, как он замолчал. И наступила тишина. Затем он посмотрел на кого-то из устроителей и что-то сказал. Как будто извинился - у него был обескураженный вид. А потом он сел. Все так удивились, что даже не сподобились толком похлопать. «Что это было?» - спросил меня сосед, все еще совавший пластины в камеру. «Бог весть», - ответил я. «Господи Исусе, - сказал он, - вот это скорость!» Сейчас, конечно, эта речь сделалась знаменитой, но тамошней публике, поверьте, это и в голову не пришло бы.
        - Значит, у вас нет фотографии с Геттисбергского выступления? - спросил Хорас Слим.
        - Нет, черт возьми! Ни у кого, насколько я знаю. Вы видели хоть раз фотографии с того знаменательного дня?
        - Хорошая история, - сказал журналист.
        - Позвольте показать вам Запад, - предложил Теодор.
        Возможность была превосходная. Правительственный заказ - фотографировать на Диком Западе и соблазнять снимками потенциальных переселенцев. Он поработал на славу. Роскошные панорамы, дружелюбные индейцы. Государственные мужи пришли в восторг. Внимание Фрэнка Мастера привлек очаровательный снимок, на котором была маленькая девочка-индианка, и он щедро заплатил Теодору за экземпляр.
        Но журналист утомился. Теодор заметил это и быстро отвел его в самый большой зал.
        - А здесь, - произнес он бодро, - находятся снимки, которые мне не велели показывать.
        Это были фотографии Гражданской войны.
        Никто уже не хотел вспоминать о Гражданской войне. Пока она длилась, все было наоборот. Когда суровый шотландец Александр Гарднер представил свой снимок «Дом снайпера-повстанца», тот сделал его знаменитым. Но через год после окончания войны его коллекция, мировая классика, не продалась.
        Еще был сам Брэди. Многие полагали, что он-то и запечатлел всю Гражданскую войну. В конце концов, его имя стояло на многочисленных снимках, полученных нанятыми им фотографами, - обстоятельство, порой вызывавшее у них негодование. Но справедливость требовала признать, что Брэди был пионером в этой области. В начале войны, когда конфедераты разгромили Союз при Булл-Ране, Брэди находился на поле боя и чудом избежал гибели.
        Брэди не был виноват в том, что у него ухудшилось зрение и он не смог в дальнейшем фотографировать сам. Но это он отобрал молодых энтузиастов, он оснастил их и обеспечил передвижными лабораториями - и все оплатил из собственного кармана. И что же он получил за это после войны? Финансовый крах.
        - Люди не хотят, чтобы им напоминали об этих ужасах, - сказал Теодор. - Как только закончилась война, они предпочли все забыть.
        Он слышал, что на Юге поражение восприняли настолько болезненно, что многие фотографы даже уничтожили плоды своих трудов.
        - Зачем же вы в таком случае показываете эти работы? - спросил Хорас Слим.
        - По той же, осмелюсь сказать, причине, по которой вы пишете, - ответил Теодор. - Долг журналиста и фотографа - запечатлевать события: говорить правду и не давать людям забыть.
        - Вы имеете в виду ужасы войны - убийства?
        - Не совсем. Это, разумеется, важно, мистер Слим, но их уже осветили другие.
        - Например, Брэди.
        - Именно так. В шестьдесят втором, когда завязались самые страшные бои и генерал Грант вошел в Теннесси, Брэди приставил к нему фотографов. Они засняли резню при Шайло. Ребята Брэди находились в Виргинии тем летом, когда Джексон Каменная Стена и генерал Ли спасли от разрушения Ричмонд. Они были в Кентукки, когда конфедераты нанесли ответный удар, и в Мэриленде, который пал, когда Ли повернул обратно на Антиетам. Вы помните грандиозную выставку, которую Брэди устроил после Антиетама и показал миру, как выглядело поле боя после той страшной бойни? Меня удивило, сэр, что эти фотографии не положили конец войне. - Теодор покачал головой. - Фотографы Брэди были и возле Геттисберга следующим летом, но меня там не было: я встал в их ряды лишь парой месяцев позднее. Поэтому моя задача была, наверное, иной. Так или иначе, вот мой труд. - Он указал на стены, увешанные фотографиями.
        Журналист задержался, чего и добивался Теодор. Первый снимок, который его заинтересовал, был снабжен подписью: «Река Гудзон». На нем фигурировала нью-йоркская улица, изображение было зернистым и тусклым. Через пару кварталов она кончалась, сменяясь обширным пустым пространством, которое явно было Гудзоном, хотя сама вода не просматривалась.
        - Призывной бунт?
        - Верно. Третий день. Среда.
        - А почему «Река Гудзон»? Реку почти не видно.
        - Потому что так зовут человека.
        На снимке был только один человек. Почерневший куль, висящий на дереве. Почерневший потому, что был сожжен после линчевания. Сгорел почти дотла.
        - Его звали Гудзон Ривер?
        - Да. Он работал в салуне у Шона О’Доннелла.
        - Я знаю его.
        - О’Доннелл спрятал его в погребе и даже не знал, что он вылез. Думает, что тот выпивал внизу или просто истомился, так как просидел там три дня. Так или иначе, юный Гудзон выскользнул наружу. Должно быть, он обошел Бэттери-парк и подался в Вест-Сайд. Там-то его и сцапали. В тот день схватили много чернокожих. Вздернули на суку и подожгли.
        Хорас Слим ничего не сказал и проследовал дальше.
        - Эта какая-то странная, - заметил он, остановившись перед другой фотографией. - Что это такое?
        - Эксперимент, вообще говоря, - пояснил Теодор. - В то время я был при армии генерала Гранта. Снимок сделан через увеличительную линзу.
        - Я вижу. Но что на нем?
        - Кусок свинца. Пуля. Но я разрезал ее, чтобы показать внутреннее устройство. Посмотрите, она не сплошная, а с выемкой в задней части. Изобретение француза по имени Минье - вот почему ее так и называют: пуля Минье. Вы наверняка знаете, что из старого гладкоствольного мушкета в цель толком не попасть, зато винтовка со спиральными бороздками в канале ствола заставляет пулю вращаться, и убойная сила на дальней дистанции значительно возрастает.
        - А выемка зачем?
        - Под давлением пороховых газов задняя часть пули расширяется, так что она сцепляется с нарезкой ствола. Эта крохотная полость убила многие тысячи.
        - Гениально. Я имею в виду фотографию. - Журналист сделал шаг. - А это что за рваные сапоги?
        - Мне показал их генерал Грант - лично и с отвращением. Они поступили из Нью-Йорка. Можно подумать, что им много лет, коли так развалились, но им нет и недели.
        - Понятно. Дрянной товар.
        Это был один из крупнейших скандалов военного времени. Барышники, в том числе многие из Нью-Йорка, заручились подрядами на поставки для армии и направили в войска низкокачественные товары - мундиры, которые расползались, и, хуже всего, обувь, которая казалась кожаной, но на самом деле была из прессованного картона. Она развалилась после первого дождя.
        - Вот это может вас заинтересовать, - обронил Теодор, подводя журналиста к очередной работе, где были сняты два плаката. - Я подобрал их в разных местах и повесил рядом. - (На обоих расписывалось жалованье для вступивших в войска Союза.) - Вы наверняка помните, с какой неохотой наш штат брал в армию чернокожих. Но к концу войны черные войска Союза оказались, конечно, на высоте и среди лучших.
        Плакаты были весьма откровенны. Белым рядовым сулили тринадцать долларов в месяц и три с половиной на вещевое довольствие. Черным - соответственно десять и три.
        - И что вы желаете этим сказать? - осведомился журналист. - Хотите шокировать?
        - Нет, - возразил Теодор, - просто немного иронизирую. Напоминаю, если угодно. Смею сказать, что многие белые солдаты считали эту разницу справедливой, - в конце концов, белые семьи нуждались в большем, потому что жили лучше.
        - Это не каждому понравится, - заметил Слим.
        - Знаю. Поэтому друзья отсоветовали показывать эти работы. Но я послал их к дьяволу - конечно, дружески. Документ есть документ, мистер Слим. Он предназначен для вас, журналиста. И для меня. Если мы не расскажем правду, как ее видим, то мы ничто, - улыбнулся Теодор. - Позвольте показать вам пейзаж.
        Это был единственный пейзаж в военном разделе - на самом деле три пейзажа, объединенных в панораму. Ниже стояла подпись: «Марш через Джорджию».
        - Осенью шестьдесят четвертого я вернулся в Нью-Йорк. Грант тогда застрял в Виргинии, а война снова стала настолько непопулярной, что большинство сомневались в победе Линкольна на выборах, - потерпи он поражение, демократы заключили бы с Югом мир и конфедераты могли бы праздновать победу. Но потом Шерман взял Атланту, и все изменилось. Союз начал снова одерживать верх, Линкольна переизбрали, а Шерман совершил свой великий бросок от Атланты до океана. Туда отправился мой знакомый, отличный фотограф по имени Джордж Барнард, и я поехал с ним. Вот откуда взялись эти снимки.
        - «Марш через Джорджию», - повторил Хорас Слим. - Прекрасная песня.
        - Да. А знаете, кто ее ненавидит? Сам Шерман. Просто на дух не переносит.
        - Ее исполняют при каждом его появлении.
        - Знаю, - покачал головой Теодор. - Вдумайтесь в ее слова, сэр. - Он негромко запел: - «Ура, ура, праздник с нами! Ура, и свободное знамя!» - Он посмотрел на журналиста. - Веселый мотивчик, согласны? А потому и презренный для тех, кто там побывал.
        - Ну уж рабы-то вам наверняка обрадовались. Разве нет?
        - Да… Как ликовали черномазые, когда услышали эту бравурную песнь! Рабы приветствовали Шермана как освободителя. А тот, когда выступал, не испытывал к ним интереса, но в дальнейшем обрел понимание и много чего для них сделал. Но следующие строки… «Как кулдыкали индюшки, пойманные нами; как батат пускал побеги прямо под ногами…»
        - Поэтическая вольность.
        - Вздор, сэр. Будьте покойны, мы забрали все продовольствие, какое могли пустить в дело. Мы опустошили этот чудесный край. Но все, что еще осталось, мы уничтожили. Это было сделано умышленно, это было жестоко, и надо видеть размах содеянного, чтобы поверить. Таково было намерение Шермана. Он считал это необходимым. «Тяжелый опыт» - так он выразился. Я не говорю, что он был не прав. Но радости там, уверяю вас, не было и в помине. Мы уничтожили все фермы, выжгли все поля и сады, чтобы южане голодали. - Он выдержал паузу. - Вы можете процитировать соответствующий куплет?
        - «Мы расчистили пути для свободы без обмана: шестьдесят и триста миль, аж до брега океана».
        - Правильно. Огромная опустошенная территория, выжженная земля. Полное разорение. Шестьдесят миль в ширину, сэр, и триста в длину. Вот что мы сделали с Югом. Во всей истории войн я не знаю события более страшного. А какой-то проклятый, жалкий дурак превратил его в популярную песенку. - Он показал на пейзаж. - Вот как это выглядело.
        Панорама и впрямь была широка. Было видно на мили до горизонта. На переднем плане - обугленные развалины усадьбы. А в остальном, сколько хватало глаз, - почерневшая пустошь.
        Осталось посетить еще одно помещение. Оно было самым маленьким, и в нем находились работы, не объединенные общей темой. Первым, что привлекло журналиста, оказалась фотография чернокожих, бредущих по железнодорожным путям вдоль сверкающей реки.
        - Мне нравится, - сказал он.
        - Ага! - искренне обрадовался Теодор. - Это из ранних, но я все равно ею горд.
        Там было несколько небольших снимков с изображением друзей и близких, в том числе замечательный портрет кузена Ганса, сидящего за пианино. Его красивые черты выхватывались мягким светом, льющимся из невидимого окна.
        На одной стене разместились три вида Ниагарского водопада, заказанные Фрэнком Мастером. Они поражали воображение: длительная выдержка добавила сложности водной пыли, вздымавшейся снизу, а ослепительно-ясное небо придавало картине неземной вид, приближая его к произведению живописи.
        - Гм! - произнес Хорас Слим. - Вам это здорово удалось.
        - Окупает аренду, мистер Слим, - усмехнулся Теодор. - Они, между прочим, превосходны в техническом смысле.
        Было несколько видов Нью-Йорка, включая резервуар на Пятой авеню. Его заказал Фрэнк Мастер.
        И теперь могло показаться, что экспозиция исчерпала себя, когда бы не маленькая, довольно темная фотография в углу. Хорас Слим подошел и наскоро глянул. Подпись гласила: «Лунная соната».
        Понадобилось несколько секунд, чтобы разобраться, что там такое. Снимок потребовал очень долгой выдержки, так как съемка велась при полной луне. Были видны траншея и часовой у полевого орудия, длинный ствол которого слабо поблескивал в лунном свете. Виднелись палатки и надломленное деревце.
        - Гражданская война?
        - Да. Но эта фотография не годится для другого зала. Она слишком личная, что ли. Возможно, я ее уберу.
        Журналист с печальными глазами кивнул, закрыл блокнот и сунул его в карман:
        - В таком случае я, пожалуй, откланяюсь.
        - Благодарю вас. Вы отметите меня?
        - Да. Не знаю, насколько пространно, это зависит от редактора, но у меня есть все, что нужно.
        Они направились к выходу.
        - Чисто из интереса и не ради корысти - какая история у этого темного снимочка?
        Теодор помедлил.
        - Это была ночь перед боем. В Виргинии. Наши ребята сидели в своих траншеях, а конфедераты - в своих, не более чем в паре бросков камня. Тишина была полная. Все заливал, как вы видели, лунный свет. В этих траншеях, по-моему, собрались люди всех возрастов. Мужчины средних лет, уже хорошо пожившие. И множество почти еще мальчишек. В лагере были и женщины, конечно. Жены и прочие. Я решил, что все скоро заснут, но у конфедератов какой-то парень затянул «Dixie»[46 - Американская народная песня, один из неофициальных гимнов южных штатов США.]. И вскоре песню подхватила вся траншея. Какое-то время они пели нам, значит, «Dixie», а потом умолкли. Наши ребята, естественно, не могли такого стерпеть, и вот несколько человек грянули «John Brown’s Body»[47 - Американская песня неизвестного автора, посвященная казненному аболиционисту Джону Брауну.]. Через пару секунд все наши позиции уже отвечали неприятелю и тоже, доложу я вам, пели на славу. А когда закончили, вновь наступила тишина. Затем из траншеи конфедератов донесся одинокий голос. Судя по звучанию, какого-то юнца. И он запел псалом. Двадцать третий. Я
никогда этого не забуду. У южан, как вам известно, всякая община хорошо владеет псалмопением. И вот они снова начали подтягивать всей траншеей. Мягко так, сентиментально и низко. И дело было, возможно, в лунном свете, но мне приходится признать, что ничего красивее я не слыхивал. Но я забыл, что многие наши ребята тоже умели петь псалмы. Об этом легко забыть, когда ежедневно слышишь в лагере площадную брань, но это так. И к моему изумлению, наши парни начали подпевать. И вскоре обе армии дружно пели по всем позициям, на миг освободившись от гнета обстоятельств и уподобившись единому подлунному братству. Потом они спели другой псалом, а после снова двадцать третий. И та тишина, которая установилась после этого, простояла всю оставшуюся ночь. Тогда-то я и сделал этот снимок. На следующее утро был бой. И еще до полудня, мистер Слим, как ни горько мне это признать, в этих траншеях почти не осталось живых. Они поубивали друг друга. Погибли, сэр, едва ли не все.
        На этих словах Теодор Келлер, застигнутый врасплох, вдруг умолк и был не в состоянии говорить еще минуту-другую.
        Снежная буря

1888 год
        За столиком в «Дельмонико» сидели трое. Фрэнк Мастер нервничал. Он не хотел идти. Вообще говоря, он чрезвычайно удивился, когда Шон О’Доннелл попросил его встретиться с Габриэлем Лавом.
        - Какого дьявола ему от меня нужно? - взвился он.
        Габриэль Лав был известной личностью, но они с Мастером вращались в разных кругах, и Фрэнк не желал иметь дела с таким человеком.
        - Просто придите и потолкуйте с ним, - ответил Шон. - Окажите мне такую любезность.
        Поскольку Фрэнк был многим обязан Шону, то нехотя согласился.
        По крайней мере, место было выбрано удачно. Ресторан «Дельмонико» раньше находился ближе к центру города, но потом заработал на пересечении Двадцать шестой улицы и Пятой авеню. Из него открывался вид на Мэдисон-парк и дальше, на старый особняк Леонарда Джерома. Фрэнку нравилось в «Дельмонико».
        Но прежде чем переступить порог, он повернулся к Шону и твердо сказал:
        - Учтите, О’Доннелл, что, если речь зайдет о чем-нибудь незаконном, я сразу уйду.
        - Все будет в порядке, - ответил Шон. - Доверьтесь мне.
        Шон О’Доннелл превратился в весьма элегантного человека. Лицо было гладко выбрито, еще густая шевелюра посеребрилась. Он щеголял в ладно скроенном жемчужно-сером костюме. Шелковый галстук был повязан безупречно, запонки сверкали бриллиантами. Туфли были начищены так, что трудно было представить, чтобы их владелец хоть раз в жизни прошелся мимо сточной канавы. Он смахивал на банкира. Да, он по-прежнему держал салун и время от времени наведывался туда, но не жил там уже больше двадцати лет. У него был дом в нижней части Пятой авеню - не роскошный особняк, но такой же большой, как у Мастера в Грамерси-парке. Шон О’Доннелл был богатым человеком.
        Как он этого достиг? Мастер отлично понимал как. Если Фернандо Вуд умел выкачивать из Нью-Йорка деньги, а его преемник Босс Твид из Таммани-холла превратил это занятие в искусство, то О’Доннелл сумел прилепиться поочередно к обоим и сказочно преуспел. Ему удалось скупить десятки зданий в неуклонно разраставшемся городе, которые он сдавал в аренду и перепродавал с огромной для себя прибылью. «Я никогда не связывался с откатами, - сказал Фрэнку Шон. Твид настриг с города миллионы долларов на этих подрядах. - Но он позволил мне вложить десять тысяч в его типографскую компанию». Затем Твид пустил через эту фирму всю городскую печать и взвинтил цены. «Вложив десять тысяч, я наварил за год семьдесят пять», - признался Шон.
        А когда Твида разоблачили и его приближенные оказались скомпрометированными, О’Доннелл стал одним из многих, кто, тайно разбогатев за эти годы, сумел замести следы и спокойно продолжить свой бизнес.
        И действие перенеслось на Уолл-стрит.
        Это была вотчина таких людей, как Габриэль Лав.
        Габриэль Лав был огромен. Он сел напротив Фрэнка Мастера, и его водянистые голубые глаза снисходительно уставились на визави. Большая белая борода ниспадала на объемное, упершееся в край стола пузо, как щедрый водопад.
        Мистера Габриэля Лава знали все. Он был похож на Санта-Клауса, а о его пожертвованиях на местную благотворительность ходили легенды. Он любил бывать в церкви, где распевал гимны тенором, близким к фальцету. Его карманы всегда были набиты леденцами для детворы. Дэдди Лав - Папочка Любовь[48 - Фамилия Лав (Love) в переводе с английского означает «любовь».] - так часто называли его люди. Конечно, пока не становились жертвами его гибельных финансовых операций. Тогда его называли Медведем.
        Габриэль Лав вежливо поздоровался с Мастером. Когда официанты принесли еду, он объявил, что прочтет молитву, и выполнил это с предельной проникновенностью. Затем предоставил Шону вести беседу, пока не прикончил целого цыпленка. И только после этого он обратился к Фрэнку:
        - Мистер Мастер, вы азартный человек?
        - Время от времени, - настороженно ответил тот.
        - Лично я полагаю, - сказал Габриэль Лав, - что человек с Уолл-стрит непременно азартен. Я видел, как люди весь день держали пари на то, какая капля на оконном стекле первой достигнет низа. - Он глубокомысленно кивнул. - Еще человек с Уолл-стрит алчен. Это не беда. Без алчности, доложу я вам, не будет цивилизации. Но человеку с Уолл-стрит недостает терпения возделать почву и начать дело. Он умен, но неглубок. Он вкладывается в фирмы, но его не сильно волнует, что они собой представляют и чем занимаются. Все, что ему нужно, - поставить на них. На Уолл-стрит всегда будет полно азартных молодых людей.
        - Молодых? - подал голос Шон. - А как насчет тех, Габриэль, которые постарше?
        - А! Ну так когда молодой взрослеет, он содержит семью, обрастает обязанностями. И меняется - такова человеческая природа. На улице видишь это сплошь и рядом. Ответственный человек держит пари не так, как раньше. Он действует иначе.
        - В каком смысле «иначе»?
        Габриэль Лав уставился на обоих, и взгляд его светло-голубых глаз ожесточился.
        - Уравнивает шансы, - отрезал он.
        Он знал, о чем говорит. Глядя на окладистую белую, обманчиво мирную бороду Габриэля Лава, Фрэнк понял всем своим существом, что пора уходить.
        Одно дело - Шон О’Доннелл. Шон мог убить, но только не союзника. Судьба уже давно повязала их через Мэри и многое другое. Шону он мог доверять. Но Габриэль Лав - это совершенно другое. Так ли ему нужно с ним связываться, в его-то годы?
        Мастеру было почти семьдесят три. Он выглядел моложе - большинство давало ему на десять лет меньше. Волосы поредели, усы стали белыми, но он еще был крепким, красивым мужчиной, чем немало гордился. Изо дня в день он ходил в свою контору, и если порой ощущал небольшую боль или стесненность в груди, то старался не обращать на это внимания. Если он стареет, то лучше об этом не знать.
        Зато Фрэнк наслаждался респектабельностью, заслуженной годами жизни и труда. Он сколотил приличное состояние и мог легко умножить его, не подвергаясь ненужному риску. Ему приходилось думать о внуках. А Габриэль Лав дал ему ясно понять, что намечается нечто мутное. Фрэнк начал вставать.
        - Джентльмены, - сказал он, - я слишком стар для тюрьмы.
        Но Шон О’Доннелл придержал его за руку:
        - Обождите, Фрэнк, ради меня и просто выслушайте предложение мистера Лава.
        Спустя неделю Лили де Шанталь покинула дальний округ на северо-западе Соединенных Штатов. Карета понесла ее в Грамерси-парк.
        Дакота. Еще не штат - неохватная дикая глушь. Но пару лет назад застройщик по имени Эдвард Кларк построил на западной окраине Центрального парка огромный многоквартирный дом, одиноко возвысившийся над Семьдесят второй улицей. Он нарек его «Дакотой». Похоже, у мистера Кларка была слабость к индейским названиям. Он уже построил другой многоквартирный дом, который нарек «Вайомингом», и надеялся дать название «Айдахо-авеню» одному из бульваров Вест-Сайда. В своем блистательном уединении, соседствуя только с немногочисленными лавочками и хибарами, для светского мира величественная «Дакота» могла бы с тем же успехом находиться в каком-нибудь далеком краю.
        «Помилуйте, да там же никто не живет! - говаривал свет. - И кто в любом случае захочет жить в многоквартирном доме?»
        Ответ был прост. До недавнего времени в таких домах, поделенных на этажи, проживали одни бедняки, а в муравейниках похуже делились и этажи. Великолепные многоквартирные дома могли быть особенностью великих европейских столиц, вроде Парижа и Вены, но только не Нью-Йорка. Приличные люди жили в частных домах.
        Тем не менее наметились перемены. В городе появились и другие многоквартирные дома, хотя и не столь грандиозные, как «Дакота». На Центральный парк и пруд, где зимой катались на коньках, тоскливо взирало строение в духе французского Ренессанса, немного похожее на сарай. Но приходилось признать, что в нем был смысл.
        Если не брать в расчет индейский декор, которым украсил здание мистер Кларк, многоквартирные дома были просторны, имели множество комнат для слуг. В крупнейших из них гостиные с высокими потолками были не меньше, чем во многих особняках. А вскоре люди заметили еще кое-что. Эти дома были весьма удобны. Отправляясь, к примеру, на лето за город, достаточно было запереть дверь и не тратиться на услуги домработницы. Вскоре люди даже перестали считать зазорным иметь в них знакомых.
        Лили де Шанталь, которой перевалило за пятьдесят, решила испытать «Дакоту» и теперь утверждала, что и представить не может жизни в каком-нибудь другом месте. Она сдала свой дом, вложила еще кое-какие сбережения и зажила в «Дакоте» тихо и мирно, обходясь немногочисленной прислугой. Жилось там гораздо легче и приятнее по той причине, что половину ренты втайне выплатил Фрэнк Мастер.
        Однако в тот день она, получив накануне записку, отправилась на чаепитие не с Фрэнком, а с Хетти и, разумеется, немного нервничала.
        Лили не понимала, зачем она понадобилась Хетти.
        Март только начался, но день выдался на удивление теплый. Проезжая по южной окраине Центрального парка, она полюбовалась желтыми нарциссами, расцветшими в изобилии, и нахмурилась, только когда пересекла Шестую авеню.
        Она так и не примирилась с безобразными путями надземной железной дороги, тянувшимися в то время по Шестой. Ее называли Эл[49 - От англ. слова «elevated» - приподнятая.] - рельсы на эстакаде, где в двадцати футах над улицей поверх головы простых смертных пыхтели закопченные паровозы, которые влекли за собой грохочущие вагоны. Существовали и другие линии на Второй, Третьей и Девятой авеню, хотя Лили с удовольствием отмечала, что находившаяся на Девятой ничем не мешала «Дакоте». В них, безусловно, имелась надобность, так как они ежегодно перевозили более тридцати миллионов пассажиров. Но для Лили они воплощали уродство неимоверного городского прогресса, который ей не хотелось видеть.
        Вскоре Эл скрылась из виду, и экипаж, миновав длинный квартал в угловой части парка, свернул на приятную глазу Пятую авеню.
        Пятая авеню хорошела день ото дня. Если Эл была необходимым двигателем растущего благосостояния Нью-Йорка, то Пятая авеню превращалась в его блистательный апофеоз. Улица дворцов, край королей. Очень скоро Лили проехала мимо некогда одинокого особняка порочной мадам Рестелл. Он больше не был одинок. Печально известная леди почила в бозе, и на другой стороне улице воздвигли свои огромные особняки Вандербилты.
        Лили проехала мимо уже достроенного собора Святого Патрика, который вознесся над домами Вандербилтов, олицетворяя триумф ирландского католичества.
        Прогрессу вопреки она радовалась тому, что в небеса вздымались только шпили Святого Патрика и церкви Троицы на Уолл-стрит, а также горстки других церквей. Роскошные жилые особняки оставались всего пяти этажей в высоту; крупнейших торговых зданий с чугунными и стальными опорами насчитывались единицы, их редко бывало больше десяти.
        Более того, даже роскошнейшие новые дворцы, пышность которых могла показаться федералистскому поколению избыточной - по сути, вульгарной, - даже эти плутократические сокровищницы по-прежнему, как и их двойники из стали и чугуна, опирались на классические мотивы. Во всех до единого угадывались традиция, старинное мастерство и гуманизм.
        Город разросся, но сохранил грацию. И это было важно для Лили - возможно, потому, что сама она старела.
        Она проехала мимо резервуара на Сорок второй улице. На Тридцатых перед ней возникли особняки Асторов, а затем экипаж свернул в Грамерси-парк.
        Их было только двое, она и Хетти Мастер. Когда Лили проводили в гостиную, Хетти приветствовала ее с улыбкой.
        - Я очень рада, что вы пришли, Лили, - сказала она и предложила ей присесть на диван рядом с собой.
        Лили сочла, что Хетти Мастер сильно сдала. Волосы стали пепельными. «Но и с моими случится то же самое, если я допущу», - подумала Лили. Грудь стала как у почтенной матроны, но Хетти ничуть не опустилась, и лицо ее сохранило красоту. Любой разумный мужчина семидесяти лет должен гордиться такой супругой.
        Но разве мужчины бывают разумны, каков бы ни был их возраст?
        По ее прикидкам, за последние двадцать лет они ежегодно встречались по нескольку раз - в опере или чужих домах. И Хетти неизменно держалась вежливо и даже дружелюбно. Однажды после сольного концерта лет пятнадцать тому назад - концерт, конечно, финансировал Фрэнк - Хетти задала ей несколько весьма неглупых вопросов о музыке. Они находились в большом доме с музыкальной комнатой, и Лили подвела ее к пианино, где показала, какие партии самые трудные для пения и почему. Они проговорили долго, и в конце беседы Лили поняла, что Хетти могла испытывать к ней любые чувства, но искренне уважала в профессиональном смысле.
        Но догадалась ли Хетти, что Фрэнк - ее любовник? Она ни разу не показала, что это так. Лили понятия не имела, как поступила бы Хетти, если бы знала, и надеялась, что та пребывает в неведении, так как не хотела причинить ей боль. Они с Фрэнком всегда встречались тайно, и Фрэнк неизменно твердил, что Хетти ничего не известно.
        Хетти налила ей чая. Правда, к делу она перешла только после ухода горничной.
        - Я попросила вас прийти, потому что мне нужна ваша помощь, - спокойно сказала она.
        - Помогу, если смогу, - не очень уверенно ответила Лили.
        - Я волнуюсь за Фрэнка. Меня беспокоит эта девушка. Вы с ней знакомы?
        Лили секунду помолчала.
        - Думаю, у вас преимущество передо мной, - произнесла она осторожно.
        - Неужели? - улыбнулась Хетти. - Я знаю, что вы долго были любовницей Фрэнка.
        - Вот как… - сказала Лили и замешкалась. - Как давно?
        - Двадцать лет.
        Лили уставилась на свои руки:
        - Я не знаю, что сказать.
        - Я решила: если у него кто-нибудь и есть, то это вы. - (Лили не ответила.) - Вы вели себя очень скрытно, - продолжила Хетти. - Я была этим довольна. - (Лили молчала.) - Сейчас я понимаю, что отчасти виновата сама. Я оттолкнула его, и он начал искать утешения на стороне. - Хетти вздохнула. - Будь у меня возможность прожить жизнь заново, я действовала бы иначе. Мужчине тяжело смириться с мыслью, что жена его не уважает.
        - Вы очень философичны.
        - Возраст обязывает. Да и ваш, извините, тоже. В любом случае я предпочитаю быть женой, нежели любовницей.
        - Вы сохранили брак, - кивнула Лили.
        - Да. Брак, может быть, не идеальное состояние, но это опора, особенно в старости. А мы стареем, милочка. - Она взглянула на Лили, прежде чем продолжить. - У меня по-прежнему есть дом, дети и внуки. И муж. Пусть Фрэнк сбился с пути, но он все равно мой муж. - Она невозмутимо рассматривала Лили. - Во всех смыслах.
        Лили опустила голову. Что ей было сказать?
        - Не стану отрицать, что я была уязвлена, когда Фрэнк завел любовницу, но мне все же лучше на моем месте, чем было бы на вашем. Особенно сейчас.
        - Сейчас?
        - Я говорю об этой юной особе. Той, что украла его у вас.
        - Понимаю.
        - Что вам о ней известно?
        - Не много.
        - Ну а мне очень много. - Какое-то время она наблюдала за Лили. - Хотите узнать? - Лили заколебалась, и Хетти продолжила: - Мисс Донна Клипп - маленькая ведьма. Она вымогательница. И не только это. Ее судили за воровство в Филадельфии. У меня есть доказательства.
        - Понимаю.
        - Я обратилась к юристу, чтобы занялся расследованием. Оплатил его, разумеется, Фрэнк, хотя он ничего не знает. Он подумал, что платит за шторы. Она не ставит его ни во что, но ей нужны его деньги.
        - Наверное, вы то же думаете и обо мне, - печально сказала Лили.
        - Вовсе нет, милочка. Я уверена, что он щедр, но он может себе это позволить. Я также не думаю, что маленькая мисс Клипп выдоит из него много. Фрэнк не дурак, когда речь идет о деньгах, но она может убить его по мере стараний. - Хетти вздохнула. - Мы обе знаем, что мой муж стареет. И он тщеславен, как большинство мужчин. Она молода, ей всего тридцать, знаете ли, и я считаю, что ему хочется показать себя во всем блеске.
        - И вы думаете, это может быть чересчур для его сердца?
        - А разве не так?
        - Пожалуй, - сказала Лили.
        Хетти вперила в нее тяжелый взгляд:
        - Вы любите моего мужа?
        - Я очень к нему привязалась.
        - Тогда вы мне поможете.
        - В чем?
        - Как - в чем? Избавиться от этой особы, милочка. Нам придется избавиться от Донны Клипп.
        Узнав о том, что Лили де Шанталь будет пить чай с миссис Мастер, Мэри О’Доннелл была удивлена. Она знала, что обе они едва знакомы. Возможно, предположила Мэри, миссис Мастер попросит певицу выступить на одном из своих благотворительных мероприятий. Когда ей сказали, что миссис Мастер хочет видеть и ее, она пришла в полное недоумение.
        Она застала обеих сидящими рядышком на диване.
        - Теперь, дорогая Мэри, нам нужна твоя помощь, - с улыбкой объявила миссис Мастер.
        - Да, миссис Мастер, - отозвалась Мэри. Чего она хочет?
        - Мы знаем друг друга давно, Мэри, - продолжила та, - и сейчас я прошу тебя не только быть предельно честной со мной, но и сохранить тайну. Обещаешь?
        И это после тридцатипятилетней верной службы?
        - Да, миссис Мастер, обещаю.
        - Хорошо. Я волнуюсь за мужа, и мисс де Шанталь - тоже. Мисс де Шанталь - его давний друг. - Она улыбнулась Лили. - Мы обе переживаем за него, Мэри, и думаем, ты можешь помочь.
        Мэри уставилась на нее. Что она такое говорит? Много ли ей известно?
        - Как ты знаешь, Мэри, твой брат Шон много лет вел с моим мужем дела. А мисс де Шанталь говорит, что твой брат знаком и с ней. Мы хотим выяснить, говорил ли он когда-нибудь о мисс де Шанталь?
        - О мисс де Шанталь?
        - Да. Как о друге моего мужа?
        - Да с чего… - И Мэри, вопреки своему обещанию, была готова солгать, разве что вспыхнула.
        И миссис Мастер заметила это.
        - Все в порядке, Мэри, - сказала Хетти Мастер. - Я знаю вот уже двадцать лет. А ты сколько?
        - Десять, - выдавила Мэри.
        - Тебе сказал Шон?
        Мэри кивнула. Он долго хранил секрет, надо отдать ему должное, но в конце концов проговорился.
        - Хорошо, - ответила миссис Мастер, - это может быть полезным. А он рассказывал тебе о мисс Донне Клипп?
        - Мисс Клипп? - замялась Мэри. - Я не слышала этого имени.
        Это была правда. Две недели назад Шон обронил, что Мастер выставляет себя на посмешище и в его возрасте правильнее поберечься. Но это было все, что он сказал.
        - Короче говоря, ее зовут именно так. Теперь, Мэри, ты должна нам помочь. Мистер Мастер не молод, и мы должны его защитить. Когда ты увидишься с братом?
        - Я часто бываю у него по субботам.
        - Это завтра, - кивнула Хетти Мастер, премного довольная. - Значит, ты можешь с ним повидаться?
        - Могу, если вам угодно.
        - Тогда послушай, что нужно сделать.
        Шон подумал, что план Габриэля Лава - произведение искусства и никаких сомнений в этом нет. Прелесть замысла отчасти заключалась в том, что Дэдди Лав действовал так, как от него не ждали.
        Дэдди Лав предпочитал играть на понижение. Если он чуял, что рынок обвалится, или - еще лучше - располагал закрытыми сведениями о скором падении акций, то продавал их наперед по цене, которая была намного ниже текущей. Покупатель как дурак воображал, что заключил выгодную сделку. А когда наступал положенный день, цена этих акций неизбежно падала гораздо ниже, чем ожидалось, и Лав скупал их по дешевке сам, а покупателю приходилось приобретать их уже у него по цене, которая превышала обговоренную, и нести немалые убытки, а тот срывал большой куш. И Лаву было нужно лишь сделать ставку или, точнее, уравнять шансы, ибо он обязательно знал об акциях нечто такое, чего не знал покупатель.
        Вот только на этот раз Габриэль Лав задумал прямо противоположное.
        В любой игре есть победители и проигравшие. Проиграть в этой предстояло Сайрусу Макдаффу.
        - Сайрус Макдафф ненавидит меня, - объяснил мистер Лав Шону. - В этом его проблема. Он ненавидит меня вот уже двадцать лет.
        - За что?
        - За то, что однажды я провел его и он потерял кучу денег. Но это не оправдание. Если бы мистер Макдафф обладал христианским милосердием и умел прощать, то мог бы избежать этой прискорбной участи. Полагаю, его ослепит собственная злая натура, которую покарает Господь.
        - Неплохо, - сказал Шон. - Меня это устраивает. Как же будет исполнена Божья воля?
        - Через железную дорогу Гудзон - Огайо, - ответил мистер Лав.
        В 1888 году железнодорожный бизнес можно было охарактеризовать одним словом: грязный.
        Освоение необъятного американского Запада открыло великие возможности для перевозки товаров. На этом были сколочены огромные состояния. А где деньги, там и конкуренция. В то время как британцы приумножали свою обширную империю и Европа бросала силы на колонизацию Африки, энергичные предприниматели с Восточного побережья прокладывали железные дороги на просторах американского Запада.
        Иногда возникали стычки за контроль над определенным маршрутом или компанией, которая уже проложила пути. Бывало, что два хозяина строили дороги почти впритык, стремясь обогнать друг друга. Поезда соперничающих компаний порой нагружались вооруженными людьми, способными выдавить конкурента силой, и Запад неспроста называли Диким. Но борьба велась и более тонкими способами.
        Ниагарская дорога была очень скромным проектом. Удобная короткая ветка, которая поможет развитию западного сельскохозяйственного региона, как только соединится с большими магистралями, по которым товары направляются к Гудзону. Три года назад мистер Лав приобрел над ней контроль и решил, что получил выход к магистрали Гудзон - Огайо.
        - А далее, сэр, этот злой человек, мистер Сайрус Макдафф, взял под контроль Гудзон - Огайо и перекрыл мне путь. Исключительно с целью мне насолить. Он был счастлив лишиться ниагарских перевозок и понести убытки, только бы меня разорить. Я изрядно вложился в Ниагару, но если не состыкуюсь с магистралью Гудзон - Огайо, то все мои ниагарские акции обесценятся. Разве это по-христиански? - спросил Габриэль Лав.
        - Нет, - сказал Шон. - Что же вы предлагаете?
        - Я собираюсь принести свет во тьму, - не без патетики ответил мистер Лав. - Я выкуплю контроль над дорогой Гудзон - Огайо у него под носом и соединю с Ниагарой.
        - Смело! - заметил Шон. - Гудзон - Огайо - крупная магистраль. Вы сможете это сделать?
        - Может быть, да, а может быть, и нет. Но я заставлю Макдаффа поверить, что смогу. А вера - чудесная штука, - ангельски улыбнулся Габриэль Лав.
        Шон познал красоты его души только после того, как мистер Лав изложил свой план.
        Начать с того, что он обладал терпением. Два года назад он начал тишком скупать акции железной дороги Гудзон - Огайо. Понемногу и всегда через посредников. Он делал это настолько искусно, что даже пронырливый мистер Макдафф не понял, что происходит.
        - Сейчас, - сообщил он Шону, - я владею тридцатью шестью процентами компании. У Макдаффа - сорок. Еще десять принадлежат другим железным дорогам и инвесторам, насчет которых я точно знаю, что они ничего не продадут. Еще горстка инвесторов владеет четырьмя процентами, а последние десять находятся в руках вашего друга Фрэнка Мастера.
        - Я не знал, что он такой богач.
        - Это его крупнейшее достояние. Он приобрел его постепенно и показал немалое здравомыслие - это отличное вложение капитала, - улыбнулся Лав. - Но если он продаст свою долю мне, я получу контроль над компанией. А поскольку он ваш друг, я хочу, чтобы вы нас познакомили.
        - Вы хотите, чтобы он продал вам свои десять процентов?
        - Нет, - снова улыбнулся Габриэль Лав. - Но я хочу, чтобы Макдафф поверил в его способность это сделать.
        И Шон организовал обед в «Дельмонико». К концу трапезы его восхищение старым Габриэлем Лавом стало безграничным. Изящество, симметрия замысла были произведением искусства. А что предстояло сделать Фрэнку Мастеру? Ничего - просто уехать на несколько дней.
        Они договорились встретиться в «Дельмонико» еще раз, в следующую пятницу, дабы увериться, что все готово к осуществлению плана.
        В субботу Шон обдумывал это дельце, когда к нему пришла Мэри.
        Они мило проболтали час о том о сем, после чего зашла речь о семействе Мастер.
        - Помнишь, ты сказал, что Фрэнк Мастер выставляет себя на посмешище и лучше бы поберегся? - сказала Мэри. - Правильно ли я догадалась, что он связался с молодой леди?
        - А почему ты так думаешь?
        - Не знаю. Он выглядит очень довольным собой, но и чуток усталым. Я просто спросила.
        - Что ж, ты права, - улыбнулся Шон. - Ее зовут Донна Клипп. Ласкательно - Клиппер. И ему нужно бросить ее. А что? - насторожился он. - Тебе кажется, жена догадывается?
        - За все эти годы она ни разу не показала, что знает о Лили де Шанталь. Если не знает о ней, то откуда ей знать об этой?
        - Рад слышать, - ответил Шон. - Она по-своему хорошая женщина, и мне будет жаль, если ей причинят боль. - Он помолчал секунду. - Ты знаешь, что в следующее воскресенье Мастер едет по делам вверх по реке? Его не будет несколько дней, и он берет девицу с собой. - Шон пожал плечами. - Мне остается надеяться, что скоро все это закончится.
        - Нет хуже дурака, чем старый дурак, - сказала Мэри.
        - Но ты помалкивай.
        - Разве я когда-нибудь распускала язык?
        - Нет, - одобрительно согласился Шон. - Не припомню такого.
        Часом позже Мэри уведомила Хетти Мастер:
        - Он забирает ее с собой в воскресенье. И зовет ее Клиппер.
        - Хорошо, - сказала Хетти. - Это меня вполне устраивает.
        Фрэнк Мастер колебался, но в среду решился. Выйдя из дому поздно утром, он отправился по Четырнадцатой улице на восток, дошел до станции, взобрался по лестнице надземки Эл и ступил на платформу.
        Поднимаясь, он дважды ощутил неприятное чувство в груди, но оно прошло, и он, глубоко вдохнув и резко выдохнув, поздравил себя с тем, что остается в отличной форме, после чего закурил сигару.
        Час был уже поздний, и народу собралось немного. Он прогулялся по платформе, поглядывая вниз на телеграфные провода и шиферные крыши домиков через улицу. Крыши покрылись копотью от проходящих сверху поездов и в эту весеннюю пору обычно выглядели уныло. Но нынешний март так расщедрился на тепло, что на утреннем солнце они казались грязными, но веселыми.
        Фрэнк ждал недолго. Пыхтение и грохот возвестили приближение надземного поезда. И все-таки Фрэнк пожалел, что поехал, когда состав понес его в центр. По двум причинам. Во-первых, он направлялся к сыну. Во-вторых, это означало посещение Уолл-стрит.
        В последний раз он видел Тома пару недель назад. Он, разумеется, любил сына, но между ними при каждой встрече возникала неуловимая напряженность. Нет, Том ни разу ничего не сказал, это было не в его привычках, но с того самого дня, когда начался Призывной бунт, Фрэнк почувствовал: Том не одобряет его. Что-то во взгляде сына говорило: «Ты бросил мать, мы оба это знаем». Что ж, возможно. Но это случилось давным-давно - достаточно, чтобы простить и забыть. Да, он встречался с Лили де Шанталь б?льшую часть переходного времени, но пребывал в полной уверенности, что Том об этом не знал. Поэтому оправдания не было.
        Но Том был в некотором смысле полезен. И Фрэнку, пока поезд вез его в центр, казалось, что прямо сейчас Том ему пригодится.
        Он вышел на Фултон и добрался до Уолл-стрит.
        Почему ему было там неуютно? Уолл-стрит всегда нравилась Фрэнку. Церковь Троицы в своем суровом великолепии по-прежнему господствовала над ее западным концом - приятное зрелище. Разве не была она душой местной традиции? Разве род Мастеров не относился к ней на протяжении поколений, а его представителей довольно часто избирали членами ее приходского управления? Уолл-стрит должна была восприниматься как отчий дом. Но не воспринималась.
        На ней, как всегда, было людно. Мужчины в темных пальто входили и выходили из здания биржи, заткнув пропуск за ленту цилиндра. Клерки спешили к своим высоким стульям и конторкам. Мальчишки-посыльные, уличные торговцы, кебы с джентльменами-купцами - такими же, как он сам. Разве не старый добрый Нью-Йорк?
        Нет. Больше - нет. Ни в коей мере.
        Фрэнк миновал суровое, громоздкое здание. Номер двадцать три. Банкирский дом Дрекселя и Моргана. И Фрэнку пришлось приложить неимоверные усилия, чтобы не склонить голову. Он, из рода Мастеров, друзей Стайвесантов и Рузвельтов, Асторов и Вандербилтов, обязан испытывать благоговейный трепет при виде контор Моргана. Вот в чем беда. Вот почему он перестал быть здесь своим.
        Но его сын таковым остался. И через несколько секунд он подошел к его двери.
        - Отец! Какой приятный сюрприз!
        Том оттолкнул свое большое кресло от письменного стола-бюро. Фрак Тома висел на стойке, но серый жилет был безупречен, как и белая сорочка, шелковый крават и жемчужная булавка. Весь вид его говорил: этот человек не прикасается к товарам, он имеет дело только с деньгами. Том не был простым купцом, как его предки, он был банкиром.
        - Минутка есть? - спросил отец.
        - Для тебя всегда. - Тому незачем было ссылаться на занятость. Золотая цепочка карманных часов, тянувшаяся через жилет, сама говорила, что его время - деньги.
        - Мне нужен совет, - сказал Фрэнк.
        - Рад помочь, - отозвался Том. Но взгляд у него стал как у духовника, которого прихожанин попросил о беседе наедине: слегка настороженный и готовый осудить.
        Мастер подумал, что с банкирами вечно так. Купец хочет знать о тонкостях сделки. Банкир желает денег не меньше, но он назначил себя совестью торговца, а потому держится с превосходством. Его сыну Тому было уже за сорок, он облысел как бильярдный шар, и от него несло богатством и напыщенностью.
        Да ладно, ему нужен совет, за который, по крайней мере, не придется платить!
        - Я владею десятью процентами акций железной дороги, - начал Фрэнк.
        Затем удивленно уставился на сына. Он сообщил об этом без всякого желания произвести впечатление - лишь констатировал факт. Но в Томе произошла разительная перемена.
        - Десять процентов? Железной дороги? - Том стал весь внимание. - Насколько крупной железной дороги?
        - Средней.
        - Понимаю. Могу я узнать, какой именно? - В голосе Тома появилась учтивость, которой отец раньше не слыхивал.
        - В настоящее время не могу сказать.
        - Как тебе будет угодно.
        Сомнений не осталось, он видел это в глазах Тома: к нему прониклись необычным уважением. Повысился даже его нравственный статус, как если бы перед духовником оказался не заурядный торгаш, а щедрый жертвователь. Фрэнк не преминул воспользоваться ситуацией и закрепить успех.
        - Эти десять процентов позволяют мне контролировать ситуацию, - сказал он спокойно.
        Том откинулся в кресле и с любовью посмотрел на родителя. Как будто, подумал Фрэнк, ему вдруг отпустили все грехи и он вступал в Царство Божие через жемчужные врата.
        - Ба! - произнес сын. - Отец, мы именно этим и занимаемся. - На его лице появилась улыбка. - Добро пожаловать на Уолл-стрит.
        Уолл-стрит изменила Гражданская война. Она и американский Запад. Для финансирования первой и развития второго понадобился крупный приток капиталов. А где их взять? В единственном месте, всемирном денежном центре - Лондоне.
        Именно Лондон субсидировал Америку. Как и столетие назад, американская экономика взросла на великом треугольнике сахарной торговли, образованном Лондоном, Нью-Йорком и Вест-Индией, а после еще и на торговле южным хлопком. Сейчас же действовал новый, не столь заметный, но не менее могущественный механизм: поток кредитов и акций, курсировавших между Лондоном и Нью-Йорком.
        На этом возвысился банкирский дом Моргана. Джуниус Морган, почтенный джентльмен из Коннектикута, чьи валлийские предки двумя веками раньше приплыли в Америку из Бристоля, пересек океан в обратном направлении и сделался лондонским банкиром. Его любили, ему доверяли, он оказался в правильном месте в нужное время, и ему хватило ума это понять. Он ссужал средства Америке, и эти ссуды достигли огромных размеров. Этот надежный, уважаемый бизнес превратил его в очень богатого человека.
        Но у руля теперь стоял его сын Джон Пирпонт Морган.
        Выше шести футов ростом, с развитой грудной клеткой и огромным носом, который при возбуждении вспыхивал, как оживший вулкан, с властными глазами, похожими на огни приближающегося поезда, мистер Дж. П. Морган превращался в легенду своей эпохи. Именно Дж. П. Морган и несколько подобных ему человек сделались королями Уолл-стрит, из-за чего там стало неуютно даже таким солидным купцам, как Фрэнк Мастер. Сделки и промышленные комбинации банкиров приобрели такой размах, а суммы достигли таких цифр, что личности вроде Мастера утратили былой вес. Банкиры покупали и продавали не товары, а целые деловые предприятия. Они не финансировали морские рейсы - они субсидировали войны, отрасли промышленности и даже небольшие государства.
        О да, Морган мог входить в то же приходское управление, Фрэнк мог встречаться с ним в одних и тех же домах. Но игра Моргана была слишком крупна для него, и оба это знали. Фрэнк считал этот факт унизительным. А унижаться не любит никто.
        Но банкиры испытывали интерес к железным дорогам. Железные дороги были достаточно велики.
        Сам мистер Морган принял в них активное участие и разместил с лондонскими инвесторами огромное количество лучших железнодорожных акций.
        Однако теперь мистер Морган решил, что хаос пора ликвидировать. Подобно монарху в стране воинственных варваров, он пригласил в свой дом владельцев железных дорог, стремясь прекратить войну и призвать конкурентов к порядку. И уже начал преуспевать в этом. Но время эффектных налетов под руководством буйных железнодорожных баронов еще не закончилось.
        - У меня есть основания полагать, что за контроль над железной дорогой будет драка, - объяснил Мастер. - Если так и случится, то одна из сторон попытается прикупить больше акций. Но если я не продам свои, то этому человеку не хватит тех, что будут на рынке. И этот дефицит повысит цену моих.
        - Это хорошо, - сказал сын.
        - Я намерен ничего не предпринимать. Пусть цена взлетит. Но если она поднимется достаточно высоко, то я могу и продать - хотя бы часть.
        - Тебе не важно, кто контролирует железную дорогу?
        - Мне наплевать. Вопрос в том, не нарушаю ли я какие-нибудь законы?
        Том Мастер задумался.
        - Судя по тому, что ты сказал, все в порядке. Мне нужно знать что-то еще?
        - Одна из сторон хочет, чтобы я отложил продажу для возбуждения рынка. Этот субъект желает, чтобы конкурент выкупил у него акции, но по высокой цене.
        - Гм… Он тебе платит?
        - Нет.
        - Тогда я отвечу, что все зависит от того, чем он занимается еще и что известно тебе. Сегодня в игре существуют правила, - улыбнулся Том. - Мы, банкиры, стараемся навести на рынке некоторый порядок.
        «Мы, банкиры». Том чрезвычайно гордился тем, что он банкир. Он боготворил Моргана, и даже стол у него был такой же, как у кумира. Но сына было не в чем упрекнуть. И если банкиры придерживались высоких моральных стандартов и указывали окружающим, как себя вести, то отрицать осмысленность этого было нельзя.
        Фрэнк подумал, что если оглянуться назад, то на протяжении последних десятилетий - б?льшую часть его жизни, коли на то пошло, - Нью-Йоркская фондовая биржа едва ли была приличным местом. Если железнодорожное шоу было большим аттракционом, то рынок ценных бумаг - ярмарочной площадью. С рук сходило едва ли не все.
        Простейшей хитростью был контроль над компанией. Личности вроде Джея Гулда преспокойно выпускали новые акции и даже не ставили об этом в известность уже существующих акционеров, они брали деньги у новых пайщиков и выхолащивали рыночную стоимость старых бумаг. «Разбавить акции» - так они это называли. Можно было учреждать новые фирмы для покупки старых, так что в итоге сам черт не мог разобраться, кто чем владел. Можно было купить политиков для голосования за подряды, выгодные своему бизнесу, и выделить им долю за это. Но в первую очередь существовала возможность манипулировать с ценой акций собственной компании для последующих спекуляций.
        Однако теперь такие солидные люди, как Морган, настаивали на соблюдении новых правил. Рынок очищался - медленно.
        - Наибольшее порицание сейчас вызывают компании, манипулирующие собственными акциями, - сказал Том. - Например, фирма предлагает тебе пакет своих акций по заниженной цене. Затем, мухлюя, как ей вздумается, она умышленно выставляет эти акции никудышными. И ты доволен, потому что приобрел их по минимальной стоимости. Через неделю искусственная паника проходит, а фирма снимает пенки. Некоторые компании проделывают это снова и снова. А брокеры, конечно, рискуют сильно обжечься на этих играх, когда начинают ставить на колебания курса. Один из самых крупных негодяев - Габриэль Лав. Ты знаешь его?
        - Слышал это имя, - осторожно ответил Фрэнк Мастер.
        - По нему тюрьма плачет, - уверенно заявил Том. - Но твоя железнодорожная операция не вызывает таких подозрений. Ты успешно скупил акции и вправе извлечь соответствующую прибыль. При том условии, что больше ничего не происходит.
        - Значит, ты считаешь, что все в порядке?
        - Я буду рад, если хочешь, заняться этим делом.
        - Это любезно с твоей стороны, Том, но я управлюсь и сам.
        - Как хочешь. Если почуешь неладное, то выход очень прост. Держись за свои акции, и все. Не продавай их или хотя бы выжди, пока все не уляжется. Цена на акции может остаться выше, чем раньше, и ты получишь какой-то навар. Это будет в порядке вещей.
        - Спасибо, Том.
        - Рад помочь. Ты так и не скажешь, что это за железная дорога?
        - Не сейчас.
        - Что ж, желаю удачи. Запомни только одно: держись подальше от Габриэля Лава.
        - Спасибо, - ответил Фрэнк. - Я учту.
        Второй обед в «Дельмонико» состоялся в пятницу. Их снова было трое: Фрэнк, Шон О’Доннелл и Габриэль Лав. Последний снова медленно опустил свою тушу в кресло и доброжелательно уставился на обоих поверх белой бороды. А Шон успокаивающе улыбнулся Фрэнку, словно спрашивая: «Ну разве не фигура?»
        Мастер тщательно подготовился к разговору. Едва заказали напитки, он перешел прямо к делу.
        - Мистер Лав, - сказал он, - я хочу, чтобы вы еще раз подробно растолковали эту сделку. - Он улыбнулся. - Просто чтобы я понимал, во что ввязываюсь.
        Водянистые светло-голубые глаза, как и раньше, вперились в него, но что в них мелькнуло, помимо благожелательности, - толика нетерпения?
        - Дело, друзья мои, сама простота, - елейным голосом произнес мистер Лав. - А ваша роль сводится лишь к тому, чтобы уехать из города на день или два - отдохнуть от забот в месте, куда не дотянется телеграф. Больше ничего, - улыбнулся он добродушно. - Короче говоря, небольшой отпуск. - Он повернулся к Шону. - Я ничего не напутал?
        - Все правильно, - сказал Шон. - В верховьях реки.
        - Завтра суббота, - продолжил Габриэль Лав. - Рынки открыты с утра перед закрытием на весь уик-энд. И завтра утром, в самом конце работы, я собираюсь приобрести от имени ряда третьих лиц полпроцента акций железной дороги Гудзон - Огайо. С этим не возникнет проблем, благо они уже в руках моих агентов, которые исправно продадут их мне. Эти действия не вызовут никакого шума, но рынок заметит активность. Мистер Сайрус Макдафф находится в Бостоне. Завтра у его внучки свадьба. Маловероятно, что он попытается связаться с вами, если его агент сообщит о рыночной активности. Если попробует, вы не ответите. Однако он, скорее всего, вообще ничего не узнает. Вечером в воскресенье с мистером Макдаффом будет обедать некий эксперт, мой знакомый. Он сообщит мистеру Макдаффу, что я, судя по слухам, тайком приобрел тридцать шесть процентов его железной дороги, а в воскресенье утром мои агенты якобы прикупили еще. Тем временем я постараюсь, чтобы этот слух разлетелся по всему Нью-Йорку. - Он глубокомысленно кивнул. - И тут-то, друзья мои, злая натура Сайруса Макдаффа одержит верх. Он угодит в лапы дьявола. Он
попытается разыскать вас, чтобы вы заверили его в том, что не продаете ваши десять процентов. Или что продадите их ему, а не мне. Сперва он прибегнет к телеграфу. Он даже может отправиться поездом в Нью-Йорк, если тот сыщется в столь поздний час. Но он не найдет вас, потому что вы уедете. Все попытки связаться с вами потерпят фиаско. Он сильно встревожится. А почему? Только потому, что ненавидит меня и не хочет, чтобы я имел долю в его железной дороге. Там будут вопли, джентльмены, и скрежет зубов. Утром в понедельник Сайрус Макдафф лично или через своих агентов предпримет попытку скупить акции железной дороги Гудзон - Огайо. Они будут срочными. Цена взлетит. Но вряд ли ему удастся купить хоть что-нибудь. Чтобы держать дела на плаву, мои агенты продадут небольшую часть моих собственных акций, но много меньше, чем ему будет нужно. Рынок заметит. Рынок взбудоражится. А затем рынок вспомнит еще кое о чем. Он вспомнит, потому что ему подскажут мои агенты. Они заявят следующее: «Если Габриэль Лав приобретет контроль над магистралью Гудзон - Огайо, то пристыкует к ней Ниагарскую ветку, ценность которой
многократно умножится». Пока люди Макдаффа будут обыскивать рынок в поисках акций дороги Гудзон - Огайо, акции Ниагарской ветки взлетят, ведь это достойный предмет для ставок. А я в это время продам мои ниагарские акции. К исходу дня я рассчитываю выйти из игры.
        - И вы хотите, чтобы я при этом бездействовал? - уточнил Мастер.
        - Вас не окажется на месте, вы ничего не будете знать. Но после нашей предыдущей встречи вы уже дали своему брокеру секретные инструкции.
        - Если акции дороги Гудзон - Огайо станут дороже доллара двадцати, он продаст их по максимальной цене.
        - Разумные инструкции, так поступил бы любой инвестор. И я считаю, что они поднимутся намного выше. К этому времени весь рынок будет охотиться за этими акциями. Никто не поймет, что происходит. Я тоже буду продавать свои. Мы оба получим немалую прибыль, мистер Мастер. Очень, очень недурственную.
        - Красиво, - сказал Шон.
        - Красота в том, - благодушно отозвался мистер Лав, - что каждый получит то, что он хочет. Я уйду с рынка в большом плюсе. Мистер Мастер тоже получит прибыль, ничем не рискнув. Преуспеют даже те, кто купит ниагарские акции, так как мистер Макдафф, узнав о моем выходе из игры, не будет иметь причины не сделать очевидную вещь - присоединить Ниагару к Гудзон - Огайо, повысив стоимость акций. Даже Макдафф получит желаемое, потому что непременно закончит день полным хозяином Гудзон - Огайо. - И тут водянистые голубые глаза мистера Лава не только ожесточились, но и волшебным образом сузились так, что он уподобился не Санта-Клаусу, а здоровенной белой крысе. - Но он, - шепнул мистер Лав, - заплатит мне за это втридорога.
        Ненадолго воцарилось молчание. Затем нарисовалась тройка официантов с тремя тарелками омара Ньюбург. «Дельмонико» славился этим блюдом.
        - Я прочту молитву, - изрек Габриэль Лав. Сведя пальцы, он кротко проговорил: - Господи, благодарим Тебя за этот дар в виде омара Ньюбург. И даруй нам, ежели будет на то Твоя воля, контроль над железной дорогой Гудзон - Огайо.
        - Но нам не нужен контроль над Гудзон - Огайо, - деликатно возразил Шон.
        - Верно, - согласился Габриэль Лав, - но Всемогущему пока незачем это знать.
        Все ли было в порядке? Казалось, что да. Фрэнк глянул на Шона, ища подтверждения. Тот улыбнулся.
        - Что мне нравится, - сказал Шон, - так это полная законность затеи. Вы скупаете акции, Макдафф паникует, рынок приходит в волнение, вы с Мастером продаете с прибылью для себя. Комар носа не подточит. И это сработает. Если только Макдафф не учует подвоха.
        - Вот почему я дождался его отъезда, - подхватил Габриэль Лав. - Если бы он смог явиться в контору Мастера и побеседовать вживую, если бы даже связался с ним по телеграфу, то все мои планы обратились бы в прах. Но он не сможет этого сделать, и в нем поселится неуверенность, а неуверенность рождает страх. Вдобавок он будет в неуравновешенных чувствах. Любимая внучка выходит замуж, а Макдафф сентиментален. - Лав вздохнул. - Человеческая природа, джентльмены. Первородный грех неизменно приводит людей к злоключениям. - Он безмятежно посмотрел на обоих. - Я биржевой делец, джентльмены, и это часть Божьего замысла. Люди учатся только на страданиях. И вот я караю людскую слабость, а Бог вознаграждает меня.
        - Аминь, - осклабился Шон О’Доннелл.
        Они прикончили омара. Им предложили шарлотку по-русски, что было принято, за которой последовали груши в коньяке. Разговор переключился на театр, а после - на скачки. Подали французское десертное вино. Фрэнку стало немного нехорошо, лоб покрылся клейкой испариной. Он подумал, что переел, и отказался от новой порции шарлотки.
        Тем временем Шон спрашивал у Габриэля Лава:
        - Что же вы будете делать после этой аферы?
        - После? - Мистер Лав невозмутимо осмотрел стол. - Ничего, мистер О’Доннелл. Я ничего не буду делать.
        - Не похоже на вас.
        - Я ухожу на покой, - объявил Габриэль Лав, - и целиком посвящу себя добрым делам.
        - Потеряли вкус к рынку?
        - Слишком много правил, мистер О’Доннелл. Слишком много таких банкиров, как Морган. Они чересчур могущественны для меня. А кроме этого, - он скорбно покачал головой, - они лишают бизнес прелести и выхолащивают из него жизнь.
        - Шестидесятые! - сказал Шон О’Доннелл. - Вот было времечко!
        - Истинно так, - согласился Габриэль Лав.
        - У вас все было схвачено. У вас и Босса Твида.
        - Наша тогдашняя система приблизилась к совершенству.
        Фрэнк слушал. О годах после Гражданской войны знал, разумеется, каждый. Если сегодняшние владельцы железных дорог напоминали феодальных баронов, то Уолл-стрит конца шестидесятых, когда коррупция вышла на рынок, смахивала на Темные века. Не стоило упускать возможность послушать живого участника тех событий.
        - Я всегда говорил, что ваш друг Фернандо Вуд преуспел бы еще больше, держись он поближе к Таммани-холлу, - сказал Шону Габриэль Лав.
        - Пожалуй, вы правы, - признал тот.
        - Таммани-холл - ответ на все в этом городе, и Босс Твид понимал это. Небольшие деньги можно делать, не залезая в политику, но для больших нужно купить закон. Иначе никак.
        - Городские подряды, - пылко вторил ему О’Доннелл.
        - Городские подряды, да, - откликнулся эхом Лав. - На них, безусловно, можно сделать состояние. Но для зоркого человека это только начало. А Босс Твид обладал зоркостью. Вам нужно, чтобы железная дорога прошла через определенный участок, а для этого требуется разрешение властей города или штата? Придется подкупить законодателей. Ввести кого-нибудь из них в свой совет. С вашей компанией судятся? Купите судью. И все это устраивал Таммани-холл. Босс Твид был свой в доску. - Он прикрыл глаза, смакуя воспоминания. - В полиции служили сплошь надежные ребята из Таммани-холла. Судьи, законодатели, даже губернатор штата Нью-Йорк - он всех подкупил. Мы наживали капиталы на Уолл-стрит. Можно было разбавлять акции, играть на понижение с пайщиками - все что угодно. А если судья ерепенился, то приобретал оппонента, и эта игра тянулась годами. Это было время прозорливых людей! Джей Гулд - а он, по моему мнению, был величайшим дельцом из всех - почти убедил президента Соединенных Штатов, самого Улисса Гранта, придержать золотой запас, чтобы он, Гулд, овладел рынком золота. Улисс Грант был великим человеком,
но в столь высоких материях не разбирался. Да, сэр, он привлек к делу самого президента. И преуспел бы, не вмешайся какой-то негодяй, который объяснил Гранту, что на уме у Гулда. Вот было бы славно! - Лав вздохнул. - Но Фондовая биржа, и чертова коллегия адвокатов, и мистер Морган с ему подобными - они положат этому конец. - Он покачал головой, дивясь такому недомыслию. - На рынке воцаряется тоска, джентльмены. Шансы больше не уравнять. И Габриэль Лав уходит с рынка вместе со всем хорошим.
        - Но игра еще не закончена, - возразил Шон. - На Уолл-стрит еще можно много чего добиться - посмотрите, чем вы сейчас занимаетесь.
        На краткий, почти неуловимый миг мистер Лав послал О’Доннеллу предупреждающий взгляд.
        - Полно вам, на это способен даже мистер Морган, - сказал он укоризненно и снова вздохнул. - Я ухожу, О’Доннелл. Для меня игра закончена.
        Слушая их, Фрэнк ужасался и был одновременно заворожен. Коррупция никогда его не заботила, она была частью городской жизни. Но слушать этих двоих, с которыми он связался, - то, как они описывают огромную машину лжи и коррупции, да так любовно и с такой осведомленностью! Он не мог не занервничать. Сделка выглядела законной, но не скрывалось ли за ней что-то, чего он не знал? «Если Джей Гулд сумел преспокойно сделать марионеткой президента Соединенных Штатов, - подумал он, - то не оставит ли меня в дураках Габриэль Лав?» И в его памяти громом прозвучали слова Тома: «Держись подальше от Габриэля Лава».
        На лбу снова выступил клейкий пот.
        - Вы абсолютно уверены, что это законно? - вдруг выпалил Фрэнк.
        - Целиком и полностью, - улыбнулся Шон. - Доверьтесь мне.
        Но Дэдди Лав не улыбался. Он наградил его очень странным взглядом, который сильно не понравился Мастеру.
        - Вы же не подведете меня? - спросил Габриэль Лав.
        - Нет, - нехотя ответил Фрэнк.
        - Ни в коем случае не подводите меня, - проговорил старый Габриэль Лав.
        - Он не подведет, - быстро сказал Шон.
        Габриэль Лав взглянул на него. Затем широко улыбнулся.
        Прибыли груши в коньяке.
        На следующее утро Фрэнк Мастер позавтракал в спешке. Затем пошел на задний двор. Погода сохранялась на удивление теплой. В газете сообщалось о буре на Среднем Западе, но на выходные обещали тепло, переменную облачность и небольшие дожди. Сейчас небо было чистым. Крокусы уже несколько дней как расцвели приятными глазу желтыми, белыми и светло-лиловыми цветами.
        Походив немного по саду, Фрэнк решил наведаться на Уолл-стрит.
        На этот раз он взял кеб. Напрасно, как выяснилось. Достигнув Нижнего Ист-Сайда, они столкнулись с огромным караваном фургонов, въезжавших в город. Приехал цирк Барнума, Бейли и Хатчинсона. Он должен был вспомнить. Они с Хетти обязаны сводить туда внуков, пока тот не уехал. Но цирк устроил затор, и кеб пробился не сразу.
        В субботнее утро на Уолл-стрит обычно царила тишина. Но рынок не закрывался до середины дня, и там было людно. Мастер вошел в здание биржи. Быстрый осмотр операционного зала показал ему, что акции торгуются умеренно. Мастер приблизился к брокеру.
        - Что-нибудь происходит? - осведомился он.
        - Не особенно. Только что купили немного акций дороги Гудзон - Огайо, но никакого ажиотажа нет.
        - Хорошие акции, - повел плечом Мастер.
        Итак, Габриэль Лав сделал ход. Сети расставлены. Мастер выждал еще немного. Рынок готовился завершить неделю без потрясений.
        Что ему делать? Он размышлял над этим с того момента, как проснулся. Совет его сына был, безусловно, здравым: если сомневаешься - не предпринимай ничего. Все, что ему нужно сделать перед уходом, - дать брокеру новые указания. Запретить ему продавать акции, независимо от цены. Проще некуда.
        С другой стороны, если затея Лава законна, он мог неплохо заработать. При стоимости доллар двадцать он мог удвоить свой капитал. А цена могла оказаться и выше! Заманчиво, спору нет.
        Есть ли причины для беспокойства? Не отдался ли он за обедом на волю фантазии? Фрэнк протомился в здании еще двадцать минут, не в состоянии принять решение. Затем обругал себя трусом и дураком. Пошло оно к черту, сказал он себе. Будь мужчиной.
        Завтра он отправится вверх по реке в обществе Донны Клипп. Никто не будет знать, где его искать, и он отлично проведет время. А если Габриэль Лав расшевелит рынок - тем лучше. Его брокер осуществит продажу, и он вернется в город намного богаче, чем при отъезде. Почему бы и нет, черт возьми?
        Это Уолл-стрит. Это Нью-Йорк. А он - Мастер, ради всего святого. Он достаточно крепок, чтобы сыграть в игру. С чувством победы своего мужского начала он вышел из здания Нью-Йоркской фондовой биржи.
        Он прошагал сотню ярдов, когда увидел Дж. П. Моргана.
        Банкир стоял на перекрестке. В высоком цилиндре и фраке, с неулыбчивым лицом и бочкообразным торсом, он смахивал не то на римского императора, не то на профессионального боксера. Ему исполнялось всего пятьдесят два, но он уже казался причисленным к лику бессмертных. Если Дж. П. Моргану был нужен кеб, он его не ловил. Он просто стоял, как маяк, и всматривался в уличное движение.
        И этот великий банкир встал прямо на пути Фрэнка. Мастер направился к нему. Когда он приблизился, Морган обернулся.
        - Мистер Морган, - учтиво поклонился Фрэнк.
        Он решил, что банкир поздоровается с ним - обратное было бы хамством, - но многого ждать не приходилось, так как Морган был поразительно немногословен.
        Банкир кивнул ему. Трудно сказать наверное, но под пушистыми усами могла укрыться и слабая улыбка.
        Тогда Фрэнк Мастер испытал секундный и глупый порыв. Открыть их план Дж. П. Моргану! Зайти с великим человеком в салун, все честно выложить и спросить: «Мистер Морган, я не хочу злоупотребить нашим знакомством, но как вы посоветуете поступить?» Конечно, он не мог этого сделать. Немыслимо. Он с достоинством прошел мимо.
        Дж. П. Морган сел в кеб и укатил.
        И когда он скрылся, Мастер с ужасом осознал беспримерную глупость своего порыва. Морган спросил бы, кто предложил эту сделку. Ему пришлось бы ответить, что Габриэль Лав. Он был бы вынужден сказать Дж. П. Моргану, что ведет дела с Дэдди Лавом.
        При всем своем огромном, неправедно нажитом состоянии мистер Габриэль Лав, какой бы почтенной ни выглядела его белая борода и сколько бы он ни тратил на благотворительность, никогда не переступит порог банкирского дома Моргана. Мистер Морган не разговаривал с такими людьми, как Лав; он даже не взглянул бы на него из-за стола. Кто-то назвал бы это гордостью Моргана. Кто-то - спесью. Но фактом оставалось то, что Морган был прав.
        Он, Мастер, связался с отвратительным старым преступником и мог лишь молиться, чтобы все обошлось. Фрэнк Мастер спешно покинул Уолл-стрит и зашагал домой.
        Мэри вышла из дому в Грамерси-парке уже в сумерках. День прошел спокойно. Фрэнк Мастер выглядел немного подавленным, когда вернулся с Уолл-стрит, но дома вздремнул, просветлел снова и занялся приготовлениями к поездке в Олбани, назначенной на следующий день.
        Мэри взяла кеб, который вскоре доставил ее по Пятой авеню к дому брата. Немного посидев с его родней, она попросила о разговоре наедине.
        - Окажи мне услугу, Шон, - сказала она.
        - Выкладывай.
        Она извлекла письмо. Это была небольшая записка в запечатанном конверте. Спереди были написаны имя Донны Клипп и ее адрес. Она протянула конверт брату, тот взглянул.
        - Почерк Фрэнка Мастера, - сказал он.
        Мэри улыбнулась. На самом деле и адрес, и саму записку несколько дней назад аккуратно написала Хетти Мастер, у которой было множество образцов почерка Фрэнка. Но Шону это знать не обязательно.
        - Ее надо доставить завтра утром леди в руки. Мне нужно точно знать, что письмо у нее. Можешь устроить?
        - Запросто, у меня есть мальчонка, который отнесет.
        - Если спросят, он должен сказать, что это ты ему дал.
        - Хорошо.
        - А самое главное, я не давала его тебе, Шон. Ты не видел его до завтрашнего утра. Джентльмен - Фрэнк Мастер, по твоему мнению, - оставил его в спешке слуге у тебя на пороге с требованием немедленно отнести.
        - Это и есть услуга?
        - Она самая. Не забудь, я тебе ничего не давала.
        Шон кивнул.
        - Почему?
        - Тебе незачем знать.
        - Как скажешь.
        - Я тебе одно скажу. Это для его же блага.
        Шон сунул письмо в нагрудный карман:
        - Считай, что сделано.
        На обратном пути уже вечером кебмен сказал Мэри:
        - Нынче в центре давали большое цирковое представление. Как будто лето уже началось.
        Парому полагалось отбыть в воскресенье в четыре часа пополудни, но в пять он еще стоял на месте. Проблема заключалась в двигателе. Капитан извинился за задержку и заверил пассажиров, что скоро все починят.
        Слабое утешение для Фрэнка Мастера.
        Где, черт возьми, Донна Клипп?! Как сквозь землю провалилась. Она должна была явиться к трем часам. Через двадцать минут после этого он сам отправился к ее дому в кебе. Но ее там не было, а домовладелица сказала, что она уже час как ушла, сообщив, что уезжает на несколько дней. Фрэнк поспешил обратно на пристань, но отвечающий за посадку и стюард поклялись, что за время его отлучки не видели ни одной леди, подходящей под описание. Было уже почти четыре часа, и он поднялся на борт.
        Несчастный случай? Возможно. Но Мастер считал, что намного вероятнее другое. Она куда-то уехала, бросив его на произвол судьбы и выставив дураком. Сбежала с другим мужчиной. Тот, несомненно, моложе. Ему стало тошно, как не бывало с юных лет, еще до встречи с Хетти.
        Фрэнк отправился в паромный салун и взял бренди. Он чувствовал себя глупо и одиноко. То и дело он подходил к двери и осматривал причал на случай, если она появится. Но ее нигде не было. Только пустой мол и пара мужчин в штормовках да незажженный фонарь, мотающийся на ветру.
        И дождь.
        Из-за дождя все стало хуже. Гораздо хуже. Он зарядил рано утром и не думал переставать, несмотря на прогноз погоды. Ливень упорно баламутил воды Гудзона и уныло барабанил по крыше салуна, а из машинного отделения время от времени выходили люди, докладывали капитану и исчезали вновь.
        - Еще, наверное, час или два, - сказал ему в шесть капитан.
        Фрэнк уже дважды спросил у него, что стряслось. В первый раз он получил ответ, что потекло масло. Затем возникли неполадки с цилиндром. Объяснения выглядели бессмысленными. В иной ситуации он посмотрел бы сам, благо разбирался в двигателях не хуже механика. Но он ощущал себя слишком старым и подавленным, а потому сидел тихо и потягивал бренди. Большинство пассажиров разошлись по каютам. Осталось трое-четверо, которые сели вместе и трепались. Но Фрэнку не хотелось разговаривать, и он сидел в одиночестве.
        В семь часов он подумал, не бросить ли все и не пойти ли домой. Если бы он только ждал Донну Клипп, то так бы и сделал. Но были еще Габриель Лав и железная дорога. Его все равно не должно быть в городе. И он постарался думать только о прибыли, которую принесет магистраль Гудзон - Огайо, а потому вновь наполнил стакан и угрюмо смотрел в него еще час. Он напомнил себе, что в Бостоне в это время Сайрус Макдафф переваривает сообщение о покушении Габриэля Лава на его железную дорогу. «Хоть у кого-то вечер выдался хуже, чем у меня», - подумал Мастер. Очень скоро Макдафф попытается послать ему телеграмму. И не застанет его. Проклятое судно - его укрытие на время этой авантюры. Он одинок, но невидим. Эта мысль немного взбодрила его.
        В восемь часов капитан объявил, что они скоро отчалят. Фрэнк Мастер как дурак еще раз осмотрел пристань, после чего сел за стол и заказал мясной пирог с овощами. Спасибо, что хоть их подали сразу.
        В девять капитан шепнул ему, что неисправность устранена и нужно только проверить двигатель. «Скажете, как будет готово», - довольно грубо бросил Фрэнк и отослал его жестом. Он услышал, как завелся и снова умолк двигатель. Он ожил вторично около десяти. На этот раз не заглох. Через несколько минут судно вышло на реку, где его поглотили ливень и тьма.
        Донна Клипп была сыта по горло. Она бы давно ушла, если бы не дождь. Что касалось Фрэнка Мастера, то пусть эта сволочь катится в ад. Шел уже одиннадцатый час вечера.
        Его записка была проста и понятна.
        Дорогая Клиппер!
        Планы изменились. Жди меня в Бруклине в отеле «Генри».
        Я приду после трех, как только смогу. Поедем на Лонг-Айленд.
        Жду не дождусь, когда увижу тебя.
        Ф. М.
        «Обычная история, - подумала она. - Ждет не дождется, но не приходит. Мужчины все одинаковы». Ей следовало помнить об этом, у нее было много мужчин.
        У некоторых водились деньги. Во всяком случае, у стариков. Нет смысла связываться со стариком, если он нищий. Вопрос был в том, захотят ли они раскошелиться?
        И это было самым презренным, что она в них нашла. У них была куча денег, а жить оставалось недолго. Они никак не могли израсходовать нажитое, но продолжали жмотничать. Привычка, решила она. Сквалыги.
        О да, им случалось потратиться. На бутылку шампанского, может быть, на шубку. На подарки, чтобы она была счастлива. Им кажется, что этого хватит. Если повезет, могут оплатить и жилье. Но предоставить то, что действительно нужно? Они, похоже, воображали, что если ты бедна, то и глупа.
        Она слышала о женщинах, которых старики обеспечили на всю жизнь. Слышала, но ни разу не видела. Во всяком случае, не таких, как она, девиц. А почему? Потому что мужчинам наплевать. Они не уважают тебя. Они получают то, что хотят, но стоит попросить что-нибудь взамен, как тебя назовут вымогательницей или кем-то похуже.
        Таковы, по мнению Донны Клипп, были все богачи. Ничтожества, если задуматься. Достойные внешне, но подонки внутри. Хуже ее.
        В десять вечера, когда пала кромешная тьма, а дождь все шел, она продолжала маяться в этом дурацком номере с поганой стороны Бруклинского моста, не получая ни весточки от так называемого любовника, старого идиота.
        Донна Клипп была красивой девушкой с густыми светлыми - натуральными - волосами и голубыми глазами, взгляд которых бывал по ее настроению то живым и веселым, то томным. Она никогда не ходила пешком. Всегда занималась приличным делом. Шила платья и продавала их. Она знала толк в моде. У нее были некоторые сценические способности, и она пыталась получить место в театре, но ей обычно отказывали из-за малого роста. Однако ее пухлая фигурка не являлась препятствием для интимного общения, и она с б?льшим или меньшим успехом побывала на содержании у многих мужчин. Перебравшись в Нью-Йорк, она подыскала себе респектабельное жилье в Гринвич-Виллидже. Через месяц познакомилась с Фрэнком Мастером, но к нынешнему моменту, когда их связь уже какое-то время длилась, Донна мало чего добилась.
        А потому последние три недели она размышляла, как с ним поступить.
        К тому же ее угнетало еще одно: письмо, полученное пару недель назад от подруги, с которой она делила квартиру в Филадельфии. Слова были тщательно подобраны, но она отлично поняла их смысл.
        Кто-то наводил о ней справки. Подруга не знала, кто именно - полиция или какой-нибудь недоброжелатель, но было похоже, что кто-то шел по следу кое-каких исчезнувших ценностей. Например, золотого браслета, который она носила.
        Она могла заявить, что это подарок. Но какой богач похитит драгоценности жены, чтобы отдать любовнице? Поверят ли в это присяжные? Она сомневалась.
        Ничего подобного не случилось бы, не замани он ее в свой дом, где она увидела все эти очаровательные вещицы. В известной степени она его-то и обвиняла. Но ей это не поможет. Если за ней охотятся в Филадельфии, то не найдут ли в Нью-Йорке? С них станется. Не сразу, но в один прекрасный день. Она не знала, как с этим быть.
        Проще всего избавиться от опасных предметов, тогда никто ничего не докажет. Но они были ценными. Ей крайне нужно получить что-нибудь от Фрэнка Мастера, а уж потом решаться на такой шаг.
        И когда он предложил ей прогуляться по Гудзону на борту великолепного парохода, Донна подумала, что дело идет на лад. Она тщательно подготовилась. И была немало разочарована, когда в день отъезда пришла записка, сообщившая об изменении планов, но деваться было некуда, и оставалось лишь дождаться развития событий.
        Она погрузила вещи в кеб и выехала из Гринвич-Виллиджа в Бруклин.
        Жаль, что установилось ненастье. Открытый пять лет назад, Бруклинский мост с его могучими опорами был причислен к одному из чудес Нового Света. Больше мили в длину, парящий в ста сорока футах над устьем Ист-Ривер, с двумя огромными опорными башнями, которые были украшены заостренными арками, и грандиозной дугой стальных тросов, он выразил могущество и красоту современной промышленной эпохи.
        Посередине моста тянулись железнодорожные рельсы, а по обе стороны от них - дорога для лошадей и экипажей. На значительном возвышении над рельсами была создана дорожка для пешеходов, которая казалась бесконечной и описывала изящную дугу между небесной и водной твердью.
        Из кеба, если ехать по наружной полосе, открывался великолепный вид на реку.
        Но не сегодня. Дождь лил стеной, и Донна не видела не то что воды, но даже башни впереди. Вместо этого ей чудилось, что она угодила в самую дождевую тучу - сырую, нескончаемую, гнетущую, лишающую ее всякой надежды.
        По мере того как тянулся день, Донна предполагала, что Мастер просто задерживается. Ранним вечером она встревожилась, уж не случилось ли с ним чего. К восьми решила, что погода настолько испортилась, что он все отменил, но мог бы хоть сообщить и прислать кеб, чтобы она добралась до дому. Она спросила себе чая и продолжила ждать сугубо на случай, если Мастер вдруг явится. В девять заказала суп. Теперь уж было больше десяти, и она сочла, что с нее хватит. Ей наплевать на Мастера, она поедет домой. Донна попросила портье найти ей кеб.
        Но час прошел, а кеба все не было.
        Было за полночь, когда Лили де Шанталь решила лечь спать. Она репетировала роль, которую ей предстояло сыграть завтра. Не то чтобы трудную, но ей хотелось оказаться на высоте. И правду сказать, она наслаждалась этой ролью.
        Месть была сладка даже для ее доброй души.
        Она подумала, что девять утра будет в самый раз. Если маленькая мисс Клипп еще не вернулась с охоты за химерами, которую ей устроили, то к этому времени уж точно вернется. Главное - перехватить ее, не дав собраться с мыслями.
        - Я не могу сделать это сама, милочка, - сказала Хетти, - потому что Фрэнк, если узнает, затаит на меня злобу. Но вам это по силам. Мужчине легче простить любовницу, чем жену. К тому же вы мне должны, - улыбнулась она.
        И роли распределили. Хетти пишет записку, Мэри организует доставку, а она, Лили де Шанталь, сейчас вынудит мелкую ведьму паковать вещи.
        Хетти снабдила ее всеми нужными сведениями, и Лили назубок выучила свою речь.
        «Боюсь, мисс Клипп, у меня есть доказательство - железное доказательство - того, что вы похитили драгоценности миссис Линфорд из Филадельфии. У меня даже есть свидетели, которые видели их на вас после кражи. Вы отправитесь в тюрьму, мисс Клипп. Если, конечно, не уедете из Нью-Йорка сегодня же, ни слова при этом не говоря мистеру Мастеру. А если вы попытаетесь связаться с ним в будущем, мы передадим все улики полиции».
        После этого Донну Клипп как ветром сдует. У нее не останется выбора.
        Несколько дней назад Хетти подчеркнула изящность этого плана:
        - Я хочу, чтобы Фрэнк решил, что она его бросила. Сперва не поехала с ним по реке, затем скрылась до того, как он вернулся. Возможно, это уязвит его гордость, но восстановит здравомыслие. Он будет искать утешения и обратится к нам.
        - К нам?
        - К вам, ко мне, к обычному ходу вещей. По-моему, мы слишком стары, чтобы ссориться из-за таких мелочей.
        - Вы замечательная женщина, и ему повезло с вами, - сказала Лили де Шанталь.
        - Благодарю, милочка, - ответила Хетти. - Я с этим полностью согласна.
        Да, думала сейчас Лили, во имя их общего блага она с удовольствием уберет с пути маленькую мисс Клипп.
        Тем сильнее было ее удивление, когда через двадцать минут к ней постучался швейцар, спросивший, желает ли она принять посетителя. А еще больше потрясла маячившая позади фигура Фрэнка Мастера, промокшего до нитки.
        В час ночи в отеле «Генри» в Бруклине разыгралась битва. К великому негодованию управляющего, Донна Клипп потребовала спальню и отказалась платить за нее на том основании, что отель провинился перед ней, не предоставив кеб.
        - Я выставлю вас за дверь, - пригрозил он.
        - Попробуйте, - ответила она. - Вы еще не слышали, как я кричу.
        Управляющий вышел с твердым намерением выставить ее в любом случае, но, оказавшись снаружи, заметил нечто странное. Дождь превращался в снег. А температура воздуха, столь высокая всю неделю, стремительно падала. Он уже собрался вернуться в дом, когда услышал со стороны реки зычные стон и рык. И в следующую секунду чудовищный порыв ветра захлопал ставнями, согнул мелкие деревца и чуть не сбил управляющего с ног своим ледяным дыханием. Схватившись за косяк, тот втянулся в помещение и захлопнул за собой дверь.
        - Держите. - Управляющий вручил Донне ключ. - В такую погоду нельзя выходить на улицу. - Он указал на лестницу. - Наверху, второй номер слева.
        Но он не помог этой стерве поднять багаж.
        Глядя в окно на Центральный парк, пока Фрэнк отлеживался в горячей ванне, Лили де Шанталь наблюдала за торнадо из снежных хлопьев, гулявшим по безлюдью. В Грамерси-парке Хетти какое-то время озадаченно изучала странную телеграмму, которую Фрэнку прислали в начале вечера из Бостона: в ней спрашивалось, не продает ли он железную дорогу. Но теперь, внимая диким завываниям ветра, она раздернула шторы и удивленно уставилась на снежные вихри, надеясь, что бедному Фрэнку ничто не грозит в столь ужасную ночь на холодных просторах Гудзона.
        «Откуда взялась эта пурга?» - недоумевала она.
        Пурга пришла с запада. Неистовая снежная буря пронеслась с Тихоокеанского побережья через весь континент со скоростью шестьсот миль в день. Но нынешний шторм возник еще и под действием широкого, влажного и теплого фронта, пришедшего из Джорджии. Две силы столкнулись возле устья реки Делавэр в ста двадцати милях от Нью-Йорка.
        Температура упала, давление резко понизилось, и море с рекой вдруг словно взбесились. Затем на побережье обрушился могучий ураган. Вскоре после полуночи нью-йоркский дождь сменился снегопадом, температура миновала точку замерзания воды, а скорость ветра достигла восьмидесяти миль в час.
        Так продолжалось всю ночь. Когда наступил - или должен был наступить - рассвет, буря оставила его без внимания, заволокла, загасила. По мере того как текли утренние часы, все Северо-Восточное побережье и всякая живая тварь на нем поглотились свирепым белым ураганом.
        В «Дакоте» для жильцов расшибались в лепешку, но просьба Лили де Шанталь так далеко выходила за рамки служебного долга, что она чуть не сконфузилась. Впрочем, мальчонка швейцара не возражал. Похоже было, что брошенный вызов польстил ему, и швейцар заверил ее:
        - Этот малец отыщет дорогу на Северный полюс и обратно, мисс де Шанталь. Не беспокойтесь за него.
        Тогда она вручила юному Скипу записку и наказала быть осторожным.
        Скип вышел из здания в десять утра понедельника. Ему было четырнадцать; он был маловат для своих лет, но крепок. Он надел прочные ботинки на толстой подошве и туго зашнуровал на лодыжках штаны. На нем было три свитера и короткая куртка, облегчавшая движение. Он натянул толстую шерстяную шапку, надел теплые наушники и закутался в шарф. Скип был счастлив.
        Покидая передний двор, в котором было относительно спокойно, Скип уже знал, что делать. Идти в такую бурю через парк, напоминавший арктическую пустыню, было бессмысленно. Он даже не попытался пройти рядом. Вместо этого Скип прошел полквартала и свернул на Девятую авеню. Еще несколько кварталов на юг - и вот он добрался до огромной диагонали Бродвея.
        Каждый шаг давался с трудом. Порывы ледяного ветра грозили сбить его с ног. Ураган был ужасно силен. Кое-где уже намело сугробы выше Скипа. В других местах, которые ветер чуть ли не вылизал, виднелась земля.
        Улица была почти пустынна. Люди пытались добраться до службы - в конце концов, это был Нью-Йорк, - но большинству пришлось отказаться от этой мысли. Надземка безмолвствовала, ее рельсы настолько заледенели, что не сцеплялись колеса.
        Однако Скип, одолев два квартала, увидел нечто отрадное. Одинокий экипаж, влекомый двумя терпеливыми лошадьми, только что вывернул и медленно поплелся по авеню. Скип ни секунды не раздумывал. Едва тот проехал мимо, он заскочил на козлы и пристроился рядом с кучером. Кучер уже изготовился спихнуть наглеца на проезжую часть, но из кареты донесся хриплый голос:
        - Пусть едет.
        - Везунчик ты, - сказал кучер.
        - Откуда едете? - спросил Скип.
        - Из Йонкерса, графство Уэстчестер.
        - Дальний путь, - сказал Скип.
        - С шести утра едем. Я думал, лошади околеют, но они держатся. Благородные сердца.
        - А почему не остались дома?
        - У джентльмена нынче в городе дела. Твердит, никакая буря его не удержит.
        - Меня тоже, - довольно подхватил Скип. «Вот он, дух Нью-Йорка», - подумал мальчуган. Он не променяет его ни на какой другой город.
        - А поезда из Уэстчестера не ходят? - спросил он.
        - Мы видели один застрявший в снегу, когда пересекали мост. Сдается мне, что и со всеми та же история.
        Доехав до Шестьдесят пятой улицы, они покатили по Бродвею. Когда они достигли юго-западного угла Центрального парка, экипаж взял курс на юг по Восьмой, и Скип соскочил. Ему хотелось держаться Бродвея.
        Люди уже взялись за лопаты, пытаясь расчистить на тротуаре дорожку. Она больше напоминала траншею. Скип заметил, как сильно и безобразно обмерзли телеграфные провода. Вскоре он добрался до места, где они провисли до самой земли, превратившись в конгломерат из проволоки и льда, растянувшийся на несколько кварталов. На Пятьдесят пятой улице мальчик поскользнулся и упал, но был так укутан, что не ушибся. Он рассмеялся и огляделся, не подвезет ли его еще кто-нибудь. Пусто. Ни кебов, ни карет, а пешеходов - считаные единицы. Какие-то лавки и конторы были открыты, но из них никто не выходил, как и не заходил внутрь. Скользя и падая, он миновал еще два квартала, достиг салуна и вошел. У стойки торчали несколько человек, таких же закутанных. Скип размотал шарф.
        - Выпьешь, сынок? - предложил бармен.
        - Денег нет, - ответил Скип, хотя это была неправда.
        Один из мужчин швырнул на стойку несколько монет и поманил его. В помещении пахло виски и горячим ромом.
        - За меня, малец, - сказал незнакомец. - Налей ему «кучерского», - велел он бармену, и тот кивнул. - Там только эль с красным перцем, - пояснил он Скипу. - Пойло для возчиков. Это тебя чуток согреет.
        Скип выпил медленно. В желудке разлилось тепло. Спустя немного времени он поблагодарил своего благодетеля и снова устремился на улицу, туго обмотавшись на пороге шарфом. И правильно сделал, потому что едва он ступил на Бродвей, как снег хлестнул его по лицу, словно личного недруга, норовя сдернуть шарф. Но Скип схватился за ограду, пригнул голову и поплелся вперед.
        А дальше, через несколько кварталов, ему опять повезло. Фургон пивовара! Губы под шарфом растянулись в ухмылке. Ничто не в силах остановить пивовара. Если в Нью-Йорке иссякнут запасы пива, то это будет означать конец света.
        Большой фургон тащил бочонки с элем. Он двигался медленно, как огромный корабль через ледоход. Его тянули не менее десяти нормандских лошадей-тяжеловозов. Скип пристроился сзади, незримый для кучера, и с неудобствами, но весело доехал до самой Двадцать восьмой улицы. Оттуда, хватаясь за все подряд, он двинулся через бурю к Грамерси-парку.
        Хетти Мастер была крайне удивлена при виде Скипа с запиской от Лили де Шанталь, но прочла ее немедля. Записка была лаконична. Лили сообщала, что судну Фрэнка пришлось повернуть назад. Он пришел насквозь мокрым и, похоже, простуженным. «Но я уложила его в постель и каждый час давала немного горячего виски. Он не хочет, чтобы кто-нибудь знал о его возвращении, но не говорит почему». Хетти не сдержала улыбку: по крайней мере, Фрэнк цел и невредим, а Лили за ним присмотрит. Имелся и постскриптум.
        Совершенно ясно, что наша маленькая подружка не появилась на борту. Небось застряла в Бруклине!
        Я обязательно свижусь с ней, как условлено, и только потом выпущу Фрэнка на улицу.
        Хетти чуть не рассмеялась. Она понадеялась, что маленькая мисс Клипп отморозит ножки, где бы она ни была. Задуманное свершалось, хотя и причудливым образом.
        На самом же деле Донна Клипп стояла в тот миг у Бруклинского моста. И постепенно свирепела.
        Конечно, можно было остаться в отеле, но его администрация вконец ошалела, требуя платы. Да и надоело ей там. Донна Клипп не любила безделья. Кто-то из постояльцев предложил ей книжку, но Донна никогда не понимала смысла чтения. Это тоже была сплошная тоска.
        Поэтому она решила идти домой. Несколько ценных вещиц она сунула в сумочку. Затем потребовала шпагат, перехватила им чемодан и навязала мудреных узлов, о которые ногти сломаешь. После этого она настояла, чтобы управляющий выписал ей за него квитанцию, и пообещала забрать чемодан через несколько дней, а если его не окажется на месте, она обратится в полицию. Потом объявила, что уходит. Транспорта не было и в помине. Весь Бруклин сидел по домам. Но управляющий не стал ее удерживать. Он потешил себя надеждой, что она замерзнет насмерть, как только отойдет подальше от его отеля.
        Донна Клипп дошла до Бруклинского моста, который находился невдалеке. Энергии ей было не занимать, хотя, добравшись, она стала похожа на ходячего снеговика. По мосту ходил рельсовый транспорт, и она, если переберется, уж как-нибудь дойдет или доедет до своего жилья. Однако перед мостом ее остановили.
        - Мост закрыт, - сказал полицейский.
        И в самом деле, внушительное сооружение вымерло. Огромный пролет взмывал в снежную бурю и исчезал в белом мареве. Пути были перегорожены, а вагонетки застыли у платформ, схваченные морозом. Полицейский благоразумно прятался в будке, где пешеходы платили пенни за переход. Там у него была лампа, возле которой он грелся, и он даже оконце открыл неохотно, вступая в пререкания с Донной.
        - Что это значит - закрыт? - взвилась она. - Это же мост, будь он неладен!
        - Он закрыт. Слишком опасно, леди! - крикнул в ответ полицейский.
        - Мне надо на Манхэттен! - возмутилась она.
        - Никак невозможно. Паром не ходит, а мост закрыт. Вам туда не попасть.
        - Тогда я пойду пешком.
        - Вы рехнулись, леди? - взорвался он. - Сказано же вам: мост закрыт! Тем более для пешеходов. - Он указал на дорожку, уходившую в воющий шторм. - Вам ни за что не перейти.
        - Сколько это стоит? Тут написано, что пенни. Я больше пенни не дам.
        - Вы не заплатите ни пенни, - взревел полицейский, - потому что вам уже трижды сказано: мост закрыт!
        - Это вы так считаете.
        - Да, считаю! Убирайтесь отсюда, дамочка!
        - Я буду стоять здесь сколько захочу. Я ничего не нарушаю.
        - Господи Исусе! - вскричал тот. - Ну так замерзайте насмерть! Но через мост вы не пройдете.
        Через пять минут она все еще оставалась где была. Полицейский, вконец обозленный, повернулся к ней спиной. В таком положении он провел пару минут. Когда он вновь развернулся, ее, слава богу, не было. Он вздохнул, посмотрел на мост и разразился яростными воплями.
        Она была там, на тротуаре, уже в паре сотен ярдов, и снежная буря готовилась ее поглотить. Как она, дьявол ее забери, прошмыгнула мимо будки? Он распахнул дверь, и ледяной ветер ударил ему в лицо. Он бросился за ней, сыпля проклятиями.
        И остановился. Он прикинул, что ветер теперь в любую минуту может швырнуть ее через ограду и либо бросит на пути, либо, что еще лучше, упокоит в застывающих водах Ист-Ривер. Он вернулся в будку. «В глаза ее не видел», - буркнул он.
        Пусть эта стерва сдохнет, если так хочется.
        Донна Клипп упрямо шагала вперед. Будка давно скрылась из виду, и она поняла, что приближается к верхней точке длинного подвесного пути. Ветер стонал. Стоны то и дело переходили в вой, как будто в Ист-Ривер и бухте буйствовал некий свирепый левиафан, какой-нибудь огромный морской змей, наметивший ее себе в добычу. Снег липнул к лицу, пока оно не онемело. Она забыла, что на такой высоте и открытом пространстве поверх воды бывает намного, в тысячу раз холоднее, и поняла, что если в ближайшее время не найдет укрытия, то обморозится. Может быть, и умрет.
        Донна Клипп не хотела умирать. Это совершенно не входило в ее планы на обозримое будущее.
        А потому ей не осталось ничего другого, как пробиться через этот кошмарный белый туннель в небесах и сойти на другом берегу.
        Продвижение давалось мучительно медленно. Если хоть на секунду отпустить перила, ее мигом сдует и увлечет в бездну. Все, что она могла сделать, - крепко держаться, подтягиваясь шаг за шагом. Она знала, что не должна останавливаться. Только бы перейти! Только бы продолжать двигаться!
        Ей удалось добраться до знака, отмечавшего половину пути. Оттуда начинался долгий спуск. Она одолела еще сотню ярдов. Потом следующую. Затем она увидела впереди нечто повергнувшее ее в шок. И остановилась.
        Буря продолжалась весь день. Некоторые назвали ее Белым ураганом, но вскоре подобрали другое имя. Поскольку заснеженные просторы - правильно или ошибочно - соотнеслись с территорией, ее нарекли Дакотской пургой.
        Заносы сделали город непроходимым, но несколько твердынь, по крайней мере, попытались сохранить лицо. Ненадолго открылся универмаг «Мейсис», но покупателей не было, и несчастным сотрудницам пришлось просидеть там до конца Дакотской пурги, так как домой им было не попасть. Попытку открыться предприняло несколько банков, но операции по ссудам пришлось растянуть на несколько дней, так как никто не смог до них добраться. Открылась и Нью-Йоркская фондовая биржа и даже провела в понедельник утром кое-какие торги. Но людей пришла горстка, и вскоре после полудня она благоразумно завершила работу.
        Среди немногочисленных акций, которые торговались, не было ни одного пая железной дороги Гудзон - Огайо. Мистер Сайрус Макдафф не отдал никаких распоряжений, так как телеграфные линии между Бостоном и Нью-Йорком вышли из строя. Сей разъяренный джентльмен не смог спасти свою магистраль и личным порядком, поскольку все дороги замело, железнодорожные линии оказались заблокированы, а море так бушевало, что суда на рейде тонули десятками.
        Пока неистовствовала Дакотская пурга, Лили де Шанталь продолжала нянчиться с Фрэнком Мастером, которого с вечера немного знобило.
        К утру вторника ему полегчало. Но город был отрезан от внешнего мира, а Дакотская пурга еще не унялась.
        Однако днем человеческий гений совершил небольшое, но полезное открытие. Какие-то смекалистые ребята из Бостона сообразили, что все-таки можно связаться с Нью-Йорком по телеграфу. Они воспользовались международной линией и отправили свои сообщения по треугольному маршруту через Лондон.
        Утром в среду буря стала стихать. Город еще не ожил, но люди начали расчищать улицы. Когда ослабел ветер, немного поднялась и температура.
        Но Хетти Мастер все равно изумилась, когда в одиннадцать часов утра к ней пожаловали Том и незнакомый джентльмен, спросившие Фрэнка.
        - Его нет, - сказала она.
        - Мама, мне очень нужно с ним связаться, - настоял Том. - Это срочно. Будь добра, скажи, где он.
        - Вряд ли я смогу, - ответила она не без неловкости. - Разве нельзя подождать день-другой?
        - Нельзя, - сказал сын.
        - Мы можем поговорить наедине? - спросила она.
        Лили де Шанталь была по-настоящему шокирована, когда в полдень в «Дакоте» появились Том Мастер и незнакомый мужчина. Лили представления не имела, откуда им стало известно, что Фрэнк здесь, и как объяснить его присутствие у нее. Похоже, их это не особенно волновало, но они твердо заявили, что хотят видеть Фрэнка.
        - Он плохо себя чувствует. Его лихорадит, - сказала Лили.
        - Очень жаль, - произнес Том.
        - Пойду спрошу у него, сможет ли он вас принять.
        Полулежа в постели, Фрэнк Мастер уставился на визитеров. Он понятия не имел, как его разыскали, но деваться было некуда. Спутником Тома был спокойный, хорошо одетый мужчина за тридцать, выглядевший как банкир.
        - Это мистер Горэм Грей, - представил его Том. - Из банкирского дома Дрекселя и Моргана.
        - О! - крякнул Фрэнк.
        - Спасибо, что приняли, мистер Мастер, - вежливо произнес Горэм Грей. - Я должен пояснить, что являюсь личным представителем мистера Дж. П. Моргана и это он попросил меня с вами увидеться.
        - О, - повторил Фрэнк.
        - Зная вашего сына, я сперва зашел к нему, чтобы он представил меня.
        - Весьма разумно, - сказал Том.
        - А в чем дело? - осведомился Фрэнк, нервно комкая простыни.
        - Мистер Морган имеет желание купить у вас пакет акций, - сказал Горэм Грей. - Речь идет о магистрали Гудзон - Огайо. Насколько я понимаю, вы владеете десятью процентами циркулирующих акций.
        - О, - произнес Фрэнк в третий раз.
        - Я буду предельно откровенен, - продолжил Горэм Грей. - Вчера мистер Морган получил срочную телеграмму от мистера Сайруса Макдаффа, который в настоящее время находится в Бостоне и является, да будет вам известно, крупнейшим акционером Гудзон - Огайо. Мистер Макдафф не сумел связаться с вами лично, потому что отрезан от мира в Бостоне. Поэтому он решил перепоручить это дело мистеру Моргану, чтобы тот поступил, как сочтет нужным.
        - Весьма разумно, - вставил Том.
        - Проще говоря, - сказал Горэм Грей, - мистер Макдафф считает, что у него пытается украсть компанию мистер Габриэль Лав. Вы знакомы с мистером Лавом?
        - Едва ли, - слабо вымолвил Фрэнк.
        - После короткого расследования нам стало ясно, что мистер Лав владеет акциями Ниагарской ветки, а Макдафф препятствует ее стыковке с магистралью Гудзон - Огайо.
        - Неужели?
        - Решение, следовательно, представляется мистеру Моргану простым. Он уведомил мистера Макдаффа, что примет участие лишь при условии, что он, мистер Морган, сумеет сохранить разумную цену на ниагарские акции мистера Лава, а мистер Макдафф гарантирует ему, мистеру Моргану, стыковку Ниагарской ветки с магистралью Гудзон - Огайо. Мистер Макдафф согласился на это при том условии, что он, мистер Макдафф, сможет обезопасить абсолютное большинство долей в Гудзон - Огайо. Это означает, сэр, что мы должны выкупить у вас половину ваших десяти процентов.
        - Вот как, - произнес Фрэнк. - А что же Габриэль Лав?
        - Я приобрел его ниагарские акции три часа назад, - сообщил Горэм Грей. - Он был настроен более кровожадно. Но как только я дал понять, что мистер Морган ничего не купит, пока не удовлетворится всеми нюансами, а мистер Макдафф тоже не купит ничего без рекомендации мистера Моргана, нам удалось прийти к соглашению. Мистер Лав продал акции с хорошей прибылью и остался в плюсе.
        - Сколько вы дадите за мои акции? - спросил Фрэнк.
        - Нынешняя рыночная стоимость Гудзон - Огайо - шестьдесят центов. Как насчет семидесяти?
        - Я рассчитывал на доллар двадцать, - возразил Фрэнк.
        - План Лава провалился, - негромко ответил Горэм Грей.
        - Ах чтоб тебя! - воскликнул Фрэнк.
        Наступило короткое молчание.
        - Мистер Морган полагает, что слияние дорог Гудзон - Огайо и Ниагарской логично и выгодно для всех сторон, - продолжил Горэм Грей. - Те акции, которые у вас останутся, непременно вырастут в цене. И хотя мистер Морган изрядно переплатил за них по сравнению с нынешней рыночной стоимостью, в положенное время он ожидает немалую прибыль от купленных ниагарских акций. Если коротко, то никто не останется внакладе. При том условии, - и он сурово взглянул на Мастера, - что не будет слишком жадным.
        - Я продам, - не без облегчения согласился Фрэнк.
        - Очень разумно, - кивнул Том.
        Остаток дня погода продолжила улучшаться. Утром в четверг Фрэнк вернулся в Грамерси-парк, и Хетти встретила его, как будто ничего не случилось.
        Через три дня ее навестила Лили де Шанталь. Когда они остались наедине, Лили наградила ее странным взглядом.
        - У меня есть для вас новости, - сказала она. - О мисс Клипп.
        - Да неужели?
        - Я отправилась к ней, но ее не было.
        - Все еще в Бруклине?
        - Я заглянула в отель. Она ушла в понедельник утром. У них остался ее чемодан.
        - Вы же не хотите сказать, что…
        - В городе, как вы знаете, уже откопали множество тел. Тех, кто замерз насмерть.
        - Я слышала, что таких человек пятьдесят.
        - Одно тело найдено на пешеходной дорожке Бруклинского моста. С ее сумочкой. Внутри лежали записная книжка с ее именем и другие вещи. Ее никто не искал, а городские власти и без того заняты. Я поняла так: завтра большинство этих тел похоронят.
        - Должны ли мы что-нибудь сделать? Это наша вина, мы послали ее в Бруклин.
        - Вы уверены, что хотите этого?
        - Нет. Но я в ужасе.
        - В самом деле? - улыбнулась Лили. - Ах, Хетти, вы слишком хороши для нас всех.
        Так завершилась великая Дакотская пурга. К следующей неделе вновь пошли поезда, и Нью-Йорк начал возвращаться к нормальной жизни.
        В среду в поезде на Чикаго никто не обратил особого внимания на аккуратно одетую молодую женщину с темными волосами, которая спокойно вошла в вагон, держа в руке новенький чемодан с новым комплектом одежды. Она села в сторонке одна и раскрыла книгу. Ее звали Пруденс Грейс.
        Когда поезд тронулся, она взглянула в окно на медленно отступавший город. И если бы кто-нибудь удосужился посмотреть в ее сторону, когда тот скрылся совсем, то заметил бы, как ее губы прошептали нечто, сильно похожее на короткую молитву.
        После этого Донна Клипп удовлетворенно вздохнула.
        Когда она нашла на Бруклинском мосту мертвую женщину, на Донну снизошло вдохновение. Женщина замерзла так, что превратилась в колоду, и хотя не очень походила на нее, возраст был приблизительно тот же, светлые волосы, не слишком высокая. Стоило попытаться! Донне понадобилась всего пара секунд, чтобы оставить покойнице свою сумочку и сделать все, чтобы присвоить ее имя.
        Затем она повлеклась по тому страшному длинному тротуару, уже сама полумертвая, но с новым и настоятельным побуждением остаться в живых.
        Если полиция вдруг нападет на ее след, то обнаружит, что она мертва. У нее было новое имя, новая личность. Теперь пора перебираться в новый город, подальше отсюда. И начинать новую жизнь.
        Она была свободна, и это ее развеселило. Вот почему, когда Нью-Йорк скрылся из виду, она в последний раз подумала о Фрэнке Мастере и шепнула: «Будь здоров, старый пердун».
        Старая Англия

1896 год
        Теплым июньским вечером 1896 года Мэри О’Доннелл, шикарно выглядевшая в длинном белом вечернем платье и длинных белых перчатках, взошла на крыльцо дома ее брата Шона на Пятой авеню. Лакей открыл дверь, и она улыбнулась ему.
        Но за этой улыбкой таился сильнейший страх, одолевавший ее.
        У подножия винтовой лестницы стоял ее брат, чрезвычайно элегантный в белом галстуке и фраке.
        - Они здесь? - тихо спросила она.
        - В гостиной, - ответил он.
        - И как я только позволила втянуть себя в это? - Мэри постаралась произнести это легко и непринужденно.
        - Мы как раз обедаем.
        - С лордом, святые угодники!
        - Там, откуда он прибыл, таких полно.
        Мэри сделала глубокий вдох. Лично ей было наплевать на английского лорда, но это не важно. Она знала, зачем пожаловал английский лорд и чего ожидала от нее родня. Обычно она неплохо справлялась со светским общением, но нынче все будет иначе. Ей могут задать вопросы, которых она смертельно боится.
        - Боже мой, - пробормотала она.
        - Выше голову! - сказал Шон.
        Прошло пять лет с того момента, как Мэри наконец уступила брату и покинула Мастеров. И сделала это лишь потому, что уловила желание младшего поколения.
        По случаю как раз освободился дом на боковой улице в нескольких шагах от особняка Шона на Пятой авеню, и Шон купил здание. «Я не хочу его сдавать, - заявил он, - и ты окажешь мне услугу, если поселишься в нем». Дом был весьма скромным по сравнению с его собственным, но все-таки много больше, чем ей было нужно. Однако, когда его дети и внуки взмолились, чтобы она туда переехала, Мэри поняла намек. Она разрешила им украсить дом по своему вкусу, за исключением ее спальни, обставленной очень просто и содержавшей те немногочисленные вещи, которые ей нравились. Не проходило и недели без того, чтобы кто-нибудь из молодой поросли не созывал туда друзей на чаепитие с тетушкой Мэри. А она развлекала их в том самом стиле, какой они могли бы наблюдать в доме Мастеров в Грамерси-парке. Это было нетрудно; в конце концов, она сорок лет смотрела, как это делала Хетти. Таким образом ей удалось, ко всеобщему удовольствию, докончить картину семейного изобилия и благополучия. Она не противилась, лишь бы им было хорошо.
        Но этот вечер был делом другим. Его светлость мог прощупать ее, задавая вопросы. Например, чем она занималась последние сорок лет своей жизни?
        По правде говоря, она изрядно заскучала по своей комнатушке у Мастеров, когда еще только переехала в шикарный дом. Но после события приняли иной оборот.
        Она прожила в новом доме год, когда Фрэнк Мастер занемог и скончался. Хетти провдовствовала всего пару месяцев, затем попросила Мэри зайти и сказала ей:
        - Мне немного одиноко, Мэри. Для тебя здесь всегда есть комната, и ты можешь оставаться и составлять мне компанию, когда пожелаешь.
        Когда же Мэри предложила ночевать в Грамерси-парке два-три раза в неделю, Хетти ответила:
        - Я подумала, ты можешь занять Голубую спальню.
        Ее старая комната находилась наверху, где жила прислуга. Голубая спальня была на одном этаже со спальней Хетти. Мэри согласилась. Все отнеслись к этому с пониманием. Теперь слуги называли ее «мисс О’Доннелл». Они знали, что она богата.
        Так Мэри поделила свое время между Пятой авеню и Грамерси-парком и была вполне счастлива. Новый распорядок предоставлял ей массу свободного времени, но она нашла множество способов распорядиться им. Они с Хетти сделались завсегдатаями выставок и лекций. Ее музыкальный вкус остался невзыскательным, но она всегда посещала блестящие оперетты Гилберта и Салливана, когда их привозили в Нью-Йорк из Лондона. «Микадо» и «Йомены» она видела три или четыре раза.
        Ее окружали родные и друзья, среди которых особое место занимала Гретхен. Теодор уже давно был женат и обзавелся детьми, но они продолжали время от времени видеться. Мэри неоднократно задавалась вопросом, не следовало ли ей проявить упорство в поисках мужа, но так и не встретила мистера Правильного. Она осознала истину: ей всегда был нужен кто-нибудь вроде Ганса или Теодора, а таких было трудно найти. Возможно, ей выпал бы шанс, согласись она в свое время на предложение Шона уйти от Мастеров. Ну а теперь об этом незачем горевать. Она рассудила, что вышла на покой не так уж плохо для девушки из Файв-Пойнтс.
        Файв-Пойнтс. Вдруг его светлость спросит, где она родилась и выросла? Что ей ответить? «На Четвертой авеню», - посоветовал Шон. Но мысли о тех днях и сопутствующие им воспоминания наполнили ее леденящим ужасом. Она покраснеет, ляпнет какую-нибудь глупость, выдаст горькую правду о всем семействе и всех подведет. «Не беспокойся, - сказал ей Шон. - Предоставь это мне».
        Шону было проще. Он уже знал этих людей. Овдовев три года назад, он отправился путешествовать и в прошлом году посетил Лондон вместе со своим сыном Дэниелом и его семьей. Тогда-то дочь Дэниела Кларисса и познакомилась с молодым Джеральдом Риверсом. Она получила хорошее воспитание, была неплохой наездницей и встретилась с ним на охоте. Он сам только что вернулся из Америки и вскоре был покорен ее живыми американскими манерами. Его родители не могли не обратить внимание и на ее очевидное богатство. Но Джеральд и Кларисса были молоды, и все стороны сошлись на том, что нужно выждать несколько месяцев, прежде чем начинать какие-либо переговоры о помолвке.
        Когда Шон впервые рассказал об этом Мэри, та не особенно удивилась. О вспыхнувшем интересе британской аристократии к американским наследницам знали все, и сам Шон описал его весьма красочно.
        - Они просто-напросто пытаются вернуть часть своих денег оттуда, куда они перетекли, - сказал он.
        Как только каналы и железные дороги открыли для мира американский Средний Запад, дешевые зерно и мясо, ввозившиеся из Америки в Англию, подорвали всех местных производителей. Цена на прославленные английские урожаи резко упала, а доходы землевладельцев, на которые содержались огромные аристократические дома, составили лишь часть от прежних. И вряд ли стоило винить аристократию за то, что она обратила свои взоры через Атлантику, где было множество богатых невест, чьи матери горели желанием выгодно продать своих дочерей. К тому же американки обычно оказывались образованнее и более живыми в общении, чем девицы из английской глубинки.
        - Но американцам-то это зачем? - спросила у брата Мэри.
        Тот пожал плечами:
        - Если человек сколотил состояние и скупил в Америке все, что душе угодно, он начинает осматриваться в поисках новых краев, достойных завоевания. И что остается? Он обращается взглядом к Европе и видит в ней то, чего не может приобрести в Америке. Искусство, манеры и титулы многовековой выдержки. Вот их-то он и покупает. Это не пустой звук. А матери, конечно, стараются друг дружку перещеголять.
        Мэри задумалась, всегда ли бывали счастливы сами девушки. Она вспомнила, как прочла о свадьбе Консуэло Вандербилт и герцога Мальборо. Это было выдающееся общественное событие, триумф матери Консуэло. Жениху перепало кое-что из Вандербилтовых миллионов, и он сохранил свой шикарный дворец. Но Хетти Мастер поведала ей про изнанку этой истории.
        - Несчастная Консуэло по уши влюблена в Уинтропа Резерфорда. Он почтенного американского рода, но ее матери втемяшилось, что семье нужен титул, - она фактически заперла бедняжку и заставила выйти за герцога. Консуэло проплакала всю церемонию. Настоящий позор!
        Впрочем, Кларисса не любила никого другого. Более того, ей очень понравился второй сын лорда Риверса. Он был красавец, офицер, служил в хорошем полку и не любил замыкаться в четырех стенах. Неплохо, если добавить к этому денег. Шон, у которого было три внучки, нашел это забавным.
        - Но она католичка, - напомнила Мэри, - а он наверняка принадлежит к Англиканской церкви.
        - Это дело Клариссы, - сказал Шон. - Ее отец говорит, что ему все равно.
        - А мать?
        - Мать, - спокойно ответил Шон, - хочет выдать ее за сына лорда.
        Когда лорд и леди Риверс объявили о намерении лично посетить Америку, это явилось неожиданностью, но Шон живо организовал путешествие по их вкусу. Несколько дней в Нью-Йорке, затем пароходом вверх по Гудзону, еще сколько-то дней в Саратоге и дальше - Бостон, который они выразили желание осмотреть.
        Пока лорд Риверс находился в Нью-Йорке, Шон намеревался играть свою роль и выставить О’Доннеллов людьми почтенными. Британцы, разумеется, обычно считали - совершенно ошибочно, - что все американские капиталы нажиты в самое недавнее время. Тем не менее присутствие богатого старого деда Клариссы и его вполне респектабельной сестры значительно облегчит ей путь в новую жизнь.
        А потому, когда Шон накануне сказал: «Придется нам, сестренка, не ударить в грязь лицом, если ты меня понимаешь», у Мэри слегка екнуло в груди.
        - Я не умею врать, Шон, - сказала она. - Из меня никудышная лгунья.
        - Конечно, да и не нужно этого, - сказал он.
        - Чего же ты от меня хочешь?
        - Просто будь самой собой.
        - А ты что будешь делать?
        - Ничего особенного, - улыбнулся он. - Пусть думают, что деньги у нас были немного дольше, чем на самом деле, если ты понимаешь, о чем я.
        - Ох, Шон, я обязательно что-нибудь брякну. Избавь меня от этого. Скажи, что я заболела.
        - Чушь, - возразил он, - ты отлично справишься!
        И вот она, обмирая, отправилась на встречу с Ривердейлами.
        Спору нет, они вели себя весьма дружелюбно. Молодому Джеральду Риверсу было всего лет двадцать пять, и он откровенно настроился полюбить родню невесты. Лорд и леди Ривердейл оба высокие, темноволосые и элегантные. Неизвестно, что они там думали, но их безупречные манеры, отработанные за жизнь, исключали всякую неловкость. Дэниел с женой вели себя вполне непринужденно, а Кларисса сияла. Когда отзвучали любезности, Мэри осталось лишь поддерживать с приезжими простенькую беседу, расспрашивать о путешествии пароходом «Уайт стар лайн» и достоинствах отеля. Леди Риверс задала пару вопросов о музеях и галереях, и ответ Мэри о лучших выставках произвел на нее самое благоприятное впечатление.
        - Мы будем крайне признательны вам за совет, - сказала она. - Я совершенно уверена, что мы с мужем мало чем отличаемся от путешественников из «Простаков за границей» Марка Твена.
        В общем, разговор протекал очень мило, пока не подали обед.
        У Шона была внушительная столовая. Там часто усаживалось человек двадцать, а сами обеды превосходили всякие похвалы. Мэри видела, что Ривердейлы очень довольны всем. Поскольку их было восемь, обедали за круглым столом.
        - Согласитесь, что это очень неудобно - сидеть ввосьмером, - заметила она леди Риверс, когда они уже занимали места.
        Она мысленно возблагодарила Хетти Мастер, которая растолковала ей опасности правильной «рассадки». Начать надо чинно: поговорить с соседом, потом с другим и чередовать их по ходу беседы. Зная все это, Мэри могла безукоризненно соблюсти все обеденные ритуалы. Но вечер в малом кругу вроде этого, за круглым столом, допускал и общие разговоры. Лорд Ривердейл поинтересовался, где она живет, и получил надлежащий ответ - дескать, в доме по соседству, за углом, и леди Риверс, если у нее будет время, может заглянуть на чай. Затем его светлость сказал, что слышал о грандиозных особняках Вандербилтов на Пятой авеню, и Мэри как раз подбирала ответную реплику, когда ей неожиданно пришли на ум слова, которыми Хетти обычно отзывалась о Грамерси-парке.
        - Нам нравится то, что здесь поспокойнее, - сказала она.
        Так выражались «старые деньги», и его светлость понимающе кивнул:
        - Согласен с вами, мисс О’Доннелл.
        Пока все шло нормально.
        Вскоре стало ясно, что Ривердейлы стремятся обозначить все свои американские связи, какие только могут вспомнить.
        - Мы несколько раз встретились с вашим замечательным соотечественником, - обратился к Мэри лорд Риверс. - Он писатель, его зовут Генри Джеймс. Он много лет прожил в Лондоне, и тамошние обеды уже не мыслят без него.
        - Очень достойный человек, - сказала Мэри. - Хотя, боюсь, я не всегда его читаю.
        - Как и я, - с улыбкой подхватил его светлость.
        Затем лорд Риверс немного рассказал ей о своей семье и выдал кое-какие любопытные сведения:
        - В роду Риверсов, к вашему сведению, всегда преобладали моряки. Из него, смею заметить, вышли два адмирала. Титул и поместье перешли к моему отцу лишь после смерти очень дальнего родственника. Есть у нас и американские корни. Наша ветвь восходит к капитану Риверсу, который владел в Каролине плантациями, пока не лишился их вскоре после тысяча семьсот семьдесят шестого года. - Лорд Риверс улыбнулся. - Боюсь, он был лоялистом.
        - Придется его простить, - отозвалась Мэри. - А что стало с плантациями?
        - Они перешли к его друзьям, нью-йоркскому семейству по фамилии Мастер. Но больше я ничего не знаю.
        - Мастер? - Мэри так поразилась, что чуть возвысила голос, и заметила, как брат, племянник и молодая Кларисса тревожно глянули на нее.
        - Полагаю, это все еще не последние люди в Нью-Йорке, - сказал его светлость. - Вы с ними знакомы?
        Бездна разверзлась перед ней, и все семейство очутилось на краю. Десятки лет служения в доме Мастеров. Мэри перевела дух и улыбнулась безукоризненной улыбкой.
        - Хетти Мастер - одна из моих ближайших подруг, - уверенно произнесла она. - Помилуйте, я знаю ее почти пятьдесят лет! - Это была чистая правда.
        - Надо же! - Лорд Риверс пришел в полный восторг. - Как тесен мир!
        - Безусловно, - ответила Мэри.
        Когда подали рыбу, они уже славно поладили с его светлостью, но пришло время уделить внимание юному Джеральду. Не смысля ничего в охоте, стрельбе, рыбной ловле и делах воинских, Мэри не знала, о чем с ним заговорить, но после краткого упоминания театра выяснила, что он любит Гилберта и Салливана, и их беседа какое-то время протекала плавно. Но по тому, как он проказливо посматривал на Клариссу, а после на всех собравшихся, ей стало ясно, что он, пропустив уже пару бокалов, желает произвести впечатление на родню будущей жены, и Мэри гадала, какие формы это примет.
        Джеральд воспользовался случаем за горячим, когда лорд Риверс спросил, знакома ли она с милейшим ньюйоркцем, проживающим ныне в Англии.
        - Мистер Крокер, у него поместье в Суррее, - пояснил он.
        Довольно удивленная, она ответила:
        - В Нью-Йорке все знают мистера Крокера.
        И Джеральд решил вставить словечко.
        - В прошлом году, отец, когда я посещал Нью-Йоркский яхт-клуб, - произнес он чуть громче, чем нужно, - мне сказали, что он был связан с Таммани-холлом и сбежал за океан, чтобы не угодить за решетку.
        Джеральд Риверс проявил некоторую бестактность, но был совершенно прав. Если Босс Твид попался на огромной растрате, то его преемник Крокер продолжал себе трудиться, пока жалобы не слились в такой хор, что он предпочел на время отправиться за океан. Мысль о том, что он живет в Англии как солидный сельский джентльмен, и впрямь забавляла.
        - Это правда? - спросила у Шона леди Риверс.
        Но Шон и сам был слишком близок к Таммани-холлу, чтобы рубить под собой сук.
        - Таммани-холл - сложная организация, - осторожно сказал он. - Это очень важный политический механизм, с ним нужно обращаться осмотрительно.
        - Так-так, - произнес Риверс со знанием дела.
        Аристократы явно уважали политику. Но юный Джеральд Риверс еще не закончил.
        - В Нью-Йорке я познакомился с Тедди Рузвельтом, замечательным малым, - сообщил он. - У него грандиозные планы по чистке нью-йоркской полиции. Я слышал, она насквозь коррумпирована.
        - Она не совершенна, - уступил Шон и послал лорду Риверсу знающий взгляд. - У молодого мистера Рузвельта полно энергии, но он может обнаружить, что эта задача труднее, чем кажется.
        - Но вы же не будете отрицать коррумпированность Нью-Йорка? - не унимался Джеральд.
        Тогда Шон невозмутимо уставился через стол на молодого аристократа:
        - Не буду. И боюсь, это длится уже двести тридцать лет. - Он чуть помедлил. - С тех самых пор, как британцы отобрали его у голландцев.
        - Здорово сказано! - воскликнул лорд Риверс.
        Им с женой очень понравилась эта скромная острота. А Мэри подумала, что Шоном нельзя не восхищаться. Он оценил этих английских аристократов и прекрасно понял, как вести себя с ними.
        - Если говорить об американцах, с которыми мне хотелось бы встретиться в Лондоне, - продолжил Шон, оглядывая общество, и чертики плясали в его глазах, - то это очаровательная Дженни Джером, как ее некогда звали. Теперь она леди Рэндольф Черчилль. Я помню ее ребенком.
        Ривердейлы переглянулись.
        - Она красива, - уклончиво произнес его светлость.
        - Но с изъяном? - спросила Мэри.
        - Мисс О’Доннелл, у принца Уэльского свой круг, - сказала леди Риверс. - Мы не принадлежим к нему. Мы называем их выскочками. Леди Рэндольф Черчилль из их числа.
        - Право слово, - подала голос Мэри, - в Нью-Йорке очень многие заводят любовниц.
        - Ну, если в этом смысле, - ответила леди Риверс, - то выскочки веруют в полное равенство полов.
        - Все равно Дженни Черчилль - замечательная женщина, - заметил его светлость и выдержал короткую паузу. - Поговаривают, будто ее отец, - он чуть понизил голос, - еврей.
        - Похоже, но это не так, - заверил его Шон. - Джером - французское имя. Они из гугенотов. - Он хмыкнул. - В них может быть примесь индейской крови, но по линии жены.
        - У Дженни есть дети? - спросила Мэри.
        - Два мальчика, - ответила леди Риверс. - Мы виделись недавно со старшим, Уинстоном.
        - Не всем он нравится, - встрял Джеральд и заработал суровый взгляд от отца.
        - Это почему же? - спросил Шон.
        - Говорят, он слишком нахальный, - пояснил Джеральд.
        - В таком случае я расскажу вам историю, - отозвался хозяин. И он восстановил в памяти приход Леонарда Джерома во время Призывного бунта. Правда, он умолчал о том, что содержал тогда салун - «Салун О’Доннелла» стал его офисом, - но в остальном не покривил душой. - Итак, однажды он явился в мой офис и заявил: «Я ухожу защищать мое имущество от черни». - «Но как, Джером?» - спросил я. «У меня есть пулемет Гатлинга!» - воскликнул он. Я понятия не имею, где он разжился этой штукой, но Джером есть Джером. Это был уличный боец. Поэтому если юный Уинстон Черчилль нахален, то теперь вам понятно, откуда это берется. - Шон рассмеялся. - Молодой Уинстон Черчилль представляется мне истинным ньюйоркцем с сигарой в зубах!
        Гостям понравилось, Шон их совсем приручил. Мэри расслабилась. За все это время она почти не прикоснулась к вину, но теперь осушила бокал. Все было в порядке. Она удовлетворенно смотрела на них и слушала вполуха, пока лорд Ривердейл не сказал:
        - Когда Джеральд вернулся из Нью-Йорка, он привез мне фотографию города. Снято из бухты на закате, насколько я понимаю, на фоне Бруклинского моста. Замечательная работа. Из-за нее я сразу туда и отправился, едва сошел с корабля. - Он улыбнулся сыну. - Он просто молодчина.
        - Отличный фотограф, - кивнул Джеральд Риверс. - Вы, может быть, слышали - Теодор Келлер.
        И Мэри просияла. Сияние коснулось всех. Затем она посмотрела на брата. Если уж он так хорошо играл свою роль, то и она сумеет.
        - Я не только слышала, но и лично уговорила Фрэнка Мастера взять под опеку его первую важную выставку. У меня есть несколько его работ.
        - Так вы хорошо с ним знакомы? - восторженно спросил Джеральд.
        - Больше с его сестрой, - ответила она не моргнув глазом и улыбнулась Шону. - Мой отец всегда покупал сигары в лавке их дядюшки.
        В известном смысле это была чистая правда.
        - А чем занимался ваш отец? - спросил Джеральд.
        - Мой отец? - Мэри была так довольна собой, что не предвидела дальнейших расспросов. - Мой отец? - Она почувствовала, что бледнеет.
        Кошмарное убожество их жилья, района Файв-Пойнтс и всего, о чем нельзя было говорить, внезапно наполнили ее холодным страхом. Взгляды родных приковались к ней. Что ей сказать, ради всего святого?
        - А! - громко произнес Шон. - Он был еще тот персонаж!
        Внимание сразу переключилось на него.
        - Мой отец, - сказал Шон, - был инвестором. Как у многих инвесторов, доложу я вам, у него были удачи и неудачи, а мы никогда не знали, что нас ждет - обогащение или разорение. Но, - улыбнулся он искренне, - мы все еще здесь.
        Мэри, чуть не пошедшая ко дну, всплывала на поверхность. Она завороженно смотрела на брата. Он не совсем солгал. Их отец, безусловно, любил называть свои ставки инвестициями, и у него бывали удачи и неудачи. Ей оставалось лишь восхищаться тем, что Шон с ловкостью виртуоза-пианиста каким-то образом соотнес его с Уолл-стрит, не сказав этого прямо. А фраза «Мы все еще здесь» явилась блестящим ходом. Конечно, они все еще были здесь, иначе бы не сидели за этим столом. Но это могло означать - и явно подразумевало - тот факт, что семейство никогда не разорялось и только богатело. Впрочем, брат еще не договорил.
        - Но прежде всего мой отец, как Джером, Бельмон и многие другие, был человеком азартным. Любил бега, любил пари. - Он посмотрел через стол прямо в глаза Мэри. - У него был свой скаковой конь, его величайшая отрада и гордость по имени Бриан Бору.
        Ей пришлось сделать над собой величайшее усилие, чтобы не поперхнуться. Она уставилась в стол. Жуткая, старая бойцовая псина, которую держали в вонючем загоне, преобразилась, как мог переиначить суть лишь истинный ирландец, в резвого и гладкого скакуна.
        - А когда отец умер, - продолжил Шон, - останки коня похоронили вместе с ним.
        - В самом деле? - Лорд Риверс отнесся к этому весьма одобрительно: английские аристократы любили спортсменов и чудаков. - Какой замечательный человек! Хотел бы я с ним познакомиться.
        Шон все еще не закончил:
        - Мало того, обоих упокоил семейный священник.
        И он откинулся на спинку стула, благостно глядя на общество.
        - Великолепно! - вскричали хором его светлость и сын.
        Стиль, эксцентричность, царственное неуважение к приличиям и духовное лицо, сумевшее обойтись без занудства: этот мистер О’Доннелл был истинный джентльмен, человек их собственных правил.
        - Неужели священник и впрямь похоронил их вдвоем? - спросила у Мэри леди Риверс.
        - Я была там, и это чистая правда: священник похоронил отца вместе с Брианом Бору.
        В этом не было ни единого слова лжи.
        Позднее, когда Риверсы ушли, Мэри и Шон перебрались в гостиную и сели обсудить вечер.
        - Мне нужно выпить, - сказала Мэри.
        Он принес. Она на время умолкла, потягивая бренди.
        - О чем ты думаешь, Мэри? - спросил он.
        - О том, что ты сущий дьявол, - ответила она.
        - Не может быть.
        - Бриан Бору!
        И тут она рассмеялась, и хохотала, пока не ударилась в слезы.
        Эллис-Айленд

1901 год
        Сальваторе Карузо попал на Эллис-Айленд, когда ему было пять лет. Это произошло в первый день нового, 1901 года. Было морозно, но ясно, и над заснеженным ландшафтом, который раскинулся вокруг просторной бухты, сияло кристально синее небо.
        Семье Карузо повезло. Они отплыли из Неаполя на «Гогенцоллерне» - немецкие корабли, по словам отца, были лучшими, - и путь через Атлантику занял меньше десяти дней. Третий класс был переполнен. От смрада гальюнов его чуть не вырвало, а рокот двигателей мать назвала наказанием Божьим. Но переход обошелся без штормов, и им ежедневно разрешали по часу дышать свежим воздухом на палубе. Мать захватила провизию - окорок и салями, оливки, сушеные фрукты, даже хлеб, туго завернутый в салфетки, - которой хватило на все плавание. Дядя Луиджи каждый вечер распевал нежным тенором неаполитанские песни, и в частности «Funiculi, Funicula».
        Их было восемь: его родители, брат матери, дядя Луиджи, и пятеро детей. Старшим был Джузеппе - пятнадцати лет от роду и крепкий, как отец, отличный работник. Все дети уважали его, но Джузеппе, будучи намного старше, держался несколько отчужденно. Двое других малышей были не столь крепки и умерли в младенчестве. Поэтому следующей по старшинству была Анна. Ей было девять. Затем - Паоло, Сальваторе и крошка Мария, которой исполнилось всего три.
        Когда судно миновало пролив и вступило в воды Нью-Йоркской бухты, пассажиры высыпали на палубу. Все были взволнованы. И маленький Сальваторе тоже был бы счастлив, не открой он ужасную тайну.
        Его мать держала за руку малютку Марию. До появления Марии нянчились с Сальваторе, но теперь он сам сделался авторитетной фигурой и должен был ее опекать. Ему нравилось играть с сестренкой и объяснять ей все подряд.
        Было холодно, и мать надела черное пальто. Головы большинства женщин были покрыты белыми шалями, но мать, несмотря на ветер, предпочла свою лучшую шляпку - тоже черную, с потрепанной вуалькой и хилым искусственным цветком. Сальваторе слышал, что когда-то цветков было два, но он тогда еще не родился. Он понял, что шляпка должна была показать американцам, что их семейство - люди с некоторым весом.
        Кончетта Карузо была малоросла, смугла и неимоверно горда. Она знала, что жители ее деревни превосходили обитателей соседних по всем статьям, а Южная Италия - Меццоджорно - была лучшим краем на свете, как бы ни были хороши остальные. Она понятия не имела, чем питаются другие народы, и не хотела этого знать. Итальянская кухня тоже была лучшей.
        Ей было известно и то, что, к каким бы она ни взывала святым, Бог видит все грехи мира и сам решит, проявить ли Ему милосердие.
        Это был Высший промысел. От него нельзя укрыться, как никуда не деться из-под синего небесного свода над землей. Переезд в Америку ничего не изменит.
        - Зачем мы едем в Америку? - спросил Сальваторе, когда они погрузились в повозку, готовые проститься с маленькой фермой и взять курс на Неаполь.
        - Потому что в Америке деньги, Тото, - ответил отец. - Куча долларов для пересылки твоей бабушке и тетушкам на содержание фермы.
        - А в Неаполе долларов не достать?
        - В Неаполе? Нет, - улыбнулся отец. - Тебе понравится Америка. Там живут твой дядя Франческо и братья, которых ты никогда не видел, и все они ждут тебя с нетерпением.
        - А правда, - спросил Сальваторе, - что в Америке все счастливы и можно делать что хочешь?
        Но мать опередила отца с ответом.
        - Негоже тебе думать о счастье, Сальваторе, - сурово сказала она. - Это Богу решать, заслуживаешь ли ты счастья. Будь благодарен за то, что живешь.
        - Да, Кончетта, именно так… - начал было отец, будучи не столь набожным, но Кончетта осталась неумолимой:
        - Только бандиты делают то, что хотят, Сальваторе. Каморристы. И Бог покарает их. Почитай родителей, трудись тяжко, заботься о семье. Этого достаточно.
        - Но выбор все-таки есть, - деликатно заметил дядя Луиджи.
        - Нет! - вспылила Кончетта. - Выбора нет. - Она посмотрела на своего крошку-сына. - Ты хороший мальчик, Сальваторе, - сказала она уже мягче, - но ты не должен надеяться на слишком многое, иначе Бог тебя накажет. Никогда об этом не забывай.
        - Да, мама, - ответил он.
        Рядом с матерью стоял дядя Луиджи, державший маленькую Марию за другую руку.
        Дядя Луиджи был коротышкой с круглой головой, а пряди волос были зачесаны набок, но не могли скрыть лысину. Он был не такой могучий, как отец Сальваторе, который его только терпел. Он работал в лавке, умел читать и писать и любил ходить в церковь с сестрой, и все это не трогало других мужчин, членов семьи. «Чтение и письмо - пустая трата времени, - говорил отец Сальваторе. - А все священники - мошенники». Дядя Луиджи был странноват. Иногда он зудел себе что-то под нос и таращился в пустоту, словно грезил. Но дети любили его, а Кончетта защищала.
        Сальваторе поместили между Анной и Паоло. Анна была стройна и серьезна. Всего девятилетняя, она была старшей дочерью и помогала матери во всем. Они с Паоло не всегда ладили, но Сальваторе любил Анну, потому что она, когда он был совсем мал, водила его гулять в лес и угощала шоколадом.
        Что касалось Паоло, то он не был старше Сальваторе и на полных два года. Паоло был его лучшим другом, они все делали вместе. Во время плавания Паоло заболел и продолжал кашлять, но ему вроде бы полегчало, а дядя Луиджи сказал, что свежий воздух поставит его на ноги.
        Сальваторе любил свою семью и не мыслил без нее жизни. И вот теперь они благополучно пересекли океан, а прямо по курсу лежал Эллис-Айленд. Он знал, что там состоится досмотр и только потом их пустят в Америку.
        Еще не прошло и часа с того момента, как он подслушал из разговора родителей ужасный секрет. Один из них не пройдет.
        Роуз Вандейк Мастер рассматривала картину. Это была очаровательная акварель, изображавшая ее коттедж в Ньюпорте и так ей понравившаяся, что она повесила ее на стену в своем будуаре над маленьким французским бюро, за которым любила писать письма. Ее муж Уильям был на работе, дети отсутствовали, и она могла умиротворенно блаженствовать. Только что Роуз надела свое жемчужное колье-чокер. В жемчугах ей почему-то всегда становилось лучше. И ей требовалась ясность мысли, так как предстояло принять одно из труднейших решений в жизни.
        Роуз Мастер вела привилегированную жизнь и сознавала это. Она была верной женой и любящей матерью, а своими домами управляла безукоризненно. Но все это счастье было бы невозможно без упорного труда и расчета. Не приходилось удивляться тому, что она, зашедшая так далеко, вознамерилась пойти еще дальше. Если муж трудился и тем приращивал семейное состояние, то свою задачу она видела в том - и большинство ее знакомых женщин согласилось бы с этим, - чтобы повысить их общественный статус. Воистину замужняя женщина ее класса и времени, благословенная или проклятая, с амбициями, мало что могла изменить.
        Она столкнулась с проблемой ни в коей мере не простой - расчеты, возможности, подводные камни. Чем выше поднимаешься по социальной лестнице, тем меньше свобода выбора.
        Где будет жить ее семья?
        Не летом, конечно, это было давно решено. Они всегда проводили его в коттедже.
        Коттедж был необходим любой семье. Под коттеджем, естественно, понимался летний дом на побережье. Это мог быть скромный домик или большой особняк, но именно там проводили летние месяцы матери с детьми, а мужья, работавшие в городе, приезжали по выходным. А сливки общества владели коттеджами в Ньюпорте, штат Род-Айленд.
        Ньюпорт выбрали неспроста. Еще британцы и французы оценили его великолепную бухту, глубокую и защищенную от непогоды. Там разместился Нью-Йоркский яхт-клуб, который теперь побеждал в ежегодных соревнованиях на Кубок Америки британскую элиту из Королевского яхтенного эскадрона. На нетронутом побережье Ньюпорта, протянувшемся на много миль, хватало места для всех коттеджей, в которых нуждался свет, - его было более чем достаточно в силу эксклюзивности ньюпортского светского общества. Проникнув в него, можно было считать, что вершина достигнута.
        Конечно, необходимо было присутствие. Пару лет назад, когда муж увез ее на сезон в Лондон, Роуз настояла на своем возвращении в Ньюпорт ко второй неделе июля. Понятно, что многие модники предпочитали проводить зиму и лето в Лондоне, после того как десятки богатых американских невест вышли замуж за английских аристократов, а в британской столице наслаждалась жизнью настоящая американская колония - «пароходное общество». Но Роуз нравилось быть на виду в Ньюпорте. «Иначе, - втолковала она мужу, - люди решат, что мы исчезли с лица земли».
        Ньюпорт идеально подходил для лета. Проблема заключалась в Нью-Йорке.
        Семья была хорошо представлена в городе. Бабушка Уильяма, старая Хетти Мастер, по-прежнему жила отдельно в шикарном доме в Грамерси-парке. Его отец Том недавно купил роскошный дом покойного мистера Шона О’Доннелла в нижней части Пятой авеню. Тот скончался на обратном пути из Англии. А что касается последних лет, то Уильям и Роуз снимали отличное жилье на той же авеню, но подальше. Однако владелец захотел его вернуть, и настало время обзавестись собственным.
        - Решай сама, Роуз, куда нам податься, - искренне предложил Уильям. - В Бруклин или Куинс, на Манхэттен или в Бронкс. На Стейтен-Айленд, если угодно. Главное, чтобы остаться в городе.
        Формально, конечно, эта глушь уже сделалась частью города. Перед самым началом нового века все эти предместья - Бруклин и графство Куинс на Лонг-Айленде, часть старого голландского поместья Бронкс к северу от Манхэттена и сельский Стейтен-Айленд, находившийся южнее на другом берегу бухты, - скопом вошли в состав разросшегося Нью-Йорка. Бруклин, гордившийся своей независимостью, уломали совсем недавно, и пять образовавшихся в итоге нью-йоркских боро[50 - Согласно законодательству штата Нью-Йорк, боро является муниципалитетом, созданным на основе округа, полностью объединенного со входящими в него населенными пунктами.] превратили метрополию в самый густонаселенный город мира после Лондона.
        И в каждом боро имелись и шикарные дома, и приятные парки, и восхитительные дикие уголки. Но Роуз не была вольна их выбрать. Семья могла жить исключительно на Манхэттене, да и то не везде.
        Нижний Манхэттен отпадал. Старый город превратился в коммерческую зону. Даже милые сердцу места вокруг Гринвич-Виллиджа и Челси, чуть севернее и западнее, кишели иммигрантами и были застроены многоквартирными домами. Респектабельный Нью-Йорк неуклонно сдвигался на север. Роскошные старые бродвейские магазины - тот же ювелирный от Тиффани - переехали в окраинный, ныне престижный район вместе со своей клиентурой. Фешенебельные ныне «Лорд и Тэйлор» и «Братья Брукс» уже обосновались на Двадцатых.
        Еще был шум. После ужасной снежной бури 1888 года, которая парализовала город, все согласились с тем, что телеграфные линии нужно упрятать под землю. Сделать это было легко, и город похорошел. Многие также высказывались за подземный транспорт, который станет не виден и недоступен для погодных воздействий. Но это затянулось на срок куда больший. Поэтому на восточной и частично на западной сторонах острова временно сохранилась надземка Эл со всеми ее грохотом, дымом и путями, пролегавшими на уровне окон.
        А фешенебельный Нью-Йорк, сместившийся на север, избежал шума и копоти, наслаждаясь тихим центром. Лучшими жилыми кварталами стали Пятая и Мэдисон-авеню с примыкающими к ним улицами.
        - Как насчет Парк-авеню? - осведомился Уильям.
        - Парк?! - взвилась Роуз, не успев сообразить, что он дразнится. - Никто не живет на Парк!
        Парк-авеню испортилась тридцать лет назад стараниями старого коммодора Вандербилта, который возвел на пересечении Четвертой авеню и Сорок второй улицы большое железнодорожное депо, служившее своего рода конечной станцией. Четвертую переименовали в Парк-авеню, что прозвучало неплохо. Но терминал был полным безобразием, а железнодорожные пути сплелись в отвратительный клубок, растянувшийся на дюжину кварталов к северу. Даже за Пятьдесят шестой улицей, где дорога сужалась и становилась крытой, грохот и дым, поднимавшиеся посреди авеню, недвусмысленно обозначали преисподнюю, которая находилась прямо под ногами.
        - А как насчет Вест-Сайда? - спросил Уильям. - Там получше.
        Она поняла, что он тишком подначивает ее. Вест-Сайт был не так уж плох. Те времена, когда «Дакоту» окружала дикая пустошь, давно миновали. В Вест-Сайде было тише, а цены на землю - ниже. Большие семейные дома на боковых улицах зачастую превосходили размерами свои аналоги в Ист-Сайде, да и число настоящих особняков постепенно росло.
        Но кто там жил? Вот в чем загвоздка. Какой была тамошняя атмосфера? Будет ли дом в Вест-Сайде таким же престижным, как коттедж в Ньюпорте?
        Нет, селиться нужно где-то поближе к Пятой и Мэдисон-авеню. Вопрос лишь в том, сколь дальше на север?
        Прошло почти двадцать лет с тех пор, как Вандербилты воздвигли свои внушительные особняки на Пятой, в районе Пятидесятых улиц. После этого люди принялись застраивать северные участки. На Шестидесятых и Семидесятых улицах, на Мэдисон и Пятой авеню выросли дворцы, построенные во всех мыслимых стилях такими архитекторами, как Каррере и Гастингс, Ричард Моррис Хант, Кимбалл и Томпсон. Французские шато, дворцы в стиле Ренессанса, подобия величайших творений старой Европы, были похищены и воспроизведены с таким блеском, что их владельцы могли взирать на Центральный парк, как принцы из купеческого сословия, кем они, собственно, и являлись.
        Мастеры не могли позволить себе такой дворец. Правда, могли жить поблизости. Но стали бы?
        Дж. П. Морган не жил там. Особняк Пирпонта Моргана находился на восточной стороне Мэдисон, где Тридцать шестая улица. Мистер Морган открыто выразил свое мнение, сказав, что некоторые особняки на Пятой авеню - образчики вульгарности и уродства. И невозможно было отрицать его правоту. Большинство этих особняков строились «новыми деньгами». Поистине, очень новыми. Хотя огромное состояние Моргана обеспечил его отец Джуниус, оно во всем своем блеске явилось из банковской системы Лондона. Вдобавок Морганы отлично преуспевали в Коннектикуте еще с XVII века. В сравнении со всеми, за исключением старейших голландских фамилий, они воплощали «старые деньги».
        В том-то и дело.
        Роуз всегда была благодарна свекру за имена, которые он выбрал для сына. Тот факт, что это явилось случайностью, так как жене Тома взбрело почему-то в голову назвать сына Верноном, а Тому оно не понравилось и он предпочел взамен старое родовое имя Вандейк, не имел значения. Имело значение лишь то, что Роуз могла с полным правом именоваться миссис Уильям Вандейк Мастер и, поступая так, заявлять, что ее муж крепок не только деньгами англосаксонских протестантов, но и голландскими предками времен Стайвесанта и более ранних.
        Богатство Мастеров было скромным, но деньги - старыми. Это что-нибудь да значило, коль скоро семейство могло позволить себя оставаться в свете.
        А потому в этот день ей пришлось обдумывать, как сохранить зыбкое равновесие. Насколько близко ей можно - должно - жить от этих выспренних дворцов, по которым втайне томилось ее сердце? И как долго соблюдать степенную отчужденность? Если сыграть правильно, она добьется идеального результата: новоявленные принцы пригласят ее в свои хоромы и будут гадать, придет ли она.
        Жемчужное колье ей подарил Уильям на третью годовщину свадьбы. Оно в точности повторяло колье принцессы Уэльской Александры, которое всегда фигурировало на светских фотографиях из Лондона и значило для Роуз больше, чем все ее прочие драгоценности, вместе взятые. Она поиграла им, витая мыслями на Пятой и Мэдисон-авеню, улица за улицей; припоминая жильцов всех тамошних кварталов и прикидывая, что брать, если она найдет там безукоризненную светскую площадку - дом или участок под застройку.
        - Смотри, Тото! - показала Анна. Капитанский мостик мешал рассмотреть огромный монумент, но пассажиры столпились у левого борта, откуда его приближение было видно лучше. - Статуя Свободы!
        Протискиваться к лееру было незачем. Огромная статуя нависла над ними. Казалось, ее поднятая рука, сжимавшая факел, касалась небес. Сальваторе молча уставился вверх. Вот она, Америка.
        Сальваторе мало что знал про Америку. Ему было известно, что она велика, а люди говорят на английском, из которого дядя Луиджи помнил несколько слов, и если работать в Америке, то тебе дадут доллары для отправки на родину. Он никогда не слышал об англосаксонских пуританах и голландских колонистах, равно как и о богобоязненных фермерах Новой Англии. В его семье никогда не говорили ни о «Бостонском чаепитии», ни о Бене Франклине, ни даже о Джордже Вашингтоне. Взирая на Статую Свободы, не мог он и вывести из нее существование соответствующих христианских и демократических традиций.
        Но инстинктивно он, будучи уроженцем Средиземноморья, понял, что видит.
        Мощь. Колоссальное светло-зеленое языческое божество возвышалось над водами, стоя на огромном пьедестале. На высоте сотен футов из-под громадного венца смотрело бесстрастное героическое лицо, проникнутое олимпийским спокойствием; взгляд статуи упирался в ясное синее небо, а поднятая рука возглашала одно: Победа. Малыш почувствовал, что если статуя и приветствует его, то не сама, а от лица империи, подобной империи его предков. Озадачило только одно.
        - Это мужчина или женщина? - шепнул он Анне.
        Она тоже смотрела не понимая. Огромный лик, казалось, принадлежал мужскому божеству, но массивная хламида, ниспадавшая донизу, намекала на величественную римскую матрону. Анна дернула за рукав дядю Луиджи, задав ему тот же вопрос.
        - Это женщина, - сказал дядя Луиджи. - Американцам ее подарили французы.
        Если бы он знал, то добавил бы, что скульптор из Эльзаса, что на франко-германской границе, был знатоком и Египта, а потому не приходилось удивляться, что памятник Свободе - такой же вечный, как пирамиды, - заодно отразил современную версию классического духа, французскую Вторую империю с намеком, возможно, и на германское могущество.
        Они миновали Эллис-Айленд. Пассажиры первого и второго класса, располагавшиеся в каютах, не проходили процедуру, обязательную для остальных. Они уже подверглись короткому и вежливому досмотру непосредственно на борту, до того как судно вошло в бухту, и были вольны беспрепятственно сойти на берег.
        Справа по борту возник Губернаторский остров, затем - оконечность Манхэттена с ее маленьким фортом и парком. За ней показалась Ист-Ривер, украшенная лесом пароходных труб и высоченных мачт парусников. Слева по борту Сальваторе увидел высокие скалы Палисадов, уходящие к Гудзону. Через несколько секунд судно начало медленно поворачивать к хобокенскому причалу на берегу Нью-Джерси, где находились доки для немецких кораблей.
        За рекой на многие мили раскинулся Нью-Йорк. Дома из кирпича и песчаника, улица за улицей; там и тут - скопления офисных зданий в несколько этажей. Неподалеку виднелся темный шпиль церкви Троицы, а дальше - устремленные в небо готические башни Бруклинского моста, однако еще грандиознее выглядел десяток небоскребов, высота которых превышала триста футов. Но пока пассажиры пожирали глазами город, Сальваторе начал думать кое о чем другом.
        Все произошло у железной лестницы, которая вела на палубу. Именно там он подслушал слова отца. Другие дети не услышали, потому что уже свернули за угол.
        Непосредственно перед этим родители разругались из-за дяди Луиджи. Отец сетовал на какой-то его поступок, а мать, как обычно, защищала дядю. Сальваторе не очень-то и прислушивался. Но потом отец повернулся к матери со словами:
        - Знаешь, что будет на Эллис-Айленде? Твоего братца отправят домой.
        - Не говори так, Джованни! - возмутилась мать.
        - Но это правда. Я знаю, как это происходит, я говорил с человеком, который там побывал. Они проверяют не только глаза и грудную клетку - у них есть специальные врачи, которые вылавливают полоумных. Им рисуют на груди крестик, сажают на лавочку и беседуют. Одна минута - и готово! - Он подкрепил сказанное жестом. - Они знают свое дело. Это специалисты из лучших в Америке приютов для душевнобольных. Они мигом поймут, что твой брат не в своем уме, и отправят его обратно в Италию. Ecco[51 - Вот так (ит.).]. Сама увидишь.
        - Молчи, Джованни, я не желаю это слушать! - воскликнула мать.
        Но Сальваторе прислушался. И когда они поднялись на палубу, он дернул отца за рукав и шепнул:
        - Это правда, папа, что дядю Луиджи вышлют за то, что он сумасшедший?
        Отец серьезно взглянул на него:
        - Ш-ш-ш! Это секрет. Не смей никому говорить! Пообещай мне.
        - Обещаю, папа, - сказал Сальваторе, но ему было страшно хранить эту тайну.
        Они сошли с судна только через час. Его отец, Джузеппе и дядя Луиджи несли по тяжелому чемодану. Чемодан дяди из ротанга грозил лопнуть в любую секунду. Был еще деревянный сундук, который отвезли в тележке. Пассажиров третьего класса провели через причал к баркасу. Отец торопил своих, чтобы очутиться в первых рядах. Он переговорил с людьми, вернувшимися из Америки в Италию, и хорошо знал местные порядки.
        - Иногда целый день маринуют на этом баркасе, прежде чем пустить на Эллис-Айленд, - сказали ему. - В такую погоду лучше находиться внутри, а не на палубе.
        Когда все погрузились, путь до острова занял считаные минуты. И хотя им пришлось подождать, не прошло и часа, как они встали в очередь, медленно продвигавшуюся к широкому дверному проему.
        Главную роль на Эллис-Айленде играло большое красивое здание красного кирпича, с четырьмя надежными башнями по углам, которые ограждали линию крыши огромного центрального зала. Очередь двигалась неспешно, но неуклонно. Внутри громогласно командовал какой-то человек, а носильщики забирали багаж. Мать Сальваторе не хотела отдавать чемодан из страха, что его украдут, но ее все равно заставили. Затем все вошли в вестибюль, и Сальваторе обратил внимание на мелкую белую плитку, покрывавшую пол. В вестибюле стояли военные врачи в темных мундирах и сапогах, а также помощники в белом, которые знали итальянский язык и говорили людям, что делать. Вскоре на Сальваторе оказалось несколько пришпиленных ярлыков. Он держался ближе к матери и Анне.
        Затем мужчинам велели отойти в одну сторону, а женщинам и детям - в другую. Отцу, Джузеппе и дяде Луиджи пришлось их покинуть. Сальваторе расстроился, так как знал, что дядя не вернется, и крикнул: «До свидания, дядя Луиджи!» - но тот не услышал.
        Перед Сальваторе молодой врач проверял глаза прибывшим. Сальваторе увидел, как врач пометил одного ребенка буквой «Т». Когда наконец подошла очередь семейства Карузо, он начал с крошки Марии, аккуратно касаясь ее глаза указательным пальцем. Затем сделал то же самое с Сальваторе. И Сальваторе испытал облечение, так как отец сказал, что ему могут приподнять веко крючочком и будет больно, а он должен набраться храбрости. Врач тщательно осмотрел Паоло, Анну и мать, после чего махнул им, чтобы проходили дальше.
        Они оказались перед широкой квадратной лестницей. Отец предупредил их о ней.
        - Это ловушка, - объяснил он. - Вам нужно быть очень осторожными, потому что за вами будут следить. Ни в коем случае не показывайте, что устали и запыхались.
        И точно! Сальваторе увидел людей в форме, которые молча наблюдали за ними как снизу, так и сверху. Один стоял в углу лестницы и что-то говорил проходящим мимо.
        Перед ними было большое семейство, и врачи провозились с ним долго. Движение очереди застопорилось, и Сальваторе совсем заскучал. Но вот оно возобновилось. Когда Сальваторе дошел до человека в форме, тот спросил его имя по-неаполитански[52 - Романский язык, распространенный в Южной Италии, в Кампании, Неаполе и ряде других областей.], чтобы он понял, и Сальваторе произнес его громко, так что человек улыбнулся. Но когда он обратился с тем же вопросом к Паоло, тот закашлялся. Человек ничего не сказал, но пометил грудь Паоло синим мелком. И через несколько секунд его увел другой. Мать пришла в крайнее волнение.
        - Что вы делаете? - вскричала она. - Куда вы забираете моего сына?
        - В кабинет врача, - сказали ей, - но не беспокойтесь о нем.
        Затем один велел Сальваторе вдохнуть поглубже, и тот надулся так, что грудь выпятилась, а человек кивнул и улыбнулся. После этого другой субъект осмотрел его волосы и ноги. Проверка всех заняла какое-то время, но наконец его матери сказали, что можно проходить.
        - Я буду ждать здесь, пока вы не вернете мне сына, - заартачилась она, но ей ответили, что ждать придется в регистрационном помещении, и у нее не осталось другого выхода.
        Они вошли в это помещение через большую двойную дверь. Оно напомнило Сальваторе церковь: огромное пространство с красным плиточным полом, боковыми нефами, уходящими ввысь стенами и высоким сводчатым потолком в точности повторяло романские базилики, разбросанные по всей Италии. В двадцати футах над их головой тянулся железный балкон, откуда за ними тоже следили чиновники. В дальнем конце виднелся ряд из четырнадцати столов, перед каждым из которых стояли длинные очереди, и люди сновали взад и вперед между разделительными ограждениями, но скопилась еще и толпа тех, кто в очередь не встал и ждал.
        Они огляделись, но Паоло нигде не было. Никто ничего не говорил.
        Рядом оказался мужчина, с которым они общались на судне. Он был школьным учителем, образованным человеком. Заметив их, он улыбнулся, подошел, и Кончетта рассказала ему о том, что случилось с Паоло.
        - Он всего-навсего простудился и кашлял, - сказала она. - Это пустяк. Почему его увели?
        - Не волнуйтесь, синьора Карузо, - ответил учитель. - У них здесь имеется больница.
        - Больница? - Мать пришла в ужас. Как большинство женщин в их деревне, она не сомневалась, что если угодил в больницу, то уже не выйдешь.
        - В Америке все иначе, - сказал учитель. - Здесь лечат, а через неделю-другую отпускают.
        Кончетту все равно терзали сомнения. Она покачала головой:
        - Если Паоло отправят назад, он не может ехать один…
        Сальваторе же думал, что без Паоло в Америке будет не очень-то хорошо.
        - Если Паоло отправят домой, можно мне с ним? - спросил он.
        Мать издала вопль и схватилась за сердце.
        - А теперь мой младший сын хочет бросить семью! - вскричала она. - Где его любовь к матери?
        - Нет-нет, синьора! - принялся утешать учитель. - Он еще малыш!
        Но мать гневно отвернулась от Сальваторе.
        - Смотрите! - воскликнула Анна.
        Они увидели Паоло в обществе Джузеппе и отца.
        - Мы подождали его, - объяснил жене Джованни Карузо.
        Паоло был доволен собой.
        - Меня осмотрели три доктора! - сообщил он гордо. - Заставили дышать, кашлять, в горло смотрели! А потом двое слушали грудь, а третий - спину.
        - Значит, с тобой все в порядке? - вконец разволновалась мать. - Тебя не забрали? - Она прижала его к себе, потом отпустила и перекрестилась. - Где Луиджи? - спросила она.
        - Не знаю, - пожал плечами Джованни Карузо. - Нас разделили.
        Сальваторе знал, что случилось. Дядю Луиджи допрашивали врачи из сумасшедшего дома. Но он промолчал.
        Семейство встало в очередь. Они простояли долго, а дяди Луиджи все не было, но вот наконец и большие столы, где ждали чиновники: одни сидели, другие высились сзади.
        - Позади переводчики, - шепнул отец. - Они знают все языки на свете.
        Когда они достигли стола, к Джованни Карузо обратились на неаполитанском, который был понятен каждому из Меццоджорно.
        Сверив их имена с декларацией, чиновник улыбнулся:
        - Карузо. По крайней мере, судовой эконом правильно записал ваше имя. Иногда они страшно путают, - усмехнулся он. - Сами понимаете, что мы обязаны придерживаться декларации пассажиров. Вы здесь все?
        - Кроме моего шурина. Я не знаю, где он.
        - Он не Карузо?
        - Нет.
        - Меня интересуют только Карузо. - Чиновник задал несколько вопросов и остался, похоже, удовлетворен ответами. Оплатили ли они переезд? Да. - А у вас есть работа в Америке?
        Сальваторе услышал твердый ответ отца: «Нет».
        Сальваторе знал это. Джованни Карузо предупредил семью. Хотя дядя Франческо нашел ему место, об этом следовало молчать, иначе чиновники с Эллис-Айленда отправят его обратно. Это странное правило объяснялось, по его словам, двумя причинами. Первая заключалась в том, что Соединенные Штаты предпочитали людей, согласных на любую работу. Вторая - в намерении воспрепятствовать незаконному промыслу. Существовали так называемые патроны - padrone, - которые сулили рабочие места, оплачивали переезд и даже сопровождали иммигрантов, хотя патрон, естественно, путешествовал первым или вторым классом. Простаки верили патрону как соотечественнику-итальянцу. Он дожидался их в парке неподалеку от пристани и отвозил к новому месту жительства. И вскоре приезжие оказывались в его власти на положении рабов, лишаясь всего, что имели.
        Удовлетворенный дознанием, человек за столом махнул им, чтобы проходили.
        - Добро пожаловать в Америку, синьор Карузо, - улыбнулся он. - Желаю удачи.
        Они прошли через турникет, спустились по лестнице и очутились в багажном помещении. Там им выдали ланч в упаковке и пакет свежих фруктов. Они нашли свои чемоданы и деревянный сундук. Ничего не украли. Сальваторе смотрел, как отец и Джузеппе грузят вещи в тележку. Им сказали, что багаж доставят бесплатно по любому адресу, но Кончетта испытала столь великое облегчение при виде его в целости и сохранности, что больше не собиралась выпускать пожитки из виду.
        Она все еще тревожно осматривалась в поисках дяди Луиджи, но Сальваторе не суетился, так как знал, что тот не придет.
        Неожиданно мать разразилась криками:
        - Луиджи! Луиджи! Мы здесь!
        Она взволнованно замахала - и точно: Сальваторе увидел в дальнем конце комнаты дядю, который с улыбкой направился к ним.
        - Дядя Луиджи! - бросился к нему Сальваторе.
        Дядя шагал со своим чемоданом. Он подхватил Сальваторе свободной рукой и донес до сестры.
        - Где ты был? - спросила она. - Мы все глаза проглядели!
        Дядя Луиджи опустил Сальваторе на пол.
        - Я прошел раньше вас. Жду уже десять минут.
        - Слава богу! - воскликнула она.
        Но Сальваторе разволновался еще пуще:
        - Дядя Луиджи, тебя пустили в Америку! Все-таки пустили!
        - Конечно пустили. Почему бы и нет?
        - Потому что ты полоумный. Всех сумасшедших отправляют домой.
        - Что?! Ты назвал меня сумасшедшим? - Дядя влепил Сальваторе пощечину. - Так-то ты разговариваешь с дядей? - Он повернулся к Кончетте. - Вот, значит, как ты воспитываешь детей?
        - Сальваторе! - возмутилась мать. - Что ты такое говоришь?
        Горячие слезы застлали взор Сальваторе.
        - Это правда! На сумасшедших рисуют крестик, а доктора из сумасшедшего дома расспрашивают их и отправляют домой!
        Дядя Луиджи замахнулся снова.
        - Хватит, - сказала мать, когда Сальваторе уткнулся в ее юбку. - Луиджи, помоги Джованни с чемоданами. Как будто у нас было мало хлопот! Poverino[53 - Бедняжка (ит.).], он не понимает, что городит.
        Через несколько минут Сальваторе, оказавшийся рядом с отцом, всхлипнул:
        - Дядя Луиджи ударил меня!
        Но отец ничем его не утешил.
        - Сам виноват, - отрезал он. - Будешь знать, как хранить секреты.

1907 год
        Телефон зазвонил перед самым полуднем 17 октября. Ответил дворецкий. Затем он вошел к Роуз и сообщил, что ее спрашивает муж.
        - Передайте ему, что через минуту спущусь, - сказала она, застегивая жемчужное колье-чокер. Оно очень шло к серому шелковому платью.
        При всей любви к Уильяму она осталась недовольна его звонком. Он должен был помнить, что она занята. Именно в этот день она ежемесячно вывозила на прогулку бабушку.
        И хотя прогулка со старой Хетти Мастер была продиктована долгом, Роуз находила в ней и приятное. Хетти стукнуло почти девяносто, но ум ее оставался острым как бритва. Порой она выезжала в собственном экипаже, но любила и когда ее вывозили, а темы для бесед никогда не иссякали. Она ежедневно читала газеты, а после того, как Роуз познакомила ее с последними достижениями детей, Хетти не упускала случая задать острые вопросы о сравнительных взглядах пулитцеровской прессы и газет мистера Херста[54 - Уильям Рэндольф Херст - ведущий газетный издатель; получил известность как отец так называемой желтой прессы.], на которые Роуз не сразу могла ответить.
        Да и семейству, как для честолюбия Роуз, было очень приятно иметь столь яркую фигуру из прошлого.
        Иногда под предлогом желания развлечь старую леди Роуз брала с собой на эти ежемесячные выезды светских друзей. Впоследствии те, познакомившись с красивым старым домом в Грамерси-парке, не только восхищались ясностью ума миссис Мастер - это напоминало им, что и дети Роуз унаследовали приличные мозги с обеих сторон, - но и впитывали, после деликатной наводки Роуз, воспоминания старой леди о временах, когда опера еще находилась на Ирвинг-плейс, а Мастеры держали там одну из немногочисленных лож. Эти ложи было невозможно достать ни за какие деньги, несмотря на огромные суммы, которые готовы были выложить желающие. Вандербилты, Джей Гулд, даже сам Дж. П. Морган - все потерпели фиаско, и это заставило их выстроить новый театр - «Метрополитен-опера», куда теперь ходили все. Но Мастеров на Ирвинг-плейс всегда ждала ложа. Этим было сказано все.
        - А разве ваш муж не вышел из Юнион-клуба? - подсказывала Роуз.
        - Мне всегда нравился Юнион-клуб, - отвечала Хетти. - Не знаю, почему из него выходили.
        - Поговаривали, что туда пускали слишком много сомнительных личностей, - напоминала Роуз. - Тогда-то, - поясняла она гостям, - и основали клуб «Никербокер», в котором сейчас состоит мой свекор.
        - В Юнионе не было ничего дурного, - повторяла старая миссис Мастер.
        Так или иначе, а пора одеваться и выходить. Роуз надеялась, что муж не задержит ее. Внизу дворецкий вручил ей телефон.
        - Что случилось, дорогой? - спросила она.
        - Просто решил позвонить. Дела тут принимают немного неприятный оборот, Роуз.
        - В каком смысле, дорогой?
        - Я пока точно не знаю. Мне не нравится поведение рынка.
        - Уильям, я уверена, все обойдется. Вспомни, что было в марте.
        Весной выдались тревожные дни. После периода льготного кредитования неожиданно выяснилось, что несколько видных компаний угодили в беду. Затем случилось землетрясение в Калифорнии, на рынке возникла паника, и с кредитами стало тяжело. Страсти улеглись, но все лето, пока Роуз была с детьми в Ньюпорте, из города приходили недобрые вести о колебаниях и ненадежности рынка.
        Она знала, что Уильям рисковал, как и очень многие, и приступ паники охватил его не впервые, не хуже ей было известно и то, что нервотрепка вряд ли затянется надолго.
        - Поговорим об этом вечером, - сказала она. - Сейчас мне пора везти на прогулку твою бабушку.
        Из дома на Пятьдесят четвертой улице Роуз вышла в шляпке со страусиным пером и отороченном лисьим мехом пальто, мысленно еще раз похвалив себя, что нашла этот дом. Он находился между Пятой и Мэдисон-авеню, чуть ближе к последней, а следовательно, всего в нескольких кварталах от Центрального парка и по соседству с величественными особняками Вандербилтов на Пятой. Но оказалось, что здешние боковые улицы еще лучше.
        Она почуяла это еще во время поисков. Пятую авеню ждали перемены - не дальше, вдоль парка, а здесь, на крупном и модном пересечении проездов. И точно, не прошло и нескольких лет с покупки, как они наступили.
        Отели. «Сент-Реджис» и «Готэм». Блистательные, конечно, но все же отели, на пересечении Пятой авеню и Пятьдесят пятой улицы. Теперь через квартал возводили торговое здание. Судя по слухам, там собралась разместиться французская ювелирная фирма «Картье». Изящнее не придумаешь, но это не частный дом. Другое дело - боковые улицы, которые останутся жилыми.
        Через несколько домов жила семья Мур. Мур был богатым адвокатом, и семейство владело красивым пятиэтажным особняком из известняка с тремя классическими окнами по всей ширине и резным каменным балконом на piano nobile; к парадному входу вела лестница с перилами и фонарями по обе стороны. Особняк Мастеров представлял собой один из нескольких ему подобных из песчаника, что находились в том же квартале, с высоким крыльцом - не такой, конечно, красивый, но вполне внушительный.
        Роуз пристально следила за Мурами, считая их мерилом. У Муров было девять человек прислуги. У Роуз и Уильяма - шесть: дворецкий-шотландец, няня-англичанка, а остальные - ирландцы. Дважды в неделю детей водили на прогулку через Центральный парк до Транспортной академии Дурланда на Западной Шестьдесят шестой. Поэтому Роуз сошла по ступеням с чувством общего удовлетворения.
        Знай она, чт? припасла для нее старая миссис Хетти Мастер, то помчалась бы прямо к ней.
        Но пока Роуз улыбнулась. Перед ней, как колесница Аполлона, сверкало новое достояние, которое выделило их семью даже среди первых богачей Нью-Йорка. Шофер придержал дверь, и Роуз шагнула внутрь.
        - Я тут ни при чем! - восклицала она со смехом. - Это все причуды мужа!
        Его нездоровая блажь, безусловно.
        Сказать, что Уильям Мастер фанатично любил автомобили, было бы ничего не сказать. За последние двадцать лет в городе произошли колоссальные изменения: на Третьей авеню и Бродвее появились менее шумные канатные трамваи, поезда надземки были электрифицированы, а конные кебы уже заменялись моторизованным транспортом с таксометром. Однако личные автомобили имелись только у состоятельных людей.
        Но и при этом выбор был богат: от «олдсмобиля» с изогнутым передним щитком, первого автомобиля массового производства, до более дорогого «кадиллака», названного в честь основавшего Детройт французского аристократа, и многочисленных моделей «форда». Уильям Мастер знал все. Он мог разглагольствовать о преимуществах первоклассного «форда» модели К, влетавшего в баснословные две тысячи восемьсот долларов - цена, которая в восемь раз превышала стоимость «олдсмобиля»; о конкуренции на замкнутом гоночном треке со стороны европейских машин от компании «Мерседес-Бенц». Этой весной его чрезвычайно возбудили новости из Британии.
        - Выпущен новый «роллс-ройс». Клод Джонсон испытывает его в Шотландии, и результаты поразительные! «Автокар» пишет, что это лучший автомобиль в мире. А ход такой тихий, что Джонсон назвал свою личную машину «Серебряным призраком». Их выпустили всего несколько штук, но все уже хотят приобрести. То есть те, кто могут себе это позволить, - улыбнулся он.
        - Сколько он стоит?
        - «Роллс-ройс» продает ходовую часть и двигатель. Полагаю, около тысячи британских фунтов. Потом заказываешь у фирмы-изготовителя какой хочешь корпус - это еще около сотни. Ну и прочие мелочи. Может быть, набежит тысяча двести фунтов.
        - Уильям, а сколько долларов стоит фунт?
        - Четыре восемьдесят шесть.
        - Это же шесть тысяч долларов! Да столько никто не даст! - воскликнула Роуз.
        Уильям ничего не сказал. На прошлой неделе автомобиль прибыл в порт.
        - Я заказал такой же, как у Джонсона: серебристый цвет, посеребренные детали. У Джонсона кожаные сиденья зеленые, но я предпочел красные. И тоже назову его «Серебряным призраком». Ну разве не красавец?
        Да, так оно и было. Остаток недели Уильям и шофер водили машину вместе. Вчера был первый день, когда шоферу доверили управлять в одиночку. А сегодня в автомобиле, ощущая себя герцогиней, сидела Роуз, пока тот вез ее по Пятой авеню к Грамерси-парку.
        Хетти Мастер уже ждала. Она с любопытством осмотрела машину, поинтересовалась ценой и заявила: «Не одобряю». Однако села в нее с удовольствием. Иногда она брала с собой свою подругу Мэри О’Доннелл, но сегодня была одна.
        Старость мало кому по душе, но Хетти Мастер радовалась ей, насколько это было возможно.
        Она превратилась в богатую старуху, находящуюся в здравом рассудке и с неплохим здоровьем. Родня любила ее и жила неподалеку. Хетти говорила и делала что хотела. Иногда позволяла себе те причуды, которые в молодости было разумнее обуздать. Желая развлечься, она даже могла обзавестись новыми.
        Хетти никогда не интересовалась светской жизнью так, как Роуз, и всяко была менее консервативной, но понимала и уважала ее честолюбивые устремления. Порой она, правда, не упускала случая поддразнить.
        - Куда поедем? - осведомилась Роуз.
        - Скажу по пути, - ответила бесстрашная старая леди. - Сначала заберем Лили.
        Роуз решила воздержаться от расспросов, и по дороге обратно на Пятую авеню беседу поддерживала Хетти. На отрезке от Двадцатых до Тридцатых она потребовала подробного отчета о детях. На Тридцатых заметила, что машина, безусловно, удобна, но слишком дорогая и ей придется сказать молодому Уильяму, что он изрядный мот. Роуз перебила ее только на Тридцать четвертой улице. И сделала это со стоном.
        - Даже через десять лет, - заявила она, махнув рукой в перчатке в сторону шикарного здания, - мне тягостно на него смотреть, как только подумаю о скандале и моей бедной, дорогой миссис Астор! А вам разве нет?
        Они проезжали мимо отеля «Уолдорф-Астория».
        Замужних Астор было, конечно, много, но в детстве и юности Роуз по общему согласию и невзирая на официальные титулы именно Кэролайн Шермерхорн Астор, и только она, имела право именоваться миссис Астор. Божественная миссис Астор! Героиня, наставница и друг Роуз.
        Она была очень богата. Это никем не оспаривалось. Они с мужем заняли один из двух огромных особняков, принадлежащих Асторам. Но если семейство Астор достаточно разбогатело и освоилось, чтобы возглавить сливки нью-йоркского общества, то Кэролайн это право принадлежало с рождения по причине родства с голландцами Шермерхорнами, стоявшими у истоков возникновения города. И миссис Астор, вооружившись всей этой властью, предприняла поистине геркулесов труд. Она вознамерилась отлакировать высший нью-йоркский класс.
        Ей подвернулся помощник, подвигнувший ее на это дело. Мистер Уорд Макалистер - джентльмен с Юга, женившийся на деньгах и объездивший Европу, дабы набраться аристократических манер, - посвятил этому занятию всю жизнь. Он объявил своей вдохновительницей низкорослую, смуглую и полноватую миссис Астор, после чего они принялись задавать Нью-Йорку новый светский тон.
        Америке это было не то чтобы в новинку. Бостон, Филадельфия и другие утонченные города, включая Нью-Йорк, старались упорядочить иерархию и выпускали «Светский альманах». В Нью-Йорке потомки старинных голландских землевладельцев и английских купцов, имевшие ложи в Музыкальной академии, успели научиться снобизму. Когда мистер А. Т. Стюарт, лавочник, нажил состояние и воздвиг особняк на Пятой авеню, его не сочли джентльменом и игнорировали столь жестоко, что он вынужден был покинуть Пятую авеню.
        Но в Нью-Йорке существовала особенная проблема: он превратился в центр всеобщего притяжения.
        С его банками и трансатлантическими связями, он в такой степени сделался финансовым оплотом всего континента, что каждому крупному дельцу приходилось иметь в нем офис. Медные и серебряные магнаты, владельцы железных дорог, нефтепромышленники вроде Рокфеллера из Питтсбурга, стальные магнаты вроде Карнеги и угольные бароны - тот же Фрик, выходцы со Среднего Запада, Юга и даже из Калифорнии - все стекались в Нью-Йорк. Их состояния поражали воображение, и они могли делать все, что заблагорассудится.
        Но миссис Астор с наставником утверждали, что одних денег мало. Старый Нью-Йорк всегда был богат деньгами, но лишен лоска. Деньги нужно подчинить себе, приручить, цивилизовать. А кому это делать, как не старой гвардии? Итак, высший слой общества предстояло составить лучшим людям, «старым деньгам», которые будут принимать в свои ряды нуворишей медленно, по одному, после испытательного срока, во время которого те должны показать себя достойными этой чести. Макалистер установил планку в три поколения. По сути, это было именно то, чем веками занималась английская палата лордов.
        Могли быть и исключения. Вандербилты были нуворишами, и старый коммодор, чей язык был грязнее, чем у лодочника, плевать хотел на светское общество. Но следующее поколение было очень богато, настроено крайне решительно, и их допустили к себе даже до того, как в семействе завелся герцог. Практичность еще никто не отменил.
        Но кто же будет формировать этот внутренний круг? Уорд Макалистер уже возглавлял комитет виднейших окружных джентльменов, которые выбирали лиц, достойных присутствовать на ежегодном Балу городских старейшин. Коль скоро рядом была миссис Астор, она и стала королевой действа, скреплявшей список своей монаршей печатью. А сколько звать гостей? Бывало по-разному, но не больше четырехсот человек. По утверждению Макалистера, в большой метрополии находится именно столько людей, которые не будут ни выглядеть, ни чувствовать себя лишними в бальном зале. Это высказывание могло показаться чуточку опрометчивым с учетом того, что в Нью-Йорке проживали тысячи людей, привычных к танцам и посетивших не меньше шикарных курортов, чем сам Макалистер. Но мистеру Макалистеру нравилось думать именно так, и число утвердилось.
        Нельзя не отметить, что списки миссис Астор славились постоянством. Конечно, там были нувориши, начиная от самих Асторов и заканчивая Вандербилтами. Были представлены «старые деньги» - семейства Отис, Хейвмейер и Морган, а также джентри XVIII века в лице Резерфордов и Джеев. Но список пестрел великими именами - по-прежнему богатыми фамилиями, восходившими к началу XVII века: Ван Ренсселер, Стайвесант, Уинтроп, Ливингстон, Бикман, Рузвельт. Если задачей миссис Астор было сохранить благосостояние старого Нью-Йорка как образчик ведения дел, то приходилось признать, что она с ней справилась.
        Когда Роуз познакомилась со своим будущим супругом Уильямом, она первым делом, еще даже до того, как узнала его второе имя - сущий подарок Небес, выяснила, что Мастеры, входившие в разряд «старых денег», числились в списке миссис Астор. А когда после свадьбы старая миссис Астор оказала ей покровительство, Роуз стала ее рьяной помощницей. Многие дни она провела за тем, что послушно внимала ее наставлениям и усваивала светский этикет.
        Затруднения вызвало только одно правило.
        - Миссис Астор говорит, - передала она Уильяму, - что в оперу приходят после начала и уходят до конца.
        Это была любопытная идея, позаимствованная у Старой Европы, где высший свет ходил в оперу показать себя. И в том случае, если бы актерам повезло выступить перед публикой, сплошь состоящей из аристократов, то им пришлось бы заканчивать спектакль перед пустым залом, поскольку аристократы покинули бы зал, не ожидая завершения оперы, что было очень удобно, благо исключало утомительную необходимость вызывать актеров на поклоны и забрасывать их цветами.
        - Будь я проклят, если пропущу увертюру и финал за такие-то деньги! - вполне резонно ответил муж.
        Он мог бы добавить пару слов об оскорблении музыки, актеров и остальной публики. Но ему хватило ума понять, что так отчасти и было задумано. Аристократы были выше музыки и не заботились о чувствах исполнителей и аудитории.
        - Ты иди, - сказал он, - а я остаюсь.
        И Роуз, возможно, тоже усомнилась бы в этом негласном правиле, не будь она предана миссис Астор.
        Впрочем, они с Уильямом пришли к компромиссу. Роуз будет уходить перед самым концом и ждать в экипаже чуть дальше по улице, чтобы потом побыстрее убраться от менее просвещенных ездоков.
        - У меня прямо кровь закипает, когда вспоминаю, как обращалось с миссис Астор ее родное семейство, - пожаловалась она сейчас Хетти Мастер.
        Злодеем был молодой племянник миссис Астор. Он жил по соседству. Когда скончался его отец, он получил формальное право притязать на главенство и заявил, что миссис Астор - это отныне его жена, а Кэролайн должна удовольствоваться менее звучным титулом миссис Уильям Астор.
        - Конечно, - сказала Роуз, - он отродясь не был джентльменом. Он даже писал исторические романы!
        Так или иначе, миссис Астор вполне оправданно отказалась. Надо уважать возраст и репутацию. Молодой Астор вспылил, уехал в Англию и не вернулся. Он даже, сущий хамелеон, принял британское гражданство. По мнению Роуз, одно дело - выдать дочь замуж за английского аристократа, но совершенно другое - стать англичанином самому.
        - Говорят, теперь он живет в замке, - заметила Хетти Мастер. Это была чистая правда. Он купил замок Хивер, что в графстве Кент, в котором прошли детские годы Анны Болейн. - Наверное, пишет там новый роман.
        Но он все равно отомстил тетушке: превратил свой бывший нью-йоркский дом во второй отель и нарек «Асторией». Вскоре два отеля слились, образовав единый комплекс близ роскошной Аллеи павлинов. Роуз ни ногой туда не ступала.
        - Миссис Астор заслуживает памятника! - подытожила она.
        Наступила пауза.
        - Говорят, она совсем выжила из ума, - сказала Хетти.
        - Ей нездоровится, - признала Роуз.
        - Ну а я слышала, что в маразме, - упрямо ответила та.
        «Роллс-ройс» докатил до Сороковых. Старый резервуар ныне бездействовал, и на его месте строили великолепную публичную библиотеку. Вся семья знала, что именно там Фрэнк сделал предложение Хетти, и Роуз хранила почтительное молчание, пока Хетти провожала взглядом памятное место. Вскоре справа вырос собор Святого Патрика. Когда они достигли Пятидесятых, где возле особняков Вандербилтов выросли новые отели, Хетти заметила, что город прямо тянется к небесам.
        - И как ты можешь жить тут рядом с этими отелями? - удивилась она.
        - Мы живем на боковой улице, - ответила Роуз.
        - Я знаю, - сказала Хетти. - Все равно…
        По ее просьбе автомобиль устремился через Пятьдесят седьмую улицу на запад. Таким образом они миновали красивый концертный зал, финансировавшийся стальным магнатом мистером Карнеги. Новоявленные миллионеры не всегда отличались изысканностью, но, безусловно, умели поддерживать искусство.
        - Я была на открытии, - напомнила Хетти. - Дирижировал сам Чайковский.
        Вскоре после этого они достигли Центрального парка, все хорошевшего. «Дакота» обзавелась компанией, ее собратом и соседом стал более броский «Лангхэм». За парком высились и другие великолепные здания.
        В вестибюле «Дакоты» уже ждала Лили де Шанталь. Годы пощадили ее, она сохранила красоту. Женщины обнялись и устроились на заднем сиденье, а Роуз перебралась на переднее место рядом с шофером.
        - Сначала на Риверсайд-драйв, - велела Хетти.
        Верхний Вест-Сайд был не столь фешенебелен, но по нему проходило много красивых улиц. На Вест-Энд-авеню разместились дома с просторными вестибюлями, великолепными изогнутыми лестницами, музыкальными комнатами и библиотеками. Некоторые жилые здания просто поражали - в одном месте красовался изысканный фасад, словно перемещенный из готической Фландрии, разве что вдвое выше; в другом вздымалось строение из рустованного красного кирпича размером с замок и увенчанное луковичными мансардами в стиле французской Прекрасной эпохи. Жильцы - врачи, профессура, бизнесмены средней руки - платили намного меньше, чем люди, проживавшие через парк, и жили поистине припеваючи. Но Хетти притягивало другое. Когда они достигли блистательной высотной магистрали Риверсайд-драйв, перекинувшейся через Гудзон, она воскликнула:
        - Вот оно! Вот что я хотела увидеть!
        Перед ними, нельзя не признать, возник исключительный вид. Дом еще только достраивали. Его могучее основание заняло целый квартал и нависало над далеким Гудзоном.
        Это было шато в стиле французского Ренессанса, сооруженное из известняка, с башенками и семьюдесятью пятью комнатами. По сравнению с ним даже крупнейшие особняки Пятой авеню казались буржуазными в силу их скученности. Его владельцу, мистеру Чарльзу Швабу, хватило ума и смелости понять, что величайшим достоянием города является вид на Гудзон, и он, полностью пренебрегши модой и действуя как истинный князь и мастер своего дела, возвел особняк там, где ему понравилось. Они - Вандербилты, Асторы, все до единого, за исключением, может быть, Пирпонта Моргана, - могли не понимать этого, но остались далеко позади. Его бывший босс и партнер Эндрю Карнеги высказался исчерпывающе: «Видели дворец Чарли? Мой по сравнению с ним - хибара».
        Автомобиль на несколько минут остановился на въезде, чтобы все полюбовались. Роуз пришлось признать, что Вест-Сайд или нет, а повод для разговоров есть.
        - Теперь, - объявила Хетти, - мы едем к Колумбийскому университету. - Она улыбнулась. - Навестим молодого мистера Келлера.
        - Мистера Келлера? - У Роуз вытянулось лицо.
        - Конечно же, милочка. Сына моего друга Теодора Келлера. Он ждет нас.
        - О, - произнесла Роуз и погрузилась в раздумья.
        Она не хотела видеть мистера Келлера из Колумбийского университета. Она вообще не хотела с ним знаться.
        Поездка по Риверсайд-драйв удалась на славу. Они обогнали нескольких велосипедистов. В эти дни все стремились посетить величественный мавзолей, где упокоились Улисс Грант и его супруга.
        - Я бы хотела взглянуть, - обронила Хетти.
        Но они свернули на восток, проехали мимо огромного собора Иоанна Богослова и прибыли в кампус.
        Колумбийский университет уже имел приличную историю. Возникнув в центре города в середине XVIII века как англиканский Королевский колледж, позже он сменил название, переехал ближе к окраине, а всего десять лет назад - еще раз, заняв отличный участок между Сто пятнадцатой улицей и Бродвеем. Кампус уже блистал; объемистый купол Нижней библиотеки поистине сделал бы честь Гарварду или Йелю.
        Здесь, на месте, Роуз опробовала единственную уловку, какую смогла придумать.
        - Я подожду вас в машине, - заявила она и знаком велела шоферу сопровождать старых леди. Но тщетно.
        - Нет, дорогая, так не годится, - возразила Хетти. - Он знает, что это ты нас привезла. Это будет выглядеть ужасной грубостью.
        И через несколько минут Роуз очутилась в приятном офисе, где хозяйничал спортивного вида человек лет тридцати, с темно-каштановой шевелюрой и ярко-синими глазами. Он выставил перед своим столом три кресла и был явно обрадован приходу гостей.
        - Добро пожаловать в мою берлогу! - приветливо улыбнулся мистер Эдмунд Келлер.
        Стены были заняты книжными полками; там же висела репродукция «Моны Лизы» и фотография Ниагарского водопада, сделанная отцом. Беглый взгляд на книги показал, что хозяин кабинета - классический филолог и историк. Роуз позволила представить себя и дальше тактично молчала.
        - Мы с Лили однажды встретились с вашим отцом, - сказала Хетти. - Он заглянул ко мне на чай.
        Роуз предоставила им болтать. Она помнила, что Теодор Келлер жил на Восточной Девятнадцатой улице в двух шагах от Грамерси-парка, и всяко знала, что старый Фрэнк Мастер покровительствовал фотографу. Все это замечательно, но с его сыном была совершенно другая история. Она слышала, что за тип этот молодой Эдмунд Келлер, причем из безупречного источника. Если конкретнее, то от самого президента Колумбийского университета.
        Николас Мюррей Батлер был яркой личностью - заслуженный ученый, интернационалист и политик. Президент Теодор Рузвельт называл его другом, а взгляды Батлера были столь же здравыми, сколь и консервативными. Все говорили, что он вершит в университете великие дела, и если он испытывал подозрения в адрес молодого мистера Келлера, то наверняка неспроста.
        Роуз познакомилась с мистером Батлером на открытии, и они довольно долго проговорили. Она всегда старалась быть в курсе городских событий и внимательно слушала его речи о задуманных усовершенствованиях. Они неплохо поладили. Когда она спросила, доволен ли он абитуриентами, мистер Батлер ответил утвердительно, но тихо добавил: «Правда, евреев многовато».
        Сама Роуз ничего не имела против евреев. Евреями, вращавшимися в свете, были некоторые виднейшие мужи Нью-Йорка - например, крупный банкир Шифф, которого высоко ценил даже Морган. Нередко уважением пользовались старые семьи немецких евреев, проживавшие на Верхнем Вест-Сайде и в приятном предместье Гарлем.
        Конечно, совсем другим делом были толпы бедных евреев, заполонившие за последние четверть века Нижний Ист-Сайд. Их было, естественно, жаль; они бежали от страшных погромов из России и подобных ей стран. Но что это за публика! Она, разумеется, видела их в этом шумном, беспокойном районе и не могла представить, что из их среды могут выйти воспитанные молодые люди, способные устроить мистера Николаса Мюррея Батлера.
        - Не поймите меня неправильно, - продолжил он. - У меня работают заслуженные профессора-евреи, и мы принимаем множество еврейских юношей. Но мне приходится урезать квоту, иначе они наводнят учреждение.
        Именно тогда она, пытаясь придумать, что бы еще сказать, и вспомнив, что слышала о сыне Теодора Келлера, преподающем в Колумбийском университете, упомянула его имя. И крайне удивилась, когда Батлер потемнел лицом.
        - Вы с ним знакомы? - спросил он.
        - Лично - нет.
        - Гм… - Он помялся. - Конечно, он волен иметь свое мнение, но наши политические взгляды, пожалуй, расходятся.
        - Неужели? Что-нибудь серьезное?
        Он снова помедлил.
        - Видите ли, я сужу исключительно по вещам, которые он говорил прилюдно, но у меня сложилось впечатление, что он… нет, я этого не утверждаю! - что Эдмунд Келлер разделяет социалистические взгляды.
        Роуз Мастер мало что знала о социалистах. О них, конечно, были наслышаны в той же России и даже в более знакомых европейских странах. Социалисты, коммунисты, анархисты, революционеры. Люди, не уважающие частную собственность. Люди, лишенные корней и моральных устоев. Она припомнила слова британского политика на званом обеде во время их с Уильямом посещения Лондона. «Эти люди лишат нас всякой индивидуальной свободы. Они называют нас капиталистами, что бы это ни значило, и утверждают, что наш капитализм - зло. Этим они оправдывают разрушение всего, что мы лелеем. Если они победят, мы станем служителями всепроникающего государства вроде восточной империи Чингисхана. Более того: поскольку они верят в свою правоту, им свойственно добиваться желаемого любыми средствами. Они будут устраивать забастовки, убивать и лгать, они всегда будут лгать».
        - Социалист! Но это ужасно, - сказала она мистеру Николасу Мюррею Батлеру.
        - Надеюсь, я ошибаюсь, - ответил он, - но полагаю, его воззрения склоняются именно в эту сторону.
        - Что же вы будете делать?
        - Это университет, миссис Мастер. Я не полицейский. Но я буду за ним присматривать.
        И вот теперь, пока Хетти и Лили болтали с приятным, казалось бы, молодым человеком, Роуз тоже наблюдала за ним с осторожностью, подобающей при рассматривании аллигатора или змеи.
        Вскоре Хетти обронила, что Роуз привезла их в «роллс-ройсе». Роуз внимательно следила за Келлером: не мелькнет ли в его глазах гнев из-за такой капиталистической роскоши.
        - В «роллс-ройсе»? - Он посмотрел прямо на нее. Глаза у него были синие-синие, очень пытливые. - Какой модели?
        - Муж называет его «Серебряным призраком», - нехотя ответила Роуз, наблюдая за ним еще более пристально.
        Но он просветлел от радости:
        - «Серебряный призрак»? Который только что испытали? Боковой клапан? Шесть цилиндров, три и три? Катушка с прерывателем и магнето? - Он чуть не выпорхнул из-за стола. - Шедевр! Как вам удалось так быстро его достать? Ох, взглянуть бы! Можно посмотреть?
        - Можно, когда будете провожать нас, - любезно ответила Хетти.
        - Ну, теперь не зря прожит день, нашими-то стараниями, - добавила Лили.
        - Так и есть, - подхватил он с чарующей откровенностью.
        Но Роуз не удалось провести. Она помнила, что ей сказали. Они лгут. Они всегда лгут.
        Через десять минут все вышли наружу. К великому веселью старых леди, мистер Келлер даже упросил шофера поднять капот, чтобы осмотреть двигатель. Покончив с делом и готовый проститься, он просиял.
        - Теперь, когда будете навещать отца, вам придется заглянуть и ко мне, - сказала ему Хетти. - Это чуточку дальше по улице.
        - Обязательно загляну.
        - Милочка, - обратилась старая леди к Роуз, - дай мистеру Келлеру карточку, чтобы он и тебя навестил. Я уверена, Уильям с большим удовольствием прокатит его в машине. Пусть потолкуют о двигателе.
        - Это очень любезно, - произнес Келлер. - Я буду рад.
        Лицо Роуз закаменело. Еще бы ты не радовался, подумалось ей. Но если Эдмунд Келлер рассчитывает втереться к ней в дом со своими социалистическими идеями, то он ошибается.
        - У меня нет с собой карточки, - героически солгала она. - Но я пришлю, - добавила она пресно.
        - Ничего страшного, - сказала Хетти, извлекла из сумочки свою карточку и серебряный карандашик, написала на обороте адрес Роуз. - Найти легко. Это сразу за углом отеля «Готэм».
        - Благодарю. Я зайду, - пообещал Келлер, когда автомобиль тронулся.
        - Правда, прелесть? - спросила Хетти.
        Рано вечером в тот же день, когда вернулся Уильям, Роуз рассказала ему все. Он выслушал, кивнул, но мыслями был далеко. Потом велел дворецкому принести двойной виски.
        - На рынках выдался прескверный день, - сообщил он.
        - Сочувствую, дорогой, - понимающе улыбнулась она. - Уверена, все образуется…
        - Возможно.
        Он мрачно выпил свой виски и пошел наверх к детям. За обедом Роуз снова заговорила о Келлере, и он сказал:
        - Я могу просто забрать его, прокатить, и делу конец.
        Но Роуз хотела другого. Она решила, что мистер Келлер ни в коем случае не осквернит порога ее дома. В конце обеда Уильям заявил, что устал, и отправился в постель.
        Ей осталось только вздохнуть. Придется самой разобраться с Келлером.
        В пятницу днем Уильям Вандейк Мастер вошел в церковь Троицы, что на Уолл-стрит. Он сел подальше, ближе к выходу. Затем начал молиться.
        Церковь была хороша. Благодаря земельным пожертвованиям конца XVII века она все еще занимала обширную территорию, была богата и мудро распоряжалась деньгами. Она основала много других приходов в растущем городе, тогда как ее собственное приходское управление явилось первым, предоставившим негритянскому населению возможность получить образование в период, когда это не одобрялось многими общинами. Несмотря на богатство, ее интерьер отличался приятной простотой. Только одно витражное окно, в восточном приделе; все остальные были обычными и наполняли помещение мягким светом. Стены обшиты деревянными панелями. Церковь напомнила Уильяму библиотеку или клуб, но тот клуб, где в членах безусловно числилось благостное Божество.
        Уильям не относился к числу слишком набожных. Он посещал церковь, поддерживал викария. Обычное дело. Он редко молился - правду сказать, только по воскресеньям. Но сегодня он пытался молиться, хотя была пятница. Его охватил великий страх.
        Ему грозила потеря всего, что он имел.
        Если задуматься, то сделать серьезные деньги на Уолл-стрит можно, по мнению Уильяма, только двумя путями. Первый был более консервативным. Нужно убедить людей платить вам за управление их средствами, или попросту перевод оных из одного места в другое. Если суммы достаточно велики - если вам удастся убедить, например, правительство доверить вам фонды, - то гонорары или мизерные проценты за проведенную операцию могут сложиться в солидное состояние.
        Второй сводился к игре.
        Конечно, с игрой исключительно на свои деньги далеко не уедешь. Придется занимать огромные суммы. Взять миллион, наварить десять процентов, вернуть чуть больше - и вот у тебя почти сто тысяч долларов прибыли. И все возможные операции, все сложные ставки на будущую стоимость чего бы то ни было, страхование от потерь, наука и искусство этой деятельности имели один общий, неоспоримый знаменатель: любая игра ведется на чужие деньги.
        Естественно, что их приходится время от времени терять. И поскольку хозяевам невдомек, что вы потеряли их деньги, им можно заморочить голову, занять еще и компенсировать урон. Но рано или поздно - в далеком будущем или, если на рынке вспыхнет паника, ужасающе скоро - деньги нужно вернуть.
        Уильям Вандейк Мастер не мог этого сделать. Он напортачил. Его долги превысили активы. А паника как раз началась, и все хотели вернуть свои деньги. Он был уничтожен.
        Он ничего не сказал Роуз. В этом не было смысла, да он и не смог. И он остался наедине с Богом, не имея другого советчика. Теперь он гадал, не выручит ли его Всемогущий.
        Надо было слушать отца! Уильям знал, что разочаровал его. Том Мастер мечтал, чтобы сын стал банкиром. Настоящим банкиром. А если Том Мастер заговаривал о настоящем банкире, то Уильям знал, что отец имеет в виду только одного человека.
        Дж. П. Моргана. Могучего Пирпонта. Своего кумира. С тех пор как великий банкир начал перестраивать железные дороги, прошло много лет, и он обратился к морским перевозкам, рудникам и всем возможным отраслям промышленности. Когда он создал сталелитейную компанию «Ю. Эс. стил», она стала величайшей промышленной корпорацией, какую знал свет. Банкирский дом Моргана обрел колоссальную мощь и через свои советы директоров контролировал производства, общая стоимость которых намного превышала миллиард долларов.
        Влияние Моргана приобрело глобальный характер. Он правил и жил как король. Боялись его тоже как короля. Возможно, даже больше. Пожалуй, как божества. Дельцы с Уолл-стрит прозвали его Юпитером.
        Когда Уильям еще учился в Гарварде, Том Мастер сумел устроить ему собеседование с великим человеком. Репутация Моргана внушала благоговейный ужас, и Уильям насмерть перепугался, но Морган велел ему явиться вечером в его дом на Тридцать шестой улице, и он, когда его препроводили к титану, застал банкира в добром расположении духа.
        Морган сидел за длинным столом. Шторы были задернуты, свет горел. Рослое сложение Моргана, львиная голова и нос картошкой были точно такими, как и ожидал увидеть Уильям. О злобности его взгляда ходили легенды, но дома, пребывая в одиночестве, он казался почти ласковым. Один конец стола был завален старинными книгами. На другом - возвышалась еще не распакованная мраморная голова античной статуи, а на темной ткани в свете ламп тускло поблескивала коллекция драгоценных камней - сапфиров, рубинов и опалов. Посреди же стола была развернута ярко освещенная средневековая рукопись, которую великий муж как раз изучал.
        «На кого он похож? - подумал Уильям. - Может, на великана-людоеда в своем логове? На пирата среди сокровищ? На принца времен Ренессанса, из рода Медичи? Или на кого-то из кельтской старины, богатого и диковинного, - может быть, на волшебника Мерлина?»
        - Взгляните-ка на это, - пригласил Морган юного Уильяма.
        Уильям посмотрел на залитую светом страницу. Насыщенные краски. Загадочно сверкает золотой лист.
        - Красиво, сэр. - Он слышал, что Морган тратит на такие вещи немалые суммы из колоссальных доходов своего банка.
        - Да уж, - пробормотал Морган и переключил внимание на гостя. - Сядем.
        Он указал Уильяму на пару кожаных кресел у камина. Как только они устроились, Морган перешел к делу:
        - Ваш отец говорит, что вам нравятся механизмы.
        - Да, сэр.
        - Изучаете машиностроение?
        - Это хобби.
        - Математику? - Глаза, теперь уподобившиеся закрытым угольным топкам, внимательно изучали Уильяма.
        - Машины мне нравятся больше, чем цифры.
        - Что еще вам нравится?
        Уильям замялся. Он сам не знал. Морган наблюдал за ним, не выказывая недоброжелательства.
        - Если надумаете что-то конкретное, приходите снова, - сказал Морган и встал.
        Собеседование закончилось.
        - Благодарю вас, сэр, - произнес Уильям и вышел.
        - Как прошло? - нетерпеливо спросил отец, когда Уильям вернулся домой.
        - Он сказал, что я могу зайти еще.
        - Да неужели? Это здорово, Уильям! Просто отлично!
        И Уильям осознал, что великий человек поступил с ним по справедливости. Моргану понадобилось полминуты, чтобы с исчерпывающей ясностью понять: этот юноша сам не знает, чего хочет, не имеет ни честолюбия, ни особых способностей, ни достижений - короче говоря, ничего полезного для банка Моргана. Поэтому он не стал тратить время. Вернетесь, дескать, когда вам будет что предложить. И он был прав.
        Но к досаде отца, Уильям так и не вернулся.
        Его друзья подались кто в брокерскую контору, кто в трастовые компании. «Морган заездит тебя насмерть, если возьмет», - предупредили они. Но Уильям и так знал, что этому не бывать. У Моргана не было никаких причин дать ему место.
        Шли месяцы, и Уильям спустил это дело на тормозах. Отец был разочарован, но ничего не сказал.
        А в дальнейшем он не так уж и сплоховал - получил партнерство в брокерской конторе. Немного спекулировал, но больше разбогател на партнерстве в тресте.
        Тресты сулили большие деньги. Первоначально их создавали для управления фондами старых зажиточных семейств, таких как Мастеры. Когда дед составлял завещание, передавая в доверительную собственность круглую сумму, деньгами семейства распоряжались до тех пор, пока не выплачивали все. В зависимости от условий это могло растянуться на много лет. Поэтому трастовые компании отличались солидностью и консерватизмом - заслуживали, иначе говоря, пресловутого доверия. По крайней мере, так было задумано.
        Но в дальнейшем несколько светлых и молодых умов обнаружили дыру в юридическом обеспечении этих сделок. Трастовые компании могли вкладывать доверенные им деньги по своему усмотрению. Ведя себя как банки, но не соблюдая никаких правил, ограничивающих нормальный банк, они выплачивали солидные проценты для привлечения новых средств, а после пускались в головокружительные спекуляции. Пиратствовали, если выразиться кратко и не принимать в расчет их звучные названия. Честные банкиры, отец Уильяма в том числе, не доверяли трестам.
        - Какие у вас, парни, кассовые остатки?[55 - Сумма денежных средств на банковском и т. п. счете, имеющаяся на определенный момент времени.] - спросил однажды Том Мастер.
        - О, вполне приличные, - ответил Уильям, что означало, конечно, «почти ничего».
        - На днях я встретил на приеме Пирпонта Моргана, - продолжил отец. - Я спросил, что бы он посоветовал молодому человеку, участвующем в тресте. Знаешь, что он сказал? «Убраться оттуда подальше».
        Что ж, нынче Пирпонт Морган частично отошел от дел. Он потратил много времени на поддержку Епископальной церкви и ее служб. Построил рядом с домом великолепную библиотеку для хранения своей баснословно богатой коллекции книг и самоцветов. Он ежегодно наведывался в Европу и возвращался с бесценными сокровищами - полотнами старых мастеров, скульптурными шедеврами Египта и Греции, средневековым золотом. Чаще всего он сразу передавал их в Метрополитен-музей. Банком отныне руководил его сын Джек Морган - первоклассный банкир, но не внушающий ужас.
        Великий человек мог его презирать, но Уильям, по крайней мере, немало преуспел за последние годы. Рынки, как правило, росли. Трест, как и брокерская контора, разбогател. Если успешно делаешь деньги, то это значит, что ты хоть в чем-то поступаешь правильно. Они взяли еще, поручились за стоимость имевшихся акций и предприняли новые спекуляции. Чем выше карточный домик, тем лучше. Это же очевидно.
        Он все еще был на подъеме, когда прочел о новом «роллс-ройсе». Однако система дала трещину уже тогда. Той весной, когда рынок штормило, а с кредитами стало туго, крупнейшие промышленники Америки собрались вместе, чтобы обсудить ситуацию. Фрик представлял уголь, Гарриман - железные дороги, Рокфеллер - нефть, Шифф и Морган - банковское дело. Они хотели сформировать консорциум для укрепления рынка. Джек Морган согласился, но старый Пирпонт - нет, и предложение повисло в воздухе.
        Уильям все лето наблюдал за агонией рынка, надеясь, что тот укрепится или хотя бы подаст ему знак. Разве рынку не свойственна мудрость? Так говорили, но Уильям сомневался. Иногда ему казалось, что рынок - это просто скопление индивидов, похожий на рыбный косяк, который кормится мелкими чаяниями, пока какая-нибудь угроза не свернет его с пути. На фоне этих тревог его неизменно согревала мысль о «роллс-ройсе», который уже в пути. А когда автомобиль доставили, его солидное великолепие как бы провозгласило: «Тому, у кого есть „роллс-ройс“, любая беда нипочем».
        Ирония заключалась в том, что соломинкой, переломившей спину верблюда, стал самый прославленный трест - «Никербокер».
        Само имя намекало, что он надежен как скала. «Никербокер» означал традиции, отцовский клуб, старые деньги, старые ценности. Что ж, сегодня по улицам пошел слух, что с ним неладно.
        В три часа дня партнеры треста Уильяма пришли к ужасному выводу:
        - Если «Никербокер» лопнет, начнется паника. Все захотят вернуть свои деньги. Тресты посыплются, как кегли, включая наш.
        И это будет только начало.
        После собрания Уильям заперся в кабинете. Взял лист бумаги и попытался прикинуть, что к чему. Сколько он должен? Точно не скажешь, но больше, чем имел. И что с этим делать? Ничего.
        Молиться.
        В субботу Уильям Мастер взял жену и детей на автомобильную прогулку. Они отправились в графство Уэстчестер. Было тепло, осенние листья окрашивались в багрянец и золото, так что поездка удалась на славу. В Бедфорде они устроили пикник. День получился - лучше не придумаешь.
        В воскресенье, само собой, все посетили церковь. Служба прошла нормально. Немного скучно. Викария не было: он отбыл в Виргинию на литургическую конференцию с участием видных членов Епископальной церкви, включая Дж. П. Моргана. Младший священник произнес проповедь о Надежде.
        Вечером Уильям взялся почитать детям. Без всякой задней мысли он выбрал историю о Рипе ван Винкле. Дойдя до места, где призраки-голландцы играют в кегли в горах за Гудзоном, он невольно подумал о страшном грохоте, с которым, должно быть, валятся финансовые кегли на Уолл-стрит, но ничем себя не выдал. Пусть его семья запомнит последний счастливый уик-энд.
        А ночью, когда Роуз упомянула пару женушек, которые шептались в церкви о бедах, что ожидают рынок на предстоящей неделе, он улыбнулся и сказал:
        - Смею думать, что все утрясется.
        Говорить другое не было смысла.
        Иногда Уильям дивился всеобщей взаимосвязи вещей. Но он никогда не задумывался об Аляске. Утром, сидя в брокерской конторе, он прочел телеграмму, которая выглядела вполне безобидно. Немецкие евреи Гуггенхаймы, могущественное семейство горнодобытчиков, собрались осваивать на Аляске огромные залежи меди. Хорошее дело, сказал бы иной. Но Уильям, едва прочел, воскликнул:
        - Все пропало!
        Не так давно небольшая компания спекулянтов уже решила скупить медный рынок. Он знал участников. Меди было мало, и цены росли. Об этих чертовых рудниках на Аляске никто не слышал ни единого слова. Спекулянты позаимствовали у треста «Никербокер» целое состояние для скупки меди, но теперь, когда Гуггенхаймы смогут поставлять ее в огромных количествах, цены обрушатся. Спекулянтов ждал неизбежный крах.
        И цены обрушились; на это понадобилось всего два часа. Уильям отправился в трест. Не успел он переступить порог, как один из директоров шепнул ему:
        - «Никербокер» только что запросил ссуду и получил отказ.
        Ну вот и все. Кредит «Никербокера» был аннулирован.
        Рынок застонал. Рынок грохнулся в обморок. Акции падали весь день. Уильям не сомневался, что трест «Никербокер» с минуты на минуту лопнет. А после этого…
        В середине дня один из партнеров принес неожиданные новости:
        - Морган попытается спасти тресты!
        - Джек Морган в Лондоне, - возразил Уильям. - Вряд ли он что-нибудь сделает оттуда.
        - Не Джек! Старый Пирпонт. Он заказал частный поезд из Виргинии. Он здесь уже с прошлого вечера.
        - Но он же ненавидит тресты и презирает нас всех!
        - Да, но с ними связаны такие деньги, что он считает ситуацию безвыходной. Если они лопнут, то рухнет все.
        Лучик надежды? Уильям усомнился в этом. Даже Юпитер-громовержец едва ли сдвинет эту чудовищную гору безнадежных долгов.
        Но это была единственная надежда. Вечером, когда Роуз тревожно спросила, что происходит, он лихо улыбнулся и ответил:
        - Морган собирается все уладить.
        Незачем устраивать панику в собственном доме. Этого он всяко не вынесет.
        Во вторник утром у здания треста «Никербокер» собралась толпа. Вскоре полицейский выстроил ее в благопристойную очередь. Люди ждали новостей. Они жаждали утешения. Они хотели вернуть свои деньги. Внутри шерстили книги представители Моргана.
        Когда пришло время ланча, Уильям пошел прогуляться по Бродвею. Дойдя до Боулинг-Грин, он миновал конторы двух знаменитых пароходств - «Кунард» и «Уайт стар». Сойдя на причал, он устремил взгляд на видневшийся вдалеке Эллис-Айленд.
        Скоро ли он окажется без гроша, как эти нищие чертяки, прибывающие изо дня в день?
        Бедным, как итальянский крестьянин? Нет, не совсем. Его родители, конечно, присмотрят за женой и детьми. Наверное, и бабушка чем-то поможет. Но это будет непросто. Б?льшая часть ее денег находится в доверительной собственности, которая перешла к Тому. Ждали своей доли в наследстве и две сестры Тома. «Роллс-ройса» не станет, как и жемчугов жены. Бог знает, куда они переедут.
        Как отнесется к этому Роуз? Она по-своему любила его, но вышла замуж за определенный образ жизни. Уберите деньги - и что это будет за брак? Он искренне не знал. Те евреи-беженцы и итальянцы-крестьяне, что прибывали на Эллис-Айленд, по крайней мере, обзаводились семьями в такой же нищете. Им некуда было двигаться, кроме как вверх. В известном смысле они были свободны.
        Почти забавно, если вдуматься. Он был богат всю жизнь, но жил в камере огромной тюрьмы по имени «Виды на Будущее». И выйти из нее он не мог.
        Впрочем, был один выход. Можно замести следы, отправиться в пароходство «Уайт стар» и купить билет до Лондона. Сказать, что уезжает по делам. Не обязательно даже первым классом. Никто не узнает. А потом, где-нибудь посреди Атлантики и под покровом ночи, тишком прыгнуть за борт. Не самый плохой конец. Без всяких неприятностей для окружающих.
        С какой он простится жизнью? Был ли он счастлив? По-настоящему - нет. Любил ли свой дом? Не особенно. Вот «роллс-ройс» он любил, это точно. Но что он в нем любил? Его дороговизну, серебряный корпус, красные кожаные сиденья, восторг и зависть, которые тот вызывал? Нет. Двигатель. Вот что его возбуждало. Его работа, его красота. Он был бы не менее счастлив, будучи бедным механиком.
        Человек, построивший этот «роллс-ройс», был везунчиком. Этот малый занимался любимым делом и превосходно справлялся.
        «А сам я занимаюсь любимым делом? - спросил он себя. - Не скажи. Может быть, хорошо с ним справляюсь? В лучшем случае - посредственно». А сейчас он потерпел полный и окончательный крах. И что он чувствует? Стыд, унижение, возможно - нелюбовь. И сильный, очень сильный страх.
        К тому моменту, когда Уильям вернулся на Уолл-стрит, новости уже подоспели. Люди Моргана пришли к выводу, что трест безнадежен. «Никербокер» лопнул. У других трестов, включая его собственный, выстраивались очереди. Люди изымали свои капиталы.
        Партнеры уже решили, как быть в таком случае: выдавать деньги как можно медленнее. Процесс уже шел полным ходом, когда он появился в офисе. День, может быть, продержатся, но что потом? Уильям понятия не имел. Он понаблюдал за очередью. Она продвигалась медленно, но неотвратимо, как река. Даже Пирпонт Морган не в силах остановить реку.
        Вечером, обедая дома, он бодро улыбался родным. Да, на Уолл-стрит возникла небольшая сумятица, признался он детям. Они услышат об этом и в газетах прочтут, но скоро все закончится.
        - Основы рынка надежны, - заверил он всех. - Быть может, это отличное время, чтобы покупать.
        На следующий день люди пришли на заре и встали у трестов лагерем в надежде получить деньги вперед остальных. Тем временем тресты искали наличность. Едва учреждения открылись, они отправились к брокерам, требуя вернуть долги. Когда Уильям вошел в свою брокерскую контору, ему доложили:
        - Нам повезет, если выстоим день. Завтра нам конец.
        Уильям покинул здание. Больше делать было нечего. Он скорбно уставился в небо. Оно было пасмурным и жутким. Желая побыть один, он повернулся, чтобы снова пройтись до Боулинг-Грин.
        Но отошел совсем немного, когда с ним поравнялся клерк из треста. Он был сам не свой.
        - Скорее! - крикнул он. - Сэр, помощь близка!
        У президента Теодора Рузвельта были причины подозрительно относиться к Нью-Йорку. Десять лет назад он взял на себя труд реформировать его коррумпированную полицию. Он также оценил могучие промышленные империи, которые строил Дж. П. Морган, и увиденное ему не понравилось. Слишком большая экономическая мощь в немногих руках. Избранный губернатор штата Нью-Йорк, а в дальнейшем - вице-президент, после убийства президента Мак-Кинли он неожиданно, будучи в возрасте сорока двух лет, попал в Белый дом, откуда продолжил выступать против засилья Уолл-стрит. Правда, Рузвельт глубоко уважал самого Пирпонта Моргана.
        А потому рано утром в среду случилось нечто исключительное. Правительство Соединенных Штатов вручило Пирпонту Моргану огромную сумму - двадцать пять миллионов долларов, поставив только одно условие: «Делайте, что сочтете нужным. Но только спасите нас».
        И вот Юпитер, величайший из всех богов, начал метать свои молнии.
        Оглядываясь на те дни, Уильям Мастер словно вспоминал большое сражение: периоды ожидания, минуты внезапного волнения и смятения, а также несколько неотступных картин, которые никогда не изгладятся из его памяти. Используя деньги правительства и получая еще более крупные частные дотации единственно силой своей личности, старый Пирпонт Морган взялся за дело. В среду он приступил к спасению трестов. На следующий день он спас брокерские конторы на Нью-Йоркской фондовой бирже. В пятницу, когда Европа начала изымать фонды, а с кредитами стало так туго, что Уолл-стрит парализовало, Морган лично явился в Расчетную палату и заставил ее выпустить собственные бумажные деньги, чтобы денежный поток не иссяк. Но истинный показатель его авторитета был явлен вечером, когда он пригласил к себе нью-йоркское духовенство и объявил: «В воскресенье у вас будет проповедь. Вот что нужно сказать».
        У Моргана ушло две недели на спасение финансовой системы. По ходу дела, когда Нью-Йорк сообщил, что тоже рискует потерпеть крах, он выручил и его. В конце он зазвал крупнейших банкиров и трестовиков с Уолл-стрит в свою роскошную библиотеку, запер двери и отказался их выпустить, пока не сделают то, что нужно.
        Но образ, засевший в памяти Уильяма Мастера, был связан с самой Уолл-стрит. Дело было в первую пятницу. Он шел на запад и достиг главного перекрестка. Слева на углу под номером двадцать три стоял банкирский дом Моргана. Напротив расположился блистательный фасад Нью-Йоркской фондовой биржи. Справа находился Федерал-Холл, а чуть дальше по Нассау-стрит - Расчетная палата. Впереди, всего ярдах в ста, были Бродвей и церковь Троицы. Это было сердце американской финансовой системы. Как минимум на эту неделю здесь возник центр мировой напряженности.
        И в эту секунду двери дома под номером двадцать три распахнулись и на улицу вышел Морган. Народу было полно. Миллионеры и управляющие, клерки и посыльные - все они сновали между Фондовой биржей и Федерал-Холлом. Там были брокеры, которых Морган считал слишком низкими, чтобы с ними якшаться, но которые славили его имя до небес, когда он их спас. Были трестовики, которых он презирал, но они осаждали его дом, вымаливая милостей. Узкий финансовый пятачок заполнился дельцами всех мастей, когда рослый, дородный банкир в высоком цилиндре вышел из своего храма.
        Юпитер не стал смотреть по сторонам. Его глаза горели, как действующие вулканы. Его разбухший нос картошкой торчал как гора, а усы свисали подобно потокам серебряной лавы. Не спрятал ли в них Вулкан свои молнии? Вполне могло быть.
        Он быстро зашагал по улице, и толпы расступались, как смертные перед божеством. Так и должно быть, подумал Уильям. Морган мог поддерживать Церковь и с удовольствием общаться с епископами, но он становился выше смертного люда, когда нисходил на Уолл-стрит с банковского олимпа. Морган был воистину Юпитером, королем всех богов.
        Но он, увы, был все-таки человек. В последующие месяцы часто звучал вопрос: «Моргану не вечно быть с нами. Что нам делать после него?»
        Некоторые настаивали на регулировании рынка, дабы исключить злоупотребления, приведшие к кризису. Но Уильям Мастер был уверен, что это плохая мысль.
        - События чуть вышли из-под контроля, - согласился он, - но нам не нужен социализм. Банки в состоянии регулировать себя сами, как делают в Лондоне.
        Прошло шесть лет, прежде чем утвердили Федеральную резервную систему с ограниченными полномочиями.
        Однако жизнь Уильяма вскоре вернулась в обычное русло. Если жена спрашивала, не были ли они близки к разорению, он успокаивал ее:
        - Роуз, если бы лопнули все тресты, то мы бы тоже не уцелели. Но у нас не возникло никаких серьезных неприятностей.
        Его слова настолько ее утешали, что со временем он и сам им почти поверил.
        В первый ноябрьский уик-энд он в одиночестве отправился в пятидесятимильную поездку на своем «роллс-ройсе». Он подумывал захватить молодого Келлера, но решил, что лучше не надо. Роуз рассердится, если узнает.
        Паника 1907 года изменила жизнь юного Сальваторе Карузо, однако запомнилось ему другое, небольшое событие, произошедшее месяцем раньше.
        Он уже оделся. На нем был брючный костюм, доставшийся от старшего брата. На белой рубашке ни единого пятнышка. Можно было подумать, что он собирается на первое причастие, но для всех, кроме матери, сегодняшняя встреча была даже важнее. Поэтому ему не терпелось как можно скорее разделаться с поручением.
        Послать его в дом священника было идеей матери. Не к их приходскому священнику, а к седому старику, который служил в их церкви мессу неделей раньше. И где же он жил? В еврейском квартале!
        Это было рядом. Надо лишь пересечь Бауэри - и готово дело: ты уже в десятом - тринадцатом районах Нижнего Ист-Сайда, что уходят к реке сразу за старым немецким кварталом. На бедных улицах - близ Дивижн-стрит и Хестер-стрит через Деланси и до самой Хаустон - ютились мелкие фабрики, лакировочные мастерские, чугунолитейные заводы и многоквартирные ульи, которые вот уже целое поколение были битком набиты евреями из Восточной Европы. Однако на Ривингтон-стрит у реки стояла католическая церковь.
        Проповедь старца не понравилась Сальваторе. Речь шла об искушении Христа в пустыне, когда Христос поднялся на гору и дьявол предложил ему спрыгнуть, чтобы Бог его спас. Но Иисус, напомнил священник, поступил правильно и отказался.
        - Почему он не прыгнул? - шепнул Сальваторе Анне.
        В конце концов, Иисус умел ходить по воде - почему бы и не летать? Эта идея казалась блестящей. Но не старому священнику.
        - Не искушай Господа Бога своего! - вскричал он, глядя прямо на Сальваторе.
        Священник объяснил, что Бог всемогущ, но не обязан это доказывать. Принуждать Бога к чему бы то ни было - святотатство; с этими словами священник вновь строго взглянул на Сальваторе. Бог делает только то, что нужно для Его замысла, понять который нам не дано. Если Он ввергает нас в бедность, если посылает нам болезнь, если забирает близких, то все это часть Его плана. Мы можем просить Его помощи, но должны принимать свою участь.
        - Не просите Его о большем, чем заслуживаете. Если бы Бог хотел, чтобы человек летал, Он дал бы ему крылья. Поэтому не пытайтесь, - изрек он твердо, - ибо это есть дьявольское искушение.
        Кончетте Карузо проповедь очень понравилась, и после службы она поблагодарила священника. Они побеседовали. Она узнала, что его мать родом из той же деревни, что и ее. И что он любит засахаренный миндаль.
        Но почему она выбрала из всех дней именно этот, чтобы послать к нему Сальваторе с пакетом засахаренного миндаля? Кто знает - должно быть, это была судьба.
        Сальваторе постарался поскорее миновать еврейский квартал. Нет, он не боялся, но там ему всегда бывало неуютно. Уж больно отличались от остальных мужчины в черных сюртуках и шляпах, с бородой и говорившие на странном языке. Мальчишки были слишком бледны, а на тех, что носили длинные локоны, он старался даже не смотреть. Ему ни разу не пришлось с ними драться. Пробравшись через столпотворение ручных тележек и лотков, он вскоре достиг Ривингтон-стрит и увидел впереди католическую церковь.
        В евреях присутствовала еще одна странность. У них, в отличие от христиан, не было приходских церквей. Даже синагоги побольше представляли собой приземистые домики, зажатые между жилыми муравейниками, без церковных двориков и домов священника. Иные были обозначены лишь узкими проходами; проход вел в комнату - таких бывало по три-четыре на квартал. Мать Сальваторе не одобряла евреев. Она называла их еретиками и сулила им Божью кару. Но отец только пожимал плечами:
        - Разве их не достаточно наказали перед тем, как они перебрались сюда? В Америке, Кончетта, нет погромов, и слава богу. Basta. Хватит. Пусть живут как хотят.
        Священник пришел в восторг от угощения и велел Сальваторе поблагодарить мать.
        Сальваторе так боялся опоздать, что бежал весь обратный путь. Пересекши Бауэри и оказавшись в итальянском районе, он миновал три квартала, после чего свернул на Малберри-стрит, где жила его семья. Родные уже ждали на улице, по случаю разодевшись в пух и прах. Его родители, Джузеппе и Паоло с чисто вымытым лицом. Старшая сестра Анна еще причесывала маленькую Марию.
        - Наконец-то! - произнес отец при виде Сальваторе. - Теперь можно идти.
        - Но где же Анджело? - воскликнула мать, а отец нетерпеливо переступил. - Анна, где Анджело?
        Анна, как старшая дочь, от которой ожидается помощь матери, обычно отвечала за Анджело.
        - Мама, я причесываю Марию, - жалобно ответила Анна.
        - Сальваторе найдет, - сказала мать. - Живо, Тото! Найди своего брата Анджело.
        Отец любил говаривать: «Мы сами этого не знали, но, когда прибыли на Эллис-Айленд, Анджело был уже членом семьи». Тот родился через восемь месяцев. Сейчас Анджело было шесть, однако все продолжали с ним нянчиться. Малыша любили, хотя отец иногда терял с ним терпение. Анджело был мал для своих лет и довольно хил. Он постоянно витал в облаках. «Вылитый дядя Луиджи», - вздыхал Джованни Карузо. Анна неизменно защищала Анджело. «Он чуткий и умный», - твердила она, но ее никто не слушал.
        Сальваторе вбежал в дом. Это было типичное многоквартирное жилье в Нижнем Ист-Сайде. Первоначально оно представляло собой пятиэтажное здание с крыльцом, но уже прошло много лет с тех пор, как хозяин смекнул, что может запросто удвоить скудную квартирную плату. Задешево, как только было можно, он достроил здание, захватив маленький задний двор, и так, без особых затрат, удвоил жилую площадь. А поскольку владельцы ближнего дома и того, что стоял к нему тылом на соседней улице, сделали то же самое, задняя часть здания вентилировалась из двух источников: узкой воздушной шахты между ним и соседним строением и крошечного дворика, сохранившегося на самых задах, где две уборные обслуживали нужды всех жильцов.
        Когда на следующий день после мытарств на Эллис-Айленде здешние родственники показали им дом, Джованни и Кончетта Карузо испытали отвращение. Вскоре они открыли, что им повезло. У них было три комнаты на верхнем этаже, в передней части здания. Да, подниматься туда приходилось по вонючей лестнице, но там был свежий воздух с улицы, а на крыше можно было сушить белье.
        Анджело стоял в задней комнате, когда ворвался Сальваторе. Он уже надел рубашку, но не заправил ее и скорбно таращился на свои ноги.
        - Тебе уже шесть лет, а шнурки завязывать не умеешь! - нетерпеливо крикнул Сальваторе.
        - Я пробовал.
        - Стой смирно! - Он бы стащил братишку вниз как есть, но Анджело наверняка сверзится. Сальваторе принялся спешно завязывать шнурки. - Ты знаешь, к кому мы идем? - спросил он.
        - Нет, я забыл.
        - Идиот! Мы идем к величайшему итальянцу на свете!
        Он не сказал, что к величайшему итальянцу, который когда-либо жил на земле. Таким был Колумб. После него для жителей Северной Италии этот титул перешел к Гарибальди - патриоту, который объединил Италию и умер всего четверть века назад. Но для южан-итальянцев, переселившихся в Нью-Йорк, существовал лишь один великий герой - вдобавок живой и пребывавший с ними.
        - Карузо! - воскликнул Сальваторе. - Великий Карузо, наш однофамилец! Мы идем посмотреть на Карузо! Как ты мог забыть?
        Для их отца Энрико Карузо был богом. В Америке опера существовала для богачей, но итальянская община следила за карьерой великого тенора и его выступлениями так же пристально, как наблюдала бы за выдающимся генералом и его битвами.
        - Он пел по всему миру, - говорил отец. - В Неаполе, Милане, Лондоне, Санкт-Петербурге, Буэнос-Айресе, Сан-Франциско… Он пел с Мельба, а сейчас выступает с Джеральдиной Фаррар. Дирижирует Тосканини. А что сказал сам великий Пуччини, когда впервые услышал Карузо? «Кто мне послал вас? Сам Бог?» Не только итальянец, но и неаполитанец, да еще и однофамилец. - Мы родственники, - заявил отец, хотя, когда Сальваторе попросил растолковать это родство, ограничился пожатием плеч, как будто вопрос был глупым, и ответил: - Разве это можно узнать?
        Сегодня они познакомятся.
        Это была заслуга дяди Луиджи. Он нашел работу в ресторане, что находился неподалеку. Не в шикарном - в конце концов, это был бедный итальянский квартал. Первоклассные рестораны находились в других районах, и в них бывали зажиточные выходцы из Северной Италии - врачи, бизнесмены, вообще образованные люди, которые из всех прочих мест предпочитали Гринвич-Виллидж, а на своих соотечественников-южан взирали свысока, почти как на животных.
        Но Карузо никогда не забывал о бедняцком доме в Неаполе, откуда был родом. Ему нравились забегаловки Маленькой Италии, а недавно он зашел пообедать в ресторан, где работал дядя Луиджи, и тот спросил, нельзя ли в следующий раз представить ему семью, на что великий человек ответил безусловным согласием, ибо такой была его благородная натура. Сегодня он столовался именно там.
        Не успел Сальваторе с Анджело спуститься по лестнице, как брат заявил, что хочет пи-пи. Издав раздосадованный вопль, Сальваторе довел его до задней двери, чтобы Анджело сходил в уборную.
        - Живее! - велел он, томясь в ожидании. Через несколько секунд Анджело вышел. - Живее! - снова крикнул Сальваторе.
        И снова взвыл. Слишком поздно.
        Уборные уборными, а жильцы все равно выливали нечистоты из окон, поэтому походы в отхожее место всегда бывали опасны. Все помнили о надобности посматривать вверх. Все, кроме Анджело.
        Грязная вода хлынула из ведра - кто-то мыл пол. Она была черной. Малыш Анджело задрал голову в то самое время, чтобы все угодило ему в лицо. Он упал. Рубашка пропиталась грязью. Секунду он сидел в черной луже, слишком ошарашенный, чтобы вымолвить слово. Потом начал всхлипывать.
        - Stupido! Бестолочь! - заорал Сальваторе. - Посмотри на свою рубашку! Ты нас позоришь!
        Он схватил братишку за волосы и поволок его, плачущего, по коридору и дальше, на улицу, где остальные разразились негодованием.
        Отец воздел руки и принялся честить Сальваторе. Но Сальваторе начал вопить, что это несправедливо. Разве он виноват, что брат не в состоянии ни завязать шнурки, ни позаботиться о себе, когда идет в нужник? Отец нетерпеливо отмахнулся, но спорить не стал. Тем временем мать увела Анджело в дом.
        - Пусть сидит дома и не позорит нас! - разорялся Сальваторе.
        Но через несколько минут братишка вернулся с раскаянием на лице, отмытый и в чистой рубашке, которая, правда, была куда заношеннее прежней. После этого все отправились в путь по Малберри-стрит.
        Итальянские улицы были почти такими же многолюдными, как находившийся по соседству еврейский квартал, но отличались от него. На некоторых стояли небольшие деревья, дававшие тень. Строй домов там и тут нарушался красивыми католическими церквями, дополненными порой огороженными двориками. Неаполитанцы селились в основном на Малберри-стрит, калабрийцы - на Мотт-стрит, сицилийцы - на Элизабет-стрит, и каждый крупный город занимал отдельный участок. Они как могли воссоздавали родину.
        Кончетта, впрочем, не чувствовала себя дома. Да и как это возможно, если вся ее жизнь прошла на теплом итальянском юге? Пусть они бедны, но обретались в родном краю, в своей деревне, вбирая древнюю красоту средиземноморского побережья и гор. А здесь были только грохот и гам на узких улочках, проложенных на краю бесконечной и дикой, невозделанной местности. Якобы город, но где же пьяццы, где посидеть, поговорить и показать себя? Где его центр?
        Да, в дальнем конце Малберри-стрит, где городские власти снесли наконец многоквартирные дома, которые были настолько гнусны, что могли посоперничать с соседним районом Файв-Пойнтс, теперь разбили маленький парк под сенью церкви Преображения. Его посещали, но в нем не было ничего по-настоящему итальянского.
        - Всюду уродство, - вздыхала Кончетта.
        Что касалось дома с его узкой лестницей, мерцающим газовым светом, драными обоями и вонью, то она всегда падала духом, когда переступала порог. При первой возможности она шла на крышу, где любили собираться и сплетничать соседки. Иногда она сидела там со штопкой или готовила томатную пасту, а летом ночевала с младшими детьми; Джузеппе и Анна спали у пожарного выхода. Лишь бы только выйти из затхлых конурок.
        Но пусть Америка была ужасна, она приносила деньги. Поколением раньше крепкие ирландские переселенцы строили дома, копали каналы, клали рельсы и подметали улицы, но многие из тех ирландских семейств поднялись выше. Теперь это были полицейские, пожарные и даже люди свободной профессии. Тяжкий труд перешел к новоприбывшим итальянцам. Он скудно оплачивался, и меньше получали только чернокожие, но Джованни Карузо и его сын Джузеппе отличались немалой силой и вкалывали вовсю. А с Анной, которая шила, семье, как большинству итальянских семейств, удавалось понемногу откладывать. Каждый месяц Джованни Карузо отправлялся в банк «Стабиле»[56 - Банк назван в честь своего основателя - Франческо Розарио Стабиле. Этот банк был центром повседневной жизни района и служил связующим звеном с родной Италией для вновь прибывших. Здесь оказывали не только банковские услуги - помогали людям выжить и освоиться в новой среде.] на углу Малберри и Гранд-стрит, чтобы послать немного долларов сестрам в Италию. Он мог и себе оставлять немного, а потому надеялся за несколько лет скопить достаточно, чтобы открыть свое дело или,
может быть, купить дом. Эта мечта оправдает годы тяжелого труда. Пока же, стремясь порадовать жену, он даже оставил Паоло и Сальваторе в школе, хотя и напомнил ей, что тринадцатилетний Паоло уже вполне взрослый, чтобы зарабатывать на жизнь.
        Еще несколько лет. Особенно при содействии синьора Росси.
        Как всякого жителя Маленькой Италии, синьора Росси привела туда суровая необходимость. Но он был prominente, человек уважаемый. «Мой отец был адвокатом, - поводил синьор Росси плечом, - и мое образование прервалось исключительно в силу его безвременной кончины, иначе я жил бы в Неаполе, в прекрасном доме». Тем не менее синьор Росси был добр и сведущ, а главное - хорошо знал английский.
        Прожив в Нью-Йорке шесть лет, Джованни Карузо все равно изъяснялся на безнадежно ломаном английском. Кончетта вообще его не знала. Та же история была с большинством их соседей и друзей, даже с родственниками, которые прибыли в Америку задолго до них. Они воссоздали в своем квартале Италию как могли, но огромный внешний, американский мир остался чужим. Поэтому синьор Росси брал на себя роль нотариуса и объяснял непонятное, когда приходилось общаться с городскими властями или вникать в смысл контракта. Росси неизменно одевался в элегантный костюм, его уверенный вид успокаивал подозрительных американцев, и он с удовольствием вступал в переговоры от имени ходатаев. За эти услуги он не брал ни гроша, но если заходил в бакалейную лавочку или нуждался в какой-то работе по дому и совал деньги, то их с улыбкой отвергали. Однако его главной задачей была помощь в сохранении сбережений.
        - Банк - это здорово, мой друг, - говорил он, - но еще лучше, когда деньги растут. Американцы растят их, так почему бы и нам не поживиться в их огороде?
        С годами синьор Росси превратился в преуспевающего banchista. Он знал, куда и как вкладывать капиталы, и десятки семейств с благодарностью перепоручали ему свои сбережения. Джованни Карузо ежемесячно немного добавлял к тому, что уже разместил у синьора Росси, и тот опять-таки ежемесячно давал ему короткий отчет о росте его скромного состояния.
        - Наберитесь терпения, - советовал он. - При мудром вложении средств вы обязательно разбогатеете в этой стране.
        Семья горделиво вышагивала по улице: Джованни с уже взрослым сыном, за ними - Кончетта с малышом Анджело, потом - Анна с Марией, а Сальваторе и Паоло замыкали шествие, по своему обыкновению болтая и хохоча.
        Ресторанчик еще не заполнился. Возле большого стола в центре зала, за которым сидел один-единственный посетитель, стоял наготове дядя Луиджи с салфеткой, переброшенной через руку. Клиент был толстяк-неаполитанец, похожий на их отца, но с особенным блеском в глазах. Дядя Луиджи подал им знак подойти, а посетитель просиял, широко раскинул руки и пригласил всех за стол.
        - Приветствую семейство Карузо! - воскликнул он.
        Сальваторе навсегда запомнил эту трапезу. Он в жизни не видел столько еды.
        Нет, в итальянском квартале питались сносно, и даже мать ворчливо признавала, что мяса в Америке, как и пасты, едят побольше, чем в Меццоджорно. Да и тяжелого крестьянского хлеба здесь не было - только легкий, белый, каким питаются богачи.
        Но великий тенор, получавший в неделю тысячи долларов, мог, разумеется, позволить себе все, что душе угодно, и вскоре стол уже ломился под грузом итальянской пасты, американских bistecca[57 - Бифштекс (ит.).], огромной чаши с салатом, кувшинов с оливковым маслом, бутылей кьянти и «Слезы Христа» от подножия Везувия, в честь Неаполитанского края, корзин с хлебами, тарелками с салями и сырами… И надо всем растекался восхитительный, насыщенный аромат томатов, перца и масла.
        - Mangia! Ешьте же, ешьте! - уговаривал он, подталкивая к ним еду, и настоял, чтобы перед каждым ребенком поставили по bistecca. Сальваторе чудилось, что он в раю.
        Еще от великого Карузо исходила аура сердечности и щедрости, которая, казалось, заполнила все помещение.
        - Италия в Америке, - с ухмылкой бросил он Джованни Карузо, - даже лучше, чем Италия в Италии! - Он похлопал себя по растущему пузу. - Тут-то мы, итальянцы, и нагуливаем жирок!
        И в самом деле, не проходило и двух лет, как тощие иммигранты из Меццоджорно прибавляли в весе даже в зловонных муравейниках Нижнего Ист-Сайда.
        Кончетта Карузо была очарована великим тенором. Он знал ее деревню и даже кого-то из родственников. Вскоре она уже сияла от счастья. Что до Джованни Карузо, то он, хорошо наслышанный о легендарной щедрости тенора, старался сделать все, чтобы тот не заподозрил их в поисках милостыни.
        - У нас все в порядке, - сказал он. - У меня уже есть сбережения. Через несколько лет куплю дом.
        - Браво! - похвалил Карузо. - Выпьем за страну великих возможностей!
        - Но вы, синьор Карузо, прославили наше имя, - почтительно добавил отец. - Вы возвысили нас всех.
        Карузо, как племенной вождь, воспринял это как должное.
        - Поднимем же бокалы, друзья, за славный род Карузо!
        За едой он поговорил поочередно со всеми. Похвалил Джузеппе за помощь отцу и поздравил Кончетту с тем, что вырастила таких славных детей. В Анне он моментально распознал вторую мать. Паоло сообщил, что хочет стать пожарным, а Сальваторе, когда настал его черед, был спрошен о школе.
        Церковь Преображения расположилась между Мотт-стрит и Малберри-стрит на небольшой возвышенности с видом на маленький парк. Когда Карузо посетили ее в первый раз, в главном храме шла служба для ирландской общины, которую проводил ирландский священник, а итальянский патер служил для итальянцев на родном языке в крипте, что находилась внизу. Но времена изменились, итальянцы с их патером перебрались наверх, из чего явствовало, что именно они теперь отвечали за это место. Рядом с церковью была школа, куда ходили дети Карузо.
        - Учись всему, что только можно! - принялся наставлять Сальваторе великий муж. - Больно уж часто наши южане презирают образование! Зачем, дескать, сыну знать больше отца? Но они ошибаются. Трудись хорошенько в школе - и выйдешь в Америке в люди. Понимаешь?
        Сальваторе не любил школу, а потому ему не понравились эти слова, но он почтительно склонил голову.
        - А что же этот молодой человек? - Карузо повернулся к малышу Анджело. - Ты ходишь в школу?
        Анджело, хоть и витал в облаках, учился хорошо. Если на то пошло, он читал уже лучше, чем старшие братья. Вдобавок у него были способности к рисованию. Он слишком стеснялся, чтобы подать голос, и за него об этом сказала мать, а Сальваторе, который не видел никакой пользы от талантов Анджело, скорчил Паоло заговорщическую рожу. Поэтому следующий вопрос застал его немного врасплох.
        - А добр ли к тебе твой брат Сальваторе?
        Повисло грозовое молчание. Затем Анджело ожил.
        - Нет! - выкрикнул он. - Не добр он ко мне!
        Паоло счел это забавным, но Карузо - нет. Он набросился на Сальваторе:
        - Стыдись!
        - За Анджело присматривает Анна, - вмешалась мать, не желавшая, чтобы великий человек подумал, будто ее младший брошен на произвол судьбы.
        Но Карузо, хотя и кивнул, сосредоточил все внимание на Сальваторе:
        - Твой брат - мечтатель, Сальваторе. Он не такой силач, как ты. Но кто знает - быть может, он станет мыслителем, священником, великим художником. Ты его старший брат. Ты должен быть ему опорой. Обещай мне, что будешь с ним добр.
        Сальваторе же был готов поколотить Анджело, но все равно покраснел как рак и пообещал:
        - Да, синьор Карузо.
        - Хорошо. - Откуда ни возьмись появилась шоколадка, которую великий человек вручил Сальваторе. - Это тебе одному, Сальваторе, и помни, что ты пообещал мне быть добрым к брату. - Он протянул руку, и Сальваторе пришлось ее пожать. - Ecco. Слово дано. - Карузо серьезно оглядел собравшихся, как будто подписал юридический документ.
        А Сальваторе посмотрел на малыша Анджело, глаза у которого стали как блюдца, и на свою семью, после чего молча проклял судьбу. Что теперь делать?
        Новости разошлись быстро. Не успел закончиться день, а вся Маленькая Италия уже знала, что Карузо побывали на семейном обеде у великого тенора. Правда, Джованни Карузо был мудр. В ответ на вопрос о родстве с великим Карузо он только рассмеялся: «На свете много Карузо! Мы клан, а не семья!» И вскоре люди уже говорили: «Джованни Карузо не признает их родства, но сам Карузо относится к нему как к брату. Нет дыма без огня!» Таким образом, он, наполовину отрицая это родство, заставил людей поверить в его существование. Даже домовладелец, однажды повстречавшись с ним на улице, с улыбкой остановил Джованни и предложил обращаться всегда, когда понадобится какая-нибудь мелкая услуга.
        Сальваторе же проникся долгом быть добрым к маленькому Анджело. Для Паоло, конечно, это явилось поводом к безобидному зубоскальству. Не проходило и дня, чтобы он не допекал Анджело всякими выходками: то яблоко отберет, то ботинок спрячет, а после ликует: «Не волнуйся, Анджело, Сальваторе вернет!» Анджело приходилось с ним драться.
        Сальваторе едва ли знал о финансовой панике на Уолл-стрит, которая разразилась в следующем месяце. Такие события не имели никакого отношения к беднякам из Нижнего Ист-Сайда. Потом зашел дядя Луиджи, сообщивший, что некий banchista, часто обедавший в его ресторане, потерял уйму денег - своих и чужих.
        - Надеюсь, у твоего синьора Росси все хорошо, - сказал он.
        - Синьор Росси слишком умен, чтобы ошибаться, - ответил Джованни Карузо.
        Но весь остаток дня Сальваторе видел, что отец встревожен.
        Через два дня тот отправился навестить banchista. Вернулся с пепельно-серым лицом. Он поднялся на крышу, чтобы с глазу на глаз поговорить с Кончеттой, и Сальваторе услышал, как вскрикнула мать. Вечером, когда вся семья собралась в своей крохотной квартире, Джованни раскрыл карты:
        - Синьор Росси лишился всего. Потерял все деньги своих клиентов. История крайне запутанная, и многие оказались в том же положении, но наши сбережения пропали. Нам придется начинать заново.
        - Это ложь! - воскликнула мать. - Деньги не могут так просто взять и исчезнуть! Он их украл!
        - Нет, Кончетта, уверяю тебя. Росси потерял и б?льшую часть своих капиталов. Он сказал, что не знает, на что будет жить.
        - И ты ему веришь? Разве ты не видишь, Джованни, чем он занимается? Он выждет немного, а потом скроется со всеми деньгами! Он потешается над тобой, Джованни, у тебя за спиной!
        - Кончетта, ты ничего в этом не смыслишь. Синьор Росси - человек чести.
        - Чести? Ну и дураки же вы, мужчины! Любая женщина поймет, что он делает!
        Сальваторе не помнил, чтобы мать так непочтительно говорила с отцом. Он не знал, чего дальше ждать. Но отец предпочел не обратить на это внимания - дела были слишком плохи, чтобы переживать из-за чего-то еще.
        - Паоло и Сальваторе придется устроиться на работу, - сказал он тихо. - Пора им помогать нам, как делает Анна. Мест полно. Мария и Анджело покамест останутся в школе. Через несколько лет мы оправимся, и наступят лучшие времена.
        Для Сальваторе такой поворот событий был явно к лучшему. Не нужно ходить в школу, а следовательно, и подчиняться наказу Карузо насчет учебы. На улице же у них с Паоло было столько дел, что ему не составляло труда быть ласковым с малышом Анджело, когда тот попадался на глаза. Они изыскали массу способов зарабатывать деньги, но главным источником дохода стала чистка сапог. Они отправлялись в Гринвич-Виллидж и полировали обувь итальянцев, ходивших туда на ланч. Нашли итальянскую фирму, где им разрешили входить в офис и обслуживать работников. Трудясь на пару, они поочередно наводили блеск, хотя даже Паоло пришлось признать, что у Сальваторе получалось лучше.
        - Видно, у тебя что-то особенное в слюне, а мне не досталось, - посетовал он.
        Для их матери потеря сбережений обернулась изменением распорядка дня. В самой светлой комнате, поближе к окну, установили швейную машину. Там они с Анной поочередно, в почасовом режиме занимались шитьем. Платили мало, но они, работая, оставались дома, присматривали за малышами и готовили на всю семью. Взорвавшись от возмущения действиями синьора Росси, Кончетта больше не заговаривала о нем, но Сальваторе знал, что радоваться ей нечему. Однажды вечером он услышал приглушенный разговор родителей на крыше. Отец говорил с нажимом, но мягко, хотя Сальваторе не смог разобрать его слов. Но материнские различил.
        - Больше никаких детей, Джованни. Только не это, умоляю тебя.
        Он понял, что она имела в виду.
        Год заканчивался. Однажды он шел с отцом по Малберри-стрит, когда из ресторана вдруг выбежал и бросился их догонять дядя Луиджи. «Скорее!» - кликнул он. Великий Карузо пожаловал отобедать и хочет с ними потолковать.
        Карузо сердечно поздоровался и расспросил о всей родне.
        - Засвидетельствуйте мое почтение вашей супруге, - сказал он Джованни, и тот пообещал, что так и сделает.
        Хорошо ли идут дела?
        - Assolutamente[58 - Абсолютно (ит.).], - заверил Джованни. - Все отлично.
        - Bene[59 - Хорошо, славно (ит.).]. Bene, - ответил Карузо. - А к брату своему ты добр? - обратился он к Сальваторе.
        - Да, - поклялся тот.
        - А в школе стараешься?
        - Как никогда раньше, - встрял отец, не дав Сальваторе ответить.
        Сальваторе перехватил удивленный взгляд дяди Луиджи, но Карузо туда не смотрел и ничего не заметил. Он извлек из кармана конверт и протянул его Джованни.
        - Два билета в оперу, вам и супруге, - просиял он. - Вы же придете?
        - Конечно! - Джованни не знал, какими словами благодарить.
        После этой беседы они немного прошлись по улице, и вот отец повернулся к Сальваторе.
        - Я не мог сказать ему о нашем горе, Тото, - неловко произнес он. - Не захотел, чтобы он знал, что ты больше не ходишь в школу.
        - Я понимаю, папа, - откликнулся Сальваторе.
        - Я ведь тоже Карузо. Мне не годится brutta figura.
        Потерять лицо. Итальянская гордость. Сальваторе понял. Он даже осмелился сжать отцовскую руку:
        - Ты был прав, папа.
        Однако в день спектакля мать заявила, что ей нездоровится.
        - Возьми кого-нибудь из детей, - сказала она отцу. - Анна может пойти.
        Но отец, минуту подумав, ответил, что коли уж Сальваторе был с ним, когда Карузо вручил билеты, то пусть идет он.
        И гордо же вышагивал Сальваторе тем вечером на подступах к оперному театру, что на Бродвее! Большое квадратное здание, занявшее целый квартал между Тридцать девятой и Сороковой улицами, напомнило ему универмаг. Но в элегантности публики, одетой в вечерние наряды, сомневаться не приходилось. Он даже заметил серебристый «роллс-ройс», затормозивший у входа.
        Сальваторе никогда не бывал в этой части города. Он освоился на пристани и людных улицах Финансового округа, но ему было незачем заходить севернее Гринвич-Виллиджа. Ему случалось наблюдать элегантных дам, входивших и выходивших из домов в конце Пятой авеню, но целые толпы в вечерних платьях были в диковину.
        Внутри Сальваторе ахнул. Огромный зал с грандиозной люстрой был похож на неземной дворец. Тяжелый занавес из позолоченного дамаста скрывал сцену, а на огромном полукруге авансцены он увидел имена великих композиторов. О Бетховене он слышал, о Вагнере - нет. Но там же на всеобщий обзор было выставлено имя, наполнявшее гордостью каждого итальянца: Верди. А нынче давали его «Аиду».
        Вскоре он понял, что благоразумный Карузо не дал им билетов на дорогие места, где соберется публика в вечерних нарядах. Они пришли в костюмах и свежих сорочках, отец даже повязал галстук, но, пока они пробирались сквозь толпу, Сальваторе не мог не заметить странные взгляды, которые бросали на них оперные завсегдатаи. Богатые бизнесмены были довольно дружелюбны, когда он чистил им обувь. Но сейчас он вторгался на их территорию, и несколько человек посмотрели на них с отцом холодно. Какая-то женщина отпрянула, боясь испачкать платье, а ее муж буркнул: «Чертовы макаронники!»
        - Им, Тото, нравится наша опера, но не мы, - печально бросил отец.
        Найдя свои места, они обнаружили рядом таких же простых итальянцев, которых тоже, наверное, осчастливил Карузо. Отец пустился в разговоры, но Сальваторе все думал о том, как смотрели на них богачи. И размышлял об этом до самого поднятия занавеса.
        Он мысленно усмехнулся: следить за сюжетом «Аиды» было легко - тем более итальянцу, который понимает слова. Принцесса Аида, плененная и обращенная в рабство в Египте; ее возлюбленный, герой Радамес. Любовный треугольник, достроенный дочерью египетского фараона. Но как же Верди расцветил этот простой сюжет! Какие величественные марши, какие колдовские картины! Своим голосом, пробирающим до печенок, как положено тенору, и насыщенным, как любой баритон, герой Карузо покорил публику. Что касалось самой постановки, то в этом сезоне Метрополитен-опера приготовила новую версию непревзойденной красоты. Сальваторе, отзываясь на музыку всем существом и упиваясь зрелищем, почувствовал, что здесь сосредоточилось все великолепие его родного Средиземноморья от Италии до Африки.
        Но самый волнующий для мальчика момент наступил, когда приговоренного к смерти героя замуровали в огромной гробнице. Его окружили нерушимые и мрачные стены, сомкнувшиеся, как рок, при тусклом сценическом освещении. И вдруг он открывает, что его возлюбленная Аида, якобы предавшая его, заключена там же, так как решила разделить его участь. Когда влюбленные приступили во тьме к финальному завораживающему дуэту, Сальваторе взглянул на отца.
        Лицо Джованни Карузо было чуть запрокинуто. Оно выглядело вполне заурядным - широким и смуглым, лицом трудяги из Меццоджорно. Но в профиль оно показалось пареньку прекрасным, как лицо римского аристократа. И Сальваторе заметил в призрачном свете, что оно, хотя и застыло, было мокрым от слез.
        Он крайне бы удивился, узнав, что светская леди по имени Роуз Вандейк Мастер уже встала, чтобы покинуть свою ложу до конца оперы.
        Следующей весной Сальваторе впервые поругался с Паоло. Все произошло во время их обычного визита с сапожными щетками в офис.
        Поразительно, как быстро забылась осенняя биржевая паника. Обитатели офиса успешно делали деньги и даже порой, если находились в хорошем настроении, давали мальчикам доллар на чай. На этот же раз, после того как им заплатили за чистку полудюжины пар обуви, доллар сунул человек, говоривший по телефону. Как только они дошли до лифта, Сальваторе взглянул и понял, что это не доллар, а пятерка. Он показал ее Паоло.
        Явная ошибка, спутать было легко. На долларовой бумажке фигурировали белоголовый орлан и портреты Линкольна и Гранта; на пятидолларовой - бегущий олень. Но они были одного размера, а тот человек был занят телефонным разговором.
        - Лучше сказать, - произнес Сальваторе.
        - Рехнулся? - Паоло презрительно уставился на него с высоты своего роста.
        До недавнего времени Паоло был выше на самую малость, но в прошлом в году неожиданно вымахал и чуть не догнал отца. «Джузеппе таким не вырос, - сказала мать. - Наверное, это Америка виновата». Она не обрадовалась такому внезапному росту. Паоло, видимо, тоже, потому что изменился и внутренне. Они с Сальваторе были союзниками во всех делах, но он уже не сыпал шуточками, как раньше. А иногда, идя с ним по улице, Сальваторе бросал на него взгляд и понимал, что знать не знает, о чем тот думает.
        Сальваторе не показалось, что он так уж рехнулся. Пять долларов - огромные деньги. Человек наверняка ошибся. Нечестно оставить эту бумажку себе.
        - Он ошибся. Это похоже на воровство.
        - Его забота. Откуда нам знать, что он не хотел дать пятерку?
        - Он взбесится, когда до него дойдет, - возразил Сальваторе, - и после возненавидит нас, а мы от него видели только хорошее. Если мы покажем ему пятерку, он, может быть, порадуется и отдаст сам.
        - Ты что, вообще не соображаешь? - прошипел Паоло.
        Он начал распаляться всерьез. Тут прибыл лифт, и он втолкнул Сальваторе в кабину, знаком велев заткнуться. И набросился на брата уже на тротуаре, когда они покинули здание.
        - Знаешь, что он подумал бы, покажи мы ему пятерку? Запрезирал бы нас! Это Нью-Йорк, Тото, а не женский монастырь. Хватай все, что можешь. - Видя, что Сальваторе не убежден, он взял его за плечи и встряхнул. - Чем, по-твоему, занимаются в этой конторе весь день напролет? Торгуют. Покупают и продают. Ошибешься - заплатишь. Выиграешь - разбогатеешь. Таковы правила. Не хочешь брать деньги? Ну и плетись в хвосте!
        - Папа говорит, что важно, чтобы тебе доверяли, - уперся Сальваторе.
        - Папа? Да что он знает! Папа доверился синьору Росси, который забрал все наши деньги. Наш отец - идиот. Неудачник. Тебе это известно?
        Сальваторе секунду потрясенно смотрел на брата. Он никогда не слышал, чтобы об отце высказывались в таких выражениях. Паоло скривился и бросил на брата хмурый взгляд.
        - Не смей так говорить! - выкрикнул Сальваторе.
        Вернувшись вечером домой, они, как обычно, выложили добычу на стол перед матерью. Паоло разменял пятерку, но Кончетта все равно удивилась сумме.
        - Вы столько заработали? Может, украли? - подозрительно спросила она.
        - Я никогда не краду, - ответил Сальваторе, чем она и удовлетворилась.
        Но в последующие месяцы, хотя веселость Паоло отчасти восстановилась, Сальваторе чудилось, что в его отношениях с братом образовалась трещина. Они ни разу об этом не заговорили.
        Сальваторе же сблизился с Анной. Раньше она казалась заносчивой и властной, но теперь он стал старше, начал работать, и разница в возрасте уже не так сказывалась. Он видел, как много она делает по хозяйству, и тоже старался помочь. Двое младших полдня проводили в школе, но когда возвращались, то именно Анна присматривала за ними и готовила ужин, покуда мать работала. Анна старалась держать Анджело подальше от отца, так как Джованни раздражала его мечтательность. С маленькой Марией было проще. Круглолицая и ясноглазая, она стала любимицей семьи.
        Б?льшую часть дня мать просиживала за столиком у окна в передней спальне, где стояла купленная в рассрочку швейная машина Зингера. Анна, устроившись рядом в небольшом кресле, накладывала стежки вручную. Летом было не так уж плохо, но долгими зимними вечерами начиналась другая история. В доме имелось только газовое освещение. Сальваторе видел, что даже при добавочном свете керосиновой лампы обе женщины напряженно всматривались в шитье, а мать временами встряхивала головой и говорила Анне: «У тебя глаза помоложе. Посмотри, ровно вышло?»
        Он знал, что женщины ютились в таких каморках по всему Нижнему Ист-Сайду, еврейки и итальянки. Некоторые семьи организовывали на дому потогонное производство, нанимая на круглосуточную посменную работу еще более бедных девушек. Таким было устройство легкой промышленности. Анна приходила от закройщика с огромной кипой недошитых вещей. Иногда Сальваторе предлагал отнести готовые изделия обратно.
        Одним июньским вечером он, направляясь к закройщику, проходил мимо здания, откуда валом валили молодые женщины. Большинство были еврейками, но они не сочли зазорным ответить любопытному итальянскому пареньку, который спросил, чем они занимаются. Жизнерадостно все объяснив, они пошли своей дорогой. По пути домой Сальваторе размышлял над услышанным. За ужином он поделился этим с семьей.
        - У них там фабрика, где шьют одежду, и много девушек того же возраста, что Анна. Работают в большом помещении с высокими потолками, электричеством и рядами швейных машин. Платят прилично, рабочее время оговорено. Может, и Анне туда податься?
        Подобные решения всегда принимались отцом. Джованни Карузо покачал головой, не одобрив ухода Анны из дома. Жена его, впрочем, была готова подумать.
        - Дома Анна портит глаза, - сказала она. - Не успеет найти мужа, как ослепнет. Джованни, позволь мне взглянуть на это место - просто посмотреть, что там такое.
        На другой день они с Анной пошли разбираться. Через неделю Анна Карузо приступила к работе на фабрике «Трайангл».
        У Сальваторе изменилось расписание. До раннего вечера он чистил ботинки с Паоло, а потом брал Анджело и шел встречать Анну.
        Фабрика «Трайангл» находилась на мощеной улице сразу к востоку от Вашингтон-сквер-парка, где начиналась Пятая авеню. В парке на гранитном постаменте возвышалась красивая статуя Гарибальди. Северянин, нужно признать, но хотя бы итальянец. Находясь в изгнании, великий герой короткое время даже жил на Стейтен-Айленде, и Сальваторе был горд тем, что Гарибальди почтили памятником в городском центре. Каждый вечер они с Анджело ждали здесь Анну. Иногда ее задерживали допоздна, и он, если она не появлялась, отводил Анджело домой. Но обычно она приходила, и они шли втроем, останавливаясь купить мороженого или печенья.
        Анна была довольна. «Швейная компания „Трайангл“» занимала верхние три из десяти этажей большого квадратного здания. Фабрика специализировалась на пошиве длинных юбок и белых приталенных блузок в стиле «девушек Гибсона»[60 - Девушки Гибсона - идеал женской красоты, созданный американским иллюстратором Чарльзом Гибсоном на рубеже XIX и XX вв.], которые считались модными в трудовой женской среде. Б?льшая часть работы выполнялась за длинными столами с рядами швейных машин, приводившихся в действие общим электромотором. Это было намного эффективнее педальной машины, которой пользовалась мать. Среди работников было много мужчин, некоторые работали в бригадах под началом субподрядчика, но и девушек хватало с избытком. Большинство были еврейками, а треть, возможно, находилась в том или ином родстве с хозяевами - мистером Бланком и мистером Харрисом, но попадались и итальянки. Все они жаловались на скудную плату и длинный рабочий день.
        - Но там хотя бы хватает воздуха и света, - говорила Анна, - а девчонки приветливые.
        Сальваторе догадывался, что она была еще и рада вырваться из дому.
        Другим последствием нового расписания стало сближение Сальваторе с братишкой.
        Анджело так и остался фантазером. Он учился с переменным успехом, но любил рисовать. Ходил с карандашиком в кармане, используя каждый клочок бумаги, какой попадался под руку. Отправляясь встречать Анну, они с Сальваторе часто меняли маршрут. Анджело почти всегда находил что-нибудь занятное и зарисовывал увиденное, пока Сальваторе не оттаскивал его прочь. То приметит красивый узор над парадным входом, то глянет вверх и увлечется антаблементом и карнизами высотного офисного здания. Домашние в грош не ставили его старания - кроме дяди Луиджи.
        - Конечно, ему нравится резьба! - заявил тот. - А кто, по-вашему, ее сделал? Итальянские каменщики! По всему городу. Посмотрите на американские дома - это же копии древнеримских. А теперь они строят высотные здания, огромные клетки из стали, но одевают их в кирпич и камень, а поверху пускают романские карнизы, чтобы было похоже на итальянские palazzi. Нью-Йорк превращается в итальянский город! - пылко воскликнул он. - Наш юный Анджело станет великим архитектором, уважаемым человеком. Вот почему он рисует!
        Это честолюбивое пророчество было настолько несбыточным, что его оставили без внимания. Но отец проворчал:
        - Может, каменщиком и станет.
        Что касалось Анджело, то он продолжал грезить. Однажды Анна призналась Сальваторе:
        - Нам придется нянчиться с ним всю жизнь.
        Анна проработала на фабрике «Трайангл» год, не зная горя.
        Первый день 1910 года пришелся на субботу. В Нью-Йорке шел слабый снег. Но в воскресенье утром, когда Роуз Мастер села в «роллс-ройс» и поехала в центр, небо было безоблачным.
        До ланча со старой Хетти оставался целый час, однако она выехала заранее, желая убедиться, что все готово. Садясь в машину, она сказала шоферу, что по пути возьмет пассажиров. Едва они тронулись, она назвала ему адрес. Тут удивленный шофер глянул в зеркало и спросил, нет ли какой ошибки.
        - Ни малейшей, - сказала она. - Поезжайте.
        Схватка со старой Хетти Мастер была последним, чего хотелось Роуз, последним, о чем она вообще могла помыслить как о мере вынужденной. Она поговорила об этом с Уильямом. Спросила: «Разве я не права?» - «Права, - ответил он, - но ты ее не остановишь». Роуз попыталась вразумить его бабку, деликатно объяснив, почему этот ланч не самая удачная идея, но Хетти уперлась рогом. А слухи, увы, уже разошлись. Имя Хетти звучало всюду, и Роуз не без оснований боялась, что оно угодит в газеты. Нужно было что-то предпринимать.
        И Роуз составила план. Она решила действовать тонко и окольным путем, даже прибегла к помощи знакомого журналиста, на которого могла положиться, - пусть его статья принесет желаемый результат. Если повезет, все дело можно обернуть к какой-нибудь пользе, не сильно задев лично Хетти. Но чем бы оно ни кончилось, Роуз твердо решила одно: почтенное имя Мастеров не будет замарано.
        Эдмунд Келлер быстро шагал по Пятой авеню. Ему нравилось ходить пешком, лицо приятно обдавало холодом. Он провел первую половину утра с семейством тетушки Гретхен, жившим на Восемьдесят шестой улице. Подобно многим обитателям старой Маленькой Германии, они давно переехали в квартал Йорквилл в Верхнем Ист-Сайде, где Восемьдесят шестая звалась теперь Немецким Бродвеем. Гретхен скончалась два года назад, но он продолжал поддерживать тесные отношения с ее детьми и их семьями.
        До Грамерси-парка было всего шестьдесят пять кварталов. В такой погожий холодный денек он мог с удовольствием прогуляться. По дюжине кварталов за десять минут, с севера на юг. Они были длиннее в деловом центре, но надо было только дойти от Пятой до Лексингтон-авеню.
        Хетти Мастер пригласила его на ланч. Он прикинул, что старой леди, должно быть, уже за девяносто и не стоит ее огорчать. В последний раз они виделись у его отца неделю назад. Разговор шел о странных делах на фабриках, где шили одежду. Наверное, об этом она и хочет поговорить. Ему было решительно все равно. Сделав приятное старой леди, он заглянет к отцу и останется на обед.
        По воскресеньям на Пятой авеню было тихо. Он прошел мимо фасада Метрополитен-музея из красного кирпича и продолжил путь по длинному отрезку, откуда взирали на Центральный парк дворцы миллионеров. Дойдя до Пятидесятых, Эдмунд перешел на западную сторону улицы, чтобы не столкнуться с толпой, выходившей из собора Святого Патрика. На Сорок второй он отметил, что новая библиотека с великолепным античным фасадом почти достроена. Но улыбнулся от удовольствия, только когда добрался до Двадцать третьей, где Пятая авеню пересекалась знаменитой диагональю Бродвея.
        Вот оно, Флэтайрон-билдинг - Утюг.
        Окраину уже застраивали высотками, но истинное царство небоскребов начиналось только в виду Флэтайрон-билдинг. Впрочем, оно было уникальным. Имея больше двадцати этажей в высоту, вырастая из треугольника на пересечении двух знаменитых бульваров и с видом на Мэдисон-сквер, это здание было одним из самых изящных городских ориентиров. Офисы в узком углу ценились особенно высоко.
        Эдмунду Келлеру нравились небоскребы. Он полагал естественным то, что коммерсанты и финансисты с Уолл-стрит максимально использовали свои участки, а это означало рост вверх. За последние двадцать лет развитие строительства с применением стальных балок значительно снизило нагрузку на стены - вся тяжесть приходилась на колоссальные переплетения стали, которые стоили дешево и эффективно выполняли задачу. Средневековые строители крепили высотные здания каменными колоннами и сложными деревянными каркасами, но это обходилось очень дорого. Стальные же конструкции были просты и дешевы.
        Но Эдмунд подумал, что был в том и дух эпохи - могущественные титаны американского бизнеса возносятся под облака, чтобы охватывать орлиным взором бескрайний новый континент. И если здания схожи с горными кручами, то улицы - это грандиозные каньоны, в которые смелыми, гигантскими шагами вступает свет белого дня.
        От Флэтайрон-билдинг до Грамерси-парка не было и пяти кварталов ходьбы. Когда дворецкий отворил дверь, гул голосов дал Келлеру знать, что собралась большая компания. Он не заметил, как сзади к обочине подкатил серебристый «роллс-ройс».
        При виде Эдмунда Келлера Роуз кивнула. До сих пор ей вполне удавалось держать его на расстоянии. В один прекрасный день он было наведался в гости, но она велела дворецкому сказать, что никого нет дома. Это был обычный светский жест, и он поступил, как ему вздумалось. Немного позже он написал короткое письмо, в котором выразил желание зайти, и она послала ему такой же вежливый ответ: не стоит, к сожалению, ребенок подхватил корь. После этого он ее не беспокоил. Сейчас она, глядя, как он входит в дом Хетти, подумала: «Ну что же! Мне тем более нужно вмешаться, раз сюда вхож социалист мистер Келлер. И если он хочет войны, то получит».
        - Выходим, - сказала она двум молодым людям, сопровождавшим ее. И через несколько секунд втолкнула их за порог, минуя опешившего дворецкого.
        Она ослепительно улыбалась, хотя, рассмотрев гостей, не могла сдержать радость оттого, что дражайшая миссис Астор уже восемнадцать месяцев как скончалась. «Слава богу, - подумала она, - бедняжка не видит, что здесь творится».
        Вся эта мерзкая история началась осенью. Работники швейных фабрик, что в центре города, затеяли жаловаться на условия труда. Возможно, не без причины. Роуз этого не знала. Но никто не успел оглянуться, как их уже взбудоражили агитаторы - в основном, как слышала Роуз, социалисты и революционеры из России. Работники пригрозили забастовкой, и хозяева пришли в ярость.
        Но только не мистер Бланк и мистер Харрис, владельцы фабрики «Трайангл». Они обеспечили своим работникам внутренний профсоюз, но жестко пообещали уволить каждого, кто примкнет к смутьянам извне.
        Вскоре весь швейный район уже бурлил. Работники призывали к всеобщей стачке, а работодатели посмелее с хозяевами «Трайангла» во главе вышвыривали их на улицу и нанимали других. Иные платили бандитам, чтобы расправлялись с вожаками. Таммани-холл, контролировавший полицию, встал на сторону работодателей, и происходили аресты. Но профсоюз выстраивал женщин в пикеты, и когда их сажали и посылали на тяжкие принудительные работы, общественность выказывала им некоторое сочувствие. Заколебалась даже «Нью-Йорк таймс», которая всегда поддерживала фабрикантов.
        Роуз не одобряла ни скверного обращения, ни насилия, но во всем нужна мера, события нельзя пускать на самотек. Их бы и не пустили, когда бы не определенный женский коллектив. Тот, что собрался в этой комнате.
        Роуз мрачно отдала должное старой Хетти - та созвала целую толпу. Полдюжины девиц из колледжа Вассара - начать с того, что могли бы оказаться и поумнее. Роуз никогда не знала, как относиться к женщинам, учащимся в колледже. Вассар и Барнард в Нью-Йорке, Брин-Мор в Филадельфии и еще четыре колледжа в Массачусетсе - их называли Семь сестер, по образу и подобию Лиги плюща. Все достаточно уважаемые, спору нет, но неужели кому-нибудь нужно, чтобы девицы из старых семей набили себе головы дурацкими идеями? Роуз считала иначе.
        Достаточно взглянуть на результаты. Девушки из Вассара маршировали по городу с плакатами в поддержку забастовки. Они поселились в Нижнем Ист-Сайде среди бедноты. И ради чего? Продемонстрировать свою просвещенность? Но их хотя бы оправдывала молодость, чего никак не скажешь о другой особе, представшей ее взору.
        Алва Вандербилт. По крайней мере, так ее звали во времена, когда она силой выдала свою дочь Консуэло за герцога Мальборо. Алва во всем поступала по-своему. Роуз подозревала, что ей все надоело после того, как она развелась с Вандербилтом, получила кучу денег, вышла за сына Огюста Бельмона и выстроила громадный особняк в Ньюпорте. И Алва решила придать себе важности борьбой за избирательное право для женщин. О его плюсах и минусах можно было поспорить, зато ее неутолимая жажда славы была неоспоримой. И было вполне в духе Алвы при виде стачки решить, что надо бы пристегнуть этих несчастных швей к своей платформе и объявить, что они борются за права женщин.
        К удивлению фабричных работниц, она зачастила в суды, платя за них штрафы. Организовывала грандиозные митинги. Вызвала даже миссис Панкхёрст, предводительницу британских суфражисток, которая пересекла океан с визитом вежливости. Поистине, у Алвы был дар к снисканию славы, о ней трубили газеты Херста и Пулитцера. Но самым прозорливым поступком Алвы было обратиться к женщине, которая уже приближалась к Роуз и двум ее молодым спутникам.
        - Привет, Роуз! Не ожидала вас здесь увидеть.
        Элизабет Марбери была одета в темные жакет и юбку, на голове красовалась черная шляпка. Она заполняла собой любое помещение, в каком оказывалась. Дело было не столько в солидных габаритах, сколько в личности. Как литагент Оскара Уайльда, Джорджа Бернарда Шоу и многих других, она могла ходить куда вздумается. Проявив солидарность с забастовщицами, она заручилась поддержкой актерской братии и деньгами богатых Шубертов. Устроила даже ланч для забастовщиков за священными вратами дамского Колони-клаб.
        По крайней мере, она не привела свою подругу. Она и Элси де Вольф, дизайнер, жили вместе. Женщины-любовники. Их принял свет Нью-Йорка, Лондона и Парижа, но Роуз такого не одобряла. Марбери невозмутимо ее рассматривала.
        - Кто ваши друзья? - спросила она.
        Роуз улыбнулась, но провела их мимо без объяснений. В комнате собрались главным образом светские леди и несколько старых приятельниц Хетти. Лили де Шанталь свалил грипп, но Мэри О’Доннелл была здесь - верная, как всегда, и Роуз подошла поздороваться.
        - Вы будете сегодня в Карнеги-Холле? - спросила Мэри. - Мне кажется, я обязана пойти с Хетти, она твердо решила там быть. Но если вы с Уильямом заберете ее, то я посижу дома, - добавила она с надеждой.
        Для этого и затевался ланч. Заседание, светский слет перед важным событием.
        Вечернее собрание в Карнеги-Холле обещало быть кульминационным мероприятием двух последних месяцев. Оно могло даже стать началом всеобщей стачки. На самом деле там собирался профсоюз, но если кто-то воображал, что это остановит людей вроде Алвы, то он плохо знал богатых и могущественных женщин Нью-Йорка. Она имела частную ложу, представляя своих избирателей от Женской лиги.
        - Извините, Мэри, но нет, - ответила Роуз, и Мэри откровенно пригорюнилась.
        - Мы ждем только одну гостью, - сказала Мэри и посмотрела на дверь. - А, вот и она.
        Поворачиваясь взглянуть, Роуз уже догадалась, кого увидит. Алва Бельмон и Марбери были немалым злом, но если в Нью-Йорке существовала женщина, которую она искренне ненавидела, которую не могла простить, то… Ничего не поделаешь, в комнату входила именно она.
        Анна Морган. В широкополой шляпе, меховой накидке и, как подумала Роуз, традиционно самодовольная. Роуз она никогда не нравилась, а связавшись с Марбери и де Вольф, стала и вовсе невыносимой. Они всей компанией отправились пожить во Францию, на виллу в Версале. Кем они себя воображают? Особами королевской крови? Что до характера их отношений, то Роуз ничего об этом не знала и не хотела знать. А теперь Анна Морган занималась тем, что тратила огромные суммы на борьбу швей, финансировала русских и социалистов и всем докучала. Бог знает, что думал об этом ее отец.
        Разве мог кто-нибудь поверить, что у великого Пирпонта, самого Дж. П. Моргана, такая дочь? Она вела себя так исключительно потому, что он выдавал ей по двадцать тысяч долларов в год. Роуз не понимала этого. Почему он не отказывает ей в средствах?
        В этом и заключался протест Роуз. Поверь она хоть на миг, что эти женщины искренне пекутся об условиях труда людей вроде тех двоих, что Роуз привела с собой, она бы не возражала, но, преследуя личные цели, исходя из чувства личного всемогущества - тщеславия, по мнению Роуз, - эти богачки родом из старых семейств, те самые личности, которым следовало возглавлять общество и подавать хороший пример, финансировали забастовщиков и баламутили публику для поддержки действий, за которыми, она не сомневалась, стояли социалисты, анархисты - люди, чьей миссией было уничтожить то самое общество, что обеспечивало благосостояние этих особ. Эти женщины были предательницами, возможно, дурами, но уж точно разрушителями. Она ненавидела их.
        И мысленно Роуз уже видела заголовки. «Миссис Мастер устраивает ланч для миссис Бельмон и мисс Морган перед собранием в Карнеги-Холле». А то и хуже: «Семейство Мастер поддерживает стачку».
        Раз так, она тем более правильно сделала, что привела этих молодых людей.
        Когда все расселись в большой столовой, старая Хетти Мастер не удержалась себя похвалить. Она приложила много усилий и безупречно выбрала время.
        Судьба швей заинтересовала ее с самого начала волнений. Они с Мэри побывали на месте и посетили кое-какие митинги. Она переговорила с Алвой Бельмон и рядом других активисток. Слово за слово - в итоге они договорились о собрании в ее доме перед сходом в Карнеги-Холле.
        Для девяностолетней старухи большая удача стать хозяйкой на подобном мероприятии. Теперь она редко попадала в гущу событий, и кто мог знать, когда подвернется следующий случай?
        Несмотря на свои девяносто лет, Хетти верила, что идет в ногу со временем. Она повидала много перемен. При ней появились каналы, потом - железные дороги и газовое освещение, затем - электричество и пароходы, а нынче - автомобили. Она была свидетельницей того, как старая аудитория Музыкальной академии уступила место богатой толпе в Метрополитен-опере, а безвестные семейства - те же Вандербилты - оказались в списке миссис Астор. Если Роуз искала жизни чуть более благопристойной, то Хетти на склоне лет - чуть более волнующей. У нее даже мелькнула мысль о том, чтобы явиться законодательницей моды.
        А модной сейчас была забастовка работников швейного производства. Хетти глубоко сочувствовала несчастным девочкам, хотя не собиралась притворяться, будто знакома со всеми нюансами. Но сегодняшний ланч запомнится всем. При всей своей малости Хетти Мастер намеревалась добиться скромного места в истории Нью-Йорка.
        И с великим удовлетворением оглядывала гостей за столом.
        Эдмунд Келлер был приглашен в последний момент. Она встретилась с ним неделей раньше у его отца и попросила прийти, так как мужчина никогда не помешает. Что касалось Роуз, то ее она вообще не хотела звать и была крайне удивлена, когда жена внука проведала о мероприятии и выразила желание присутствовать. «Это незачем, милочка», - сказала Хетти. Но Роуз так настаивала, что было неудобно отказать. А теперь она явилась с двумя молодыми людьми из Нижнего Ист-Сайда и потребовала посадить их рядом. Неужто прониклась их общим делом?
        Разговоры были только о вечернем слете. Там будут важные шишки из профсоюза. Самюэль Гомперс, профсоюзный вожак, и его помощники занимали умеренную позицию. Они ратовали за улучшение условий труда и повышение зарплаты - если получится. Другие, придерживавшиеся политической программы, могли высказаться более резко. Никто не знал, что произойдет. Все это было весьма волнующе. Хетти почти забыла о своей внучатой невестке и ее спутниках, когда вдруг Роуз, как только подали горячее, поднялась и объявила, что хочет дать слово молодой женщине с швейной фабрики, к которой и обратилась:
        - Встаньте, дорогая, теперь пора.
        Анна Карузо покосилась на Сальваторе. Она согласилась прийти лишь при условии, что пойдет и брат, который в случае чего защитит ее. «Вам нужно просто рассказать вашу историю теми же словами, какими рассказали мне», - объяснила Роуз. Но Анна нервничала, очутившись перед всей этой публикой в большом особняке и сознавая, что ее английский еще далек от совершенства.
        Она была удивлена, когда на прошлой неделе ее вызвал мистер Харрис, фабрикант.
        - Эта леди, - сообщил он, - хочет поговорить с кем-нибудь из наших преданных работников, и я сказал, что вы благоразумная девушка.
        Было совершенно ясно, что ей лучше подчиниться. Вот она и рассказала леди все, что та хотела знать. Тогда леди выразила желание посетить ее дом и познакомиться с родными. Так и вышло, что Анна, отработав день, забрала из парка Сальваторе с Анджело, а леди отвезла их всех на Малберри-стрит в своем автомобиле. «Роллс-ройс», остановившийся у входа, мгновенно вызвал всеобщие пересуды. Когда же леди сказала, что хочет отвести ее в воскресенье к друзьям, чтобы и они послушали про фабрику, отец заколебался, но миссис Мастер дала ему визитку с адресом, предложила двадцать долларов за причиненные неудобства, и было решено, что Анна пойдет, но только с сопровождением.
        - Меня зовут Анна, - начала она, - а моя семья живет на Малберри-стрит.
        Она поведала о том, как ребенком приехала в Америку из Италии, как отец лишился всех сбережений во время паники 1907 года, как братьям пришлось бросить школу и как они все работают, чтобы снова встать на ноги. Ей было видно, что слушателям нравится рассказ. Слова о потерях во время паники вызвали гул сочувственный, а о тяжком труде - одобрительный. Она объяснила, как трудно приходилось ее матери, которая работала дома, и как она устроилась на фабрику «Трайангл», где условия труда были лучше.
        Тут леди перешла к вопросам.
        - А есть ли на фабрике профсоюз? - осведомилась Роуз.
        - Товарищеский, внутренний.
        - Но вашим хозяевам не понравился внешний, женский тред-юнион. Вы не хотели в него вступить?
        - Нет.
        - Что произошло с вами, когда начались увольнения?
        - Родители хотели, чтобы я работала дальше. И наш священник сказал то же самое. Ну, я и пошла к мистеру Харрису.
        - И он взял вас обратно?
        - Да.
        - А новеньких принял?
        - Да.
        - Они такие же приличные девушки, как вы, итальянки и католички?
        - Да.
        - А те, кто лишился места и вступил в профсоюз, - они в основном еврейки?
        - Да.
        - Спасибо, дорогая. Можете сесть. - Роуз повернулась к дамам. - По-моему, всем очевидно, что это честная женщина. И я уверена: на отдельных фабриках есть причины для недовольства, с которыми надо разобраться, но нам следует действовать осторожно. Почему еврейским девушкам хочется того, чего не желает Анна? Ради чего они бастуют - хотят улучшить условия труда или преследуют политические цели? Сколько среди этих русских социалистов? - Она торжествующе огляделась. - Мне кажется, что в этом вопрос.
        Роуз насладилась наступившим молчанием. Главное, ей удалось немного вразумить аудиторию. Собравшиеся удивились бы еще сильнее, прочти они небольшую заметку с отчетом в том, как на ланче у старой миссис Мастер представители семьи Мастер, отлично знакомые с истинными условиями труда работников, не все из которых участвуют в забастовке, оспорили мотивы отдельных стоящих за нею агитаторов-социалистов. Старая Хетти переживет свой звездный час, благо ее ланч запомнится, но только не так, как она замышляла. А репутация семьи будет спасена. Этим же вечером историю напечатают в нескольких газетах.
        Хетти сидела ошеломленная. Она не верила своим ушам. Жена ее внука явилась сорвать прием своим вероломным поступком. Ее реакция была быстрой и естественной. Роуз, бесспорно, знает, что трастовые фонды всяко вернутся к Уильяму, но если она воображает, что поживится в этом доме чем-то еще, то пусть оставит надежду.
        Хетти огляделась, не спасет ли кто-нибудь положение. Ее взгляд наткнулся на Эдмунда Келлера. Стоит попробовать.
        - Что скажете, мистер Келлер? Будете нашим рыцарем в блестящих доспехах?
        Эдмунд Келлер помедлил. Он симпатизировал старой Хетти Мастер и был рад удружить. Но еще важнее была истина. А истина выглядела сложнее, чем преподносила Роуз.
        Он достаточно хорошо знал город, чтобы понимать решимость русских иммигрантов, пострадавших от политического и религиозного преследования, бороться в новом дому со всем, что казалось им угнетением. С другой стороны, итальянцы бежали лишь от нищеты. Они пересылали в Италию деньги; многие даже не собирались оставаться в Америке - в порту порой бывало больше отбывающих итальянцев, чем новоприбывших. У них было меньше причин затевать беспорядки и участвовать в политическом процессе, а скверное обращение они, хотя и не были обязаны терпеть, сносили. И если существовала вещь, которую Эдмунд Келлер как ученый ненавидел всем сердцем, то это упрощение фактов вплоть до их искажения.
        - У фабрики «Трайангл» стоят пикеты? - спросил он у Анны.
        - Да, сэр.
        - Там есть еврейские девушки?
        - Да, сэр.
        - А итальянские?
        - Да, сэр.
        - Сколько же их, итальянских, - может быть, четверть?
        - Наверное, да.
        - Почему вы не стоите в пикете?
        Анна заколебалась. Она вспомнила, как женщина из профсоюза набросилась на нее за то, что она шла на работу, и гневно осведомилась, как может она предавать остальных девушек. Ей стало очень стыдно. Но вечером, когда Анна заговорила об этом с родителями, отец запретил ей возвращаться к этой теме.
        - Мои родные этого не хотят, сэр.
        По комнате пробежал шепоток. Келлер повернулся к Роуз Мастер.
        - Мне кажется, нам следует быть аккуратнее, - сказал он. - Хозяева фабрики наверняка хотят, чтобы мы думали, будто эта стачка сугубо еврейская, возможно, социалистская. Но это может быть обман.
        Он не стремился к грубости - только к точности и ясности.
        Старая Хетти расцвела. Лицо Роуз превратилось в маску.
        Но тут Эдмунд Келлер допустил большую ошибку.
        Он был не глуп, но не от мира сего. Ученый, как ни крути. Он плохо понял то, что для знатных дам Нью-Йорка - или Лондона, или Парижа, если на то пошло, - политика была светской игрой, целью которой было показать, кто самый влиятельный. Он вообразил, будто все их действия диктовались поиском истины. Поэтому он не сообразил, что унижал Роуз своей прямотой.
        - Конечно, - беспечно продолжил он, - нетрудно понять, почему родные этой девушки не хотят, чтобы она вступала в женский профсоюз. Но если судить по справедливости, то европейская история показывает, что, пока не вмешается правительство или профсоюз, рабочих почти всегда нещадно эксплуатируют.
        Будь у дам исторический семинар, такой уравновешивающий довод мог стать темой для обсуждения. Но это был не семинар. И Эдмунд всего-навсего позволил Роуз дать сдачи.
        - Европейская история? Не сомневаюсь, мистер Келлер, что вы ее знаток. А разве Европа не набита социалистами? Разве вы не знаете, что когда невинных итальянских девушек угрозами и обманом загоняют в профсоюзы, то это дело рук русских социалистов? Но, судя по тому, что я слышала, мистер Келлер, вам все известно про социалистов, потому что вы сами, мистер Келлер, как утверждает надежный источник, - социалист!
        Келлер мало вникал в деятельность социалистов. Не имел он понятия и о том, что социалистом его выставил президент университета, которому не понравились его отчасти либеральные взгляды. Поэтому он в величайшем изумлении вытаращился на Роуз, а та, естественно, восприняла это как признание вины.
        - Ага! - торжествующе сказала она.
        - Так, - подала голос Хетти, которая видела, что события развиваются совсем не так, как задумано. - Не могу не признать, что все это очень интересно…
        Даже Эдмунд Келлер понял сигнал, которым в этих кругах призывали немедленно прекратить дискуссию.
        Анна вся извелась.
        - Надеюсь, теперь-то она нас уведет, - шепнула она Сальваторе, когда трапеза завершилась.
        Но Роуз Мастер была занята разговором, и они остались стоять особняком.
        Не сморозила ли она какую-нибудь глупость об итальянках в пикете? Вдруг леди скажет мистеру Харрису и у нее будут неприятности?
        Они простояли минуту или две, когда к ним подошла старая хозяйка дома. С ней была еще одна леди не в столь преклонных годах.
        - Я миссис Мастер, - представилась старая леди. - Я просто хотела поблагодарить вас за то, что пришли. - Она была крайне любезна. - Это моя подруга мисс О’Доннелл.
        Было видно, что ее спутница очень богата, но держалась она дружески и спросила, где они живут.
        - Я жила неподалеку, на другой стороне Бауэри, - сказала она.
        Анна недоверчиво на нее посмотрела. Не может быть, чтобы зажиточная дама селилась возле Нижнего Ист-Сайда, но Анна промолчала. Старая леди заметила выражение ее лица и улыбнулась:
        - Я каждый день проходила мимо Файв-Пойнтс.
        - Вы, значит, жили в таком же многоквартирном доме, как мы? - отважилась наконец Анна.
        - Именно. - Мэри О’Доннелл помедлила, как бы припоминая. Затем посмотрела на Хетти Мастер и улыбнулась. - Откровенно говоря, мой отец постоянно пил и даже не работал. А что касается жилья… - Она покачала головой. - В конце концов пришлось оттуда уйти. - Она снова повернулась к Анне и Сальваторе. - Похоже, ваш отец - хороший человек. Что бы ни случилось, берегите семью. На свете нет ничего важнее.
        Тут появилась Роуз. К счастью, она выглядела донельзя довольной и увела обоих. Поэтому Анна так и не узнала, как удалось этой богатой леди выбраться из Нижнего Ист-Сайда.
        Когда все разошлись, Мэри О’Доннелл осталась по просьбе Хетти. Мэри знала, как приятно иметь собеседника, чтобы обсудить прием.
        - Все прошло хорошо, - сказала она Хетти. - Запомнится каждому. А разговоры уж точно заставят задуматься.
        - Я недовольна Роуз, - отозвалась Хетти.
        - Мистер Келлер был на высоте.
        - У него были добрые намерения. А Роуз поступила крайне вероломно.
        - По мне, так нужно ее простить, - сказала Мэри.
        - Может быть, и прощу, - ответила Хетти, - но будь я проклята, если забуду.
        - Итальянка была мила.
        - Вспомнила! - встрепенулась Хетти. - Почему ты сказала ей, что твой отец не работал и пил? Он же был уважаемым человеком! Дружил с Келлерами. Я отлично помню, как Гретхен рассказывала о тебе.
        Мэри помедлила, посмотрела на Хетти и чуть смутилась.
        - Когда я увидела эту девочку и ее брата, - призналась она, - да послушала про их житье-бытье, оно и нахлынуло. Правда, я так и не знаю, зачем все выложила.
        Хетти внимательно рассматривала ее:
        - Мэри О’Доннелл! Не хочешь ли ты после стольких лет заявить, что устроилась на службу обманом? И ты вовсе не из приличной семьи?
        - У меня бы это вряд ли вышло. Но Гретхен сумела. Она была моей подругой, - тепло улыбнулась Мэри. - Боюсь, она наврала вам с три короба.
        Хетти поразмыслила.
        - Ладно, - изрекла она наконец. - Я очень рада, что она так поступила.
        Эдмунд Келлер провел приятный вечер с отцом. О том, что случилось на слете в Карнеги-Холле, он услышал только наутро.
        Событие было каких поискать. Радикалы выдвинули блистательного оратора - социалиста Морриса Хилквита. Поражая публику красноречием, он сообщил переполненному залу, что фабриканты и штрафовавшие их судьи суть не кто иные, как бронированные кулаки угнетения. «Сестры! - воскликнул он. - Ваше дело правое, и победа будет за вами!» Он заверил их, что мало того - забастовка швей будет началом событий куда более грандиозных. Благодаря профсоюзу они возглавят важнейшую для социалистов классовую борьбу, которая вскоре преобразит не только фабрики Нижнего Ист-Сайда, но и весь город и даже всю Америку. Это была захватывающая речь, и ему устроили овацию.
        За ним, правда, выступил адвокат умеренных взглядов, который посоветовал быть сдержанными и ограничиться законными мерами. Но его речь была настолько нудной, что толпа расшумелась. Следующей была Леонора О’Рейли из женского тред-юниона, которая распекла адвоката и заявила женщинам, что их забастовка сделала для профсоюзного движения больше, чем все проповеди за последние десять лет. Ее тоже встретили громовыми аплодисментами. Неудивительно, что публика находилась в приподнятом настроении.
        Но не вся. Таммани-холл не жаловал революции, предпочитая политическую власть. Революционные призывы не одобрялись и консервативными лидерами крупных американских профсоюзов - тем же Сэмом Гомперсом. Начиная с этого вечера поддержка прокуренных комнат рабочего движения пошла на убыль. И не только она. Последовал стремительный отток денег.
        Сыграла ли роль выходка Роуз на ланче у старой Хетти? Как знать! Но одно было очевидно: когда Анна Морган побывала на собрании в Карнеги-Холле, ей не понравилось то, что она там услышала. Уже на следующий день она поставила всех в известность, что выступает за соблюдение прав швей, но против социализма. На революцию она денег не даст. К ней присоединились другие богатые благодетели.
        Забастовку свернули только в начале февраля. Женщины добились сокращения рабочей недели до пятидесяти двух часов, им даже позволили вступать в профсоюз. Но «Трайангл» и прочие фабрики могли нанимать кого угодно, в профсоюзе он или нет.
        Эдмунд Келлер счел, что Роуз должна быть довольна. Он не мог понять, с чего она приняла его за социалиста, но коль скоро он не был им, то отмахнулся от обвинения, решив, что оно было высказано сгоряча под влиянием момента.
        Он не понял, что Роуз Мастер, считавшая его социалистом и думавшая, что он хотел выставить ее на посмешище, по сути, стала ему врагом.
        Год 1910-й стал счастливым для Сальваторе. Ему уже исполнилось четырнадцать, и он начинал ощущать себя юношей. В том же году они с Анной решили добавить силенок маленькому Анджело. Метод Анны свелся к усиленному питанию. Каждый день, возвращаясь домой с фабрики «Трайангл», они заходили в ресторан к дяде Луиджи, и хозяин вручал им пакетик с остатками пищи. «Для хворого», - говорил он.
        Метод Сальваторе был основательнее. Он сделал маленькие гири, ежедневно ставил девятилетнего братишку перед собой и заставлял упражняться. «Наращиваю мускулатуру», - твердил он всем. Летом он начал водить его на Ист-Ривер, где, несмотря на запрет, купалась местная детвора. Анна, когда узнала, закатила истерику. «Там не вода, а сплошная грязь! Он подцепит заразу!» - кричала она. Однако месяцы шли, а Анджело становился крепче. Правда, мечтать он не перестал.
        Анна же в свои восемнадцать превратилась в молодую женщину, но осталась почти такой же стройной, как в отрочестве. Мужчины оглядывались на нее, но дружка у нее не было, и она говорила, что ей это неинтересно. Сальваторе был уверен в одном. «Если появится ухажер, ему придется иметь дело не только с отцом, - сказал он ей. - Он пройдет и мою проверку». Сестре - только лучшее!
        - А если не понравится? - поддразнила она.
        - Сброшу в Ист-Ривер, - ответил он. И не шутил.
        День рождения Анны был в начале декабря, и пятого числа дядя Луиджи повел все семейство в театр. Они пошли в Американский мюзик-холл на Сорок второй улице смотреть представление под названием «Вау-Ваус»[61 - Скетч, названный по имени экстравагантного героя.], которое давала гастролировавшая лондонская труппа. Главную роль играл молодой и талантливый английский актер по имени Чарли Чаплин. Вечер прошел лучше некуда. На следующей неделе Анна сообщила, что получила прибавку. Она уже зарабатывала по двенадцать долларов в неделю, теперь накинули еще доллар. Так что год закончился хорошо.
        За исключением одного обстоятельства.
        Однажды ясным октябрьским утром Паоло неожиданно велел Сальваторе идти одному, потому что у него другие дела.
        - Встретимся в четыре на углу Бродвея и Фултон-стрит, - бросил он и ушел, не дав Сальваторе времени спросить.
        Тем же днем он запретил Сальваторе распространяться о его отлучке.
        - Я выполняю кое-какую работу для одного человека, - сказал он. - Это все, что тебе надо знать.
        Он принес немного денег - примерно столько же, сколько выручал за чистку обуви, но Сальваторе показалось, что в кармане осталось еще.
        На следующей неделе история повторилась. Вскоре это вошло в правило. На Рождество Паоло роздал подарки всему семейству. Он объяснил, что потихоньку откладывал, и все были довольны. Сальваторе достались карманные часы, Анне - красивая шаль. Но Кончетта встревожилась. Перед самым Новым годом он спросила у Сальваторе, чем занимается его брат. Сальваторе солгал, как велел Паоло, но видел, что мать не поверила.
        - Он работает на каких-нибудь camorrista, - заявила она, понимая под этим негодяев любого сорта. - А то и хуже! На Mano Nero…
        «Черная рука». Это была даже не организация. Любая банда вымогателей - обычно жертвами становились итальянцы побогаче из их же общины - старалась запугать толстосума жутким символом «Черной руки».
        - Да нет же, - сказал Сальваторе.
        - Это все полиция виновата, - ответила мать. - Почему она не вмешается?
        Среди тридцати тысяч городских полицейских, многие из которых были ирландцами и братьями по вере, то есть католиками, едва ли нашелся бы один, говоривший по-итальянски. Правда, в Департаменте полиции Нью-Йорка приступили к созданию итальянского подразделения, но его шеф был убит в ходе визита на Сицилию. Он пал от руки гангстера по имени Дон Вито, и подразделение перестало быть актуальным. Поскольку итальянская преступность ограничивалась итальянским кварталом, полиция Нью-Йорка не особенно вмешивалась.
        Тем же вечером Кончетта устроила Паоло выволочку и назвала уголовником. Но он все отрицал и страшно разозлился. В итоге отец запретил подобные разговоры.
        Кавалер объявился в марте 1911 года. Однажды вечером Сальваторе, Анджело и Анна зашли к дяде Луиджи в ресторан. Им пришлось несколько минут подождать, и Сальваторе обратил внимание на молодого человека, который с интересом их рассматривал, но вскоре забыл об этом. Однако на другой день встретил на улице дядю Луиджи, которому хотелось поговорить.
        Похоже, тот юноша не впервые положил глаз на Анну. Его звали Паскуале, и он был очень приличным малым с хорошей работой - служил клерком. Ему хотелось познакомиться, но он был немного робок.
        - Вот если бы ты его знал, - подмигнул дядя Луиджи, - он познакомился бы с ней как ни в чем не бывало.
        - А если он мне не понравится, то знакомства не будет? - многозначительно спросил Сальваторе.
        - Si, si, конечно!
        Сальваторе согласился и на следующий день пришел в ресторан, где Паскуале сидел за кофе и dolce[62 - Десерт (ит.).]. К огромному удовольствию дяди Луиджи, молодой человек понравился Сальваторе. Он был серьезен и явно хороший работник, из небогатой семьи, но денег в ней было больше, чем у Карузо. К концу беседы договорились, что он заглянет в ресторан, как всегда, в следующую субботу, когда Анна закончит смену. Если Сальваторе увидит Паскуале, то он представит его Анне, а дядя Луиджи принесет всем dolce.
        Сальваторе остался доволен новой ролью. Он предвкушал субботний вечер и прикидывал, как много сказать Анне.
        В субботу, 25 марта 1911 года, Анна, как обычно, пошла на работу. Чудесный день, самый короткий на фабрике «Трайангл». Смена начиналась в девять утра и заканчивалась в четыре сорок пять пополудни с сорокапятиминутным перерывом на ланч. К ее приходу снаружи уже собралась толпа.
        Наступил шаббат, и хотя оба хозяина и большинство работников были евреями, только считаные единицы соблюдали шаббат на фабрике «Трайангл», и трудиться явилось почти пятьсот человек.
        В здании было два входа: первый - на Вашингтон-плейс, второй - за углом, на Грин-стрит. Анна вошла с Вашингтон-плейс и поднялась по лестнице. Лифтом пользовались только управляющие и посетители.
        Фабрика «Трайангл» занимала три верхних этажа - восьмой, девятый и десятый. На лестнице Анна встретила Етту, еврейскую девушку с восьмого, и зашла на этот этаж, чтобы закончить начатый разговор. Кроме рабочих столов и швейных машин, там были столы для резки, под которыми стояли большие ящики, коим вскоре предстояло наполниться обрезками ткани. Остановившись возле одного, Етта показала Анне шажки из нового танца под названием тарки-трот. Обе любили танцевать, но вскоре строгий взгляд начальника цеха положил этому конец, и Анна отправилась на свой девятый этаж.
        Утро прошло без событий. Девятый этаж недавно обновили, улучшив умывальные комнаты и настелив красивый деревянный пол, который поглощал солнечный свет. Когда наступило время ланча, Анна вышла из здания и прогулялась по Вашингтон-сквер-парку, думая о танцевальных шажках, которые показала подруга. Интересно, любит ли Паскуале танцевать?
        Она быстро разузнала о нем. Как только Сальваторе обронил, что в ресторан, возможно, заглянет его приятель, она решила, что это неспроста и брат что-то задумал. Сальваторе начал с жаром все отрицать, но с этим она живо разобралась. Когда он признался, она притворилась рассерженной. Правда, не сказала брату того, что уже отметила внимание к ней со стороны юноши и вовсе не против с ним познакомиться. Но чтобы помучить Сальваторе, она предупредила, что еще не решила, пойдет ли с ним. Ближе к полудню она, улыбаясь, пошла назад к зданию фабрики.
        В субботние дни всегда наблюдалась некоторая суета. Рабочая неделя заканчивалась, и клерки с торговых судов носились туда-сюда, комплектуя заказы. В конце рабочего дня раздали конверты с зарплатой. Уйти до звонка, конечно, не разрешалось, но кое-какие девушки, которых дожидались кавалеры, приготовились бежать сломя голову. Как только прозвенел звонок и выключили машины, все встали с мест, но Анна никуда не спешила. Она вынула из сумочки зеркальце. Надо прихорошиться перед знакомством с загадочным человеком. Этим она и занялась, остальные девушки потянулись к выходу. Она еще сидела, когда услышала нечто странное. Кто-то кричал.
        Вашингтон-сквер была хорошо видна от памятника Гарибальди. Летом ее закрывала листва, но Сальваторе отчетливо видел свет на верхних этажах здания, а также эмблему, висевшую на углу, - заключенный в круг треугольник. Он посмотрел на часы, рождественский подарок Паоло.
        - Пора, - сказал он Анджело.
        - А дядя Луиджи даст мне горячего шоколада?
        - Обязательно.
        Сальваторе смотрел на здание. Сейчас начнут выходить первые девушки. Проходивший мимо молодой человек замедлил шаг и взглянул в ту же сторону.
        И тут произошла необычная вещь: раздался негромкий хлопок. Просто хлопок, не больше, донесшийся из окна восьмого этажа. Через секунду оттуда вырвался небольшой клуб дыма, а с улицы удалось расслышать слабый звон стекла. Стоявшая там лошадь вдруг рванулась, увлекая за собой повозку. Из разбитого окна заструился дым. Какой-то человек перебежал через улицу.
        Парень, задержавшийся около статуи, бросился к зданию, оставив Сальваторе и Анджело стоять столбом. Вскоре послышались свистки с пожарной станции. Затем появился конный полицейский, который быстро спешился и вбежал в здание. Люди высыпали на тротуары, а в дальнем конце парка забренчал пожарный фургон.
        - Стой здесь! - приказал Сальваторе Анджело. - Если придет Анна, дождитесь меня.
        Достигнув здания, он первым делом проверил передний вход; затем - боковой, за углом на Грин-стрит. Анны не было видно. Через несколько секунд в переднюю дверь вышла группа девушек. Он заговорил с одной и узнал, что они спустились с восьмого этажа в лифте.
        - Загорелись ящики с тканью! - сообщила она. - Вспыхнули, как керосином облитые!
        - А что с девушками на других этажах?
        Но этого она не знала.
        Прибывали все новые пожарные фургоны. Надо было отдать им должное - скорость их реакции впечатляла. Пожарные - в основном ирландцы - вбегали в здание со шлангами, тянувшимися от уличных пожарных гидрантов.
        Больше внутрь никого не пускали. Сальваторе осталось метаться от двери к двери, расспрашивая выбегающих девушек, да ловить слова, брошенные пожарными.
        Судя по ним, те пожарные рукава, что находились в самом здании, не работали, но давление в гидрантах было хорошее. Пожар начался на восьмом этаже, теперь уже охваченном пламенем, и пожарным не удалось туда попасть. Кто-то вспомнил о центральном пожарном выходе, но тот пришел в негодность. Некоторым девушкам удалось добраться через него до нижних этажей, но потом лестница рухнула вместе со всеми, кто шел следом. Сейчас со стороны Грин-стрит из окон верхних этажей рвались языки пламени и клубы дыма.
        Сальваторе увидел, что люди показывают на крышу, и немного отбежал, чтобы рассмотреть. Там столпились работницы, а с крыши соседнего здания Нью-Йоркского университета, которое было чуть выше, спускали к ним лестницы. Нет ли там кого с девятого этажа? Выяснить это было невозможно.
        Он вернулся к памятнику Гарибальди.
        - Где Анна? - Глаза у Анджело были как блюдца.
        - Придет.
        - Где она?
        - Может, спускается в лифте, хотя кое-кто поднялся на крышу. Если будем ждать здесь, она нас найдет.
        - Это опасно?
        - Нет, - попытался улыбнуться Сальваторе. - Смотри, сколько фургонов и пожарных! А все люди выходят.
        Анджело кивнул, но вид у него все равно был испуганный.
        Потом Сальваторе увидел ее.
        Анна стояла у окна девятого этажа. В других его окнах тоже появлялись девушки. Они были как в тумане, и Сальваторе сообразил, что позади них все заволокло дымом. Одна распахнула окно, и сколько-то дыма вышло. В глубине помещения слабо мерцали сполохи. Должно быть, пожар уже добрался до их этажа.
        Зачем они сгрудились у окон? Не могут выйти? Там наверняка жарко. Очень жарко.
        Одна девушка встала на подоконник. Вдоль девятого этажа тянулся массивный карниз, выступавший на фут-другой. Девушка оценила его. Наверное, прикидывала, сумеет ли пройти кружным путем и спастись. Возможно, она даже не знала, что пожар уже достиг верхнего, десятого этажа. Но каждый этаж был высотой двенадцать футов, и ей все равно не удалось бы подняться.
        Открывались все новые окна, другие девушки тоже вскарабкались на подоконники. Среди них был и юноша. Они смотрели вниз на улицу, до которой была сотня футов. Позади них уже ясно различались языки пламени. Было очевидно, что жар стал невыносимым.
        Пожарные увидели их и вскинули брандспойт. Струя воды устремилась в небо, но на высоте сотни футов рассыпалась в пыль. Тогда прибегли к пожарной лестнице, но тщетно: она имела всего тридцать футов в длину. Лестница осталась стоять, как бесполезный соблазн. Над тротуаром начали раскидывать сети. Люди, застрявшие наверху, смотрели на них. Выдержат ли эти сети, если прыгнуть? Чудовищно высоко. Пожарные не предлагали этого, они колебались.
        Затем Сальваторе увидел, что Анна смотрит в их сторону. С ее места был отлично виден памятник Гарибальди, и она пыталась найти его и Анджело. В таком дыму и водной пыли это было непросто. Он замахал руками. Анджело присоединился к нему, но Анна не ответила.
        - Мы что, машем Анне? - спросил Анджело. - Ты ее видишь?
        Сальваторе не ответил. Одна из девушек прыгнула. За ней - юноша. Следующей была Анна.
        Анджело ничего не увидел.
        - Жди здесь! - крикнул Сальваторе и помчался к зданию.
        Конечно, сети оказались бесполезны. Пожарные развернули их от отчаяния. К тому моменту, как Сальваторе добежал, начальник расчета уже приказывал их убрать.
        Юноша пролетел аккурат сквозь сеть. Анна и другие девушки, последовавшие за ней, вообще без задержки упали на тротуар. Поразительно, но лицо Анны совершенно не пострадало, хотя затылок был размозжен. Слова пожарного о том, что она мертва, были излишни.
        - Это моя сестра, - сказал Сальваторе и назвался. - Я должен отвести братишку домой, а потом вернусь.
        Он и сам диву дался, насколько был собран.
        Он возвратился к статуе.
        - Анна прыгнула? - спросил Анджело.
        - Да. С ней все в порядке, но она ушибла ногу, и ее, наверное, отвезут в больницу. Она велела отвести тебя домой и сказать маме. Потом мы все вместе к ней сходим.
        - Я хочу сейчас!
        - Нет, она приказала сразу домой.
        - С ней точно все хорошо?
        - Лучше некуда.
        23 мая 1911 года на важную церемонию в Нью-Йорк прибыл сам президент Соединенных Штатов. Большая библиотека, которую строили на Пятой авеню на месте старого, похожего на цитадель резервуара, наконец открывалась.
        Ее коллекция, основанная на слитых воедино библиотеках Астора и Ленокса, была огромна. Великолепное здание в стиле боз-ар, построенное Каррере и Гастингсом на средства Уоттса и Тилдена, заняло два квартала от Сороковой до Сорок второй улицы. Строительство, возможно, затянулось, но дело того стоило. Мраморный фасад и широкие ступени с двумя львами по бокам едва ли могли быть краше, но место еще и выглядело гостеприимным. Публичные библиотеки Нью-Йорка вошли, благодаря щедрому вкладу Эндрю Карнеги, в число богатейших бесплатных заведений мира.
        Хотя для публики библиотека открывалась лишь завтра, взглянуть на нее после того, как президент Тафт воздал ей почести, явилось множество городских шишек и богачей.
        Старая Хетти Мастер еле ползла.
        - Как хорошо, что я взяла тебя с собой! - призналась она Мэри О’Доннелл.
        За последний год Хетти изрядно сдала, что было вполне ожидаемо в ее возрасте. Но она, миновав огромный мраморный холл, все равно заупрямилась и захотела подняться по лестнице.
        - Это два этажа, - предупредила ее Мэри. А этажи были чудовищно высоки.
        - Ноги у меня еще ходят, - возразила старая леди. - А я хочу взглянуть на этот читальный зал, о котором столько разговоров. - (Читальный зал на третьем этаже растянулся почти на сто ярдов по всей длине здания.) - Я помню, как побывала здесь, когда позади еще стоял Кристалл-Палас.
        - Я знаю, - ответила Мэри.
        Подъем занял время, но они все же дошли до читального зала, а в нем благоговейно притихли. Он уходил вдаль, напоминая бесконечный ватиканский коридор.
        - Да уж, велик, - изрекла Хетти.
        - Не отнимешь, - откликнулась Мэри.
        - Надеюсь, - сказала Хетти, обводя взглядом ряды столов, - что они найдут и столько же любителей чтения. Я-то в библиотеках засыпаю, а ты?
        - Вообще в них не бываю, - призналась Мэри.
        - Места для сна предостаточно. Пойдем-ка вниз.
        Они медленно вышли и спустились по ступеням на Пятую авеню. День выдался ясный.
        - Хорошо, что я это увидела, - сказала Хетти, - но лучше бы мне пойти домой. Я немного устала. - Она остановилась, а Мэри принялась высматривать такси. - Я говорила тебе, что муж сделал мне здесь предложение, когда еще только построили резервуар?
        - Да, - улыбнулась Мэри.
        - Замечательный был день.
        - Надо думать.
        Тут Хетти вдруг охнула.
        - Что случилось? - встрепенулась Мэри.
        Но Хетти не ответила. Она пошатнулась, как от удара.
        - Вам плохо?
        Но не успела Мэри договорить, как Хетти начала валиться. Мэри попыталась ее удержать, но не сумела, и Хетти рухнула наземь.
        По чистому везению мимо них проходил мальчишка, чистильщик обуви. Он бросил свои вещи и метнулся на помощь. Он поднял Хетти и, пока Мэри поддерживала ее, остановил такси и помог Мэри усадить старуху, так как та была без сознания, после чего спросил, не нужно ли их проводить.
        - О, это будет очень любезно, - ответила Мэри.
        Мальчик положил вещи на пол, Мэри велела ехать по Пятой авеню, и через миг они тронулись путь. У Хетти открылся рот, ее затрясло. Мальчик подался вперед и неуклюже усадил ее в углу поудобнее.
        - Грамерси-парк, - сказал он шоферу.
        - Откуда ты знаешь? - спросила Мэри.
        - Бывал там, - ответил паренек.
        Тут Мэри сообразила, где его видела.
        - Да ты же брат той девушки-итальянки, что несколько месяцев назад пришла на ланч! Твоя сестра ведь работает на фабрике «Трайангл»?
        Мальчик ничего не сказал. И Мэри вспомнила о страшной трагедии, которая случилась там в марте. Про тот ужасный пожар. Разразился большой скандал: погибло сто сорок человек - в основном работавшие там еврейские девушки.
        - Надеюсь, твоя сестра не пострадала? - тревожно осведомилась она.
        Сальваторе Карузо ответил не сразу. Он смотрел на старуху. В отличие от Мэри, он понял, что Хетти Мастер сию минуту умерла. Этой милой леди и без него хватит горя.
        - У нее все отлично, - сказал он.
        Эмпайр-стейт-билдинг

1917 год
        Соединенные Штаты Америки уже больше века держались в стороне от трагических распрей и недомыслия Старого Света. Три года назад, когда европейские государства, застрявшие в хитросплетении соперничества и альянсов, развязали Великую войну, Уильям и Роуз Мастер, как и большинство здравомыслящих американцев, понадеялись, что их страна не ввяжется в бессмысленную ссору. И какое-то время казалось, что так и будет.
        Нужно ли было вмешиваться со стратегической точки зрения? Ничуть. Может быть, взыграли высокие чувства? Хотя большинство американцев считали свою страну преимущественно английской, потомков колонистов-немцев среди них было больше, чем ирландцев и англичан. Да и британцев не слишком жаловали в 1917 году. Британия жестоко подавила Пасхальное восстание[63 - Ирландское национальное восстание 24 -30 апреля 1916 г., поднятое лидерами движения за независимость; было подавлено английской армией с исключительной жестокостью.] и этим взбесила как минимум американских ирландцев, а от британской морской блокады пострадало бессчетное количество американских судов. Президент Вудро Вильсон, который по-прежнему симпатизировал британцам, направил им продовольствие. Но большинство людей продолжало держаться мнения, что если европейцам угодно рвать друг друга в клочья, то на здоровье. Не нужно впутываться в заморские дела.
        В итоге Америку втянула в войну Германия. До недавних пор Вильсону удавалось держать нейтралитет и как-то договариваться с немцами. Когда их подлодки потопили «Лузитанию» с американскими гражданами на борту, он заявил протест, и германское командование прекратило подводную войну. Однако сейчас все изменилось. Немцы повели себя гнусно: видя, что Россия скатывается в хаос, а Британия чуть ли не голодает, они вообразили, будто способны победить последним рывком. Немецкие субмарины внезапно возобновили боевые действия. Германия заявила президенту Вильсону: «Поскольку ваши корабли доставляют в Британию продовольствие, мы будем торпедировать все американские суда без разбора». Неслыханно оскорбив Соединенные Штаты, германские представители даже призвали Мексику: «Атакуйте Америку, и мы поможем вернуть Техас, Нью-Мексико и Аризону».
        После этого война стала неизбежной. Началась широкая мобилизация, и немцам вскоре предстояло узнать, что значит связываться со свободным народом, живущим через Атлантику. Уильям и Роуз Мастер еще на минувшей неделе прошлись по Пятой авеню до Вашингтон-сквер-парка, чтобы взглянуть на большой костер, на которой какие-то ушлые молодые люди сжигали чучело германского кайзера.
        До сих пор далекий европейский конфликт не сильно затрагивал семью Мастер. Более того, Уильям Мастер с удивлением обнаружил, что неплохо на нем заработал. В 1914 году Фондовая биржа на несколько месяцев закрылась, зато развился рынок облигаций военного займа, а вскоре начались и массовые поставки для воюющих европейских стран. Американская промышленность была на подъеме. Генри Форд наладил массовый выпуск автомобилей на своих новых конвейерах.
        Фактически самой большой и сиюминутной головной болью Уильяма и Роуз был их сын Чарли.
        Спасибо, что он хоть не значился в призывных списках. Уже кое-что. Майскому призыву 1917 года подлежали только мужчины в возрасте от двадцати одного до тридцати одного года. Но Чарли давал родителям и массу других поводов для беспокойства.
        Роуз расстроилась, когда Чарли отказался от Гарварда и предпочел Колумбийский университет.
        - Ему нравится жить в Нью-Йорке, - заступился Уильям.
        - Я знаю, - ответила она. - Это-то меня и тревожит. - Помимо того что Гарвард был Гарвардом, она считала, что в Бостоне поспокойнее. - Я только боюсь, как бы он не попал в дурную компанию.
        Он и попал. Еще до начала учебы Чарли проявил преждевременный интерес к ночной жизни большого города. Он растворялся то в театральном округе, то в Гринвич-Виллидже, и никто не знал, где его искать. Не раз возвращался пьяным.
        - В душе-то он все равно ребенок, - говорила мать и была совершенно права.
        Что касалось его взглядов, то теперь, когда Чарли очутился в университете, никто не мог предсказать, что он ляпнет. Он уже расхвалил ей русских большевиков; в другой раз сказал, что подумывает примкнуть к антивоенному движению. Он менял свои взгляды как перчатки.
        Уильям находил это забавным, но Роуз отлично знала, что Николас Мюррей Батлер приложит все усилия, чтобы в эти судьбоносные времена его заведение было оплотом патриотизма и политического консерватизма. Он предупредил преподавателей и студентов, что выгонит каждого, кто публично выступит против войны, и на днях Чарли признался, что двух его товарищей исключили. Роуз с ужасом ждала, что в один прекрасный день он явится с той же новостью о себе.
        - Я уверен, - бодро сказал Уильям, - что, если Чарли попадет в переплет, ты отлично договоришься с Батлером. Пригласишь на какой-нибудь прием - и дело сделано.
        Действительно, Роуз Мастер стала фигурой, с которой приходилось считаться. После смерти старой Хетти Мастер родителям Уильяма досталась немалая сумма. И через пару лет, когда скончалась мать Уильяма, а Том Мастер последовал за ней, не прожив и года, трастовые фонды сделали Уильяма и Роуз владельцами солидного состояния, чем полностью развязали им руки.
        Недавно они переехали в намного больший особняк, который находился на Шестидесятых по соседству с Пятой авеню и только в паре кварталов от великолепного нового дворца Генри Фрика. Здание имело красивый античный фасад и отличалось особым сходством с находившимся рядом домом мистера Скрибнера, издателя. Большинство владельцев автомобилей держали машины в перестроенных конюшнях, но новый дом Мастеров был оборудован двойными воротами, которые вели во двор, где был частный лифт, и автомобиль спускали в подземный гараж. Уильям купил новый «роллс-ройс» модели «седанка-де-виль».
        За последние десять лет Роуз снискала репутацию хозяйки, приемы которой отличались не только шиком, но и продуманной сдержанностью «старых денег», однако теперь она смогла заняться тем же делом, но с куда большим размахом. И сущей правдой было то, что эти увеселительные мероприятия превратили ее в на редкость влиятельное лицо.
        Но она хорошо сознавала пределы своих возможностей.
        - Если Чарли прогневает Николаса Мюррея Батлера, то я вряд ли его спасу, - заявила она.
        И сейчас она отчаянно боялась, что Чарли вот-вот совершит опасную ошибку.
        Именно по этой причине однажды вечером в ноябре она ответила Чарли категорическим отказом:
        - Нет, Чарли, ноги этого человека в моем доме не будет!
        - Но, мама! - взвился он. - Я уже пригласил его!
        Боже праведный! Она понятия не имела, почему из всех преподавателей Колумбийского университета Чарли выбрал кумиром Эдмунда Келлера. После кончины старой Хетти Роуз сделала все, чтобы отношения между их семьями прекратились. Но этой осенью Чарли познакомился с известным преподавателем, и Келлер привел его в восторг, тепло отозвавшись о роли семейства Мастер в карьере его отца.
        - До меня дошло, что у нас же есть его фотографии! - сказал он матери. - Он даже спросил, не собираюсь ли я покровительствовать искусствам.
        - Он льстит тебе.
        - Ничего подобного, - надулся Чарли. - Ты не понимаешь. Келлер - важная птица и не нуждается в нас.
        И в самом деле, Батлер, проявивший похвальную, по ее мнению, выдержку, разрешил мистеру Келлеру продолжить карьеру преподавателя, и Келлер вполне преуспел. Но для нее были неизменны два факта. Во-первых, Эдмунд Келлер был и, несомненно, остался социалистом. Во-вторых, ее сын грешил излишней впечатлительностью.
        И вот пожалуйста - Чарли, руководствовавшийся исключительно детской дурью, пригласил этого типа на ее прием, который предназначался для избранных. Но сейчас она, глядя на белокурого, голубоглазого сына, решила действовать тоньше. С Келлером придется разобраться, но так, чтобы не сцепиться с сыном.
        - Чарли, ему не понравится на приеме, - сказала она. - Но давай сделаем лучше! Пригласи его на обед, обычный семейный обед, где можно поговорить и познакомиться ближе.
        Спустя неделю Эдмунд Келлер явился, как положено, в смокинге и при черном галстуке. Он малость заколебался, когда Чарли пригласил его в родительский дом на прием. Он помнил, как Роуз обвинила его в симпатиях к социалистам, и полагал, что безразличен ей. Однако настойчивое приглашение на семейный обед означало, похоже, что к нему не испытывают никакой неприязни.
        Он не был глуп, но мир Эдмунда был устроен немного иначе, чем мир Роуз. До него не дошло, что если Роуз Мастер пригласила его на семейный обед, то это ни в коей мере не комплимент и не выражение дружбы, а демонстрация нежелания знакомить его с друзьями. И он пошел с удовольствием, не понимая, что является нежелательным гостем.
        Первым делом он повстречался во дворе с Чарли и его отцом. Оба оделись к обеду, но Уильям хотел отогнать машину. Они провели несколько очень приятных минут, обсуждая «роллс-ройс», после чего Уильям спросил, не хочет ли Эдмунд прокатиться. Тот вежливо выразил беспокойство, что хозяйке придется ждать. Зная, что та была бы счастлива, если бы Келлер укатил в штат Мэн, Уильям заверил его, что ничего страшного не случится. И они доехали по Пятой авеню до самой Вашингтон-сквер, потом сделали круг, направились по Шестой и вдоль южной стороны Центрального парка, мимо отеля «Плаза» снова на Пятую. Уильям вел машину с нескрываемым наслаждением и оживленно разъяснял Келлеру ее технические достоинства. Они вернулись, спустились на лифте в гараж и, разрумянившиеся от вечернего воздуха, присоединились к находившейся в гостиной Роуз. Тут подали и обед.
        Он проходил в столовой. Стол освободили от вставных досок, и трапеза протекала в интимном кругу, хотя и сопровождалась положенными церемониями. Эдмунд сидел между Уильямом и Роуз напротив юного Чарли.
        Беседовали непринужденно. Эдмунд поделился с Роуз восторгами в адрес автомобиля, потом Чарли перевел разговор на Теодора Келлера и его фотографии, в том числе - великолепный снимок Ниагарского водопада, заказанный дедом Уильяма. Теодору Келлеру было далеко за семьдесят, и Эдмунд сообщил, что после его кончины станет хранителем всех отцовских работ. «Это огромный архив», - сказал он. И беседа плавно перешла на Гражданскую войну, а дальше - на нынешнюю, с Германией.
        Уильям и Эдмунд обсудили, удастся ли конвоям избегнуть в Атлантике немецких подлодок, и все задались вопросом, как долго продлится война. Затем Келлер заметил, что это трагедия не только в смысле людских потерь, но и культурная.
        Как только Соединенные Штаты вступили в войну, в стране началась отвратительная антигерманская истерия. Все немецкое оказалось под подозрением. Закрывались немецкоязычные журналы, тогда как в Британии, напомнил Келлер, поста лишился даже лорд Ченселлор, который в минуту неосторожности обронил, что продолжает любить немецкую музыку и философию.
        - А как быть со мной? - осведомился он. - Я из немцев и всяко не перестану слушать Бетховена и читать Гёте и Шиллера только потому, что идет война. Это абсурдно. Да я и немецкий знаю!
        - В самом деле? - спросил Уильям.
        - Да. Отец не мог связать и двух слов, но несколько лет назад я увлекся немецкой литературой и захотел читать в подлиннике, вот и начал брать уроки. Теперь говорю почти бегло.
        Тут беседа переключилась на движение за трезвость, которое становилось все более назойливым и нетерпимым.
        - Ненавижу эту публику! - с чувством сказал Чарли.
        Отец улыбнулся и заметил, что оно и неудивительно. Келлер вежливо поинтересовался мнением Роуз.
        - Мы принадлежим к Епископальной церкви, - невозмутимо ответила она.
        Келлер не может не знать, что люди вроде нее не имеют никакого отношения к этим призывам ввести «Сухой закон» - все более громким и даже достигшим конгресса. Это затеяли методисты, баптисты, конгрегационалисты и прочие церкви, которые обслуживали совсем другие слои населения.
        - Забавно то, - сказал Уильям, - что если «Сухой закон» примут, то нам, вероятно, придется сказать спасибо войне. Может быть, Епископальная и Католическая церкви его и не поддерживают, но самые ярые противники - пивовары, а все они в основном из немцев. А все немецкое, как вы справедливо заметили, Келлер, сейчас настолько не в чести, что их никто не желает слушать. Вот уж и правда абсурд.
        А что хозяйка думает о женском избирательном праве?
        - Женском избирательном праве? - Роуз помедлила. Дело Алвы Бельмон развивалось не без побед, хотя суфражистки притихли, так как вниманием общества завладела война. Роуз было тошно разделять взгляды Алвы Бельмон, но она нехотя буркнула: - Полагаю, его введут. Должны ввести.
        Роуз видела, что хотя Уильям с пониманием отнесся к ее опасениям насчет Келлера, он все-таки счел историка интересным человеком. Ему захотелось узнать мнение Келлера о событиях в России. Тот удивил ее своим пессимизмом.
        - Ситуация непредсказуема, - ответил он, - но если история чему-то учит, то мне страшно. Французская революция была прекрасна, но установила террор.
        - По мне, так трагедия в том, - сказал Уильям Мастер, - что экономика России, несмотря на все трудности, стремительно развивалась, пока не началась война. Россия могла стать процветающей и благополучной страной.
        Однако Келлер не согласился:
        - Я не думаю, что царь сохранил бы власть. Как историк, могу предсказать кровавую бойню, но трудно винить русских в желании сменить правительство.
        - Даже руками социалистов? - спросила Роуз.
        Келлер подумал. Ему хотелось высказаться честно.
        - Пожалуй, да, будь я на месте русских.
        Роуз ничего не сказала. Умный ответ, но он ничуть не изменил ее мнения о политических предпочтениях Эдмунда Келлера. Однако Чарли не терпелось поглубже вторгнуться на эту опасную территорию.
        - А как по-вашему, капитализм угнетает рабочих? - спросил он. - По-моему, угнетает.
        Келлер замялся.
        - Я полагаю, - миролюбиво произнес он, - что любая система, которая наделяет властью отдельный класс, претерпевает соблазн эксплуатировать слабых. Такова человеческая природа.
        - Капиталистическая система - тирания, основанная на алчности! - объявил Чарли.
        Его мать возвела очи горе. Отец улыбнулся и буркнул: «Напомни лишить тебя денег на карманные расходы». Но Келлер, будучи педагогом, не мог оставить постулат без должного рассмотрения.
        - Всякое твердое убеждение может ослепить людей так, что они перестанут замечать другую реальность, - сказал он. - Вера в прибыль любой ценой может быть жестоким господином. Взять, например, тот кошмар на фабрике «Трайангл».
        Роуз уставилась на него. Он что, серьезно вздумал напоминать о той забастовке? О том, как попытался опозорить ее на ланче у Хетти семь лет назад? Возобновить спор о девушках с фабрики, будучи гостем в ее доме? Что это - неслыханная бестактность или беспардонная агрессия?
        - Тех девушек, - категорично заявила она, - использовали социалисты и революционеры. И это было отлично доказано на собрании в Карнеги-Холле.
        Келлер на секунду опешил.
        - О, - произнес он. - Прошу прощения, но я имел в виду не забастовку, а пожар.
        Пожар на фабрике «Трайангл» имел последствия, которые хорошо запомнились всем. Ее хозяев Бланка и Харриса привлекли к суду, и разразился крупный скандал. Выяснилось, что выход с девятого этажа, где погибло столько народу, был заперт, а меры противопожарной безопасности не выдерживали никакой критики. Но даже после этого ее стандарты улучшились только благодаря вмешательству профсоюза.
        - Я хочу сказать, - продолжил Келлер, - что хозяева, заботясь о прибыли, оказались настолько слепы к безопасности работников, что даже потеряли в огне кое-кого из родственников, да и сами могли сгореть.
        - Ах, вы о пожаре? Понятно.
        - Разве не жаль ту самую девушку?
        - Девушку?
        - Итальянку, которую вы привели на ланч. Анну Карузо. Я запомнил ее имя.
        - А что с ней?
        - Погибла на пожаре. Я обнаружил ее имя в списках погибших, которые напечатали в газетах.
        - Я не знала.
        - Мама! - воскликнул Чарли, глядя на нее и не веря своим ушам. Роуз почувствовала, что краснеет.
        - Откуда мне было знать? - раздраженно вспылила она.
        - Я в замешательстве, - сказал Чарли своему наставнику.
        Роуз вперила взгляд в Эдмунда Келлера. Итак, он снова выставил ее дурой. На сей раз - перед родным сыном. Ей было ясно, что в скором времени тот будет уважать его гораздо больше, чем мать. Если раньше социалист мистер Келлер вызывал у нее неприязнь, то теперь она испытала к нему глубокое отвращение. Но виду не подала.
        - Расскажите, мистер Келлер, о вашей работе в университете, - попросила она елейным тоном. - Вы пишете книгу?
        Бургундское было превосходным. К тому времени, как горячее наполовину съели, дворецкий уже не раз наполнил бокал Эдмунда, и тот чувствовал себя как дома, разглагольствуя о своих изысканиях для книги о Греции и Риме. Чарли был очень доволен, его отец показал себя дружелюбным и интересным собеседником, и даже хозяйка, в чувствах которой он был не совсем уверен, слушала с неослабевающим вниманием. После короткого перерыва он решил поделиться секретом.
        - Только между нами, - предупредил он. - Не исключено, что в следующем году я поеду в Англию. В Оксфорд.
        - У-у, - разочарованно протянул Чарли.
        - Я слышал, что там тишь и благодать, - сказал Уильям Мастер.
        - В том-то и дело, - подхватил Келлер. - На войну ушло столько преподавателей и студентов, что Оксфорд наполовину вымер. Поживу годик в одном из колледжей как приглашенный научный сотрудник, буду немного преподавать и работать над книгой. А заодно и какое-то имя приобрету. Может быть, устроюсь даже постоянным сотрудником.
        - Как же вам удалось? - спросил Уильям.
        - Через Элайхью Паси. Не знакомы с ним? - (Нет, не знакомы.) - Это богатый пожилой джентльмен и видный ученый. Живет здесь, в Нью-Йорке. Я познакомился с ним в ходе научных изысканий. У него есть связи в двух оксфордских колледжах, Тринити и Мертон, и он замолвит за меня словечко в обоих.
        - Какая удача, - пробормотала Роуз.
        - Меня удерживает только отец. Он так сдал, что я не хочу его оставлять. Но он настаивает, чтобы я ехал, и предложил профинансировать всю затею.
        - Я эгоист и надеюсь, что вы останетесь, - сказал Чарли.
        - Пожалуйста, никому ни слова, - повторил Келлер.
        - Ни в коем случае, - отозвалась Роуз.
        Перспектива отъезда Эдмунда Келлера из Колумбийского университета на время обучения Чарли была, бесспорно, крайне заманчива для нее. Но при всех ее светских связях она не знала, как это устроить. Если Элайхью Паси может порекомендовать его знакомым - тем лучше, но у нее не было рычагов влияния на оксфордские колледжи.
        Поэтому она была готова выкинуть подобные мысли из головы, когда всего неделю спустя, на приеме в поддержку Нью-Йоркской публичной библиотеки, среди гостей она увидела мистера Паси и попросила, чтобы ее представили.
        Он был почтенного вида пожилым джентльменом. У нее не заняло много времени перевести беседу на Колумбийский университет. Роуз сообщила, что там учится ее сын и она знакома с мистером Николасом Мюрреем Батлером.
        - Батлера я, разумеется, знаю, - учтиво сказал он, хотя она не уловила в его тоне большого тепла.
        - Моему сыну очень нравится преподаватель по имени Эдмунд Келлер. Не знаю даже, знакомы ли вы.
        - Эдмунд Келлер? - Теперь Элайхью Паси просветлел лицом. - Конечно я с ним знаком. Очень многообещающий историк. Фактически… - Он как будто хотел что-то добавить, но передумал.
        - На днях он обедал у нас, - сообщила Роуз и сделала паузу, следя за реакцией. - Они с моим мужем без ума от автомобилей «роллс-ройс», - задушевно продолжила она. - Мистер Келлер - завзятый англофил.
        - Вот как! - Элайхью Паси остро взглянул на нее и чуть помолчал. - Вы хорошо его знаете?
        - Не особенно, но слышала о нем много. Дед и бабка моего мужа, Фрэнк и Хетти Мастер, очень помогли его отцу, фотографу, в начале его карьеры.
        - Понимаю. Мастеры. - Она видела, как он роется в памяти. - Значит, вы та самая миссис Мастер, что живет около Пятой авеню? Я наслышан о ваших званых обедах.
        - Мне очень приятно. Сумею ли я уговорить вас прийти?
        - Непременно. - Он снова просиял. Была причиной перспектива обеда или, что более вероятно, его осведомленность в ее здравых, консервативных взглядах, Элайхью Паси склонился к большей откровенности. - Возможно, - сказал он тихо, - вы поделитесь вашим мнением по одному весьма деликатному делу. Сугубо конфиденциально.
        - Люди моего круга умеют хранить секреты, мистер Паси.
        - Именно так. Дело в том, что я собрался написать для молодого Келлера рекомендательное письмо.
        - Понимаю.
        - Но перед этим я решил навести еще кое-какие справки. Он из немцев, насколько я понимаю. Даже знает язык. И я подумал: не будет ли в нынешних обстоятельствах…
        Роуз прекрасно поняла, о чем подумал Элайхью Паси, и разделила его чувства. Он представил себе оксфордские колледжи и последствия для своей репутации, если Келлер появится там по его рекомендации и развернет прогерманскую пропаганду.
        - Я, помнится, слышала, что Эдмунду Келлеру пришлось выучить немецкий, чтобы читать в оригинале, - невозмутимо ответила Роуз. - По-моему, он знает несколько языков. Но про его отца скажу наверняка, что Теодор не знает по-немецки ни слова. Его семья такая же американская, как - не знаю даже кто - те же Асторы, Гуверы или Студебеккеры.
        - Угу… - Элайхью Паси замялся. - Есть и другое обстоятельство, которое, быть может, еще серьезнее. Я переговорил с Николасом Мюрреем Батлером, и он выразил легкую озабоченность. Он опасается, что некоторые взгляды мистера Келлера могут быть… - Старику даже не хотелось произносить это слово. - Отчасти социалистического толка.
        Более удобного момента для притворства не приходилось и ждать. На краткий миг Роуз изобразила крайнее изумление:
        - Социалистического?
        - Да.
        Она улыбнулась:
        - Вы же знаете мистера Батлера, он человек предвзятый.
        - Это верно.
        - Что ж, мне известно от сына, что на своих лекциях мистер Келлер всегда старается рассматривать вопрос с обеих сторон. И я могу представить, что мистер Батлер, если уж невзлюбит кого-нибудь, выдвинет обвинения… не знаю даже в чем. - Она пожала плечами. - Но уверяю вас в одном: будь мистер Келлер социалистом, он никогда не переступил бы порог моего дома.
        - Да, Батлеру свойственны неоправданные предубеждения, - согласился Паси. - Но так ли вы уверены в сокровенных взглядах мистера Келлера?
        - Я говорю неспроста, мистер Паси. Всего несколько лет назад, когда случилась вся эта история с бастующими швеями, я присутствовала на частном ланче. И слышала, как мистер Келлер очень жестко высказывался против забастовок. В выражениях предельно понятных он всех предупредил, что забастовщиков подстрекают социалисты, русские и анархисты и нам ни в коем случае нельзя идти у них на поводу. Он говорил чрезвычайно страстно, я хорошо это помню. И как же он оказался прав! - Произнеся эту чудовищную, беспардонную ложь, она многозначительно кивнула старому мистеру Паси и сухо добавила: - Вот вам и Николас Мюррей Батлер.
        - Ага! - Элайхью Паси был очень доволен. - Вы оказали мне неоценимую услугу, миссис Мастер. Поистине бесценную.
        Спустя пару месяцев Чарли сообщил ей, что Эдмунд Келлер уезжает в Оксфорд.
        - Он этого и хотел, - улыбнулась она.
        За три тысячи миль от ее впечатлительного сына - о лучшем нечего и мечтать, но пусть это останется ее скромной тайной.
        - И Келлер говорит, что ты хорошо отозвалась о нем перед человеком, который дал ему рекомендацию. Ты мне не говорила. Келлер очень тебе благодарен.
        - Пустяки. Я просто случайно встретила мистера Паси на приеме, только и всего.
        - Я знаю, ты недолюбливаешь Келлера. Должно быть, твое мнение изменилось после того обеда.
        - Безусловно.
        - Здорово, что тебе удалось! Я имею в виду - изменить мнение.
        - Ну, спасибо на добром слове.
        - Я скажу тебе одну вещь.
        - Какую же, Чарли?
        - Отныне, - произнес он, сияя, - Эдмунд Келлер - твой друг до скончания дней.

1925 год
        Странно, но жизнь семьи Сальваторе Карузо переменилась не со смертью Анны, не с войной и даже не с принятием чудн?го закона - необъяснимого для любого жителя винодельческой глубинки - о запрете американцам потреблять спиртные напитки, а также не по причине разрыва Паоло с родителями. Дело было в его старшем брате Джузеппе и Лонг-Айлендской железной дороге.
        Это было замечательное сооружение. Колоссальное и замысловатое хитросплетение рельсов и контактных сетей, иным из которых исполнился чуть ли не век; система протянулась от Пенсильвании через Манхэттен до Лонг-Айленда. Пенн-стейшн[64 - Общепринятое название Пенсильванского вокзала в Нью-Йорке.] и огромный узел на лонг-айлендской станции Джамейка теперь принимали миллионы пассажиров. Естественно, железная дорога делала все возможное, чтобы убедить белый свет в преимуществах проживания на Лонг-Айленде, откуда можно запросто попасть в большой город. А островные железнодорожные линии строили в основном итальянцы.
        В итоге итальянские общины стали активно заселять приятное южное побережье Лонг-Айленда.
        Как только Америка вступила в войну и еще до того, как появились призывные списки, Джузеппе Карузо решил пойти добровольцем. Отцу это не понравилось, но Джузеппе сказал:
        - Папа, мы же итальянцы и по-прежнему чужаки. Мы должны показать, что итальянцы - такие же порядочные американцы, как остальные. А раз я старший сын, то мне и идти.
        Сальваторе навсегда запомнил день, когда его старший брат вернулся живой и невредимый и под улыбки и поздравления соседей прошелся по Малберри-стрит в форме. Он даже удостоился дружеского кивка от шедшего мимо полицейского-ирландца. И может быть, именно тогда Сальваторе стал настоящим американцем - с гордостью наблюдая за братом, который уже проторил дорогу своим служением.
        Вскоре после своего возвращения Джузеппе решил вступить в группу собратьев по оружию, которые собирались работать на лонг-айлендской магистрали. И не прошло и года, как один из товарищей по работе познакомил его с симпатичной девушкой-итальянкой. Ее семья жила на Лонг-Айленде близ Вэлли-Стрим, но самое сильное впечатление на Карузо произвели слова Джузеппе о том, что у нее есть земля.
        Немного земли, разумеется, но для выращивания овощей не нужна огромная ферма. Сейчас очень многие итальянцы превращались в мелких лонг-айлендских фермеров. Одно предприимчивое семейство Брокколи выращивало одноименную капусту и обзавелось подрядами на ее поставки в лучшие рестораны Нью-Йорка.
        Семья девушки жила скромно. Большим плюсом оказалось то, что у нее не было братьев, а потому им с Джузеппе предстояло на старинный манер унаследовать родительскую ферму, а семейству Карузо - вернуться к корням и заняться земледелием.
        Свадьбу устроили тоже традиционную - деревенскую, как дома. Через год Джованни и Кончетта Карузо переехали на Лонг-Айленд. Они не могли позволить себе уйти на покой, но Джузеппе нашел им работу полегче. Кончетта Карузо была довольна впервые за двадцать с лишним лет после приезда в Америку. Мария переехала с ними и вскоре устроилась в магазин.
        А Сальваторе, Анджело и дядя Луиджи остались в городе.
        И конечно, Паоло. Правда, он вообще не показывался. Через несколько месяцев после гибели Анны он бросил чистку ботинок и заявил дома, что работает на человека, владеющего недвижимостью в Гринвич-Виллидже. Сальваторе однажды побывал там и обнаружил контору, где несколько итальянцев сидели за бухгалтерскими книгами. Когда он сказал, что ищет своего брата Паоло, ему ответили, что того нет, и не предложили подождать. Это было все, что он разузнал. Каждую неделю Паоло выкладывал на стол деньги, но мать брала их нехотя, а от подарков, если он приносил, неизменно отказывалась. Со временем они почти перестали разговаривать, и он в конечном счете объявил, что нашел себе другое жилье.
        Однако каждые несколько месяцев - обычно когда Сальваторе был где-то один - Паоло неожиданно появлялся, всегда одетый с иголочки. Он улыбался и обнимал Сальваторе, они трепались о том о сем, а иногда обедали. Но в Паоло наметилась жесткость. Сальваторе легко представлял его холодным и грозным. Их старой дружбе пришел конец. Перед уходом Паоло всегда вручал Сальваторе деньги для родителей.
        Сальваторе и Анджело обсудили переезд на Лонг-Айленд и быстро пришли к выводу, что им это не по душе. Они устроили перестановку, чтобы приютить дядю Луиджи. Все трое усердно работали, делили квартплату и понемногу еженедельно откладывали. Сальваторе подозревал, что дядя Луиджи накопил изрядно, так как получал чаевые, а питался преимущественно тем, что оставалось в ресторане, но дядины сбережения всегда были тайной. Однажды он спросил, куда тот девает деньги, и дядя ответил: «Вкладываю». А когда его спросили, откуда он знает во что, Луиджи сказал, что молится святому Антонию. Сальваторе так и не понял, было ли это шуткой.
        Сальваторе навсегда запомнил слова Анны. Он исправно присматривал за Анджело и совершенно не тяготился этой обязанностью. Он любил братишку. После смерти Анны он начал показывать ему мир. Когда Карузо только прибыли в Нью-Йорк, метро доходило лишь до Гарлема, но за последующие двадцать лет протянулось в Бронкс и дальше, через Бруклин вглубь Куинса. Проезд стоил всего пять центов, куда бы ни ехали. Иногда они с Анджело заезжали в растущие пригороды только затем, чтобы сказать, что побывали там.
        Сальваторе водил Анджело и на бейсбол. За янки играл Малыш Рут, и нью-йоркский бейсбол был захватывающим зрелищем. Благодаря Паоло, который где-то раздобыл билеты, они сходили на стадион «Поло Граундс» и посмотрели бой Джека Демпси с Луисом Фирпо, Бешеным Быком из Пампасов. Это было достопамятное событие - Демпси отделали по полной, прежде чем он собрался с силами и победил.
        Но больше всего Анджело любил кино. Билеты стоили недорого. Они смотрели «Кейстоунских копов» и Чарли Чаплина, который осел в Америке и сменил театральные подмостки на экран. Они снова и снова ходили на великие фильмы Д. У. Гриффита. Как только тапер начинал играть, лицо Анджело делалось вдохновенным и он забывал все на свете. Вдобавок он обладал поразительной памятью и мог перечислить все фильмы с его любимыми актерами, а также факты их творческой и жизненной биографии, да так, как иные сверстники не умели вспомнить бейсбольный счет. С особым рвением он следил за карьерой Мэри Пикфорд и Лилиан Гиш.
        Однако звезды эти, похоже, были единственными женщинами в жизни Анджело. Сальваторе с удовольствием встречался с девушками и думал, что рано или поздно женится, но нужно подкопить деньжат. Пока же он раз в неделю навещал старый злачный квартал неподалеку от Бродвея в районе Тридцатых улиц. В Маленькой Италии было полно проституток, но он предпочитал не афишировать эту часть своей жизни. Дядя Луиджи знал о его похождениях и постоянно советовал быть осторожнее. «Ты знаешь, что на войне было так туго с резинками, что почти три четверти наших ребят подцепили заразу?» Он даже подсказал, где разжиться дефицитным латексом. Сальваторе принял меры предосторожности. Дяде же он сказал, поведя плечом: «Шлюхи стоят денег, но это лучше, чем свихнуться».
        Сальваторе не понимал, почему Анджело так мало общается с женщинами. Возможно, он был слишком робок. Сальваторе счел своим долгом что-нибудь предпринять, но дядя Луиджи посоветовал оставить брата в покое.
        Дядю Луиджи волновал не досуг, а трудовая деятельность Анджело. Когда Сальваторе стал каменщиком, Анджело спокойно примкнул к нему. Была ли причина в гирях, с которыми он продолжал упражняться, или же нет, но Анджело превратился в довольно жилистого юношу, которому легко давался физический труд.
        - Но он не должен класть кирпичи! - возмущался дядя Луиджи. - У него талант!
        Возможно, дядя Луиджи и отказался от глупой мечты, перестав прочить Анджело карьеру архитектора, но юноша мог стать еще много кем - маляром, оформителем, кем угодно, только бы воспользовался Божьим даром. Складывалось, правда, впечатление, что Анджело предпочитал работать с братом. Но рисовать он не бросил. Сальваторе шел после ужина в бар, а Анджело оставался за столом с книгой, но чаще - за рисованием. И в эти минуты его юное лицо становилось предельно сосредоточенным. Иногда, возвратившись домой пораньше, Сальваторе минутами стоял за спиной Анджело, прежде чем тот осознавал его присутствие. Дядя Луиджи поместил несколько рисунков в рамку и продал посетителям ресторана. Но его попытки убедить Анджело рисовать на заказ пока ни к чему не привели.
        - Мне платят за укладку кирпичей, - улыбался тот, - а после я рисую, что хочу.
        Работы, по крайней мере, хватало. Возможно, это война заставила Америку остерегаться чужаков - Сальваторе точно не знал, - но правительство ввело иммиграционные квоты. Если не брать в расчет множества чернокожих, прибывших с Юга, то приток иммигрантов в Нью-Йорк превратился в тоненький ручеек. Город тем временем был на подъеме. Зарплаты были приличные и продолжали расти.
        Прошли годы. К 1925 году Сальваторе скопил достаточно, чтобы задуматься о женитьбе.
        Холодным декабрьским днем он шел по Шестой авеню и повстречал Паоло. Брат в двубортном пальто и котелке выглядел круто. Его можно было принять за банкира. Или за гангстера. Он явно удивился при виде Сальваторе, но осклабился в улыбке.
        - Ты выбрал правильное место для встречи, малыш, - сказал он. - Зайди и покушай.
        Клуб «Фронтон» занимал цокольный этаж квартала к западу от Вашингтон-сквер возле Шестой авеню. Его содержали молодой Джек Криндлер и Чарли Бернс. Это был один из лучших спикизи-баров[65 - Нелегальные питейные заведения или клубы, в которых подавались крепкие алкогольные напитки во времена сухого закона (1920 -1933) в США.] в городе. Сальваторе заметил, что, как только Паоло приблизил физиономию к замочной скважине, через которую опознавали клиентов, дверь немедленно распахнулась, и Паоло приветствовали по имени.
        «Фронтон» представлял собой просторный подвал, и его б?льшая часть была заставлена столиками с белыми скатертями. С одной стороны была барная стойка, а на стенах висели изображения Дикого Запада. Заведение уже заполнялось, наступило время ланча, и Сальваторе обратил внимание на пару хорошо знакомых лиц. Но Паоло сразу выделили столик. Они заказали по стейку; пока ждали, им подали ирландский виски. Сальваторе сказал, что Паоло отлично выглядит, и тот, улыбнувшись, поднял стакан:
        - Выпьем, братец, за «Сухой закон». Он здорово мне помог.
        В 1920 году, когда движение за трезвость восторжествовало и восемнадцатая поправка к Конституции запретила торговлю «ядовитыми жидкостями», облик Америки мог измениться. Но люди, естественно, не перестали пить. Закон законом, но миллионы в него не верили. Респектабельные рестораны шли на хитрости: в бульонной чашке, например, могло оказаться спиртное. А в таких городах, как Нью-Йорк, расплодились спикизи-бары, куда регулярно наведывалась полиция, но баров от этого меньше не становилось. И как бывает всегда, когда людям запрещают что-то им нужное, «Сухой закон» породил огромный и доходный рынок, где цены на нелегальный алкоголь диктовались спросом. Бутлегеры-воротилы вроде Ротштайна, Уокси Гордона, Фрэнка Костелло, Большого Билла Дуайера и Счастливчика Лучано делали целые состояния. Сальваторе давно гадал, не занялся ли брат бутлегерством. Теперь Паоло снизошел до признания.
        Они поболтали о домашних. Паоло спросил Сальваторе о личной жизни и после сказал:
        - Могу подогнать тебе первоклассную девчонку, то есть из лучших. Задаром, - усмехнулся он. - Она нам должна. Хочешь отведать?
        - Я подумаю, - ответил Сальваторе, но он не хотел связываться с дружками Паоло, и оба это знали. - Может, найду красивую и женюсь.
        - Bene. Bene. - Паоло выглядел довольным. - На свадьбу-то пригласишь?
        - Конечно. Как же брату не быть на моей свадьбе?
        Затем они поговорили об Анджело и неуемном желании дяди Луиджи устроить его жизнь.
        - Возможно, дядя Луиджи и прав, - сказал Паоло. - Пацан может пойти в художественное училище или еще куда. Если нужны деньги…
        Сальваторе взглянул на брата и ощутил прилив любви. За личиной гангстера, которым, бесспорно, тот и был, скрывался прежний Паоло. Он желал блага семье. Он пытался показать свою любовь и, может быть, снискать ответную. Сальваторе потянулся и сжал плечо брата.
        - Ты хороший брат, - сказал он мягко. - Я сообщу, если Анджело что-нибудь понадобится.
        Они доели стейки. Паоло заказал кофе.
        - Можно кое о чем спросить? - осведомился Сальваторе.
        - Валяй.
        - Тебе не страшно быть не в ладах с законом?
        Паоло немного помолчал.
        - Ты помнишь тысяча девятьсот седьмой год, когда Росси профукал все отцовские сбережения?
        - Ясное дело, помню.
        - А тысяча девятьсот одиннадцатый, когда Анна погибла на фабрике?
        - Как я могу забыть?
        - Я тоже помню, Сальваторе, - кивнул Паоло, и в его голосе вдруг зазвучала страсть, доселе подавлявшаяся. - Помню с гневом. С горечью. Поскольку моя семья была нищей, невежественной, неудачливой, ее посмели ограбить, дали сгореть в огненном капкане. - Он яростно повел плечом. - Почему бы и нет? Мы всего-навсего итальянцы. Макаронники. Даго. Вот я и сказал себе, что не стану проигрывать. Я пойду на что угодно, но добьюсь победы. - Он снова помолчал, беря себя в руки, затем улыбнулся. - Может, разбогатею, женюсь и куплю для нас всех большущую ферму. Что скажешь, братишка?
        Так Сальваторе открылись чаяния брата.
        За соседним столиком расположилась компания из четырех человек. Сальваторе взглянул на них. Это были люди из престижного района. Молодой человек за двадцать, одетый несколько небрежно, и девушка - типичная, как он решил, эмансипе. Сидевшая с ними чета средних лет, судя по виду, приходилась юнцу родителями. Отец был настоящий янки с Уолл-стрит, солидный и голубоглазый. Мать щеголяла мехами и жемчужным колье. Она явно нервничала. Сальваторе подумал, где-то он уже их видел. Он попытался вспомнить где.
        - Я только надеюсь, Чарльз, что сюда не нагрянет полиция, - сказала женщина. - Это будет позорище.
        Молодой человек рассмеялся и предложил не беспокоиться, но она осталась недовольна.
        Затем, к удивлению Сальваторе, к ним подался Паоло.
        - Прошу прощения, мэм, - сказал он вкрадчивым тоном, какого Сальваторе за ним не помнил, - но я могу успокоить вас.
        Сальваторе завороженно смотрел. Он никогда не видел брата таким. Тот Паоло, которого он знал с детства и все еще сохранявший легкий итальянский акцент, внезапно исчез. Его сменил элегантный мужчина с выговором дорогого адвоката.
        - О, - произнесла леди, явно обрадованная. - Буду очень признательна.
        - Есть две причины не волноваться, - улыбнулся Паоло. - Первая заключается в том, что если бы полиция планировала рейд, то я уже знал бы об этом. Вторая - в том, что за два столика от вас, позади, сидит мэр Нью-Йорка.
        Супруг леди посмотрел на тот самый столик, наградил Паоло широченной улыбкой и расхохотался. Там и вправду находился не кто иной, как милейший ирландец Джеймс Дж. Уокер, мэр Нью-Йорка, который жил в свое удовольствие, не пренебрегая ни вином, ни женщинами, ни пением.
        Улыбнувшись леди и почтительно кивнув мэру, Паоло встал.
        - Ты и правда заранее знаешь о рейдах? - спросил Сальваторе, когда они вышли на улицу.
        - Конечно, малыш. О копах давно позаботились. Счастливчик Лучано каждую неделю выплачивает полиции больше десяти тысяч долларов. - Он хмыкнул. - А у дамочки красивые жемчуга, кем бы она ни была.
        - Вообще-то, я ее знаю, - сказал Сальваторе. - Только сейчас сообразил.
        - Надо отдать тебе должное, - сказала Роуз Чарли. - Когда ты ведешь нас на ланч, это всегда приключение!
        Это не было комплиментом. И Чарли, зная это, рассмеялся.
        В прошлый раз он отвел родителей в отель «Алгонкин». Они были рады. В конце концов, до него, расположенного на Сорок четвертой улице, не было и квартала от Пятой авеню. Совсем неподалеку находился Гарвардский клуб, а еще лучше было то, что почти рядом разместился и великолепный филиал Нью-Йоркского яхтенного клуба - главного для его матери заведения в летние месяцы, проводимые в Ньюпорте.
        - Надо же! - поразилась мать. - Я сто раз проходила мимо этого отеля и никогда не заглядывала внутрь.
        Главной достопримечательностью «Алгонкина» был большой стол, за которым ежедневно собирался цвет городской литературной общественности. Чарли показал родителям писателей Бенчли и Шервуда, критика Дороти Паркер и Росса, который только-только начал издавать журнал «Нью-Йоркер». Присутствие Росса было особенно приятно Роуз. О «Нью-Йоркере» уже заговорили.
        Окинув взглядом спикизи-бар, Чарли прикинул, кого бы еще показать матери, кроме мэра.
        - Смотри, вон там - поэтесса Эдна Сент-Винсент Миллей, - сказал он, имея в виду потрясающе красивую женщину, сидевшую в углу. - Она получила Пулитцеровскую премию. - Его подмывало добавить, что ей нравится спать с представителями обоих полов, но он решил промолчать. С матерью и без этого хватало забот.
        Роуз Мастер не одобряла желания Чарли стать писателем. Он понимал ее. «Милый, ты можешь покупать картины, но люди нашего круга их не пишут», - сказала она ему как-то раз в детстве, и почти тоже самое относилось к словесности. Конечно, профессор вправе написать исторический труд, а джентльмен без определенных занятий - мемуары. Во время войны представитель знатного рода Уошбернов стал даже военным корреспондентом лондонской «Таймс». Это другое дело. Но жить в Гринвич-Виллидже, обзаводиться сомнительными друзьями и ошиваться на Тин-Пэн-Элли[66 - Тин-Пэн-Элли, или «улица жестяных кастрюль» - собирательное название американской коммерческой музыкальной индустрии США.], пытаясь сочинять пьесы и песни, - напрасная и возмутительная трата времени для юноши, перед которым открыты все пути. Когда он признался, что хочет писать, как Юджин О’Нил, Роуз пришла в ужас. «Он же пьяница! - возразила она. - А его друзья - коммунисты!»
        Чарли также подозревал, что мать боялась не только того, что он навсегда изберет богемный стиль жизни. Ее пугало, что он не удержится в рамках приличий.
        Странно, но отец стал его тайным союзником. Уильям дал ему место в офисе, но работа была легче некуда, Чарли ежедневно исчезал на несколько часов, а тот не препятствовал.
        - Делать деньги - смертная скука, - сказал Уильям. - Мне гораздо интереснее возиться с машиной.
        Так оно, вероятно, и было, но Чарли полагал, что отец старательно умножал унаследованное состояние.
        Большинство их знакомых выглядели преуспевающими людьми. Когда закончилась Великая война, за ней последовала обычная послевоенная рецессия, но она не затянулась надолго. А когда она завершилась, то, по крайней мере в Нью-Йорке, начались ревущие двадцатые.
        Это было удивительное время для горожан. Европа, опустошенная войной, еще не оправилась. Британская империя была крайне ослаблена. Лондон остался крупным финансовым центром, но Нью-Йорк оказался богаче и могущественнее. По всей Америке процветали мелкие предприятия, усиленные антитрестовыми законами и другими мерами предосторожности. Американские города и промышленность были на подъеме. Однако финансовым центром, через который текло все это изобилие, являлся Нью-Йорк. Дельцы с Уолл-стрит вложились в новоприобретенные ценности, торговали акциями, и цены взлетели. Если акции торгуются, то брокеры богатеют. Спекулянты наживаются еще больше. Уильям Мастер спекулировал, но его главным делом была брокерская контора, которой он в эти дни в значительной мере владел.
        Чарли прозорливо объяснил отцовскую снисходительность к его литературным амбициям двояким расчетом. Во-первых, Уильям счел, что умнее будет дружески присматривать за сыном, нежели ссориться. Во-вторых, в семье теперь было столько денег, что увлечение Чарли все равно не имело значения.
        И Чарли был счастлив. Он любил Виллидж с его домашней атмосферой, театрами, писателями и художниками. Он принимал от отца скромное жалованье и никогда не просил большего. Если мать хотела, он появлялся дома на светских приемах и очаровывал гостей, которые считали его остроумным весельчаком. Они приходили в восторг оттого, что он писал песни для издателей музыки на Тин-Пэн-Элли, и обещали прийти на его пьесу, когда она будет закончена. «Какая захватывающая жизнь у современной молодежи!» - говорили они.
        Так он сошелся с Пичез. Его родители не были с ней знакомы, и мать осторожно изучала ее.
        - Какое прелестное кольцо у вас, милочка, - сказала она наконец.
        Пичез была в коротком платье и симпатичном манто с отделанным мехом воротником-шалькой, которое она расстегнула, когда села. Коротко подстриженные волосы скрывались под шляпкой-колоколом. На губах темно-красная помада. Пока официант ходил за напитками, она извлекла мундштук, вставила сигарету, глубоко затянулась и вежливо выдохнула дым поверх головы Роуз. Кольцо было изящным маленьким произведением искусства с парой гранатов в филигранной оправе из белого золота. Гранаты были в тон ее помады.
        - Друг сделал, - сказала она. - Он высший класс.
        Роуз не любила эмансипе. Она считала, что стрижка делает их похожими на юношей, а платья слишком коротки. Перед войной наряды а-ля девушки Гибсона, элегантные блузки и юбки изготовления таких фабрик, как «Трайангл», стали первыми ласточками нарождавшихся женских свобод. А с окончанием войны свобода приобрела реальные очертания: женщины получили право голосовать. Но для Роуз свобода означала ответственность, тогда как эмансипе считали себя вправе раскрепоститься и в вопросах морали. Они курили и танцевали чарльстон; многие, несомненно, предавались свободной любви. И они были всюду, куда ни глянь.
        Ее не удивило то, что Чарли связался с эмансипе, но это стало очередным разочарованием.
        - Откуда вы приехали? - спросила она у девушки. Простенький вопрос.
        - Из Лондона. - Пичез, казалось, одолела смертельная скука. Чарльз почему-то находил это очень забавным. - А еще из Парижа. Потом из Вашингтона.
        - Вам понравился Вашингтон? - холодно осведомилась Роуз.
        - Тоска.
        - А где вы познакомились с Чарли?
        - В спикизи-баре. Он был в полуотрубе.
        - Я был в стельку, - оскалился Чарли.
        - Но я поняла, что он не козел, - любезно добавила Пичез.
        - Я просто липучка для мух, - сказал Чарли.
        - Вот и виси.
        До чего же ненавидела Роуз этот молодежный жаргон! Все это, конечно, она уже слышала раньше. Они воображали, будто очень умные. Кроме того, ей пришло в голову, что Пичез, скорее всего, не бывала ни в Лондоне, ни в Париже, ни даже в Вашингтоне, а просто дала по-своему понять, что не желает отвечать на вопросы, которые ей не нравятся.
        - Вы работаете в городе? - спросила Роуз.
        - В музыкальном бизнесе.
        Тут вмешался Уильям Мастер. Он любил бродвейские мюзиклы. Всего неделю назад побывал на премьере «Кокосовых орешков» Кауфмана с братьями Маркс в главных ролях. Он спросил у Пичез, видела ли она этот спектакль, и удостоился улыбки.
        - Хороший, - признала она.
        - Думаете, продержится?
        - Да. А потом гастроли. У братьев Гершвин в этом месяце тоже премьера.
        - Знаю. «Цыпочки». У нас есть места. Не хотите с Чарли присоединиться?
        Это вызвало новую улыбку.
        - Мы пойдем, - сказал Чарли и обратился к Пичез: - В прошлом году отец был на «Голубой рапсодии» и сказал, что лучше музыки не слыхивал.
        - Здорово. - Она повернулась к Уильяму. - Выпью-ка я чуток.
        - Любите выпить? - подала голос Роуз.
        - Постоянно ходит с бухлом, - весело произнес Чарли.
        Роуз глянула на крохотную сумочку Пичез. В ней поместятся только помада и пудреница. Пичез прыснула.
        - Не там, - сказала она, встала и задрала короткий подол. Посередине бедра шла подвязка, а выше из-за чулка торчала серебряная фляжка. - Вот где!
        Роуз уставилась на нее. Она заметила, что ее муж тоже глазеет и вовсе не осуждает.
        - Что тут скажешь, милочка, я рада, что она под рукой.
        Своими истинными чувствами Роуз поделилась только на обратном пути и твердо сказала Уильяму:
        - Пора бы тебе занять Чарли каким-нибудь делом.
        В начале июня следующего года Сальваторе взял Анджело на Кони-Айленд. Любой, кто бывал там полвека назад и видел только прибрежную деревушку, пришел бы в удивление от современности. Первой шла карусель, за ней - американские горки, дальше - варьете и парк развлечений. К концу XIX века число посетителей достигало за лето сотни тысяч человек. Теперь до Кони-Айленда можно было добраться подземкой.
        День стоял теплый. Анджело пришел в восторг. Они проследовали по дощатому настилу мимо отеля «Брайтон-Бич» и дальше, по бульвару Ориентал. Угостились сливочным мороженым с фруктами и сиропом. Сальваторе всячески подстрекал Анджело присмотреться к хорошеньким купальщицам.
        Они стояли возле залитого огнями луна-парка, когда он заметил двух молодых женщин. Они смахивали на итальянок, но кто их поймет. Одна была, на его взгляд, высоковата, зато вторая привлекла внимание. Судя по легкому загару на лице, она могла приехать с фермы. На ней было хлопчатобумажное платье. Груди небольшие, но налитые, и ноги, чуть полноватые, хороши. Ему такие нравились. Каштановые волосы собраны в узел, добрые глаза.
        Сальваторе с Анджело приблизились небрежной походочкой и остановились, как бы решая, куда податься. Девушка взглянула на него и улыбнулась, но без кокетства. Затем снова повернулась к своей спутнице.
        - Ну, раз не хочешь на горки, то, может быть, сюда зайдем? - спросила она по-итальянски.
        Сальваторе улыбнулся и обратился к ней на родном языке.
        - Мой братец боится горок, - соврал он.
        - Моя кузина тоже.
        - А давайте вчетвером! Может, это придаст им храбрости.
        Девушка стрельнула глазами, сочла его человеком приличным и повернулась к кузине, которая пожала плечами.
        - Andiamo![67 - Пошли! (ит.)] - сказала она. - Меня зовут Тереза.
        - Сальваторе. Вы итальянка?
        - Почти, - рассмеялась она. - Албанка. Из Инвуда.
        Сальваторе на миг удивился. В Инвуде, что на севере Манхэттена, жили в основном евреи и ирландцы. Но потом он вспомнил. Здесь, на Лонг-Айленде, существовал еще один Инвуд - на восточной стороне бухты Джамейка. Он знал, что албанцев веками гнали с родной земли. В Южной Италии были целые поселения, где говорили на тосканском диалекте - разновидности албанского. А здесь, в Инвуде на Лонг-Айленде, образовалась крупная итало-албанская община.
        Итак, Тереза с Сальваторе и ее кузина с Анджело отправились на американские горки. Они прокатились на электромобилях, сходили на небольшой ипподром, вернулись, перекусили хот-догами в закусочной «У Натана» и заглянули в танцзал.
        В конце дня Сальваторе предложил Терезе увидеться снова, и та сказала, что собирается приехать в город в следующее воскресенье с другой кузиной. Они договорились встретиться в ресторане дяди Луиджи, съесть замороженный десерт и прогуляться по городу.
        - Ты приводи кузину, а я захвачу Анджело, - сказал Сальваторе.
        Ему показалось, что она слегка раздосадована из-за большой компании. Он порадовался этому, но не хотел спешить, намереваясь действовать благопристойно и постепенно.
        Тереза понравилась дяде Луиджи. Он счел ее симпатичной и здравомыслящей. Албанки, сказал он, почти настолько же хороши, как итальянки. Терезе он, похоже, тоже пришелся по душе. После десерта она выразила желание прогуляться по Центральному парку, а потом пройтись по магазинам. Сальваторе быстро понял, что, хотя Тереза любила близких, которые все жили на Лонг-Айленде, ей доставляли величайшее удовольствие поездки в город.
        Спустя две недели он встретился с ней на Кони-Айлендском ипподроме. Тереза пришла с юным кузеном, но Сальваторе был один. Скачки понравились всем, и по дороге к подземке она дружески взяла его под руку. Кузен ненадолго отлучился, и Сальваторе поцеловал ее в щеку. Тереза рассмеялась, но вроде не рассердилась. Она сказала, что через пару дней снова наведается в город, и они условились о свидании.
        На сей раз с ним находился Анджело, которому было велено остаться, если Тереза придет с кузиной, но тихо смыться, если она будет одна. Анджело ничуть не возражал. К немалому огорчению Сальваторе, Терезу сопровождали. Но они пошли на танцы, славно провели время и договорились повторить еще через две недели.
        За это время Сальваторе тщательно обдумал свои действия. Он не проникся к Терезе внезапной страстью, но с первой секунды знал, что она - та самая, чем и поделился по секрету с дядей Луиджи. Тот был воплощением кротости.
        - Что я могу знать? Я никогда не был женат…
        - Я все равно ценю твое мнение.
        - В таком случае я скажу, что жена должна быть еще и другом.
        Живи Тереза в городе и встречайся они почаще, было бы проще. Но тем не менее при каждой новой встрече Сальваторе испытывал к ней все большую нежность и дружескую привязанность. Он был уверен, что это взаимно, хотя Тереза старалась не раскрываться полностью. Они держались за руки, когда гуляли; она разрешала целовать себя в щеку. К концу лета он собирался углубить отношения. Сальваторе как раз прикидывал, какой сделать ход, когда она перехватила бразды правления.
        В конце августа произошло ужасное событие. Оно потрясло всех итальянцев и большинство женщин западного мира. После проведенной в Нью-Йорке операции внезапно умер Рудольф Валентино - звезда немого кино первой величины. Ему был всего тридцать один год. Едва обрушилась эта новость, у больницы собралась стотысячная толпа.
        Последний фильм Валентино «Сын шейха» только что вышел на экраны, и в кинотеатры стояли длинные очереди. Спустя несколько дней Сальваторе повел на него Терезу вместе с ее кузиной и Анджело. После сеанса Тереза сообщила ему, что в следующее воскресенье ее семейство устраивает грандиозный ланч, и между делом, вскользь, пригласила их с братом.
        Значит, решила познакомить его с родней.
        В очередную субботу братья отправились на Лонг-Айленд к Джузеппе проведать родителей. Воскресный день выдался ясным. Путь от дома Джузеппе до Инвуда занял не больше часа.
        Семья Терезы жила в большом, обшитом досками доме. В пол-акра площадью, он был оснащен широким крытым крыльцом и угловой викторианской башенкой. На заднем дворе был еще флигелек. Тереза вышла к ним и немедленно провела в дом, знакомя по пути со всеми встречными.
        За считаные секунды они пообщались с тремя братьями, двое из которых были женаты, с замужней сестрой и еще двумя. Один из женатых братьев и его супруга жили в том самом флигельке. И хотя замужняя сестра Терезы и второй семейный брат имели неподалеку собственное жилье, центром семейных мероприятий был этот дом.
        Все были настроены дружески, вокруг царила суматоха. По дому носилось полдюжины ребятишек. Братья и сестры Терезы говорили с Сальваторе по-итальянски, но дети, похоже, изъяснялись на английском языке.
        - Мои родители немного знают английский, - улыбнулась Тереза, - но между собой предпочитают тосканский. - Она провела их в кухню. - Это Сальваторе и Анджело, - сообщила она властного вида женщине, которая бросила на них быстрый, острый взгляд. - Моя мама, - пояснила Тереза. - А вот и отец. - Она повернулась к высокому мужчине с седеющей бородой, который только что вошел в помещение.
        Отец Терезы двигался с неспешным достоинством и походил на Гарибальди. В том, кто был главой многолюдной семьи, сомневаться не приходилось. Он учтиво поздоровался с молодыми людьми, но больше ничего не сказал.
        Вскоре Сальваторе понял, что они с Анджело были здесь единственными гостями. Еще не настало время садиться за стол, а он уже выяснил, что отец Терезы не только владеет несколькими полями, но и держит на пару с сыном фруктово-овощную лавку. Его зять промышлял морепродуктами, а двое других сыновей занимались местными перевозками.
        Большой стол имел Т-образную форму, и в главной комнате поместились все четырнадцать взрослых и полдюжины детей. Терезу усадили между Сальваторе и Анджело. Ее зять, серьезный толстяк лет тридцати, сел напротив Сальваторе. Отец занял место во главе стола и мог приглядывать за всеми. В начале трапезы он из вежливости задал Сальваторе несколько вопросов о его семье и родных краях.
        Сальваторе ответил, что он итальянец и живет в городе, но остальная семья перебралась на Лонг-Айленд, а ферму наследует старший брат. Отец Терезы кивнул и выразил надежду, что Сальваторе с братом и сами в скором времени покинут город.
        - Отец считает, что город вреден для здоровья, - со смехом пояснила Тереза.
        Тот больше не тронул Сальваторе, и трапеза продолжилась в дружеской атмосфере. Тереза находилась в приподнятом настроении и развлекала его забавными историями о родственниках. Глядя вокруг, Сальваторе подумал, что семейство Карузо могло быть таким же, будь оно побогаче.
        Подали десерт, Тереза разговорилась с Анджело, а Сальваторе вовлек в беседу ее зять. Он негромко осведомился о его работе и покачал головой, услышав, что тот - каменщик.
        - Ручной труд неплох в молодости, но нужно думать о будущем. Вам удается откладывать? - Сальваторе кивнул, и он серьезно продолжил: - Это хорошо. Для открытия своего дела нужны деньги. Чем вы займетесь?
        Сальваторе никогда об этом не задумывался. Для него сбережения были чем-то отложенным для покупки одежды, на случай болезни или еще на что-нибудь важное, особенно в виду женитьбы. Видя его замешательство, собеседник, указав на отца Терезы, добавил:
        - Старик хочет выдать дочь за человека, у которого есть какой-нибудь бизнес. Или хотя бы активы. - Он приложился к пирогу. - Ему это очень важно.
        Сальваторе не ответил. После еды женщины начали убирать со стола, а молодые люди вышли пройтись. Терезу отпустили с ними, так как у нее были гости. Они дошли до берега, где рыбаки собирали устриц. Тереза сказала, что хочет в город, в кино.
        - Отец не любит город, но я-то люблю!
        И они договорились встретиться через две недели.
        Прощаясь, Сальваторе поблагодарил ее родителей за гостеприимство, а те, хотя и вели себя вежливо, не выразили надежды на его скорое возвращение. И он ощутил легкий дискомфорт, но тут объявился Анджело с листом бумаги.
        - Подарок от нас с братом, - сказал он с улыбкой и протянул лист бумаги матери Терезы, которая слегка нахмурилась.
        Однако, разглядев то, что ей дал Анджело, она просветлела лицом и показала мужу. Это был рисунок их дома, поразительное сходство которого с оригиналом было толково дополнено кружащими в вышине морскими птицами. После этого прощание стало намного сердечнее.
        Но Сальваторе, вернувшись в город, все равно глубоко задумался. Он не сомневался, что зять Терезы сказал чистую правду. Примет ли его семейство Терезы? А если да, то будет ли она счастлива с таким голодранцем? Он не был в этом уверен. Не знал он и чем помочь делу.
        Чарли Мастер часто бывал в Гарлеме. Он слушал там джаз. Иногда виделся с Эдмундом Келлером в клубе «Коттон», что на Сто сорок второй улице. Вход был строго «только для белых», хотя иногда там бывали чернокожие знаменитости со своими друзьями.
        Но в смысле смешения рас сам Гарлем оставался водоразделом.
        До страшной резни во время Призывного бунта в 1863 году большинство выходцев с Юга проживали в городском центре. Затем они перебрались в злачный район Мидтауна в Вест-Сайде. Вскоре их театры и кабаре снискали такой успех, что всю округу назвали Черной Богемией. В конце прошлого века местное население пополнилось иммигрантами из Виргинии и Каролины, бежавшими от законов Джима Кроу[68 - Широко распространенное неофициальное название законов о расовой сегрегации в некоторых штатах США в период 1890 -1964 гг.], после чего возобновились трения с ирландской общиной, но массовое переселение афроамериканцев на преимущественно еврейские и ирландские улицы Гарлема началось только в детские годы Чарли. Им были не очень рады и завышали чужакам квартплату, но их все равно прибывало. Теперь они перелицовывали район по своему вкусу.
        Клуб «Коттон» впечатлял. При виде внушительной угловой площадки на Ленокс-авеню и ярко освещенного входа его можно было принять за кинотеатр, и догадаться о подлинном назначении здания удавалось только по завсегдатаям в вечерних нарядах, выходящим из дорогих автомобилей.
        Клуб был велик и элегантен. Посетители сидели за круглыми столиками, застланными безукоризненно белыми скатертями, а в центре стояла свеча. Было место для танцев, но главным считалось шоу. Просторную авансцену освещали нижние рамповые софиты. Этим вечером переднюю часть сцены украсил зеркальный пол, который рассылал сверкающее отражение девушек-хористок. В задней части расположился оркестр Флетчера Хендерсона[69 - Пианист, аранжировщик, руководитель первого известного негритянского оркестра, заложившего основы стиля свинг.].
        Чарли хотел привести Пичез, но та не пошла. Она была с кем-то другим. Чарли это сильно удручало, но он напомнил себе, что если речь заходит о Пичез, то слезами горю не поможешь. Он знал об этом, когда все началось. Знал и сейчас, когда все закончилось.
        Он пригласил Эдмунда Келлера, и тот, к счастью, был свободен. Они заказали еду и вслушались в музыку.
        - Боже мой, ну и хорош же Хендерсон! - оценил Келлер, и Чарли кивнул.
        Они покончили с едой, заказали выпить еще. Чарли окинул взглядом зал.
        - Кого-то ищете? - спросил Келлер.
        Невозможно было предсказать, с кем столкнешься в клубе «Коттон». Например, с мэром - еще бы, это было место в его вкусе. С людьми из мира музыки - Ирвингом Берлином и Джорджем Гершвином, певцами Элом Джолсоном и Джимми Дюранте. Да с кем угодно из нью-йоркского света. Недавно Чарли начал писать роман. Ему нравилось записывать увиденное - все подряд, авось когда-нибудь пригодится, и он всегда стремился поговорить с людьми как из обычного любопытства, так и с целью пополнить запас диалогов.
        - Я смотрю, нет ли тут Мэддена, - ответил Чарли.
        Волновал ли почтенную публику тот факт, что заведением владел бутлегер Оуни Мэдден, который купил клуб, еще отбывая в Синг-Синге срок за убийство? Похоже, что нет. Пусть Мэдден убивал своих недругов, но что такое несколько убийств, когда у него лучший в городе джаз-клуб? У Мэддена имелись и друзья. Полиция уже давно не наведывалась в это место.
        Чарли раз или два беседовал с Мэдденом. Тот, несмотря на ирландское имя, родился и вырос на севере Англии, чем и гордился. У бутлегера и владельца джаз-клуба был сильный йоркширский акцент.
        Уже заканчивая изучать посетителей, Чарли заметил столик сзади. За ним сидели трое мужчин, которые тихо разговаривали, но он поначалу не обратил на них внимания. Сейчас двое встали, намереваясь уйти. Третий, сидевший к нему спиной, остался на месте, но через мгновение обернулся взглянуть на сцену.
        Лицо было знакомое, но Чарли понадобилось несколько секунд, чтобы вспомнить. Затем, усмотрев возможность поговорить, он снова взглянул, коротко кивнул и улыбнулся. Мужчина бесстрастно уставился на него.
        - Вы вряд ли помните, - непринужденно обратился к нему Чарли, - но мы однажды виделись во «Фронтоне». Вы были очень любезны к моей матери. Посоветовали ей не беспокоится насчет полиции.
        Тот наморщил лоб, но постепенно вспомнил:
        - Точно. Там еще девушка была.
        - Больше нет.
        - Извините.
        - Пустое. Чарли Мастер, - протянул руку Чарли.
        - Пол Карузо.
        Собеседник был вежлив, но держался настороженно. Чарли знал таких. Но его жизнерадостные светские манеры обычно обезоруживали людей.
        - Любопытное имя. Вы, случайно, не родственник великого Карузо?
        - Мы встречались, - сдержанно сказал итальянец. - Обедали с ним всей семьей.
        - Великий человек. Большое сердце!
        Что-то в поведении итальянца подсказало Чарли, что он не горит желанием распространяться о своей семье, а потому удивился, когда в разговор вдруг вмешался Келлер:
        - Много лет назад я встречался с девушкой, вашей однофамилицей. Анна Карузо. Она работала на фабрике «Трайангл». - Он повернулся к Чарли. - Я вам рассказывал, как ваша матушка привела ее к старой миссис Мастер. Но боюсь, она погибла в том страшном пожаре.
        Чарли наблюдал за итальянцем. Лицо Паоло Карузо не дрогнуло, но он опустил глаза перед тем, как ответить:
        - Это распространенная итальянская фамилия.
        - Приятно было побеседовать с вами, мистер Карузо, - сказал Чарли. - Боюсь, нам пора идти. До следующего спикизи-бара! - Он улыбнулся и протянул руку.
        Паоло Карузо коротко пожал ее и кивнул. Без улыбки.
        - Неудобно получилось, - заметил Чарли, когда они вышли.
        - Почему?
        - Я думаю, что девушка - его родственница.
        - Он же сказал, что нет.
        - Не совсем так. По-моему, ему не хотелось об этом говорить. - Чарли пожал плечами. - А может быть, я просто романист и все сочиняю.
        Романистам нравилось воображать взаимосвязь вещей, и жизни героев переплетались, словно все жители большого города были частью какого-то огромного организма. Он вспомнил слова поэта, которые любили приводить проповедники: «Никто не остров». Или еще: «Не спрашивай никогда, по ком звонит колокол: он звонит по тебе»[70 - Обе цитаты - из поэтического наследия Джона Донна.]. Наверное, это просто дурацкие, сентиментальные выверты мышления. Действительность фрагментирована.
        - Забудьте, - сказал Чарли. - Откуда мне, к черту, знать?
        Паоло Карузо остался, где сидел. Поначалу он не думал об Анне. У него была другая пища для размышлений.
        Он ненадолго задумался об этих двоих. Когда Чарли заговорил с ним, Паоло на секунду заподозрил в них шпиков. Но они были явно из зажиточного района, не принадлежа к его собственному миру. К тому же он вспомнил случай с матерью Чарли и отверг догадку, как чистую глупость.
        Он пришел в клуб с парой деловых партнеров. С людьми, которым доверял. Но он рассчитывал встретиться с Оуни Мэдденом. Пару лет назад он оказал Мэддену небольшую услугу и доверял его мнению. Может быть, владелец клуба «Коттон» его выручит. Но Мэдден не показывался, и никто не знал, появится ли он этим вечером.
        Паоло решил немного подождать. По крайней мере, здесь безопасно. Никто не будет устраивать заварушку в таком шикарном месте, как клуб «Коттон». Может быть, Мэдден и нарисуется.
        Зря он на прошлой неделе ввязался в это дело. Необычное для него. Его боссы пока ничего не знали и будут не очень довольны, когда пронюхают. С Мэдденом тоже придется объясняться осторожно. Мэддена воспитала банда Гофера, где он числился в молодости. Сейчас у него появилось свое бутлегерское дело в Адской Кухне[71 - Сейчас Адская Кухня - самый дорогой район Нью-Йорка. Это комфортный квартал на западе Манхэттена, расположенный между Тридцать четвертой и Пятьдесят девятой улицами, от Восьмой авеню до реки Гудзон.] на побережье Вест-Сайда, и он мог косо посмотреть на того, кто без разрешения затеял свою игру. Но его бизнес был весьма разносторонним. Может, он подыщет ему что-нибудь вне города и возьмет под крыло. Рискованный план, но попытаться стоит.
        Это был не первый заказ Паоло. Гангстерские разборки не прекращались никогда, но если сделать нечто особенное просят со стороны, то сумма бывает заманчивой. Однажды он уже выполнил заказ, на следующий же день после ланча с Сальваторе во «Фронтоне». Все прошло хорошо. Несомненно, поэтому ему и подкинули новую работенку.
        Но на прошлой неделе все пошло наперекосяк. План был толковый, но неожиданные обстоятельства способны нарушить даже лучший. Было темно. Порывы ветра отлично заглушили бы выстрелы. На улице ни души. Надвинув шляпу, чтобы прикрыть лицо, он выступил из подворотни прямо перед мишенью и прицелился. Стрелять предстояло в упор. Так быстро, что жертва не успела бы удивиться.
        Но кто мог знать, что в этот самый момент с крыши сорвет черепицу, кусок которой шмякнется ему под ноги и вынудит глянуть вверх?
        Тот тип оказался проворнее. Вместо того чтобы задать стрекача, он бросился на него, сшиб с ног и выбил из руки пистолет. Затем пустился бежать, свернул за угол и пару раз оттуда шмальнул, но промахнулся. Паоло уже подобрал оружие. Он выстрелил в ответ и устремился в погоню, но жертва исчезла. И она видела лицо Паоло.
        А потому кое-кто в Бруклине всерьез обозлился.
        Что же делать? Наверное, лучше будет убраться из города. Но куда? Может быть, Мэдден подскажет.
        Оркестр играл «Gin House Blues». Произведение Хендерсона. Пару лет назад его команда обогатилась молодым трубачом по имени Луи Армстронг. Он, к сожалению, уехал в Чикаго, но, возможно, вернется. Паоло знал, что Мэдден положил глаз и на другого самородка - Дюка Эллингтона, который возглавлял оркестр в клубе «Кентукки». Этим и славился Мэдден. Он вечно был в поисках нового.
        Паоло взглянул на часы. Было почти два ночи. Он сомневался, что Мэдден теперь появится, но решил еще чуть-чуть подождать.
        Мысли переключились на Чарли и его приятеля. Странно, что тому случилось познакомиться с Анной. Он вспомнил ужасные дни, которые последовали за ее гибелью. Вспомнил свой гнев и бешенство от бессилия. В действительности именно это толкнуло его на выбранную стезю. На опасную тропу, которая привела к мрачным высотам, откуда он теперь боялся сверзиться. Он любил Анну. Да и все семейство любил. Хоть бы они не были такими растяпами! Он передернул плечами. Может быть, он тоже станет неудачником, и очень скоро.
        Он подал знак принести счет и расплатился. Ждать дальше не имело смысла.
        Выйдя на тротуар, Паоло наглухо застегнул пальто. Температура упала, пошел снег. Его слой уже достиг половины дюйма. Паоло осторожно огляделся и обнаружил только нескольких чернокожих. Бояться следовало белых. Он нахлобучил шляпу поглубже, чтобы прикрыть лицо, но больше из-за ветра и снега. Потом тронулся в путь.
        Три дня назад он принял меры предосторожности и переехал поближе к Восьмой авеню, где его не знали. Нужно дойти до подземки и проверить, нет ли хвоста, а после кружным путем доехать до дому. Он зашагал по Ленокс-авеню.
        Черт побери, ну и стужа!
        Сальваторе не виделся с Терезой весь октябрь. У него не было телефона, но около дома был автомат, а у Терезы имелся домашний. Он выждал десять дней, позвонил и попросил позвать ее к телефону. Затем внимательно прислушался к голосу Терезы. Она как будто была рада его звонку.
        - Родители передают спасибо за рисунок, - доложила она. - Скажешь Анджело?
        - Обязательно.
        - Меня какое-то время не будет в городе.
        - Из-за родителей?
        - Они отпускают меня только с кузиной, а она пока не может. - Это прозвучало как отговорка. - Но я хочу тебя увидеть.
        - Я еще позвоню, - пообещал он.
        Есть ли надежда? Он долго проговорил с дядей Луиджи о своих финансах.
        - Денег у тебя, возможно, и мало, но ты, по крайней мере, докладываешь. Ступай на Фондовую биржу, - посоветовал тот. - Проиграть невозможно. Акции постоянно растут. Вся страна с каждым днем богатеет, - усмехнулся он. - Пусти свою лодчонку по течению!
        Это казалось разумным. Но Сальваторе заколебался, так как его продолжали одолевать детские воспоминания об отцовских сбережениях и синьоре Росси.
        Да и дело было не только в деньгах.
        - Ее родне нужен деловой человек, - сказал он дяде, - но даже с деньгами - чем я займусь?
        Да, его труд был тяжел, но Сальваторе отличался крепким сложением и любил работать на свежем воздухе даже в холодную пору. Опять же свобода. Пришел, отработал, получил расчет и гуляй. Заказов для такого опытного работника тоже хватало. Он не знал забот. Но если он откроет свой бизнес, то их станет невпроворот, и он хорошо это знал. Ему придется торчать в конторе или лавке вместо того, чтобы трудиться, как подобает настоящему мужчине.
        Сальваторе размышлял об этом пару недель. В конце концов он решил, что если такова цена Терезы, то она того стоит. Другое дело, удастся ли ему потрафить ее родне.
        В конце октября заболел Анджело. Никто не понимал, что с ним творится. Началось как грипп, но через десять дней, хотя лихорадка отступила, Анджело был еще очень слаб и постоянно кашлял. Дядя Луиджи сидел с ним днем, а Сальваторе - вечером. В конце ноября Сальваторе послал за матерью, которая немедленно заявила, что Анджело должен переехать на Лонг-Айленд.
        Спустя несколько дней он позвонил Терезе и сообщил о происходящем.
        - Если ему нужна компания, я могу навестить, - предложила она. - На велосипеде это недалеко. - Она помолчала. - Могу и с тобой увидеться, если подъедешь.
        Сальваторе улыбнулся. Она нашла отличный повод для встречи. Он пообещал выбраться до Рождества.
        Холодным декабрьским утром явились два копа-ирландца. Снег, выпавший ночью, еще покрывал дороги. Дядя Луиджи был в ресторане. Сальваторе не знал за собой никаких грехов и не встревожился, когда к нему обратились по имени. Потом ему объяснили, зачем пришли.
        Морг находился в Гарлеме. Просторное помещение с голыми стенами в цокольном этаже, где было холодно то ли от снега снаружи, то ли потому, что таким его держали всегда. В нем было несколько столов, накрытых простынями. Сальваторе подвели к тому, что находился ближе к центру, и откинули покров.
        Серое тело было облачено в вечерний костюм. Челюсть подвязали, и лицо выглядело красивым, но белая сорочка почернела от крови.
        - Пять пуль, - сказал коп. - Должно быть, сразу наповал. - Он вопросительно взглянул на Сальваторе.
        - Да, - кивнул тот. - Это мой брат Паоло.
        На похороны в город съехалась вся семья. Пришли друзья и соседи. Священники тактично выразились о Паоло как о возлюбленном сыне и заботливом брате, который пал жертвой неизвестных гарлемских бандитов. Все знали правду, но никто не сказал.
        В Рождество семья собралась на Лонг-Айленде. Сальваторе рассказал Терезе о трагедии, но в гости не пригласил.
        Анджело был бледен. В холодную погоду мать не выпускала его из дому, но он не унывал.
        - Скучно только ужасно, - сказал он брату.
        Ему удалось собрать кипу газет и журналов, включая не самые свежие; махнув рукой в их сторону, Анджело сообщил, что прочел их все.
        Дядя Луиджи усмотрел в этом удобный случай навести свое финансовое колдовство и долго беседовал с Анджело о вложении его средств. Странно, но тот сказал: «Наверное, ты прав. Я так и сделаю». И битый час внимательнейшим образом слушал дядю, время от времени серьезно кивая. «Вот только вкладывать мне почти нечего», - признался он, но, когда дядя спросил, сколько у него есть, ограничился улыбкой и словом «немного».
        - Он вылитый я! - восхищенно воскликнул дядя Луиджи. - Никогда не говори, сколько у тебя есть! Пусть гадают!
        Что касалось помощи дяди Луиджи в финансовых операциях, то он, по словам Анджело, мог свести его с надежным человеком, который купит любые акции, но решать Анджело будет сам. Он так спокойно сообщил об этом, что произвел впечатление на Сальваторе. Братишка мужал.
        Джузеппе с женой упросили Анджело оказать им небольшую услугу. Им понадобилась красивая вывеска с названием фермы. Анджело не любил работать на заказ, но согласился и в Рождество преподнес им подарок. Он взял у них доску, выбелил и синими буквами написал «Ферма „Чистые Воды“», добавив маленькое изображение усадьбы, которая плывет в синем море, как Ноев ковчег. Вывеска вышла такой оригинальной и броской, что они пришли в щенячий восторг. Сальваторе видел, что Анджело польщен и доволен таким вниманием к его искусству.
        Но через два дня после Рождества Анджело сказал, что ему нездоровится, и пролежал все время, пока Сальваторе гостил на ферме.
        В третью неделю января, когда Сальваторе снова приехал повидать родителей, прибыла и Тереза с кузиной - на велосипедах. Визит стал большим достижением. Тереза была вежлива и почтительна с его родителями. «Сразу видно, что из приличной семьи», - заявила мать. Сальваторе заметил и ее ласковое обращение с Анджело. Она села рядом и принялась развлекать его разными смешными историями.
        Анджело выглядел немного лучше, а кашель почти прошел, но он все еще был очень бледен и почти не выходил, предпочитая сидеть в большом кресле. Впрочем, он был весьма деятелен. Сальваторе заметил на столе вырезки из финансовых газетных разделов, кое-что было обведено красным. Там же лежали наброски фасада для местной пекарни. Когда Тереза предложила кое-что поправить, Анджело внимательнейшим образом всмотрелся в эскиз и тихо ответил:
        - Нет. Это не то, что мне нужно.
        Тереза на миг обиделась, но потом улыбнулась и весело бросила, что пациенту виднее, чего он хочет.
        После этого Анджело сказал, что хочет нарисовать два портрета: ее и кузины - в подарок на память. Девушки с удовольствием согласились, и Сальваторе, пока девушки позировали, пошел проведать Джузеппе. Потом они с Терезой прогулялись до берега и обратно, а кузина составила компанию Анджело. По пути Тереза сообщила, что скоро снова приедет в город.
        Когда девушки отбыли, он застал Анджело в состоянии задумчивости.
        - Как по-твоему, я когда-нибудь женюсь?
        - Конечно женишься, - сказал Сальваторе.
        - Может быть, - неуверенно кивнул тот. - Я думаю, Сальваторе, ты должен жениться на Терезе! - вдруг выпалил он. - Как можно скорее.
        - Сначала нужно, чтобы она согласилась. И ее родители. - Тут Сальваторе рассмеялся. - А тебе, наверное, надо жениться на кузине!
        Но Анджело, к его удивлению, остался предельно серьезным.
        - У них хорошая семья, - тихо произнес он.
        Через несколько минут о том же заговорила мать:
        - Не упусти Терезу, Тото. Она тебе самая пара.
        - Может быть, мама, - ответил он, продолжая ломать голову, как угодить ее близким.
        Спустя две недели, в пятницу, Сальваторе вернулся с работы и обнаружил, что его поджидает высокий, худощавый человек лет пятидесяти. Черное пальто было застегнуто до самого горла. Он протянул Сальваторе визитку.
        - Я адвокат, - объяснил он. - Представляю вашего покойного брата Паоло Карузо. Моей фирме поручено распорядиться его имуществом. Мы можем пройти в дом? - Когда они поднялись в квартиру, адвокат спросил: - Известно ли вам состояние дел вашего брата?
        - Я даже не знал, где он живет, - признался Сальваторе, пожав плечами.
        - Он переехал. У нас, кстати сказать, его одежда. У меня еще нет заверенной копии завещания, но он сохранил за вами все оставшееся имущество.
        - За мной? А как же остальные родственники?
        - Его воля изложена совершенно ясно. Я дам вам знать, когда все будет сделано. Вам придется прийти в офис, чтобы покончить с формальностями. - Он сделал паузу. - Там больше десяти тысяч долларов.
        - Десять тысяч? Мне?
        Адвокат улыбнулся краешком рта:
        - В завещании вы значитесь как «Сальваторе Карузо, мой брат и верный товарищ». Он пожелал, чтобы все досталось вам.
        Гостя у родителей в воскресенье, Сальваторе решил молчать. Пусть это суеверие, но, пока он не получит деньги на руки, не следует испытывать судьбу.
        Он уже решил, как поступить с деньгами. Джузеппе обустроился. За родителями присматривали, а если что-нибудь понадобится - он обеспечит. Мария вышла замуж и ни в чем не нуждалась. У дяди Луиджи было все, что он хотел, а что касалось его инвестиций, то одному Богу известно, чего они стоили. Остался Анджело. Деньги позволят ему позаботиться о брате.
        Справедливость такого решения подтвердилась в тот же день.
        Тереза с кузиной приехали с очередным визитом, и Сальваторе, пока кузина общалась с Анджело, повел ее к Джузеппе и родителям. Они поболтали о семейных делах, после чего разговор переключился на Анджело. Сальваторе отметил, как при упоминании его имени двое ребятишек брата переглянулись и завопили: «Дядя Анджело!» Потом покатились со смеху. Жена Джузеппе объяснила:
        - Анджело помогал им делать уроки, а заодно рисовал картинки.
        - Зд?рово, - сказал Сальваторе. - Он любит быть занятым.
        - Вообще говоря, - ответил Джузеппе, - Анджело может быть очень полезен. Мне нужно было написать деловые письма насчет фермы, и он помог. Изложил лучше, чем вышло бы у меня.
        - Надеюсь, ты ему что-нибудь платишь, - сказал Сальваторе, но Джузеппе только пожал плечами:
        - Он мой родной брат. Пусть помогает семье.
        - Он ничего и не просил, - подхватила его жена.
        Сальваторе это не понравилось. Ему показалось, что семья немного злоупотребляет добродушием Анджело, но он промолчал. Однако невольно подумал, что, случись что-нибудь с ним самим и дядей Луиджи, Анджело будут ценить лишь в меру его полезности. Затем ему пришло в голову, что неплохо бы проверить на сей предмет и Терезу. На обратном пути в родительский дом он разразился небольшой речью:
        - Я, знаешь ли, беспокоюсь за Анджело. Моя сестра, погибшая на пожаре в «Трайангл», наказала мне не спускать с него глаз. И по-моему, она была права. - Он сделал паузу. - Поэтому, чем бы я ни занялся, пусть даже сам обзаведусь семьей, мой дом должен быть местом, где сможет жить и Анджело, если придется. Тебе это не кажется сумасбродством? - Он пристально следил за ее реакцией.
        - Конечно нет, - тепло улыбнулась она. - Как бы ты мог мне нравиться, если бы сказал иначе? - Она чуть подумала. - Анджело не ценят, но он талантлив и добр.
        - Он тоже хорошо к тебе относится, - заверил ее Сальваторе. Потом рассмеялся. - Говорит, что не против жениться на ком-нибудь из такой же семьи.
        - Неужели? Вот это комплимент! Значит, придется найти ему кого-то вроде меня. - Она лукаво посмотрела на него. - Но это будет трудно. Надеюсь, ты не думаешь, что такие, как мы, растут на грядках.
        - Не думаю. Ты такая одна.
        - Приятно слышать.
        Ему показалось, что разговор идет как по маслу, и он решил копнуть чуть глубже.
        - Возможно, - продолжил он осторожно, - я открою какое-нибудь дело, если раздобуду денег. Может быть, в городе, а может, и здесь, поближе к своим. Я только не знаю какое.
        Она ответила не сразу, но когда заговорила, у него сложилось впечатление, что она уже обдумывала эту тему:
        - Не делай того, чего не хочется, Сальваторе. Не представляю тебя работающим в четырех стенах. Может, будешь что-нибудь выращивать или рыбачить, как мои братья. Найди себе занятие по душе. Вот чего я тебе желаю.
        Тереза сказала это так серьезно и сердечно, что он едва не проговорился о неожиданно свалившемся богатстве. Но сдержался. Вместо этого он обнял ее и поцеловал. А она ответила, после чего со смехом отстранилась:
        - Хорошо, что родители не видят!
        Но Сальваторе понял, что она счастлива.
        Адвокат пригласил его в конце февраля. С наследством все обстояло так, как было обещано. В тот же день Сальваторе положил в банк «Стабиле» на углу Малберри-стрит и Гранд-стрит десять тысяч долларов.
        В воскресенье он снова было собрался на свидание с Терезой у своих родителей на Лонг-Айленде, но холод удержал его дома. Когда он позвонил ей сказать, что не сможет прийти, она спросила, не расстроится ли Анджело. Само собой, ответил он.
        - Хочешь, я его навещу? Чтобы не скучал в одиночестве? Я знаю, ты за него переживаешь.
        - Серьезно сможешь?
        - Для тебя? Конечно. - Это прозвучало райской музыкой.
        - Давай, - сказал он. - В следующий раз я буду. У меня есть для тебя потрясающие новости.
        Предложение было сделано в домике его родителей, в гостиной, в третье воскресенье марта. День выдался довольно пасмурный, но в камине горел огонь, и его мягкий свет, казалось, отражал любовь, написанную на лице Терезы.
        Сперва он сообщил, что у него есть десять тысяч долларов. Потом сказал, что с удовольствием будет жить хоть в городе, хоть на Лонг-Айленде, хоть где-нибудь еще, но счастлив окажется только в одном случае. После этого объяснился в любви и спросил, выйдет ли она за него.
        Реакция немало удивила его. Она ответила не сразу и опустила глаза, словно размышляя.
        - Дашь мне немного времени? - наконец произнесла она.
        - Времени? Конечно, - нахмурился он. - Что-то не так?
        - Нет. - Она замялась, чем-то озабоченная.
        - Может быть, я не нравлюсь тебе?
        - Сальваторе, ты лучший мужчина, какого я знаю. Твое предложение - большая честь. Я не сказала «нет».
        - Значит, дело в родителях? Я поговорю с твоим отцом.
        - Нет, - улыбнулась Тереза. - Не сейчас. Дай мне немного времени, Сальваторе, и я отвечу.
        Больше она ничего не сказала, и он в некотором смятении вернулся в Нью-Йорк.
        Следующий разговор состоялся через неделю. Когда он позвонил, она ответила сама. Голос был очень приветливый. Но стоило Сальваторе сказать, что он подумывает отправиться в воскресенье на Лонг-Айленд, как она заявила, что в этот день понадобится родителям, и он решил остаться дома.
        В четверг примчался взволнованный дядя Луиджи. Ему позвонили из ресторана на Лонг-Айленде. Семейству Карузо нанесли визит.
        - Тереза с родителями, - сообщил он Сальваторе. - Она привела их, чтобы Анджело нарисовал портрет отца, - ему еще и заплатили. Ее отец и мать пообщались с твоими и отлично поладили. Уже и подружились!
        Услышав это, Сальваторе пришел в восторг от своей возлюбленной. Конечно же, он был прав: у ее родных действительно имелись возражения. И вот она под простеньким предлогом привела их к его родителям, чтобы те прониклись симпатией к Карузо. Она мостила дорогу к свадьбе.
        Он принялся с нетерпением ждать ее следующего хода.
        В апреле потеплело, и Анджело окреп. В конце второй недели он вернулся в город и объявил, что готов к работе. Он и правда выглядел хорошо.
        Строительный участок, на котором трудился Сальваторе, находился на углу Пятой авеню и Сорок пятой улицы. Застройщик мистер Френч решил, что здание должно носить его имя, - вполне оправданно, так как тому предстояло вырасти в красивейший небоскреб из всех когда-либо построенных.
        Не желая превратить Нью-Йорк в огромную сеть темных ущелий, городские власти запретили возводить строго вертикальные небоскребы, потребовав сооружать на определенной высоте отступы для проникновения света. В худших случаях это приводило к тому, что небоскребы становились похожими на перевернутые телескопы. Но вскоре архитекторы усмотрели в этом возможность создавать замысловатые строения с изящными уступами и выемками. Здание Френча близилось к завершению. Благодаря резному бронзовому входу в духе ворот богини Иштар и высоким террасам, похожим на висячие сады, могло показаться, что оно перенеслось из древнего Вавилона. Роскошные вестибюли в стиле ар-деко напоминали храмы. Но Сальваторе был особенно люб высоченный фасад из кирпича теплой оранжевой окраски, темно-красного и черного по краям. Другой такой кладки в Нью-Йорке не было.
        Следующие две недели братья совместно работали на строительстве этого прекрасного здания, и Анджело был рад участвовать. Потом в город приехала Тереза.
        Дать ответ? Трудно сказать. Ее, как обычно, сопровождала кузина, и Тереза предложила сходить вчетвером в кино. После фильма она спросила, застанет ли в ресторане дядю Луиджи - давно его не видала. Сальваторе ответил, что обязательно.
        Итак, они пошли в ресторан, где Сальваторе угощал, а дядя Луиджи прислуживал. Трапеза прошла оживленно. Сальваторе отпустил несколько удачных шуток, все хохотали. Дядю Луиджи, всегда следившего за новостями, распирало от известий об отважных авиаторах.
        - Кто-нибудь вот-вот выиграет большой приз! - сказал он. - В любой день!
        Мистер Ортейг, выходец из Франции и владелец отеля «Лафайет», уже несколько лет сулил приз в двадцать пять тысяч долларов первому авиатору, который совершит беспосадочный перелет из Нью-Йорка в Париж. Совсем недавно погибли два славных американских летчика, пытавшиеся сделать это и вылетевшие из Лэнгли. Но дядя Луиджи слышал, что скоро вызов примут французские авиаторы из Парижа.
        - Теперь ты при деньгах, - улыбнулся Анджело Сальваторе. - У тебя есть шанс заработать еще!
        - Мне хватит крыши небоскреба, - ответил тот.
        В конце застолья Тереза попросила дядю Луиджи о разговоре наедине. Она не стала ничего объяснять, но они пересели за другой столик и погрузились в беседу на четверть часа. Наконец она встала и чмокнула дядю Луиджи в щеку.
        - Одно удовольствие всерьез поговорить с твоим дядей, - отметила она, снова садясь. - Он очень умен.
        После еды Тереза сказала, что ей пора домой. У дяди Луиджи нашлось какое-то поручение для Анджело, и Сальваторе проводил девушек на вокзал. Поцеловав Терезу на прощание, он вопросительно глянул на нее, но получил в ответ только ласковую улыбку.
        - Я скоро вернусь, - пообещала она.
        В среду у дяди Луиджи был выходной вечер, и он согласился где-нибудь перекусить с Сальваторе. День был отличный, и Сальваторе наслаждался трудом под чистым синим небом. Водосборник на плоской крыше здания предстояло закрыть наружными стенами с роскошными цветными панелями. Крупную плитку уже доставили утром, и бригадир любезно показал братьям чертежи. На двух панелях изображался бог Меркурий, но ярче прочего был огромный зеленый прямоугольник, в центре которого фигурировало ярко-красное восходящее солнце, охраняемое с боков двумя грифонами с золотыми крыльями. Анджело был в полном восторге.
        Однако дома он пожаловался, что устал. Сальваторе взглянул на него с тревогой, но брат поклялся, что с ним не случится ничего страшного.
        - Идем, - позвал дядя Луиджи. - Пусть отдохнет. Мы недолго.
        Они нашли небольшой стейк-хаус около Гринвич-Виллиджа. Там было не очень людно. Оба заказали филей, дядя Луиджи выбрал красное вино. За стейками он выложил последние новости из мира авиации.
        - В воскресенье французы вылетели из Парижа. Их видели из Ирландии, они взяли курс на Атлантику. Потом - тишина.
        - Должно быть, рухнули в океан.
        - Храбрые ребята, - сказал дядя Луиджи и задумчиво посмотрел на Сальваторе. - А ты, Сальваторе, храбрый?
        - Не знаю.
        - Наверное, так и не выяснится, пока не проверишь.
        Они заказали крем-карамель. Когда его подали, дядя Луиджи наградил Сальваторе прежним задумчивым взглядом:
        - Скажи мне, Сальваторе, ты любишь Терезу?
        - Да, - кивнул тот.
        - А она тебя, по-твоему, любит?
        - Не уверен. Думаю, да.
        - Ну так вот, она любит тебя, Сальваторе. Так она мне сказала.
        - Это хорошо.
        - Да. Но у меня плохие новости. Очевидно, она не сможет выйти за тебя. Вот о чем был наш разговор. Она крайне удручена и не знает, что делать.
        - Значит, все же родители?
        - Нет.
        - Она что, больна? Я буду за ней ухаживать.
        - Нет. Наберись храбрости, Сальваторе. Она влюбилась. - Дядя Луиджи чуть помолчал. - Ей очень трудно. Она не искала этой любви и была застигнута врасплох. Она боролась с ней, но теперь считает, что не может с чистой совестью за тебя выйти. - Он вздохнул. - Она честная женщина, Сальваторе, которая не хочет причинить тебе боль. Я восхищен ею.
        Сальваторе какое-то время молчал.
        - Это все объясняет, - тихо произнес он и уставился в стол. - Кто этот счастливец? - наконец спросил он.
        - Твой брат. Анджело.
        Сальваторе был поражен, сколь стремительно начали развиваться события после этой беседы. Сперва он несколько часов провел в оцепенении. Потом в нем вспыхнула ярость. Мало того, что его ранили. Мало того, что единственная любимая женщина предпочла ему младшего брата. Родной братишка выставил его дураком при молчаливом одобрении дяди!
        Вся правда не замедлила всплыть. Пока Сальваторе провожал Терезу на вокзал, дядя Луиджи рассказал Анджело о ее чувствах. Выходит, Анджело три дня работал бок о бок с ним и не издал ни звука. Его предали.
        - Пойми, - втолковывал дядя Луиджи, - Тереза призналась мне, но не Анджело. Это мне пришлось с ним говорить, чтобы выяснить, может ли ее любовь стать взаимной. Оказалось, что может. Он любил ее без памяти, но считал твоей. Он обезумел, растерялся, не понимал, что делать. И это я велел ему молчать, пока я сам с тобой не поговорю.
        Сальваторе выслушал объяснения, но факт остался фактом. Анджело похитил его невесту и лгал. Вот уже несколько дней он видеть не хотел брата. Они разошлись по разным бригадам. Дома старались быть вместе как можно меньше, а если уж приходилось, то Сальваторе не разговаривал с ним. Наконец Анджело спросил:
        - Хочешь, чтобы я съехал?
        Но Сальваторе только пожал плечами.
        На следующих выходных Анджело исчез. Было ясно, что он подался на Лонг-Айленд. Сальваторе остался в городе. Когда Анджело вернулся, то ничего не сказал, но на следующий день дядя Луиджи передал ему письмо от Терезы, которое, верно, доставил Анджело. Она выражала надежду, что он простит, поймет, что они останутся друзьями. Он чуть не разорвал его, но в итоге с отвращением бросил в ящик стола.
        - Я, может быть, уеду в Калифорнию, - сообщил он дяде Луиджи.
        - Мне будет одиноко, - печально ответил тот.
        Стремясь хоть как-то утешить, дядя сказал ему еще одну вещь:
        - Пойми, Сальваторе, что, кроме меня и заинтересованных сторон, никто и не знает, что это ты ухаживал за Терезой. Ничего не было сказано. Ничего не произошло. Все знают одно: Тереза подружилась с двумя братьями и за одного выходит замуж. Ты сохранил лицо, о brutta figura и речи нет.
        В тот момент утешение было слабым, но пролетели недели, и Сальваторе начало казаться, что это хоть что-то.
        Его поразила и скорость, с которой родные Терезы признали Анджело. Было решено, что он немедленно переедет на Лонг-Айленд. Его приобщат к скромному малярному делу, но он будет также рисовать вывески для местных предпринимателей и выполнять другие декоративные работы. Ясно было одно: с такими связями у его новых родственников от заказчиков не будет отбою.
        - Я думал, ему не нравится работать на заказ, - бросил Сальваторе дяде Луиджи.
        - А, ну так теперь-то он женится! - ответил дядя. - Он сказал, что, пока болел, до него начало доходить, что кирпичи не для него. А работать на заказ ему понравилось больше, чем он думал. - Дядя Луиджи развел руками. - Приходится приспосабливаться! Мужчина должен быть ответственным!
        Но больше всего Сальваторе потрясло все более властное обращение Анджело с невестой. Прожив на Лонг-Айленде всего две недели, тот вернулся в их квартиру по каким-то мелким делам. Сальваторе по случаю заставил себя заговорить с братом. Но когда он обронил, что Тереза, возможно, захочет переселиться в город, Анджело лишь улыбнулся и покачал головой.
        - Нет, - возразил он хладнокровно, - пусть не обманывается. Я заставлю ее жить на Лонг-Айленде.
        Сальваторе не мог поверить, что это говорит его младший брат.
        Понадобилось еще время, но постепенно он, хотя и с трудом, осознал, что Тереза, ее родители и дядя Луиджи правы, как бы это ни было унизительно.
        Это брат был талантлив. Это брату хватало для трудов головы. Это Анджело будет сидеть в кабинете, писать письма и следить за счетами, а он, Сальваторе, останется под открытым небом. Несмотря на его десять тысяч долларов, бизнесменом станет не он, а Анджело. Судьба жестока, но такова судьба.
        Свадьбу сыграли на Лонг-Айленде во второе воскресенье июня. Сальваторе, ясное дело, не захотел быть дружкой, и дядя Луиджи тактично поручил эту роль Джузеппе. Событие было не рядовое. Карузо пригласили нескольких городских друзей, зато родня Терезы созвала пол-округи - впечатляющее свидетельство ее веса в общине.
        Церемония не могла не ранить Сальваторе. У него екнуло в груди, когда он увидел Терезу в подвенечном платье. Его вдруг затопил прилив любви, когда он задался вопросом: как же это произошло?
        Что касалось младшего брата, то он его даже не сразу узнал. Анджело коротко подстригся и отпустил усы. Его лицо, худое и вытянутое больше, чем у братьев, казалось уже не нежным, но мужественным и поразительно красивым. Он подошел поздороваться с Сальваторе с уверенностью и грацией танцора.
        А тот в очередной раз поразился жестокой мудрости Терезы и ее семьи. Они выбрали единственного Карузо, кто не был посредственностью и обладал потенциалом к росту. Они же, на свой скромный манер, помогут ему преуспеть. Сальваторе испытал зависть, но признал их правоту.
        - Я очень горжусь тобой, - шепнул он, обняв Анджело. И это было сказано искренне.
        После торжественной церемонии в церкви все отправились в дом Терезы. Свадьба была итальянская - дружка ждал на пороге с огромным подносом, уставленным спиртным, чтобы все выпили за здоровье жениха и невесты, а затем направились к столу, где сидели их матери, наблюдая за помощницами, которые вели учет подарков.
        Семья, конечно, уже одарила молодоженов. Родные Терезы буквально засыпали их дарами, и хотя стороне Анджело было не угнаться за ними, их честь спас дядя Луиджи: он преподнес красивый китайский сервиз, а также подарок от самого великого Карузо, дополненный его большой фотографией с автографом. Все это было выставлено на всеобщее обозрение. Сальваторе долго ломал голову, что подарить, и теперь его красивая хрустальная ваза стояла рядом с сервизом дяди Луиджи.
        Во время танцев невесте полагался шелковый мешочек, куда мужчины будут класть деньги.
        Но за столом творилось иное. Здесь гости, так или иначе находившиеся у хозяев в долгу, выставляли подношения напоказ, а помощницы заносили их в перечень с указанием стоимости. Горе тому, кто пренебрежет долгом! Такие опозорятся как дешевки - они поистине станут brutta figura.
        Поскольку Сальваторе был членом семьи, никто не ждал, что он задержится у стола. Но он, дойдя до помощниц, остановился и назвался.
        - Я хочу сделать еще один подарок, - произнес он спокойно. - Это моему возлюбленному брату Анджело в день его свадьбы.
        Он выложил на стол перед помощницами листок бумаги, и те ахнули. Это был чек на пять тысяч долларов.
        Во второй понедельник июня 1927 года в Нью-Йорке произошло крупное событие. Первая половина мая прошла в поисках доблестных французских авиаторов, чей самолет сгинул во время перелета через Атлантику. Никто их больше не видел, но слух о том, что над Ньюфаундлендом и Мэном слышали рокот мотора, породил новые надежды. Однако ничего не нашли, и что бы с ними ни случилось, в Нью-Йорке об этом всяко не знали.
        Но вот 20 мая молодой американец, о ком мало кто слышал, сумел взлететь с аэродрома Рузвельта на Лонг-Айленде в одноместном и одномоторном моноплане, который нарек «Духом Сент-Луиса». К исходу следующего дня он, пролетев сквозь дождь, туман и ветер, порою поднимаясь над облаками, а иногда чуть не касаясь атлантических волн, прибыл в парижский аэропорт Ле-Бурже, где уже собралась толпа в сто пятьдесят тысяч человек. С этого момента юный Чарльз Линдберг обрел мировую славу. Французы, несмотря на потерю двух собственных национальных героев, восприняли его подвиг близко к сердцу. В нарушение всех правил министерство иностранных дел на набережной Орсе вывесило звездно-полосатый флаг. Президент Франции пожаловал Линдбергу орден Почетного легиона.
        Сейчас же Линдберг вернулся в Америку, и это была не та возможность, которую мог упустить великодушный Уокер, мэр Нью-Йорка. В понедельник, 13 июня, Чарльза Линдберга почтили торжественной встречей с серпантином и конфетти.
        Сальваторе и дядя Луиджи наблюдали за шествием по Пятой авеню. Когда серпантин и конфетти дождем посыпались с неба, толпа взревела. Дядя Луиджи был крайне возбужден.
        - Ты знаешь, когда состоялось первое такое шествие? - прокричал он Сальваторе.
        - Нет, - откликнулся тот, - но ты мне, конечно, скажешь.
        - В тысяча восемьсот восемьдесят шестом, в честь Статуи Свободы. Понимаешь? Франция подарила статую, Линдберг совершил первый полет до Парижа, и мы воздаем ему те же почести.
        - Уловил. Vive la France![72 - Да здравствует Франция! (фр.)]
        - Esattamente![73 - Точно (ит.).]
        По пути к дому Сальваторе с любовью посматривал на дядю. Тому уже было за шестьдесят, но он относился к миру с теми же любопытством и живостью, что и в тридцать. «Живи вечно, - подумал Сальваторе, - мне будет тебя не хватать».
        - Ты просто молодец, что так отнесся к Анджело, - заметил дядя Луиджи. - Я бы, наверное, не смог.
        - Ничего особенного, - ответил Сальваторе. И да, это было не так уж трудно.
        Отчасти, нужно признать: это повысило его собственный авторитет в семье и произвело неизгладимое впечатление на всех присутствующих на свадьбе гостей. К тому же он не сомневался, что Паоло на то и рассчитывал: он должен поделиться с Анджело. Была и другая мысль.
        - Этого хотела бы Анна, - сказал Сальваторе.
        В каком-то смысле он обрел свободу.

1929 год
        В середине сентября дядя Луиджи пошел проведать своего брокера. Обычно ему нравились эти визиты. Двадцать лет назад он подслушал в ресторане один разговор. Он всегда прислушивался, когда заходили дельцы с Уолл-стрит, а они временами заглядывали, так как слава о его первоклассной, домашней итальянской кухне разошлась широко. Дядя Луиджи узнал много важного. Брокерская фирма, о которой шла речь, была, как он услышал, очень солидной, ее услугами пользовались важные шишки с Уолл-стрит, но в ней принимали и мелкие вклады, а ко всем клиентам относились почти с одинаковым уважением.
        Раз в год Луиджи приходил в офис фирмы. Он с удовольствием входил через красивую парадную дверь в помещение, где за столами корпели над документами клерки. Он с удовольствием садился в большое кожаное кресло в кабинете, стены которого были обшиты панелями, и обсуждал с почтительным старшим клерком состояние своих дел.
        - Я все подумываю, не продать ли свои бумаги, - сообщил ему дядя Луиджи.
        - С чего бы вдруг? - Клерк был мелким, юрким человечком за сорок.
        - Рынок чуток упал.
        - Его немного выдоили[74 - Стратегия выдаивания рынка - краткосрочная рыночная стратегия, направленная на получение максимально возможной прибыли от продажи товара в минимально короткий промежуток времени без учета долгосрочных возможностей продаж.], но нас это не удивляет.
        - Бесконечный рост невозможен, - напомнил дядя Луиджи. - Посмотрите на недвижимость.
        Действительно, начиная с 1925 года, вопреки удивительному буму на Фондовой бирже, общая стоимость домов в Америке неуклонно снижалась. Но клерк только пожал плечами.
        - Недвижимость - одно дело, а рынок - другое. Фактом остается то, что за последние шесть лет он вырос в пять раз. Третьего числа сего месяца Доу-Джонс составил триста восемьдесят один. Это, знаете ли, исторический рекорд.
        - Отчасти именно это меня и беспокоит, - сказал Луиджи. - Средняя цена акций превышает их доходность уже больше чем в тридцать два раза.
        Клерк улыбнулся, показывая, что впечатлен такими познаниями маленького итальянца.
        - Мы тоже считаем, что в будущем доходы станут не столь внушительными, однако мы не видим никаких причин для обвала рынка. Мы полагаем, что он перешел на более высокий уровень и стабилизировался. И я уверяю вас, инвестиции не прекращаются.
        Дядя Луиджи задумчиво кивнул. Брокер сказал правду. Рынок по-прежнему насыщали деньгами, но вкладчиков к этому побуждали. Год назад этот верткий человечек вежливо уведомил его: «Сэр, мы сотрудничаем уже много лет, и ваши вложения превосходно обеспечены. Мы будем рады ссудить дополнительные средства, если вам угодно пополнить портфель ваших ценных бумаг». Луиджи отверг предложение, но задался вопросом, сколько одолженных денег уже гуляет на Фондовой бирже. Чем больше заем, тем сильнее напоминает предприятие мыльный пузырь.
        - Значит, вы советуете придержать акции? - спросил он после паузы.
        - Мы ожидаем скорого оживления рынка. Мне будет очень обидно, если вы окажетесь в стороне, - улыбнулся клерк. - Поверьте, я и сам покупаю.
        Этим вечером Роуз Мастер приняла очень важное решение. Оно далось нелегко, и она обдумывала его довольно долго. Она полагала, что оно может сказаться на будущем благополучии и положении близких сильнее, чем им кажется. Муж и сын были каждый по-своему умны, но она считала себя более прозорливой.
        Дело было в ньюпортском коттедже.
        Вечером Чарли пришел на обед. Летом сын весьма ощутимо ее задел. За весь сезон он только однажды появился в Ньюпорте - несомненно, стараниями отца, который уговорил его приехать хотя бы разок, чтобы сделать приятное матери. Разумеется, он очаровал всех. Но ей от этого лучше не стало.
        Она все больше о нем беспокоилось. Ему было почти тридцать, и он по-прежнему жил в Гринвич-Виллидже на Даунинг-стрит, хотя она не могла постичь, кому там может понравиться. Он притворялся, будто работает на отца, а последним, что она слышала, был слух, что он пишет пьесу. Она не знала, с какими женщинами он общается, и не желала знать. Судя по животу, он пренебрегал гимнастикой и слишком много пил. Настало время опомниться. Да и жениться. В конце концов, зачем рвать жилы для семьи, если никто не продолжит твое дело?
        В общем, Роуз находилась в расстроенных чувствах и полагала, что должна высказаться начистоту. Но Уильям предостерег ее:
        - Я понимаю, что он тебя огорчает, но не вздумай с ним ссориться. Этим ты его только оттолкнешь.
        И вот нынче вечером, когда Чарли пришел на обед, она деликатно посоветовала ему следить за здоровьем, но тем и ограничилась.
        Они поговорили обо всем подряд. Чарли поделился забавными историями о знакомых драматургах, и Роуз сделала вид, что ей смешно. Она спросила о его мнении насчет косметического ремонта в ньюпортском доме, и он прикинулся, что ему это небезразлично. Затем все вместе обсудили положение на Фондовой бирже. Роуз знала, что кое-кто находил курс излишне высоким, и вспомнила кошмар 1907 года. Но муж, похоже, ничуть не тревожился. Он заверил ее, что нынешняя ситуация разительно отличается от прошлой.
        - Кстати! - сказал Чарли отцу. - Ты знаешь, у нас появился новый биржевой конкурент, прямо через улицу от наших контор? - Он оскалился в улыбке. - Ни за что не догадаешься, кто это. Мальчишка, чистильщик обуви.
        - Чистильщик? - воскликнула мать.
        - Богом клянусь. Он чистил мне ботинки и вдруг затеял давать советы насчет акций. У него есть свой портфель. Новости, между прочим, радуют: он сообщил, что рынок снова на подъеме.
        - А у нас он числится? - с улыбкой осведомился отец.
        - Вряд ли.
        - Ну так привлеки его. Заработаешь на нем какие-то комиссионные.
        - Ты же не всерьез? - подала голос Роуз.
        Но Уильям пожал плечами:
        - Сегодня рынок открыт для всех, Роуз. Все участвуют.
        - Есть и еще новости, - продолжил Чарли. - У Эдмунда Келлера выходит новая книга об эпохе величия Рима. Она написана для широкой публики. Он надеется, что получился бестселлер.
        Келлер взялся за эту книгу сразу, как только вернулся из Оксфорда, проведя там три счастливых года.
        - Отлично, - сказал Уильям. - Мы купим пару штук.
        - Может быть, устроишь для него прием? - спросил Чарли. - Ты же знаешь, как он к тебе относится.
        Роуз решила воспользоваться случаем:
        - Если пообещаешь заняться гимнастикой и согнать живот. И не отлынивать, если дашь слово.
        - Ладно, договорились, - уныло ответил сын.
        Когда Чарли ушел, Уильям поцеловал жену:
        - Это было мило с твоей стороны. И умно. Чарли был искренне благодарен.
        - Что ж, я рада.
        Пора. Все, что было сказано за обедом, лишь укрепило ее решимость.
        - Уильям, дорогой, - ласково сказала она, - мне от тебя кое-что нужно.
        - Только попроси.
        - Я хочу произвести кое-какие работы в ньюпортском коттедже. Сделать нечто по-настоящему исключительное.
        - Ты уже подыскала декоратора?
        - Вообще-то, милый, мне понадобится архитектор. И деньги. Можно?
        - Не вижу причины, почему бы и нет. Сколько тебе нужно?
        - Полмиллиона долларов.
        В начале октября рынок акций, который проседал почти месяц, снова пошел в рост. До того как он достиг пика, люди говорили, что это ненадолго. В четверг, 17 октября, миссис Мастер устроила прием в честь выхода в свет «Могучего Рима» - произведения Эдмунда Келлера. Книгу очень хвалили.
        Роуз засучила рукава. Она пригласила всех: людей, которые устраивали рауты, людей, даривших подарки, владельцев книжных магазинов, благодетелей Нью-Йоркской публичной библиотеки - жаль, что скончался Элайхью Паси, - и целую толпу издателей и журналистов, которых согнал Чарли. Присутствовали сливки светского, делового и литературного мира. Явиться изволил даже Николас Мюррей Батлер. В конце концов, такое крупное событие шло на пользу университету. Келлера усадили за стол и заставили подписывать книги. Двести штук смели подчистую, а Роуз купила еще пятьдесят, чтобы раздать друзьям, которые разнесут о книге весть.
        Эдмунд Келлер был потрясен ее душевной щедростью и ответил тем же. Кульминацией вечера стала его благодарственная речь. Многолетнее чтение лекций превратило его в блестящего и опытного оратора. Он вызвал всеобщий смех, а в конце - громовые аплодисменты, но Роуз больше всего польстили слова о семействе Мастер.
        - Сегодняшнее событие - особое удовольствие и честь для меня. Больше шестидесяти лет назад моему отцу, фотографу Теодору Келлеру, повезло быть замеченным одной из старейших в этом городе фамилий, после чего мистер и миссис Фрэнк Мастер стали его покровителями и положили начало его успешной и, если я смею так выразиться, выдающейся карьере. Несколько лет назад я, работая в Колумбийском университете, имел удовольствие учить их правнука Чарльза Мастера, которого теперь зову другом. И если бы мой отец мог видеть нас в эту минуту - а я надеюсь, что видит, - он был бы в восторге от доброты и поддержки, которыми почтили его сына сегодняшние Мастеры.
        Шестьдесят лет покровительства со стороны старейшего и знатного семейства. «Старых денег». Роуз просияла, услышав эти слова. Вечер удался намного лучше, чем она ожидала.
        Дядя Луиджи редко бывал в церкви, но в воскресенье пошел, и Сальваторе решил составить ему компанию.
        Последние две недели были очень трудными для дяди Луиджи. Как и предсказывал клерк, рынок пошел вверх и рвался обратно к пику, достигнутому в начале сентября. И все-таки дядя Луиджи одолевала тревога. Его сбережения достигли весьма приличной суммы. Он еще не хотел на покой, но если бы ушел, ему хватило бы на спокойную старость. Все деньги он уже завещал Сальваторе, хотя ни словом об этом не обмолвился. А как же иначе? Поэтому его долгом было защитить капитал как ради себя, так и ради племянника.
        Несколько раз он едва не начал продавать, но в голове неизменно звучал голос клерка: «Мне будет очень обидно, если вы окажетесь в стороне».
        Никто не хочет остаться в дураках. Никому не улыбается очутиться за бортом.
        Наконец он решил обратиться к религии, надеясь снискать озарение или хотя бы просветление ума.
        Этим утром в церкви Преображения было многолюдно, но священник не упустил из виду Луиджи - редкого гостя, которого он отлично знал. Дядя Луиджи не исповедался, а потому решил не брать облатку - ему не хотелось угодить под пристальный взгляд патера. Впрочем, проповедь он выслушал.
        В ней говорилось об искушении Христа в пустыне. Дядя Луиджи удивился: обычно об этом вспоминали во время Великого поста, а потому с особым вниманием слушал проповедь. Священник напомнил прихожанам о том, как Господь взошел на высокую гору, а дьявол призвал Его спрыгнуть, благо ангелы непременно спасут. «Не искушай Господа Бога твоего», - ответил Христос. Священник объяснил необходимость принятия Божьей воли. «Мы не должны лукавить и биться об заклад, что Бог нам поможет». Священник еще много чего сказал, и дядя Луиджи внимательно слушал.
        Сальваторе проповедь увлекла меньше. Он раздраженно ерзал.
        - Я слышал такую же в детстве, - сказал он дяде, когда они вышли.
        - И что ты о ней думаешь после второго раза?
        - Ничего особенного.
        Но дядя Луиджи призадумался всерьез. Он размышлял очень долго.
        Среда, 23 октября, выдалась ветреной. Уильям Мастер, как обычно, отправился в офис в своем «роллс-ройсе».
        В Нью-Йорке развелось много таких машин. Десять лет назад в Спрингфилде, штат Массачусетс, открылся американский филиал компании. Но «роллс-ройсы» имелись только у состоятельных людей. Все уже привыкли к традиции: как наступает утро, так к брокерской конторе подъезжает автомобиль мистера Мастера. Это внушало спокойствие. Это было на руку бизнесу.
        Уильям обладал этой моделью пять лет. Славный старый «Серебряный призрак» сменился «Фантомом». «Фантом» Уильяма с корпусом Брюстера, собранным в Куинсборо на Лонг-Айленде, тоже был выкрашен в серебряный цвет. Только что выпустили очередную модель, «Фантом II», и если Уильям купит ее в следующем году, то выкрасит так же.
        Возле офиса он отпустил шофера Джо на весь день - пусть съездит с Роуз за покупками. Джо был хороший парень, родом откуда-то со Среднего Запада. Джо говорил, что его бабка была индианкой. Он вел себя неизменно приветливо, но открывал рот, только если его спрашивали.
        Но потом Уильяма вызвали на собрание, проходившее на Сорок второй улице, и он взял такси. А после пешком пошел к Лексингтон-авеню, чтобы немного размяться. На ходу он задрал голову, глядя на высоченный угловой небоскреб. Затем остановился и всмотрелся. У него отвисла челюсть.
        - Боже, - произнес Уильям Мастер.
        Надо отдать должное Уолтеру Крайслеру: у него был стиль. Когда автопромышленник изучил проект здания, ныне носящего его имя, он настоял на дерзком дизайне ар-деко, включающем в себя изображения колес, радиаторных крышек и прочей всячины. Верхушка здания, которую сейчас достраивали, состояла из сужающихся и возносящихся кверху арок, и все арки будут одеты в нержавеющую сталь. Здание обещало быть в высшей степени элегантным, не имеющим аналогов в мире.
        И еще высота. Самым высоким сооружением в мире была, конечно, парижская Эйфелева башня. Но лихие ньюйоркцы наступали на пятки. Банкир по имени Орстром строил по адресу: Уолл-стрит, дом 40, грандиозную башню, намереваясь посостязаться с Крайслером. Говорили, что его постройка, даже если будет менее элегантной, окажется выше и вознесется над всеми городскими небоскребами. Претендовало на корону и третье здание - на Тридцать четвертой улице, но его еще не начали строить.
        В недосягаемой вышине виднелся балочный каркас еще не облицованных арок, сооруженный на самом верху Крайслер-билдинга.
        Но Уильям Мастер заметил, что происходит нечто экстраординарное. На самой верхотуре, из ее центра, вдруг начал выползать металлический башенный остов. Он поднимался фут за футом, как будто раскрывался узкий телескоп. Десять футов, двадцать, тридцать. Он, верно, скрывался внутри основного массива и теперь выдвигался с помощью какого-то механизма. Он целился в облака и вот уже поднялся на сорок, пятьдесят футов. Шпиль был увенчан звездно-полосатым флагом, развевавшемся на ветру. Уильям в жизни не видел ничего подобного. Еще страннее было то, что никто из многочисленных прохожих не обращал на это внимания.
        Насколько высоко он поднимется? Уильяму не хватало воображения. По небу неслись облака - бог знает, какой там ветрина, - но исполинский шпиль не останавливался. Сто футов, сто двадцать, сто пятьдесят, все выше и выше!
        Когда он наконец остановился, Уильям прикинул и решил, что к зданию добавилось не менее двухсот футов. У подножия, как муравьи, засновали клепальщики, фиксируя колоссальный шпиль.
        И вот Уильям увидел крохотную фигурку, взбирающуюся по узкому каркасу. Она добралась до самого флага, реявшего на полпути к небесам. Зачем?.. Чтобы проверить отвесом, прямо ли стоит небоскреб. Вскоре строитель спустился, удовлетворенный результатом.
        Околдованный Мастер продолжил смотреть и, только взглянув на часы, обнаружил, что шея до того затекла, что он едва может нагнуть голову. Тут он понял, что проглазел на здание почти полтора часа.
        Не беда. Он видел, как творится история. Прибегнув к этому блестящему замыслу, хитрый Крайслер нарастил здание на добрых двести футов и застал врасплох, обскакал своих конкурентов. Мастер точно не знал, но почти не сомневался, что Крайслер-билдинг только что обогнал по высоте саму Эйфелеву башню.
        Так и должно быть! Нью-Йорк - центр мира. Рынок воспарял. Небоскребы тоже воспаряли. Это был дух эпохи.
        Безбожно опоздав, но совершенно о том не горюя, он остановил такси и в бодром расположении духа поехал в контору.
        У входа ему встретился старикашка, который как раз выходил. Лет за шестьдесят, по виду - итальянец. Мастер призывал своих служащих не пренебрегать мелкими вкладчиками. «Не забывайте, что они - будущее Америки», - говаривал он. Поэтому он, войдя внутрь, спросил у старшего клерка, кто это был такой.
        - Итальянец, сэр. Сотрудничает с нами много лет. Поистине примечательная личность - работает в Маленькой Италии официантом, а счет у него очень приличный.
        - Сколько же там?
        - Около семидесяти тысяч долларов. К сожалению, он только что продал все свои акции. Мы выдали ему его капиталы.
        - Все продал?
        - Я попробовал убедить его не делать этого, но в понедельник он пришел и заявил, что не хочет испытывать судьбу, - улыбнулся клерк. - Сказал, что ему было знамение от святого Антония.
        - Неужели? По-моему, он ошибся, - усмехнулся Уильям. - Но он, наверное, не знал, что Бог общается только с Морганами.
        - Да, сэр. Хотя если честно, то рынок, пока вас не было, немного просел.
        Начало великой катастрофы 1929 года обычно называют «черным четвергом», который наступил 24 октября. Это неверно. Все началось в среду; в тот самый день, когда Крайслер-билдинг стал высочайшим зданием в мире, акции резко упали на 4,6 процента. Странное дело: фокус Уолтера Крайслера остался почти незамеченным, но падение курса акций не укрылось ни от кого.
        Утром в четверг Уильям Мастер пришел на Фондовую биржу к самому открытию. Атмосфера была наэлектризована. Взглянув на галерею для посетителей, он обнаружил лицо, которое показалось ему знакомым.
        - Это Уинстон Черчилль, британский политик, - бросил один из трейдеров. - Хорошенький он выбрал денек!
        Это уж точно. Когда начались торги, Мастер пришел в ужас. Рынок не просто падал - валился в панике. К исходу первого часа зазвучали вопли отчаяния, сменившиеся горестным воем. Те, кто требовал дополнительного обеспечения, терпели крах. Продавцы пару раз выкрикнули цены и не нашли ни единого покупателя. К полудню Мастер прикинул, что рынок скоро обвалится почти на 10 процентов. Страдальческий гомон стал невыносимым, и он вышел вон.
        На улице творилось нечто необычайное. На ступенях Федерал-Холла собралась толпа потрясенных людей. Он увидел, как какой-то малый вышел из здания биржи и разрыдался. Мимо прошел старый маклер, знакомый Уильяма, который покачал головой:
        - С тысяча девятьсот седьмого года не припомню ничего подобного…
        Но в 1907 году еще был жив старик Пирпонт Морган, который спас положение. Может быть, вмешается и его сын Джек? Но Джек Морган находился по другую сторону Атлантики, в Англии, где проводил охотничий сезон. Его замещал старший партнер Моргана - утонченный Томас Ламонт.
        В этот момент группа мужчин, как по наитию, поднялась на крыльцо здания под номером 23 по Уолл-стрит - дома Моргана. Уильям моментально узнал директоров крупнейших банков. Сумеют ли они остановить падение?
        Казалось, что да. В час тридцать того же дня Ричард Уитни, президент Фондовой биржи и маклер Моргана, невозмутимо вышел из дома 23, вошел в здание биржи и начал покупать. Большие деньги, дорогие акции, цена намного выше запрошенной. Банки выделили ему двести сорок миллионов на случай нужды, но он использовал только часть. Со вздохом великого облегчения рынок начал успокаиваться.
        Божественный дух Пирпонта Моргана сошел с олимпа, чтобы еще раз уладить панику на Уолл-стрит.
        Вечером Уильям посетил большое собрание брокеров. Все согласились, что паниковать было незачем. Пятница и утро субботы прошли без рыночных потрясений.
        Уильям спокойно провел остаток уик-энда. В воскресенье на ланч пришел Чарли.
        - Формально, - сказал за столом Уильям, - эта распродажа оставила рынок в лучшем состоянии, чем он пребывал многие месяцы.
        После этого он, попросив Чарли составить компанию матери, пошел прогуляться в Центральный парк.
        На самом деле ему нужно было побыть одному и подумать.
        Что же случилось в действительности? Он полагал, что причина заключалась в избытке наличности, который наблюдался на рынке в течение нескольких последних лет. Забавно, но бум царил не везде. Фермерство и цены на товары массового потребления пребывали в упадке, а люди, вместо того чтобы вкладываться в эти традиционные отрасли, стремились получить прибыль от акций. Наличность притекала, брокерские конторы, банки и другие финансовые учреждения множились как грибы. Даже огромная американская экономика не обладала нужным количеством ценных бумаг для всей этой наличности, и цены выросли. А после, естественно, алчность вскружила головы.
        Мелкие инвесторы, которым следовало вкладывать какую-то часть сбережений в солидные акции, безудержно покупали. Из стодвадцатимиллионного населения на рынке присутствовало два, а то и три миллиона. Это было чертовски много. И больше полумиллиона этих карликов платили только десятую часть стоимости бумаг - вносили всего сотню долларов за тысячу вложенных, а остальное им ссуживали. Почтенные брокерские конторы, наподобие его собственной, одалживали две трети капитала для приобретения акций. Уильям отлично знал, что под видом ценных облигаций некоторые банки продавали простакам свои худшие латиноамериканские долговые обязательства. Пока дела шли в гору, никто ничего не замечал.
        Да и брокеры с трейдерами были немногим лучше недотеп с улицы. Большинство из них, соблазненные личным успехом, и знать не знали, что такое «медвежий» рынок[75 - Рынок, на котором наблюдается устойчивая тенденция к понижению цен в течение длительного периода времени.].
        Уильям шел через парк, пока не очутился перед «Дакотой». Тогда он медленно повернул назад, глубоко погрузившись в раздумья.
        Может быть, в этом ударе по рынку нет ничего плохого. Может быть, настало время встряхнуть саму систему - не только рынок, но и весь город.
        Нью-Йорк как будто забыл о морали, и это был факт. Куда делось ответственное инвестирование? Где тяжкий труд и экономия? Что случилось со старой пуританской этикой в мире спикизи-баров, бутлегеров, гангстеров и распущенных женщин? Жизнь была слишком легка, и все сходило с рук. Он сам был виноват не меньше других. Взять хотя бы Чарли. Милый и все такое, но в глубине души испорченный богатый мальчишка. «И это в той же мере моя вина, в какой и его, - подумал Уильям. - Именно я позволил ему пойти по этой дорожке».
        Так что же делать? Будь он проклят, если знает. Но если этот маленький кризис напомнит людям о фундаментальных основах жизни, то дело могло стоить того, во сколько бы ему оно ни обошлось.
        Правду сказать, он точно не знал, сколько уже потерял. Конторе был нанесен чертовски сильный удар, но они устояли. Придется с утра посидеть с клерком над бухгалтерскими книгами.
        Чарли Мастер провел в отцовском офисе всю неделю. Может быть, так подсказала ему мать, а может, его привел туда нюх на драматические события. Если так, то ожидания были вознаграждены. Черные понедельник и вторник вошли в число незабываемых на Уолл-стрит событий.
        На выходных общественность прочла газеты, обдумала успокаивающие заверения банкиров и сделала свои выводы. Они свелись к одному слову: «продавать».
        В понедельник Чарли стал свидетелем обвала рынка. В тот день Доу-Джонс упал на 12 процентов. Но во вторник стало еще хуже. В процентном отношении падение было почти таким же, но поражал объем акций, сменивших хозяина, - больше шестнадцати миллионов. Никто никогда не видел ничего подобного. Операций было столько, что телеграф отстал на два с половиной часа. Тревожно следя за отцом, Чарли гадал, выдержит ли контора такую резню.
        Наверное, присутствие сына укрепило Уильяма Мастера и помогло ему выстоять. Отвага под шквальным огнем, достоинство под нажимом - можно было назвать это как угодно, но он сделал все, чтобы показать сыну пример. Он даже не поморщился, когда рынок за два дня потерял четверть своих фондов. Был серьезен, но хладнокровен. Утром в среду Джо, как всегда, доставил его в серебристом «роллс-ройсе». Выйдя, Уильям собрал служащих и призвал:
        - Будьте бдительны, джентльмены. Очень скоро - может быть, даже сегодня - представится удачнейший случай покупать.
        И нате вам, так и вышло.
        В среду, тридцатого октября, рынок неуверенно подрос на 12,5 процента. Незадолго до полудня Уильям шепнул Чарли, что покупает. На другой день рынок закрылся к ланчу, поднявшись еще на 5 процентов. Выходя из офиса, он сообщил Чарли, что снова продал.
        - Уже?
        - Сыграл и снял пенки. На прошлой неделе я потерял кучу денег, но только что вернул половину.
        Однако на следующей неделе рынок рухнул опять. На 5 процентов в понедельник, на 9 - в среду. И он продолжил валиться день за днем. К 13 ноября Доу-Джонс достиг 198 пунктов - чуть больше половины от сентябрьского показателя.
        Из игры выбывали те инвесторы, которые требовали серьезного поддержания маржи[76 - Маржа - покупка актива, при которой часть цены покрывается за счет первоначального платежа, а остальное - за счет займа, обеспечением которого является сам покупаемый актив.], - как мелкие, так и крупные. Терпели крах брокерские конторы, ссудившие деньги, которых не удалось вернуть.
        - Множество слабых банков тоже лопнет, - сказал Уильям Чарли.
        Но каждое утро улица видела, что Уильям Мастер исправно подъезжает к конторе в серебристом «роллс-ройсе» и принимается за дела как ни в чем не бывало.
        - Мы понесли потери, - говорил он людям, - но фирма надежна. Как и экономика этой страны, - любил он добавить. То же самое было сказано жене и сыну.
        Его уверенность была вознаграждена: достигнув дна в ноябре, рынок стабилизировался, а с началом 1930 года пошел в рост.
        - Кредитов масса, процент невысокий, - отметил Уильям. - А если люди занимают осторожнее, то в этом нет ничего плохого.
        Чарли же, наблюдая, осознал, что отец и сам энергично торгует. Он не видел сделок, но знал, что они крупны.
        - Ты покупаешь с маржей? - спросил он.
        - Отчасти, - был ответ.
        Однако в конце марта, когда клерк проверял одну такую сделку с ним, а не с отцом, Чарли увидел, что Уильям занимал по девять долларов на каждый вложенный свой - инвестировал десять процентов, как те молодчики, что орудовали перед крахом. Он приступил к отцу с расспросами, а Уильям увел его в кабинет и притворил дверь.
        - Дело в том, Чарли, что я вложил в контору собственные деньги, чтобы ее сохранить. Не говори матери. И вообще никому. Секретность - главное в этой игре. Но я довольно быстро возвращаю деньги.
        - Ты уверен, что рынок растет?
        - Послушай, дно было на ста девяноста восьми. Я не говорю, что мы вернемся к тремстам восьмидесяти одному, но триста увидим. В этом я не сомневаюсь.
        И в конторе Мастера зазвучала литания. «Мы увидим триста», - говорили друг другу служащие. «Мы увидим триста, - твердили они клиентам. - Так считает мистер Мастер». Вскоре его правота как будто подтвердилась. 30 апреля Доу-Джонс достиг 294.
        Жарким августовским утром Сальваторе Карузо работал высоко в небесах. Он проворно и точно укладывал кирпичи, но почти не следил за делом своих рук, поминутно глядя вниз на далекую улицу в ожидании новостей.
        Нет, работа его устраивала. За последние восемнадцать месяцев он побывал на нескольких площадках, но эта, конечно, была самой грандиозной. Дело происходило на Пятой авеню около Тридцать четвертой улицы. В начале года здесь еще красовался отель «Уолдорф-Астория». К марту на его месте осталась только огромная яма в сорок футов глубиной, достигавшая скальных пород. Сейчас из этого ложа с удивительной скоростью вырастал небоскреб, которому предстояло затмить все предыдущие.
        Эмпайр-стейт-билдинг.
        В проекте все было невероятно. Предприниматель Раскоб, первоначально нищий, стал правой рукой могущественного клана Дюпон и председателем финансового комитета «Дженерал моторс». Номинальный глава Эл Смит остался беден, но был губернатором штата Нью-Йорк от демократов и мог бы пройти в президенты США, если бы не был католиком. Оба - яркие личности. Оба ненавидели лицемерие «Сухого закона». Оба любили рискнуть.
        И если Уолтер Крайслер воображал, что хитроумный шпиль из нержавеющей стали навеки сделает его королем небесной линии Нью-Йорка, то лучше бы ему не спешить. Эмпайр-стейт-билдинг готовился обогнать его детище, и очень скоро.
        Последние пару лет Сальваторе работал с одной и той же бригадой каменщиков. Они переходили с площадки на площадку и заслужили хорошую репутацию. Коллектив был дружный, но ему порой, несмотря на случившееся, не хватало Анджело.
        Сальваторе снова оглядел улицу. Он ждал новостей от Анджело.
        Строительство было безупречно организовано. Проезжая часть всегда оставалась свободной, чтобы не мешать жителям Пятой авеню. Каждое утро грузовики по строгому расписанию въезжали на площадку с одной улицы и выезжали с другой, а грузы спешно поднимали на соответствующие этажи.
        Материал поступал из многих мест. Т-образные балки прибывали из Питтсбурга, известняк - из Индианы, древесина - с Тихоокеанского побережья, мрамор - из Италии и Франции, а когда поставщики не справились, подрядчики купили в Германии целый карьер.
        Самой поразительной была скорость. По мере того как вырастал огромный стальной каркас, каменщики шли по пятам, и за день Эмпайр-стейт-билдинг увеличивался почти на этаж.
        Вот несколькими этажами выше и слева проплыла большая железная перекладина. Ее оседлала пара человек.
        - Во краснокожие дают! - бросил один из бригады.
        На площадке трудились десятки индейцев могауков. Полвека назад они целыми семьями оттачивали навыки работы с железом на строительстве канадских мостов. Теперь они прибыли из резерваций на строительство нью-йоркских небоскребов. Сальваторе нравилось наблюдать за тем, как могауки преспокойно сидят на балках, которые возносятся на головокружительную высоту. Там они направляли балки внутрь мощного каркаса, где их принимали четверки клепальщиков, занятые своим оглушительно шумным ремеслом. Могауки и клепальщики входили в число самых высокооплачиваемых рабочих.
        Сальваторе, как каменщику, тоже платили лучше некуда - больше пятнадцати долларов в день. А главное, у него была работа, чем не могли в эти дни похвастаться очень многие умельцы.
        Ирония случая: как только Эмпайр-стейт-билдинг начал расти, сама Америка начала спотыкаться. Страну не поразил очередной рыночный крах, внезапного кризиса не было, но могучая американская экономика в конце концов, как боксер, который пропустил серию мощных ударов и зашатался, стала сдавать позиции.
        Достигнув в апреле максимума, рынок ценных бумаг прервал свой рост, наблюдавшийся с нового года. Изо дня в день по мере того, как Эмпайр-стейт-билдинг поднимался на очередной этаж, рынок немного проседал. Не сильно, самую малость. Но он падал день за днем, неделю за неделей. Защита рухнула, он отказался от боя и больше не видел оснований к росту. К лету стало напряженно с кредитами. В компаниях начались увольнения, компании лопались. Спокойно, непрерывно, все новые и новые.
        Конечно, многие заявляли, что скоро все образуется, что рынок недооценен, а экономика по-прежнему крепка. Как секунданты на ринге, они кричали своему бойцу, чтобы был начеку. Но боец спекался и терял присутствие духа. Везде, где были шансы найти работу, выстраивались длинные очереди.
        В одиннадцать часов Сальваторе заметил серебристый «роллс-ройс», проехавший по Пятой авеню. Он вспомнил, как леди в таком же автомобиле возила их с Анной в Грамерси-парк, и задался вопросом, не она ли это.
        Оказалось, что она. Далеко внизу Роуз сказала подруге:
        - Когда я думаю о бедной миссис Астор - я, разумеется, имею в виду настоящую миссис Астор - и о ее доме, превратившемся в отель… Это уже было скверно, но теперь они строят эту чудовищную, громадную штуковину… - Она отвернулась от площадки. - Глаза бы мои не видели!
        Наступило время ланча, и большинство рабочих спустились к подножию здания, где действовал отличный кафетерий. Не пошли только итальянцы. Они знали, что съедобна лишь итальянская пища, приготовленная итальянскими руками, и захватили завтраки.
        Сальваторе положил на хлеб моцареллы и ветчины, затем снова взглянул наверх. Несколькими этажами выше облицовщики в фасадной люльке трудились над наружной стеной. Сразу под ними тянулось ограждение для перехвата всего, что упадет, а пятнадцатью этажами ниже - второе. До сих пор на огромной площадке было очень мало травм. Никто не выпал наружу.
        Глазея на далекую сетку, Сальваторе разглядел дядю Луиджи. Тот опасно стоял посреди Пятой авеню среди проезжавших машин и размахивал руками как умалишенный.
        Вот они, новости! Сальваторе мигом спустился к дяде, который обнял его и расцеловал в обе щеки.
        - Дитя родилось, Сальваторе! Все в порядке.
        - Bene. Снова девочка? - Со свадьбы не прошло и года, как у Анджело и Терезы родилась дочь. Ее назвали Анной.
        - Нет, Сальваторе! Мальчик! В роду Карузо прибыло мужчин!
        - Perfetto[77 - Прекрасно (ит.).]. Вечером выпьем за его здоровье.
        - Да уж придется! - просиял дядя Луиджи. - Его назовут Сальваторе. Тебя просят быть крестным отцом.
        Тем вечером Уильям Мастер не сразу пошел домой. Пройдясь по Пятой авеню, он задержался у собора Святого Патрика. Город предстал неухоженным: строительные площадки виднелись всюду, куда ни глянь. У Тридцать четвертой улицы возводили самое высокое здание - Эмпайр-стейт-билдинг, но первенство по величине оставалось за площадкой, где строили огромный комплекс на три квартала от Пятой до Шестой авеню - детище Джона Д. Рокфеллера. Мастер не сомневался, что результат будет превосходным, но строительство займет годы, и до его завершения участок напротив Святого Патрика останется в безобразном виде.
        На Пятьдесят второй улице Уильям повернул на запад и прошел несколько ярдов до двери на северной стороне. Ему было нужно выпить.
        Клуб «21» открылся только в начале года, но знающие люди успели его облюбовать. Чарли отвел туда отца вскоре после открытия, так как владельцами являлись двое молодых людей, которым принадлежал «Фронтон» в Гринвич-Виллидже. Перебравшись в богатый район, они в конце концов остановили выбор на доме 21 по Западной Пятьдесят второй улице - в гораздо более фешенебельном месте, чем на заре их деятельности.
        В просторном помещении нижнего этажа можно было занять одну из кабинок, сооруженных вдоль стен, и спокойно выпить. Если здесь и случались рейды, то полиции было трудно найти спиртное - его прятали в подвале соседнего здания за металлической дверью весом в две с половиной тонны.
        Уильям тихо сидел и прикладывался к стакану. Он был рад побыть один. Вечером на обед придет Чарли, и это здорово, но кое-что он все-таки не сказал сыну. То, о чем не обмолвился никому.
        Не может же рынок, будь он проклят, падать вечно! Но если он не оживет в ближайшее время, то непонятно, черт побери, что же делать!
        К его возвращению Чарли уже пришел. Уильям поцеловал жену и получил приветливую улыбку в ответ. Он порадовался этому.
        Вот уже месяц его мучила бессонница. Иногда он так ворочался, что приходилось перебираться на диван в гостиной, чтобы Роуз хоть немного поспала. Любовью они уже довольно давно не занимались. Отчасти лишь по причине сильнейшей усталости, но позже он сделал несколько попыток, и ничего не вышло. Роуз отнеслась к этому очень участливо, но такие неудачи не способствовали укреплению его духа.
        Ужин прошел неплохо. Говорили о разном, но о рынках не сказали ни слова. На десерт были фрукты, и Роуз, разрезая яблоко, мимоходом заметила:
        - Мне нужно еще сто тысяч на Ньюпорт. Ты же не против?
        Уильям уставился на нее. Этим летом он даже не видел проклятущего дома. Роуз побывала там, но сказала, что в нем невозможно жить из-за толпы рабочих. Он понятия не имел, чем она занимается, хотя Роуз заверила его, что дом получится сногсшибательный. По ходу же она поделилась планами со всеми друзьями.
        Странно, но ее деятельность была весьма на руку брокерской конторе. Люди говорили: «Раз Мастер тратит столько денег на домик в Ньюпорте, то фирма в хорошей форме». На фоне других, разорявшихся, ее престиж на Уолл-стрит возрос.
        Пусть так, но еще сто тысяч долларов?
        - Боже, мама! - воскликнул Чарли. - Неужели это так нужно?
        Мать проигнорировала его.
        - На что, Роуз? - деликатно осведомился Уильям.
        - На мрамор, дорогой. Из Италии. Холл будет сплошь мраморный. У Нэнси де Риверс тоже мраморный холл, - добавила она с ноткой упрека.
        - Понятно, - сказал Уильям.
        - Ты одержима, - заметил Чарли.
        - А если я дам еще сто тысяч, дом будет готов?
        - Да, - ответила Роуз.
        - Тогда ладно.
        Осталось лишь где-то найти деньги.
        К пятнице, 19 сентября, огромная стальная клетка Эмпайр-стейт-билдинга была почти достроена. График опередили без малого на две недели. Каменщики держали темп, им осталось всего этажей десять. Восемьдесят пять этажей за шесть месяцев с начала строительства. Ошеломляющее достижение.
        Бригадир, когда Сальваторе подошел к нему с просьбой, находился в хорошем расположении духа. Нельзя ли привести на день его брата Анджело?
        - Он художник, - объяснил Сальваторе. - Хочет зарисовать нас, пока мы строим.
        Бригадир поразмыслил. Площадка ни в коей мере не была закрытой. Мальчишки, продававшие воду, так и шныряли вокруг. Фотографы делали снимки высотников верхом на их балках. Промоутерам это нравилось.
        - А с ним ничего не случится? - спросил он.
        - Он в прошлом каменщик, - ответил Сальваторе. - Глупостей не наделает. Вообще-то, тебя он уже нарисовал пару минут назад, - ухмыльнулся Сальваторе и вручил бригадиру набросок.
        - Разрази меня гром, да это же вылитый я! - пришел в восторг тот и махнул рукой, разрешая пройти.
        Поднимаясь в грузовом лифте, Сальваторе взглянул на брата. Анджело был в костюме и маленькой шляпе-хомбург[78 - Мужская фетровая шляпа с узкими, немного загнутыми полями и продольной вмятиной на мягкой тулье.]. Он был так же красив и доволен жизнью, как на свадьбе, разве что лицо немного округлилось и он держал себя как человек, добившийся скромного успеха. Малярных заказов у него, очевидно, имелось достаточно. Он также изготавливал эмблемы и красил грузовики для нескольких лонг-айлендских фирм. Не приходилось сомневаться, что Анджело прочно встал на ноги.
        Новые лифты фирмы «Отис», которым вскоре предстояло доставлять обитателей здания к офисам, были специальной конструкции, позволявшей почти удвоить скорость былых лифтов, но даже грузовые взмывали стремительно. Сальваторе гордился зданием и расписывал его чудеса.
        - В любой момент возьмутся за мачту, - сообщил он.
        Верхний офисный этаж Эмпайр-стейт-билдинга находился на два фута выше верхушки Крайслер-билдинга. Но если Крайслер перещеголял соперников нахальным, но бесполезным шпилем, то увенчать Эмпайр-стейт должна была огромная мачта с обзорными площадками, на самом верху которой соорудят причал для огромных дирижаблей.
        - К следующей Пасхе все откроется, - сказал Сальваторе.
        Строительство Эмпайр-стейт-билдинга продвигалось быстро благодаря простоте дизайна. Первой шла сеть большущих стальных балок, которые примут на себя вес здания. Отдельным вертикальным опорам предстояло принять нагрузку в десять миллионов фунтов, но они могли выдержать намного больше. Здание было перенасыщено конструкциями. Между балками находились навесные стены, единственной задачей которых была защита от непогоды.
        Но здесь проявился гений архитекторов. Наружные края вертикальных опор отделали хромоникелевым сплавом, который придал им теплый серый оттенок. Помимо этого, рабочий фасад внушительной башни был образован лишь следующими важными элементами: во-первых, парами прямоугольных металлических оконных рам; во-вторых, над и под каждой рамой имелась алюминиевая панель - антревольт; в-третьих, между парами окон располагались большие плиты из светлого известняка. Фасад, таким образом, возносился к небу строгими каменными и стальными вертикалями. И только на самом верху окон и высоких каменных колонн красовались изящные резные орнаменты в стиле ар-деко, устремленные вверх, чтобы притягивать и радовать глаз.
        Там-то и трудились каменщики.
        - Видишь, мы работаем изнутри, - пояснил Сальваторе. - Два слоя кирпича по восемь дюймов толщиной.
        Кирпичи укладывали позади известняковых плит и антревольтов с целью их изолировать и поддержать. Но кирпич выполнял и другую важную задачу.
        - Кирпич защищает балки, - сказал Сальваторе.
        Подвергнутые обжигу, кирпичи были жароустойчивы. При высоких температурах страдают даже стальные опоры. Одетые в кирпич, они оказывались в безопасности.
        - Здание прочно, как крепость, но и спалить его почти невозможно.
        Сальваторе и его бригада принялись за дело, а Анджело присел на штабель кирпичей, достал альбом и начал рисовать. Разговаривать было трудно - мешал оглушительный грохот клепальных работ наверху. Иногда шум продолжался с семи утра до девяти вечера, долетая до самой улицы. Местным жителям пришлось смириться.
        Пока Анджело рисовал каменщиков, он обратил внимание на сложенные около лифта алюминиевые антревольты. Архитекторы здания Шрив, Лэм и Хармон учились в Корнеллском и Колумбийском университетах, но Лэм посещал и парижскую Школу изящных искусств. Однако все они были птенцами из гнезда ньюйоркцев Каррере и Гастингса, преданными французскому стилю ар-деко.
        Антревольты являлись превосходными образчиками этой красоты. Каждая панель, сотни раз повторенная на фасаде, имела один и тот же дизайн: стилизованные молнии слева и справа, разделенные промежутком. Они взмывали в синеву, как впечатавшиеся в металл электрические разряды.
        Анджело всмотрелся в узор и принялся зарисовывать.
        Сальваторе заметил, что в самом начале, на краткий миг, лицо брата приобрело столь частое в детстве мечтательное выражение, но стоило ему погрузиться в процесс, как в глазах появилась крайняя, даже слегка пугающая сосредоточенность.
        Дядя Луиджи был прав. Анджело - художник. Он принадлежал к обществу тех, кто проектировал здание, а не строил.
        Так и пошло: Анджело набрасывал все, на что ложился глаз, а Сальваторе укладывал кирпичи, пока полуденный гудок не объявил время ланча.
        Сальваторе взял с собой еды на двоих. Он дал брату хлеба, нарезал салями. За трапезой Анджело заявил, что хотел бы взобраться на самый верх и посмотреть оттуда.
        Клепальщики на время угомонились. Оголенные балки окружила странная, непривычная тишина, которая нарушалась лишь легким посвистом ветра, который порой усиливался и порождал слабый стон в стрелах подъемных кранов.
        Сквозь серо-серебристую тучу высоко в небесах пробивался, как голос за сценой, солнечный свет. Впереди, за вершинами на оконечности Манхэттена, тускло поблескивала водная гладь Нью-Йоркской бухты.
        Однако Сальваторе, озираясь, заметил еще кое-что. Те облака, что были поменьше и ближе к крышам небоскребов, двигались в противоположные стороны. Справа, за Гудзоном, они медлили над Нью-Джерси, после чего поворачивали на север, а слева, над Куинсом, уже спешили на юг. Никак меняется ветер? Или он вздумал раскрутить город, воспользовавшись в качестве рычага огромной башней в его центре?
        Внезапный порыв ветра хлестнул по щеке, напоминая Сальваторе, что на таких высотах воздушные потоки и завихрения бывают непредсказуемыми.
        Анджело тем временем дошел до южного края платформы на стороне Тридцать четвертой улицы. Сальваторе знал, что если оттуда упасть, то падение будет свободным до люлек облицовщиков девятью этажами ниже; затем до улицы оставалось еще семьдесят пять. Двое индейцев могауков невозмутимо сидели на балке, которая выступала временным парапетом. Они глянули на Анджело, но интереса не проявили. Анджело сел в нескольких футах справа от них и вынул альбом. Он перегнулся через край: что-то внизу привлекло его внимание. Наверное, люлька. Через пару секунд он начал рисовать. Сальваторе отошел на несколько ярдов и прислонился к вертикальной опоре, защищаясь от ветра.
        Вид был захватывающий, что и говорить. Перед ними как будто раскинулись все богатства мира: многолюдный город, далекие предместья, деловая Уолл-стрит, просторная бухта и бескрайний океан. Если что-нибудь на земле могло претендовать на звание центра вселенной, то Эмпайр-стейт-билдингу не было равных. Вот она, вершина храма Человека. А он, Сальваторе Карузо, - свидетель, и его брат запечатлевает сей факт в рисунке, который, возможно, - как знать? - послужит документом для будущих поколений.
        Анджело, казалось, забыл о нем, но Сальваторе с его места было видно лицо брата - внимательное, напряженное и прекрасное.
        И неожиданно, застигнув его врасплох, в нем взыграла ужасная боль, то чувство обманутости и ревности, которое он испытал, когда узнал о них с Терезой. Оно нахлынуло как волна. Явившись ниоткуда, оно захватило его, овладело им, наполнило холодным ужасом и бешенством. Почему Анджело женился на женщине, которую любил он сам? Зачем он отдал Анджело половину своих денег? Почему Анджело их взял? Почему у одного Анджело были и талант, и красота? Почему младший брат был тем, кем не был и никогда не будет он?
        Все эти годы Сальваторе опекал его. Он сделал то, что счел правильным и чего хотела бы Анна. Он отдал Анджело все. И что получил в награду? Его обскакали и оставили зрителем на обочине как дурака.
        Захваченный этим фактом, Сальваторе ничего не мог с собой сделать. Он с ненавистью смотрел на брата. Окажись они в пустыне одни, он бы забил его насмерть.
        В течение долгой, томительной минуты он глядел под свист ветра на Анджело, тая убийство в душе.
        Сальваторе ощутил опасность прежде, чем был нанесен удар.
        Ветер не разбивается о небоскреб. Он обвивается вокруг него как змея. Он вдыхает и выдыхает, он выстреливает в прорехи и мчится на другую сторону. Он сжимает и перекручивает. Он опасен и непредсказуем. Его мощный порыв через оголенный этаж можно услышать за секунду до столкновения.
        На высотных балках Эмпайр-стейт-билдинга ветер мог запросто сбить человека с ног.
        Когда он налетел на Сальваторе, тот машинально схватился за балку. Но его брат уже давно не работал на высоте, да еще и был занят рисунком.
        Порыв ветра достиг Анджело, вырвал альбом и отнес на тридцать футов от здания, где встречный ветер подхватил его, как воздушного змея. Анджело автоматически потянулся за рисунком. Он сунулся в пустоту, хватая воздух. Он накренился.
        Он терял равновесие.
        Сальваторе увидел это еще до того, как сам Анджело понял, что происходит, и бросился к брату. Два могаука слева от Анджело тоже пришли в движение, но Сальваторе целиком сосредоточился на цели. Только бы схватить брата за куртку!
        Анджело валился через край. У него не было времени выпрямиться. Его стройное тело качнулось назад, руки взметнулись, ища, за что бы уцепиться. Но было поздно.
        Затем вдруг, едва Сальваторе к нему рванулся, тело Анджело резко дернулось влево.
        Могауки поймали его. Они тянули его к себе и, слава богу, держали крепко.
        Сальваторе сохранил бы равновесие, не обернись он к индейцам. Но, врезавшись в балку, он поскользнулся, перевалился через нее и полетел в бездну.
        Сальваторе Карузо понял, что умрет. Почувствовав, что летит через балку, он сохранил ясность и скорость мышления. «Я погибаю, как Анна», - подумал он. Ему захотелось сказать Анджело, что он любит его и вовсе не испытывает к нему ненависти. Но тут он сообразил, что Анджело понятия не имел о постыдных мыслях, одолевавших его несколькими секундами раньше. Тогда все в порядке.
        Девятью этажами ниже висела люлька. Прочная крыша защищала ее от мусора, летевшего от облицовщиков. Удар о крышу, без сомнения, убьет его, но не остановит падения. Он отскочит и камнем полетит на мостовую. Надо увернуться от люльки и орать во все горло, чтобы предупредить людей на далеком тротуаре.
        - Сальваторе! - крикнули сверху. Это был Анджело.
        Он не учел одного и понял это спустя секунду.
        Он падал не так быстро, как следовало ждать.
        Когда ветер ударяет в высотное здание, воздушный поток замедляется. Он ищет лазейку и часто устремляется вверх. Как ветер, врезающийся в скалу, отшвыривает наблюдателя, который заглядывает вниз, так по фасаду небоскреба текли мощные восходящие потоки.
        Падая, Сальваторе неожиданно заметил альбом Анджело, который должен был находиться внизу, однако порхал над его головой как птица и поднимался все выше. Внезапный порыв западного ветра вырвал альбом из руки Анджело, но ветер менялся, и образовавшиеся воронки создали воздушный столб при восточном фасаде.
        И вот, подобно ангельской деснице, он подхватил Сальваторе в падении и удержал, затем придавил к каркасу здания так, что тот тяжело грохнулся на открытый парапет тремя этажами ниже.
        Приземление лишило его чувств и сломало ногу.
        Стояло весеннее утро 1931 года, Уильям Мастер одевался. Он сам не знал, зачем вдруг отпер ящик, который не открывал месяцами. Там хранились старые галстуки и пара жилетов. Потом он заметил пояс.
        Вынул. Эта вещь передавалась из поколения в поколение с незапамятных времен. Отец наказал: «Храни его хорошенько. Это вампум. Считается, что он приносит удачу».
        Уильям пожал плечами. Сегодня ему чертовски понадобится удача. Поддавшись порыву, он решил надеть пояс. Под рубашку, конечно, - он не собирался выглядеть идиотом. Затем он оделся, как обычно, создавая имидж успешного человека. Если пойдет ко дну, то сделает это стильно.
        Надежда остается всегда.
        Он спустился, поцеловал на прощание Роуз, как в самый обыкновенный день, и вышел за дверь.
        Джо исправно ждал его у «роллс-ройса».
        - Доброе утро, сэр. - Он распахнул дверь.
        - Доброе, Джо. Славное утречко. - На миг утешившись, он сел.
        Джо был хороший человек. Надолго ли он останется? Вероятно, нет.
        Автомобиль устремился по Пятой авеню, и Уильям взглянул на парк. Там уже расцвели желтые нарциссы и крокусы.
        Он сказал Чарли, что тому не нужно приходить нынче в офис. Он не хотел видеть никого, кроме главного клерка. Это доверенное лицо весь уик-энд прокорпело над бухгалтерскими книгами.
        Настало время подвести итог. Откладывать больше нельзя. Сегодня будет много визитов, которые положат всему конец. Само собой, все может повернуться иначе, если рынок вдруг резко вырастет. Но рынок не собирался расти. В прошлом апреле Уильям предсказал, что Доу-Джонс достигнет 300. Этого не случилось. Сейчас он был чуть больше половины от этого.
        Пока главный клерк занимался бухгалтерией, Уильям, запершись в кабинете, проверял собственные активы. Не надо было, конечно, спасать контору. Не стоило вкладывать свои деньги. Сейчас это очевидно, но тогда казалось, что спасение близко. Уильям тешил себя иллюзией, будто что-то произойдет. На самом же деле он просто не мог пережить потерю лица, признать свое фиаско. Не мог бросить вожжи. Теперь было слишком поздно.
        Дом придется продать. Трудно сказать, за какую сумму при таком состоянии рынка, но дом был чертовски хорош. Неплохой капитал. Другое дело - дом в Ньюпорте. Три недели назад он якобы невзначай спросил у Роуз, осталось ли что-нибудь от тех шестисот тысяч долларов, которые он ей выдал.
        - Ни цента, Уильям, - ответила она с милой улыбкой. - Вообще-то, мне может понадобиться еще немного.
        - Работы не закончены?
        - Не совсем. Ты же знаешь этих дизайнеров. Да и строители тоже…
        Недостроенный дворец в Ньюпорте. Бог весть, как продавать его в нынешнем положении. Он не видел, чтобы кто-нибудь покупал химеры. Предполагаемую цену пришлось резко снизить.
        Итак, в ближайшие часы без всякой надежды на чудо выяснится, в плюсе он, минусе или на нуле. Он предпочел узнать это сам. Потом, когда все закончится, он поедет домой и скажет Роуз, что они разорены.
        Она ничего не знала.
        - Заберешь меня в четыре, Джо, - распорядился он, выходя из автомобиля.
        Солнце еще светило вовсю, когда Джо снова отворил ему дверь машины. Уильям удобно устроился на заднем сиденье и посмотрел на улицу.
        - Прокати меня, Джо. Поедем в Вест-Сайд, - улыбнулся он. - Отвези меня на Риверсайд-драйв.
        Он уже давно не ездил к Гудзону. Когда они достигли Семидесятых, он обвел взглядом его широкие воды, которые, наверное, были точно такими же в те давние времена, когда в город прибыли первые Мастеры и ван Дейки. Они видели именно этот пейзаж. Как и индейцы до них.
        Это напомнило ему о вампумном поясе. Проклятая штуковина так и была на нем. Совсем запамятовал о ней. Что ж, большой удачи она не принесла. Насколько он понял, после закрытия конторы, продажи всех домов и уплаты всех долгов у него останется тысяч пятьдесят долларов. Все лучше, чем банкротство.
        Триста лет накопления семейного капитала пошли прахом. Сгинули напрочь. «Моими стараниями», - подумал Уильям. Он был единственным за все поколения, кому это удалось. Сделав глубокий вдох, он продолжил улыбаться в окно, но хорошего было мало. Тело предательски вздрогнуло. Он поежился от стыда. Неизвестно, сдюжит ли он.
        Заметил ли Джо с водительского места его внезапное движение? И ухом не повел, что да. Хороший он парень, Джо. Никогда не задает вопросов. Все у него будет в порядке.
        Уильям сидел тихо и смотрел на реку. Он силился не расплакаться. Вскоре они миновали гробницу Гранта.
        Им открылось великолепное зрелище. Пусть огромная американская экономика шла ко дну, пусть разорилась Уолл-стрит, но Манхэттен щетинился огромными конструкциями, устремленными в небеса.
        Строительство подвесного моста через Гудзон близилось к завершению, и он был не просто велик - колоссален. Рядом с ним даже Бруклинский выглядел скромным.
        - Ты ведь никогда не был женат, Джо? - спросил Уильям.
        - Нет, сэр.
        - Родственники? Родители?
        - Оба в могиле, сэр. У меня есть брат в Нью-Джерси.
        - Красивый мост, Джо.
        - Да, сэр.
        - Притормози, когда доедем. Хочу взглянуть.
        У входа на мост Мастер надел шляпу, вышел из машины и направился к мосту. Несущие тросы были на месте. Уже сделали пешеходную дорожку и теперь занимались проезжей частью. Уильям прошел мимо рабочих, затем ему навстречу шагнул какой-то малый, по виду - бригадир. Мастер приветливо улыбнулся:
        - Вы молодцы, ребята.
        - Спасибо, сэр.
        - Мы говорили о вас на днях. - Он отметил, что бригадир не понял, кто это «мы». - Вы здорово опережаете график.
        - Так и есть, сэр. Вы…
        - Я мистер Мастер, - отчеканил Уильям. - Не проведете меня? С удовольствием посмотрю.
        Бригадир на миг замялся, но посмотрел сперва на богатого джентльмена, потом на «роллс-ройс» и, видимо, решил, что лучше не перечить.
        - Сюда, сэр, - пригласил он. - Но будьте осторожны.
        Стоя на пешеходной дорожке, Уильям устремил взор на север. До чего же могуча, до чего невозмутима река, быстро несущая воды от далеких штатов. До чего возвышенны и в то же время прочны и непоколебимы скалы Палисадов. Посмотрев на юг, он изучил длинную береговую линию Манхэттена, далекие башни Финансового квартала и просторную бухту.
        Итак, его семья вернулась к истокам. Только он и река.
        Уильям взглянул на воду. Если бросаться, то сейчас. Несколько лет назад какой-то парень на спор прыгнул с Бруклинского моста. Он не выжил. Плевое дело, и не худший способ уйти. Если повезет, большая река безмолвно поглотит его, и он не увидит дальнейшего. Выйти, как подобает джентльмену, из «роллс-ройса» и кануть в небытие. Родные переживут. Без него будет лучше.
        Или нет? Чарли останется Чарли. Он обеднеет, но при его образе жизни разницы мало. Но Роуз? Роуз, с ее дурной одержимостью ньюпортским домом, мечтами о мраморных холлах и бог знает, о чем еще? Как она справится с концом его деятельности? Очевидно, плохо. Он покачал головой.
        Прыгнуть было не так страшно, как вернуться домой. Но он обязан быть там. Уильям развернулся. Бригадир поспешил к нему, чтобы проводить обратно.
        - Вы придете на открытие, мистер Мастер? - учтиво спросил он.
        - О, полагаю, что да.
        Он не открылся Роуз до позднего вечера. В тот день она была просто красавицей в своем шелковом платье. Надела любимое жемчужное колье-чокер. Хотелось бы ему порадовать ее новостями.
        Он ничего не сказал за обедом, при слушателях. Не сказал и потом, когда они сидели в библиотеке у камина, - вдруг она потеряет самообладание и закатит сцену. Он дождался ночи, когда они остались совсем одни.
        У Роуз был маленький будуар рядом со спальней. Она отпустила горничную и сидела там в одиночестве, снимая серьги. Уильям встал рядом.
        - У меня плохие новости, Роуз, - сказал он.
        - Сочувствую, милый.
        - Очень плохие. Ты должна приготовиться.
        - Я готова, дорогой. Мы потеряли все деньги?
        - Да.
        - Что-нибудь осталось?
        - Может быть. Пятьдесят тысяч долларов. Приблизительно. Конторе конец. Дом? придется продать. Включая этот. - Ему пришлось на секунду умолкнуть. Она посмотрела на него и взяла за руку:
        - В этом, знаешь, нет ничего неожиданного. Я так и думала.
        - Так и думала?
        - Я догадалась, что у тебя неприятности. Они у многих.
        - Я не знаю, что сказать.
        - А что ты хочешь сказать?
        - Я… Прости меня. - Он чуть не сломался, но взял себя в руки. - Что ты будешь делать?
        - Я? Жить с тобой, разумеется. Как захочешь и где захочешь. Вот все, чего я желаю.
        - Но после всего этого…
        - У нас была прекрасная жизнь. Теперь будет новая, тоже прекрасная. Просто другая.
        - А что будет делать Чарли?
        - Работать, - отрезала она.
        - Я только… - начал он, но она не дала договорить.
        - Я хочу, чтобы прямо сейчас ты лег, - сказала Роуз.
        Через пару минут она вышла из будуара. К его удивлению, на ней не было ночной сорочки, кроме колье, на ней вообще ничего не было. Уже не первой молодости, она сохранила фигуру. Получилось поразительно эротично. Уильям чуть не задохнулся.
        Она остановилась у постели, завела руки назад и медленно расстегнула колье. Протянула ему.
        - Солидный взнос в копилку, - улыбнулась Роуз.
        Уильям нехотя взял.
        - Не хочу, чтобы ты с ним рассталась, - пробормотал он.
        - Ты - все, что мне нужно, - просто ответила она. - Остальное не имеет значения.
        И он, едва она легла рядом, привлек ее к себе.
        - Я вряд ли на что-то способен, - сказал он горестно.
        - Ш-ш-ш, - прошептала она и положила его голову себе на грудь. - Тебе, по-моему, нужно поплакать. Самое время.
        Через несколько часов, уже после того, как они занимались любовью, когда муж давным-давно заснул, Роуз Вандейк Мастер лежала неподвижно и смотрела в потолок.
        Она была искренне рада, что все позади. С тех пор как она впервые заподозрила неприятности, прошло восемнадцать месяцев, и ей было тяжко смотреть, как мучится Уильям. Но она ничего не могла сделать - только наблюдать и ждать.
        Роуз помнила 1907-й. Муж чуть не разорился, но так и не смог ей признаться. И на сей раз, когда дела приняли скверный оборот, она настроилась на то же самое. Месяц за месяцем она ждала. Его уныние было очевидным, она слишком хорошо его знала, но он не мог заставить себя рассказать.
        Так или иначе, сейчас она приняла меры предосторожности. Ей было по силам немногое, но хоть что-то. А он и знать не знал.
        Единственный вопрос - когда сказать?
        Не сейчас. Лучше дождаться, когда уляжется пыль и будут выплачены долги. Строго говоря, она, конечно, нарушила закон, скрывая деньги от его кредиторов, но справилась с этим препятствием. Она рассудила, что при везении у него что-нибудь да останется. Главное - изъять кучу денег до того, как он все потеряет на бирже.
        Шестьсот тысяч долларов, если быть точной. Она благополучно разместила их в пяти разных банках на свое имя. Не израсходовала ни цента.
        Поистине большая удача, что Уильям был равнодушен к Ньюпорту. Отправься он туда - моментально бы понял, что там вообще ничего не делается, разве что кое-что аккуратно накрыли брезентом. Ни архитекторов, ни строителей, ни мрамора. Ничего. Время от времени она приглашала рабочих для видимости, а весь участок был надежно скрыт за забором. Плюс активные разговоры - вот все, что ей понадобилось.
        Шестьсот тысяч долларов. Они смогут снять прекрасную квартиру на Парк-авеню. У них есть кое-какие красивые вещи. Есть друзья, есть обязанные им светские знакомые. На фоне массового исхода со светской сцены при колоссальных потерях их случай будет иным.
        В конце концов, они даже в бедности останутся «старыми деньгами».
        Бруклин

1953 год
        Первое, что замечали в Саре Адлер, - большие черепаховые очки на узком лице. Когда она нагнулась, Чарли приметил между грудей еще и маленькую звезду Давида на цепочке. Но сейчас он, глядя в эти очки, видел, что глаза у нее не только глубокие, но и волшебно-карие, с прелестным огоньком.
        Саре Адлер было двадцать четыре года. И в данный момент она, сидя за столиком в первоклассном отеле «Сент-Реджис» и сверля этими карими глазами Чарли Мастера, гадала, сколько ему - пятьдесят? В любом случае он был вдвое старше, но находился в отличной форме.
        А мужчины постарше, нельзя не признать, куда интереснее.
        Отель «Сент-Реджис» на углу Пятой авеню и Пятьдесят пятой улицы был не просто отель - дворец. Чарли пригласил ее выпить - сначала в обшитый панелями бар, где огромная настенная картина Максфилда Пэрриша «Старый король Коул» придавала блеск всему помещению. Ей это понравилось. А потом они перешли в колонный обеденный зал. Мистер Чарльз Мастер отлично знал, как вести себя с девушками, да и собеседник он был неплохой.
        Она устроилась в галерею всего три недели назад, хотя там платили гроши, а потому едва поверила в свою удачу, когда мистер Мастер явился сегодня утром с богатейшей коллекцией фотографий, которой ей тут же и поручил заняться хозяин галереи. И вот они сидят в «Сент-Реджисе», где она наслаждается одной из интереснейших в ее жизни бесед.
        Казалось, этот человек знает всех. В двадцатых он приятельствовал с Юджином О’Нилом и всей театральной братией, да и сам писал пьесы. Он слушал звезд джаза до того, как они стали знамениты, и помнил Чарли Чаплина еще на сценических подмостках. А только что сообщил ей вещь еще более удивительную.
        - Вы знаете Эрнеста Хемингуэя? - Она боготворила Хемингуэя. - Где вы познакомились? В Париже?
        - В Испании.
        - Вы хотите сказать, что были на испанской Гражданской войне?
        Когда та началась, Саре было всего семь лет, но она узнала о ней в школе - и дома. В бруклинском доме Адлеров велись бесконечные диспуты. Естественно, никто не поддерживал победившую сторону. Фашист генерал Франко с его деспотичными католиками и монархистами олицетворяли все, что ненавидели Адлеры. «Он не лучше Гитлера», - говорил отец. А мать, Эстер Адлер, которая была из семьи либералов и тред-юнионистов, была готова вступить в Интернациональную бригаду и лично отправиться в бой! Все были за левых.
        Кроме дяди Германа. Отцовский брат был толстяком, привыкшим гордиться своей осведомленностью в европейских делах, и считал себя самым умным, о чем бы ни заходила речь.
        - Послушайте! - заявлял он. - Франко - старомодный деспот. Он сукин сын, не спорю. Но он не нацист.
        Мать устраивала ему разнос:
        - А как насчет его католиков-монархистов? Ты знаешь, как поступала с евреями испанская инквизиция?
        И вскоре возникал ожесточенный спор.
        - По-твоему, против Франко воюют американские либералы вроде тебя? Позволь сообщить тебе, Эстер, что половина из них троцкисты и анархисты. Неплохо, да? Они хотят устроить там сталинскую Россию. Ты что, правда думаешь, будто это хорошая мысль? Нет! - взвизгивал дядя Герман, когда пытался вмешаться брат. - Я хочу знать, действительно ли ей нравится эта идея!
        - Твой дядюшка просто любит поспорить, - впоследствии говорила мать. - Он сам не знает, что плетет.
        Но если дядя Герман оставался с Сарой наедине, то угощал ее конфетами и рассказывал сказки ласково, как никто, а потому она знала, что он хороший и добрый. Просто заядлый спорщик.
        К несчастью, это было единственное, что Сара помнила о дяде Германе.
        Война в Испании еще шла, когда он уехал в Европу, хотя и не воевать. Возможно, в Испании его судьба сложилась бы иначе.
        Потому что дядя Герман так и не вернулся. Отец не выносил разговоров на эту тему, и в семье никогда не заговаривали о несчастном.
        - Я был журналистом, - сказал Чарли. - Для газет Херста. С Хемингуэем несколько раз выпивал, вот и все.
        Сара расхохоталась.
        - Смеетесь надо мной, - пожурил ее он.
        - Нет. Я впечатлена. Какой он был, Хемингуэй?
        - Хороший парень. Мне он понравился больше, чем Дос Пассос и Джордж Оруэлл.
        - Дос Пассос? Оруэлл? Боже, это должно быть потрясающе.
        - Верно. Но гражданские войны уродливы. Кровавы.
        - Хемингуэй был ранен.
        - Как и я, в общем-то.
        - Неужели? Как это случилось?
        - Я готовил репортаж, а неподалеку оказался раненый. Было слышно, как он кричал. Носилки-то были, а носильщик - только один. - Чарли пожал плечами. - Я помог. На обратном пути словил шрапнель. - Он усмехнулся. - Осколок так и сидит в ноге и иногда заговаривает со мной.
        - И шрам есть?
        - Конечно.
        - Но вы спасли человека.
        - Ему это не помогло.
        Чарли Мастер отпустил усы. Они были тронуты сединой. Сара не знала, кого он с ними больше напоминал - Хемингуэя или Теннесси Уильямса. Так или иначе, ему это шло. Он говорил, что у него есть сын. А жена?
        - А что вы делали на Второй мировой? - спросила она. - Воевали в Европе?
        - Я был в Ньюпорте.
        - В Ньюпорте на Род-Айленде?
        - Там лучшие в стране глубоководные бухты. Британцы использовали их во время Войны за независимость. Там было много дел, особенно в сорок третьем и сорок четвертом. Береговые укрепления, морские училища, что угодно. Я был в береговой охране, - улыбнулся Чарли. - Как в детство вернулся, честное слово. У нас там был коттедж.
        - То есть один из тех дворцов?
        - Нет, но довольно просторный. Когда отец лишился во время краха всех средств, пришлось продать и ньюпортский дом, и городской. Родители переехали в квартиру на Парк-авеню.
        Сара уже смекнула, что Чарли Мастер - голубых кровей. У него был подобающий мягкий выговор. Но переехать из-за нищеты на Парк-авеню? Да, это был другой мир.
        - Да уж, досталось вам в Депрессию, - рассмеялась она, но сразу пожалела о своем сарказме.
        Он покосился на нее.
        - Правда, глупо звучит? Но поверьте мне, - продолжил он серьезнее, - в начале Депрессии от большого богатства был только шаг до полной нищеты. Очереди безработных опоясывали кварталы. Твои знакомые, маклеры с Уолл-стрит, торговали яблоками. Помню, мы шли однажды с отцом, и при виде одного такого бедняги он сказал: «Всего лишь пара процентных пунктов[79 - Единица измерения, используемая при характеристике изменений процентных ставок, котировок и т. д.; составляет 1 %.], Чарли, и я стоял бы рядом».
        - Вы поверили?
        - О, безоговорочно. Когда отцовская контора лопнула, мы могли оказаться полными банкротами. Знаете, каким был Центральный парк в первые годы Депрессии? В нем ставили лачуги, целые поселки из лачуг, потому что жить было негде. Отец как-то раз встретил там друга. Привел его домой, и тот прожил у нас не один месяц. Помню, как он спал на диване. Да, нам повезло, но, поверьте, мы это понимали. - Он задумчиво кивнул. - А ваша семья? Как она пережила?
        - Моя полоумная семейка? В семье отца один из детей обязательно получал образование. Ну и это оказался отец. Он стал дантистом. Зубы приходилось лечить даже в Депрессию. Мы выкарабкались.
        - Это хорошо.
        - Не так уж и хорошо. Отец хотел быть не дантистом, а концертирующим пианистом. У него в приемной так и стоит пианино, и он упражняется, пока ждет пациентов.
        - Он хороший пианист?
        - Да. Но дантист ужасный, мать никогда не доверяет ему свои зубы.
        Однако Саре совсем не хотелось говорить о своей родне. Она желала побольше узнать о его жизни, и они еще поговорили о тридцатых годах. Было страсть как интересно. И она обнаружила, что в состоянии его рассмешить.
        Наконец ей настало время вернуться в галерею. Их новая встреча была назначена через месяц, и Сара решила, что раньше им не увидеться. Но при прощании он обронил:
        - На следующей неделе в галерее Бетти Парсонс открывается новая выставка. Вы будете на открытии?
        - Да, - ответила она, застигнутая врасплох.
        - А, ну так, может быть, там и увидимся.
        - Возможно.
        «Уж я-то приду», - подумала она. Правда, ей так и не удалось выяснить, женат ли он. Но и он знал о ней далеко не все.
        В субботу Чарли отправился паромом на Стейтен-Айленд. Был погожий октябрьский день, и поездка удалась на славу. Каждый второй уик-энд он забирал маленького Горэма.
        Имя выбрал не он. Джулия захотела назвать сына в честь ее деда, а его мать одобрила. «По-моему, неплохо носить имя предка, который подписал Конституцию», - заявила она. «Старые деньги» и так далее.
        Джулия была из «старых денег». И не без средств. Белокурая, синеглазая и мягкосердечная, она происходила из семьи, которая, как Мастеры, числилась в «Светском альманахе». Знаменитые списки миссис Астор канули в прошлое, но альманахи, эти расширенные справочники по старым почтенным семьям Америки, были весьма популярны. Чарли считал, что вести насыщенную светскую жизнь можно и вовсе не выходя за пределы их страниц. Его мать была в восторге, когда в конце войны он женился на Джулии.
        И не обрадовалась в прошлом году, когда они развелись.
        Он полагал, что сам виноват. Джулия устала от непостоянства его занятости. Не то чтобы он ничего не зарабатывал. В тридцатые годы он всегда находил себе подработку, хотя с деньгами было туго, а в развлекательной отрасли их удавалось делать даже во время Депрессии. Он сотрудничал с театрами и кино, а ко времени женитьбы даже имел небольшую долю в бродвейских мюзиклах. Когда Джулия купила квартиру, ему всегда хватало на ее содержание и на житье в целом. Когда родился сын, Чарли понадеялся, что это их сблизит.
        Малыш Горэм. У большинства людей есть прозвища. Генри - это Гарри, Огастес - Гас, Говард - Хови, Уинтроп - Вин, Прескотт - Прес. Так вас зовут знакомые. Но маленький Горэм почему-то остался Горэмом.
        Потом Джулия потребовала развода, желая выйти, господи помилуй, за врача со Стейтен-Айленда! Нет, Чарли ничего не имел против Стейтен-Айленда. Островной боро Ричмонд, как он официально назывался, еще не соединился мостом с другими боро, а потому сохранил сельский вид, уже напрочь утраченный островом Манхэттен, и почти не изменился с XVIII века. С него открывались приятные виды, но забирать на выходные сына было неудобно.
        Джулия и Горэм ждали его на пристани. На Джулии были новое пальто и фетровая шляпка. Выглядела она хорошо. В ходе развода Чарли не стал оспаривать ее денежные претензии. Овчинка не стоила выделки. Она продала квартиру, и у нее появились неплохие деньги на себя, так как у доктора уже был красивый дом.
        На обратном пути Чарли, приобнимая сына за плечи, показывал ему все подряд. Пятилетний Горэм был белокурым и синеглазым, как оба родителя. В разном возрасте дети напоминают разных родственников, но Горэм, по крайней мере на короткое время, стал похож на отца. Чарли знал, что нужен сыну, и делал для него все, что мог.
        - А мы пойдем вечером на спектакль? - спросил Горэм.
        - Да. На «Юг Тихого океана».
        - Честно?
        - Я же обещал.
        Лицо малыша расплылось в улыбке.
        - «Юг Тихого океана», - пробормотал он.
        Горэм был безбожно мал для этого зрелища, но почему-то загорелся его посмотреть, и что тут сделаешь? Несколько лет назад Чарли был удивлен, услышав, что Роджерс и Хаммерстайн превратили книгу Джеймса Микенера в мюзикл, и не понял, как такое возможно. Ну что же, в дальнейшем он получил ответ после полудюжины песен-хитов и почти двух тысяч спектаклей. Даже сейчас ему пришлось вдвое переплатить перекупщику за приглянувшиеся места. Он надеялся, что хлопоты не напрасны и мальчонке понравится.
        Пока сынишка обдумывал предстоящее развлечение, мысли Чарли вернулись к девушке.
        Коллекция фотографий имела для него большое значение. Он очень высоко ценил Эдмунда Келлера. Во время Депрессии Келлер не только показал себя верным другом, но и дал ему возможность почитать лекции в Колумбийском университете, что принесло кое-какой дополнительный доход. Два года назад Келлер сообщил, что у него рак, и это было как гром среди ясного неба.
        - Чарли, я вверяю тебе отцовские фотографии. Моя родня ничего в них не смыслит. Если что-нибудь на них заработаешь, то возьми комиссионные, а остальное приплюсуй к моему капиталу. Сделаешь?
        Коллекция была замечательной. Квартирка в здании на Риверсайд-драйв по соседству с Колумбийским университетом служила сразу офисом и хранилищем, и Чарли любил там работать. Недавно он связался с галереей, хозяин которой пришел, осмотрел коллекцию и согласился на выставку. На Чарли возложили рекламу.
        Его ужасно раздосадовало, когда хозяин галереи вдруг взял и перепоручил организацию какой-то девице, которая только-только туда устроилась. Чарли нехотя отдал ей портфолио и разрешил просмотреть.
        Но вместо того чтобы взглянуть на них бегло и вежливо, как это принято, она так внимательно рассматривала их через свои очки, что он подумал, уж не забыла ли она про него.
        - Вот эти похожи на раннего Стиглица, - сказала она, вытащив полдесятка поздних работ.
        Она была права. На рубеже веков по возвращении из Германии легендарный нью-йоркский фотограф и меценат создал ряд красивых работ, близких по стилю к фотографиям Теодора Келлера.
        - Они встречались? - спросила она.
        - Да. Несколько раз. У меня есть дневники Келлера.
        - Надо это упомянуть. - Она извлекла ранний снимок с изображением людей, бредущих по железнодорожным путям вдоль реки Гудзон. - Отличное решение, - сказала она. - Потрясающая композиция.
        Они заговорили о технике Келлера. Разговор затянулся. Через час Чарли сказал:
        - Мне нужно в Мидтаун. Может быть, заглянем в «Сент-Реджис»?
        Сейчас же он гадал, придет ли она на открытие выставки в галерею Бетти Парсонс, назначенное на следующую неделю.
        На манхэттенском паромном причале Чарли нашел такси. Вскоре они уже ехали сначала по Ист-Ривер-драйв, потом по Пятой авеню. Минуя Сорок вторую улицу, Чарли указал на большое здание ООН, которое возвышалось над водой справа. Ему нравились его ровные современные очертания. Горэм уставился на него, но было невозможно угадать, о чем он думал.
        - А дальше будет Ривер-Хаус, - сообщил Чарли. - У твоей бабушки там много друзей.
        Наверное, это был крупнейший многоквартирный дом в городе, но маленький Горэм, конечно, понятия не имел, о чем шла речь.
        Чарли всегда считал, что сын должен жить в том же мире, что он. Вернее, предполагал. До тех пор, пока Джулия не уехала на Стейтен-Айленд. Удастся ли ему впитать на Стейтен-Айленде дух великого, дерзкого города? Может быть. В конце концов, это один из пяти боро. Но поймет ли сын самую суть? Запомнит ли лучшие здания в Верхнем Ист-Сайде? Будет ли знать все рестораны и клубы? А как быть с родными видами и запахами Гринвич-Виллиджа, колючей натурой Сохо? В такие минуты Чарли осознавал, как сильно любит Манхэттен. И мысль о том, что он не поделится городом с сыном, причиняла ему жестокие мучения и порождала чувство утраты.
        Они свернули налево, на Сорок седьмую улицу. Когда такси пересекло Лексингтон-авеню, Чарли указал на юг:
        - Вон там находится Центральный вокзал.
        Горэм молчал. Они достигли Парк-авеню и повернули на север.
        - Когда я был маленьким, - сказал Чарли, - там была сортировочная станция. Парк-авеню выглядела не так красиво. Но теперь все железнодорожные пути спрятаны под землю и улица стала очень неплохой, согласен?
        - Да, папа, - ответил малыш.
        Чарли понял, что хочет внушить сыну еще кое-что. Нечто глубокое и важное. Помимо великолепных домов и квартир, уличной суеты, газет, театров и галерей - неукротимый деловой дух города. Он хотел, чтобы сын уловил, унаследовал этот дух как самое главное.
        Город не сломила даже Депрессия. Его спасли три титана. Президент Франклин Делано Рузвельт, конечно, - и славное голландское имя Рузвельт было насквозь нью-йоркским. Для «Нового курса», по мнению Чарли, понадобились выдержка и смелость истинного ньюйоркца. Вторым с начала тридцатых годов и до самого сорок пятого был вздорный коротышка - мэр Ла Гуардиа, формально республиканец, но неизменный приверженец «Нового курса». Он возглавил самую честную администрацию за всю историю города и все эти мучительные годы защищал бедноту. Третьим, и по-своему не менее ярким, стал жестокий гигант Роберт Мозес.
        Размах, с которым «комиссар парков» Мозес возводил общественные строения, не имел аналогов. Взять хотя бы большие мосты: Трайборо, соединивший Лонг-Айленд с Манхэттеном, прекрасный Уайтстоун, связавший Лонг-Айленд с Бронксом. Множество общественных парков. А главное, огромные магистрали, по которым всевозрастающее движение было пущено вокруг нью-йоркских боро. С помощью этих титанических проектов Мозес привлек в город бессчетные миллионы долларов из федеральной казны и создал тысячи рабочих мест.
        Кое-кто считал Мозеса и его методы жестокими. Его обвиняли в том, что лонг-айлендские автострады не задели богатых усадеб, но уничтожили дома бедняков, что он заботился только о частном легковом транспорте, пренебрегая общественным. Заявили даже, что новые магистрали обернулись барьерами, которые буквально отделили черные районы от общественных парков.
        Чарли не был уверен в справедливости этих упреков. На его взгляд, нью-йоркский общественный транспорт был очень неплох, а без новых дорог автомобильная эра грозила парализовать город. Критика в адрес парков и черных кварталов могла быть небезосновательной, но планировка дорог была отменной. Когда Чарли ездил по скоростному шоссе Генри-Гудзон-парквей в Вест-Сайде, которое во всем блеске уходило вдоль великой реки за мост Джорджа Вашингтона, он был готов простить Мозесу едва ли не все.
        «Но как объяснить это сыну?» - подумал он, когда такси остановилось у дома его матери на Парк-авеню.
        Швейцар в белых перчатках проводил их к лифту, а Роуз уже ждала на пороге квартиры. Ей было за восемьдесят, но она выглядела на шестьдесят пять. После сердечных приветствий все прошли в гостиную.
        Квартира была приятная, с шестью комнатами, согласно заведенному в городе правилу. Гостиная, столовая, кухня, две спальни и комната горничной рядом с кухней. Три ванные в счет не шли. Достаточно респектабельно для вдовы, но не совсем то, чего заслуживала фамилия. Чарли предпочел бы восемь комнат: вторую для прислуги плюс спальню или библиотеку. Да и в такой квартире сами комнаты были больше. Сразу после свадьбы у Чарли с Джулией их восемь и было, правда не на Парк-авеню.
        Конечно, если бы он обосновался на Уолл-стрит и делал деньги, как кое-кто из его друзей, то мог бы уже обзавестись большой квартирой здесь же или на Пятой. В десять комнат, пятнадцать. Это были внушительные хоромы, почти усадьбы, с четырьмя-пятью комнатами для слуг.
        Чарли жил на углу Третьей авеню и Семьдесят восьмой улицы. Неподалеку от матери. Семьдесят восьмая была хорошей улицей, а в квартире имелись большие гостиные, похожие на художественные студии, - весьма привлекательно для холостяка. Правда, швейцара не было. Швейцар действительно нужен.
        Роуз любила детей. Она показала Горэму фотографии деда и прадеда. Мальчику понравилось. Имелись и снимки дома в Ньюпорте. Все это напоминало малышу, откуда он вышел.
        Днем они взяли такси до отеля «Плаза», облюбовали столик в «Пальмовом дворе». Чарли видел, что ресторан произвел сильное впечатление на мальчонку.
        - Иногда я хожу в «Карлайл», - сказала Роуз, - но здесь мне нравится. Приятно быть поближе к парку.
        Она поковыряла салат, а внук, с трудом разделавшийся с рыбной запеканкой, впился в шоколадный эклер. Зашел разговор о его школе.
        - Когда подрастешь, поступишь в Гротон, - пообещала Роуз.
        Джулии не пришлось об этом беспокоиться. Они договорились. Вернее, поправил себя Чарли, договорились его мать и бывшая жена. Он только платил по счетам. Хорошо, если Горэм поступит в городскую дневную школу, но со Стейтен-Айленда туда не очень-то доберешься, а взять мальчика к себе или поселить его у бабушки, если она к тому времени еще будет жива, казалось несколько затруднительным.
        - Пап, а ты ходил в Гротон? - спросил малыш.
        - Нет, - ответила Роуз, - но, наверное, следовало.
        Место, конечно, было отличное. Закрытая школа в Массачусетсе была создана по образу и подобию Челтнемского колледжа в Англии, и его латинским девизом было сказано все: «Служи Богу и порядку» в переводе Чарли. Крепкое христианство. Конечно, епископального толка. Хорошее, солидное обучение, не слишком заумное. Широкая спортивная программа. Холодные обливания. Американским магнатам, как и правителям Британской империи, не пристало быть неженками.
        - Он попадет в хорошее общество, - воодушевленно заметил Чарли.
        Рузвельты, Очинклоссы, Морганы, Уитни, Дюпоны, Адамсы, Гарриманы, Грю… В Гротон поступали как раз такие.
        - А это там был Пибоди? - спросил Горэм.
        - Да, Горэм, - улыбнулся Чарли. - Он-то школу и основал. Пятнадцать лет пробыл директором. Молодчина.
        - Ты не так произносишь, милый, - поправила Роуз. - Не Пибоди, а Пии-бди.
        - Ой, мама! - повел плечом Чарли. - В его-то возрасте…
        - Пии-бди, - упрямо повторила мать.
        Чарли смешил этот обычай американских «старых денег», отчасти перенятый у англичан, расставлять словесные ловушки для непосвященных в светские тонкости лиц. «Старые деньги» произносили некоторые имена на особый манер, тем самым осторожно отмежевываясь от остальных. Были и другие слова. Так, традиционный мужской вечерний костюм на современном языке именовался смокингом. Американский средний класс говорил «смокинг». «Старые деньги» предпочитали «обеденный пиджак».
        - Между прочим, - негромко сказала мать, - я слышала, что в Гротон приняли чернокожего мальчика.
        - Было дело, - кивнул Чарли. - Пару лет назад. И правильно сделали.
        - Спасибо хоть не еврея, - буркнула мать.
        Чарли покачал головой. Иногда ее просто не следовало слушать.
        Когда они вышли из ресторана, Горэм увидел на углу прелестный двухколесный прогулочный экипаж и попросил прокатиться. Чарли глянул на мать, она кивнула.
        - Почему бы и нет? - сказал Чарли.
        Они отлично проехались. Сначала - по Пятой авеню. Мать была в своем репертуаре. Проезжая мимо роскошного универмага «Бергдорф», она пояснила Горэму:
        - Здесь стоял особняк Вандербилтов.
        Через пару минут, когда они приблизились к фасаду собора Святого Патрика в стиле высокой готики, она печально произнесла:
        - Здесь всюду были частные дома, а теперь только церкви и магазины.
        Но Чарли осознал, что в действительности они подъезжали к подлинному, духовному центру Мидтауна. И это был не собор при всей его значимости. Нет, духовный центр Манхэттена располагался через улицу, прямо напротив собора.
        В его памяти навсегда отпечатались нескончаемые тридцатые и последующие годы, когда при взгляде на Манхэттен первой бросалась в глаза огромная башня Эмпайр-стейт-билдинга, повелевавшая небесами. Великий символ - но чего? Краха. Восемьдесят восемь этажей офисов - недопустимая роскошь. В конечном счете их арендовали, но в годы Депрессии здание называли Эмпти-стейт-билдинг[80 - То есть Пустой-стейт-билдинг, от английского слова «empty» (пустой).]. И впору было решить, что в такое лихое время никто не рискнет строить новые офисные здания.
        Но так подумал бы человек, не знакомый как с Нью-Йорком, так и с Рокфеллерами.
        Перед самой катастрофой 1929 года Джон Д. Рокфеллер-младший арендовал двадцать акров земли на западной стороне Пятой авеню под строительство офисных зданий в стиле ар-деко и оперного театра. После же катастрофы от театра пришлось отказаться, но это не удержало Рокфеллера от воплощения в жизнь остального. Богатейшая на свете семья в одиночку возвела не одну, а четырнадцать офисных башен с садами на крышах и центральной площадкой, явив миру прекраснейший в городе образец уличной застройки. Чудесный центральный двор служил открытым рестораном летом и небольшим катком - зимой. Однажды в декабре, когда зданию исполнилось без малого десять лет, строительные рабочие установили там рождественское дерево.
        Рокфеллеровский центр явился триумфом. Он был велик, красив и шикарен. Его создали ньюйоркцы, не терпевшие слова «нет». Их не согнула даже Депрессия. Вот оно, подумал Чарли. Вот суть Нью-Йорка. Иммигранты прибыли сюда без гроша, но своего добились. Бог свидетель, первый Астор явился почти ни с чем. Такова была традиция, восходившая к просмоленным, суровым капитанам с Восточного побережья и колонистам, потомками которых были он и его сын. Рокфеллер был титаном, как Пирпонт Морган и президент Рузвельт - королями мира, и все как один проникнутые духом Нью-Йорка.
        - Это Рокфеллеровский центр, - сказал он сыну. - Его строили во время самой Депрессии, потому что у Рокфеллера были деньги и железные нервы. Правда, красивый?
        - Да, - отозвался Горэм.
        - Ньюйоркца не сломить, Горэм, потому что он если и упадет, то сразу встает. Не забывай об этом.
        - Хорошо, пап, - ответил малыш.
        Они прокатились по Шестой авеню и обратно через Центральный парк. И правда, удовольствие - не передать. Но когда они вернулись в исходную точку, Чарли не мог не отметить несокрушимую истину: они прокатились в двухколесном экипаже, словно туристы. Вечером он ведет Горэма на спектакль - отчасти тоже как туриста. А завтра отвезет его обратно на Стейтен-Айленд.
        Тут его сын подал голос:
        - Пап!
        - Что, Горэм?
        - Хочу жить здесь, когда вырасту.
        - Ну что же, я надеюсь, так и будет.
        Мальчонка нахмурился и серьезно посмотрел на отца, как будто его плохо поняли.
        - Нет, папа, - тихо возразил он, - я так и сделаю.
        Чарли пришел в галерею заранее, но Сара Адлер уже была там.
        Галерея Бетти Парсонс находилась на Пятьдесят пятой улице. Она открылась только в 1946 году, но уже прославилась. Отчасти это, несомненно, было заслугой Бетти. Родившаяся в семье «старых денег», она пошла предначертанной стезей, рано и удачно вышла замуж. Но потом взбунтовалась. Уехала в Париж и зажила домом с другой женщиной. В тридцатых годах она перебралась в Голливуд и сдружилась с Гретой Гарбо. Наконец она основала галерею в Нью-Йорке, будучи и сама художницей.
        А для любителей современного искусства Нью-Йорк пятидесятых годов был кладезем.
        Американские художественные школы существовали и раньше: Школа реки Гудзон в XIX веке, явившая замечательные пейзажи, на которых были запечатлены долина Гудзона, Ниагара и Запад, американские импрессионисты, которые до возвращения на родину часто собирались во Франции в Живерни, где жил и работал Моне. Но как бы они ни были хороши, нельзя сказать, что они произнесли новое слово в живописи. И в самом деле, все современное абстрактное искусство, начиная с кубизма, принадлежало Европе.
        До сих пор. И вдруг на подмостки Нью-Йорка вырвалась толпа художников с огромным количеством смелых абстрактных полотен, которые не были похожи ни на что существовавшее прежде. Джексон Поллок, Хедда Штерн, Барнетт Ньюман, Мазервелл, де Кунинг, Ротко - их часто называли «рассерженными». Само направление стало известно как абстрактный экспрессионизм.
        Современная Америка обзавелась собственным искусством. И его центром была маленькая неутомимая леди, рожденная для частных нью-йоркских школ и летних месяцев в Ньюпорте, но сделавшая выбор в пользу самых смелых живописцев своей эпохи: Бетти Парсонс. И конечно, ее галерея.
        Выставка была коллективной. Пришли и Мазервелл, и Элен Франкенталер, и Джексон Поллок. С последним Чарли познакомил Сару. Затем они осмотрели сами работы.
        Коллекция подобралась великолепная. Одно полотно Поллока им особенно понравилось - густая мешанина коричневых, белых и серых цветов.
        - Как будто он катался по холсту на велосипеде, - шепнула Сара.
        - Может быть, так оно и было, - усмехнулся Чарли.
        Тем не менее ему казалось, что в этом явном и, как всегда, произвольном смешении красок, в этом буйстве абстрактных цветов присутствуют подсознательные повторы и сложные ритмы, которые заряжают картину неимоверной силой.
        - Кое-кто считает его жуликом, - сказал Чарли, - но мне сдается, что он гений.
        Был неплохой Мазервелл, работа из серии «Элегия об Испанской республике» - огромные черные иероглифические символы и вертикальные полосы на белом холсте.
        - Как будто резонирует, - заметила Сара. - Словно восточная мантра. Вы понимаете, о чем это?
        - Да, - кивнул Чарли, - понимаю.
        «Забавно, - подумал он, - что при подлинном единении душ теряет всякое значение, кто старше или вдвое моложе». Он мысленно улыбнулся. Деньги и власть считались сильнейшими афродизиаками, но ему показалось, что общность воображения была нисколько не хуже, а эффект длился дольше.
        Оба увидели знакомых и разошлись поговорить. Он перебросился парой слов с Бетти Парсонс.
        Ему нравилась Бетти. Проникаясь ее отвагой и взирая с высоты своего роста на изящное лицо уроженки Новой Англии, с небольшой квадратной челюстью и широким лбом, он чуть не поцеловал ее; впрочем, она могла бы этого не одобрить.
        Час спустя, оглядевшись, Чарли обнаружил, что Сара погружена в беседу с какими-то сверстниками. Он вздохнул про себя и решил уйти, но сначала подошел попрощаться.
        - Идете домой? - огорченно спросила она.
        - Разве что вы проголодались, но вас ждут друзья.
        - Я бы поела, - сказала Сара. - Вы готовы?
        Они остановились на ресторане «Сарди». Было еще рано, задолго до того, как нахлынет толпа театралов. Им даже не пришлось ждать столика. Чарли всегда нравилось театральное убранство этого места, где стены были украшены карикатурными портретами актеров. Сюда приезжали и из пригородов, потому что «Сарди» слыл знаменитым местом, но все равно было весело.
        Они заказали стейки и красное вино, вскоре понадобилась и вторая бутылка. О выставке не говорили. Чарли рассказал, как гулял с сыном, после чего беседа переключилась на город в тридцатые годы. Он поделился своим мнением о Рокфеллере с Рузвельтом и потомственном духе Нью-Йорка.
        - Но только не забывайте мэра Ла Гуардиа, - напомнила Сара. - Он тоже спасал Нью-Йорк.
        - Совершенно верно, - усмехнулся Чарли. - Благодарение Господу за итальянцев!
        - Ла Гуардиа был не итальянец.
        - Прошу прощения, а кто же?
        - Его отец был итальянец, но мать - еврейка. Поэтому он еврей. Спросите у моей родни.
        - Хорошо. Как она относится к Роберту Мозесу? У него оба родители евреи.
        - Мы его ненавидим.
        - Он много сделал для города.
        - Да, это так. Но моя тетя Рут живет в Бронксе, а он взял и обесценил ее жилье. - (Огромная автострада через Бронкс, которую Мозес построил в этом боро, была самым сложным проектом из всех, какие знал подрядчик. Многие переселенные увидели, как обесценивается их собственность, и им это не понравилось.) - Она надеется, что он сломает себе шею, - ухмыльнулась Сара. - Моя семья не против. Мы поддерживаем ее. Мозес будет уничтожен рано или поздно.
        - У вас большая семья?
        - Сестра, два брата. Все родственники матери уехали из Нью-Йорка. Тетя Рут - сестра отца. - Она чуть помедлила. - У отца есть брат, Герман, который давно живет в Нью-Йорке. Но перед войной он поехал в Европу и… - Она замялась.
        - Не вернулся?
        - Мы не разговариваем о нем.
        - Простите.
        Она пожала плечами и сменила тему:
        - Значит, ваш сын живет на Лонг-Айленде. А мать у него есть?
        - Да. Моя бывшая жена.
        - О, тогда это, наверное, не мое дело.
        - Пустяки. У нас хорошие отношения, - улыбнулся Чарли. - Вы знаете, когда в галерее сказали, что выставка Келлера поручена вам, я немного засомневался.
        - Почему же передумали?
        - Из-за ваших слов о Келлере и Стиглице. Конечно, - добавил он, - мне еще предстоит убедиться в вашей компетентности.
        - Я компетентна. И между прочим, большая поклонница Альфреда Стиглица. Не только его работ, но и всех выставок, которые он организовал. Вы знаете, что он подготовил в Нью-Йорке одну из первых выставок Ансела Адамса?
        Потрясающие снимки американских пейзажей работы Адамса служили Чарли напоминанием о тридцать шестом годе накануне отъезда на войну в Испании.
        - Я там был, - сказал он.
        - И его личной жизнью я тоже восхищена. Человек, за которого вышла Джорджия О’Киф, не может быть заурядным.
        По мнению Чарли, роман и бракосочетание фотографа и великой художницы породили один из важнейших союзов в мире искусства XX века, хотя их отношения были далеки от мирных.
        - Он не был ей верен, - сказал Чарли.
        - Он был Стиглицем, - пожала плечами Сара. - Впрочем, надо отдать ему должное. Он начал жить с О’Киф, когда ему было почти пятьдесят пять. А с другой девушкой связался в шестьдесят четыре.
        - Дороти Норман. Я, кстати, был с ней знаком.
        - А ей было всего двадцать два.
        - Чертовски серьезная разница!
        Она посмотрела на него:
        - Человек стар ровно настолько, насколько чувствует.
        В пятницу Сара Адлер спустилась в подземку и отправилась в Бруклин. С собой взяла новую книжку «Мосты у Токо-Ри» Джеймса Микенера - короткий, насыщенный действием роман о недавней корейской войне. Она едва отмечала станции, пока не доехала до Флэтбуша.
        Сара любила Бруклин. Родился в Бруклине - останешься с ним навсегда. Частично дело было, наверное, в географии места. Девяносто квадратных миль территории, двухсотмильная береговая линия - неудивительно, что здесь понравилось голландцам. И свет был особенный, прозрачный и чистый. Пусть англичане назвали это место графством Кингс. Пусть огромные мосты вкупе с метро связали его с Манхэттеном - в придачу к Бруклинскому мосту теперь имелись Вильямбургский и Манхэттенский. Пусть семьдесят лет развития застроили тихую сельскую местность, хотя огромные парки и зеленые улицы никуда не делись. И все же в этом ясном бруклинском свете, шагая тихим утром в выходной день мимо домов, облицованных коричневым песчаником и с голландскими крылечками, можно было вообразить себя фигуркой на полотне Вермеера.
        Было еще светло, когда Сара начала удаляться от станции. Весь Флэтбуш был живым напоминанием о детстве: от скромных радостей типа тележки с прохладительными напитками, где можно было купить коктейль из молока с содовой и сиропом, кошерного магазина деликатесов и знаменитого среди гурманов ресторана на Питкин-авеню до бейсбольного стадиона «Эббетс филдс», который при всей царившей там давке был священной, обетованной землей, где играли «Бруклинские доджеры». Она прошла мимо кондитерской, куда бегала вся ребятня, после чего повернула на улицу, где давным-давно играла в ступболл[81 - Игра, в которой мячик бросают о ступеньки каменного крыльца или о стенку дома.].
        Адлеры жили в доме из коричневого песчаника. Когда Сара была совсем мала, отец арендовал под крыльцом помещение для своей практики. Не желая лишиться приличных съемщиков в годы Депрессии, домовладелец вскоре предложил родителям переселиться на два этажа выше с освобождением от квартплаты на три месяца. Это была отличная квартира, и они жили там с тех самых пор.
        Мать встретила ее на пороге:
        - Майкл готов, а отец с Натаном сейчас подойдут. Рейчел хотела приехать завтра, но говорит, что все простудились.
        Сара не очень встревожилась. Рейчел была двумя годами старше, вышла замуж в восемнадцать и не понимала, почему Сара не хочет поступить так же. Сара поцеловала брата Майкла. Ему исполнилось восемнадцать, и он становился довольно красивым. После этого она постучалась к Натану. Его комната не изменилась, стены были увешаны фотографиями бейсболистов и вымпелами «Доджеров».
        - Я готов, готов! - крикнул он.
        Натан терпеть не мог, когда к нему входили. Тут Сара ощутила на плече отцовскую руку.
        Доктор Дэниел Адлер был пухлым коротышкой с почти облысевшей макушкой и черными усиками. Печалясь о том, что стал дантистом, а не концертирующим пианистом, он находил утешение в семье и религии. Он любил и ту и другую - вообще говоря, они являлись для него одним и тем же. Сара всегда была благодарна ему за это. Именно поэтому она при каждом удобном случае, по пятницам, приезжала во Флэтбуш на шаббат.
        Семейство собралось в гостиной. Уже приготовили две свечи. Мать зажгла их при общем молчании, затем прикрыла руками глаза и прочла молитву:
        - Барух ата Адонай, Элохейну Мелех ха-олам…
        Эта мицва была обязанностью матери, и, только закончив ее, она отвела руки и посмотрела на свет.
        Сара ценила обряд и саму идею шаббата - отдыха, дарованного Богом Его избранному народу. Семейный сбор на закате, сокровенная радость. Сара была не очень набожна, но с удовольствием возвращалась по этому случаю в отчий дом.
        В сумерках, после того как были зажжены свечи, они пошли в синагогу.
        Саре нравилась вера близких. Люди, не разбирающиеся в этих вещах, порой считали, что ритуал одинаков для всех бруклинских евреев, которых насчитывался уже почти миллион. Ничто не могло быть дальше от истины. В Браунсвилле, районе грубом и перенаселенном евреями, народ был в основном светский. Многие евреи вообще не посещали богослужения. В районе Боро-Парк было полно сионистов. Вильямсбург был крайне ортодоксален, а за последние годы туда и в Краун-Хайтс переселилось много венгерских хасидов. Эта публика, ходившая в старомодных одеждах и ревностно соблюдавшая иудейские законы, поистине жила в другом мире.
        Сначала Бруклин населяли преимущественно евреи-ашкеназы, выходцы из Германии и Восточной Европы, но в двадцатых годах Бенсонхерст подвергся наплыву евреев из Сирии. Эта сефардская община разительно отличалась от остальных.
        Во Флэтбуше было по-разному, и на одной улице проживали ортодоксы, консерваторы и реформисты. Встречались и венгерские хасиды. Но все жили мирно при том условии, что болели за «Доджеров».
        Адлеры были консерваторами.
        - Ортодоксом быть хорошо, если это по сердцу, - говорил домашним отец. - Но по мне, это чересчур. Йешива - это неплохо, но и другое учение не хуже. Поэтому я консерватор, но не ортодокс.
        Через несколько домов жила семья, посещавшая реформистский храм. Дэниел Адлер лечил ее членам зубы, а Сара в детстве играла с их малышней. Но даже тогда она улавливала разницу.
        - Реформисты впадают в другую крайность, - объяснил отец. - Они отрицают божественность Торы и во всем сомневаются, а называют это просвещением и либерализмом. Но если идти по этой дорожке, то однажды останешься ни с чем.
        Большинство городских друзей Сары составляли либералы и люди светские. Таким было ее окружение всю неделю. Потом она приходила домой на уик-энд, и до сих пор ей нравилось обитать в двух мирах.
        После короткой пятничной службы они пошли назад. Дома сели за стол, родители благословили детей, отец сотворил над вином кидуш[82 - Еврейский обряд освящения, производимый над бокалом вина.], над двумя буханками халы прочли молитву, и все принялись за еду.
        В детстве Сара всегда знала заранее, что будет есть. Пятница означала цыпленка. Среда - бараньи отбивные. Это означало мясо. По вторникам была рыба, а по четвергам - яичный салат и латкес[83 - Хрустящие картофельные оладьи с мацой.]. Непредсказуемым был только понедельник.
        Шаббат прошел спокойно. Воскресная утренняя служба всегда была долгой, с девяти до двенадцати. Раньше Саре приходилось тяжко, но теперь, как ни странно, нет. Затем начался приятный и беззаботный домашний ланч. После этого отец почитал им вслух, потом пошел вздремнуть, а они с Майклом взялись за шашки. Саре и брату всегда было хорошо вдвоем. Майкл любил музыку, и в воскресенье днем они с отцом ходили в Бруклинский музей на концерты. Телевизор оставался под запретом до конца шаббата, но в этот субботний вечер отец предложил ей послушать очередную, только что купленную пластинку. Это была запись студии «Ар-си-эй» - Первая симфония Бернстайна, исполненная под его же управлением. Сара подсела к отцу на диван и с любовью увидела, как его круглое лицо приобрело выражение полного счастья. Спать легли рано. День удался на славу.
        Однако воскресным утром, когда Сара вошла в кухню, дела обстояли не так хорошо. Мать в одиночестве готовила французские тосты. Снизу доносилась музыка, отец играл на пианино, но стоило Саре направиться туда, чтобы пожелать ему доброго утра, как мать велела вернуться.
        - Отец плохо спал, - покачала она головой. - Все думал про дядю Германа.
        Сара вздохнула. За год до начала Второй мировой войны дядя Герман жил в Лондоне. Но он хорошо знал французский и бывал во Франции, где занимался мелким экспортом.
        Вестей от дяди Германа не было год, но родные не удивлялись. «Он никогда не пишет писем, - жаловался отец. - А потом просто сваливается как снег на голову». Но в конце 1939 года они получили письмо. Оно было отправлено из Лондона, и дядя Герман сообщал, что едет во Францию. Отец встревожился. «Не знаю ни как туда попасть, ни как выбраться», - сказал он. Прошли месяцы. Больше известий не было. Дома надеялись, что дядя Герман в Лондоне. Во время же Блица отец произнес: «Лучше бы я пожелал ему остаться во Франции».
        Молчание длилось.
        Прошло больше четырех лет, когда правда открылась. Сара впервые увидела отца в таком бешенстве и безутешном горе. Тогда же она в первый раз познала силу скорби. И несмотря на юный возраст, ей отчаянно захотелось защитить отца при виде его страданий.
        Затем Адлеры сделали то, что подобает еврейской семье при потере близких: сидели шиву.
        Это был добрый обычай. При строгом его выполнении друзья и родственники приходят к скорбящим на протяжении семи дней с едой и словами утешения. Произнеся на пороге традиционные еврейские соболезнования, посетители беседуют со скорбящими, которые сидят на низких ящиках или стульях.
        Мать Сары завесила в доме все зеркала. Детей одели в черные хламиды, которые закалывались спереди, но отец разорвал рубашку и сел в углу. Пришло много друзей, все понимали горе Дэниела Адлера и старались его утешить. Сара запомнила это навсегда.
        «Шива по дяде Герману была худшим временем в моей жизни, - сказала мать. - Даже хуже, чем день, когда меня уволили».
        То злополучное увольнение прочно вошло в семейное предание. Это случилось задолго до рождения Сары, еще до замужества матери. Она отправилась в Мидтаун на поиски работы и получила место секретарши в банке. Отец предупреждал ее, но что-то толкнуло мать Сары доказать его неправоту. Она была рыжеватая, с голубыми глазами, и ее редко принимали за еврейку. «К тому же меня зовут Сьюзен Миллер», - заявила она. «Когда-то звали Мильштейн», - отозвался отец. Он мог бы добавить и то, что Миллер - третья по частоте еврейская фамилия в Америке.
        Но в банке ей не задали никаких неприятных вопросов, она проработала там шесть месяцев и была совершенно счастлива. Да, она не могла соблюдать шаббат, но ее семья не отличалась набожностью, а потому никто не огорчался.
        Ее подвело случайное слово. Однажды в пятницу она беседовала с девушкой-сослуживицей, с которой находилась в отношениях вполне себе дружеских. Разговор шел об одном вздорном кассире, который жаловался на подругу. «Плюнь на него, - сказала Сара, - он постоянно квечит по поводу и без повода». Не подумав, она употребила слово из идиш и даже сама ничего не заметила, хотя обратила внимание на странный взгляд девушки.
        - И знаете, я не могу этого доказать, но уверена, что эта девица проследила за мной до Бруклина. Потому что в понедельник с утра я увидела, как она разговаривает с управляющим, а в полдень он меня уволил. За то, что еврейка.
        Этот случай изменил ее жизнь.
        - После этого, - заявляла она, - я сказала себе: хватит с меня гоев! И вернулась к вере предков.
        Год спустя она вышла за Дэниела Адлера.
        Поток воспоминаний вскоре прервали Майкл и Натан, явившиеся завтракать. Сара помогла накрыть на стол, отец продолжал музицировать.
        Когда братья ушли, Сара с матерью какое-то время прибирали кухню.
        - Так что же, - спросила мать, как только все было убрано, - тебе по-прежнему хорошо в твоей квартире?
        Мать не обрадовалась переезду Сары в город, но квартира была подарком судьбы. Она находилась в Гринвич-Виллидже и принадлежала брату отцовского пациента. Тот уехал на пару лет в Калифорнию - вернее, и сам не знал точно, надолго ли. При том условии, что Сара немедленно съедет, если квартира ему понадобится, он с удовольствием сдал ее за очень скромную сумму семье, в надежности которой его заверил брат. Так Сара получила уютную квартирку с одной спальней, где могла прожить даже на грошовое жалованье сотрудницы галереи.
        - Она чудесная, и я люблю мою работу.
        - В следующие выходные придешь?
        - Наверное, да. А что?
        - Помнишь, я говорила о внуке Адель Коэн? О мальчике, который поступил в Гарвард, а теперь врач?
        - Который уехал в Филадельфию?
        - Да, но теперь у него есть место в Нью-Йорке. Он как раз переезжает и на выходных собирается навестить бабушку. По-моему, он очень мил.
        - Ты же его в глаза не видела.
        - Если он внук Адели, то я не сомневаюсь, что так и есть.
        - Сколько ему лет?
        - Адель говорит, что в будущем году будет тридцать. И он очень интересуется искусством. Купил картину.
        - Откуда ты знаешь?
        - Адель сказала. Она думает, что он купил несколько.
        - Что за картины?
        - Почем мне знать? Картины, они и есть картины.
        - Мы должны пожениться?
        - Можешь познакомиться.
        - У него есть деньги?
        - Он врач. - Мать выдержала паузу, давая понять, что этого достаточно. - Когда его отец женился на дочери Адели, он был бухгалтером. Но не любил бухгалтерию и завел свое дело - начал торговать обогревателями. Продает и кондиционеры. По всему Нью-Джерси! Адель говорит, что он очень преуспел.
        Итак, у внука Адели есть деньги. Сара улыбнулась. Она так и видела, как мать и Адель готовят почву. И с чего ей роптать? Все может обернуться замечательно.
        - Я познакомлюсь с ним, - пообещала она.
        Но вечером в метро, на обратном пути из Бруклина, ее мысли занимал не врач, а Чарли Мастер.
        В «Сарди» она, конечно, пококетничала. Осторожно обозначила его возраст, а он, без сомнения, разжегся интересом. Но он тоже вел себя осмотрительно, и она догадывалась о причине.
        Он не собирался делать ничего, что могло, если что-то пойдет не так, поставить под угрозу выставку работ Теодора Келлера. Он искренне переживал за их начинание, и Сара это уважала. Итак, он наполовину тянулся к ней, а наполовину хотел ограничиться профессиональными отношениями. Тем интереснее будет его соблазнить.
        Саре Адлер нравилась ее работа. Она любила своих близких. Почитала родную веру. Но время от времени ей нравилось и нарушать правила.
        Сара Адлер не была девственницей, но родителям незачем знать об этом.
        Чарли Мастер - интересный мужчина в годах, и ей хотелось познакомиться с ним поближе. Она хотела научиться тому, что он знал. И он, конечно, не был евреем.
        А потому - под запретом.
        Об этом явно стоило поразмыслить.
        На другой день она принялась набрасывать план выставки. Ей показалось, что гармония улучшится, если у них будет больше образчиков творчества Келлера в определенные периоды жизни. Она отметила таковые и вчерне составила каталог. Текст предоставит Чарли Мастер, но она выделила полдюжины обязательных, по ее мнению, тем.
        У галереи был хороший рассылочный список, но ей пришло в голову, что пригодится и другой, с перечислением коллекционеров и заведений, которые приобрели работы Стиглица и Ансела Адамса. Она пометила и это, спрашивая у Чарли, где можно разжиться этими сведениями. Затем отослала ему весь материал после того, как показала хозяину галереи.
        «Соблазню я вас или нет, мистер Мастер, но выставка будет чертовски хороша», - подумала она. И стала ждать.
        Он не влюбился с первого взгляда. Через десять дней после того, как он получил материал, они встретились в небольшом офисе около Колумбийского университета и пару часов просматривали коллекцию. Вместе отобрали еще пять снимков, а один изъяли.
        Сара действовала на удивление грамотно, но оставалась скромной. Ему это понравилось.
        - Это моя первая выставка, и мне надо многому научиться, - призналась она. - Ужасно боюсь напортачить.
        - Вы отлично справляетесь, - заверил ее Чарли.
        На следующей неделе они встретились в галерее. Сара представила ему подробную схему и показала, как будет выглядеть экспозиция.
        - По-моему, выглядит хорошо, хотя точно не скажешь, пока не начнешь развешивать работы, - похвалил Мастер. - Но на бумаге все просто замечательно.
        Когда Сара отошла, он польстил и хозяину:
        - Похоже, у нее настоящий талант.
        - Намедни просидела до десяти вечера, проверяла рассылочные списки, - ответил тот. - Это достойно уважения.
        Спустя несколько дней Чарли пригласил ее на ланч и познакомил с одним известным ему коллекционером. Тот был впечатлен.
        - Похоже, она молодчина, - заметил он после и усмехнулся. - А за этими очками… бушует пламя!
        - Вы так думаете? - произнес Чарли.
        - А сами не проверяли?
        - Гм… - сказал тот. - Пока еще нет.
        Он подумал, что мог бы стать ей наставником.
        Когда это произошло, все получилось случайно. Однажды вечером он возвращался с собрания и вдруг сообразил, что находится неподалеку от галереи. Увидев свет и повинуясь порыву, он заглянул внутрь. Сара была одна и, судя по выражению ее лица, обрадовалась ему.
        - Я уже собралась закрываться.
        - А я случайно шел мимо. Подумал еще разок взглянуть на помещение.
        - Ступайте прямо вперед.
        Комнат было две. Чарли вошел во вторую и остановился, изучая стены.
        - Добавить света? - крикнула она.
        - Нет, спасибо. Теперь можно и домой. Чем вы сегодня заняты?
        - Вообще-то, моя подружка выступает в маленькой театральной труппе. У них сегодня какой-то спектакль - даже не знаю какой, - но я обещала быть.
        - Заманчиво.
        - Может быть. Хотите пойти?
        Чарли помедлил, колеблясь.
        - Сколько же лет я не бывал в таких театрах? - улыбнулся он. - Почему бы и нет?
        Театр находился в Вест-Виллидже - вернее, в подвале типового дома из коричневого песчаника. На тротуаре болталась пара-тройка молодых людей. Один держал кружку с кофе. Однако дверь в подвал была заперта. На клочке бумаги было написано: «Сегодня спектакля нет».
        - Приехали, - сказала Сара.
        - Может быть, зрителей не набрали, - предположил Чарли.
        - Это им не помеха, - сказал тип с кружкой. - Джулиан заболел.
        - А Марк? - спросила Сара.
        - Он поругался с Хельгой.
        - Ох…
        - Может, завтра, - сочувственно сказал тот.
        - Извините меня, ради бога, - обратилась Сара к Чарли. - Напрасно я вас позвала.
        - Знакомая история, - непринужденно отозвался Чарли. - Не хотите перекусить?
        Они пошли через Виллидж, присматриваясь к ресторанам и кафе. Нашли небольшую итальянскую тратторию, заказали кьянти и пасту. Чарли усмехнулся:
        - Чувствую себя так, словно мне снова двадцать.
        - Это совершенно нормально, - сказала Сара.
        За едой говорили о музыке. Он рассказал о лучших в городе джазовых площадках, а она - о том, как ей повезло с квартирой в Виллидже. После пасты они взяли крем-карамель.
        - Вы когда-нибудь гуляете по Виллиджу? - спросила она, когда с едой было покончено.
        - Да. А что?
        - Хочу пройтись.
        - Хорошо.
        На улочках было полно народу, в ресторанах - посетителей. Чарли не знал ни как продолжится вечер, ни как ему хочется его продолжить. Ему было немного не по себе. Они прошли мимо небольшого заведения с шахматными столами. Там сидели несколько чрезвычайно серьезных мужчин. Официанты время от времени подносили им выпивку.
        - Хотите сыграть? - спросила Сара.
        - Ладно. Конечно. Почему бы и нет?
        Они сели и заказали по рюмке коньяка. После получаса безмолвной игры Чарли подозрительно взглянул на нее:
        - Да вы никак поддаетесь?
        - Нет.
        - Точно?
        - Неужели я вам совру?
        - Да.
        - Поверьте мне.
        - Гм… Шах и мат.
        - Ну вот! - рассмеялась она. - А я и не заметила!
        Выйдя, они пошли по улице и достигли кондитерской на углу, которая была еще открыта. Велев ему подождать, Сара зашла в нее и вернулась с двумя пакетиками сливочных помадок. Один вручила ему.
        - Маленький подарок, - сказала она.
        - Спасибо.
        - Хотите кофе? Я живу за углом, на Джейн-стрит.
        Он на секунду замялся.
        - Это вовсе не обязательно, - сказала она.
        - «Кофе» звучит здорово, - кивнул Чарли.
        Они встречались всю оставшуюся зиму и начало весны по два-три раза в неделю, ночуя то у него, то у нее. В каком-то смысле это было приключением для обоих. Чарли знал, что Сара жадна до его знаний и опыта. Он, со своей стороны, был рад делиться заветным с такой умницей и наблюдать, как она развивается и растет. Но это было только полдела.
        К январю он сделался одержим ее стройным белым телом. Днем, когда Сара работала в галерее, он зачастую садился дома или в маленьком офисе близ Колумбийского университета и грезил о ней битый час. Ей было достаточно встать рядом, изогнуться и прижаться, чтобы пробудить в нем неуемную страсть.
        Перед тем как заняться любовью, Сара всегда снимала свой амулет, и это мелкое действие, которое она осуществляла совершенно неосознанно, наполняло Чарли волнением и неизмеримой нежностью. В процессе любви она доводила его до исступления. Но она была больше чем юная любовница. В ней было что-то еще, чего он не мог описать, нечто древнее - восточное, как он полагал. Чарли обнаружил в первую ночь, что ее маленькие груди на самом деле больше и полнее, чем он ожидал. Во время занятий любовью и после, когда она лежала рядом, ему казалось, что Сара не просто девушка, пусть бесконечно интересная, а женщина вне времени, полная силы и тайн.
        Он столько думал о ней, что иногда проклинал себя за ограниченность в маневрах.
        Свидания с Горэмом шли заведенным порядком. Он чуть не познакомил ее с малышом, но даже если бы назвал ее другом, слух быстро дошел бы до Джулии, которая сразу бы догадалась, и тогда пришлось бы объясняться с ней; последствия могли быть непредсказуемыми. Да и Сара в такие дни всегда гостила у родителей.
        Это была ложка дегтя. Он предпочел бы проводить с ней все свободные выходные, но она упорствовала, говоря, что должна навестить близких.
        - У них возникнут сильнейшие подозрения, если я слишком долго не появлюсь, - смеялась она.
        Но иногда ей удавалось манкировать долгом. В конце января Чарли повез ее в Вермонт кататься на лыжах. Она набила шишек, но горевать не стала. Грустно взглянув на синяки, согласилась, что надо будет попробовать еще разок, но лучше не сейчас. В феврале он повез ее на уик-энд в загородный отель в Коннектикуте.
        Они выехали из Нью-Йорка холодным днем в пятницу. Дороги были чисты, хотя на обочинах еще лежал снег. У Чарли был «Крайслер Де Сото Кастом Спортсмен» 1950 года выпуска, которым он очень гордился.
        Он забронировал номер в очаровательном месте, которое знал, всего в часе езды от города. На имя мистера и миссис Чарльз Мастер. При виде подобных записей в отелях редко проявляли излишнее любопытство. Они приехали в сумерках. Он лично донес до белого, обшитого досками дома два чемодана. В холле горел камин, и Сара направилась к нему, пока управляющий здоровался с Чарли и вел его к маленькой стойке. Через пару минут она сняла пальто и присела на низкий диван перед веселым огнем. На Саре был кардиган поверх белой блузки. Чарли улыбнулся ей от стойки, огонь уже придал ее лицу прелестный оттенок. Вдруг из пламени выкатился уголек. Она потянулась за щипцами, и маленькая звезда Давида сверкнула на свету. Вернув уголек в камин, она встала и подошла к стойке.
        Чарли обратил внимание на то, как управляющий, который начал рассказывать ему о номере, бросил подозрительный взгляд на склонившуюся к огню Сару. Теперь же он смотрел на ее шею.
        - Красивый камин, - похвалила она.
        - Прошу меня извинить, - произнес управляющий и скрылся в комнате за стойкой. Он вернулся примерно через минуту. - Нижайше прошу меня простить, сэр, - обратился он к Чарли, - но с бронью получилась накладка. Когда вы вошли, я принял вас за другого гостя. У нас вообще ничего не значится на фамилию Мастер.
        - Но я звонил! Заказ точно приняли!
        - Не знаю, как это случилось, сэр, и приношу извинения. Но я боюсь, мест не осталось. Я только что ходил проверить. Все наши гости выходного дня уже здесь.
        - Не может быть, чтобы не нашлось номера.
        - Нет, сэр. Абсолютно ничего. Я не знаю, что сказать.
        - Но я же ехал из самого города!
        - Да, сэр. Могу направить вас в другой отель, он в паре миль отсюда. Там могут быть места.
        - К черту другой! Я бронировал этот и требую мой номер!
        - Мне очень жаль.
        - Чарли… - произнесла стоявшая рядом Сара. - Чарли, идем к камину, - тихо позвала она. - Хочу кое-что сказать.
        Раздраженно дернув плечом, Чарли повиновался.
        - Что такое? - спросил он.
        - Чарли, я не хочу здесь оставаться. Объясню в машине. - Чарли начал было протестовать, но она придержала его за руку. - Пожалуйста, Чарли.
        Обозленный и обескураженный до глубины души, Чарли взял чемоданы и вышел с ней к машине. Когда они сели, Сара повернулась к нему:
        - Это из-за меня, Чарли. Номер исчез, когда он меня рассмотрел.
        - Что, не увидел обручального кольца? Вряд ли он…
        - Нет, Чарли. Он увидел кулон.
        - Твой кулон?
        - Звезду Давида. Он понял, что я еврейка.
        - Это чушь!
        - Чарли, в этот отель не пускают евреев. Это же Коннектикут - далеко ли мы от Дариена?
        Говорили, что в соседнем Дариене еврей даже не мог купить дом. Чарли не знал, правда ли это, - больше смахивало на гнусный слух. Да и кошмары тридцатых и военных времен многое изменили. Антисемитизм был изжит. Недопустим.
        - Не верю.
        - Чарли, если мы вместе, тебе придется смириться с тем, что это будет повторяться. Ты думаешь, евреи вхожи во все загородные клубы? Мою мать уволили из банка за то, что она еврейка. Ты хочешь сказать, что твои знакомые того же круга, что и родные, не допускают в речах антисемитизма?
        Чарли немного подумал, затем пожал плечами:
        - Ладно. Может быть, иногда. Но это просто привычка епископалов, «старых денег». Такие, как моя мать, относятся свысока ко всем, кто не из их числа. К евреям, ирландцам, итальянцам… Это дико, но на самом деле они не имеют в виду ничего такого. То есть они никогда…
        - Чарли, ты прав. Извини. Ну и как тебе нравится быть выставленным из отеля?
        - Я заставлю его отдать нам номер.
        - Отвези меня обратно, Чарли. Ты молодец, что привез, но можно ведь и в городе поесть? Пожалуйста.
        И по прошествии недель Чарли понял ее правоту. Конечно, у него, как у любителя театра и искусств, было много друзей-евреев. Да с кем он только не дружил, если на то пошло! Они иногда подчеркивали свое еврейство и подтрунивали над ним за голубую кровь епископала. Но эти разговоры никогда не заходили далеко. В его же родном кругу, среди однокашников и прочих, о расах иногда говорили так, как невозможно высказаться в другом обществе. Безобидная предубежденность, шуточки. Ничего серьезного, пока речь идет о посторонних. Но теперь он начал смотреть на это другими глазами.
        Он часто рассказывал Саре о своих близких. Всякие мелочи о жизни в старые времена и про то, как по большинству своих взглядов мать осталась реликтом, великолепным образчиком эпохи.
        - Вот бы вам познакомиться, - сказал он однажды.
        - Это может оказаться не самой удачной идеей, - заметила Сара.
        Однако Чарли продолжал об этом думать и однажды в начале марта, когда они осматривали галерею на Пятьдесят седьмой, неожиданно предложил:
        - Пойдем на Парк-авеню, навестим мою маму.
        - Даже не знаю, Чарли… - ответила Сара. - Как ты меня представишь?
        - Это легко. Ты организовала выставку Теодора Келлера. Я ведь тебе говорил, что прадед был его первым покровителем.
        - Пожалуй, - с сомнением сказала она.
        Но визит прошел замечательно. Мать очень обрадовалась. Она рассказала Саре о большом приеме, который устроила давным-давно по случаю выхода книги Эдмунда Келлера, и пообещала привести людей на открытие выставки.
        - Дайте мне, милочка, как минимум тридцать приглашений, и я разошлю. И письма напишу, и позвоню. Я знаю многих людей, которые наверняка соблазнятся.
        На выходе произошел небольшой инцидент. Швейцар Джордж остановил такси. Чарли не любил перемещаться по сиденью, как делают многие, и обошел машину, в то время как Джордж на тротуаре придержал дверь для Сары. И Чарли, когда Сара садилась, перехватил неприязненный взгляд швейцара.
        - Вы чем-то недовольны, Джордж? - спросил он резко.
        - Нет, мистер Мастер.
        - Надеюсь, - угрожающе процедил Чарли.
        Когда-нибудь он унаследует это жилье, и лучше бы Джорджу вести себя осмотрительно. Хмурясь, он сел рядом с Сарой.
        - Что это было? - спросила она, когда машина тронулась по Парк-авеню.
        - Ничего.
        - Он посмотрел на меня так же, когда мы приехали, но ты не заметил.
        - Я уволю его.
        Сара взглянула в окно и сменила тему.
        - Твоя мама просто клад, - сказала она. - Ее приглашения очень пригодятся.
        Тема Сары всплыла через неделю, когда Чарли пришел к матери на обед.
        - У тебя приятная подружка.
        - О чем ты?
        - О девушке, с которой ты приходил.
        - А, Сара Адлер. По-моему, она отлично готовит выставку.
        - Не сомневаюсь, милый, она выглядит очень сведущей. А заодно - твоя любовница. - Роуз посмотрела ему в глаза. - От меня ведь не скроешь.
        - Боже ты мой!
        - Она очень молода. Справляешься?
        - Да.
        - Это хорошо. Трудно с еврейкой?
        - А должно быть?
        - Не придуривайся, милый. Ты же знаешь, что в этом доме евреев нет.
        - Проклятый швейцар повел себя по-хамски.
        - А ты чего ждешь? Насколько я знаю, об этом ни разу не заговаривали, но я не представляю, чтобы правление кооператива разрешило еврею здесь поселиться.
        Эта черта современного города всегда занимала Чарли. Большинство многоквартирных домов на Парк-авеню превратились в кооперативы. Мать больше не снимала квартиру и стала дольщицей здания. А дольщики выбрали совет с правом отказа в покупке жилья. Поэтому, если кто-нибудь хотел продать квартиру субъекту, который был нежелателен для жильцов, совет мог запретить сделку. Возможно, обоснованно. Или нет. Однако негласные правила существовали и понимались всеми.
        - Это абсурд! - возмутился Чарли. - Ради бога, пятидесятые на дворе!
        - Зданий, куда их пускают, тоже много. Во всяком случае, в Вест-Сайде. - Роуз многозначительно посмотрела на него. - Ты ведь не собираешься на ней жениться?
        - Нет! - сказал он, совершенно опешив.
        - Учти, тебя исключат из «Светского альманаха».
        - Я не думал об этом.
        - Так и будет, поверь. Их не оттолкнет бедность, но им не все равно, на ком ты женишься.
        - К черту альманах!
        - Ты все равно не можешь позволить себе обзавестись новой семьей, - буднично сказала мать. - Согласен?
        Еще одним следствием этой связи явилось то, что Чарли вдруг понял: он почти не разбирается в иудаизме. У него были друзья-евреи, он бывал на еврейских свадьбах и похоронах. По мнению Чарли, еврейский обряд бракосочетания, если не принимать в расчет хулы[84 - Балдахин, под которым проводится свадебная церемония; символизирует дом новобрачных.] и битья бокалов, мало чем отличался от христианского. Привычные христианские благословения явно были заимствованы из еврейской традиции.
        Но больше он почти ничего не знал и время от времени расспрашивал Сару о жизни ее родных и еврейских обычаях. Он заинтересовался всерьез.
        В конце марта Сара спросила вдруг:
        - Хочешь на седер?[85 - Ритуальный иудейский ужин, устраиваемый на Пасху.]
        - На седер? Куда?
        - К нам, в Бруклин.
        - Ты хочешь познакомить меня с родителями?
        Он отлично знал, что родители Сары понятия не имели об их связи. Она объяснила, что они, помимо прочего, воображали или как минимум надеялись, что она еще девственница. Перспектива знакомства заинтриговала, но и встревожила Чарли.
        - Ты правда думаешь, что это хорошая мысль?
        - Они будут очень польщены. Не забывай, что они слышали о тебе как о владельце коллекции Келлера. Ты мой первый серьезный клиент. Они знают, какая ты для меня шишка.
        В положенный день Чарли пересек Вильямбургский мост и въехал в Бруклин. Он плохо знал этот район. Вдоль берега протянулись бесконечные доки, всюду виднелись заводики, склады и фабрики, из-за которых это место сохраняло важнейшую роль в промышленном производстве страны. Это было, конечно, общеизвестно, но находилось в стороне от мира Чарли. Он приятельствовал с профессором, который жил в большом и красивом доме на Бруклинских Высотах у Проспект-парка; Чарли там несколько раз побывал. Дом напомнил ему просторные здания Вест-Сайда, а гулять по самому необъятному парку было одно удовольствие. Он знал, что несколькими милями восточнее находится Браунсвилл. Он слышал, что там проживает много евреев, но доподлинно знал только то, что это опасный трущобный район, где зародилась банда «Убийство инкорпорейтед». Но Флэтбуш-авеню уходила от парка на юг, и он решил, что сам Флэтбуш может быть вполне симпатичным районом.
        Сара, само собой разумеется, снабдила его отличной картой, и он без труда нашел дом ее родителей. Она встретила его на пороге и проводила внутрь.
        Там собрались все: ее родители, братья и сестра Рейчел с семьей. Пришла даже та самая тетушка Рут из Бронкса, которая ненавидела Роберта Мозеса. Чарли, как нееврей, чувствовал себя немного не в своей тарелке, но Адлеры вели себя как ни в чем не бывало. Он был почетным гостем, как и предсказала Сара.
        - По ходу дела мы все объясним про седер, - утешила его Рейчел.
        Эта мысль понравилась всем.
        Доктор Адлер оказался в точности таким, как представлял его Чарли. Для главы семейства этот день был очень важен, и его лицо светилось удовольствием. Чарли понадобилась всего пара минут, чтобы втянуть его в разговор о любимых композиторах и пианистах, которых Чарли слышал в Карнеги-Холле.
        Семейство желало послушать и о выставке Теодора Келлера, над которой так усердно трудилась Сара. Он рассказал и о давней истории знакомства с Келлерами, и о своей близкой дружбе с Эдмундом Келлером, и о том, как был польщен, когда Эдмунд возложил на него эту почетную обязанность.
        - Для меня, - объяснил он, - хранение и показ коллекции - долг. Но этого мало. Я обязан выразить уважение и к самому наследию. - Он обратился к доктору Адлеру: - Представьте, что родственники вашего кумира-композитора передали вам все его бумаги, среди которых вы нашли десятки неизвестных сочинений и даже целые симфонии.
        Это было встречено весьма уважительно.
        - Серьезная ответственность, - кивнул доктор Адлер.
        - Поэтому я бесконечно благодарен вашей дочери за столь прекрасную работу, - воспользовался случаем Чарли. - Мне это очень важно.
        Доктор Адлер просиял. Семейство было в восторге. Оно и с самого начала держалось приветливо, но теперь прониклось к Чарли особой сердечностью.
        Вкралась только одна фальшивая нота. Чарли подслушал, когда беседовал с Рейчел. Сара находилась в нескольких шагах от них и разговаривала с матерью.
        - Ты так и не сказала, когда снова увидишься с внуком Адели, - донеслись слова миссис Адлер.
        - Я не знаю. Наверное, скоро.
        - Адель говорит, что он возил тебя в город обедать.
        - Что, уже ничего не сохранить в секрете?
        - Она говорит, что ты ему очень нравишься.
        - Она, разумеется, знает.
        - Да, он сам ей сказал. Он очень хороший врач.
        - Верю.
        - Ладно, не буду вмешиваться.
        - Приятно слышать.
        Чарли слушал так внимательно, что чуть не потерял нить беседы о детях, которую вел с Рейчел. Что еще за врач? Когда это Сара с ним обедала?
        Затем настало время действа. Стол был накрыт безупречно. Все серебро начистили до блеска. Трапеза приняла неспешное, обрядовое течение. Происходящее попеременно объясняли то Рейчел, то мать, а иногда вставлял слово кто-нибудь из братьев.
        - Пасхальная мицва[86 - В иудаизме - предписание, заповедь.] - рассказать новому поколению о нашем Исходе из египетского плена, - сказала Рейчел. - Поэтому церемония состоит из двух частей. Первая напоминает о рабстве в Египте, вторая - об освобождении.
        - А это маца, то есть пресный хлеб, - подхватил Чарли, взглянув на блюдо, стоявшее в конце стола.
        - Правильно. Три листа мацы. Кроме того, во время седера на пасхальном блюде лежат горькие травы в напоминание о скорбях рабства. И харосет - он похож на пасту - в память о растворе, которым евреи пользовались при строительстве египетских хранилищ. За овощи у нас петрушка. Мы макаем ее в соленую воду в память о наших слезах. Крутое яйцо и прожаренная баранина с косточкой - еще два символа. За трапезой мы выпьем четыре чаши вина в память о четырех Божьих обетах. Дети пьют виноградный сок.
        Доктор Адлер начал седер с молитвы, за которой последовало омовение рук. Овощи обмакнули в соленую воду, средний лист мацы разломили надвое, после чего начался пересказ первого предания.
        Вечер неспешно продолжался, и восхищенный Чарли наблюдал. Он и не знал, какая это красота. Когда прозвучало приглашение к седеру, но не по-еврейски, а по-арамейски, его поразил в самое сердце тот факт, что точно такой же обряд исполнял на Тайной вечере Иисус. Подумав же о столь ему знакомых немногословных епископалах Новой Англии, он задался вопросом, многие ли из них по-настоящему понимали богатое наследие Среднего Востока, куда уходила корнями их родная религия.
        Затем пришла пора самому младшему из детей Рейчел задать четыре вопроса на Песах, и первый звучал так: «Чем эта ночь отличается от других ночей?»
        До чего трогательно! Чарли подумал о Дне благодарения - семейном празднике, имевшем самые глубокие корни в американской традиции, о счастливых совместных трапезах. Это был настоящий праздник. Важный и уже с трехвековой историей. Рождество, разумеется, отмечали издревле, но современные рождественские торжества с обедами, деревом и даже Санта-Клаусом, которые нынче воплощали Рождество, по давности не могли и сравниться с Днем благодарения. Но здесь, в еврейской среде, существовала традиция, которая насчитывала не века, а тысячелетия.
        И ей постоянно обучали детей. Пасхальное предание, четыре вопроса, смысл седера - во всем этом они активно участвовали. Доктор Адлер довольно подробно рассказал о значении бедствий и об Исходе из Египта, они же перечислили десять казней. После этого выпили вторую чашу вина, снова омыли руки и прочли молитвы.
        Чарли был не только тронут, но и глубоко впечатлен. Доброе отеческое лицо доктора Адлера ничем не отличалось от лица любого человека, который ужинает с внуками. Тем не менее в нем была страсть, и Чарли осталось лишь восхищаться. Эти люди умели чтить традиции, образование и духовные материи.
        Есть ли подобное у неевреев? Среди профессуры, учителей и духовенства - безусловно, но не такого накала. Семья Сары принадлежала к общине, которая сознавала свои тысячелетние корни и верила, что получила священный огонь из рук самого Бога.
        Он распрощался с Сарой и ее родственниками запоздно, проникшись к ним уважением и восхищением.
        Довольно скоро он, конечно, спросил у Сары про врача.
        - Внук Адели Коэн? Очень милый человек, только не мой тип. Но пусть мои думают, что я увлеклась, на здоровье. Так им приятнее. - Она лукаво взглянула на него. - Будь он моим типом, мне, вероятно, пришлось бы за него выйти. Он - все, о чем может мечтать симпатичная еврейская девушка.
        Чарли не знал, как к этому отнестись. Поразмыслив в дальнейшем и ощутив укол ревности, он обозвал себя дураком. Рано или поздно эта девушка обязательно остепенится и заживет с приличным молодым человеком из своего круга. Но не сейчас. До этого еще далеко. Пока же этого не случилось, он хочет, очень хочет обладать ею единолично.
        Седер имел и еще кое-какие последствия. Чарли начал задавать Саре вопросы, иной раз совсем простые.
        - Почему вы говорите «синагога», а большинство моих знакомых евреев - «храм»?
        - Это во многом зависит от того, какой ты еврей. Подлинный Храм, который в Иерусалиме, разрушили почти две тысячи лет назад. Ортодоксы и консерваторы верят, что он возродится. Это будет третий Храм. Но реформисты считают, что ждать не нужно, и называют храмами свои синагоги. Поэтому в диаспоре синагоги именуют по-разному. Ортодоксы часто говорят «шуль», это на идиш. У нас дома - синагога, а реформаторы обычно зовут храмом.
        Другие вопросы были поглубже. В чем Сара видит свой долг как еврейка? Как она хочет жить? Искренне ли верит в Бога? Чарли обнаружил, что она поразительно оторвана от среды.
        - Бог? Чарли, да кто может знать о Боге? Уверенности никакой. Что касается остального, то я нарушаю массу законов. Посмотри, чем я с тобой занимаюсь. - Она пожала плечами. - Наверное, истина в том, что всю неделю я мирянка, а по уик-эндам возвращаюсь к истокам. Понятия не имею, к чему это приведет.
        Однажды она застала его за чтением книги по иудаизму.
        - Ты скоро будешь знать больше, чем я! - рассмеялась она.
        Но Чарли увлекся не только иудаизмом. Знакомство с ее семьей побудило его задуматься обо всех остальных общинах большого города, которые он принимал за нечто само собой разумеющееся. Об ирландцах, итальянцах, других переселенцах. Что ему известно о соседях? Если честно, то почти ничего.
        Выставка открылась в апреле. Она имела большой успех. Роуз Мастер превзошла саму себя. Коллекционеры, члены музейных советов, светская публика - она ухитрилась созвать всех. Каталог и подобранные Сарой короткие исторические справки были безукоризненны. Чарли привел журналистов и людей из литературных кругов, галерея позаботилась об остальных.
        Перед смертью Теодор Келлер напечатал тысячи подписанных снимков, и очень многое было продано уже за вечер. Мало того, один издатель предложил Чарли выпустить книгу.
        Пришли несколько Келлеров, потомки Теодора и его сестры Гретхен. Пришла родня Сары, скромно оставшаяся в задних рядах, но откровенно гордая ее успехом. Чарли на секунду запаниковал, когда сообразил, что кое-кому из его друзей известно об их романе, но пара слов, которой он перебросился с некоторыми, убедили его, что никто не сказал ее домашним об их отношениях.
        И Чарли произнес вдохновенную речь о Теодоре и Эдмунде Келлерах, в изысканных выражениях поблагодарив галерею и особенно Сару за выставку, которая, как он поклялся, явилась всем, о чем только мог мечтать художник.
        После открытия галерея часто устраивала выездной ужин для художника и нескольких друзей. На сей раз ничего подобного не планировалось, но Чарли задался вопросом, что ему делать. Хозяин галереи и Сара с ее близкими уходили одной компанией, и он бы с удовольствием присоединился. Но его мать устала, и после всего ею сделанного он чувствовал своим долгом отвезти ее домой.
        Однако, пожелав Саре и ее семье спокойной ночи, он испытал такую гордость за нее и в то же время такую острую потребность взять ее под крыло, что миг разлуки вдруг отозвался в нем опустошенностью и отчаянием.
        Вот бы им не скрывать отношений и жить открыто. Но в качестве кого?
        Забавным для Чарли моментом было видеть Сару в своей квартире. После развода он вернулся к холостяцким привычкам. Он не был неряшлив, - напротив, его белостенная обитель была обустроена изящно и просто. «Тут почти как в художественной галерее», - заметила Сара в свой первый приход. Но обстановка была спартанской. Еды почти не было, так как он привык питаться вне дома. Сара накупила ему кастрюль, сковородок и всякой утвари, которой он даже не знал и не собирался пользоваться, а в ванной повесила новые белые полотенца. Однако Сара действовала с умом и никогда не вторгалась на его территорию. Она была настолько довольна результатом и так расслаблялась в его доме, что Чарли счел их вкусы вполне совместимыми. Ему раньше не приходило в голову, что он плохо уживался с женщиной, которой приспичивало сменить прислугу или повесить занавески в цветочек вместо привычных его сердцу жалюзи, но теперь он осознал, что совершенно не хочет вернуться к традиционному быту, которым жил с Джулией.
        - Забавно, но ты мне совершенно не мешаешь, - сказал он как-то.
        - Ну, спасибо за комплимент! - рассмеялась Сара.
        - Ты знаешь, о чем я.
        Чарли только однажды испытал раздражение и укол страха, которые почти мигом рассеялись. Он вошел в спальню раньше обычного и застал Сару за рытьем в его ящиках.
        - Что-то ищешь? - спросил он резко.
        Сара обернулась.
        - С поличным, - озорно улыбнулась она. - Мне нужно взглянуть на твои галстуки.
        По опыту Чарли, женщины никогда не могли подыскать ему правильный галстук, и он собрался отговорить ее от безнадежной затеи, но Сара нахмурилась и вытащила что-то из задней части ящика.
        - Что это? - спросила она.
        Чарли уже давно не видел вампумного пояса. Он взял его и задумчиво изучил:
        - Версии?
        - Похоже на какую-то индейскую вещь.
        - Правильно. - Он провел пальцами по крохотным, шероховатым на ощупь расписным бусинам. - Это вампум. Видишь мелкие белые горошины? Это ракушки. А темные складываются в узор, и это на самом деле надпись. Вероятно, в этом вампумном поясе скрыто какое-то послание.
        - Откуда он?
        - Он уже давно в нашей семье. Может быть, сотни лет. Я не знаю, откуда он взялся изначально, но якобы приносит удачу. Как талисман.
        - И что, принес хоть раз?
        - Отец надел его в тот самый день, когда потерял все деньги, - после катастрофы. Он сказал, что пояс был на нем, когда он собрался броситься с моста Джорджа Вашингтона. Но не бросился - в противном случае, полагаю, у нас бы не было пояса. Так что без удачи не обошлось.
        - Можно посмотреть?
        Чарли вернул ей пояс. Она положила его на столик возле окна и принялась изучать, а Чарли задумался над процессом изготовления. Долго ли его делали? Было ли это выражением любви или нудной обязанностью? Ему нравилось первое, но выяснить не удастся.
        - Это потрясающий абстрактный рисунок, что бы он ни значил, - вдруг подала голос Сара. - Очень простой, но мощный.
        - Тебе нравится?
        - Очень! Здорово иметь в семье такую вещь.
        - Пожалуй, да.
        - Это произведение искусства, - сказала она.
        Спустя десять дней она вручила ему галстук. Само собой, ее выбор был безупречен - бледный орнамент пейсли на грубом шелке темно-красного цвета. Скромно, но элегантно.
        - Устраивает? - спросила Сара.
        - Более чем устраивает.
        - Будешь носить?
        - Обязательно.
        Она довольно улыбнулась:
        - У меня есть еще кое-что.
        - Еще один подарок?
        - Просто попалось на глаза. Но я могу вернуть обратно, если тебе не понравится.
        Она вручила ему сверток, похожий на книгу, завернутую в простую бумагу, но слишком легкий. Он осторожно развернул и потрясенно уставился на содержимое.
        Это был рисунок Роберта Мазервилла.
        - Я подумала, что его можно повесить вон там, - предложила Сара и показала на пустой участок на стене гостиной. - Конечно, если он тебе нравится.
        - Нравится?!.
        Он все таращился на рисунок, почти лишившись дара речи. Простенькая абстракция, черная на белом, похожая на китайские иероглифы. И поразительно красивая.
        - Стой здесь, - велела Сара, взяла рисунок, подошла к стене и приложила его, куда наметила. - Что скажешь?
        Это было больше чем совершенство. Преобразилась вся комната.
        - Ты гений, - произнес Чарли.
        - Серьезно?
        Сара была сама не своя от радости.
        Сколько она заплатила? Ему не хотелось об этом думать. Разумеется, Бетти Парсонс сделала ей скидку, продала в рассрочку, но Сара, с ее скромным жалованьем, все равно будет расплачиваться месяцами, а то и годами.
        И она пошла на это ради него? Он был и потрясен, и тронут.
        В последующие дни он гадал, чем ответить. Что будет соразмерным? Нужно сделать не просто приятное. Дорогое пальто или какая-нибудь драгоценность - что-то такое, чего она не может себе позволить, - обрадуют ее, но этого мало. Надо найти подарок, по которому будет видно, что Чарли проявил особое внимание. Нечто эмоционально значимое. Он ломал голову, не находя ответа.
        И наконец его осенило.
        Он приехал к ней перед самым полуднем в прохладный и ясный воскресный день. Она уезжала к родителям в Бруклин, но утром вернулась, чтобы провести день с Чарли. Он осторожно извлек подарок из такси. Нести было неудобно, и он с черепашьей скоростью поднялся по лестнице.
        Оказавшись внутри, он поставил свою ношу на пол в гостиной.
        - Это тебе, - улыбнулся он. - От меня.
        - Да что же там такое?..
        Предмет был откровенно диковинным, около четырех дюймов в ширину и шести футов в длину. Саре понадобилась пара минут, чтобы снять обертку.
        - Немного неудобно, - сказал Чарли, но она справлялась отлично.
        - Ох, Чарли! - Сара ошеломленно уставилась на подарок. - Ты не можешь отдать мне это.
        - Могу.
        - Но это же фамильная реликвия, Чарли. Ты должен отдать ее Горэму для внуков. Она принадлежит твоей семье.
        - Он ничего подобного не ждет. Он даже не знает. По-моему, ты оценишь ее лучше, чем любой, кого я знаю. Скажи, что столяры постарались?
        С этим было не поспорить. Вампумный пояс лежал на длинной тонкой доске, обтянутой материей, с простыми креплениями, чтобы легко извлечь. Доска вставлена в застекленный спереди продолговатый белый футляр, который можно было повесить или закрепить на стене.
        - Прекрасный образец абстрактного искусства, - усмехнулся Чарли.
        - Я не могу поверить, что ты отдаешь это мне, - сказала Сара. - Ты уверен?
        - Сара, я долго думал. Я знаю, что вещь попала в правильные руки.
        - Я тронута, Чарли. Искренне тронута.
        - В таком случае, - ответил он радостно, - я буду считать, что подарок удался!
        Начиная с этого уик-энда он начал гадать, возможно ли им стать мужем и женой.
        Он думал об этом ежедневно. Конечно, препятствий нельзя отрицать, их множество. Но опять же - что в них такого страшного, если поразмыслить всерьез?
        Да, он был старше, но не такой уж старик. Он знал семейные пары, где жена была намного моложе, и супруги неплохо ладили друг с другом. Чарли не сомневался: Сара была с ним счастлива.
        Но как быть с религией? Родные Сары, несомненно, хотят выдать ее за еврея-доктора. С другой стороны, когда все решится, брак с Чарли откроет ей двери в мир. Хотелось бы знать, какой будет свадебная церемония. Простая епископальная в любом случае очень похожа на еврейскую.
        А когда они поженятся, Сара окажется под его защитой. Пусть швейцар только попробует глянуть косо - мигом вылетит. Все его друзья отнесутся к ней хорошо, а если нет, то никакие они не друзья. Да и так ли хороша эта свора, «старые деньги»? Много ли у них общего? Почему бы и вовсе не пойти своей дорогой? Он знал людей из старой, как и его близкие, гвардии, которые вступили в благопристойный брак, не нашли в нем счастья, женились вторично уже совершенно возмутительно и сделались счастливы до скончания дней.
        Придется учесть и финансовую сторону. Сара молода и, наверное, захочет ребенка, а то и двух. Сможет ли он позволить себе новое хозяйство, частные школы и тому подобное? Чарли счел, что если возьмется за дело всерьез, то денег у него станет намного больше, чем сейчас. Его вдохновит женитьба на Саре. Выставка Келлера была на редкость успешной, а контракт на книгу принесет солидный доход. Конечно, часть выручки досталась нынешним Келлерам, это не обсуждалось, однако на самом деле он не был обязан отдавать им какой-то процент. Это было оставлено на его усмотрение, и Бог свидетель, что всю работу он выполнил сам. Наличность поступала исправно.
        А кроме этого, коль скоро он всерьез собрался, что называется, выйти из клуба, то можно двинуться еще дальше. С маленьким Горэмом все будет в порядке - Чарли оплачивал ему частную школу, у Роуз тоже имелись деньги. Сара захочет для своих детей совершенно другой жизни. Что, если им переехать в тот же Гринвич, где государственные школы ничуть не хуже частных? Вполне осуществимо. По мере обдумывания Чарли казалось, что вся его жизнь озарилась новым светом. Он ощущал свободу.
        Короче говоря, он был мужчиной средних лет, который влюбился в женщину моложе себя.
        День выдался приятно теплый, уже почти наступил июнь. Они вышли на широкие ступени Нью-Йоркской публичной библиотеки, где осматривали коллекцию репродукций.
        - Наше семейное прошлое отчасти связано с этим местом, - сообщил Чарли.
        - Правда? - отозвалась Сара.
        - Тогда здесь еще находился резервуар. Мой прадед сделал тут предложение прабабке. Наверное, где-нибудь посреди улицы, хотя сегодня это немного рискованно.
        - Смертельно опасно. Они были счастливы?
        - Да. Насколько я знаю, это был очень удачный брак.
        - Здорово.
        Вдруг Чарли опустился на колено:
        - Сара, ты выйдешь за меня замуж?
        Она рассмеялась:
        - Поняла! Должно быть, это выглядело очень романтично.
        Но Чарли не встал:
        - Сара Адлер, ты выйдешь за меня замуж?
        По ступеням поднимались какие-то люди. Они с любопытством посмотрели на Чарли и зашептались.
        - Чарли, ты серьезно?
        - В жизни не был таким серьезным. Я люблю тебя, Сара, и хочу провести остаток жизни с тобой.
        - Чарли, я понятия не имела… - Она запнулась. - Можно мне немного подумать?
        - Сколько угодно.
        - Чарли, я честно… Ты застал меня врасплох. Я очень польщена. Ты уверен? - улыбнулась она. - Давай-ка ты встанешь, пока не собрал толпу.
        Она была права. За ними уже наблюдали человек шесть, некоторые смеялись. Когда Чарли выпрямился, она поцеловала его:
        - Мне действительно придется хорошенько подумать.
        Два дня спустя Роуз Мастер была крайне удивлена, когда швейцар Джордж позвонил и тоном, из которого явствовало, что он удерживает гостью на улице, сообщил, что ее хочет видеть особа по имени мисс Адлер.
        - Пусть поднимется, - ответила Роуз.
        Она встретила Сару в дверях, а когда они проследовали в гостиную, изумилась еще сильнее, так как Сара попросила о конфиденциальной беседе.
        - Конечно, если вам так угодно, - настороженно произнесла Роуз.
        - Чарли не говорил с вами обо мне? - спросила девушка.
        - Нет.
        - Он хочет на мне жениться.
        - Вот оно что. Понимаю.
        - Поэтому я пришла узнать, что вы об этом думаете.
        - Вы пришли спросить меня?
        - Да, именно за этим.
        Роуз вперилась в нее взглядом. Потом задумчиво кивнула:
        - Что ж, милочка, это очень любезно с вашей стороны. - Она помедлила. - Вы очень умны. - Сара сидела на диване, а Роуз - в высоком кресле. Она посмотрела в окно, где вечерние сумерки озарялись мягким светом, лившимся с Парк-авеню. - Я уверена, вы ждете от меня откровенности.
        - Будьте так добры.
        - Не думаю, что это удачная мысль, хотя вполне понимаю, почему он в вас влюбился.
        - В еврейскую девушку-очкарика?
        - О да. Вы умны и привлекательны. Осмелюсь утверждать, что ему следовало сразу жениться на такой. Конечно, я пришла бы в ужас. - Роуз пожала плечами. - Ничего не поделать, вы хотели откровенности.
        - Да.
        - Я только думаю, что теперь уже поздно. Он нравится вам?
        - Да. Я очень много размышляла. Я люблю его.
        - Счастливец Чарли. Что вас в нем привлекает?
        - Многое. Я никогда не встречала такого интересного человека.
        - Это лишь потому, что он старше, милочка. Люди в годах кажутся интересными, потому что знают жизнь, но в действительности могут быть не столь занятными.
        - Разве вы не находите его интересным? Вы же мать.
        - Милочка, - вздохнула Роуз, - я люблю своего сына и желаю ему добра. Но я слишком стара, чтобы прятаться от реальности. Вы знаете, в чем беда Чарли? Он умен, пусть даже талантлив, но он из «старых денег». Это не значит, что они у него есть, вы меня понимаете. Но он из их среды. Боюсь, это моя вина. - Она снова вздохнула. - Я хочу сказать, что это всегда казалось очень важным.
        - А сейчас не важно?
        - Я дряхлею. Странно, как с возрастом меняются взгляды на жизнь. Все… - Она помогла себе жестом. - Все улетучивается.
        - Миссис Мастер, до Чарли я никогда не встречалась со «старыми деньгами». Мне нравятся манеры Чарли, он просто очарователен.
        - Да, очарователен. Он всегда был таким. Но позвольте мне, милочка, просветить вас насчет одной неприятности с людьми вроде нас. Мы лишены честолюбия. - Она сделала паузу. - Нет, порой амбиции налицо. Возьмите обоих Рузвельтов. Два президента из одной семьи - из очень разных ее ветвей, разумеется, но все равно… - Она опять посмотрела в окно. - Чарли не такой. Он знает все на свете, с ним интересно разговаривать, он вдумчив, он очень добр ко мне… но он ни разу ничего не сделал. И я опасаюсь, что так и не сделает, даже если рядом будете вы, милочка. Это не в его характере.
        - Вы полагаете, что ловкие евреи лучше обделывают дела?
        - Я ничего не знаю о евреях. Но ловкие? Безусловно. - Роуз серьезно взглянула на Сару. - Если, милочка, мой сын на вас женится, то я не знаю, как он будет содержать новую семью. Но даже если он найдет деньги, то все равно состарится намного раньше вас. И думаю, со временем вам станет невыносимо. Вы достойны лучшего. Вот все, что я могу вам сказать.
        - Я не ожидала таких слов.
        - Но ведь иначе вы ничего бы и не узнали?
        - Нет, - кивнула Сара. - Думаю, что нет.
        В пятницу Сара, как всегда, поехала к родителям. Приятно побыть с близкими и послушать о житье-бытье братьев. Субботняя трапеза прошла спокойно. На утренней службе она слушала рабби и старалась не думать о постороннем. Правда, днем Майкл трижды обыграл ее в шашки с такой легкостью, что и сам не поверил. После этого она осталась наедине со своими мыслями.
        Какие чувства она испытывает к Чарли? Она искренне не ожидала предложения. Она была совершенно не готова. Любит ли она его?
        Сара осознала одно: в его отсутствие она тосковала. Если ей нравилась картина, мелодия или даже простая шутка, ей непременно хотелось с ним поделиться. На днях в галерею пожаловал скандальный клиент, и она машинально подумала, что будь Чарли рядом, он бы тоже проникся ненавистью к этому типу.
        Ей нравилось одевать его так, как она считала нужным. Она купила синий шарф, который был ему очень к лицу. Но Чарли категорически отказался расстаться с ужасной шляпой. Она не расстроилась - надо было только прикинуть, сколько времени ей понадобится на то, чтобы заставить его уступить. Она вообще любила препятствия. Если он сдавался без боя, она испытывала разочарование.
        Но как быть с вероисповеданием? Не потребуют ли Мастеры, чтобы она или их дети приняли христианство? На такое она не пойдет. Однако Чарли не заговаривал на эту тему, и Сара решила, что незачем тревожиться попусту. Она ждала серьезных возражений со стороны старой миссис Мастер, но если Роуз не блефовала, то ее больше не смущало еврейское происхождение Сары. Если прибегнуть к терминологии христиан, подумала Сара, то Мастеры-епископалы были больше мирянами, чем обсервантами.
        Что до нее самой, то Сара, хотя и любила свою религию, решила, что без особого труда проживет на Манхэттене еврейкой-мирянкой и в том же духе воспитает даже детей: они всяко усвоят наследие предков, когда будут гостить у ее родителей. Если Чарли согласится на такой компромисс, то она справится. Она знала, что это возможно. В городе у нее были друзья, которые состояли в смешанных браках и были вполне счастливы.
        Но оставалась еще одна большая проблема. Ее родители. Особенно отец. Взгляды Дэниела Адлера были общеизвестны.
        Может быть, выручит его симпатия к Чарли? «Я волновался, когда ты переехала в город, - сказал он. - Но теперь и сам вижу, что галерея - дело серьезное. И твой клиент мистер Мастер - достойный, славный человек». Сомнений не было, Чарли очень понравился отцу. Возможно, это чего-нибудь стоит.
        Вдобавок можно напомнить отцу, что внуки-то останутся евреями. У них будет еврейка-мать. Может быть, Дэниел Адлер удовлетворится внуками-мирянами, коль скоро они будут приходить на седер, а он их - учить. Она так и слышала, как обращается к нему: «В конце концов, они подрастут и выберут сами. Ничто не помешает моему ребенку стать даже рабби, если он пожелает».
        Такими были чаяния, расчеты и умозрительные сценки, которые насочиняла Сара, сидя дома и думая о мужчине своей любви.
        Не исключено, что все получится. Она не знала наверняка. Пожалуй, к концу недели у нее будет более четкая картина, пока же она решила ни с кем об этом не говорить.
        А потому она была застигнута врасплох вечером, в кухне, когда на сон грядущий к ней обратилась мать:
        - Я слышала, этот мистер Мастер в тебя влюбился.
        К счастью, Сара так опешила, что лишь уставилась на нее.
        - О чем ты? - выдавила она.
        - Ах! - воздела руки Эстер Адлер. - А то ты не знаешь!
        - С чего ты взяла? И откуда?
        - От твоей сестрицы. Рейчел сказала два дня назад. Заметила, когда он был здесь. Они разговаривали, когда я расспрашивала тебя о внуке Адели Коэн, а он подслушивал. Он слушал так напряженно, что едва отвечал на ее вопросы.
        - И из этого следует, что он в меня влюблен?
        - А почему бы и нет?
        - Мама, тебе хочется, чтобы все были в меня влюблены. К тому же он не еврей.
        - Я сказала, что он влюбился, а не собрался жениться.
        - И что?
        - То, что будь осторожнее.
        - Мама, я буду осторожна. Все?
        - Сара, если тебе нужно поговорить, то скажи мне. Только не отцу. Понятно?
        - Нет, не понятно. Можно я пойду спать?
        Мать пожала плечами:
        - Со мной ты всегда можешь поговорить.
        «Будем надеяться», - подумала Сара. Правда, сейчас она была рада сбежать наверх.
        Воскресным утром царили мир и покой. Сара с матерью приготовили мальчикам французские тосты. Отец спустился поиграть на пианино и после нескольких гамм принялся за Шопена. У него прекрасно получалось.
        До чего хорошо иметь такой дом! «Чарли будет счастлив в таком окружении», - подумала Сара. Он будет рад почитать воскресную газету под игру отца на пианино. С его умом и взглядами перемена не будет тяжкой.
        Открыться матери или нет? Может быть, после завтрака, с глазу на глаз? Она сомневалась.
        Мальчики еще не закончили есть, когда позвонили в дверь. Мать хлопотала у плиты, а этих было не оторвать от еды, и Сара пошла открывать. На миг она испытала дурацкую надежду, что это Чарли, хотя прекрасно знала, что он гуляет с сыном.
        Она отворила дверь.
        На пороге стояли двое. Светловолосая, совершенно незнакомая женщина за пятьдесят и плотный мужчина в черном пальто и шляпе-хомбург. Она уставилась на них.
        - Извините, что в такую рань, - произнесла женщина с британским акцентом. Ей было не по себе.
        Вмешался мужчина:
        - Может быть, впустишь своего дядюшку Германа?
        Они стояли в кухне. Отец все играл внизу, не зная об их присутствии.
        - Я же говорил, что он отлично играет, - сказал дядя Герман жене.
        - Ты не должен был приходить, - вмешалась мать Сары. - Надо было написать. Или хотя бы позвонить!
        - Я ему говорила… - подала было голос жена дяди Германа, но на нее не обратили внимания.
        - Чтобы мне велели держаться подальше? - отозвался дядя Герман. - Итак, я здесь. - Он посмотрел на Майкла. - Тебя я помню. - Перевел взгляд на Натана. - Тебя не знаю. Я твой дядя Герман.
        Эстер Адлер посмотрела на его жену и обратилась к деверю:
        - Я не хочу говорить о случившемся.
        - Она знает! - пророкотал он. - Она все знает. - Он повернулся к жене. - А я говорил! Когда я на тебе женился, по мне справили шиву, потому что ты не еврейка. Я для них мертв. Понимаешь? Они обошлись со мной как с покойником. Созвали друзей и принялись оплакивать и впредь уже больше обо мне не заговаривали. Вот как бывает в наших семьях! Мы очень особенные!
        - В жизни не слышала ничего подобного, - виновато сказала его жена. - Я не знала.
        - Не волнуйся, - ответил дядя Герман. - Это я мертвый, а ты жива.
        - Уходи, Герман, - сказала миссис Адлер. - Я передам ему, что ты приходил. Может быть, он с тобой свидится. Не знаю.
        - Это глупо, - возразил дядя Герман.
        Сара ничего не сказала. Она выскользнула из кухни.
        Отец даже не услышал, как она вошла в приемную, где он играл, но улыбнулся, когда увидел. Он был такой довольный, что ее захлестнула любовь. Она остановилась подле него.
        - Папа, - мягко произнесла она, - у нас событие. Мне нужно кое-что сообщить.
        Он перестал играть:
        - В чем дело, Сара?
        - Приготовься к потрясению.
        Он наполовину развернулся к ней. На лице написалась тревога.
        - Все в порядке. Никого не обидели, никто не заболел. - Сара набрала в грудь воздуха. - Пришел дядя Герман. С женой. - Она сделала паузу. - Жена очень милая. Дядя Герман ее не слушает, - улыбнулась она. - Он точно такой, как я помню. Но мама их гонит. Ты тоже этого хочешь?
        Отец долго молчал.
        - Значит, здесь Герман? - наконец произнес он.
        - Да. Только что пришел. Стоит на пороге.
        - С той женщиной, на которой женился? Он является без предупреждения и приводит в мой дом эту женщину?
        - Он хочет тебя видеть. По-моему, пришел мириться. Может быть, попросит прощения. - Сара замялась и осторожно добавила: - Много воды утекло.
        - Много. Я совершаю преступление. Жду несколько лет. Что, преступления не станет? Оно превратится в доброе дело?
        - Нет, папа. Но может быть, если ты с ним поговоришь…
        Отец подался вперед, вперившись взглядом в клавиши слоновой кости. Покачал головой. Затем принялся раскачиваться на стуле.
        - Я не могу с ним встретиться, - тихо сказал он.
        - Может быть, если…
        - Ты не понимаешь. Я не могу его видеть. Мне не вынести…
        И Сара вдруг поняла. Отец не гневался - ему было мучительно больно.
        - С этого всегда начинается, - произнес он. - Всегда одно и то же. Немецкие евреи считали себя немцами и вступали в смешанные браки. Но потом их убивали даже за бабку… или прабабку-еврейку. Ты думаешь, что с евреями когда-нибудь примирятся? Это иллюзия.
        - Но там был Гитлер…
        - А до него - поляки, русские, испанская инквизиция… Евреев, Сара, принимали многие страны и в итоге всегда ополчались на них. Евреи выживут, только если будут сильны. Так учит история. - Он поднял на нее взгляд. - Нам заповедано хранить нашу веру, Сара. Поэтому позволь тебе сказать, что всякий раз, когда еврей вступает в смешанный брак, мы слабеем. Женился вот так - и через два, через три поколения семья уже не еврейская. Может быть, так будет безопаснее, а может быть, и нет. Но в конце концов мы так или иначе утратим все, что имеем.
        - Ты так думаешь?
        - Я знаю. - Он тряхнул головой. - Я оплакал моего брата. Для меня он мертв. Ступай и передай ему это.
        Сара помедлила, затем направилась к лестнице. Но не успела она подняться, как сверху загремел голос дяди Германа:
        - Дэниел, я здесь! Не хочешь поговорить с братом?
        Сара посмотрела на отца. Тот продолжал рассматривать клавиши. Голос дяди Германа раздался вновь:
        - Прошло много времени, Дэниел! - (Пауза.) - Я больше не приду. - Снова пауза, затем дядя Герман в бешенстве закричал: - Все кончено, раз тебе так хочется!
        Через секунду хлопнула дверь. Наступила тишина.
        Сара села на ступеньку. Она не хотела ни донимать отца, ни покидать его. Лучше немного выждать. Потом она увидела, как содрогаются его плечи, и поняла, что он плачет, хотя и беззвучно.
        - Думаешь, я брата не люблю? - выдавил он чуть позже.
        - Я знаю, что любишь.
        Он медленно кивнул:
        - Люблю. Что мне делать? Что я могу?
        - Не знаю, папа.
        Он чуть повернул к ней лицо. По лицу текли слезы, застревавшие в усах.
        - Обещай мне, Сара, дай мне слово, что ты никогда не поступишь, как Герман.
        - Ты хочешь, чтобы я пообещала?
        - Я этого не переживу.
        Она помедлила, но лишь секунду.
        - Обещаю.
        Пожалуй, оно и к лучшему.
        «Верразано-Нэрроуз»

1968 год
        Никто не сомневался в успехе Горэма Мастера. Он был уверен в себе. Он точно знал, чего хочет, все распланировал и не собирался слышать «нет».
        Он блеснул в Гротоне, а теперь был студентом второго курса в Гарварде. При серьезном отношении к учебе он не меньше ценил и бейсбол, в котором продемонстрировал чутье прирожденного аутфилдера[87 - Игрок, располагающийся на внешней части поля.], способного отреагировать на мяч в самый момент удара. Горэм нравился и мужчинам, и женщинам. Аристократы любили его за голубую кровь, а все остальные - за дружелюбие, вежливость и спортивные достижения. Работодатели собирались, дождавшись срока, дать ему место, так как он был умен, трудолюбив и уживчив.
        Его ближайшие друзья могли бы сказать о нем и еще две вещи. Во-первых, хотя отваги ему было не занимать, Горэму были свойственны консерватизм и осторожность. Во-вторых и в связи с первым, он был настроен как можно меньше походить на отца.
        Но в этот студеный февральский уик-энд он вернулся в Нью-Йорк из Гарварда как раз из-за отца.
        Сообщение от матери, полученное в среду, было простым и понятным. Приезжай, и лучше поторопиться. И вечером в субботу, когда он прибыл в ее дом на Стейтен-Айленде, Джулия была откровенна:
        - Ты знаешь, что я уже пару лет не видела твоего отца, и вот он позвонил. Хотел повидаться и проститься. Я поехала и рада, что так поступила.
        - Он правда так плох?
        - Да. Врач сказал ему, что у него рак. Он долго не проживет, и я надеюсь, что ради его же блага все скоро закончится. Естественно, я сразу вызвала тебя.
        - У меня в голове не укладывается…
        - Что ж, до утра время есть. И, Горэм, - твердо добавила она, - веди себя достойно.
        - Я всегда себя так веду.
        Она пристально посмотрела на него:
        - Главное, не буянь.
        Воскресным утром, когда паром вышел на простор бухты, с востока дул холодный ветер. Сколько же раз, подумал Горэм, он плавал так с отцом? Двести? Триста? Он не знал. Но одно отпечаталось прочно: каждый раз он, садясь на этот паром и глядя на приближающуюся береговую линию Манхэттена, давал себе клятву, что будет жить там. И вот он опять перед ним, этот берег, слегка поблекший в пасмурное февральское утро, но такой же влекущий.
        Конечно, место сильно изменилось со времен его детства. Порт, к примеру, приобрел совершенно другой вид. Когда Горэм был мальчиком, в доках Нижнего Манхэттена еще трудилось множество людей, разгружавших суда. Иногда это требовало немалой сноровки. Но в дальнейшем появились большие контейнеры, и число рабочих мест для докеров сократилось даже на Бруклинских верфях. В портовом округе Ньюарка и Нью-Джерси, включая Порт-Элизабет, выросли гигантские подъемные краны. Пассажирские лайнеры по-прежнему прибывали с Гудзона на причалы Вест-Сайда, но, несмотря на их великолепие, порт превратился в далекое эхо того, чем некогда был.
        А в городе, по мнению Горэма, прибавилось порядка и рациональности. Могучая рука Роберта Мозеса продолжила сооружать автострады как для легкового транспорта, так и для огромных грузовиков, которые теперь катили в Мидтаун и часто создавали там пробки. Мозес захотел снести и трущобы на Ист-Ривер, взамен которых сейчас, к добру или к худу, всюду множились высотные кварталы. Это называлось реконструкцией городских зданий. Исчезали и скопления мелких фабрик и ремесленных предприятий, которыми изобиловали бедные районы, особенно прибрежные и Бруклин, - грязные, жалкие источники городского благополучия.
        Но хотя изменялся Манхэттен, хотя производство сменялось сервисом, хотя давно закрылся Эллис-Айленд, а потоки иммигрантов были превращены в не столь заметные ручейки, сочившиеся через государственные границы, в пяти боро огромного Нью-Йорка сохранились деятельные общины со всех концов земли.
        Кое-кто из гарвардских друзей Горэма считал сумасбродным его желание жить в Нью-Йорке. В последние годы город столкнулся с серьезными проблемами. Бюджет находился в плачевном состоянии, налоги увеличивались. Царила расовая напряженность, росла преступность. На каждый день приходилось почти по три убийства. Крупные корпорации, перебиравшиеся в Нью-Йорк с начала века, переносили свои штаб-квартиры в другие города. Но для Горэма Мастера Нью-Йорк оставался центром вселенной. Как только он закончит учебу, так сразу отправится на Манхэттен. Пусть ему предлагают отличную работу с большой зарплатой в любом другом городе - он откажется и найдет себе подходящее место в Нью-Йорке. Он не подумал лишь о том, что отца там не будет.
        Ему пришлось признать, что при всех недостатках Чарли Мастера с ним никогда не бывало скучно. На протяжении последних двадцати лет мир менялся стремительно. Стабильность пятидесятых пошатнулась, запреты пали. Явились новые свободы и новые опасности.
        Но Горэм осознал странную вещь: о большинстве перемен он узнавал не от сверстников, а от отца. Когда он учился в школе, именно отец вступил в движение за гражданские права и заставил его слушать записи выступлений Мартина Лютера Кинга. Они оба не считали правым делом войну во Вьетнаме, но если Горэм просто надеялся, что к его окончанию Гарварда призыв завершится, то отец писал антивоенные статьи и наживал врагов.
        По крайней мере, Горэм мог уважать отца за политические взгляды, однако прочие начинания Чарли порой оказывались совсем другим делом. Это отец, а не Горэм знал все рок-банды. Это Чарли делился с ним психоделическим опытом, это Чарли полюбил травку. «Папа молод душой, и я не против, - пожаловался Горэм Джулии, - но зачем он становится все моложе и моложе?» И за последние пару лет между ними возникли трения из-за отцовского образа жизни. Горэм не возмущался отцом и просто считал, что Чарли превращается в пожилого подростка.
        Тем не менее подросток или нет, а в последние годы Чарли имел большой успех. После многолетних попыток добиться чего-нибудь в драматургии он увлекся телевидением и заработал приличные деньги как комедийный автор. Потом, ни слова Горэму не сказав, опубликовал роман.
        Паром уже вышел на просторы бухты. Оглянувшись, Горэм устремил взгляд к огромному пролету моста Верразано и удивленно покачал головой. Горэма забавлял тот факт, что всю жизнь, независимо от отцовских прегрешений, он будет взирать на этот исполинский ориентир и неизбежно вспоминать отца.
        Название Верразано-Нэрроуз оказалось удачным. Мало кто помнил, что первым европейцем, прибывшим в Нью-Йоркскую бухту на заре XVI века, был итальянец Верразано. Гудзона знали все, хотя он очутился там лишь через восемьдесят лет, но Верразано забыли, и вожаки итальянской общины годами лоббировали признание заслуг великого мореплавателя. Когда через вход в Нью-Йоркскую бухту наконец перекинулся огромный мост, итальянцы пожелали назвать его в честь соотечественника. Роберт Мозес возражал, но итальянцы заручились поддержкой губернатора Нельсона Рокфеллера и все-таки добились своего. И грандиозный висячий мост, соединивший Стейтен-Айленд с Бруклином, не зря носил итальянское имя. Он был в числе элегантнейших мостов на свете.
        Книга Чарльза Мастера «Верразано-Нэрроуз» увидела свет в 1964 году - в тот же месяц, когда открыли мост. Это был роман, но читался он почти как поэма. Его сравнивали со знаменитой книгой сороковых «В слезах я села у Центрального вокзала»[88 - Роман канадской писательницы Элизабет Смарт, написанный в жанре поэтической прозы.]. В романе «Верразано-Нэрроуз» повествовалось о страстной любви женщины из Бруклина и мужчины, живущего на Стейтен-Айленде с сыном. Слово «Нэрроуз» [89 - В английском языке слово «нэрроу» (narrow) означает «узкий пролив» и «тесный», «ограниченный».], вынесенное в заглавие, намекало и на косные предрассудки, которые пришлось преодолевать этой паре. Горэм заподозрил, что роман отчасти автобиографичен, но если так оно и было, то отец не открыл тайну личности этой женщины ни сыну, ни кому-либо другому. Так или иначе, роман имел огромный успех. По нему сняли фильм. Чарли совершил турне по стране, подружился с кучей народа в Сан-Франциско, какое-то время жил на Западном побережье и пристрастился к травке.
        Сойдя с парома, Горэм спустился в метро. Людей было мало. В дальнем конце вагона стояла пара чернокожих, которые глянули на него. Он мысленно выругался. «Наверное, они безобидны, но в наше время нужно быть начеку», - подумал Горэм. У горожан развились своего рода антенны, рассылающие сигналы при первом признаке опасности. Сегодня же Горэм, как назло, имел с собой немалую наличность. Ему никак не следовало соваться в пустой вагон.
        Разве можно подозревать парней сугубо из-за цвета их кожи? Достойно ли это того, кто наизусть знал фрагменты речей Мартина Лютера Кинга? Нет. Но люди подозревали. Чернокожие негромко беседовали и не обращали на него внимания на протяжении нескольких перегонов. Потом появились новые пассажиры, и оба вышли.
        Горэм покинул метро на Лексингтон-авеню. До Парк-авеню был всего квартал. Поднявшись по ступеням наверх, он повернулся и чертыхнулся. Затем сошел с тротуара на проезжую часть.
        Мусор. Груды черных мешков по всему тротуару, сколько хватало глаз.
        Известное дело - Нью-Йорк, город забастовок. Два года назад бастовал общественный транспорт. Город не парализовало, на работу ходили пешком, но это не улучшило репутацию Нью-Йорка. Теперь взбунтовались мусорщики. Мэр Джон Линдси был порядочный человек, но сможет ли он справиться с мятежным городом и решить его финансовые проблемы, еще предстояло выяснить. Тем временем мусорные мешки громоздились на тротуарах, и залежи все росли. Спасало одно: на дворе был февраль. Не хотелось и думать, какая вонь стояла бы в августе.
        Итак, Чарли Мастер умирал, покуда улицы были завалены мусором. Горэм испытал иррациональное чувство: ему показалось, что любимый город оскорбляет отца.
        Однако, добравшись до Парк-авеню, он застал отца в настроении лучшем, чем думал.
        После кончины Роуз в начале десятилетия Чарли занял ее квартиру. Какое-то время он сохранял за собой жилье на Семьдесят восьмой, используя его как галерею для своей коллекции. Потом отказался от него и превратил во временный склад вторую спальню в доме на Парк-авеню. В этом году он подумывал снять небольшую студию в центре, но Горэм решил, что теперь на этом можно поставить крест.
        За Чарли ухаживала Мейбл, домработница бабушки, а дважды в день приходила медсестра. Чарли хотел по возможности остаться дома до самого конца.
        Войдя в гостиную, Горэм обнаружил отца одетым и сидящим в кресле. Тот исхудал, побледнел, но улыбнулся бодро:
        - Рад тебя видеть, Горэм. Как добирался?
        - Поездом.
        - Не самолетом? Такое впечатление, что летают все. Аэропорты творят великие дела. - (Это была правда. Три аэропорта - Ньюаркский, Кеннеди и Ла Гуардиа - с каждым годом становились все более востребованными. Город превратился в огромный национальный и международной транспортный узел.) - Даже удивительно, куда они все летят.
        - Может быть, в следующий раз полечу.
        - Давай. Ты только на уик-энд?
        Горэм кивнул. Затем неожиданно испытал укол совести. О чем он думает? Это же отец, и он умирает.
        - Я могу остаться…
        - Мне лучше, чтобы ты учился, - помотал головой Чарли. - Если понадобишься, я позвоню. - Он снова улыбнулся. - И правда очень рад тебя видеть.
        - Тебе чего-нибудь принести?
        - Вряд ли у тебя есть травка.
        Горэм был готов произнести «Ради всего святого!», но прикусил язык и только вздохнул:
        - Извини, папа. Нету.
        Это была одна из причин разногласий. Горэм курил марихуану всего один раз в жизни. Дело было в 1966-м, на уик-энде после окончания средней школы. Он помнил свою нерешительность и как друзья твердили, что Боб Дилан приучил Битлов к траве прямо здесь, в 1964 году в Нью-Йорке, после чего и родились их главные шедевры. Была ли правда в этой ахинее? Он понятия не имел.
        Но Горэм не стал повторять. Может быть, ему не очень понравилось изначально или вмешались врожденные консерватизм и осмотрительность. Кое-кто из его друзей увлекся ЛСД, последствия были ужасны, и Горэм мысленно увязал тяжелые наркотики с мягкими. Какой бы ни была причина, он окружил себя приятелями, большинство из которых не употребляли наркотики, и ему было стыдно, что отец не такой.
        - На улице огромная свалка, всюду мусорные мешки.
        - Уж это точно.
        - Но наша любовь к городу все равно не померкнет.
        - Верно.
        - Насколько я понимаю, ты все еще хочешь переселиться сюда и стать банкиром?
        - Семейная традиция. Ты не в счет, разумеется.
        Не прокрался ли в его тон упрек? Если и да, отец предпочел его проигнорировать.
        - Помнишь, бабушка дала тебе серебряный доллар Моргана? Банк Моргана тут ни при чем, это имя дизайнера.
        - Помню? Да, он постоянно со мной. Это мой талисман, почетный знак. - Горэм чуть проказливо улыбнулся. - Ребячество, наверное.
        На самом деле доллар означал большее. Он был напоминанием о торговом и банковском прошлом семьи, когда Мастеры еще владели состоянием - тем, которое его заблудший отец ни разу не попытался вернуть.
        Но отец, к немалому удивлению Горэма, пришел в восторг:
        - Молодец, Горэм! Бабушка была бы очень довольна. Ей хотелось дать тебе вещь, которую ты будешь ценить. Значит, ты попробуешь устроиться в банк, когда доучишься?
        - Попробую.
        - Жаль, что нет моего отца, он бы помог. Я знаю кое-каких банкиров, могу обратиться.
        - Все в порядке.
        - Банкирам нравятся такие, как ты.
        - Надеюсь.
        - Призыва боишься?
        - Пока нет, но могу загреметь, когда закончу учебу. Может, подамся в духовную школу или не знаю куда. Некоторые так и уклоняются.
        - Мартин Лютер Кинг считает войну аморальной. Но ты, я думаю, протестовать не пойдешь.
        - Я предпочитаю не высовываться.
        - Поступай потом в школу бизнеса. Будешь магистром делового администрирования.
        - Я хочу несколько лет поработать, а потом - в Колумбийский университет.
        - А дальше, как станешь магистром, женишься?
        - Когда дорасту до вице-президента. Может быть, до его помощника. Помощник меня устроит, если найду подходящую партию.
        - Подходящую супругу для бизнесмена?
        - Думаю, да.
        - Твоя мама была бы отличной супругой для бизнесмена, - кивнул Чарли. - Замечательной. - Он помолчал. - События не всегда развиваются по намеченному сценарию, Горэм.
        - Знаю.
        - На твоем месте я сохранил бы эту квартиру. Ежемесячная уборка обойдется недорого. Я оставлю достаточно, чтобы оплатить. А жить в хорошем доме - это обезопасить себя от многих проблем.
        - Папа, я не хочу об этом думать.
        - Тебе и не нужно думать. Так будет, и все. Это место подходит тебе намного больше, чем мне. Надо было переехать в Сохо, - вздохнул Чарли. - Моя ошибка.
        Сохо: южная часть Хаустон-стрит. Это был тихий, пустынный район былых складов и булыжных мостовых, в котором художники могли за очень небольшие деньги приобрести студию или лофт. Пройти немного на север - и вот уже Гринвич-Виллидж. Горэм понимал, что отцу там было бы хорошо. И он уже подбирал ответ, когда Чарли внезапно спросил:
        - Знаешь, куда я хочу? К Музею Гуггенхайма. Свозишь меня?
        Они взяли такси. Чарли был слабоват, но к моменту, когда они вышли на углу Пятой авеню и Восемьдесят девятой улицы, показалось, что у него прибавилось сил.
        Шедевр Фрэнка Ллойда Райта приходился по вкусу не всем, но Горэм понимал, почему он нравится отцу. Белые стены и цилиндрическая форма, благодаря которой музей напоминал перевернутую коническую спираль, не сочетались с новинками новейшего градостроения и открыто против них восставали. Чарли Мастер был в бешенстве от огромных стеклянных башен, которые с конца 1950-х вырастали целыми блоками. Предписания насчет отступа от красной линии, раньше обязывавшие архитекторов заострять небоскребы, смягчились. Высоченные, с плоскими крышами, словно пни из стекла и стали, они возносились на сорок и больше этажей, затмевая небо. В качестве компенсации для людей были созданы открытые площадки на уровне земли, но ими пользовались мало, и там часто царили холод и запустение. Что касалось самих стеклянных башен, то Чарли, срываясь на крик, называл их тоской и уродством. Его особенно возмутил банковский башенный комплекс в Мидтауне на Парк-авеню, который выглядел личным оскорблением для родной улицы.
        Однако причудливые, изогнутые очертания Музея Гуггенхайма органически вписывались в пейзаж как некое загадочное растение. Вид здания ничуть не раздражал Чарли. Полюбовавшись, он предложил Горэму немного пройтись по Пятой авеню.
        За последние двадцать лет городские улицы заполонил транспорт, но одно утешение было гарантировано. На большинстве крупных магистралей установили одностороннее движение. На Парк-авеню с ее богатым набором двойных сплошных линий оно осуществлялось в обе стороны, но западнее, на Мэдисон, устремлялось к окраинам, а обратный поток направлялся на Пятую. Поэтому воскресным утром, тем более в феврале, по ней шагалось спокойно. Чтобы не натыкаться на мусор, они держались ближе к парку.
        Музейная миля, как ее называли в народе, была одним из красивейших мест. Оставив позади Музей Гуггенхайма, они прошли мимо прекрасных жилых домов на другой стороне. Затем миновали длинный неоклассический фасад Метрополитен-музея и одолели еще кварталов десять по направлению к Музею Фрика. Чарли шел медленно, но был полон решимости продолжать путь и время от времени всматривался в Центральный парк, любуясь, как предположил Горэм, зимним пейзажем. Когда они поравнялись с Музеем Фрика, Чарли вздохнул:
        - Горэм, я уже немного устал. Наверное, придется взять такси.
        Горэму показалось, что ехать всего два шага, но он не собирался спорить, а желтый автомобиль подкатил через считаные секунды. Усевшись, Чарли криво улыбнулся.
        - Так и не нашел, что хотел, - признался он.
        - А что ты искал?
        - Чувака в красной бейсболке. Он обычно болтается в парке. У него хорошая дурь.
        - Вот оно что.
        Значит, они ходили за марихуаной. Горэм испытал раздражение, и отец заметил.
        - Ты не понимаешь, Горэм, - произнес он тихо. - Это облегчает боль.
        Дома Мейбл подала им суп и легкий ланч. За едой они все больше вспоминали совместные дни в детские годы Горэма. Но ланч завершился, и Чарли сказал:
        - Горэм, я собираюсь попросить тебя об одной вещи, когда все закончится.
        - Конечно.
        - На бюро лежит список имен и адресов. Будь добр, дай его мне.
        Горэм принес листок. Имен было около дюжины.
        - Большинство из них в том или ином смысле просто друзья. Ты найдешь там и моего доктора, и одного из Келлеров, и кого-то еще. Я кое-что завещал им на память, немного, но будет крайне любезно с твоей стороны, если ты доставишь подарки сам и скажешь, что по моей просьбе. Я просто хочу, чтобы они получили их из твоих рук, а не от адвоката по почте. Передашь?
        - Я же сказал, что да. - Горэм пробежал глазами список. Он знал и врача, и еще нескольких. Остальные были ему незнакомы. - Сара Адлер?
        - Владелица галереи. У меня есть несколько картин оттуда. Если ты ей понравишься, она даст что-нибудь и тебе. Заглянешь ко всем?
        - Обязательно.
        - Горэм, я чуток утомился. Надо поспать. Наверное, тебе пора обратно в университет.
        - Я приеду через неделю.
        - Давай через две. В следующий уик-энд у меня есть кое-какие дела, а для тебя путь дальний. Две недели - в самый раз.
        Горэм видел, что отец выдыхается, и не стал перечить. Простившись с Чарли, он тихо сказал Мейбл, что будет в ближайшие дни звонить и справляться о его состоянии.
        Выйдя из дома, он понял, что придется убить больше часа до отправки очередного бостонского поезда. Горэм решил пройтись и подышать свежим воздухом. Перейдя через Мэдисон и Пятую авеню, он вошел в Центральный парк.
        Деревья стояли голые, на земле лежал снег, но холодный воздух был сух и бодрящ. Прогоняя день в памяти, Горэм пришел к выводу, что могло быть гораздо хуже. Он ни разу не вышел из себя и не критиковал отца. Их встреча прошла в любви и гармонии, хвала за это Господу.
        Сколько протянет отец? Наверняка несколько месяцев, как минимум. Он еще не раз его навестит и постарается скрасить последние дни.
        Через десять минут он увидел под деревом парня в красной бейсболке.
        Чернокожий, за шесть футов ростом, в длинном черном пальто и черном шарфе, несколько раз обмотанном вокруг шеи. Узкие плечи сгорблены. Когда Горэм приблизился, парень посмотрел на него, но без особой надежды. Неуверенно и машинально окликнул:
        - Пыхнуть? Травки?
        Горэм, тоже действуя по привычке, прошел мимо с грозным видом, стараясь не обращать внимания.
        Он успел немного отойти, когда в памяти всплыли слова отца: «Это облегчает боль». Он читал, что онкологические больные употребляют марихуану. Почему нет? В конце концов, они принимают и другие наркотики. Может быть, врач выпишет ему опиум. Или нет? Горэм не знал. Наверное, нет, иначе Чарли не стал бы отовариваться в парке.
        Он посмотрел на часы. Пора на вокзал? Рановато.
        Что говорит закон? Безусловно, типа в красной бейсболке могли арестовать за торговлю дурью. Но что сделают с покупателем? Да, за владение запрещенным веществом полагался арест, это точно. Какие у него будут шансы устроиться в банк после ареста в Центральном парке? Неприятная мысль. Он продолжил идти.
        Значит, пускай отец мучится? Его несчастный отец, который всю жизнь любил его на свой безумный лад? Отец, не имевший с ним ничего общего, но относившийся к нему со всей добротой, как к родной душе? Отец, молча терпевший приступы раздражения, которых он сам не мог обуздать даже в присутствии умирающего?
        Он развернулся. Парень в красной бейсболке еще не ушел. Горэм огляделся. Эта часть парка была безлюдна, если только никто не прятался за деревом. Он направился к дилеру.
        Тот вопросительно взглянул на него. Худое лицо, бородка клоком.
        - Почем?
        - Осьмушку?
        Парень что-то сказал, но Горэм не расслышал цену. Он нервно озирался.
        - Возьму пол-унции, - быстро произнес он.
        Тип если и удивился, то виду не подал. Он полез в карман и начал вынимать прозрачные пакетики. Горэм понятия не имел, что делает, но предположил, что ему дают пол-унции, а это, насколько он знал, было много. Он взял пакетики и затолкал под пальто в брючный карман. Затем шагнул, собравшись уйти.
        - Чувак, ты не заплатил, - сказал парень.
        - Ах да! - Горэм извлек несколько бумажек. - Этого хватит? - Он начинал паниковать.
        - Хватит, - ответил дилер.
        Наверняка слишком много, но Горэму было все равно. Только бы убраться подальше. Он заспешил по дорожке, оглянувшись только раз в надежде, что дилер ушел. Но тот все стоял. Горэм быстро шел прочь, пока дорожка не вывела к следующей - там он свернул на восток, где был выход на Пятую авеню. Слава богу, парня уже не было видно.
        Но стоило ему выйти на Пятую авеню, как он сразу увидел копа. Горэм знал, что делать. Нужно держаться непринужденно. В конце концов, он порядочный молодой человек консервативных взглядов из Гарварда, который собирается стать банкиром, а не шпана с унцией травы в кармане. Но самообладание покинуло его. Он замер. Наверное, он выглядел так, будто кого-то убил.
        Коп наблюдал за ним. Затем подошел.
        - Хороший денек, офицер, - сказал Горэм. Абсурд какой-то.
        - В парке-то? - спросил коп.
        - Да. - Горэм постепенно брал себя в руки. - Мне нужно было пройтись. - Коп продолжал сверлить его взглядом, и Горэм печально улыбнулся. - Бледный у меня видок, да?
        - Не без того.
        - Значит, придется выпить кофе, а уж потом домой, - уныло кивнул Горэм. - На самом деле денек плохой. У моего отца рак.
        И тут, поскольку это была правда, на глаза навернулись слезы.
        Это не укрылось от копа.
        - Печально слышать, - сказал он. - Ступайте по этой улице до Лексингтон, там будет кафе.
        - Благодарю.
        Он пересек Пятую авеню и дошел до Лексингтон, затем повернул на север, миновал несколько кварталов и вернулся на Парк-авеню.
        Ему открыла Мейбл, отец еще был наверху. Он сидел в кресле, но завалился на бок, а на лице застыла болезненная гримаса. Было видно, что день его вымотал.
        - Я нашел парня в красной бейсболке, - быстро сказал Горэм и выложил из кармана пакетики. - Чуть не задержали, - усмехнулся он.
        Чарли понадобилось несколько секунд, чтобы собраться с силами, но когда ему удалось, он посмотрел на Горэма с трогательной признательностью:
        - Ради меня постарался?
        - Да, - ответил Горэм и поцеловал его.
        В кромешной тьме

1977 год
        К вечеру среды, 13 июля, удушливый липкий зной, простоявший весь день, неприятно сгустился. Казалось, вот-вот разразится гроза. Помимо этого обстоятельства, Горэм не ждал от вечера ничего - не считая, конечно, удовольствия повидаться с близким другом Хуаном.
        Вооружившись большим зонтиком, Горэм быстро удалялся от своего дома на Парк-авеню. Он шел на север. Встречи с Хуаном происходили приблизительно раз в полгода, но всегда бывали насыщенными. Являясь полной противоположностью друг друга, они сдружились еще в Колумбийском университете. И хотя Горэм гордился тем, что обзавелся массой друзей на всех поворотах жизненного пути, он всегда считал Хуана особенным. «Жаль, что отца больше нет, - сказал Горэм однажды. - Ты бы ему понравился». В устах Горэма это была высокая похвала.
        К началу 1977 года Горэм Мастер мог обоснованно заявить, что жизнь его - по крайней мере, до этих пор - шла по намеченному плану. После кончины отца он все то время, пока доучивался в Гарварде, не посещал квартиру на Парк-авеню и, приезжая в город, останавливался у матери на Стейтен-Айленде. Ему повезло вытянуть малый номер и избежать призыва. Затем он сумел произвести столь сильное впечатление на Школу бизнеса Колумбийского университета, что его зачислили в программу подготовки магистров без опыта работы. Горэм не хотел терять время, ему не терпелось начать. Тем не менее учиться было здорово. Школа бизнеса обеспечила ему солидную основу для выстраивания всей будущей жизни, а также широкий круг интересных друзей, включая Хуана Кампоса. Получив степень магистра и лишь недавно разменяв третий десяток, Горэм приобрел завидный статус владельца шестикомнатной квартиры на Парк-авеню с достаточными средствами на ее содержание в течение многих лет. И все это еще до начала трудовой деятельности.
        Не такое уж богатство для людей его класса, но будь Горэм другого склада, такие деньги в начале жизненного пути могли уничтожить его, лишив всякого стимула к труду. Однако он, к своему счастью, имел столь сильное и честолюбивое желание восстановить былую славу своего рода, что видел в них лишь завершение первого этапа: нынешний представитель семьи должен продемонстрировать, что начинает карьеру, находясь в привилегированном положении. Следующий шаг - получить должность в крупном банке. После этого он сделает все, чтобы пробиться наверх. Отец не искал традиционного успеха, но Горэм будет действовать иначе. Такова его миссия.
        Но он тосковал по Чарли сильнее, чем предполагал.
        Чарли умер слишком быстро. Сам год его смерти был показателен. Со всеми его трагедиями 1968 год запомнился как исключительный: Тетское наступление, массовые демонстрации в Нью-Йорке против войны во Вьетнаме. В апреле убили Мартина Лютера Кинга, а в июне - Роберта Кеннеди. Прошли памятные президентские кампании Ричарда Никсона, Хьюберта Хамфри и Джорджа Уоллеса. В Европе историю Запада изменили студенческая революция в Париже и вторжение русских в Чехословакию, покончившее с Пражской весной. Энди Уорхола ранили выстрелом, Джеки Кеннеди вышла замуж за Аристотеля Онассиса. Произошло множество судьбоносных событий, а Чарли Мастер не узнал и не высказался о них. Это было противоестественно, чудовищно неправильно.
        Однако в некотором смысле Горэм был чуть ли не рад, что отец не дожил до новейших времен. Гнетущая забастовка мусорщиков в 1968 году была не пиком, а только началом городских неприятностей. Великий город, столь любимый его отцом, из года в год разрушался. Прилагались огромные усилия к тому, чтобы преподнести Нью-Йорк миру как место самое замечательное. Раскопав малоизвестное сленговое название, которое восходило к двадцатым годам, маркетологи назвали его Большим Яблоком и создали соответствующую эмблему. В Центральном парке устраивали концерты, спектакли - все, что угодно душе, но за кулисами этой шумихи город неуклонно приходил в упадок. Парк превращался в клоаку, где было опасно появляться после заката. Уличная преступность росла. Что же касалось таких бедняцких районов, как Гарлем и Южный Бронкс, то они приходили в окончательное запустение.
        Наконец в 1975-м Большое Яблоко признало себя банкротом. Похоже было, что его бухгалтерская отчетность подделывалась годами. Город назанимал денег под доходы, которых не имел. Никто не хотел выкупать городской долг, а президент Форд отказался выручать город, пока тот не реформируется. Навсегда запомнился заголовок в «Дейли ньюс»: «Форд - городу: отвяжись!» Срочная помощь из профсоюзных фондов предотвратила коллапс, но Большое Яблоко осталось в состоянии непрекращающегося кризиса.
        Чарли не стерпел бы унижения Нью-Йорка, но Горэм все равно жалел, что не может поговорить с отцом. Они могли расходиться во взглядах, но Чарли всегда был активен, информирован и обычно имел свое мнение. Когда его не стало и Горэму пришлось самому осмысливать мир, он временами, оставшись в квартире наедине с собой, приходил в глубокое уныние.
        Конечно, он выполнил все, что обещал отцу. Развез подарки друзьям и выслушал слова любви и похвалы Чарли. Это была приятная миссия. То есть он сделал все, кроме одного. Сары Адлер не оказалось в городе, она отправилась в Европу. Подарок, аккуратно завернутый, хранился в шкафу, и Горэм не знал, что там такое. Он несколько раз собирался его отвезти, но постоянно возникали какие-то дела, и после года проволочек ему стало стыдно. Подарок так и лежал, где был. Он дал зарок, что рано или поздно разберется с ним. Бог свидетель, он был настроен всерьез.
        Его банковская карьера началась хорошо. Первым делом пришлось выбрать сам банк. Горэм знал, что с принятием в 1933 году закона Гласса - Стиголла, который начал регулировать банковское дело после катастрофы, выбирать приходилось одно из двух: либо коммерческие, центральные банки, принимавшие вклады от обычных людей, либо инвестиционные - торговые, как называли их в Лондоне, - банки, где заключали сделки финансисты.
        Ему сказали, что в коммерческом банке риска и нервотрепки меньше, а проработать можно всю жизнь; в инвестиционном - опаснее, хотя и платят побольше. В общем и целом он склонялся к корпоративной солидности и мощи крупных коммерческих банков. Ему нравилась их основательность. В одном таком ему предложили место, и он был донельзя рад.
        Жизнь устраивала его. Он успешно прошел подготовку и был направлен в отдел автокредитования. Он часами готовил цифры для оформления кредитов, но работал быстро, подмечал мелочи, а когда получил возможность изучить документы по кредитованию, обнаружил в себе врожденное умение разбираться в контрактах. И Горэм, в отличие от некоторых носителей голубых кровей, не только работал, но и просил дать ему большую нагрузку.
        - Вижу, вы не боитесь перетрудиться, - однажды заметил босс.
        - Так быстрее поднимешься по кривой обучения, - энергично ответил Горэм.
        Когда босс привлек Горэма к работе с клиентами, он им сразу понравился. Переговоры в этой отрасли велись на досуге, по ходу игры в гольф. Чарли никогда не состоял в загородном клубе, но Горэм освоил гольф в Гротоне и не прекращал упражняться. Он показал себя с хорошей стороны, и босс взял его на заметку. В банковском деле придавали большое значение отношениям с клиентурой.
        Два года назад Горэм стал помощником вице-президента. Он шел к своей цели. Теперь осталось только правильно жениться. У него были подружки, но ни одна не годилась на роль миссис Горэм Мастер. Впрочем, он об этом не волновался. Времени было много.
        В семь тридцать Мэгги О’Доннелл вышла из многоквартирного дома «Кройдон», что на Восемьдесят шестой улице, повернула на Мэдисон-авеню, затем прошла несколько кварталов, миновала закусочную «Джексон Хоул», где взяла бургеры, и достигла крохотного ресторана, где подавали очень недурные комплексные обеды с минимальным выбором блюд, который менялся каждый вечер.
        Она собиралась увидеться со своим братом Мартином. Если он нарисуется.
        Мартин, надо отдать ему должное, выразился исчерпывающе. В книжном магазине, где он работал, нынче были авторские чтения. Если без Мартина не обойдутся, он твердо обещает быть в следующий раз. Если нет - они встретятся в ресторане.
        Мэгги успешно выстроила свое расписание. В пять тридцать - к врачу. Это было на Парк-авеню в районе Восьмидесятых. У нее осталось время вернуться домой и заняться стиркой, с которой не вышло в прошлые выходные, а потом пойти в ресторан. После еды она возьмет такси и отправится в свой офис в Мидтауне, где будет до полуночи, а то и до часа ночи работать над контрактом. Мэгги была юристом. Она работала в конторе «Брэнч и Кейбелл» и, как все молодые помощники в крупных манхэттенских юридических фирмах, трудилась не покладая рук. Юристы конторы «Брэнч и Кейбелл» были почти бессмертны. Они не нуждались ни в сне, ни в отдыхе. Они пахали в своем небоскребе, где кабинеты были обшиты деревом, давая советы сильным мира сего и рассылая внушительные счета за ночные часы.
        Мэгги была довольна жизнью. Она родилась в городе, но ее родители переехали, когда ей было восемь. Ее отец Патрик, который, как она подозревала порой, больше интересовался бейсболом, чем страховым делом, любил говорить, что после того, как «Гиганты» перебрались в Сан-Франциско, а «Доджеры» в Лос-Анджелес, у него не осталось ни одной мало-мальски серьезной причины торчать в Нью-Йорке. На самом деле ее родители были в числе сотен тысяч белых семей среднего класса, которые в пятидесятые и шестидесятые годы покинули все более неспокойные улицы Манхэттена и перебрались в мирные пригороды.
        В 1969 году брат вернулся в город, и родители встревожились. Они разволновались еще сильнее, когда Мэгги устроилась в контору «Брэнч и Кейбелл», и настояли на осмотре квартиры до того, как она ее снимет, а уж когда Мэгги заявила о намерении бегать трусцой вокруг пруда в Центральном парке, до которого было рукой подать, родители взяли с нее слово не показываться там ни в одиночку, ни в темное время суток.
        - Я буду бегать вместе с другими, - пообещала она.
        И правда, летом, в семь утра, там были десятки людей, занимавшихся тем же.
        - Джеки Онассис тоже бегает вокруг пруда, - сказала матери Мэгги.
        Джеки она ни разу не видела, но слышала, что так оно и есть, - пусть мать успокоится.
        Нынешним летом у родителей возникли новые страхи.
        - Хоть бы полиция поймала это чудовище! - твердила мать всякий раз, когда Мэгги звонила.
        Мэгги ее не винила. Маньяк, называвший себя Сыном Сэма, за последние месяцы напугал многих - он расстреливал молодых женщин и рассылал в полицию и газеты дикие письма с обещанием нанести удар вновь. До сих пор он орудовал в Куинсе и Бронксе, но напоминать об этом матери было бесполезно.
        - Откуда ты знаешь, что он не явится на Манхэттен? - спросила она, и Мэгги, естественно, крыть было нечем.
        Невыносимая жара простояла весь день. Похоже было, что это надолго. Мэгги переоделась в легкие юбку и блузку, мечтая выпить чего-нибудь холодного, да побольше.
        Хуан Кампос стоял на тротуаре и смотрел за великую черту. Он тоже отметил знойную духоту, а сейчас буквально чувствовал наэлектризованность воздуха. В любую секунду мог грянуть гром.
        Он глядел на Центральный парк. Его подружка Джанет жила в Вест-Сайде на Восемьдесят шестой улице, недалеко от Амстердам-авеню. Она шла к нему через парк.
        Машина «скорой помощи», сигналя и завывая сиреной, вывернула с Третьей и помчалась к Мэдисон-авеню. Обычное дело. На Восточной Девяносто шестой всегда надрывались «скорые», так как рядом находилась больница.
        Хуан стоял на пересечении Девяносто шестой и Парк-авеню. Квартира, куда он недавно переехал, была на другой стороне Лексингтон-авеню. Он снял ее в подаренду на год и не знал, задержится ли в ней дольше. До сих пор в его жизни не было никакой определенности. Так откуда ей взяться сейчас? Но неизменным осталось, по крайней мере, одно: он жил на северной стороне великой черты.
        Родная улица. Девяносто шестая. Поперечная, конечно, как Восемьдесят шестая и Семьдесят вторая, Пятьдесят седьмая, Сорок вторая, Тридцать четвертая и Двадцать третья. Каждая по-своему отличалась, но в 1977 году в Девяносто шестой было кое-что принципиально особенное. Она являлась границей между двумя мирами. По одну ее сторону находились Верхние Ист-Сайд и Вест-Сайд, по другую - Гарлем, куда никогда не захаживали люди вроде его друга Горэма Мастера. Но те, кто считал, что Гарлем стал полностью черным районом, глубоко заблуждались. В Гарлеме было не счесть других диаспор, и самая крупная располагалась в его южной части, за Девяносто шестой улицей и восточным отрезком Пятой авеню.
        Эль-Баррио, латиноамериканский Гарлем. Приют пуэрториканцев.
        Хуан Кампос был пуэрториканцем и прожил в Эль-Баррио всю жизнь. Когда ему было семь, его отец умер, и мать Мария выбивалась из сил, работая уборщицей и силясь прокормить единственного сына.
        В Эль-Баррио жилось трудно, но Мария Кампос была крепка духом. Она гордилась своим происхождением. Любила готовить обильную острую смесь из латиноамериканских, таинянских[90 - Таино - собирательное обозначение ряда аравакских племен, населявших к моменту открытия Америки острова Гаити, Пуэрто-Рико, Куба и др.] и африканских блюд - основу пуэрто-риканской кухни. Суп из долихоса, pollo con arroz[91 - Цыпленок с рисом (исп.).], рагу, мофонго[92 - Традиционное блюдо карибской кухни, основным компонентом которого являются неспелые и твердые зеленые плантаны (так называемые овощные бананы).] и блюда фри, кокосы и плантаны, окра и маракуйя были главными в рационе Хуана. Иногда Мария выходила на люди и танцевала под барабанный рокот bomba[93 - Один из традиционных музыкальных стилей Пуэрто-Рико. Базовый ритм бомбы играется на двух или более барабанах.] или развеселую guaracha[94 - Жанр кубинской популярной музыки, известен с XVIII столетия. Представляет собой танец с пением, исполняемым по очереди солистом и хором, с сатирическими, двусмысленно-сниженными текстами, часто - с использованием импровизации.].
Это были редкие случаи, когда Хуан видел мать искренне счастливой.
        Но в первую очередь ее снедало честолюбие. Мария Кампос понимала, что ее жизнь вряд ли изменится, зато о сыне можно помечтать, и эти мечты были грандиозны.
        - Помни великого Хосе Сельсо Барбосу! - говорила она.
        Барбоса был бедным пуэрториканцем с плохим зрением, который вырвался из нищеты, стал первым среди соотечественников, кто получил американский диплом врача, и завершил свою жизнь их героем и благодетелем.
        - Хуан, ты должен стать таким, как он, - втолковывала она сыну.
        Барбоса давным-давно умер, и Хуан стал бы живым героем, как звезда бейсбола Роберто Клементе. Но Хуан понимал, что ему, малорослому и близорукому, нельзя рассчитывать на такую судьбу. Впрочем, он все равно старался оправдать материнские надежды - за одним исключением.
        - Держись подальше от своего кузена Карлоса, - внушала мать.
        Но Хуан вскоре осознал, что если он хочет выжить на жалких улочках Эль-Баррио, то прежде всего нуждается в статном и ладном Карлосе.
        На каждой улице орудовала своя банда, а в каждой банде имелся вожак. Для пацанов из округи Хуана слово Карлоса было законом. Если какой-нибудь шкет хотел ограбить магазин, сбыть наркотики или сделать еще что-нибудь в том же духе, то он совершил бы глупость, не заручившись разрешением Карлоса. Тронь мальца, который находится под опекой Карлоса, - отделают так, что вовек не забудешь.
        Хуан был невысок и плохо видел, но Бог возместил ему изъяны другими достоинствами. Он был подвижен, от природы добр и забавен. Карлос, недолго думая, взял братца под крыло. Банда восприняла его как своеобразный талисман. Если мать хочет отдать его в школу - отлично. Чем еще такому заняться? И детство Хуана прошло безоблачно, никто его не тронул.
        А Мария и правда хотела, чтобы Хуан учился. Она отнеслась к этому со всей страстью.
        - Ты будешь жить лучше, получишь образование, - твердила она снова и снова.
        Будь Хуан сильнее и крепче, он, может, не стал бы особо прислушиваться, но тоненький внутренний голос сказал ему, что мать права. И он, хотя и играл на улице с ребятней, часто прикидывался, будто устал больше, чем было на самом деле, и шел домой заниматься.
        Хуан с матерью жили в двух убогих комнатах на Лексингтон-авеню, близ Сто шестнадцатой улицы. Несмотря на наличие католических школ, Хуан, как большинство пуэрториканцев, пошел в бесплатную государственную. Ученики в школе были самые разные, и по их виду легко было угадать, кто где живет. Черные жили западнее Парк-авеню, пуэрториканцы - в районе между нею и Плезант-авеню, итальянцы, старейшие жители Гарлема, - восточнее последней. Были в школе и еврейские дети, а некоторые учителя тоже были евреи.
        Хуану крупно повезло со школой, потому что преподавание для тех, кто хотел учиться, было на высоте, и он оставался вполне доволен. Хуан обнаружил, что многое дается ему легко, особенно математика, к которой он имел врожденные способности.
        Мальчик быстро обзавелся друзьями, он сошелся с Майклом, выходцем из еврейской семьи. Именно Майкл однажды сказал ему: «Когда доучусь, родители надеются, что я поступлю в Стайвесант». Хуан не знал, что это такое, и Майкл объяснил, что тремя лучшими старшими школами для выпускников государственных средних слывут Хантер, Бронкс-Сайенс и Стайвесант в Финансовом квартале. Майкл сказал, что обучение там бесплатное, но вступительные экзамены очень строгие и конкурс велик.
        Когда Хуан поделился планами Майкла с матерью, он не примерил их на себя. Тем более он был удивлен и порядком смущен, когда на другой же день Мария позвонила в школу и спросила у одного педагога-еврея, как бы и ее сыну попасть в такое место.
        Учитель немало удивился, но через неделю отвел Хуана в сторону и засыпал вопросами: нравится ли ему в школе, какие у него любимые предметы и чем он хочет заняться в будущем. А поскольку Хуану хотелось порадовать мать, которая надрывалась ради него на работе, он ответил, что хочет поступить в Стайвесант.
        Учитель засомневался. Хуан подумал, что это из-за оценок, но впоследствии понял истинную причину его беспокойства: в Стайвесант не принимали черных и пуэрториканцев. «Чтобы надеяться хоть на что-то, тебе придется учиться не хуже твоего приятеля Майкла», - сказал учитель.
        После этого Хуан взялся за дело и Майкла догнал. Он также заметил, что некоторые учителя уделяют ему чуть больше внимания, порой бывают строги и нагружают дополнительными заданиями, но решил, что это такая помощь, и не жаловался. И вот в положенный срок они с Майклом сдали экзамены и были зачислены в Стайвесант. Он, само собой, разволновался, но мать, когда узнала новость, не выдержала и расплакалась.
        Итак, Хуан Кампос поступил в Стайвесант. К счастью, кузен Карлос расценил это необычное обстоятельство как своего рода победу банды. Талисман получит образование и, может быть, станет адвокатом или кем-то вроде него и научится побивать белых в их собственной грязной игре. Отныне из года в год, утром и вечером Хуан и Майкл на пару спускались в подземку. На каникулах Хуан подрабатывал где мог - в основном развозил еду из ресторанов и пиццерий в Карнеги-Хилл, где давали хорошие чаевые.
        Но в последний год обучения жизнь Хуана изменилась.
        - Похоже, я был сущее дитя до этого, - сказал он Горэму годы спустя.
        Однажды вечером он вернулся домой и обнаружил, что мать упала и сломала ногу. На другой день она не вышла на работу. Еще сколько-то пролежала, и Хуан ухаживал за ней после учебы. Она не хотела обращаться к врачу, но боль и отек лодыжки в конце концов вынудили ее уступить. И тогда вскрылась правда.
        - Думаю, она давно знала, что больна, но не хотела думать об этом.
        Когда врач сообщил, что лодыжка через месяц заживет, но сердце никуда не годится, будущее Хуана прояснилось.
        Выпускники Стайвесанта получали право учиться в заведениях Лиги плюща, но это теперь исключалось, зато можно было получить бесплатное и приличное образование в Городском колледже на Западной Сто тридцать седьмой. И дома остаться, и за матерью присмотреть. В последующие годы Хуан днем учился в колледже, а вечерами и на каникулах работал, чтобы содержать Марию. Когда ей стала непосильной даже та легкая работа, которую она еще выполняла, Хуан в свободное от учебы время перешел на постоянную занятость и начал понемногу откладывать. Было трудно, но они справлялись.
        Мать умерла в последний год его обучения. Он прекрасно понимал, что ей хотелось уйти - не только из-за боли и бессилия, но и чтобы освободить его.
        До болезни матери Хуан не особо следил за бытом. Он знал, что надо побелить потолки, в коридоре не работает электричество, а домовладелец все обещает ремонт, да не начинает. Но мать постоянно твердила, что хозяйство - ее забота, а он пусть учится. Иногда Хуан мечтал о том, что когда-нибудь и где-нибудь обзаведется красивым домом, женится, у него будет большая семья, он окружит заботой мать. Эта мечта могла сбыться благодаря его усердной учебе. Сегодняшнее положение он считал временным.
        Но по мере того как угасала Мария и Хуану приходилось брать все обязанности на себя, суровая реальность вырисовывалась все более четко. Нужно было платить за квартиру и чем-то питаться. Хуан не раз и не два просил хозяина магазинчика на углу отпустить продукты в кредит. Тот был добрый человек и хорошо относился к Марии. Однажды Хуан принес ему несколько долларов, которые задолжал, и он лишь сказал: «Не парься, парень. Вернешь, когда разбогатеешь».
        С домовладельцем было хуже. Мистер Бонати был лысым человечком средних лет, давно владел зданием и лично собирал квартплату. Когда Хуан не заплатил вовремя, он отнесся к этому с пониманием. «Я давно знаю твою мать, - сказал он. - Она не причиняет мне никаких беспокойств». Но стоило Хуану заговорить о сломанной лестнице, засоре в канализации или о чем угодно еще, из-за чего жизнь превращалась в пытку, Бонати всегда отговаривался и ничего не предпринимал. Заметив же наконец, что юноша доведен до ручки, Бонати взял Хуана за плечо:
        - Послушай, я вижу, ты неглупый парень. Ты вежлив, учишься в колледже. Прикинь, слышал ли ты, чтобы еще хоть кто-нибудь из этого квартала ходил в колледж? Да большинство и школу не окончило! Так что послушай, что я тебе скажу. Твоя мать платит мало. Знаешь почему? Потому что это дом, в котором рост квартплаты регулируется властями. Я все равно не смогу на нем заработать. Поэтому мне и ремонт не по карману. Но по сравнению с другими это хороший дом. Сам знаешь, что иные вообще разваливаются. - Мистер Бонати махнул рукой в северо-западном направлении. - Помнишь, как восемнадцать месяцев назад сгорел дом в нескольких кварталах отсюда? - (Это был крупный пожар, хорошо памятный Хуану.) - Хозяин не получал с него, считай, ни гроша. Раскурочил проводку, дом сгорел, а ему досталась страховка. Понимаешь, о чем я говорю?
        - То есть он его сам спалил? - До Хуана доходил такой слух.
        - Я этого не говорил. Лады? - Бонати строго зыркнул на него. - Так происходит по всему Эль-Баррио, по всему Гарлему. Раньше здесь было прилично. Жили немцы, ирландцы, итальянцы. Но теперь все иначе. Району крышка, а всем наплевать. Ребятишки живут в жутких условиях - ни работы, ни школы. Им не на что надеяться, и они это знают. В Чикаго и других больших городах та же история. Весь Гарлем, поверь мне, - это бомба с часовым механизмом.
        Через несколько дней пришли какие-то люди и починили канализацию, но больше Бонати не сделал ничего. Хуан отправился в один муниципальный микрорайон[95 - Район дешевых муниципальных многоквартирных зданий с низкой арендной платой.] узнать, нет ли жилья получше, но ничего не добился.
        - Парень, ты что, с луны свалился? - спросил хозяин углового магазина. - В муниципальных микрорайонах любят белых и черных, а о пуэрториканцах и знать не хотят. Кое-где только и думают, как бы их выпихнуть.
        Хуан обратился за социальным пособием в организации для белых и натолкнулся на плохо скрываемое презрение, которое не удивило его, однако привело в ярость не только за себя и мать, но и за всех пуэрториканцев. Теперь он начал понимать желание матери не только вытащить его из нищеты и обеспечить ему хорошую жизнь, но и сделать так, чтобы он достиг чего-то большего. Поминая Барбосу, она имела в виду человека не только уважаемого, но и того, кто сделал нечто серьезное и важное для своих соотечественников. И Хуану все больше нравились ее честолюбивые, благородные устремления.
        После ее смерти Хуан, превратившийся в стройного и симпатичного юношу, вернулся в колледж. Он окончил его с отличием и пожалел, что мать не узнает. Начиная с этого дня он пустился в долгий и тернистый путь, который, казалось, был уготован ему Провидением.
        Горэм Мастер без труда нашел выбранный Хуаном ресторанчик. Он пришел первым и сел спиной к стене за столик на четверых. Через считаные секунды появилась миловидная рыжеволосая девушка, которую усадили за соседний. Она тоже села спиной к стене, как в ожидании кавалера.
        Горэм всегда был рад видеть Хуана, но сейчас ему было любопытно взглянуть и на его подружку. Они прибыли спустя пять минут.
        Хуан хорошо выглядел. С последней встречи он отпустил тонкие усики. Они придавали его умному красивому лицу слегка воинственный вид. Он широко улыбнулся Горэму и представил спутницу.
        Джанет Лорейн, как восхищенно отметил Горэм, была сногсшибательно красива. Походкой и внешностью она напоминала молодую Тину Тёрнер. Дружески улыбнувшись Горэму, она села напротив него, а Хуан расположился от нее слева. Столы были маленькие и стояли чуть ли не впритык, из-за чего Хуан оказался почти лицом к рыжеволосой девушке за соседним.
        Они обменялись приветствиями. Горэм похвалил усы Хуана, а тот сказал, что Джанет называет его за это пиратом.
        - Говорит, пираты ей нравятся, - добавил он.
        Подошла официантка, и они заказали бутылку белого. Горэм глянул на улицу: небо темнело, затягиваясь тучами. После того как вино было разлито и официантка огласила меню, Джанет переключилась на Горэма:
        - Значит, вы банкир?
        - Именно так. А вы?
        - Сейчас я работаю в литературном агентстве. Это интересно.
        - Сегодня продала права на сериал по новому роману, - с гордостью подхватил Хуан.
        - Мои поздравления! Выпьем за это. Мой отец однажды тоже написал роман.
        - Я слышала, - сказала Джанет. - «Верразано-Нэрроуз». Громкая была вещь.
        Хуан изучал рыжеволосую соседку. Она не могла их не слышать, но вежливо игнорировала и время от времени посматривала на дверь. Однако при упоминании знаменитой книги украдкой бросила на Горэма любопытный взгляд.
        - Джанет подумывает, впрочем, заняться телевизионным бизнесом, - сообщил Хуан. - Ее подруга работает на Эн-би-си.
        Одной из любимых черт города для Горэма было то, что крупные издательские дома стояли незыблемо - и могучая «Нью-Йорк таймс», и ведущие журналы от «Тайм» до «Нью-йоркер», - как в старые времена отцовской молодости, когда великие литераторы собирались за Алгонкинским круглым столом[96 - Один из самых влиятельных кружков культурной богемы 1920 -1930-х гг. Члены этого кружка встречались в гостинице «Алгонкин» в Нью-Йорке.]. К ним присоединились и крупные телекомпании, которые сосредоточились в Мидтауне на расстоянии вытянутой руки. Но Джанет, похоже, сейчас не хотелось обсуждать свое телевизионное будущее.
        - Хочу послушать, как вы познакомились, - сказала она.
        - В Школе бизнеса Колумбийского университета, - ответил Горэм. - Там были первоклассные магистерские курсы. Публика всех сортов, от заурядных банкиров вроде меня до совершенно необычных фигур вроде Хуана. Очень многие потом устроились в некоммерческие организации - благотворительные фонды, администрации больниц и так далее.
        Хуан произвел сильное впечатление и на Горэма, и на приемную комиссию Колумбийского университета. К тому времени он уже работал у отца Гиганте, священника и руководителя общины, который помогал беднякам из Южного Бронкса, где Хуан и провел год в Мультисервисном центре в Хантс-Пойнт. Прежде чем он применит свой опыт в Эль-Баррио, его обязали пройти курсы делового администрирования, куда Хуана не только приняли, но и выделили гранты для оплаты всего подряд.
        - Они наверняка решили, что с таким послужным списком Хуан может возглавить Нью-Йорк, - ухмыльнулся Горэм. - Конечно, я прочу ему будущее покруче.
        - Ну-ка, поделитесь, - потребовала Джанет.
        - Сначала он оживит Эль-Баррио, для этого ему придется стать политиком. Потом станет мэром Нью-Йорка - новым Ла Гуардиа. Дальше выдвинется в президенты. К тому времени я стану крупным банкиром, найду для него средства, Хуана изберут, и он наградит меня должностью посла в какой-нибудь приятной стране.
        - Здорово! - рассмеялась Джанет. - И куда вы нацелились?
        - Может быть, в Лондон или Париж. Меня они оба устроят.
        - Лондон! - припечатал Хуан и повернулся к Джанет. - Его французский невыносим.
        - Горэм, я потрясена, - сказала Джанет. - Вы расписали всю его жизнь.
        - Все, конечно, зависит от Хуана.
        - А он водил вас по Гарлему?
        - Несколько раз поводил по Эль-Баррио, - сказал Хуан. - Он сам попросил. И там не так уж плохо. Ему и музыка наша понравилась, и еда. Правда, Горэм?
        - Правда.
        В глазах Хуана заплясали чертики.
        - Если хочешь получить настоящие впечатления, тебе надо зайти к Горэму домой. В тот самый домище на Парк-авеню.
        Он сказал это Джанет, но краем глаза следил за рыжеволосой соседкой. И та, как и было задумано, снова взглянула на Горэма.
        Снаружи донесся громовой раскат. Начался дождь. Хуан посмотрел на дверь. Там маялась молодая пара, которой хотелось войти, но мест не было. Воспользовавшись случаем, Хуан подался к девушке:
        - Простите, вы кого-то ждете?
        - Да, - лаконично ответила она. Потом, не желая показаться грубой, добавила: - Брата.
        - Надеетесь, что придет?
        Хуан умел быть настолько очаровательно настырным, что его прощали.
        - Может быть, да. - Она взглянула на часы. - А может, и нет.
        - Я просто подумал, что если вы пересядете к нам, то тем бедолагам не придется мокнуть, - вежливо пояснил Хуан.
        Рыжеволосая девушка холодно уставилась на него, затем посмотрела на пару и смягчилась:
        - А если брат все-таки придет?
        - Пристроим его с краю, - улыбнулся Хуан.
        Соседка в веселом недоумении покачала головой.
        - Ладно, - согласилась она. - Меня зовут Мэгги О’Доннелл.
        Все представились.
        - Про вас мне, похоже, уже все известно, а я юрист.
        Трапеза продолжилась в приятнейшей атмосфере. Когда выяснилось, что Мэгги работает у Брэнча и Кейбелла, Горэм спросил:
        - Насколько я понимаю, это значит, что вы вернетесь отсюда на службу?
        И Мэгги подтвердила, что так и сделает.
        Вскоре Горэм решил, что эти самые Брэнч и Кейбелл довольно симпатичны, и попытался выведать о Мэгги побольше. Ему удалось выяснить, что днем она побывала на заседании Комиссии по историческим памятникам и является активной защитницей классической архитектуры города - например, стремится оградить Центральный вокзал от неумолимого наступления стеклянных небоскребов. Отец одобрил бы - очко в ее пользу. Но хотя Мэгги держалась совершенно дружески, Горэм заметил, что она хорошо владеет адвокатским приемом уклоняться от ответа на нежелательные вопросы.
        Горэм захотел подробнее узнать, чем занимался в последнее время Хуан, и тот рассказал о сотрудничестве с находившейся неподалеку Больницей горы Синай. Он стремился повысить качество медицинской помощи в Эль-Баррио, а теперь занялся и улучшением ужасных условий тамошней жизни. Он также вступил в общение с радикальными пуэрто-риканскими активистами, дабы заручиться их поддержкой.
        Горэм был впечатлен.
        - Молодчина, Хуан! - сказал он. - Контакт с Больницей горы Синай - это блеск!
        Мэгги тоже внимательно слушала, но выглядела озадаченной.
        - Как же вы общаетесь с радикалами? - спросила она. - Судя по тому, что я слышу, это крайне опасная публика.
        Хуан вздохнул. Он знал, чт? ее беспокоит. На исходе шестидесятых в среде пуэрто-риканской молодежи сформировалась группа, которая назвала себя «Молодыми лордами» и потребовала улучшения условий жизни в Эль-Баррио. Какое-то время пресса поливала ее грязью за сходство с чикагскими «Черными пантерами». Едва ли следовало удивляться тому, что эта братия пугала симпатичную белую девушку-юриста из среднего класса.
        - Видите ли, Мэгги, - ответил Хуан, - мне повезло. Я получил образование и порвал с бандами, а то сидел бы сейчас за решеткой, как мой двоюродный брат Карлос. Существуют общины, где незаконная деятельность в порядке вещей. - Мэгги нахмурилась, в ней проснулся законник, но Хуан продолжил: - Смотрите, проблемы Гарлема и Южного Бронкса ничем не отличаются от проблем других американских городов. Нью-Йорк, Чикаго, что угодно - везде одно и то же. Есть беднота, которой годами пренебрегают, у которой нет шансов выбраться из трущоб и которая - часто оправданно - считает, что всем на нее начхать. Когда пуэрториканцы из Эль-Баррио назвались «Молодыми лордами» и организовали бесплатные завтраки и здравпункты, в этом не было ничего плохого. Они требовали помощи своим соотечественникам. Такими же, на свой лад, были и чикагские «Черные пантеры». Когда пуэрториканцы заговорили о самоопределении, в этом тоже был свой резон. Никому другому не было до них дела. Кое-кто, будучи в ярости, призвал к беспорядкам, и я против этого. И да, у них была соответствующая политическая философия. Они объявили себя
социалистами, а то и коммунистами, что бы это ни значило на самом деле. Гувер и его ФБР превратили коммунизм в пугало. Я всяко не социалист, но понимаю их чувства. Когда общество поворачивается к группе граждан спиной, то эти граждане могут с полным основанием решить, что при другом строе они заживут лучше, - такова человеческая природа. А я стараюсь искоренить причины этого заблуждения. Есть люди, которые усердно дискредитировали «Молодых лордов» и «Черных пантер». Они во многом преуспели, но основные причины протестов остались нетронутыми. И если Гарлем продолжает бурлить, то, уверяю вас, неспроста.
        Хуан понимал, что немного разгорячился, но ничего не мог с собой сделать. Он наблюдал за рыжей девушкой в ожидании отклика. Ему показалось, что она будет хорошей парой для Горэма, но если ее реакция окажется неприязненной, то он, вероятно, ошибся.
        - Интересно, - сказала она.
        - Типичный юрист! - расхохотался Горэм.
        Разговор перешел на детские годы. Джанет выросла в Куинсе.
        - Черная католичка. Мама была очень строга.
        Горэм рассказал, как гостил у бабушки. Тем временем гроза продвигалась над Манхэттеном с юга на север, и беседа порой прерывалась громом и молниями. Горэм узнал, что дед Мэгги вырос в особняке на Нижней Пятой авеню.
        - У старого Шона О’Доннелла водились деньги. Нажил в прошлом веке, - улыбнулась она. - Больше их нет.
        - Потеряли в Депрессию? - спросил Горэм.
        - Может быть, часть. Но я думаю, что дело в большой ирландской семье. Куча детей, три поколения, вот они и разошлись. Мой отец проработал всю жизнь и до сих пор выплачивает ипотеку. Что тут скажешь?
        Ближе к концу обеда Мэгги украдкой пару раз глянула на часы, явно подумывая о том, что пора возвращаться в контору. Но ливень был такой, что такси не поймать. Однако к десерту грозу отнесло на север. Над Гудзоном еще грохотало, но дождь уменьшился. Было почти половина десятого.
        - Все было замечательно, - произнесла Мэгги, - но мне скоро пора обратно.
        Далекая и мощная вспышка молнии словно подтвердила неотложность ее дел.
        - Может, сперва кофе выпьете? - предложил Горэм. - Будет лучше работаться.
        - Хорошая мысль, - кивнула Мэгги.
        И тут погасли все огни.
        Не только в ресторанчике. Весь район неожиданно погрузился во тьму. Короткая тишина сменилась смехом. На столах зажглись свечи в стеклянных стаканчиках; через несколько секунд вышла хозяйка и принялась зажигать новые. Она сообщила, что без кофе они никак не останутся, потому что он уже готов.
        - Скоро починят, - сказал Горэм. - У «Консолидейтед Эдисон» огромная резервная емкость.
        - А может, выйдет как в шестьдесят пятом! - возразил Хуан. - Демографический взрыв.
        Это был статистический факт: спустя девять месяцев после массового отключения электричества в 1965 году произошел короткий и резкий скачок рождаемости. Горэм повернулся к Мэгги:
        - Боюсь, вам не добраться до работы.
        - Я возьму такси. Дождь перестал.
        - Но света-то нет.
        - Может быть, в офисе есть запасной генератор.
        - А если нет?
        - Найду свечи.
        - А на каком этаже ваш офис?
        - На тридцать втором.
        - Вы собираетесь пешком подняться на тридцать второй этаж? - поинтересовался Горэм, и Мэгги заколебалась. - Вот как, должно быть, проверяют сотрудников на верность такие фирмы.
        - Очень смешно, - сухо парировала она.
        Они принялись за кофе. Прохожие сообщили, что света нет по всему городу. Через пятнадцать минут Хуан и Джанет заявили, что им пора. Горэм и Хуан настояли, что расплатятся поровну. Мэгги поблагодарила Горэма, они вышли на улицу, и Джанет с Хуаном повернули на север.
        - Итак, - произнес Горэм, - вы все еще собираетесь в офис?
        Мэри уставилась на юг в кромешную тьму Мидтауна.
        - Мне нужно туда. Но полагаю, что нет.
        - Есть предложение. Мы дойдем по Парк-авеню до моего дома, это на Семидесятых. Если дадут свет, вы пойдете дальше. Если нет, я налью вам выпить и провожу домой. Договорились?
        - Вы предлагаете мне войти в темное здание с человеком, которого я почти не знаю?
        - В кооперативное на Парк-авеню. Одно из лучших.
        - А это уберегло хоть одну даму?
        - Ни разу, насколько я знаю.
        - Только один глоток. У вас есть свечи? Я не хочу сидеть в темноте.
        - Не сомневайтесь.
        - А этаж какой? Лифт будет выключен.
        - Третий.
        Через двадцать минут ее разобрал смех.
        - Вы сказали, что третий этаж!
        - Ничего подобного. Я сказал - пятый. Сюда. - Горэм посветил фонариком, который им дал швейцар. - Прямо и не сворачивая.
        Когда они очутились в квартире, Горэм отвел ее в гостиную и вскоре вернулся с парой изящных серебряных подсвечников. Он поставил их на стол, зажег, потом открыл кладовку возле столовой и вынул все до единого серебряные канделябры, унаследованные Чарли от матери. Через пару минут коридор, кухня, гостиная и столовая были залиты ярким светом. Мэгги наблюдала за Горэмом с дивана:
        - Симпатичная квартира.
        - Спасибо. Досталась в наследство. Что будете пить?
        - Красное вино. - В огнях свечей рыжие волосы Мэгги приобрели волшебный блеск. Лицо стало мягче, и напряженность частично ушла. - Можно взбить немного белка.
        - Повар из меня никудышный.
        Она встала и осмотрелась, пока он доставал вино. Затем снова села и принялась задумчиво играть бокалом.
        - Значит, вот как вы действуете, - сказала она с улыбкой. - Приглашаете девушку выпить, чтобы она полюбовалась красивой квартирой. Затем приглашаете на обед, потому что, мол, слишком беспомощны, чтобы готовить. К этой минуте она уже считает, что и вы, и квартира нуждаетесь в нежной заботе.
        - Совершенно мимо. Иначе я был бы уже женат.
        - Слабый аргумент.
        Они беседовали полностью раскованно. Он признался, что с детства мечтал жить в городе, и спросил, почему сюда переехала она.
        - Во всем виноват мой брат. Он живет в Виллидже и однажды в воскресенье повел меня прогуляться по Сохо. Это было в начале семьдесят третьего, когда только-только построили башни Всемирного торгового центра. Было пасмурно, но солнце пыталось пробиться. И там, за Сохо, высилась эта огромная серая башня, как бы шершавая, и когда на нее пали солнечные лучи, ее структура тут же изменилась. Это было волшебное зрелище. Тогда-то я и решила, что обязательно перееду в Нью-Йорк.
        - Я думал, вам не нравится такая архитектура. Интернациональный стиль.
        - Как правило, нет. Но в башнях есть что-то особенное. Наверное, дело в поверхности, в игре света.
        - Ваш брат женат?
        - Нет. Вообще-то, он гей. - Она помедлила. - Родители не знают.
        - Должно быть, трудно ему. А вы когда узнали?
        - Восемь лет назад. Мы с Мартином очень близки, и он сказал. Это было в шестьдесят девятом, во время Стоунуоллских бунтов[97 - Первая акция сексуальных меньшинств как политической силы, когда их группы оказали сопротивление полиции у гей-бара на Кристофер-стрит.], после того как полиция прошерстила тот гей-бар в Виллидже. Я еще в школе училась.
        - Не пора ли ему признаться родителям?
        - Пора, но это будет нелегко. Настоящий удар для папы, потому что Мартин - единственный сын и папа надеется, что он продолжит род. Рано или поздно придется сказать, но лучше вместе со мной. Я понадоблюсь всем. Особенно Мартину, - улыбнулась Мэгги. - Я всегда помогу брату.
        Горэм кивнул. В этой симпатичной законнице скрывалось больше, чем казалось на первый взгляд.
        - Семья - мощная штука. На мне лежит огромная ответственность за восстановление ее в прежнем виде, но я должен признать, что сам так решил. За отцом такого никогда не водилось. Вам это знакомо?
        - Я не чувствую долга перед прошлым, но чувствую долг перед собой. Мама была строга на этот счет. Она вечно твердила, что я могу добиться чего угодно и должна сделать карьеру. Выходи замуж, говорила она, но будь независимой. Она работает учителем.
        - А с вашим отцом у нее были трения?
        - Нет, они преданы друг другу. Просто она так верит.
        - Я знаю много успешных женщин-юристов, но все они ушли с работы, как только появились дети.
        - Это не про меня.
        - Думаете, что справитесь?
        - И совмещу, и справлюсь. Это вопрос веры.
        - Может быть трудно.
        - Главное, все правильно организовать. Я великий организатор. Но боюсь, жена бизнесмена из меня никакая.
        - Тогда выходите за адвоката. Он хоть поймет, чем вы заняты.
        - Ни в коем случае, - покачала она головой.
        - Почему?
        - Конкуренция. В любой отрасли всегда есть конкуренция. Кто-то побеждает, а кто-то проигрывает. Соедините это с браком, - по-моему, получится невыносимо.
        - Не собираетесь проигрывать?
        - А вы?
        - Пожалуй, нет, - признал Горэм. - И каков же ваш план?
        - Плана нет. Надеюсь встретить Моего Мистера. Того, кто считает жизнь приключением. Того, кто хочет расти - профессионально и личностно.
        Горэм немного подумал. Эта законница та еще заноза.
        - А что вы скажете о моем друге Хуане? По-моему, вам не очень понравился его спич о «Молодых лордах» и «Пантерах».
        - Нет, я лишь обдумывала его слова. На самом деле он просто блеск.
        Горэм кивнул. Он знал в Нью-Йорке множество женщин, мечтавших об успешной карьере, но Мэгги привлекала его не только умом и решительностью, но и сердечностью. За осмотрительностью юриста он различил и вольный дух.
        Они сидели в непринужденном молчании, когда зазвонил телефон.
        - Привет, Горэм! - Это был Хуан. - Видел, что творится?
        - Ты про что?
        - Наверное, на Парк-авеню царят мир и спокойствие.
        - Абсолютные.
        - Ну так и сиди дома, старина. Я, между прочим, выяснил, что стряслось. Молния повредила электрораспределительную сеть, и свет есть в Нью-Джерси, но все пять боро почти полностью вырубило. В Эль-Баррио накаляются страсти, и если электричество не дадут в ближайшее время, то в Гарлеме будет веселая ночь. В один магазин уже вломились прямо у меня на глазах.
        - Ты хочешь сказать, что будут грабежи?
        - Конечно будут! В магазинах полно всякой заманчивой всячины, и никому не видно, что происходит. - Судя по тону, он чуть ли не ликовал. - Горэм, с кучей детей и без денег ты тоже будешь грабить. Короче, я просто хотел посоветовать тебе сидеть дома. Судя по развитию событий, может накрыть и центр.
        - А ты что собираешься делать?
        - Наверное, выйду и посмотрю. Но для меня это родная территория, если ты понимаешь, о чем я.
        - Хуан, держись от греха подальше.
        - Не волнуйся, Горэм, так и сделаю.
        Горэм положил трубку и пересказал Мэгги содержание разговора.
        - Наверное, вам лучше остаться, - сказал он. - У меня есть свободная спальня.
        Она наградила его циничным взглядом:
        - Хорошая попытка.
        В обычном случае он мог бы предпринять какие-нибудь осторожные действия и посмотреть, чем обернется вечер. Он уже всерьез заинтересовался Мэгги, но час еще не пробил.
        - Нет, - произнес он тихо. - Мне нравится ваше общество, Мэгги, но я не делал никакой попытки. Если я что и задумал, то лишь проводить вас до дому чуть погодя. Хуан считает, что снаружи опасно, и я не собираюсь рисковать.
        - Хорошо. Очень любезно с вашей стороны.
        Они еще немного поговорили. Горэм спросил, можно ли будет ей позвонить, и Мэгги продиктовала номер. Затем он сказал, что пора идти. Перед выходом позвонил Хуану, чтобы узнать последние новости, но тот не ответил.
        Такси на Парк-авеню не нашлось, и они направились к Восемьдесят шестой. Вокруг было темно и тихо, но слабое свечение вдалеке намекало на пожары. Шли молча, но на Восемьдесят четвертой Мэгги подала голос:
        - О чем-то задумались?
        - Ерунда. Всякие глупости.
        - Дайте мне угадать. Вы разволновались, когда Хуан не взял трубку.
        Он повернулся к ней в темноте. Лица не различил.
        - Если честно, то да. И это бред. Он знает Эль-Баррио как свои пять пальцев.
        - Где он живет?
        - На углу Девяносто шестой и Лексингтон-авеню. Вообще-то, там есть консьерж.
        - Вы ведь туда и пойдете, когда проводите меня?
        - Не спорю, подумываю об этом.
        - Значит, вместе и сходим. - Она взяла его под руку.
        - Вам нельзя.
        - Вы меня не удержите.
        Он удивленно посмотрел на нее:
        - Вы странная женщина, мисс О’Доннелл.
        - Да уж поверьте.
        Когда они достигли перекрестка на Девяносто шестой улице, им открылась немалая часть латиноамериканского Гарлема. На улицах наступило временное затишье, но кое-где горели костры. Они быстро приблизились к дому Хуана. Дверь была закрыта, но консьерж отворил им, посветив фонариком, и Горэм объяснил, зачем пришел.
        - Мистер Кампос больше не выходил, сэр, это я знаю точно. - (Горэм облегченно вздохнул.) - Вы уже бывали у него? - спросил консьерж, и Горэм ответил, что да. - В таком случае, - консьерж, очевидно, счел Горэма и Мэгги достаточно приличными людьми, - я могу подсказать, что кое-кто из жильцов поднялся на крышу. Он может быть там. Селектор не работает, но я могу набрать его номер - вдруг уже вернулся.
        На этот раз Хуан ответил. Он крайне удивился приходу Горэма:
        - А я-то думал, ты развлекаешься с рыжей милашкой!
        - Она со мной.
        - Хотите на крышу? Нас там целая толпа, и пиво есть. Вам придется подняться на дюжину этажей.
        Горэм передал приглашение Мэгги.
        - Принято, - сказала она.
        На крыше было полно людей. Хорошо просматривались Гарлем и часть далекого Бруклина на востоке; там и там полыхал огонь.
        Ночную тишину разрезала пожарная сирена. Немного позже с Лексингтон донесся визг шин, сопроводившийся звоном стекла, как будто протаранили витрину.
        - Супермаркет, - хладнокровно изрек Хуан. Повернувшись к Мэгги, он добавил: - Эль-Баррио. Мои ребята.
        Они потягивали пиво и смотрели на пламя, расползавшееся в жаркой и душной ночи. Спустя какое-то время в Бруклине вспыхнул крупный пожар. Прошло полчаса, но он все усиливался.
        - Кварталов двадцать захватил, - прикинул Горэм.
        - Да больше, - возразил Хуан.
        И так они до самого утра простояли на крыше, наблюдая за тем, как огромный, разделенный в себе Нью-Йорк изливал свое горе и ярость в пожарах, грабежах и снова в пожарах.
        Роды

1987 год
        Горэм Мастер метался по квартире. Он знал, что не должен так паниковать. Сумка Мэгги была уже неделю как собрана и стояла в спальне. Почему он не хватает ее и не мчится вдогонку? Мэгги уже ехала в больницу, ее такси неслось по ноябрьским улицам. Когда доедет, ей понадобится сумка.
        Их первый ребенок. Они ждали долго, как договаривались. Мэгги хотела прочнее утвердиться в профессии, и Горэм разделял ее желание. И вот великий день наступил, а он поддался панике.
        Готова ли к этому Мэгги? Не случится ли с ней беды?
        В последние недели он считал, что ей нужно оставить работу, но Мэгги клялась, что все в порядке.
        - Честное слово, солнышко, - сказала она. - С работой мне легче, она меня отвлекает.
        Он, разумеется, внял этому доводу. Но вдруг она переборщила? Сейчас, когда настал великий момент, его охватил страх. Наверное, нужно было умолять, чтобы сегодня она не ходила на службу. Если, избави бог, что-нибудь случится, то это будет на его совести.
        Она ушла в восемь утра. В девять, в разгар совещания в большом, обшитом деревом конференц-зале, каких было много на десяти этажах офисного комплекса «Брэнч и Кейбелл», у нее начались схватки. Она держалась очень спокойно, он так ее и видел. Она извинилась, позвонила ему сказать, чтобы привез сумку, спустилась в лифте и поймала такси. Больница находилась не в центре, но в это время суток можно добраться быстро. Ему следовало поторопиться.
        - Белла! - позвал он.
        - Да, мистер Мастер.
        Белла уже стояла перед ним. Спасибо Господу за Беллу. Она всегда знала, где что лежит.
        - Я ничего не забыл?
        Белла была сокровищем. Она приехала из Гватемалы и, как часто случалось с нью-йоркской прислугой, начала трудовую деятельность нелегалкой, но прошлые хозяева выхлопотали ей грин-карту. Горэм и Мэгги наняли ее три года назад, - в конце концов, при полной занятости обоих домработница не помешает. Поначалу Горэм немного сомневался в тонкостях современного этикета, но Белла разрешила проблему. До этого она служила в большой квартире на Пятой авеню и совершенно правильно уловила настрой хозяев: все должно быть официально. «Мистер и миссис Мастер» - так она выразилась, и они не стали возражать.
        Но Беллу наняли и по другим соображениям. Они планировали в скором времени обзавестись детьми. Мэгги хотела, чтобы до этого в доме прижился, как член семьи, по-настоящему надежный человек. Ребенок сразу получит няню. Однако недавно Белла начала намекать на чрезмерную загруженность, и Горэм понял, к чему она клонит. Белла рассчитывала, что няня будет со стороны. Предстояло выдержать бой.
        - Нет, мистер Мастер. - Не намекнула ли она тоном, что он вечно что-то разыскивает? Наверное, нет. Так или иначе, она улыбнулась. - Все будет хорошо.
        Он приказал себе не быть дураком. Конечно, Белла права. Состояние Мэгги не вызывает тревог. Они видели эхограммы, с ребенком все хорошо. Мальчик. Горэм Вандейк Мастер-младший. Имена придумала Мэгги, так как знала, что ему будет приятно. Она не разделяла его родового чувства, но с удовольствием ему потакала. Он и правда обрадовался. И если Мэгги не против, зачем спорить?
        С ребенком все обстояло отлично, и с доктором тоже. Карузо был хорошим врачом. В нынешние времена не каждый обладал стальными нервами, чтобы пойти в акушеры. При любой неприятности судились именно с акушером. Акушеры платили столь крупные страховые взносы, что многим студентам-медикам эта специальность была не по карману. Карузо был всего на несколько лет старше Горэма, но его отыскала Мэгги, и у нее сложилось о нем наилучшее впечатление.
        Доктор Карузо оказался и просто приятным человеком. Однажды вечером полгода назад Горэм случайно повстречался с ним, когда тот шел домой. Его больница находилась всего в нескольких кварталах от их дома на Парк-авеню, так что они прошлись вместе и славно поболтали.
        - Я живу в Вест-Сайде, - сказал он Горэму, - на Вест-Энд-авеню. В хорошую погоду каждый день хожу через парк. Даже врачам полезно размяться, - улыбнулся Карузо.
        - Вы выросли в Вест-Сайде?
        - В Бруклине. У отца был дом в Парк-Слоуп. Но в школу ходил здесь, в городе.
        Он назвал частную школу, хорошо знакомую Горэму.
        - Отличная школа. Вам понравилось?
        - Не особенно, если честно. Другие ребята, как правило, считали меня ничтожеством.
        - За то, что жили в Бруклине?
        В пятидесятых годах отличные дома из бурого песчаника в Парк-Слоупе снесли, и большинство почтенных горожан оттуда съехали. Но в шестидесятых начался обратный процесс. Туда потянулся самый разный люд, и многие хотели восстановить эти здания для себя. Дети из частных школ там, вероятно, не жили, но все равно…
        - Я вырос на Стейтен-Айленде, - сообщил Горэм.
        - Приятное место. Хотя и в Бруклине было неплохо.
        - Вы получали дотацию? С вами подличали, потому что вы не были богаты? Это свинство.
        - Нет. Откровенно говоря, мы ничуть не нуждались. В молодости отец был каменщиком, а родные матери держали гастрономический магазин. Но потом отец получил от дяди наследство и стал застройщиком. Невысокого полета. Скупал бруклинские дома, ремонтировал и снова продавал, но преуспел неплохо. - Доктор Карузо чуть помолчал. - Нет, проблема была проще пареной репы. Все дело в том, что я итальянец, только и всего. Итальянское имя. Отброс. - Он пожал плечами. - Теперь я их акушер.
        - Надеюсь, вы заломите им цену, - сухо произнес Горэм.
        - Я доволен жизнью. Сын только что поступил в частную школу и не знает никаких бед.
        Горэм подумал, что экзотика нынче в моде, и порадовался этому. Он слышал, например, что те еврейские семьи, которые поколением раньше англизировали свои восточноевропейские имена, недавно решили вернуться к исходным. Отношение менялось. Его собственная аристократическая фамилия нравилась ему лишь тем, что без обмана уходила корнями в далекое прошлое. По крайней мере, так он себя убеждал. «Я взираю на происхождение сугубо постмодернистски, - любил он говаривать на званых обедах. - Безобидное украшение, которым можно поделиться с друзьями». Он считал, что это очень неплохо.
        Горэм спросил, не родственник ли Карузо знаменитому тенору. Умное лицо акушера имело что-то общее с портретами великого певца.
        - Как знать? - ответил доктор Карузо. - Может быть, дальнее родство и есть. Мое семейство было знакомо с ним и очень этим гордилось, а он всегда говорил, что мы родственники. - Карузо улыбнулся. - Это, знаете, был человек щедрой души.
        Горэм Мастер был рад, что доктор Карузо будет принимать роды у его жены.
        Он подхватил сумку Мэгги, велел Белле никуда не уходить на случай, если что-нибудь понадобится, вызвал лифт и спустился в вестибюль. Швейцар вызвал такси.
        Ехать было недалеко. До Мэдисон, потом прямо по Сто первой до Пятой авеню - и вот уже Больница горы Синай. Доктор Карузо встретит.
        Шофер проехал три квартала по Парк-авеню и свернул налево. До Мэдисон остался всего квартал. Тут он затормозил.
        - Проблема?
        - Да. Проблема. - (Сильный русский акцент.) - Грузовик. Он не едет.
        - Мне надо в больницу. - Мэгги, должно быть, уже на месте.
        - Што я могу сделать, если стоит?
        Ничего. Может, выйти и поймать такси на Мэдисон? Но пока он дойдет туда, затор расчистится. Русский проедет мимо и не остановится, если он голоснет. А других машин не будет. С ним уже так бывало. Горэм Мастер выругался про себя и закрыл глаза. Терпение. Спокойствие. Соберись с мыслями.
        И постарайся не думать о посторонних вещах. О тех, про которые он не сказал Мэгги.
        Последние десять лет его жизнь в общем и целом складывалась по плану. Он давно стал вице-президентом и находился в банке на хорошем счету. Он выказал истинный дар в общении с клиентами и быстро учился у своих наставников. Несколько лет получал шестизначные суммы в качестве бонусов. Нынешней весной он достиг поста старшего вице-президента. Это было важно. Но еще важнее оказалось предложение, полученное вскоре после этого.
        Фондовый опцион: право покупать акции банка по выгодной цене. Их называли золотыми наручниками, поскольку получить прибыль можно было только оставшись в банке. Вице-президента могли повысить и назначить ему больший оклад, но судить о его ценности для банка позволяли только деньги. Если банк действительно хотел удержать его в числе сотрудников, то предлагал фондовый опцион.
        Процветал и сам город. В 1977 году, после ужасных поджогов и грабежей во время аварии энергосистемы, новым мэром был избран Эд Коч, человек напористый. Его первоочередной задачей стало оздоровление городских финансов, которые находились в плачевном состоянии. И он добился замечательного успеха. Через несколько лет удалось даже сформировать бездефицитный бюджет. В 1981 году Коча выдвинули обе партии - Демократическая и Республиканская, случай неслыханный. «Ну, как я справляюсь?» - выкрикивал мэр всякий раз, когда видел толпу, и чаще всего ему отвечали, что очень даже неплохо.
        И Горэм женился на Мэгги.
        Период ухаживания был типичным для пар, где как минимум кто-то один работает по девяносто часов в неделю. Это никак не входило в первоначальный план.
        Иногда Горэм Мастер задавался вопросом: не зарываются ли с рабочими часами крупные юридические фирмы и инвестиционные банки? Конечно, так молодые помощники доказывали свою серьезность и преданность, но не было ли в этом примеси садистской гордости, как при вступлении в братство, где требуется принести обет? Но здесь, в отличие от принесения обетов, такое длилось годами, пока сотрудник не становился партнером.
        Мэгги была на корпоративной работе. Часто, когда она занималась крупными сделками, Горэм приходил в ее офис часов в девять-десять вечера, быстренько вел ее пообедать и отводил обратно, где она оставалась до двух или трех часов ночи. Так прошли и ухаживание, и первые годы брака. Романтика урывками, короткий досуг по расписанию. В своем роде это возбуждало. Горэм думал, что такими же были романы и свадьбы во время войны. Но до мира был долгий путь.
        Они встречались год, прежде чем он сделал предложение. К тому времени он совсем потерял голову. Не из мира бизнеса? Ерунда! Она же, со своей стороны, не только полюбила его, но и иногда поражалась: «Не могу поверить, что ты миришься с моим жутким графиком!» Горэм счел, что ее увлеченность и благодарность отлично скрепят фундамент их брака.
        - Мэгги, если ты хочешь иметь все, - напоминал он бодро, - то не забудь, что это и меня включает.
        Они обвенчались в католической церкви ее родителей в Норуолке, штат Коннектикут. Родители нашли Горэма совершенством. Их даже не огорчило то, что он не католик. Что касалось Мэгги, то она ничего не сказала священнику, но Горэму уже поклялась, что их дети будут ходить в любую церковь по его выбору или ни в какую.
        Хуан, который к тому времени женился на Джанет, был дружкой, а Мартин, брат Мэгги, - одним из шаферов. Мартин был приятным, довольно смышленым малым, и они с Горэмом отлично поладили. В конце церемонии отец Мэгги шепнул Мартину, что надеется когда-нибудь услышать и о его матримониальных планах.
        С началом восьмидесятых их жизнь изменилась только чуть-чуть. Если Горэму было нужно присутствие Мэгги на деловом обеде, она прилагала все усилия, чтобы быть. Однажды фирма «Брэнч и Кейбелл» устроила на курорте выездной уик-энд для всех партнеров и помощников с их спутниками жизни. Горэма развеселило то, что, пока юристы заседали, его развлекали вместе с остальными супругами. «Мне нравится быть супругом, - с ухмылкой сказал он Мэгги. - Двадцать штук жен, и все мои!»
        Определить их статус на заре восьмидесятых осталось только в смысле новых расхожих аббревиатур.
        - Я всегда был WASP[98 - Стопроцентный белый американец англосаксонского происхождения протестантской веры.], - справедливо указывал Горэм. - Наверное, могу называться преппи[99 - Стиль в одежде, произошедший от школьной формы учащихся престижных колледжей, готовящих молодежь к поступлению в элитные высшие учебные заведения и университеты. Стиль преппи характеризуется смесью делового и удобного повседневного стиля и подразумевает опрятность, элитность и удобство.]. Но Мэгги определенно - яппи[100 - Молодые состоятельные люди, ведущие построенный на увлечении профессиональной карьерой и материальном успехе активный светский образ жизни.].
        Однако в 1986 году, когда Мэгги стала партнером, все изменилось.
        - Коль скоро я теперь партнер в «Брэнч и Кейбелл», меня больше нельзя называть яппи, - заявила она.
        - А симпатичным рыжим партнерчиком тоже нельзя?
        - Не! Но я могу кое-что добавить о партнере в «Брэнч и Кейбелл».
        - И что же это?
        - Партнер в «Брэнч и Кейбелл» может забеременеть, - улыбнулась она.
        Так и вышло в следующем году. Это принесло новые хлопоты.
        Им очень хорошо жилось на Парк-авеню. Когда они поженились, Мэгги устроила небольшой ремонт, и покупка кое-какой новой мебели доставила им огромное удовольствие. На третий год совместной жизни Горэм получил солидную рождественскую премию и сделал жене подарок: деньги на новую кухню. Это было важное событие.
        Мэгги внесла еще один штрих. Однажды она сунулась в кладовку и нашла аккуратный пакет, похоже с картиной. Когда Мэгги спросила, что это такое, Горэм со стыдом повинился, что это единственный отцовский подарок, который он так и не передал.
        - А теперь прошло столько времени, что мне неудобно вручить его законному владельцу.
        - Можно посмотреть?
        - Думаю, да.
        - Боже, Горэм! - воскликнула Мэгги, когда развернула пакет. - Это же рисунок Роберта Мазервелла! Очень ценная вещь.
        - Ума не приложу, что с ней делать, - признал Горэм.
        - В таком случае я повешу на стену, пока не придумаешь.
        Там картина и осталась, придав гостиной особую изысканность.
        Однако теперь, когда в семье ожидалось прибавление, им следовало подумать о квартире побольше. Шесть комнат с одним ребенком, которому можно отдать вторую спальню, это еще ничего, но если родится второй, им станет по-настоящему тесно. Дом им нравился, и они решили подождать: вдруг освободится помещение попросторнее. На два своих оклада они безусловно могли позволить себе как ипотеку, так и более высокую квартплату.
        Таким образом, у Горэма и Мэгги был счастливый брак. Недоставало одного, и оба это чувствовали. Друзей. Сколько воды утекло с тех пор, как приходил на ужин брат Мэгги? Месяца три, не меньше. В этом не было ничьей вины, просто времени никогда не хватало. А Хуан? Они не виделись больше года.
        Это было и вовсе нехорошо, потому что Хуан переживал скверные времена. Мэр Коч хорошо справился с той частью города, что находилась за Девяносто шестой улицей, но значительно хуже - с такими районами, как Гарлем, Эль-Баррио и Южный Бронкс. Одни считали, что ему попросту наплевать. Другие возражали, что проблем накопилось столько, что даже Кочу не разгрести зараз. Так или иначе, Хуан почти ничего не добился. «Дела в Эль-Баррио упорно ухудшаются, и никакого просвета не видно», - сказал он им как-то. Он до того упал духом, что подумывал устроиться в крупное учреждение, чтобы хоть где-то применить свои деловые навыки.
        Горэм дал себе слово, что после рождения ребенка сразу позвонит Хуану и пригласит их с Джанет на ужин.
        Несмотря на эти упущения, которые можно было легко исправить, Горэм имел полное право считать себя очень удачливым человеком. И он считал бы так, когда бы не одно обстоятельство: удачи было мало.
        И неудивительно. Горэм полагал, что, если задуматься, Нью-Йорк всегда был местом для людей, желавших большего. За б?льшим приезжали все: и нищие иммигранты, и зажиточные купцы. В тяжелую пору они прибывали сюда, чтобы выжить; в хорошие времена - преуспеть, в период расцвета - разбогатеть. По-крупному. И быстро.
        А Нью-Йорк в восьмидесятых расцвел.
        В первую очередь - рынок ценных бумаг. Он и вся сфера сопутствующих услуг, включая юридические. В 1984-м объем торгов впервые превысил миллион акций. Трейдеры, брокеры - все, кто имел дело с акциями и облигациями, получили возможность заработать целое состояние. Том Вулф отлично показал это в книге «Костры амбиций», которая на момент беременности Мэгги стала бестселлером.
        Алчность была повсюду. Алчность возбуждала. Успешные алчные люди считались героями. Алчность поощрялась.
        Но Горэму пришлось себя спросить: достаточно ли он алчен?
        Иногда, сидя в офисе, он вынимал и печально рассматривал подаренный бабушкой серебряный доллар Моргана. Как поступили бы Мастеры прежних времен, купцы и хозяева приватиров, спекулянты недвижимостью и землей, имей они возможность просиживать штаны в офисе и получать жалованье - ладно, немалое жалованье с бонусами и фондовым опционом, но были бы они так осторожны, когда другие стремительно богатели? Навряд ли. Нью-Йорк переживал бум, а Горэм предавался праздности, загнанный в угол собственными осмотрительностью и респектабельностью.
        Неужели все представители его родного сословия «старых денег» обречены на посредственность? Да нет. Взять хотя бы того же Тома Вулфа, который пустился во все тяжкие.
        Горэм не то чтобы ударился туда же, но начал потихоньку приторговывать сам и добился успеха. Конечно, вложения требовали ссуд - единственный способ быстро нажиться, а рынок рос, и риск был не очень велик. Если честно, то к тому времени, как Мэгги забеременела, он уже обзавелся приличным портфолио.
        Мэгги он не сказал. Он решил, что скажет, когда приподнимется достаточно, чтобы по-настоящему ее впечатлить, а это не так-то легко, когда имеешь дело с юристом, клиенты которого владеют очень солидными активами. Скрывать свою деятельность ему было проще простого, так как налоговые декларации они заполняли врозь.
        Это была ее идея, едва они поженились. Горэм не знал ее доходов, Мэгги не знала его. Они вели счет бытовым расходам, деля их поровну, а знать остальное было незачем. До того как Мэгги стала партнером, Горэм считал, что зарабатывает больше. После того как стала, он в этом засомневался. Не то чтобы, конечно, это имело какое-то значение, однако Горэм, располагавший фондовым опционом и неизменными бонусами, прикидывал, что да - наверное, он все еще держит первенство, хотя партнеры в крупных юридических фирмах получали баснословные суммы. Но он подумал с тайным удовлетворением, что откроется Мэгги, когда сорвет большой куш.
        И все было отлично, пока в прошлом месяце не стряслась беда.
        В октябре рынок рухнул. Не как в 1929-м, а из-за дефектной коррекции[101 - Обратное движение цены, то есть выправление тенденции, исправление отклонения движения конъюнктуры.]. Брокерские конторы пострадали всерьез, и людей увольняли пачками. Это несчастье не задело таких, как Горэм, работников коммерческих банков и уж никак не затронуло юристов, для которых при каждом бедствии всегда находилась работа. Зато по личным сбережениям Горэма был нанесен страшный удар. Два дня назад он, расплатившись по всем счетам, проверил остаток и обнаружил, что вернулся в исходную точку, откуда начал несколькими годами раньше. Вот тебе и делец! Хорошо, что они еще не приступили к поискам нового жилья.
        Он ничего не сказал Мэгги. Незачем беспокоить ее такими известиями накануне родов. Да и после ни к чему говорить. Так поступает всякий хороший трейдер, сказал он себе. Сокращает потери. Помалкивает и поскорее вырывается вперед.
        Три дня назад ему неожиданно сделали предложение. Позвонил банкир, с которым он был немного знаком. Скромная встреча и последующее знакомство с партнерами пресловутого инвестиционного дома. Потом прозвучало то самое предложение. Заманчивое, достойное размышлений.
        Его спросили, не хочет ли он перейти в инвестиционный банк. Это был, конечно, комплимент. Партнеры этого банка сочли, что им весьма пригодятся его навыки и клиентура, и после обсуждения деталей Горэм признал силу их доводов. Настрой был здоровый, и ему очень понравились люди, с которыми предстояло сотрудничать.
        Опять же азарт, неизменно присущий работе в инвестиционном банке, возможность творческой инициативы и шанс заработать серьезные деньги. Плюс больше рабочих часов.
        Не исключено, что настал его звездный час. Тот самый случай, за который ухватились бы его предки. Минусом было то, что он лишится фондового опциона и будет реже, чем планировал, видеться со своим скромным семейством.
        Как поступить? Хватит ли уверенности? Готов ли он отказаться от страховки после поражения на рынке?
        Горэм не знал ответа. Он хотел обсудить это с Мэгги, но тема была не лучшей для разговора с женой на пике родов.
        Они ехали. Водитель грузовика закончил разгрузку, русский выматерил его, тот ответил тем же, и такси помчалось по Мэдисон под яростное бормотание русского. Слава богу, светофоры были синхронизированы и красный свет не загорался, как на Парк-авеню, через каждые восемь-десять кварталов. Через несколько минут они прибыли в Больницу горы Синай, и Горэм ворвался в вестибюль, высматривая Мэгги.
        Ее уже подняли на пятый этаж. Там он первым делом увидел доктора Карузо.
        - Все хорошо, - успокоил его Карузо. - Я сразу взял ее наверх - раскрытие идет очень быстро.
        - Скажите, что она зря пошла в офис!
        Врач пожал плечами:
        - Вы же знаете вашу жену. Но если нет осложнений, активные женщины обычно рожают очень легко! - Он усмехнулся. - По мне, так лучше, конечно, обойтись без этакой спешки.
        - По крайней мере, вам не пришлось принимать роды в конференц-зале «Брэнча и Кейбелла». Скажите спасибо хоть за это.
        - Согласен. Итак, Мэгги говорит, что вы хотите присутствовать в родилке.
        - Я должен.
        - Это не обязательно.
        - Нет, я и правда должен, - улыбнулся Горэм. - Потом объясню.
        - Тогда вас нужно одеть, - сказал Карузо. - Сестра выдаст халат и брюки. Если у вас есть часы - снимите. А пока что ее палата вон там, вторая дверь.
        При виде Мэгги Горэма захлестнула любовь.
        - Привет. Я привез сумку. Как ты себя чувствуешь?
        - Прекрасно! - выпалила Мэгги. - Все хорошо.
        Она немного боялась, но знал об этом только он.
        - Небольшой перерыв в твоем совещании, - пошутил Горэм. - Не могла попросить малыша изменить расписание?
        - Вряд ли, - улыбнулась она. - Упрямый, как мамаша.
        - Маме и папе звонила?
        Ее родители недавно перебрались во Флориду.
        - Да. Обещала перезвонить, когда все закончится. А ты?
        Мать Горэма тоже жила во Флориде.
        - Мне пока было недосуг.
        Пришла медсестра с комплектом больничной одежды. Горэм переоделся в голубые халат и брюки. Он прикинул, куда положить часы. Ему не хотелось оставлять их в палате, лучше возьмет с собой. В одежде нашелся карман, в который они и отправились.
        Вернулся доктор Карузо. Он осмотрел пациентку и расплылся в улыбке:
        - Хорошо, очень хорошо! Вы даром времени не теряете. Я скоро приду.
        Горэм взял Мэгги за руку:
        - Все нормально?
        Неисправимая Мэгги отказалась от эпидуральной анестезии. Она собиралась все сделать сама и на свой лад, не прибегая к помощи.
        - Ладно, - сказал Горэм, подошел к изножью кровати и свирепо взглянул на нее. - Сейчас я тебе покажу, как надо дышать.
        Первое занятие по дыханию состоялось три месяца назад. Предполагалось, что мужья будут присутствовать при родах и должны научиться действовать с женами, как одна команда. Это входило в современное представление о супружестве и отцовстве, и Горэм ничего не имел против. Их собирали в маленьком больничном конференц-зале. Поначалу явились только Горэм и еще один будущий папаша. Через пару минут пришла медсестра, которая проводила занятия. После этого все принялись ждать.
        Спустя пять минут медсестра осведомилась, где их жены. Спустя десять начала кипятиться. Второй страдалец, лысеющий коротышка примерно его же лет, вздохнул и посмотрел на Горэма:
        - Чем занимается ваша жена?
        - Юрист. А ваша?
        - Работает в инвестиционном банке.
        Они повернулись к медсестре:
        - Давайте пока начинать без них.
        Теперь, когда Мэгги стала партнером, ее нагрузка немного снизилась. Но если кто-то надеялся, что она сорвется с важного совещания на занятия по дыхательной гимнастике…
        Она и не сорвалась. Ни в первый раз, ни во второй. На третий явилась. Медсестра не сильно обрадовалась, но Горэм не расстраивался, благо уже отлично освоил технику.
        - Ладно, - сказала медсестра, кисло глядя на Мэгги. - Главное - подобрать ритм, который поможет вам расслабиться. Вдох на раз… один… два… три… четыре… и расслабить… один… два… три… ся. Когда схватки немного усилятся, можно чуть-чуть ускорить. Теперь следите за мужем, а он пусть показывает. И - раз… один… два…
        В зал заглянула дежурная сестра.
        - Миз О’Доннелл к телефону, - сказала она.
        - Скажите, пусть перезвонят, - велела медсестра-преподаватель.
        - Боюсь, мне придется ответить, - возразила Мэгги и направилась к выходу.
        - Сядьте, пожалуйста! - Голос медсестры зазвенел от гнева.
        - Извините, - откликнулась Мэгги с порога.
        - Это же ваш ребенок! - крикнула та.
        Мэгги обернулась, с любовью взглянула на Горэма и ослепительно улыбнулась сестре.
        - Не волнуйтесь, - сказала она. - Мы классная команда. Он будет дышать, а я рожать.
        - Дыши… два… три… тужься! - произнесли Горэм и врач. - Дыши… два… три… тужься!
        - Давайте же тужьтесь, - сказал врач. - Умница… Вот так… Почти готово… Тужьтесь изо всех сил!
        - А-а! - крикнула Мэгги.
        Доктор Карузо умолк. Теперь он был занят. Он извлекал младенца.
        - Еще раз! - приказал он.
        Мэгги снова закричала…
        Горэм смотрел не отрываясь. Доктор Карузо на шаг отступил. Ребенок запищал, и Карузо улыбнулся:
        - Поздравляю, у вас сын.
        Вот, значит, как это бывает.
        Через несколько минут врач бросил обоим:
        - Вижу, вы посещали дыхательные занятия. Молодцы!
        Горэм посмотрел на Мэгги, а она на него.
        - А как же иначе, - подхватила Мэгги.
        Итак, все обошлось. Вскоре Мэгги выразила желание поспать, и Горэм решил вернуться домой. Он снял больничную одежду, которую медсестра велела бросить в лоток, спускавшийся в прачечную. Одевшись и собравшись, он уже был готов покинуть этаж на пару с доктором Карузо, когда вдруг понял, что натворил.
        - Желоб! Я оставил в кармане часы. Они укатились в прачечную.
        - Прискорбно слышать, - сказал Карузо. - «Ролекс»?
        - О нет. Недорогие, но все равно…
        - Скажите медсестре, а она передаст в прачечную. Может, найдут.
        - Это что, частая история?
        - Наверное.
        - И как, нашли хотя бы раз часы?
        - Затрудняюсь сказать. Думаю, на работу в прачечной большой спрос.
        - Это точно.
        - Взгляните на это с другой стороны, - бодро посоветовал Карузо. - Вы потеряли часы, зато получили сына.
        Вернувшись домой, Горэм позвонил родителям Мэгги и матери. Затем откупорил бутылку шампанского и заставил Беллу выпить за новорожденного, а также сказал, что она должна съездить с ним в больницу и посмотреть на ребенка. Он хотел, чтобы и Белла к нему привязалась.
        Но до этого пришлось убивать время. Он был слишком взволнован, чтобы тупо устроиться перед телевизором. Вся работа, естественно, пошла побоку. Он зашагал по комнате.
        Можно позвонить Хуану. Это будет очень кстати.
        Но Горэм на минуту отложил звонок и продолжил расхаживать. Ему не хотелось думать о делах, но он ничего не мог с собой поделать.
        Что ему делать, черт побери, с предложением инвестиционного банка?
        Миллениум
        Кризис в жизни Горэма Мастера развивался так исподволь, что по прошествии лет он и сам не мог сказать, с чего все началось. Наверное, в тот самый день, когда родился Горэм-младший и он отказался от предложения присоединиться к инвестиционному банку. Тогда казалось, что так будет лучше, и Мэгги согласилась с его решением.
        С тех пор его жизнь текла ровно. Обвал рынка ценных бумаг в 1987 году стал только воспоминанием, пускай и болезненным, заняв положенное место в цикле рыночных падений и взлетов, которые вот уже триста лет будоражили Нью-Йорк и Лондон.
        Он, правда, сменился другой рецессией, теперь уже на рынке нью-йоркской недвижимости, и это довольно благоприятно отразилось на семье Мастер, так как вскоре после рождения второго сына, Ричарда, в их доме освободилась восьмикомнатная квартира. «Через пару лет она будет на тридцать процентов дороже», - сказал Горэм Мэгги. Финансовая логика была безупречна: продать в условиях спада дешевую вещь, чтобы купить дорогую. Вдобавок речь шла о продаже наследственного имущества, и доверительные собственники были рады вручить его сведущему покупателю, который уже живет в том же доме, а потому не возникло проблем с одобрением совета кооператива и не пришлось платить комиссионные риелтору. Они продали свою шестикомнатную квартиру, взяли совместную ипотеку для покрытия разницы и купили восьмикомнатную. В следующем году Горэма выбрали в совет кооператива, где он прослужил несколько лет.
        Но вскоре и восемь комнат заполнились. После двух мальчиков им захотелось дочку, и в 1992-м родилась Эмма. Мальчиков отправили во вторую спальню, а Эмме отвели третью. Помимо этих восьми комнат, с кухней соседствовали еще две для прислуги, и к рождению Эммы домработница Белла разделила их с няней Меган - веселой девушкой из Висконсина, которая прожила у них несколько лет, пока ей на смену не явилась ее кузина Милли. Любой разумный человек мог только радоваться такому приятному житью в Верхнем Ист-Сайде.
        Но именно тогда Горэм впервые в жизни начал мечтать о переезде за город.
        Нет, в городе было не так уж плохо. Наоборот, для многих Нью-Йорк стал намного привлекательнее, чем был многие годы. Мэра Коча сменил мэр Динкинс, который, будучи афроамериканцем, сочувственнее отнесся к проблемам Гарлема и других ущемленных районов. Однако преступность - особенно хулиганство, - которой славился город, оставалась высокой почти до середины девяностых, когда Нью-Йорк возглавил сторонник жесткой руки мэр Джулиани. Он мог не нравиться, но его политика «нулевой толерантности» к преступности принесла плоды. Отныне можно было безбоязненно ходить по улицам.
        Город стал и чище. Небольшой Брайант-парк, разбитый за Нью-Йоркской публичной библиотекой там, где когда-то стоял Кристалл-Палас, давно превратился в зловещую клоаку, где шныряли крысы и промышляли уличные наркоторговцы. Теперь он стал местом отдыха для работников окрестных офисов, где можно было посидеть и выпить капучино. На Сорок второй улице по направлению к Таймс-сквер снесли убогие кинотеатры, в которых крутили жесткое порно. Центр города, Сохо и примыкающий район, ныне известный как Трайбека, превращались в фешенебельные анклавы для любителей лофтов. Да, эта джентрификация и яппификация отчасти губила старый город, но Горэм считал, что в целом изменения происходят к лучшему.
        Нет, его желание покинуть город - во всяком случае, поначалу - было вызвано тоской по простору.
        Какой бы большой и красивой ни была их квартира, семейству порой хотелось немного рассредоточиться. Мальчикам стало бы хорошо в раздельных комнатах. Июль и август в Нью-Йорке бывали невыносимы. Многие знакомые Горэма из коммерческих банков жили в пригородах. Двое его друзей, тоже старшие вице-президенты, владели отличными домами в Нью-Канаане, на двух и четырех акрах земли соответственно, с теннисными кортами и бассейнами. Им приходилось вставать на заре и ехать в город, но они считали, что дело стоит того.
        - У них жены не работают, - совершенно резонно заметила Мэгги и улыбнулась. - Я не могу одновременно заниматься детьми и кататься в город, даже если у нас будет машина с шофером. Да и школы в городе лучше.
        Однако в 1997 году они пришли к удобному компромиссу. Загородный дом. Небольшим неудобством явилось то, что им обоим приглянулась небольшая ферма в Северном Салеме. Еще пара миль - и они очутились бы в округе Патнам, где цены и налог на недвижимость были ниже, тогда как Северный Салем находился в округе Уэстчестер, налоги там были высокими и шли на содержание местной школы. Но дом привел их в восторг, и все решилось.
        Горэм был очень доволен. Они ездили туда почти на все уик-энды, детям там нравилось. Летом они с Мэгги зачастую по нескольку дней кряду ездили оттуда в город. Это занимало час пятнадцать от двери до двери, независимо от выбора в пользу автомобиля или поезда до Центрального вокзала. Горэму казалось, что он распахнул окно в жизнь.
        И это, приходилось признать, совпадало с его жизненным планом. Другие люди держали летние дома или снимали их на Лонг-Айленде; в Хэмптонс стянулась толпа состоятельных людей, готовая платить большие деньги. Но многие предпочитали более спокойные, более сельские окрестности длинного коридора, который протянулся от Бедфорда в центре Уэстчестера на север через долину Гудзона до фешенебельного округа Датчесс. Туда особенно тянуло лошадников. Северный Салем находился не так далеко, но никак не являлся пригородом. Там устраивали охоту, а несколько поместий раскинулись на сотни акров. Место было для богачей, как и Бедфорд, и Горэму это нравилось, так как он полагал, что семейство Мастер находится именно там, где ему положено.
        Но так ли это было?
        В середине 1990-х Горэм осознал, что выше уже не поднимется. Нет, он не потерпел фиаско - его ценили, работа была надежна, но ряд его сверстников добились чуть большего. Возможно, они были лучшими политиками. Может быть, им повезло. Но фактом было то, что Горэм не мог рассчитывать на пост генерального директора и не надеялся войти даже в узкий круг подлинных управляющих банком. Ему предстояло быть славным малым, оставшимся в шаге от этого уровня.
        Его тревожила еще одна мысль. На дворе была эпоха слияний. Банки укрупнялись. Банки поглощали друг друга, и многие говорили, что выживет только крупнейший. Это напоминало финансовую версию компьютерной игры «Пакман». Огромная монетарная мощь и низкие ставки грозили сокрушить всех противников. Банк Горэма пока не купили и не присоединили, но если это произойдет, то вероятны были два последствия - хорошее и плохое. Плюсом будет то, что акции и опционы его банка значительно возрастут в цене. Он сможет выйти из этой истории намного более богатым человеком, но и только. Самыми крупными опционами располагала верхушка, до которой было рукой подать. Горэм знал заурядных администраторов, зарабатывавших на этих корпоративных играх по пятьдесят - сто миллионов. Он же, застряв на корпоративной лестнице, останется вне игры. Если повезет, то сделает несколько миллионов, но не больше.
        Однако минус поверг его в глубокое уныние. Поразмыслив обо всех других банках и знакомых администраторах, Горэм почти уверился в одном: при любой перспективе из тех, что он считал вероятными, уйти попросят именно Горэма, а оставят его коллегу из поглощающего банка.
        Конечно, его доброе имя не пострадает. Подобные расставания происходили постоянно. Очень многие получали деньги, с удовольствием шли в отставку и жили припеваючи до конца своих дней. Но он желал большего. Он грезил вершиной, славой. Ему хотелось быть почтенной и важной для города фигурой, которую приглашают в советы. Таков был план.
        Но вместо этого он станется супругом Мэгги О’Доннелл, партнера в фирме «Брэнч и Кейбелл», - симпатичным малым, который работал в банке, пока его деликатно не выставили. А дети-то еще школу не окончили! Этого пока не случилось, но перспектива страшила и занимала все его мысли.
        Однако даже это оказалось бы не так ужасно, когда бы не происходящее вокруг.
        Новые деньги. Деньги девяностых. Деньги семидесятых и восьмидесятых были лучше. Когда предприниматели создали технологии, которые в дальнейшем породили Кремниевую долину, в их деятельности было нечто героическое. Технологические чародеи брали ипотеку и начинали в гаражах; их поддержали прозорливые и смелые денежные мешки. Были созданы компании, которые со временем принесли колоссальный доход и изменили мир. В ходе этого некоторые дельцы баснословно разбогатели, но бросили вызов ряду старомодных ловушек, сопряженных с богатством. Они жили бурной, настоящей жизнью. Они создали благотворительные фонды, в которых участвовали лично. Достоянием был не статус, а свежие идеи.
        Но деньги девяностых, по мнению Горэма, разительно отличались от прежних. Расцвет доткомов[102 - Термин, применяющийся по отношению к компаниям, чья бизнес-модель целиком основывается на работе в рамках Интернета.] был связан с новой технологией предоставления всех видов услуг, и новые фирмы плодились с такой скоростью, что Горэм не мог за ними уследить. Кое-какие, на его взгляд, имели шанс на успех, однако прочие опирались на концепции столь зыбкие, что напомнили ему когда-то вычитанную историю о проспекте, который был выпущен перед великим лондонским биржевым крахом 1720 года. Тогдашнюю аферу назвали «Пузырем Южных морей», а проспект гласил, что компания создана «с целью, которую еще предстоит выяснить». Тем не менее фирмы множились; спрос на их ценные бумаги, размещенные по широкой подписке, превысил все ожидания, и основатели богатели в мгновение ока - зачастую еще до того, как замаячит хотя бы призрак прибыли.
        - Я понимаю так, - сказал он Мэгги. - Та же история произошла в девятнадцатом веке с железными дорогами. Тогда конкуренты воевали за маршруты, которыми повезут людей и грузы. А доткомовские фирмы соревнуются за контроль над информационной магистралью и хотят построить огромную сеть дорог еще до начала настоящего движения. Люди вкладываются в надежды, - пожал он плечами.
        Но люди вкладывались и неимоверно богатели. Индекс NASDAQ взлетел. Двадцатилетние юнцы срубали десятки, даже сотни миллионов долларов и покупали огромные лофты в Трайбеке, считая занудами представителей «старых денег» с Пятой и Парк-авеню. Столько же зарабатывали те, кто занимался первичным размещением этих частных акций[103 - Акции, не обращающиеся на фондовом рынке и доступные только узкому кругу инвесторов, в отличие от акций открытых акционерных компаний.]. Трейдеры с Уолл-стрит получали огромные бонусы и платили наличными за многомиллионные апартаменты.
        Помог ли этот денежный поток его семье? Мэгги преуспевала. Юристы всегда имели спрос. Ее брат Мартин жил с мужчиной, который продал небольшую доткомовскую фирму и приобрел в Сохо целое здание под частное жилье и художественную галерею, а заодно и дом на побережье Файр-Айленда.
        Но Горэма этот праздник жизни не коснулся. Оглядываясь на прошлое, теперь он жалел, что в 1987-м отказался от должности в инвестиционном банке. Это был верный путь, и одному Богу известно, каких бы высот он уже достиг. Проводя большинство дней в офисе и окруженный такими же сотрудниками коммерческого банка, он бывал слишком занят, чтобы терзаться такими мыслями, но иногда упущенный шанс напоминал ему о себе неожиданным и неприятным образом.
        Так, отправляясь на бейсбольный матч в частную школу к детям, он не мог не замечать лимузины, из которых высаживались иные папаши - воротилы с Уолл-стрит. Об этом, конечно, не говорилось ни слова, но если он морщился при виде школьных счетов, то эти ребята дарили школе подарки на миллионы долларов и попадали в попечительский совет. Он это знал. Знали и дети. В Нью-Йорке знают все и про всех. Самый неприятный случай произошел в 1999-м, когда они с Мэгги обедали у Питера Кодфорда.
        Питер Кодфорд учился вместе с Горэмом в Колумбийском университете. Какое-то время он занимался венчурными капиталовложениями в Калифорнии, а потом занялся частными, создав в Нью-Йорке собственную фирму. Они не виделись много лет, и после случайной встрече на конференции Питер пригласил Горэма на обед.
        Питер Кодфорд, ростом шесть футов и четыре дюйма, обладал поджарой фигурой спортсмена и темно-каштановой шевелюрой, не изменившейся с момента получения магистерской степени. Только складки на лице обозначились резче, и тем нагляднее стала небрежная и солидная властность, которой он отличался даже в двадцатилетнем возрасте. Его жена Джуди была умна и энергична; к тому же выяснилось, что они с Мэгги помнят друг дружку по юридическому факультету.
        - Когда мы поженились, я еще какое-то время работала, - сообщила Джуди. - Но потом Питер пошел на повышение, я уволилась и больше не вернулась. С тех пор жалею, - улыбнулась она.
        Кодфорды занимали пятнадцатикомнатные апартаменты возле Метрополитен-музея на Пятой авеню. Это были хоромы вдвое больше квартиры Горэма и Мэгги. Питер также имел дом в Хэмптонс, у пруда Джорджика, а также еще одну квартиру в Ноб-Хилл, в Сан-Франциско.
        Беседа текла легко во всех отношениях. У них было общее прошлое, одинаковые взгляды и кое-какие совместные воспоминания. Горэма заинтересовал тот факт, что Питер тоже настороженно относился к доткомовскому буму.
        - Денег сделано много, но предстоит серьезная коррекция, - сказал он.
        Питер осведомился насчет политики предоставления ссуд в коммерческих банках. Изменилась ли она за год? Он обрисовал ситуацию в компании, где был миноритарным акционером. Что посоветует Горэм, если они обратятся за ссудой в коммерческий банк?
        Поговорили о семьях, и Горэм и Мэгги узнали, что Питер и Джуди потеряли сына.
        Затем обсудили «проблему 2000 года». Произойдет ли всемирный компьютерный сбой, когда обнулится дата?
        - Банк потратил на подготовку к этому целое состояние, - сказал Горэм, - но Мэгги думает, что вообще ничего не случится.
        Он спросил у Питера, в какие отрасли тот собирается инвестировать.
        - Приоритет останется за Америкой, - ответил Питер. - Европа все больше отходит на задний план. Мы полагаем, что в будущем зоной роста станет Дальний Восток. Через пару лет мы с Джуди, может быть, переберемся на Гавайи поближе к месту событий.
        Вечер прошел хорошо, и Горэм с Мэгги отправились домой пешком по Пятой авеню.
        - Мне очень понравилось, - сказала Мэгги. - Какая приятная неожиданность - встретиться с Джуди!
        Горэм кивнул, но ничего не ответил. Они молча прошли квартал.
        - Сколько, по-твоему, у Питера денег? - наконец спросил он.
        - Понятия не имею.
        - Как минимум миллионов сто.
        Сто миллионов! Когда-то это были большие деньги. Но планка давно взлетела, особенно за последние двадцать лет. Горэм полагал, что при нынешней мировой экономике сто миллионов для такого по-настоящему успешного человека, как Питер, - всего лишь стоимость входного билета в круг избранных. Сколько сейчас в Нью-Йорке людей, у которых есть сто миллионов долларов? Полно. Богатством с большой буквы теперь считался миллиард.
        - Что с тобой? - спросила Мэгги еще через квартал.
        - Моя жизнь - сплошная неудача.
        - Вот спасибо! Очень приятно слышать. Жена и дети, значит, не в счет.
        - Я не об этом.
        - Об этом самом. Мы и есть твоя жизнь.
        - Конечно. Но мы с ним вместе получили магистров. Он поступил профессионально, а я - нет.
        - Чушь! Ты сделал нечто другое, вот и все. Скажи, когда тебе бывает лучше всего?
        - С тобой и детьми, наверное.
        - С ума сойти, как отрадно узнать. Ты обратил внимание, что Питер лишился сына? И ты всерьез думаешь, что ему повезло больше?
        - Нет, только в профессии.
        - Скажи спасибо за то, что имеешь, Горэм. - (Следующую минуту они шли молча. Он видел, что Мэгги рассердилась не на шутку.) - Ты и с Хуаном Кампосом учился, - произнесла она вдруг. - Хочешь сказать, что и Хуан оплошал? Лично я так ни секунды не думаю.
        У Хуана Кампоса был непростой многолетний период, когда Эль-Баррио и все остальные нищие районы пришли в еще большее запустение. Но он пережил его и теперь делал блестящую административную карьеру в системе общинных колледжей[104 - Двухгодичный колледж, готовящий специалистов средней квалификации для работы на территории местного сообщества.]. Горэму казалось, что это может вылиться в нечто большее.
        - Ладно, - сдался Горэм. - Ты меня уела.
        В этот уик-энд они остались в городе. В субботу выдался ясный, погожий день. Они отправились в Саут-Стрит-Сипорт, и Горэм развлек детей рассказом о том, что у их предков-купцов здесь была контора. Потом все вместе пошли в кино. В воскресенье Мэгги приготовила поздний завтрак, они позвали друзей, а вечером он помог детям с уроками. После этого ему полегчало, и несколько недель он был занят работой, детьми и, разумеется, Мэгги, а потому решил уже, что возвращается в привычную колею, но неожиданно подслушал телефонный разговор Мэгги с подругой.
        - Я просто не знаю, что с ним делать, - сказала она. - Это тяжелый случай.
        Когда он вошел, она быстро свернула беседу.
        - О ком это ты? - спросил он.
        - Да об одном трудном клиенте. Даже говорить не хочу.
        Но он заподозрил, что речь шла о нем.
        Началось новое тысячелетие. Нашумевшая «проблема 2000 года» не возникла ни в США, ни в Соединенном Королевстве, ни в других странах, к ней подготовившихся. Но она не проявилась и там, где к ней вообще не готовились. Весной доткомовский бум достиг пика, после чего индекс NASDAQ неуклонно пошел на спад.
        В начале апреля позвонил Хуан Кампос. Он был в приподнятом настроении, и они встретились за ланчем. Дела у Хуана шли хорошо. Джанет сняла фильм про его общинный колледж.
        - На этом кино ни цента не заработаешь, но она довольна как слон, - сказал Хуан. - При случае хочет сама тебе показать.
        Горэм был очень рад видеть друга на таком подъеме и пообещал в ближайшее время заглянуть.
        И только вечером, когда Мэгги спросила, как прошел ланч, и предложила им всем пообедать в полном составе, Горэму пришло в голову, что это она подсказала Хуану позвонить. Неужели жена и впрямь думала, что он настолько нуждается в допинге? Ему казалось, что он выглядит лучше некуда.
        Летом они отвезли детей в Европу, побывали в Риме, во Флоренции и в Помпеях. Мальчикам было интересно, но Эмме едва исполнилось восемь, и она была маловата, но стойко переносила очереди, которых отчасти удалось избежать благодаря гидам. Затем они, пресытившись культурой, провели несколько дней на море. Это был лучший отпуск за многие годы.
        Вернувшись в Нью-Йорк, Горэм предпринял решительную попытку жить размеренно и спокойно. Он снова выставил свою кандидатуру в совет кооператива и без труда прошел. Ему там нравились не все, но это не имело значения. Он решил цепко держаться за все, что имел. Завел обычай хотя бы раз в две недели обедать с Мэгги в городе. Все время в Нью-Йорке было поделено. На работе, естественно, существовал график, но Горэм расписал и личную жизнь. Дважды в неделю он посещал городской теннисный клуб около Саттон-Плейс, зимой ходил на крытые корты под мостом на Пятьдесят девятой улице. До конца года он считал, что контролирует ситуацию. Мэгги выглядела довольной, быт - образцовым, и Горэм немало гордился собой. Поэтому следующий удар застиг его врасплох.
        Дело было на вечеринке с коктейлями за неделю до Рождества. Горэм разговорился с приятным субъектом, который назвался историком из Колумбийского университета. Они немного обсудили последний, и Горэм спросил, над чем работает его собеседник.
        - Я нахожусь в творческом отпуске, - ответил историк. - Заканчиваю книгу, над которой трудился несколько лет. В ней рассказывается о жизни Бена Франклина в Лондоне, которая помещена в контекст всего, что происходило в науке, философии и политике.
        - Это чрезвычайно интересно.
        - Надеюсь.
        - Расскажите подробнее.
        - Тогда остановите меня, когда устанете.
        Прикинув, Горэм решил, что они ровесники. Собеседник был среднего роста, круглолицый и с наметившейся лысиной, носил очки в стальной оправе и галстук-бабочку. Он держался приветливо и скромно, но стоило ему заговорить об эпохе и интеллектуальной традиции Бена Франклина, как его энтузиазм прорвался и стал заразительным.
        - Вам не наскучило? - искренне спросил он через несколько минут.
        - Ни в коем случае, - сказал Горэм.
        И когда историк подытожил, что вот об этом, собственно, и повествуется в книге, а после с озорным блеском в глазах осведомился, не купит ли Горэм экземпляр, когда она выйдет, Горэм заверил его, что возьмет несколько и раздаст друзьям.
        - Вы даже не представляете, как я вам завидую, - признался он.
        Историк сильно удивился.
        - Вы зарабатываете намного больше и пользуетесь гораздо большим уважением в мире, чем многие авторы, - заметил он мягко.
        - Но как насчет мыслей?
        - Многие банкиры, которых я знаю, - большие интеллектуалы, а их работа требует величайшего напряжения ума. Заниматься бизнесом не легче, чем писать на исторические темы.
        - Не уверен, что это так, - возразил Горэм, - но если и правда, то вы обладаете тем, чего мне не дано.
        - Например?
        - Вы производите нечто свое. Ваша книга сохранится навечно.
        - Навечно - это долго, - рассмеялся историк.
        - А я занимаюсь лишь вещами эфемерными, - продолжил Горэм. - Когда банки объединяются для крупного займа, они сообщают об этом в газетах, прилагая рекламу займа и список главных участников. Мы называем это надгробной плитой. Так что всю мою жизнь можно свести к изготовлению надгробных плит.
        - Они олицетворяют предприятия, которых иначе бы не было. В том, что вы делаете, я вижу рождение, а не смерть, - улыбнулся писатель. - Подходящая мысль по случаю скорого Рождества.
        Горэм тоже улыбнулся, и они распрощались. Но вечером, оставшись один, он задал себе вопрос: что я сделал такого, что можно по праву назвать своим? На что я могу оглянуться и заявить: «Это мое. Это то, что я создал о себе в память»? И ничего не смог найти, равно как и почувствовать что-нибудь, кроме ужасной духовной опустошенности.
        В январе 2001 года Горэм Мастер обратился к хедхантеру. Он не сказал об этом даже Мэгги. Возможно, менеджер найдет ему дело, которое наполнит смыслом его жизнь, пока не станет слишком поздно.
        Кооперативные игры

8 сентября 2001 года
        Горэм взглянул на часы в тот самый миг, когда зазвонил телефон. Пора идти. Накануне вечером они с Мэгги поругались, но никто не должен был об этом догадаться.
        Мальчики были возбуждены - Горэм-младший, Ричард и Ли, закадычный друг Горэма-младшего. Не терпелось и Горэму-старшему. Ради всего святого, они собрались на матч «Янки»!
        - Это Джон Ворпал, - доложила Мэгги.
        Какого черта понадобилось Ворпалу?
        - Скажи, что я иду на матч, - попросил Горэм.
        - Солнышко, он говорит, что ты ему нужен.
        - Он же вечером придет на обед, будь он неладен!
        - Он говорит, что это конфиденциально. Касается совета. - Мэгги протянула ему трубку.
        Горэм тихо выругался. Беда была в том, что он неприязненно относился к Джону Ворпалу, но они оба состояли в совете кооператива, и ему приходилось терпеть. Однако Ворпал, став председателем, занялся с Джимом Бандерснатчем вещами, которых Горэм не одобрял.
        - Джон, я сейчас не могу говорить.
        - Нам нужно обсудить 7В. Там ждут ответа. Вы будете в воскресенье?
        - Нет, я уезжаю в Уэстчестер.
        - Это плохо, Горэм.
        - Давайте после обеда?
        Мэгги наградила его неодобрительным взглядом. Но что он мог сделать? По крайней мере, диалог не затянется.
        - Значит, после обеда. - Ворпал тоже не обрадовался.
        Но если Джону Ворпалу угодно потолковать наедине о 7В, хотя общее обсуждение уже назначали на среду, то черт с ним, Горэм задержится после обеда.
        Одна беда: если он, Горэм Вандейк Мастер, правильно догадался о намерениях Джона Ворпала, то между ними возникнет очень серьезная размолвка. Не исключен крупный скандал. А в здравом уме никто не захочет скандалить с председателем совета здания на Парк-авеню.
        Матч начинался вскоре после часа пополудни. Им и правда было пора.
        - Идем, - позвал Горэм. - Поедем на метро.
        - На метро? - удивленно переспросил сын.
        Пользовались ли в этой семье общественным транспортом? Няня брала такси, когда ей нужно было отвезти куда-нибудь Горэма-младшего и его брата с сестрой. Белла, выполнявшая поручения Мэгги, - наверное, тоже. Горэм считал, что это, по крайней мере, дешевле личного автомобиля с шофером, который был у отдельных жильцов.
        У Мастеров было всего две машины. «Мерседес-бенц» класса «седан» в гараже за углом и красивый голубой внедорожник Мэгги, обитавший в гараже загородного дома.
        - На входе-выходе стадиона «Янки» возможны проблемы, - твердо произнес Горэм. - Метро быстрее.
        Во время поездки он с любовью поглядывал на мальчиков.
        Горэм Вандейк Мастер-младший, тринадцати лет, белокурый баловень судьбы; Ричард, одиннадцати лет, худощавая и жилистая версия брата; Ли, лучший друг Горэма-младшего.
        Горэм-старший так и не выяснил китайское имя Ли, но это было не важно, потому что все звали его Ли. Как-то раз Горэм-старший познакомился с его родителями, которые пришли за сыном. Они жили в Гарлеме, по-английски ни бум-бум, отец был водопроводчиком или кем-то вроде того. Но их сын был гением.
        Горэму Мастеру Ли неизменно напоминал шар. Приветливое лицо под копной черных волос было круглым. Тело не жирным, а просто тоже круглым. Он был настолько покладист, что Мастер подозревал, что и душа его для полной гармонии круглая. Каждое утро Ли ездил из Гарлема на метро, в котором, по твердому убеждению Мастера, превращался в мячик и дальше катился по тротуару до самой школы.
        Но Ли писал лучшие сочинения в классе. Не приходилось сомневаться, что со временем он окончит Гарвард, или Йель, или другой какой-нибудь колледж из Лиги плюща. А кем хотел стать? Однажды, когда все они собрались в кухне, мальчонка признался, что хочет в сенаторы. Еще ему хотелось стать крупным коллекционером китайского искусства. «И знаешь, - сказал впоследствии Мастер сыну, - у него может получиться». Эта мысль наполнила Мастера гордостью за страну и родной город.
        Как Ли удавалось учиться в престижной частной школе? На стипендию, разумеется. Стипендию получало процентов двадцать детей.
        Что-что, а осваивать деньги нью-йоркские частные школы умели. Не успел Горэм заплатить немалые деньги за первый триместр нулевого класса, как родительский комитет потребовал и пожертвование. Они даром времени не теряли. Ученики двенадцатых классов не успевали доучиться, как уже получали статус выпускников и тоже сдавали деньги - пусть привыкают. Суммы сборов поражали воображение. Родительские комитеты ежегодно собирали по нескольку миллионов, а счета вызывали трепет.
        Трепет трепетом, но это означало, что стипендиаты получат лучшее американское образование, и богатые родители с удовольствием платили за них. Это было по-американски и, конечно, ничуть не вредило общей успеваемости.
        У Горэма-младшего было много друзей, но Ли стал самым близким. Оба были хороши собой и честолюбивы, оба хотели достичь высот. Горэм-старший гордился выбором сына.
        Они приехали на матч с запасом времени.
        «Янки-стэдиум» в Бронксе. Дом, Который Построил Рут - арена великих побед Малыша Рута[105 - Джордж Рут - профессиональный американский бейсболист, выступавший двадцать два сезона в Главной лиге бейсбола с 1914 по 1935 г.]. Огромный стадион был полон, толпа напряженно ждала. «Янкиз», крупнейший в Америке спортивный бейсбольный клуб, играли четвертый сезон Мировой серии подряд. И пятый - за шесть лет.
        Места были отличные - вровень с полем у третьей базы. Мальчишки были вне себя от восторга. А «Янкиз» нынче играли с «Ред сокс».
        Бостонские «Ред сокс». Старинные соперники, полные страсти, - и разрыв сердца для тех, кто болел за «Ред сокс».
        Матч начался в четверть второго, и за следующие три с четвертью часа Горэм Вандейк Мастер пережил один из счастливейших эпизодов в своей жизни. Играли великолепно. Толпа ревела. Он послал к черту обед и холестерин, умял три хот-дога. Мальчишки смолотили больше, но он не считал.
        Какая игра! «Янкиз» сделали семь ранов в шестом иннинге, а Тино Мартинес забил два хоумрана, разгромив «Ред сокс» со счетом 9:2.
        - Ну, ребята, - сказал Горэм, - эту игру вы запомните на всю жизнь!
        Дома к их возвращению царила суматоха. Поставщики готовых блюд уже прибыли.
        - Так, мальчики, умываться - и прочь с дороги! - велела Мэгги.
        И Горэму было ясно, что это относится и к нему.
        Ли оставался на ночь, потому что шел с Горэмом-младшим на бар-мицву Грега Коэна. В положенный год для еврейских мальчиков и девочек было в порядке вещей пригласить б?льшую часть класса на бар- или бат-мицву. Иногда и на богослужение, особенно близких друзей, но Горэм-младший обычно приходил позже. Таковы были планы обоих мальчиков на вечер.
        Горэм отправился в хозяйскую спальню, принял душ и переоделся к обеду. Он собирался отвести ребят на бар-мицву, поздравить Коэнов и до прихода гостей вернуться домой. Время поджимало, но он считал, что управится.
        К шести пятнадцати он был готов, и спальню заняла Мэгги. Но у него осталось еще одно важное дело. Он вошел в кухню:
        - Привет, Кэти!
        Горэм задушевно улыбнулся и чмокнул поставщицу в щеку.
        «Кейтеринг Кэти Келлер». Два года назад она спросила, как им нравится такое название, и Горэм с Мэгги его одобрили.
        До смерти отца Горэм не был знаком с Келлерами. Коллекция фотографий Теодора Келлера так и хранилась у Чарли, и Горэм, выполняя его волю, отправился к Келлерам посоветоваться, что с ней делать. Они быстро нашли посредника, который без лишнего шума распродал коллекцию. Скромную выручку поделили. Они не прервали знакомства, и Горэм фактически знал Кэти Келлер с пеленок, а теперь был счастлив помочь человеку, семья которого была так давно связана с его собственной.
        Сейчас Кэти было двадцать пять, хотя Горэм, глядя на туго собранные сзади светлые волосы и поварской наряд, дал бы ей восемнадцать. Само очарование. Горэм и Мэгги всегда обращались к ней, когда были гости, и выбор даже не обсуждался.
        Не то чтобы это происходило часто - так, редкие вечеринки. Иногда - полноценный званый обед. Белла готовила хорошо, но ее стряпня не годилась для официальных приемов, да и подавать на стол было некому, так что они, как большинство их знакомых, прибегали к услугам кейтеринговых компаний.
        Обед был рассчитан на десять человек, и Кэти предстояло обеспечить четыре перемены. В ее распоряжении были Кент, работавший полный рабочий день, и двое на подхвате для обслуживания и уборки. Горэм прикинул, что вечер будет стоить ему чуть больше тысячи долларов, включая свое вино, - дешевле, чем обед на десять персон в дорогом ресторане.
        Но сперва надо разобраться с вином.
        У Горэма не было большого винного погреба, но он разбирался в винах и гордился своей скромной коллекцией. Температура в подвальных помещениях здания, где они жили, была около девяноста пяти градусов, а потому он хранил вино в загородном доме, а когда оно требовалось, как сегодня, переправлял его домой, где был блок контроля температур. На прошлой неделе Горэм, составляя меню, отобрал несколько бутылок французского шабли, превосходного калифорнийского пино-нуар и отличного десертного вина, в малых количествах изготовленного на винодельне, которая, как он выяснил, принадлежала богатому дантисту из Сан-Франциско.
        У Горэма было несколько красивых графинов из старого родового дома в Грамерси-парке, и он любил ими пользоваться. Но с пино-нуар нужно быть осторожным и не переливать его слишком рано. Кент тоже обладал солидными познаниями насчет вин, и они провели приятные пять минут за обсуждением, как их подать.
        Затем Горэм повернулся к Кэти, чтобы переброситься с ней парой слов.
        Со стороны она, особенно за работой, казалась серьезной, чистенькой хлопотуньей, у которой все лежит на своем месте. Она была безупречна, как мейсенская фарфоровая кукла, но под этой личиной скрывалась озорница с обостренным чувством юмора. Горэм заговорил с ней, пока она распаковывала закуски. Кэти послала ему улыбку.
        - Можно кое-что сказать? - спросила она.
        - Конечно.
        - Вы мне мешаете.
        - Извините. - Он посторонился. - Как поживает Рик?
        Это был ее бойфренд. Теперь и жених. Они собирались на следующий год пожениться.
        - Прекрасно. Мы нашли дом.
        - Где?
        - В Нью-Джерси.
        - Здорово!
        - Еще бы! Если и деньги найдем.
        - Надеетесь?
        - Наверное. Если бизнес не подведет. И если…
        - Что?
        - Если вы уберетесь с дороги.
        - Уже ушел, - рассмеялся он.
        Горэм считал Рика счастливчиком.
        Желая сам заглянуть к Коэнам, он решил не связываться с парковкой и отвез мальчиков на такси. Праздник проходил в большом мидтаунском отеле, до которого было всего несколько минут езды. Указатель в вестибюле направил их к вместительному лифту, и вскоре они вышли на верхнем этаже, где вступили в волшебный мир бар-мицвы Грега Коэна.
        Миссис Коэн задумала нечто особенное. Она выбрала лейтмотив и пригласила целую армию декораторов, флористов и ландшафтных дизайнеров. И вот огромный мидтаунский отель, словно по волшебству, превратился в тропический остров. Вдоль правой стены протянулся песчаный берег c морской травой, а кое-где даже высились пальмы. Слева был танцпол с диджеем и профессиональными танцорами. В ярмарочных будках в неограниченном количестве предлагали призы в придачу к положенному в конце праздника большому пакету с подарками. Мало того, в задней части помещения были воспроизведены американские горки. А посреди этого великолепия горделиво стоял ларек с хот-догами.
        - Вау! - хором произнесли мальчики.
        Девочки в платьях от Бетси Джонсон уже образовали большую группу. Горэм-младший, Ричард и Ли направились к мальчикам. Было забавно смотреть, как современные семи- и восьмиклассники продолжают делиться на однополые группы по торжественным случаям. Одной из задач профессиональных танцоров было объединить их в танце. К одиннадцатому-двенадцатому классу все изменится. Напрочь. При мысли о дочери Горэму не хотелось об этом думать. Однако сейчас девочки вовсю танцевали друг с дружкой.
        Во что это встало? Как минимум в четверть миллиона долларов. Он бывал на праздниках и более пышных. По его мнению - чересчур. И уж точно не похоже на «старую гвардию».
        Или похоже? Глядя на все это изобилие, Горэм вдруг сообразил, что глубоко ошибается. Не так ли поступала старая нью-йоркская плутократия золотого века, когда устраивала свои блистательные пиры? Взять хотя бы парня, закатившего обед для двадцати джентльменов верхом? Он худо-бедно помнил историю. Как отнестись к торжествам в эдвардианской Англии, Версале, елизаветинской Англии, средневековой Франции и Римской империи? Все это запечатлено в литературе и живописи. Та же история. Показное потребление[106 - Использование каких-либо товаров с целью произвести впечатление на окружающих, подчеркнуть социальный статус потребителя; термин введен Т. Вебленом.] и хвастовство.
        В Нью-Йорке так было всегда с тех незапамятных времен, когда сюда прибыли его предки. Хозяева города неизменно были богаты, чем бы ни занимались: подкупали английского губернатора или брали ссуды на благие дела. Асторы, Вандербилты, кто угодно - все поживились. Он знал человека, который начал водителем грузовика, а теперь жил в Алпайне, штат Нью-Джерси, в особняке общей площадью тридцать тысяч квадратных футов. Тоже дает большие приемы…
        Что касается его личного круга, подумал Горэм, то мнение о нем общеизвестно: «деньги старые», но денег-то и нет. «Старые деньги» славились лоском и изысканными манерами, ему это нравилось. Хорошо, когда ты молодец среди овец, но кем ты будешь против молодца? Нулем без палочки, если честно.
        Горэм заметил в толпе миссис Блум, которая привела на праздник дочь и обещала Мэгги отвезти мальчиков домой. Он подошел к ней, поблагодарил и подтвердил договоренность.
        Остались Коэны. Он увидел их около входа. Дэвид Коэн, отец, был приятным человеком. Он увлекался глубинной рыбалкой, которой занимался во Флориде.
        - Мои поздравления. Сногсшибательный вечер.
        - Это все Синди, - улыбнулся Дэвид, кивнув на жену.
        - Вы здорово постарались, - сказал Горэм Синди.
        - У меня был первоклассный дизайнер, - ответила она.
        Возле них остановилась седовласая пара.
        - Горэм, познакомьтесь с моими родителями, Майклом и Сарой.
        Они обменялись рукопожатиями. Мать Дэвида, казалось, изучала его.
        - Я не расслышала вашего имени, - сказала она.
        - Горэм Мастер.
        - Сара Адлер Коэн.
        Сигнал. Она давала понять, что у нее есть известное профессиональное имя. Он начал лихорадочно соображать. Она его выручила:
        - Я владелица «Художественной галереи Сары Адлер». А вы, случайно, не сын Чарли Мастера, у которого находилась коллекция фотографий Келлера?
        - Да, он самый.
        И тут у него душа ушла в пятки, он вспомнил. Это та самая леди, которой он должен был передать Мазервелла. Рисунок, так и красовавшийся в гостиной. Ждет ли она? Знает ли про отцовское поручение? Его захлестнуло чудовищное чувство вины.
        Но пожилая леди была в отличном настроении. Что она такое говорит?
        - Когда я была молода и ничем не владела, ваш отец пришел в галерею, где я работала, и организовал выставку фотографий Теодора Келлера. А меня назначили ответственной. Это была моя первая экспозиция. Так я и познакомилась с вашим отцом. Мне было очень горько узнать, что он умер.
        - Я ничего об этом не знал. Очень, очень рад знакомству, - пролепетал Горэм.
        Ей было, верно, за семьдесят. Умное, красивое лицо. Она посмотрела на мужа с сыном, но те отвлеклись на других гостей.
        - Вам нравится праздник? - спросила она.
        - Конечно. А вам разве нет?
        Она пожала плечами:
        - Слишком много показного потребления, на мой вкус. - Она задумчиво взглянула на него, будто оценивала картину. - Приходите как-нибудь в галерею. Я там бываю почти ежедневно. В понедельник она закрыта, но я все равно работаю одна. Понедельник - самый удобный день. - Она порылась в сумочке и вынула визитку. Посмотрела на мужа, но тот был занят беседой. - Вообще-то, - произнесла она тихо, - у меня есть одна вещь вашего отца, которую я хочу отдать вам. Зайдете в понедельник?
        - Обязательно, - пообещал он и тут увидел, который час. - Приношу глубочайшие извинения, но мне нужно идти, у нас сегодня обед.
        - В таком случае вы уже наверняка опоздали, - улыбнулась Сара Адлер. - Ступайте, ступайте. - И добавила, не дав ему отвернуться: - Дайте слово, что в понедельник придете.
        Она была права. Он опоздал. Мэгги наградила его выразительным взглядом. Но к счастью, пришла только одна чета, и это были его любимцы - Герберт и Мэри Гумблей. Герберт был священником на покое, а жили они в приятном старом кооперативном доме в Саттон-Плейс. У четы Гумблей было хорошо за столом. У них был широчайший круг друзей, они отличались разносторонними интересами, и если среди гостей возникала скрытая напряженность, она волшебным образом рассеивалась благодаря их присутствию.
        И вот, когда Горэм пришел, Гумблеи как раз выражали желание увидеться и поздороваться с Эммой, а Мэри Гумблей говорила: «Надеюсь, вы не заставили ее ради нас наряжаться, ведь это будет стыд и срам», а Герберт вторил ей, жалуясь на внучку, которая не желала умыться даже перед тем, как пойти в церковь. Горэм успокоился и порадовался, что первыми явились Гумблеи, а не Ворпалы. Они и зададут тон вечеру.
        Тут появилась и Эмма в обществе ее подружки Джейн, которая пришла на ночевку. Обе были прелестны в одинаковых розово-голубых платьях. С собой приволокли щенка.
        Держать животных правление разрешило лишь год назад. Горэм не помнил почему, но запрет существовал всегда. Потом миссис Ворпал захотелось собаку, и Ворпал настоял на поправке.
        Не успели девочки заговорить с мистером и миссис Гумблей, как прибыли Ворпалы. Кент отворил им, учтиво принял заказ на выпивку и проводил в гостиную. Миссис Ворпал пожелала мартини с водкой, Ворпал - виски со льдом.
        - Ну, добрый вечер, Эмма! - произнес Ворпал, притворявшийся, будто любит детей.
        - Привет, мистер и миссис Ворпал, - ответила Эмма.
        Горэм представил Ворпалов Гумблеям.
        - Мы залюбовались щеночком, - сказал Герберт.
        Щенок, не отнимешь, был мил. Крохотный пушистый белый комок, таращивший большие глаза из-за щеки Эммы.
        - Скажи спасибо мистеру Ворпалу, - подала голос Мэгги. - Это он постарался, чтобы тебе разрешили щенка.
        - Спасибо, мистер Ворпал.
        На заостренной, как меч, физиономии Ворпала расцвела улыбка.
        - Я был только рад. По-моему, это здорово, если у здешних ребятишек будут животные.
        - Не могу не согласиться, - кивнул Герберт.
        - Ладно, девочки, - сказала Мэгги, - вы можете идти, если хотите. Но будьте добры не галдеть.
        Официанты подали канапе. Пришли О’Салливаны. Глава семьи был партнером в крупной юридической фирме - молчаливый, рассудительный, но неизменно компанейский. Его жена Мэв, стройная, поразительно элегантная ирландка, владела небольшой брокерской конторой. Последними прибыли Лиз Рабинович и ее приятель Хуан. Лиз была спичрайтером. Она работала на ряд крупных политиков, хотя сейчас большинство клиентов были из корпораций. Но Лиз не поймешь, она вольная птица. Хуан же отчасти оставался загадкой. Лиз говорила, что он кубинец. Однажды он сообщил Горэму, что его мать родом из Венесуэлы, но деньги сосредоточены в Швейцарии. Находясь в Нью-Йорке, Хуан жил с Лиз, но она рассказывала, что у него есть шикарная квартира в Париже. Горэм не доверял Хуану. «Лиз любит только тех мужчин, которым не верит», - заметила Мэгги.
        Обед прошел хорошо. Лиз, кладезь сплетен из Вашингтона, посадили рядом с О’Салливаном. О’Салливан был сдержан, но хорошо информирован, и общество Лиз ему нравилось. Ворпалу захотелось выяснить род занятий Хуана, и Горэму было приятно следить, как Ворпал все больше и больше разочаровывался. За обсуждением недвижимости старый Герберт Гумблей объяснил им, как работают старинные фонды церкви Троицы. Приходскому управлению удавалось не только веками строить церковь за церковью на огромные арендные средства, но и помогать церквям по всему земному шару. Стоимость ее недвижимого имущества в Финансовом квартале составляла астрономическую сумму. Внимательно выслушав Гумблея и подсчитав в уме, Ворпал по-новому взглянул на священника и проникся к нему уважением.
        И Мэгги, конечно, была на высоте. Горэм смотрел на нее через стол. Жена сегодня выглядела поразительно красивой, она сделала стрижку и маникюр. Она улыбалась ему, и только слабый огонек в глазах намекал на вчерашнюю ссору.
        Горэм полагал, что сам виноват. Будь он с ней откровеннее, разговор мог получиться другой. А может быть, и нет.
        Он ничего не сказал ей о поиске вакансий, которым занялся в начале года. Возможно, потому, что признал бы этим, что смирился с судьбой и даже с фиаско. А также, безусловно, потому, что не сомневался в ее реакции: она велела бы держаться за банк и оставить хедхантера в покое. Горэм решил, что скажет, когда получит мало-мальски серьезное предложение.
        Так или иначе, Мэгги оставалась в неведении, а потому не знала и того, что прошло почти восемь месяцев, а Горэму так и не нашли ничего подходящего.
        Он знал, что хедхантер старается, и периодически звонил ему - сугубо для очистки совести, но тот твердил одно и то же:
        - Наберитесь терпения, Горэм. Вы же не менеджер среднего звена. Мы ищем по-настоящему высокую должность вашего уровня. Это большая редкость.
        Умом Горэм все понимал, но не мог отделаться от чувства, что ничего не происходит и никому он не нужен. Ему было плохо, как никогда. И его скверное настроение проявлялось в бесчисленных мелочах, но главным образом в замкнутости и приступах раздражения, выливавшихся на детей и Мэгги.
        Поэтому в пятницу вечером, когда она тихонько села рядом и внесла предложение, это было некстати и закончилось плохо.
        - Солнышко, - сказала она, - я отлично понимаю, что ты расстроен. Может быть, все дело в браке, но мне сдается, что в работе.
        - Все хорошо, - огрызнулся он.
        - Нет, Горэм, не хорошо. Не надо. Ты не в лучшей форме.
        - Огромное спасибо.
        - Солнышко, я просто хочу помочь.
        - Чем?
        - Ты уже столько накопил - все эти акции, - что нам совершенно не о чем беспокоиться. Плюс то, что зарабатываю я. Ты можешь все бросить и заняться тем, чего по-настоящему хочется. Ты замечательный муж и отличный отец. Мы заживем лучше всех, если ты найдешь себе занятие по душе.
        - Ты предлагаешь мне выйти в отставку?
        - Нет, я просто спрашиваю, почему не заняться чем-нибудь приятным? Деньги не проблема.
        Вот, значит, как. Она уже и в деньгах его не нуждается. Он с восхищением следил, как Мэгги делала карьеру, вела хозяйство, возилась с детьми - преуспевала во всем. Теперь она, похоже, решила взяться и за него. Последнее унижение. Сперва он проиграл. Теперь его собрались оскопить.
        - Пошла к черту! - сказал он.
        - Это некрасивый ответ.
        - А ты другого и не заслуживаешь. У тебя своя жизнь, у меня - своя.
        - У нас общая жизнь, Горэм.
        - В чем-то общая, а в чем-то и нет. Привыкай.
        После этого они больше не разговаривали.
        По опыту Горэма, на каждом обеде бывает так, что кто-нибудь скажет слово и оно застревает в памяти. Нынешним вечером эта роль выпала Мэв О’Салливан.
        Горэм был восхищен Мэв. День за днем она делала деньги, и делала блестяще, но это не насыщало ее интеллекта. Она говорила на четырех языках. По-настоящему хорошо играла на пианино. И читала книги. В огромных количествах.
        Они обсуждали длинный рабочий день у молодых сотрудников Финансового квартала.
        - Знаете, - сказала Мэв, - на днях я читала Вирджинию Вулф, и она пишет, что у нее был период жизни, когда ей удавалось переделать массу дел исключительно потому, что она могла по три часа работать без перерыва. И я подумала: господи, о чем она говорит? Всего три часа в день? А затем я оглядела свой офис, где все сидят по четырнадцать часов в сутки, и мысленно задала вопрос: многие ли из нас занимаются по три часа настоящей, творческой, умственной деятельностью? По-моему, никто, - улыбнулась она. - А Вирджиния Вулф добивалась за свои три часа большего, чем они за целую жизнь.
        - Да она же покончила с собой, - напомнил Джон Ворпал, и все рассмеялись.
        Но все равно Мэв была права. Пища для размышлений.
        Вечер завершился на приятной ноте, и гости были довольны собой. Простившись с последними и вернувшись в гостиную к Джону Ворпалу, Горэм испытал к нему чуть ли не дружеские чувства. Ворпал был один, его жена вернулась домой.
        - Итак, Горэм, 7В, - произнес Ворпал, извлекая бумаги.
        Отъезд жильцов из квартиры 7В огорчил Горэма, но им предложили хорошую работу в Калифорнии, и 7В выставили на продажу. Поступило выгодное предложение. Его захотели принять, но совету, конечно, предстояло рассмотреть кандидатуру покупателей. С тех пор как Ворпал стал председателем, квартиру продавали впервые. В среду комитет соберется и проведет с соискателями собеседование. И если Ворпал настоял на разговоре сейчас, то это означало только одно: проблему.
        Вошла Мэгги:
        - Можно я с вами?
        Горэм нахмурился. В совете состоял он, а не она. У нее не было права вмешиваться, но Ворпал поднял глаза и улыбнулся:
        - Я только за. - Мэгги нравилась Ворпалу. Он полагал, что она, как партнер «Брэнча и Кейбелла», согласится с ним, тогда как Горэма считал чуточку ненадежным. Он передал ей копию заявления. - Мне кажется, у нас могут возникнуть проблемы. Джим Бандерснатч думает так же.
        - Доктор Карузо? - спросила Мэгги.
        - Вам следует знать, что мы знакомы с этим человеком, - сказал Горэм. - Он принимал роды, и все наши дети родились с его помощью. Мы любим его.
        Ворпал приуныл.
        - Это не значит, - негромко добавила Мэгги, - что Горэм допустит, чтобы данный факт повлиял на решение об уместности доктора Карузо в этом доме.
        Горэм уставился на нее. Она умышленно подрывала его позиции. Однако он сдержался. Он должен сохранить хладнокровие.
        - Так в чем же проблема? - осведомился он.
        - Он живет на Вест-Энд-авеню.
        - Да, уже довольно долго. Там живет много хороших людей.
        - Я предпочел бы Сентрал-Парк-Уэст.
        - На Вест-Энде есть весьма престижные дома.
        - Он не оттуда, - сухо возразил Ворпал.
        - Его рекомендации в полном порядке. Вот, например, из администрации Больницы горы Синай. Там очень серьезные люди. Этот Андерсон - важная шишка.
        - Да. В профессиональном смысле они замечательны, а в социальном - не очень.
        - Почему?
        - Андерсон живет в таунхаусе. А другой ходатай - за чертой города. - Ворпал покачал головой. - Мы были бы рады рекомендации от лица, которое проживает и, желательно, состоит в совете очень хорошего дома. Такого, как наш. Человека с таким же статусом.
        - Понимаю.
        - Горэм, я ищу клубы, ищу людей с высоким социальным статусом, ищу крупные благотворительные пожертвования. И не нахожу - не вижу вообще никого, даже из клуба загородного. Этому ходатайству не хватает… - он задумался, подбирая слово, - весомости.
        - Я сам напишу ему рекомендацию, - коварно предложил Горэм.
        Выражение лица Ворпала показало, что этого, по его личному мнению, может быть мало. Но ответ был умнее.
        - Я считаю показательным тот факт, что он не обратился за этим ни к вам, ни к кому-либо другому из своих многочисленных пациентов.
        - Это все? - спросил Мастер.
        - Еще остается вопрос денег.
        - Хорошо.
        - Наши квартиры всегда оплачивались сразу и полностью.
        Во многих зданиях существовала ипотека, позволявшая приобрести квартиру за полцены. Это было неплохо, финансовая система демонстрировала стабильность. В домах поменьше взнос составлял сорок и даже тридцать процентов от стоимости жилья. За десять предлагали уже полный хлам. Но в первоклассных зданиях, в этих безжалостных анклавах, долгов не признавали. Если вам нужно занять денег на покупку квартиры, то вы пришли не по адресу. Идите и заложите ваш загородный дом, если угодно.
        - Непохоже, что у Карузо проблемы с наличностью. Ее хватает. Я случайно узнал, что несколько лет назад его жена получила наследство. Их финансовая декларация в полном порядке.
        В кооперативах не ограничивались простой справкой о доходах и требовали большего, чем обычные подробные налоговые декларации. Предполагаемые покупатели не могли их подделать. Когда дело доходило до личных капиталов, во всех солидных кооперативных советах соискателей просили расстегнуться, но Ворпал и Бандерснатч раздевали их догола.
        - Гм… В порядке - да, но насчет полного - не уверен. Как вам известно, Горэм, в этом доме всегда хотели гарантий. На базовом уровне мы должны быть уверены в аккуратной ежемесячной оплате жилья, и в настоящий момент квартира обойдется Карузо в шесть тысяч в месяц, а также еще другие сборы, какие сочтет необходимыми совет. Но мы любим наглядную обеспеченность. Мы уже давно требуем, чтобы претенденты предъявили активы, которые вдвое или втрое превышают стоимость квартиры.
        - Мне всегда казалось, что это перебор.
        - Ну а мы с Джимом думаем, что в нынешней обстановке мы можем пойти и дальше.
        - Дальше?
        - Активы должны быть больше в пять раз.
        - Вы хотите, чтобы у семьи Карузо нашлось двадцать пять миллионов долларов?
        - Я думаю, мы добьемся этого.
        - Черт побери, Джон! У меня, например, нет двадцати пяти миллионов.
        - Ваша семья живет здесь семьдесят лет. Нам это нравится.
        - Но вы хотите, чтобы у новоселов были такие деньги?
        - Именно такие люди нам и нужны.
        - А у вас, Джон, есть двадцать пять миллионов?
        Мэгги послала ему предостерегающий взгляд. Зря он спросил. Но Горэм не собирался отступать.
        - Джон, вы знаете, как высказался о клубах Граучо Маркс? «Я не хочу быть в клубе, куда принимают таких, как я». Вы уверены, что не зашли на территорию Граучо Маркса?
        - В других домах так же, Горэм. Вы отстали от времени. На этой улице есть как минимум одно здание, где сумма увеличена в десять раз.
        - Вы хотите сказать, что туда пускают только тех, у кого есть пятьдесят миллионов долларов?
        - Именно. Вам следует знать об этом, Горэм.
        Горэм ничего не сказал. В действительности он имел некоторое представление о положении дел, хотя недавно слышал о шикарном здании, где они обстояли иначе. Какой-то двадцатипятилетний сопляк с Уолл-стрит захотел вселиться и предъявил свой новенький капитал. Председатель совета так озлился на то, что юнец уже намного богаче, чем он сам, что отказал ему, а когда его спросили почему - ответил: «Нам нужны „старые деньги“».
        Но Горэм не напомнил эту историю Ворпалу.
        - Я понял вас, Джон, и всерьез обдумаю ваши слова.
        - Надеюсь. - Ворпал повернулся к Мэгги. - Спасибо за приятную трапезу.
        После этого он ушел.
        - Я хочу, чтобы Карузо жил здесь, - сказал Горэм Мэгги.
        Ее лицо было непроницаемо.
        - Сомневаюсь, что это возможно.
        - В совете еще два члена, кроме Ворпала и Бандерснатча. Я потолкую с ними.
        - Он тоже.
        - Благодарю за поддержку, - сухо ответил он и отвернулся, не сказав больше ни слова.
        С утра пораньше он уехал в Северный Салем. Надо было починить забор, чтобы не заходили олени. Горэм не возвращался до вечера.
        Башни

10 сентября 2001 года
        В понедельник Мэгги ушла из дому рано утром, а Горэм задержался достаточно, чтобы увидеть, как дети садятся в школьный автобус. Он уже собрался выйти сам, когда служебный лифт доставил к кухонной двери Кэти Келлер с одним из ее подручных. После воскресных обедов она всегда первым делом являлась за контейнерами и подносами, которые загодя аккуратно складывала в углу.
        - Грядут большие торжества? - спросил Горэм.
        - Может быть, круче, - ответила она. - Одна компания затевает корпоратив, и если наймет меня, то это будет совсем другое дело. Я иду к ним завтра с утра. Их офисы находятся в центре, в Финансовом квартале.
        - Здорово! Желаю удачи.
        После этого Горэм отправился в свой офис. Впереди был трудный день.
        За воскресенье ему удалось поговорить о докторе Карузо еще с одним членом совета и подчеркнуть, что Карузо - достойный человек. Правда, не такой уж богач, но со средствами и безусловно приличный. «Мы с Мэгги знаем его почти двадцать лет». Небольшое преувеличение. А перед офисом он выследил и второго, который пообещал разобраться.
        Уже хоть что-то. Но Горэм не знал, сообщать ли о возможной проблеме Карузо. Любезность с его стороны, но надобность в ней могла отпасть. Надеясь погубить сделку на корню, Ворпал наверняка уже сообщил нынешним хозяевам 7В, насколько огорчены и он, и риелтор. Лучше не вмешиваться. Правда, его задела эта история.
        Хедхантер позвонил в половине одиннадцатого. Разговор занял всего пару минут, и, когда завершился, Горэм прервал дневное совещание и сказал помощнику, что уходит на ланч. Затем он в некотором волнении заперся в кабинете и уставился в окно.
        В двадцать минут первого он покинул офис и взял такси до центра. Вернулся только в три часа пополудни.
        О пожилой леди он вспомнил в четыре. Мысленно обругал себя за обещание позвонить, но давши слово - держи, да и предстоящие дни обещали быть такими насыщенными, что лучше поскорее покончить с этим делом. Он набрал номер галереи.
        Ему обрадовались.
        - Я боялась, что вы забудете позвонить.
        - Как можно, помилуйте?
        - У меня кое-что есть для вас. Вы свободны сегодня?
        - Боюсь, что нет, - ответил он.
        Из-за поездки к хедхантеру ему осталось перелопатить груду дел.
        Она огорчилась:
        - Сегодня звонила дочь, просит приехать и помочь на неделе, а потом мы с мужем уедем в отпуск. Я всегда стараюсь все делать сразу, чтобы потом не забыть. Согласитесь, что это правильно?
        Горэм с горечью подумал о тридцати трех годах, за которые не удосужился отдать ей рисунок Мазервелла.
        - Безусловно, - сказал он.
        - Вы рано встаете?
        - Часто - да.
        - С утра у меня встреча, но мы можем позавтракать, если хотите.
        - Боюсь, в половине девятого у меня тоже встреча.
        - Отлично, и у меня тогда же. Давайте в семь? В «Редженси» на Парк-авеню завтраки подают с семи. Это ведь неподалеку от вас?
        Горэм не знал, что и сказать. Женщина за семьдесят гонит его завтракать ни свет ни заря и уже приперла к стенке. Теперь понятно, какие порядки в ее галерее.
        - Отлично! - услышал он собственные слова.
        Он проработал до половины седьмого, после чего позвонил Мэгги узнать, когда она будет дома. Мэгги ответила, что в четверть восьмого.
        - После ужина мне нужно поговорить наедине, - сказал он.
        - Да? - напряглась она. - О чем?
        - О делах. Я не могу по телефону. Кое-что наметилось.
        Вечером они, как обычно, поужинали с детьми и усадили их за уроки. В девять часов вошли в спальню и закрыли дверь. Мэгги вела себя настороженно, ее лицо застыло.
        - Итак, - произнес Горэм. - Сегодня мне позвонил знакомый хедхантер. Во время ланча я съездил к нему в центр. Не исключено, что мне предложат место.
        - Какое? - Она оставалась бесстрастной.
        - Исполнительного директора банка. Конечно, банк поменьше, но у них весьма заманчивый пакет. По сути, они выкупят меня у моего банка и предложат очень привлекательный контракт с надбавками по результатам работы. Это сулит большие деньги. - Он сделал паузу. - Идея в том, что через три-четыре года я войду в правление. Они считают, что мне хватит опыта, чтобы привлечь банк к более крупным операциям. Судя по тому, что я выяснил, они могут быть правы.
        Но Мэгги уже поняла, к чему он клонит.
        - Где находится этот банк?
        - В Бостоне. Буду каждую неделю приезжать. Это осуществимо.
        - Значит, мы будем видеться на выходных.
        - Совершенно верно.
        - Может быть.
        - Я обещаю приезжать.
        - И тебе это нравится?
        - Само собой, я предпочел бы Нью-Йорк, но вряд ли здесь получится. А в профессиональном смысле мне предложили то, чего я всегда хотел.
        - Но у тебя трое детей, ты им нужен. Ты что, всерьез собираешься бросить их, бросить меня?
        - Абсолютно несправедливое заявление. Я не брошу ни детей, ни тебя. Речь идет о совершенно другом.
        - В теории, может, и нет, как тебе сейчас кажется. Но на практике случится именно так.
        - Мне ничего не кажется, Мэгги. Не надо меня принижать.
        - Ладно, не буду принижать. Будь это абсолютно необходимо, если бы иначе нас было не прокормить, тогда другой разговор. Но это совершенно не нужно. Нам и так хорошо, а ты все равно задумал уйти от жены и детей.
        - Мне вовсе не хорошо, Мэгги. Я недоволен собой. Мне выпал шанс возглавить банк.
        Он явно переборщил. Она вспылила:
        - Круто, Горэм! Давай, раздувай свое эго! Будешь ли ты в результате счастлив - другой вопрос. Если хочешь знать, то я сомневаюсь, что тебе и правда нравится быть банкиром.
        - Намекаешь, что он из меня никудышный?
        - Я думаю, ты хорошо справляешься. - Она ступила на опасную почву и не могла об этом не знать, но здорово разозлилась. - По-моему, ты просто видишь себя банкиром, а это разные вещи.
        - Ну а я считаю иначе и завтра встречусь с председателем банка во Всемирном торговом центре. Там находится офис хедхантера. Если все пройдет хорошо и мы договоримся, то в начале следующей недели я поеду в Бостон и познакомлюсь с другими людьми. И если решу, что поступаю правильно, то так и сделаю.
        - А я, Горэм, тоже буду решать, что мне делать. Потому что мне кажется, ты подвергаешь наш брак чуть большему испытанию, чем он способен вынести. Может быть, ты и об этом поразмыслишь.
        - Ты хочешь разрушить наш брак? Так ты заботишься о детях?
        - Неуместный вопрос.
        - Ой ли? Я диву даюсь, Мэгги. Ты получила карьеру, достойную жизнь и детей. Возможно, муж тебе больше и ни к чему. Займи мое место в совете, общайся с Джоном Ворпалом и живи счастливо.
        - Избавь меня от своего кризиса среднего возраста. Дальше будет совсем жалко.
        - А знаешь что, Мэгги? Ты права. Ты всегда права. Ты идеальный юрист своей фирмы, который всегда знает, как надо. Наверное, мне остается насладиться кризисом среднего возраста. Как знать, быть может, к нему-то у меня и есть настоящий талант. Возможно, он принесет мне кучу денег.
        - Думаю, разговор закончен.
        - Тут наши мнения совпадают.
        Во вторник выдался ясный сентябрьский день. Доктор Карузо спозаранку покинул свою квартиру на Вест-Энд-авеню.
        Он слышал о трениях с советом на Парк-авеню, и ему было немного обидно.
        - Это небось из-за итальянской фамилии? - спросил он у риелторши. В нем все еще жили воспоминания детства.
        - Ни в коем случае, - заверила она. - Наверное, им нужно больше социальных рекомендаций, но дело еще и в деньгах. Новый председатель предпочитает людей побогаче.
        Что ж, если дело было в этом, то Карузо не сильно расстроился. По крайней мере, за себя. Правда, он не хотел, чтобы унижению подверглась жена. Он было собрался переговорить с Мастерами, но не захотел ставить их в неудобное положение.
        - Думаю, на собеседование надо сходить, - сказал он жене. - Спрошу, чего им нужно, а если мы им не понравимся, то и ладно: я тоже скажу, что нам неохота там жить. Вежливо, разумеется, но хамства не потерплю.
        После этого ему полегчало.
        Сегодня утром у него в любом случае была запланирована встреча со страховым агентом для замены старого срочного полиса, с которой агент надоедал ему не первый год. Карузо наконец согласился. Срочный полис поначалу обходится дешево, но парень был прав, со временем он дорожал. Он договорился встретиться пораньше, чтобы вовремя вернуться в больницу.
        День был погожий. Офисы страховых фирм располагались высоко в южной башне Всемирного торгового центра. Панорама будет захватывающая.
        Кэти Келлер была уверена в себе. Приходилось признать, что ее презентационный проспект - просто фантастика. Возможно, сработали художественные гены Теодора Келлера. Там были фотографии обедов и банкетов, корпоративных ланчей и шведских столов, красиво дополненные меню и благодарственными письмами. Был даже снимок, на котором известный финансист ведет презентацию, а в сторонке виднеется ее столик с напитками.
        У нее были фотографии рабочих бригад, включая снимок с корпоративного ланча, на который ей пришлось согнать дюжину официантов и официанток - на самом деле труппу из внебродвейского театра[107 - Движение в театральном искусстве. Началось после Второй мировой войны, когда возникла потребность в постановке пьес, которые не могли быть поставлены в коммерческих бродвейских театрах.]. Это была просто чума. А еще - снимки кухни, где все сверкало металлом и выглядело нереальным. Ладно, некоторые были подделкой.
        Ах да, и цветочное оформление, тоже сказочное.
        У нее имелись и прайс-листы, и барные карты, и график с показом цен, которые были чуть ниже цифр у главных конкурентов. Такие штуки нравятся бухгалтерам корпораций.
        Итак, она была счастлива. На ней было платье одновременно красивое и деловое. Она побьет их с обоих флангов.
        За рулем находился ее жених Рик. С моста Джорджа Вашингтона открылся вид на реку за Палисадами и далекие сверкающие воды Нью-Йоркской бухты. Неописуемая красота.
        Когда они помчались вдоль реки по Генри-Гудзон-парквей, Кэти не отрывала взгляда от воды. Они миновали яхтенный клуб возле Семьдесят девятой улицы и на Пятидесятых достигли просторных причалов, где швартовались, как встарь, лайнеры компании «Кунард».
        Слева преобладали большие здания складского типа. Кэти достаточно хорошо знала работы Теодора Келлера, чтобы понять: где-то здесь был сделан знаменитый снимок бредущих по рельсам людей.
        Пробок не было, и вскоре вдали замаячили величественные башни Всемирного торгового центра.
        Кэти Келлер любила их. Ей было известно, что тридцать лет назад, когда башни только построили, некоторые заявили, что в архитектурном отношении они скучны, но Кэти так не считала. Построенные позднее небоскребы, сверкающие стеклянными фасадами, немного, может быть, и слепили глаза да подкачали в смысле оригинальности, но с башнями был другой случай. Широкие горизонтальные полосы ненавязчиво делили их на секции, благодаря чему высоченные здания странным образом превращались в нечто родное. А тонкие серебристо-серые линии, бежавшие по фасадам, ловили изменчивый небесный свет, и лица башен постоянно менялись вместе с широкими водами бухты и великим Гудзоном, что находился на севере. Сердце порой замирало, когда угол здания вдруг вспыхивал и пламенел, как меч, поймавший луч солнца.
        Ей нравился вид из Сохо, где они возвышались над крышами, подобно величественным соборным башням.
        Всемирный торговый центр надвигался справа, а Либерти-стрит была прямо по курсу. Рик затормозил и высадил Кэти.
        Горэм вошел в гостиную в шесть сорок пять утра. Разостлав на полу оберточную бумагу, он осторожно снял со стены рисунок Мазервелла, упаковал его и перевязал. Мэгги еще принимала душ. Интересно, заметит ли она, что он ушел раньше ее? Она будет недовольна, но история вышла слишком скверная. Рисунок принадлежал не им. Взяв пакет под мышку, Горэм вышел из дому.
        Сара Адлер уже ждала его в «Редженси», и они сразу принялись за завтрак. У нее был чрезвычайно свежий и деловой вид: с портфелем, простая и элегантная в кремовых жакете и юбке.
        Она объяснила, что собралась в небольшой банкирский дом, где понадобились картины для украшения офисов. Перед заключением договора ей нужно изучить пространство и оценить партнеров.
        - И на что вы будете смотреть? - спросил Горэм.
        - Выясню, достаточно ли они хороши для моих художников.
        Она чрезвычайно развеселилась, когда он вручил ей пакет и с некоторым стыдом признался, что Мазервелл украшал его гостиную больше тридцати лет.
        - Конечно, вам не хотелось с ним расставаться, - сказала Сара Адлер. - Очень приятно, что и вам он понравился. Вы знали, что это я подарила его вашему отцу?
        Нет, признался он, не знал.
        - И вам ничего не известно о наших отношениях?
        Он вновь был вынужден признать свое неведение.
        - Помните девушку из Бруклина в его книге «Верразано-Нэрроуз»?
        - Конечно.
        - Так это я.
        У Сары ушло не много времени на рассказ.
        - Я ничего не сказала мужу. У меня счастливый брак, но у каждой женщины есть тайны. А после, когда книга прославилась, мне не хотелось, чтобы пациенты мужа говорили: «О, да это та самая девушка!» Во всяком случае, не в те времена. Ваш отец тоже не раскрыл рта. Он был хороший человек.
        - Судя по книге, вы были очень близки.
        - Он сделал мне предложение, и я чуть не согласилась. Была бы вам мачехой. Что скажете?
        - По-моему, вышло бы замечательно.
        - Может быть. Тогда было трудно. - Она приняла задумчивый вид. - Ваш отец был в своем роде выдающейся личностью. Чтобы в те времена человек с положением Чарли да вздумал жениться на девушке из Бруклина, из семьи консервативных иудеев… Чарли был большой вольнодум.
        - Пожалуй, да. Я любил отца, но он меня, наверное, немного разочаровал. По-моему, он мог добиться большего. Возможно, если бы женился на вас.
        - Как знать? - пожала плечами Сара Адлер. - Я прожила слишком долго, чтобы верить в возможность предсказывать людские поступки. Но книгу вашего отца будут читать. Его запомнят. Много ли ваших предков мы помним?
        - Наверное, нет.
        - А вы похожи. Вы мне напоминаете его.
        - Мне кажется, мы очень разные.
        Сара Адлер расстегнула портфель и вынула какой-то предмет:
        - Вы знаете, что это такое?
        - Вроде какой-то индейский пояс.
        - Так и есть. Вампумный пояс. - Она развернула его. - Посмотрите на узор. Правда, прекрасный? - Она бросила на него взгляд. - Он что-то значит, конечно, хотя мы не знаем что, но в то же время это чистое абстрактное искусство. Это ваша семейная реликвия, однако Чарли отдал ее мне. Он вставил ее в рамку, но она слишком большая, и я с утра вынула. Мне кажется, эта вещь должна находиться у вас.
        - Я не могу ее взять, у вас с ней многое связано.
        - Да, но я так хочу. Я возвращаю ее в семью, как вы вернули рисунок. Круг замкнулся, - улыбнулась она.
        Горэм ничего не сказал. Он вдруг подумал о пустом месте на стене, где недавно висел Мазервелл, и мысленно примерил к нему вампумный пояс. Нет, вряд ли. Затем сообразил, что если рухнет его брак, то ему всяко будет не до созерцания стены гостиной.
        Сара Адлер внимательно смотрела на Горэма:
        - У вас безрадостный вид. Вас что-то гложет.
        - Возможно.
        - Не поделитесь? В конце концов, я была без пяти минут вашей мачехой.
        Горэм подумал, что если и делиться, то лучше наперсника, чем эта старая леди, любившая отца, не найти. Его рассказ был краток. Когда он закончил, Сара с минуту молчала. Потом улыбнулась ему.
        - Вижу, что Чарли потерпел неудачу, - мягко сказала она.
        - Мне всегда так казалось, но вы, по-моему, говорили наоборот.
        - Нет, я не имею в виду, что Чарли провалился как банкир или еще кто-нибудь, кем вы назначили ему быть. Я хочу сказать, что он ничему вас не научил. - Она вздохнула. - Как только наступал уик-энд, он исправно забирал вас со Стейтен-Айленда и показывал Нью-Йорк. Несмотря на его старания, вы так ничего и не поняли в городе. Это печально. Бедный Чарли.
        - Я вас не понимаю.
        - Я говорю о всех богатствах этого города. Обо всей жизни. О газетах, театрах, галереях, джазе, всевозможной суете. В Нью-Йорке найдется практически все, и он хотел показать это во всей полноте. Люди съезжаются сюда со всего мира, здесь полно самых разных культур и диаспор, но вам не нужно ничего, кроме одного - возглавить банк. Это не очень интересно.
        - Нью-Йорк всегда привлекал меня своим финансовым успехом. Это мощная штука.
        - Вы помните про доткомовский бум? Одна беда: он оказался мыльным пузырем.
        - Может быть.
        - А разве вам не известно, что есть и другой пузырь? Пузырь ожиданий. Огромные дома, личные самолеты, яхты… дурацкие оклады и премии. Люди начинают хотеть их и ждут. Но пузырь ожиданий тоже лопнет, как всякий другой.
        - Тогда вы не сможете продавать Пикассо.
        - Приходите в галерею, и я продам вам красивые работы по более разумной цене. Но суть в том, что они будут иметь ценность. Это неподдельная красота, творение духа. Это искусство. В Нью-Йорке много таких, как я, а вы нас не заметили. Вы видите только доллары.
        - В детстве бабушка подарила мне серебряный доллар, - сказал Горэм. - Я решил, что это символ нашей былой семьи, когда у нас были деньги. Я до сих пор ношу его в кармане как напоминание, откуда я родом - из старой фамилии Мастер, с пути которой сбился мой отец. Наверное, вы сочтете это глупостью, но мне кажется, что бабушка передала мне монету как талисман.
        - В самом деле? Должно быть, это доллар Моргана.
        - Да. Но откуда вы знаете?
        - Потому что я тогда встречалась с вашим отцом, и он рассказал. Ваша бабушка захотела вам что-нибудь подарить и спросила у Чарли совета. Вот он и дал ей доллар, который купил у коллекционера, чтобы она вручила вам. Ваш серебряный доллар - подарок Чарли. Все прочее - ваши домыслы.
        Горэм немного помолчал, затем тряхнул головой:
        - По-вашему, я брежу.
        - Люди тянутся в Нью-Йорк за свободой, а вы построили себе тюрьму, - вздохнула она. - Я любила вашего отца, Горэм, но рада, что вышла за своего мужа. А знаете, как мы построили семейную жизнь? Слой за слоем. Общие переживания, дети, верность. Слой за слоем, пока не обрели нечто невообразимо ценное. И мы постарались передать это детям. Все, что могут сделать родители, - научить жизни детей. Вряд ли у вас это получится из Бостона. - Она посмотрела на часы. - Мне пора.
        - Мне, наверное, тоже.
        Сара Адлер встала:
        - Я прочла вам лекцию, а теперь сделаю подарок. Я знаю, вам нравится эта вещь. Когда-то я отдала ее вашему отцу, а теперь передаю вам. - Она протянула ему рисунок Мазервелла. - Пожалуйста, Горэм, возвращайтесь домой и живите счастливо. Тогда и я буду очень рада. - Она коротко улыбнулась. - Разрешаю вам расплатиться за завтрак.
        С этими словами она быстро пошла прочь.
        Горэм ждал счет, и вдруг его осенило. Он выбежал из обеденного зала.
        Сара Адлер уже садилась в такси на Парк-авеню, когда он ее настиг.
        - Я тоже хочу вам кое-что отдать. - Он протянул ей вампумный пояс. - Отец - ручаюсь - оставил бы его вам, но можете считать это подарком от меня.
        - Что ж, спасибо. - Она вперила в него взгляд. - Подумайте о том, что я сказала. - Затем, озорно улыбнувшись, она повязала пояс себе на талию. - Как я выгляжу?
        - Великолепно.
        - Значит, так и есть.
        Она скрылась в такси, и Горэм, когда оно тронулось с места, пошел обратно платить по счету.
        - Куда? - спросил шофер, направив машину по Парк-авеню.
        - Всемирный торговый центр, - ответила Сара Адлер.
        Какое-то время Горэм сидел за столом. Он размышлял о дальнейшем. Посмотрел на часы. Если он хочет встретиться с хедхантером, то лучше поторопиться. С рисунком под мышкой он вышел на Парк-авеню, и через несколько секунд такси уже везло его на юг.
        На магистрали ФДР пробок не было. Такси обогнуло клин Нижнего Ист-Сайда у Вильямбургского моста. Дальше были Манхэттенский мост, потом Бруклинский и сразу после, где набережная, - Саут-Стрит-Сипорт.
        Там он принял решение. Когда такси выехало на Саут-стрит и свернуло на Уайтхолл, он вынул сотовый. Встречи не будет.
        Ему не хотелось сразу же возвращаться в офис. Он вышел из такси и решил позвонить Мэгги.
        Около 7.59 утра 11 сентября 2001 года рейс 11 «Американ эйрлайнс» вылетел в Лос-Анджелес из бостонского международного аэропорта Логан. На борту «Боинга-767» находились девяносто два пассажира, включая экипаж. Вскоре после 8.16 самолет, летевший на высоте двадцать девять тысяч футов, отклонился от заданного курса и перестал отвечать на запросы авиадиспетчерской службы Бостона. Какое-то время его местонахождение оставалось неизвестным.
        В 8.26 самолет повернул на юг, и на земле услышали приказы, которые отдавал пассажирам предводитель угонщиков. В 8.30 самолет засекли. Объединенное командование ПВО Североамериканского континента было поставлено в известность и подготовило к вылету с массачусетской базы «Отис» два истребителя F-15.
        В 8.43 самолет выполнил последний поворот и взял курс на Манхэттен.
        Его приближение к городу заметили считаные единицы. Поначалу вид низко летящего к Манхэттену самолета не вызвал никаких подозрений. Невдалеке находился аэропорт Ла Гуардиа, и лайнеры часто снижались над городом, пусть и другим маршрутом. Самолет почти не было видно с улиц, из узких ущелий со стенами-небоскребами. Однако с берега, а также из-за реки, в Нью-Джерси, его засекли. Он не казался неуправляемым, но летел слишком низко. Некоторые очевидцы решили, что у пилота возникли проблемы и он готовится к аварийной посадке на Гудзон.
        И только в последний момент самолет выровнялся, ускорился и устремился прямо к северному фасаду башни номер один Всемирного торгового центра. Никому не пришло в голову, что этот необычный маршрут был выбран умышленно.
        В 8.46 самолет протаранил Северную башню чуть выше девяносто третьего этажа и похоронил себя в глубине, вызвав чудовищный взрыв. Он летел со скоростью четыреста четыре узла и нес десять тысяч галлонов топлива.
        Доктора Карузо пригласили в офис в 8.35. Двадцатые этажи, Южная башня - не так высоко, но с отличным видом на водный простор. Дуг, страховой агент и его старый приятель, обещал быть через минуту. Стоя перед окном, Карузо поднял взгляд.
        Невдалеке высилась Северная башня. На сто шестом и сто седьмом ее этажах располагался ресторан «Окна мира». Это было отличное заведение и самый доходный ресторан в США. Карузо любил возить туда друзей из пригородов и делал это, наверное, пару раз в год. И ему не надоедало. С одной стороны, если обойти бар, открывался вид на Бруклин, с другой - на Нью-Джерси, на севере находился Гудзон, на юге - бухта. Было видно на двадцать миль. Облака иногда проплывали под самыми ногами, накрывая город тонкой вуалью. Карузо улыбнулся.
        В кабинет влетел Дуг, извиняясь за то, что заставил ждать.
        - У меня для тебя целая куча всего, - ухмыльнулся он. - Ознакомишься, а потом я скажу, как лучше сделать.
        - Отлично, - сказал Карузо, садясь. - Позволь внести предложение. Почему не сразу? Сначала выслушаю диагноз, потом осмотрю пациентку.
        - Годится.
        И Дуг принялся бегло и с актуарных позиций оценивать виды Карузо на жизнь, поясняя, как это скажется на будущих взносах и премиях. Потом перешел к анализу возможности сэкономить - в отдаленной перспективе.
        Развивая мысль, он вдруг вздрогнул, взглянул на Северную башню, вытаращил глаза и произнес:
        - Что это, черт побери?
        - Офис миз О’Доннелл.
        - Это ее муж. Она на месте?
        - Извините, мистер Мастер, она на совещании. Попробуйте позвонить на сотовый, но она его, наверное, выключила. Ей что-нибудь передать?
        - Скажите, что перезвоню потом. Хотя нет - передайте, что я решил не ехать в Бостон. Она поймет.
        Горэм отключился. Он как раз думал, не прогуляться ли перед возвращением в офис, когда необычный звук заставил посмотреть вверх. Верхнюю часть Северной башни Всемирного торгового центра объяло пламенем, повалил черный дым.
        - Что случилось? - спросил он у какого-то человека, остановившегося рядом.
        - Похоже на бомбу, - ответил тот.
        - Туда врезался самолет, - вмешалась молодая женщина. - Я видела. Должно быть, потерял управление.
        - Нам велят эвакуироваться, - сообщил Дуг. - Не знаю почему. Пожар в другом здании.
        Они вышли и направились к лифтам. Там уже собралась толпа.
        - Может, по лестнице? - спросил Карузо.
        - Двадцать с лишним этажей? - отозвался Дуг. - Желания мало.
        - Тогда запасемся терпением. Мы сможем закончить разговор на улице?
        - Я могу закончить разговор где угодно, включая многочисленные бары, - ответил Дуг. - Но предпочитаю мой кабинет.
        Лифты были набиты битком.
        - Не верю, что это обязательно, - произнес кто-то.
        Через пару минут из соседнего офиса вышла секретарша.
        - Только что позвонили и отменили эвакуацию, - сообщила она. - Здание в порядке. Опасности нет. Можете возвращаться к делам.
        Толпа дружно вздохнула и начала расходиться по кабинетам.
        - Ладно, - сказал Дуг, когда они вновь очутились в офисе, - вернемся к твоему житью-бытью.
        Горэм все еще наблюдал за пожаром в Северной башне, когда врезался второй самолет. От дальнего угла здания разлетелся грохот - его источник находился высоко, этаже на восьмидесятом. Почти в тот же миг намного выше из боковой части здания вырвалось облако пламени. Соображать пришлось быстро. Горэм метнулся к входу, чтобы уклониться от обломков.
        Он услышал крики ужаса. Те, кто уже начал эвакуироваться, теперь выбегали из лифта. Горэм лихорадочно размышлял.
        Это не могло быть несчастным случаем. Два подряд? Невозможно. Он осторожно отступил от входа. Клубы черного дыма и пламени валили из обоих зданий, сливаясь в маслянисто-кровавые облака.
        Он побежал.
        Удалившись на триста-четыреста ярдов по Черч-стрит, Горэм остановился, чтобы оценить ситуацию. У него нашлось только одно объяснение: теракт. А что же еще? В конце концов, террористы еще в 1993 году взорвали в гараже Всемирного торгового центра начиненный взрывчаткой грузовик, причинив колоссальный ущерб, искалечив тысячу человек и чуть не обрушив башни-близнецы. Сейчас произошло нечто похожее. А если так, то что будет дальше?
        На улицу хлынул людской поток. Похоже, все решили убраться подальше.
        Зазвонил его сотовый.
        - Мистер Мастер? - Это снова была секретарша Мэгги. - Где вы?
        - Возле Всемирного торгового центра. Но со мной все в порядке, я не внутри.
        - Мы только что увидели по телевизору, что случилось. Только что видели второй самолет.
        - Я тоже видел. Вы говорили с моей женой?
        - Поэтому и звоню - спросить, говорили ли вы.
        - Нет. Она, очевидно, выключила сотовый на время совещания.
        - Только… - Секретарша Мэгги на миг запнулась. - Мистер Мастер, это туда она поехала.
        - Что вы имеете в виду? Совещание перенесли во Всемирный торговый центр?
        - Так она сказала перед уходом помощнику. Ох, простите меня, мистер Мастер, я просто очень волнуюсь.
        - В которую башню?
        - Мы не знаем.
        - Как называется фирма?
        - Мы выясняем.
        - Ради бога, вы обязаны узнать, с кем она встречается!
        - Мы устанавливаем прямо сейчас! Один партнер знает, но он на совещании.
        - Ну так прервите совещание! Сейчас же! И перезвоните мне, пожалуйста. - Это был приказ.
        - Да, мистер Мастер.
        - Отзвонитесь!
        Проклятье! Сердце вдруг застучало как бешеное. Если понадобится, он поднимется по пожарной лестнице или взберется на руках, но вызволит Мэгги. Это не обсуждается. Осталось выяснить, в каком она здании.
        Он попробовал еще раз ей позвонить. Тщетно. Он зашагал обратно к Всемирному торговому центру. Минуты шли. Улица заполнялась людьми. Он даст конторе Мэгги еще две минуты, и не больше.
        Телефон ожил.
        - Папа? - Это была Эмма.
        - Привет, солнышко. - Он постарался взять беззаботный тон. - Ты что, не на уроке?
        - Я как раз возвращаюсь. Папа, все в порядке? Ты не в центре? Что там творится?
        - Милая, я на улице. Во Всемирном торговом центре какой-то пожар, но я цел и невредим.
        - Это что, бомбы?
        - Может быть.
        - А где мама?
        - На совещании.
        - Она ведь не там?
        Он замялся, но лишь на секунду.
        - С чего ты взяла?
        - Не знаю. Я ей позвонила, а она не ответила.
        - Ты же знаешь, она всегда выключает телефон на совещаниях.
        - Знаю. Просто…
        - Солнышко, она где-то в Мидтауне. Все хорошо, иди на урок.
        - Ладно, папа.
        Она отключилась. Горэм немедленно перезвонил в офис Мэгги.
        - Извините, мистер Мастер, мы все еще выясняем.
        - Тогда слушайте предельно внимательно, - произнес Горэм. - Если позвонит кто-нибудь из детей, не вздумайте сказать, что их мать поехала во Всемирный торговый центр. Это крайне важно. Скажите, что она где-то в Мидтауне. Я не могу допустить, чтобы дети сходили в школе с ума, когда повода, может, и нет. Вы понимаете?
        - Да, мистер Мастер. Я поняла.
        - Перезвоните, как только появится информация. Я должен знать.
        Но прошло десять минут, а она так и не перезвонила.
        Доктор Карузо был рад уйти из офиса Дуга. Он передумал буквально через пару минут после того, как туда вернулся. Он волновался не за себя. Ему пришло в голову, что в Северной башне полным-полно раненых. Службы спасения, безусловно, справятся, но он все же врач. Ладно, акушер, но все равно медик. Он решил пойти и узнать, не нужно ли чем помочь.
        Начальник пожарного расчета нашелся быстро.
        - Спасибо, доктор. Побудете здесь?
        - Конечно.
        Они находились в нижнем вестибюле.
        - Я скоро приду.
        Через секунду врезался второй самолет.
        Карузо прождал долго. Пожарные зашли и вышли. Они были храбрые ребята, но, судя по их действиям, столкнулись с серьезной проблемой. Начальник так и не появился.
        В 9.25 телефон зазвонил снова. Номер был незнакомый. Горэм нетерпеливо утопил кнопку, желая поскорее отделаться.
        - Солнышко? Ты меня слышишь?
        - Мэгги! Ты где?
        - Я во Всемирном торговом центре!
        - Это я знаю! В какой башне?
        - В Южной! Я уже звонила, но чертов телефон вырубился, и тут один добрый человек одолжил мне свой. Ты сам где?
        - На Черч-стрит, около Чеймберс. Мэгги, я не поеду в Бостон, ты слышишь? Я был псих! Я люблю тебя!
        - Ох, слава богу, Горэм! Я тебя тоже люблю! Я спускаюсь по лестнице, но это морока. Здание малость перекосило.
        - Я иду за тобой!
        - Не надо, солнышко! Пожалуйста! Я даже не знаю, где нахожусь. Ты меня не найдешь, мы разойдемся, и я тебя тоже не найду. Стой, где стоишь. Я иду. Здание же не рухнет!
        - Тогда просто не отключайся.
        - Солнышко, телефон нужен хозяину. Я перезвоню. Жди там и обними меня покрепче, когда выберусь!
        - Ладно! Но, Мэгги… - (Вызов завершился.) - Я люблю тебя, - сказал он в безжизненный телефон.
        К 9.40 доктор Карузо рассудил, что если он хочет помочь, то лучше ему оглядеться и оценить ситуацию самому. Он находился в верхнем вестибюле, когда услышал глухой удар и не сразу понял, что это такое. Через несколько секунд послышалось еще два.
        Тела. Из Северной башни. Он догадался, в чем дело. Люди угодили в капкан, и жар стал невыносимым. Выбор был невелик: гори заживо или прыгай. Он читал о людях, которые выжили после прыжка с крыши, но тут был другой случай: эти тела падали с высоты тысячи футов. Подсчитать легко. При ускорении в тридцать два фута в секунду удар о твердую поверхность получится очень сильным. Карузо сомневался, что сознание сохранится до самого конца, но смерть наступит мгновенно. Сам он, возникни перед ним такой выбор, предпочел бы прыгнуть. Но звук… Он постарался отгородиться от него.
        - Вот он где, мой доктор! Решили, что я про вас забыл! - Ирландское лицо начальника пожарного расчета чуть раскраснелось от трудов. - Готовы помочь?
        - Разумеется.
        - В таком случае, док, ступайте в церковь Троицы. Там есть гражданские, которым вы можете понадобиться, да и мои ребята тоже. Пойдете?
        - Уже иду.
        Карузо вышел на Либерти-стрит и зашагал по Бродвею на юг, радуясь случаю сделать хоть что-нибудь. Надо позвонить и успокоить жену. Она будет названивать в офис. И пока она этим и занималась, ему вдруг пришло в голову связаться с риелтором и сказать, что они передумали насчет проклятого дома на Парк-авеню. Он больше не хотел там жить.
        Было около десяти. Почему она так долго? Горэм смотрел на башню. Северная полыхала вовсю, но Южная больше окуталась дымом. Несколько раз до него донеслись взрывы с нижних этажей. Газ или электрооборудование? Он сообразил, что это могло быть и самолетное топливо, которое стекло вниз, скопилось заново и вдруг рвануло. Кто может знать? Но каков бы ни был источник этих звуков, главной бедой Южной башни сейчас представлялся не огонь, а дым.
        Почти десять. Она должна появиться в любую секунду.
        Телефон зазвонил.
        - Эй, солнышко, это я.
        - Слава богу!
        - Со спуском получилось целое путешествие.
        - Мэгги…
        - Что это?
        Он не мог оторвать взгляд от верхней части Южной башни. Что-то происходило. Казалось, верхушка накренилась, пошла ходуном.
        - Мэгги, где ты?
        Башня выровнялась, но только потому, что ниже сдвинулось что-то еще. Внезапно крыша начала проседать.
        - Все в порядке, Горэм. Я внизу и…
        - Мэгги…
        Молчание. Мертвая тишина. Верхушка огромного здания тронулась вниз. Он в жизни не видел ничего подобного - разве только в кино да в старой хронике. Снос высотных домов посредством управляемого взрыва. Поражало, как они складывались, словно гармошка. Именно это и происходило сейчас. Южная башня проваливалась внутрь самой себя.
        Но удивительно медленно. Так медленно, что у него не укладывалось в голове. Башня опускалась секунда за секундой, как в замедленной съемке. Одна секунда, две, три, четыре… Верхушка тонула с величественной, выверенной скоростью, а снизу с неспешным ревом, подобным рокоту водопада, расходилось огромное облако серой пыли.
        - Мэгги!
        Ни звука.
        Земля начала дрожать. Он чувствовал это подошвами. Чудовищный клуб пыли покатился к нему, как поток раскаленных вулканических газов. Надо бежать. У него не осталось выбора. Ему не устоять. Он укрылся на Чеймберс-стрит, надеясь, что пыльный вал не перекатится через крыши и не накроет его. Но грохот длился все девять бесконечных секунд, пока падала башня, и пыльная туча, словно зажившая своей жизнью, росла, дробилась и снова росла, заполняя собой все улицы и не оставляя просвета.
        Он слышал, как люди бежали на север, многие задыхались. Чуть выждав, он расстегнул верх рубашки, натянул ее, как маску, на голову и попытался продвинуться на юг, в самую пыльную бурю. Он давился и ничего не видел. Наконец, последовав примеру остальных, он отступил по улице до места, где воздух был немного чище. Там он уселся на тротуар и начал безнадежно всматриваться в серые силуэты, которые шли подобно теням из Аида. В конце концов, его жена могла быть среди них.
        И через десять минут она приблизилась.
        - Надеялась, что найду тебя здесь, - сказала она.
        - Я думал…
        - Я только-только вышла из здания, когда оно начало рушиться. Наверное, поэтому и связь прервалась. Мы толпой ввалились в кафе, чтобы укрыться от пыли, но я пошла сюда сразу, как смогла. У тебя ужасный вид.
        - А у тебя отличный. - Он обнял ее.
        - Я малость испачкалась.
        - Ты жива.
        - По-моему, б?льшая часть вышла. Правда, я не знаю, что с теми, кто выше, над пожаром.
        - О боже!
        - Что такое?
        - Кэти Келлер! Она сказала, что утром у нее какая-то встреча в Финансовом квартале. У тебя есть ее номер?
        - Вроде да.
        - Давай попробуем позвонить.
        Но им никто не ответил.
        Вампумный пояс, который с утра переходил из рук в руки, а ныне по-прежнему охватывал талию Сары Адлер, находившейся на самом верху, смотрелся отлично. Белые и цветные ракушки были такими же яркими, как в тот далекий день, когда попали на нитку. Умеющий читать прочел бы любовно сотканное послание, которое гласило: «Отцу Бледного Пера».
        И когда наросло пекло, а огромная башня пошатнулась и просела, жар сделался настолько сильным, а давление массивного обрушения таким мощным, что вампумный пояс, как и все вокруг, снизу и сверху, разлетелся в мелкую, почти невидимую пыль. На какое-то время она зависла над основанием исчезнувшей башни. Но вот ее подхватил ветер, который добрее людей, и вознес высоко - все выше и выше над водами бухты, городом и уходящей на север великой рекой.
        Эпилог
        Лето 2009 года
        Они сидели в кафе. День был погожий. Горэм взглянул на здание Метрополитен-оперы и улыбнулся дочери. Он видел, что она готовит подвох, но ждал, когда скажет сама.
        У нее был серьезный вид.
        - Пап!
        - Да, дорогая.
        - По-моему, у меня СДВ[108 - Синдром дефицита внимания.].
        - Да ну? Как мило!
        - Нет, папа! Я не шучу. Я честно не могу сосредоточиться.
        - Что ж, прискорбно слышать. И давно это выяснилось?
        - Наверное, в этом году.
        - Ты не усматриваешь связи со всеми тусовками, куда ты ходила?
        - Пап, давай серьезно.
        - Я серьезен. Послушай, Эмма, я должен тебе кое-что сказать. У тебя не может быть СДВ.
        - Откуда ты знаешь?
        - Вот смотри. Утром я заставил тебя посмотреть две огромные картины Шагала у входа в музей. Тебе было трудно?
        - Да.
        - Я не имею в виду, что ты всю дорогу через парк ныла и не хотела смотреть на проклятый оперный театр - между прочим, очень красивый, много лучше, чем старый, но бог с ним. Я спрашиваю: смогла ли ты рассмотреть Шагала и проникнуться?
        - Мне было очень трудно.
        - Ничего подобного. Я наблюдал.
        - Так нельзя! Ты хуже мамы.
        - Вау! Впечатляющее оскорбление. - Он серьезно взглянул на нее. - Эмма, ты должна понять. Синдром дефицита внимания существует. У некоторых он есть, и если это действительно так, то шутки в сторону. Но в вашей школе на него жалуется половина ребят. С чего бы вдруг?
        - Дают дополнительное время на экзаменах.
        - Правильно. Это мошенничество. Родители говорят врачам, что подозревают у детей этот синдром, врачи соглашаются, и вскоре он уже есть у всех, так что можно получить дополнительное время и улучшить оценки.
        - Разве это плохо?
        - Плохо. А еще я знаю про жульничество с риталином.
        - То есть?
        - Риталин - препарат, который обычно назначают при СДВ. Он улучшает концентрацию. Кроме того, он полезен тем, что позволяет бодрствовать круглые сутки и помогает студентам, когда приходится зубрить всю ночь. И вот школьники, которые якобы страдают СДВ, получают риталин и продают его студентам. По-твоему, я об этом не знаю?
        - К чему это все?
        - К тому, что если начинается какая-то перепродажа, то хорошего мало.
        - А мама не говорит, что у меня нет СДВ.
        - Что же она говорит?
        - Что не знает.
        - Мама - юрист.
        - Ты думаешь, что самый умный.
        - Я плачу за твою школу. И за репетиторов. В прошлом году тебя двое подтягивали по математике и естествознанию, а третий готовил к отборочному тесту[109 - Стандартизованный тест Совета по вступительным экзаменам в колледж или университет, предлагаемый абитуриентам.]. Скоро появится новый - для подготовки к колледжу. Мама заставит. У тебя столько репетиторов, что, черт побери, не понимаю, зачем оплачиваю школу! Но я не собираюсь оплачивать СДВ. Это исключено. И позволь мне сказать еще кое-что. В Америке полно детей, у которых нет дорогих репетиторов, и они сидят и готовятся без всякой помощи.
        - Но они не поступают в лучшие колледжи.
        - Тут ты ошибаешься. Я очень рад, что некоторые поступают.
        Горэм покачал головой. Конечно, можно возразить, что все это он навлек на себя сам. Он баловал детей именно потому, что желал им лучшего, и теперь пожинал плоды. Но дело было не только в детях, которые чуть испорчены, но в целом нормальны. Ему казалось, что Нью-Йорк - верхушка айсберга и проблема намного шире и глубже.
        Допустим, ребенок заболел. Сразу - антибиотики. Тут дело не в Нью-Йорке и даже не в Америке. Друзья Горэма из Европы говорили, что в государственной медицине делают так же: назначат ребенку антибиотики - и не знают горя. Одна беда: что будет с естественным иммунитетом? Рано или поздно до них доберется новая зараза, которая устойчива ко всем антибиотикам.
        Неприятности недопустимы. Ничто не вправе пойти наперекосяк. Да, в спорте еще сохранилась прежняя американская крутизна, но не мало ли будет?
        - Не может быть. Ты запрещаешь СДВ, - сказала Эмма.
        Но Горэм подумал, что в глубине души она довольна. Детям нравится слышать «нет». Он вспомнил, как сын однажды, еще малышом, сказал о другом мальчонке: «Пап, за ним вообще никто не смотрит. Родителям все равно, и он делает что хочет». В этом скрывалась мудрость.
        - Пошли обратно через парк, - предложил он.
        - Пешком? Давай.
        Но сперва небольшой крючок, подумал он. Немного пройтись по Семьдесят второй. Красивая улица, одно удовольствие. Когда они дошли до Сентрал-Парк-Уэст, Горэм остановился и указал на «Дакоту».
        - Знаешь, кто там жил?
        - Скажи.
        - Джон Леннон. «Битлз».
        - Точно, я знала. Его там застрелили. А его жена Йоко Оно разбила в парке напротив красивый садик.
        - Ты бывала там?
        - Я же знаю, что ты все равно поведешь.
        - Еще бы! Конечно поведу.
        Они перешли через Сентрал-Парк-Уэст и вступили в парк. Горэм подвел Эмму к входу в сад Йоко Оно.
        - Он называется «Земляничные поля», в честь битловской песни, - сообщил он.
        - Ясно.
        - А теперь посмотри на памятную табличку на земле. Что там написано?
        - «Представь себе».
        - Точно. Это тоже в честь песни. - И Горэм намычал начало.
        - Пап, тебе правда не стоит петь.
        - В ней говорится, что все должны жить в мире. Пожалуй, она вообще о многом важном для Джона Леннона. Но подлинный смысл отчасти экзистенциальный. Ты сможешь изменить мир, если готов представить что-нибудь лучше. Ты должен вообразить. Улавливаешь?
        - Ну раз ты так говоришь…
        - Да, говорю.
        Они обошли вокруг сада.
        - Когда-то здесь водились олени.
        - Как и во всем Уэстчестере.
        - Верно. На Манхэттене были сплошь индейские охотничьи угодья, когда пришли голландцы. Твои, между прочим, предки.
        - Да, папа. - Она закатила глаза, но с улыбкой. - Я в курсе. Мой род происходит от голландцев, англичан и еще не знаю кого.
        - Бродвей был в основном индейской тропой. А другая тянулась на восток от Центрального парка.
        - Классно. Я обязана все это знать?
        - По-моему, да.
        - Что-нибудь еще?
        Горэм помолчал. Он думал.
        - Забавно, что это место названо «Земляничными полями» в честь песни, потому что изначально здесь запросто могла расти земляника. Ты хоть раз ела лесную землянику?
        - Вряд ли.
        - Это надо при случае исправить. Устроим пикник и будем есть лесную землянику.
        К его удивлению, эта мысль ей понравилась.
        - Можно. Пикник! - Она взяла его под руку. - Точно устроишь? Обещаешь?
        - Честное слово.
        Они пошли через парк. Солнце припекало. Горэм больше не читал нотации, и Эмма была ужасно рада просто идти с ним рядом и молчать.
        Он подумал, что у него хорошие дети. Все, что им нужно, - вызов. Взять их друзей. Ли, например, китаец, а поступил в Гарвард. А те, кто за последние десятилетия выбился в мэры? Фьорелло Ла Гуардиа, Эд Коч, Дэвид Динкинс, Руди Джулиани - еврей, чернокожий, итальянец… Все они тяжким трудом вырвались из нищеты. Нравится это или нет, но какая история для великого города! Среди друзей его детей было множество выходцев из богатых семей, двумя поколениями раньше селившихся в Нижнем Ист-Сайде. Американская мечта была не мечтой, а реальностью. Люди искали свободы и пусть с великим трудом, но обретали ее. Для этого нужна протестантская трудовая этика. И еще - держать нос по ветру.
        Он вспомнил доктора Карузо, который один раз в неделю вел в своей клинике в Бронксе бесплатный прием. Об этом мало кто знал. Но тот же Карузо блестяще воспользовался рыночным бумом и в 2008-м продал акции по наивысшей цене. Купил особняк на Парк-авеню, стоивший кучу денег. По стечению обстоятельств тот тип, что в итоге приобрел квартиру 7В, был обвинен в мошенничестве.
        - У нас такое впервые, - заметил Ворпалу Горэм. - Раньше у нас не было преступников. И кто бы мог подумать? - Он покачал головой. - Денег-то было в шесть раз больше, чем нужно!
        К счастью, Ворпал не уловил иронии.
        Через два года после трагедии 11 сентября Горэм Мастер ушел из банка, и когда это произошло, ему показалось, что нет ничего естественнее. Все случилось однажды за обедом.
        Они с Мэгги взяли за правило раз в несколько месяцев видеться с Хуаном и Джанет, и вот одним воскресным днем, когда они пришли к Кампосам, Хуан за поздним завтраком обронил, что из всех магистров - выпускников Колумбии единственный, с кем было бы любопытно встретиться, - Питер Кодфорд.
        - Это можно устроить, - ответил Горэм, и когда Питер оказался в городе, Горэм с Мэгги пригласили их всех на обед.
        Состоялась радостная встреча трех старых друзей. Питера особенно заинтересовала деятельность Хуана.
        - Мне очень любопытно твое мнение об Эль-Баррио, - сказал он за десертом, - так как мы с Джуди организуем фонд для центральных районов больших городов[110 - Обычно перенаселенные, бедные районы с высоким уровнем преступности и безработицы.] Америки. Мы хотим выявить общенациональные проблемы, и Эль-Баррио - замечательное зеркало.
        - Теперь понятно, что ты и впрямь разбогател! - рассмеялся Хуан.
        - Если добился финансового успеха, то приходится решать, что делать с деньгами. Но мой вклад положит фонду только начало. Важнейшей задачей будет привлечение новых средств. Думаю, нашей администрации отчаянно нужен банкир.
        - Может быть, Горэм подойдет, - сказала Мэгги.
        - Серьезно? - Питер повернулся к Горэму. - Тебе это интересно? Я не смогу платить тебе столько же, сколько ты получаешь в банке, но задача действительно увлекательная. - Он глянул на Джуди, и та с улыбкой кивнула. - Давай обсудим - я с удовольствием, если хочешь.
        Через полгода Горэм стал первым исполнительным директором Фонда Кодфорда. Вкупе с доходом от банковских акций и окладом, который ему назначили в фонде, на жизнь хватало. Теперь он зарабатывал намного меньше, чем Мэгги, но что с того?
        И Горэм достиг блестящих успехов. За годы работы в банке он приобрел колоссальный опыт, но искреннее радение о деятельности фонда превратило Горэма в отличного пропагандиста его целей, и он открыл в себе талант к привлечению средств. Он в жизни не был так счастлив. Год назад ему даже воздали почести на приеме в городской администрации.
        - Но впереди еще долгий путь, - сказал он Мэгги. - Я не успокоюсь, пока не заставлю раскошелиться Ворпала и Бандерснатча.
        - Обработаем их вместе, - пообещала она.
        Когда они подошли к дому, Горэм чмокнул Эмми в щеку:
        - Спасибо, что сходила со мной взглянуть на Шагала.
        - Это было занятно. Ты что, не идешь домой?
        - У меня есть дельце. Вернусь через полчаса.
        - Ладно, папа, - улыбнулась она. - Спасибо.
        Горэм пошел по Парк-авеню. Дельца не было никакого, просто хотелось еще немного пройтись. Парк-авеню выглядела великолепно. Никто и не подумал бы, что на дворе тяжелые времена - не такие, признаться, плохие для юристов, хотя за последние полтора года семейный капитал значительно уменьшился. Но многим приходилось трудно.
        Впрочем, если задуматься, то в двух крупнейших финансовых центрах - Нью-Йорке и Лондоне - так было веками: непрекращающийся цикл падений и взлетов, расцвета и рецессий. Иные падения оказывались глубже других. Депрессия была глубочайшим. Но эта прекрасная улица никуда не исчезла.
        Бедные иммигранты по-прежнему прибывали, обретали вожделенную свободу и преуспевали.
        И скажем честно: на фоне бунтов, жестокостей и даже предрассудков былых эпох Нью-Йорк, при всех его недостатках, стал намного добрее, чем прежде.
        Большое Яблоко. Считалось, что это выражение явилось из шестидесятых. На самом деле оно было родом из двадцатых и тридцатых годов, но какая разница? И что оно означало? Горэм думал, что подразумевалась возможность откусить здоровый кусок. Другие говорили, что это намек на яблоко, которым соблазнили Адама. Несомненным было и то, что в Нью-Йорке всегда царил дух материализма, но он также был городом превосходства, музыки, живописи, бесконечных возможностей.
        Горэм поравнялся с модным магазином и с удивлением обнаружил, что в оформлении витрины использована работа Теодора Келлера. Получилось бесподобно. Ему стало очень приятно.
        И это навело его на мысли о Кэти Келлер. Кэти Келлер добилась больших успехов.
        Не ограничившись кейтерингом, она открыла ресторан на севере округа Уэстчестер. Воскресными уик-эндами они с Мэгги часто туда захаживали.
        Он хорошо помнил панику, которую испытал в тот ужасный день, когда рухнули башни. Кэти, к счастью, находилась в Финансовом центре напротив, но прошли часы, прежде чем они до нее дозвонились.
        В тот страшный день погиб только один человек, которого он знал лично. Старая Сара Адлер. Если бы не она, то он и сам бы оказался во Всемирном торговом центре, в офисе хедхантера, быть может запертым в смертельной ловушке. Но если никто не мог знать, спасла ли она его физически, то в прочих смыслах - спасла.
        Сара Адлер погибла. От нее, как и от тысячи других, не осталось следа. Полное и окончательное исчезновение.
        Но не абсолютное. Ее помнили. Всякий раз, когда Горэм смотрел на огромный небесный пробел, где стояли башни, он вспоминал о ней с благодарностью и любовью. И точно так же помнили о тысячах других.
        И он был рад, что на месте башен вырастет новая - Башня Свободы, ибо считал, что в ней воплотится самая суть Нью-Йорка. Не важно, насколько тяжела жизнь. Ньюйоркцы никогда не сдавались.
        Он продолжил путь. Прошел мимо «Уолдорф-Астории» и офисного анклава вокруг прекрасной, в византийском стиле, церкви Сент-Бартоломью. Близилось время ланча, и перед входом в один из банков заиграл джаз. Люди стягивались послушать: кто стоя, кто сидя.
        До чего хорошо на солнышке! Даже в Нью-Йорке бывает, что время приостанавливает свой бег.
        И вдруг до Горэма дошло. «Земляничные поля», с которых он пришел, и Башня Свободы, о которой он думал, взятые вместе, разве не содержали они слова, говорившие об этом городе все, слова, которые только и были важны? Ему показалось, что да. Два слова: в одном - призыв, во втором - идеал, приключение, необходимость. «Представь», - сказал сад. «Свободу», - подхватила башня. Представить свободу. В этом был дух, завет его любимого города. На самом деле ничего другого не нужно. Возмечтай и сделай. Но сперва возмечтай.
        Представь. Свободу. Отныне и навсегда.
        Благодарности
        Готовясь к написанию этого романа, я изучил великое множество книг, статей и других материалов. Ниже я, в частности, с удовольствием благодарю следующих людей.
        Сердечная благодарность профессору Кеннету Т. Джексону за исключительно любезное и доброжелательное общее руководство, а также за «Энциклопедию Нью-Йорка», которая занимает на моем столе почетное место рядом с замечательным «Готэмом» Эдвина Дж. Берроуза и Майка Уоллеса.
        Вот уже тридцать лет я нахожусь в неоплатном долгу перед кураторами и сотрудниками Нью-Йоркской публичной библиотеки, а также благодарю за любезную помощь всех представителей Музея Нью-Йорка, Нью-Йоркского исторического общества, Национального музея американских индейцев, музея «Саут-Стрит-Сипорт», Квартирного музея Нижнего Ист-Сайда, Музея иммиграции на Эллис-Айленде и выражаю отдельную благодарность Кэрол Уиллис за помощь и экскурсии по Музею небоскребов.
        Одной из величайших радостей моей профессиональной деятельности является возможность сотрудничать с выдающимися историками, учеными и экспертами. Люди, перечисленные ниже, любезно прочли фрагменты - иной раз сотни страниц - моей рукописи, внесли поправки и дали бесценные советы. Итак, я имею часть поблагодарить Грэма Рассела Ходжеса, профессора раннего периода истории Америки из Колгейтского университета; Эдвина Дж. Берроуза, профессора истории из Бруклинского колледжа, Городской университет Нью-Йорка; Кристофера Грея, сотрудника Бюро городской истории и колумниста «Городских пейзажей» из «Нью-Йорк таймс»; Барри Морено, куратора Мемориальной библиотеки Боба Хоупа на Эллис-Айленде; рабби Роберта Орканда из храма Бет Израэль, Уэстпорт, штат Коннектикут; Марка Фелдмана из Уэстона, штат Коннектикут. Все возможные недочеты остаются целиком на моей совести.
        Особая благодарность Дэну Макнерни за его бесценную научную помощь. И хотя выделенный объем не позволяет перечислить многих людей, предоставлявших мне помощь, поддержку и информацию по ходу вынашивания этой книги, я хочу особо выделить следующие имена: Тереза Хейвелл Картер, Сэм Делгадо, Гарри Морган, Джоан Морган, Майлз Морган, Мария Пэшби, Мишель Келлнер Перкинс, Эд Рейнольдс, Уинтроп и Мэри Резерфорд, Сьюзен Сигал, Тим Смит и покойная Изабелла Х. Уоттс.
        Многократно благодарю Марка Моргенфелда за любезную подготовку карт и Хейди Бошофф - опять же за исключительно грамотную обработку рукописи.
        Наконец, как обычно, я благодарю моего агента Джил Кольридж, без которой я бы пропал, моих замечательных редакторов Оливера Джонсона из «Century» и Уильяма Томаса из «Doubleday», чьи образцовые скрупулезность и творческий подход к проблемам значительно улучшили исходный вариант, а также Шарлотту Хейкок из «Century» и Мелиссу Даначко из «Doubleday» за доброжелательную и терпеливую обработку рукописи на последних этапах.
        notes
        Примечания
        1
        Master (англ.) - хозяин. - Здесь и далее примеч. перев.
        2
        Кротко, смиренно (англ.).
        3
        Это абсурдное стихотворение вошло в сказку «Алиса в Зазеркалье». Бандерснатч известен у нас как Бармаглот. Что касается Ворпала, то этим вымышленным прилагательным описывается меч - нечто вроде разящего, булатного или вострого: vorpal sword.
        4
        «Остров в сердце мира» (англ.).
        5
        Э. Берроуз и М. Уоллес. Готэм: история Нью-Йорка до 1898 года.
        6
        «Забытые патриоты».
        7
        Неофициальное название юго-западной части Англии.
        8
        Современный Лонг-Айленд.
        9
        Нидерландский город Брёкелен.
        10
        Площадка с перильцами на крыше прибрежного дома, где жены моряков ожидали своих мужей.
        11
        Длинный дом (длинный вигвам) у ирокезов и соседних племен - многосемейное прямоугольное жилище из жердей и коры с полукруглой двускатной крышей.
        12
        Съедобный морской моллюск, кроме устрицы, мидии и гребешка.
        13
        Береговая улитка.
        14
        Съедобный моллюск, распространен у побережья Северной Атлантики. Имеет твердую круглую раковину.
        15
        Судья первой инстанции, избираемый в городских районах и рассматривающий дела о нарушениях правил дорожного движения и легких преступлениях, а также мелкие гражданские иски.
        16
        Частное лицо, которое с разрешения верховной власти воюющего государства использовало вооруженное судно (также называемое капером, приватиром или корсаром) с целью захватывать купеческие корабли неприятеля, а в известных случаях - и нейтральных держав.
        17
        Белый мужской шейный платок.
        18
        Первоначально юридическая система в Англии была основана на общепринятых обычаях, привычках и обрядах, и законы не были нигде записаны. Споры между гражданами и преступниками решались согласно местной интерпретации так называемого общего закона. С XV в. судебные дела решались по прецеденту, и мало-помалу вошли в обиход законы, написанные парламентом, - статутное право.
        19
        Первая государственная средняя школа на территории современных США.
        20
        Меласса, или, как еще ее называют, черная патока, - тягучая темно-бурая масса, очень важный продукт в производстве рома.
        21
        Группа по большей части вулканических островов, образующая южную часть Малых Антильских островов у берегов Венесуэлы к западу от 64° з. д.
        22
        Мировой судья с юрисдикцией по уголовным и гражданским делам.
        23
        «Ты» и «вы» соответственно.
        24
        Наименование законодательного органа (или его нижней палаты) в ряде штатов.
        25
        Мастер по изготовлению париков.
        26
        Владельцы поместий с некоторыми феодальными привилегиями (дарованных правительствами штатов Нью-Йорк и Нью-Джерси голландцам - членам Вест-Индской компании).
        27
        Деньги, полученные от продажи судна, захваченного в бою.
        28
        «Городом дремлющих шпилей» Оксфорд назвал поэт Мэтью Арнольд.
        29
        Главный этаж зданий эпохи Ренессанса (ит.). Термин также используется для обозначения главных этажей аналогичных зданий, построенных в английском палладианском стиле в XVIII в. и в период неоренессанса в середине и конце XIX в.
        30
        Двенадцатой ночью заканчивается Йоль. Двенадцатая ночь считается ночью рождения нового года, нового жизненного цикла.
        31
        В Англии - одно из наименований лиц, отклоняющихся от официально принятого вероисповедания. Термин появился в связи с распространением Реформации и применялся для обозначения тех, кто подвергался преследованиям со стороны государственной Церкви. В зависимости от характера последней диссентерами в разное время назывались представители различных вероисповеданий. Чаще всего диссентерами назывались пуритане. При королеве Елизавете диссентерами называли всех противников Англиканской церкви.
        32
        Принудительная вербовка в Королевский флот практиковалась в Англии до 1830 г., но в той или иной форме продолжила существовать и в дальнейшем.
        33
        В Лондоне в 1770-е гг. существовал «Макаронный клуб», где подавали макароны - блюдо, тогда еще малоизвестное в Англии. Его завсегдатаи - денди - изобрели собственные стиль и прическу и стали называться macaronis (синоним «денди»).
        34
        То есть День Гая Фокса.
        35
        Английский центнер = 112 фунтам = 50,8 кг.
        36
        Мертвая буква - это словосочетание, обозначающее законы, правила или инструкции, которые еще формально существуют, но не соблюдаются или не выполняются.
        37
        Голландское имя Дидрих (Diedrich) и английские слова «died rich» пишутся почти одинаково.
        38
        Политический деятель, один из лидеров Таммани-холла.
        39
        Джон Джеймс Одюбон - американский натуралист, орнитолог и художник-анималист, автор труда «Птицы Америки».
        40
        Территории на западе страны, где рабовладение было запрещено еще до Гражданской войны.
        41
        Предписание о представлении арестованного в суд (лат.).
        42
        Район Кони-Айленда.
        43
        Ривер от англ. слова «river», что означает «река».
        44
        Уильям Босс Твид - один из самых беспринципных за всю историю американских политиков, член палаты представителей (1853 -1855), сенатор Нью-Йорка, лидер Демократической партии США в Нью-Йорке. Его имя стало нарицательным для обозначения политической коррупции.
        45
        Один из самых знаменитых американских фотографов ХIХ в. Наиболее известные работы - портреты знаменитостей и фотографии Гражданской войны. Ему приписывают звание отца фотожурналистики.
        46
        Американская народная песня, один из неофициальных гимнов южных штатов США.
        47
        Американская песня неизвестного автора, посвященная казненному аболиционисту Джону Брауну.
        48
        Фамилия Лав (Love) в переводе с английского означает «любовь».
        49
        От англ. слова «elevated» - приподнятая.
        50
        Согласно законодательству штата Нью-Йорк, боро является муниципалитетом, созданным на основе округа, полностью объединенного со входящими в него населенными пунктами.
        51
        Вот так (ит.).
        52
        Романский язык, распространенный в Южной Италии, в Кампании, Неаполе и ряде других областей.
        53
        Бедняжка (ит.).
        54
        Уильям Рэндольф Херст - ведущий газетный издатель; получил известность как отец так называемой желтой прессы.
        55
        Сумма денежных средств на банковском и т. п. счете, имеющаяся на определенный момент времени.
        56
        Банк назван в честь своего основателя - Франческо Розарио Стабиле. Этот банк был центром повседневной жизни района и служил связующим звеном с родной Италией для вновь прибывших. Здесь оказывали не только банковские услуги - помогали людям выжить и освоиться в новой среде.
        57
        Бифштекс (ит.).
        58
        Абсолютно (ит.).
        59
        Хорошо, славно (ит.).
        60
        Девушки Гибсона - идеал женской красоты, созданный американским иллюстратором Чарльзом Гибсоном на рубеже XIX и XX вв.
        61
        Скетч, названный по имени экстравагантного героя.
        62
        Десерт (ит.).
        63
        Ирландское национальное восстание 24 -30 апреля 1916 г., поднятое лидерами движения за независимость; было подавлено английской армией с исключительной жестокостью.
        64
        Общепринятое название Пенсильванского вокзала в Нью-Йорке.
        65
        Нелегальные питейные заведения или клубы, в которых подавались крепкие алкогольные напитки во времена сухого закона (1920 -1933) в США.
        66
        Тин-Пэн-Элли, или «улица жестяных кастрюль» - собирательное название американской коммерческой музыкальной индустрии США.
        67
        Пошли! (ит.)
        68
        Широко распространенное неофициальное название законов о расовой сегрегации в некоторых штатах США в период 1890 -1964 гг.
        69
        Пианист, аранжировщик, руководитель первого известного негритянского оркестра, заложившего основы стиля свинг.
        70
        Обе цитаты - из поэтического наследия Джона Донна.
        71
        Сейчас Адская Кухня - самый дорогой район Нью-Йорка. Это комфортный квартал на западе Манхэттена, расположенный между Тридцать четвертой и Пятьдесят девятой улицами, от Восьмой авеню до реки Гудзон.
        72
        Да здравствует Франция! (фр.)
        73
        Точно (ит.).
        74
        Стратегия выдаивания рынка - краткосрочная рыночная стратегия, направленная на получение максимально возможной прибыли от продажи товара в минимально короткий промежуток времени без учета долгосрочных возможностей продаж.
        75
        Рынок, на котором наблюдается устойчивая тенденция к понижению цен в течение длительного периода времени.
        76
        Маржа - покупка актива, при которой часть цены покрывается за счет первоначального платежа, а остальное - за счет займа, обеспечением которого является сам покупаемый актив.
        77
        Прекрасно (ит.).
        78
        Мужская фетровая шляпа с узкими, немного загнутыми полями и продольной вмятиной на мягкой тулье.
        79
        Единица измерения, используемая при характеристике изменений процентных ставок, котировок и т. д.; составляет 1 %.
        80
        То есть Пустой-стейт-билдинг, от английского слова «empty» (пустой).
        81
        Игра, в которой мячик бросают о ступеньки каменного крыльца или о стенку дома.
        82
        Еврейский обряд освящения, производимый над бокалом вина.
        83
        Хрустящие картофельные оладьи с мацой.
        84
        Балдахин, под которым проводится свадебная церемония; символизирует дом новобрачных.
        85
        Ритуальный иудейский ужин, устраиваемый на Пасху.
        86
        В иудаизме - предписание, заповедь.
        87
        Игрок, располагающийся на внешней части поля.
        88
        Роман канадской писательницы Элизабет Смарт, написанный в жанре поэтической прозы.
        89
        В английском языке слово «нэрроу» (narrow) означает «узкий пролив» и «тесный», «ограниченный».
        90
        Таино - собирательное обозначение ряда аравакских племен, населявших к моменту открытия Америки острова Гаити, Пуэрто-Рико, Куба и др.
        91
        Цыпленок с рисом (исп.).
        92
        Традиционное блюдо карибской кухни, основным компонентом которого являются неспелые и твердые зеленые плантаны (так называемые овощные бананы).
        93
        Один из традиционных музыкальных стилей Пуэрто-Рико. Базовый ритм бомбы играется на двух или более барабанах.
        94
        Жанр кубинской популярной музыки, известен с XVIII столетия. Представляет собой танец с пением, исполняемым по очереди солистом и хором, с сатирическими, двусмысленно-сниженными текстами, часто - с использованием импровизации.
        95
        Район дешевых муниципальных многоквартирных зданий с низкой арендной платой.
        96
        Один из самых влиятельных кружков культурной богемы 1920 -1930-х гг. Члены этого кружка встречались в гостинице «Алгонкин» в Нью-Йорке.
        97
        Первая акция сексуальных меньшинств как политической силы, когда их группы оказали сопротивление полиции у гей-бара на Кристофер-стрит.
        98
        Стопроцентный белый американец англосаксонского происхождения протестантской веры.
        99
        Стиль в одежде, произошедший от школьной формы учащихся престижных колледжей, готовящих молодежь к поступлению в элитные высшие учебные заведения и университеты. Стиль преппи характеризуется смесью делового и удобного повседневного стиля и подразумевает опрятность, элитность и удобство.
        100
        Молодые состоятельные люди, ведущие построенный на увлечении профессиональной карьерой и материальном успехе активный светский образ жизни.
        101
        Обратное движение цены, то есть выправление тенденции, исправление отклонения движения конъюнктуры.
        102
        Термин, применяющийся по отношению к компаниям, чья бизнес-модель целиком основывается на работе в рамках Интернета.
        103
        Акции, не обращающиеся на фондовом рынке и доступные только узкому кругу инвесторов, в отличие от акций открытых акционерных компаний.
        104
        Двухгодичный колледж, готовящий специалистов средней квалификации для работы на территории местного сообщества.
        105
        Джордж Рут - профессиональный американский бейсболист, выступавший двадцать два сезона в Главной лиге бейсбола с 1914 по 1935 г.
        106
        Использование каких-либо товаров с целью произвести впечатление на окружающих, подчеркнуть социальный статус потребителя; термин введен Т. Вебленом.
        107
        Движение в театральном искусстве. Началось после Второй мировой войны, когда возникла потребность в постановке пьес, которые не могли быть поставлены в коммерческих бродвейских театрах.
        108
        Синдром дефицита внимания.
        109
        Стандартизованный тест Совета по вступительным экзаменам в колледж или университет, предлагаемый абитуриентам.
        110
        Обычно перенаселенные, бедные районы с высоким уровнем преступности и безработицы.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к