Князь Святослав II Виктор Петрович Поротников
        О жизни и деятельности одного из сыновей Ярослава Мудрого, князя черниговского и киевского Святослава (1027-1076). Святослав II остался в русской истории как решительный военачальник, деятельный политик и тонкий дипломат.
        Виктор Петрович Поротников
        Князь Святослав II
        Из энциклопедического словаря.
        Изд. Брокгауза и Ефрона.
        Т. ХХХХХVII, СПб., 1894
        
        вятослав II Ярославич - третий сын Ярослава Владимировича (Мудрого), родился в 1027 г. В 1054 г. он получил от отца Чернигов. Среди братьев он выделялся способностями и энергией. Вместе и Изяславом Киевским и Всеволодом Переяславским Святослав распоряжается всеми делами на Руси: вместе они отбирают уделы у князей-изгоев, вместе совершают походы. Самый энергичный из изгоев, Ростислав Владимирович, успел утвердиться в Тмутаракани, и Святослав только после его смерти мог опять присоединить ее к своим владениям. В 1067 г. Святослав вместе с братьями предпринял поход против беспокойного Всеслава Полоцкого, который был разбит и посажен в тюрьму в Киеве. В союзе с Изяславом и Всеволодом Святослав вел борьбу с восточными кочевниками - торками, силу которых им удалось сломить, и половцами, борьба с которыми была неудачна. В 1068 г. половцы напали на Переяславское княжество; братья вышли и бежали. Святослав быстро оправился и нанес вторгнувшимся в Черниговскую область половцам сильное поражение у Сновска, что значительно подняло его авторитет на Руси. Между тем Изяслав не сумел справиться с половским
нашествием и был прогнан из Киева. Святослав равнодушно отнесся к изгнанию брата и когда последний явился под Киевом с польскими войсками. Святослав и Всеволод ходатайствовали перед ним за киевлян. В то же время Святослав успел посадить и в Новгороде одного из своих сыновей. У него явилась мысль овладеть Киевом: он уверил Всеволода, что Изяслав замышляет лишить их уделов, и они в 1073 г. снова изгнали Изяслава из Киева. Все попытки Изяслава вернуть себе Киевское княжение были тщетны до смерти Святослава (1076 г.). Святослав вполне сознавал влияние, какое приобрело в то время духовенство, и умел привлечь его на свою сторону: он покровительствовал св. Антонию и Феодосию, щедро одарил Печерский монастырь и построил в Чернигове монастыри - Елецкий и Ильинский. Летописец отмечает его любовь к книгам, памятником которой остался так называемый «Святославов Изборник» (1073 г.), с изображением Святослава и его семьи.
        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
        Семена раздора
        В лето 6572 (1064) бежал Ростислав, сын Владимира,
        Внук Ярослава, в Тмутаракань. С ним бежали Порей и
        Вышата, сын Остромира, воеводы новгородского. И, придя
        В Тмутаракань, выгнал оттуда Глеба Святославича.
        Повесть временных лет.
        Лес стоял в ярком осеннем наряде, радуя глаз разноцветьем красок от багрово-пурпурных до розовато-желтых. Из ближних болот тянуло сыростью. В свежем чистом воздухе явственно чувствовался запах опавшей листвы и сырой после дождя коры осины.
        Большой конный отряд длинной вереницей растянулся на узкой лесной дороге. Под копытами коней влажно чавкала грязь. В колеях от тележных колес стояла вода.
        Впереди на сером поджаром коне ехал юноша лет девятнадцати в красном плаще и парчовой шапке с меховой оторочкой. На юном безусом лице лежала печать глубокой задумчивости, в уголках плотно сжатых тонких губ притаились жесткие морщинки. Это был Глеб, сын черниговского князя Святослава Ярославича.
        По правую руку от Глеба, чуть приотстав, ехал на вороном жеребце воевода Гремысл в надвинутой на самые брови мурмолке, под плащом у воеводы виднелась кольчуга, на поясе висел длинный меч. Гремысл время от времени широко зевал и тряс головой, отгоняя дремоту. Он сбоку поглядывал на Глеба, но заговорить с ним не решался, понимая, как тяжко у того на душе.
        Четыре года княжил Глеб в Тмутаракани, в этом далеком владении черниговских князей. Несмотря на юные лета свои, исправно собирал пошлину с купцов и брал дань с окрестных народов, наложенную на них еще храбрым Мстиславом[[1] Мстислав Храбрый, сын Владимира Святого и брат Ярослава Мудрого (?-1036). Долго княжил в Тмутаракани, затем сел в Чернигове.], его двоюродным дедом. Честно отделял церковную десятину епископу Варфоломею, посещал по праздникам службы в храме Пресвятой Богородицы. В суде был справедлив и к богатому и к бедному, не скор на расправу и в общении не заносчив.
        Казалось бы, всем был хорош князь Глеб и перед людьми тмутараканскими. И перед Господом, но постигла его кара небесная, отвернули от него лик свой святые заступники его Лазарь и Афанасий. Чем еще объяснить, что в один день лишился Глеб и княжества, и доверия народного, ибо люд тмутараканский предпочел ему князя-изгоя Ростислава, едва тот вступил в Тмутаракань с дружиной.
        «И откель только взялся этот Ростислав, любимец покойного Ярослава Мудрого? - размышлял Гремысл, борясь с зевотой. - Не иначе, надоело ему сидеть на Волыни, стеречь польское порубежье, захотелось подвигов ратных. А может, повздорил опять Ростислав с дядей своим Изяславом, великим киевским князем? И по всему видать, крепко повздорил, коль бежал аж в Тмутаракань!»
        Воевода снова взглянул на хмурого Глеба и подавил тяжелый вздох. Мается младень, весь путь от Тмутаракани до земель черниговских почти не ест и не пьет, с лица сошел, про сон позабыв. Гонит коней, вперед да вперед! От печали своей ускакать хочет, что ли? Иль не терпится ему пожаловаться отцу своему Святославу? Покуда добрались до реки Сейм и кони, и дружинники с ног валились, лишь в Курске Глеб дал день на роздых. Вот уже и через Десну переправились, осталась позади и река Сновь… Рукой подать до Чернигова! Как-то встретит их князь Святослав?
        Чем ближе к Чернигову, тем чаще попадались на пути лесистые баки и глубокие овраги, тут и там приходилось переходить вброд маленькие речки и ручьи. Села вокруг все были княжеские. Несколько раз княжеский тиун[[2] Т и у н - домоправитель, особая должность при князьях и боярах.] или подъездной[[3] Подъездной - княжеский сборщик налогов.]^^останавливали отряд, спрашивая, что за люди, куда путь держат? Глеб обычно отмалчивался, за него говорил Гремысл.
        Наконец показалась вдали над лесом Елецкая гора.
        Дорога сделала последний поворот, минуя холм, заросший сосновым бором, и взору открылся косогор над речкой Стриженью, по краю которого шли валы и деревянные стены Чернигова. Блестели на солнце кресты Спасо-Преображенского собора, стоявшего на самом высоком месте детинца[[4] Детинец - укрепленная часть города, замок.], выше крыш теремов и бревенчатых крепостных башен.
        Глеб придержал коня, залюбовавшись открывшимся видом, затем снял шапку и перекрестился на кресты далекого храма. Вслед за молодым князем перекрестился и воевода Гремысл.
        «Хвала Господу, добрались!» - подумал он.
        Князь Святослав после первых радостных объятий и поцелуев, едва узнав, по какой причине объявился Глеб в Чернигове, обратился к сыну с неласковыми словами:
        - Вижу, не к лицу тебе пришлась шапка княжеская, а может, не полюбился стол тмутараканский, что, не вынимая меча, ты отдал его Ростиславу. Чего молчишь? Ответствуй!
        Темные брови Глеба слегка дрогнули. Он уже хотел ответить отцу что-нибудь резкое, но в этот миг к нему подбежали его младшие братья Давыд, Олег и Роман. С радостными возгласами и смехом они поочередно тискали Глеба в объятиях, хлопали его по плечу, - все-таки четыре года не виделись! - шутили по-мальчишески и по-братнему.
        - Признавайся, Глебка, сколь девок тмутараканских соблазнил? - посмеиваясь, молвил Роман и подмигнул Олегу. - Аль все девки тамошние твои были?
        - Гляди-ка на него, Ром, - вставил Олег. - Глеб-то у нас одеждою леп и грозен лицом.
        - Истинный князь! - с улыбкой заметил Давыд. - Усов только не хватает.
        - Не князь я больше, а изгой, - резко вымолвил Глеб и в сердцах швырнул на землю свою красную шапку.
        Братья в недоумении замолкли, улыбки погасли.
        Они удивленно посмотрели на отца, когда тот, ругнувшись себе под нос, зашагал к крыльцу княжеского терема.
        Святославовы и Глебовы дружинники разбрелись по широкому двору и, будто ничего не случилось, завели разговоры о степных конях, на каких приехали многие Глебовы люди, о клинках восточной работы, о кочевниках-половцах, занявших все степи до самого Лукоморья…
        - Что стряслось у тебя, Глеб? - негромко спросил брата Давыд.
        Он был всего на два года моложе Глеба и нисколько не уступал тому в росте. Из всех сыновей Святослава эти двое были самыми высокими.
        - Опосля поведаю, - нехотя ответил Глеб и тоже направился в терем.
        Поздно вечером после невеселого застолья, на котором кроме черниговского князя и Гремысла были лишь сыновья Святослава, когда за столом остались Святослав и Гремысл, между ними произошел разговор.
        - Ладно сын мой покуда в ратном деле несмыслен, но ты-то, Гремысл! - раздраженно обратился к воеводе Святослав. - Ты-то, волк седой, куда глядел? Аль раздобрел на южном солнышке и про наказ мой забыл? А может, ждал первой же возможности да еще и молодого князя за собой сманил. Я ведь помню, как тебе не хотелось уезжать из Чернигова!
        - Отпираться не стану, князь-батюшка, тамошняя земля не по мне, - закивал головой Гремысл. Он держался со Святославом на равных, поскольку вырос и возмужал вместе с ним. У них не было тайн друг от друга. - Кругом степь да камень, ни тебе леса, ни тени. Зной такой, что кожа слазит клочьями, а волосы на голове выгорают до белизны. Ходишь как сивый мерин!
        Воды пресной мало, зато соленого питья вдоволь - целое море под боком. Народишко южный ох не надежный, княже. Возьми хоть ясов, хоть греков, хоть хазар. За всеми нужен глаз да глаз! А мы вот с Глебом не углядели…
        Гремысл отхлебнул из чаши темного рейнского вина, крякнул и повторил:
        - Да, не углядели. - Затем весело взглянул на Святослава и произнес с улыбкой: - Доброе у тебя вино, князь. Ох, доброе!
        - Не у меня, а у княгини моей, - невозмутимо поправил воеводу Святослав. - Это ей, не мне, шлет германские вина отец ее, граф штаденский. Однако ты зубы мне не заговаривай, старый лис. Разговор к Ростиславу веди.
        Гремысл, словно сокрушаясь над чем-то, закивал своей темно-русой головой и поставил недопитую чашу на стол.
        - Я все думаю, княже, как это Ростислав с дружиной своей сумел незаметно в город войти? - промолвил воевода, отправляя в рот ломтик вяленой свинины. - Не иначе, свои люди у него имелись в Тмутаракани иль среди хазар, иль среди греков. Я, сказать по совести, грешу на хазар.
        - Почему, Гремысл? - Святослав испытующе поглядел в глаза воеводе.
        - Тмутараканские греки в войске не служат в отличие от хазар и накануне прихода Ростислава хазарский тадун[[5] Т а д у н - хазарский наместник-военачальник.] зачем-то отлучался из города. Мне он сказал, что уходил ловить конокрадов. Я еще подумал тогда, что не его это дело за конокрадами гоняться, послал бы кого-нибудь из своих помощников.
        Гремысл икнул и опять отхлебнул вина из чаши.
        - А велика ли у Ростислава дружина? - поинтересовался Святослав.
        Гремысл надкусил соленый огурец и, смачно жуя, стал перечислять:
        - Волынян с ним было сотни две… новгородцев поболе трех сотен да угров сотни полторы… да половцев около сотни. Еще были с Ростиславом какие-то бродячие хазары, но тех было десятка четыре, не больше.
        - И вся дружина конная?
        - Вся, князь. И кони у всех были добрые, особенно у угров.
        - Чай, не добрее ваших-то! - сердито вставил Святослав. Гремысл пожал плечами и облизал пальцы.
        - Знаешь, кто был вместе с Ростиславом, княже? - Воевода по-особенному взглянул на Святослава. - Ей-богу, не поверишь!
        Святослав слегка прищурил свои светло-голубые глаза и впился в Гремысла пронизывающим взглядом.
        - Кто?
        - Вышата Остромирич, новгородский тысяцкий, - ответил воевода.
        Святослав ударил по столу кулаком, так что вздрогнула лежащая на полу лохматая охотничья собака.
        - Я за них пред Изяславом заступился, а они как мне отплатили за добро! - воскликнул князь. - Натворили дел и за степями спрятаться надумали, горе-воители! Вот ужо доберусь я до них!
        Теперь уже Гремысл вопросительно посмотрел на князя, догадываясь, что он не знает того, что знает Святослав.
        - Три месяца тому назад Ростислав покинул стольный град Владимир и нагрянул в Новгород с дружиной, - стал рассказывать Святослав. - Старший сын Изяслава Мстислав, князь новгородский, встретил Ростислава по обычаю хлебом-солью. А Ростислав ему на это прямо в глаза и молвит: «Не по праву ты занимаешь стол новгородский, но по самоуправству отца своего. Дед наш Ярослав Мудрый мне Новгород завещал и Ростов, и Суздаль иже с ним, а посему я здесь с мечом в руке. Либо тебе не княжить в Новгороде, либо мне не жить на белом свете!»
        И почала тут Ростиславова дружина рубить людей Мстислава. Сам Мстислав насилу спасся в детинце новгородском, туда же сбежались верные ему бояре новгородские, челядь ихняя и уцелевшие дружинники Мстислава. Вышата Остромирич тем временем созвал вече на торгу и звал простых новгородцев встать за Ростислава, который родился и вырос в Новгороде, а Мстислава призывал гнать взашей и всех киевлян вместе с ним. Посадник Порей еще больше народ взбаламутил, ратуя за Ростислава. Не знаю, про какие там кренделя небесные он неслухам новгородским наплел, только поднялась вся Торговая сторона за Ростислава. Ростислав с дружиной занял Ярославово дворище и все имение Мстислава разграбил. Потом черный люд и воинство Ростислава двинулись на Софийскую сторону, где возле церкви Сорока Мучеников произошла у них сеча с дружиной Мстислава и бояр новгородских. И одолели черные люди лучших.
        После чего Мстислав заперся в детинце и послал гонца в Киев к отцу, выручай, мол, а не то полетят наши головы с плеч!
        Изяслав живо дружину собрал да на девятый день в Ново-город-то и нагрянул. Два дня бились Изяслав и Мстислав, немало воев своих положили, покуда выбили Ростислава из Новгорода. Было это в начале июля, как раз на Мефодия[[6] …на Мефодия - 3 июля.]. Потом на Аграфену Купальницу[[7] …на Аграфену Купальницу - 6 июля.] зарядили дожди, дороги развезло. Изяслав погнался было за племянником, да куда там, того и след простыл. Несколько дней от Ростислава не было ни слуху ни духу. И только в Петров день[[8] …в Петров день - 12 июля.] объявился он в Ростове, подбивал ростовцев идти в ним на Изяслава, но те отказались: своя голова дороже. Изяслав поспешил в Ростов с дружиной, а ростовцы ему и говорят, ушел, мол, Ростислав, на Волгу подался.
        Изяслав решил было, что Ростислав либо к Всеволоду в Полоцк уйдет, либо обратно на Волынь, и поспешил взять в заложники жену и детей Ростислава, дабы было чем с ним торговаться.
        А Ростислав возьми да и объявись у меня в Чернигове! Повинился он передо мной за злодеяния свои в Новгороде, чуть не на коленях умолял заступиться за него перед Изяславом, а нет, так, говорит, убей меня сам, ибо некуда мне деться. Жаль его стало, ведь повинную голову и меч не сечет. Отправил я послов к Изяславу с известием, что Ростислав у меня, и просил за него в память об отце его Владимире, нашем старшем брате. Но Изяслав закусил удила и потребовал, чтоб я заковал Ростислава в железа и привез к нему в Киев. Дескать, он сам решит, что делать с Ростиславом. - Святослав глубоко вздохнул, затем взглянул на Гремысла, внимавшего каждому его слову, и продолжил: - Мне бы исполнить повеление Изяслава и выдать ему Ростислава с головой, так нет, гордыня во мне взыграла! Тут еще супруга моя со своими советами влезла, и в результате отказал я Изяславу. Не то что не выдал ему Ростислава, на коем была кровь многих христиан, но даже посадил его князем в Курске. Вот только недолго княжил над курянами племянничек мой. В Семенов день[[9] …в Семенов день - 14 сентября.] вышел из города с дружиной и сгинул незнамо
куда. Теперь-то мне понятно, в какую сторону он коней своих направил. - Святослав сдвинул брови. - Стало быть, расправил орленок крылья, желая взлететь повыше. Посчитал недостойным для себя стол курский!
        - Прости меня, князь, за прямоту, но Глеб у тебя не воитель в отличие от Ростислава, - сказал Гремысл, вновь принимаясь за еду. Теперь он знал все, что ему надлежало знать как близкому другу Святослава, и решил ответить откровенностью на откровенность. - Рассуждать здраво Глеб умеет и даже блистает умными изречениями в беседах с людьми духовными, а вот с дружиной своей разговаривать не может. А князь должен жить с дружинниками своими душа в душу! Разве не так?
        - Так, - согласился Святослав.
        - И потом, уж больно Глеб набожен: с молитвой ложится, с молитвой встает. Монахов да юродивых всяких будто бояр привечает. Молвит порой, как по Святому Писанию, и поступки свои ладит по нему же. Вместо того чтобы с дружиной своей совет держать о том, как совладать с Ростиславом, Глеб к епископу Варфоломею за советом обратился. А тот, знамо дело, наплел ему «не убий» да «не навреди». Вот у сына-то твоего, княже, руки и опустились. Пришел ко мне и говорит: «Не подниму меч на брата, но уступлю ему стол тмутараканский, ибо не пристало христианину отвечать злом на зло». Я хотел было возразить на это, да по лицу Глеба увидел, что не дойдут до него мои речи, и промолчал.
        - Ну и зря промолчал! Может, твое слово оказалось бы весомее епископского, потому как не от Бога шло, а от сердца.
        - Да не умею я красно говорить, княже, - отмахнулся Гремысл, - тем паче с твоим сыном. Ты вот сам потолкуй с ним и поймешь, что с ухватом к нему не подойдешь и с голыми руками не подступишься.
        - Чего теперь толковать, - проворчал Святослав, - хороша ложка к обеду.
        Долго еще сидели за столом князь и воевода, пили вино, вспоминали молодость, вновь возвращались к Тмутаракани. Что поделывает там сейчас неугомонный Ростислав? Какие замыслы лелеет?
        Медленно оплывали толстые восковые свечи. Сгущались осенние сумерки за разноцветными венецианскими стеклами в узких окнах гридницы. Стекла эти были тайной гордостью Святослава. Немало серебра он отсыпал за них венецианским мастерам, проезжавшим в позапрошлом году через Чернигов от Лукоморья к Новгороду. В ясные погожие дни от этих стекол в тереме становится светлее и радостнее. Говорят, у византийского императора во дворце окна с такими же стеклами. Что ж, Святослав не прочь хоть в чем-то утереть нос спесивым византийцам.
        В это же время на женской половине терема текла другая беседа.
        В чистой уютной светлице с высоким сводчатым потолком и выбеленными стенами сидели в креслах друг напротив друга Глеб и Ода, молодая супруга князя Святослава. Ода приходилась мачехой Глебу, трем его братьям и младшей сестре Вышеславе.
        Первая жена Святослава, темноокая красавица из древнего боярского рода, умерла, не дожив и до двадцати двух лет. Сильно любил ее Святослав, и плодами этой страстной любви стали четверо сыновей-погодков и дочь. При родах которой и отдала Богу душу горячо любимая Святославам Бронислава.
        Ярослав Мудрый, отец Святослава, не дал сыну долго вдовствовать и через полтора года сосватал за него Оду, дочь графа штаденского Леопольда. Святослав не стал противиться отцовой воле, понимая, что за этим браком стоит важный замысел. Не за здорово живешь повыходили замуж за иноземных королей сестры Святослава Анна, Анастасия и Елизавета. Неспроста взял в жены полячку брат Святослава Изяслав, а другой его брат Всеволод женился на гречанке. И третий брат Святослава Вячеслав тоже не зря соединился браком с немкой. Со всеми соседними государствами хотел породниться мудрый Ярослав, всех могучих иноземных государей мечтал опутать родственными узами. И наперед спокойнее, с родственниками всегда договариваться легче, и для Руси почет великий.
        Когда пышнотелая золотоволосая немка прибыла, наконец, в Киев, где должно было состояться венчание по православному обряду, Святославу-в ту пору исполнилось двадцать пять лет, а его юной невесте было всего семнадцать. Она не знала ни слова по-русски и первое время изъяснялась со своим суженым на латыни, которой в совершенстве владели оба. Святослав поразил Оду уже только тем, что всего за год выучил немецкий и письма к ее отцу писал на немецком языке. Оде же русский язык давался с трудом. Она бы, может, и быстрее освоила его, если бы не постоянные насмешки Святослава над ее произношением (Святослав смотрел свысока на всех чужеземцев, немцев же считал законченными тупицами.)
        Первенец Оды и Святослава родился в тот год, когда умер великий князь киевский Ярослав Мудрый. В честь отца Святослав назвал своего пятого сына Ярославом. Княжил тогда Святослав во Владимире на Волыни, но по завещанию отца перешел на черниговское княжение.
        В Чернигове Святослав выстроил двухэтажный просторный терем из белого камня на месте старого деревянного, расширил территорию детинца, приказав засыпать ров позади Спасского собора. При нем же обнесли стенами Окольный град, где проживал многочисленный торгово-ремесленный люд.
        Чернигов Оде понравился вишневыми и яблоневыми садами, красивыми хоромами бояр с резными маковками на крышах, чудесным видом на речку Стрижень. Зеленые холмы и дубовые леса за речными уделами напоминали ей родную Саксонию.
        Ода постепенно освоила русские обычаи, но, даже соблюдая их, не все одобряла и принимала к сердцу.
        В своем тихом мирке среди прибывших с нею из Германии служанок Ода находила отдохновение от сплетен боярских жен и грубых шуток супруга, которого Ода уважала за многие качества, присущие в ее понимании рыцарю, но полюбить так и не смогла. Ода утешала себя тем, что и мать ее не любила отца, выйдя за него замуж в пятнадцать лет, когда ему было уже за тридцать. Она, как и Ода, впервые увидела своего будущего супруга за несколько дней до свадьбы.
        Сердце чувствительной Оды по-настоящему встрепенулось, когда она увидела однажды белокурого красавца Ростислава. Случилось это четыре года тому назад на похоронах Игоря, самого младшего из братьев Святослава. Вместе с Ростиславом была его жена Ланка, дочь венгерского короля. Чисто по-женски Ода позавидовала ей. Да, наверно, и не одна Ода: Анастасия, жена Всеволода, тоже бросала украдкой долгие взгляды на статного кудрявого Ростислава.
        На траурном пире Ода нарочно села рядом с Ланкой и сумела разговорить черноглазую венгерку. Она вызнала у Ланки, что Ростислав держит обиду на своего дядю киевского князя Изяслава: выгнал его Изяслав сначала из Новгорода, потом из Ростова, ныне держит на задворках во Владимире. Не любо Изяславу стремление Ростислава к первенству и особенно не любо ему, что взял Ростислав себе в тести венгерского короля, теперь приходится считаться с племянником. Поведала простодушная Ланка любопытной Оде и про горячий нрав Ростислава, про его любовь к охоте и к ратным делам, упомянула и про силу его недюжинную: «Подковы руками разгибает!»
        А после пира Ланка познакомила свою новую подругу с мужем.
        Оде только того и надо было.
        Слов между ней и Ростиславом в первой их беседе было сказано немного, но чего нельзя было сказать словами, Ода постаралась выразить взглядом, так, чтобы Ланка этого не заметила. По глазам Ростислава Оде стало ясно, что старания ее были не напрасны: ей удалось заронить в его сердце искру того расположения мужчины к женщине, из которой со временем может вспыхнуть сильное чувство.
        На другой день при расставании - Святослав с женой уезжали в Чернигов - Ростислав негромко сказал Оде: «Вот уж не думал, что у дяди моего Святослава столь дивная супруга!» И поцеловал Оду троекратно. Затем так же троекратно Ростислав расцеловался и со Святославом. Оде это очень не понравилось - мужчины целуются! - но у славян свои обычаи.
        Второй раз Ода увидела Ростислава через год в Киеве на Пасху, куда собралось все Ярославово потомство от сыновей до внуков. Сильно тогда поругались Изяслав с Ростиславом, такого друг другу наговорили, что впору было за мечи браться. Пытались примирить их Святослав со Всеволодом, да безуспешно.
        Когда же Ростислав вознамерился силой Новгород себе добыть, Ода утратила покой и сон, молясь за него. Видать, услыхал Бог ее молитвы, если не только уберег Ростислава от мечей и копий, но даже привел к ней в Чернигов. Принял беглеца Святослав не столько из расположения к нему, сколько из желания досадить Изяславу да еще по настойчивому внушению Оды. Она постаралась, настраивая мужа против киевского князя!
        Понимала Ода, что разум потеряла, да поделать с собой ничего не могла. К одному шли отношения ее с Ростиславом, покуда он жил в Чернигове. Истомилась душа и плоть прежде, чем появилась возможность растаять в сильных объятиях Ростислава и принадлежать ему всецело. Случилось это единожды, когда Святослава не было в Чернигове, а затем Ростислав перебрался в Курск. Что только не передумала Ода, желая без мужниных подозрений в гости к нему выбраться. Наконец, придумала повод и в путь собралась, но прискакал гонец в Чернигов с печальной вестью: пропал ее любимый Ростислав, ушел из Курска вместе с дружиной.
        …Ода сидела перед Глебом в длинном белом платье с узкими рукавами, голова ее была покрыта белым платком. Лоб княгини стягивал золотой обруч, на пальцах сверкали драгоценные камни перстней. Княгиня была спокойна, но то было внешнее спокойствие.
        Ода чуть ли не силой увела Глеба от его братьев, которые уже пристали к нему с настойчивыми расспросами. По лицу старшего брата, по поведению отца и воеводы Гремысла они догадались: случилось что-то неладное, но что?.. Ода не дала развернуться их юному любопытству. Ей самой нетерпелось узнать побольше о человеке, который занимал все ее мысли.
        - Мы расстались с Ростиславом почти дружески, - рассказывал Глеб. - Я подарил ему на прощанье свой Псалтырь. Как я понял, на Руси для Ростислава не осталось места по милости его дяди Изяслава.
        - А про Курск Ростислав ничего тебе не говорил? - поинтересовалась Ода. - Отец твой на курский стол его сажал.
        - Не говорил. Ростислав про Новгород упоминал, про Владимир и Ростов… В Новгород тянет Ростислава, ведь там погребен его отец.
        Ода вздохнула про себя: знает ли Ростислав, что ее сердце тянется к нему? Чувствует ли он это в далекой Тмутаракани?
        - Еще он о сыновьях своих сокрушался и о жене, - сказал Глеб. - Просил, чтоб уговорил я отца позаботиться о них, не дать излиться на них гневу Изяслава. Он же со своей стороны готов во всем подчиняться черниговскому князю, ибо признает за ним владение тмутараканское.
        - А мне Ростислав ничего не велел передать? - спросила Ода, стараясь говорить ровным голосом. - Ни на словах, ни письменно?
        Глеб вдруг смутился и слегка покраснел. В тонких чертах его лица появилось что-то наивное и мальчишеское.
        - Ростислав извиняется перед тобой, матушка, за то, что оказался столь неблагодарным к твоему гостеприимству и…
        - И что?.. - как эхо спросила Ода.
        Ее большие глаза так и впились в лицо юноши.
        - И кланяется тебе, матушка, - продолжал Глеб и опустил взор.
        Но Ода была прозорлива: она прекрасно разбиралась в мужчинах.
        - Наверное, Ростислав шлет мне не поклон, а нечто более приятное всякой женщине, - с мягкой улыбкой произнесла княгиня. - Не так ли, князь Глеб?
        Юноша покраснел еще больше и кивнул головой.
        - Ростислав шлет тебе свой поцелуй, - выдавил он, не поднимая глаз.
        Сердце Оды от радости запрыгало в груди, улыбка стала еще краше.
        - Неужели, Глеб, я так тебе неприятна, что у тебя не возникает желания поцеловать меня? - спросила Ода с еле уловимым акцентом, какой появлялся в ее речи при малейшем волнении.
        - Мы же поцеловались с тобой, матушка, при встрече, - неуверенно промолвил Глеб и взглянул на Оду.
        Конечно, ей не дашь двадцать девять лет и целовать ее приятно, если бы в приятности этой не было чего-то такого, что слишком уж кружит голову. За прошедшие четыре года мачеха Глеба еще больше похорошела, а может, это он стал старше и смотрит на нее теперь не как на свою приемную мать, но как на красивую молодую женщину. Ода поднялась с кресла.
        Глеб тоже встал, решив, что разговор окончен и ему пора уходить. Но в следующий миг он понял, почему так пристально и с таким ожиданием глядит на него его прекрасная мачеха.
        Глеб шагнул с решимостью обреченного и наклонился - Ода была ниже его на целую голову. Юноша хотел поцеловать щеку, но Ода подставила ему губы и, сама не сознавая, тем самым исполнила давнее заветное желание Глеба.
        - Ростислав вряд ли поцеловал бы меня сыновним поцелуем, - пояснила Ода, серьезными глазами глядя на Глеба. - Он многим был обязан мне и… твоему отцу. Понимаешь?
        - Не совсем, - откровенно признался Глеб. - Мне показалось, матушка, что Ростислав неравнодушен к тебе.
        - Тебе только показалось. - Ода вновь улыбнулась и провела ладонью по щеке Глеба.
        - Нет, не показалось, - возразил Глеб, теперь в нем заговорил ревнивый мужчина.
        - Тогда прости его, - нашлась Ода, - ведь христианину пристало прощать своего ближнего. Если дьявол и искушал Ростислава моими прелестями, то он переборол себя и бежал от меня аж вон куда! Хотя, полагаю, истинная причина бегства Ростислава не во мне, ибо не было меж нами греха и быть не могло. - Ода так посмотрела в глаза Глебу, что разом убила все его подозрения, если они и были у него. - Я рада, мой милый, что промеж вас не было вражды, ведь вы двоюродные братья с Ростиславом. Нет хуже зла, чем проливать родную кровь. Ты хоть и молод, но, видать, тоже понимаешь это. А вот отец твой не такой человек…
        И уже лежа в постели с мужем, Ода терзалась мыслями о том, как бы ей уменьшить гнев Святослава против ретивого племянника, как спасти красивую голову Ростислава от опасности, которая уже нависла над ней. Дружина у Святослава сильная, и грозен черниговский князь в рати. Даже Изяслав его побаивается.
        Сон сморил Оду далеко за полночь. А когда она открыла глаза, в окна спальни глядел серый осенний день. На широкой скамье у стены рядом с ее одеждой лежала нижняя рубаха мужа, а самого Святослава не было.
        Ода кликнула Регелинду, свою служанку. Та бесшумно появилась в дверях.
        - Приготовь теплую воду, Регелинда, - приказала Ода и села на постели. - Чем занят мой муж? Где он сейчас?
        - Господин поднялся очень рано, приказал седлать коней и отправился в Киев, - ответила служанка.
        - Ступай, - сказала Ода и бессильно упала на подушки.
        Она опоздала. Быстрые кони уже несут ее супруга к Изяславу, неприязнь которого к Ростиславу лишь сильнее разожжет пламя гнева в сердце вспыльчивого Святослава.
        Ода уткнулась в подушку и заплакала от бессилия и отчаяния.
        * * *
        Встреча двух князей, двух братьев, произошла в белокаменном дворце, где некогда жил Ярослав Мудрый, который выстроил его для себя на высоком месте недалеко от Софийских ворот. Зная гордый нрав Святослава, Изяслав поднялся с трона навстречу брату, едва тот вступил в высокий просторный зал в сопровождении небольшой свиты. Черниговские бояре сняли собольи шапки и отвесили великому князю низкий поклон, лишь варяг Регнвальд поклонился не столь низко, как все.
        Изяслав с радушной улыбкой обнял и расцеловал Святослава.
        Глядя на двух этих людей, трудно было увидеть в них кровное сходство. Изяслава природа наделила высоким ростом и дородной фигурой, он был выше Святослава, носил длинные, расчесанные на прямой пробор волосы светло-русого оттенка, такого же цвета усы и бороду. Глубоко посаженные серые глаза Изяслава глядели с легким прищуром, унаследованным от отца, как и привычка при смехе высоко задирать подбородок. За пышностью в речах и одежде Изяслав не гонялся, и уже будучи великим киевским князем одевался скромнее многих своих бояр. Это качество Изяслав унаследовал от своего отца Ярослава Мудрого.
        Святослав, в отличие от брата, был невысок, но широкоплеч и мускулист, держался всегда подчеркнуто прямо, ходил с гордо поднятой головой. Голубые холодные глаза были очень переменчивы, и по ним можно было определять его настроение. Волосы Святослава были темные, подстриженные в кружок. Бороду он не носил, зато имел длинные усы в подражание своему знаменитому прадеду. Святослав любил подчеркнуть свое княжеское достоинство богатством одежд и золотом украшений и ревниво относился к попыткам своих приближенных хоть как-то выделиться на его фоне.
        Святослав не выносил долгих предисловий. Не стал он сыпать любезностями и на этот раз, а сразу перешел к деду. На известие, что Ростислав объявился в Тмутаракани, Изяслав отреагировал странным образом. Сначала рассмеялся, потом закивал головой, что-то при этом соображая, и вдруг заговорил совсем о другом.
        Святослава это разозлило, и он прямо сказал брату, что приехал в Киев говорить о Ростиславе, все прочее ему не интересно.
        Изяслав сделал удивленное лицо и развел руками.
        - Так ведь распря с Ростиславом как будто разрешилась, брат, - сказал он. - Сел племянник наш в Тмутаракани, ну отдай ему Тмутаракань. По мне, там ему и место!
        Изяслав глянул на думных бояр, стоявших полукругом возле трона, и прочел одобрение на их лицах. Однако такой оборот не устраивал Святослава.
        - Отдай, говоришь? - с недоброй усмешкой произнес он. - Что ж, ты сам, брат, не уступил Ростиславу Новгород, откель он сына твоего едва не выбил?
        Доброжелательность на лице Изяслава сменилась надменностью.
        - Не понимаю я речей твоих, Святослав. Я завещанию отцову следую, из коего выходит, что старший сын киевского князя должен в Новгороде сидеть. Ростиславу же гордыня глаза застит, он мнит себя выше сыновей моих. Думает, погребен отец его Владимир в Софии новгородской, так значит и стол новгородский для него!
        - А, лукавишь, брат, - улыбнулся Святослав. - Помнишь, когда отец первый раз занемог и призвал нас к себе, то просил соблюдать старшинство в роду нашем - передавать стол киевский от брата к брату. Про княжескую лествицу упомянул, а в конце добавил, чтоб Новгород был за Ростиславом и потомством его.
        - Не помню я такого! - вдруг рассердился Изяслав. - Завещание отцово при мне, и там ясно прописано, что давал отец наш Ростиславу Ростов и Суздаль. Про Новгород нет ни слова!
        - Да ты и эти города у Ростислава отнял! - запальчиво воскликнул Святослав. - Свел его в захудалый Владимир, хотя обещал в Смоленске посадить.
        - Ты зачем пожаловал? - вскинулся Изяслав - Напраслины на меня возводить?! Я на киевском столе сижу и за всю Русь промышляю. И коль не угодил я, чем Ростиславу, в том не моя вина, а его беда.
        - Ах вот как! - Святослав приподнял свои черные брови и ядовито улыбнулся.
        - Да вот так-то, брат! - со значением поддакнул Изяслав.
        - Так пусть твое величие промыслит и про моего старшего сына, - сказал Святослав, - посади-ка его в Смоленске. Тогда я, так и быть, уступлю Тмутаракань Ростиславу.
        - Что же, в твоей вотчине для Глеба и стола не найдется? - недовольно спросил Изяслав.
        - А вот хочется мне видеть сына своего в Смоленске! - дерзко ответил Святослав.
        - Слава Богу, что не в Новгороде, - криво усмехнулся Изяслав и неторопливо зашагал к трону.
        Бояре заулыбались, а толстый Тука даже захихикал в кулак.
        Не доходя до трона, Изяслав обернулся:
        - Знаю, давно ты метишь на смоленский стол, но там ныне сын мой княжит. Об этом ты подумал?
        - А ты переведи Святополка в Туров иль Вышгород, - подсказал Святослав, - да хоть в том же Владимире посади.
        Изяслав дара речи лишился: уж не издевается ли над нам Святослав!
        Теперь уже не только Тука, но и брат его Чудин, а за ними и воевода Коснячко - самые приближенные к Изяславу вельможи - негромко засмеялись.
        - В уме ли ты, брат мой? - вновь заговорил Изяслав. - Чтоб я стал княжескую лестницу рушить тебе в угоду! Да ты не пьян ли?
        На скулах Святослава заходили желваки. Он сделал шаг вперед, собираясь ответить резкостью на резкость.
        Но внезапно двери на противоположной стороне зала растворились и пред взорами князей и их бояр предстала княгиня Гертруда, жена Изяслава.
        Она не вошла, а вплыла в зал, так легка была ее походка. За княгиней следовали служанки, две из которых держали за углы длинный лиловый плащ своей госпожи.
        Гертруда была одета на немецкий манер в узкое платье-котту бирюзового цвета с поясом, спускавшимся на бедра. У платья был глухой закрытый ворот и узкие обтягивающие рукава. Голову княгини покрывал круглый платок из белой ткани с отверстием для лица, поверх платка через лоб шла повязка, украшенная драгоценными камнями. Служанки также были в узких платьях, но более скромных цветов.
        Тот, кто видел польского князя Казимира Пяста[[10] Казимир Первый Восстановитель из рода Пястов, князь Польши с 1039 г. (1016-1058). Был женат на Марии-Добронеге, сестре Ярослава Мудрого.], мог легко заметить в чертах его сестры Гертруды характерные для Пястов густые светлые брови, изгибающиеся низко над глазами, слегка припухлые губы и удлиненные от уха к подбородку скулы. И если природа смягчала в лице Гертруды массивный нос ее отца, князя Мешко[[11] Мешко Второй Ламберт - князь Польши с 1025 г. Отец Казимира Восстановителя и Гертруды, супруги Изяслава Ярославича.], и выступающую нижнюю челюсть ее племянника, князя Болеслава Смелого[[12] Болеслав Второй Смелый - князь Польши с 1058 г. Сын Казимира Восстановителя. Был женат на Вышеславе, дочери Святослава Ярославича.], то она отнюдь не умалила жестокости в ее характере и страсти к золоту, унаследованные властной полькой от того и от другого.
        Святослав первым поприветствовал Гертруду, когда та приблизилась.
        Лицо Изяслава не выразило особенной радости при появлении жены. Гертруда что-то тихо прошептала мужу на ухо и сразу же повернулась к его брату.
        - Доброго здоровья тебе, Святослав! - Княгиня белозубо улыбнулась. - Приехал поругать моего Изяслава? Поделом ему, будет меньше советников своих слушать. - Гертруда с неприязнью взглянула на бояр и бросила через плечо: - Прочь ступайте!
        Бояре с поклонами удалились.
        Коснячко хотел было остаться, но Изяслав жестом велел удалиться и ему. Воевода ушел с обиженным лицом.
        - Зачем пожаловал, друг мой? - вновь обратилась к Святославу Гертруда. - Надолго ли к нам? Вижу гнев у тебя, с чего бы это?
        Святослав знал, какое сильное влияние имеет на мужа Гертруда, поэтому без утайки поведал обо всем.
        - Опять Ростислав?.. - Гертруда нахмурилась. - Чувствую, будет он воду мутить, покуда не успокоит его стрела или копье! Что же вы решили, братья?
        Княгиня перевела взгляд карих глаз с мужа на Святослава и обратно.
        - Я так мыслю, надо выбить Ростислава из Тмутаракани, - высказался Святослав.
        - А по мне, пусть он там и сидит, - возразил Изяслав.
        - Хорошо ты чужие столы раздаешь, брат.
        - А ты вспомни, что сам про Смоленск говорил.
        - Иль тяготеет Смоленск более к Киеву, нежели к Чернигову?
        - Днепровские города все под рукой Киева.
        - Так уж и все?
        - Кроме Любеча и Родни - все!
        Изяслав и Святослав стояли друг против друга, сверкая глазами.
        Гертруда вздохнула:
        - И когда только князья русские перестанут Русь делить?
        С чисто женской интуицией она решила предотвратить назревающий скандал и пригласила Святослава отобедать. «А за чашей крепкого меда договоритесь обо всем».
        Святослав принял приглашение.
        * * *
        Но и за столом в пиршественном зале примирения у братьев не получилось. Кусок не шел в горло, а отведав пенного хмельного меду, распалились они еще пуще прежнего. Посыпались попреки:
        - Помнишь, брат, как летом ты просил меня за Ростислава, а ведь я говорил тогда, выдай его мне на суд. Так ты уперся как бык! Стало быть, люб тебе Ростислав, аль уже не люб стал?..
        - Люб - не люб! Твои суды мне ведомы. В поруб да и дело с концом! Я просил тебя не за Ростислава, а за справедливость, которую ты нарушил, поправ завет отцовский.
        - Воля отцова в грамоте прописана, и та грамота у меня хранится. Ей следую и в делах, и в помыслах.
        - Не про те письмена я толкую, брат мой. И ты ведаешь о том, да изворачиваешься передо мной как угорь. Припомни-ка лучше устное завещание отца нашего…
        - Замолчь!
        Изяслав так хватил кулаком по столу, что серебряная посуда зазвенела, а девицы, тешившие гостей веселыми песнями, враз примолкли.
        Воцарилась тишина.
        Бояре и дружинники обоих князей, замерев кто с куском, кто с чашей в руке, ждали, что будет дальше. Оставила еду и Гертруда, жестом подозвав к себе своего верного человека, ляха Людека.
        Медленно поднялся со своего места Святослав, глаза его горели гневом. Негромко заговорил он, но речь его услышали все в гриднице:
        - На холопей своих, брат мой, ты хоть криком изойди, а на меня орать не смей! Пусть ты великий князь, но и на твою силу у меня сила найдется.
        Изяслав тоже поднялся из-за стола:
        - Грозишь?.. Мне?! Великому князю?!
        Святослав двинул в сторону кресло и повернулся, намереваясь уйти. Бояре черниговские поднялись вслед за ним.
        - Не захотел ты, брат, чтоб меж нами разум был, - с угрозой промолвил Святослав, - так пусть будет меч меж нами.
        Черниговцы во главе со своим князем, топая сапогами по каменному полу, удалились из зала.
        Изяслав только теперь понял, что он наделал своей несдержанностью. Святослав слов на ветер не бросает, и дружина у него велика. Да и надо ли было вообще затевать свару из-за Ростислава?
        Послал Изяслав вдогонку за Святославом воеводу Коснячко.
        Догнал воевода черниговского князя и его свиту уже на дворцовом дворе: конюхи выводили из конюшен лошадей. Поклонился князю Коснячко:
        - Не гневайся, Ярославич. Одумался брат твой, зовет к себе добрым словом перемолвиться. - И тихо добавил: - Нагнал ты на него страху!
        Святослав усмехнулся.
        - Не могу не подчиниться, коль сам великий князь зовет. - Оглянулся на дружинников: - Ждите меня здесь, коней держите наготове. Чаю, недолгая у нас с братом будет беседа.
        Изяслав ожидал Святослава в небольшой светлице на два окна. Он стоял на высоким в половину роста наклонным столом и перебирал какие-то пергаменты.
        Святослав вошел, снял шапку.
        Коснячко предусмотрительно затворил закругленную сверху дверь, обитую железными полосами крест на крест.
        - Вот! - Изяслав, не глядя на брата, протянул ему свиток. - Читай отцову волю.
        Святослав ухмыльнулся: будто ему не ведомо отцовское завещание! Он сразу узнал и пергамент, и печать на нем.
        - Да ни к чему это… - промолвил Святослав и произнес по памяти первую половину текста до того места, где упоминались Ростов и Суздаль, завещанные Ростиславу.
        Изяслав развернул свиток, пробежал его глазами и удивленно посмотрел на Святослава.
        - Дивлюсь я тебе, брат, - не то с восхищением, не то с недоумением проговорил он, - единожды написанное видел и запомнил слово в слово!
        - И я тебе дивлюсь, княже киевский, - в тон брату Святослав, - нарушаешь завет отцовский и не сознаешься в этом.
        - Ты мне начало завещания напомнил, а я тебе напомню конец его. - Изяслав громко зачитал: «…Князь же киевский да будет старшим над всеми князьями и вершит свою волю над ними по своему разумению, но во благо Земле Русской».
        Изяслав поднял глаза на Святослава, словно уличая того в недомыслии.
        Но тот не слушал, оглядывая быстрым взором лари и полки с толстыми книгами в кожаных переплетах. Книгами была завалена вся комнатушка.
        - У отца-то книги на видном месте всегда стояли, а ты, брат, столкал их невесть куда, будто хлам ненужный, - упрекнул Святослав Изяслава. - Коли книги тебе в тягость, так хоть мне отдай или Всеволоду. Он-то их лелеет ни чета тебе!
        - Я тебе не о том толкую, - рассердился Изяслав. - Я старший над вами и мне решать, кому какой стол давать!
        - Эх, брат… - Святослав со вздохом присел на окованный медью сундук. В голосе у него и во взгляде появилась мягкость. - Разве обличать я тебя приехал? Разве не понимаю забот твоих? Но пойми и ты меня! Ослушался я тебя, каюсь. Господь наказал меня на это злодейством Ростислава. За помощью я к тебе пришел, а, ты меня вон выставляешь.
        - Помилуй, брат! - Изяслав торопливо скатал пергамент в трубку и убрал в ларец. - Я сказал только, что надо бы оставить Ростислава в Тмутаракани от Руси подале, только и всего. А ты распалился. Да было б с чего! Иль земель у тебя мало, что ты за Тмутаракань держишься?
        - Ты днепровские пороги оседлал, брат, - недовольно заговорил Святослав. - В Новгороде старшего сына посадил, на юге и на севере пошлина с купцов в твою мошну сыплется. Теперь еще волжский путь к рукам прибрал вместе с Ростовом и Суздалем. А мои земли черниговские, как остров посреди болота, что на нем растет, тем и живем. Только в Тмутаракани, земле дедовской, и сыпалось мне золотишко от гостей заморских. Да тамошнее злато ныне не мое, а Ростиславово.
        - Чего же ты от меня хочешь? - спросил Изяслав.
        - Хочу, чтоб помог ты мне Ростислава из Тмутаракани выгнать, - сказал Святослав. - Подспорья жду от тебя, брат.
        - А коль решенье мое будет таково, что быть Ростиславу князем в Тмутаракани?
        - Не бывать этому! - Святослав сдвинул брови. - Ты от своей выгоды не отступаешься, а почто я должен?
        Изяслав помолчал. Не хотелось ему уступать Святославу, ведь он не просит, а почти приказывает! Не хотелось идти с войском через обширные степи к далекому Лукоморью. Да и куда опосля деть Ростислава? Святославу хорошо рассуждать, не в черниговские же земли побежит буйный племянничек. Побежит он скорее всего в Изяславовы владения, а то еще хуже - к венгерскому королю подастся. А что, если король венгерский даст войско Ростиславу и придется тогда Изяславу отдуваться одному? Святослав-то со Всеволодом вряд ли поспешат к нему на помощь, далеки их земли от венгерского порубежья. Нет уж, пускай лучше Ростислав сидит в Тмутаракани!
        Изяслав сказал об этом Святославу.
        Тот смерил брата презрительным взглядом:
        - Может, скажешь еще, что это во благо Земле Русской? Иль еще что-нибудь из отцовского завещания зачитаешь? Одинаково мы с тобой его читаем да по-разному разумеем. Прощай!
        Вышел и дверью в сердцах хлопнул.
        Изяслав присел на стул у стола, задумался. Не уступил он Святославу, не пошел у него на поводу, а радости особенной от этого не было. Наоборот, гложет тревога или какое-то предчувствие. Ведь не отступится Святослав, покуда не выгонит Ростислава из Тмутаракани.
        «И жаден, и упрям! - думал Изяслав. - Разве отдаст Святослав столь жирный кусок Ростиславу! А тот тоже хорош, знает, что урвать - не Новгород, так Тмутаракань. Такого удальца только в порубе и держать!»
        Воевода Коснячко еще больше расстроил Изяслава, когда сообщил ему, что повернул коней Святослав не к Чернигову, а к Переяславлю.
        - Станет теперь Святослав Всеволода супротив тебя подбивать, княже, - высказал предположение воевода. - Уж больно злой вышел от тебя брат твой.
        Ничего не сказал на это Изяслав, а про себя подумал: «Святослав упрям, а Всеволод хитер. Недаром же он в любимцах у отца был. Всеволод чужого ума не купит, но и своего не продаст. С такими братьями надо ухо востро держать!»
        * * *
        Знал и Святослав, что Всеволод прежде поразмыслит, а уж потом к делу приступит. И не на всякое дело Всеволода можно с места сдвинуть, но только на богоугодное. А посему разговор с ним Святослав начал издалека:
        - Мнится мне, что брат наш Изяслав больше супругу свою слушает, нежели бояр. А вокруг Гертруды немало ляхов-советчиков крутится. Средь них, сказывают, и люди германского короля мелькают, и слуги папы римского. Недавно папский легат часовню латинскую в Киеве освящал, так на событие это латиняне набежали, как мыши на крупу. Был посол чешский, моравский иже с ним и ляхов целая прорва.
        - Чему ж дивиться, брат, то все наши братья-славяне, - пробасил сивоусый Всеволод, - живем мы с ними рядом и обычаями с ними схожи.
        - Обычаями схожи, а верой разные, - возразил Святослав, - над западными славянами Папа Римский длань простер, над Русью патриарх константинопольский[[13] Патриарх - высший духовный сан в православии. С конца VI в. Константинопольский патриарх получает титул «вселенского патриарха» и право высшего надзора за соблюдением канонов и церковных законов, созыва Вселенского собора и возведения епископов в сан митрополита.]. Вот и моя княгиня пристает ко мне, построй да построй латинскую церковь в Чернигове. Видишь ли, немцев к ней наезжает немало каждый год, а помолиться бедным негде. Я бы и рад воздвигнуть сей храм, только йот митрополит киевский запреты мне чинит. - Святослав хитро усмехнулся. - Мне запрещает латинские храмы ставить, а Изяславу запретить не в силах. Смех, да и только!
        - У Изяслава с митрополитом Ефремом пря недавняя да злая, - задумчиво промолвил Всеволод. - Вот уже десятый год пошел, как византийский патриарх предал анафеме папу римского и весь клир[[14] Клир - в широком смысле слова - духовенство; в узком - состав священнослужителей какого-либо прихода или церкви.] его. Выходит, что князь киевский на еретичке женат, с еретичками знается и об их благе печется. А это митрополиту ох как не по душе, ведь он родом грек. Но кабы знать, где упадешь, соломки бы подстелил. Не гнать же Изяславу от себя жену, коль родня ее латинской веры.
        - А Гертруда, слава Богу, православие приняла, когда за Изяслава замуж выходила, - вставил Святослав, - а вот ляхи, что вместе с ней в Киев понаехали, веры своей не меняли. Через них Гертруда мужа своего с толку сбивает.
        - Властолюбия княгине киевской не занимать, - добродушно улыбнулся Всеволод, - да и умна она - любого насквозь видит!
        - Вот Изяслав-то под ее дуду и пляшет, - сердито бросил Святослав.
        Всеволод спрятал усмешку в бороде: явно с обидой на Изяслава приехал к нему Святослав. Из-за чего же у его братьев раздор случился? Не из-за храма же католического? Одно очевидно - желает Святослав видеть во Всеволоде союзника против Изяслава.
        Разные были сыновья у Ярослава Мудрого и по внешности, и по нраву, и по воспитанию.
        Изяслав до мудрости книжной с детских лет был неохоч, хотя и от учения не отлынивал, до брани тоже был не охотник, больше любил пиры да застолья. Простоват умом Изяслав и в делах не тороват. Святослав, пожалуй, во всем, кроме силы физической, превосходит Изяслава. Он изворотлив умом, в языках и знаниях силен, от ратного труда никогда не бегал и в застолье любого перепить может, только успевай вина подливать. Святослав был любимым сыном княгини Ирины, супруги Ярослава Мудрого. Мать научила Святослава говору варяжскому и часто называла его варяжским именем Хольти. А у Ярослава Мудрого любимым сыном был Всеволод.
        Всеволод унаследовал от отца густые русые волосы, тонкие губы и нос с едва заметной горбинкой, от матери-варяжки - голубые глаза, белую кожу и спокойный нрав. Ростом и статью Всеволод вышел в деда князя Владимира Красное Солнышко, но при всей своей могучей дородности имел маленькие кисти рук и небольшие ступни, чем еще в детстве удивлял сверстников и отца с матерью. В те далекие времена это считалось признаком царственности и доказательством высокородности. Руки и ноги Святослава тоже были небольшими, но при невысоком росте это казалось естественным.
        Во Всеволоде с юных лет проявлялось внутреннее благородство и богопочитание, а также усидчивость и тяга к многознанию. Если Святослав запоминал сразу и легко, то Всеволод, обладавший к тому же немалым честолюбием, преодолевал трудности терпением. Часто в детстве он оставался за книгами один, в то время его старшие братья убегали на Днепр купаться или седлали коней для соколиной охоты. Когда Всеволод возмужал, Ярослав Мудрый часто коротал с ним долгие зимние вечера, обсуждая походы и деяния древних греческих царей и полководцев, перечитывая на пару при пламени свечей византийские хроники Георгия Амартола и Прокопия Кесарийского. Из всего прочитанного Ярослав Мудрый старался уразуметь для себя непостижимое для непосвященного ума свойство: на примерах далекого прошлого уметь делать верные выводы в жизни нынешней. Чтобы не повторять чужих ошибок, не исполчать помыслы свои на заведомо гиблое дело, ко всему подходить с умом, а не с сердцем. Крепко запомнил отцовские наставления Всеволод. И сейчас, глядя на Святослава, пытался понять, что таит он в себе, чего недоговаривает?
        «Видать, мне на роду написано мирить братьев, когда они ввергнут нож между собой, - подумал Всеволод. - На много лет вперед зрил наш мудрый отец, предрекая мне сие».
        - Латиняне по всей земле Русской распространились как саранча, - продолжал Святослав, - поляки в Киеве как у себя дома, немцы торговые дворища понастроили в Новгороде да Смоленске, и у меня в Чернигове отбою от них нет. Церкви латинские растут как грибы то тут, то там! А брат наш Изяслав, сидя на столе киевском, пирует иль гривны считает. За него Гертруда все дела вершит.
        - Наговариваешь ты на брата нашего, Святослав, - вступился за Изяслава Всеволод. - Вспомни, сколь раз в походы он ходил то на голядей[[15] Голяди - финно-угорское племя, обитавшее в верховьях Днепра.], то на ятвягов[[16] Ятвяги - одно из летто-балтийских племен, родственное пруссам.], то на торков[[17] Торки - так на Руси называли огузов, одно из тюркских кочевых племен.].
        - Ну на торков-то мы втроем ходили да еще Всеслава Полоцкого призвали, - сказал Святослав, - только бежали торки от воинства, не дошло дело до сечи.
        - Не возьму я в толк, брат мой, в каком месте Изяслав тебе дорогу перешел, - промолвил Всеволод. - Неужто зуб у тебя на него?
        Помрачнел Святослав:
        - Высоко сидит Изяслав да низко мыслит. Думает, стал первым князем на Руси, так воля его - закон. Чужим именьем распоряжается как своим. По завещанию отцову старший брат должен быть праведным судьей меж нами, но не самовластием.
        Не догадался Всеволод о причине недовольства Святослава, пока тот не заговорил о Ростиславе: где он сейчас и как там оказался.
        - Мстит мне Изяслав за то, что ослушался я его, не выдал ему Ростислава на расправу. А ты бы выдал молящего о защите, брат?
        - Не выдал бы, - честно признался Всеволод.
        - Как думаешь, справедливо поступил Изяслав, отняв у Ростислава Ростов и Суздаль? - вновь спросил Святослав.
        - Высшая справедливость только от Бога, - ответил Всеволод, - а у смертных иное справедливое устремление может обернуться злом иль напастью какой. Я так мыслю, не со зла перевел Изяслав Ростислава из Ростова во Владимир.
        Такой ответ Святославу не понравился: изворачивается Всеволод.
        - Может, и не без заднего умысла, - сердито проговорил он. - Хоть и глуп Изяслав, а подметил, что Ростислав на Новгород зарится и сторонники там у него есть. Вот и перевел его подальше от Новгорода на южное порубежье. Чем это обернулось, ты знаешь, брат. Теперь вот мне предстоит изгонять Ростислава из Тмутаракани.
        Понял Всеволод, наступил момент, когда Святослав выскажет, наконец, цель своего приезда в Переяславль, и насторожился.
        Прокашлялся Святослав:
        - По весне хочу двинуть полки через степь на Тмутаракань. Призываю и тебя, брат, в помощь. Не ведаю, как дело повернуть может. По слухам, дружина у Ростислава отчаянная. Что скажешь?
        - Не могу я немедля ответ дать, с дружиной посоветоваться надо. Путь не близкий, дорога незнаема.
        - Пути к Тмутаракани мне ведомы, - за две седьмицы доскачем.
        - Вот соберу бояр своих, переговорю с ними, тогда и ответ дам, - стоял на своем Всеволод, - а ты пока, брат, отведай угощенья моего, с княгиней моей потокуй. Она давеча о тебе спрашивала, жаловалась, мол, забыл про нас князь черниговский. А ты тут как тут!
        Всеволод засмеялся и похлопал Святослава по плечу, - тот нехотя улыбнулся.
        Держал совет Всеволод со своими самыми верными людьми, из всех мужей именитых в его дружине таких было несколько. По старшинству по правую руку от князя сидели воеводы Ратибор и Никифор, по левую - варяг Шимон. Далее: Иван Творимирич, Гордята Доброславич, Ядрей, сын Бокши, и Радим, сын Тихомира. В стороне от всех сидел одноглазый болгарин Симеон.
        Выслушав князя бояре недолго думали.
        - Не будет мира на Руси, покуда жив Ростислав, - сказал воевода Никифор, - понятно хотение Изяслава видеть Ростислава в Тмутаракани.
        - Однако ж и Святослав справедливого хочет, намереваясь вернуть себе Тмутаракань, - возразил боярин Ратибор, - упрекать его в том нельзя.
        - Значит, ты советуешь, Ратибор, помочь Святославу? - спросил Всеволод.
        - Да, княже.
        - Лучше быть с кем-то из братьев своих, чем в стороне, - сказал варяг Шимон, который всегда Стаговолил Святославу. - Грех отталкивать протянутую руку, князь.
        - Помочь Святославу можно, но нужно взять с него плату за помощь, - высказал свое мнение Ядрей, сын Бокши.
        - В таком деле помощь важна бескорыстная, - возразил Ратибор, - Святослав ведь не к польскому князю обращается, а к родному брату.
        - Но и за здорово живешь двигать войско в такую даль тоже не след, - нахмурился Всеволод.
        - А зачем нам двигать войско? - пожал широкими плечами Ратибор. - Надо уговорить Изяслава сделать это, благо время до весны еще есть.
        - А коль откажется? - спросил Всеволод.
        - Вот тогда и выступим сами…
        Пока Всеволод совещался с боярами, Святослава развлекала застольной беседой княгиня Анастасия - белолицая, темноглазая, с небольшим точеным носом и яркими сочными губами. Недавно исполнилось Анастасии тридцать лет, но она была все так же по-девичьи стройна и подвижна. Прежде чем начать потчевать гостя медами да пирогами, княгиня представила ему своих детей: тринадцатилетнюю дочь Янку, десятилетнюю Марию и одиннадцатилетнего сына Владимира, которого она также называла Мономахом.
        Святослав знал, как любила и почитала Анастасия своего отца византийского императора Константина Мономаха[[18] Константин IX Мономах - византийский император с 1042 по 1054 г. Во время конфликта с Ярославом Мудрым в 1043 г. был вынужден отдать свою дочь замуж за сына Ярослава Мудрого Всеволода.], поэтому и сына нарекла отцовым прозвищем кроме имени славянского. Всеволод сильно любил свою супругу и во многом уступал ей. Так, и младшая его дочь была названа в честь матери Анастасии, императорской наложницы, а старейшая, помимо имени Янка, имела второе имя Анна в честь бабки Всеволода, византийской принцессы Анны.
        Немало греков жило при дворе переяславского князя, немало и наезжало их летом: торговые гости, умельцы разные, священники, посланцы императора… Константин IX Мономах умер в один год с Ярославом Мудрым, и теперь на троне державы ромеев[[19] Ромеи - так называли себя сами византийцы.] сидел Константин X Дука[[20] Константин X Дука - византийский император с 1059 по 1067 г.], сменивший перед этим еще двоих недолговечных императоров.
        Дворец Всеволода в Переяславле не уступал размерами и великолепием дворцу Изяслава в Киеве. Все в нем было на византийский манер: и мозаичные полы, и светлые залы, и колонны из белого мрамора, и широкие каменные лестницы…
        Анастасия сидела напротив Святослава в бордовом зауженном в талии длинном платье из блестящей тафты[[21] Тафта - шелковая узорная ткань с одноцветным рисунком.], расшитой золотыми нитками. Голову княгини покрывала полупрозрачная паволока, стянутая на лбу золотой диадемой с вделанными в нее драгоценными камнями. Лучи заходящего солнца падали через окно на лицо гречанки, озаряя его ласковым красноватым светом. Бериллы и сапфиры то вспыхивали, то гасли на диадеме при каждом движении головы и так же сверкали на солнце ослепительно белые зубы молодой женщины, когда она улыбалась.
        Святослав, слушая Анастасию, забывал про стоящие перед ним яства, не в силах оторвать глаз от красивых губ, а мелодичный голос княгини просто завораживал его.
        - Почему же ты, князь, супругу свою не взял с собой, к нам направляясь? - спрашивала Анастасия. - С прошлой Пасхи не видела я Оду. Как здоровье ее?.. Сыночек твой Ярослав недавно грамотку мне написал, так я попросила старшую дочь тоже написать Оде, поделиться с нею своими секретами. При последней встрече Янка и Ода мило беседовали, как две закадычные подружки. - Анастасия подняла кубок с греческим вином. - Твое здоровье, князь!
        Святослав поднял свою чашу.
        Терпкое виноградное вино приятно обожгло гортань, и тепло разлилось по жилам, в голове ощущалась странная легкость, все тяжелые мысли враз улетучились. Славное вино у ромеев!
        - Видишь ли, милая княгиня, путь мой изначально в Киев лежал к брату Изяславу, весточку одну хотел я ему пересказать, - начал Святослав. - Да не по вкусу князю киевскому мои речи. Дедовская самонадеянность проснулась!
        Поругались мы с Изяславом, и понял я, что некуда мне ехать окромя брата Всеволода. Он если и не поможет, то утешит иль дельное что-нибудь присоветует.
        - Не пристало братьям родным ссориться по пустякам, - сказала Анастасия (она свободно говорила по-русски, без всякого акцента.) - Родная кровь не ссориться, а мирить должна.
        «Хороши пустяки!» - усмехнулся про себя Святослав, а вслух промолвил:
        - Супруга моя жива-здорова, кабы знала, что я в Переяславль поворочу, непременно со мной бы попросилась. Вскружила ты ей голову, княгинюшка, нарядами своими богатыми. С прошлой весны Ода все шьет да примеряет, камки[[22] К а м к а - шелковая цветная ткань с разными узорами.] да парчи перевела, не одну сотню гривен.
        - Оде с ее фигурой любое платье к лицу, - улыбнулась Анастасия.
        - Да уж, не обидел Бог прелестями жену мою, - согласился Святослав, подумав: «Ума только недодал!» - Старшие сыновья мои на равных с мачехой держатся. Иной раз и пошутят вольно при ней, а то и взглядом обласкают, особливо Роман. А язык у него что помело!
        - Роман у тебя красавец писаный, князь, - заметила Анастасия. - Хочу я познакомить с ним дочерей своих, пока кто другой на него глаз не положил. От тебя отказу не будет?
        - Не будет, княгинюшка. Дочки у тебя что маков цвет!
        - Роману ведь ныне пятнадцать исполнилось?
        - Пятнадцать, - кивнул Святослав. - Дурень дурнем!
        - Олег, кажется, на год его постарше? Святослав снова кивнул.
        - Если в Романе удаль сразу в глаза бросается, то в Олеге достоинство проступает, серьезен не по годам, - сказала Анастасия.
        В дальнейшем разговоре посетовала Анастасия на то, что не пускает ее Всеволод в Царьград, где она не бывала со времени похорон своего отца.
        - Кажется, целую вечность не видела я бухту Золотой Рог, не слышала колоколов Святой Софии, не гуляла по залам дворца во Влахерне, - лицо Анастасии обрело печальную задумчивость, улыбка пропала с губ. - Всеволод все отговаривается чем-нибудь. Думает, как покину я Русь, так напасти на меня и повалятся.
        - Дорожит тобой Всеволод, - с улыбкой произнес Святослав, - благодарной быть за это надобно.
        Облачко легкого раздражения коснулось красивого лица Анастасии.
        - Благодарность? За цепи, коими Всеволод приковал меня к себе!
        Догадался Святослав, что у Всеволода не все гладко в отношениях с женой, но вида не подал. В душе поддержал брата: такую красотку опасно надолго от себя отпускать. А Византия… Когда там порядок был? Вечно кровь льется!
        - Слышал я, безбожные сельджуки[[23] Сельджуки - тюркоязычный народ, в XI в. вторгшийся в Малую Азию.] в пределы византийские вторглись с востока и будто рать их бесчисленная, - заметил Святослав. - Нелегкая война предстоит ромеям.
        - С востока испокон веку кочевые орды одна за другой находят, византийские полководцы к этому уже привыкли, - промолвила Анастасия, - а бесчисленных ратей не бывает, князь. До Царьграда сельджукам все равно не дойти, ибо путь им преградит море.
        - Как знать, - Святослав почесал голову, - арабы ведь в былые времена доходили.
        В следующий миг Святослав пожалел о сказанном, заметив по глазам Анастасии, что не по сердцу пришлись ей его последние слова: будто он нарочно хотел унизить византийцев.
        «На Руси живет Анастасия красавица, детей рожает от русского князя, русской княгиней величается, а сердцем все же в Царьград стремится, - мелькнуло в голове у Святослава. - Вот так и Ода моя!»
        * * *
        Подул холодный северо-восточный ветер - листобой. Поредели вершины деревьев. Потянулись на юг перелетные птицы…
        Прячется барсук в норе. Линяет заяц-беляк. Наступает пора гона у лосей, оленей и могучих туров. Недаром на Руси октябрь называли «ревун».
        В Покров день[[24] …в Покров день - 14 октября.], когда припорошило землю первым снежком-легкотаем, собрался князь переяславский в Киев.
        По уговору со Святославом должен был Всеволод перемолвиться с Изяславом об участи Ростислава. Меч не долго из ножен вынуть, но лучше перед тем постараться миром договориться. Может, одумается Ростислав и вновь сядет на стол владимирский, хотя, конечно, было бы лучше вернуть ему Ростов и Суздаль. Кабы внял уговорам князь киевский и помог бы Святославу Тмутаракань вернуть да Ростислава бы не обидел - крепкий мир установился бы на Руси.
        Об этом размышлял Всеволод, выезжая во главе небольшой дружины через Епископские ворота Переяславля в степь, побелевшую от снега. О том же думал он в пути, устремляя взор в даль к просвечивающему насквозь лесу.
        В селах близ дороги над соломенными кровлями избенок вьются дымки, темные фигурки баб в длинных шубейках спешат к речке за водой. Скирды сена желтеют на опушке леса. Мир и покой на Русской земле.
        Всеволод вздыхает: всегда бы так.
        От степняков хватает бед, чтоб еще князья русские свары меж собой учиняли. С этого и надо будет начать разговор с Изяславом. Неужто не поймет его брат? Неужто не одобрит?
        На второй день пути заблестели на холмах над Днепром золотые купола храмов, показались крепостные стены и башни на крутых валах. Ветер донес дальний звон колоколов - звонили вечерю.
        Всеволод придержал коня, обнажил голову, перекрестился.
        … Жил-был в стародавние времена в греческой земле знаменитый оратор Демосфен. Столь искусно мог он сплетать словесный узор, так умело подать нужную мысль, что не было ему равных ни до ни после него. Речи Демосфена записывались и служили образчиками красноречия, не одно поколение греческих ораторов обучалось по ним. Читал те речи и Всеволод, прекрасно владевший греческим языком. Искусство убеждения - великое искусство. И правителю без него не обойтись.
        «Худо-бедно, а бояр своих переубедить всегда могу, с послами иноземными речи тан веду, что последнее слово за мной остается, даже брата Святослава к своему резону подвел, а такого упрямца поискать! - подбадривал себя Всеволод перед встречей с Изяславом. - Плохо, что Изяслав к правильно построенным речам не привык. Он вокруг себя только лесть слышит да ругань. Заставлю-ка я его вступить в спор с самим собой, как когда-то мудрец Сократ проделывал!»
        Но не вышло ничего у Всеволода, видать, не зря ему заяц дорогу перебежал при подъезде к Киеву. Не подействовали на Изяслава уговоры, не убедил он его, в чем хотел убедить, даже толком приступить к убеждению не успел. Изяслав сразу почуял, что Всеволод со Святославом заодно, и уже только из-за этого так понес на младшего брата, что хоть уши затыкай. Всеволод знал, что огонь маслом не тушат, поэтому помалкивал, а когда утомился Изяслав от гневных речей своих, извинился и распрощался.
        Мрачно ехал Всеволод по узким улицам Киева. На расспросы бояр своих не отвечал, лишь зыркал сердито. Бояре замолкли, брови нахмурили. Недоумевали, чего же такого наговорил Изяслав брату своему, что тот ни дня в Киеве провести не хочет, хотя имеет здесь терем свой.
        У Золотых ворот догнал переяславцев Изяславов дружинник верхом на коне и ко Всеволоду обратился:
        - Князь, брат твой, спрашивает, куда ты на ночь глядя? Погостил бы у него.
        - Иль не все еще мне высказал князь киевский? - сердито усмехнулся Всеволод.
        Дружинник замялся, не зная, что сказать.
        - Пусть лучше мне ветер в поле песни поет, чем брат родной орать будет, - сказал Всеволод. - Передай Изяславу, что ежели он мудрым князем прослыть хочет, то пускай речи свои на тех невидимых весах взвешивать научится, кои в душе у каждого человека имеются. Слово, как и злато, тоже вес имеет.
        Передал дружинник ответ Всеволода Изяславу.
        К тому как раз супруга вошла. Вошла, прислонилась округлым плечом к дверному косяку, с презрительной улыбочкой глядя на мужа.
        Отпустил Изяслав дружинника и опустился в кресло.
        - Ну что, муженек, перессорился с братьями? - прозвучал негромкий голос Гертруды, в котором слышался едва заметный мягкий акцент.
        - О чем ты? - поморщился Изяслав, бросив на жену косой взгляд. - Размолвились мы со Всеволодом, только и делов!
        - Сегодня со Всеволодом размолвился, вчера - со Святославом… - Гертруда раздраженно заходила по комнате. - Разума ты лишился, свет мой! Не таковские у тебя братья, чтоб понапрасну обиды терпеть. А ну как оба за мечи возьмутся?
        - За меня Бог и «Русская Правда»[[25] «Русская Правда» - свод законов, составленный при Ярославе Мудром.]! - воскликнул Изяслав и потряс кулаком. - Не посмеют братья мои закон преступить, отцом нашим нам завещанный.
        - Дивлюсь я твоей самоуверенности, муж мой, - промолвила Гертруда. - Ради власти и богатства люди порой отцов, матерей, братьев жизни лишают. Примеров тому множество, а ты за «Русскую Правду» спрятался и успокоился. Вместо того чтобы клин меж братьями своими вбить, ты их сам на себя исполчаешь.
        - Не дойдет у нас до войны, - отмахнулся Изяслав и встал с кресла, ему вдруг опротивел этот разговор. Разве дойдут его слова до женщины, в роду которой постоянно творились злодейства между кровными родичами.
        - Семена раздора вы уже посеяли, теперь ждите всходов, Ярославичи! - гневно бросила Гертруда в спину удаляющему Изяславу.
        Не копьём, а умом
        В лето 6573 (1065) пошел Святослав,
        князь черниговский, на Ростислава.
        Повесть временных лет
        Гигантской широкой дугой от полноводного Днестра до верхней Волги раскинулись на южных рубежах Руси холмистые степи, уходившие к обласканным солнцем берегам Сурожского моря[[26] Сурожское море - Азовское море.] и лесистым предгорьям Кавказа. Немало племен прошло здесь, направляясь с востока на запад, немало сражений видела эта земля. И по сей день белеют черепа и кости людские в степном разнотравье, напоминая о лихих годах.
        На заре нашей эры пришли вдруг в движение народы, жившие за Рипейскими горами[[27] Рипейские горы - Уральские горы.] и на среднеазиатских равнинах. Словно от камня, брошенного в неподвижное озеро, пошли как круги по воде нашествия за нашествием. Что явилось тем камнем? Эфталиты[[28] Эфталиты - родственное гуннам кочевое племя.], напавшие на Кушанское царство[[29] Кушанское царство - существовало на территории Средней Азии, Северной Индии и Афганистана с I по III век н. э. Было образовано князьями сакских и тохарских племен. Само название получило от одного из сакских родов - кушанов.], или кочевники жуань-жуани[[30] Жуань-жуани - союз нескольких монгольских и маньчжурских племен.], пришедшие из Китая, - неизвестно.
        Обширные степи от Дона до Кавказского хребта в те времена занимали аланы[[31] Аланы - большой племенной союз кочевников, сложившийся в I в. до н. э. в степях между Доном и Аральским морем. Ядром этого объединения стало скифское племя аорсов.], соседями которых были сарматы[[32] Сарматы - союз кочевых племен, обосновавшийся в I в. н. э. в Нижнем Поволжье, на Дону и Кубани. Обычаями и языком были родственны гуннам.], жившие в Крыму и по берегам Днепра. Сарматов потеснили готы[[33] Готы - германское племя, пришедшее в начале нашей эры с берегов Вислы к Днепру. Готы пытались создать свое государство в Крыму, но были изгнаны оттуда сарматами. В дальнейшем осели на территории Западной Римской Империи.], расселившиеся у берегов Понта Эвксинского, и славяне, обосновавшиеся в междуречье Днестра и Южного Буга. Не обходилось и без кровопролитий, когда сосед пытался потеснить соседа, однако до бессмысленных истреблений людей и уничтожения их жилищ дело не доходило.
        Пока не пришли гунны.
        Эти жестокие завоеватели с огнем и мечом прошли от Тянь-Шаньских гор до Карпат, согнав с обжитых мест многие племена. Гунны разгромили аланов и готов. Готы двинулись в пределы Римской империи. Аланы укрылись в долинах Кавказских гор. Славяне с равнин ушли в леса. Но и гунны не задержались надолго на вновь обретенной земле, а устремились за Дунай, в Европу.
        Гуннов сменили не менее воинственные авары[[34] Авары - союз тюркоязычных племен, пришедший в Европу из Центральной Азии.], пришедшие из глубин Азии. На Дунае авары создали свое разбойничье государство - Аварский каганат. Много зла претерпели от авар окрестные народы, пока франкский король Карл Великий[[35] Карл Великий - король франков с 768 г., римский император (800-814). Старший сын Пипина Короткого, внук Карла Мартелла. Им была создана обширная держава в центральной Европе.] не положил предел их бесчинствам.
        Потом пришли хазары[[36] Хазары - кочевой тюркоязычный народ, появившийся в Восточной Европе после гуннского нашествия в IV веке н. э. В середине VII в. создали на Волге Хазарский каганат.], создавшие свое государство на Волге. Хазары обложили данью камских булгар[[37] Булгары - тюркоязычный народ, обитавший в Среднем Поволжье и Зауралье.] и буртасов[[38] Буртасы - предки марийцев, издревле соседствовали с булгарами.], славян и многочисленные племена Кавказа. Дольше всех сопротивлялись хазарам аланы, но были вынуждены покориться и они. Господство хазар было долгим, но и ему пришел конец после поражений, понесенных хазарами от арабов, проникавших в их владения через прибрежный Дагестан. Поход же русов с князем Святославом во главе развеял в прах остатки военной силы Хазарского каганата и превратил в руины его столицу - город Итиль.
        Окрепшая Русь, объединившая под властью киевских князей все северо-восточные славянские племена от Ладожского озера до Буга, вступила в спор с Византией за земли по Дунаю. А из южных степей Руси грозил уже новый жестокий враг - печенеги[[39] Печенеги - так русичи называли тюркоязычный кочевой народ пачинакитов, обосновавшийся в причерноморских степях после разгрома хазар и гузов.]. В битве с печенегами сложил голову храбрый князь Святослав, победитель греков и хазар.
        Сын Святослава Владимир (Красное Солнышко) успешно оборонял русские земли от набегов степняков, возводя валы на границе со Степью и строя сторожевые городки. Но не всегда валы и крепости могли сдержать печенегов, орды которых докатывались до самого Киева. Лишь при Ярославе Мудром, сыне Владимира, печенегам было нанесено страшное поражение, почти все их войско полегло у стен киевских. На месте битвы Ярославом Мудрым впоследствии был выстроен величественный храм Святой Софии. Остатки печенегов бежали в Венгрию и на территорию Византии, где множество их было уничтожено греками. Уцелевшие были расселены византийским императором по Дунаю и должны были защищать Империю от вторжений славян и венгров.
        Еще при жизни Ярослава Мудрого русичи столкнулись с другим кочевым народом, пришедшим из заволжских степей. То были торки. Их кочевья заняли донские и приднепровские степи, освободившиеся от печенегов. Отдельные печенежские роды и колена, спасаясь от торков, искали защиты у киевского князя. Ярослав Мудрый принял печенегов к себе на службу и выделил кочевникам земли по реке Рось, сделав их щитом от набегов из Степи. Осевшие в русском пограничье печенеги получили название «черных клобуков» по цвету своих островерхих шапок.
        Вскоре торков начали теснить новые пришельцы с юга - воинственные кипчаки[[40] Кипчаки - тюркоязычный племенной союз, вытеснивший печенегов из причерноморских степей в начале XI в. Русичи называли кипчаков половцами.].
        Торки пробовали сражаться с ними, но были разбиты. Отчаявшись справиться с кипчаками, торки в год смерти Ярослава Мудрого напали на русские земли. Изяслав и Всеволод Ярославичи дали отпор торкам. А несколько лет спустя русские князья сами совершили поход на торков. В конном строю и на ладьях по Днепру двинулись рати князей киевского Изяслава и полоцкого Всеслава. При впадении реки Трубеж в Днепр к ним присоединились дружины Святослава и Всеволода.
        Конные дозоры торков донесли до своих кочевий весть о том, что русские рати вошли в степь. И торки стали спешно сворачивать шатры. На местах их стоянок русичи находились лишь теплую золу от очагов. Днем и ночью гнались дружины русичей за кочевниками и наконец настигли их во время отдыха. Обессилевшие торки почти не сопротивлялись: одни сдавались в плен с женами и детьми, другие бежали дальше в холодные осенние степи.
        Плененных торков князья расселили в Поросье рядом с черными клобуками, наказав стеречь южные рубежи Руси.
        Случилось это в 1060 году.
        В тот же год летом объявилась под Переяславлем орда хана Болуша. Переяславский князь с малой дружиной выехал навстречу незваным гостям. Через толмача Болуш сказал Всеволоду, что народ его зовется кипчаками, что он не враг русам, а воюет лишь с торками, которых гонит на закат солнца. В знак мира и дружбы Болуш подарил переяславскому князю аркан, лук и колчан со стрелами - оружие кипчакского всадника, а в обмен получил от Всеволода меч, щит и копье.
        Смутно было на душе у Всеволода. Понимал он, что новый неведомый враг подступил к русским пределам, потому-то и поторопил братьев с походом на торков.
        В январе 1061 года обрушилась бедой на переяславские земли кипчакская орда хана Искала. Вывел Всеволод в поле свою дружину, да враг был велик числом, так что с трудом пробился князь обратно под защиту стен Переяславля. В те зимние дни опоясали Переяславль пожары со всех сторон: кочевники жгли села и погосты. Посылал Всеволод гонцов в Киев и Чернигов, но не добрался ни один гонец до братьев его. Все дороги от Переяславля перекрыли степняки.
        Записал позднее летописец: «Пришли половцы впервые на Русскую землю войною».
        Русичи называли кипчаков половцами, обратив внимание на золотисто-рыжеватый цвет их волос. «Половый» на древнерусском означает светло-желтый, от слова «полова» - солома, мякина. Хотя основная масса половцев имела черные волосы и карие глаза, однако впечатление от первых знакомств с ними закрепило в памяти народной именно это название. Все становится понятным, если обратиться к древним авторам, современникам событий.
        Так, арабский врач ал-Маврази, служивший при дворе сельджукского султана, писал, что кимаки (змеи) и куманы (ящерицы) потеснили племя шары (желтых), а те в свою очередь заняли земли туркмен, гузов и печенегов. Армянский автор Матвей Эдесский в своем труде сообщал, что народ змей изгнал из своей земли рыжеволосых кипчаков, которые двинулись на гузов и печенегов. Гузов русские называли торками. Это они изгнали из южнорусских степей остатки печенегов. За ними следом шли гонимые куманами кипчаки.
        Долго делили степные пастбища и зимовья кипчакские и куманские орды. Они двигались к Дону и Днепру теми же тропами, какими совсем еще недавно проходили торки-гузы со своими кибитками и стадами. Постепенно куманы заняли земли западнее Днепра до самых границ Венгрии и Византии. Кипчакские кочевья располагались восточнее куманских на левобережье Днепра и по Дону до самого Лукоморья. Их территория легко определялась благодаря каменным изваяниям, которые ставили на местах своих зимовищ и летовок только шары-кипчаки.
        Для Руси наступили тревожные времена.
        После нашествия хана Искала от половцев не ждали ничего кроме зла. Конные русские дозоры постоянно находились в ближней степи и на Змиевых валах, возведенных еще Владимиром на подступах по рекам Роси и Стугне, не дремала стража в городах по рекам Суле и Воиню…
        Прошла зима с трескучими морозами, стаяли снега, схлынули вешние воды. Пригрело солнышко. Зацвели березы.
        Наступил месяц апрель, березень по-славянски.
        Насилу дождался Святослав весенней поры, так не терпелось ему проучить Ростислава. Уже и дружина черниговская была готова к походу. Ждал Святослав гонца от Всеволода с известием о выступлении переяславской дружины.
        Наконец вестник прибыл. Неутешительное послание привез он.
        Всеволод сообщал, что не может он оставить земли свои без защиты, ибо вышла из степей половецкая орда хана Шарукана и разбила стан близ Переяславля. Торки, поселенные Всеволодом по реке Трубеж, волнуются, ведь у них с половцами вражда давняя. Просил Всеволод брата повременить с походом на Тмутаракань и поспешить с войском к нему. Если закатятся половцы, Всеволоду одному с ними не совладать, ибо пришли степняки несметным числом.
        Отшвырнул Святослав грамоту брата и выругался.
        Воеводы черниговские с удивлением глядели на своего князя Переяславский гонец стоял перед Святославом, ожидая ответа.
        - Как не ко времени все это! - вздохнул Святослав и глянул на гонца. - Возвращайся. Передай Всеволоду, что в Страстную пятницу[[41] Страстная пятница - один из дней Страстной недели, последней недели Великого Поста (перед Пасхой).] буду у него с дружиной.
        Сборы у Святослава были недолги, если уж и копья навострены, и кони подкованы, и дружинники только сигнала трубы ждут. Заколыхались по улицам Чернигова густые ряды копий, двинулись к воротам конные полки. Впереди реял княжеский стяг с ликом Спасителя. Горожане жались к заборам и стенам домов, глядя на уходящее войско.
        На княжеском дворе епископ черниговский Гермоген сотворил молитву во славу русского воинства и на погибель поганых. Князь, бояре и воеводы дружно перекрестились и покрыли головы шлемами.
        Святослав махнул рукой.
        - На коней!
        Князю подвели вороного жеребца с гладкой блестящей шерстью и белыми ногами. Жеребец всхрапывал и тряс головой, кося глазом.
        Святослав похлопал любимца по крепкой шее и легко вскочил в седло.
        На ступенях теремного крыльца стояли сыновья Святослава, его дочь и молодая княгиня.
        В голубых глазах Оды прыгали злые огоньки, полные губы были недовольно поджаты. Она так просила мужа взять ее с собой в Переяславль, так умоляла! Но все было тщетно.
        - Не на пироги еду, горлица моя, - сказал строго Святослав, - а Всеволода от поганых выручать.
        Ода не стала даже прощаться с мужем, молча повернулась и ушла в терем. Ярослав убежал вслед за ней.
        «Только за материнскую юбку и держится! - сердито подумал про своего младшего Святослав. - Ив кого такой уродился? »
        Старшие сыновья тоже взирали на Святослава с недовольством, особенно был расстроен Глеб. Ладно братья пока недоростки, а он-то уже и покняжить успел, и дружинников своих имеет. Не позорил бы его отец!
        - Останешься заместо меня в Чернигове, Глеб, - сказал Святослав, удерживая коня на месте. - Суд ряди, за порядком гляди. Печать моя княжеская в твоем ведении. Будет заминка в чем, не к Гермогену за советом иди, а к Гремыслу. Уразумел?
        - Уразумел.
        - А вы, соколики, чего неласково на отца глядите? - обратился Святослав к Давыду, Олегу и Роману. - Вижу, не терпится вам в сече себя показать. Ничего, придет и ваше время заступать ногой в стремя.
        Святослав развернул жеребца и громко гикнул, ударив пятками в конские бока.
        Мощенный плитами двор наполнился дробным стуком копыт. Старшие дружинники, погоняя коней, устремились за князем в распахнутые настежь ворота.
        * * *
        Невелик городок Баруч, вокруг которого расположились переяславские торки со своими стадами. Места здесь богаты пастбищами и водопоями. Неподалеку протекает река Трубеж, за которую хан торков Колдечи спешно увел своих людей, едва появились половцы. Река разделяла торческий стан и половецкие вежи.
        Половцы не успели напасть на торков, вовремя подоспел Всеволод с дружиной. От Переяславля до Баруча было всего два часа верховой езды. Однако уходить половцы не торопились.
        Всеволод привел с собой полторы тысячи всадников и расположился станом рядом с половцами, загородив им путь отступления.
        У Шарукана было не меньше десяти тысяч всадников, поэтому на вопрос переяславского князя, что ему понадобилось на его земле, хан высокомерно ответил: «За своими рабами я пришел, коих ты у себя прячешь. Выдай мне Колдечи со всем его аилом[[42] Аил - большая семья у кочевых народов, куда входили все родные братья с семьями.], и я уйду. Не отдашь добром, возьму силой и еще из твоего имения прихвачу».
        Всеволод обещал подумать до вечера, а вечером подошла пешая рать переяславцев и расположилась рядом с его дружиной. Оказались половцы между двух тисков: впереди за рекой наездники-торки на конях гарцуют, позади стоит русское войско.
        Изменился тон у половецкого хана.
        «Русичи мне не враги, я пришел с торками воевать, - заявил Шарукан на другой день, - но, если русский князь считает торков своими подданными, пусть заплатит мне за их злодеяния. Колдечи и его братья убили племянника моего перед тем, как на Русь бежать. Кровная месть привела меня сюда».
        Всеволод спросил Шарукана, заплатит ли он ему за злодеяния соплеменника своего хана Искала, который не так давно пограбил земли переяславские. Шарукан ответил, что хан Искал не родич ему, поэтому отвечать за него он не намерен. По степному обычаю, кочевник лишь за своего родича в ответе.
        «Тогда мы в расчете с тобой, хан, - сказал Всеволод. - Ты мне не заплатил, и я тебе платить не собираюсь. А за то, что ты в чужой дом со своим уставом пришел, я возьму с тебя виру[[43] Вира - штраф.] в двести лошадей».
        Рассердился Шарукан и горделиво ответил, что завтра поутру увидит русский князь перед своим станом не двести, а десять тысяч отменных лошадей.
        Понял Всеволод, что решил половецкий хан пробиваться силой.
        Стали готовиться переяславцы к жестокой сече, сослались гонцами с ханом торков, чтобы в нужный момент ударил он половцам в спину. Колдечи выразил готовность биться насмерть.
        Едва взошло солнце и птичий щебет огласил рощицы и перелески по берегам Трубежа, русичи выстроились длинными шеренгами на равнине, ярко полыхали в лучах восходящего солнца их червленые щиты. В центре встал пеший полк, на флангах - конные дружинники.
        Половцы нестройными сотнями выезжали из-за своих кибиток, что-то крича на своем гортанном языке. Некоторые пускали стрелы в сторону русского воинства, но не долетали стрелы, втыкаясь в молодую невысокую траву. Отчего-то медлил нападать Шарукан, а может, замышлял какую-нибудь хитрость.
        Всеволод терпеливо ждал. Бросать своих ратников на огражденный сцепленными повозками половецкий лагерь он не собирался. В открытом поле у русичей с их большими щитами и длинными копьями было больше преимуществ перед степняками.
        На другом берегу реки позади половецкого стана крутились на горячих конях воины Колдечи. Блестели на солнце их изогнутые сабли, долетал боевой клич.
        Промедлил Шарукан…
        Окрестности вдруг огласились топотом множества копыт, вдалеке на холмах показались русские конники в островерхих шлемах. Далекая конница стремительно приближалась, растекаясь по широкой долине, охватывая с двух сторон деревянные стены Баруча, разгоняя гурты овец торков.
        Из ворот городка с радостными криками выбегали смерды, искавшие защиты за валами и стенами деревянной крепости. Засуетились жены и дети торков возле своих разноцветных шатров, внезапно оказавшихся в кольце многочисленных русских всадников.
        Святослав подоспел вовремя.
        Пропало у Шарукана желание сражаться. Послал хан знатных половцев к русским князьям, приглашая их в свой стан.
        Князья приглашение отклонили, объяснив послам, мол, они у себя дома, а вот Шарукан гость, хоть и незваный, поэтому он к ним прийти должен с небольшой свитой и без оружия.
        Один из послов заметил, что русичи в залог безопасности хана должны дать половцам заложников.
        Святослав закричал на посла:
        - Тебе, собака, княжеского слова мало?! Передай своему хану, если до захода солнца не придет он к нам безоружный, то я его голову Колдечи в дар преподнесу!
        Уехали половецкие беки[[44] Б е к - знатный человек у кочевников, соответствовал русскому боярину.] к своим вежам.
        Час прошел, другой. Солнце за полдень перевалило. Русичи ждали.
        Наконец, расступились конные половецкие отряды и через образовавшийся проход медленно проехала вереница всадников. Впереди на саврасом длиннохвостом коне ехал хан Шарукан.
        На всю жизнь запомнилась гордому хану эта поездка к русским князьям. Казалось бы, все он обдумал перед этим походом, все взвесил. Да, видать, не все…
        Спешился Шарукан возле большого белого шатра с красным верхом, рядом с которым стояли воткнутые в землю княжеские стяги. Восемь знатных половцев, сопровождавшие хана, тоже соскочили с коней. Направляясь в шатер, Шарукан на миг задержался, окинув взором русские знамена. На его лицо набежала мрачная тень - запомнит он эти хоругви! Если суждено ему не изведать коварства русичей и остаться живым, непременно вернет должок именно этим князьям.
        Первыми поприветствовали Шарукана бояре Всеволода: Иван Творимирич, Гордята Доброславич и Ядрей, сын Бокши. Все трое были в кольчугах с мечами у пояса, но без шлемов. Толмач-торчин переводил хану их слова.
        Шарукан важно кивал головой в островерхой шапке с ниспадающим на спину лисьим хвостом: почет он любил. Сам, правда, в ответ ничего не сказал.
        Вокруг стояло много черниговских и переяславских дружинников в блестящих шлемах. Задние напирали на передних, всем хотелось увидеть вблизи предводителя степняков. Свита Шарукана опасливо поглядывала по сторонам.
        Шарукан вступил в шатер в сопровождении четырех беков.
        Всеволод и Святослав встретили гостя радушно, пригласив потрапезничать с ними, было время обеда.
        Шаруна уселся на предложенный стул, для беков поставили скамью.
        Трапеза русских князей была скромной. Она состояла из протертой редьки с квасом, ржаного хлеба, овсяной каши без масла и вареных овощей. Однако уплетали они все это с большим аппетитом.
        Видя, с каким недоумением половцы глядят на такое угощение, Всеволод пояснил:
        - Пост у нас, а во время поста христианам скоромное есть нельзя, это грех.
        Всеволод кивнул толмачу, тот стал переводить. Но поскольку половцы не поняли, что такое «пост», толмач принялся разъяснять им на половецком наречии смысл христианского обычая поститься.
        Объяснение было довольно долгим, но толмач прекрасно справился со своей задачей. Половцы оживились, закивали головами и тоже принялись за еду скорее из любопытства и вежливости, чем из чувства голода.
        Святослав тихо сказал Всеволоду:
        - Мог бы для именитых гостей и барашка зарезать, они ведь нехристи.
        - Кабы знал наперед, что такие гости пожалуют, зарезал бы, - ответил Всеволод.
        Заметив, что Шарукан внимательно следит за ними, Всеволод улыбнулся и дал знак толмачу перевести хану их слова. Толмач перевел. Шарукан тоже улыбнулся скупой улыбкой, взгляд его темно-карих продолговатых глаз слегка потеплел. Хан что-то промолвил и кивнул толмачу.
        - Великий хан говорит, что он уважает чужие обычаи и сегодня будет поститься, как и русские князья, - перевел толмач.
        Всеволод выразил хану свою признательность в таких витиеватых фразах, что толмач с трудом сумел донести до важного гостя смысл сказанного. Беки даже есть перестали, так изумил их высокий слог князя и изысканность его похвал. Неужели русский князь желает подольститься к Шарукану? А может, в его словах, необычных и туманных, кроется какой-то тайный смысл?
        Святослав не удержался от усмешки.
        - Брат мой, ты не с греками речи ведешь, выбирай словеса попроще.
        Глаза Шарукана метнулись к черниговскому князю, затем к толмачу.
        Тот, повинуясь еле заметному кивку Всеволода, перевел хану слова Святослава.
        Чтобы гости не обиделись, Всеволод добавил:
        - Жена у меня гречанка, дочь византийского императора, поэтому греки частые гости у меня в Переяславле. А у ромеев принято говорить пышно и замысловато.
        В глазах беков появилось невольное уважение: князь Всеволод в родстве с властителями Византии! С мощью Балканской державы уже столкнулись западные колена половцев. О богатстве Империи ромеев половцы были наслышаны от венгров, валахов и печенегов. Даже Шарукан не смог скрыть своего удивления, переяславский князь враз стал выше в его глазах. Святослава Шарукан разглядывал с затаенной недоброжелательностью, помня дерзкие слова князя, брошенные его послам. Уж не считает ли черниговский князь, что хан половецкий из страха перед ним прибыл в русский стан!
        Святослав, чувствуя на себе взгляды сидевшего напротив Шарукана, тоже стал приглядываться к хану.
        Шарукан был молод, на вид - не больше тридцати лет, высок и строен, с широкими плечами и узкой талией. Небольшая рыжая бородка обрамляла подбородок. Тонкий прямой нос и слегка выступающие скулы придавали ему облик сурового воина, взгляд темных чуть вытянутых к вискам глаз был цепким и недоверчивым. У хана были черные, почти сросшиеся брови, из-под шапки с опушкой из лисьего меха виднелись космы пепельно-рыжих волос.
        «Как зыркает рыжая каналья! - усмехнулся про себя Святослав. - Глаза точно стрелы!»
        Насытившись, Святослав стал более благодушен, в нем проснулась его язвительная ирония.
        Одежды половцев были яркими. Короткие полукафтаны, длинные плащи из алтабаса[[45] Алтабас - парчовая ткань.] розовых, голубых и желтых цветов. Узкие штаны, заправленные в короткие сапожки с загнутыми носками. Рукава полукафтанов были расшиты узорами в виде чередующихся фигурок зверей и птиц либо какими-то непонятными значками, такие же узоры были вышиты спереди, они шли широкой полосой от шеи к подолу.
        На головах у беков были круглые полотняные шапочки красного цвета с вышитыми на них белыми зигзагами. На шеях висели золотые цепочки с прикрепленными к ним самоцветами в дорогих оправах. При малейшем движении цепочки слабо звенели, а драгоценные камни переливались всеми цветами радуги.
        Особенно много украшений было на хане.
        Длинные пальцы были унизаны перстнями, в левом ухе висела золотая серьга с изумрудом, на груди в три ряда лежали тяжелые ожерелья из золота, среди которых выделялся большой темно-красный рубин в золотом окладе, висевший на золотой цепочке, по всей видимости, амулет.
        Святослав через толмача стал расспрашивать хана, какие половецкие орды кочуют по Дону и у Лукоморья, за сколько дней конник может доскакать от верховьев Дона до кубанских степей, в какое время года лучше всего двигаться по степям на юг.
        Шарукан насторожился, насторожились и беки. Зачем любопытствует черниговский князь? Уж не собирается ли он навести свои полки на землю Половецкую?
        Хан принялся рассказывать о необъятности степных просторов, о многочисленности половецких кочевий.
        - Если князю Святославу угодно совершить путешествие на юг, то ему следует спуститься на ладьях по Днепру до Греческого моря[[46] Греческое море - здесь: Черное море.] и далее идти вдоль берегов Тавриды к морю Хазарскому[[47] Хазарское море - здесь: Азовское море.]. В это море и впадает река Кубань. Идти же напрямик через степи лишь человеку несведущему покажется близко. На самом деле от Переяславля до реки Сулы, где кончается Русская земля, целый день пути. От Сулы до реки Псел два дня пути и столько же до следующей реки Орели. А рек и речушек в степях много, переправа через них отнимает много сил в любое время года.
        - Мне бы знать, в какую пору лета лучше всего выступить: до солнцеворота или после? - спросил Святослав.
        - Хоть летом, хоть весной выйди в дорогу, князь, тебе не избежать встречи с нашими ордами, - предостерег Шарукан. - В верховьях реки Псел кочует курень[[48] Курень - род у кочевников.] хана Токсобы. Это храбрый воин, и без выкупа он через свои земли не пропускает никого.
        - И тебя, хан? - с хитрой усмешкой спросил Святослав. Шарукан ухмыльнулся.
        - Меня - нет. Мы с Токсобой родственники.
        Всеволод слушал Шарукана, а сам размышлял: «Цену набивает хан, а заодно хочет запугать нас множеством своих сородичей. Ежели верить его словам, велика сила у поганых».
        - За рекой Орелью хан Отперлюй кочует, тоже могучий воин, - рассказывал Шарукан - толмач быстро переводил. - Войско у него такое, что полстепи запрудит. Когда Отперлюй ходил походом на валахов, те с трудом смогли откупиться от него. Ближе к Лукоморью лежат кочевья хана Урюсобы и его братьев. В тех местах это самый сильный хан, все проезжие купцы платят ему дань. По реке Оскол пасет свои стада хан Ел-тук. Он имеет двадцать тысяч всадников. Земля дрожит, когда его орда в набег идет. Южнее по реке Чир стоят вежи хана Те-рютробы, а в низовьях Дона кочует орда Бергубарса и его родственников. Бергубарсу платит дань даже грузинский царь.
        Долго перечислял Шарукан половецких ханов, кочевья которых тянулись от Кавказских гор до Днепра и вплотную подступали к землям вятичей и лесистому Посемью.
        Внимательно слушал Шарукана Святослав, а потом вдруг сказал:
        - Велю-ка я своим гридням убить тебя, хан, а людей твоих в полон возьму, дабы в степях просторнее стало.
        Сказано это было таким серьезным тоном, что толмач невольно запнулся прежде, чем перевести Шарукану.
        Глядя на оторопевших половцев, Святослав громко расхохотался, но вдруг резко оборвал смех и, сдвинув брови, промолвил:
        - У нас на Руси так говорят: одним камнем много горшков перебить можно. Что мне ваши орды и курени, хан, коль дружина моя сильна! А дань я плачу только князю киевскому и не по принуждению, а по законному уложению.
        Всеволод поспешил вмешаться, дабы беседа не превратилась в ссору:
        - Не забывай, брат, что Шарукан наш гость.
        - Не гневайся, великий хан, за мои слова. У нас, русичей, речи, что мечи наши, прямы.
        Шарукан уловил намек Святослава на изогнутые половецкие сабли. Произнес с вежливой улыбкой:
        - У меня есть брат такой же горячий, в любом споре сразу за кинжал хватается. Часто и мне приходится остужать его гнев. - При этих словах Шарукан взглянул на Всеволода. - Русичи испокон веку живут на своей земле, а мой народ кочует по разным землям, терпя голод и лишения, часто гонимый более сильными племенами. Не одно поколение моих соплеменников ушло в страну предков, прежде чем наши кочевья вышли к берегам Волги и Дона. Одни остались на Дону, другие продолжили путь' на заход солнца и на юг, покуда не уперлись в Угорские горы и в горы Кавказские. Тогда повернули обратно и соединились все вместе на равнинах меж русских лесов и морем Греческим.
        Попросил Шарукан князей не держать на него зла за то, что ступил на их землю.
        - Сегодня я к вам без зова пришел, завтра вы ко мне, - добавил хан, бросив взгляд на Святослава.
        - Истинно молвишь, великий хан, - кивнул Святослав, - неизвестны пути человеков…
        На другой день спозаранку пригнали половецкие пастухи к русскому стану двести лошадей. Потом прибыли посланцы Шарукана и сказали, что желает хан заключить с русскими князьями крепкий мир. Пятьдесят знатных половцев во главе с Шаруканом привезли подарки для русичей.
        На этот раз хозяева и гости расположились под открытым небом на разостланных на траве коврах. Бояре Всеволода и Святослава сидели вперемежку с беками и беями[[49] Б е й - военачальник.] Шарукана. Толмачи с ног сбились, поспевая всюду: то половцам объясняя смысл русской поговорки, то русичам растолковывая тот или иной половецкий обряд.
        Шарукан лошадьми своими похвалялся, коих Святослав и Всеволод уже между собой поделить успели.
        - В моих табунах кони лучших степных кровей, легки как ветер, выносливы как сайгаки, а статью арабским скакунам не уступят!
        Подарил Шарукан Всеволоду в знак дружбы свою саблю, а Всеволод хану свой меч преподнес. Святославу Шарукан подарил лук и стрелы, Святослав в ответ - тяжелое копье.
        А еще через день построились половцы по-походному и потянулись на юг к реке Суле. Глядели русичи, как скакали мимо них тысячи всадников на гривастых лошадях, на повозки с поставленными на них шатрами, на стада лошадей, коров и овец.
        * * *
        Воскресенье Христово Святослав праздновал в Переяславле.
        Шумно и многолюдно стало во дворце у Всеволода, когда там разместился его брат со своими боярами. В застольях и на выходах к Божьему храму только и разговоров было, что о походе на Тмутаракань. Однако Всеволод больше отмалчивался, когда Святослав заговаривал с ним об этом.
        Но в один из вечеров состоялся между братьями откровенный разговор.
        Всеволод не стал таиться.
        - Еще в марте был у меня гонец от Изяслава, - уступает мне князь киевский Ростов и Суздаль. Туда мне ныне предстоит дружину слать с надежным воеводой.
        Отпустил Святослав крепкое словцо с досады и тут же рассмеялся.
        - Обскакал меня Изяслав. Как хитро все повернул! Не иначе, Гертруда надоумила. Не жена, а золото!
        - Опять же, от половцев летом всегда беды можно ожидать, - добавил Всеволод. - С Шаруканом я замирился, а десяток его сородичей голодными волками в степях рыщут. Как я Переяславль без войска оставлю?
        - Понадеялся я на тебя, брат, - вздохнул Святослав, - да, видать, напрасно.
        - Уговор наш я помню, - сказал Всеволод. - Вместо меня боярин Ратибор пойдет с младшей дружиной к Тмутаракани.
        Хотел было Святослав упрекнуть брата в двумыслии, но не осмелился, кто знает, может, и ему когда-нибудь придется быть между Всеволодом и Изяславом.
        Двинулось воинство Святослава в обратный путь к Чернигову. Вместе с черниговцами шли пять сотен переяславских дружинников во главе с воеводой Ратибором.
        …Окропило землю первым весенним дождиком, и сразу разомлела она от тепла и влаги, пошла в рост трава луговая, оделись молодой листвой деревья.
        Смерды вышли на поля сеять ранние яровые. Как в старину говорили: пришел Егорий[[50] …пришел Егорий - 6 мая.] с теплом.
        Собрался Святослав к Тмутаракани с крепкой силою - в пять тысяч конных дружинников. Двух старших сынов в поход снарядил, Глеба и Давыда. Первый должен был снова на тмутараканский стол сесть, другой - ратному делу поучиться. Не все же Давыду книги листать да с дворовыми девками миловаться. Стол черниговский Святослав на своего третьего сына оставил - на Олега, которому вскоре должно было исполниться семнадцать лет. При нем оставил Святослав троих советников надежных: боярина Веремуда с братом Алком и варяга Регнвальда.
        Пешее войско Святослава решил не брать, не взял и повозки, все необходимое приказал на лошадей навьючить. Намеревался он скорыми переходами через степи двигаться, чтобы внезапно нагрянуть в гости к Ростиславу.
        Ранним майским утром, когда роса не высохла и разливает свои трели соловей в ольшанике, отворились ворота Чернигова. Вышли из ворот конные рати и растаяли в рассветной туманной мгле.
        На бревенчатой башне детинца стояли Ода, Олег с братом Романом, боярин Веремуд, варяг Регнвальд и барон Ульрих, приехавший на днях в Чернигов из Германии. (Барон был доверенным лицом графа штаденского, отца Оды, и уже не первый раз приехал в столицу Северских земель[[51] Северские земли - земли по рекам Десна, Сейм и Сновь, где издревле жило славянское племя северян.].)
        Все происходившее на глазах у барона за последние два дня: приготовления к выступлению войска, суета в княжьем тереме, совещания Святослава с боярами, затем прощальный пир и прощальный молебен - порядком его утомило. К тому же оскорбило и то, что Святослав уделил для беседы с ним каких-то полчаса, а потом и вовсе забыл про гостя.
        «Наконец-то убрался крикливый русский князь! - сердито подумал барон Ульрих и первым стал спускаться по дощатым ступенькам в темное чрево высокой башни. - Не сломать бы здесь шею! Да уж, это не саксонский замок графа Леопольда».
        Почти сразу же вслед за бароном Ульрихом последовал Регнвальд, отчасти затем, чтобы оказать помощь немецкому послу, если у того возникнут затруднения на крутых неудобных ступенях. Следом в темном люке башни скрылся боярин Веремуд. Было слышно, как поскрипывают дубовые доски лестницы под его грузным телом.
        За все время, пока войско удалялось по дороге от города к холмам, поросшим лесом, стоящими на башне людьми не было произнесено ни слова. Войско скрылось в тумане, еще какое-то время виднелись над молочно-белыми холодными клубами длинные копья, но скоро исчезли и они. Перед взорами оставшихся на башне лежала опустевшая дорога.
        Чуткую рассветную тишину нарушил протяжный крик выпи.
        Роман вздохнул, посмотрел сбоку на Олега, потом на Оду, стоящую спиной к нему у самого забора. Как завидовал Роман старшим братьям! А ведь он не хуже Глеба стреляет из лука, а мечом владеет даже лучше. Любой отцовский дружинник подтвердит это. Но с отцом спорить бесполезно.
        Расстроенный Роман молча покинул площадку башни.
        Олег и Ода остались одни. Невдалеке снова жалобно пропела выпь. Ода зябко пожала плечами, по-прежнему глядя вдаль.
        Олег снял с себя корзно и набросил сзади на молодую женщину.
        Ода прошептала: «Благодарю», слегка повернув голову. Интонация ее голоса насторожила Олега. Мачеха повернулась к нему, и княжич увидел слезы у нее на глазах.
        Это потрясло Олега. Ни разу до этого он не видел свою мачеху плачущей. Отец и раньше ходил в походы, Ода всегда провожала его без слез и вдруг…
        - Не печалься, матушка, - промолвил Олег, - если Глеб всего с двумя сотнями воинов сумел миновать половецкие вежи, то батюшке нашему с его-то дружиной все ханы половецкие нипочем.
        - Конечно, нипочем, - Ода постаралась улыбнуться. - Помоги мне сойти вниз.
        С самых юных лет Олег был в плену обаяния этой красивой женщины, своей мачехи, которая вошла в его жизнь, когда ему исполнилось четыре года. Свою родную мать Олег не помнил, зато надолго запомнил восторженные отзывы о ней отца, прорвавшиеся как-то в порыве откровения. Ода с ее немецким языком, режущим слух, казалась маленькому Олегу гостьей из чужого далекого мира, который незримой стеной стоит за нею и от которого веет чем-то непонятным и холодным. В том мире люди имеют странные имена, носят непривычные одежды и служат сатане, так рассказывал о католиках юному княжичу инок Дионисий, учивший его грамоте.
        Первое приятное впечатление маленький Олег испытал от своей мачехи в шесть лет, когда он и пятилетний Роман ехали вместе с нею в крытом возке. В ту зиму умер дед Олега, князь Ярослав Мудрый, и все семейство Святослава, челядь и дружина перебиралась из Владимира в скрытый за лесами Чернигов. Дорога была длинная. Однажды вечером порядком измучившийся Олег долго не мог заснуть на ухабистой дороге. Ода уложила Олега головой к себе на колени и запела немецкую колыбельную песню, такую длинную, что Олег заснул, не дослушав ее до конца. Он ни слова не понял из этой песни с таким необычным мотивом, с простым «ля-ля» вместо припева, но нежный голос мачехи пел ее с такой подкупающей задушевностью, что это заворожило и усыпило Олега.
        Уже в Чернигове подросший Олег рассказывал Оде былины, а она переспрашивала его, не понимая значения того или иного слова: русский язык давался ей с трудом. Вот почему Ода так любила беседовать с Олегом и Романом. Пасынки никогда не подсмеивались над ней за ее произношение, более того, сами охотно слушали ее рассказы о Саксонии, о германских королях, о походах немецких рыцарей в Италию… Ода знала, чем заинтересовать мальчишеские умы.
        Став старше, Олег и Роман реже встречались с мачехой наедине, почти весь их досуг был занят книжным учением, греческим языком, богословием и год от года все более усиливающейся подготовкой к ратному делу. Ода больше внимания стала уделять своему первенцу от Святослава, княжичу Ярославу.
        Кроме того, под присмотром Оды воспитывалась падчерица Вышеслава. Ода обучила Вышеславу немецкому языку, научила ее играть на мандолине и петь саксонские баллады.
        Святослав однажды раздраженно заметил при сыновьях: «Была одна немка в тереме, теперь стало две».
        Никакой особенной ласки и внимания Ода не видела со стороны Святослава. С годами Олег все больше замечал усиливающееся отчуждение между отцом и мачехой. В душе Олег всегда был на стороне Оды, не понимая отца: как не полюбить такую красавицу. Казалось бы, теперь, когда Ода свободно говорит по-русски и все чаще одевается в русские наряды, она должна была стать ближе Святославу. А выходило все наоборот.
        Дела и заботы свалились на Олега с первого же дня.
        Утром пришел княжеский тиун и два часа называл имена смердов-недоимщиков, перечислял, сколько овса и жита взяла с собой ушедшая рать, сколько осталось в княжеских амбарах, сколько семян ржи, ячменя и проса приготовлено для сева и сколько на продажу. Еще говорил тиун про серебряные гривны и куны[[52] К у н ы - деньги, в серебряной гривне было четыре куны.], полученные с какого-то булгарского купца за «залежалый товар».
        - Не гневайся, князь, что мало взял с басурманина, - лебезил перед Олегом пронырливый тиун, - товар уж больно бросовый был. Почитай, два года лежал.
        - Пустое, Аксен, - махнул рукой Олег: мысли его были совсем о другом.
        В переходах терема столкнулся Олег с сестрой Вышеславой, спешащей куда-то. По ее лицу догадался: приключилось неладное на женской половине.
        - Мать наша рыдает, не переставая, - поведала Вышеслава брату, - по отцу убивается. Я говорю ей, что нельзя так по живому плакать, беду накликать можно, а она меня прочь гонит. И Регелинду гонит.
        Задумался Олег. Странно, что выдержка вдруг изменила Оде. Может, сказал ей слово неласковое отец при прощании? Или барон Ульрих что-то наговорил втихомолку? Вечно этот немчин не ко времени объявляется!
        К обеду Ода не вышла из своих покоев.
        В трапезной сидели Олег, Роман, Вышеслава и Ярослав. Впервые за княжеским столом было пусто и неуютно. Вышеслава сидела невеселая, почти не прикасаясь к еде.
        - Так станешь кушать, бедер-то не нарастишь, - обратился к сестре острый на язык Роман. - За что парни-то на вечерках тебя хватать станут?
        Вышеслава вскинула на Романа гневные глаза.
        - Тебе бы только лопать!
        Служанки, видя царящее в трапезной напряжение, старались двигаться бесшумно, быстро уносили одни блюда, приносили другие.
        Неуемный Роман принялся подшучивать над старшим братом:
        - Что же ты, светлый князь, голову повесил? Не отведал почти ничего. Иль нонешний кус не на княжеский вкус?
        Олег промолчал, лишь холодно посмотрел на брата. Роман опять повернулся к Вышеславе:
        - Почто матушка с нами не обедает? Нездорова, что ли?
        - Нездорова, - сухо ответила Вышеслава.
        Служанки принесли жаркое, и в трапезной повисло молчание, нарушаемое чавканьем Романа и хрустом костей, которые он бросал собакам.
        Ярослав поднялся из-за стола и попросил разрешения у старшего брата удалиться в свою светлицу. Олег молча кивнул.
        Ярослав ушел. Роман подозрительно взглянул на Олега, потом на Вышеславу и спросил с усмешкой:
        - Вы часом не поругались?
        - Ешь свою телятину, - отрезала Вышеслава.
        - А ты чего не ешь?
        - Не хочу, чтобы меня парни лапали! Роман прыснул.
        Неунывающий бесенок жил в нем, не умел он долго кручиниться, а без шуток и вовсе не мог. Из всех сыновей Святослава только Роман красотою вышел в мать, но и пересмешник был, каких поискать. Этим он в отца уродился.
        Роман схватил Вышеславу за руку, едва та встала со скамьи.
        - Куда, сестрица? А у светлого князя отпросилась?
        - Пусти, Ромка! - попыталась высвободиться Вышеслава. - Слышишь, пусти!
        - Поклонись князю, тогда пущу, - засмеялся Роман и подмигнул Олегу.
        Однако старшему брату было не до смеха.
        - Роман, - сурово сказал Олег, во взгляде его была непреклонность, - не балуй!
        Роман выпустил Вышеславу и снова принялся за еду с таким видом, будто ничего не случилось. Он знал, когда не следует прекословить Олегу.
        Вышеслава направилась к двери.
        Походка у нее была легкая и чуть величавая. Вышеславе было пятнадцать лет, но держалась она по-взрослому, во многом подражая своей мачехе, которую очень любила. Вот и сейчас на ней было длинное белое платье, как у Оды, с узкими рукавами и глухим воротом, голову покрывал белый саксонский убрус, плотно обтягивающий лоб и щеки, поверх него был наброшен тонкий, почти прозрачный платок, окреп ленный головной повязкой.
        Вышеслава задержалась в дверях и, обернувшись, бросила благодарный взгляд на Олега.
        Девушка стояла вполоборота, и, несмотря на стройность фигуры, в ней уже угадывались женские округлости, притягивающие мужской взгляд. Это особенно подчеркивалось узким платьем.
        Олег поймал себя на этой мысли и слегка смутился, словно невзначай подглядел за обнаженной сестрой. А ведь еще несколько лет тому назад он, Роман и Вышеслава, бывало, засыпали в одной постели и даже вместе ходили в баню.
        Поздно вечером, отпустив мытников и вирников[[53] М ы т н и к - сборщик торговой пошлины, вирник - сборщик штрафов.], которых созвал к Святоелавову сыну услужливый тиун, дабы раскрыть перед ним всю картину ведения княжеского хозяйства, Олег вышел в сад, примыкающий к терему с юго-восточной стороны. Ему захотелось побыть одному после суматошного дня.
        Сквозь ветви яблонь в вышине перемигивались яркие звезды. Сочный аромат свежей листвы смешивался с запахом чернозема и сухой прошлогодней травы. Птицы молчали, и в чуткой тишине ночь незаметно опускалась на улицы и переулки города.
        Олег не заметил, как оказался под окнами женских покоев.
        Внезапно одно из окон второго этажа со стуком распахнулось, желтый свет восковых свечей вырвался наружу, упав на высокую яблоню, возле которой стоял Олег. Княжич поспешно спрятался за ствол дерева. До его слуха донеслись мелодичные переборы струн мандолины.
        «Вышеслава с матушкой разучивают новую балладу», - подумал Олег.
        Он задержался за деревом, чтобы послушать песню.
        Вышеслава была прекрасной исполнительницей, и немецкий язык в ее устах становился мягче, мелодичнее. Даже барон Ульрих, строгий ценитель, не раз хвалил Вышеславу за ее исполнение.
        Но песню запела Ода.
        Олег замер, пораженный печальной торжественностью, грустными напевами струн, - будто сама тоска настраивала их лады, а голос Оды лишь дополнял дивное сплетение звуков чувственным напевом, таким негромким, что даже при знании немецкого Олег не мог бы разобрать всех слов. Одно ему стало ясно: песня шла от самого сердца, израненного болью и страхом за любимого человека. Душевные переживания молодой женщины изливались в старинной саксонской балладе.
        Олегу стало не по себе, словно он стал свидетелем чужого горя.
        Когда песня смолкла, струны мандолины еще долго пели под пальцами Оды и высокая печаль, постепенно затихая, отдавалась отголосками в растревоженной душе княжича.
        Уже лежа в постели, Олег долго не мог заснуть, печальная песня продолжала звучать у него в ушах. Высокое чувство, которое притягивает мужчину к женщине, о котором сложено столько песен, вдруг осенило его своим крылом. Есть что-то божественное в истинной любви, и ее проявление способно возвысить человека. Ценит ли отец этот дар, коим по воле судьбы стала Ода?! Постиг ли он глубину чувств этой женщины?! Такие мысли бродили в голове Олега.
        Он был уверен, что отец не питает к своей жене сильных чувств и Ода отвечает ему тем же. Значит, печаль ее о другом человеке. И тот, другой, находится теперь далеко от Чернигова.
        А не Глеб ли это?
        Олега даже пот прошиб от такой догадки. Он вспомнил, как радовалась Ода возвращению Глеба, как уединилась с ним в своей светлице. С ними не было даже Регелинды, которая ни на шаг не отходит от своей госпожи. Ода выставила служанку за дверь. Не пустила она к себе и Вышеславу.
        В сердце Олега зашевелилась ревность. Осуждать свою мачеху он не смел, в ее-то годы любой женщине хочется внимания и ласки, но не мог осуждать и Глеба. Ода всего на десять лет старше, разве может он устоять перед ее чарами. Значит, не зря они катались верхом в бору за Стриженью, не взяв с собой никого из слуг. И глупые намеки Романа, видимо, попадали в цель, если так сердили всегда невозмутимого Глеба.
        И на башне Ода не хотела никому показывать своих слез, дабы не вызвать подозрений. Но своей песней выдала себя.
        Догадка Олега сменилась уверенностью, а уверенность еще сильнее разожгла в нем ревность.
        Конечно, Глеб самый старший, поэтому на него Ода и обратила внимание. К тому же он такой вежливый и внимательный. Вот только когда… Ведь отец отправил Глеба в Тмутаракань пятнадцатилетним, после этого Глеб и Ода не виделись четыре года.
        * * *
        А Глеб тем временем день ото дня все дальше шел вместе с черниговской дружиной в объятые солнцем широкие равнины, не ведая о переживаниях Олега. И мысли Глеба были совсем не об Оде.
        На третий день пути вдали показались незнакомые всадники, в мохнатых треухах с луками и колчанами за спиной. Помаячили на холме и исчезли. Русичи усилили дозоры: от степняков всякого ожидать можно, в степи они у себя дома.
        К вечеру войско Святослава наткнулось на следы половецкого становища.
        По берегу небольшой речки чернели головешки потухших кострищ, валялись обломки жердей. Вокруг на истоптанной луговине виднелись кучки лошадиного помета.
        - На юг подались поганые, - сказал Гремысл, разглядывая в траве колеи от колес.
        - Давно ли? - спросил Святослав.
        Воевода поворошил рукой пепел одного из костров и, подумав, ответил:
        - Больше шести часов прошло. Собираясь в дорогу без спеха.
        - Думаешь, это не мы их спугнули?
        - Думаю, не мы, княже.
        - Ладно. - Святослав спрыгнул с коня. - Заночуем здесь.
        Русичи расседлали лошадей, разожгли костры, стали варить кашу. Палаток не ставили, укладывались спать прямо на земле, постелив под себя лошадиные потники и закутавшись в плащи.
        С первыми лучами солнца двинулись дальше. Проводниками были Гремысл и торчин Колчко.
        Целыми днями боярин и торчин ехали впереди войска, не перекидываясь порой и парой слов. Колчко плохо говорил по-русски и больше объяснялся знаками. Гремысл вообще ни слова не знал на языке торков. Объяснения их друг с другом были короткими, но выразительными и касались только дороги.
        К примеру, Гремысл показывал рукой на запад, цокал языком, изображая топот копыт, и называл какую-нибудь речку в той местности, через которую предстояло пройти войску. Это означало, что до захода солнца нужно было выйти к этой реке. Колчко в ответ кивал головой и одному ему ведомыми путями вел полки к нужной реке, обходя овраги и степные увалы.
        Иногда проводники спорили, остановив коней посреди поля. Каждый на своем языке пытался убедить другого в правильности выбранного им пути. Войско останавливалось и ждало разрешения спора. Бывало, спор затягивался. Воевода слезал с коня и кинжалом чертил что-то на земле, торчин наблюдал за ним, сидя на своем низкорослом буланом коньке. Потом Колчко спешивался и своей кривой саблей принимался вносить поправки в рисунок воеводы. Оба так и сыпали словами, размахивая оружием перед носом друг у друга и кивая головой во все стороны.
        Дружинники смеялись, глядя на них. Святослав, теряя терпение, кричал:
        - Друг друга не зарежьте, спорщики!
        В другой раз Святослав сунул в рот два пальца и пронзительно свистнул. Гремысл оглянулся на князя. Махнул рукой Святослав, мол, уступи, пусть ведет торчин, как знает! Гремысл уступил.
        Однако пришлось воеводе уступать и впредь, ибо только он упрется на своем, Колчко пальцы в рот и давай свистеть. Вот и получилось, что до Дона два проводника войско вели, а после Дона один.
        У реки Тор вдруг преградили дорогу русичам половцы.
        Изготовились черниговцы к сече, ощетинились копьями.
        Святослав объехал ряды дружинников, придержал коня возле сынов своих, сказал строго:
        - Чур, отца не срамить!
        По знаку князя полки рысью пошли на кочевников. Вскоре от половцев прискакал гонец, сообщил, что хан желает с русским князем разговаривать.
        - Ишь, чего захотел, черт узкоглазый! - усмехнулся Святослав и кивнул Колчко. - Спроси, как зовут хана. Не Шарукан ли?
        Оказалось, что хана зовут Токсоба.
        Святославу вспомнились предостережения Шарукана, захотелось ему посмотреть на храброго Токсобу.
        На переговоры с ханом Святослав взял с собой кроме Гремысла и Колчко обоих своих сыновей. Токсоба выехал навстречу в сопровождении пяти военачальников-беев.
        Хан был крепкого сложения, рыжеватые усы и бородка обрамляли его рот, который постоянно кривился в хитрой улыбке. Нос был слегка приплюснут, черные брови изгибались над желтыми, как у рыси, глазами.
        К удивлению Святослава Токсоба заговорил с ним на ломаном русском:
        - Здрав будь, княс. Куда путь держишь?
        - Доброго здоровья, хан. В свои владения тмутаракан-ские поспешаю.
        - Иль стряслось что, княс?
        - Да так, по своим делам еду.
        Токсоба заулыбался и сощурил глаза, как кот на печи.
        - Ай, ай, княс!.. По своим делам едешь да по моим степям. За это деньга платить надо!
        - Сначала, хан, ты заплати мне за то, что уже столько лет под моим небом живешь, - быстро нашелся Святослав.
        Улыбка исчезла с лица Токсобы.
        - Как так, княс? Небо никому не принадлежит, оно ничье…
        - Раз небо ничье, вот я и взял его себе.
        Токсоба несколько мгновений размышлял, не спуская глаз с невозмутимого Святослава. Потом засмеялся, обнажив крепкие белые зубы:
        - Ай, какой хитрый княс! Как степная лисица! Хочу дружить с тобой.
        - От дружбы никогда не отказываемся, - сказал Святослав.
        Обменялись князь с ханом оружием и поклялись не сражаться друг с другом.
        Глядя на удаляющегося Токсобу и его беев, Гремысл недовольно проворчал:
        - Сколь еще ханов по степям шастает, на всех мечей не напасешься…
        На исходе восьмого дня пути далеко впереди за зеленой холмистой степью обозначилась огромная бледно-голубая равнина, сливающаяся у горизонта с синим небом.
        - Гляди, Давыдко, море! - весело воскликнул Глеб. Давыд привстал на стременах и вытянул шею, впившись в даль жадными глазами. Ему захотелось погнать коня, чтобы увидеть вблизи морскую гладь: Глебу хорошо смеяться, он прожил на берегу моря целых четыре года.
        В этот вечер русичи расположились станом недалеко от морского берега.
        Давыд отлучился из стана. Желая удостовериться, княжич зачерпнул в пригоршню морской воды и глотнул. Вода обожгла ему горло. Давыд закашлялся и утер губы рукавом.
        Волны лениво лизали песок у самых ног юноши. Красное солнце медленно погружалось вдали прямо в морскую пучину. Закатное небо полыхало багрянцем. Теплый ветерок шевелил волосы на голове Давыда. То был чужой ветер с соленым запахом.
        - Еще прадед мой Святослав Игоревич примучил здешние земли у морского пролива вместе с городом Тмутараканью, - услышал вернувшийся в стан Давыд отцовский голос у костра. - Навел он свои храбрые дружины после разгрома волжских хазар на хазар тмутараканских и обложил их данью. Все здешние народы признали власть и силу Святослава, он перед походом на Дунай посадил князем в Тмутаракани своего двоюродного брата Игоря. Только недолго тот княжил, помер через год после гибели Святослава Игоревича. При князе Ярополке[[54] Ярополк, сын Святослава Игоревича, после смерти отца недолгое время был киевским князем. Был убит сторонниками его брата Владимира, который и стал киевским князем.], сыне Святослава, в Тмутаракани сидел воевода Сфирн, племянник Свенельда[[55] Свенельд - один из воевод Святослава Игоревича.]. Уже при нем ясы и касоги отказали в дани русичам.
        Владимир Красное Солнышко посадил сначала в Тмутаракани своего сына Святослава, а после его смерти - другого сына Мстислава.
        - Который от венгерки был? - спросил воевода Ратибор.
        - Не от венгерки, а от немки, - ответил Гремысл.
        - Как же от немчуги, когда от венгерки! - заспорил Ратибор. - Она была четвертой женой Владимира, и звали ее… Кажется, Гизелла.
        - Гизелла родила Владимиру Позвизда, а матерью Мстислава была немка Адель, - сказал Гремысл.
        - А я думал, что Мстислав от чехини рожден был, - растерянно проговорил Ратибор.
        - От чехини у Владимира был один Святослав, - продолжил разъяснение Гремысл. - А Адель родила ему кроме Мстислава еще Станислава и Судислава. Так ведь, княже?
        Дружинники посмотрели на Святослава, который с улыбкой слушал спор.
        - Верно, Гремысл, Адель родила князю Владимиру троих сыновей, только она была не немка, а чехиня, - сказал Святослав и поворошил палкой в костре. - Немку же звали Малфрида, и умерла она в один год с Рогнедой, бабкой моей.
        - Развел путаницу, пустомеля! - шутливо пихнул в плечо Гремысла Ратибор. - Я же говорил, что Мстислав был че-хиней рожден.
        - От кого бы ни был рожден князь Мстислав Владимирович, воитель он был храбрый, - сказал Гремысл, подбрасывая в костер сухих веток. - Притоптал Мстислав в свое время своими полками и ясов, и касогов, и обезов[[56] Ясы - предки осетин. Касоги - предки адыгов. О б е з ы - предки абхазов.]. До сих пор тихо сидят.
        - Чего ты стоишь в стороне, Давыд, - окликнул сына Святослав, - садись к огню, места всем хватит. Подвинься, Глеб!
        Дружинники опять заговорили о храбром Мстиславе. О том, как он вышел из Тмутаракани с сильным войском и в битве при Листвене разбил полки брата своего Ярослава Мудрого. Как киевляне не пустили к себе Мстислава, несмотря на то, что князь Ярослав покинул их, бежав в Новгород. Как сел Мстислав в Чернигове, а сын его Евстафий тем временем княжил в Тмутаракани. Как замирился Мстислав с Ярославом и стали братья вместе править всей Русской землей: вместе ходили на ятвягов, на восставших ясов, вместе отвоевывали у поляков червенские города. Все дела вершили вместе, пока не умер Мстислав в 1036 году.
        Со времен Мстислава закрепилась за Черниговым далекая Тмутаракань…
        Еще три дня шли дружины Святослава по берегу Сурожского моря.
        На четвертый день на вершине каменистого холма, что возвышался над обширной бухтой, открылись взору стены и башни из кирпича-сырца. Над стенами виднелись вершины кипарисов и пирамидальных тополей, а на фоне синего безоблачного неба сияли золотом купола и кресты православного храма.
        - Вот и Тмутаракань, - с печалью произнес Глеб. Давыд взглянул на брата, понимая его настроение.
        - Чему быть, того не миновать, - хмуро сказал Давыд. Предместья Тмутаракани утопали в садах и виноградниках. Ветер разносил запах цветущей черешни, благоухали персиковые и грушевые деревья.
        Местные жители при виде войска, поднявшего густую пыль на дороге, бросились под защиту городских стен. Многие гнали с собой коров и коз.
        На башнях крепости замелькали копья и шлемы воинов.
        - Неужто Ростислава успели предупредить? - занервничал Святослав.
        Но штурмовать Тмутаракань не пришлось. Ворота города были открыты.
        Черниговского князя вышли встречать старейшины, хазарский тадун и епископ тмутараканский. За ними вышла толпа именитых горожан и купцов, среди которых были и греки, и арабы, и хазары, и персы…
        Святослав въехал в город, одной рукой сжимая поводья, другой - рукоять меча. Грозным взглядом князь озирал кривые улицы, плоские крыши домов, с которых наблюдали за происходящим женщины и дети. Давно он не бывал здесь. Чем встретит его этот разноплеменный южный город? И почему без боя впускает его Ростислав в тмутараканские стены?
        Святослав спешился на площади перед княжеским дворцом и, сопровождаемый боярами, приблизился сначала к епископу, сняв с головы островерхий шлем. Епископ перекрестил князя, прочел короткую молитву во здравие.
        Затем Святослав шагнул к старейшинам.
        - Где Ростислав, коего вы у себя князем посадили, изменники? - громко спросил Святослав, не слушая разноголосых приветствий. - Где вы его прячете?
        - Ростислава нет в городе… Ушел вместе с дружиной. Еще вчера ушел, - наперебой заговорили старейшины и замахали руками на восток.
        Святослав в недоумении оглянулся на своих бояр. Те ничего не понимали.
        Вперед выступил Гремысл и жестом подозвал к себе хазарского тадуна.
        Хазарин подошел, поклонился сначала Святославу, потом Гремыслу.
        - Как поживаешь, Азарий? - спросил Гремысл. - Всех конокрадов переловил?
        - С этим бороться бесполезно, воевода, - опустив глаза, ответил тадун, - жизнь моя только в седле и проходит.
        - Жаловал тебя Ростислав?
        - Жаловал, а с собой вот не взял. Святослав повернулся к хазарину:
        - Говори, где Ростислав?
        - Ушел в горы к касогам, княже.
        - Когда?
        - Вчера поутру.
        - Сечи со мной убоялся иль замышляет что?
        - Не ведаю, князь.
        - Молвил Ростислав перед уходом, - вступил в разговор епископ Варфоломей, - что из всех дядьев только Святослав Ярославович ему люб, не смеет поднять меч на него. Не стану, говорит, за добро злом платить.
        - Так куда же он отправился, святой отец? - нетерпеливо спросил Святослав.
        - Люди сказывают, хотел Ростислав на службу к грузинскому царю наняться, - ответил епископ. - Может, это и правда, а может, и нет.
        Святослав бросил вопросительный взгляд на Гремысла. Воевода отрицательно помотал головой:
        - Не такой человек Ростислав, чтоб к кому-то на службу наниматься. Иное у него на уме, а что - понять не могу.
        - Вот дал Бог племянничка! - сердито промолвил Святослав и выругался.
        Епископ поспешил осенить себя крестным знамением и осуждающе посмотрел на князя…
        Святослав разместил свою дружину в городе. Глеб, его гридни[[57] Гридень - дружинник.] и челядь вновь поселилась в белокаменном дворце, построенном еще Мстиславом.
        Каждый день Святослав думал над тем, вернется Ростислав в Тмутаракань или нет? И далеко ли направил он бег своих коней?
        Жаловался Святославу катепан[[58] Катепан - византийский наместник.] херсонесский Дигенис: Ростислав, мол, грозился изгнать византийцев из Таврии и Зихии[[59] 3 и х и я - так византийцы называли Адыгею.], корабли строить начал.
        Не лгал катепан. Те корабли Святослав своими глазами видел на берегу бухты, большие, ладные, пахнущие свежей сосной, со звериными носами. Иные уже почти готовы. Разговаривал и со строителями-корабелами (в основном это были русичи с Волыни и Новгорода), никто из них не скрывал, что собирался Ростислав идти на греков по морю. Недружелюбно поглядывали корабельные мастера на черниговского князя, видно было, что в душе каждый из них против него.
        Не мог понять этого Святослав. Разве он и сын его притесняли русских людей в Тмутаракани? Разве не отцом удел тмутараканский ему завещен? И чем это расположил к себе Ростислав здешних русичей и не только русичей?
        - Не иначе, приворожил он тут всех и каждого, - зло говорил Святослав, меряя шагами мраморный пол дворцовых покоев. - Не золотом же купил всех тмутараканцев, откуда у него столько золота? Ох, попался бы Ростислав мне в руки!
        Бояре Святославовы лишь молча переглядывались: что можно сказать?
        Глупец поймет, что не хотят здесь видеть князем Глеба: вроде и не противятся здешние люди, а несогласны. Коль воротится Ростислав, опять все за него горой встанут.
        - Может, послать гонца к царю грузинскому, чтоб придержал Ростислава, ежели тот и впрямь у него, - предложил Перенег.
        - Тогда уж и к касогам гонца слать надобно, - вставил Гремысл.
        - А коль нет Ростислава ни у касогов, ни у грузин? - спросил Святослав.
        - Пустое это дело, - махнул рукой Ратибор, - искать ветра в поле.
        - Что же, век тут сидеть, Ростислава дожидаючись? - Святослав впился глазами в Ратибора.
        Ратибор в раздумье пошевелил густыми бровями.
        - Думается мне, княже, что Ростислав недалече, - медленно проговорил он. - Верных людишек у него в Тмутаракани хватает. Вот он и ждет от них сигнала, когда мы уберемся отсюда.
        Святослав нахмурился - может, и верно.
        - Коль это так, то надо оставить Глеба с малой дружиной в Тмутаракани, а нам с остатним войском к северу податься, будто домой, - сказал боярин Перенег. - Эдак мы заманим Ростислава в Тмутаракань. Сами же обратно нагрянем как снег на голову!
        Задумался Святослав. «Перенег дело говорит. Если Ростислав на хитрости пустился, то его хитростью и одолеть надо. А сидеть в Тмутаракани и ждать - без толку».
        - Быть посему, - объявил Святослав. - Завтра утром поднимаем полки. В городе останется Глеб с тремя сотнями воинов, при нем будет Гремысл. О том, как гонцами ссылаться будем, после поговорим.
        Давыд попросился было с Глебом остаться, но Святослав отказал.
        Так, в начале июня черниговская дружина вышла из Тмутаракани и двинулась к переправе через Кубань, растянувшись на узкой дороге, вьющейся среди возделанных полей и белых мазанок.
        В тот же день Глеб собрал народ на площади. Произнес короткую речь молодой князь, в которой упомянул о перемене власти в Тмутаракани лишь с ведома черниговского князя, ибо так повелось еще с Мстислава Храброго, а узаконил обычай этот Ярослав Мудрый. Ростиславу, ежели придет он с повинной головой, дядья дадут стол княжеский на Руси. Ему же, Глебу, на тмутараканском столе сидеть суждено не своею волей, но волей отцовой.
        Народ слушал молодого Святославича в глубоком молчании. Гладкие речи ведет Глеб, а как на деле править станет после того, как указали ему путь от себя тмутараканцы. Дружина у Глеба хоть и невелика, да мужами ратными крепка. Один Гремысл в сече пятерых стоит, к тому же сердит воевода на горожан и не скрывает этого.
        На торжищах Тмутаракани не утихает суета и толчея. Что ни день, приходят из-за моря торговые суда, расцвеченные разноцветными парусами. Горы товаров громоздятся на пристани, еще больше по хранилищам распихано. В Тмутаракани кроме русских и хазарских купцов чуть ли не круглый год живут купцы со всех концов света.
        На улицах, примыкающих к рынкам, стоят дома ремесленников: камнерезов, кузнецов, стеклодувов, гончаров, кожевников… Не всяк по-русски разумеет да всяк дело свое знает.
        Ходят по рукам здесь самые разные монеты, но больше в ходу серебряные арабские дирхемы и греческие драхмы. Повсюду на торговых площадях стоят низенькие столы менял, сидящих на сундуках с самой разнообразной монетой. Подходи, заезжий гость, поменяют тебе медные персидские фельсы на русские куны и гривны либо на франкские солиды или на золотые «змеевики» Владимира Красное Солнышко (они особо ценились среди купцов).
        Спокойно было в Тмутаракани с той поры, как ушел отсюда Святослав с дружиной, но витала в воздухе какая-то тревога. Кроме княжеских мытников всюду шныряли вооруженные Глебовы дружинники, днем и ночью объезжала город конная стража. Начеку был князь Глеб, а вместе с ним и весь город.
        Тадуна хазарского Гремысл отправил с глаз долой, якобы с поручением. А сам с таинственным видом молвил Глебу: «Скоро вернется хитрец Азарий и Ростислава приведет за собой».
        Но дни проходили за днями, а Ростислав не объявлялся.
        Прошел июнь, наступил июль. К Андрееву дню[[60] … к Андрееву дню - 17 июля.] иссякло терпение Святослава. Отправил он к сыну гонца. Послание было коротким: «Уповай на себя, а не на Бога, сын мой. Даю тебе еще три сотни дружинников для крепости твоего духа. Будь здоров!»
        Вскоре вслед за гонцом вступил в Тмутаракань конный отряд, посланный к Глебу Святославом.
        …Покуда добрался Святослав до Чернигова, наступил август, уже вовсю хлеба колосились. Жара стояла такая, что хоть из речки не вылезай.
        Отпустил Святослав домой переяславскую дружину, распустил своих воинов. Приветлив и радостен был он в те дни.
        На вопрос Олега, что стало с Ростиславом, Святослав ответил с гордой улыбкой:
        - Прознал тетерев, что охотник приближается, и упорхнул подальше.
        - А ежели вернется он в Тмутаракань? - осторожно спросила Ода.
        - Глеб ныне крепко сидит в Тмутаракани, - не без самодовольства промолвил Святослав, - я ему шестьсот воинов оставил и Гремысла. Да еще катепан херсонесский обещал четыреста пешцев Глебу прислать. Да из хазар набралось две сотни охочих молодцов сыну моему служить. Пусть-ка сунется Ростислав!
        А как собрали смерды урожай и подули осенние ветры, вся дружина Глебова вдруг объявилась под Черниговом. Увидев стяг Глеба, Святослав сначала глазам своим не поверил. Потом прямо в воротах детинца стащил сына с коня и так угостил кулаком, что бедняга и с ног долой.
        Гремыслу тоже досталось. Обругал его князь последними словами да при дружине.
        - Что за напасть такая, мой старший сын стол княжеский отстоять не может! - возмущался Святослав. - И дружина есть, и воевода, и меч держать обучен, а от сечи бежит!
        - Э-э, князь, не горячись, - вступился за Глеба Гремысл. - На этот раз вывел Глеб Дружину против Ростислава, да уклонился тот от битвы, хотя касогов с ним пришло видимо-невидимо. Гоняться за ним мы не стали, повернули обратно к Тмутаракани. Глядим, а ворота заперты. На стенах народ шумит, кричат Глебу, чтоб уходил назад в Чернигов. Глеб дружину на штурм повел, но сзади Ростислав с касогами подошел. Так и метались мы меж двух огней. А потом от Глеба ушли те немногие тмутараканцы, что с нами были, ушли и хазары. А от Дигениса подмога так и не пришла. Что нам оставалось делать, князь? Посовещались мы с Глебом и повернули коней к русским пределам. Ростислав нам не препятствовал, наоборот, дал ествы на дорогу.
        - Ну, прямо рыцарь из Одиных баллад! - сердито фыркнул Святослав.
        - Рыцарь - не рыцарь, а одолел нас Ростислав не копьем, а умом, - сказал Гремысл со вздохом. - Мне-то что? Я за свою жизнь немало сражений прошел и ни разу бит не был, а Глеб переживает. Ущемил его самолюбие Ростислав.
        - Меньше Псалтырь читать будет, - проворчал Святослав.
        Глеб и впрямь мрачнее тучи вступил в отчий дом. Восторженная радость, с какой встретила его Ода, немного озадачила юношу. Такой пламенный поцелуй запечатлела на его устах, какой, пожалуй, дарят лишь горячо любимому человеку.
        Смущенный поцелуем Оды, Глеб хмуро произнес:
        - Без битвы побил меня Ростислав.
        - Это Господь не дал пролиться ни твоей, ни Ростиславовой крови, - убежденно сказала Ода и, не дав возразить Глебу, повторила: - Это Господь возжелал, чтобы не были вы врагами с Ростиславом! Он услыхал мои молитвы.
        Глеб даже растерялся от неожиданности. Неужели его красавица-мачеха молилась за него! В этот миг Глеб почувствовал себя счастливейшим из людей.
        Недобрые знаменья
        (1065 год) В это же время случилось знамение небесное.
        На западе явилась звезда великая с лучами
        Как бы кровавыми, с вечера выходившая на небо
        После захода солнца.
        Повесть временных лет
        Дивился Святослав, для чего Изяслав нарочным гонцом так спешно к себе вызывает. Иль проведал о неудаче его в Тмутаракани и решил вмешаться. Именно эта мысль и подвигла Святослава без задержки в Киев отъехать.
        Изяслав был удивлен. Только что воротился гонец из Чернигова, а за ним следом и черниговский князь появился. Уединился Изяслав с братом и поведал ему о своих печалях:
        - Пока ты ходил в Тмутаракань, брат мой, на Руси недобрые знаменья появились то тут, то там. На Ивана Купалу[[61] …на Ивана Купалу - 7 июля.] вечером на небе взошла кровавая звезда и явилась та звезда семь дней кряду. Народ напуган был, из храмов не выходил. Кто-то слух пустил, что конец света близко. Я с митрополитом разговаривал, и поведал мне Ефрем, что не к добру знаменье это. В древние времена при кесаре Нероне в Иерусалиме тоже звезда великая воссияла с вечера над городом: предвещало это нашествие римского войска. При кесаре Юстиниане звезда двадцать дней блистала над Царьградом. Была она предвестницей крамол и болезней среди людей.
        На Максима[[62] …на Максима - 11 мая.] в Новгороде видели, как почернело солнце средь бела дня, словно его щитом прикрыли, и мрак упал на землю. Ефрем сказывал, что при царе Ироде над Иерусалимом случилось такое знаменье и через сорок дней после этого царь Атиох напал на Иерусалим.
        Но это еще не все, брат мой. Недавно рыбаки на речке Сетомль выловили неводом мертвого младенца. Устрашились они вида его и принесли в Киев, чтобы показать знающим людям. Видел я того младенца. Был он таков: вместо ног руки, вместо рук ноги, а на лице женские срамные части тела. Ефрем сказал мне, что при кесаре Маврикии одна женщина близ Царьграда родила ребенка без глаз и без рук. После чего был голод в Империи ромеев и междоусобная война. Вот так-то, брат.
        Святослав презрительно усмехнулся:
        - Ты больше Ефрема слушай, брат. Он тебе наплетет!
        - Грех такое молвить, - нахмурился Изяслав. - Ефрем ведь не выдумками меня тешил, все это в книгах прописано. Такое, слава Богу, бывает не часто, поэтому люди испокон веку наблюдают, к чему это приведет.
        - Нам-то чего от этих знамений ждать, сказал тебе Ефрем? - спросил Святослав.
        - Усобица разгорится в земле Русской, - печально ответил Изяслав, - либо нахлынут поганые из Степи, звезда-то была красная, предвещающая кровопролитие. Я ведь зачем тебя призвал…
        - Про знаменья поведать, - Святослав не скрывал улыбки.
        - Знаменья - это присказка, а сказка впереди, - хмуря брови, продолжил Изяслав. - Не слыхал, что Всеволод Полоцкий учинил?
        - Не слышал, - насторожился Святослав.
        - В Ильин день[[63] …в Ильин день - 2 августа.] поступил Всеслав с ратью ко Пскову и бил в стены. Три дня отбивались псковичи, на четвертый день пожег Всеслав всю округу и ушел в свои леса. Сбываются знаменья-то!
        - Неужто трое Ярославичей одного Брячеславича не одолеют? - покачал головой Святослав. - Скликай рать, великий князь, до зимних холодов успеем добраться до Всеслава.
        Изяслав оживился:
        - Мыслишь, брат, стоит проучить Всеслава?
        - Мыслю, стоит.
        - Моя дружина готова к походу, - сказал Изяслав. -По чести говоря, не хотел я, брат, без тебя войну затевать, чтобы не подумал Всеслав, будто нет дружбы между нами. Ждал, когда ты из Тмутаракани воротишься.
        - А Всеволод готов ли к рати со Всеславом? - спросил Святослав.
        - Всеволод только сигнала ждет, едины мы помыслами с ним.
        - Наверно, с той поры вы едины помыслами стали, когда уступил ты Всеволоду Ростов и Суздаль. Не так ли, брат?
        Глаза Святослава сверкнули.
        Изяслав смутился, не нашелся, что добавить.
        А Святослав как ни в чем не бывало очи опустил, завздыхал:
        - Не повезло мне в Тмутаракани, брат. Бежал Ростислав при моем приближении, а стоило мне уйти с полками, вернулся и опять сына моего с тмутараканского стола согнал. Придется вдругорядь к Лукоморью войско вести.
        Изяслав тотчас вставил:
        - Вместе пойдем, брат. Доберемся и до Ростислава! Святославу только того и надо было. Договорились братья соединить свои дружины у городка Любеча к середине октября. Изяслав послал гонца в Переяславль.
        …Осень выдалась сухая и теплая. С Семенова дня[[64] …с Семенова дня - 14 сентября.] помочило немного дождями и перестало.
        Дождался Святослав, когда смерды сметали сено в скирды, и только тогда разослал по селам бирючей[[65] Бирючи - глашатаи.], созывая охочих людей в свое войско. Пять дней ушло на сборы.
        Княжеская дружина готовилась к походу особенно тщательно - Всеслав враг опасный. Гудит воинский стан у стен Чернигова на берегу Стрижени.
        Накануне выступления собрал Святослав воевод и старших сыновей на военный совет.
        - Двигаться будем скрытно, чтоб не почуял Всеслав беды, - молвил Святослав, - а посему черные люди и пеший полк порознь к Любечу пойдут.
        - Как же полкам порознь идти, княже, ведь дорога-то на Любеч одна, - усмехнулся Гремысл.
        - По одной дороге да не в один день, - повысил голос Святослав. - С пешим полком ты пойдешь, Гремысл. Черных людей Путята Прокшич возглавит. Во главе молодшей дружины Глеб встанет, во главе старшей - Регнвальд.
        Воеводы переглянулись: сердит князь на Гремысла, коль с воеводства над старшей дружиной поставил его над пешей ратью.
        Глеб после слов отца преобразился: в очах огонь заиграл, приосанился. Наконец-то и его поставили вровень с первыми воеводами.
        На другой день спозаранку ушел пеший полк в сторону Любеча. На следующее утро Путята Прокшич по той же дороге черную рать увел.
        Проснувшись, Ода встала с постели, глянула в окно на далекое поле за стриженью: не дымили костры, не стояли повозки, не было видно беловерхих шатров. Опустел широкий луг.
        Услышав, как заворочался на ложе Святослав, Ода оглянулась на мужа и насмешливо промолвила:
        - Проспал ты войну, мой князь. Ушло без тебя войско. Сонный Святослав приоткрыл глаза.
        - Утопали, стало быть, мужички, - пробормотал он. - Вот и славно!
        И опять заснул.
        За утренней трапезой Ода сидела за столом между Глебом и Вышеславой. Олег, сидя напротив, бросал на мачеху взгляды исподлобья.
        Ода поймала на себе один такой взгляд и обратилась к Олегу с усмешкой:
        - Тебе, наверное, хочется закусить сегодня мною. А, Олег? Олег смутился и ничего не ответил.
        - Матушка, Олег завидует Глебу, - с улыбкой сказал Давыд, - ведь ему батюшка доверил молодшую дружину.
        Ода повернулась к Глебу: - Это так?
        Глеб молча закивал головой, так как был с полным ртом. Вышеслава и Ярослав засмеялись.
        Девушка вышла к завтраку без платка с волосами, заплетенными в длинную косу. Румянец во всю щеку и вьющиеся у висков локоны придавали ей необычное очарование. Ярослав не спускал глаз со своей старшей сестры. Мать и Вышеслава были для него самыми близкими людьми. С ними он часто виделся, разговаривал на немецком, ставшем для него вторым родным языком.
        Святослав не баловал своего младшего сына особым сниманием, его холодность к жене постепенно перешла и на сына, который был очень похож на Оду.
        Старшие братья уже вышли из детского возраста и относились к Ярославу скорее с дружеской опекой, нежели с братской любовью. Виновата в этом была отчасти и Ода, которая с самого начала старалась пробудить в пасынках не сыновние, а скорее дружеские чувства к себе. Материнское начало проснулось в Оде лишь с рождением Ярослава, когда ей самой исполнилось двадцать лет. К тому времени пасынки отдалились от нее, попав под опеку воспитателей, и Оде оставалось изливать пробудившуюся в ней нежность на оставшихся при ней Ярослава и Вышеславу.
        Став постарше, пасынки держались с мачехой почти на равных, юный вид которой и непринужденная манера общения не ставили перед ними барьера излишней почтительности, какой обычно возникает при виде старших родственников. Пасынки называли Оду матушкой, но между собой звали ее по имени или прозвищами, подходящими для хорошенькой молодой женщины, способной привлечь их мужское внимание. Между ними исподволь шла непрестанная борьба за внимание Оды, первенство в которой держал Глеб до своего отъезда в Тмутаракань. Затем место Глеба ненадолго занял Давыд, но он не умел говорить приятные женщинам вещи и был напрочь лишен остроумия, поэтому Ода все больше тянулась к Олегу и Роману, оставив Давыда в тени.
        Глеб, вернувшийся из Тмутаракани, вновь захватил внимание Оды. Это пробудило в Давыде чувство зависти и одновременно восхищение - Глеб умеет так непринужденно держаться с Одой. Олег в отличие от Давыда страдал муками ревности, что его очень сердило: такого с ним еще не бывало. И только Роман ко всему относился спокойно. Может, потому, что Ода никогда не забывала напоминать ему, как он красив…
        Пришло время выступать и княжеской дружине.
        Конница, сотня за сотней, проходили через ворота детинца. Всхрапывали кони, звенела под копытами мерзлая земля. Ярко алели на фоне белокаменных княжеских палат и стен Спасского собора красные плащи и щиты всадников.
        - Что же, княже, ни тулупов, ни полушубков не берете с собой, - торопливо спускаясь по ступеням крыльца, сказал тиун идущему впереди Святославу. - Холода на носу. Померзнете!
        - Какие холода, Аксен? - засмеялся Святослав. - Лист с деревьев еще не опал. До Дмитриевской недели[[66] Дмитриева неделя - начинается с 8 ноября.] снега не видать!
        - А если установится санный путь сразу после Дмитриевской недели да прихватит морозцем, - не отставал тиун, - тогда как, князь?
        - Не будет нынче зима морозной, - беспечно отозвался Святослав. - Видал, небось, журавли низко на юг летели. Эй, соколики! - окликнул князь сыновей. - Довольно прощаний, на коней! Труба дважды пропела!
        Сам Святослав уже успел проститься и с женой, и с дочерью, и с боярином Веремудом, которого оставлял вместо себя в Чернигове.
        Роман первым взлетел на своего жеребца и поскакал вслед за отцом, выезжавшим с княжьего двора. Давыд выпустил из объятий Вышеславу и, ворча взобрался в седло: не привык он подниматься в такую рань.
        Олег перебросил поводья через голову коня, но медлил вступить ногой в стремя, наблюдая, как прощаются Глеб и Ода. Мачеха держала Глеба за руку и что-то негромко ему говорила, а Глеб кивал головой в островерхом шлеме. К ним приблизилась Вышеслава рука об руку с Ярославом. Ода быстро поцеловала Глеба в щеку и обернулась, ища кого-то глазами. Мимо нее проехал Давыд на своей рыжей лошади. Ода помахала ему рукой и в следующий миг встретилась взглядом с Олегом.
        Олег сделал вид, что садится в седло, но Ода, подбежав, остановила его.
        - Мой юный князь! - Ода заглянула Олегу в глаза. - Чувствую, я в немилости у тебя. За что?
        Олег отвернулся.
        - Мне пора, Ода. Прощай!
        Женщина замерла: Олег впервые назвал ее по имени! Только сейчас она догадалась, что происходит в его душе. Ода поняла, что скованность Олега, его пристальные взгляды, обращенные к ней, порождены тем чувством, которое превращает мальчика в мужчину. Чему удивляться? Олегу уже семнадцать лет, пришла пора влюбляться. Но как вести себя в этом случае ей?
        Ода в легкой растерянности стояла посреди опустевшего двора, глядя на распахнутые ворота, через которые умчался, вскочив на своего гнедого, Олег. Его красный развевающийся плащ мелькнул раза два и исчез - улица, идущая от детинца, шла под уклон.
        - Что?.. О чем ты, моя милая? - Ода взглянула на Вышеславу.
        - Меня удивляет, почему мужчины так любят сражаться? - повторила девушка. - Ромка весь извелся, дожидаясь дня, когда он отправится в настоящий поход! Глеб тоже. Матушка, а что сказал тебе Олег? Он был чем-то недоволен?
        - Олег? - Ода обняла Вышеславу за плечи. - Да нет, ничего особенного. Пойдем в терем, а то прохладно.
        Поднявшись в свою спальню, Ода посмотрелась в овальное венецианское зеркало на длинной ручке. Ей придется немного подурнеть, стать строже и неприступней. На какие только жертвы не вынуждают женщин мужчины!
        Ночью Оде снилось, что она целуется с Ростиславом где-то в саду, а рядом роет землю копытом привязанный к дереву конь. Душа ее тает от блаженства, пальцы тонут в густых кудрях Ростислава. Вовсю светит солнце, и птицы заливаются над головой.
        Ода спрашивает Ростислава, показывая на коня: «Далече ли собрался, любимый мой?»
        «Далече, моя ненаглядная. В Тмутаракань!»
        «Побудь хоть пару денечков со мной, муж мой далеко и пасынки тоже. Нам никто не помешает!»
        «В тереме глаз много, а в Чернигове и того больше».
        «Хочешь, в лес ускачем, там нас никто не увидит!»
        «Мы в лес поскачем, а за нами слух потянется», - отвечает Ростислав и понемногу отступает к коню.
        Ода чувствует, как выскальзывают пальцы Ростислава из ее руки, хочет побежать за ним и не может с места сойти: ноги будто окаменели.
        Улыбка исчезла с лица Ростислава, голос его стал тише: «Прощай, любая. Видно, не дано нам счастья изведать».
        «Возьми меня с собой, Ростислав! С тобой хоть на смерть!»
        Не послушал Ростислав Оду, вскочил на коня и умчался…
        Толчок разбудил Оду ото сна. Она открыла глаза, не понимая, где находится. В ушах еще стоял топот удаляющегося коня.
        Над Одой стояла полуобнаженная Регелинда с распущенными по плечам волосами и укоризненно качала склоненной набок головой.
        - Кого это ты звала во сне, госпожа? - язвительно спросила служанка.
        Ода повернулась на спину и сжала виски ладонями, приводя мысли в порядок.
        - Я разбудила тебя?
        - Нет, госпожа. Я уже встала и расчесывала волосы, когда услыхала, что ты зовешь кого-то.
        - Кого же я звала?
        - По-моему, Ростислава, - помедлив, ответила служанка, и в ее голосе Оде почудился упрек.
        - Тебе показалось, Регелинда.
        - Нет, госпожа.
        - Так ты подслушиваешь под дверью, негодная! - рассердилась Ода. - Я слишком добра к тебе!
        По лицу Регелинды промелькнула тень.
        - Я подошла к двери, думая, что зовут меня. Я разбудила тебя, госпожа, потому что не хочу, чтобы об этом прознали другие служанки. Мне думается, неспроста вы с Ростиславом ходили осматривать строящуюся церковь на Третьяке в то лето, когда он жил у нас. Вы еще поздно вернулись тогда. Святослава не было в Чернигове, а из челяди никто ничего не заметил, кроме меня. Я помню, как блестели твои глаза, госпожа! Я думаю, это не от вида храмовых фресок…
        - Замолчи, Регелинда! - Ода резко вскочила с ложа. Она хотела ударить служанку, но вдруг сникла под ее прямым взглядом и опустилась на край постели, склонив голову. Спутанные после сна волосы закрыли ей лицо.
        - Об этом никто не должен знать, Регелинда, - сдавленным голосом произнесла Ода. - Я люблю Ростислава.
        Регелинда наклонилась и поцеловала склоненную голову Оды.
        - Разве ж я не понимаю? - ласково проговорила она. - Вижу, как изводишься. Только бы супруг твой не заметил.
        Регелинда ушла.
        Ода еще долго не выходила из спальни, терзаемая отчаянием безысходности и стыдом вынужденного признания. Разве можно что-то скрыть от проницательной Регелинды, которая знает Оду с детства, хотя сама старше ее всего на пять лет.
        Не принесло Оде успокоения и посещение храма, той самой церкви на Третьяке. В храме недавно была закончена последняя отделка, было светло и чисто, строго взирали со стен лики святых угодников, остро пахло известью.
        Ода долго молилась на более привычной ей латыни, преклонив колени перед алтарем. Она просила у Божьей Матери прощения - уже в который раз! - за то, что грешила в ее храме два года тому назад. В конце молитвы Ода как всегда попросила пресвятую Деву Марию помочь ей соединиться с Ростиславом.
        «…Отврати от него копья и стрелы, болезни и злые наветы, и просвети его на добрые дела во славу Господа нашего. Укажи ему путь, ведущий ко мне. И пусть он не уклонится с него, даже если путь этот будет длиною в десять лет!»
        Ода подняла голову и взглянула на иконостас, на его верхнюю часть, где была помещена большая вполовину человеческого роста икона с изображением Иисуса Христа в архиерейском облачении с Богоматерью справа от него и с Иоанном Предтечей - слева. Красивое лицо Иисуса было спокойно и торжественно, взор устремлен к дверям храма, в нем застыла тихая грусть, словно видел Сын Божий всю тщету человеческую избавиться от грехов своих. В глазах же Девы Марии Ода заметила сострадание - сострадание к ней!
        «Женщина всегда поймет женщину, - подумала Ода. - Богородица поможет мне».
        * * *
        Полки Святослава и Всеволода расположились на низком берегу Днепра под Любечем. Князья ожидали подхода киевской рати. Ждали уже второй день.
        Святослав места себе не находил, возмущался нерасторопностью Изяслава.
        - Небось, с сокровищами своими расстаться не может! Затеял дело, а сам не чешется! Вот-вот ноябрь наступит, не успеем до зимы разбить Всеслава.
        Всеволод ничего не ответил, лишь перевернул страницу большой книги в кожаном переплете, которую читал.
        Святослав раздраженно расхаживал по дубовым полам просторной светлицы от окна к окну, то на широкий двор поглядит, где дружинники его мечами звенели в шутливых поединках, то на острые верхушки высокого тына, за которым виднелись тесовые крыши хором любечских бояр.
        - Послушай, брат, что говорил царь Филипп Македонский[[67] Филипп Македонский - царь Македонии, отец Александра Великого, царствовал в 359-336 гг. до н.э. Заложил основу македонскому господству в Греции, создал самую сильную по тем временам армию.] о взятии городов, - с улыбкой промолвил Всеволод и зачитал: «…Ни один город не сможет устоять, если в его ворота войдет осел, нагруженный золотом». Каково?
        - Ты это Изяславу прочти, - отозвался стоящий у окна Святослав, - с его-то казной можно так города брать.
        Наконец, на широкой глади Днепра показались насады[[68] Н а с а д - большое судно с палубой.]^^с воинами Изяслава. С трудом преодолевая сильное течение, суда подошли к берегу и сгрудились у мелководья неподалеку от любечской пристани. Там находились корабельные верфи любечан.
        Конная дружина Изяслава шла по берегу реки.
        Братья собрались на военный совет.
        - Я мыслю, надо сразу на Полоцк двигать, - сказал Изяслав.
        - Верно мыслишь, брат, - согласился Святослав. - Как пойдем, посуху иль рекой?
        - Пешую рать отправим по Днепру до Смоленска, - ответил Изяслав, - а конница берегом пойдет.
        - Разместим ли всех пешцев на ладьях? - засомневался Всеволод. - Ведь больше пятнадцати тыщ собрали!
        Всеволод посмотрел на Святослава, было понятно, что без его ладей не обойтись. Пешее войско Всеволода добиралось до Любеча посуху.
        - Разместим, - уверенно заявил Святослав, - а ладей не хватит, у гостей торговых суда возьму. Надо выступать, не мешая, пока не разнюхал Всеслав, что тучи над его головой собираются.
        - Нынче же и выступим, - решил Изяслав.
        Однако примчавшийся из Чернигова гонец спутал замыслы Ярославичей. Половецкий хан Искал опять вторгся на Русскую землю.
        Воевода Веремуд извещал Святослава, что разбойничает Искал в Посемье, села жжет, смердов берет в полон. Осаждал город Курск да отступился, не по зубам пришлись хану курские стены. Теперь вежи половцев замечены под Путивлем.
        Спешно подняли Ярославичи свои войска.
        От Любеча до Чернигова двигались почти без отдыха и поздно вечером вступили в город.
        Веремуд ошарашил новым известием: половцы оставили Путивль, переправились через Десну и хозяйничают на реке Сновь. Большой отряд поганых ушел в переяславские земли.
        Князья разделились. Всеволод повел дружину в свой удел, а Изяслав со Святославом двинулись к городу Сновску.
        * * *
        Возле села Чернеча Гора дозоры русичей наткнулись на половцев.
        Святослав переобувался, сидя на трухлявом пне, его конь оступился при переходе вброд через реку Сновь и князь замочил ноги.
        Стоявший рядом Изяслав хмуро заметил:
        - Споткнувшийся конь - плохая примета, брат. Святослав пропустил это замечание мимо ушей.
        - Слышал, поганые нас не ждут. Чают, далеко князь черниговский. - Святослав зловеще усмехнулся. - Вот ужо попотчую я нехристей железом, они у меня не отыкаются, не откашляются!
        Натянув на ноги сухие сапоги, Святослав лихо притопнул ногами. Затем встал и надел на голову шлем, поданный дружинником.
        - Я эти места хорошо знаю, - говорил Святослав Изяславу, пробираясь через молодой березняк. - Нападем на поганых с двух сторон, на рассвете. Мои черниговцы обойдут оврагами Чернечу Гору и ударят с востока. А ты, брат, с запада нагрянешь. Гремысл проведет твою рать через лес. Да двигайтесь осторожно, не спугните зверя!
        Изяслав подчинился, хотя в душе был недоволен.
        Как выступило войско из Чернигова, брат его только и делает, что распоряжается. Изяслав понимал, что Святослав у себя дома и знает местность как свою ладонь, поэтому, скрепя сердце, подчинялся.
        «И с чего это брат решил, что половцы близко? - сердился Изяслав, шагая лесом во главе своих дружинников, ведущих коней в поводу. - Может, дозорные его ошиблись. Мои-то дозорные никого не заметили. Теперь тащись ночью по лесу незнамо куда!»
        - Далече еще? - недовольно спросил Изяслав идущего рядом Гремысла.
        - Лес скоро кончится, княже, - ответил воевода. - А далеко ли от его опушки до половецкого стана - не ведаю.
        Незаметно растаяла осенняя ночь. Сумерки стали прозрачными. Обозначились просветы между деревьями, и в этих просветах далеко впереди стал виден широкий луг с побелевшей от инея травой. На лугу паслись лошади: каурые, пегие, рыжие… Изяслав изрядно продрог на утреннем цепком морозце и злился на Гремысла, который исчез куда-то.
        Рядом с князем топтался воевода Коснячко. На воеводе плащ, подбитый волчьим мехом, но, видимо, и он не спасает от холода тучное тело. За спиной Изяслава вполголоса выругался боярин Чудин, помянув Божью Матерь, Гремысла и свои окоченевшие руки.
        Уже совсем рассветало. В чаще леса дробно застучал дятел.
        Наконец из кустов вынырнул Гремысл, раскрасневшийся от быстрого бега.
        - Заметили нас пастухи половецкие, - выпалил воевода. - Одного мы подстрелили из лука, а двое других к становищу поскакали. Пришло время вынимать мечи!
        - А Святослав далече ли? - спросил Изяслав.
        - Святослав не замедлит с ударом, - уверенно сказал Гремысл.
        Изяслав повернулся к своим воеводам:
        - Начнем, перекрестясь, други мои!
        Взобравшись на коня, Изяслав ощутил в себе прилив сил и жажду битвы. Он выхватил из ножен длинный меч и срубил верхушку стройной березки. Деревце вздрогнуло от удара, с его ветвей сорвалось облако сбитого инея.
        Нетерпение князя передалось и дружине. Воины вскакивали на коней, обнажали мечи. Сталь звенела, когда клинки сталкивались ненароком в скученном строю дружинников.
        Тишину спящего леса нарушил топот множества копыт. Конница густым потоком хлынула из леса на равнину, уходящую к невысокому косогору, куда уже мчались табуны половецких лошадей, ведомые своими вожаками.
        Гремысл замешкался, отвязывая от дерева своего коня.
        Когда воевода выбрался из леса, мимо него уже бежали киевские пешцы с большими красными щитами и тяжелыми копьями-рогатинами.
        - Эй, борода! - окликнул Гремысла один из пешцев, видимо, сотник. - Ты князя нашего не видал?
        - Видал, друже, - ответил Гремысл, - и князя вашего, и воевод, даже говорил с ними.
        - Куда же они ускакали? - возмутился сотник. - Нас бросили, где строиться для битвы, не сказали. «Поспешайте за дружиной!» А как поспешать, ежели я сутки нежрамши!
        Пешец сердито выругался.
        Около него остановился другой сотник и спросил, косясь на Гремысла:
        - Это наш воевода?
        - Угадал, - сказал Гремысл. - По воле князя Изяслава я должен пеший киевский полк возглавить.
        - Что-то я тебя не знаю, - недоверчиво проговорил сотник, подходя к Гремыслу.
        - Так я же черниговский воевода.
        - Иль у князя своих воевод мало?
        - Мало-немало, а еще один не повредит. Слушайте меня!
        Гремысл построил киевскую пешую рать большим прямоугольником, впереди поставив копейщиков, а по краям - лучников. И в таком строю повел к косогору, за которым скрылись табуны степняков и дружина Изяслава…
        Киевские дружинники уже вовсю рубились с половцами, когда в спину степнякам ударила Святославова дружина. Половцев было гораздо больше, но царившее в их стане смятение мешало использовать это преимущество. Хан Искал пытался собрать своих батыров, но его никто не слушал. Беки и беи, каждый сам по себе, вели в сражение свои полуконные-полупешие сотни, пытаясь отбросить русичей от своего становища.
        Вид наступающих с двух сторон русских ратей окончательно лишил половецких военачальников мужества. Они повернули коней и устремились к дальним спасительным перелескам, за которыми текла Десна. За ней половцы оставили свои повозки, семьи и скот, за ней расстилались степи.
        Русичи гнали и рубили бегущих половцев. Равнина на многие версты покрылась телами убитых.
        Изяслав предложил прекратить преследование, поскольку враг разбит наголову. Но Святослав стоял на своем: гнать поганых дальше и захватить их вежи со всем добром.
        - Второй раз Искал на Руси разбойничает, нельзя этого пса живым выпускать, чтоб другим неповадно было! Попленим жен и детей половецких, греки и булгары отсыплют нам серебра за невольников. Табуны половецкие поделим. Дружинники наши ханским добром обогатятся, золотом да узорчьем всяким. Неужто у хана и его родичей в шатрах взять нечего! Святослав глянул на своих бояр.
        Загалдели бояре черниговские, соглашаясь с князем. К ним присоединили свои голоса и киевские воеводы. Дело верное: зачем с пути сворачивать, коль богатство само в руки идет!
        А Святослав подливал масла в огонь:
        - Не смогут поганые уйти от нас с повозками и стадами. Воинов мы истребим, а жен и дочерей половецких голыми руками возьмем. К тому же наверняка томятся в неволе пленные русичи. Негоже нам братьев-христиан в беде бросать!
        Не стал Изяслав спорить, и русское воинство двинулось в погоню за половцами.
        Конные дозоры широко рассыпались впереди, отыскивая следы. Княжеские дружины шли споро на рысях, следом скорым шагом поспешали пешие полки.
        За Десной русичи то и дело натыкались на сожженные села, вытоптанные поля и огороды. На местах стоянок половцев лежали загнанные лошади и убитые пленники.
        - Плохи дела у поганых, коль своих не жалеют и вынуждены бросать желанную добычу, - заметил Святослав и зловеще добавил: - А будут и того хуже.
        У реки Сейм настигли наконец русичи орду хана Искала.
        Составили степняки в круг свои повозки и отбивались отчаянно. Но пересилила русская сила половецкую. Семь тысяч половцев полегло в битве, среди них много знатных беков.
        К хану Искалу прорвался в сумятице сечи горячий Роман Святославович. Но опытен и отважен был хан Искал: снес бы он голову храброму юноше, да вовремя подоспел дружинник Святослава варяг Инегельд. Дбвко отбивал он удары ханской сабли своим длинным узким мечом и, уловив момент, поразил хана. Завалился мертвый Искал на круп своей лошади, и понесла кобылица его бездыханное тело прочь из кровавой круговерти в степь, запорошенную первым снегом, откуда пришел ее хозяин и куда не суждено было ему вернуться.
        Победоносное русское войско вступило в Чернигов, отягощенное добычей. Черниговцы глядели, как по улицам города вели пленных степняков в цветастых коротких кафтанах и замшевых штанах. Половчанки прятали лица в яркие шали. Матери прижимали к себе черноглазых детей, испуганно озираясь по сторонам. У девушек в косах позванивали маленькие колокольчики.
        По случаю победы Святослав закатил пир.
        В самом большом зале княжеского терема были накрыты столы, за которыми восседали оба князя со своими боярами. Присутствовали на пиру и сыновья Святослава. Обнажив мечи свои в сече, юные Святославичи как бы сравнялись со старшими дружинниками отца. И хотя больше остальных отличился Роман, бросившийся в битве на самого хана, смелость и ратное умение его братьев также были оценены по достоинству.
        Было выпито много хмельного меду за здравие князей, за их сыновей, за единство корня Ярославова. Когда захмелевшие гости запели здравицу черниговскому князю, Изяслав наклонился к брату и тихо произнес:
        - Порадовал бы нас сказаниями Бояновыми, повод тому подходящий.
        Святослав с гордой улыбкой утер усы.
        - Отчего же не порадовать гостей именитых. К тому же эдакий песнетворец только у меня и есть. Эй, слуги, позовите Бояна!
        Гости примолкли, когда в гридницу вступил высокий осанистый старик в простой одежде, через плечо у него висели гусли на широком ремне. То был знаменитый Боян, сказитель и певец. Поклонился гусляр князьям и боярам, затем неторопливо перекрестился на образа. Челядинцы усадили его на видном месте, поднесли пенного меду чашу. Осушил чашу Боян, утерся ладонью и положил гусли к себе на колени.
        Пробежали по струнам узловатые пальцы, и полилась дивная певучая мелодия. Вдохнул певец полной грудью и запел:
        То не ветры клонят дерева могучие,
        То не громы гремят в поднебесье,
        То ведет свои рати храбрый князь Мстислав
        Да от синя-моря в горы касожские.
        Заступили русичи на земли кубанские тяжкой поступью,
        Тяжкой поступью да с конским топотом…
        Повел Боян сказ про времена стародавние, про тмутараканского князя Мстислава Владимировича. Воинственный нрав имел князь Мстислав, тяготился он мирной жизнью и примучил в походах все окрестные народы.
        Самым упорным противником Мстислава был касожский князь Редедя.
        Сошлись однажды на поле брани две рати, уже и колчаны были отворены, и луки натянуты, как вдруг прискакал гонец от касогов. Предложил Редедя Мстиславу не губить воинов понапрасну и сойтись один на один в честном поединке. Победителю достанется земля побежденного, его жена и дети. Мстислав ответил согласием.
        И вот схватились два князя врукопашную на виду у своих войск. Силен был богатырь Редедя, и почувствовал Мстислав, что изнемогает в схватке. Тогда он выхватил нож из-за голенища сапога и ударил Редедю прямо в сердце. Рухнул замертво касожский князь к ногам Мстислава.
        Все в гриднице, затаив дыхание, слушали сказ Бояна: и гости именитые, и челядь, столпившаяся в дверях. Известен был Боян не только в Чернигове, но и в Киеве, Смоленске, Переяславле и далеком Новгороде. Не было ему равных среди песнетворцев на Руси.
        Еще совсем юным начал Боян слагать песни и исполнять их на княжеских застольях. Многому в своих песнях Боян сам был свидетелем, ибо в дружине княжеской проделал не один поход. С годами отошел от ратных дел, так как ослаб глазами после ранения в голову.
        Закончив первый сказ, Боян затянул другой о совместном походе Ярослава Мудрого и Мстислава Храброго на ляхов, захвативших червенские города. Крепко бились с русичами воины польского князя Мешко, но были разбиты наголову. С победой возвратились русские князья домой, заключив с Мешко выгодный мир. Польский полон князь Ярослав расселил по реке Рось, а Мстислав - по притоку Десны реке Вереп: пусть обороняют Чернигов с юга.
        Слушал Бояновы сказания князь Изяслав и невольно начал хмуриться.
        Красиво славит Боян Ярослава Мудрого, но только после брата его Мстислава. Мстислав у Бояна всюду на первом месте: и храбрец отменный, и на милость щедр, и на злобу не памятлив. Ярослав Мудрый при Мстиславе выглядит более советником, нежели равноправным правителем.
        Изяслав видел, с каким удовольствием внимают Бояну бояре черниговские и брат его Святослав. Понимают, что скоро и про них сложит Боян славную песнь, не обеднела ратными людьми черниговская земля.
        «Святослав по отцу Ярославович, как и я. А тянется он душой к памяти и славе дяди нашего Мстислава», - размышлял Изяслав, откинувшись на спинку стула.
        Оно и понятно: память о Мстиславе будет жить в Чернигове вечно. Мстислав поставил этот город на Десне вровень с Киевом, построил здесь великолепный Спасо-Преображенский собор, где и обрел после смерти последнее пристанище.
        Дружинники-варяги после кончины Ярослава Мудрого почти все перебрались к Святославу в Чернигов, не считая Шимона и Торстейна, которые ушли ко Всеволоду в Переяславль.
        Варяги всегда были в чести у Святослава. Вот и на этом пиру по правую руку от черниговского князя сидит свей Инегельд. Что и говорить, отличился он в битве с половцами! Такой витязь и Изяславу пригодился бы. На почетных местах сидят и белобрысый Руальд с раскрасневшимся от вина лицом, и длинноволосый невозмутимый Регнвальд, женатый на дочери боярина Веремуда. Тут же и задира Фрелаф, и огненно-рыжий Иллуге, бежавший за какие-то грехи от короля норвежского, и угрюмый Сигурд из страны данов. Все отъявленные сорвиголовы, хваткие до злата и жадные до сечи, но Святославу такие всегда были по сердцу. Потому и дружина у него не чета киевской!
        Совсем испортилось настроение у Изяслава от таких мыслей.
        Получается, что как старший брат он удостоился лишь чести занимать стол киевский. Лучшие отцовские дружинники ушли от него к Святославу и Всеволоду, видать, не ждут от Изяслава ратных подвигов и желанной добычи. Супруга во всем мужу перечит, только и слушает, что ей польские вельможи нашепчут. Глядя на братьев, Изяслава и тут зависть берет.
        Всеволод со своей женой живет в любви и согласии. Анастасия родила ему двух дочерей-красавиц и сына смышленого.
        Святослав, хоть и потерял не в срок первую жену, зато Бог послал ему четырех сыновей как на подбор и дочь пригожую. Вторая жена ему еще сына родила и сколь еще родит - молода. Ну, а не родит, не велика беда. Святославу и без того есть на кого удел свой оставить. Ода же до чего мила и мужу послушна, сыновья со Святославом почтительны, бояре слова наперекор не молвят, а с епископом Гермогеном Святослав и вовсе не считается. Истинный самовластец!
        У Изяслава одна радость - его младший сын Ярополк. Шестнадцать лет недавно исполнилось. По красоте нет ему равных среди сверстников. Нрав у Ярополка кроткий, сердце отзывчивое, и, главное, тянется он больше к отцу, а не к матери в отличие от старших братьев своих. Те полностью подпали под влияние Гертруды.
        Старший сын Мстислав на брани резв, но вместе с тем и жесток до того, что иной злодей перекрестится, на его зверства глядя. Не может понять Изяслав, в кого его старший таким уродился. Не иначе, в родню с материнской стороны, а может, и в саму Гертруду. Ей бы порты мужские да меч в рученьки белые, пролила бы она кровушки христианской!
        Средний сын Святополк увалень увальнем. Ни слова сказать, ни шагу ступить без совета не смеет. И главная советчица Святополка - мать. Ее речами говорит, ее головой мыслит. Когда же пришла пора Святополку стать мужчиной, Гертруда сама сыночку девицу для постельных утех подыскала из своих служанок-полек. Изяслав тут поделать ничего не мог. Спорить с женой бесполезно, лучше уступить ей старших сыновей, лишь бы она оставила в покое младшего, не настраивала Ярополка против отца.
        Дочерей от Гертруды Изяслав уже не ждал, какие дочери в ее-то тридцать восемь лет.
        Всеволод слывет образованным человеком, любой посол иноземный о нем слышал. Еще бы, родственник византийских императоров! Греки с дарами постоянно пороги обивают в Переяславле. Так бы польский князь Изяслава почитал. Но от родичей Гертруды даров не дождешься, те сами норовят урвать что-нибудь. Святослава знают в Царьграде и Европе как воинственного князя, потому и шлют к нему послов император византийский и король германский в обход киевского князя, чем попрекает Изяслава Гертруда. Вот и выходит, что лишь богатством превосходит Изяслав своих братьев, а они его удалью воинской, умом и размахом в делах. При эдаком превосходстве они скоро и златом-серебром превзойдут князя киевского, ведь честолюбия не занимать ни Святославу, ни Всеволоду.
        Ода
        (1066) 3 февраля умер Ростислав в Тмутаракани.
        Повесть временных лет
        Зимовал в Чернигове фряжский[[69] Ф р я г и - так на Руси называли итальянцев.] купец Джованни Брага. Был он частым гостем в тереме черниговского князя. Святослав любил послушать вечерами рассказы знающих людей про заморские страны, про обычаи тамошние. Брага за свою жизнь повидал немало городов и земель, сам же был родом из города Генуи.
        Проявила интерес к торговому гостю и Ода, когда узнала, что собирается Брага по весне идти донским путем на юг к Тмутаракани и дальше, до Царьграда. Задумала княгиня передать через купца послание Ростиславу, упредить любимого, что опять исполняется на него ее супруг.
        Написала Ода грамотку, где о грозящей опасности было всего три строчки, а далее княгиня все свои муки сердечные описала и молила Ростислава внять ее совету - повиниться перед Изяславом, взять удел, какой даст ему киевский князь, а там что Бог приведет. Ведь Изяслав не вечен.
        Внимание молодой княгини льстило падкому на женщин генуэзцу. Он постарался произвести впечатление богатством своих одежд и изысканностью манер. Разговаривал с Одой генуэзец только на немецком языке, который знал гораздо лучше русского.
        Накануне Рождественского поста[[70] Рождественский пост - с 15 ноября (по старому стилю) до Рождества Христова.] Джованни Брага преподнес Оде золотой перстень с сапфиром, а на Крещение Господне[[71] Крещение Господне или Богоявление - великий двунадесятый праздник, приходящийся на 6 (по старому стилю) января.] - золотой браслет подарил. Ода в знак своего расположения позволяла генуэзцу целовать свою руку, когда они были одни. Но не ведала Ода, что любвеобильный купец жаждет большего. По наивности своей Ода думала, что пленила черноглазого генуэзца своими чарами и тот готов на все ради нее. Этого она и добивалась исподволь и с неустанной настойчивостью. Однако Ода не учла, что затеяла любовную игру не с юношей, но с сорокалетним мужчиной, уже вкусившим греховного плода. Она и не догадывалась, что Брага, за свою жизнь совративший немало жен, дал себе слово к весне «отпереть восхитительные врата русской княгини своим чудо-ключом». Многочисленные любовные победы сделали генуэзца необычайно самоуверенным.
        Однажды Ода отправилась верхом на прогулку, взяв с собой Брагу.
        Февраль был на исходе. Снег по обочинам дороги потемнел и осел под лучами пригревавшего по-весеннему солнца. На проталинах желтела прошлогодняя трава.
        Княгиня и генуэзец свернули с широкой дороги в узкую сосновую просеку и поехали медленным шагом под стрекот растревоженных сорок.
        Ода решила наконец посвятить генуэзца в свою тайну.
        Она сказала Браге про письмо, скользь намекнув о своих отношениях с Ростиславом. К ее удивлению, генуэзец вместо безоговорочной готовности передать свиток прямо в руки Ростиславу заговорил о цене, словно речь шла о какой-то сделке. Причем он намекнул, что цена за такую услугу должна быть немалая. По глазам генуэзца Ода догадалась, на что именно тот намекает, но притворилась глупышкой, желая поставить собеседника в неловкое положение.
        - Конечно, дорогой Джованни, я щедро тебя вознагражу серебром и мехами, - сказала Ода. - Какие меха ты предпочитаешь? Беличьи? Куньи?
        - Я предпочитаю мехам любовные ласки моей княгини, - с лукавой улыбкой промолвил Брага.
        Щеки Оды вспыхнули. Она резко натянула поводья и остановила коня.
        - Ты забываешь, кто перед тобой, торгаш! - воскликнула Ода и замахнулась плетью на генуэзца. - Это тебе за дерзость!
        Плеть свистнула в воздухе, но Брага, заслонившись рукой, ловко поймал конец кнутовища.
        - Полегче, княгиня, - серьезно предупредил генуэзец, - а то твой вспыльчивый супруг сегодня же узнает про любовное послание Ростиславу.
        Ода даже смутилась от такой наглости. Как она ошиблась в Браге! Кто бы мог подумать, что у такого благородного на вид человека такая черная душа!
        - Отныне я поверенный в твою тайну, милая княгиня, - с улыбкой превосходства сказал Брага, - поэтому меня нужно не бить, а лелеять.
        Ода рванула плеть, с каким бы удовольствием она исполосовала наглое лицо генуэзца. Брага крепко держал кнут.
        - Если моя княгиня будет сердиться на меня, я не стану ей мстить здесь из уважения к ее гостеприимству, - проговорил он, - но отомщу в Тмутаракани при встрече с Ростиславом. Например, преподнесу ему вина с дурман-травой. И твой ненаглядный сойдет с ума.
        С этими словами Брага выпустил конец плети. Ода, не мигая, глядела в лицо генуэзцу, ее губы были плотно сжаты. Она словно забыла про плеть в своей руке.
        - Князь Святослав в беседе со мной с неудовольствием упоминал о Ростиславе, - добавил Брага, прищурив свои черные глаза. Но он просто возненавидит своего племянника, если узнает, что его жена когда-то грешила с ним. Сколько раз это было, милая княгиня?
        - Ты решил исповедать меня? - со зловещим спокойствием произнесла Ода.
        - Я спрашиваю об этом лишь из зависти к счастливчику Ростиславу, - быстро проговорил Брага, видя, что Ода повернула коня и поехала обратно.
        Генуэзец догнал княгиню и поехал рядом, сдерживая своего жеребца, рвущегося вперед.
        - Не гневайся на меня, дорогая княгиня. Я вижу, что оскорбил тебя своим откровением. Я знаю, русские женщины крайне щепетильны в любовных делах, совратить их с праведного пути почти невозможно. Но ты ведь немка, обожаемая княгиня. И судя по тому, что изменяешь своему мужу, женщина без предубеждений. У тебя был любовником Ростислав, может, кто-нибудь еще, я не осуждаю тебя за это. Боже упаси! В той стране, откуда я родом, всякая знатная женщина имеет любовника, а то и нескольких. А над глупышками, хранящими верность своим мужьям, все смеются.
        Ода хранила каменное молчание.
        Брага продолжал делать попытки разговорить ее:
        - Значит, я ошибся, полагая, что красавица-княгиня влюблена в меня. Напрасно тешил себя мечтами…
        - Интересно, какими? - не удержалась Ода. Генуэзец словно ждал этого вопроса. Он весь преобразился, в глазах появился блеск, смуглое лицо с острым носом и черной бородкой озарилось радостью, полноватые губы тронула легкая улыбка. О, хитрец Джованни прекрасно знал женщин и умел затронуть именно те струны в их чувственных душах, которые пробуждали опасные минутные влечения!
        Цветок его красноречия раскрылся во всем блеске! Генуэзец умело расставлял сети, как проделывал уже не раз, и Ода, сама того не сознавая, запуталась в них. Даже горячее полуденное солнце, казалось, помогало коварному искусителю. Солнечные лучи били в глаза генуэзцу, такие выразительные и красивые, а как сверкали белизной перламутровые зубы Джованни! Как чувственно он причмокивал своими пунцовыми губами. Целоваться с ним, наверно, приятно любой женщине. Впрочем, и слушать Брагу Оде доставляло удовольствие. Поначалу она не хотела себе в этом сознаваться, но после второй или третьей его шутки засмеялась. Потом позволила погладить себя по руке и скоро забыла об их ссоре в сосновой просеке. В такой чудесный день грех сердиться на столь остроумного собеседника! Княгиня и генуэзец неторопливо ехали по дороге. Впереди уже маячили бревенчатые стены и башни Чернигова.
        Брага продолжал опутывать Оду своими незримыми коварными сетями. Ведает ли его обожаемая княгиня, что он может сделать ее самой счастливой женщиной на свете!
        - Я буду счастлива только с Ростиславом, - сказала Ода.
        - И я к тому веду, - вставил Брага.
        Оказывается, в Кафе у него есть знакомый вербовщик наемников, а в Суроже[[72] Кафа и Сурож - колонии генуэзцев в Крыму.] живет богатый судовладелец, его давний друг. Отряд воинов и быстроходные корабли - вот что нужно Ростиславу. Любой итальянский герцог с радостью возьмет к себе на службу такого военачальника, как Ростислав. Не нравится Италия, можно наняться к византийцам, отменные воины везде нужны.
        - А как же я? - спросила Ода.
        - Ты будешь с Ростиславом. Я помогу тебе бежать из Чернигова в Тмутаракань. Счастье не ждут, моя княгиня, за ним идут даже на край света!
        - Я не уверена, что Ростислав согласится служить византийскому императору и тем более какому-то герцогу, - возразила Ода. - Он для этого слишком честолюбив.
        - Тогда Ростислав пусть сам станет императором! - проникновенно воскликнул Брага. - У византийцев бывали такие случаи, когда полководцы занимали трон и правили Империей. Например, Василий Первый, основатель Македонской династии ромеев, в юности был конюхом, потом выдвинулся в военачальники, потом выше… Сильный и отважный человек может добиться в жизни всего! Таков ли Ростислав?
        - Он таков! - Ода улыбнулась восторженной улыбкой. - Он не станет довольствоваться малым.
        - Прекрасно! - Брага хлопнул в ладоши. - Для начала ему нужно завоевать Херсонесскую фему[[73] Ф е м а - административно-податная территориальная единица Византийской Империи.] в Тавриде, это произведет переполох в Константинополе. Я уверен, и русские князья сразу зауважают Ростислава. Он будет иметь возможность выбирать между Русью и Византией, если, конечно, не захочет основать собственное государство. Признаться, более выгодного места для этого не найти. С юга Тавриду надежно защищает море, с севера - степи, с востока - высокие горы. И главное, там сходятся торговые пути из Европы и Азии.
        У Оды закружилась голова от тех картин, какие нарисовал перед ней Брага.
        Она, жена Ростислава и княгиня тмутараканская, живет во дворце с фонтанами, из окон которого видно море. Послы и торговые гости каждодневно толпятся у ее трона, подносят дорогие подарки. Рядом с Одой восседает красавец муж, князь тмутараканский и владыка Тавриды. Как удивится такому ее возвышению германский король! Гертруда и Анастасия умрут от зависти! Ода заберет с собой Ярослава и Регелинду. Жаль расставаться с Вышеславой, девушка так к ней привязалась, но всегда приходится чем-то жертвовать ради счастья.
        Брага продолжал восторженно описывать, как благодаря ему Ростислав сумеет заручиться поддержкой генуэзцев и графа тосканского, - себя Брага уже видел флотоводцем Ростислава! - как они обезопасят границы тмутараканского княжества от вторжений кочевников, как приберут к рукам устья Днепра и Дона, построят большой флот, возведут крепости по берегам Тавриды…
        - Но все это произойдет лишь после того, как моя обожаемая княгиня допустит меня ко всем тайникам своего прекрасного тела, - напомнил генуэзец и призывно посмотрел Оде в глаза. - Это даже не плата за мои будущие услуги, но своеобразный залог доверия ко мне, моя несравненная княгиня.
        Оду смутил откровенный взгляд Браги. Она хлестнула коня и поскакала к распахнутым городским воротам, но, обернувшись на скаку, звонко крикнула:
        - Я подумаю, синьор Джованни!
        * * *
        Вечером, закрывшись в своей светлице, Ода еще раз прочитала письмо к Ростиславу. После всех прекрасных возможностей, раскрытых перед нею Брагой, это послание показалось Оде жалким и лишенным всякого смысла. Да Ростислав скорее умрет, чем склонит голову перед Изяславом!
        Ода сожгла письмо и села к окну, обдумывая текст нового послания к любимому. Ей хотелось передать в нем все услышанное от Браги сжато и, главное, убедительно, а у нее между тем из головы лезли сплошные признания в любви. Вот если бы Брага сам написал письмо Ростиславу…
        Нет, пусть лучше он расскажет все Ростиславу при встрече с ним. Зачем писать, когда можно сказать. С другой стороны, если Ода окажется в Тмутаракани вместе с Брагой, что помешает ей самой поведать обо всем? Ода представила удивленные глаза Ростислава и улыбнулась. Впрочем, рассказать так, как умеет Брага, у нее не получится. И бежать из Чернигова без его помощи она тоже не сможет. Значит, как ни поверни, а Оде не обойтись без хитрого генуэзца.
        На воскресной службе в Спасо-Преображенском соборе Ода стояла рядом с мужем на хорах. Слева от них были Вышеслава и Ярослав, позади плечом к плечу выстроились молодцы-пасынки.
        Глянув вниз, Ода заметила среди боярских шуб малиновую куртку Браги. Пронырливый генуэзец протолкался почти к самому амвону[[74] Амвон - возвышенное место в виде квадратной площадки в центре средней части храма. На нем архиерей облачается в ризу и совершает некоторые службы.], но не столько молился, сколько смотрел на стоящую наверху Оду. Увидев, что и княгиня заприметила его, купец принялся строить ей глазки и улыбаться. При этом он не забывал осенять себя крестным знамением, но делал это двумя руками. Боярские жены и дочери косились на странного прихожанина.
        На кривлянья Браги обратила внимание и Вышеслава. Она переглянулась с Одой, и обе едва не засмеялись.
        Вышеслава подумала, что генуэзец, с которым она была в дружеских отношениях, именно ей оказывает знаки внимания. Не желая, чтобы это заметил отец, Вышеслава немного отступила назад и нечаянно наступила на ногу Олегу. Тот тоже слегка попятился и уперся спиной в грудь Гремыслу. На хорах произошло небольшое замешательство. Однако строгий взгляд Святослава мигом восстановил порядок.
        Вышеслава опустила голову и закусила губу, чтобы не засмеяться над проделками генуэзца. Шутовство Браги видел и Ярослав, который несколько раз прыснул в кулак, получив за это подзатыльник от отца.
        Никакие молитвы не шли на ум Оде, малиновая куртка притягивала ее взгляд, отвлекая от золоченого стихаря[[75] Стихарь - длинная прямая одежда с широкими рукавами.] епископа и длинных риз пресвитеров[[76] Пресвитер - церковнослужитель средней степени церковной иерархии.], возвышенный настрой ее мыслей сбивался, до нее с трудом доходил смысл богослужения. Наконец, Брагу приметил и Святослав. Князь обжег жену таким взглядом, что у Оды по спине пробежали мурашки. Она сделала вид, будто не замечает генуэзца.
        Но Брага сам все испортил. По окончании службы, когда Ода рука об руку со Святославом выходили из храма, генуэзец вдруг закричал: «Многие лета князю и княгине!»
        Толпа, стоявшая на ступенях, подхватила этот крик.
        Ода по лицу супруга догадалась, какие мысли обуревают его. И приготовилась к буре, которая разыгралась в тот же день.
        - Тебе, супруга дорогая, прежде чем слово на людях молвить, подумать следует, тем паче блюстись поступков ветреных, о коих молва разойтись может, - сказал Святослав, придя в покои жены и выгнав прочь ее служанок. - Мне жена неблазная нужна, ибо Богом мне уготовано над людьми власть держать и людям же примером служить. Люди видят, как ты на пару с фряжским купцом по Чернигову верхом разъезжаешь, - промолвил Святослав и, приподняв за подбородок голову Оды, заглянул ей в глаза. - Иль приглянулся тебе купчишка этот? Молви без утайки. Не хочу, чтоб ложь промеж нас гнездо свила.
        На губах Оды мелькнула улыбка и тут же пропала. Взгляд ее голубых глаз из насмешливого превратился в пытливый, словно она хотела сказать: тебе бы, муженек, спрашивать, не мне отвечать.
        Святослав взял Оду за плечи и встряхнул:
        - Молви же. Ну!
        - Ты хочешь ответ услышать, мой князь, - тихо, но твердо произнесла Ода. - Что ж, будь по-твоему. Я повинуюсь тебе как супругу. Только, прошу тебя, не делай мне больно.
        Святослав нехотя отпустил Оду.
        - Я не стара еще и могу притягивать к себе мужские взгляды, уж не это ли, муж мой, ты хочешь поставить мне в вину? - продолжила Ода. - Даже старшие сыновья твои подчас смотрят на меня как на желанную женщину, а не как на мачеху. Запрети же им видеться со мной за это, а я постараюсь запретить себе видеть лица тех мужчин, кои мне приятны, если они тебя раздражают. Брага умеет развеселить меня, он всегда чувствует мое настроение. Тебе же, Святослав, на меня наплевать. Скажи, что я не права.
        - Ты же знаешь, горлица моя, сколь забот на мне, - вздохнул Святослав, - об ином и помыслить некогда.
        - И все-то ты в трудах, сокол мой, - с хитрой улыбкой проговорила Ода. - Однако ж половчанку свою не забываешь.
        Глаза Святослава впились в Оду.
        - Не ведаю, о чем ты.
        - Про пленницу я толкую, которую ты за городом в усадьбе держишь.
        - Откель проведала, лиса? Ох, хитра! - засмеялся Святослав. - Моим же мечом меня поразить норовишь?
        - Тебе, муж мой, надлежит блюстися поступков ветреных, о коих молва разойтись может, - съязвила Ода в подражание Святославу.
        - Не всему слышанному верь! - Святослав отошел от Оды и сел на лавку. - Половчанка та - ханская дочь. За нее выкуп должны дать, потому и держу ее от глаз подале.
        - От глаз подале, а к сердцу поближе. Не так ли, свет мой?
        Святослав сдвинул брови. Не любил он оправдываться, тем более перед женой, которую лишь в постели ценил да и то до недавнего времени. Половчанка же страсть до чего хороша и в одеждах, и без одежд! Танцует так, что засмотришься, песни поет - заслушаешься. А на ложе с ней и старик помолодеет - огонь-девица!
        - Как зовут-то пленницу? - допытывалась Ода. - Сколь лет ей?
        - Имя у нее языческое, сразу и не упомнишь, - ответил Святослав, пряча глаза, - и про лета ее не ведаю, но по всему видать отроковица еще несмышленая.
        - С тобой, сокол мой, и отроковица быстро войдет во вкус любовных утех, - с улыбкой сказала Ода.
        Святослав резко поднялся.
        - Дочь ханскую я на поле брани взял, - раздраженно сказал он, - что захочу, то с ней и сделаю! Донеже наложница она моя, а дальше видно будет. Ты же с фрягом своим за городом милуйся, коль люб он тебе. Ну, а ежели о вас слух срамной по Чернигову пройдет, не взыщи. Брагу евнухом сделаю, а тебя в монастырь упеку. Таков мой сказ.
        Святослав повернулся и вышел из светлицы.
        Этот случай еще раз подтвердил, что характеру черниговского князя были присущи рыцарские черты. Однако Ода знала, что и угроз своих муж ее на ветер не бросает, поэтому запретила Браге появляться в княжеском тереме. Запретила она генуэзцу появляться и в Спасском соборе на воскресных и иных службах. Теперь княгиня посылала Регелинду на подол, где жили все иноземные купцы, и через нее договаривалась с Брагой о встрече.
        Впрочем, таким образом они встретились всего дважды. Первый раз в угловой башне детинца, второй раз в березовой роще на берегу Стрижени. Там, во время конной прогулки, княгиня и купец договорились о совместном побеге, когда Десна вскроется ото льда.
        На следующую встречу генуэзец пригласил Оду на свой корабль, который был вытащен на берег рядом с судами других купцов. Брага якобы хотел показать Оде каюту, где она разместится со своим сыном, трюм, в котором сможет спрятаться в случае опасности.
        Ода догадывалась, что истинная цель этого приглашения совсем иная, однако после короткого раздумья согласилась прийти. В ней продолжало жить сомнение относительно обещаний Браги оказать всемерную поддержку ей и Ростиславу. Быть может, мошенник жаждет утолить с нею свою похоть. Ода решила посмотреть, как поведет себя генуэзец, добившись своего.
        На заговенье[[77] …на заговенье - последний день перед Великим Постом, когда можно было вдоволь наесться скоромной пищи.] перед Великим постом в гости к Святославу пожаловал Всеволод со своим семейством. Для Оды это было полной неожиданностью. Муж не сказал ей, что пригласил брата заговляться к себе в Чернигов еще давно. Это было похоже на Святослава, предпочитавшего советоваться лишь с самим собой.
        Вместе с Анастасией, очаровательной супругой Всеволода, в покои Оды проник запах восточных благовоний, душистой розовой воды и мускатного ореха. Дочери Анастасии, Янка и Мария, поселились в светлице Вышеславы, а сын ее/ Владимир временно потеснил Ярослава в его комнате. Мальчики быстро подружились, благо разница в возрасте была небольшая: Владимир всего на девять месяцев был старше Ярослава.
        Ода сразу догадалась, что приезд Всеволода с женой и детьми не случаен и больше смахивает на смотрины. Не зря же старшим сыновьям Святослава были созданы все условия для более тесного общения с Янкой и Марией. Ода заметила также, что Всеволод настроен против браков между двоюродными братьями и сестрами, но не смеет противиться воле своей горячо любимой жены, которая вознамерилась соединить брачными узами красавца Романа и свою дочь Марию. Янке прочили в женихи Глеба или Олега на выбор.
        Светло и радостно стало в княжьем тереме от девичьих улыбок, громкого смеха, ярких нарядов. За хлопотами Ода совсем позабыла про Брагу и не пришла к нему на судно в назначенный день.
        На Оду вдруг обрушилась непонятная безмятежность, она просыпалась в прекрасном настроении и засыпала с ним.
        После торжественного молебна, ознаменовавшего начало Великого поста, на чувствительную Оду словно снизошла божественная благодать, она будто заново родилась. Все дни напролет Ода проводила с Анастасией, черпая в общении с нею отдохновение от серого однообразия зимних дней. Жена Всеволода была не глупа, в меру кокетлива, не злоречива и не злопамятна. Ее красота и чуткость располагали к ней всех. Из любого затруднения Анастасия могла найти выход, устраивающий всех.
        В скором времени выяснилось, что златокудрый Роман приглянулся Марии и она сказала об этом матери. Однако на шестнадцатилетнего Романа не произвела должного впечатления одиннадцатилетняя застенчивая девочка с голубыми глазами, прямым греческим носом и русой косой. Красота младшей дочери Анастасии еще не распустилась в полной мере, и те задатки прекрасной внешности и сложения, коими наградила Марию природа, были замечены лишь Одой и Святославом, но никак не Романом.
        - Дурень еще Ромка, - выразился о сыне Святослав, - но ничего, время пока терпит.
        Огорчило Оду и то, что Янке больше понравился Глеб, а не Олег.
        Для своих четырнадцати лет Янка была необычайно серьезна и, судя по отдельным высказываниям, умом пошла в мать. Помимо этого девушка унаследовала от матери-гречанки стройность телосложения, оливковый цвет кожи и красиво очерченные губы. В остальном она пошла в отца-русича. У нее были темно-синие глаза с поволокой, пышные золотисто-русые волосы, расчесывать которые доставляло Вышеславе огромное удовольствие. Когда Янка расплетала свою толстую косу, то могла закрыться волосами до самых икр как плащом.
        Янка очень льнула к Оде и все выспрашивала у нее про Глеба. Ее желание стать его женой проявлялось в ее поведении все явственнее. Глеб своей мягкостью и уравновешенностью нравился Янке больше, нежели более замкнутый Олег, в характере которого нет-нет да и проявлялись отцовская жесткость и упрямство.
        Однажды Ода, оказавшись наедине с Олегом, напрямик спросила его, нравится ли ему Янка. Что двигало ею? Ода не смогла бы ответить на этот вопрос, но ей почему-то хотелось сблизить синеглазую дочь Всеволода именно с Олегом. Ода чувствовала своим женским чутьем, что Олег, в отличие от Глеба, способен на более приземленную страсть к женщине и не будет витать в облаках возвышенных чувств. Евангельский взгляд на семейные отношения не очень-то устраивал Оду. И она, как женщина женщине, желала Янке полноценной земной любви с ее будущим мужем.
        Олег искренне ответил мачехе, что Янка ему не по сердцу. При этом он столь выразительно посмотрел на Оду, что в груди молодой женщины разлился жар и приятная волна прокатилась по всему телу. Заметив перемену в лице мачехи, Олег поспешил уйти и весь оставшийся день старался не показываться Оде на глаза.
        Ода была благодарна Всеволоду и Анастасии за покой, установившийся в ее душе с их приездом. Она была почти счастлива, забыв на время про свои печали и не подозревая о жестком ударе, уготованном ей судьбой.
        - Ну что же, милая моя, - обратилась как-то к Оде Анастасия, когда обе женщины сидели за пяльцами, - Прощеное воскресенье мы со Всеволодом провели у вас в Чернигове, чем остались весьма довольны. Теперь ждем вас с детьми на Светлое Христово Воскресенье[[78] Светлое Христово Воскресение - Пасха.] к нам в Переяславль. Приедете?
        - Я с превеликой радостью побывала бы у вас, - призналась Ода, - да только Святослав вряд ли на Пасху поедет в Переяславль. Как растают снега, он намеревался опять идти с дружиной до Тмутаракани.
        - Так ведь Ростислав-то умер, - растерянно сообщила Анастасия. - Разве Святослав ничего тебе не сказывал?
        Ода похолодела и глядела на Анастасию остановившимся взглядом. Услышанное не укладывалось у нее в голове. Нет, этого не может быть!
        - Видно, муж твой запамятовал, - между тем продолжала Анастасия. - Катепан херсонесский побывал в гостях у Ростислава и отравил его, подмешав яд в вино. Случилось это еще в конце января. Ростислав же умер не сразу, а на восьмой день. Катепан, вернувшись в Херсонес, не таясь, стал повсюду говорить, что скоро отправится Ростислав на тот свет, чем себя и выдал. Когда Ростислав и впрямь преставился, херсонесцы испугались гнева русичей и побили того катепана камнями. Всеволоду в Переяславль весть эту принес один греческий купец.
        Анастасия умолкла, заметив, как побледнела Ода.
        Неимоверным усилием воли Ода заставила себя справиться с волнением.
        - Может быть, этот слух пустой? - спросила она.
        Она была готова осыпать Анастасию золотом, лишь бы та согласилась с этим.
        Гречанка разочаровала ее, качнув своей красивой головой и произнесла со вздохом:
        - Я бы многое дала за то, чтобы это было неправдой. Ростислав был такой милый! Он называл меня «синеокая пава» и так почтительно целовал при встречах и прощаниях, словно стеснялся проявлять свои чувства. Я не раз подсказывала ему взглядом, что со мной он может быть и посмелее. Он хоть и доводился мне племянником, но был моложе меня всего на четыре года. Разве думаешь о каком-то там родстве, когда рядом такой красивый молодой витязь. В такие моменты думаешь совсем о другом, пусть это и грех. - Анастасия посмотрела на Оду с подкупающей доверительностью, оставив ненадолго пяльцы. - Не поверишь, я жутко завидовала Ланке, которой так повезло с мужем. Сколько ночей я не могла заснуть, думая о Ростиславе. Я все время ждала встречи с ним и одновременно боялась его видеть. Порой один взгляд или случайное прикосновение его руки пробуждали во мне желание отдаться ему. Я сгорала от стыда. Мне казалось, это заметно всем окружающим и только Ростислав ничего не замечает. - Анастасия печально вздохнула и вновь взялась за пяльцы. - Бедный Ростислав!.. Несчастная Ланка!.. - тихо промолвила она.
        Ода слушала Анастасию со смешанным чувством изумления и ревности.
        «Так вот ты какая «неприступная греческая богиня»! - подумала она. - Выходит, не столь уж ты неприступна».
        «Неприступной греческой богиней» за глаза называл Анастасию Святослав, который как-то под хмельком признался боярину Перенегу, не подозревая, что его слышит Ода, что он «не прочь бы помять дивные перси и бедра Всеволодовой супруги». Но тут же посетовал, мол, «приступу с этой стороны нет никакого».
        Воцарившееся молчание было недолгим.
        - У тебя что-то было с Ростиславом? - не глядя на Оду, тихо спросила Анастасия.
        Ода поняла, что чем-то выдала себя, и, не желая на откровенность подруги отвечать недоверчивой холодностью, призналась:
        - Было… Один раз.
        - Счастливая! - прошептала Анастасия.
        Ода бросила на нее удивленный взгляд. Она не поняла, какой оттенок прозвучал в этом единственном слове, беззлобной зависти или скрытой неприязни.
        - Мне казалось, что у тебя все благополучно со… Всеволодом, - промолвила Ода. - Он так сильно любит тебя! Не то, что мой Святослав.
        Анастасия помолчала, потом недовольно бросила:
        - Знала бы ты, как мне надоел этот ревнивец!
        И снова Ода была изумлена и ошарашена, перед ней будто сидела не Анастасия, а совсем другая женщина.
        - Всеволод не дает мне повода для блуда с другим мужчиной, он любит меня, не притесняет, блюдет свое тело от других женщин, каких только красавиц я ему не подыскивала! - с какой-то обреченностью в голосе молвила Анастасия. - Он жаждет на ложе только меня, что и доказывает мне ночью и днем.
        - И днем? - невольно вырвалось у Оды, которая и ночи-то далеко не все проводила со Святославом.
        - Да, дорогая моя, - ответила Анастасия с брезгливой усмешкой. - Это у вас в тереме я отдыхаю, а у себя в Переяславле муж мой иной раз по нескольку раз на дню срывает с меня одежды. Дивлюсь я его ненасытности! Был один человек, с кем и я хотела бы вот так же грешить и денно и нощно, но и тот умер. Потому и завидую тебе. Ты хоть раз да вкусила счастья!
        Печаль по Ростиславу еще больше сблизила Оду и Анастасию.
        Судьбы их были схожими: обе имели нелюбимых мужей и втайне желали одного и того же человека. И то, что красавец Ростислав ушел из жизни, в какой-то мере уравнивало ту, что однажды побывала в его объятиях, с той, для которой близость с ним так и осталась в мечтах. Теперь у Оды и Анастасии была общая тайна - одна на двоих.
        Поздно вечером в ложнице Святослава и Оды произошла ссора.
        Ода, лежавшая в постели и тщетно пытавшаяся заснуть, слышала, как пришел муж, как он раздевался, как шепотом читал молитву перед иконой. В конце молитвы Святослав стал благодарить Господа за то, тот взял к себе «строптивца Ростислава» и избавил его от необходимости «обнажать меч на родного племянника».
        Эти слова резанули Оду по сердцу, будто ножом отточенным.
        - Стыдись, князь черниговский! - вскричала она, выскочив из-под одеяла. - Как тать молишь Бога о милости, через которую в помыслах своих корыстных видишь себя во главе земли Русской! Помышляешь о богатстве и славе, не довольствуясь отцовым наследием и почестями княжьими. Таишь злобные замыслы против братьев своих, как таил против Ростислава. Мнишь о себе, как о светломудром властителе, Бога в союзники взял! Благодаришь Властителя Небесного за подмогу против родного племянника, пред коим ты сам оказался бессилен и жалок, ибо одолел тебя Ростислав без сражения одною хитростью.
        Попроси же Всевышнего, чтоб послал он скорую смерть Изяславу и Всеволоду и всем их сыновьям. Представляю, сколь роскошные поминки справил бы ты за их упокой, князь черниговский!
        Ода не могла продолжать, рыдания душили ее.
        Святослав, поначалу оторопевший от неожиданности, шагнул к супруге, желая ее успокоить.
        Но Ода отпрянула от него, как от прокаженного:
        - Не приближайся!.. Гадок ты мне!
        - Что с тобой, горлица моя? - забормотал Святослав. - Одумайся! Куда ты?
        Видя, что Ода отступает к двери, Святослав бросился наперерез и схватил жену за рукав исподней рубашки.
        Ода рванулась, послышался треск раздираемой ткани. Святослав хотел подхватить Оду на руки, но после сильной пощечины невольно отпрянул.
        Воспользовавшись заминкой, Ода выбежала из спальни.
        Ласковые объятия Регелинды вызывали у Оды целые потоки слез. Она жаловалась служанке на злодейку-судьбу, на постылого мужа, на его братьев, на свое одиночество, поминая Ростислава, которого «отравили подлые люди, такие же подлые, как Святослав и его братья!».
        Регелинда толком ничего не могла понять. Она уложила Оду в своей комнатушке, напоив ее чистой родниковой водой, освященной епископом Гермогеном в ночь на Крещение Господне. Служанка не допустила к Оде Святослава, который пришел взглянуть на нее.
        - Что с ней, Регелинда? - допытывался князь. - Жар, что ли? Такой я Оду еще не видывал.
        - Хворь у нее чисто женская, княже, - шепотом отвечала Регелинда. - Завтра встанет твоя женушка как ни в чем не бывало! Не кручинься. Ложись спать.
        Святослав стоял перед Регелиндой с толстой восковой свечой в руке. Желтый язычок пламени освещал встревоженное лицо князя. Глаза Святослава в упор глядели на Регелинду с тупым недоумением, словно он силился понять, что кроется за выражением «женская хворь», и не мог.
        Вдруг в тишине раздалось шлепанье босых ног. Из-за спины Святослава выскочила Вышеслава в длинной ночной рубашке со светильником в руке.
        - Что случилось? - спросила девушка. - Я слышала плач матушки. Где она?
        Регелинда всплеснула руками.
        - Да ничего не случилось, глупая. Спать иди!
        - А вы-то отчего не спите? - подозрительно молвила Вышеслава.
        Святослав беззвучно выругался и, резко повернувшись, ушел в свою опочивальню.
        - Чушь-то не городи! - оборвала девушку Регелинда и, крепко взяв за руку, повела за собой. - Распрекрасных тебе снов, лада моя! - с этими словами служанка втолкнула Вышеславу в ее спаленку, забрав у нее светильник.
        Возвращаясь обратно, Регелинда услышала, как скрипнула дверь князя Всеволода и его жены. Служанка невольно замедлила шаг, прикрыв светильник ладонью, заметив впереди во мраке коридора смутную женскую фигуру в белых ниспадающих одеждах - Анастасия!
        Регелинда не успела сообразить, что сказать гречанке, если и та обратится у ней с расспросами, как вдруг дверь снова приоткрылась, вместе с полоской света в коридор высунулась обнаженная мужская рука и втащила Анастасию назад в спальню.
        Путь освободился, и Регелинда на цыпочках двинулась дальше. Проходя мимо только что затворившейся двери, она не удержалась и приникла к ней ухом. До нее донесся раздраженный голос Анастасии: «Пусти меня!.. Грех в Великий пост сладострастьем заниматься. О теле не мыслишь, так о душе промысли, Всеволод!» - «Иль не жена ты мне, Настя?» - прозвучал недовольный голос Всеволода. «Жена, но не раба!» - ответила княгиня.
        «У этих свои кочки да ухабы! - с усмешкой подумала Регелинда. - Гречанка-то набожна, а муженек ее сластолюбив. Такому молодцу на ложе любая будет рада!»
        Под «любой» Регелинда подразумевала себя. Она сразу положила глаз на Всеволода, еще когда увидела его впервые в Киеве лет десять тому назад…
        Наступила первая суббота Великого поста: день поминовения усопших.
        Спасо-Преображенский собор был полон молящимися. На этот раз князья, их жены и дети стояли перед алтарем. Бояре со своими женами и детьми теснились широким полукругом за ними. Черный люд заполнил все проходы у пяти столпов храма, толпился в распахнутых настежь главных вратах.
        После выноса Святых Даров епископ Гермоген начал службу, гулкое эхо вторило его сильному зычному голосу в высоких сводах собора. Торжественное молчание многих сотен людей, стоящих плотно друг к другу, придавало всему обряду что-то завораживающее.
        Анастасия сбоку глянула на Оду. Княгиня сосредоточенно молилась, склонив голову в темном платке и беззвучно шевеля сухими губами. Гречанка догадалась, по ком ее молитва.
        С самого утра Ода была бледна и неразговорчива. Святослав тоже был не такой, как всегда. Всеволод и Анастасия, Вышеслава и Янка, пасынки Оды - все видели, что-то случилось. Но только одна Анастасия догадывалась об истинной причине молчаливого отчуждения между Святославом и Одой.
        Когда архидиакон[[79] Архидьякон - старший дьякон в епархии.] приблизился к Святославу с пучком тонких свечей, в наступившей тишине прозвучал негромкий голос черниговского князя:
        - Светлая память отцу моему великому князю Ярославу Владимировичу, в православии Юрию, матери моей великой княгине Ирине, в иночестве Анне, старшему брату моему Владимиру Ярославичу, в православии Василию, моей первой супруге княгине Брониславе, в православии Елизавете, моему младшему брату Вячеславу Ярославичу, в христианстве Петру, и другому младшему брату Игорю Ярославичу, в христианстве Федору.
        После каждого произнесенного имени Святослав брал свечку, разжигал ее от свечи, горевшей перед Распятием, и ставил на канун - подсвечник в форме круглого стола.
        Назвав последним брата Игоря, умершего шесть лет назад, Святослав перекрестился на Распятие и хотел было вернуться к алтарю, как вдруг Ода стремительно прошла мимо него к архидиакону, выхватила из его рук свечку и громко воскликнула:
        - За упокой души христолюбивого племянника нашего Ростислава Владимировича, в православии Михаила!
        Даже не удостоив мужа взглядом, Ода вернулась на свое место.
        Святослав кивнул священнику и встал рядом с Одой, хмурый и недовольный.
        Архидиакон нараспев затянул поминальную молитву:
        - Упокой, Господи, души усопших рабов Твоих родителей и сродников князей Святослава и Всеволода Ярославичей: великого князя Юрия, жены его инокини Анны, сыновей их Василия, Петра и Федора Юрьевичей, а также внука их Михаила Васильевича и княгини черниговской Елизаветы и всех православных христиан и прости им все прегрешения вольные и невольные и даруй им Царствие Небесное!..
        * * *
        К концу марта растопило весеннее солнце сугробы и потекли по кривым улочкам Чернигова, по крутым переулкам на Третьяке и Подоле веселые ручейки. В лужах отражались голубые небеса. Края крыш украсились бахромой сосулек, истекающих прозрачной холодной влагой. Сосульки срывались вниз, не выдерживая единоборства с жаром солнечных лучей, и со звоном разбивались о твердые наледи. Их блестящие продолговатые обломки искрились на солнце, как горный хрусталь.
        В один из солнечных дней уходящего марта Ода объявила Святославу, что намерена поехать в Саксонию к отцу. Она попросила мужа отпустить с нею Ярослава и Вышеславу.
        Святослав не стал перечить. Его отношения с женой после отъезда Всеволода и Анастасии в Переяславль становились все хуже. На раздражительность Оды, на ее упорное молчание Святослав отвечал вспышками гнева и бранью.
        Ода быстро собралась в дорогу. Кроме Вышеславы и Ярослава с нею отправлялись две молоденькие служанки и Регелинда. Ехать было решено верхом из-за надвигающейся распутицы.
        Святослав для сопровождения супруги и детей отобрал сотню дружинников, поставив во главе всего Инегельда, владевшего немецким языком.
        Прощание вышло сухим и коротким. Святослав хлопнул по плечу Инегельда и что-то коротко бросил ему по-шведски. Инегельд молча кивнул и отошел к своему коню. Затем князь поочередно прижал к себе Вышеславу и Ярослава. Подойдя к жене Святослав едва коснулся губами ее бледной щеки.
        Протянув пергаментный свиток, он промолвил, не глядя на Оду:
        - Вот грамотка твоему батюшке от меня.
        Ода с безразличным видом взяла свиток и, не проронив ни слова, передала его Регелинде.
        Святослав повернулся и ушел в терем.
        Вышеслава расцеловала на прощание братьев. Олег помог сестре сесть верхом на коня, потом подошел к мачехе, чтобы проститься и с нею. Глеб, Давыд и Роман тоже садились на коней, они вызвались сопровождать Оду до развилки дорог.
        Ода притянула к себе голову Олега и коснулась его лба горячими губами.
        - Прощай, мой юный князь, - тихо сказала она.
        - Мыслю, не на век прощаемся, - постарался улыбнуться Олег.
        - Бог ведает, - прошептала Ода.
        Опираясь на руку Олега, Ода села в седло. Лошадь под ней была смирная, она даже не тронулась с места, лишь пошевелила ушами.
        Ода взяла в руки поводья, прежде чем направить лошадь со двора в распахнутые ворота, она подняла голову в круглой шапочке и перекрестилась на купола Спасского собора.
        Олегу, не спускавшему с мачехи глаз, вдруг показалось, что она прощается с Черниговом навсегда. Олег снял с головы мурмолку, чтобы помахать ею, если Ода обернется.
        Но Ода не обернулась.
        Молитва мытаря и фарисея
        Как просохли дороги после весенней ростепели, прибыли в Киев послы венгерского короля Шаламона[[80] Шаламон - король Венгрии в 1063-1074 гг.]. Возглавлял посольство родной дядя короля Левенте. Речи герцога, свободно владевшего русским, пришлись по душе князю Изяславу.
        - Русские князья стремятся к родству с христианскими королевствами. Однако в делах государственных с родством не считаются, странно сие и непонятно, - возмущался герцог. - Уже только то, что королева Анастасия-Агмунда Ярославна[[81] Анастасия-Агмунда - дочь Ярослава Мудрого, ставшая женой венгерского короля Андраша (1046-1061), мать Шаламона.] является родной сестрой киевского князя, вызвало почтение у соседних государей… до недавнего времени.
        Когда умер король Андраш, королева Анастасия-Агмун-да вместе с сыном Шаламоном бежали в Германию, опасаясь козней двоюродного брата умершего короля, - Белы[[82] Бела - король Венгрии в 1061-1063 гг.]. Анастасия просила помощи у князя киевского, о том же просил германский король, но князь киевский остался глух к просьбам короля Генриха[[83] Г е н р и х Третий - германский король в 1039-1056 гг. Шаламон женат на его дочери.] и к мольбам сестры, занятый своими делами. Не русские дружинники, а немецкие рыцари возвели на венгерский трон сына Анастасии, Шаламона.
        Теперь сыновья умершего Белы спасаются у польского князя Болеслава Смелого и точат мечи, собираясь биться с Шаламоном за венгерский трон. Польский князь готов помогать им в этом, - Болеслав до рати охоч! А князь киевский, женатый на родной тетке Болеслава, и пальцем не пошевелил, дабы унять воинственных поляков и позаботиться о своем племяннике Шаламоне, который не преследует православных христиан в отличие от Болеслава.
        Сидя на троне, Изяслав угрюмо взирал на низкорослого коротконогого герцога в длиннополом доломане из красного аксамита[[84] Аксамит - шелковая ткань с ворсом из серебряных или золотых нитей.]. В его свите было двенадцать длинноусых черноволосых господарей в желтых и голубых одеждах, расшитых золотыми нитками.
        Изяславу вспомнился Андраш, сын герцога Ласло Сара, изгнанник Андраш, по-русски, Андрей. Приютил его некогда в Киеве Ярослав Мудрый, как приютил Гаральда, не поделившего норвежский трон со своим братом Олавом. Ярослав любил повторять сыновьям своим: «Благо получает тот, кто умеет ждать».
        Прошло время, умер король Олав Святой[[85] Олав Святой - король Норвегии в 1015-1030 гг.]. Освободился и венгерский трон. Вспомнили про изгнанников в далекой Норвегии и в граде Эстергом, что на берегу полноводного Дуная. Стали Гаральд и Андраш королями каждый в своей стране, а в жены взяли дочерей Ярослава Мудрого, Елизавету и Анастасию.
        Вот только недолго просидела на норвежском троне Елизавета Ярославна. Не по сердцу ей пришлась суровость супруга - и трех лет не прошло, как сбежала она в Данию и вышла там замуж за датского короля Свена.
        Анастасия хоть и была счастлива за Андрашем, но спокойного житья не было и у нее: у венгров тянулась долгая ожесточенная борьба за власть между потомками короля Иштвана Святого[[86] Иштван Святой - король Венгрии в 997-1038 гг.] и его двоюродного брата герцога Ласло Сара. Породнился Иштван Святой после принятия христианства с германским королевским домом, взяв в жены сестру короля Генриха, Гизеллу. Дед Изяслава Владимир Красное Солнышко не захотел совсем уж уступать Венгрию католикам и заключил дружественный союз с королем Иштваном, выдав за его брата Ласло свою дочь Премиславу.
        С той поры и разгорелась вражда между сыном Иштвана Петром, женатым тоже на немке, и сыновьями Ласло Сара, Андрашем и Левенте. По закону, у потомков Иштвана было больше прав на трон, но воинственности и удачи им всегда не хватало в отличие от потомков Ласло Сара. Потому-то Андраш и стал королем венгров сразу после смерти Петра.
        - Иль не слышит князь киевский, как в Польше гремят оружием, собираясь воевать с его племянником Шаламоном? - прозвучал вопрос герцога Левенте к Изяславу.
        - В Польше испокон веку оружием гремят, и я не собираясь вмешиваться в дела Болеслава, - раздраженно ответил Изяслав.
        Бояре киевские, сидевшие на скамьях вдоль стен, одобрительно загудели.
        - Таково твое последнее слово, великий князь? - громко спросил Левенте.
        Герцог вскинул подбородок и слегка прищурил свои темные выпуклые глаза в ожидании ответа.
        - Да, - ответил Изяслав и, не сдержавшись, добавил: - Законному правителю чужие мечи не нужны, а сродники свои не страшны.
        - У великого киевского князя впереди еще полжизни, чтобы иметь возможность разувериться в собственных словах, а посему я не стану тратить время на разговоры, - склонив голову, промолвил Левенте. Хочу лишь йопросить пресветлого князя разрешить мне повидаться с вдовой Ростислава княгиней Ланкой.
        - Могу обрадовать тебя, герцог, - криво улыбнулся Изяслав. - Вдова Ростислава надумала возвратиться в отчий край, так что будешь ей в пути и собеседником, и телохранителем. Передавай от меня поклон сестре моей Анастасии и королю Шаламону. Скажи, помнит их князь киевский. Не забыл!
        При последней фразе брови Изяслава сдвинулись на переносье и в глазах блеснули недобрые огоньки.
        Герцог отступил на шаг, неловко поклонился, прижав руку к груди. Вместе с ним отвесила поклон и его свита.
        Отпуская Ланку в Венгрию, троих ее сыновей Изяслав оставлял на Руси. Боялся Изяслав, что вырастут Ростиславичи мстителями за своего отца, коль их воспитанием займутся мать и бабка.
        Это решение не понравилось Гертруде, которая немедленно поспешила к мужу. Гертруда, как всегда, действовала бесцеремонно, вторгнувшись в покои Изяслава, не вняв предостережениям княжеского постельничего Людека.
        На днях учинил кровавую расправу прямо на княжьем суде киевский боярин Яловат, зарубивший топором торгаша Бокшу за то, что тот средь бела дня на улице сорвал платок с головы жены Яловата, когда та отвергла наглые домогательства. Брат и сын Бокши поклялись в кровавой мести изничтожить самого боярина и все его мужское потомство.
        Вот чем была занята голова Изяслава, когда вдруг к нему пожаловали венгерские послы. И теперь, после переговоров с ними, Изяслав думал о том же, сидя над сводом законов Ярослава Мудрого. И помогал ему в этом деле вездесущий воевода Коснячко.
        - Узаконил отец мой кровную месть в Русской Правде, подражая варяжским судебным уставам, а мы ноне расхлебывай его недомыслие, - ворчал Изяслав. - Что с того, что от предков наших обычай этот идет? Предки наши и невест умыкали, и идолам молились! Лик времен текучих и нравы людей меняет, я так мыслю. Не пристало нам, коней сменив, на старых санях ездить.
        - Верно мыслишь, княже, - добавил Коснячко. - Отец твой в советниках имел варягов да новгородцев, вот и получился у него первый блин комом.
        - Кровь за кровь - это обычай дедовский языческий, проще говоря, - сказал Изяслав. - В нонешнее времена русичам надлежит жить по-христиански, ибо…
        Изяслав недоговорил.
        В дверях светлицы показалась Гертруда в длинных небесно-голубых одеждах и белой накидке на голове. Подведенные сурьмой брови и нарумяненные щеки очень молодили тридцатидевятилетнюю княгиню.
        - Здрав будь, свет мой ясный, - с легким поклоном поприветствовала Гертруда мужа.
        Коснячко удостоился лишь небрежного кивка. Несмотря на это, воевода вскочил из-за стола и отвесил поклон Гертруде, которую побаивался за ее мстительный нрав.
        - И тебе доброго здравия, пресветлая княгиня! - произнес Коснячко и поклонился еще раз, но уже не столь низко.
        - Ну будет ломаться, воевода. Сядь! - недовольно проговорил Изяслав и глянул на жену. - Зачем пожаловала, княгиня?
        - Истинно ли, свет мой, что отпускаешь ты Ланку в Венгрию вместе с послами короля Шаламона? - спросила Гертруда, приблизившись к столу, за которым сидели князь и воевода.
        - Истинней и быть не может, - надменно ответил Изяслав, - сегодня же Ланка отправится в путь. Скатертью дорога!
        - Но почто отпускаешь ее одну, без детей, иль сердца у тебя нет, Изяслав?
        - Доколе ты будешь встревать в дела мои, княгиня? - повысил голос Изяслав. - Я над решениями своими господин, а сердечными делами мне заниматься недосуг. Сказано без детей, значит, так тому и быть!
        Тон Изяслава вывел Гертруду из себя.
        - Если сердцем тебе размыслить недосуг, то ты хоть умом своим пораскинь, свет мой. Ты от одного Ростислава насилу избавился, а тут сразу трое Ростиславичей взрастут тебе на погибель. Придет срок, каждый из них княжеский стол себе требовать начнет. Не с кого-нибудь - с тебя! - Гертруда гневно ткнула пальцем в мужа. - Иль мало тебе племянников, оставшихся на твое попечение после смерти братьев твоих Игоря и Вячеслава! Им ведь тоже уделы дать придется, если, конечно, раньше не дать им яду.
        - Что ты мелешь, безбожница! - вскричал Изяслав. - Какого еще яду?! Убирайся!
        - У тебя у самого три взрослых сына, - упрямо продолжала Гертруда, - не о себе, так о них хотя бы подумай. Не братьями вырастут для сыновей наших Борис Всеславович,
        Давыд Игоревич и Ростиславичи, но злейшими врагами. Разденут, растащат они всю Русь себе на уделы!
        - Замолчи, женщина! - Изяслав угрожающе поднялся из-за стола. - Хоть и не люб был мне Ростислав, детей его я от себя не отрину, ибо с рожденья они обрели веру православную и как князья будущие укрепят древо Ярославичей. А уделов Руси всем князьям хватит.
        - Скажи хоть, боярин, князю своему, что хлебнет он лиха с племянниками своими, - обратилась Гертруда к Коснячко, - обернется его нынешнее глупое благородство потоками крови в недалеком будущем.
        Коснячко захлопал глазами, не зная, что сказать. Перечить князю он не смел, а противиться воле княгини боялся. Да и не обращалась Гертруда к нему за помощью до сего случая ни разу.
        Выручил воеводу Изяслав, который выставил-таки жен за дверь.
        - У братьев моих жены как жены, а моя как ворона все крови ждет! - посетовал Изяслав наедине с Коснячко. - Твоя-то женка, говорят, тоже норовистая. Так, воевода?
        - У-у, княже, палец в рот не клади! - усмехнулся Коснячко.
        Изяслав засмеялся и похлопал Коснячко по плечу: приятно сознавать не на себе одном Божье наказание, а иначе злонравие своей жены Изяслав и назвать не мог.
        Гертруда отплатила мужу той же ночью, не впустив к себе в спальню. Тогда Изяслав велел дружинникам седлать коней и по ночной дороге поскакал в Вышгород.
        «Глупая гусыня тщится досадить мне и сама не ведает, что для меня ее ласки хуже потных дней, - думал Изяслав, усмехаясь. - Иль не найду я телесной утехи с той, что и помоложе, и побелее…»
        Когда неожиданно девять лет тому назад скончался в Смоленске брат Изяслава Вячеслав, вдову брата Эмнильду Изяслав вместе с сыном поселил в Вышгороде.
        Эмнильда была дочерью маркграфа саксонского Отона. Была она и глуповата, и простовата. Вся какая-то бесцветная: белокурые волосы, светлые брови, бледный цвет лица, серые глаза с грустинкой… В присутствии Изяслава Эмнильда часто терялась, заливаясь краской стыда, голос был тихий и покорный. Улыбалась она редко, смеялась еще реже, но тот, кто хоть раз слышал ее смех, уже не забывал его никогда. Смех Эмнильды был по-детски заливчатый, будто колокольчик звенел.
        Мужа своего Эмнильда любила очень сильно и, когда его не стало, всю свою любовь перенесла на сына Бориса, которого втихомолку называла Михелем. Мальчик норовом и статью пошел в отца-русича, от матери-немки унаследовав лишь белокурые волосы и серые глаза. Изяслав, взявший опеку над племянником, подыскал Борису опытных воспитателей и даже нашел дружков для детских игр княжича.
        Любовная связь Изяслава с Эмнильдой возникла внезапно и толчком к этому послужил нелепый случай.
        Как-то осенью уже по окончании годового траура Эмнильды Изяслав приехал в Вышгород, в окрестностях которого любил охотиться на туров. Охота в тот раз была неудачной. Уставший, промокший под дождем князь выплескивал свое раздражение на рабынь, прислуживавших ему за столом. Эмнильда как хозяйка дома старалась изо всех сил, угощая Изяслава и его свиту. Чтобы сделать Эмнильде приятное, Изяслав отправился вместе с ней взглянуть на спящего Бориса, которому тогда только исполнилось семь лет. Затем Изяслав направился в опочивальню, наказав Эмнильде, чтобы она прислала к нему рабыню с сосудом вина, указав, какую именно. Эту девицу Изяслав заприметил сразу, едва та появилась в пиршественном зале.
        Что случилось потом, всегда вызывало у Изяслава улыбку и одновременно приятные воспоминания.
        Изяслав еще не ложился, хотя был уже в одной исподней рубахе. Стоя у стола спиной к двери, он снимал нагар со свечи. Язычок пламени колыхнулся, когда дверь тихо отворилась и кто-то бесшумно переступил через порог. Изяслав, не оборачиваясь, велел вошедшей рабыне поставить сосуд с вином на скамью возле кровати и раздеться самой. Он слышал, как та торопливо снимает с себя одежды, как звенят, падая на пол, височные кольца и браслеты. Князь нарочно не оборачивался, чтобы не смущать рабыню. Перед этим она с таким смущением осушила кубок пенного меду. Видать, еще не привыкла к вниманию знатных мужей.
        Так же не оборачиваясь, Изяслав приказал рабыне запереть дверь на задвижку.
        Когда щелкнула деревянная щеколда, Изяслав повернулся и обомлел - перед ним стояла обнаженная Эмнильда!
        То ли по недалекости своей, то ли из излишнего желания угодить великому князю, но оказалась Эмнильда на месте наложницы-рабыни, как обычно, не смея ни взглянуть на Изяслава, который к тому же был старше ее на тринадцать лет, ни возразить ему даже в такой ситуации.
        Изяслав после выпитого недолго колебался.
        «Чему быть, того не миновать!» - успокоил себя князь, заваливая белокурую немку на ложе.
        Эмнильда отдалась ему без сопротивления и без слез, словно сама давно жаждала этого. Изяслав, привыкший к неподатливости своей супруги, которая проявлялась даже в постели, был просто очарован той покорностью, с какой Эмнильда позволяла ему вытворять с ее телом все что угодно.
        После этого случая Изяслав стал чаще наведываться в Вышгород.
        Днем на глазах слуг и свиты между ним и Эмнильдой все было пристойно. Изяслав уделял внимание не столько ей, сколько племяннику Борису. Но едва наступала ночь…
        Из бояр Изяславовых об этой связи знал только Коснячко.
        Природная робость Эмнильды и ее душевная простота делали ее непревзойденной наложницей. Она не требовала от Изяслава дорогих подарков, не ревновала его к другим наложницам, не устраивала сцен, если они не виделись слишком долго, не возмущалась, когда ее любовник требовал от нее ласк всю ночь напролет. Она всегда была готова к соитию даже в самом неподходящем для этого месте, стоило Изяславу изъявить желание. Сама того не сознавая, Эмнильда постепенно до такой степени приучила Изяслава к своему телу, что князь позабыл всех своих случайных женщин, охладел к супруге, которая позволяла себе надсмехаться над его мужскими способностями, и постоянно стремился к любовнице.
        Так, ласковая покорность женщины и ее умение всегда поддерживать в любовнике страстный пыл превыше всего ценятся людьми грубоватыми, стыдящимися слишком уж явно проявлять свою похотливость. Таким и был князь Изяслав. Не блиставший умом, Изяслав не ценил его и в Гертруде, потому ближе была князю недалекость Эмнильды, понятней склад ее ума, приятней откровенность ласк, даримых только ему. Они не нуждались даже в словах, какие обычно срываются, вольно или невольно, с уст любовников, обычно соединяясь на ложе молча как заговорщики.
        В Вышгород Изяслав примчался еще до рассвета.
        Княжеский посадник, привыкший к внезапным наездам своего господина, не удивился, увидев перед собой ночью Изяслава.
        - Крепко спишь, Огнив! - с притворной строгостью сказал Изяслав, слезая с коня. - Бухаем в ворота, а в ответ ни гу-гу. Стража твоя перепилась, что ли?
        - Так ведь свои-то все дома по лавкам спят, княже, в такой час только чужие шастают, - шутливо отвечает посадник, бывший с князем на короткой ноге.
        - Поговори мне, козлиная борода! - усмехнулся Изяслав, передавая поводья конюху. - Как поживает княгиня и племяш мой?
        Огнив почесал лохматую голову и ответил со вздохом:
        - Худо дело, князь. Захворал Бориска, пять дней пластом лежит.
        - Лекарь был?
        - И лекарь был, и знахарь приходил, и толку никакого. Помирает отрок.
        - Придержи язык, пустомеля! - Изяслав оглянулся на своих дружинников. - Коней в стойла. Самим почивать. Посадник укажет где. - Князь толкнул Огнива в бок. - Распоряжайся!
        На ходу срывая с себя шапку, плащ, тяжелый пояс, Изяслав темными переходами и скрипучими лестницами поспешил на ту половину терема, где жила Эмнильда с сыном.
        Княгиню он застал стоящей на коленях перед иконой Богородицы. Эмнильда была в одной исподней рубашке с распущенными по плечам волосами. Вся комната была уставлена зажженными свечами, тянуло густым запахом ладана.
        На приветствие князя Эмнильда ответила истеричными рыданиями. Обняв колени Изяслава, она стала умолять спасти ее сына от неминучей смерти.
        - Кто тебе наговорил, что неминучей? - рассердился Изяслав. - Оклемается Бориска, отрок он крепкий!
        - Нет, князь милый, не оклемается сыночек мой, ибо наказанье наслал на меня Господь за грехи, - причитала Эмнильда.
        Она перешла на родной немецкий, потом опять на русский, на обоих языках княгиня слезно поминала Пресвятую Деву Марию, гнев Господень и свою греховность.
        Изяславу это надоело. Он рывком поставил Эмнильду на ноги.
        - Ну будет! Слезами горю не поможешь. Лекаря надо хорошего искать, а не поклоны бить.
        Эмнильда стояла перед князем с опухшим от слез лицом, опустив руки и закрыв глаза. Тонкая льняная рубаха сползла у нее с одного плеча, обнажив тонкую ключицу и белую округлую грудь с розовым соском. Один вид женской груди подействовал на Изяслава зажигающе.
        Князь припал губами к теплой упругой плоти, прикасаться либо представлять в мыслях ее было одинаково приятно. Но Эмнильда резко оттолкнула от себя Изяслава.
        - Наин!.. Наин!.. Прочь!.. - воскликнула она. - Через этот грех страдает недугом сын мой. Уйди, князь! Мне надо молиться.
        Изяслав сначала оторопел от неожиданности, потом в нем стал закипать гнев. Он догадался, с чьих слов говорит с ним Эмнильда, набожность которой до сего случая проявлялась лишь при грозе.
        - Та-ак! - медленно и грозно произнес Изяслав. - Сей ветерок мне ведом, знаю, откель дует. Где отец Иларион? Где этот старый гриб?
        - Ой, княже мой, - испуганно залепетала Эмнильда, - отче Иларион ныне тут в терему обретается, днюет и ночует на сенях. Там же и молится во здравие Бореньки, но в последние дни что-то занедужил. Не ходил бы ты к нему, князь.
        - А Илариоша-то отчего вдруг расхворался, тоже, что ли, в грехах по уши? - рявкнул Изяслав и так посмотрел на Эмнильду, что та испуганно опустила глаза. - Так я ему подскажу. С какого места Псалтырь читать, чтоб полегчало!
        Хлопая дверьми и топая сапогами, Изяслав ринулся к сеням, оттолкнув попавшуюся на пути ключницу, спешившую сказать князю, что стол накрыт. Брань так и лезла из великого князя, он ругался, поминая чертей, сатану и Божью Матерь, спотыкаясь о пороги и крутые ступеньки в темноте. Последовавшая за князем ключница со свечой скоро отстала.
        В этот поздний час Изяслав увидел Илариона тоже стоящим на коленях перед образами, кладущим поклоны и шепчущим молитвы. Гнев на какое-то время взял верх в Изяславе над богобоязненностью, поэтому вид коленопреклоненного старца в грубой черной рясе вызвал у князя лишь усмешку.
        - Ниже кланяйся, отче! Неча спину-то жалеть, чай, сено днем не метал и тяжелей нательного креста ничего на себе не носил, - язвительно проговорил Изяслав, стоя позади священника, склонив голову в низком помещении и уперев одну руку в потолочную балку. - Да лбом-то по полу постучи, чтоб бесов отогнать, кои на тебя из всех углов таращатся и смеются! Чего ж не спится-то тебе, отче? Иль грехи спать не дают?
        Старческая рука, занесенная для крестного знамения, застыла в воздухе после первых же слов князя, молитва смолкла. Согбенный вид инока, полный смиренья и покорности, казалось, он только ждал, когда Изяслав умолкнет, чтобы дальше продолжить молитву.
        Не слыша ответных слов, Изяслав заговорил резче:
        - Ты что же это, баран христовый, в тереме у меня исповедальню устроил! Ладаном все провонял, заупокойных свечей везде понаставил. Своевольничаешь! Думаешь, я в Киеве, так ты здесь хозяин? Отвечай!
        Священник медленно встал с колен и повернулся к Изяславу. По его глазам, спрятавшимся в морщинах, было видно, что он не испугался.
        Тихим и спокойным был голос Илариона:
        - В грехе погряз ты, княже. Прелюбодействуешь при живой супруге, завет христианский нарушаешь. Не к лицу сие даже смерду, а великому князю и подавно.
        Говоря это, Иларион глядел прямо в глаза Изяславу, хотя видел в них только гнев.
        Изяслав угрожающе шагнул вперед.
        - От Эмнильды все выведал?
        - Не выведывал я, - с достоинством возразил Иларион, - исповедовалась она мне, как сын ее занедужил.
        - Так ты за упокой Бориса поклоны тут бьешь? - зло прищурился Изяслав.
        - Не за упокой, княже, а за отпущение грехов твоих и Эмнильды, - ответил Иларион,'- ибо сказано в Священном Писании…
        - Погоди с Писанием, отче, - прервал Илариона Изяслав, - про него опосля потолкуем. Сначала скажи, что тебе наговорила Эмнильда.
        Иларион осуждающе посмотрел на Изяслава.
        - Сказано ею было то, о чем ты, княже, и сам доподлинно ведаешь, ибо участвовал в грехе том не единожды.
        - Кто еще об этом ведает?
        - Окромя меня никто, княже.
        - Исповедовал ты княгиню в тереме иль в храме?
        - В храме, в субботу четвертой седьмицы Великого Поста.
        Изяслав замолчал, обдумывая что-то.
        Тут в дверях появилась ключница. Видя, что князь занят беседой со святым отцом, она хотела было исчезнуть, чтобы не мешать. Однако Изяслав заметил ее и велел войти.
        Ключница повиновалась.
        - Готово ли угощенье? - спросил Изяслав.
        - Готово, князь-батюшка, - с поклоном ответила ключница.
        Эту женщину, холопскую дочь, Изяславу подыскал воевода Коснячко с тем, чтобы она, имея ключи от дверей и распоряжаясь челядью, сводила князя и его возлюбленную незаметно для посторонних глаз. С делом своим ключница справлялась: Изяслав был доволен. Вот и сейчас ее появление немного остудило его гнев.
        - Любо, Власта, - сказал Изяслав. - Ступай. Сама прислужишь мне за столом.
        Власта опять поклонилась и ушла.
        Сев трапезничать, Изяслав принялся выведывать у Власты, что ей известно о хвори Бориса, исповеди Эмнильды, о том, как водворился в тереме пресвитер вышгородской Богородицкой церкви Иларион.
        Ключница поведала все, что знала, без утайки.
        - В прошлый понедельник княжич вдруг не вышел к обеду, хотя с утра был резв и весел. Я спросила госпожу про него. Госпожа ответила, что неможется Борису, прилег он ненадолго. Да только с того самого дня Бориска больше не вставал. На другой день позвали лекаря, что у рынка живет. Осмотрел он княжича и говорит, мол, крапивница у него, ничего страшного. Травы какой-то оставил и ушел. Я тогда еще сказала госпоже, что не крапивница это, от крапивницы по всему телу идут красные пятна и сильный зуд, а у княжича зуда никакого не было и кожа покраснела не пятнами, а сплошь. Снова позвали лекаря, потом знахаря Зашибу позвали. Шамкал-шамкал беззубый Зашиба да так ничего и не нашамкал, а я его, ирода, еще двумя гривнами одарила.
        Лекарь еще несколько раз приходил, травы приносил, велел Бориску медом поить, чесноком натирать, а когда ничего не помогло, заявил, что хворь эта насланная свыше, коли врачеванию не поддается. Госпожа как услыхала об этом, так и в слезы да в тот же день исповедаться побежала. Назад вернулась не одна, а с отцом Иларионом. Всю ноченьку они молились, сатану отгоняли. Иларион спаленку княжича святой водицей обрызгал, а в изголовье икону поставил для оберега.
        - Ко мне в Киев гонца послать не могли? - промолвил Изяслав и выругался.
        Власта вздрогнула и жалобно простонала:
        - Так ведь отец Иларион запретил гонца в Киев-то слать.
        - Ах, змей! - вырвалось у Изяслава.
        - По совету отца Илариона госпожа отправила гонца в Печерскую обитель к святому Антонию, чтобы помолился святой за княжича перед Всевышним. Гонец за один день обернулся и привез ответ святого старца. Обещал Антоний помолиться за Бориса и мать его, посты соблюдать и пожертвовать Церкви дары, блудом заработанные. А отец Иларион наложил на госпожу покаяние на два года.
        - Ох, намотает он у меня соплей на кулак! - вскипятился Изяслав. - Я ему устрою исповедальню: не отмолится, не отплюется, не откланяется!
        Власта, сама частенько церковным службам предпочитавшая ласки Огнива, известного в Вышгороде безбожника, в душе радовалась гневу князя на пресвитера.
        Илариона побаивались в Вышгороде не только простые, но и знатные люди, побаивались и уважали. Недолгое время был Иларион по воле Ярослава Мудрого митрополитом на Руси. После смерти Ярослава ополчились на Илариона епископы-греки, возглавлявшие епархии в Чернигове, Белгороде, Переяславле и Новгороде, не хотелось им более терпеть над собой митрополита-русича. Но за Илариона горой стояли князь черниговский да русское духовенство в Печерской обители.
        По воле константинопольского патриарха собрался на Руси священный Синод[[87] С и н о д - собрание верховных иерархов Церкви во главе с патриархом или митрополитом.], который лишил Илариона митрополичьего сана. Русские князья признали решение Синода, так как не хотели ссориться с Византией. Синод избрал митрополитом грека Ефрема. В прошлом году скончался Ефрем и новым митрополитом стал снова грек по имени Георгий, присланный из Царьграда. Находясь на Руси, Георгий тем не менее состоял в императорском сенате и его частые отлучки в Царьград стали притчей во языцех. Дружба митрополита Георгия с князем Изяславом была общеизвестна, как и его вражда с пресвитером Иларионом.
        Иларион открыто осуждал сребролюбивых и развратных греческих священников, зачастую не знавших церковные канонические тексты. За дерзкие речи сослали строптивого пресвитера сначала в княжеское село Берестово, где Иларион еще в молодые годы принял постриг в церкви Святых Апостолов, а затем услали в Вышгород.
        Но и в Вышгороде после всего случившегося Иларион не задержался.
        Утром Изяслав объявил пресвитеру свою княжескую волю:
        - Отправляйся-ка, отче, в Печерскую обитель к святому Антонию в наперсники. Будете на пару Господа молить о райских кущах. Да перед отъездом покаяние с Эмнильды снять не забудь.
        Старец стоял перед князем в своей грубой рясе, смиренно опустив глаза.
        - Сие неможно, княже, - после долгой паузы вымолвил Иларион.
        Ключница Власта и посадник Огнив, также находившиеся в светлице, переглянулись: не злил бы старик князя! Изяслав грозно сдвинул брови.
        - Что неможно?
        - Не могу супротив Бога выступить, княже, - тихим голосом ответил Иларион, - покаяние нельзя снять, его можно лишь замолить усердными молитвами.
        - Тогда сократи срок покаяния до двух месяцев, - сказал Изяслав.
        - И сие неможно, княже. Воцарилось молчание.
        Огнив видел, как наливаются гневом глаза Изяслава, и невольно заерзал на скамье. Потом он негромко кашлянул, делая знак Илариону, мол, остерегись, не буди лихо. Но старец или не понял сего предостережения, или не обратил на него внимания.
        - Дивлюсь я речам первейшего из мирян, сына мудрейшего Ярослава, - со вздохом продолжил Иларион, - ушам своим верить отказываюсь. И вроде князь со мною говорит, да не по-княжески. Вижу, искушения сатанинские владеют тобой, Ярославич. Не по-христиански живешь, о благодати Господней не помышляешь. Церковь - это Божья семья на земле. Во всякие моменты нашей жизни Церковь оберегает и спасает верующих чад своих от греха через таинства, совершаемые священником или епископом. Княгиня Эмнильда через исповедь и покаяние спасает свою душу и жизнь сына. Неужели, княже, ты хочешь запретить ей это? Ведь мало сознаться в совершенном грехе, его нужно замолить перед Господом.
        - В Уставе церковном указан год покаяния за прелюбодейство, - возразил Изяслав. - Не преступил ли ты Устав церковный, отче?
        Иларион ответил без заминки:
        - Совлечена была Эмнильда с пути праведного тобою, княже. И наперед зная, что ты станешь упорствовать в грехе своем, соизволила она испить чашу покаяния и за себя, и за тебя, просветленная великой любовью к тебе, недостойному. Я говорил Эмнильде, что в жизни каждый должен сам нести крест свой и о душе своей промышлять, не послушала она меня. Кто знает, княже, может, ее молитвами еще не постигла тебя кара Господня.
        Помрачнел Изяслав и уже без гнева обратился к Илариону:
        - Что же ты присоветуешь мне, отче?
        - Покайся, княже. Одна лишь мысль о покаянии очистит сердце твое и сделает душу доступной Богу.
        Изяслав в раздумье закусил губу, потом взглянул на ключницу и посадника, как бы молча прося у них совета.
        Власта с таким подобострастием взирала на преподобного старца, что было ясно, вели тот ей немедленно покаяться - она покается тут же во всех своих грехах. Огнив, поймав на себе взгляд князя, многозначительно повел бровью, мол, лучше уступить, дешевле обойдется.
        Однако Изяславу, не любившему ограничивать себя в еде и с трудом переносившего постные дни, наложение епитимьи грозило «сухоедением», что для него было страшнее самоистязания. Поэтому Изяслав возразил еще раз:
        - Значит, ты, отче, как причетник Божий, постами и молитвами уже заслужил себе Царствие Небесное, а я, постившийся и молившийся в указанные дни и сроки, единожды согрешив, лишаюсь сего блага в будущем. И теперь ты поведешь меня, своего князя, как заблудшую овцу, к себе на исповедь, не ведая о том, что я, быть может, уже исповедался самому Господу и Всевышний явил мне свое прощение. И потом, отче мой, не может грешник исповедывать грешника. Это я про тебя, преподобный отче, - добавил Изяслав, заметив изумление в глазах Илариона.
        - В чем же я, по-твоему, грешен, княже? - спросил Иларион.
        - А вот в чем, - Изяслав поудобнее уселся, вытянув ноги и скрестив руки на груди. - В Священном Писании сказано, что всякий священник, считающий себя праведным и гордящийся собой, - грешен. Ибо Бог прощает смиренного, видящего прежде всего свои грехи, а уж потом чужие, и гордящегося собой и своей праведностью он смирит. Мы не должны осуждать друг друга, поскольку изначально грешны по рождению своему и по первому греху Адама. Только Бог может справедливо судить о каждом человеке. Для Бога угоднее молитва мытаря, чем фарисея.
        По лицу пресвитера было видно, что слова князя произвели на него впечатление.
        - Сия притча мне ведома, - проговорил Иларион, с хитринкой глядя на Изяслава. - Согласен я, что высшая справедливость исходит только от Бога и перед Богом в конце концов каждый из нас будет держать ответ. А посему, ежели ты, великий князь, поступишь подобно мытарю, я сокращу срок покаяния Эмнильде до одного года. Тебе же все твои грехи сам Господь простит.
        - Я готов, отче, - сказал Изяслав. Старец низко поклонился князю.
        «Ай да князь Изяслав! - дивился про себя Огнив. - Была вина да самим Богом прощена. Ловок, ничего не скажешь!»
        Иларион ушел собираться в дорогу. Ушла и Власта, выслушав распоряжения Изяслава. Князь и посадник остались одни.
        - Как думаешь, домчался гонец до Киева? - спросил Изяслав.
        Князь отправил гонца еще ночью сразу после разговора с Властой. Митрополит Георгий привез собой в Киев заморского лекаря, не то перса, не то араба. На диво умелым в своем деле оказался митрополичий лекарь, за каких больных ни брался, все выздоравливали.
        - Я мыслю, домчался, - ответил Огнив и широко зевнул, - конь под ним добрый.
        - Ну и ладно, - Изяслав поднялся, - с Божьей помощью лекарь нынче же вечером здесь будет, размести иноверца получше. Светелку отведи почище да посветлее, потому как у себя на родине он поклоняется огню и свету.
        - Ишь ты! - удивился посадник. - Как предки наши. Стали быть, он язычник?
        - А нам-то что до его веры? - понизил голос Изяслав. - Будь он хоть черту родной брат, ежели его сама смерть боится. Пущай себе врачует людей, коль умеет. От наших-то лекарей проку мало, а от заступников Божьих и того меньше.
        Изяслав презрительно кивнул на дверь, через которую вышел отец Иларион.
        Огнив позволил себе короткий язвительный смешок.
        - Любопытство меня взяло, уж не прогневайся, - проговорил он. - Что это за поступок мытаря, на какой ты без раздумий согласился?
        - Ты, я вижу, тоже исповедываться не горазд, - усмехнулся Изяслав.
        - Есть такой грешок, княже, - вздохнул Огнив.
        Изяслав вкратце пересказал ветхозаветную притчу о мытаре и фарисее: о том, как пришли два человека в Иерусалимский храм молиться. Один был фарисеем, старавшимся исполнять все правила закона Моисея, другой - мытарем, иными словами, сборщиком налогов. За злоупотребления люди ненавидели мытарей. Фарисей молился так: «Боже, благодарю тебя, что я не такой, как другие люди, грабящие и обижающие, как, например, вот этот мытарь». А мытарь даже не посмел поднять глаз своих, он стоял у порога храма и, чувствуя грехи свои, говорил: «Боже, будь милостив ко мне грешному!»
        И Господь сказал: «Бог прощает смиренного, ибо для Бога угоднее молитва мытаря, чем фарисея».
        - Поэтому всякому грешнику исповедь может заменить искреннее раскаяние в храме без наложения епитимьи, - сказал в заключение Изяслав. - Ведь и среди самых отъявленных грешников бывало немало таких, которые на словах отказывались исполнять волю Божью, а на деле, раскаявшись, проявляли полное послушание.
        Огнив, как завороженный, глядел на князя, внимая каждому его слову.
        - Стало быть, если я приду р храм один, попрошу о прощении, то Бог простит меня? - спросил он, словно боясь до конца поверить в услышанное.
        - Простит, - кивнул Изяслав, - коль ты будешь искренен в своем раскаянии.
        Посадник покачал лохматой головой, по его серьезному лицу можно было понять, что откровенничать с Богом без посредников он готов хоть каждый день.
        «А может, хитрец уже проделывал сие и не единожды, - подумал Изяслав, спускаясь по ступеням теремного крыльца. - Ему и невдомек было, что грешник-то ближе к Богу, нежели праведник. Теперь он об этом знает».
        Изяслав улыбнулся и подставил лицо ласковым лучам утреннего солнца. Вот и солнце светит грешникам и безгрешным, радует теплом и князя, и юродивого.
        От этих мыслей на душе Изяслава стало легко и радостно, словно вместе с солнечными лучами на него низверглась с небес божественная благодать, словно тяжкая хворь уже отступила от его племянника и не было позади бессонной ночи.
        Князь окликнул своего конюшего и велел седлать коня. Он прямо сейчас отправится в церковь и покается в присутствии Илариона, чтобы пресвитер видел его смирение и желание искупить грех. Может, отец Иларион сжалится и вовсе отменит покаяние Эмнильде, заменит епитимью чем-нибудь иным.
        В это солнечное весеннее утро, наполненное щебетом птиц, Изяслав был готов поверить в любое чудо.
        Иеромонах Никон
        Иеромонах[[88] Иеромонах - священнослужитель средней степени церковной иерархии, принявший монашество. Имел право совершать литургию в монастырях и храмах.] Никон был высок и тощ, длинная риза висела на нем, как мешок на колу. Крючковатым носом и южным загаром Никон смахивал на басурманина. Прибыл иеромонах в Чернигов вместе с посольством из Тмутаракани.
        Стоят в княжеской гриднице люди, разодетые в шелка и аскамит с золотыми и серебряными гривнами на шее. А впереди всех, возвышаясь на голову над всеми, - монах в обтрепанной захудалой одежонке. Однако стоит как боярин, выпрямив спину и расправив плечи, без робости и смущения взирая на князя Святослава.
        Святослав собирался в мае опять идти с дружиной к Тмутаракани, как вдруг на Федула[[89] … на Федула - 18 апреля.] тмутараканцы сами к нему пожаловали. Князь удивился не столько самому посольству, сколько главе его.
        «Видать, дела у тмутараканцев совсем плохи, коль отважились они на поклон ко мне идти», - с затаенной радостью подумал он.
        Со слов Никона так и выходило.
        - Как помер Ростислав, так дружина его меж собой передралась, - рассказывал иеромонах, - венгры начали богатых людей грабить, половцы насильничать. Первыми хазары возмутились, потом русичи-тмутараканцы. Смута в городе была большая. Многих венгров хазары порубили, остальных прогнали прочь. Вслед за венграми ушли и половцы. Порей и
        Вышата кое-как народ утихомирили да послали гонцов ко князю Всеволоду, чтобы, значит, перейти под его руку. Но хазары снова возмутились: не люб им Всеволод, женатый на гречанке. Хазар поддержали многие русичи-тмутараканцы.
        Византийцы давно зарятся на Тмутаракань, а князь Всеволод им друг и родственник. Он возьмет да и уступит Тмутаракань византийскому императору за мзду небольшую. Поэтому на вече было решено слать послов в Чернигов. Кланяемся тебе, Ярославич, просим забыть обиды и опять дать нам в князья сына твоего Глеба. Готовы тебе крест целовать на том.
        Святослав спросил:
        - А коль я порешу отдать Тмутаракань византийцам? Золота через это у меня станет больше, а хлопот меньше.
        Иеромонах промолчал, но в его глазах, живых и дерзких, появилось лукавое выражение. Он как бы говорил взглядом: «Толковал бы ты сии речи, княже, тем, кто тебя плохо знает! Мне-то зачем? »
        Знали тмутараканцы, кого послать к черниговскому князю. С Никоном Святослава связывала давняя дружба еще с той поры, когда прогневил смелый на язык иеромонах князя Изяслава и был вынужден спасаться от его гнева в Чернигове. Достал бы Изяслав Никона и там, но Святослав вовремя отправил иеромонаха в далекую Тмутаракань якобы с поручением. Случилось это пять лет тому назад.
        - Поспешил бы ты, княже, с дружиной в Тмутаракань, - сказал Никон. - Кто знает, что на уме у Всеволода. Я чаю, гонцы от Порея и Вышаты уже добрались до Переяславля.
        - Не посмеет Всеволод меч на меня поднять, - уверенно произнес Святослав. - Просьбу вашу я уважу: дам вам Глеба. А зла на тмутараканцев не держу. Вы Ростислава к себе не звали, он сам пришел.
        Благодарные послы отвесили черниговскому князю земной поклон.
        Согнул спину и долговязый Никон, но не так низко, как остальные. Не любил Никон кланяться, не умел речей угодливых говорить, часто бывал вспыльчив и резок, странно было вообще видеть его главой посольства.
        Сказал Святослав об этом Никону, когда они сидели вдвоем за ужином.
        Никон был откровенен, как всегда.
        - Брата твоего Изяслава, княже, не люблю и не терплю, прости за откровенность. В бороде у него густо, а в голове пусто. Сидят вокруг него латиняне, как куры на шестке, и квохчут, не переставая, радуясь, что князь киевский им внимает. Через жену свою еретичку сам наполовину еретиком стал. А князь Всеволод предан вере православной и заветы отцовские чтит, но уж больно часто на Царьград оглядывается. Живет как русич, а мыслит как грек. Не верю я ему, хитрости и коварства набрался он от родственников жены своей. Особняком от братьев своих держится.
        - Это у него с детства, - беспечно заметил Святослав. - Он же был любимцем отца нашего.
        - Оно и видно! - проворчал Никон. - Был Всеволод любимцем отца, теперь в любимцы судьбы метит.
        - А что ты скажешь обо мне, преподобный отче? - Святослав пристально посмотрел Никону в глаза. - Я ведь тоже елеем не умываюсь и женат на бывшей католичке, как Изяслав. Молви прямо, без утайки.
        Никон пошевелил густыми бровями.
        - Я дожил до счастия молвить только правду, княже, за нее-то мне когда-нибудь голову и отвернут. - Он пригладил свои длинные усы и бороду. И далее заговорил так, будто делился с собеседником своими раздумьями: - Будь твоя жена хоть трижды еретичка, княже, вреда от этого не будет, ибо сердце у тебя не из теста. Я ведь ведаю, какую власть ты над женой имеешь, а она над тобой невластная. Это мне в тебе нравится.
        Правитель должен своим, а не бабьим умом жить. И потом, от Оды у тебя один сыночек, старшие же сыновья от русской жены рождены. И воспитаны они у тебя как истинные русичи. Знаю, княже, что не терпишь ты немцев и греков, хоть и языки ихние разумеешь. Стало быть, шапку ломать перед чужеземцами не станешь в отличие от братьев своих. И в дрязги чужеземные вмешиваться не собираешься.
        - А это как сказать, отче, - возразил Святослав. - Отворачиваться от других стран нам нельзя. И на месте Изяслава я бы…
        - Давно, - прервал Святослава Никон, - давно пора поразмыслить тебе, княже, как сбросить Изяслава с киевского стола. Покуда ересь латинская не распространилась, подобно саранче, по земле русской!
        Такое признание на миг лишило Святослава дара речи. Глаза князя будто молнии метнулись к лицу иеромонаха: на что это он его подбивает?
        Никон сохранял спокойствие, в котором угадывалось умудренное жизненным опытом состояние души человека, умеющего молчать, но не желающего это делать, когда слова сами рвутся наружу.
        - Не ожидал я, отче, такое от тебя услышать, - признался Святослав.
        - А от кого ожидал, княже? - спросил Никон. - Может, от Всеволода? Так он спит и видит себя на столе киевском!
        - Отец наш, умирая, завещал нам жить в мире и блюсти лествицу княжескую, - словно предостерегая Никона от дальнейших опасных речей, промолвил Святослав и отвел взгляд.
        Не хотел он, чтобы Никон догадался по глазам его, что ведомы и ему такие мысли. Гнал их от себя Святослав, но они возвращались вновь и вновь.
        - Не ведаю, княже, можешь ли ты опереться на черниговцев в борьбе за киевский стол, но на тмутараканцев можешь вполне, - упрямо продолжал Никон. - Ты волен уйти от таких разговоров, но волен ли ты, княже, уйти от самого себя? Я говорю тебе, воспари и будь орлом, ибо за сильного Бог, а ты мне про лествицу княжескую толкуешь. Что ж, пресмыкайся, жди своей очереди, может, к старости и дождешься!
        Никон сердито замолчал, теребя свои усы.
        - Не прав ты, отче, - осторожно возразил Святослав, - Бог не в силе, но в правде.
        - Не учи рыбу плавать, Ярославич, - недовольно проговорил Никон. - Правда на стороне сильного, испокон веку так было. Ведь и «Русская Правда» не смердом писана.
        - Дерзок ты на язык, отче, - покачал головой Святослав. - Как только прихожане тебя терпят!
        - Прихожане мои не князья, потому и терпят, - хмуро ответил Никон.
        - Ростислава-то любили в Тмутаракани?
        - Любили и почитали. За помыслы дерзновенные, за благородство истинное, не показное, за простоту в речах. За то, что он в баньке попариться любил. За то, что он русские песни слушал и пел. - Никон печально вздохнул. - Что говорить, славный был князь! Да в том-то и беда, что был…
        - Воеводы Ростислава мстят ли за князя своего?
        - Мстят, конечно, только месть боком выйдет тмутараканцам.
        - Как так?
        - Захватил Порей в море три судна греческих, купцов убил, рабов на волю отпустил. Вышата в Корчеве греков побил, а жен их на потеху своим воинам отдал, рабов опять же - на волю. В довершение всего обступили они с войском Кор-сунь. В городе том восстание произошло: поднялись бедные на богатых. Скоро по всей Тавриде такое же начнется. Чем все кончится? Двинет ромейский император флот с войском в Тавриду, - Порей и Вышата со своими двадцатью ладьями на море ромеев никак не одолеют. На суше тягаться с воинством ромейским тоже не смогут, потому как кроме пятисот дружинников у них в войске сплошь беглые рабы. Вот и выходит, что воеводы Ростислава уйдут в степи, - ищи ветра в поле! - а ромеи выместят свой гнев на тмутараканцах.
        - Так ты полагаешь, отче, что князь черниговский спасет Тмутаракань от ромеев?
        - Убежден.
        - А Всеволод не сможет спасти?
        - Всеволод не станет спасать.
        - Епископ-то тмутараканский, небось, не рад будет моему сыну, а?
        - Нас к тебе не епископ посылал, княже, а русские люди. Не хотел я ехать вовсе да люди уговорили. Я им говорил, что не отступится от Тмутаракани князь черниговский, даже если ромейский император исполнит на него все свое войско. Нет, уперлись, как бараны, поезжай да поезжай!
        Святослав от души рассмеялся.
        Нравился ему Никон то ли искренностью своею, то ли острым языком, то ли еще чем-то. Впервые задумался над этим в тот апрельский вечер, когда иеромонах ушел почивать. Правду молвит Никон, от себя не убежишь.
        Долго не ложился спать Святослав, все бродил по гриднице, освещенной пламенем свечей. Думы терзали князя, Каиновы думы. Злился Святослав на себя за это, злился и на Никона, но и злость не могла притупить в нем того чувства, которое толкает честолюбцев на решительный шаг. В эти минуты Святослав признался самому себе, что и Никон нравится ему прежде всего за то, что признает за Святославом первенство среди сынов Ярослава Мудрого. С самой первой встречи с Никоном почувствовал это Святослав.
        Когда сам о себе думы высокие имеешь, это считается грехом да и не может человек сам о себе с предельной прозорливостью мыслить. А ежели думы такие зарождаются в другой голове, даже во многих головах, и будут они о том, что не пора ли князю черниговскому встать во главе Руси! Вот что лишало Святослава сна.
        Когда пригрело землю майское солнышко, собрался Глеб Святославович в дальний путь к Тмутаракани, уже в который раз. С Глебом отправлялись триста дружинников и воевода Гремысл. Собралось в обратную дорогу и тмутараканское посольство.
        В день расставания Святослав был серьезен и немногословен.
        - Никона слушай, сын мой, - негромко молвил князь, глядя в ясные глаза Глеба. - Он худому не научит. Да ухо держи востро! Хоть и сами призвали тебя тмутараканцы, случиться может всякое.
        Обнял Святослав сына и отошел.
        Уже стоя в стороне, наблюдал князь, как прощаются с Глебом его братья. Было видно, что все трое завидуют ему, а особенно Роман. Не сидится дома Святославичам: кровь молодая, горячая!
        К Святославу приблизился Никон. Темная риза на нем была подпоясана толстой веревкой, через плечо холщовая котомка. На ногах онучи.
        - Прощай, князь. Буду Бога за тебя молить, коль в мыслях своих возжелаешь стать выше братьев. - Никон в упор посмотрел на Святослава. - Ну, а не возжелаешь, не обессудь, молиться за тебя не стану. Неча Бога блазнить!
        - Прощай, отче, - медленно и как бы со значением произнес Святослав.
        Иеромонах перекрестил Святослава и направился к своей лошади, когда ему вдогонку прозвучал вопрос князя:
        - Как же ты узнаешь, отче, о том, посетили меня дерзкие мысли или нет?
        Иеромонах задержался на месте и ответил, не оборачиваясь:
        - Божьим предвидением, княже.
        - А не обманешься, отче?
        Уловив усмешку, Никон через плечо глянул на Святослава и спокойно заметил:
        - Иль не посещали тебя мыслишки эти, княже?.. Посещали, и мне сие ведомо. Доподлинно ведомо!
        Последние слова Никона запомнились Святославу и в особенности взгляд его, острый и пронизывающий. Ничто от такого взгляда не скроется: ни настроение человека, ни помыслы его. Понятно, отчего так разгневался некогда на Никона Изяслав. Видимо, прозорливый иеромонах не просто правду сказал ему в глаза, но в душу Изяславу заглянул и наизнанку ее при всех вывернул.
        «На неправедное дело толкает меня Никон, - говорил сам себе Святослав. - Почто толкает он меня на греховное? Почто желает видеть меня великим князем на Руси? Моими руками хочет отомстить Изяславу иль впрямь желает очистить Русь от ереси латинской?..»
        Не мог ответить князь ни на один из этих вопросов, из-за чего томилась его душа в беспокойстве. Будто ступил он на скользкий путь, и не на кого ему опереться на этом трудном пути.
        «Пока не на кого, - успокоил себя Святослав. - Сыны возмужают, будет на кого».
        Битва на Немиге
        В лето 6575 (1067) князь полоцкий Всеслав захватил
        Новгород. Изяслав, Святослав и Всеволод, собрав воинов,
        пошли на Всеслава в сильную стужу.
        Повесть временных лет
        В последний день сентября в Чернигов из Киева примчался гонец. Переговорив наедине с посланцем Изяслава, Святослав засобирался в дорогу, невзирая на вечерний час.
        - Князь полоцкий Новгород пожег, - ответил Святослав на встревоженные взгляды сыновей. - Изяслав меня к себе кличет. Чую, большой войной запахло!
        Войной действительно очень сильно запахло. Вознамерились Ярославичи раз и навсегда покончить со Всеславом.
        По возвращении в Чернигов Святослав собрал сыновей и объявил им:
        - Надумали мы с Изяславом и Всеволодом, как замерзнут реки, двигать с войском на Всеслава. Напрасно веселитесь, соколы, - хмуро добавил Святослав, увидев, как оживились лица сыновей и заблестели их глаза, - брань с князем полоцким будет тяжелая, потому как зимой на него пойдем. В уделе у Всеслава сплошь болота да чащоба непролазная. Дреговичи и полочане - народ крепкий, непокорный, за князя своего встанут. Чует мое сердце, большой кровью одолеем мы Всеслава, если одолеем.
        Святослав тяжело вздохнул.
        Олег, Роман и Давыд переглянулись: не слыхали они прежде, чтобы их отец когда-нибудь в победе сомневался.
        - Правду ли молвят, будто князь Всеслав от волхованья рожден и будто бы сатана отметину свою на нем оставил? - спросил Роман, не пряча лукавой улыбки.
        Однако Святослав остался серьезен.
        - Правда это, - ответил князь, изумив своих сыновей. - Я сам эту отметину на голове у Всеслава видел, когда он приезжал в Киев к деду вашему Ярославу Мудрому. Мать Всеслава волховицей была. Зачала она сына своего посредством колдовства, когда мужа ее князя Брячеслава дома не было. Князь Брячеслав сам жены своей побаивался, потому как находил у нее в постели живых змей. И то, как умерла мать Всеслава, подтверждает, что она была связана с нечистой силой.
        Рассказывать подробности смерти Святослав отказался, хотя любопытный Роман настойчиво просил отца об этом, зато поведал о другом, не менее занимательном:
        - Князь Всеслав многое от матери своей перенял и кудесником стал, каких поискать. К примеру, перевернется через голову и станет волком. В волчьем обличье и рыскает у городов и весей наших, вынюхивает да высматривает, где напасть сподручнее. Иной раз видят Всеслава с ратью под Псковом, а три дня спустя он уже во главе другой рати под Смоленском. Войска у Всеслава много, и держит он его по разным градам, волком меж них перебегает, тут пограбит, там порежет и был таков. Всюду его видят, а поймать не могут.
        Бывало, дружинников Всеславовых порубят в сече иль в полон возьмут, а самого князя средь них не находят. Вопрошают у пленных полочан, мол, где князь ваш, ведь только что он был здесь, мечом махал», ан уже нет его! Полочане лишь криво усмехаются, мол, нас грешных захватили, попробуйте-ка теперь князя нашего словить. Сказывают знающие люди, будто Всеслав такие обереги знает, что ни меч, ни копье его не берет, а стрелы мимо летят. Ростом Всеслав велик и силы недюжинной, человека до седла разрубить может. Вот каков враг наш, дети мои.
        - А коль завязнет войско наше в снегах, тогда как? - обратился к отцу Олег.
        - Снег - не топи, выберемся, ответил Святослав. - В Подвинье места гиблые: в теплое время года пойдешь, не пройдешь, дорог не знаючи. Всеславу там воевать и скрываться раздолье, каждый пень, каждый омут за него. Опять же гнусу в тех лесах летом столько, что не вздохнуть. Зима-то прыткости Всеславу поубавит, его-то полки тоже не на крыльях летают. Нам бы только настигнуть рать Всеслава да в одной большой сече с ним и покончить!
        Святослав глядел на безусые лица своих сыновей и не видел в них робости или смятения, наоборот, в глазах княжичей светилось восхищение кудесником Всеславом. Мысль о том, что им тоже придется сражаться со столь опасным врагом, наполняла сердца юношей бранным пылом, который они и не собирались скрывать.
        Негодуя на их молодую беспечность, Святослав поручил опытным своим гридням каждодневно обучать сынов бою на мечах и владению копьем. Часто и сам наблюдал за тем, как его отпрыски постигают воинскую науку, придирчиво следил, чтобы никому спуску не давали.
        «Враг жалеть не станет, - повторял Святослав, - а одно неверное движение в сече любому из вас головы может стоить».
        …Стояла середина ноября, но снега еще не было. Первые заморозки сковали речку Стрижень тонким прозрачным ледком. Широкая Десна замерзла лишь на мелководье у низкого правого берега.
        Казалось, темный хмурый лес, скошенные луга в речной пойме, черные пашни озимых - все вокруг затаилось, замерло под холодным осенним небом в ожидании снегопада.
        Спустя несколько дней повалил густой снег. Природа враз преобразилась, укрытая белым пушистым саваном наступающей зимы.
        Погода стояла теплая и безветренная. По Чернигову и всей округе пролегли санные пути, по которым, лихо погоняя лошадей, сновали в город и из города смерды и княжеские подъездные.
        Оживился князь Святослав. Им был произведен за городом смотр дружины.
        Дружинники показывали своему князю мастерство в конных перестроениях, умение держаться в седле, владение копьем и мечом. Полдня любопытные ребятишки наблюдали с городской стены за передвижениями на белой от снега равнине густых конных отрядов, ощетинившихся копьями.
        Воеводы старались вовсю, но Святослав остался недоволен, принятые им недавно на службу две сотни новых гридней из числа боярских детей портили всю картину. Из-за них младшая дружина сильно уступала по сплоченности и маневренности старшей дружине.
        - Время еще есть, князь, - успокаивал Святослава воевода Перенег. - Обучим и этих. Не впервой из щенков волкодавов делать.
        - Завтра же и приступим, - вторил Перенегу боярин Веремуд.
        - А коль завтра уже вестник от Изяслава примчится с наказом поднимать полки! - огрызнулся Святослав.
        - Так ведь реки еще не стали, - промолвил Регнвальд, - а киевский князь собирался по ледоставу идти в поход.
        Святослав ничего не сказал на это.
        Внезапно кто-то из дружинников окликнул князя и указал рукой на заснеженную дорогу.
        Святослав и его воеводы разом посмотрели в ту сторону. Вдалеке темнел приближающийся отряд всадников.
        - Неужто сам Изяслав пожаловал? - проговорил Регнвальд, вглядываясь в далекую вереницу верховых.
        - Ну если Изяслав столь скоро в поход изготовился, то понимаю я, почему при поздней осени вдруг ранняя зима наступила , - сказал Святослав.
        - Конники вооруженные, - заметил остроглазый Регнвальд, - около сотни будет.
        - Знамени княжеского не видать? - спросил Святослав.
        - Не видать, - ответил за варяга Перенег. - Может, купеческий караван?
        Вскоре выяснилось, что это княгиня черниговская возвращается домой из Германии.
        Святослав был искренне рад увидеть вместо Изяслава Оду, по которой за семь месяцев разлуки успел соскучиться.
        Ода выглядела, как румяное спелое яблоко. Вместе с ней в Чернигов возвратились и Вышеслава с Ярославом.
        Ярослав окреп и вытянулся. Вышеслава тоже подросла и еще больше похорошела.
        Святослав налюбоваться не мог на жену, на дочь и сына. Однако ему сразу не понравилось, что между собой они говорят только по-немецки.
        Ода привезла всем подарки. Мужу две толстые книги на латыни, пасынкам красивые плащи из мягкой, фризской ткани, узорные пояса, маленькие молитвенники на греческом языке, а Роману еще и длинный саксонский кинжал в серебряных ножнах. Княгиня тоже как будто была рада своему возвращению.
        За ужином Святослав принялся расспрашивать Оду про ее родственников, про германского короля Генриха Четвертого[[90] Генрих IV - король Германии в 1056-1105 гг.].
        - Я слышал, будто пленили молодого Генриха и мать его свои же немецкие князья во главе с архиепископом кельнским, - сказал Святослав. - Не сладко, чай, ему приходится?
        - Так было, - ответила Ода, - но в прошлом году король Генрих расправился с заговорщиками и встал во главе Германии.
        - Закончилась ли тяжба твоего отца с настоятелями Кведлинбургского монастыря? - поинтересовался Святослав.
        - Настоятельницей, - поправила мужа Ода. - Кведлинбургский монастырь - женский.
        - Да? - Святослав сделал удивленное лицо. - А твой брат Удон в письме «настоятель» написал, вот я и подумал… Его словеса сам черт не разберет! Чем закончилась тяжба-то?
        - Хвала Господу, спор счастливо разрешился, - сухо ответила Ода.
        Она заметила, как прятали улыбки Давыд и Роман после упоминания Святославом словесов Удона.
        А Святослав, не замечая недовольных глаз Оды, продолжал свои расспросы, перемежая их с остротами и шутками.
        - Брат твой старший не женился еще?.. И что за невесты там у вас в Германии! Одна до венца несколько дней не дожила, другую чуть не с помолвки в монастырь упекли, прознав, что бедняжка уже не девственница, за третьей приданого всего-то коса - девичья краса. Смех, да и только!
        - Это тебе Удон сообщил? - строгим голосом спросила Ода.
        - Нет, не Удон, а братец твой сводный, - ответил Святослав и усмехнулся. - Прислал в позапрошлом месяце грамотку на латыни. Понятное дело, все же пробст Трирского собора! А пишет так, что почти в каждой строчке ошибка, может, пьяный был, я не знаю. Аккузатив с аблативом[[91] Аккузатив, аблатив - винительный и творительный падежи в латыни.] путает, окончания падежей сплошь ставит неверно. Сразу видно - немецкие мозги!
        Давыд и Роман опять засмеялись. Олег, видя недовольство мачехи, даже не улыбнулся.
        - Не ведаю, что там написал тебе Бурхард про Унгера, он всегда не любил его, только Унгер уже помолвлен с очень достойной девушкой из знатного саксонского рода, причем очень богатого. Я видела невесту Унгера и осталась довольна ею.
        Слушая Оду, Святослав изобразил на лице серьезность, слегка выпучив глаза и часто кивая головой, как бы говоря: «Да что ты!.. Вот это да!.. Ну надо же!..»
        Ода, поняв, что Святослав нарочно потешается над нею, обиженно замолкла.
        В молчании, наступившем за столом, Ярослав по-немецки обратился к Вышеславе, чтобы она передала ему солонку.
        Святослав хлопнул по столу ладонью:
        - На русском молви иль не разумеешь. Ты сын русского князя!
        Ярослав робко извинился.
        Вышеслава осуждающе взглянула на отца, передавая Ярославу солонку.
        - А ты чего зыркаешь на меня, как сова из дупла? - Святослав гневно воззрился на дочь. - Вижу, совсем взрослая стала, только все же поглядки свои умерь, ибо я тебе не ровня! Слышал, как ты по-немецки лопочешь, ничего не скажешь, складно, но только чтоб я этого карканья больше не слышал. Уразумела?
        Вышеслава молча кивнула.
        Святослав как ни в чем не бывало опять заговорил с Одой, поведав ей про Глеба, вновь занявшего тмутараканский стол, и о предстоящей войне с полоцким князем.
        - Я думала, что только германские графы и бароны меж собой грызутся, но, видать, русские князья от них не отстают, - съязвила Ода.
        - Благо русским-то князьям есть что делить в отличие от немецких, - самодовольно заметил Святослав, - у коих окромя долгов и титулов ничего нет.
        - У немецких князей очень красивые родовые замки, - смело вставила Вышеслава.
        - Видал я те замки, - усмехнулся Святослав, - шаром в них покати, паутина по углам и ветер гуляет. Отчего и братья-то у тебя такие хлипкие, лада моя, что в сырости и на сквозняке росли. Как тебя-то в детстве не застудили да такую пригожую вырастили!
        Святослав обнял жену за плечи и звонко чмокнул в румяную щеку.
        Вышеслава и ее братья, глядя на это, заулыбались.
        Оде была приятна эта грубоватая ласка мужа, хотя она и была смущена. Желая избавиться от смущения, Ода перевела разговор на недавние события в Англии, рассказав все, что слышала об этом от отца.
        Святослав и старшие его сыновья с большим интересом выслушали повествование о том, как нормандский герцог Вильгельм Рыжебородый[[92] Вильгельм Рыжебородый - нормандский герцог, который с благословения Папы Римского в 1066 г. двинулся на завоевание Англии. Поводом к нападению на Англию послужило так называемое «завещание Эдуарда Исповедника», англо-саксонского короля, который доводился родственником нормандскому герцогу.] с благословения папы римского высадился с войском на Английских островах.
        - В битве при Гастингсе англо-саксы были разбиты нормандцами, погиб и их король Гарольд, - рассказывала Ода. - Вильгельм Рыжебородый воспользовался тем, что Гарольд водрузил на себя корону без церковного благословения и предъявил свои притязания на английский трон. Нормандский герцог приходится внучатым племянником Эдуарду Исповеднику, умершему отцу Гарольда.
        Сыновья Гарольда пытались собрать рассеянные дружины англо-саксов, чтобы дальше воевать с захватчиками, но тоже потерпели поражение. Недавно пал их последний оплот - город Экстер. Теперь семья Гарольда в изгнании. Сыновья отплыли в Ирландию, чтобы собрать там новое войско, а королева-мать с внучками отправилась в Данию к королю Свену, который находится во вражде с рыжебородым Вильгельмом.
        Ода умолкла, доведя свое повествование до конца.
        - Выпьем за храброго Гарольда и сынов его, - промолвил Святослав, которого вдруг растрогала эта история, - а также выпьем за сестру мою Елизавету, королеву датскую, приютившую мать и дочерей короля Гарольда.
        Повинуясь жесту князя, служанки разлили по чашам вино всем, кроме Вышеславы и Ярослава.
        Осушив свою чашу, Олег заметил, что глаза мачехи с каким-то затаенным любопытством разглядывают его, словно говоря: «Так вот каким ты стал, молодец! А по-прежнему ли я тебе нравлюсь?» Сердце Олега затрепетало, он улыбнулся Оде и опустил глаза.
        …В январскую стужу двинули Ярославичи свои полки на Всеслава.
        Изяслав со своей ратью наступал от Киева, сыновья великого князя вели дружины из Турова и Смоленска. Из Чернигова выступил Святослав, с ним же находились Олег и Роман. (Давыд перед самым выступлением неудачно упал с коня и сломал руку.)
        Из Переяславля двигалось воинство Всеволода.
        Весь декабрь сносились князья гонцами, договариваясь, как им заманить полоцкого князя в ловушку. Было решено с нескольких направлений двигаться к городу Минску. Если выступит Всеслав на помощь минчанам, то под Минском и постараться окружить князя-кудесника со всем его войском.
        - А ежели разгадает Всеслав наш замысел и не придет к Минску? - спросил Олег у отца на одной из стоянок.
        - Может статься и такое,- спокойно отвечал Святослав, грея руки над костром, - тогда придется идти до самого Полоцка в логово Всеволода.
        Снегу за декабрь навалило выше колен, и в январе он шел почти каждый день всю первую половину месяца. Потом ударили крещенские морозы да такие, что кора на деревьях лопалась и птицы на лету замерзали.
        От Чернигова до Любеча войско Святослава шло по проторенной дороге. Но сразу за Днепром начались дикие, почти не обжитые места: городов там было мало, сообщения между селами, затерянными в лесах, на всю зиму почти прекращались. Ратникам приходилось прокладывать путь в снегах от селения к селению. Люди и кони выбивались из сил, а за войском, еще больше замедляя его движение, тащился обоз, груженный снедью и снаряжением.
        В селе Речица на днепровском берегу Святослав задержался на два дня, дожидаясь Всеволодовой рати. Подошедшие переяславцы разбили стан рядом с черниговцами. Объединенное войско князей еще сутки не трогалось с места из-за метели.
        В шатре Святослава было холодно, гора красных раскаленных углей, наваленных на утоптанном снегу, почти не давала тепла. Святослав расхаживал по шатру в медвежьей шубе и вслух делился со Всеволодом своими мыслями:
        - Так говоришь, Изяслав избрал дорогу по реке Припяти, чтобы в Слуцке с сыном своим соединиться. - Святослав усмехнулся. - Боится за Ярополка.
        - А ты как думал, - отозвался Всеволод, - все-таки любимый сын!
        - Ну, за Ярополка-то бояться нечего, - возразил Святослав. - Он не робкого десятка и воевода справный, не гляди, что молод. Вот за братом его Святополком глаз да глаз нужен. Сидел бы уж в своем Смоленске, без него бы обошлось!
        - Нет уж, брат! - резко произнес Всеволод. - Всеслав Изяславовы владения потрошит, значит, война с ним перво-наперво дело Изяслава и его сыновей, а уж потом наше с тобой. Изяслав старшего своего на войну не взял, в Новгороде оставил, а ведь из Новгорода куда как ближе до земель Всеславовых, нежели от Чернигова и Переяславля.
        - Так, может, плюнем на брань эту, и домой воротимся? - насмешливо спросил Святослав. - Пущай Изяслав и сыны его с половчанами управляются!
        Сидевший на скамье Всеволод ничего не ответил, лишь плотнее закутался в шубу и хмуро уставился на горку красных углей. Не любил переяславский князь воевать ни летом, ни тем более зимой, но сознавая, что мир держится на острие меча, терпеливо сносил походные неудобства, делавшие его раздражительным сверх меры.
        - Вот метет ныне! - проговорил Святослав, прислушавшись к вою ветра за полотняной стенкой шатра. - По уши в снегу завязнем!
        Пурга закончилась так же внезапно, как и началась.
        Проглянуло сквозь туманную пелену бледное зимнее солнце. Ожил, зашевелился военный стан, заметенный так, что многие палатки превратились в снежные холмики.
        От села Речицы войско двух Ярославичей долго пробиралось к устью реки Березины, которая находилась уже во владениях Всеслава. Дальше войско двигалось по льду реки, занесенной снегом.
        Ночь в краю густых лесов наступает быстро.
        Едва начинало смеркаться, воины спешили разбивать лагерь среди заснеженных елей и сосен: тащили сушняк, разжигали костры, ломали лапник для подстилок. Потом, сидя у костров, грызли сухари, хлебали похлебку и слушали рассказы бывалых людей о проделках колдуна Всеслава.
        - Вы думаете, не ведает князь Всеслав, что рать наша за погибелью его идет? - вопрошал сгрудившихся возле костра ратников Святославов дружинник, заросший бородищей до самых глаз. Вопрошал и сам же отвечал на свой вопрос: - Ан нет, други мои, уже проведал об этом Всеслав, потому как у него повсюду послухи с крыльями да когтями. Ворона ли, сойка ли, рысь ли, олень ли - всякая тварь лесная Всеславу служит и вовремя его о беде извещает. И пургу на нас Всеслав наслал и морозы лютые от его же волхованья стоят. Не молится Всеслав христианскому Богу, старых языческих богов почитает.
        - А я слышал, что князь Всеслав у себя в Полоцке Софийский собор построил не хуже новгородской Софии, - промолвил кто-то из воинов. - Почему же тогда он язычник?
        - Собор Святой Софии Всеслав выстроил, чтобы Полоцк вровень с Киевом и Новгородом поставить, - ответил бородатый дружинник. - Он и свечи по праздникам в церкви ставит, ибо младенцем был крещен в святой купели, но сатана те свечи мигом задувает. Горит свеча и вдруг - пых! - гаснет без ветра.
        - Диво! - восхитился кто-то.
        - Не диво, а сила нечистая, - поправил всезнающий дружинник.
        Где-то в темном лесу ухнул филин.
        - Слыхали? - Бородач поднял руку в рукавице. - Старик-лесовик знак подает.
        Ратники торопливо закрестились. Невдалеке еще раз прокричал филин.
        - По кругу стан наш обходит, костры считает, - проворчал дружинник.
        - Да это филин-птица кричит, а не лесовик. Будя брехать-то!
        Бородач невозмутимо обернулся на голос и произнес с усмешкой:
        - А ты думал, мил человек, лесовики людскими голосами перекликаются? Аль визжат по-поросячьи? Ты сходи в лес-то, погляди по следам, может, и впрямь филин кричал, тогда следов не найдешь. А коль не филин за елью хоронится, тогда дай тебе Бог, человече, живым обратно воротиться.
        Никто из ратников не отважился пойти в густой мрак ночного леса.
        Слышал эти разговоры и Олег. Подолгу не мог уснуть после них, лежа на еловом лапнике под медвежьим тулупом.
        Однажды во время дневного перехода Олег, находившийся вместе с братом в головном отряде всадников, заметил в ельнике крупного волка. Зверь, притаившись между двумя невысокими елями, наблюдал за людьми, вторгнувшимися в его владения. Олег отчетливо разглядел лобастую голову с маленькими умными глазами и навостренными ушами.
        Олег окликнул ехавшего рядом брата:
        - Ромка, гляди-ка, волк!
        Роман повернул голову по направлению вытянутой руки Олега и нетерпеливо воскликнул:
        - Где? Ну где?
        - Да вон же… - проговорил Олег и смущенно замолк - волк куда-то исчез.
        - Та-ак! - насмешливо протянул Роман. - Креститься надо, коль кажется.
        - Я точно видел волка, - сердито сказал Олег. - Он был меж вон теми елями, смотрел на нас.
        - Со страху и пень волком покажется, - хмыкнул Роман.
        Олег насупился и замолчал.
        28 января войско Святослава и Всеволода подошло к городку Друцку.
        Появление из заснеженных лесов большой рати, враждебной полоцкому князю, оказалось для дручан полнейшей неожиданностью. Городок открыл ворота. Старейшие горожане постарались дарами умилостивить Ярославичей.
        Как скоро выяснилось, от Друцка вела дорога через лес до одного из погостов полоцкого князя - Возвягля. От Возвягля дороги расходились к Минску и Слуцку.
        - Что ж, поворошим добро Всеслава, - сказал Святослав.
        Черниговский князь настоял на том, чтобы полки немедля выступили в путь, хотя люди и лошади сильно устали после тяжелого перехода.
        - Теперь-то уж Всеслав непременно прознает о вражьем войске в своих исконных владениях, - молвил Святослав. - И мигом исполнит свою дружину. Поэтому рассиживаться в Друцке некогда. Со Всеславом надо воевать споро иль не воевать вовсе.
        Всеволод не стал спорить с братом: в путь так в путь. Благо до Минска было уже недалече.
        30 января полки Святослава и Всеволода разграбили и сожгли Возвягль, а 1 февраля вышли наконец к Минску. Под Минском уже стояли станом рати Изяслава и Ярополка, подошедшие днем раньше.
        Князья стали держать совет.
        В большом шатре киевского князя было жарко от раскаленных камней, наваленных в котел на треноге. Под ногами лежали ковры, коврами были укрыты скамьи, на которых сидели Святослав и Всеволод со своими воеводами Перенегом и Никифором. В сторонке от всех сидел юный Ярослав.
        - Затворились минчане, не хотят даже в переговоры вступать, посланцев моих стрелами отогнали, - сообщил Изяслав, сидевший в кресле с резными подлокотниками.
        Справа от него восседал воевода Коснячко, слева - неповоротливый Тука.
        - Надеются, что Всеслав их выручит, - мрачно проговорил Всеволод. - Надо еще раз минчан на переговоры вызвать, сказать им, что двадцать тысяч войска под их стенами стоит и еще идет рать из Смоленска. Не переломить Всеславу такую силу.
        - А коль не помогут переговоры? - спросил Изяслав. - Коль упрутся минчане?
        - Тогда взять город на щит! - зло сказал Всеволод. Изяслав хмуро вздохнул.
        - Ты валы и стены минские видел, брат? Со стороны поля минчане их водой облили, так что льдом все покрылось, а со стороны реки Свислочи и так не подступиться, берега больно круты.
        - С двух сторон река, с двух сторон ров глубиной саженей шесть, - вставил Тука и громко чихнул в кулак.
        Святослав засмеялся:
        - Правду молвишь, боярин.
        - И все же надобно Минск штурмом брать, другого пути не вижу, - стоял на своем Всеволод.
        Воевода Никифор поддержал своего князя.
        - Ты что скажешь, брат? - обратился Изяслав к Святославу.
        - Чего тут толковать, - пожал плечами Святослав, - не сговоримся с минчанами, придется на штурм идти. Измором нам Минск не взять, у самих ествы только-только до весны протянуть.
        Изяслав спросил мнение Ярополка и, когда тот тоже высказался за взятие города силой, недовольно проворчал себе под нос:
        - Ну, тебе-то все едино как и где, лишь бы мечом помахать! - Великий князь встал и перекрестился. - Будь по-вашему, братья.
        На том военный совет закончился.
        Утром следующего дня к воротам Минска ушли три Изяславовых дружинника. Минчане впустили их в город, а вскоре сбросили со стены в ров три мертвых тела.
        Ярославичи стали готовиться к штурму.
        Несколько дней подряд стучали топоры в лесах вокруг Минска: воины валили молодые деревья, мастерили лестницы и ручные тараны, чтобы бить ими в ворота.
        Ждали князья, что эти дни подойдет рать Сятополка, но так и не дождались.
        Изяслав и гонцов навстречу Святополку выслал, и приступ из-за этого откладывал. Бранился со Святославом и Всеволодом, торопившим его со штурмом.
        - Дождешься, брат, навалится Всеслав со своей ратью, запоешь тогда Лазаря! - предостерегал Изяслава Всеволод. - Всеслав ведь ночью нападет иль на рассвете, и минчане в том ему помогут. Впустят его дружину к себе через одни ворота, а на нас выпустят через другие.
        Наконец, 6 февраля двинули полки Ярославичей на приступ.
        Весь короткий зимний день тысячи ратников - черниговцев, киевлян, туровцев, переяславцев - карабкались по обледенелым валам, срывались вниз, снова карабкались под градом стрел и камней, летевших сверху. Минчане отталкивали от стен длинные лестницы осаждавших, и те падали в глубокий ров под вопли сидящих на них ратников. Ров был похож на муравейник от множества копошащихся на нем воинов.
        Когда стемнело, прозвучал сигнал к прекращению штурма.
        7 февраля окончилась неудачей вторая попытка.
        8 февраля вернулись гонцы Изяслава с тяжелой вестью: все войско Святополка полегло в битве с полочанами на реке Березине.
        Гонцы доставили к Изяславу очевидца сражения, которому стрелой выбило глаз. Это был сотник пешей смоленской рати Неждан. Изяславовы всадники нашли его полузамерзшего в лесу.
        Послушать Неждана собрались в шатре Изяслава кроме него самого и Ярополка также Святослав с сыновьями и воеводой Перенегом. Всеволод со своими боярами Никифором и Ра-тибором, киевские воеводы Коснячко и Чудин с братом Тукой.
        Неждана вывели на середину.
        - Молви кратко и по делу, - приказал Изяслав. Неждан пошмыгал носом и заговорил хриплым простуженным голосом:
        - Значит, два дня тому назад все это случилося. Под вечер выбрались мы к речке Березянке и стали к ночлегу изготовляться. Поразбрелись вои-то кто куда, токмо дружинники Святополковы держались все время купно. Возчики коней распрягали, челядинцы княжеский шатер ставить начали. Тут-то полки Всеславовы и нагрянули. И ведь заприметили ворога дозорные наши, тревогу подняли, а вот совладать с полочанами мы уж не смогли. Обложили нас со всех сторон и выскочило их из лесу конных и пеших - тьма! Да как начали они нас гвоздить топорами да стрелами бить. - Неждан со вздохом покачал рыжей головой с завязанным глазом. - Как снопики люди валились.
        - Много ли воинов было у князя Святополка? - спросил Святослав.
        - Конных гридней сотен пять да пешцев тыщи четыре, - помедлив, ответил Неждан.
        - Ты видел, что сталось с князем Святополком? - обратился к сотнику Изяслав. - Молви всю правду, какая ни есть.
        Неждан знал, что находится пред очами великого киевского князя и отца Святополка, поэтому от избытка почтения даже перекрестился.
        - Говорю все как на духу, пресветлый князь. Извиняй уж меня сироту, коль я не доглядел чего. Сутолока большая там была, когда, значит, сошлись мы с полочанами в топоры да и темненько уже было.
        - Ты видел Святополка иль нет? - нетерпеливо повторил Изяслав.
        - Поначалу-то, когда сеча началась, видел я его, - волнуясь, заговорил Неждан, то и дело вытирая рукавом сопли, текущие из носа. - Бился на коне князь Святополк под стягом своим червленым во главе дружины своей. Хоть и нажимали на них сильно полочане, но дружинники Святополковы держались крепко. Звон мечей дюже громкий стоял, от людей и коней побитых снег аж красным стал. Опосля… - Неждан вдруг замолк, напряженно пытаясь что-то вспомнить, но никак не мог, отчего на его обмороженном лице с рыжей бороденкой появилось выражение досады.
        - Опосля чего? - спросил Изяслав.
        - Опосля того, как упал стяг княжеский да как погнали нас полочане кого по реке, кого по лесу, я князя Святополка более не видал, - сказал Неждан и грустно вздохнул. - К тому же стрела прилетела - хоть и на излете была, но глаза лишила, окаянная!
        - Может, ты коня княжеского видел с пустым седлом? - допытывался Изяслав.
        - Коней-то пустых там много бегало, но был ли среди них Святополков, про то не ведаю, пресветлый князь, - поклонился Изяславу Неждан. - У князя Святополка каурый конь был, а лошадей такой масти у его гридней было немало. Может статься, и спасся княже Святополк. Стемнело-то быстро, не могли ведь полочане всех наших посечь.
        - Ладно, Неждан, за глаз потерянный получишь от меня гривну серебра, - сказал Изяслав, - а теперь ступай.
        Дружинники набросили на плечи сотнику овчинный тулупчик и вывели из шатра.
        В воцарившемся молчании все взирали на князя Изяслава, который был мрачнее тучи. Было видно, что тревога за сына вытеснила в нем все прочие заботы.
        - Завтра на рассвете опять на приступ пойдем, - глухо промолвил Изяслав и уронил голову на согнутую руку.
        Князья и воеводы, не произнеся ни слова, покинули шатер.
        * * *
        После восьмого штурма воины Ярославичей ворвались наконец в Минск. Но упорные минчане заперлись в детинце, грозно возвышавшемся на крутом холме в излучине скованной льдом реки Свислочи.
        В полон ратники Ярославичей не взяли ни одного человека. Мужчин было приказано убивать, а женщины и дети, видимо, с начала осады укрывались в крепости на холме.
        - Вот придет Всеслав, он повыщеплет из вас перья, петухи киевские! - кричали с башен детинца его защитники. - Ужо полакомится зверье лесное вашей мертвечиной, олухи черниговские!
        Изяслав в гневе велел поджечь город, в котором не было ни одного каменного дома, лишь деревянные. Минск запылал. Всеволод бросился к старшему брату.
        - Разум твой от злости помутился, князь киевский. Церкви жжешь!
        - А ты, я вижу, Божьего гнева испугался, брат? - огрызнулся Изяслав. - Всеслав-то храмы грабит и на небо не смотрит!
        - Со святотатца пример берешь, великий князь!
        - Мне от Господа милостей ждать нечего, ибо я на еретичке женат и с еретичками дружбу вожу, про то печерские монахи уж с каких пор талдычат. Так что напрасны твои упреки. Мокрому вода не страшна!
        Всеволод не унимался и обратился за поддержкой к Святославу:
        - Почто молчишь, брат? Вразуми же Изяслава, остуди гнев его.
        Святослав ответил уклончиво:
        - Великий князь - великий гнев, а голубь ястребу не советчик.
        Плюнул в сердцах Всеволод и ушел в свой шатер.
        Слышал перепалку князей и Олег. Хотя в душе не одобрял он поступок Изяслава, но не мог и корить дядю за его жестокость, ибо сам видел, сколь дорогой ценой были взяты минские стены. Не одна сотня черниговцев, переяславцев и киевлян расстались с жизнью за две недели осады.
        По-прежнему не было вестей от Святополка. Жив ли он? И, если жив, не в плену ли у Всеслава?
        Ночью Олег долго не ложился спать, все не мог оторвать глаз от огненного зарева, с треском выбрасывающего в темноту ворохи светящихся искр. Сполохи от сильного пламени плясали над верхушками ближайших сосен. На несколько перестрелов от огромного пожарища было так светло, что хоть горох собирай.
        На военном совете Всеволод предложил не штурмовать минскую крепость - «Зачем зазря воинов губить? » - и двигаться на поиски Всеславовой рати. Но на этот раз Изяслав настоял на продолжении осады до взятия детинца. «Всеслав от нас не уйдет, а Минск я все равно возьму, даже если моей дружине придется мертвечину жрать!»
        Озлился князь Изяслав, крови жаждала душа его, истомила его неизвестность о судьбе Святополка, доводили до бешенства обидные слова со стен.
        Святослав подливал масла в огонь:
        - Верно мыслишь, великий князь. Срам с нашим-то войском без победы из-под Минска уходить.
        Три дня воины Ярославичей выламывали тараном двойные ворота детинца, после чего с боем вломились в крепость. Недолгой, но яростной была эта последняя битва. Все защитники детинца полегли до последнего человека. Не только мужчин, но и подростков приказал убивать князь Изяслав.
        В самых больших хоромах минского детинца князья-победители закатили пир по случаю победы. В погребах и меду-шах взятой крепости оказалось немало разнообразной ест-вы. Было и пиво густое, и пахучий хмельной мед.
        За столами в просторной зале расселись бояре киевские, черниговские и переяславские. Все те, кто делили с князьями своими ратные труды.
        Во главе застолья восседали Изяслав, Святослав и Всеволод.
        Однорядки[[93] Однорядка - верхняя однобортная одежда.] на князьях были из дорогого мухояра[[94] Мухояр - бухарская ткань из хлопка с шерстью или шелком.], расшитые золотыми нитками. У Изяслава на голове была золотая диадема - знак великокняжеской власти. По правую руку от князей сидели княжичи Ярополк, Олег и Роман.
        Красавец Ярополк был в малиновой приволоке[[95] Приволока - верхняя короткая одежда.] из блестящего атласа, его светло-русые волосы, расчесанные на прямой пробор, отливали блеском в пламени светильников. Удалой сын у Изяслава! Хоть и запрещал ему отец лезть на рожон, однако Ярополк в сече всегда впереди был. Одним из первых на стену поднялся во время последнего приступа и в схватке с защитниками детинца показал себя умелым рубакой. С Романом Ярополк быстро нашел общий язык, тот тоже был из породы сорвиголов да и годов обоим было по восемнадцать. Олег, более серьезный и молчаливый, казался Ярополку слишком взрослым.
        Быстро устал Олег от пьяной похвальбы и ушел с пиршества, когда запели свои прибаутки ряженые весельчаки-скоморохи, которых возил за собой в обозе князь Изяслав. Не пилось Олегу и не елось после всего увиденного за последние дни: перед глазами было испуганное лицо заколотого им минчанина, еще юного отрока, не выходили из головы изуродованные мертвецы, рядами лежащие на снегу, раздетые и разутые - грабить убитых врагов никогда не воспрещалось. И эти гнусные насилия дружинников над пленными минчанками, иных бесчестили прямо на глазах у детей, и некому было за них заступиться, ибо их отцы, сыновья, мужья, братья лежат убитые. Как страшен лик войны! Сражаясь с половцами, Олег не испытывал таких угрызений, те были нехристями, а тут христиане бьются с христианами, русичи с русичами.
        Неизвестно, на сколько дней затянулось бы победное пиршество, если бы не один из дозоров, которые рассылал во все стороны предусмотрительный Святослав. Вернулись дозорные и сообщили тревожную весть: Всеслав со своей ратью стоит на речке Немиге, притоке Свислочи, всего в нескольких верстах от Минска.
        Святослав призвал к себе Всеволода. Изяслав с перепою головы поднять не мог, вместо него на совет пришел воевода Коснячко.
        - Тихо подкрался к нам Всеслав, как рысь, - молвил Святослав. - Мыслю я, врасплох хотел нас застать. Надо ис-полчаться на битву и первыми ударить.
        - Стоит ли нам, княже, в леса-то переться, не лучше ли дождаться Всеслава здесь, он и сам к нам придет, - опасливо пропел Коснячко. - Опять же князь Изяслав в руке ковш удержать не может, не то что меч.
        - У князя Изяслава до завтра есть время проспаться, - возразил Святослав. - Ну, а не оклемается к завтреву князь киевский, значит, тебе, боярин, дружину киевскую в бой вести.
        Надулся Коснячко, но смолчал.
        Холодным мартовским утром войско Ярославичей двинулось в путь.
        Впереди шла черниговская дружина, за нею переяславские конники, следом растянулась пешая рать и обоз. Замыкала колонну киевская дружина.
        Печальное зрелище представлял собой князь Изяслав. Благодаря стараниям Коснячко он вышел поутру к своей дружине с опухшим лицом и красными глазами, взгромоздился на лошадь и всю дорогу клевал носом, не соображая, куда и зачем едет.
        Коснячко ехал на коне подле Изяслава и искоса поглядывал на князя.
        «С эдаким-то полководцем только в хвосте и плестись, - сердито думал воевода. - Как бы полочане не обошли нас сзади, а то ведь придется спасать и себя и этого… олуха царя небесного!»
        День ушел на то, чтобы отыскать в снегах маленький приток Свислочи - Немигу.
        Ночь прошла тревожно от сознания того, что где-то поблизости затаился со своей ратью воинственный полоцкий князь.
        Едва пробились над верхушками соснового леса первые рассветные лучи, войско Ярославичей было уже на ногах.
        Олег, выйдя спросонок из шатра, сразу увидел суету и какую-то нервозность: никто не разжигал костров, не подкреплял себя пищей. Воины торопливо облачались в кольгуги и брони, конники подтягивали подпруги у седел, слышались окрики сотников.
        Олег увидел Романа верхом на коне и в полном воинском облачении. По своей привычке Роман не преминул подтрунить над старшим братом:
        - Проснулся, засоня! Еще немного, и ушли бы полки без тебя.
        - Куда? - не понял Олег. - И что за спешка вокруг?
        - Дозорные сообщили, что полочане приближаются, - ответил Роман и потряс копьем. - Ох и жаркая будет битва! Их там многие тыщи!
        Олег бросился в шатер. Дрожащими от волнения руками он натянул на себя кольчугу, опоясался поясом с мечом, схватил шлем и щит. Где-то рядом завыла труба: «Пора выступать! Пора!» Ей ответила другая из стана Изяславова.
        Все пришло в движение, конные и пешие полки, ломая тонкую корку наста, устремились неведомо куда через кусты и бурелом, через редкий сосняк, обступивший лагерь. В стане оставались лишь обозные мужики.
        С момента сигнала трубы Олег действовал как бы в полусне. Он ехал на коне лесом по глубокому снегу среди сотен других всадников, черниговских дружинников, что-то отвечал Роману на его задорные реплики, изредка встречался взглядом с кем-нибудь из гридней. По серьезности лиц окружающих его людей Олег понимал, что наступает тот грозный и опасный момент, ради которого все это скопище воинов, ведомое князьями и воеводами, забралось в эти заснеженные дебри за много верст от родных очагов. Все труды и лишения, перенесенные этими людьми, и в том числе Олегом, были лишь прологом к страшному испытанию, неукротимое приближение которого, казалось, чувствовали даже лошади.
        Черниговская дружина была остановлена Святославом посреди леса. Был отдан приказ не шуметь и не разговаривать. Разогревшиеся лошади рвались впереди, и седокам приходилось крепче натягивать поводья, чтобы удержать их на месте.
        Святослав подозвал к себе сыновей.
        - Ну, дети мои, ваше место подле моего стяга, - промолвил князь и поочередно обнял Олега и Романа. - Коль помилует вас Бог, до конца дней своих будете вспоминать эту битву.
        Олег ожидал совсем иное услышать от отца в эти последние минуты перед сражением, каких-то других слов, другого напутствия. В такие минуты юноши становятся вровень с мужами. А все вышло как-то слишком по-отечески.
        Вернулись дозорные и сообщили, что Изяслав и Всеволод вывели полки на равнину и что из леса показались полочане. Надвигаются, словно туча!»
        Еще томительнее стало ожидание, еще тревожнее, когда здалека стал долетать шум начавшейся битвы. В звон мечей вклинивалось конское ржание и крики воинов.
        Когда примчался на взмыленном коне еще один дозорный, Святослав приказал выдвигаться вперед.
        Олег услышал, как отец негромко бросил Регнвальду: - Одолевают полочане!
        От этих слов, вернее, от интонации, с какой они прозвучали в устах отца, у Олега вдруг вспотели ладони и между лопаток пробежал предательский холодок.
        Черниговская дружина, выйдя из леса, ненадолго задержалась на опушке, чтобы дать передохнуть лошадям перед решающим рывком.
        Олег оглядел широкое поле, укрытое глубоким снегом, в таком снегу пеший воин проваливается по пояс, а конь - почти по брюхо. Равнина, обрамленная с трех сторон лесом, была покрыта многими тысячами ратников, бившихся друг с другом либо спешащими в битву, которая кипела особенно яростно на узком пространстве между оврагом и крутым берегом Немиги, густо поросшим ольхой. Там, среди кустов, виднелся черный великокняжеский стяг с вызолоченным ликом Христа. Стяг Всеволода развевался на взгорье за оврагом. На склоне косогора переяславская дружина сражалась с полоцкими всадниками, которые все прибывали из леса и на рысях двигались к холму.
        Киевская конница завязала в низкой пойме реки среди густого переплетения ивовых зарослей. С другого берега из березняка на киевлян надвигалась другая лавина полоцких всадников. Было видно, как бьются в рыхлом непролазном снегу лошади, погоняемые наездниками, как встают на дыбы или заваливаются на бок, не имея сил сдвинуться с места. Потерявший всякую стремительность конный удар походил скорее на руку смертельно раненного человека, которая из последних сил тянется к горлу ослабевшего от ран врага.
        Как успел заметить Олег, у полочан были металлические некрашеные щиты, было много и деревянных, обитых кожей и железными пластинами. Дружинники Всеслава имели шлемы, не столь заостренные кверху, как у черниговцев и переяславцев, а пешие полочане в большинстве своем были в обычных меховых шапках. Далеко не все пешцы Всеслава имели на себе кольчуги или брони.
        Пешие полки и конные дружины Ярославичей, блиставшие на солнце сталью панцирей и шлемов, алевшие, будто маков цвет, своими щитами на фоне белых снегов, резко отличались от разношерстной рати Всеслава.
        Две тысячи черниговских дружинников вырвались из леса и стальным клином врезались в густые толпы полочан.
        Смертельный вихрь кровавой беспощадной схватки закружился вокруг Олега. От мельканья множества мечей, топоров, дубин и копий зарябило в глазах. Конь храпел, чувствуя запах свежей крови и спотыкаясь о тела убитых. Олег ударил копьем какого-то бородатого полочанина в рысьей шапке, но наконечник застрял у того в щите. Бородач с размаху переломил древко копья топором, Олег схватился за меч. Возле самой его щеки просвистела стрела, другая вонзилась в щит.
        Полочане нападали скопом, ловко орудуя топорами и метая короткие копья-сулицы. Олег замечал, как то одного, то другого черниговца выдергивала из седла длинная рогатина с крюком на конце. Замечал он и то, как сверкают длинные мечи его отца, Перенега, Регнвальда, Инегельда, как валятся от их ударов один за другим полоцкие ратники.
        Расчищая себе дорогу мечами и копьями, черниговкая дружина медленно пробивалась на выручку изнемогающим в неравной сече переяславцам.
        Недалеко от Олега бился Роман, круша мечом направо и налево.
        Святослав осыпал Романа отборной бранью, видя, как тот рвется вперед.
        Уже в самой гуще полоцкой пешей рати сражаются черниговцы, со всех сторон летят в них вражеские копья и стрелы, редеют их ряды. От удара кистенем в лицо повалился в снег молодой дружинник слева от Олега, другой свалился с лошади, насквозь пробитый сулицей. Олег еле успевал отбивать удары топоров и дубин, закрывался щитом от свистящих стрел и кистеней. Подвернулся под меч зазевавшийся полоцкий ратник, не дрогнула рука у княжича, кровь так и брызнула на снег.
        До переяславцев уже рукой подать, но и полоцкие дружинники разгадали маневр Святослава, часть их ринулась навстречу черниговцам.
        Две конные лавины сшиблись у подошвы холма на истоптанном и окровавленном снегу среди мертвых тел и брошенного оружия. У многих полоцких конников шлемы были со стальными глазницами, у иных кольчужная сетка закрывала все лицо, оставляя лишь узкие прорези для глаз. Кони полочан были защищены кожаными налобниками и металлическими нагрудниками.
        Олег, не желавший отставать от Романа, оказался впереди старших дружинников. Его поразил боевой клич полочан, похожий на звериный рык. Полочане рубились с широким замахом, привставая на стременах. От звона мечей и криков воинов, казалось, дрожал воздух.
        Олег схватился с полочанином, у которого вместо одного глаза было кровавое месиво, а шлем был помят от ударов палицей. Лицо одноглазого постоянно кривилось не то от боли, не то от ярости. Он с такой силой ударил своим мечом по мечу Олега, что едва не обезоружил княжича. Олег призвал на помощь всю свою выучку и сноровку, продолжая нападать на одноглазого, оскал белых зубов которого одновременно страшил и злил его. Олег так увлекся, что не заметил рядом другого полоцкого дружинника, который, замахиваясь на Инегельда, задел острием своего меча лоб и бровь Олегу. Кровь хлынула в глаза. В этот миг гнедой вскинулся на дыбы и княжич вывалился из седла.
        Сидя у ног гнедого и стирая с лица кровь, Олег слышал, как продолжается над ним злая сеча: храпят кони, громыхают щиты, лязгают мечи. Рядом грузно упало на снег чье-то тело. Олег повернул голову и невольно вздрогнул: перед ним лежал одноглазый полочанин. На его мертвом лице застыла страшная усмешка.
        «Так вот ты какая, смерть!» - тупо подумал Олег, нащупывая валявшийся рядом меч.
        Он с трудом встал на ноги и взобрался на коня.
        Дальнейшее произошло быстро. На Олега налетел всадник в черных латах с длинной темной бородой и здоровенными ручищами. От удара его тяжелой палицы рухнул на гриву своей лошади княжеский знаменосец. Только раз полоснул Олег мечом по щиту длиннобородого полочанина, замахнулся второй раз, но ударить не успел… Будто небо обрушилось на его голову: в ушах зазвенело, поплыли перед глазами красные круги и множество конских голов с оскаленными зубами. Потом все пропало.
        …Маленький Олег мчится вместе с мачехой и сестрой на салазках с крутого берега Стрижени. Он сидит впереди, держась за изогнутые, как рога барана, березовые полозья, скрепленные поперечиной. За ним визжащая от страха и восторга Вышеслава, а за Вышеславой - Ода. Носки сапожек мачехи касаются локтей Олега. Ода звонко смеется и всякий раз вскрикивает, когда салазки подпрыгивают на ухабе.
        Обычно салазки переворачивались сразу на льду Стрижени, но в этот раз, благодаря умелому балансированию Олега, они не перевернулись, а, промчавшись по льду, врезались в сугроб. При этом Ода и Вышеслава навалились на Олега, который притворился, будто потерял сознание.
        Вышеслава перестала смеяться, глядя на неподвижного брата.
        Ода склонилась над Олегом и озабоченным голосом повторила несколько раз: «Очнись, Олег! Очнись же!..» - рука Оды при этом легонько похлопывала Олега по щеке.
        Олег с трудом приподнял потяжелевшие вдруг веки, ощутив в голове тупую боль. Сквозь пелену он увидел перед собой чье-то лицо. Пелена разорвалась, и на Олега глянул Роман.
        - Ну, наконец очнулся! - заулыбался Роман. - Ох и напугал же ты нас с отцом, братец. Сутки пролежал в беспамятстве!
        Олег взирал на брата непонимающим взглядом. В его ушах еще не стих тихий голос Оды и рассказ Романа о том, как его нашли на поле битвы среди мертвых тел, не укладывался в голове. Какая битва?.. Олегу с трудом удалось вспомнить подробности дня, который едва не стал последним в его жизни.
        Роман старательно помогал ему.
        - Помнишь, как спешно на коней садились поутру? Как в лесу стояли?.. Как врубились в пеший полк полочан?.. Ты все время был неподалеку от меня, а когда навалилась на нас полоцкая дружина, я потерял тебя из виду. - Роман тяжело вздохнул. - Много наших полочане посекли. Мне тоже досталось копьем в лодыжку. Инегельду голову повредили. Путяту Прокшича в грудь ранили. А рыжего Иллуге помнишь? Его насмерть топором порешили. Сигурду-Датчанину голову мечом отсекли…
        Роман перечислял имена павших дружинников, а Олегу вдруг вспомнилось, как сильно искрился снег на солнце, когда он съезжал на салазках с горы, и так же сильно сверкал снег в день битвы. Пока снежную равнину не полили человеческой кровью и не завалили телами убитых…
        - Много ли полегло полочан?
        - Великое множество! - небрежно ответил Роман. - В иных местах грудами лежали. До темноты ведь бились…
        - Где я?
        - В Минске, - ответил Роман, - всех раненых сюда перевезли.
        Олег закрыл глаза. Теперь он отчетливо вспомнил все, что с ним было до того момента, когда над его головой взлетела вражеская палица.
        Вышеслава
        В Чернигов Олег прибыл в середине марта, лежа на санях. Гридни на руках внесли княжича в терем и сразу уложили в постель.
        Увидев обеспокоенные лица прибежавших мачехи и сестры, Олег со слабой улыбкой промолвил:
        - Пока еще не умираю.
        Слух о большой победе Ярославичей над Всеславом быстро облетел город. Но не было особенной радости от этого известия. В обозе, прибывшем из-под Минска, кроме награбленного добра и пленников, было немало и раненых ратников. Война с полоцким князем продолжалась, и могли прийти и новые печальные вести.
        Состояние, в каком находился Олег вот уже много дней, действовало на Оду и Вышеславу удручающе. Давыд тоже ходил унылый. Он ожидал от Олега чего угодно: хвастливых или печальных речей, но не игры в молчанку.
        - Оставь Олега в покое, Давыд, - заступилась за брата Вышеслава, - дай ему в себя прийти после всего.
        Ода и Вышеслава обычно по очереди сидели у постели Олега, стараясь развлечь его беседой.
        Олег охотно слушал мачеху и сестру, но сам говорил мало. В нем прочно осели еще большая замкнутость и какая-то угрюмая задумчивость, а взгляд стал тяжелым, что это даже слегка пугало Оду. Иногда Оде становилось страшно от некоторых слов Олега, сказанных в порыве откровения, - тогда она сразу вставала и под каким-нибудь предлогом уходила.
        Ода не осуждала Олега за жестокость его высказываний, виня во всем суровую действительность, ломающую душевный настрой не только молодых юношей, но и зрелых мужей. Она чувствовала в себе перемены, притупившие ее чувствительность после прошлогодней смерти Ростислава и совсем недавней смерти княгини Анастасии. Обоих постигла безвременная кончина в расцвете лет.
        Княгиня Анастасия скончалась в феврале через три дня после Сретенья Господня[[96] Сретенье - двунадесятый праздник Православной Церкви, отмечается 2 февраля.] и была торжественно погребена в Киеве в десятинной церкви. Присутствовавшая на похоронах Ода пролила немало слез, ей казалось, что злой рок нарочно отнимает у нее самых дорогих и любимых людей. Это горе еще больше сблизило Оду с дочерьми Анастасии, Янкой и Марией. Девочки не скрывали своей готовности в недалеком будущем стать женами пасынков обожаемой ими Оды, Глеба и Романа. Наступил апрель.
        У Олега постепенно прошли головные боли и головокружения, лекари стали разрешать ему выходить из терема на воздух.
        Однажды, гуляя по стене детинца, Вышеслава призналась Олегу, что влюблена в младшего брата Оды Удона и ждет не дождется помолвки с ним.
        Олег усомнился в возможности такой помолвки:
        - Отец вряд ли захочет отдавать тебя какому-то немчину.
        - Что значит «какому-то»! - возмутилась Вышеслава. - А ежели я люблю Удона и он - меня!
        - Сколько лет твоему Удону? - спросил Олег.
        - Семнадцать, как и мне, - ответила Вышеслава.
        - Разве уже был разговор о помолвке с родственниками Оды?
        - Не было. - Вышеслава вздохнула. - Матушка обещала поговорить об этом с тятей, когда он с войны вернется.
        Олег нахмурился:
        - Пустая затея, сестренка. Отец не даст своего согласия на этот брак. Ты же знаешь его отношение к Одиной родне и тем более к Удону. И чем он тебе приглянулся?
        - О! - Вышеслава улыбнулась. - Удон красиво одевается, с достоинством держится, умеет вежливо разговаривать, не то что наш Ромка!
        - Ромке и впрямь до него далеко, - усмехнулся Олег. - Только помяни мое слово, сестренка, отец будет против.
        - Я знаю, - сказала Вышеслава, - но ему придется выдать меня за него.
        - Почему? - Олег подозрительно посмотрел в глаза сестры. Вышеслава с выражением таинственного лукавства на лице привстала на носки и приникла губами к самому уху Олега.
        - Я согрешила с Удоном, и теперь я жена ему перед Богом, - прошептала она.
        Олег был поражен услышанным, но сохранил внешнее спокойствие.
        - Ода знает об этом? - каменным голосом спросил он. Вышеслава кивнула.
        - Как же ты позволила Удону такое, сестра! И куда смотрела Ода?
        - Ничего я не позволяла! - Вышеслава обиженно надула губы. - Все случилось само собой. Как-то раз мы с Удоном остались ненадолго вдвоем: в тот день приехали герольды короля и все побежали во двор замка, чтобы их встретить. Он предложил мне посмотреть на герольдов из окна башни и повел меня по каменной лестнице куда-то наверх да так быстро, что я споткнулась и упала. Тогда Удон подхватил меня на руки и внес в небольшую круглую комнату с узкими окнами.
        И когда я смотрела из окна вниз, Удон вдруг задрал на мне платье сзади… - Вышеслава запнулась, покраснев до корней волос. - Мне было больно и страшно. Я боялась вывалиться из окна с огромной высоты, а Удон говорил мне ласковые слова и продолжал со мной то, чего нельзя делать до свадьбы. Потом он мне признался, что сильно любит меня и желает видеть своей женой.
        - Негодяй твой Удон! - сердито бросил Олег. - Попался бы он мне! А что же Ода?
        - Олег, почему ты последнее время зовешь нашу матушку по имени? - осуждающе произнесла Вышеслава. - Это некрасиво.
        - А дарить свою девственность кому попало красиво?
        - Я же отдалась будущему своему супругу, - стала оправдываться Вышеслава. - Это не блуд. Матушка уверяет меня…
        - Не будешь ты женой Удона, глупышка, - раздраженно перебил сестру Олег. - Отец не допустит этого и правильно сделает. А Оде за то, что она недоглядела за тобой, думаю, ой как достанется!
        - Олег, милый, ты же не станешь доносить тяте, - Вышеслава умоляюще сложила руки.
        - Рано или поздно все станет известно и без меня, - проворчал Олег и обнял сестру за плечи. - Даже подумать страшно, что будет, коль отец прознает об этом. Ты хоть не беременна?
        Вышеслава сделала отрицательный жест.
        После этого случая в душе Олега возросло предубеждение против людей латинской веры. Семена этого предубеждения посеял самый первый воспитатель княжича инок Дионисий, всходы окрепли благодаря непрестанным отцовским намекам на развращенность европейских нравов. Теперь Олегу представилась возможность убедиться в низменности латинян на примере поступка Удона.
        «Значит, отец был недалек от истины и инок Дионисий тоже, - размышлял Олег. - Запад погряз в ересях и грехах! И кара Господня уже постигла западные королевства через нашествия венгров и варягов. Но зачем же тогда русские князья берут в жены латинянок? Может, мой отец потому так холоден с Одой, что ввел ее в свой дом уже не девственницей?»
        Олег тут отогнал от себя эту мысль: думать плохо о своей мачехе он не мог и не хотел…
        Май и июнь выдались дождливыми. Сквозь плотную пелену туч изредка проглядывало солнце, ненадолго освещая унылую картину: почерневшие от обильных дождей деревянные дома Чернигова, словно прилепившиеся к расположенному на холме детинцу с золотыми крестами Спасо-Преображенского собора, разлившуюся мутную Стрижень, в которой полощут ветви прибрежные ивы, дальние холмы за Десной, укрытые мокрым лесом.
        От скуки Олег засел за книги. Первыми ему попались на глаза «Деяния апостолов». Но по-настоящему увлекла другая - «Книга об Александре». Обе книги были на греческом языке.
        Сразу после утренней трапезы Олег поднимался в свою светелку и садился у открытого окна с книгой в руках.
        Жизнь Александра Македонского, полная ратных подвигов, захватила княжича, пробудила в нем жажду дальних походов и на весь мир гремящих побед. Олег надолго задумывался, глядя из окна на деревья и крыши домов за мелкой сеткой дождя, пытаясь сопоставить нынешние времена с давно ушедшими, сравнивая полководцев времен Александра со своим прадедом Владимиром Святым, дедом Ярославом Мудрым, с отцом и отцовыми братьями. Что-то они долго воюют с Всеславом…
        Уже больше месяца не было никаких вестей из Подвинских лесов и болот, где гонялись за Всеславом братья Ярославичи.
        Неожиданно в конце июня в Чернигов возвратилось пешее войско Святослава, во главе с Регнвальдом. Вместе с войском вернулся в отчий дом и Роман.
        Роман поведал братьям о том, как закончилась война с полоцким князем.
        Оказывается, устав от войны и не видя иной возможности справиться с неуловимым Всеславом, Изяслав решился на святотатство. Он пригласил Всеслава и двух его сыновей в свой стан на переговоры. Перед этим Ярославичи, все трое, целовали крест послу Всеслава, обещая не причинять вреда полоцкому князю и отпустить его обратно.
        Поверивший Ярославичам Всеслав явился с несколькими приближенными в их лагерь. По приказу Изяслава свита полоцкого князя была перебита, а сам Всеслав и его сыновья пленены.
        - Всеволод Ярославич был возмущен таким вероломством и требовал отпустить Всеслава. Но Изяслав и наш отец его не послушали. Они сказали, что берут грех на душу не корысти ради, но для спокойствия в земле русской. - Роман не скрывал, что полностью разделяет мнение своего дяди Всеволода, поэтому с усмешкой добавил: - Чаю, не видать Изяславу ни Божьей милости, ни славы!
        - А отцу нашему? - хмуро спросил Олег. Роман в ответ лишь развел руками.
        - Коль пленили Всеслава по Изяславову слову, то на отце нашем вины нет, - вставил Давыд.
        - Не забывай, что отец наш тоже крест целовал, - сказал Олег и осуждающе посмотрел на Давыда. - За такой грех, бывало, и дети, и внуки расплачивались.
        - Что ты такое молвишь, Олег, - испугался Давыд. - Перекрестись! Не убили же Всеслава в самом деле, а лишь пленили. Что с ним будет, Роман?
        - В Киев повезли вместе с сыновьями, - ответил Роман, - а что учинит там Изяслав, про то не ведаю.
        Несколько дней спустя в Чернигове опять объявился барон Ульрих с двумя другими саксонскими послами. Он приехал договариваться от имени графа штаденского с князем Святославом относительно помолвки его дочери с младшим братом Оды Удоном.
        За торжественным столом, накрытым по распоряжению Оды в честь дорогих гостей, барон предложил выпить за здоровье находчивого князя Изяслава, «захватившего и посадившего в клетку столь опасного зверя, как Всеслав».
        - По дороге сюда я на один день останавливался в Киеве, мы останавливались, - с улыбкой поправил себя барон Ульрих, переглянувшись с двумя другими немцами, также сидевшими за столом. - Так князь Изяслав сказал нам, что живым он Всеслава из темницы не выпустит. При этом великий князь добавил что-то про воду… - Барон Ульрих нервно защелкал своими холеными белыми пальцами, пытаясь вспомнить. - Что-то про мутную воду…
        - Великий кнэзэ сказаль, что довольно Всеславу воду мутить, - с улыбкой подсказал Ульриху немец с узким бледным лицом.
        - Верно, Герберт! - воскликнул барон и засмеялся скрипучим ломаным смехом. - Князь Изяслав сказал точно так. Очень хороший выражений! Пьем за здоровье остроумного князя Изяслава!
        Немцы подняли свои чаши, но тут же опустили их, видя, что пить собираются они одни.
        Ульрих, обратив внимание на мрачные лица Олега, Давыда и Романа, вопросительно посмотрел на Оду, сидевшую во главе стола. Его спутники также были смущены явной холодностью княжичей.
        Ода не стала ничего объяснять и занялась расспросами:
        - Видели ли вы в Киеве моего супруга? Когда Святослав намерен возвратиться в свой стольный град?
        - Мы видели в Киеве князя Святослава, - отвечал Ульрих, - он обещал прибыть в Чернигов на днях, у него вышла заминка с польскими послами. Не знаю, чего добивались поляки, но держались они очень вызывающе! И как великий князь терпит у себя в столице этих поляков? Это же самый грубый и непокорный народ в Европе после венгров и полаб-ских славян!
        Спутники Ульриха согласно закивали головами.
        - Беда в том, что родная сестра Изяслава Мария-Добро-нега вышла замуж за ныне покойного польского князя Казимира и сам киевский князь женат на сестре Казимира Гертруде, - с улыбкой пояснила послам Ода.
        - Зато как повезло с супругой князю Святославу, - с учтивой миной на лице проговорил барон Ульрих и поднял свою чашу. - За прекрасные глаза черниговской княгини!
        На этот раз Олег без колебаний взялся за свой кубок, его примеру последовали Роман и Давыд.
        Ода одарила Олега благодарным взглядом.
        * * *
        Святослав с дружиной вступил в Чернигов под звон колоколов. Несмотря на дождь много народу высыпало на улицы, чтобы посмотреть на победоносное войско.
        Еще с порога в мокром насквозь плаще и грязных сапогах князь радостно объявил встречающей его супруге, что удача дважды улыбнулась ему: пойман, наконец, Всеслав и князь польский просит руки его дочери.
        От последнего известия у находившейся тут же Вышеславы едва не подкосились ноги. Она убежала в свою светлицу и там залилась слезами. Все надежды на брак с Удоном рухнули в одночасье: по лицу отца Вышеслава догадалась, что он не намерен отказывать Болеславу.
        Однако Ода не собиралась сдаваться.
        Видя, что барон Ульрих, получив вежливый отказ у Святослава, не отваживается больше вести речи в пользу Удона, рассерженная Ода взялась за дело сама.
        Князь и барон играли в тавлеи[[97] Тавлеи - шахматы.], когда Ода пошла в решительную атаку на мужа.
        Разомлевший после бани и сытного обеда Святослав внимал супруге с той язвительной иронией, какая была присуща ему в часы благодушия.
        - Не узнаю я тебя, муж мой. Умом ты ослаб иль чем опоил тебя Изяслав? - говорила Ода, не скрывая переполнявшего ее раздражения. - С какой радостью готов отдать нашу единственную дочь в руки коварных родичей Гертруды. И не понимаешь того, что не на Вышеславу позарился Болеслав, а на Чернигов. Киев-то поляки уже прибрали к рукам, приберут и Чернигов. Опомнишься, князь мой, да поздно будет. В случае какой распри Болеслав твоей дочерью прикрываться будет.
        - Верный слово молвит твоя жена, княже, - негромко заметил Ульрих и незаметно бросил одобряющий взгляд на Оду.
        Святослав ничего не ответил, лишь небрежно скривил рот, наклонившись над доской с фигурами. Ода продолжала:
        - Князь Болеслав груб, неотесан, не знает ни греческого, ни латыни. Наконец, он просто безобразен внешне…
        - Удон, конечно, образованнее, - усмехнулся Святослав, - только пишет с ошибками.
        - Я сомневаюсь, что Болеслав вообще умеет писать! - с улыбкой бросила Ода.
        - Болеслав, может, и не грамотней, зато меч в руке держит настолько крепко, что это не нравится ни венгерскому, ни германскому королю, - с намеком сказал Святослав.
        После этой фразы Ода поняла, что в визите барона Ульриха и в ее настойчивости Святославу мерещатся происки германского короля и уже только из-за этого он не хочет выдавать свою дочь за саксонца. Но Ода, любившая Вышеславу всем сердцем, решила бороться до конца.
        - Ежели умрет вдруг Изяслав и на киевском столе окажется вместо тебя Мстислав Изяславич, который по замашкам больше поляк, чем русич, то Болеслав поддержит скорее Мстислава, нежели тебя.
        - Будет каркать, болтливая ворона! - прикрикнул на Оду Святослав, пропустивший опасный ход со стороны черных.
        - Я говорю неправильные вещи? - спросила княгиня.
        - «Неправильные вещи»… - передразнил Святослав. - Живешь на Руси десять лет, до сих пор толком не уразумела наш язык!
        Барон Ульрих вступился за Оду:
        - Русский язык, княже, очень труден для немецкий ум…
        - Тебе шах, герр Ульрих, - Святослав громко стукнул ферзем по доске, начиная атаку на черного короля.
        Ода скорбно вздохнула.
        - Я всегда знала, что мое мнение не интересно ни моему отцу, ни моему брату, ни моему мужу. Кто дал мужчинам это бесчеловечное право ломать женские судьбы?
        - Господь Бог, - не оборачиваясь на жену, ответил Святослав.
        Эти слова собравшаяся уходить Ода услышала уже возле двери. Она задержалась у порога, держась за дверную ручку, и с горечью промолвила:
        - Потому что Бог тоже мужчина. Саксонские послы уехали ни с чем.
        Несколько дней спустя Святослав повез Вышеславу в Киев.
        Прощание Вышеславы с Одой было таким слезным, что это рассердило Святослава. Князь накричал на супругу и чуть ли не силой втолкнул дочь в крытый возок.
        Ода долго стояла на башне детинца, глядя на далекую размытую дождями дорогу, хотя всадники и повозки уже скрылись из глаз.
        Теремные покои встретили княгиню пустотой и безмолвием. Здесь больше не зазвучит веселый голосок Вышеславы, не разольется ее задорный смех. Одиночество вдруг со страшной силой навалилось на Оду, сердце ее разрывалось от тоски.
        Придя в комнату падчерицы, Ода села на стул посреди царящего там беспорядка после спешных сборов и залилась слезами. Возникшая на пороге Регелинда, не зная, чем утешить любимую госпожу, лишь тихонько притворила дверь. Увидев приближающегося Олега, служанка, сделав выразительные глаза, молча замахала на него руками и заставила повернуть обратно.
        * * *
        Была поздняя ночь, когда из Киева внезапно нагрянул Святослав. С ним было всего два человека: стремянной и младший дружинник. И князь, и его спутники были одеты в простую посконную одежду и темные плащи, на поясе у каждого висел меч и кинжал.
        Святослав ворвался в теремные палаты словно вихрь. Он выволок из постели ничего не соображающую Оду и принялся награждать ее звучными пощечинами. Вторым же ударом Святослав разбил в кровь Оде нос. На крики княгини о помощи прибежали служанки во главе с Регелиндой, но их появление привело Святослава в еще большую ярость. Князь выхватил из-за голенища сапога плеть и бросился на служанок. Те с визгом кинулись кто куда.
        Примчавшийся на шум Олег увидел страшную картину. Отец полосовал плетью свою жену, распростертую на полу спальни, приговаривая при этом что-то по-немецки. В углу невозмутимо стоял молодой дружинник со светильником в руке.
        - Чего тебе? - зло спросил Святослав, увидев сына.
        - Что случилось, отец? - растерянно пробормотал Олег. - Лица на тебе нет.
        Святослав зловеще осклабился.
        - Крепко провинилась твоя мачеха, сынок, а виноватых на Руси кнутом учат. Ступай отсель, не для твоих глаз это.
        Лежащая у ног Святослава Ода приподнялась и, протянув к Олегу руки, воскликнула со слезами:
        - Спаси, Олег! Он убьет меня! Это за Вышеславу…
        - Цыц, греховодница! - Святослав пихнул Оду носком сапога и опять замахнулся плетью.
        Олег заслонил собой мачеху.
        - Остынь, отец, а уж потом наказывай, - торопливо заговорил он. - Эдак ты глаза выхлестнешь супруге своей, и так живого места на ней не оставил.
        - А ты чего путаешься не в свое дело, щенок! - закричал Святослав. - Убирайся с глаз моих! Всякий молокосос будет мне указывать!
        Губы Олега задрожали.
        - Никуда я не уйду, отец. Бей меня! Я вину Оды на себя беру.
        - Ах ты, заступничек, язви тебя! - Святослав щелкнул плетью по сапогу и отошел к окну.
        Гнев, получив выход, понемногу оставлял Святослава.
        Олег почувствовал, как Ода целует ему руку, орошая ее горячими слезами и еще чем-то теплым и липким. Он отнял руку и увидел на ней кровь. Олег помог Оде подняться с полу, ноги не держали ее и княжичу пришлось усадить мачеху на край постели.
        Ода цепко держалась за Олега обеими руками, словно боясь, что он исчезнет, и все время повторяла сквозь слезы какие-то фразы на немецком языке.
        Вид истерзанной женщины вызвал в Олеге глубочайшее сострадание.
        Рукавом своей рубахи он стер кровь с лица Оды, пригладил растрепанные волосы.
        - Успокойся, мати моя, - ласково приговаривал Олег, - я не дам тебя в обиду. Не понимаю, о чем ты толкуешь… Молви по-русски.
        - Благодарит она тебя, - ворчливо отозвался Святослав, стоящий у окна спиной к сыну. - Говорит, ты ее спаситель. Ангел-хранитель… Самый дорогой на свете, достойнее и добрее меня… Ты - настоящий рыцарь! Ну и всякое такое.
        Внезапно Ода перестала плакать и, бросив на мужа взгляд, полный ненависти, отчетливо проговорила по-русски:
        - Бог еще покарает тебя, чудовище! Святослав, будто не слыша слов Оды, задумчиво пробормотал:
        - Уже светает. Пора! - Князь обернулся и кивнул дружиннику на Оду. - Эту во двор. Да быстрее!
        - Одеть бы ее, княже, - несмело произнес воин, - рассветы ныне холодные.
        - Ничего, Воибор, молитва согреет нашу княгинюшку, - язвительно проговорил Святослав.
        - Что ты замыслил, отец? - встрепенулся Олег.
        - Ну, чего глаза вытаращил, чудило! - усмехнулся Святослав, подходя к Олегу. - Отсылаю мачеху твою в наше загородное сельцо, где недавно часовенку тесовую возвели, от людей подале, а к Богу поближе. Будет там княгиня грех свой замаливать, а как замолит, вернется в Чернигов. И не перечь мне, сын, не доводи до греха!
        Плачущую Оду в одной нижней рубахе, босую и простоволосую, дружинник и Олег под руки вывели на крыльцо. Возле крыльца стояла телега с запряженной в нее лошадью.
        Святослав вполголоса отдавал распоряжения:
        - Гридя, беги, отвори ворота да стой там же, когда телега проедет, затворишь ворота опять. Воибор, садись за вожжи, доставишь княгиню в Княжино Селище. Дорогу знаешь? Вот и славно! В Вербичи не заезжай, объедь окольной дорогой. Олег, подсоби мачехе забраться на телегу. Ну, хватит обниматься, не на век прощаетесь! Скоро петухи запоют.
        - Помилосердствуй, отец! Не нагой же супруге твоей ехать, - с мольбой произнес Олег, глядя на Святослава.
        Видя, что Оду и впрямь колотит сильная дрожь, Святослав сорвал с себя шерстяной плащ и набросил ей на плечи.
        - Теперь в путь!
        Но Ода с отвращением швырнула наземь плащ мужа и опять прижалась к Олегу.
        Святослав, нагибаясь за плащом, что-то резко сказал Оде по-немецки. Затем повернулся к Олегу:
        - Сажай ее в телегу! В соломе не замерзнет.
        В этот момент на крыльце появился Давыд в белых исподних портах и такой же рубахе. Он прошлепал босыми ногами по деревянным ступеням и замер, увидев свою мачеху почти в обнаженном виде со следами побоев.
        Давыд с открытым от изумления ртом переводил взгляд с отца на брата и обратно. Однако он сообразил по недовольному лицу отца, что его присутствие здесь не желательно.
        - Мне показалось, что … - начал Давыд и запнулся.
        - Тебе показалось, Давыдушко, - ласково проговорил Святослав и похлопал сына по шее, но в ласковости этой проступили нотки плохо скрытого раздражения.
        - Тогда я пойду, - смущенно пробормотал Давыд и попятился назад.
        - Конечно, ступай, но сначала подсоби своей мачехе сесть в телегу, - тоном, не допускающим возражений, сказал Святослав, - она ненадолго покидает нас, сынок. Ну, живее!
        Давыд подчинился.
        Бессильно упав на солому, которой было выложено дно телеги, Ода так и осталась лежать без движения, даже не пытаясь прикрыть свои оголившиеся бедра. Повозка тронулась, лошадиные копыта зацокали по каменным плитам.
        Давыд никак не мог оторвать взор от белеющего на соломе полуобнаженного женского тела. Он не знал, за что постигло Оду такое наказание, но был отчасти рад этому, ибо часто рисуемое в воображении Давыда тело его мачехи в действительности оказалось еще прекраснее.
        Олегу хотелось проводить телегу, увозящую Оду, до самых ворот, но в нем вдруг проснулась стыдливость при виде безразличия мачехи к своей наготе. Не желая, чтобы отец и Давыд подумали, будто в нем пробудилось греховное любопытство, Олег так и остался стоять у крыльца.
        Остынув окончательно, Святослав велел своему стремянному оседлать коня, потом, пряча глаза, попросил Олега подняться в женские покои и собрать одежду Оды.
        - Догонишь ее, отдашь и вернешься назад, - сказал князь.
        - Можно проводить ее до самого Княжина Селища? - спросил Олег.
        - Проводи, коль хочешь, - пожал плечами Святослав. Олег торопливо собрался в путь. Прихватив два узла, в которые заботливая Регелинда уложила все что нужно, он вбежал в конюшню, когда на Подоле уже вовсю горланили петухи. Прикрепляя к седлу узлы, Олег услышал за спиной шаги и оглянулся, думая, что это отец пришел дать ему еще какое-нибудь напутствие, но увидел Давыда.
        - Куда это ты в такую рань? - спросил Давыд и широко зевнул.
        - Есть одна надобность, - буркнул Олег, который не мог простить Давыду жадного взгляда, каким он пожирал полуобнаженную Оду.
        Догадавшись по узлам, что это за надобность, Давыд понимающе протянул:
        - А-а!.. Отец велел?
        - Да, - коротко бросил Олег и потянул коня к воротам конюшни.
        Уже ступив ногой в стремя, Олег вдруг услышал за спиной, как Давыд с ухмылкой произнес:
        - Ляжки у нашей мачехи хоть куда, а?., она сейчас в самом соку, так что ты не теряйся, брат!
        Олег обжег Давыда неприязненным взглядом и промолвил с глухой угрозой, не вынимая ногу из стремени:
        - Ты мне этого не говорил, Давыд, а я этого не слышал. И вскочил в седло.
        Горячий жеребец взял с места в карьер, и Олег птицей вылетел с теремного двора за ворота.
        Давыд, кусая губу, проводил брата злобным взглядом. Ему было досадно, что он выдал Олегу свои потайные мысли и не встретил с его стороны понимания. Его душила зависть: Олег снова увидит наготу Оды.
        Олег догнал повозку на лесной дороге в нескольких верстах от Чернигова.
        Молодая женщина лежала на соломе, свернувшись калачиком, укрытая плащом дружинника. Воибор натянул вожжи, когда Олег окликнул его по имени. Телега остановилась, Олег спрыгнул с коня прямо в лужу и сдернул узлы с седла.
        Ода, увидев, как Олег раскладывает перед ней платья и покрывала, залилась благодарными слезами. Стоя на коленях в повозке, она обняла стоящего на дороге Олега, перемежая поцелуи словами благодарности.
        Воибор соскочил с облучка телеги и деликатно удалился в лес.
        Сосновый бор уже проснулся и поприветствовал наступающий день разноголосыми трелями птиц: золотистые лучи утреннего солнца наискось протянулись между медно-коричневыми стволами деревьев, рассеивая низко стелющийся туман. В неподвижном бодрящем воздухе остро чувствовался запах сосновой хвои.
        Успокоившись, Ода попросила Олега помочь ей одеться.
        Олег забрался в повозку и, стараясь не глядеть на мачеху, подавал ей то, что она просила, поддерживал ее и расправлял на ней складки одежды. Руки Оды тряслись от пережитого потрясения и от утренней свежести, ноги при малейшем усилии подгибались сами собой, все ее тело болело, иссеченное плетью. Одевшись, обессиленная Ода опустилась на солому, доверив Олегу расчесать и заплести свои длинные растрепанные волосы. Олег, не раз в детстве заплетавший косы сестре, легко и быстро справился с этим делом.
        Когда Воибор вышел из-за деревьев, он увидел в повозке не униженную полураздетую женщину, но полную достоинства княгиню в атласной приволоке с белым покрывалом на голове. Вот только лицо по-прежнему было заплаканным.
        Сидя в телеге, Олег слушал под скрип колес печальный рассказ Оды о том, как Вышеслава призналась отцу, что она не девственница по вине Удона, который для нее дороже всех мужчин на свете. Пораженный Святослав заставил дочь раздеться донага и лично удостоверился в правдивости ее слов, бесцеремонно ощупав Вышеславу. После чего, поручив своим боярам без него передать Вышеславу в руки польских сватов, Святослав вскочил на коня и галопом поскакал в Чернигов.
        Дальнейшее Олегу было известно.
        - Святослав грозился с позором упечь меня в монастырь, коль случится так, что Болеслав вернет Вышеславу назад, - негромким голосом говорила Ода. - Он велел мне молить Бога, чтобы Мария-Добронега, мать Болеслава, которую негласно поставят в известность обо всем, согласилась бы помочь Вышеславе не осрамиться в первую брачную ночь. Мне страшно даже думать, что будет, ежели поляки с позором вернут Вышеславу. - Ода тяжело вздохнула. - Но пусть будет монастырь, только бы без унижений. К сожалению, мой муж не может не унижать.
        - А что ожидает Вышеславу в случае позора? - спросил Олег.
        - Тоже монастырь, - грустно ответила Ода и склонила голову к Олегу на плечо.
        Олег задумчиво глядел на длинную гриву своего коня, бредущего за телегой, на могучие сосны, сквозь густые кроны которых не было видно ни клочка голубого неба.
        Телегу тряхнуло на ухабе. Ода тихонько застонала.
        - А Удон возьмет Вышеславу в жены, коль ее брак с Болеславом расстроится? - снова спросил Олег.
        Ода не ответила. Она спала.
        Княжино Селище было расположено на крутом холме и представляло собой деревянный теремок, окруженный многочисленными хозяйственными пристройками. Вершина холма с трех сторон была обнесена тыном, за которым ниже по склону расползлись лачуги и полуземлянки зависимых смердов. С четвертой стороны был отвесный обрыв, возле самого его края возвышалась дубовая часовенка. А неподалеку, чуть повыше, красовался теремок с резными наличниками на окнах, с двускатной крышей, украшенной маковками и флюгерами в виде петухов.
        От вида, открывающегося из окон теремка, захватывало дух.
        Извиваясь среди полей и холмистых лугов, несла свои спокойные воды река Белоус, по берегам которой зеленели кудрявые заросли вербы. Вдалеке, охватывая полукругом речную долину, стоял стеной высокий сосновый лес. Под самым обрывом текла совсем небольшая речушка, впадающая за березняком в Белоус.
        Уже вовсю колосились хлеба, и проносившийся ветер колыхал зеленые нивы, словно морские волны.
        Ода и Олег, осмотрев теремок сверху донизу, задержались в одной из светелок, которую Ода облюбовала себе под спальню. Они стояли у раскрытого окна, завороженные открывшимися далями и чистотой синих небес.
        День выдался солнечный, и испарения от пропитанной обильными дождями земли, напоенные густым запахом луговых трав, поднимались кверху вместе с неясной призрачной дымкой, смягчающей полуденный зной.
        Огнищанина[[98] Огнищанин - управляющий княжеским хозяйством.], заправлявшего княжеским хозяйством, звали Перегуд. Он выслушал все наставления и распоряжения Оды, покорно кивал головой. Со слов княгини выходило, что она сама пожелала прожить остаток лета вдали от Чернигова без мужа и детей.
        Ода отобрала из молодых рабынь две приглянувшиеся ей девушки, повелев огнищанину переодеть их в чистые нарядные платья и поселить рядом с ее опочивальней.
        Олегу надо было возвращаться в Чернигов, Ода не удерживала его. Она лишь попросила навещать ее почаще.
        - Я еще надоем тебе своими приездами, матушка, - с улыбкой сказал Олег.
        Ода недовольно повела бровью.
        - Хотя бы здесь называй меня по имени, - промолвила она. - И знай, что после всего случившегося я скорее отдамся тебе, нежели твоему отцу.
        Эти слова для княжича были подобны раскату грома.
        Синие глаза мачехи в упор глядели на Олега, в них не было стыда или смущения, не было страха перед Господом или собственной совестью. Это были глаза женщины, бросающей вызов моральным устоям и целомудрию христианки. Они горели страстным желанием отомстить обидчику хотя бы таким путем. Колебания Олега были мгновенно побеждены этим взглядом.
        Юноша порывисто обнял обеими руками голову молодой женщины и приник к ее устам. Ода не сопротивлялась, покрывало упало с ее запрокинутой головы. Этим поцелуем было сказано все: страстное стремление княжича видеть в своей молодой мачехе желанную женщину натолкнулось на ее готовность принадлежать ему и только ему.
        Обратно Олег ехал полупьяным от чувств. Оказывается, как сладок грех! Но разве грех любить? Олег спрашивал сам себя и сам же себя укорял: любить женщину не грех, но не жену же отца своего!
        За всю дорогу от Княжина Селища до Чернигова Олег так и не смог подыскать весомых оправданий ни для себя, ни для своей мачехи. Вместе с тем он не мог оправдать и отца в его жестком отношении к супруге. Путаясь в собственных мыслях, Олег то скакал рысью, то переходил на галоп.
        Воибор на своей громыхающей телеге далеко отстал от княжича.
        Заботы князя Изяслава
        Однажды пожаловал в Чернигов половецкий хан Токсоба с пышной свитой. Хан привез Святославу богатый выкуп за дочь убитого в сражении два года тому назад хана Искала. Искал был побратимом Токсобы, и, поскольку все родственники юной половецкой хатунь погибли в том злополучном походе половцев на черниговские земли, заботу о ней взял на себя хан Токсоба.
        - Долгонько ты, друже, золотишко собирал, - подтрунил над ханом Святослав. - Дочь Искалова уже и язык наш успела выучить, и к квасу привыкла, и к бане русской. Захочет ли она обратно в кочевье?
        - Степную волчицу молоком не прикормишь, княс, - с полуулыбкой молвил Токсоба. - Вот увидишь, как обрадуется мне несравненная Бикэ-хатун.
        В гридницу ввели пленную половчанку.
        Олег, сидевший вместе с братьями среди черниговских бояр, впервые своими глазами увидел пленницу, о которой много раз слышал.
        Половчанка была одета по обычаю своего народа в облегающие шаровары, заправленные в короткие сапожки, в ярко-красный кожух с узкими рукавами, голова была покрыта тончайшим покрывалом.
        Длинные волосы золотисто-рыжего цвета были заплетены в две косы, переброшенные на грудь. Если бы не слегка раскосые глаза, не тонкий прямой нос с красиво очерченными ноздрями, не восточный овал лица, дочь Искала вполне можно было принять за славянку.
        Взоры множества мужчин не смутили девушку, все внимание которой сразу устремилось к сородичам. Цветастые стеганые халаты степняков, их короткие яркие кафтаны сразу бросались в глаза на фоне менее ярких одежд русичей.
        Токсоба заговорил с пленницей на ее родном языке.
        Половчанка оживленно отвечала, бросая взгляды то на Токсобу, то на сидящего на троне Святослава. Блестели в улыбке белые, будто жемчуг, зубы, лицо девушки стало еще краше.
        - Прощай, Бикэ Искаловна, - торжественно произнес Святослав, - отныне ты свободна как ветер. А то, что креститься в православие тебя понуждали, не обессудь, обычай у нас такой - всех язычников в истинную веру обращать.
        - Так ты крещеная? - Токсоба изумленно воззрился на Бикэ.
        Бикэ с отвращением тряхнула головой, ее красивые глаза гневно сузились.
        - Не была крещеной и не буду! Ненавижу я веру христианскую! Христиане едят тело мученически загубленного Божьего Сына и пьют кровь Его. Все христиане злодеи и насильники. И первый из них - князь черниговский! - Половчанка ткнула в Святослава пальцем. - Он надругался надо мной, когда я не захотела ласкать его. И в дальнейшем заставлял меня спать с ним, это было много раз. Увези меня отсюда, хан. Увези скорей!
        Бикэ бросилась к хану и, упав на колени, обняла его ноги.
        Среди половцев прокатился гневный ропот. Токсоба медленно поднял вверх правую руку, и ропот смолк.
        Святослав, нахмурившись, ждал, что скажет хан.
        Бояре черниговские также замерли в напряженном ожидании.
        - Уведите Бикэ-хатун, - коротко бросил Токсоба двум своим телохранителям.
        Воины подняли девушку с колен и торопливо вывели из зала.
        К удивлению русичей, хан сел на пол, сложив ноги калачиком, и тягучим монотонным голосом затянул не то песню, не то молитву. При этом он закатывал глаза и делал какие-то непонятные движения руками. Ханская свита тоже опустилась на пол, образовав широкий полукруг позади Токсобы. Но никто из половцев не проронил ни звука, хотя некоторые из них шевелили губами. Это действо продолжалось долго, наконец Токсоба встал на ноги. Приближенные выстроились у него за спиной.
        - Я спрашивал наших духов, княс, как мне поступить, - сказал Токсоба, пристально глядя на Святослава, - и духи сказали мне…
        - Довольно, - прервал хана Святослав, - я все понял. Ты прав, хан, и духи твои правы. Я поступил бесчестно с дочерью Искала, не по-христиански поступил. Бикэ права, я, наверно, худший из христиан в этом городе, но не все христиане такие. Как вы говорите: в каждом стаде попадается паршивая овца.
        - О! - на лице Токсобы появились изумление и восторг. - Княс знает наш язык? Это Бикэ научила тебя?
        - А ты, думал, хан, что я только прелестями ее наслаждался? - усмехнулся Святослав. - Язык ваш мудреный, надо признать, но не мудреней латыни. Ладно, забирай свое золото обратно. Ведь это сказали тебе твои духи.
        - Ты не паршивый овца, княс, - с почтением промолвил Токсоба, - ты мудрый вожак. Ты в честном бою одолел моего побратима, и дочь его была твоей законной добычей. А то, что сердце твое соблазнилось ее красотой, говорит не о подлости христиан, но о сущности женской породы, соблазняющей не только князей, но и небесных властителей. Душа твоя широка как степь, коль ты не впал в гнев от слов Бикэ и сам возвращаешь выкуп за нее. Может, ты и хитришь, княс, но хитрость твоя не от коварства, а от большого ума.
        Дальше Токсоба заговорил на половецком наречии, и Святослав, не перебивая, слушал его.
        Закончив говорить, хан вопросительно посмотрел на князя. Святослав ответил хану на его языке так свободно, что знатные половцы восхищенно зацокали языками.
        Токсоба обернулся на своих беков и гордо проговорил, кивнув на Святослава:
        - Это мой друг. Большой друг! Степь и Русь две великие силы, княс, - продолжил Токсоба. - Если бы эти две силы объединились, то сокрушили бы и Византию, и Болгарию, и Венгерское королевство.
        - Такому союзу не бывать, ибо вы - язычники, а мы - христиане, - сказал Святослав.
        - Ай, ай, княс, - заулыбался Токсоба, - когда в степи половодье, то иной раз видишь, как сидят рядышком на островках и лисы, и зайцы, и кабаны, и камышовые кошки. Смирно сидят, как овечки!
        - Но ненадолго мирит зверье общая беда, - возразил Святослав, - схлынет вода, и лисица вновь станет гоняться за зайцем. Разве есть у русичей и половцев общие несчастья, способные помирить их?
        - У родственников все несчастья общие, княс, - хитро улыбнулся Токсоба. - Сделай Бикэ женой одного из своих сыновей, и мой род станет опорой твоему княжеству. В походы станем вместе ходить, всех своих врагов одолеем и добычу поделим.
        - Вот ты куда клонишь, хан, - засмеялся Святослав. - Не станет Бикэ креститься, упрямая она, а без этого не бывать ей законной женой христианина.
        - Мою племянницу для сына своего возьми, - предложил Токсоба. - Я заставлю ее принять веру православную и богатое приданое за ней дам. Породниться с тобой, княс, для меня большая честь.
        - Породнилась кобыла с волком, так осталась без жеребят, - проворчал боярин Веремуд, переглянувшись с братом Алком.
        Олег, услышав слова Веремуда, посмотрел на отца. Но князь Святослав и сам был не расположен родниться с ханом.
        - Благодарю на добром слове, хан, но братья мои этого не одобрят, - молвил Святослав, - да и митрополит киевский осудит, ведь крестится одна невеста, а родня ее так некрещеной и останется. Придется мне и сыну моему до конца дней своих грех замаливать.
        - Зря ты, княс, на братьев своих наговариваешь, - покачал головой Токсоба. - Брат твой Савалт недавно сватов в Степь засылал к хану Терютробе, просил у него дочь себе в жены. Я слышал, Терютроба дал свое согласие. Ему такой зять и в честь и в радость!
        Святослав ничего не знал об этом, поэтому улыбка мигом исчезла с его лица.
        - В обман ты меня вводишь, Хан! Не поверю, чтоб Всеволод возжелал себе в жены половчанку, покуда он сам мне об этом не скажет.
        - Солнцем клянусь, правду молвю, княс! - Токсоба прижал руку к груди. - Многим я лгал в своей жизни, но тебе не лгу…
        Задело это известие Святослава за живое, поэтому, поскорее проводив половцев, засобирался он в Переяславль.
        В эту поездку князь взял с собой из сыновей только Романа. У Давыда зуб вдруг разболелся, да так, что щеку раздуло, а Олег и Ярослав сами ехать отказались, - еще жила обида за Оду.
        По дороге Роман заговорил о Токсобе и Бикэ. Поведение отца во время приема половецких послов не во всем понравилось Роману. Со свойственной ему прямотой Роман заявил об этом Святославу.
        Их кони шагали бок о бок по степной дороге.
        - Спрашиваешь, почто я золото вернул? - задумчиво проговорил Святослав, сбоку поглядывая на сына. - Да уж из страха перед степными духами, сынок. И благородство мое было показное, ибо надобен мне в степи пусть один, но надежный друг. Хотелось бы, чтобы им был хан Токсоба. Он ведь не кичится тем, что половец благородных кровей, не взирает на нас, русичей, свысока, как хан Шарукан, например. Наоборот, Токсоба приглядывается к нам, язык наш выучил, желает даже породниться с кем-нибудь из русских князей. Токсоба зрит далеко вперед. Ныне половцы меж собой дружны и враги покуда не грозят им, но это не продлится вечно. Со временем какая-то половецкая орда станет сильнее, какая-то ослабеет, а в степи действует закон волчий - сильный загрызает слабого. Более могущественные ханы подчинят своей воле ханов слабых, а иных уничтожат. Вот и ищет Токсоба себе союзника на Руси на будущее.
        - Можно выдать племянницу Токсобы замуж за Давыда иль за Олега, - предложил Роман, - нам самим такой союзник пригодился бы.
        Святослав раскатисто захохотал.
        - Сам-то не горишь желанием идти под венец с половчанкой.
        - Бикэ я бы взял в жены, - улыбнулся Роман. - Норовистая она, а я таких люблю.
        - Не пристало нам с погаными родниться, сын мой, - посерьезнев, сказал Святослав. - Наши отцы и деды, небось, с печенегами браков не заключали, всегда бились с ними насмерть и отгоняли от рубежей русских. Половцы не лучше печенегов, тоже язычники.
        - А как же дядя Всеволод? - спросил Роман.
        - Ума не приложу, - вздохнул Святослав. - Спьяну Всеволод ничего не решает, нехристей всегда сторонился, не иначе, бес попутал брата моего.
        Занимать себя грустными мыслями в такой погожий день Святославу не хотелось, и он воскликнул, запрокинув голову:
        - День-то какой жаркий сегодня, Ромка! А небо будто бирюзой налилось… Слышишь, жаворонок поет! Эх, почто я не птица?..
        Святослав дал шпоры коню и поскакал по дороге, сдернув с головы шапку и засвистев по-разбойничьи. Роман помчался следом, улюлюкая на скаку. Два длинных следа взбитой пыли тянулись за лихими наездниками, стремительно удалявшимися в знойном мареве ковыльной степи.
        Княжеские дружинники продолжали ехать неторопливым шагом, щуря глаза от косых солнечных лучей и зорко поглядывая по сторонам. Они уже привыкли к выходкам князя.
        Лишь воевода Перенег с усмешкой подумал про Святослава:
        - Сорок лет стукнуло, а блажи ребяческой не убавилось.
        * * *
        Всеволод обрадовался внезапному приезду брата, но был немного удивлен его холодностью.
        - Не хотел я с порога заводить об этом речь да, видно, придется, - сказал Святослав, переодевшись с дороги, но еще не сев за стол.
        - О чем ты? - поинтересовался Всеволод.
        - Да о твоем намерении богомерзком, - сердито ответил Святослав. - Скажешь, не засылал ты сватов к хану Терют-робе?
        - Ах, это! - Всеволод засмеялся. - Скоро до тебя слухи доходят, брат.
        - А ты скоро снял траур по супруге своей. Полгода всего прошло, как схоронили Анастасию, а вдовец наш опять под венец идти собрался. - Святослав осуждающе посмотрел на Всеволода. - Да с кем. Боже правый! С половчанкой! Ты хоть в лицо-то ее видел?
        - Сваты мои видели, - ответил Всеволод, - сказали, ладная девица и лицом, и фигурой. По-русски только не разумеет, но это беда поправимая.
        Всеволод был спокоен. Было видно, что возмущение брата нисколько на него не действует. Принятое решение казалось ему продуманным и вечным. Именно это Всеволод и попытался втолковать Святославу.
        - Ты в своем Чернигове далеконько от степи живешь, а у меня степь под боком. В любое время года жди набега. Половцы - не торки, их как мошкары много. Чтобы одолеть поганых, надо всю Русь в кулак собрать, а Изяславу это не под силу. Изяслав заманил Всеслава в ловушку и рад, что сбыл беду, как соседову жену. Ему и невдомек, что настоящая беда только из степи нагрянуть может. Перво-наперво ко мне, а уж опосля до Киева и Чернигова докатится. Коль нельзя одолеть поганых, значит, с ними дружить надо. Пущай ханы за Днестром и Дунаем добычу берут, пущай от набегов половецких у венгров и ромеев голова болит.
        - Может, ты и сына своего на половчанке женишь? - угрюмо спросил Святослав.
        - Надо будет, женю и сына.
        - Хвала Господу, отец наш не слышит тебя, брат.
        - Времена ныне другие, Святослав. Валы и мечи не спасут от степняков, унять их можно, лишь породнившись с ними. Я думаю, отец меня понял бы.
        - С одним ханом породнишься, Всеволод, а все прочие ханы как были тебе недругами, так недругами и останутся.
        - Ежели и ты, брат, женишь сынов своих на половчанках, то врагов в степи у нас станет меньше.
        - Еще чего! - фыркнул Святослав. - Скорее я въеду в Иерусалим вперед ногами! Одумайся, брат, пока не поздно. Христом Богом тебя прошу, одумайся! Как на это в Царьграде-то посмотрят?
        - Лучше Анастасии мне жены все равно не найти, - хмуро промолвил Всеволод, - такая была одна во всем свете. Ты про траур упомянул, Святослав. Так я на это скажу, что по Анастасии моей ненаглядной до скончания века своего траур носить буду в сердце своем. Ты ведь из княжеских интересов на Оде женился, и я собираюсь взять за себя половчанку потому же.
        - Меня жениться на немке отец принудил, - возразил Святослав. - Тебя-то кто принуждает? Еще молния не сверкнула, брат мой, а ты уже грозы испугался.
        Разговор двух князей продолжался уже за столом.
        Святославу кусок не шел в горло. Он говорил много и возмущенно, приводя самые необычные доводы против жены-половчанки, даже такой нелепый, что совокупляться с язычницами якобы вредно для здоровья христианина.
        - То-то, я гляжу, тебя хворь извела после ночей с пленной дочерью хана, - с усмешкой заметил Всеволод брату.
        Роман и Перенег, также находившиеся за столом, дружно засмеялись: Всеволод угодил не в бровь, а в глаз. Святослав смутился и замолчал.
        Дочери Всеволода разделили мнение Святослава. Более того, в своем черниговском дяде Янка и Мария видели последнее средство, способное избавить их от мачехи-половчанки. Юные княжны со слезами на глазах заклинали Святослава образумить отца или забрать их с собой в Чернигов. Это, пожалуй, было единственное, чего добился Святослав своим приездом. Всеволод объявил дочерям, что как только половецкая хатунь прибудет в Переяславль, им можно будет уехать в Чернигов. Чтобы не видеть ненавистную для них свадьбу.
        Из Переяславля Святослав отправился в Киев. Ему захотелось узнать мнение Изяслава относительно затеи Всеволода. И особенно хотелось с его помощью попытаться расстроить этот брак.
        Изяслав, к разочарованию Святослава, не выразил негодования, явно озабоченный чем-то другим. Он даже обронил фразу, что, мол, Всеволоду виднее, кого брать себе в жены.
        Святослава подобное легкомыслие вывело из себя:
        - Да ты, брат, белены объелся, что ли?! А ежели и я выгоню Оду ко всем чертям и женюсь на бохмитке[[99] Бохмиты - так на Руси называли мусульман.] иль на язычнице косоглазой. Что ты тогда запоешь?
        Видя, что Святослав закусил удила, Изяслав поскорее вытолкал из светлицы служанку, постригавшую ему ногти на руках, и плотнее притворил дверь.
        - Чего ты разорался? - зашипел он на Святослав. - Эка невидаль, Всеволод на басурманке женится! Да венгры давным-давно с печенегами так перемешались, что не отличить ныне, кто там венгр, а кто печенег. Чай, не простолюдинку берет в жены брат наш, но ханскую дочь. Наши священники окрестят ее, имя дадут христианское. Станет половчанка одежды русские носить, а со временем и песни русские петь. Была бы мила, а что косы глаза не беда. Всеволод не вершком меряет, а аршином. Так, глядишь, и ханов половецких когда-нибудь окрестим. Смекай, брат! Святослав презрительно усмехнулся.
        - Не все сбывается, что желается.
        - Спорить не стану, - согласился Изяслав, - споткнуться и на ровном месте можно. Но запретить Всеволоду мы не можем. Он сам князь.
        - Но ты-то великий князь! И нам со Всеволодом вместо отца, - упорствовал Святослав. - Прояви же свою волю, избавь наш род от позора!
        - Сплеча ты рубишь, брат мой, - вздохнул Изяслав, - а в таком деле горячиться нельзя. Сам говоришь, что сваты Всеволоды уже из степи вернулись и согласие хана на брак с ним привезли. Теперь на попятный идти нельзя: и невесте позор, и Всеволоду посрамление.
        - У нашего Федорки свои отговорки - недовольно бросил Святослав. - Тогда вина хоть налей, великий князь. В горле что-то пересохло.
        Изяслав вскочил со стула, оживился, заулыбался.
        - Вина так вина! Нешто я брату своему не налью.
        Он выглянул за дверь. Пока Изяслав отдавал распоряжения, Святослав перелистывал лежащую перед ним на столе книгу. То была «Русская Правда».
        За вином разговор Ярославичей перешел в другое русло.
        - Ума не приложу, брат, что мне со Всеславом делать, - посетовал Изяслав. - Гертруда все уши мне прожужжала, убей да убей Брячеслава вместе с сыновьями. Бояре мои советуют убить одного Всеслава, а сынов его отпустить, но клятву с них взять не поднимать меч на князя киевского и его братьев. А ты что присоветуешь?
        - Посади Всеслава на стол новгородский, пусть-ка новгородцы над ним поизмываются, - с улыбкой сказал Святослав.
        - Тебе смех, а у меня от дум голова пухнет, - проворчал Изяслав.
        - Тогда отправь Всеслава прямиком в ад, в рай-то этого колдуна вряд ли пустят.
        - А сыновей его?
        Изяслав в упор посмотрел на Святослава, но тот и бровью не повел.
        - И сыновей туда же.
        - Хочешь, чтоб я еще грех на душу взял? - нахмурился Изяслав. - И так черноризцы глаза мне колют тем, что я крестное целование нарушил. Сначала митрополит битый час пыхтел у меня над ухом, потом игумен Феодосии из Печерской обители приезжал, тоже слюнями брызгал. Знаешь, брат, меня ведь от Церкви православной отлучить грозятся, коль я казню Всеслава.
        Святослав серьезно покивал головой: с такой угрозой нельзя не считаться.
        - Митрополит грозил? - спросил он.
        - А кто же еще, - криво усмехнулся Изяслав. - Антоний же Печерский обещал проклятье на меня наложить, коль я до зимы не отпущу Всеслава на волю.
        - Серебром звенеть не пробовал?
        - Да что ты, брат! В Печерах одни бессеребренники собрались. Для Всеслава на волю.
        - А ты попробуй, - посоветовал Святослав, - сатана и святых искушает.
        - Надумал я сына своего Святополка в Полоцк посадить, - вдруг признался Изяслав. - Что скажешь на это, брат?
        - Дело верное, но вместо Святополка отправь в Полоцк Ярополка, больше проку будет, - ответил Святослав, вспомнив, сколь дней Святополк по лесам плутал, разбитый Всеславом. Для полочан, которые гордятся своим Всеславом, Святополк битый князь, уважать его они не будут.
        - Молод еще Ярополк для княжеского стола, - отведя глаза в сторону, возразил Изяслав.
        Святослав не стал настаивать, понимая, сколь дорог Изя-славу младший сын.
        Разговор опять перешел на другое.
        Изяслав неожиданно повел Святослава в свои дальние покои, окнами выходившие на широкую гладь Днепра и на застроенный низкими деревянными домами Подол.
        - Вижу по лицу твоему, брат мой, случилось что-то у тебя, - смекнул Святослав, глядя на то, как Изяслав запирает за собой двери и ведет его дальше в самую укромную светлицу, где их никто не мог подслушать. - Не иначе, тучи над головой твоей сгущаются. Прав я аль нет?
        - Сгущаются, сгущаются! - пробурчал Изяслав, усаживаясь в кресло с высокой спинкой. - Вот-вот молнии засверкают. Садись, брат. Слушай.
        Святослав сел на стул и оперся ладонями в колени, так он делал, когда его разбирало сильное любопытство.
        Изяслав коротко поведал брату о том, как один торговец оскорбил боярскую жену средь бела дня. Супруг оскорбленной боярыни в пылу гнева убил того торговца прямо на княжеском суде. Сын убитого поклялся отомстить обидчику кровью за кровь, что и сделал спустя полгода.
        - Убийца моего боярина даже не пытался скрываться, ибо, по его утверждению, поступил он по Закону Ярослава, - сказал в конце Изяслав. - Дружина моя требует смертной казни торгашескому сынку. Тот сидит покуда у меня в порубе.
        - «Покуда» - это до суда иль до смертного приговора, который ты намерен ему вынести? - спросил Святослав, чем смутил Изяслава.
        - Я хотел спросить твоего совета, брат.
        - Совета в чем?
        - А ты не понимаешь?
        - Я пойму, когда ты скажешь, чего ты хочешь - суда или казни, - спокойно пояснил Святослав. - Ведь по закону ты должен отпустить этого убийцу, но ты, видно, решил нарушить закон ради бояр своих.
        - Я ничего еще не решил, - раздраженно промолвил Изяслав. - И что у тебя за привычка припирать меня к стенке! Я жду от тебя совета, как мне поступить с убийцей боярина моего, а ты вместо этого начинаешь цепляться к словам.
        - Хорошо, давай спокойно во всем разберемся, - миролюбиво предложил Святослав.
        Давай.
        - Стало быть, ты не хочешь идти против своих бояр и вместе с тем не хочешь нарушать закон, установленный отцом нашим. Так?
        - Так, - после краткого раздумья ответил Изяслав.
        - Ты на распутье и не знаешь, как поступить? Изяслав молча кивнул.
        - В таком случае ты должен поступить как князь, - твердо произнес Святослав. - Это все, что я могу тебе посоветовать, брат.
        - Что-то я тебя не пойму, - медленно проговорил Изяслав, с неудовольствием взирая на Святослава. - Скажи-ка лучше, как бы ты поступил на моем месте.
        Святослав опустил голову, пряча улыбку. Однако эта улыбка не осталась не замеченной Изяславом.
        - Чему ты усмехаешься? - сдвинув брови, спросил он.
        Святослав посмотрел в глаза брату с тем озорным вызовом, какой проявлялся у него не только во взгляде, но и в улыбке, и в речи, смотря по случаю и настроению.
        Между братьями опять назревало противостояние, и первым это почувствовал Святослав. Но он не желал портить отношения с Изяславом.
        - Ладно, я скажу тебе напрямик, брат, - промолвил Святослав серьезно, - поступай по закону, это и будет княжеским поступком.
        - Иными словами, ты хочешь поссорить меня с дружиной, - мрачно произнес Изяслав. - Ты этого хочешь?
        - Ты спрашивал моего совета, я дал тебе его, - пожал плечами Святослав. - Не хочешь, не следуй ему. Казни убийцу боярина твоего, и дело с концом.
        - Легко сказать «казни убийцу»! - вспылил Изяслав. - Ежели бы все было так легко, я обошелся бы и без твоих советов. Стоит мне преступить закон, и все киевские торгаши возмутятся, их поддержит чернь. Дело-то громкое! Отпущу я убийцу, бояре мои на меня попрут, мол, не защищаю верных слуг своих от татей.
        - Э-э, брат, да ты, я вижу, хоть и на троне сидишь, а не господин! - разочарованно протянул Святослав. - Отец наш, умирая, думал, что облегчил нам правление своей «Русской Правдой», а на деле выходит, что лишь усугубил положение наше княжеское.
        - Не по всем статьям «Русская Правда» хороша, - словно оправдываясь, проговорил Изяслав. - К примеру, нельзя равнять в кровной мести бояр и меньших людей.
        - Торговец - не смерд, - возразил Святослав, - иной торгаш побогаче иного боярина. И пользы от иного торгаша больше, чем от нескольких бояр. А твой боярин Яловат, царствие ему небесное, раз первым вооруженную руку поднял, значит, на нем и вина. Тебе, брат мой, следовало сразу виру с него взять да побольше, а родню убитого торговца дарами задобрить, но ты стал на сторону боярина и вот расплата. Сын торгаша, убивая Яловата, действовал по закону. А тебе-то, князю киевскому, будет труднее поступать по закону после всего случившегося, нежели ему, маленькому человеку.
        - А ты бы пошел наперекор своей дружине, брат? - спросил Изяслав, сверля Святослава испытующим взглядом. - Ответь честно.
        - Невозможно сделать так, чтобы и волки были сыты и овцы целы, - промолвил Святослав и после паузы со значением добавил: - Важно знать, над кем ты пастырь: над волками иль над овцами. И совершать поступки свои, исходя из этого знания.
        Изяслав вглядывался в лицо Святославу, о чем-то размышляя. Наконец он произнес:
        - Ты, конечно, пастырь над волками. А Всеволод?
        - Ты же знаешь, как много неимовитых людей во Всеволодовой дружине, - уклончиво ответил Святослав.
        - В моей дружине меньших людей нет, - сказал Изяслав, - и мне следовать по закону не всегда сподручно. Ты понимаешь меня, брат?
        - Прекрасно понимаю, - отозвался Святослав. - Потому-то тебе нелегко идти против своих старших дружинников, даже если закон обязывает к этому.
        - Теперь ты попрекаешь меня, - нахмурился Изяслав.
        - Ив мыслях не держу упреков, - спокойно сказал Святослав. - Вижу, в какое нелегкое положение ты угодил, княже киевский.
        - И тебя может постичь такой же жребий, Святослав.
        - Я думал над этим и выход тут один.
        - Действовать по закону.
        - Конечно, князь должен блюсти законы, но прежде всего князю надлежит не допускать правоты слабого над сильным, а также ослаблять влияние сильных доверием к себе слабых.
        - Ну заговорил загадками, как дед-ведун, - проворчал Изяслав. - Чем туману напускать, сказал бы прямо, как поступил бы на моем месте.
        - А ты уступи мне стол киевский, брат, тогда и узнаешь, как я стану действовать на твоем месте, - то ли шутя, то ли всерьез предложил Святослав, губы его улыбались, но глаза были серьезны.
        - Ишь ты, «уступи»! - скривился Изяслав. - Плохо тебе, что ли, в своем Чернигове?
        - Не по плечу тебе великокняжеская власть, брат мой, коль пустяшный случай в такие сомнения тебя загнал, - заговорил Святослав с ноткой осуждения в голосе, - коль на поводу у бояр своих идешь. Больно мне смотреть на тебя. Великий князь должен быть господином и словам, и делам своим, ибо он - князь! А ты еще и шагу не ступил, а уже трясешься, как бы кого не обидеть. Отцовский закон готов ногами попрать в угоду дружине своей. Стыдись, брат! Изяслав вскочил с кресла и забегал по комнате.
        - Ты чего это? Поучать меня хочешь?.. Шибко умный, да?.. Вижу, как ты на стол киевский давно метишь!.. Думаешь, попался Изяслав, как заяц в силок. Может, думаешь еще, что тебя на стол киевский позовут. Дал Бог братьев, одного из Переяславля не дозовешься, другой только и помышляет, как меня с трона оттолкнуть!
        «Да чего тебя сталкивать, сам упадешь!» - подумал Святослав.
        А Изяслав продолжал бегать взад-вперед и изливать свое негодование.
        - Мне ли не знать, какие мыслишки в голове твоей гуляют. Вместе ведь росли. Ты в отрочестве ставил себя выше нас со Всеволодом. Только зря ты думаешь, будто великокняжеская власть такое уж благо: голова от забот кругом идет! Умники в боярской думе одно талдычат, крикуны на вече другое, польская свита супруги моей третье, а я, как осиновый кол, посередке и на меня все грехи вешают. Тут я не прав, этим я не угодил, про тех забыл. Кругом виноват!
        Думал, брат родной мне подскажет, по какой тропинке ступать, дабы не оступиться. Но брат-то у меня такой заумный, что в речах его смысл узреть мудрено. А коль по-простому скажет, то как обухом по голове - уступи-ка ему стол киевский, ни много ни мало. Ежели ты так умен, дай совет дельный, а не ходи вокруг да около. Эдак каждый может рассуждать, мол, заранее надо промыслить о том, не допустить того, не проморгать сего… Ты скажи, как исправить допущенный промах, а уж избежать его повтора, о том я сам позабочусь.
        - Я же сказал тебе, поступай по «Русской Правде», - сказал Святослав.
        - Не могу я против дружины своей идти, понимаешь ты это иль нет! - Изяслав в отчаянии постучал себя кулаком в грудь. - Ты сам-то часто наперекор боярам своим идешь?
        - Тогда предай смерти убийцу Яловата, - вставил Святослав.
        - И на это пойти не могу! - воскликнул Изяслав. - И так по Киеву слух ходит, будто в день суда народ повалит на княжий двор. Как же я принародно закон нарушу. В уме ль ты, брат?
        Святослав почесал голову и рассмеялся.
        - Стало быть, ехало не едет и ну не везет.
        - Мне от смеху твоего не легче, - рассердился Изяслав, - ты по делу толкуй, а нет, так проваливай отсель. У меня своих пересмешников хватает!
        Святослав откашлялся в кулак и хмуро произнес:
        - У меня у самого та же беда, да только с другого боку: с ролейными закупами[[100] Ролейный закуп - кабальный смерд, посаженный на землю князя или боярина и не имеющий права уйти от своего господина. От слова «ролья» - пашня.] сплошная морока. В «Русской Правде» лишь повинности закупов указаны да вира за убийство закупа, а как принудить смердов-закупов работать на господском поле три дня в неделю, про то не сказано ни слова. Наказания за провинности тоже перечислены. Стало быть, устарел Закон отца нашего. Вот о чем нам подумать следует, брат мой.
        - Кому это нам? - подозрительно прищурился Изяслав.
        - Тебе, мне и Всеволоду.
        
        * * *
        Вечером пришел Изяслав в спальню довольный: надоумил-таки его Святослав. И впрямь, чем голову ломать, к Закону приноравливаясь, не проще ли Закон переменить. Вот управится Всеволод с брачными хлопотами, соберутся Ярославичи вместе и поразмыслят над «Русской Правдой». Сынку же торгашескому Святослав посоветовал побег устроить для успокоения народа. А чтобы бояре киевские ничего не заподозрили, Изяслав должен после этого строжайший розыск учинить по всему городу.
        Гертруда, глядя на довольное лицо мужа, укладывающегося на ложе, поинтересовалась:
        - Чему ты так радуешься, муженек? Сияешь как полная луна!
        Изяслав с нежностью запечатлел на лбу супруги долгий поцелуй.
        - Покойной ночи тебе, любая моя. Уединению с тобой радуюсь, телу твоему бесценному, к коему ты меня с недавних пор опять допускать стала.
        - Ой, не лги мне, Изяслав! Ой, не лги! - Гертруда погрозила мужу пальцем. - О чем со Святославом шептался? Гляди, обведет он тебя вокруг пальца.
        - И за всем-то углядит, и обо всем-то проведает, кудесница моя кареглазая! - прижимаясь к жене, ласково молвил Изяслав. - Еще бы мысли чужие читать умела.
        - Твои-то мысли, сокол мой, я и так все наперед знаю, - с легкой усмешкой заметила Гертруда.
        Чувствуя, куда тянется рука Изяслава, и ощущая на своей щеке его возбужденное дыхание, Гертруда попыталась отстраниться.
        - Остынь, свет мой. В канун-то чистой субботы грех. Иль не христианин ты?
        - Да с крестом на шее покуда, - невозмутимо ответил Изяслав, стаскивая с жены тонкую исподнюю рубашку. - В народе говорят, что днем грешно, то ночью потешно. Ляг же под меня, как ты это умеешь. Истомился я по тебе за день!
        - Все вы, русичи, грешники, - со вздохом произнесла Гертруда, ложась поудобнее…
        Княжеский постельничий Людек, притаившись под дверью ложницы, затаив дыхание, прислушивался к тем неясным звукам, доносившимся изнутри. Сначала ему были слышны негромкие голоса князя и княгини, которые вскоре смолкли и потянулась волнующая молодую кровь череда звуков, несколько приглушенных и разделенных порой долгими паузами полнейшей тишины. Тогда Людеку начинало казаться, что князь и княгиня наконец уснули. Но, спустя минуту или две, острый слух постельничего снова улавливал шевеление в ложнице: не то скрип кровати, не то еще что-то.
        От долгого стояния в полусогнутом положении у Людека затекла поясница, заныла шея, но он по-прежнему не мог оторвать ухо от двери, словно путник, измученный жаждой, припавший к роднику с чистой водой.
        Внезапно Людек услышал протяжные стоны княгини, полные расслабленной неги. Сердце его яростно заколотилось в груди, а на лбу выступил пот. Его обожаемая госпожа там за дверью сейчас отдается своему супругу, которого она совсем не любит, даже больше, презирает и за глаза называет «вонючим медведем». Это слышали все служанки княгини.
        Людеку Гертруда однажды сделала прозрачный намек, сказав наедине: «Старайся мне понравиться, и я по-женски отблагодарю тебя». При этом княгиня так посмотрела на Людека, что будь княжеский постельный законченным глупцом, он и тогда догадался бы, к чему клонит его госпожа. Однако Людек, сын Пшебора, глупцом не был и в свои неполные тридцать лет стоял выше многих своих собратьев-поляков, служивших киевскому князю.
        По молодой горячности и по знакам внимания со стороны Гертруды Людек уже всерьез полагал, что сердце княгини хотя бы наполовину принадлежит ему. Не зря же Гертруда подарила ему золотую шейную гривну, которую Людек никогда не снимает с себя. Потому-то ревность, поселившаяся в душе Людека, давала о себе знать всякий раз, когда князь и княгиня ночевали вместе.
        Промаявшись под дверью больше часа, Людек, наконец, ушел в свою маленькую светелку и, не раздеваясь, упал на жесткую постель. В его ушах еще долго звучали стоны Гертруды, взбудоражившие чувства и воображение молодого человека.
        
        * * *
        Лекарь-персианин вылечил княжича Бориса. Изяслав на радостях решил, что их прежние отношения с Эмнильдой возобновятся вновь. Он был поначалу уверен, что сумеет убедить свою любовницу не соблюдать всего срока воздержания, наложенного на нее отцом Иларионом. Однако прошел год, начался второй со дня наложения епитимьи, а Эмнильда продолжала отвечать Изяславу резким отказом.
        В облике и манерах Эмнильды появились сильные перемены. Она стала одеваться в строгие темные одежды, голову покрывала темным убрусом, перестала носить украшения, не пользовалась больше благовоньями и румянами. Эмнильда молилась три раза в день и каждодневно ходила в церковь, где не уставала благодарить Господа за спасение своего любимого сына.
        От подарков Изяслава Эмнильда решительно отказывалась, а сладости хоть и принимала, но все раздавала нищим. На уверения князя, что Бориса от смерти спас лекарь, найденный им, но отнюдь не Бог, Эмнильда спокойно возражала, мол, Господь руками лекаря спас мальчика. Она же отныне будет блюсти свое тело как никогда раньше и даже по истечении срока наложенной на нее епитимьи больше никогда не соединится на ложе с Изяславом.
        «Это грех, княже… Страшный грех! - не уставала повторять Эмнильда. - Я жила в неведении и грешила с женатым, но ныне я прозрела. Все в воле Божьей и все мы есть рабы Господа нашего. Чистой желаю быть пред людьми, пред сыном своим и пред Творцом нашим».
        Изяслав, слыша такое из уст Эмнильды, смотрел на нее как на умалишенную либо ругался вполголоса и уходил. Его наезды в Вышгород становились все реже и реже.
        Исчерпав все доводы и уловки, вроде вторжения в баню к моющейся Эмнильде и тисканья молоденьких рабынь у нее на глазах, Изяслав стал всерьез задумываться над тем, как избавить Эмнильду от боязни Божьего гнева. Изяславу не верилось, несмотря на уверения ключницы Власты, что по истечении срока покаяния Эмнильда станет такой, как раньше, неутомимой в любовных утехах. У него перед глазами была полупомешанная богомолка в облике той женщины, при мысли о которой в Изяславе пробуждались молодые силы. Великий князь стал даже подумывать, а не обошлось ли тут без какого снадобья или наговора.
        Желая убедиться в своих подозрениях либо, наоборот, избавиться от них, Изяслав как-то раз пожелал услышать мнение об этом посадника Огнива.
        Огнив по своей натуре был человеком сметливым и не очень-то верившим в знахарей, поэтому он откровенно и простодушно посмеялся над опасениями князя, с которым часто общался запросто, как закадычным другом.
        - Да Бог с тобой! Какие наговоры! Да еще от схимника Илариона! У него же день с Бога начинается и Господом кончается, измолился, испостился в нитку. Ну, а что до Эмнильды, то с ее-то умишком только в чудеса Господни и верить. Пришел бы к ней волхв языческий вместо Илариона, она бы и в Перуна поверила с его громами небесными, ведь в таком настроении была. Тонущий ведь и за щепку хватается.
        - Был у нее языческий знахарь Зашиба, да ушел ни с чем, - возразил Изяслав, - а после Илариона Эмнильду будто подменили, именно после него треклятого! Как ты это объяснишь?
        - Запугал Эмнильду Иларион гневом Господним и адским пламенем, - понизил голос Огнив, - чего тут долго думать. Говорит он складно, как по-писанному, такой кому хочешь в душу залезет.
        - Верно молвишь, - вздохнул Изяслав. - Так что же делать?
        - Ждать, княже.
        - Ждать?! Сколь долго?
        - Пока Эмнильда не оттает. Придет срок, и захочется ей, лапушке, снова мужских объятий. Вот увидишь, княже.
        - А коль не захочется?
        - Не может такого быть. Чай, сердце у нее не камень.
        - Она сказала мне как-то, что больше не согрешит со мной до конца дней своих, - признался посаднику Изяслав. - Зарубил бы мечом этого святошу Илариона! Почто ты пускал его в терем, Огнив? Почто не гнал взашей?
        - Кабы я ведал, княже, что у него на уме, - испуганно залепетал посадник. - Иларион и прежде к нам хаживал. Ты же сам, княже, привечал его, книги ему давал. Я мыслил, что Иларион тебе друг преданный, как я мог друга твоего на порог не пустить?
        - Я со двора, а беда во двор! - сокрушался Изяслав. - Одна утеха в жизни была, и той не стало. Соображай, Огнив, что с Эмнильдой делать. Не могу я без нее. Слышишь, не могу!
        - Есть у меня, княже, мыслишка одна, - поспешно сказал Огнив.
        - Молви!
        - Я так мыслю, ежели один чернец смог нагнать на Эмнильду страху, так, может, другой чернец сумеет ее от этого страха избавить. Ведь все чернецы на одной дуде играют, у них только погудки разные.
        Изяслав с минуту размышлял, глядя на низкорослого посадника сверху вниз, потом махнул рукой.
        - Будь по-твоему, Огнив. Найди священника, знахаря, колдуна - все едино кого, лишь бы дурость из бабы вытравил! Мне не нужна монашка. Даю тебе три месяца сроку. Да мошной потряси, не скупись, коль сделаешь все как надо, я тебя внакладе не оставлю.
        Огнив низко поклонился князю, выражая свою благодарность за доверие.
        После этого разговора уезжал Изяслав из Вышгорода в большой кручине, терзаясь мыслями о гневе Господнем и одновременно гоня их от себя: пылала душа князя ненавистью к святому схимнику Антонию и к прочей братии Печерской обители. В позапрошлом году сманили черноризцы печерские своими проповедями к себе двух именитых Изяславовых дружинников Ефрема Каженика и Варлаама и, невзирая на запрет Изяслава, постригли обоих в монахи. А перед этим иеромонах Никон уговорил принять постриг боярского сына Еремея Кретича, причем тоже против воли Изяслава пошел.
        За дерзкие речи свои Антоний и Никон долго скрывались от княжеского гнева на чужбине. Антоний все же вернулся и через посредничество Илариона примирился с киевским князем. Однако Изяслав подозревал, что это только для вида, просто устал на старости лет по чужим землям скитаться. А гордец Никон так и не воротился на Русь, нашел пристань в Тмутаракани.
        Теперь еще отче Иларион, давний дружок Антония, в Печерской обители обосновался.
        «Ох, разорю я когда-нибудь это осиное гнездо! - сердито думал Изяслав. - Доведут меня отшельники своими кознями до праведного гнева! А братья мои, недоумки, за наставлениями к ним ездят. Нищие учат богатых, как добро наживать. Смех, да и только!»
        Искушение Давыда
        Разболевшийся зуб целую неделю изводил Давыда сильной болью, лишая сна и пищи, доводя порой до слез и приступов бешенства. Единственным человеком, пытавшимся облегчить ему страдания, была Регелинда. Служанка делала княжичу целебные примочки, приготовляла отвары для полоскания рта и постоянно твердила, что, как только боль немного поутихнет, зуб надо вырвать. Слабохарактерный Давыд покорно принимал все снадобья и был бы рад избавиться наконец от больного зуба, но один вид щипцов, коими лекарь Чурила собирался лезть ему в рот, бросал его в дрожь. Лекарь, приглашаемый Регелиндой, несколько раз приходил в княжеский терем и уходил обратно, посмеиваясь в бороду, ибо Давыд при виде него запирался в своей светелке.
        Скоро и челядь, и младшие дружинники знали о несчастье Давыда и привыкли к тому, что Чурила иной раз обедал или ужинал в холопской, смеша служанок байками про «хвори знатных людей». Лекарь вот уже много лет ходил по домам, врачуя людей от самых разных недугов. Весь Чернигов знал его как знатока лечебных трав и отпетого скабрезника.
        Регелинда, сама измученная недугом Давыда, как-то спросила Чурилу, нельзя ли усыпить княжича и уже у спящего вырвать этот злополучный зуб.
        - Кабы у сонных людей можно было зубы дергать, то никто бы и боли при этом не знал, и мне бы мороки было меньше, - вздохнул лекарь. - Но беда в том, красавица моя, что спящего не заставишь держать рот широко открытым.
        - Да я уж как-нибудь помогла бы тебе, Чурила, - с надеждой в голосе промолвила Регелинда, - открывала бы рот Давыду пошире, а ты в это время…
        - Пробовано сие, - усмехнулся лекарь, - и усыпляли, и оглушали, да все без толку. Человек просыпается иль приходит в чувство от боли, какая возникает при расшатывании зуба щипцами. Проще было бы убить больного, но опять же мертвому-то зубы вовсе не нужны.
        Регелинда в отчаянии всплеснула руками:
        - Что же делать, Господи! Всю душу Давыд мне вымотал своими стонами да охами.
        - Есть верный способ заставить княжича вырвать зуб - это пробудить в нем мужественность, - сказал Чурила, - иными словами, озлобить его слегка против самого себя. Воспрянет он духом, пущай ненадолго, но мне бы и минутки хватило, чтоб вытащить зуб.
        - Да откель в Давыде мужественность? - поморщилась Регелинда. - Было бы чему в нем просыпаться! Это тебе не Роман и не Олег.
        Но Чурила знал, что говорил.
        - Иной трус, красавица, на десятерых бросается, взбеленившись. Иному и муки телесные не страшны, когда в нем мужественность взыграет. Уж поверь мне, врачевателю не токмо тел, но и душ человеческих.
        - Пристыдить, что ль, Давыда? - спросила Регелинда. - Так уж стыдила: и я, и брат его Олег.
        - А чего труса стыдить, коль он и сам знает, что трус, - хитро улыбнулся Чурила. - Слабые мужики обычно на женщин падки, вот их слабое место! На это место и давить надо.
        Регелинда глядела на Чурилу, не понимая, куда тот клонит.
        - Имеется ли зазнобушка у княжича? - поинтересовался лекарь.
        - Да нет… Впрочем, не ведаю! - Регелинда собралась уходить.
        Однако Чурила удержал служанку, взял за руку и усадил рядом с собой на скамью.
        - Я ведь дело молвлю, голуба моя. Излечится Давыд от страха, коль поманит его красота какая-нибудь на сеновал иль дозволит до тела своего нагого дотронуться. Боль по-настоящему страшна, когда ею с утра до вечера головушка занята, а как появятся в головушке мыслишки об обладании женщиной, к примеру, боль уже не так страшна делается. На избавление от нее даже трусливый человек идет тем охотнее, чем очевиднее для него возможность наслаждения. Он готов претерпеть любые муки, лишь бы поскорее избавиться от этой боли.
        - Кто же манит Давыда? - Регелинда задумчиво почесала пальцем темную бровь. - Я и впрямь не ведаю про его сердечные дела.
        - Да хотя бы ты - сказал Чурила и откровенно мужским взглядом оглядел Регелинду.
        - Я?! - Служанка расхохоталась.
        Чурила дождался, пока иссякнет взрыв веселья, и спокойно продолжил:
        - Сложена ты ладно, грудь колесом, глаза как яхонты, червлена губами, белолица и голосок имеешь приятный. Одно слово - писаная красавица! Ножками, чай, Бог тоже не обидел? - С этими словами лекарь невозмутимо задрал подол платья служанки и погладил шершавой ладонью ее округлое колено. - Да стоит Давыду увидеть эдакое богатство, он сразу станет копытами бить, как молодой жеребчик. Не из теста же он сделан!
        Польщенная Регелинда прикрыла обнаженную ногу, впрочем, не так поспешно, как следовало бы. На ее щеках разгорелся яркий румянец.
        - Мне ведь уже тридцать седьмой год пошел, а Давыду всего двадцать, - смущенно проговорила она. - Может, подыскать ему кого помоложе?
        Чурила отрицательно потряс головой.
        - Ну, приведешь ты княжичу молодицу, а она по глупости своей возьмет и отдастся ему влервую же ночь и все прахом пойдет тогда. Задумка в том и состоит, что больного надо томить желанием, чтобы желание пересилило в нем и страх, и боль. Это произойдет никак не за день-два. К тому же как еще посмотрит княжич на незнакомую-то девицу? К тебе Давыд привык, и ты знаешь все его повадки. Коль и получится это, то только у тебя, моя прелестница.
        - Что «это»? - насторожилась Регелинда.
        - Довести Давыда, чтобы он свой страх поборол, - ответил Чурила.
        - Значит, я буду должна пообещать Давыду провести с ним ночь, коль он решится вырвать зуб. Так, что ли?
        - Что говорить и как делать, я скажу тебе опосля. Сначала молви, согласна ты иль нет?
        Регелинда задумалась, покусывая губу.
        Чурила терпеливо ждал, разглядывая свои пропыленные онучи. Лицо его, потемневшее на солнце, с выгоревшими бровями, излучало простоту и беззаботность, но то была лишь маска. В глубине мутно-серых глаз лекаря таился огонек проницательности, а усмешка зачастую говорила о том, что ему-то ведомы все мысли людей и утаить их от него невозможно.
        - Должна ли я делить ложе с княжичем после того, как ты вырвешь ему зуб? - осторожно спросила Регелинда.
        - Это как тебе захочется, красавица моя, - усмехнулся Чурила и похлопал служанку по колену, словно говоря: «Одно другому не помеха».
        - Я согласна, - вздохнула Регелинда…
        В тот же день служанка рьяно принялась за дело, как ее надоумил Чурила.
        Незаметно подбросив в комнату Давыда дохлую мышь, Регелинда в назначенный час пришла туда с горшочком, в котором был отвар мяты и шалфея. Давыд поднялся с постели и принялся полоскать во рту, слегка склонив голову набок. Ночью боль ненадолго оставила его, но с утра опять дала о себе знать.
        Доставая из-под кровати таз, Регелинда изобразила сильнейший испуг и с визгом вскочила на стул, намеренно задрав повыше юбку своего льняного летника. Предварительно она сняла с себя нижнюю рубашку, так что заголить ноги выше колен ей не составило труда. Громкие возгласы Регелинды заставили Давыда заглянуть под кровать. Взяв дохлую мышь за хвост, княжич выбросил ее в окно, затем, освободив рот от мятного настоя, он сердито выругался.
        Если первая часть уловки получилась немного наигранной, то дальше все выглядело вполне натурально.
        Увидев, как засмотрелся Давыд на ее голые ноги, Регелинда страшно смутилась, соскочила со стула и выбежала из светлицы, даже толком не оправив на себе одежду. Однако цель была поражена. Давыд стал чаще вызывать к себе Регелинду порой по самым пустяковым надобностям. Он больше не кричал на нее и всегда называл по имени, забыв про обидные прозвища, вроде: «безрукая» и «кособокая».
        Служанке неожиданно самой понравилось «укрощать» строптивого княжича воздействием своих женских чар. Она была уже в тех летах, когда женская красота, постепенно увядая, в то же время как бы обретает вторую молодость, а желание нравиться пробуждается с новой силой.
        Действуя по наставлениям Чурилы, Регелинда однажды, якобы желая опередить Давыда, уронившего ложку под стол, нагнулась за нею почти одновременно с ним, при этом ее пышная грудь на краткий миг прижалась к спине юноши. Давыд в тот раз почти ничего не ел, отчасти из-за зуба, но главная причина заключалась в Регелинде, которая с улыбкой сказала, что приберется у Давыда в спальне, пока он ест.
        Регелинда лишь несколько раз прошлась веником по полу, а Давыд был уже тут как тут. Глаза его так и впились в служанку с откровенным вожделением. Регелинда позволила Давыду обнять ее, но большего не разрешила.
        Вечером, желая Давыду спокойной ночи, Регелинда коснулась губами его лба. Утром, принеся целебный отвар из ромашки, она «откровенно» призналась, что давно в душе страдает по нему. И, если бы не его зубная немочь, с радостью пришла бы к нему ночью.
        Весь день Давыд не давал Регелинде прохода, подстерегая ее повсюду. Тисканья по углам и поцелуи украдкой внезапно пробудили в служанке ответное желание. Боясь, что эта сладостная пытка у нее первой сломит волю, Регелинда, когда стемнело, чуть не силой отвела Давыда в дом Чурилы.
        Чурила дал выпить Давыду две полные чаши крепкого вина, потом привязал его к стулу, а Регелинде велел крепче держать княжича за голову. И вынул из кипятка свои страшные щипцы…
        Давыд замычал от страха, задрыгал ногами.
        Лекарь с каменным спокойствием отложил щипцы и опутал веревкой ноги Давыду.
        Регелинда, как могла, успокаивала княжича.
        - Закрой ему глаза ладонями, - приказал Чурила. Почувствовав приближение неизбежного, Давыд завопил пуще прежнего, но лекарь уже всунул щипцы ему в рот и крепко вцепился в больной зуб.
        - Потерпи, родимый, - приговаривал Чурила, налегая на зуб. - Кричи громче. Так оно легче терпится.
        Регелинда, не выдержав, отпрянула в сторону и, зажав уши ладонями, отвернулась.
        Вдруг крик оборвался. Регелинда обернулась.
        Давыд сидел на стуле, весь опутанный веревками, бессильно свесив голову на грудь, изо рта у него тонкой струйкой текла кровь.
        - Что с ним? - в страхе вскричала Регелинда.
        - Обморок, - спокойно отозвался Чурила, разглядывавший вырванный зуб.
        Регелинда развязала княжича, стерла кровь у него с подбородка и привела в чувство. Давыд глядел осоловелыми глазами.
        - На, положи на десну, чтоб не кровоточила, - сказал Чурила, протягивая Давыду тряпочку с очень острым запахом.
        Регелинда сама всунула снадобье в рот княжичу, голова которого отказывалась воспринимать что-либо.
        - Доведешь его до дому-то, а то, может, помочь? - насмешливо проговорил Чурила.
        - Управлюсь как-нибудь, - уверенно ответила Регелинда.
        Чурила, освещая путь свечой своим поздним гостям, вышел вместе с ними на низенькое крылечко. В углу двора залаяла собака.
        Уже у ворот, пропустив вперед Давыда, Чурила шепнул служанке, коснувшись ее талии:
        - Зашла бы как-нибудь, красавица. Я ведь по женским хворям ба-аль-шой мастак!
        - Зайду при случае, - так же тихо промолвила Регелинда. Чурила кивнул и добавил:
        - В оконце стучи.
        Опьяневший от вина Давид, радуясь избавлению от боли, шагал, поддерживаемый Регелиндой, и оглашал теплую августовскую ночь соромными песнями. Редкие прохожие с удивлением и любопытством взирали на хмельного сына князя Святослава. Люди победнее снимали шапки, те, что побогаче, презрительно усмехались.
        Регелинда порядком измучилась, почти волоча на себе не в меру развеселившегося Давыда. Стража в воротах детинца, потешаясь над нею, отпускала остроты относительно того, что она уводила куда-то княжича трезвым, а обратно ведет пьянешеньким. И отчего это она сама так разрумянилась? И почему это одежка на ней как будто помята?
        Регелинда била по рукам всякого, кто тянулся к ней, протащив спотыкавшегося Давыда через двойную арку ворот крепости.
        Из последних сил она втащила Давыда на теремной двор и сбросила на руки гридней, которые со смехом потащили горланящего княжича в его спальню.
        Ночью Регелинде не спалось, непрестанно хотелось пить. Она встала, пила воду, потом открыла окно.
        Небо было усыпано звездами. Дул теплый ветерок. Вдалеке за стеной детинца брехали собаки.
        Регелинде нестерпимо захотелось пойти к лекарю Чуриле, но, вспомнив про стражников у ворот, она не отважилась на такой поступок. Мысленно обругав себя, Регелинда тем не менее прокралась по спящему терему к спальне Давыда. Зайдя внутрь, служанка на ощупь приблизилась к постели княжича и присела с краю.
        Давыд крепко спал, лежа поверх одеяла прямо в одежде и сапогах, как его оставили дружинники. Регелинда стащила с Давыда сапоги и, накрыв одеялом, ушла к себе.
        * * *
        На Медовый Спас[[101] …на Медовый Спас - 14 августа.] в Чернигов вернулись бояре, отвозившие Вышеславу в Польшу. А еще через день прибыл из Киева Святослав.
        Регнвальд как глава посольства, подробно описал Святославу, какой прием оказали поляки, что говорил князь Болеслав, как вела себя его мать Мария-Добронега, как прошла свадьба и как выглядела на ней Вышеслава.
        - Брачная ночь прошла гладко, - сообщил в завершение Регнвальд, бывший поверенным князя в этом щекотливом деле. - Сестра твоя, княже, все сделала, чтобы сын ее не обнаружил в невесте никакого изъяну. Под конец свадебного пира виночерпии так упоили Болеслава, что была бы с ним на брачном ложе коза вместо женщины, он вряд ли распознал бы это.
        - Значит, обошлось? - радостно вздохнул Святослав.
        - Обошлось.
        - Хвала Вседержителю! - воскликнул Святослав и троекратно перекрестился.
        На радостях Святослав отправил в Княжино Селище Романа, зная, что Ода всегда выделяла его из всех своих пасынков.
        - Скажи княгине, сынок, чтобы возвращалась в Чернигов, что соскучился по ней супруг ее. Ну и от себя добавь что-нибудь. - Святослав подмигнул сыну. - Языком ты всегда ловко владел, как и мечом. Шутку вставь, где надо, прибаутку. Но без похабщины! Я ведь знаю, какой ты срамник.
        - У матушки Олег гостит, а при нем особо не пошутишь, - улыбнулся Роман, знавший характер брата.
        Давыд попросился было вместе с Романом в Княжино Селище, но Святослав отказал, сурово добавив при этом:
        - Тебе, Давыд, надлежит ответ держать, почто пьяным по ночам шатаешься в обнимку со служанками да срамные песни горланишь, отца позоришь!
        Роман мчался на своем белогривом скакуне по пыльной дороге, вьющейся бесконечной лентой среди полей, на которых вовсю шла жатва. Смерды в длинных белых рубахах косили звенящие на ветру пшеничные нивы, их жены в разноцветных платках увязывали снопы. Возле дороги на обочине стояли повозки с задранными кверху оглоблями, неподалеку паслись стреноженные кони. В тени повозок и придорожных кустов дожидались своих родителей крестьянские карапузы под присмотром старика или бабки. Дети постарше наравне со взрослыми были заняты работой.
        Роман чувствовал, как солнце пригревает ему спину, воздушные потоки приятно ласкали лицо.
        Незаметно для себя княжич увлекся воспоминаниями о младшей дочери князя Всеволода, златоволосой Марии. За полтора года, прошедшие после их последней встречи, Мария заметно подросла и ее прекрасные темно-синие глаза уже без прежней робости встречали взгляд Романа, когда он бывал у них в гостях. Каждая черточка ее нежного лица, росчерк губ, изгиб бровей подчеркивал в ней совершенство красоты, словно Природа, добрая колдунья, соединила в облике Марии все самое женственное и прекрасное на свете. С каким обожанием эта прелестная девочка глядела на Романа, с каким удовольствием подставляла ему щеку для прощального поцелуя. Скоро Мария должна была приехать в Чернигов вместе со своей старшей сестрой. От одной этой мысли Романа переполняла бурная радость. Он сам не понимал, что влюблен. Все детские представления о любви давно выветрилось из его головы, а новое взрослое чувство стало вызревать в сознании юноши лишь после недавней встречи в Переяславле с юной княжной.
        В Селище царила деловая суета: на току молотили зерно, из кузни доносился перестук молотков, босоногие холопы перетаскивали с возов в амбар кадки с ячменем. Посреди двора расхаживал длинноногий, как журавль, огнищанин Перегуд. Перед ним рядами стояли пустые бочонки, и Перегуд хозяйским взглядом определял, какой бочонок использовать, а какой - отдать в починку бондарю. Высокая шапка огнищанина была украшена изогнутым петушиным пером, и от этого он выглядел еще более бравым и самоуверенным.
        Челядинцы двигались по двору словно заведенные: катили бочки, тащили глиняные корчаги под мед и пиво, открывали и закрывали двери кладовых. И только верзила с петушиным пером на шапке никуда не торопился, как бы олицетворяя собой центр этого крошечного мирка, вокруг которого перемещались люди, громыхали телеги, храпели лошади, носились собаки.
        При виде княжеского сына Перегуд неторопливо снял шапку. На вопрос Романа, где сейчас княгиня и брат Олег, огнищанин махнул рукой куда-то в сторону реки, текущей под косогором, добавив, что они уехали кататься верхом еще утром.
        Роман попросил напиться. Молодая рабыня поднесла ему полный ковш пахучего бардового квасу с белой пеной по краям.
        - А на каких лошадях они поехали? - спросил Роман, утираясь.
        - У княгини серач в яблоках, - ответил Перегуд, - у Олега гнедой. Они уж скоро воротиться должны.
        Но Роману не хотелось в жару сидеть в душном тереме или пыльном дворе. Он вскочил на своего белогривого и выехал за ворота. Тропинка убегала к реке.
        …Олег и Ода берегом реки возвращались от мельницы. Их кони шли медленным шагом, помахивая хвостами. Олег что-то рассказывал, мачеха слушала.
        Неожиданно Ода, прервав Олега, заявила, что хочет купаться. При этом ее глаза заблестели озорным блеском.
        - Вместе с тобой, конечно, - добавила Ода. - Одна я боюсь лезть в реку, а вдруг там русалки.
        - Но … - растерянно пробормотал Олег.
        - Ты тоже боишься? - засмеялась Ода.
        - Нам придется переправиться на другой берег, - сказал Олег, - тут глубоко. Моста поблизости нет, придется искать брод.
        - Зачем переправляться? - запротестовала Ода. - Давай выкупаемся в речке, что впадает в Белоус.
        - Там же воробью по колено, - улыбнулся Олег.
        - Мне и надо, чтобы мелко. Я не умею плавать. А ты умеешь?
        - Еле-еле.
        Ода игриво улыбнулась, видя, что Олег обманывает ее.
        Скоро Олег понял, что его мачехе хочется не столько купаться, сколько раздеться перед ним, что она и сделала с проворностью нетерпеливой отроковицы, увидавшей в жаркий день манящую прохладой тихую заводь. Олег еще стаскивал с себя прилипшие к вспотевшему телу порты, а голая Ода уже с визгом носилась по мелководью, поднимая фонтаны брызг. Без своих длинных одежд с развевающимися волосами Ода и впрямь издали походила на семнадцатилетнюю девушку.
        Сердце Олега невольно забилось сильнее, когда он предстал совершенно обнаженным перед своей мачехой. На щеках горел румянец стыда, мышцы лица будто свело судорогой. Он с радостью погрузился бы в воду с головой, лишь бы скрыть свои мужские достоинства от взора молодой женщины, но речушка была настолько мелка, что вода не доходила ему и до колен.
        Ода в отличие от Олега без малейшего смущения позволяла пасынку созерцать свою наготу, находя в этом некое удовольствие. Она взяла его за руку, и они медленно побрели против течения, глядя себе под ноги на темные круги водорослей, колышущихся у самого дна, на юрких рыбешек, почти смыкаясь у них над головами, образовали зеленый шелестящий свод, сквозь который с трудом пробивались слепящие лучи солнца.
        Всякий раз, когда Ода будто невзначай прижимала руку Олега к своему гладкому бедру, в душе юноши поднималось трепетное волнение от осознания того, что он желанен обожаемой им женщиной.
        Так шли они долго, путаясь в водорослях, которые Ода, смеясь, называла косами русалок. В одном месте оказалось довольно глубоко, и Ода, оступившись, испуганно схватилась за Олега. Он поддержал ее и невольно коснулся рукой груди. Ода вся подалась к Олегу и, подставляя губы для поцелуя, закрыла глаза. Два обнаженных тела, остановившись посреди узкой протоки, застыли в неподвижности, скованные долгим и жадным поцелуем.
        Зеленый лист кувшинки, плывущий по течению, ткнулся в мускулистую мужскую ногу, задержавшись на мгновение, затем коснулся краем округлого женского колена и устремился дальше под журчание водяных струй.
        - Гляди, - кивнул Олег на удаляющийся листок, - уплывает наше счастье.
        Ода удивленно повела бровью:
        - Почему ты так решил?
        - Не знаю. - Олег виновато улыбнулся. В глазах Оды мелькнула догадка:
        - Тебя огорчает, что я не могу быть всегда твоей? Или ты думаешь, что такого случая нам больше не представится?
        - Ты сама все прекрасно понимаешь, - вздохнул Олег.
        - Понимаю и не собираюсь мириться с этим, - с вызовом произнесла Ода. - А ты?
        - Мой отец…
        - Ни слова о нем! - прервала Ода Олега и опять взяла его за руку. - Идем обратно, а то у меня начинают мерзнуть ноги.
        Олег нехотя подчинился.
        - Представь, что ты - Адам, а я - Ева. И кроме нас нет никого во всем свете. Мир создан Господом всего неделю назад. А это, - Ода обвела рукой вокруг себя,- райский сад. Чудесно, правда?
        Ода с улыбкой взглянула на Олега.
        Они вновь остановились, глядя друг другу в глаза.
        - Дивная сказка наяву, - задумчиво промолвил Олег и провел ладонью по волосам Оды.
        - Мы стоим в райской реке Фисон, - вдохновенным голосом продолжила Ода. - Перед нами, - Ода указала на старую черемуху, усыпанную гроздьями спелых ягод - древо познания. А это древо жизни. - Она ткнула пальцем на раскидистую ветлу.
        - Я создана Творцом из твоего ребра, мой милый, - Ода с улыбкой погладила Олега по щеке, - и, значит, целиком принадлежу тебе одному.
        - «И оба были наги, Адам и жена его, и не стыдились», - с шутливой торжественностью процитировал по памяти Олег Книгу Бытия.
        - Пока еще не жена, но вот-вот буду ею, - промолвила Ода, лукаво глядя на Олега, - но сначала нам нужно отведать плодов от древа познания, дабы…
        - «Дабы в мире появился соблазн», - продолжил Олег фразой из Книги Бытия.
        - Не соблазн, а любовь, глупый, - мягко поправила Ода. Олег посадил мачеху себе на плечи, чтобы она смогла дотянуться до гроздьев черемухи, и приблизился по вязкому дну к самому берегу, густо заросшему крапивой.
        - Даю тебе, мой любимый, плоды познания зла и добра. Отведай их, дабы в будущем отличать хороших людей от плохих, притворство от искренности, истинную любовь от греховной похоти.
        Ода произнесла эти слова столь проникновенным голосом, словно совершала некое таинство.
        Олег взял веточку черемухи из ее рук и, срывая губами мелкие черные ягодки с вяжущим сладковатым вкусом, двинулся дальше по течению реки. Идущая рядом Ода тоже щипала ягоды, сплевывая косточки себе под ноги.
        Дойдя до того места, где они оставили одежду и лошадей, Олег и Ода вновь остановились, глядя друг на друга. И то, что не осмеливались произнести вслух уста, сказали их любящие глаза. На прикосновения рук юноши к ее телу Ода ответила столь же откровенной лаской своих пальцев, пробудив в пасынке жар вожделенной страсти.
        Шуршал на ветру тростник; шелестели ветви ив; в вышине реяли быстрокрылые стрижи. Неподалеку в зарослях жалобно просвистел чирок.
        До заката было еще далеко.
        Ничто не нарушало уединения любовников, мачехи и пасынка, расположившихся на мягкой траве прямо под открытым небом всего в нескольких шагах от журчащей по камням речки и в полушаге от кудрявых кустов калины, за которыми, пофыркивая, паслись две лошади - гнедая и серая в яблоках.
        
        * * *
        Выдержа неприятный разговор с отцом, Давыд озлобился на весь белый свет. Попреки в малодушии жгли его, как раскаленное железо. Перед этим Святослав расспросил обо всем Регелинду. Служанка поведала, как она мучилась с изнемогающим от зубной боли Давыдом, умолчав об уловке, с помощью которой ей удалось затащить княжича к лекарю Чуриле. Святослав в сильнейшем раздражении наговорил Давыду много обидных и унизительных слов, досадуя на то, что каждая рабыня и каждый гридень знают о трусливом поведении его сына.
        Давыд знал, с каким презрением относится к трусам Святослав, поэтому после суровой отповеди он ожидал в дальнейшем не менее сурового к себе отношения со стороны отца. Давыд и раньше-то не ходил в любимчиках, а теперь и вовсе лишился отцовской милости. И все же ему хотелось винить в этом кого угодно, только не себя. Прежде всего - Регелинду. Почему она не уложила его спать в доме Чурилы, а потащила через весь город домой, словно на потеху! Почему не смягчила гнев отца против него, а лишь выгородила одну себя! К тому же Регелинда подло обманула Давыда, изливая на него свои страстные томления перед тем, как отвести к Чуриле; когда же с зубом было покончено, коварная искусительница всего один раз отдалась ему и то наскоро, возмутившись тем, что Давыд, дескать, всю ее исцарапал. Давыд не отрицал, что был немного грубоват в постели, но ведь он ждал этого часа так долго! Регелинда не маленькая и должна понимать, что у него в жилах кровь, а не водица!
        Давыду страстно хотелось, чтобы вдруг вспыхнула война с венграми, с поляками, с половцами - все равно с кем, лишь бы ему предоставилась возможность проявить себя в сражении. Среди упреков отца один особенно больно задел Давыда. Святослав сказал, что, быть может, Давыд нарочно подвернул себе руку, дабы не ехать на войну со Всеславом. При мысли об этом слезы закипали на глазах у несчастного Давыда. Он так рвался тогда в поход! Но ему постоянно не везет в жизни!
        Возвратившийся из Княжина Селища Роман пригласил зачем-то Давыда к себе в светлицу. Он восседал на скамье, поджав под себя ногу, и барабанил пальцами по столу.
        Вошедший Давыд хмуро уставился на брата, на губах которого играла таинственная улыбочка.
        - Ну? - спросил Давыд. - Зачем звал?
        - Дверь поплотнее прикрой, - промолвил Роман и кивнул на стул. - Садись и внимай. Думаю, тебе это будет интересно.
        Давыд сел, не спуская сердитых глаз с Романа. Роман, понизив голос, рассказал о том, как он прискакал в усадьбу и не застал там мачеху и Олега.
        - Со слов огнищанина выходило, что отправились они кататься верхом и вот-вот должны были вернуться. Я выехал им навстречу. Полями да луговинами добрался по речки, еду неспешно бережком. Вдруг гляжу, две лошади оседланные по лужайке бродят. Олегова коня я сразу узнал, второй, думаю, мачехи нашей, не иначе. А их самих не видать нигде. Я поначалу-то заподозрил неладное, спешился и засапожный нож достал. Крадусь потихоньку вдоль кустов, прислушиваюсь. Тихо вокруг, только ветерок в ветвях шумит да кони уздечками позвякивают. Потом будто голос тихий-тихий прозвучал откуда-то из зарослей. Я в кусты-то углубился и вижу…
        Роман сделал паузу, желая усилить впечатление, широко раскрытыми глазами глядя на Давыда. Такая привычка осталась у него с детства.
        - Ну что?! - нетерпеливо воскликнул Давыд.
        - Вижу, черт рожки свои брусочком точит, вжик-вжик! - сказал Роман и захохотал.
        - Ну не дразни, Ромка! - рассердился Давыд. - Сказывай.
        - Ладно. - Роман поудобнее устроился на скамье. - Слушай. Раздвинул я ветви и вижу, двое лежат на траве примятой. Мужчина и женщина. Нагие оба. Широко развела молодка ножки свои белые, а сверху на ней наездник удалой скачет да так резво, только зад его сверкает, будто хвостик заячий. По сей резвой заднице и узнал я брата нашего Олега. А когда повернула молодка свое личико, то узнал я в ней нашу мачеху. Хотел я окликнуть Олега, мол, не загони лошадку сгоряча, да уж больно сладко Ода под ним постанывала, и я смолчал. Налюбовавшись вволю, осторожно выбрался из кустов и был таков. - Роман усмехнулся, довольный собой. - Ай да Олег! Ай да скромник! Соблазнил-таки нашу гордую мачеху.
        - Эдакие скромники только на людях скромны, а без послухов куда как горазды бабьи подолы задирать, - зло проговорил Давыд, от еле сдерживаемого бешенства у него тряслись губы. - Надо немедленно все отцу рассказать! Пущай проучит как следует и блудницу эту, и развратника Олега! Чего ты на меня так уставился? Иль не дело я молвлю?
        Роман поднялся со скамьи, лицо его было серьезно:
        - Выдумал я все, а ты поверил. Знаю, сам давненько на Оду облизываешься! А, Давыд?
        Давыд побледнел от ярости, потом залился краской стыда, будто с него сорвали маску. Неужто Ромка догадался о потайных его мыслях!
        Давыд встал, обуреваемый желанием врезать кулаком по лицу брата.
        Голубые бесстрашные глаза Романа глядели на Давыда с какой-то брезгливостью.
        - Жаль, что ты не понимаешь шуток, брат, - со вздохом произнес Роман.
        - Такими вещами не шутят, - с угрозой в голосе вымолвил Давыд.
        Ему не хотелось верить, что рассказанное Романом ложь, и он попытался вызвать Романа на откровенность.
        - Зачем тебе понадобилось шутить именно так? Роман ответил вопросом на вопрос:
        - А зачем ты рассказывал мне, как нашу мачеху посреди ночи спровадили в Княжино? И как ты гладил ее по ягодицам, помогая ей сесть в телегу?
        - Я думал… Я хотел лишь растолковать тебе, почему Ода оказалась в Княжино, - пробормотал Давыд, смутившись еще больше. - Ты ведь сам спрашивал меня, что произошло, пока ты спал.
        - Конечно, я был удивлен внезапным исчезновением Оды, - сказал Роман. - Но ты, брат, рассказывая мне о ночном происшествии, уж больно радовался унижению нашей мачехи и как-то непристойно смаковал описание ее полураздетого тела. Это покоробило меня. Вот я и решил отплатить тебе той же монетой. Только и всего.
        - Дурень ты, братец, - холодно произнес Давыд и вышел из светлицы.
        С возвращением Оды из Княжина Селища за нею установилось наблюдение внимательного Давыдова ока, которое исподволь день за днем подмечало все недвусмысленное в ее поведении и в поведении Олега. Каждое слово, произнесенное ими, просеивалось Давыдом через сито его подозрительности, каждая улыбка Оды, подаренная Олегу, настраивала Давыда на уверенность в их греховной близости, всякий взгляд и жест толковались Давыдом с позиции мучившего его вопроса: солгал Роман или нет? Это стало для Давыда навязчивой идеей, постоянной мукой, смыслом его существования под одной крышей с женщиной, страстно им желанной и столь же страстно ненавидимой. Порой ему хотелось пасть перед мачехой на колени и со слезами преданного умиления целовать край ее платья, но чаще, видя улыбки, расточаемые Одой Олегу и Роману, Давыду не терпелось крикнуть ей прямо в лицо: «Блудница! Мне все ведомо! Спрячь же свое бесстыдное лицо!..»
        Давыд старался представить себе, какой будет реакция Оды на столь страшное обвинение. Либо она на коленях станет умолять его не говорить ничего Святославу, либо зарыдает и убежит в свои покои, а может, лишится чувств или придет в гнев… Давыду до смерти хотелось унизить Оду, но еще больше ему хотелось сделать ее своей любовницей хоть на день, хоть на час! Если бы такое вдруг случилось, насколько бы возвысился он в собственных глазах. Этим бы отплатил всем разом: отцу за грубость, Роману за насмешки, Олегу за высокомерие.
        Ода, как и прежде, была приветлива с Давыдом, однако ее стали смущать его слишком откровенные взгляды. Она пыталась подтрунивать над ним, полагая, что шутками и смехом можно сгладить любую неловкость в общении. Молчаливость Давыда настораживала Оду, которая интуитивно чувствовала, что за этим кроется что-то зловещее для нее. Ода попросила Олега вызнать, за что осерчал на нее Давыд? Ответ смутил и взволновал и Оду, и Олега. Давыд сказал брату наедине: «Не люблю неверных жен!»
        Олег и Ода после этих слов Давыда приняли меры предосторожности. Они больше не осмеливались в присутствии кого бы то ни было ласкать друг друга взглядом, не касались будто невзначай руками, Олег больше не просил мачеху исполнить свою любимую балладу, не восторгался ее нарядами и украшениями при Давыде. Ода же была приветлива с Олегом не более, чем с другими княжичами.
        Однако это не усыпило бдительности Давыда, который не имел привычки разубеждать себя в том, чему страстно хотел верить. Измученный ревностью и томлением страсти, каждодневно говоря себе, что он Оде безразличен, что она тяготится его присутствием и даже избегает его. Давыд бередил свою рану, всюду находя повод для этого…
        К Святославу перебрались из Переяславля его племянницы Янка и Мария вместе с няньками, служанками и кучей всевозможных вещей. Это говорило о том, что свадьба Всеволода уже не за горами и он отпускает дочерей к своему брату на продолжительный срок. Святослав и Ода постарались выглядеть счастливой семейной парой, чтобы дочери Всеволода чувствовали себя уютно в их доме.
        Вид очаровательных девушек подействовали на Давыда расслабляюще: перед ним появился новый объект обожания. Чувство мстительной озлобленности сменилось в нем упоительным восхищением нежной девичьей красотой. Девочки охотно позволяли двоюродным братьям целовать себя по утрам, без колебаний подавали руку тому, что хотел помочь им спуститься по крутым ступеням со второго яруса терема, смеясь, соскальзывали со спины лошади прямо в юношеские объятия при возвращении с конных прогулок. В них не было сдержанности в проявлении эмоций, какие приходят с летами. Видя, как усиленно Роман ухаживает за младшей, Марией, Давыд сосредоточил свое внимание на Янке. Олег не мешал ему в этом, а Ярослав по молодости лет был Давыду не соперник.
        Однако очень скоро выяснилось, что мысли пышноволосой Янки больше заняты пребывающим в дальних краях Глебом, а Давыд ей попросту не интересен. Девушке с широкими взглядами на окружающий мир рассуждения Давыда о низменности любых человеческих устремлений казались смешными, потуги выглядеть добропорядочным христианином - нелепыми, а мечты достичь края земли, подобно Александру Македонскому, и вовсе лишенными всякого смысла. Она иногда даже спрашивала себя, а не подшучивает ли над ней Давыд?
        Начитанность Янки приводила Давыда в уныние. Он воспринимал женщин, их внутренний мир, упрощенно. Упоминание Янкой в беседах с ним апокрифических канонов или греческих философов воспринималось Давыдом как зазнайство. Давыд не тянулся к книгам, полагая, что просвещенному человеку достаточно знать Новый Завет, Октоих[[102] О к т о и х - книга песнопений Православной Церкви на восемь голосов.] и Псалтырь.
        Однажды вечером, когда Ода пела какую-то печальную саксонскую балладу, аккомпанируя себе на лютне, Давыд заметил, какими глазами глядит на мачеху Олег. Он сидел в самом углу, и свет от свечей освещал только половину его лица. Рядом на скамье сидели в обнимку Янка и Мария, возле печи примостились Роман и Ярослав. В печке гудело пламя - стояла середина октября, - и его отблески играли на лице Святослава.
        Ода пела на немецком языке, и Ярослав, глядя на мать, беззвучно подпевал ей.
        Лица Оды Давыд не видел - она сидела вполоборота к нему, но он почему-то был уверен, что глаза любовников хоть на краткий миг да встречаются. Чувственная мелодия пробуждала обожание в одном и томную созерцательность в другой. Так казалось Давыду. А может, так и было на самом деле…
        После ужина Давыд играл с отцом в тавлеи, был невнимателен и проиграл три раза кряду. Святослав с улыбкой похлопал сына по плечу и велел идти спать, добавив при этом, что в нем, вероятно, еще бродят вечерние меды.
        В конце полутемного перехода Давыду показалось, будто впереди мелькнули две фигуры - одна была в женском одеянии, другая в мужском. В сердце Давыда закипела злоба. Стараясь не шуметь, он устремился вперед.
        На лестнице возле узкого окна с закругленным верхом целовались двое.
        Разноцветные стекла в свинцовой оправе затемняли бледно-красный отсвет вечерней зари.
        Давыд, почти не дыша, крался вдоль стены вверх по лестнице. Его пробирал озноб и нетерпеливое желание внезапно оказаться рядом с Одой и Олегом, чтобы увидеть испуг и смущение на их лицах. Под ногой Давыда скрипнула ступенька. Двое у окна отпрянули друг от друга, послышался испуганный девичий голосок: «Ой! Кто это?» Зачем прозвучал уверенный голос Романа: «Не пугайся, Маша. Со мной тебе и черт не страшен!»
        Это были Роман и Мария.
        Девочка, подхватив подол длинного белого платья, взбежала выше по ступеням и юркнула в дверь, ведущую на женскую половину.
        Два брата в неудобном молчании стояли друг против друга.
        - Чего бродишь как призрак, свечу хоть бы взял! - проворчал Роман, недовольный тем, что его разлучили с возлюбленной, да еще так внезапно.
        Давыд, раздраженный тем, что обознался, буркнул:
        - Сам-то тоже как сыч в темноте шастаешь.
        - В темноте приятней обниматься, - насмешливо промолвил Роман.
        - Марии всего-то четырнадцать лет, не рано ли ты ее обхаживать начал? - предостерегающе спросил Давыд.
        - Завидки берут, что ли? - усмехнулся Роман. Давыд не ответил, чтобы не сорваться на ссору, последнее время любой пустяк выводил его из равновесия.
        Забравшись под одеяло, Давыд предался мечтаниям, в которых он и Ода целуются в каком-нибудь укромном уголке терема, замирая от звука дальних шагов, не смея заговорить вслух. Он мысленно перебрал все закоулки в княжеских палатах, пригодные для тайных свиданий, таких оказалось немного.
        Внезапно Давыда посетила дикая мысль - припугнуть Оду тем, что ему ведомы ее отношения с Олегом. Коль и впрямь у них что-то есть, Ода не сможет оставаться спокойной, так или иначе она выдаст себя. А коль Ромка солгал, то в случае чего можно сослаться на него, мол, распускает грязные слухи! Приняв такое решение ночью, утром Давыд испугался своего замысла. От мачехи при ее характере можно всего ожидать, чего доброго она выставит его самого в глупом свете. А ежели отцу пожалуется? Ромка как угорь выкрутится из любой ситуации, а вот каково придется Давыду, который не ходит в любимчиках ни у отца, ни у мачехи!
        Давыд издалека изучал лицо Оды, вслушивался в ее голос, следил за движениями. Он пытался уловить порочное даже в ее походке. Порой пустяковая фраза, произнесенная мачехой, укрепляла в Давыде уверенность в его подозрениях, а иной раз один взгляд ее синих очей убивал в нем всякую мысль греховности. В присутствии Оды Давыд робел и терялся, часто говорил невпопад. Внимательные глаза мачехи, обращенные к нему, вгоняли его в краску. Жизнь Давыда по-прежнему была сплошным мучением…
        Между тем наступила зима. Из Переяславля прискакал гонец - князь Всеволод звал дочерей домой.
        Мария, соскучившаяся по отцу, была готова вернуться, но своенравная Янка наотрез отказалась. От Всеволода прибыл еще один посланец уже не с просьбой, а с повелением дочерям ехать под родительский кров. После долгих уговоров Святослава и Оды Янка наконец согласилась выполнить отцову волю, но при этом настояла, чтобы ее любимая тетка поехала в Переяславль вместе с ней и Марией.
        Святослав не стал противиться.
        С отъездом мачехи в душе Давыда ненадолго установился покой: следить стало не за кем. И он занялся мысленным созерцанием прошедших месяцев, как полководец обозревает поле, заваленное трупами после тяжелейшей битвы.
        Эмнильда
        За дело, порученное ему князем Изяславом, посадник Огнив взялся расторопно, но обдуманно. Он сумел войти в доверие к Эмнильде, потворствуя ее прихотям: пускал нищих на теремной двор, невзирая на недовольство ключницы Влас-ты, покупал для княгини, впавшей в богомольство, образа святых мучеников, запрещал челяди шуметь и смеяться, когда Эмнильда молилась у себя наверху. Видя, что Эмнильда и сына своего изо дня в день настраивает на праведный путь: заставляет читать Священное Писание, приучает к частым молитвам и покаяниям, Огнив, узнав, что княгиня недовольна наставником княжича, преподающим Слово Божие, предложил в наставники грека Онисима, псаломщика вышгородской Крестовоздвиженской церкви.
        Посадник расхваливал Онисима как только мог: и тексты церковные знает наизусть, и богобоязнен, и постник, а уж как складно рассказывает из Ветхого Завета - заслушаешься! Об одном не сказал Огнив, что с псаломщиком этим у него давняя дружба - вместе хаживали к одной распутной бабенке.
        Эмнильда пригласила Онисима и долго беседовала с ним наедине.
        Огнив в тревоге и нетерпении ходил неподалеку, следя за дверью, в какой скрылся его приятель. Как бы тот не сболтнул чего лишнего! Не перегнул бы палку, разыгрывая из себя праведника! Наконец княгиня послала служанку за Борисом. Огнив облегченно вздохнул и перекрестился: кажется, обошлось!
        Последнее время за Эмнильдой ходила всего одна служанка, девушка лет двадцати по имени Лазута. Это было миловидное создание робкого нрава и большой набожности. Лишенная девственности во взятом штурмом Минске, откуда она была родом, испытав боль и унижение от нескольких насильников, надругавшихся над нею на глазах у матери и младшего брата, Лазута лютой ненавистью возненавидела всех мужчин. Князь Изяслав подарил пленницу Эмнильде, восхищенный красотой Лазуты и наметив ее себе в наложницы, если с княгиней у него связь не возобновится.
        Огнив и сам облизывался, глядя на красивую минчанку: на покатые бедра, тонкую талию, длинную русую косу, большие темно-синие глаза. Вот только одевалась Лазута как на похороны. В этом она старалась не отставать от своей госпожи, которой была предана душой и телом. Княгиня и служанка часто молились вместе, когда ходили в церковь.
        Огнив демонстративно протирал тряпочкой лик Николая Чудотворца, стоящий в углу на поставце, когда Лазута проходила мимо него с княжичем Борисом.
        Борис почтительно поздоровался с посадником и даже назвал его «дядей». Их связывали самые дружеские отношения. Лазута знала это, поэтому не воспротивилась задержке. Огнив поцеловал мальчика в лоб и произнес строгое напутствие. Затем, глядя на удаляющегося Бориса, Огнив подавил тяжелый вздох. Ему было жаль крепкого четырнадцатилетнего отрока, который тянулся к лошадям и оружию, а его заставляли разучивать псалмы и молитвы.
        Огнив ободрился: если Эмнильда взяла в наставники сыну грека Онисима, - а она его действительно взяла! - то дела в скором времени переменятся. Огнив растолковал Онисиму свою цель исподволь совратить Эмнильду с праведного пути. От обещанного вознаграждения у грека загорелись глаза.
        Опасаясь напрямую воздействовать на княгиню, Онисим решил начать с Бориса и Лазуты.
        «Надобно довести до греховной связи княжича и служанку, - говорил Огниву Онисим как-то вечером за чашей вина. - Через это мне легче будет уверить княгиню в том, что не всякий грех есть страшный грех и что искушение искушению рознь».
        Огнив, поразмыслив, согласился.
        Заговорщики полагали, что свести на ложе двух молодых людей не составит большого труда, надо лишь разбудить в княжиче и рабыне природные инстинкты.
        Онисим на занятиях стал в таком смысле трактовать Ветхий Завет, заострял внимание княжича на отношениях между мужчиной и женщиной, что у Бориса очень скоро не осталось вопросов в доселе скрытой для него теме. Старательный грек даже растолковал своему ученику, что есть содомский грех и что есть лесбиянство. Помимо этого Онисим рассказал о совокуплении Адама и Евы после вкушения ими запретного плода, высокопарным слогом разглагольствуя о том, насколько сладок сей запретный плод. После его рассказов перед мысленным взором подростка представали сцены совращения Лота его дочерьми, как спил со своей служанкой Авраам и как жена Авраама Сара отдавалась герарскому царю Авимелеху.
        «Это было с ведома мужа Сары, - молвил при этом Онисим, - ибо трусливый Авраам боялся, как бы царь не убил его».
        Особенно Онисим насмешил княжича, описав похотливого Авраама в глубокой старости, женившегося на юной девушке Хеттуре и возбуждавшего ее на супружеском ложе, используя язык, нос и пальцы. Однако любвеобильной Хеттуре было недостаточно ласк старого супруга и она тайком встречалась с сыном Авраама от первого брака - Исааком. И это в подробностях пересказал сластолюбивый грек.
        Помимо дара рассказчика Онисим обладал также даром живописца. Его рисунки представляли обнаженных мужчин и женщин в самых различных позах и ракурсах, занятых только одним делом. Кроме точного изображения всех частей человеческого тела грек с неподдельным искусством мог передать любой оттенок настроения в лицах своих персонажей. Так, улыбка Хеттеры была откровенно похотливой, взгляд Евы, обращенный к Адаму, манил, лицо Сары, обнимающей царя Авимелеха, отражало томное наслаждение. Авраам, увлекая на ложе Агарь, смеется над ее робостью, а пьяный Лот, вожделенно лаская родную дочь, движением губ и выражением глаз выдает снедающее его сладострастие…
        Однажды Онисим, рисуя на грифельной доске обнаженную Ревекку, жену Исаака, нарочно придал ей черты сходства с Лазутой.
        - Это не Ревекка, а служанка моей матушки, - немедленно возразил Борис, глядя на рисунок.
        Онисим улыбнулся и похвалил своего воспитанника за наблюдательность.
        - Представь, что Ревекка внешне была похожа на Лазу-ту, - сказал грек, - ведь и кони порой бывают похожи как две капли воды, почто не быть такому и средь людей. Ты допускаешь подобную мысль, мой друг?
        Борис кивнул.
        Он изучал стоящий перед ним рисунок, впервые узрев в нем не просто картинку из библейского мифа, но нечто реальное, виденное им в повседневной жизни. Нагая Ревекка, вернее, Лазута, показалась мальчику самой красивой женщиной на свете!
        Онисим с поразительной точностью изобразил глаза служанки с длинными изогнутыми ресницами, ее гибкую шею, густые волосы и все то, что она скрывает под одеждой…
        Затем грек как ни в чем не бывало принялся излагать очередной ветхозаветный эпизод.
        - Когда Исааку исполнилось сорок лет, Авраам решил подыскать ему жену. Авраам призвал к себе домоправителя Ели-азера и приказал ему найти девицу обязательно из Месопотамии, где когда-то жил Нахор, потерявшийся брат Авраама.
        Доведя повествование до того места, когда Елиазер добрался до одного из месопотамских городов и столкнулся там у колодца с прекрасной девой, пришедшей за водой, Онисим прервал урок и сказал княжичу, что ему пора на молитву. Борис нехотя поднялся со стула.
        Заметив, что учитель собирается стереть тряпкой рисунок на доске, княжич схватил его за руку, прося не делать этого.
        «Ведь история Ревекки и Исаака еще не окончена», - молвил Борис.
        Онисим уступил просьбе мальчика.
        На другой день изучение Ветхого Завета продолжалось.
        Онисим до мельчайших подробностей описал Борису встречу Елиазера и Ревекки. Как Елиазер попросил переночевать в доме Ревекки, где с изумлением и радостью узнал, что встреченная им у колодца девушка приходится внучкой Нахору, брату Авраама. Затем Онисим переключился на описание старшего брата Ревекки - Лавана. Лаван был намного старше своей прекрасной сестры и заменял ей давно умершего отца. Елиазер стал просить Лавана выдать сестру за Исаака, сына Авраама, ссылаясь на чудесные предзнаменования, способствующие этому браку. Лаван, услышав о богатстве Авраама, дал свое согласие.
        В это время пришел учитель греческого языка и Онисим прервал свое занятие. Нарисованную Ревекку Онисим «пощадил» и на этот раз, спрятав грифельную доску под книгами.
        Вечером после ужина Борис заглянул ненадолго в светелку, где он занимался с Онисимом, чтобы в одиночестве полюбоваться на ту, с которой ему предстояло сегодня перед сном разучивать новую молитву. За полтора месяца проведенных с псаломщиком, княжич словно переродился: кроме воинских подвигов его стали занимать и женщины.
        На свою беду, княжич подзадержался и отправившаяся на его поиски Лазута застала Бориса за созерцанием обнаженной женской плоти, в коей служанка с ужасом узнала себя. Борис от стыда не мог произнести ни слова. Прекрасная Ревекка была уничтожена рукой ее двойницы на глазах у Бориса.
        Лазута рассказала обо всем своей госпоже.
        Для объяснений на следующий день был вызван Онисим, ибо Борис сознался, что греховный рисунок - дело рук псаломщика.
        Изворотливый грек объяснил рассерженной княгине, что таким способом он приучает ее сына к воздержанию.
        - К целомудрию, добрая госпожа, надо приучать с детства, поскольку мир полон искушений, самое сильное из которых для мужчины - обнаженные женские телеса. Святой Иероним и тот, кто ни бичевал свою плоть, ни уходил в пустыню, все же должен был признать, что не смог полностью потушить огонь похоти, горевший в нем. Потому-то отрока надо приучать к целомудрию, постепенно переходя от малого к большему, дабы из него вырос муж непорочный и устойчивый перед женской наготой.
        - Что ты подразумеваешь под «большим», святой отец? - поинтересовалась княгиня.
        - То, что бывает в мужских монастырях, моя госпожа, - смиренно опустив голову, ответил Онисим. - Плоть монаха считается укрощенной в полной мере лишь в том случае, ежели ложась с женщиной в постель и обнимая ее, он не испытывает при этом ни малейшего вожделения.
        Эмнильда от изумления открыла рот: такое она слышала впервые.
        - Я думаю, твоего сына не стоит подвергать такому испытанию, ведь он не станет монахом, - поспешил успокоить княгиню Онисим. - Вполне достаточно того, ежели Борис научится смирять свою плоть, находясь наедине с нагой женщиной, ну хотя бы с твоей верной служанкой, госпожа. Почему я и нарисовал Лазуту обнаженной, дабы глаз отрока привыкал к тому, что отличает женский пол от мужского.
        Находившаяся тут же Лазута покраснела.
        - Но неприлично для девушки расхаживать голой по терему, - нахмурилась Эмнильда.
        - Зачем по терему… Пускай Лазута разок-другой сходит с Борисом в баню, - невозмутимо продолжил Онисим. - для нее это тоже послужит укрощением плоти. Безгрешность на словах и на деле - не одно и то же, княгиня. Ведь часто безгрешность в помыслах оборачивается на деле тяжкой греховностью, ибо слаб человек и всякая самоуверенность отдаляет его от Бога.
        Услышанное было ново и необычно для Эмнильды, что она отпустила Онисима, не высказав ни одобрения, ни порицания. Посоветоваться ей было не с кем, и Эмнильда обдумывала сказанное Онисимом сама с собой наедине. Ей хотелось вырастить сына непохожим на прочих мужчин, хотелось видеть в нем благородного праведника, чистого душой и телом. Эмнильда готовила Бориса для высоких целей, правда, сама не зная, каких именно. В ее душе жили образы Иоанна Крестителя, святого Андрея Первозванного, мученика Иисуса Христа…
        Эмнильда радовалась успехам сына в латыни и греческом, в славянской грамоте и греческой философии. Обликом своим Борис напоминал ей мужа и еще одного человека, о котором Эмнильда не могла думать без душевного трепета. Она даже позволила сыну отрастить длинные волосы, чтобы усилить сходство. Длинные кудри, прямой благородный нос, красиво очерченные губы, слегка выпуклый лоб и гордая посадка головы были подмечены Эмнильдой в облике юного Иисуса, увиденного ею на миниатюре в греческом Евангелии.
        Терзаясь сомнениями, Эмнильда все же решилась однажды устроить Борису испытание. Следуя совету Онисима, княгиня сделала так, что ее любимая служанка и обожаемый сын оказались наедине в жарко натопленной бане.
        Борис, желая сделать приятное матери, не только не глазел на прелести Лазуты, но скромно опускал глаза, когда та поворачивалась к нему лицом. Хоть банька и была тесновата, тем не менее отрок и девушка ни разу не коснулись друг друга и даже не обмолвились ни единым столом. Не выдержав жару, Лазута ушла из бани первой.
        Сгоравшая от нетерпения Эмнильда приступила у служанке с расспросами.
        Разомлевшая Лазута вяло отвечала на вопросы своей госпожи, то и дело прикладываясь к ковшу с квасом. С ее слов выходило, что Борис вел себя безупречно. Вот только зачем он без конца поддавал жару?
        - Просто мочи не было терпеть, - жаловалась Лазута, - а ему хоть бы что!
        Эмнильда засмеялась.
        - Муж мой такой же крепкий был. Я тоже не могла с ним в баню ходить.
        Этот случай уверил Эмнильду в том, что ее сын по-настоящему чист. Наблюдая со стороны, она не замечала, чтобы Борис обращал взор на рабынь или боярских дочерей, которые иногда приходили к ним в гости вместе с матерями.
        Не подозревая, что творится в душе сына, которому Онисим раскрыл глаза на все самое запретное, Эмнильда распорядилась, чтобы впредь Лазута и Борис всегда мылись в бане вместе.
        Служанка не смела прекословить, тайком замаливала грех, внезапно свалившийся на нее . Княжич постепенно осмелел и с каждым разом вел себя все вольнее и вольнее, заставляя Лазуту то попарить ему спину, то размять шею и плечи. Борис уже без стеснения глядел на девушку, и Лазута, видя восхищение в его глазах, позволяла натирать себя размоченной крапивой. Скоро они уже могли запросто болтать о разных пустяках, лежа на полках и забыв про веники. Лазута смеялась его шуткам. Борис слушал ее рассказы о пережитом. Разница в возрасте не была помехой.
        Однажды Борис поцеловал Лазуту в губы. Девушка оттолкнула его, хотя до этого позволяла целовать себе руки, шею и грудь. Этот поцелуй словно пробудил ее от той спячки, в какую все больше погружалась ее совесть христианки. Лазута пообещала, что расскажет все госпоже, и убежала в предбанник. Однако она ничего не сказала Эмнильде. Это наполняло Бориса самонадеянностью. Потеряв всякую осторожность, он стал все больше приставать к Лазуте.
        Лазута решилась поведать об этом своей госпоже, чувствуя, что невольно все сильнее увлекается княжичем. Эмнильда не поверила служанке, решив, что Лазута просто хочет поссорить ее с сыном, обидевшись за что-то на Бориса.
        Но девушка была так настойчива, что княгиня в сердцах сказала ей:
        - Я узнаю, правду ли ты говоришь. Коль окажется, что ты наговариваешь на моего сына, ты у меня за это поплатишься!
        Чтобы во всем удостовериться самой, Эмнильда велела служанке заручиться согласием Бориса прийти ровно в полночь и лечь к ней в постель. Она спала в небольшой комнате рядом со спальней Эмнильды. Служанка так и сделала.
        Когда настал вечер, княгиня легла на ложе служанки, решив, что если все сказанное Лазутой правда, то она хорошенько проучит сына.
        Сначала Эмнильда обдумывала слова, какими она встретит Бориса, было важно пристыдить его, но вместе с тем не доводить до озлобления, до ненависти к матери, осмелившейся на такое. Нужные фразы из Священного Писания никак не шли на ум Эмнильде. Она путалась в новозаветных притчах, в голове были одни молитвы во избавление от греха. Наконец, княгиня утомилась от дум и томительного ожидания. В комнате было тепло от печки, несмотря на декабрьский холод за окном. Сладкая дрема смежила ей веки, и Эмнильда незаметно задремала.
        Обрывки смутных сновидений мелькали перед Эмнильдой, ряженые скоморохи и среди них суровый старик с белой бородой. Он в упор посмотрел на нее, и от его взгляда она пробудилась. Ее обволакивала гулкая тишина и почти непроницаемый мрак, в единственное оконце падал голубоватый свет луны. Эмнильда пошарила рукой - она была одна. Как долго продолжалось ее забытье, час или несколько минут? Эмнильда не знала. Она мысленно пристыдила себя, что плохо подумала о своем сыне. Конечно, он спит сейчас в своей опочивальне крепким сном праведника. В Эмнильде росло раздражение против Лазуты, которая сейчас нежится на ее мягкой кровати, а ей, княгине, предстоит лежать до утра здесь в темноте! (У себя в спальне княгиня обычно зажигала на ночь светильник.)
        Эмнильда сняла с себя тончайшую ночную сорочицу и сделала так, чтобы одеяло укрывало ее лишь до пояса. Неизвестно, сколько времени пролежала она с закрытыми глазами в ожидании сна, пока ей не послышалось, будто еле слышно скрипнула дверь. Эмнильда нехотя открыла глаза и повернулась на спину. Теперь она явственно расслышала шлепанье босых ног по полу, затем кто-то проворно забрался к ней под одеяло.
        Эмнильда замерла, не смея поверить в то, что это может быть Борис. Когда она уловила возле своего уха дрожащий от возбуждения шепот и узнала по нему сына, то все еще не могла допустить мысли, что Борис сделал это с греховным намерением. Поэтому княгиня не произнесла ни слова.
        Почувствовав на своем теле быстрые шаловливые пальцы, которые, щекоча ей кожу, пустились в самые нескромные обследования всех тайников ее тела, Эмнильда все еще отказывалась верить, что плотские желания могут довести ее сына до греха. Когда наконец гневный протест был готов сорваться с уст княгини, возмущенной очевидностью намерений ее любимого чада, долгий и жадный поцелуй запечатал ей уста. Эмнильда оказалась настолько снисходительной и податливой, что гнев ее сменился наслаждением, едва мужская плоть проникла в нее, лишив остатков разума. Подобно тому, как внезапно хлынувший поток, до того сдерживаемый, рушит на своем пути все преграды и становится еще, стремительнее, так и Эмнильда, долго сдерживавшая свою страсть, теперь вдруг дала ей полную волю. Достаточно было сделать первый шаг, потом она уже была не в силах остановиться.
        Сколь упоительно сладостен был первый опыт обладания женщиной в жизни Бориса, на какие вершины блаженства вознесла его пучина сладострастия, подогреваемая умением искушенной в ласках женщины, лица которой он и не старался рассмотреть в темноте, будучи уверенным, что эти стоны и вздохи вылетают из груди Лазуты. Человеческая природа, сбросив оковы, вырвалась на волю и довела двух любовников, оскверняющих ложе, до головокружительного упоения. Наконец, растратив все силы, Борис уронил голову между пышных грудей, когда-то вскормивших его молоком, и мгновенно уснул, утомленный и опустошенный.
        Эмнильда, придя в себя после случившегося и не находя оправдания, боялась пошевелиться, одолеваемая угрызениями совести. Муки эти были так велики, что грезы градом катились у нее из глаз, запоздалые слезы раскаяния. Она поднялась с постели, оставив там сына, и, уединившись в горенке, где под иконой Богородицы горел тоненький огонек лампадки, весь остаток ночи плакала там и молилась…
        * * *
        Вместо того чтобы смириться и признать, что только милость Господня поможет ей справиться с плотским вожделением, Эмнильда решила, что своими слезами смоет свой грех и будет достаточно благоразумна, чтобы впредь избежать подобного. Княгиня старалась оправдать случившееся, приписывая это обстоятельствам, а не злому умыслу, от которого никто, кроме Господа, уберечь не может. Душа ее словно раздвоилась, и обе половинки вступили в борьбу, изматывающую и непримиримую. Тело Эмнильды, истосковавшееся по мужским ласкам, будто пробудилось от спячки, в какую его загнали постами и молитвами, оно словно залежавшийся инструмент вдруг ожило и издало радостный звук, едва струн его коснулись пальцы музыканта пусть и неумелого. Разум, отягощенный всем прочитанным и выслушанным на проповедях, боролся с волей, которая тихо нашептывала ему о сладостном и запретном.
        Изяслав, на денек приехавший в Вышгород, был встречен Эмнильдой с исступленной радостью. Она не отходила от князя ни на шаг и все упрашивала его забрать ее сына в Киев и отдать в греческую школу.
        - Борис уже достаточно подрос, пора его куда-нибудь пристроить, - повторяла Эмнильда. - Я хочу, чтобы мой сын стал умным человеком. Отвези его в Киев, мой князь, сейчас же. И, чтобы мне было не так жаль с ним расставаться, пусть лучше Борис уезжает, не простившись со мной.
        Изяслав был поражен: до этого Эмнильда никуда не отпускала от себя Бориса, но не стал возражать и в тот же день увез княжича в Киев.
        Огнив и Онисим пребывали в полном недоумении. С отъездом Бориса их замыслы рухнули. Псаломщику ничего не оставалось, как вернуться в свою церковь, а посадник стал ломать голову над тем, что творится с Эмнильдой. Она все время пребывала в печали: ее видели плачущей или молящейся еще пуще прежнего.
        Лазута тоже обратила внимание на перемены в своей госпоже, сразу как уехал Борис. Полагая, что скорбь на лице княгини вызвана отсутствием сына, служанка старалась не напоминать ей о нем.
        Ближе к весне у Эмнильды стали появляться желания соленого, острого, кислого. Ключница Власта, многозначительно поводя бровями, нашептывала Огниву - не иначе, княгиня ждет дитя.
        Огнив только отмахивался.
        - Окстись, Власта! - говорил он. - Эмнильда затворницей сидит в тереме, от кого ей зачать? И Лазута постоянно при ней.
        В начале апреля Эмнильда сказалась больной и уже вовсе не выходила из своей светлицы, а если и переступила порог, то только закутавшись в широкий плащ, твердя всем, что ее знобит.
        Зайдя однажды к спящей госпоже, Лазута окончательно убедилась в том, о чем уже шептались по всему терему, - Эмнильда была беременна.
        Страшная догадка вдруг осенила служанку. Ей стали понятны слезы княгини, ее скорбная задумчивость, долгие молитвы в одиночестве. Лазута вспомнила, что после ночи, проведенной в ее комнате, Эмнильда несколько раз подряд не ходила на исповедь да и потом исповедывалась редко и неохотно, словно по принуждению.
        В Лазареву субботу Эмнильда посетила Печерский монастырь. Там она встречалась с отцом Иларионом и, признавшись ему в совершенном ею страшном грехе, спрашивала старца, что ей теперь делать. Иларион, чтобы хоть отчасти успокоить совесть княгини, сказал, что Борис и зачатый от него ребенок никакого греха не совершили, ибо первый обладал телом матери по неведению; грешить же во чреве матери покуда никому еще не удавалось. Самой Эмнильде надлежит каяться до конца жизни, но так, чтобы ни Борис, ни тот, кто, появится на свет, никогда об этом не узнали.
        Покуда Эмнильда находилась в Печерской обители, в Вышгороде опять объявился Изяслав, приехавший порадовать мать успехами ее сына в греческой школе. То, что Эмнильда отправилась к печерским монахам, не понравилось князю, который не замедлил высказать свое недовольство посаднику.
        - Так-то ты волю мою исполняешь, Огнив. Потакаешь княгине в ее сумасбродстве! Эдак она и вовсе в Монастырь жить переберется. Что-то не замечаю я перемен, обещанных тобою, а ведь все сроки прошли.
        Огнив нагнал на себя таинственности и с робостью в голосе заговорил:
        - Диво-дивное случилось с Эмнильдой, княже. Даже не знаю, как тебе об этом поведать. Не иначе, Дух Святой снизошел на нее, потому-то я и отпустил ее в Печерский монастырь, дабы через посредство печерских схимников обратилась Эмнильда прямо к Богу за растолкованием.
        - Какой еще Дух Святой? - рассердился Изяслав. - Что за чушь ты мелешь!
        - Это не чушь, а правда, княже, - сказал Огнив и перекрестился. - Самая что ни на есть! Каждый в тереме подтвердит сие.
        - Что подтвердит? Говори толком, борода!
        - Я про то, что забеременела Эмнильда не от человека, но от Духа Святого.
        - Что-о?! - Изяслав грозно поднялся со стула.
        Огнив в страхе упал на колени и испуганно забормотал, торопливо крестясь:
        - Не виноват я, княже!.. Видит Бог, не виноват!.. Глаз не спускал, денно и нощно следил!..
        - Так, может, от тебя, пса шелудивого, и забеременела Эмнильда? - Изяслав сгреб дрожащего Огнива так, что на том рубаха затрещала. - Молви правду, иначе я за жизнь твою и ногаты[[103] Н о г а т а - мелкая монета, в гривне 20 ногат.] не поставлю, ты меня знаешь!
        Немало клятв и заверений было произнесено бедным Огнивом перед грозными очами великого князя, немало прозвучало из его уст униженных просьб и сетований по поводу недоверия к самому преданному слуге. Однако смягчить Изяслава посаднику не удалось; князь решил дождаться возвращения Эмнильды, чтобы от нее самой все вызнать наверняка.
        Эмнильда вернулась поздно вечером. Вид Изяслава, выбежавшего на двор, чтобы помочь ей сойти с коня, смутил и одновременно раздосадовал княгиню. Эмнильда ничего не ответила на приветствие, изобразив на лице сильную усталость. Сойдя с коня, она оттолкнула руку Изяслава и оперлась на локоть Лазуты. Служанка помогла своей госпоже добраться до опочивальни. Эмнильда попыталась отдалить неприятное объяснение хотя бы до завтрашнего дня, велев Лазуте передать князю, что у нее сильно болит голова.
        Но князь Изяслав был из породы людей, которые очень болезненно воспринимают посягательство на свою собственность - тем более такую! К тому же он заподозрил Эмнильду в чудовищном обмане. Прикрываясь набожностью, она, похоже, завела себе другого любовника, но госпожа природа вывела обманщицу на чистую воду!
        С этого и начал свои обличения Изяслав, ворвавшись в спальню к Эмнильде. Он сорвал с нее все одежды, дабы ее большой живот служил дополнительным обличением к его гневным словами.
        - Ты сама распустила слух, будто ночью тебя посетил Дух Святой, негодница? Иль с чьей-то подсказки? - орал Изяслав, и его зычный голос далеко разносился по притихшему терему. - Ну, хитра! Не 'зря листала богословские книжонки! Так ты, стало быть, новоявленная Дева Мария, а тут у тебя помазанник Божий. - Изяслав хлопнул Эмнильду по животу и грубо расхохотался. - Чего же ты краснеешь, приснодева? Рассказала бы, как совокуплялась с духом святым. У этого святого духа бороденка случаем не рыжая?
        Изяслав наградил Эмнильду пощечиной и вырвал из ее рук покрывало, которым она пыталась прикрыть свою наготу.
        - Сознавайся, грешница, с кем блудила? - наступал на Эмнильду Изяслав.
        Эмнильда зарыдала в голос.
        При виде потоков слез Изяслав обрел уверенность, что его догадка верна, а значит, надо еще немного надавить, чтобы гнусная притворщица выложила все начистоту.
        - Говори же. Ну!.. Говори! - надрывался Изяслав. - Сознавайся, гадина! Кто он?
        Эмнильда глядела на Изяслава глазами, полными слез, и молча трясла головой. За целый час она произнесла всего одну фразу: «Оставь меня, княже. Мне плохо!»
        Она и впрямь чувствовала себя ужасно: голова разламывалась от криков Изяслава, усилилась боль в груди, мутило.
        Потеряв терпение, Изяслав схватил Эмнильду за волосы и швырнул на пол. Но и лежа на полу, закрывая лицо от ударов, женщина только громко стонала. Наконец она потеряла сознание.
        Изяслав сбегал за Лазутой, которая привела княгиню в чувство.
        - Госпожу надо уложить в постель, - сердито глянув на Изяслава, промолвила служанка.
        - Сначала пусть скажет, кто ее обрюхатил! - рявкнул Изяслав.
        У Эмнильды пошла носом кровь. Лазута хотела приподнять ее, чтобы усадить на скамью, но княгиня вдруг дико закричала, схватившись руками за живот; у нее начались схватки.
        Изяслав посчитал это притворством.
        - Ори громче, греховодница! Никто тебе не поможет.
        Эмнильда корчилась на полу, кусая губы и исходя протяжными стонами, у нее между ног набежала целая лужа крови. Лазута умоляла князя помочь ей уложить роженицу на кровать.
        Изяслав, увидев кровь, побледнел, в его глазах появился испуг.
        Князь и служанка перенесли стонущую Эмнильду на широкую постель, затем Лазута вытолкала Изяслава за дверь.
        Сидя в одиночестве, не отрывая взора от горевшей перед ним на столе свечи, Изяслав с замирающим сердцем прислушивался к крикам. К беготне служанок у себя над головой - женские покои находились на втором ярусе терема. На лбу у князя холодными каплями выступил пот. Он вздрагивал всякий раз, когда усиливались крики роженицы, сжимал виски пальцами, если вдруг следовала долгая томительная пауза безмолвия. Крики заставляли сердце Изяслава биться в тревоге, тишина давила. В сильном мужчине вдруг поселилась робкая душа ребенка.
        Эмнильда скончалась в полночь, разродившись недоношенным плодом.
        Княгиня Анна
        Ода, погостив у Всеволода две недели, вернулась домой, полная самых приятных впечатлений. Юная жена Всеволода, черноволосая дочь степей с таинственным взглядом глаз-миндалин, покорила ее своим умением достойно держаться в незнакомой обстановке, каким был дворец ее мужа. Как, наверно, непривычно было ей первые дни в этих залах после тесного войлочного шатра в степном становище.
        Не зная ни слова по-русски, половчанка была вынуждена общаться через толмача и с мужем, и с русской прислугой, и с женами бояр, которые набежали поглазеть на дочь хана. После крещения она получила христианское имя Анна.
        Вот почему Оду покоробила злая ирония Святослава, спросившего ее: «Ну, как там выглядит степное чудо?»
        Ода без колебаний встала на защиту половчанки, выставив ее как можно в более приглядном свете: и умная, и красивая, и скромная. В конце добавила, что русские одежды ей к лицу.
        - Дочки Всеволода ладят с мачехой? - спросил Святослав.
        - Не ладят, - честно призналась Ода, - они вообще не видятся с ней.
        На пасхальные торжества Святослав со всей семьей отправился в Переяславль.
        В столицу Всеволода кавалькада черниговского князя въезжала в Вербное воскресенье[[104] Вербное воскресенье - Вход Господень в Иерусалим, один из двунадесятых праздников в русском православии. Отмечается в последнее воскресенье перед Пасхой.]. На сторожевой башне ударил колокол, возвещавший о прибытии долгожданных гостей, ему откликнулся другой на дворцовой башне.
        Тесный детинец Переяславля был плотно застроен деревянными церквями и хоромами бояр. Куда ни глянь, всюду над редкими купами деревьев, над частоколами и голубятнями возвышались угловатые двухярусные домины с маленькими оконцами, крыши теснились одна к другой.
        Над всем этим, справа и слева, реяли православные кресты на тесовых, будто чешуйчатых, куполах церквей. В небесной синеве над колокольнями и кронами высоких тополей, хлопая крыльями, проносились стаи белых и сизых голубей.
        Ощущение праздника царило на узких улицах, заполненных нарядно одетыми людьми. Женщины и дети махали пучками цветущей вербы, девушки протягивали пушистые веточки дружинникам Святослава либо засовывали их под уздечки коней. Мужчины степенно снимали шапки, приветствуя черниговского князя.
        Ода ехала рядом со Святославом на белой лошади. На княгине был муаровый[[105] М у а р - шелковая ткань с золотым узором.] широкий плащ, расшитый золотыми узорами, на голове легкая белая накидка с золотой диадемой. Переливающиеся на солнце височные колты и края трепещущей на ветру накидки придавали лицу молодой женщины необыкновенное очарование. Мужчины заглядывались на Оду, пробуждая в душе Олега, ехавшего следом за мачехой, невольную ревность.
        Белокаменный княжеский дворец идущими по периметру колоннами, полуарками и нишами, в которых стояли гигантские мраморные вазы с цветами, напоминал византийскую базилику. Олег и Давыд, давно здесь не бывшие, с восхищением разглядывали величественное здание с длинным рядом окон во втором ярусе, восьмиугольную дворцовую башню, на которой развевался княжеский стяг.
        Святослав и его свита с удивлением взирали на пестрые половецкие шатры, разбитые в тени дубовой рощи. За рощей на другом берегу струящегося в низинке ручья прямо у стены монастыря, сложенной из серых глыб известняка, паслись гурты овец. Половецкие кафтаны мелькали среди деревьев; пахло дымом, подымающимся над верхом шатров. На площади перед входом во дворец все коновязи были заняты степными лошадьми, тут же стояли верблюды, равнодушно поглядывая по сторонам и медленно двигая челюстями. Всюду сновали половецкие воины, звучала чужая гортанная речь.
        - Послал Бог родственничков! - ворчал Святослав, слезая с коня.
        - Гнал бы ты в шею, брат, всю эту орду, - напрямик заявил он вышедшему навстречу Всеволоду. - Гляди, загадят они тебе все кругом скотским пометом!
        Всеволод только улыбнулся и обнял брата.
        - Ну, давай, показывай свою степную красавицу, - молвил Святослав, ступив под дворцовые своды. - Ода все уши мне пропела о дивных очах твоей половчанки.
        - Экий ты скорый, брат! - отшутился Всеволод. - Не оседлал, а поехал. Всему свое время.
        - По лицу вижу, что приглянулась тебе басурманка, - погрозил пальцем Святослав. - Меня, брат, не проведешь!
        - Не басурманка она более, - мягко возразил Всеволод, - сам митрополит Георгий крестил мою суженую.
        - Митрополит окрестил тело язычницы, но проникла ли та святая вода ей в душу - неведомо, - со значением промолвил Святослав.
        - И во всем-то ты скрытый смысл отыскать норовишь, брат, - покачал головой Всеволод.
        - Дразнит он тебя, - вставила Ода, - а не смысл отыскивает.
        Всеволод отвел покои брату и его супруге на восточной стороне дворца, зная, что Оде нравится по утрам глядеть сверху на просыпающийся город. Сыновей Святослава Всеволод разместил в одной большой комнате - принадлежавшей когда-то его сыну Владимиру, ныне княжившему в Ростове.
        Княгиня Анна вышла к гостям перед обедом.
        Видимо, выполняя наставления мужа, она с поклоном приблизилась сначала к Святославу, поздоровавшись, коверкая русские слова, и обменялась с ним поцелуем. Ода с ободряющей улыбкой смотрела на красавицу Анну и тоже расцеловалась с нею. Сыновья Святослава были немного смущены всей этой церемонностью и поклонами. Переяславской княгине было восемнадцать лет. Младший из Святославичей Ярослав был моложе ее всего на четыре года, а Давыд был взрослее Анны на три года.
        Половчанка была высока и стройна, имела широкие бедра, красивую осанку и удивительно пышные волнистые волосы, черные как вороново крыло. Она не заплела их по русскому обычаю в косу, а оставила распущенными по плечам, отдавая дань обычаю своего народа. На голове у нее красовалась маленькая островерхая шапочка, украшенная по краю жемчугом. К шапочке была прикреплена прозрачная кисея, охватывающая голову сзади полукругом от виска до виска. Кисейная накидка была коротка, поэтому концы вьющихся, словно змеи, длинных пушистых локонов свешивались из-под нее на спину и ниже.
        У княгини Анны были большие чуть продолговатые глаза, не то серые, не то светло-карие. Эти глаза как бы одухотворяли ее смуглое лицо с тонким носом и слегка заостренным подбородком. Длинные темные брови, надломленные как раз посередине, придавая девичьему лицу таинственную красоту.
        Ресницы затеняли взор своей густой чернотой, они красиво трепетали, томно прикрывали глаза, гася в них то любопытный огонек, то внезапное смущение. Создавалось впечатление, что ресницы живут своей обособленной жизнью и выражение девичьего лица и глаз зависит только от них.
        Плохо владея русским, Анна за обедом больше молчала, за нее говорил Всеволод, далеко продвинувшийся в изучении половецкого языка.
        И Всеволод, и его молодая жена были крайне удивлены тем, как свободно разговаривает на половецком наречии Святослав. На вопрос брата, где он выучился так хорошо языку степняков, Святослав с ухмылкой ответил, покосившись на Оду:
        - Сказал бы словечко да волк недалечко.
        Вечером, укладываясь спать на роскошной кровати под розовым балдахином с длинными кистями, Святослав высказал Оде свое мнение о новой родственнице:
        - Глядя на служанок-половчанок, невольно подумаешь, что брат мой отхватил себе сокровище, а не жену. Если б она еще русский знала…
        Половецкие служанки княгини Анны и впрямь не блистали красотой: желтолицые и косоглазые.
        - Она быстро язык освоит, у нее ум цепкий, - заметила Ода.
        Переодеваясь ко сну, Ода осталась совершенно нагая. Пламя светильника освещало ее всю, и Святослав вдруг заметил на бедре супруги пониже левой ягодицы свежий синяк.
        - Кто это тебя так приласкал? - внимательно глядя на жену, спросил князь. - Иль ушиблась где?
        - Сыновья твои старшие - баловники, - набросив на себя ночную рубашку, спокойно ответила Ода. - Руки ко мне так и тянутся!
        На лице Оды появилось выражение оскорбленного достоинства.
        - Ромка небось? - проговорил Святослав. - Ну я ему!
        - Не Роман это, - возразила Ода.
        - Олег, что ли? - спросил Святослав.
        - И не Олег, - сказала Ода, забираясь под одеяло.
        - Неужто Давыд? - удивился Святослав. Ода кивнула.
        - В отца пошел, - с какой-то небрежной брезгливостью промолвила она и закрыла глаза.
        - Хоть бы этим в меня уродился, - мрачно усмехнулся Святослав и тихонько выругался.
        На другой день Давыд, столкнувшись случайно с Одой, угрюмо взглянул на мачеху и, не поздоровавшись, прошел мимо.
        «Ага! - догадалась она. - Святослав по своему обыкновению надавал подзатыльников сыночку. Поделом!»
        Поведение Давыда все больше беспокоило Оду: эти взгляды, намеки, попытки, будто шутя, обнять… Юнцу явно что-то известно об ее связи с Олегом. Иначе он не обмолвился бы однажды, что презирает неверных жен. А совсем недавно Давыд, подавая Оде оброненный ею платок, тихо произнес, призывно глядя ей в глаза: «Ну, чем я хуже Олега, матушка? Будь же поласковее со мной!»
        Ода терялась в догадках, кто мог видеть их с Олегом во время той прогулки на речке, когда они предавались столь упоительным ласкам? Ни до, ни после этого у Оды с Олегом ничего не было. Самое большее, что Ода и Олег позволяли друг другу - это откровенно любящие взгляды и трепетные пожатия рук, когда их никто не мог видеть.
        
        * * *
        Множество гостей заполняли просторный зал, где происходило пиршество, знаменующее собой окончание Великого поста. На столах, поставленных во всю длину зала, возвышались туши целиком зажаренных кабанов, лебеди изгибали белые шеи над серебряными братинами, солоницами, перечницами… На широких подносах горками лежали румяные куличи, пироги рыбные и с мясом. Из глиняных блюд с зернистой икрой торчали деревянные ложки, как бы говоря: «Накладывай, не стесняйся!»
        Столы шли в два ряда, посреди зала между ними оставалось довольно места для снующих слуг. Один ряд столов занимали именитые русичи: бояре черниговские и переяславские. Напротив восседали знатные половцы, родичи княгини Анны и друзья ее отца.
        В глубине зала за отдельным столом сидели Всеволод и Святослав с женами.
        Позади князей на возвышении за резными перилами разместились музыканты и девичий хор.
        Свет в огромный зал проникал через множество узких окон, идущих по стенам с двух сторон на высоте четырех человеческих ростов.
        Лицо Всеволода излучало радушие. Он то и дело наклонялся к жене и с улыбкой что-то тихо ей говорил. Княгиня Анна, склонив голову набок, вслушивалась в слова мужа, говорившего на ее родном языке, кивала и загадочно улыбалась, прикрыв ресницами свои большие глаза.
        Святослав за время пира ни разу не улыбнулся, с затаенной недоброжелательностью разглядывая половецких ханов и беков. Кроме хана Терютробы и его сыновей за столами находилось еще несколько ханов, среди которых Святослав сразу узнал своего давнего знакомого - Шарукана.
        Святослав незаметно толкнул Всеволода в бок:
        - А Шарукан что здесь делает? Он тоже родственник Терютробы?
        - Отец Шарукана и Терютроба были побратимами, - ответил Всеволод, - поэтому Шарукан моему тестю вроде племянника.
        - Что-то неласково поглядывает Шарукан на своего названного дядю, - заметил Святослав, поднося к губам чашу с греческим вином. - А кто это рядом с Шаруканом так свирепо смотрит по сторонам?
        - Это Сугр, брат Шарукана, - негромко промолвил Всеволод. - Анна сказывала - страшный человек!
        - Оно и видно, - усмехнулся Святослав. - Такое страшилище ночью приснится - не проснешься.
        - Не в смысле лица страшный, - пояснил Всеволод, - жестокостью прославился Сугр неимоверной.
        - Это по роже его видать, - хмыкнул Святослав. - Любуйся на родню свою, братец!
        - Чш-ш! - прошипел Всеволод. - Потише, брат. Многие половцы речь наше разумеют.
        - А мне наплевать на это, - раздраженно бросил Святослав. - Я шапку ломать перед погаными не собираюсь. И в родственники к ним не набиваюсь!
        Всеволод недовольно умолк.
        Ода с другого боку потянула мужа за рукав и, выразительно взглянув на него, прошептала:
        - Оставь Всеволода в покое!
        Святослав придвинул к себе тарелку с заливной осетриной и принялся сердито ковырять в ней вилкой.
        Между тем веселье в зале распалось как бы на две части. В то время как за столами русичей пелась здравица переяславскому князю, среди половцев звучал неудержимый хохот. И наоборот, когда русичи дружно смеялись чьей-то шутке, половцы горланили свои тягучие песни. Греческое вино и русский хмельной мед ударили степнякам в голову, и среди них внезапно вспыхнула ссора. Зачинщиком был брат Шарукана Сугр.
        Ода, видя неладное, попросила мужа переводить ей гневные выкрики степняков. Святослав охотно стал выполнять роль толмача, наслаждаясь тем отталкивающим впечатлением, какое производили пьяные выходки половцев на русских.
        Терютроба, поднявшись с лавки, что-то выговаривал Шарукану, который не оставался в долгу.
        - Что они говорят? - спросила Ода.
        - Терютроба хвалился своими лошадьми перед Всеволодом, а Шарукан заявил, что у него кони лучше, - стал переводить Святослав. - Скакуны у Шарукана такие, что у них в хвостах ветер запутаться может, а степь ковром стелется под их копыта, когда они скачут. Вот какие у него кони!
        - А что отвечает Терютроба? - допытывалась Ода.
        - Терютроба говорит, что язык у Шарукана длиннее его сабли, а спеси хватит на десятерых, но Терютроба не обижается на него, ибо знает, что в Шарукане сидит зависть к нему. Такого великого хана, как Терютроба, знает вся Половецкая Степь.
        Тут со своего места вскочил Сугр и что-то закричал, схватившись за кинжал на поясе.
        - Ого! - насторожился Святослав. - Сугр кричит, что русские князья не спасут Терютробу. И коль он так гордится своими лошадьми, то Сугр с братом, пожалуй, отнимут их у него как возмещение за…
        - За что? - тотчас спросила Ода.
        - За оскорбление или обман какой-то, я не разобрал, - ответил Святослав. - Ежели б они не орали все разом, а то галдят как воронье! Вон, тот бритоголовый с серьгой в ухе возмущается наглостью Шарукана, а его сосед за столом требует, чтобы Шарукан и Сугр убирались отсюда подобру-поздорову. Вон и сыновья Терютробы поднялись… думаю, будет свалка.
        - Надо остановить их! - забеспокоилась Ода.
        - Я - гость, - пожал плечами Святослав. - Я могу только наблюдать.
        Анна и Всеволод одновременно поднялись из-за стола. Девушка поспешно скрылась за колоннами в боковом приделе. Из другого придела на зов Всеволода выбежали княжеские гридни, собираясь разнимать половцев, если те схватятся врукопашную. Но хан Терютроба сумел сам навести порядок; его люди обезоружили Шарукана и Сугра, которые единственные явились на пир с кинжалами, и довольно бесцеремонно вытолкали братьев-забияк и шестерых с ними беков из зала.
        Затем Терютроба через толмача извинился перед Всеволодом за своих несдержанных сородичей, добавив при этом, что в Степи все знают Шарукана и Сугра как известных задир. Хан попросил Всеволода послать за княгиней Анной. «Дабы гости могли лицезреть главное украшение этого пира!»
        - Самонадеянный гусь! - презрительно проворчал Святослав. - У нас нынче Светлое Христово Воскресенье, а не смотрины ханской дочери.
        - Прекрати брюзжать, Святослав, - возмутилась Ода. - Ты же сам говорил, что княгиня Анна очень мила.
        - О! Гляди, гляди!.. Сам побежал за своей ненаглядной половчанкой! - усмехнулся Святослав и со вздохом добавил: - Ох, краса женская, что ты с мужами делаешь!
        - Не все же вам брать верх над нами, - с лукавой улыбкой ввернула Ода.
        Наклонившись к плечу супруги, Святослав ответил на это стихами из «Андромахи» Еврипида:
        …От укуса
        Змеиного лекарство знает ум
        Божественный для смертных, и ехидны,
        И пламени загладятся следы, -
        Лишь женщина неисцелимо жалит.
        Всеволод и сам не мог объяснить, что сотворила в его чувствительном сердце томноокая половчанка, узнавать все оттенки настроения которой доставляло ему непередаваемое наслаждение. Запах волос, упругость нежного тела, блеск глаз манили влюбленного Всеволода, как манит путешественника живописная горная долина или морской берег с пенным прибоем.
        В этой степной девушке не было горделивого превосходства умной и воспитанной женщины, знающей цену не только себе, но и всякому мужчине, с каким ей приходится общаться, присущего покойной Анастасии, как не было и излишней утонченности в манерах. Живая натура Анны была скована обычаями ее народа, делавшими женщину замкнутой и скрытной даже в кругу семьи. Однако Всеволод сумел в короткий срок завоевать доверие своей юной супруги уже тем, что усердно взялся изучать половецкий язык. Общение с мужем на ее родном языке раскрепостило Анну. Преграда, которой она больше всего боялась, - исчезла. С самого первого дня совместной жизни между восемнадцатилетней ханской дочерью и тридцативосьмилетним русским князем установились доверительные отношения.
        …Когда Всеволод пришел звать Анну выйти к гостям, он застал ее в глубокой печали.
        - Хан Шарукан не зря был зол сегодня. Он тоже добивался моей руки, но отец отказал ему, поскольку у Шарукана уже есть три жены, а по нашим поверьям быть четвертой женой считается плохой приметой. Шарукан затаил обиду на моего отца, а он обид никому не прощает. - Анна говорила медленно, кое-где вставляя русские слова, чтобы Всеволоду было понятнее. - Несчастье я принесу тебе. Шарукан будет считать отныне тебя своим недругом. Я боюсь, что он даже попытается отнять меня у тебя.
        - Не отдам я тебя Шарукану, даже если всю Степь исполчит на меня, - пылко произнес Всеволод, ласково коснувшись пальцами щеки Анны.
        Подобное проявление чувств растрогало половчанку, в ее глазах заблестели слезы. Анна склонила голову к мужу на плечо, широкое и крепкое! В самых прекрасных мечтах она не могла и представить, что станет женой такого сильного и красивого витязя с такими добрыми голубыми глазами. Страх ее улетучился, а в душе разлилась тихая блаженная радость - ведь так приятно чувствовать себя любимой!
        «Как хорошо, что у русичей в обычае иметь всего одну жену, - подумала Анна. - У меня не будет соперниц в этом прекрасном дворце!»
        Битва на Альте
        В лето 6576 (1068) пришли пленники на Русскую землю,
        Половцев множество. Изяслав, Святослав и Всеволод
        Вышли им навстречу на Альту.
        Повесть временных лет
        Трудно сказать, что побудило Изяслава навестить в темнице пленного полоцкого князя. Может, на него подействовало утверждение воеводы Коснячко, что Всеслав как будто стал сговорчивее, или страх перед анафемой, которой пугал великого князя митрополит. Да и Гертруда все время намекала, мол, пора что-то делать со Всеславом, уж больше года томится он в неволе. Бояре киевские тоже ждали от князя своего какого-то решения. Не всем пришелся по душе вероломный захват Всеслава. Поэтому многие мужи нарочитые на вопрос Изяслава, что делать, либо отмалчивались, либо пожимали плечами, мол, думай сам, князь!
        Недавний поход Святополка к Полоцку закончился неудачей: не впустили полочане его в город. Почти месяц простояла киевская дружина под стенами Полоцка - воеводы сказывают, хорошо укрепил свой стольный град Всеслав! - да так ни с чем назад и воротились. Отругал Изяслав сына, наговорил ему много обидного и в довершение всего лишил смоленского стола. Выходило, что хоть и победил Изяслав Всеслава, а победой своей воспользоваться не может: вотчина его по-прежнему недоступна.
        Святослав носа из Чернигова не кажет, притаился там, выжидает чего-то. Ясно чего - как старший брат из такого положения выпутываться станет. А ведь первый одобрил намерение Изяслава: не вести переговоры со Всеславом, но пленить его. Всеволод возмутился, а Святослав согласился сразу, не задумываясь. Теперь посиживает хитрец у себя в Чернигове и делает вид, что он тут ни при чем. Ох, как не нравились Изяславу такие замашки Святослава, с детских лет еще не нравились. Так же бывало, проказничали вместе, а отдувался один Изяслав.
        Темница представляла собой большой деревянный сруб, врытый глубоко в землю, свет проникал туда через маленькое оконце почти под самым потолком, через это же оконце узнику подавали еду и питье. Воздух в темнице был спертый, от отхожего места несло испражнениями.
        Изяслав вступил в нее в сопровождении двух вооруженных дружинников. Один из воинов держал в руке смолистый факел, другой нес табурет для великого князя.
        Пленник лежал прямо в одежде и сапогах на узком ложе у стены. При виде столь высокого гостя он сел, спустив ноги на земляной пол.
        - Здрав будь, Всеслав Брячеславич, - промолвил Изяслав, усаживаясь.
        - Князь Всеслав Брячеславич, - надменно поправил тот, не спуская с гостя настороженных глаз.
        Ответного приветствия киевский князь не услышал.
        Последний раз Изяслав видел Всеслава месяца три назад, когда его выводили к священнику, которого пожелал видеть полоцкий князь. По просьбе Всеслава священник принес ему небольшую икону. Изяслав решил тогда, что пленник помирать собрался, и обрадовался в душе - самоубийство развязало бы ему руки. Но Всеслав, как оказалось, был не только крепок телом, но и тверд духом. С того раза он почти не изменился, борода только стала длиннее.
        Лицо Всеслава выражало несгибаемую волю: тяжелый покатый лоб прорезали крутые надбровные дуги, длинный прямой нос и широкие скулы придавали суровость его чертам. Темно-русые пряди волос, свисавшие до плеч, густые усы и борода совсем не старили Всеслава, глаза которого горели молодым огнем. Князь был похож на хищного зверя, запертого в клетке.
        Изяслав не хотел злить Всеслава. Он даже оделся поскромнее, дабы тот не подумал, что киевский князь кичится перед ним. Изяслав вознамерился договориться со Всеславом, ибо запугивать его было бесполезно.
        - Воевода Коснячко сказал мне, будто ты хотел меня видеть, князь, - солгал Изяслав, не зная, с чего начать разговор.
        Всеслав усмехнулся и привалился спиной к бревенчатой стене, из пазов которой торчал мох.
        - Я лишь спросил воеводу, как поживает князь киевский, - сказал он. - Странно истолковал Коснячко мои слова. Ну, коль ты здесь, Ярославич, так и быть, признаюсь, что надоела мне твоя репа. Хоть бы мяском побаловал!
        Изяслав счел это благоприятным знаком.
        - Тебе разве не носят мясо с моего стола? - удивился он.
        - Может, и носят, да, видаты, не доносят, - спокойно ответил Всеслав.
        Изяслав изобразил на своем лице недовольство.
        - Допрошу мечников, куда девают княжескую долю. Крысы не шибко беспокоят, князь?
        - Не шибко. - Всеслав потянулся, расправив могучие плечи. - У меня им поживиться нечем.
        Изяслав задержался взглядом на иконе, пристроенной в углу над постелью: колдуном-язычником слывет, а поди ж ты! Иль от отчаяния обратился к молитвам?
        Всеслав словно уловил мысли Изяслава: - Кто к Богу, к тому и Бог.
        Изяслав не удержался от язвительного упрека:
        - Господь-то, чай, не забыл, как ты Софию Новгородскую разграбил.
        - Потому-то я здесь ныне, - без заминки вымолвил Всеслав, и в голосе его было больше смирения, чем досады. - Несу покорно крест свой и на милость Господню уповаю.
        - А от меня ты не ждешь милостей, князь? - напрямик спросил Изяслав.
        - От тебя не жду, - откровенно сознался Изяслав.
        - Знаешь ли ты, князь, зачем я пришел к тебе? - со значением промолвил Изяслав.
        - Догадываюсь, - Всеслав сверкнул в усмешке белыми зубами. - Дружина твоя несолоно хлебавши из-под Полоцка вернулась, потому ты здесь, Ярославич.
        Изяслав вздрогнул.
        - Откуда тебе это ведомо?
        - Воробушек у окошка начирикал, - ехидно ответил Всеслав. - Заманил ты в ловушку князя полоцкого, Изяслав, но люд полоцкий тебе в ловушку не заманить. В Полоцке испокон веку чествуют род Брячеслава и Ярославову роду над Полоцком власти не держать!
        - Предлагаю тебе дружбу, Всеслав, - превозмогая себя, произнес Изяслав. - Коль поклянешься в том, что отныне будешь един помыслами со мною, отпущу тебя и сынов твоих на волю.
        - А коль не дам я такой клятвы? - спросил Всеслав.
        - Тогда сидеть тебе в порубе до конца дней своих! - резко сказал Изяслав и поднялся со стула.
        Теперь надо было уходить, но Изяслав почему-то медлил, пристально разглядывая косматого верзилу в грязной княжеской одежде, сидящего перед ним с таким видом, будто он не в темнице, а на троне княжеском. Непостижимый человек!
        - На что ты надеешься, Всеслав? - угрюмо спросил Изяслав. - От кого ждешь помощи?
        Тот указал пальцем на икону:
        - От Него, княже. Только от Него! Заметь, пока ты здесь, Он все время на тебя глядит, с осуждением!
        Изяслав невольно сделал шаг вперед, чтобы лучше разглядеть лик Спасителя. В глазах Иисуса и впрямь было что-то осуждающее.
        - Думаешь, на мне грехов больше, чем на тебе? - Изяслав перевел взгляд на Всеслава. - Думаешь, ты чище меня?
        - Я крестного целования не нарушал, и меня от Церкви отлучать не собираются, - сказал Всеслав. - Вот и посуди, кто из нас чище, княже киевский.
        «И про это ему ведомо, - раздраженно подумал Изяслав, - будто торжище у него под окном. Ну, отец Георгий!.. Ну, Коснячко!..»
        Изяслав покинул темницу раздосадованный, не зная, на кого выплеснуть свое раздражение. Первым ему попался на глаза воевода Коснячко.
        - Ты кого ко Всеславу приставил, боярин, ротозеев-болтунов вместо надежных мечников! - накинулся на воеводу Изяслав. - Почто ему ведомо то, что ведать не полагается, а? Почто монахов пускал к пленнику? Отвечай!
        - Ты же сам, княже, разрешил священнику навещать Всеслава, - удивился Коснячко.
        - «Разрешил, разрешил»! То, что я разрешил, ты еще несколько раз обдумать должен, прежде чем исполнять! Ты воевода иль хвост поросячий? Кругом одни олухи!
        Коснячко сердито запыхтел, но смолчал.
        Затем досталось Гертруде, которая неосторожно завела речь о Всеславе за обедом. Княгиня злилась на мужа за то, что он лишил ее любимца Святополка смоленского княжения.
        Изяслав пришел в ярость и швырнул на пол стеклянную венецианскую вазу, хотя с большим удовольствием разбил бы ее об голову супруги.
        В тот же день в Чернигов и Переяславль умчались из Киева гонцы: Изяслав замыслил большой поход на Полоцк. Еще один гонец тайно от Гертруды был послан в Новгород. Своей великокняжеской грамотой Изяслав повелевал своему старшему сыну Мстиславу оставить новгородский стол и двигаться с дружиной в Киев. 0 том, что Изяслав вознамерился посадить князем в Полоцке Мстислава, не сказано ни слова.
        * * *
        С большой неохотой откликнулись Святослав и Всеволод на призыв великого князя. Оба пожаловали в Киев, желая узнать, что это Изяславу взбрело в голову накануне жатвы смердов от работы отрывать.
        - Пойдем с одними дружинами, - возразил Изяслав братьям, - и застигнем полочан врасплох. Втроем-то мы живо Полоцк возьмем! Примучим Всеслава, тогда вся Русь будет в нашей власти! Конец распрям и раздорам. Учиним новый порядок распределения столов княжеских.
        - Ну-ка, ну-ка! - заинтересовался Святослав. - Сказывай, брат, что ты надумал?
        - Надумал я, братья, узаконить порядок, при коем старший сын великого князя имел бы на княжение в Новгороде, - сказал Изяслав. - Всеславу же и его потомкам вообще не давать столов княжеских, чтобы один корень Ярославов властвовал бы на земле Русской!
        - Дельная задумка, брат, - восхитился Святослав. - Предлагаю выпить за твою светлую голову, княже киевский!
        - А что со Всеславом делать? - спросил Всеволод. - Убить, что ли?
        - Это мы решим после похода на Полоцк, - ответил Изяслав.
        - Верно, - согласился с ним Святослав, - чего раньше времени голову ломать.
        Всеволод не стал настаивать, видя, что старшие братья заодно.
        К концу августа собрались в Киеве дружины Ярославичей. Осталось только дождаться, когда подойдет из Новгорода Мстислав Изяславич со своими воинами, но он что-то не торопился. Наконец и его дружина вступила в Киев.
        А еще через два дня прискакал всадник от переяславских торков с тревожной вестью. Огромная половецкая орда вышла из степей и приближается к Переяславлю.
        Князья поначалу восприняли это известие спокойно. Может, это орда Терютробы подошла к русским рубежам.
        - Я пойду с дружиной к Переяславлю, - сказал Всеволод, - коль это и впрямь мой тесть, то сговорю и его в поход на Полоцк.
        - Верно, - обрадовался Изяслав, - мечами поганых одолеем полочан, а дружины свои сохраним. Скачи, брат, к хану! Обещай ему златые горы!
        - Коль откажется Терютроба в поход с нами идти, уговори его постеречь до октября наше порубежье от набегов других ханов, - вставил Святослав.
        Всеволод, не мешкая, повел свою дружину к Переяславлю.
        На полпути ему встретились всадники-русичи из переяславских дозорных. Узнал от них Всеволод, что половцы жгут села вокруг Переяславля, полонят смердов, угоняют скот, а во главе орды стоят ханы Шарукан и Сугр. Конницы у ханов видимо-невидимо!
        Всеволод повернул обратно в Киев.
        Князья собрали воевод и стали думать, что делать.
        - Так ли уж много поганых, как дозорные твои стращают, - спросил Изяслав. - Я слышал, Шарукан - не самый могучий хан в степи.
        - Я своим дозорным верю, - хмуро промолвил Всеволод, все помыслы которого были о жене, оставшейся в Переяславле.
        - Чего тут долго толковать, - поднялся со своего места Коснячко, - надо поднимать конные полки и ударить на поганых, покуда они с полоном в Степь не ушли. Как бы ни велика была их сила, а спуску давать нельзя.
        Коснячко поддержал воевода Чудин.
        - У нас в Киеве восемь тысяч конников собрано, это ли не сила!
        - Восемь тысяч четыреста, - поправил Чудина Коснячко, - с дружиной Мстислава.
        - Помните, как в позапрошлом году орду хана Искала порубили, - молвил брат Чудина Тука. - Половцев и тогда было больше, но не выдержали они сечи с нами. Не выдержат и ныне!
        - Надо только врасплох застать поганых! - потряс кулаком Коснячко.
        Изяслав поглядел на братьев. Что они скажут?
        - Коль выступим немедля, может, и застигнем врасплох, - задумчиво произнес Святослав, - а станем пешие полки собирать, время потеряем.
        - Коннице без пешцев воевать несподручно, - высказал свое мнение Всеволод, - все равно что однорукому с двуруким бороться.
        - У половцев все войско конное и ничего, воюют, - возразил на это Коснячко.
        - Воюют наскоками да засадами, а в правильном сражении выстоять не могут, - возразил Всеволод.
        - А мы поганых ихними же степными ухватками и побьем! - воскликнул Тука.
        Видя, что киевские воеводы настроены воинственно, в том же духе заговорили и воеводы переяславские. Первым высказался Ратибор:
        - Наше-то пешее войско все равно в Переяславле стоит, княже, - обратился к Всеволоду, - а до черниговской пешей рати еще дальше. Покуда будем киевский полк скликать, несколько дней потеряем да и не сможем мы с пешим полком внезапно перед погаными появиться. Нешто пешцы за конниками угонятся.
        - Я тоже мыслю, надо выступать с конными полками, княже, - сказал воевода Никифор, - а там что Бог приведет. Коль не одолеем поганых, то за стенами Переяславля укроемся.
        - Да как это не одолеем! - возмутился Коснячко. - С восемью-то тыщами дружинников?!
        - А ежели у ханов двадцать тысяч всадников, - резко проговорил Всеволод, - иль того больше.
        Коснячко закатил глаза к потолку и подавил раздраженный вздох, всем своим видом говоря, мол, я все сказал, пусть теперь молвят другие!
        - Не в числе сила рати, но в храбрости и умении воинском, - ворчливо вставил Тука. - Мы тут сидим да рядим, а поганые тем временем русских людей в неволю уводят. Хорошо ли это?
        - Вели, княже, седлать коней. Притопчем мы полки половецкие! - произнес Чудин, горящими глазами глядя на Изяслава. - С нами Бог и сила крестная!
        Изяслав поднял ладонь, призывая к тишине.
        - Вручаю себя и вас, братья и соратники мои, провидению Господню. Да снизойдет гнев Божий на орды поганские вместе со стрелами и копьями воинов Христовых. С Богом! Верю, не оставит нас удача!
        - Не плохо бы благословения у святого Антония испросить, - сказал Всеволод. - Он ведь наперед не только мысли читать может, но и события многие предвидит.
        Изяслав нахмурился, однако Святослав неожиданно поддержал Всеволода. И Изяслав скрепя сердце согласился.
        Порешив на том, князья не стали медлить и поскакали в Печерскую обитель.
        Вечернее солнце спряталось за тучи, где-то вдалеке слабо ворочался гром.
        Дорога вела через сосновый лес, который тянулся почти от самых Лядских ворот Киева до старой великокняжеской усадьбы Берестово.
        Изяслав скакал впереди на своем любимом белом коне. Красный плащ, словно крылья, развевался за его плечами. Немного приотстав от великого князя, правил вороным длинногривым жеребцом Святослав. Всеволод на своей тонконогой саврасой кобылице отстал еще больше. И уже за ним следом мчались с полсотни верховых, воеводы и дружинники.
        Отряд проскакал мимо Берестова и свернул на проселочную дорогу, более похожую на тропу. Обступивший ее лес был более светлым. Здесь рос дуб, ясень, клен…
        Дорога то круто взбиралась вверх по склону холма, то резко шла под уклон. Наконец, впереди замаячила деревянная церквушка на вершине зеленой горы. Лес расступился, обнажив широкие ее склоны, поросшие невысоким кустарником и густой травой. Пастбища тут были привольные.
        Всадники перевели коней на шаг и начали медленный подъем в гору.
        Оказалось, что монахи уже как-то прознали о набеге половцев, но никак не ожидали увидеть у себя киевского князя да еще в сопровождении своих братьев.
        При виде всех Ярославичей, готовых дружно защищать Русь от врагов, игумен Феодосии даже прослезился.
        - Мы желали бы, святой отец, предстать пред очами старца Антония, - заговорил с Феодосией Святослав.
        Стоящий рядом Изяслав высокомерно молчал, он еще не забыл, какими словами корил его печерский игумен за пленение Всеслава.
        Феодосии дрожащей рукой осенил крестным знамением князей и вызвался сам проводить их к святому старцу, жившему отдельно от монастырской братии.
        Узенькая тропинка вела по склону горы через заросли молодых кленов, затем углублялась в темный лес, полный тихих шорохов. Тяжелые шаги многих людей, треск сухих веток под сапогами нарушали гармонию лесных звуков. Князья спешили. Идущий впереди Феодосии задыхался от быстрой ходьбы, но безропотно нес свое изнуренное постами и ночными бдениями старческое тело сквозь чащу к видневшемуся впереди просвету между деревьями.
        На опушке игумен остановился, тяжко опершись на посох, и устало произнес:
        - Дальше вы сами отыщете дорогу. Вон за тем дубом спуститесь немного по склону, там и будет пещерка Антония. Да укрепит вас Господь, дети мои!
        И старец еще раз перекрестил уже спины удаляющихся князей.
        …Смутно погромыхивали в небесной дали рокочущие громы; ветер срывался с ветвей огромного дуба, который горделиво возвышался на плече горы, похожей издали на голову великана. На северо-востоке полыхали зарницы, будто горячие отсветы гигантских кузниц на темных небесах.
        Стояла тревожная тишина.
        Князья и их немногочисленные спутники, слегка оробев, застыли перед тем, чье возвышенное одиночество они осмелились нарушить.
        Кусты орешника обрамляли это уединенное место с трех сторон, укрытое от случайных взоров гребнем горы, где рос дуб-великан. С четвертой стороны убежище отшельника могли узреть разве что быстрокрылые ласточки или коршуны, парящие над этими лугами и лесами. Тишина и покой царили здесь, где жил схимник Антоний, по-русски Антипа, родом из города Любеча.
        Изяслав после длительной паузы первым обратился к Антонию:
        - Поганые идут на Русь и несть им числа. Я и братья мои исполчились на них. Митрополит Георгий благословил воинство наше и окропил святой водой боевые доспехи и хоругви. Мы же пришли к тебе, преподобный отче, дабы услышать из уст твоих вещее предречение на наш ратный замысел. А еще хотим знать, благословляешь ли и ты нас на битву с погаными.
        Отшельник сидел на обрубке бревна у входа в пещеру, которую некогда сам и выкопал. На нем была серая грубая ряса, подпоясанная веревкой, в жилистых руках посох. Полузакрытые глаза были устремлены на непонятные знаки, начертанные острым концом посоха на земле возле самых его ног.
        - Али печерский монах-схимник ближе к Богу, нежели сам митрополит? - скрипучим голосом спросил Антоний и пристально взглянул на Изяслава из-под насупленных бровей. - Али в моих устах хотите вы услышать глас Божий?
        Наступило тягостное молчание, потом прозвучал тяжелый вздох старца.
        - Любо мне видеть, князь Изяслав, в сей грозный час рядом с тобой братьев твоих, но… - Старец вяло махнул рукой. - Тщетны усилия ваши, князья, не одолеть вам силы поганской. Участь каждого из вас на челе, и горькая та участь. Не помогут вам ни святая вода, ни ратный дух, ни молитва. И ежели спасут вас от поганых, то скорее ноги коней ваших, нежели мечи и копья.
        Изяслав резко выпрямился и сразу стал как будто выше ростом.
        - Я вижу, в тебе доселе живет обида на меня, отче, - гневно сказал он. - Так ты мстишь мне тем, что предрекаешь поражение от поганых! Иль не сыскал ты иного способа досадить мне? - Всеволод предупреждающе схватил Изяслава за руку, но тот сердито вырвался и продолжил еще резче: - Уж не думаешь ли ты, старый филин, что я после твоих слов распущу полки и спрячусь за стенами Киева! Ты, что ли, молитвами своими спасешь Русь от поганых? Злобой ты покрылся, преподобный отче, как старый пень мхом.
        Всеволод опять схватил Изяслава за руку и встряхнул его, желая успокоить.
        Изяслав высвободил руку и зашагал прочь от пещерки отшельника. Коснячко и Тука последовали за ним.
        Антоний со слабой усмешкой покачал своей наполовину лысой головой и вдруг с раздражением ткнул посохом в землю. Его темное от загара, сморщенное, как печеное яблоко, лицо, исказилось.
        - За грехи, за грехи наши послал Господь поганых на землю Русскую! - воскликнул монах и погрозил сухим кулаком в сторону удаляющегося Изяслава. - Вот оно нарушение клятвы-то! Вот оно пренебрежение крестоцелованием! В аду бы тебе гореть, Ироду проклятому!
        Маленькие глазки отшельника враз стали большими и круглыми как у совы, в них полыхнули искры дикой ярости. Рот исказила гневная гримаса. Антоний тыкал в землю посохом, как копьем, тряс седыми космами и громко выкрикивал:
        - В себе самих наказанье свое носим и не ведаем о том! Грешим, молясь, и на молитву идем с помыслами греховными! Простой человек грешит себе на погибель, князь - на погибель своего княжества. В Господа безнаказанно плюнуть нельзя! Обернется сей плевок страшной бедой для всего народа, а перед смертельной опасностью все равны: и князья, и бояре, и смерды, и холопы. Я, сирый, убогий, жизнь и силы последние покладаю в молитвах и бдении во имя Духа Святого, за спасение земли Русской. Тщусь приблизить Царствие Милосердное, ибо сказано, что придет срок и воссияет звезда с востока и снизойдет на землю Спаситель мира. Да, видать, напрасен мой труд на благо всех людей, тонет моя добродетель в море грехов людских…
        Монах вдруг горько зарыдал, как ребенок. Слезы крупными градинами покатились по его изможденным щекам - чистые слезы праведника!
        И тут, словно по мановению невидимой руки, смолкли дальние громы и небо на востоке прояснилось, на западе же розовой дымкой разлился закат. Воздух стал чище и невесомей, и стало как-то светлее вокруг, несмотря на то, что солнце скрылось за лесом.
        Антоний огляделся по сторонам и вскочил, бросив посох.
        - Услышал… услышал Господь слова мои, увидал слезы мои и мысли мои разглядел, - радостно забормотал он, обшаривая небо счастливыми глазами.
        Святослав и Всеволод, видя такое чудо, упали на колени и принялись креститься. С тем же благоговением преклонили колена и их бояре.
        - Отче наш, иже еси на небеси! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли! - неистово выкрикивал старец Антоний, задрав голову и осеняя себя многократным крестным знамением. - Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого…
        Постепенно сумрак окутал поляну, на небе заблестели первые звездочки.
        - Встаньте, дети мои, - усталым голосом произнес Антоний. - Предначертаний Господних нам не изменить, но пример Иисуса Христа говорит нам, что надо стремиться жить достойно и умирать достойно, коль придет наш час.
        - Благослови нас, отче, на ратный труд, - промолвил Святослав, не вставая с колен, - быть может, в последний раз.
        - Благослови, отче, - тихо добавил Всеволод. Он плакал.
        
        * * *
        Дружины Ярославичей вышли из Киева, когда уже совсем стемнело. Изяслав был подчеркнуто груб и с братьями, и с воеводами. Вернувшись из Печерской обители, он велел тотчас выносить хоругви и дать сигнал к выступлению. Святослав и Всеволод пребывали в каком-то полусне, ни во что не вмешиваясь, ни в чем не прекословя старшему брату. Оба, не сговариваясь, решили исполнить свой долг до конца, каким бы он ни был.
        Всю ночь дружины переправлялись через Днепр у Оболони, потом с рассвета до полудня шли кратчайшей дорогой к Переяславлю. У села Перегряды уже во владениях Всеволода на широком лугу взорам русичей открылся стан торков. Это был курень хана Колдечи, спасавшегося от половцев в глубине русских земель.
        Ярославичи разбили стан рядом.
        Колдечи пришел к русским князьям с двумя своими военачальниками. Хан торков был готов сражаться с половцами.
        - Со мной пойдет пятьсот всадников, великий князь, - сказал Колдечи Изяславу и тут же спросил: - Далеко ли пешие русские полки?
        - Мы и без пеших полков с погаными совладаем, - высокомерно ответил киевский князь.
        - Половцев много, как саранчи, - предостерег Колдечи.
        - Чем гуще трава, тем легче косить, - с усмешкой вставил Коснячко.
        - Собирай своих воинов, хан, - приказал Изяслав. - Выступаем немедля!
        Колдечи склонил голову в лисьей шапке и удалился.
        Через час войско Ярославичей, увеличенное на пятьсот конных торков, двинулось дальше.
        Навстречу дружинам попадались смерды со своими семьями, бежавшие из переяславских сел: ехали на повозках, шли пешком. Некоторые гнали за собой скот. Вид русской рати пробуждал в глазах людей надежду на скорое избавление от кочевников. Дети радостно махали руками, их матери осеняли крестным знамением проходящие мимо конные колонны, сверкающие железом броней и щитов. Мужики наперебой рассказывали воеводам Изяслава, откуда держат путь и где видели половцев.
        Ближе к вечеру вернулись отправленные вперед дозорные и сообщили, что основная масса половцев находится за рекой Альтой, а мелкие отряды - по всей Переяславской земле.
        - Ежели хотим засветло напасть на поганых, надо поспешить, - сказал Изяслав братьям. - До Альты почти двадцать верст.
        - Будем скакать, коней загоним, - возразил Всеволод.
        - На рысях пойдем, - решил Изяслав, - через каждые пять-шесть верст будем остановки делать.
        Как ни торопились братья, а сумерки наступили раньше, чем они успели вывести свои усталые дружины к притоку реки Трубеж - Альте.
        Князья поднялись на холм, чтобы обозреть окрестности перед предстоящей битвой.
        Закат еще не погас, и в сизой мгле за Альтой был виден вдалеке лагерь половцев. Темнели верхушки шатров. В лазоревое вечернее небо тянулись многочисленные дымы от костров. Доносился неясный гул, в котором явственно различались человеческие выкрики и рев верблюдов.
        - Ну, что я говорил, - с довольным видом произнес Изяслав, - поганых не так уж и много.
        Половецкий стан действительно выглядел не очень большим.
        - Судя по дымам, тысяч шесть поганых там стоит, - задумчиво сказал Святослав, - никак не больше.
        - Надо бы разослать дозоры да пошарить вокруг, может, где еще половецкий стан притаился, - промолвил Всеволод. - Колдечи уверял меня, что половцев больше десяти тысяч.
        - У страха глаза велики, - усмехнулся Изяслав, - нашел кому верить! Довольно рассуждений, братья, вдарим на поганых, пока совсем не стемнело.
        - А коль и впрямь не вся сила поганская тут? - проговорил Святослав.
        - Тем лучше, - воскликнул Изяслав, - будет бить поганых по частям. Ну же, решайтесь, братья! Время дорого!
        Всеволода одолевали сомнения, и он не скрывал этого.
        - Я предлагаю ждать рассвета, - твердо сказал он.
        - У нас всего два союзника: внезапность и темнота, - горячился Изяслав, - и ты хочешь, брат, лишиться обоих.
        - В темноте мы можем своих с чужими перепутать, - покачал головой Святослав. - Я согласен со Всеволодом, надо ждать рассвета.
        Изяслав сердито плюнул себе под ноги.
        - Сильно же вас запугал плешивый отшельник, братья! Стоило торопиться, поганые и сами бы к нам пришли.
        Дружины ожидали князей, изготовившись к битве. Узнав, что сражение перенесено на утро, воины принялись ставить палатки и разводить костры, чтобы приготовить ужин.
        Всеволод, распределив караулы вдоль берега реки, прилег, собираясь вздремнуть до рассвета, но поспать ему не дали. Пришел дружинник от Изяслава, зовя на совет в шатер великого князя.
        Всеволод нехотя натянул на ноги сапоги, набросил на плечи корзно и вышел из палатки. Недобрые предчувствия томили его.
        В шатре кроме Изяслава находились Святослав с черниговским воеводой Перенегом и все киевские воеводы. Речь держал воевода Коснячко:
        - Дивлюсь я малодушию иных мужей именитых, ратный дух свой теряют, в приметы веря и в разные глупые предсказания выживших из ума старцев…
        Святослав подвинулся, и Всеволод сел рядом с ним на скамью.
        - Слушай, брат, как боярин нас костит, - усмехнулся Святослав.
        Коснячко между тем продолжал еще более вдохновенно, видя молчаливое одобрение на лице Изяслава:
        - На войне кто первый начал, за того и удача, а в темноте ворога напугать сподручнее. Иль не благословил нас на победу митрополит Георгий? Иль не окропил он знамена наши святой водой? А потому не оставит нас Господь в трудный час! До поганых полторы версты, а мы спать завалимся?! А коль уйдут нехристи с рассветом?..
        - И впрямь, - подхватил Изяслав, - коль упустим поганых, не стыдно ли нам будет, братья?
        - Не верю я, что все войско половецкое перед нами, - раздраженно произнес Всеволод, - угодим в засаду, пропадем все зараз.
        - Да лучше пропасть, чем терпеть злую напасть! - вспылил Изяслав.
        - Тихо, братья, - поднял руку Святослав. - Тихо! Эдак вы за мечи схватитесь.
        - Мое слово таково, - сверкнул очами Изяслав, - я веду свою дружину на поганых, а вы тут молитесь, чтоб Господь прислал вам в подмогу ангелов небесных! Коснячко, поднимай войско! Да только тихо.
        - Ну вот и договорились, - мрачно промолвил Святослав и положил ладонь Перенегу на плечо. - Что ж, буди черниговцев, боярин.
        Всеволод встал, собираясь уходить.
        - Ты с нами, брат? - окликнул его Святослав.
        - А куда вы без меня! - огрызнулся тот.
        …Ночь укутала землю темным саваном, и только вдали за рекой светилось зарево от половецких костров. Молодая луна проглянула из-за туч, коснулась своими холодными лучами железнобоких всадников, переходящих вброд обмелевшую речку, зажгла тусклые огоньки на остриях тяжелых копий, на металлических бляхах щитов. Дружины двигались в глубоком молчании, лишь плескалась вода под копытами коней да шелестели кусты, через которые продирались дружинники на противоположном берегу.
        Сразу за Альтой расстилалась равнина. Киевский конный полк первым переправился через реку и заканчивал боевое построение, когда справа от него заняла место черниговская дружина, а слева - переяславцы и торки.
        - Ну скоро они там разберутся, кому где стоять! - злился на нерасторопных киевлян Святослав. - Не войско, а стадо баранов! Воибор, скачи, поторопи Изяслава.
        Дружинник пришпорил коня и скрылся во мраке.
        Черниговская конница стояла, вытянувшись в четыре линии по шестьсот конников в каждой. Святослав и его сыновья находились в первой линии. Роман вполголоса поругивал своего жеребца, которому не стоялось на месте. Давыд был непроницаемо молчалив.
        Где-то пропела ночная птица.
        «Коль пропоет еще раз - мы победим!» - загадал Олег, похлопывая по теплой шее своего гнедого.
        Птица вновь пропела и позже еще раз. Сердце Олега наполнилось трепетной радостью.
        Прискакал назад Воибор.
        - Не нашел я князя! - выкрикнул он, осадив коня. - У киевлян всем заправляет воевода Коснячко. Молвит, пора начинать.
        Святослав привстал на стременах, оборачиваясь на своих дружинников.
        - Ну, братья, нам первым мечи окропить, - громко сказал князь. - С Богом, вперед!
        Княжеский меч хищно лязгнул, вырываясь из тесных ножен на волю.
        Русичи погнали коней к сиявшему впереди зареву. Грозный нарастающий топот множества коней разнесся над притихшей степью. Почти одновременно с черниговцами пошла на врага переяславская и торческая конница. Киевская дружина замешкалась и приотстала.
        Несколько минут стремительной скачки, и вот он - половецкий лагерь. Между шатрами не было видно ни одного человека, лишь горели по всему стану многочисленные костры.
        Черниговцы и переяславцы с двух сторон ворвались во вражеский лагерь.
        Дружинники бросились грабить половецкие шатры, потрошили крытые повозки. Отовсюду доносились возбужденные голоса и смех. Вскоре подоспели киевляне.
        Князья собрались на совет.
        - Протянули козла за хвост! - негодовал Изяслав. - Упустили поганых!
        Святославу и Всеволоду возразить было нечего.
        - Недавно они ушли отсюда, меньше часа назад, - сказал Всеволод. - Может, еще успеем догнать.
        - А мне кажется, неспроста все это, - проворчал Святослав. - Не иначе, замыслили что-то поганые.
        - Крестись, коль кажется, брат, - с усмешкой бросил Изяслав.
        Олег спешился возле большого черного шатра с белым верхом.
        Держа меч наизготовку, он вбежал в шатер. Там царил полумрак. В очаге тлели уголья. От воды в котле, стоящем на треноге, поднимался пар. Валялся лук и колчан со стрелами. Светильник на подставке тускло освещал ковры на полу и на стенах - шатер был круглый как колокол. За темной занавеской в глубине шатра послышался шорох, затем будто чей-то вздох.
        Олег крепче сжал рукоять меча и отдернул занавеску.
        Перед ним на низком ложе из овечьих шкур лежала русская девушка лет семнадцати - совершенно нагая с растрепанными косами. Руки девушки были заброшены за голову и связаны на запястьях узким ремнем, конец которого был привязан ко вбитому за изголовьем колышку. Полные ноги, светившиеся нежной белизной, были широко разведены в стороны и слегка согнуты в коленях, открывая взору самый откровенный тайник ее тела. Столь недвусмысленная поза сохранялась пленницей из-за толстой палки, к концам которой так же ремнем были прикручены девичьи лодыжки.
        При виде Олега по щекам девушки потекли слезы неудержимой радости.
        - Миленький ты мой!.. Да откуда ты взялся?.. Иль Господь послал мне тебя во спасение! Услыхал мои молитвы
        Спаситель! - запричитала она грудным бархатистым голоском, звук которого вызвал в княжиче прилив нежности.
        Олег склонился над пленницей и разрезал ремни на ее ногах и руках.
        - Почто они тебя так? - спросил Олег, пряча меч в ножны.
        - Не давалась я, - спокойно объяснила девица, - так черти узкоглазые вознамерились силком девства меня лишить. Трое их было. Судя по одежке, знатные воины. Напугало их что-то, вскочили на коней да куда-то в ночь утекли, окаянные. Меня бросили. Лежала я тут в страхе и печали, все Богу молилась.
        Говоря все это, девица, забыв про свою наготу, сидела на овчинах и растирала затекшие запястья рук. Ее большие красивые глаза с преданной нежностью глядели на Олега. Она любовалась им и не скрывала этого. А княжич в свою очередь не мог оторвать глаз от девичьего лица и тела. Судя по речи девушки и ее золотым серьгам, она была не из простолюдинок.
        На вопрос Олега девица ответила, что она боярская дочь и половцы захватили ее вместе с матерью в отцовской усадьбе на реке Трубеж.
        - Повязали нас вместе с холопами и смердами нашими и погнали в степь. Меня взял себе знатный воин, заставлял сапоги с него снимать, вино наливать в чашу, а чаша-то из черепа человеческого была сделана! Все хватал меня за груди нехристь и приговаривал «краша» и «мой рабыня». Потом к нему пристали еще два воина, увидев меня. Ох и натерпелась я страху, когда они спорили, кому я достанусь, аж за кинжалы хватались! Я поначалу думала, одному отдаваться придется. А увидела, что троим, решила, умру, а не дамся! Но разве совладать мне с ними, нехристями, такие боровы! Кабы не…
        Девушка испуганно ойкнула. В шатер ворвались двое черниговских дружинников.
        Олег заслонил девицу собой и властно приказал воинам убираться.
        Дружинники подчинились. Уходя, один взял с собой половецкий лук и колчан со стрелами, другой прихватил валявшийся рядом серебряный поднос.
        - Мне бы надо одеться, миленький, - озабоченно промолвила девица и смущенно прикрыла свою пышную грудь. - Погляди, чем бы мне прикрыться. Мою-то сорочицу нехристи изорвали.
        Олег ободряюще улыбнулся.
        - Сейчас что-нибудь сыщем, пока же возьми мой плащ. - Он бросил к ногам девицы свое красное корзно. - Как зовут-то тебя, красавица?
        - Млава.
        Девушка укуталась плащом, однако ноги оставила открытыми. Ей были приятны ласкающие взгляды этого мужественного юноши в богатом воинском убранстве.
        Олег обошел шатер в поисках одежды, но нашел только пару мужских кожаных сапог и зеленую накидку с кистями.
        - Ты из дружины князя Всеволода? - спросила Млава.
        - Я из черниговской дружины, - ответил Олег, подходя к девушке со своими находками. - Я сын князя Святослава Ярославича, Олег.
        Млава была удивлена, ее и без того большие глаза расширились еще больше.
        - Значит, князь Святослав подоспел на выручку князю Всеволоду? - радостно молвила она. - Ай, как славно!
        - Киевская дружина тоже здесь, - с улыбкой добавил он. - На-ко, примерь.
        - Что это? - Млава взяла из рук Олега накидку и сапоги.
        - На безрыбье и рак - рыба, - пошутил Олег. - Не нагой же тебе оставаться.
        Млава торопливо натянула сапоги - они оказались великоваты. Потом обернула вокруг бедер накидку, свернув ее вдвое. Получилось что-то вроде короткой юбки, пушистые кисти свешивались ниже колен. Закрепив накидку кожаным ремешком, Млава оглядела себя и прыснула, прикрыв рот тыльной стороной ладони.
        - Думаю, сапоги с тебя не свалятся, а сверху прикроешься моим плащом, - сказал Олег, набрасывая корзно на округлые девичьи плечи и щелкая застежкой. - Вот так!
        Благодарная Млава обвила шею княжича мягкими руками и поцеловала его в щеку.
        В таком положении их и застал Давыд, неожиданно забежавший в шатер.
        - Так вот чем занят мой братец! - воскликнул он с развязной ухмылкой. - Тискает половчанку!
        Олег раздраженно повернулся к Давыду:
        - Эта девушка русская, поганые пленили ее. Ухмылка исчезла с лица Давыда.
        Млава, смутившись от его пристального взгляда, опустила руки и отошла от Олега.
        - Что же ты прикрыл плащом такую паву! - Глаза Давыда загорелись похотливым огнем. - Ее, наоборот, надобно раздеть, чтобы красавица отблагодарила тебя своими ласками за спасение из плена, а заодно и меня. Поторопись, брат, времени у нас немного.
        Млава испуганно попятилась, переводя взгляд с Давыда на Олега.
        - Убирайся, Давыд! - с угрозой в голосе произнес Олег.
        - Добычу принято делить поровну, брат, - холодно напомнил Давыд, всем своим видом показывая, что уходить не собирается.
        - Ищи своей доли в другом месте, - сказал Олег.
        Глаза братьев встретились. Во взгляде Олега было столько уверенности в себе, столько холодного презрения, что это вывело Давыда из равновесия.
        Он осклабился.
        - Будя из себя ангела-то корчить! Думаешь, не ведомо мне, как ты с мачехой нашей…
        Давыд закончил фразу откровенно пошлым жестом.
        Кровь бросилась Олегу в лицо. Не помня себя от гнева, он ударил Давыда по щеке. Тот покачнулся, рука потянулась к мечу.
        - Остерегись, Олег, - грозно вымолвил Давыд, обнажая свой меч.
        В тот же миг длинный клинок сверкнул и в руке Олега.
        Млава вскрикнула, прижав руки к груди.
        Два меча со звоном скрестились, ушли на новый замах и вновь зазвенели. После третьего выпада меч Давыда высек голубоватую искру из меча Олега, затем взлетел над его головой…
        Млава пронзительно закричала и закрыла лицо руками.
        - Вы что, ополоумели! - загремел воевода и сильным ударом выбил меч из рук Олега, потом так взглянул на Давыда, что тот быстро убрал свой клинок в ножны и потупил очи.
        Узрев у дальней стенки шатра перепуганную Млаву, Регнвальд выругался и плюнул с досады.
        - Девку не поделили, сосунки! Вот я вам! - Регнвальд схватил Давыда за руку и вытолкнул из шатра, затем повернулся к Олегу: - А ты чего стоишь? Пшел отсюда!
        Олег подобрал свой меч и хотел было уйти, но Млава окликнула его и, подбежав, схватила за руку:
        - А… как же я, Олег?.. Куда мне теперь?.. Не оставляй меня! Я боюсь!
        Разглядев на девушке плащ Олега, Регнвальд кашлянул и хмуро проговорил:
        - Там, у возов половецких еще три десятка таких же пленниц дружинники собрали, отведи ее туда. Да поскорее! Скоро вдогонку за погаными пойдем.
        Олег повиновался. Ненависть к Давыду жгла его. Видя состояние княжича, Млава не решалась заговорить и лишь крепко держалась за его руку, проходя мимо разграбленных шатров и чадящих кострищ. Олег привел ее к скучившимся на краю стана возам. Освобожденные русские девушки и молодицы собирались в путь к русскому стану за Альтой. Святослав дал им в провожатые двух дружинников. Появление Млавы задержало их выступление. Кто-то из девушек протянул Млаве платок, молодая женщина, сама полуодетая, отыскала для нее в куче тряпья платье…
        Заиграла боевая труба. Дружинники бросились к коням. Во мраке степи загудела лавина скачущей конницы - это торки и переяславцы устремились в погоню за половцами.
        Расправляя на себе складки узковатого одеяния, Млава подбежала к Олегу, который собирался вскочить в седло.
        Не зная, как попрощаться с ней, Олег взял девушку за руку и со вздохом сказал:
        - Ты уж прости, что так получилось.
        Млава ничего не ответила, глядя на него долгим, внимательным взглядом.
        Олег не хотел отстать от черниговцев, стройными рядами выезжавшими в темную стеиь, поэтому торопливо промолвил:
        - Ну все. Мне пора. Прощай! Млава схватила княжича за рукав.
        - Чего тебе? - Олег обернулся.
        - Можно, я оставлю себе твой плащ?
        - Конечно.
        - И… И мы больше не увидимся?
        - Не знаю, Млава.
        - Неужели мы больше не увидимся? - На ее глазах показались слезы. - Поцелуй меня! - Млава крепко обняла Олега.
        * * *
        Первыми наткнулись на половцев переяславцы и торки. Отряды степняков возникли неожиданно, как из-под земли.
        Всеволод без раздумий ринулся в атаку, послав торков в обход.
        На шум битвы, завязавшейся в ночи, устремились дружины Изяслава и Святослава. Двумя широкими крыльями рассыпались по степи киевляне и черниговцы, взяв половецкие сотни в кольцо. Половцы заметались, ища выхода, но всюду натыкались на копья и мечи русичей. Сеча длилась меньше часа, ни один степняк не ушел живым из западни.
        Князья, окрыленные удачей, повели свои дружины дальше, развернув их широким фронтом. Девять тысяч всадников углублялись в степь, грозя смести все на своем пути.
        Постепенно бег русских коней замедлился: впереди вдруг разлилось море огней, словно тысячи красных мерцающих светляков усыпали вершину и пологие склоны обширного холма.
        Множество черных теней, стремительно перемещаясь, заполняли низину перед этим огненным холмом. То были половецкие всадники.
        Тысячи стрел посыпались на русских дружинников из темноты.
        Ярославичи остановили свои полки.
        Теперь гул множества копыт слышался со стороны холма, надвигаясь отовсюду. В низине, озаренной заревом костров, были отчетливо видны идущие на рысях отряды половцев; колыхались на скаку бунчуки из конских хвостов, сверкали изогнутые сабли.
        Изяслав привстал на стременах, озирая огромный вражеский лагерь.
        «Прав был Всеволод, - подумал он, - вот где затаилась главная сила. Накаркал-таки плешивый отшельник!»
        - Гляди, княже, - воскликнул Коснячко, - поганые валом валят! Устоим ли?
        В этот момент из задних сотен прискакал дружинник от воеводы Чудина.
        - Половцы сзади нас разворачиваются, князь! - сообщил воин. - Большое войско там скопляется!
        - Обложили нехристи, - проворчал Тука.
        Примчался гонец от Святослава: «Здесь стоять будем иль поворачиваем на Альту?»
        Изяслав медлил с ответом, терзаясь сомнениями. Казаться трусом ему не хотелось, но вместе с тем он видел, что половцев гораздо больше и одолеть их в открытом поле вряд ли удастся. На миг перед мысленным взором Изяслава промелькнуло лицо монаха Антония, а в ушах проскрипел его голос: «…Участь ваша на челе у каждого из вас, и горькая та участь».
        Холодная ярость разлилась в душе у киевского князя.
        - Здесь стоять будем! - рявкнул Изяслав. - Насмерть стоять! Так и скажи князю.
        Черниговский дружинник умчался.
        Коснячко открыл было рот, чтобы возразить Изяславу, но так и не вымолвил ни слова, наткнувшись на свирепый взгляд князя.
        «Закусил удила! - сердито подумал воевода. - Ну, теперь не жди добра!»
        Изяслав отправил ко Всеволоду гонца с наказом стоять крепко и двинул свою дружину вперед. Тяжелая конница русичей с первого же натиска опрокинула степняков, которые, отхлынув от центра русского войска, навалились на его фланги, где бились черниговцы и переяславцы. Русичи отбили этот натиск.
        Тогда половцы двинулись одновременно со всех сторон.
        Закружилась, завертелась кровавая круговерть. Бросались русичи из стороны в сторону, опрокидывая степняков, но тех, как мошкары на болоте, не убывало. Обращенные в бегство кочевники собирались вновь, с улюлюканьем и визгом налетали на русичей то с фланга, то с центра, то с тыла.
        Изяславу сеча разум затмила, меч его сверкал как молния. Рядом с киевским князем бились воевода Коснячко и княжич Ярополк.
        «Сила силу ломит! - одна и та же мысль была в голове Изяслава. - Не праздновать поганым победу! На погибель свою пришли они сюда! На погибель!
        Едва на востоке забрезжил рассвет и по небу растеклась бледная синева, не выдержали переяславцы, стали откатываться назад к Альте, фланг обнажая. Воспользовался этим хан Шарукан и бросил в образовавшуюся брешь лучших своих батыров во главе с братом Сугром.
        Удар конницы Сугра пришелся на киевскую дружину.
        Сошлись половецкие витязи с киевскими богатырями грудь в грудь. Раненые и мертвые так и валились с седел под копыта лошадей. Двух беков зарубил Изяслав. Коснячко одного батыра чуть не до седла мечом располовинил. Ярополк отсек нападавшему на него степняку руку вместе с саблей…
        Прямо в глаза сверкают половецкие сабли! Изяслав потерял из виду Святополка и затревожился: «Жив ли увалень?»
        Внезапно конь под князем захрапел и стал валиться на бок. Не успел соскочить с него Изяслав, больно ударился о землю, тяжелая лошадиная туша придавила ему правую ногу. Коснячко и Ярополк бросились к князю, помогли выбраться из-под коня. Изяслав не мог ступить на придавленную ногу и морщился от сильной боли.
        - Коня князю! - крикнул дружинникам Коснячко. - Живее!
        Изяславу подвели рослую чалую кобылу с седлом, залитым кровью.
        Изяслав с кряхтеньем взобрался в седло и взмахнул мечом, вновь устремляясь навстречу врагам. Очередная конная волна половцев накатывалась на расстроенные боевые порядки киевлян…
        Кто-то крикнул:
        - Черниговцы отступают!
        - Не пора ли и нам отходить, княже! - крикнул Изяславу Коснячко. - Одни мы никак не выдержим!
        Изяслав обругал воеводу и брата Святослава последними словами. Ох, как не хотелось Изяславу отступать перед погаными.
        Половцы опять налетели. Зазвенели мечи, щиты, сталкиваясь с налета. Все перемешалось: свои, чужие… Изяслав отбросил щит и, взяв меч двумя руками, отбивал удары кривых половецких сабель. Степняки так и рвались к нему, князь - желанная добыча! Одного половца срезал Изяслав, другого с коня сбросил, снес голову третьему… Брызнула струя крови из обезглавленного тела прямо на морду чалой кобыле и на кольчугу князя. С диким ржанием взвилась на дыбы чалая и понеслась прочь, Не слушаясь седока. Промчался Изяслав сквозь толпу сражающихся всадников, потеряв меч и шлем, и понесся дальше на взбесившейся лошади по степному раздолью, где на примятой осенней траве тут и там лежали неподвижные тела воинов, русичей и половцев.
        Вслед за князем ударилась в бегство и дружина.
        Возле покинутого половецкого стана передние ноги у чалой кобылы подломились, из ноздрей измученного животного хлынула кровь. Изяслав проворно спрыгнул на землю и невольно вскрикнул от боли, пронзившей покалеченную ногу. И захотелось вдруг князю, чтобы этот серый нарождающийся день стал последним в его жизни, полной неудач и сомнений. Неимоверная усталость навалилась на плечи Изяславу, им овладело полное безразличие ко всему.
        Одиноко бредущую фигуру на всем скаку обгоняли киевские ратники, иные проносились так близко, что едва не сбивали князя с ног. Дружинники торопились за спасательную реку. Промелькнул невдалеке великокняжеский стяг. Промчался, пригнувшись к гриве коня, воевода Чудин.
        «Словно нет меня, - с тупым безразличием подумал Изяслав, - словно я уже убит».
        Князя обдало запахом горячего конского пота, рядом остановился всадник. Изяслав поднял голову и увидел сына Мстислава на сером взмыленном жеребце.
        Мстислав спешился, схватил отца за руку:
        - Как ты? Не ранен? Садись в седло!
        - Нет, нет, сынок. Спасайся сам! - растроганный заботой, запротестовал Изяслав. - Ты Ярополка видел?
        - Видел, отец, - ответил Мстислав. - Не беспокойся, жив он. А вон и Коснячко скачет.
        Мстислав сунул в рот два пальца и пронзительно свистнул. Воевода подъехал к Изяславу и слез с коня.
        - Потерял я тебя, княже, - вытер пот со лба. - Был рядом и вдруг сгинул куда-то! Я уж решил, что уволокли тебя поганые на аркане.
        - Лошадь меня понесла, - сказал Изяслав, - да недалече отсюда издохла сердешная.
        А мимо продолжали скакать русские всадники с красными щитами: бегство продолжалось. Из степной дали все явственнее раздавались визгливые крики половцев.
        Мстислав и Коснячко помогли Изяславу взобраться на княжичева жеребца, а сами вдвоем сели на коня воеводы.
        Не задерживаясь в разграбленном половецком стане, остатки русских дружин перебрались, наконец, на другой берег Альты, где смогли немного отдышаться после стремительного бегства.
        Святослав нашел Изяслава сидящим у шатра на куче хвороста. Великий князь выглядел усталым, каким-то покорноунылым. Кольчуга на нем была залита кровью, большие руки тоже были в засохшей крови. Русые волосы взмокли от пота и прилипли ко лбу. Рядом стояли Изяславичи: Мстислав, Святополк и Ярополк, тоже грязные и усталые.
        - Это правда, брат? - подступил к Изяславу Святослав. Изяслав поднял на Святослава безразличные глаза.
        - Ты о чем?
        - Ты не хочешь давать еще одно сражение поганым. Так сказал мне Всеволод.
        - Всеволод тебя не обманул, - ответил Изяслав и, обернувшись, раздраженно крикнул дружиннику, возившемуся с подпругой около буланого жеребца с белыми ногами: - Ну скоро ты там?
        - Бежать собираешься? - прищурился Святослав. - Думаешь, до Киева поганые доберутся?
        - Без пешего войска нам половцев не разбить, - мрачно сказал Изяслав.
        Дружинник подвел к нему коня.
        Изяслав, с трудом ступая на больную ногу, вскарабкался в седло. Без шлема, меча и щита - плащ он тоже потерял в степи - великий князь выглядел нелепо, будто тать, перемазанный кровью своих жертв.
        - А нам со Всеволодом что делать? - спросил Святослав.
        - Ступайте в Переяславль и ждите меня с войском, - был ответ.
        Воеводы, стараясь не встречаться глазами со Святославом, поднимали поредевшую киевскую дружину и спешно покидали лагерь, оставляя шатры и повозки со снедью половцам.
        Дружинники Всеволода, раньше оказавшиеся у себя в стане, успели снять свои палатки и погрузить на возы, которые теперь пылили по дороге на Переяславль. Следом, вытягиваясь длинной темной лентой, двигались остатки переяславской и торческой конницы.
        Всеволод подъехал к Святославу, чтобы проститься.
        - Может, и ты со мной, брат? В Чернигов тебе без боя не пробиться.
        - Не впервой под смертью ходить, - невесело усмехнулся тот. - Прощай, брат!
        В обозе переяславцев оказались и освобожденные русские полонянки. С ними была и Млава.
        В сумятице, когда дружины Ярославичей смешались на узком пространстве сворачиваемого наспех стана, Млава сама разыскала Олега, в числе последних черниговцев перешедшего речку вброд. Девушка что-то лепетала, смеясь и плача. На ней было все то же черное платье и красный Олегов плащ. Своим платком Млава перевязала княжичу руку, раненную в сече.
        - Вот и свиделись, - устало улыбнулся ей Олег.
        - Уезжаю я в Переяславль, миленький, - торопливо сообщила Млава, заглядывая Олегу в глаза. - Пора уж мне, не сердись. Вспоминай обо мне иногда. Коль захочешь разыскать, ищи в Переяславле. Спрашивай Млаву, дочь боярина Воинега.
        Девушка прильнула на миг к губам Олега и убежала, затерялась в толчее лошадей и воинов, шума и гама, оставив княжича в сладостном ошеломлении.
        Вставало солнце, над рекой зыбился легкий туман. К броду опасливо приблизились первые половецкие всадники, проехали по мелкой воде, держа наготове луки и сабли. Русский стан встретил их пустотой и безмолвием.
        После битвы на Альте разошлись дороги братьев Ярославичей, решили князья в своих уделах порознь беду переждать.
        ЧАСТЬ ВТОРАЯ
        Гертруда
        Бесславное возвращение в Киев еще больше прибавило Изяславу мрачного настроения.
        Дружина вступила в город под вечер; накрапывал дождь.
        У киевлян были хмурые лица - весть о поражении с невероятной быстротой обогнала разбитое войско. Князь ехал на коне, окруженный своими боярами. Ему казалось, что из всех окон и щелей в заборах за ним наблюдают злорадствующие глаза. Не ладились у Изяслава отношения с киевлянами, давно уже не ладились.
        На углу горшечной улицы бородатый ремесленник в кожаном переднике злобно бросил во след князю и его свите:
        - Затемно ушли, затемно вернулись… У, злыдни!
        У Софийских ворот, ведущих в детинец, Изяслава встречала целая толпа богатых киевлян. Послышались громкие возгласы:
        - Слава князю Изяславу Ярославичу!
        - Слава защитнику нашему!..
        «Да они издеваются надо мной!» - злобно подумал Изяслав и пришпорил коня, желая поскорее скрыться с людских глаз.
        В дворцовые покои Изяслава внесли на руках: нога у князя распухла и сильно болела. Немедленно были созваны лекари, которые с озабоченными лицами взялись за лечение. После каких-то втираний боль немного утихла. Чтобы избавиться поскорее и от боли душевной, Изяслав велел подать вина.
        Князь допивал уже третью чашу, когда к нему пожаловала Гертруда. С нею была служанка Эльжбета и постельничий Людек.
        - Горе вином заливаешь, свет мой? - насмешливо промолвила княгиня.
        Изяслав не ответил.
        Гертруда глядела на мужа, склонив голову набок и улыбаясь снисходительно.
        - Все-таки до чего слабы духом мужчины, - вновь заговорила Гертруда. - И откуда в них это скотское желание напиться при малейшей неудаче!
        Изяслава больше всего разозлило то, что сказано это было при служанке и постельничем. Эльжбету князь ненавидел за ее скверный характер и за то, что благодаря Гертруде она стала любовницей Святополка; говорят, была уже на сносях от него. Эльжбета приходилась дальней родственницей княгине и та по-родственному опекала девушку, позволяя ей иной раз такое, чего другим служанкам не разрешалось.
        Вот и теперь, после откровенной колкости Гертруды, Эльжбета хихикнула, опустив свои очаровательные глазки. В этой белокурой статной польке было немало очаровательного и помимо глаз: алые губы, ослепительно белые зубы, красиво изогнутые брови, фигура без малейшего изъяна… Изяслав мог бы быть снисходительнее к Эльжбете, если бы она допустила к своему телу и его, но великому князю в этом было отказано, причем в самой резкой форме. Покровительство Гертруды сделало девушку самонадеянной и развязной. Она гордилась своей красотой и свысока взирала на всех мужчин, этому научившись у своди покровительницы.
        - Убирайся! - зарычал Изяслав на Гертруду и со звоном опустил опорожненную чашу на стол.
        Княгиня смерила полулежащего в кресле мужа уничтожающим взглядом и вышла из светлицы. Эльжбета последовала за ней с кривой улыбочкой на устах.
        Людек остался.
        - Сходи-ка за Коснячко, - приказал Изяслав. - Да живее!
        Людек удалился.
        Покуда постельничий ходил за воеводой, Изяслав находился в обществе троих лекарей, которых он угостил вином в знак особой милости: боль в ноге почти не чувствовалась и Изяслав, порядком намучившийся в дороге, был рад этому как ребенок.
        На робкие вопросы лекарей о величине опасности, нависшей над Киевом, Изяслав с пренебрежением ответил:
        - Всыпал я поганым на Альту. Сюда не сунутся!
        Изяславу вспомнилась сеча, истребленный в самом начале сражения половецкий отряд, степняки, павшие от его меча, что и говорить, рубились славно! Побольше удачи, и разбили бы Ярославичи ханов наголову!
        Изяслав заговорил на эту тему.
        - А все братья мои! - возмущался он. - Кабы слушались меня во всем, так без добычи назад бы не воротились! Горазды только языками трепать… Лей, чего смотришь! - Изяслав протянул чашу виночерпию. - За дружинников своих павших пью. За тех, кто без погребения в степи лежать остался, да упокоит Господь их души!
        Изяслав самозабвенно перекрестился, подняв глаза к потолку, и осушил очередную чашу крепкого греческого вина.
        Когда пришел Коснячко, Изяслав был уже изрядно во хмелю.
        - Вот что, воевода, собирай пешую рать и опять пойдем на поганых, - Изяслав грохнул по столу кулаком. - Я покажу ханам, где хвост, а где рыло! За воинов моих павших сторицей отплачу! Опять же, Всеволода выручать надо. Чай, обступили его половцы в Переяславле.
        Коснячко ответил, что придет завтра поутру все обсудить с князем на трезвую голову.
        - Ты хочешь сказать, что я пьян? - нахмурился Изяслав. - А коль и так, тебе какое дело! Велено, так исполняй!
        Коснячко молча поклонился и вышел…
        Ночью дождь усилился. Непогода навевала на Гертруду, сидевшую с сыновьями, невеселые мысли. Настроение ее еще больше ухудшилось, когда Мстислав рассказал о подробностях проигранной битвы.
        - Куда же Святослав и Всеволод подались? - спросила Гертруда.
        - Каждый в свою вотчину, - ответил Мстислав.
        - Кто же с половцами сражаться будет?
        - Не знаю.
        - Эх, князья русские, отдали землю свою нехристям на поругание, а сами разбежались по норам, как серки! - зло усмехнулась Гертруда.
        Ярополк осуждающе посмотрел на мать.
        - Мы честно бились, - молвил он, - и не храбростью превзошли нас поганые, но множеством своим.
        - Киевская дружина дольше черноголовцев и переяславцев на месте стояла, - поддержал брата Мстислав.
        Святополк помалкивал, сидя на стуле и глядя в пол. В этой битве он дважды был на волосок от смерти и то, что сумел ускакать на уставшем коне от наседавших половцев, считал вмешательством Господа.
        - Да разве об вас речь, дети мои. В вашей доблести я никогда не сомневалась. У дядьев с отцом вашим единства нет, а без этого на врага выходить - пустое дело.
        - Отец обещал дяде Всеволоду пешую киевскую рать в подмогу привести, - сказал Ярополк, заглядывая матери в глаза. - Я сам слышал.
        - Мы только за тем в Киев и вернулись, - вставил Мстислав, больше всех братьев жаждущих битвы.
        Гертруда печально улыбнулась и расцеловала сыновей.
        - Ступайте спать, орлята! - с нежностью проговорила она.
        Княгиня проводила любящим взором старшего Мстислава и младшего Ярополка, стоя у окна, за которым шумел ливень. Уходя, сыновья пожелали матери «покойной ночи».
        - А ты что, спать не идешь? - обратилась Гертруда к своему среднему, любимому сыну. - Иди! Заждалась тебя твоя Эльжбета.
        Святополк устало поднялся и направился к двери, даже не взглянув на мать.
        - Святополк! - негромко окликнула его Гертруда. - Что с тобой? Я не узнаю тебя!
        Княжич тряхнул головой, словно отгоняя дурман, и с виноватым видом приблизился к матери.
        - Ты не болен? - забеспокоилась Гертруда. - Какой-то ты бледный.
        Святополк пробурчал в ответ что-то невразумительное, торопливо поцеловал мать и ушел.
        Гертруда осталась одна. В который раз княгиня пожалела о том, что не родилась мужчиной. Ей казалось, что будь она мужчиной, к славным деяниям польских и русских князей прибавились бы еще более великие. Она устранила бы всех врагов и соперников мечом и ядом. И уж, конечно, не напивалась бы в момент грозной опасности! Ведь бывали случаи, когда женщина становилась во главе государства, правда, это было в далекие языческие времена. Неужели ей, великой княгине, остается лишь смотреть на глупые выходки Изяслава, на его бездарное правление, терпеть все и быть покорной! Нет, если Гертруда и бывала покладистой, то только до поры…
        Нахмурив соболиные брови, княгиня пришла к себе в опочивальню и заперлась там. Своих служанок она отправила спать. В голове гордой польки рождались замыслы один грандиознее и страшнее другого.
        Гертруда обдумывала возможность отравления Изяслава с целью вокняжения своего старшего сына. С воинственностью Мстислава и с ее умом они держали бы всю Русь в страхе.
        Вот только братья Изяслава непременно возьмутся за меч, войны с ними не избежать. Племянник Гертруды князь Болеслав Смелый вряд ли станет помогать ей, ведь он женат на дочери Святослава. Остается либо каким-то образом устранить младших Ярославичей, либо внести изменения в закон о престолонаследии. Святослав и Всеволод, конечно, будут против любых изменений, лишающих их доступа к киевскому столу. Изяслав был не прочь утвердить главенство на Руси за своими потомками, - в этом Гертруда нисколько не сомневалась. Значит, камень преткновения - Ярославичи. Не станет их, Изяслав сам с великой радостью изменит отцовский закон в свою пользу.
        Гертруда ходила из угла в угол по просторной спальне, перебирая в голове возможные способы умерщвления Святослава и Всеволода. Самое трудное в этом деле то, что нельзя довериться мужу и боярам его, придется действовать самой. Как некстати случился этот половецкий набег! А может, наоборот, кстати…
        В дверь спальни негромко постучали. Стук был условный. Это стучал Людек, которому Гертруда подарила одну из своих ночей - когда Изяслав с братьями выступили в поход на половцев. Гертруда отдалась Людеку главным образом от скуки, да еще с целью когда-нибудь использовать его против мужа. Что ж, это и будет ее первый союзник в том замысле, который либо погубит Гертруду, либо возвысит еще больше!
        Гертруда отворила дверь постельничему.
        - Тебя никто не видел?
        Получив успокаивающий ответ, она раскрыла объятия.
        Людек принялся с жадностью покрывать поцелуями лицо и шею обожаемой женщины в то время, как руки его пытались снизу заголить ей ноги.
        Гертруда не любила столь грубое начало, поэтому выскользнула и властным жестом указала Людеку на кровать. Постельничий быстро приготовил ложе, затем дрожащими от нетерпения руками стал избавляться от одежд, пожирая княгиню пылающим взглядом.
        «Как он жаждет меня!» - с тайной радостью подумала Гертруда.
        Она стала раздеваться нарочито медленно, желая еще больше возбудить своего любовника, уже взобравшегося на ложе. Светильник на подставке давал возможность Людеку наслаждаться зрелищем прекрасной наготы женщины, перед которой склоняли головы знатнейшие киевские мужи и которая снизошла до него, бедного слуги. Глядя с вожделением на белое тело своей госпожи, на упругие груди, на стройные бедра, на нежный живот, Людек вдруг обратил внимание, насколько моложе выглядит ее тело по сравнению с лицом, лишенным белил и сурьмы. Гертруда умылась перед тем, как лечь в постель. И если тело княгини своей соблазнительной свежестью запросто могло сбросить ей десяток лет, то лицо и не пыталось скрывать ее сорокалетнего возраста.
        Впрочем, это нисколько не умаляло притягательности Гертруды в глазах Людека. Жажда обладания целиком захватила его, лишив разума. Он бросился к Гертруде, стоящей к нему спиной и расчесывающей волосы, схватил ее и бросил на постель. От ветра, поднятого этим резким движением, пламя светильника заколебалось.
        О неожиданности Гертруда издала негромкий вскрик не то изумления, не то испуга, упав на спину поперек широкого ложа, ее волосы веером разметались по белой простыне.
        Людек навалился сверху с возгласом: « О моя княгиня!» - и грубо овладел ею.
        Скрестив на пояснице у Людека свои ноги, закинув руки за голову и помогая ему телодвижениями поддерживать ритм совокупления, Гертруда тем не менее не могла избавиться от одолевающих ее мыслей, они слишком прочно засели у нее в голове.
        «Можно поссорить Изяслава с братьями, кабы была уверенность, что мой олух сможет победить их. Но он никудышный полководец! - думала княгиня. - Поссорить же Святослава и Всеволода невозможно, что-то сближает их. Что? Общность душ?.. Иль общность интересов?.. Плохо то, что и тот и другой умнее Изяслава. А что, ежели использовать Все-слава в борьбе с младшими Ярославичами?»
        Гертруда принялась обдумывать, какие выгоды мог бы принести союз с полоцким князем, благо Людек, достигнув пика сладострастья, оставил ее в покое.
        «Всеслав храбр и умен, он отменный полководец. И не помышляет о киевском столе, дорожа своим Полоцком, - размышляла Гертруда, поглаживая потную спину лежащего на ней Людека. - Как бы привлечь его на свою сторону? Не на сторону Изяслава, а именно на мою! Пообещать ему в случае успеха Псков иль Смоленск, а может, сразу Новгород? Надо будет подослать ко Всеславу в темницу Людека с письмецом от меня».
        Руки княгини, ласкающие Людека, стали еще более нежными, а из ее уст прошелестели тихие слова, намекающие, что он может делать со своей любовницей все, что захочет. Людек встрепенулся. Действительно, их первая ночь была слишком коротка, поэтому надо непременно удлинить вторую. И горячий юноша вновь припал к Гертруде, на этот раз положив ее ноги к себе на плечи.
        «Проказник забывает, что мне уже не двадцать лет, чтобы проделывать подобные выверты!» - слегка возмутилась про себя княгиня.
        Такая поза доставляла некоторые неудобства, однако острота ощущений, нахлынувших на нее, заставила ее смириться. Вдобавок Гертруде вспомнились молодые годы, когда все члены ее тела были гибки и она позволяла себе самые невероятные позы в своих тогда еще первых опытах близости с Изя-славом.
        Гертруда все явственнее чувствовала приятные пробуждающиеся ощущения в глубине своего чрева, сладостные искры пронзали ее тело. Щеки ее пылали румянцем, из полураскрытого рта вылетали сладостные стоны, в глазах появился лихорадочный блеск.
        Людек изумился перемене, произошедшей в его любовнице; она словно помолодела и блистала какой-то новой красотой, все оттенки которой отражались в белизне зубов и белков глаз, яркости шевелящихся губ, в ореоле спутанных каштановых волос. Достигнув своего апогея, Людек не смог остановиться, ибо Гертруда, впившись в него пальцами, желала продолжения. Наконец, сладострастный водоворот подхватил и ее. Она вскрикнула, и тело ее обмякло, разом лишившись последних сил. Любовники замерли в объятиях расслабленной неги.
        От полудремы, в какой она пребывала, княгиню пробудили ее думы. Властолюбие занимало в ней главенствующее место, и даже женское начало отступало перед ним, позволяя вторгаться в святая святых - интимные отношения. Гертруда, никакого по-настоящему не любившая в своей жизни, попросту отдавала дань природе, исполняя супружеский долг или изменяя мужу.
        «Допустим, что Всеволод погибнет в схватке с половцами, ведь они сейчас хозяйничают на его земле. Останется один Святослав, - думала Гертруда. - Изяслав собирается идти с войском выручать брата к Переяславлю. Этого допустить нельзя! Любыми средствами надо удержать его в Киеве! Пусть ханы захватят Переяславль, пусть разорят его дотла! С одним Святославом справиться будет легче. Помирю Изяслава со Всеславом и натравлю обоих на Святослава».
        Лежащий рядом с княгиней Людек пошевелился, его рука легла Гертруде на живот, затем опустилась ниже… Было очевидно, что он намерен продолжать. Гертруда с готовностью раздвинула ноги, поощряя приподнявшегося Людека улыбкой. Несколько долгих минут он гладил ее тело руками, ласкал языком сосцы, бедра и ягодицы, переворачивая, как большую куклу, довел княгиню до полуобморочного состояния от переполняющегося желания соединиться с ним. Когда это произошло, Гертруду будто окатило изнутри фонтаном наслаждения, закачав на волнах сладостной неги.
        «А этот малый неутомим, куда до него Изяславу!» - думала Гертруда, погружаясь в блаженство.
        Розовые, фиолетовые, красные, голубые пятна, кружась, сомкнулись над ней, откуда-то сверху в этот круговорот врывалась музыка дождя. Гертруда была на верху блаженства в сплетении сладчайших ощущений, утратив чувство времени и пространства, от страсти потеряв всякий контроль над собой…
        Неожиданно из темноты выступил князь Всеволод в кольчуге и шлеме.
        «Ах, княгиня, княгиня! - скорбно качая головой, произнес он. - Так ты желаешь моей смерти?»
        Гертруда вздрогнула всем телом и очнулась от сна.
        Светильник озарял желтым светом угол спальни, окно в глубокой нише каменной стены, стол, открытую шкатулку на нем, сундук, распятие на стене, разбросанные по полу одежды. Дождь за окном стих. Рядом, раскидав по постели руки, крепко спал Людек, его загорелая мускулистая грудь мерно вздымалась. Одеяло свалилось на пол.
        Гертруда дотянулась до одеяла, чувствуя во всем теле необыкновенную легкость, как будто ей было семнадцать лет. Она укрыла одеялом себя и Людека, прижалась к его теплому сильному телу и, сладко зевнув, вновь погрузилась в сон, - счастливая и умиротворенная!
        * * *
        Пробуждение Гертруды было не менее сладостным. Ее разбудила Эльжбета, тихонько и нежно, как умела только она. Проснувшись от поцелуя служанки, княгиня потянулась с игривой грацией пантеры и с улыбкой посмотрела на девушку. До чего же она хороша! Как повезло Святополку!
        Эльжбета, видя, что в постели явно двое и настроение у ее госпожи самое прекрасное, сделала довольно неуклюжий намек:
        - Что-то Людек сегодня позднехонько встал. Гертруда знала, что вполне может доверять Эльжбете, поэтому призналась:
        - Мы с ним всю ночь занимались тем же, чем и вы со Святополком, коханя моя.
        Княгиня испытывала чувство полнейшего удовлетворения. Осознание того, что отныне она обладает ключом к наслаждениям, привнесло в ее жизнь спокойную гармонию. Теперь все казалось ей полным очарования. Она уже не испытывала прежней неприязни к Изяславу и позабыла на какое-то время свои ночные замыслы.
        - Святополк и не думал ласкать меня этой ночью, - с неудовольствием молвила Эльжбета, - лег, как бревно, и захрапел. А я так его ждала!
        Служанка задумчиво обняла один из столбиков, поддерживающих над кроватью парчовый балдахин; наблюдение за Гертрудой, такой красивой и радостной, услаждало ей взор.
        - Расчеши мне волосы, - попросила княгиня. - И не дуйся, дитя мое. Святополк по-прежнему любит тебя.
        Пока Эльжбета орудовала костяным гребнем, Гертруда не спеша умылась и попросила подать ей полотенце и зеркало.
        Присев на постель, Гертруда принялась разглядывать себя в зеркало, а девичьи руки в это время заплетали ей косу.
        - Как у вас это было? - вдруг спросила Эльжбета.
        - О! По-всякому! - засмеялась Гертруда.
        - И даже так, как запрещают священники?
        - Но я не знаю, что именно они запрещают.
        - Неправда.
        - Клянусь тебе…
        - Не верю, тетечка.
        Эльжбета даже слегка дернула княгиню за косу.
        - Перестань, негодница! - голос Гертруды стал строг. - Мне известно, что церковь запрещает отношения в постели между двумя мужчинами и двумя женщинами, но мы-то с Людеком разнополые.
        - Церковь так же не допускает таких отношений женщины с мужчиной, какие изображены на старинной греческой вазе, что стоит в зале с грифонами, - сказала Эльжбета, укладывая венцом косу госпожи. - Подай мне заколку, тетечка, а то я не дотянусь.
        - Интересно, что же там изображено? - спросила Гертруда, подавая служанке через плечо серебряную заколку, взятую со стола.
        - Мне неудобно об этом рассказывать, - замялась Эльжбета.
        - Какие могут быть тайны между двумя близкими женщинами? - смеясь, спросила Гертруда.
        - Ну так и быть, - решилась Эльжбета и принялась описывать увиденные ею интимные сцены на древней вазе.
        Гертруда изредка вставляла удивленное «о!» или «ах!»
        - Говорят, что греки и в нынешние времена допускают подобное между супругами, а между любовниками и подавно, - заметила в заключение Эльжбета.
        На вопрос служанки, о чем думает ее госпожа, Гертруда нетерпеливо ответила:
        - Помоги мне одеться, голубушка. И довольно об этом! За обедом княгиня с пренебрежительным равнодушием выслушала реплику Изяслава по поводу того, что она «вырядилась как павлин, в то время как жены многих дружинников облеклись в траур».
        - Но ведь мой супруг не погиб в сражении, - возразила княгиня.
        - Да, я не погиб, - мрачно заявил Изяслав, - но поражение довлеет над всеми нами.
        Князь опять много пил и ругался, поминая скверными словами братьев, половецких ханов, печерскую братию и свою больную ногу.
        Устав от мужской брани, Гертруда раньше времени поднялась из-за стола. Ей очень хотелось увидеться с Людеком, которого она почему-то не встретила в трапезной и для которого столь красиво оделась. Блуждая по дворцу, княгиня наконец очутилась в зале, где пол был выложен разноцветными камешками, а стены расписаны чудовищными животными - грифонами. Вдоль стен стояли каменные сиденья, по углам на мраморных подставках возвышались большие греческие вазы, привезенные Владимиром Святым из таврического Херсонеса.
        Гертруда отыскала ту вазу, о которой ей рассказывала утром Эльжбета, и стала внимательно изучать украшавшие ее рисунки. Еще несколько дней назад сюжет откровенно греховного содержания возмутил бы добропорядочную христианку Гертруду, но после бурной ночи, проведенной с Людеком, княгиня смотрела на это уже другими глазами и ее нисколько не коробила подобная откровенность в отношениях мужчин и женщин.
        «Русичи правы, говоря: кто отведает овса, тот не захочет мякины», - с усмешкой подумала Гертруда.
        К честолюбивым замыслам княгиню вновь вернул Коснячко, который пришел во дворец к Изяславу, но застал того пьяным и потому обратился за советом к Гертруде. Она изобразила радость от встречи с воеводой: демонстративно отложила в сторону шитье, каким была занята, и выставила за дверь служанок, оставшись с Коснячко с глазу на глаз.
        Княгиня была в длинном зеленом платье из мухояра[[106] М у х о я р - бухарская ткань из хлопка с шерстью.], зауженном в талии, с облегающими рукавами, что еще больше подчеркивало соблазнительную выпуклость ее груди. На голове у нее была шелковая накидка с блестками и тонкий обруч, удерживающий ее. Гертруда сидела в широком кресле, поставив ноги в изящных кожаных башмачках на низенькую скамеечку, немного вполоборота к гостю.
        Приветливость Гертруды, обычно не жаловавшей его, слегка смутила воеводу.
        - Заводилы из ремесленных братчин нынче утром вломились в мой дом, - сказал Коснячко, делая акцент на слове «вломились». - Они требовали разъяснений, мол, что намерен делать великий князь, дабы отразить половцев от Киева. Половецкие всадники замечены уже у Васильева. Изяслав велел мне собирать пеший полк, но… народ так озлоблен против князя за его поддержку резоимщиков[[107] Резоимщик - ростовщик.], что я опасаюсь, как бы людишки меньшие не повернули оружие против нас.
        Спокойствие княгини привело трусоватого Коснячко в некоторую оторопь.
        Гертруда глядела на него, склонив голову набок, и улыбалась.
        - Неужто черные людишки напугали тебя, воевода? Коснячко попробовал усмехнуться, но вместо этого у него на лице появилась какая-то неопределенная гримаса.
        «Хорошо ей улыбаться, сидя во дворце за каменными стенами в окружении младшей дружины и польских мечников! А у меня всего и защитников - три десятка гридней, остальные полегли на Альте. Коль народ разъярится, то разнесет мой дом по бревнышку!» - думал воевода.
        - О походе на половцев не может быть и речи, - строго произнесла княгиня, - недужен супруг мой, ногу больную ему тревожить нельзя. А то, что за чернью киевской зорко следишь, воевода, за это тебе низкий поклон от меня и от князя. Народу доверять нельзя и тем более давать в руки оружие! В следующий раз скажешь народным вожакам, что стены киевские - надежная защита для всех горожан.
        Проводив Коснячко, Гертруда отправилась на поиски Людека. День почти прошел, а они так и не виделись! Попутно княгиня навестила сыновей. Мстислав и Ярополк собирались в оружейную комнату, чтобы выбрать себе новые мечи.
        «У этих одно на уме!» - улыбнулась про себя Гертруда.
        В светлицу Святополка княгиня вошла без стука, так как дверь была не заперта изнутри. Тихие голоса за толстым синим пологом насторожили ее. Говорили Святополк и Эльжбета. Голосок служанки был немного сердитый и в то же время кокетливый.
        «Ну вот, милый, ты поел и отдохнул, значит, нам пора чуточку поласкать друг друга. Видишь, я уже готова!»
        «Ежели только чуточку…»
        Последовал тяжелый вздох княжича.
        Голосок Эльжбеты задрожал от негодования: «Можно подумать, я толкаю тебя на что-то мерзкое».
        Гертруда осторожно подкралась и заглянула в узкую щель между занавесками.
        Нагая Эльжбета сидела на постели, откинувшись назад на согнутые локти и распустив по одеялу свои длинные белокурые волосы, расчесанные столь тщательно, что каждая волосинка отливала блеском. Беременность пока еще никак не обозначилась на ее фигуре. Нежная кожа девушки отливала матовым теплом: свет из узкого оконца падал прямо на нее. Она покачала из стороны в сторону тяжелыми полушариями пышных грудей, глядя на возлюбленного из-под скромно опущенных ресниц. Зеленые глаза влажно искрились такой глубокой страстью, что, казалось, способны были воспламенить даже камень.
        Однако Святополк, с недовольным видом стаскивающий с себя одежду, явно не проявлял любовного пыла, словно его терзали тяжкие сомнения либо совершенный недавно страшный грех.
        «Ну и увалень!» - подумала Гертруда.
        Эльжбета принялась вслух жалеть Святополка, называя его всякими уменьшительными прозвищами, именуя себя развращенной девицей, а его сравнивая с чистым ангелом.
        «Почему мой ангелочек так стонал ночью? Порывался кого-то рубить мечом!»
        - Мне снились половцы, - признался Святополк. - Знаешь, Эльжбета, я ведь еле ноги унес от них. Натерпелся страху!
        - Ах ты мой бедненький козленочек!
        - Как я уцелел, и сам не пойму.
        - Ну иди ко мне, мой ангел.
        - Скажи, Эльжбета, ты молилась за меня?
        - Конечно, молилась.
        - Какая ты хорошая! Значит, твоими молитвами я и спасся.
        Святополк в порыве нежности стал покрывать поцелуями колени Эльжбеты. Она тихонько засмеялась от щекотки.
        «Эльжбета не просто хорошая, а слишком хорошая для тебя, - мысленно поправила сына Гертруда. - Глупый юнец».
        Видя, что молодые люди уже обнимают друг друга, Гертруда покинула светлицу, тихонько притворив за собой дверь. От увиденного в ней опять стало просыпаться пламя страсти. Неожиданно столкнувшись с Людеком в узком переходе - он шел куда-то с толстой книгой под мышкой, - Гертруда едва не бросилась ему на шею.
        - Сегодня в полночь! - шепнула она, досказав остальное, сияя глазами.
        Людек кивнул, глядя на княгиню с обожанием.
        - Что это у тебя? - Гертруда кивнула на книгу.
        - Сборник законов - «Русская Правда», - ответил Людек. - Князь приказал принести.
        - Отнести его пока ко мне, а князю скажи, что не смог найти, - велела Гертруда и погладила Людека по щеке.
        До чего же он мил! И как ему идут длинные волосы!
        - Госпожа желает досадить мужу? - улыбнулся постельничий.
        - Просто хочу ознакомиться с тем, чем так гордятся русские князья, - промолвила княгиня.
        - Было бы чем гордиться, - презрительно бросил Людек.
        - Согласна, - улыбнулась Гертруда и вновь перешла на шепот: - В полночь жду!
        Они расстались, полные тревожной радости от этой краткой встречи и предвкушения грядущей сладостной ночи.
        Сразу после ужина Гертруда сама сменила белье на своей постели, чтобы не давать повода для кривотолков служанкам, которые знали, что из-за своего недуга князь ночует отдельно от супруги. Совершив омовение и умаслив тело душистым розовым маслом, княгиня долго приводила в порядок свои густые волосы, чистила зубы соком корня калгана, жевала мяту, чтобы придать свежесть дыханию. Она даже забыла помолиться в положенное время, однако успокоила себя тем, что помолится завтра с еще большим усердием. В ее душе будто распустились цветы, так увлекли княгиню приготовления к встрече с возлюбленным.
        Все же Гертруда заставила себя полистать «Русскую Правду», сосредоточив внимание на статьях о престолонаследии и завещаниях. Она сразу увидела сходство «Русской Правды» с польским Судебником и чешскими законами князя Бржетислава[[108] Бржетислав - князь Чехии в 1035-1055 гг.], там тоже наследование верховной власти шло от старшего брата к младшему. Славяне на востоке и на западе недалеко ушли от своего языческого представления о родстве и государственности.
        Гертруда задумалась, осознав неприступность преграды перед ней. Отступать ей не хотелось, но вместе с тем она поняла, что даже с внезапной смертью Святослава и Всеволода вражда и соперничество среди русских князей не прекратятся: останутся их потомки, которые вряд ли захотят склонить голову перед потомками Изяслава.
        «Особенно перед таким, как Святополк», - подумала Гертруда и захлопнула книгу.
        Да, ей нужен союзник, могучий союзник! И непременно в Русской земле!
        Мысли Гертруды вновь обратились к плененному Всеславу. Уж лучше поделить Русь между ним и Изяславом, чем между тремя Ярославичами. Благо Всеслав никогда не тяготел к Южной Руси, сидя в своих северных лесах и болотах.
        Гертруда прилегла на кровать и не заметила, как задремала.
        Пробудилась она от громкого стука в дверь. Сначала Гертруда испугалась, потом обрадовалась нетерпению своего любовника и, как была нагая, бросилась к двери. Отодвинув засов, княгиня отпрянула. Через порог, хромая, переступил Изяслав. От него несло вином.
        - Ба! Ты, кажется, ждала меня? - с пьяной улыбкой произнес князь, протягивая руки к жене. - Истомилась без мужниной ласки, пава моя!
        Гертруда попятилась и, наткнувшись на постель, села.
        В ней нарастало отвращение по мере того, как Изяслав обнажал перед ней свое волосатое потное тело. Гертруде хотелось закричать, убежать, провалиться сквозь землю, только бы не соприкасаться с этим грубым и грязным человеком, ее супругом. Она не позволила Изяславу целовать себя и стала бить его по рукам, когда он потянулся к ней. Княгиня сопротивлялась с молчаливым ожесточением, но взбешенный Изяслав сильным ударом кулака погасил в ней сознание.
        Она очнулась уже под ним, чувствуя в своем чреве медленное глубокое скольжение мужской плоти, а на своем лице тяжелую смесь винных паров, вырывающуюся изо рта Изяслава. В груди у него слышались какие-то сиплые звуки, он поминутно икал и издавал хриплые сладострастные стоны.
        Гертруда закрыла глаза, повернув голову набок и мысленно поклявшись отомстить Изяславу за надругательство над ней.
        Это продолжалось бесконечно долго, доведя Гертруду до мучительного изнеможения. Наконец, Изяслав завалился на подушку и захрапел. У Гертруды после перенесенного потрясения кружилась голова, ее мутило. Ей казалось, что все ее тело испоганено и изгажено, если бы она могла, то убила бы Изяслава!
        Едва рассвело, Гертруда была уже на ногах. Она обругала Эльжбету, придравшись к пустяку, была холодна с сыновьями и излишне придирчива к служанкам. Улучив момент, Людек, проходя мимо, коснулся руки Гертруды, как бы ободряя ее. И этот ласковый знак внимания и поддержки наполнил теплом сердце княгини.
        Изяслав же опять пил вино и орал песни, окружив себя скоморохами.
        Между тем во дворце собрались бояре, княжеские тиуны, мытники и соглядатаи. У всех на устах было одно: в народе зреет недовольство тем, что великий князь не защищает свою землю от поганых.
        Мужи лучшие и нарочитые подступили к воеводе Коснячко, который вышел из княжеских покоев в сопровождении Мстислава. Лицо у воеводы было озабоченное.
        - Что говорит князь? - от лица всех спросил Тука.
        - Князь наш лыка не вяжет, - хмуро ответил Коснячко, - гулеванит со скоморохами.
        Знать была ошарашена этим известием.
        - Придется тебе, воевода, за дело браться, - сказал Чу-дин, подходя к Коснячко. - Ведь ты как-никак тысяцкий. Собирай пешую рать да и двинем на половцев!
        Несколько одобрительных голосов поддержали Чудина. Коснячко, помня наставления Гертруды, опасливо возразил:
        - Кабы беды не вышло, бояре. Дать народу оружие нетрудно, но как его опосля забрать обратно?
        - А ты давай оружие то, что поплоше, - посоветовал Чу-дин. - Нам бы только эту рвань из Киева увести да на половцев натравить.
        - Значит, щитов и копий не давать, - промолвил Коснячко в некотором замешательстве, - а коль не отважатся лапотники без этого вооружения в сражение идти? Тогда как быть?
        - Скажешь, мол, впереди княжеские щитоносцы пойдут, - сказал Чудин и оглянулся на бояр. - Своих холопей и челядинцев вооружим как подобает, чтобы и от половцев защита была, и от быдла киевского опора в случае чего. Все поддержали Чудина.
        В полдень по приказу Коснячко ударили в вечевой колокол на Подоле. Толпы народа собрались на торговой площади послушать, что скажет тысяцкий. Речь его была короткой. Призвал воевода работный люд подняться скопом на поганых, обещал дать оружие, объявил денежный сбор на прокорм войска. Народ встретил слова воеводы горячим одобрением. Голосованием были избраны сотники и знаменосцы, назначено место сбора.
        В тот же день воеводой были выданы ремесленникам и подмастерьям, пришедшим на запись в пеший полк, восемьсот коротких копий-сулиц, столько же боевых топоров, триста палиц, четыреста кинжалов без ножен, пятьсот луков и три тысячи стрел. Тем, кто пришел с кистенем или дубиной, оружие не выдавалось вовсе. Помощники воеводы объясняли, что на всех желающих оружия не хватит, упоминали про княжеских щитоносцев и дружинников, которые впереди пойдут. Люди ворчали, но до открытого противостояния не доходило. В пеший полк было набрано пять тысяч ратников, хотя желающих биться с половцами было гораздо больше.
        Бояре отдельно выставили тысячу воинов из верной чади, дав им тяжелое вооружение.
        Дружинники Мстислава готовились седлать коней. Заканчивала сборы старшая дружина.
        Одно смущало воевод, кто возглавит войско, ежели Изяслав не то что на коне, на ногах не держится. Коснячко после поражения на Альте стать во главе войска наотрез отказывался. Другие воеводы тоже не решались, знали о силе половцев. В спорах и пререканиях прошло два дня.
        Под давлением толпы простых киевлян, осаждавшей митрополичьи хоромы, архипастырь русской православной церкви грек Георгий сам пожаловал в княжеский дворец. Митрополита сопровождали несколько священников, среди которых выделялся ростом и статью иподиакон[[109] Иподиакон - в Православной Церкви священник, занимающий промежуточную ступень между чтецом и дьяконом. Заведует в храме священными сосудами и одеждами.] Константин, тоже грек.
        При виде золоченого митрополичьего стихаря и черных священнических риз, а также услышав раскатистый голос иподиакона Константина, Изяслав перетрусил, решив, что самое страшное свершилось - его предают анафеме!
        - Прочь, исчадия адовы, дьявольские прихвостни, помутители разума и души христианской! - гремел Константин, своим посохом выгоняя из зала перепуганных скоморохов. - И да разверзнется земля под вашими бесовскими ногами, да закроются навек нечестивые уста, да лопнут бесстыжие глаза и отсохнут срамные языки! Прочь! Прочь!..
        Священники безжалостно толкали бедных скоморохов, срывали с них цветные колпаки, топтали ногами бубны и сопелки. Челядь тоже разбежалась. Изяслав остался один перед гневными черноризцами во главе с митрополитом, который своей густой бородой и длинными вьющимися волосами с проседью напоминал библейского пророка Иоанна Крестителя.
        Разом протрезвев, князь выбрался из-за стола, заваленного объедками, и упал на колени. Его губы тряслись, глаза наполнились слезами.
        - Стыд и срам тебе, князь Изяслав! - заговорил владыко Георгий. - Сменил ты княжескую багряницу на скомороший кафтан, трубам ратным предпочел дудки бесовские. Тьфу! Иль мало грехов на тебе, что сам толкаешь голову в дьявольскую петлю!
        Изяслав трясся как в лихорадке, размазывая слезы по раскрасневшемуся от обильных возлияний лицу.
        - Я искуплю, владыко… отмолю… отстрадаю!.. - невнятно бормотал князь; вид его был жалок.
        - Гляди, княже, воздастся тебе при жизни за дела твои, а после смерти за грехи твои воздастся, - продолжал стыдить Георгий. - Бесчестье падет на твою голову, коль не изгонишь поганых с земли Русской!
        - Немедля велю полки подымать, владыко, - лепетал Изяслав, ударяя себя кулаком в грудь. - Без победы не ворочусь.
        - Сначала проспись, княже! - с брезгливой гримасой воскликнул митрополит. - Как не взволнуется море без ветра, так не получить вечного спасения без покаяния. Блаженны чистые сердцем, ибо они узреют Бога!
        - Каюсь, владыко. Каюсь! - Изяслав принялся бить поклоны. - Бес попутал. Каюсь!
        Суровое лицо Георгия смягчилось. Последние слова его были ободряющими:
        - Лучше позднее раскаяние, князь, чем вечные муки. На человеческую слабость есть Божья милость.
        Изяслав, осознав наконец, что отлучение ему не грозит, словно потерял рассудок от переполняющей его радости. Вынув из-за пазухи кошель с деньгами, он протянул его митрополиту. Рука князя дрожала, и кошель упал на каменный пол, из него выкатилось несколько золотых монет.
        Георгий с ироничной улыбкой посмотрел на Изяслава, повернулся и пошел прочь, горделиво неся свою седовласую голову в черной камилавке[[110] Камилавка - высокий бархатный головной убор.]. Священники последовали за митрополитом.
        Гертруда, вошедшая в трапезную, застала мужа на коленях на полу, собиравшего раскатившиеся монеты. При этом Изяслав тихонько приговаривал:
        - Да простит мне Господь прегрешения мои!..
        Гертруду это зрелище не столько удивило, сколько обрадовало. Она стояла за дверью и слышала посрамление Изяслава из уст митрополита, душа ее при этом трепетала от радости. И вот, после услады слуха, княгиня получила усладу глазам: Изяслав ползает на четвереньках почти у ее ног.
        «Я наполовину отомщена!» - торжествующе подумала Гертруда.
        - Грешник собирает свои грехи, - язвительно промолвила Гертруда.
        Изяслав умолк и поднял голову, в этот миг на него обрушился громкий смех. Князь почувствовал гнетущий позор унижения и поспешно вскочил на ноги. Лицо его еще больше раскраснелось от злости.
        - Так это ты призвала сюда всю эту братию! Гертруда стояла перед ним в вызывающей позе.
        - Положим, я. Что плохого я сделала? Изяслав ничего на это не смог ответить и лишь с еще большей злобой прошипел:
        - Попомнишь ты у меня!
        
        * * *
        Гертруда намеревалась, когда Изяслав с войском покинет Киев, тайно начать переговоры с сидевшим в темнице Всеславом. Княгиня была настроена решительно. Она задумала извести пленного князя ядом, если ей не удастся склонить его на свою сторону либо если он затребует слишком многого. От мертвого Всеслава пользы, конечно, никакой не будет, но и вреда тоже. Потом этим же ядом можно будет отравить и Изяслава, но сначала нужно склонить его на изменение некоторых статей в «Русской Правде».
        Озабоченная этими мыслями, Гертруда заснула поздно. Ей не удалось договориться с Людеком о свидании, но он пришел без приглашения, тихонько постучавшись в дверь перед самым рассветом.
        Гертруда проснулась и впустила его. Она была сонная и вялая. Отдаваясь своему любовнику, она почти дремала, не отвечая на его поцелуи и не пытаясь распалить свою страсть. После мучительной ночи с мужем княгиню клонило в сон. Она покорно отзывалась на все желания Людека, сама не подозревая, насколько прелестна в своей расслабленной полудреме с полузакрытыми глазами, локонами, упавшими на лицо, румянцем во всю щеку. Людек исчез так же внезапно, как и появился. Проснувшись на какое-то мгновение, Гертруда увидела, что обнимает подушку, а ей казалось, что Людек все еще с нею в постели.
        Пробуждение княгини опять было поздним, вернее, ее растолкала Эльжбета. Зеленые глаза служанки были большими и испуганными.
        - Что же ты спишь, тетечка, когда творятся такие дела!
        - Дружина выступила? - лениво спросила Гертруда и зевнула. Ей так не хотелось просыпаться.
        - Толпа освободила из поруба каких-то людей, брошенных туда за долги, - тараторила Эльжбета, - побила стражу, разгромила лавки резоимщиков на Подоле, богатого иудея Ерухима забили палками до смерти! Купцы и резоимщики бегут к нам на Гору. Князь послал воеводу Коснячко с дружинниками навести порядок в Нижнем Граде. Говорят, сейчас на торжище лютая сеча идет!
        Сонливость Гертруды мигом пропала. Не хватало только, чтобы ее замыслы провалились-из-за вечно недовольной киевской черни! Ведь она предупреждала Коснячко, чтоб не давал простому люду оружие!
        - Кликни служанок, Эльжбета, - вскакивая с постели, воскликнула Гертруда. - Живее! Чего расселась!
        - Я недовольна Святополком, тетечка, - обиженно простонала Эльжбета и сделала вид, что вот-вот заплачет.
        - Ах, голубушка, теперь не до того! - отмахнулась Гертруда.
        Еще никогда Гертруде не приходилось видеть Изяслава в таком беспокойстве. У князя с похмелья разламывалась голова, а на него со всех сторон сыпались известия о бесчинствах толпы, советы, упреки бояр. Увидев жену, которая сразу потребовала объяснения происходящего, Изяслав раздраженно замахал на Гертруду руками и велел «убираться с глаз долой».
        Настоящий переполох произвел Коснячко, который, вернувшись, возвестил, что люд валом валит в Верхний Град, что дружинников, данных ему князем, оказалось недостаточно, чтобы рассеять несметные толпы простонародья.
        - Восставшие погромили житные мастерские. Захватили у оружейников больше тысячи готовых копейных наконечников, отняли у фризских купцов полтораста мечей, привезенных на продажу, кольчужный ряд пограбили, - перечислил Коснячко.
        - Восставшие?! - встрепенулся сидевший на троне Изяслав. - Ты сказал, восставшие?..
        - Ну да, - проворчал Коснячко, потирая синяк над бровью, куда ему угодили камнем. - Шалунами, что ли, назвать молодцев этих иль проказниками? Так от проказ этих Киев, того и гляди, кровью умоется, княже?
        - Но почему? - тупо спросил Изяслав.
        Он с самого раннего утра был настроен идти в поход на поганых и вдруг - восстание! Как будто без этого хлопот мало? Коснячко усмехнулся краем рта.
        - Захотелось народу кровушки нашей попить, княже. Вот и весь сказ!
        Изяслава такой ответ вывел из себя.
        - Довольно чепуху молоть, боярин! - крикнул князь и хлопнул ладонью по столу. - Ступай и объяви народу мою волю. Пеший полк и дружина нынче же выступают в поход на поганых! Сбор войска на Оболони. Молебен через час, выступление через три часа.
        - Да возможно ли, княже? - растерялся Коснячко. - Меня и слушать-то никто не станет!
        - Ступай! - заорал Изяслав и длинно выругался. Коснячко побагровел, склонил голову и вышел.
        Когда гридень открывал воеводе тяжелую дверь, в тронный зал ворвался многоголосый гул толпившейся в соседнем зале знати, сбежавшейся под защиту князя. Там собралось несколько сотен человек.
        Изяслав окинул надменным взглядом думных бояр, восседавших в ряд на длинной скамье в своих длиннополых расшитых золотом одеждах. Их хмурые лица ему не понравились.
        - А вы чего в пол уставились, советники мои? Что в мыслях своих таите? Я желаю знать.
        Бояре заерзали на скамье. Никто не решался первым высказать в лицо князю всю правду, видя, как она неприятна ему.
        - Боярин Микула Звездич, молви! - приказал Изяслав. Широкоплечий мужчина с рябым лицом и русой бородой поднялся со скамьи и глубоко вздохнул:
        - Думается мне, Коснячко прав, княже. Речами народ не угомонить, тут надо действовать силой!
        - Сядь, Микула, - недовольно бросил Изяслав. - Всемил Гордеич, молви!
        - Коль уведем дружину из Киева, княже, пограбит чернь дома наши, жен обесчестит, - пробасил боярин Всемил, сжимая свои пудовые кулаки. - Вели, князь, дружине ударить на смутьянов, покуда они не вооружились как следует.
        - Ох, князь, коль промедлишь, запоем Лазаря! - выкрикнул боярин Зерновит.
        - Вы мне эти охи бросьте! - резко произнес Изяслав. - Все равно быть по-моему! Идем на поганых. Сегодня же, Чудин, подымай дружину!
        Воевода с кряхтеньем поднялся со стула. Бросив виноватый взгляд на думных бояр, мол, ничего не поделаешь, надо исполнять, коль князем велено, Чудин зашагал к дверям.
        Едва Чудин ушел, как в тронный зал ворвался княжеский дружинник.
        - Черный люд прошел через Софийские ворота, - сообщил он, - многими тыщами валит ко дворцу!
        Бояре заволновались, заговорили все разом:
        - Некогда рассиживаться, княже! Сажай дружину на конь!
        - За тыном не отсидимся, коль чернь уже на Горе!
        - За мечи пора браться! За мечи!..
        Изяслав пребывал в каком-то оцепенении, переводя взгляд с одного лица на другое.
        Бояре требовал, умоляли его не терять попусту время.
        Князь промолвил наконец, что нужно дождаться Коснячко. Ему ответили, что ежели воеводы так долго нет, значит, его убили и всех их ждет та же участь, коль они промедлят.
        Изяслав переменился в лице:
        - Убили Коснячко?.. Нет. Не может быть!
        Заслышав звук боевой трубы, - это Чудин собирал дружинников возле конюшен, - Изяслав вскочил с трона и устремился к окнам, выходившим на площадь перед дворцам. Он решил, что дружина уже ринулась в сражение с народом.
        Бояре гурьбой последовали за князем.
        Из окон с высоты пяти сажен Изяслав увидел, как из всех переулков валит простой киевский люд в потрепанной одежде, у многих в руках были топоры, дубины и короткие копья. Люди наполнили до отказа прилегающие улицы и площадь перед дворцом.
        Княжеские дружинники в полном вооружении несколькими густыми шеренгами выстраивались вдоль дубового частокола, окружившего дворец со всеми пристройками.
        - Дождались-таки! - процедил сквозь зубы боярин Зерновит прямо над ухом у Изяслава.
        Из толпы летели выкрики, Изяславу послышалось, будто поминают его имя.
        - Кажись, смерти твоей народ жаждет, княже, - прошипел Зерновит.
        Изяслав сердито отпихнул Зерновита и отошел от окна. Мыли путались у него в голове.
        К князю приблизился Мстислав. Он был невозмутим.
        - Позволь, батюшка, разогнать эту рвань! Изяслав ласково похлопал сына по груди.
        - Еще не время, - сказал он, тоже стараясь выглядеть спокойным. - Вот воротится Коснячко…
        Бояре недовольно запереглядывались.
        - А коль не воротиться? - подал голос боярин Микула. Изяслав не успел ответить, появился воевода Чудин.
        - Народ киевский желает видеть тебя, княже, - задыхаясь, выпалил он - видать, бежал по дворцовым ступеням.
        - Меня? - словно ослышавшись, переспросил Изяслав. - Я отправил к народу Коснячко.
        - О Коснячко речи не было, княже - пробормотал воевода, - народ с тобой перемолвиться желает.
        Изяслав, помедлив, сказал:
        - Ходатаев от народа я готов выслушать в тронном зале, сам к толпе не выйду. Так и скажи киевлянам, воевода.
        Вскоре два десятка выборных от всех ремесленных братчин, сняв шапки, входили в зал, озираясь на зловещие лица бояр, слыша за спиной сердитые перешептывания домовитых мужей и купцов.
        Изяслав сидел на троне, выпятив грудь вперед и вскинув подбородок. По бокам от трона стояли два телохранителя. Ходатаи низко поклонились князю.
        Затем рослый детина, пропахший щелочью и сырыми кожами, видимо, скорняк, заговорил громким сипловатым голосом:
        - Беда пришла на Русь, и люд киевский, забыв обиды, вознамерился дать сражение нехристям, но тысяцкий Коснячко набрал в пеший полк всего пять тыщ человек да и тех вооружил кое-как. Меж тем бояре челядь свою вооружили справно, сами тоже, чай, не с голыми руками на поганых выйдут. Не по справедливости это, княже. Воеводы твои нашими телами хотят путь свой к победе вымостить!
        Желая сгладить резкие слова кожевника, к Изяславу обратился согбенный трудом и годами костлявый белобородый, но еще крепкий старик, на шее у которого висело тесло на веревочке.
        - К чему тратить время на пустые разговоры. Половцы разбрелись по земле нашей, дай, князь, оружие и коней, мы всем миром сразимся с ними!
        - Мало вам того оружия, что вы у оружейников моих награбили! - грозно произнес Изяслав. - И про бесчинства ваши мне тоже ведомо! Врагов в городе родном ищете, забыв заповеди христианские!
        - За жадность свою иудей Ерухим головой поплатился, - смело возразил князю белобородый плотник, - кто на беде людской наживается, тот вдвойне грешник. Удумал он у должников своих, тех, что в войско вступили, детей в залог брать. Коль не воротится какой должник из похода живым, то детей его в рабство за долги. За рабов-то неплохие деньги выручить можно. У нас говорят так,княже: злому человеку не прибавит Бог веку.
        Среди бояр прокатился гневный смешок.
        - Ничего вы от меня не получите, смутьяны, - повысил голос Изяслав, - покуда убийц не выдадите. Сроку вам даю до полудня, а там пощады не ждите!
        Кожевник обменялся со старым плотником многозначительным взглядом, мол, что я говорил!
        - Благодарим на добром слове, великий князь, - в голосе скорняка послышалась ирония. - Речи твои коротки и ясны.
        - Волю твою, князь, мы перескажем киевлянам, - добавил плотник.
        Ходатаи ушли.
        Пошумело людское море под дворцовыми окнами, поволновалось и растеклось тремя большими потоками в разные стороны. Часть киевлян направилась к дому Коснячко, другая часть - к митрополичьим палатам, большинство же собралось на вече у Брячеславова дворища, принадлежавшего когда-то отцу Всеслава.
        - Чернь ясно что-то затевает, - говорили бояре. - Надо первыми напасть и выгнать весь сброд из Верхнего Града. А то смутьяны еще чего доброго запустят нам красного петуха и именье наше пожгут!
        Однако решимость, появившаяся у Изяслава при разговоре с посланцами, теперь, когда толпы киевлян ушли от дворца, исчезла. Ему казалось, что опасность миновала, народ пошумит и разойдется. Князь был убежден, что его угрозы подействовали. Надо лишь проявить терпение.
        - Еще намашетесь мечами, когда с погаными столкнетесь, - ворчливо отвечал боярам Изяслав.
        Неожиданно во дворце объявился Коснячко, его сразу же провели к Изяславу.
        - Что же ты, боярин, народ не утихомирил, как я велел! Почто в справу воинскую облекся? - вопрошал Изяслав, глядя на стоящего перед ним воеводу в кольчуге и шлеме с мечом у пояса. - Ужель на половцев собрался?
        - Пора бы тебе прозреть, княже, - сурово проговорил Коснячко. - Дом и двор мой разграблены, челядь разогнана, насилу мне удалось жену и дочь из беды вызволить, в бане они прятались с кольем да топорами. Четверых моих дружинников поранили, а сыну моему стрелой глаз едва не вышибли. Вели, князь, дружине своей разогнать лиходеев, а не то…
        - Не то что? - прищурился Изяслав.
        - Поздно будет, вот что, - спокойно ответил Коснячко. - Народ уже дворы Микулы и Зерновита громит.
        Оба боярина разом изменились в лице и вскочили со скамьи.
        - Выручай, князь! - воскликнул Микула. - Скоро и до тебя доберутся!
        - Полдень еще не наступил, - неуверенно промолвил Изяслав, - надо бы еще подождать чуток…
        - Да чего тут ждать, княже?! - возмущенно закричал Зерновит. - Покуда нас за ноги не поволокут, так, что ли?! Подымай дружину, Ярославич!
        - С кем мы на поганых пойдем, коль простолюдинов порубим? - с неменьшим возмущением ответил Изяслав. - Забыли вы, бояре, какой ныне враг в пределах наших! Народ угомонить надо, а не доводить до озлобления! Сядь, Зерновит. Но успокоить Зерновита было не так-то просто.
        - Ушам своим не верю, братья, - гневался он. - Неужто князь наш с чернью заодно! Да видано ли такое?!
        Бояре зароптали. Их единодушие не на шутку испугало Изяслава. Он всегда чувствовал, что в его старшей дружине зреет тайное недовольство, подспудно копится непокорность.
        - Я вижу, бояре мои решили верх надо мной взять, - чеканя слова, с горечью проговорил Изяслав. - Выгадали времечко!
        - Не о том ты молвишь, князь, - поморщился Коснячко. - Киев нужно спасать, а не о главенстве думать!
        - И я о том же, - сказал Изяслав. - Не время братоубийственную свару начинать, когда половцы…
        - Чернь страшнее половцев, княже! - вскричал Зерновит. - Степняки из-за валов киевских грозят, а меньшие люди в самом Киеве на нас ножи точат. Веди нас, князь, на киевских смутьянов!
        - Поднимай дружину, князь.
        - Спасенья ждать неоткуда.
        - Веди, не то сами пойдем! - зазвучали нетерпеливые голоса.
        Бояре повскакивали с мест и обступили княжеский трон. На их лицах были мольба, настойчивость, угроза…
        Угрозу Изяслав почувствовал особенно остро.
        «Придется уступить, - подумал князь, - начать сечу с народом прямо в Киеве на радость поганым».
        Ему вдруг вспомнился давнишний разговор с братом Святославом о том, кто из них пастырь над волками, кто над овцами. Кто на деле князь, а кто только княжескую шапку носит. Святослав-то мнит себя вожаком в своей дружине, не то что Изяслав. И взыграло упрямство в Изяславе после этих мыслей!
        С гневными упреками обрушился князь на своих бояр:
        - Ради добра своего готовы проливать кровь христианскую. Вместо того чтобы общую напасть использовать для сплочения с народом, рветесь выместить на бедноте свою ярость.
        Я пошлю гонца к митрополиту, - говорил Изяслав, - через его посредство мы достигнем с народом согласия. Пылкая речь князя бояр не вразумила.
        - Что ж, княже, - с усмешкой молвил Зерновит, дерзко глядя в глаза Изяславу, - придется нам самим о себе думать. Прощай!
        Зерновит без поклона повернулся к Изяславу спиной и зашагал к дверям из зала. За ним молча последовали остальные бояре. У трона остались лишь Коснячко, Чудив и Тука.
        - Одумайся, княже, - вполголоса произнес Коснячко, - ведь без дружины ты, как голова без тела, как рука без пальцев. Одумайся!
        - Еще вернетесь ко мне, - крикнул Изяслав во след боярам, - да только приму ли я вас обратно!
        Зерновит вдруг остановился и обернулся. Замерли на месте и прочие бояре, глядя кто на него, кто на князя.
        - Разве ты один князь на Руси? - громко и вызывающе бросил Зерновит, и гулкое эхо отозвалось ему в высоких закругленных сводах обширной палаты.
        Если бы взгляд мог убивать…
        Ели молча. Сосредоточенно жевали холодную гречневую кашу и хлеб, постукивая деревянными ложками о края глиняных мисок.
        На поставце одиноко горел медный светильник, наполненный конопляным маслом, его пламени явно не хватало, чтобы осветить все углы обширной трапезной.
        Во главе стола сидел Святослав. По левую руку от него разместились Олег, Давыд и Роман. По правую - грузно восседал воевода Веремуд. Он один не притрагивался к еде, глядя на проголодавшихся князя и княжичей.
        На дворе стояла глубокая ночь, никто в Чернигове не ждал возвращения княжеской рати в такое время.
        Святослав нарочно привел дружину домой в столь поздний час, чтобы не будоражить город женским плачем по погибшим воинам, не выставлять напоказ свое поредевшее и потрепанное воинство. Не приходилось еще черниговскому князю битым быть, впервые возвратился он в свой стольный град с опозоренными знаменами.
        - Много воинов полегло? - участливо спросил Веремуд.
        Он не участвовал в этом походе, замещая Святослава в городе.
        - Много, - негромко ответил Святослав. - Почитай, четыре сотни дружинников. И каких дружинников!
        С Веремудом можно было быть откровенным, он князю первый советник. Воевода сочувственно вздохнул: знал он, как ценит свою дружину Святослав.
        Скрипнула дверь, в полумрак трапезной вступила Регелинда с кувшином холодного квасу в руках. Она была в цветастом сарафане, босая, с еле прибранными волосами. Заспанное лицо Регелинды не выражало ничего, кроме откровенного желания продолжить прерванный сон.
        Следом за служанкой появилась княгиня, аккуратно одетая и причесанная. Ода зябко ежилась, кутаясь в наброшенный на плечи теплый плат.
        Регелинда поставила кувшин на стол и, уходя, безразличным голосом проговорила:
        - Баня истоплена.
        Святослав посмотрел на жену, полушутя молвил:
        - Не шибко вкусно твое угощение, хозяюшка. - И мрачно добавил: - Впрочем, большего мы и не заслужили!
        После бани князь пришел в опочивальню в подавленно-расстроенном состоянии, о чем можно было судить по его вялым движениям и явному нежеланию разговаривать.
        Ода сидела на стуле в нижней сорочице из тонкого льняного полотна и медленными движениями расплетала свою длинную косу, переброшенную на грудь. Ее темные глаза, почти не мигая, глядели на мужа, укладывающегося на постели. Из обрывков разговора в трапезной княгиня поняла, что русские дружины понесли сокрушительный разгром и ничто теперь не может остановить степняков в их стремлении грабить и жечь черниговские земли.
        Но мысли княгини были заняты не этим.
        - Роман, кажется, ранен? - спросила она.
        - Ерунда! Царапина… - отозвался с кровати Святослав.
        - Олег тоже?
        - Да, стрелой в руку, но кость не задета. Заживет, как на собаке!
        - У Олега рука была перевязана женским платком. Почему платком? Откуда он его взял?
        Святослав после паузы лениво ответил:
        - Стан половецкий нам достался на разграбление… Полонянок русских там было с полсотни. Может, какая и обронила платок свой, а может, сама отдала Олегу, увидев, что он ранен. Почему ты об этом спрашиваешь?
        - Олег странно относится к этому платку, хранит его при себе, будто… - Ода не договорила и в следующую минуту пожалела о сказанном.
        Однако Святослав, повернувшись на бок, вскоре погрузился в сон. Его уставшее тело так долго ждало отдыха, что достаточно было смежить веки, чтобы наступило сладкое забытье.
        Святослав спал, а Ода сидела в плену грустных мыслей. Ей хотелось плакать. Она бы пошла к Олегу, чтобы расспросить о той, чьи волосы покрывал окровавленный платок, снятый с его раненой руки. Но Олег, как и его братья, сейчас спал как убитый. Оде оставалось лишь терзаться в ожидании подходящего случая для разговора.
        Непонятная тревога наполняла душу Оды. Она сама питала ее, вспоминая глаза Олега, в которых как будто не было прежней радости при виде любимой, перебирая в памяти скупые слова, оброненные им в кратком разговоре с нею. Хотя немногословными были с мачехой в этот вечер и Давыд с Романом: усталость и горечь поражения довлели над молодыми Святославичами. Ода понимала все это, убеждала себя, что иначе и быть не могло. Но проклятый платок вновь и вновь вставал у нее перед глазами! Ода видела, как Регелинда сняла его с руки Олега, накладывая на рану чистую повязку, и хотела выбросить, но княжич не позволил ей этого. Олег не знал, что Ода за ним наблюдала.
        «Неужто я ему опостылела? - с горечью думала Ода. - Неужто другая помоложе запала ему в сердце? Что же мне теперь делать? Я так же грешна, как и он. И я счастлива этим грехом! А Олегу, значит, наш грех уже в тягость?»
        Оде хотелось поверить в необоснованность своих страхов, но мрачные предчувствия одолевали ее и бороться с ними не было никаких сил. Если все кончено, значит, ей нужно найти в себе силы пережить это, вспомнить свои прежние отношения с пасынком, вновь превратиться из любовницы в мачеху, растоптать в себе цветок любви, ради которого, казалось бы, и стоило жить. Ода сознавала, что она стала другой для Олега да, пожалуй, и для себя самой тоже, и возврат к прошлому уже невозможен. В прошлом был Ростислав, который умер, вместе с ним умерла в Оде ее первая любовь. Была Анастасия, ее тоже не стало. Покинула Оду и любимая падчерица, с которой было так хорошо коротать долгие зимние вечера.
        Близость с Олегом дала Оде новую жизнь, через тяжкий грех познала она блаженство. Любовь - эта чистая птица! - вновь осенила ее своим крылом. Олег стал для нее тем мужчиной, которому она была готова отдать себя всю без остатка. А если надо, то и принять боль и унижения, но лишь бы быть всегда с ним…
        Святослав готовил Чернигов к осаде. Князь целыми днями, невзирая на непогоду, осматривал стены и валы, по его приказу смерды углубляли ров со стороны Ольгова поля, везли из окрестных сел ячмень, овес, пшеницу, сено, гнали скот.
        Старшие сыновья всюду были с отцом, часто их можно было видеть в боевом облачении; они выезжали с конными дозорами за дальний лес в сторону степи, охраняли купеческие караваны, идущие из Любеча в Чернигов и из Чернигова в Киев. Один из таких караванов вернулся с полпути обратно: у переправы через Днепр были замечены половецкие конники.
        Оде никак не удавалось остаться с Олегом наедине, и она мучилась от неопределенности. Теперь, если Олег при Давыде не задерживал на ней свой взор, Оде казалось это не осторожностью, но проявлением холодности. Подозрения день и ночь изводили несчастную Оду, делали ее раздражительной и угрюмой. Ей надоели бесконечные разговоры о половцах, стали противными всяческие заботы по дому.
        Состояние Оды бросалось в глаза Святославу, несмотря на его занятость. Как-то поздним вечером, отходя ко сну, князь обратился к супруге:
        - Что мучает тебя, краса моя?! По чем изводишься? Иль о ком?..
        Святослава Ода боялась пуще всего, с его проницательностью не могли сравниться ни Давыд, ни Регелинда. Княгиня быстро сообразила, как отвести удар от себя и Олега.
        - Рвами да валами от большой беды не отгородишься, свет мой, - промолвила Ода, пристально глядя на Святослава. - О Чернигове печешься, а про брата Всеволода забыл? Он-то, чай, ждет не дождется помощи от тебя. Да, видать, напрасно!
        Ода тяжело вздохнула.
        - Вон ты о чем! - ухмыльнулся Святослав.
        - Сам же не раз говорил, что половцы на переяславской земле бесчинствуют и бояре твои то же твердят, - вновь заговорила Ода. - Не рвы копать надо, а вести войско к Переяславлю, выручать Всеволода.
        - Своя рубаха-то ближе к телу, - равнодушно заметил Святослав, взбивая подушку.
        - Да как ты можешь молвить такое! - с негодованием воскликнула Ода.
        - Могу, потому что я - князь, а не младень бестолковый вроде Ромки. Потому что знаю силу врага и свою слабость. Набег поганых, как волна, накатится и отхлынет. Беду не токмо храбростью, но и терпением избыть можно. Степнякам стен и башен Переяславля не одолеть, значит, и за Всеволода бояться нечего. Уразумела?
        Не дождавшись ответа, Святослав повернулся лицом к стене.
        
        * * *
        Вскоре Святослав созвал на военный совет своих ближних бояр и старцев градских. Даже епископа Гермогена пригласил. Присутствовали на том совете и старшие Святославичи и княгиня.
        Ода восседала на отдельном троне слева от супругов. Спинка ее трона была немного ниже спинки трона князя, и это, пожалуй, было единственным отличием в двух резных креслах, искусно сработанных черниговскими мастерами.
        На Оде было длинное платье из синей парчи, рукава которого были украшены золотым шитьем, на узкой талии красиво выделялся греческий поясок из золотых колец. Тонкая талия и прямая осанка невольно обращали внимание вельмож на широкие бедра молодой женщины и на ее округлую грудь, скрытую под парчой. На голове - белый плат, облегающий щеки и подбородок, и круглая шапочка, опушенная куницей. На лице княгини была написана серьезная задумчивость, руки со сверкающими перстнями на пальцах покоились на коленях.
        Святослав сидел, небрежно откинувшись на спинку трона из мореного дуба, усмешливо щуря глаза и поглаживая усы. Он не чувствовал или не хотел чувствовать торжественности момента, сидя с таким видом, будто пришел на званую пирушку. На нем была длинная бордовая свитка[[111] Свитка - верхняя мужская одежда, надевавшаяся через голову.] из бебряни[[112] Бебрянь - ткань из шелка особой выделки.]^^с оплечьем, расшитым золотыми нитками. Из-под нее виднелись носки желтых сафьяновых сапог. На голове у князя была соболья шапка.
        Князь и княгиня находились на небольшом возвышении, к которому от самых дверей вел темно-красный бухарский ковер с узорами в виде разноцветных завитушек. Сводчатый каменный потолок сходился в виде шатра над их головами. На белой стене позади них висел православный крест, под ним два скрещенных меча и щит Мстислава Храброго. По краям возвышения горели светильники на подставках в виде треножников. Благодаря этому место, занимаемое княжеской четой, было освещено лучше остального зала, где на скамьях, застеленных мягкими коврами, сидела черниговская знать.
        Лишь епископу Гермогену из уважения к его сану и годам был поставлен стул с краю от возвышения. Таким образом епископ находился как бы на границе света и полумрака. Узкие, похожие на бойницы окна, забранные толстым мутно-зеленым богемским стеклом, с трудом пропускали свет.
        Когда все приглашенные были в сборе, Святослав заговорил:
        - Княгиня моя синеглазая попрекает меня тем, что я брата своего Всеволода выручать не спешу. По ее разумению, погряз я в ненужной суете, за добро свое трясусь, а о земле Русской не помышляю. В боязни и алчности винит меня моя супруга, полагая, что главное богатство для князя - конь и меч. А врага, считает суженая моя, нужно не ждать за валами и стенами, но идти ему навстречу. Знаю, что и сыны мои согласны с этим, не терпится им в новой сече смыть с себя позор недавнего поражения.
        А я вот в сечу не рвусь, покуда меня киевский князь не позовет, ибо один в поле не воин. Рассудите же, други и советники мои, как лучше ныне действовать - мечом или умом?
        Голос у Святослава был ласково-просительный, будто он желал обратить внимание всех присутствующих на некую заведомую глупость, пока что известную ему одному.
        Ода сразу почувствовала в интонации мужа нечто похожее на подвох и с раздраженной улыбкой сбоку посмотрела на него.
        Бояре не торопились высказывать свои суждения наперед Святославовых любимцев Веремуда, Регнвальда и Перенега, а те в свою очередь молча обменивались взглядами, не зная, кому из них первому начать говорить.
        Наконец Веремуд решился:
        - Княгиня права, грех не протянуть руку помощи брату своему. Однако черниговская дружина - слишком малый щит для всей земли Русской. Без великого князя в поход выступать нельзя. Гонец же, отправленный в Киев, еще не вернулся. Таково мое слово.
        Затем со своего места поднялся Перенег.
        - Не серчай, княгиня, коль не по нраву придется тебе моя речь, но как у монеты две стороны имеются, так и у всякого начинания есть сторона лицевая и сторона оборотная. По всему выходит, надо дать отпор поганым. Но с обратной стороны существует уговор с князем киевским о совместном выступлении на половцев с пешими и конными ратями. Нам, черниговцам, не долго в стремя заступить. Но отчего князь Изяслав медлит? Сие странно и непонятно. А без киевлян нам одним поганых не одолеть, Веремуд прав.
        Святослав взглянул на Регнвальда. Свей выразил свое мнение коротко:
        - Любое дело толком красно. С малым войском идти на полчища поганых неразумно.
        Теперь заговорили один за другим и бояре. Все они дружно стояли за поход на половцев, но… вкупе с киевским князем. Чего Изяслав ждет? Надо бы послать к нему еще одного гонца!
        После всех выступивших Святослав попросил сказать свое слово епископа Гермогена, горбоносого щуплого старца, которому дорогое епископское облачение казалось было явно не по росту.
        Епископ кротко вздохнул и скрипучим голоском промолвил:
        - Ежели послан сей злой народ на Русь Господом за грехи наши, то сколь ратей ни соберите, все они разбиты будут. Нужно молить Вседержителя о прощении, тогда снизойдет на землю нашу и на сердца наши желанный свет очищения, а нехристи попадают замертво от единого гласа Божия.
        И сколько веры было написано на лице у Гермогена, с такой уверенностью прозвучали его слова, что взоры всех имо-витых мужей, обращенные на него, засветились неким благоговейным почтением, словно епископом была произнесена непреложная истина, сомнений в которой ни у кого не могло быть. Только Ода да еще, пожалуй, Роман остались недовольны услышанным.
        - Я устала от ваших отговорок, славные мужи, - вымолвила княгиня и повернула голову в сторону Гермогена. - Ты забыл о тех святых, отче, которые отважно пошли на смерть, зная, что Господь не поможет им за их грехи. Души тех мучеников попали в рай, а Церковь и поныне чтит их имена.
        - Эко загнула, княгинюшка, - с усмешкой вставил Святослав. - Всякий святой лишь за себя перед Господом в ответе, а князья и бояре в ответе за множество христиан окромя самих себя. Такое бремя потяжелей такого креста будет, что влачил Иисус на Голгофу.
        - Кому много дадено, с того много спросится, - отпарировала Ода, указав перстом на небеса.
        Святослав решил прекратить военный совет: он не хотел заниматься препирательствами с супругой на глазах у своих бояр. Князь остался доволен единодушием знатных черниговцев, не посмевших перечить ему, недовольство же княгини и старших сыновей его мало волновало.
        На следующий день в Чернигов прискакал гонец, отправленный Святославом в Киев. Он привез страшные вести!
        Выслушав гонца, Святослав призвал к себе самых преданных старших дружинников и уединился с ними в горенке.
        - Слушайте, други мои, что в Киеве творится, - поделился услышанным встревоженный князь. - Народ пошел супротив князя своего, злодеев из темницы выпустил. По всему городу бесчинства творятся. Изяслав с дружиной у себя на Горе отсиживается, а половцы меж тем уже под Василевым села жгут!
        - Недаром говорят, беда не приходит одна, - покачал головой Веремуд.
        - До поганых ли Изяславу, когда на нем самом платье горит! - усмехнулся Регнвальд. - С народом шутки плохи!
        - Так что же, пойдем на выручку к Изяславу! - спросил Святослав.
        - Я бы не ходил, - сказал Веремуд. - Зачем масла в огонь подливать? Ну не люб стал киевскому люду князь Изяслав, так, может, князь Святослав люб будет, а?
        И Веремуд многозначительно посмотрел в глаза своему князю.
        Святослав намек понял.
        В течение последующих дней из Киева приходили слухи один противоречивее другого.
        Со слов бродячих скоморохов выходило, что народ одержал верх над боярами, а Изяслава будто бы в поруб заточили. Купцы черниговские, вернувшиеся из Киева, рассказывали, будто полгорода черный люд захватил, а другую половину Изяславовы дружинники за собой удерживают. Монах странствующий иное поведал, мол, принял смерть мученическую князь Изяслав и вся дружина его побита.
        От таких известий Святослав то порывался поднимать дружину, то сидел в угрюмом одиночестве, то созывал своих воевод, спрашивая у них совета. Воеводы советовали ждать. Может, справится Изяслав и без них, а коль нет его в живых, так любая помощь уже ни к чему.
        - О Чернигове помысли, княже, - говорил Веремуд. - До Переяславля уже не дотянуться ни копьем, ни мечом, может статься, одни головешки остались от Всеволода града. Киев, того и гляди, добычей сделается не поганых, так черни киевской. Лишь Чернигов пока избежал опасности, но поганые рядом рыскают. Вчера их за Десной видели наши дозорные. Подбираются нехристи и к твоему уделу, княже.
        Но вот наступил день, когда прояснилось все доселе неведомое, открылась печальная картина всего происходящего в Киеве. В Чернигов прибыли киевские бояре с женами и детьми, с челядью и дружинниками проситься под крыло к князю Святославу.
        С мрачным лицом выслушал Святослав повествование боярина Зерновита о том, как киевский люд потребовал оружие у великого князя, как бояре вместе с князем Изяславом, находясь в княжьем дворце, судили да рядили, как им поступить, а чернь меж тем громила оружейные мастерские и прорвалась на Гору.
        - Не смог брат твой Изяслав ни силой, ни умом черный люд угомонить, - сетовал Зерновит, - все боялся пролить кровь христианскую. Потому и угодил из князя да в грязи!
        Святослав вздрогнул.
        - Злорадствуешь, боярин! Что с Изяславом?
        - Бежал Изяслав с женой, и сыновьями, и с малой дружиной к польскому князю Болеславу. Обещал с польским войском воротиться и поучить киевлян уму-разуму. Да мнится мне, не выйдет у него ничего.
        Святослав нахмурился, почесал бровь, скользнул взглядом по стоящим перед ним киевским вельможам. Сказал сердито:
        - Стало быть, вы бросили в беде князя своего, а теперь проситесь ко мне в дружину. А изменники мне не нужны!
        В светлице повисла гнетущая тишина. По лицам киевских бояр промелькнули смущение и тревога, лишь Зерновит сохранял на лице выражение презрительной надменности.
        Он единственный возразил Святославу:
        - Брат твой первый предал нас, бояр своих, позволив народу глумиться над нами и разорять дома наши. К советам нашим Изяслав был глух, на очевидное закрывал глаза, носа из дворца не высовывал, а накануне восстания пьянствовал напропалую со скоморохами да распутными девками, презрев супругу свою и благопристойность христианина. Лишь вмешательство митрополита Георгия положило предел оргиям Изяслава!
        Среди черниговских бояр прокатился приглушенный ропот недовольства.
        Воодушевленный этим, Зерновит продолжил:
        - На Альте и на Немиге мы все сражались бок о бок с князем Изяславом, не дрогнув, пошли бы за ним и на толпы киевских смутьянов. Сохранили бы Изяславу стол княжеский, а себе именье и честь. Да смалодушничал великий князь. Я сам умолял его не медлить, ударить на смутьянов! Изяслав Ярославич сам выбрал свой жребий, сменил дворец на седло беглеца. Кто хотел, тот последовал за Изяславом в Польшу, а я не желаю быть скитальцем да и стар я для этого.
        - Не примешь нас к себе, княже, пойдем служить ко князю Всеславу, - вставил боярин Ратша. - Всеслав ныне на киевском столе сидит. Чай, не побрезгует нами.
        На глазах и голосе плечистого Ратши была решимость. Вельможи, стоявшие рядом, поддержали его кто кивком головы, кто одобрительным возгласом.
        От такого известия Святослав переменился в лице. Им овладело нечто похожее на жгучую обиду, краху самой заветной мечты!
        - Как посмел Всеслав занять стол киевский, принадлежащий Ярославову корню! Кто выпустил его из поруба?
        - Народ, княже, - с усмешкой ответил Зерновит. - Народ дал волю Всеславу и народ же его на киевский стол посадил. Правь нами, мол! Спаси от поганых и от резоимщиков! Ныне в Киеве-граде народ властвует.
        - Куда же прочие бояре подались, те, что за Изяславом не последовали?
        - Да кто куда, княже. Многие в Вышгород ушли, иные - в Белгород, кто-то в Турове отсиживается… Мы вот в Чернигов надумали.
        Кроме Зерновита и Ратши пред княжьими очами стояли еще три именитых мужа: Бронислав, Тихомир и Торох. Люди знатные и богатые. Знатность их по одежде и поведению заметна была, а вот богатство…
        - Разграбили черные людишки именье наше, - пожаловался боярин Тихомир. - Сами еле вырвались из города. Только на тебя уповаем, князь черниговский, ибо Всеволод сам в беде, ему ныне не до нас.
        - Веди дружину на Киев, Ярославич, - вновь заговорил Ратша, - отними отцов стол у Всеслава. Располагай нами и воинами нашими.
        - Ступай на Киев, князь, - поддержал Зерновит, - сядь на златокованном столе отца своего, а мы тебя в этом поддержим.
        У Святослава сердцу стало тесно в груди. Вот удобный случай - поистине дар Судьбы! Прогнать Всеслава и самому стать великим князем!
        Но тут Святослав встретился глазами с Веремудом.
        «Не спеши, княже, - говорил ему взглядом старый воевода, - прежде обмысли, а уж потом в свару ввязывайся».
        - Добро, бояре, - властно произнес Святослав, - беру вас в свою дружину. Велю тиунам разместить семьи ваши в Чернигове и заплачу вам на прокорм по сорок гривен из своей казны. Ступайте пока.
        Глядя на склоненные в низком поклоне спины именитых беглецов, обтянутые разноцветной парчой, Святослав думал: «Немедля двинуть на Киев иль обождать чуток… А чего ждать?.. Сплоховал Изяслав и удача сама в руки мне идет! Всеволод и рад бы мне помешать, да не сможет. Пока не сможет. А вот, как пройдет набег половецкий…»
        Едва закрылась дверь за ушедшими киевскими боярами, в светлице закипели страсти!
        Святослав рвался, не мешкая, идти с дружиной на Киев и не понимал, почему этому противятся его воеводы.
        - Пойми, княже, - говорил седовласый Веремуд, - половцы рассыпались как саранча от Днепра до Десны. Того и гляди, под Черниговом объявятся! А ты собрался дружину из города уводить. А коль запрется Всеслав в стенах киевских, как ты до него доберешься? Чего доброго меж двух огней скажешься: Всеслав с одной стороны, поганые с другой.
        - Поганым свара меж князьями будет на руку, - закивал головой Перенег, - а коль обступят половцы нашу дружину в чистом поле, тяжко придется, княже.
        - Нельзя Чернигов в столь тревожное время оставлять, - вторил Регнвальд. - Киев никуда не денется!
        - Не таковский противник князь Всеслав, чтобы его с наскока одолеть можно было, - заметил Путята, сын Прокши.
        - Кто знает, может, люду киевскому и Всеслав придется не по душе, - высказал свое мнение боярин Алк, брат Вере-муда, - может статься, и его вскорости прочь прогонят. Надо обождать и поглядеть, куда ветер подует.
        - «Обождать», «поглядеть»… - передразнил Святослав. - Любо вам на печи сидючи, опасности перебирать, лишь бы никуда не трогаться. Всеслав-то, небось, не раздумывал, садиться на стол киевский или нет! Что сегодня есть, того завтра не будет.
        Спор князя с боярами затянулся дотемна.
        Наконец, Веремуд предложил собраться завтра поутру и принять решение на свежую голову. Святослав согласился. Бояре разошлись по домам.
        Святослав, который в мыслях уже видел себя великим князем, провел беспокойную ночь. Он не раз просыпался и нетерпеливо спрашивал, светает иль нет. Ода недовольным сонным голосом отвечала, что петухи еще не пели, и просила мужа лечь спать. Ночь вечной не будет, говорила она.
        Утром князя и княгиню разбудил громкий мужской голос за дверью:
        - Просыпайся, княже. Войско к Чернигову приближается! Святослав опрометью вскочил с постели, распахнул дверь ложницы.
        - Что за войско? - гаркнул он сипловатым спросонья голосом.
        Два дружинника, смущенные столь стремительным появлением перед ними князя в исподней рубахе и ноговицах, слегка подались назад.
        Один из них ответил:
        - Конница.
        - Половецкая?
        - Неведомо, - ответил другой дружинник. - Из-за дождя не разобрать.
        - Проклятье! - выругался Святослав.
        Полусонная Ода, лежа под одеялом, наблюдала, как ее супруг прыгает на одной ноге, пытаясь попасть другой в штанину своих атласных портов.
        Торопливо одевшись, князь выбежал из ложницы…
        Сопровождаемый несколькими дружинниками, Святослав по полутемному нутру бревенчатой стены Чернигова добрался до воротной башни и, поднявшись на верхнюю площадку, глянул вниз.
        На другом берегу Стрижени за ракитовыми кустами на расстоянии одного перестрела[[113] Перестрел - мера длины, расстояние полета стрелы из лука.] от городской стены было заметно движение многих всадников. Завеса из дождя не позволяла разглядеть одежду и вооружение незваных гостей. Было слышно, как по дощатому настилу моста через реку дробно стучат копыта. К воротам Чернигова направлялся конный отряд.
        - Эту конницу стража на Елецкой горе заприметила еще издаля, - сказал Святославу сотник, угрюмого вида бородач, - и сразу же по всей стене оповестили от Третьяка до Детинца, чтоб, значит, дозорные не дремали.
        - Неужели половцы? - пробормотал Святослав и оглянулся на своих гридней.
        На лицах молодых дружинников был тот же вопрос.
        Святославу вдруг подумалось, что именно в такой унылый дождливый день и случаются всевозможные напасти.
        Неведомые всадники остановились примерно в сотне шагов от ворот на раскисшей от дождя дороге. От них отделились двое, подъехали вплотную к подножию башни.
        - Эй, стража! - долетел снизу зычный молодой голос. - Отворяй ворота киевскому воеводе Коснячко! Слышите аль нет?
        При звуке русской речи Святослава охватила неудержимая радость. Он высунулся в бойницу, невзирая на холодные струи дождя, льющиеся ему прямо на шею с края конусообразной тесовой кровли.
        - А сам-то воевода где? - окликнул князь вымокшего до нитки дружинника, сидевшего на понуром уставшем коне.
        Дружинник повернул коня и отъехал к застывшей в ожидании группе. Скоро он вернулся обратно к башне в сопровождении всадника на саврасом длинногривом жеребце, покрытом красной попоной. Святослав сразу узнал Коснячко, едва тот поднял голову в промокшей парчовой шапке с собольей опушкой.
        Воевода тоже узнал Святослава.
        - Кто звал меня? Покажись! Да это, никак, ты сам, Святослав Ярославич! Принимай беглецов, княже.
        * * *
        Коснячко сидел на стуле возле самого зева пышущей жаром печи, отогревая свое озябшее тело, щуря глаза на пламя, пожирающее сосновые поленья, и изредка испуская негромкие блаженные вздохи.
        По светлице от окна к печи и обратно расхаживал князь Святослав, находившийся под впечатлением от рассказа воеводы о бегстве Изяслава из Киева и о бесчинствах толпы.
        В углу сидела в кресле Ода, задумчиво глядя на пламя светильника, стоявшего перед ней на столе. Княгиня выглядела удрученной, но причиной ее грусти были отнюдь не события в Киеве. Вчера она заглянула в комнату Олега, якобы разыскивая Ярослава, и между нею и Олегом произошло короткое, но бурное объяснение, развеявшее все ее страхи и опасения - Олег по-прежнему любит ее! А хранимый платок - всего лишь знак искренней благодарности к нему девушки, которую он спас от насилия в захваченном половецком стане. Попутно Олег коротко поведал мачехе о своей стычке с Давыдом.
        «Я, правда, подумываю о том, чтобы взять эту девушку в жены, - признался он, - ведь жениться на своей мачехе я не могу».
        «Пока не можешь», - ответила Ода.
        Потом они целовались страстно и самозабвенно, забыв обо всем на свете, даже не заперев дверь. И поплатились за свою неосторожность!
        В комнату неожиданно вошел Давыд.
        Олег и Ода успели вовремя отпрянуть друг от друга, однако их смущенный вид, пунцовые щеки и пылающие губы говорили сами за себя.
        «Я не помешал?» - с ухмылкой спросил Давыд.
        Ода ушла, не сказав ни слова, оставив Олега наедине с Давыдом. О чем они там говорили, она пока не знала. Ее несказанно удручало то, что теперь Давыд знает об ее тайной связи с Олегом. Ода считала, что Давыд способен на любую низость, и пыталась просчитать его возможные дальнейшие шаги. Давыд долго исподтишка следил за ней. И вот наконец-то он получил оружие против своей мачехи! Как он воспользуется им?
        - …За что же епископ новгородский был убит своими холопами? - после продожительного молчания обратился Святослав к воеводе. - И зачем он приезжал в Киев?
        - Преподобный Стефан хотел просить Изяслава оставить Мстислава на новгородском столе, ибо тот полюбился боярам новгородским, - ответил Коснячко. - А за что холопы порешили Стефана, про то, княже, не ведаю. Поговаривали, крут был нравом новгородский епископ, спуску холопам своим не давал. Вот те и поднялись на него, когда по всему Киеву буза началась. Но то лишь слухи.
        - А Изяслав много ли злата с собой прихватил? - вновь спросил Святослав.
        - Много, княже. И злата, и каменьев самоцветных, и мехов дорогих… - Коснячко сделал паузу, блаженно потянувшись. - Молвил Изяслав: со златом где угодно войско добыть можно.
        - Вот дурень! - с презрением отозвался о брате Святослав. - Ив кого Изяслав такой дурень?
        - В семье не без урода, - посетовал Коснячко.
        - Думает, ляхи за него, дурня, сражаться станут, - проворчал Святослав. - Да они обдерут его как липку и всего делов!
        - С Изяславом ведь Гертруда, неужто она не уговорит Болеслава, племянника своего, помочь, - напомнил Коснячко.
        - Ну ежели Гертруда нажмет как следует на свою родню, то, может, и соберутся ляхи в поход на Киев, - усмехнулся Святослав. - У Изяслава-то велика ли дружина?
        - Четыре сотни воев наберется, да вдобавок у Мстислава еще почти три сотни дружинников.
        - Ты-то почто не последовал за Изяславом, как Чудин и Тука? - Святослав остановился перед воеводой, вперив в него острый взгляд.
        Коснячко вздохнул:
        - Может, и грех, но только не по мне сие - спину перед поляками гнуть! Они хоть и славяне, но веры латинской.
        - Бог с ней, с верой, - поморщился Святослав. - Опасаюсь я, что Болеслав окромя злата потребует еще червенские города, а братец мой пообещает их ему. С него станется!
        Расспросив Коснячко обо всем, Святослав наконец отпустил воеводу на отдых.
        - А ты о чем кручинишься, люба моя? - ласково произнес Святослав, подходя к жене.
        Ода медленно подняла на мужа глаза:
        - На Киев пойдешь?
        - Не могу же я город отца и деда на поругание черни оставлять, - словно оправдываясь, промолвил Святослав.
        - Когда же ты намерен полки двинуть?
        - На днях, - помедлив, ответил Святослав, стараясь не встречаться глазами с женой.
        - А как же половцы?
        - Половцы мне в этом деле не помеха.
        - Як тому, что уйдешь ты с войском из Чернигова, а половцы… - начала было Ода.
        Но Святослав перебил ее:
        - Чтоб ты спокойно спала, оставлю в Чернигове ну хоть Давыда с двумя сотнями дружинников. И Веремуда иже с ним.
        - - Только не Давыда! - воскликнула Ода. Ощутив на себе удивленный взгляд Святослава, княгиня мгновенно приняла решение. - Ты не знаешь об этом: Давыд постоянно добивается меня, моего тела. Понимаешь? Он делает мне оскорбительные намеки, позволяет лишнее рукам своим, когда ему случается быть со мной наедине. Я однажды уже говорила тебе об этом, тогда, в Переяславле. Помнишь? Так вот, это продолжается по сей день. Надо что-то делать, Святослав.
        Князь в молчании взирал на супругу, уперев руки в бока.
        - Ты, кажется, мне не веришь? - вызывающе спросила Ода.
        - Поверю, коль сам увижу.
        - Хорошо, я не заставлю тебя долго ждать. Сегодня вечером ты спрячешься в моей светелке за печью. Я приглашу к себе под каким-нибудь предлогом Ярослава и Давыда. Ярослава вскорости отправлю спать. И, когда я окажусь наедине с Давыдом, ты сам услышишь, какие слова он станет мне говорить. Может, и что-нибудь больше узреешь. Годится?
        - Годится! - Святослав хлопнул в ладоши и заторопился. - Недосуг мне, Одушка, не серчай.
        - Ступай, муженек, - прошептала княгиня, неприязненно глядя на дверь, за которой скрылся Святослав. - Век бы тебя не видеть…
        Давыд очень удивился, когда Регелинда шепотом сказала, что с ним хочет поговорить с глазу на глаз его мачеха.
        - Она ждет тебя в кладовушке, что под лестницей на женскую половину, - с заговорщицким видом добавила служанка. - Ступай туда, но только неприметно!
        Сердце Давыда затрепетало от переполняющей его радости.
        «Вот! - ликовал он. - Моя мачеха наконец-то снизошла и до меня! А куда ей деваться? То, что не тайна для одного, не тайна для всех! Ха-ха».
        Давыд вступил в душный полумрак кладовки с чувством одержанной победы.
        Ода ждала его, сидя на мешке с горохом. Рядом на бочонке с медом стояла толстая зажженная свеча в медном подсвечнике: тонкий язычок пламени выхватывал из густого мрака, пропахшего мукой, мешковиной, сушеными яблоками и прочими припасами, маленький освещенный островок, вокруг которого громоздились мешки, бочки, корчаги. Давыд пробрался к этому светлому пятну по узкому проходу мимо больших берестяных туесов, стоящих рядами друг на друге.
        - Садись, Давыд, - вымолвила Ода со слабой улыбкой. Она казалась бледнее обычного. В ее лице, в сложенных на коленях руках была некая покорность, словно она отважилась на этот поступок, поборов свою стыдливость. На княгине было черное платье-сюрко, узкое в плечах и сильно расширенное книзу с глухим закрытым воротом и длинными зауженными рукавами. Длинный подол юбки был слегка подобран спереди так, чтобы на него нельзя было наступить, и задрапирован с одного боку. Из-под подола платья виднелись носки красных атласных туфелек.
        Давыд молча опустился на бочонок в двух шагах от Оды. Он пожирал ее глазами, сразу подметив и бледность, и отсутствие перстней на пальцах, и волнующуюся грудь. Свой темно-красный платок Ода сбросила на плечи, открыв взору княжича золотые уложенные венцом косы и непослушные завитки на висках. Ода была прекрасна. Ее бледность очень шла ей.
        Давыд хранил молчание, предоставив мачехе заговорить первой. В конце концов это она позвала его сюда!
        - Мне кажется, нам есть о чем поговорить, - сказала Ода, пронзив пасынка прямым открытым взглядом, от которого у того вспыхнули уши и щеки. - Я вижу, ты все знаешь.
        Давыд с глупой ухмылкой выпрямил спину и гордо приподнял подбородок. Что ж, примерно этого он и ожидал! Мачеха вызывает его на откровенность.
        - Вот, я перед тобой, Давыд, - продолжала Ода спокойным голосом, - можешь сказать мне в лицо все, что хочешь. Чего ты от меня добиваешься? Ведь ты же чего-то хочешь? Говори, не стесняйся. Мы здесь одни.
        Давыду захотелось проявить благородство.
        - Я не собираюсь разглашать то, что знаю, - сказал он с небрежной надменностью. - Я не болтун.
        - Прекрасно, - Ода лучезарно улыбнулась. - Я не разочаровалась в тебе, Давыд.
        - Мне только обидно, что ты так благосклонна к Олегу, хотя я восторгаюсь тобой ничуть не меньше, чем он, - промолвил юноша, не глядя на Оду. - Это несправедливо, видит Господь.
        - Та-ак, - с завораживающей медлительностью произнесла Ода, не спуская глаз с лица Давыда. - Воистину, это несправедливо, друг мой. И твое замечание здесь уместно. Так, что же дальше? Договаривай.
        - Я бы хотел… хоть изредка… ласкать тебя, как это делает Олег. В тереме, в лесу, в поле: где угодно! - выдавил из себя Давыд, залившись краской смущения. - Обещаю тебе, ни отец, ни Олег об этом не узнают!
        - Ты полагаешь, это возможно? - спросила Ода и как-то странно улыбнулась.
        Давыду вдруг стало нестерпимо стыдно! Перед ним сидит тридцатитрехлетняя женщина, его мачеха, а он двадцатилетний юнец предлагает ей такое!
        «Но Олег-то делает все это! - мысленно одернул он себя. - Делает и не стыдится!»
        - Я думаю, на этом свете возможно все, - сухо промолвил Давыд, исподлобья глядя на Оду.
        - Действительно, - задумчиво сказала Ода, - чего только не случается в этом грешном мире.
        Ее взгляд затуманился грустью.
        Давыд ждал ответа и не просто ответа, но согласия. Ода видела это по его глазам.
        - Хорошо, я согласна, но с одним условием, - Ода выдержала небольшую паузу, - я сама стану выбирать время и место для наших встреч.
        Давыду показалось, что мачеха обращается с ним, как с малолетним капризным отроком, которого можно уговорить, задобрить улыбками и обещаниями, и тем самым подчинить себе.
        «А не кроется ли за всем этим обман иль подвох какой» - невольно подумал он.
        Юноше захотелось хоть в чем-то настоять на своем. В то же время он боялся своим упрямством испортить отношения с мачехой, которые после этой встречи обещали перейти совсем в иное русло. Разве не об этом он мечтал!
        - Если мужчина всегда готов к соитию, то женщине для этого отведены определенные дни в каждом месяце, - сделала пояснение Ода. - Я не должна забеременеть от тебя, Давыд. Надеюсь, ты понимаешь это?
        Давыд торопливо закивал головой: конечно, понимает, не маленький! И Регелинда в свое время толковала ему об этом.
        - Ласки тоже бывают разные в зависимости от самочувствия женщины. - Ода смущенно улыбнулась. - Любовник должен уметь ласкать и руками, а не только… Женщины всегда ценят это.
        - Я готов на все для тебя! - пересохшими губами прошептал Давыд.
        - Ты не должен отныне ревновать и преследовать меня, раз уж у нас дошло до этого, - продолжала Ода. - На людях проявляй ко мне обычные сыновние чувства. Запомни, Давыд, людям все бросается в глаза, и особенно твоему отцу. Я буду извещать тебя через Регелинду, когда и где мы с тобой сможем остаться наедине.
        - Я так давно сохну по тебе, - признался Давыд.
        - Я знаю, - спокойно сказала Ода. - Если хочешь, можешь поцеловать меня прямо сейчас.
        Давыд встрепенулся и подался вперед, его дрожащие руки принялись гладить шелк Одиного платья, с вожделенной жадностью ощупывая ее тело. С благоговейным трепетом он потянулся губами к пунцовым устам Оды.
        Она закрыла глаза.
        Поцелуй у Давыда получился недолгий и неумелый, при этом он с такой силой вцепился пальцами мачехе в грудь, что причинил ей сильную боль.
        Ода ощутила нестерпимое отвращение к Давыду и с трудом подавила в себе желание оттолкнуть его от себя. Но замысел следовало довести до конца.
        Поцелуй возбудил Давыда. Став на колени, он запустил руки Оде под платье. Ода задрожала, стыд охватил ее. Лишь усилием воли она заставила себя не влепить Давыду пощечину.
        Давыд оголил белые бедра молодой женщины и, не слушая ее протестующих возгласов, принялся целовать и кусать их с похотливым остервенением, постанывая от наслаждения.
        Испугавшись, Ода обеими руками схватила пасынка за волосы и оторвала его голову от своих ног.
        - Ты делаешь мне больно, Давыд, - сердито сказала она. - Так не ласкают обожаемую женщину! Что скажет твой отец, увидев следы от укусов на моем теле!
        Давыд виновато опустил голову. Вдруг обильные слезы брызнули у него из глаз. Юноша прижался лицом к руке Оды, и она ощутила эту влагу своей кожей.
        «Мужчины как дети, - раздраженно подумала княгиня, - никогда не знаешь, чего от них ожидать! Что мне теперь, отдаться ему, чтобы он не плакал!»
        Ода пригладила растрепанные волосы Давыда и заговорила с ним мягким тихим голосом. Да, она была резковата, но они уже почти любовники. И в дальнейшем станут дарить друг другу только радость. Ведь так?
        Давыд перестал плакать и взглянул на мачеху снизу вверх.
        - А как же Олег? - прозвучал его недовольный голос. - Он тоже будет тайком от отца обладать тобой? Я не хочу делить тебя с ним!
        Но Ода не собиралась обсуждать все это, поэтому она прижала голову пасынка к своей груди и нежно стала успокаивать его.
        - Не думай об Олеге, мой птенчик, - целуя Давыда в лоб, произнесла Ода. - Кто знает, может, мне с тобой будет лучше, чем с ним. Я полагаю, ты умеешь не только кусаться?
        - Я все… все умею, - неистово зашептал Давыд, - а чего не умею, тому мигом научусь! Ты только подскажи как и что, а уж я-то…
        - Верю! Верю, мой ненаглядный! - Ода взъерошила волосы на голове у Давыда, с улыбкой кивая головой. - Так вот, нынче ночью, вернее, поздно вечером я буду ждать тебя в своей светлице. Не там, где я обычно ночую с отцом, а… - Ода сделала поясняющий жест рукой. - Ну, ты понял где? Будем учиться целоваться. Ты придешь и застанешь у меня Ярослава, присоединяйся к нам. Потом я спроважу Ярослава спать, а ты останешься со мной. Уразумел, мой голубок?
        - А отец не хватится тебя ночью? - с опаской спросил Давыд.
        - Он сам отпускает меня от себя на несколько ночей, - ответила Ода.
        - Почто? - не понял Давыд.
        - Я же разъясняла тебе, что у женщин…
        Ода движением руки притянула голову Давыда к себе и зашептала ему на ухо о своих женских немочах, хотя с большим удовольствием вцепилась бы в это ухо зубами!
        
        * * *
        В назначенный вечерний час Давыд, надев свою лучшую рубаху белого цвета с пурпурным оплечьем, синие скарлатные[[114] Скарлат - дорогая ткань, вид бархата.] порты и желтые яловые сапоги, пришел в светлицу к мачехе.
        Ода, как и предупреждала, была не одна. Она сидела за столом рядом с Ярославом, который громко читал по книге латинский текст.
        Увидев пасынка, Ода с притворной радостью воскликнула:
        - Послушай, как замечательно твой брат выучился читать по-латыни. Присаживайся к нам!
        Давыд придвинул стул к столу и сел, изобразив на лице интерес, хотя латынь для него была темным лесом.
        - Ну-ка, сынок, еще раз с этого места, - велела Ярославу княгиня и бросила на пасынка ласковый взгляд, мол, потерпи немного, дорогой!
        Ярослав принялся читать, старательно выговаривая слова и водя пальцем по строчкам. Ода в такт его речи кивала головой. Одна ее рука покоилась на спинке стула, на котором сидел Ярослав, другая лежала на столе.
        Давыд осторожно придвинул свою руку к белой руке мачехи с точеными пальчиками и хотел накрыть ее своей широкой ладонью, но Ода вовремя убрала руку со стола и предостерегающе повела бровью. Давыд небрежно ухмыльнулся и пригладил свои темно-русые волосы, расчесанные на прямой пробор. По его глазам было видно, что он любуется мачехой, на которой было надето тонкое шерстяное платье белого цвета с голубыми узорами по вороту и на рукавах. Любуется ее переброшенными на грудь золотистыми косами, румяными щеками, блестящими глазами…
        Молодая кровь заиграла в Давыде. Ему не сиделось на месте. А Ярослав продолжал какие-то непонятные словеса в толстой книге, монотонно и старательно. Давыд подавил зевок, затем его нога слегка придавила под столом носок Одиной туфли. Ода не отдернула ногу. И Давыда переполнило сладостное предвкушение: мачеха жаждет ему отдаться! Он погладил под столом упругое бедро молодой женщины.
        Ода сбоку бросила на Давыда предостерегающий взгляд. Ее глаза говорили: «Потерпи, осталось немного!»
        Наконец Ярослав дочитал страницу до конца и хотел перевернуть ее, но мать остановила его.
        - Чудесно! - с улыбкой сказала Ода и поцеловала сына в щеку. - Нам очень понравилось. Правда, Давыд? - Тот поспешно закивал головой. - А теперь, мой мальчик, тебе пора ложиться спать.
        Ярослав с недовольным вздохом поднялся.
        Ода проводила его до самого порога, еще раз поцеловала и плотно прикрыла за ним низкую дверь, задвинув щеколду. Теперь Давыд был у нее в руках!
        Ода повернулась к пасынку, который, не замечая злорадной усмешки на ее устах, подскочил к ней и стиснул в объятиях. Целый град поцелуев обрушился на лицо и шею княгини. Ода стала вырываться, изобразив сильнейшее негодование.
        В ее возгласах звучала смесь ярости и изумления:
        - Ты совсем спятил, Давыд!.. Пусти же меня!.. Побойся Бога!.. Что за бес в тебя вселился?!
        - Имя этому бесу - любовь! - выпалил, задыхаясь, Давыд. - Любовь к тебе!
        И он принялся задирать на Оде платье.
        Княгиня чувствовала, что не сможет долго сопротивляться. Давыд был гораздо сильнее ее, вдобавок страсть удвоила его силы.
        «Что же медлит за печью Святослав? - злилась Ода. - Каких еще доказательств ему нужно?!»
        Давыду удалось заголить Оде ноги до половины бедер. Прижав мачеху к краю стола, он наконец дорвался до ее губ.
        Силы почти оставили княгиню, не чувствуя опоры для ног, она сдалась.
        И тут как гром с ясного неба прозвучал спокойный голос Святослава:
        - Угомонись, сын мой! Побереги силушку для ратных дел. Ода ощутила, как вздрогнул Давыд, затрясся и обмяк.
        Она с легкостью оттолкнула его от себя, оправила платье, потом с брезгливостью вытерла губы и подбородок тыльной стороной ладони. Ее взгляд говорил Святославу: «Полюбуйся на сыночка!»
        Давыд стоял перед отцом ни жив ни мертв, опустив глаза.
        Святослав с минуту разглядывал сына, словно мысленно выбирал ему наказанье.
        Во время этой паузы Ода встала спиной к двери и незаметно вернула щеколду в прежнее положение.
        - Плохой из тебя выйдет правитель, Давыд, коль ты над сердцем своим не властен, - наконец произнес Святослав осуждающим голосом, но по-прежнему спокойно. - И это еще полбеды, ибо сердце всегда наперекор разуму идет, но то, что ты вознамерился осквернить ложе мачехи своей, ни в какие ворота не влазит! А посему суд мой краток, Давыд. Отныне в Муроме тебе быть. Станешь князем удельным на реке Оке. Дам тебе сотню дружинников и боярина Ингваря в советники. Завтра же с петухами в путь собирайся!
        Давыд рухнул перед отцом на колени: непонятно было, то ли он просит прощения за содеянное, то ли благодарит за милость.
        - Ступай! - промолвил Святослав, скривив рот, - не выносил он раболепства. - С братьями попрощайся, а то на рассвете не до того будет. Да об истинной причине молчок! Скажешь, сам попросился в Муром.
        Юноша поднялся с колен и направился к двери, шатаясь, как пьяный. Проходя мимо Оды, он обжег ее взглядом, полным ненависти.
        «Ежели б взгляд мог убивать, то я была бы мертва, - усмехнулась про себя Ода. - Слава Богу, я избавилась от Давыда!»
        «Потягнем, братья!»
        Внезапный отъезд Давыда на Муромское княжение озадачил Олега и Романа. Хотя Давыд накануне отъезда хорохорился и старался казаться веселым, братья видели, что на душе у него невесело. Роман не смог добиться от Давыда ничего вразумительного, с чего это ему взбрело в голову проситься у отца в Муром. С Олегом Давыд и вовсе не стал разговаривать.
        Странно вел себя и Святослав. Он простился с Давыдом хмуро и неласково, словно сбывал с рук. Ода вовсе не вышла попрощаться, хотя утро было не такое уж раннее: сборы получились долгие. Уже солнце было высоко на небосклоне, когда обоз и дружина Давыда наконец тронулись в путь.
        Слова Святослава, брошенные на прощанье боярину Ингварю, неприятно кольнули Олега.
        «Гляди за ним, ведь безмозглый он еще!» - сказал князь.
        «Коль отец не считает Давыда достойным княжения, то зачем дал ему удел да еще такой дальний? - размышлял Олег, стоя в воротах детинца и глядя на удаляющуюся вереницу всадников. - Не иначе, прогневил Давыд чем-то отца. А он на расправу скор!»
        Конники и возы, груженные всем необходимым, быстро миновали улицу, идущую под уклон от ворот деревянной крепости и, свернув возле хором боярина Веремуда на поперечную улочку, ведущую к Стрижени, постепенно исчезли с глаз.
        - Не повезло Давыду, - зевая во весь рот, промолвил стоящий рядом Роман. - У нас тут скоро сечи с половцами начнутся, а ему предстоит блудить и блудить в вятских лесах. Представляю, какая там скукотища!
        Олег молча покивал головой, соглашаясь с Романом, вернее, делая вид, что соглашается. Ему вдруг подумалось, что он почел бы за великое счастье оказаться в далеком Муроме… вдвоем с Одой.
        Цветущая красота мачехи и ее любящие взгляды очень скоро вытеснили из головы Олега мысли о Млаве. Он больше не доставал украдкой вымазанный его кровью девичий платок, не любовался им и не прижимался к нему носом, пытаясь уловить слабый запах волос боярской дочери. С отъездом Давыда тайные краткие встречи Олега с Одой участились. Только теперь любовники почувствовали себя свободно и даже совершали иногда довольно безрассудные поступки. Однажды Олег, подойдя к мачехе сзади, в то время как она отчитывала за что-то Ярослава, сидевшего за столом спиной к ней, обхватил ее руками и запечатлел на ее шее долгий поцелуй. В другой раз они поцеловались в уста прямо за спиной у Святослава, выглянувшего в окно. Очень скоро Регелинда догадалась обо всем, но служанка любила свою госпожу, чтобы отговаривать ее и тем более чем-то вредить. Наоборот, Регелинда раза два запирала Оду и Олега в кладовой, где они предавались любви.
        Между тем тучи все больше сгущались над Черниговом. Половцы из Всеволодова удела хлынули в Посемье, а в середине октября переправились через Десну и вышли к реке Сновь. От Снови до Чернигова было меньше тридцати верст. Из сел, что по реке Сновь, смерды толпами бежали в Чернигов.
        Стража у городских ворот спрашивала:
        - Отчего в Сновск не бежите, ведь это ближе?
        - В Сновске уже столь народу набилось, что бояре тамошние никого к себе более не пускают.
        - Бежали бы в Старо дуб.
        - И Стародуб забит нашим братом горемычным! До вас-то поганые еще не добрались, а в наших краях уж вторую седьмицу злодействуют, жгут все кругом.
        Беглецы растекались по всему Окольному граду и Подолу, рыли на скорую руку земляники, строили шалаши, ставили палатки. День и ночь над Черниговом стлался дым костров.
        - Неужто зимовать с эдакой прорвой пришлого люда придется? - тревожно переговаривались между собой черниговские бояре. - Никаких припасов не хватит, чтобы прокормить столько ртов в зимнее время. Стражи сказывают, уже больше десяти тысяч смердов в Чернигов набежало!
        - Почто народ в лесах не хоронится? - сердился Святослав. - Поганые по лесам не шастают.
        - Холодно в лесах-то ночи коротать с женами да детками малыми, - молвил Веремуд. - Ведь Евлампиев день[[115] Евлампиев день - 23 октября.] на носу, княже. Вчера был день Сергиев[[116] Сергиев день - 10 октября.], с него зима начинается. Ныне Трифон[[117] …ныне Трифон стоит - 21 октября.] стоит, время шубу чинить. А завтра наступит Пелагея-рукавишница[[118] Пелагея-рукавишница - 22 октября.]…
        - Знаю, знаю, - недовольно перебил Святослав. - С Трифона и Пелагеи все холоднее. Так, кажется, говорят в народе?
        - А на Евлампия рога месяца кажут на ту сторону, откуда быть ветрам, - добавил Веремуд.
        - Однако ж на Арину[[119] …на Арину - 1 октября.] журавлей не было видно, - заметил Святослав, - значит, раньше Артемьева дня[[120] Артемьев день - 2 ноября.] не ударить ни одному морозу.
        - А ежели половцы и до Артемьева дня не уберутся, тогда что? - Веремуд вопрошающе поглядел на князя. - Если ханы вознамерились все до самого Чернигова выжечь?
        - Что ты хочешь сказать? - раздраженно воскликнул Святослав.
        - А то, что не о Киеве думать надо, княже.
        - Да знаю я, боярин! - поморщился Святослав. - Не до жиру, быть бы живу.
        В холодные осенние дни рушились надежды Святослава одна за другой. Князь чуть ли не каждый день собирал на совет своих думных бояр, все ждал от них спасительного совета. Но бояре знали, что половцы надвигаются несметным числом, а подмоги Чернигову не будет ниоткуда, поэтому советовали одно и то же - ждать. Холода рано или поздно должны были выгнать поганых в Степь.
        На одном из таких советов присутствовали Олег и Роман.
        Роман не выдержал:
        - Поганые-то уйдут, но оставят после себя пепелища. Где смерды зимовать будут? Об этом вы подумали, бояре?
        - Что предлагаешь? - спросил Святослав.
        - Идти вперед и бить поганых там, где встретим! - ответил Роман, воинственно сдвинув брови.
        - Может, ты еще и дружину возглавишь? - съязвил Святослав. - Ты хоть ведаешь, сколь войска у ханов? Храбрость без ума - дырявая сума!
        - Доверишь - возглавлю! - запальчиво воскликнул Роман. - Не думаю, чтобы полки поганские всем скопом двигались, наверняка рассеялись они, земли наши грабя, а по частям я их и с малой дружиной разобью! Дай мне пятьсот воинов, отец!
        Бояре только усмехались в бороды. Они не сердились на Романа, ибо знали: младень - огонь!
        Святослав досадливо махнул на сына рукой: сядь!
        - Два, ну три полка половецких разобьешь, княжич, - наставительно заговорил Веремуд, - а остальные окружат твою дружину, как волки лося, и поминай всех святых. Полетит твоя красивая головушка на сырую землю.
        - Моя не полетит! - дерзко бросил Роман и сел на скамью. Вместе с черниговскими боярами теперь на княжеских советах сидели и бояре киевские, а собралось их в Чернигове больше двадцати человек. Ждали, когда Святослав поведет их на Киев, чтоб у них появилась возможность посчитаться с киевской чернью за все унижения. На советах киевские вельможи больше молчали, а если и высказывались, то молвили гладко, не переча князю, не споря с черниговскими мужами. Видно было, что приглядываются киевляне к новой обстановке, стараются понять, кто здесь над кем верх держит: князь над дружиной, дружина над князем.
        Воевода Коснячко привез с собой в Чернигов и княжича Бориса.
        Сын покойной Эмнильды жил во дворце Изяслава. А когда началась смута в Киеве, про него забыли. И если о малолетних Ростиславичах заботился митрополит Георгий, на попеченье которому они были отданы Изяславом подальше от мстительной Гертруды, то за Борисом до поры до времени приглядывал сам Изяслав, приставив к нему грамотного поляка. Поляк обучал Бориса латыни, помимо этого княжич посещал греческую школу на митрополичьем подворье. Борис любил лошадей и часто бегал на княжескую конюшню, помогал конюхам поить коней, чистить, расчесывать гривы. Там и отыскал княжича Коснячко, собираясь бежать из Киева.
        Святослав радушно встретил своего племянника, подарил ему новую одежду и красивые красные сапоги. Поселили Бориса в одной светелке с Ярославом. Воспитатели Ярослава стали воспитателями и его двоюродного брата, который был всего на год старше.
        Однако пятнадцатилетний Борис выглядел гораздо взрослее своих лет. Он держался на редкость уверенно, где бы ни находился: в обществе ли мужчин, женщин или сверстников. Борис прекрасно знал греческий и немецкий, неплохо владел латынью, разбирался в Ветхом и Новом заветах, знал наизусть много священных текстов и псалмов. Его любимым героем был ветхозаветный Давид, и княжич не скрывал, что желал бы походить на него.
        Борис скоро подружился с Олегом и Романом, полностью разделяя их воинственные замыслы. Ах, если бы Святослав доверил им хотя бы младшую дружину! Часто, сидя втроем, княжичи с горящими глазами мечтали о том, как они во главе конных полков громят половецкие полчища!
        Ода сразу почувствовала в пылком юноше натуру незаурядную, ум глубокий и природную мужественность. Суждения Бориса о многих вещах заставляли Оду задумываться, ибо они шли вразрез с общепринятой моралью. После раздумий княгиня не могла не согласиться с Борисом, но с большой оговоркой.
        - В том-то все дело! - сказал Борис во время одной из бесед с Одой. - Оговорка подспудно присутствует в речах и делах всех людей во все времена, а в делах и помыслах князей и иерархов Церкви - подавно! В ней суть человеческой природы - в оговорке. Сколько грехов совершено было и будет на земле с обещанием искупить грех в будущем, на какие только злодейства не идет человек, оправдывая себя в душе тем, что он мстит за подобное же злодейство либо восстанавливает попранную справедливость. Людям легче живется с оговоркой, с нею легче грешить и замаливать грехи. Между тем само понятие греха - ведь тоже своего рода оговорка для церковников, все существование которых в конечном счете сводится к отпущению грехов людских и служению обожествленному Иисусу, распятому опять-таки за грехи людские. Так и хочется вымолвить: не будь греха - не было бы и Церкви.
        Ода с изумлением глядела на Бориса, который сидел перед ней на низкой скамеечке, прислонясь широкой спиной к теплой печи и обхватив могучими руками колени. В его больших серых глазах был вызов, словно он в свои пятнадцать лет разгадал тайну устройства мира и теперь, зная истину, смело делился ею со всяким страждущим знания. Но Борис не красовался перед теткой своей начитанностью. Он делился с нею своими мыслями, не пытаясь заставлять ее стать на его путь миропонимания.
        Борис частенько садился так, чтобы смотреть на тетку снизу вверх, и это было приятно Оде. Однажды он признался, почему так делает.
        «Свет от светильника делает нечто похожее на ореол вокруг твоей головы, Филотея. И от этого твои волосы становятся будто золотые! Лицо делается белее, а очи темнее».
        Борис называл тетку Филотеей, что значило по-гречески «прекрасная богиня». И это тоже было приятно Оде.
        - Ты говоришь кощунственные вещи, - с осуждением промолвила Ода. - Упаси тебя Господь сказать такое священнику!
        - Сам не убережешься, так и Господь не убережет, - улыбнулся Борис.
        Так просто и убедительно прозвучали его слова, что Ода сама невольно улыбнулась. Она была грешна и собиралась грешить и дальше, поскольку любила Олега, и умозаключения юного племянника были ей как бальзам на душу. Совестливость христианки нет-нет да и давала о себе знать, а Оде так хотелось избавиться от душевной раздвоенности. Разве грех любить того, кого хочешь? В конце концов Олег ей не кровный родственник!
        И Ода осторожно завела об этом речь.
        - Борис, ты сказал как-то, что любить кого угодно, даже кровного родственника - не грех, грех распутничать со многими, - начала княгиня. - Мне хотелось бы знать, на какие оговорки ты ссылаешься в данном случае.
        Борис помедлил, потом ответил:
        - Оговорок существует множество, важно, какая именно устраивает тебя, тетя.
        - Почему меня? - смутилась Ода.
        - Я это так, к примеру, - спокойно пояснил Борис. - Приведу тебе самые весомые и наиболее употребимые оговорки для кровосмесительной любви. Все они библейские, тут даже митрополит поспорить не сможет. Родные дочери Лота делили ложе со своим отцом и имели от него детей. Люди, уцелевшие после потопа, неизбежно должны были заключать кровосмесительные браки, чтобы расплодился род людской. И это еще не все. Например, у персидских царей когда-то было в обычае брать в жены родных сестер и дочерей, дабы сохранить чистоту царской крови.
        - Но это ужасно! - искренне возмутилась Ода.
        - А царь Эдип взял в жены свою мать, которая родила от него четверых детей, - добавил Борис. - Что ужаснее?
        - Конечно, последнее.
        - У Эдипа тоже была своя оговорка, он не ведал, что делит ложе с матерью.
        - А кабы он ведал о том с самого начала? - спросила Ода и пристально посмотрела в глаза Борису.
        Тот молча развел руками.
        - Грех, совершенный по неведенью, грехом не считается, - задумчиво произнесла Ода, - но как порой бывает ужасно прозрение.
        - Не нужно искать прозрения, - сказал Борис. - Счастье и без того призрачно в этом мире, чтобы огорчать себя подобным. Эдип докопался до истины и поплатился. По мне, так каждый человек должен жить так, как хочет. Пищу мы едим ту, что нам нравится, так почему нельзя возлюбить родную сестру или, скажем, племянницу, коль существует взаимность.
        - Или мать, - вставила Ода, внимательно глядя на племянника.
        Борис умолк, но не смутился: княгиня видела это по его лицу. Он что-то обдумывал.
        - Я, конечно, не смог бы лечь в постель с матерью, - вновь заговорил Борис, - да и ты, Филотея, не станешь совращать родного сына. Речь не об нас, а о тех оговорках, которые помогают людям совершать грешные поступки. Люди изначально добры, но жизнь наполняет их души злобой, которая затем движет ими, заставляя грешить. Священники говорят, что это сатана проникает в человека. Стоит кому-то влюбиться в кровную родственницу, всякий монах скажет, что это происки сатаны. Иными словами, сатана способен возбудить в человеке и злобу, и любовь, а Господь лишь судит нас, грешных, за грехи наши, не пытаясь оградить от сатаны.
        - От сатаны ограждает молитва, - задумчиво промолвила Ода.
        Борис засмеялся, показав ровные белые зубы.
        - Хорошо, Филотея, коль случится так, что я воспылаю к тебе страстью, я прочту молитву, дабы отпугнуть сатану, прочту ее сто раз! Только я не уверен, что это поможет, ибо не сатана, а Бог зажигает ту искру в сердце человека, из-за которой люди теряют разум. Эта искра толкает жену на измену мужу, из-за нее дядя влюбляется в племянницу, брат в сестру, теща вдруг отдается зятю, мачеха - пасынку.
        Последние слова Бориса вызвали у Оды нервную дрожь. Все-таки как глубоко мыслит этот юнец.
        Борис, заметив перемену в лице тетки, попросил прощения и склонил перед ней свою белокурую голову.
        Ода не удержалась и коснулась рукой шелковистых волос княжича.
        Она хотела спросить, от кого он унаследовал такой цвет волос, но тут же вспомнила, что матерью Бориса была немка Эмнильда. От совершенно бесцветной женщины, какой была Эмнильда, родился такой красивый сын! Видимо, сказалась кровь отца-славянина. И ум, очень острый у Бориса ум! Не то что у Ярослава, а ведь у того тоже мать-немка и отец-русич.
        - Я не сержусь на тебя, Борис, встань! - сказала Ода. Она быстро овладела собой. - Я совсем мало знаю тебя, но мне почему-то хочется доверять тебе, словно я давно тебя знаю. И если вдруг случится то, о чем ты только что сказал, признаюсь… мне нелегко будет устоять.
        Теперь Ода смутилась по-настоящему, лицо ее вспыхнуло, будто объятое пламенем. Она опустила глаза, лишь в этот миг осознав, что произнесли ее уста! И как она могла произнести такое!!!
        А тут еще за дверью раздались голоса Регелинды и Святослава. Они шли сюда!
        Ода не успела ни справиться с волнением, ни сообразить, как себя вести, что говорить…
        Княгиню выручил Борис. Он сделал то, чего Ода совсем не ожидала - подхватил ее на руки и закружил по комнате.
        Вошедшие Святослав и Регелинда замерли в изумлении на пороге.
        Борис, сделав вид, что не сразу заметил вошедших, невозмутимо поставил Оду на пол и повернулся к князю.
        - Неплохо вы тут развлекаетесь! - промолвил Святослав, подозрительно взирая на раскрасневшееся лицо супруги, на ее смущенные глаза.
        Регелинда деликатно исчезла, прикрыв за собой дверь.
        - Я хотел доказать княгине, что силушка у меня есть и меня вполне можно пустить в сражение, дядя, - сказал Борис, открыто глядя на Святослава.
        - Д-да, Святослав, - пролепетала Ода, поправляя волосы, - Бориска очень силен. Я н-не думала, что он так силен! Да он коня поднимет, не то что меня!.. По-моему, ты напрасно не даешь ему оружие.
        - В оружии я Борису не отказываю, но в сражение ему еще рано, - сурово проговорил Святослав. - В сражении не токмо сила, но и умение нужно, а какое у Бориски умение, коль Ромка его тремя ударами меча обезоружит.
        - Но Роман старше, - вступилась за племянника Ода.
        - Дело не в возрасте, а в умении воинском! - сказал Святослав и кивнул на Бориса. - С его-то силой можно двоих таких, как Ромка, уделать: по мечу в каждую руку и айда! Нет, покуда Борис рукой к мечу не прирастет, я в сечу его не пущу. Пусть хоть до церкви тебя на руках носит! Кстати, любезная моя, собирайся! Через час епископ Гермоген молебен в Спасском соборе творить начнет во избавление от поганых. Весь народ валом валит, значит, и нам быть необходимо. У нас ныне с народом одна беда-кручина…
        - Меч, а не молитва нашей земле спасенье, - задумчиво сказал Борис.
        - Еще один Ромка на мою голову! - проворчал Святослав и вышел из светлицы, хлопнув дверью.
        Благодарная Ода, забыв про свое смущение, прильнула к Борису на несколько долгих секунд. И в этом кратком единении их тел зародилось чувство, волнующее сердца, еще слабое и неосознанное ими до конца: слабый побег будущего могучего древа.
        
        * * *
        При огромном стечении народа в присутствии бояр и княжеской семьи епископ Гергемон, блистая позолотой своих тяжелых длинных одеяний, провел торжественную службу в самом большом храме Чернигова - Спасо-Преображенском соборе. Под звуки церковного хора, в ярком сиянии множества зажженных свечей, в клубах благовонного фимиама свершалось действо, на которое люд черниговский возлагал надежды: избавление их города от половецкого набега. Никогда еще священные символы христианства, обряды и молитвы не воспринимались и знатью, и беднотой с таким всепоглощающим благовением, почти трепетом, словно население Чернигова разом уверовало в грехи свои, осознало вину и гнев Господень. Будто вознесенная к Богу торжественная молитва явилась тем позабытым амулетом, о котором вспомнили только теперь, когда «авось» не избавило от беды, и от которого ждали чуда. В каком народе не живет такая наивная вера? На что еще надеяться простым людям, если их правители сами в растерянности и уповают на небеса? ,
        Покидая храм, Святослав в сопровождении жены и сыновей, ближних бояр и их жен прошествовал сквозь расступившуюся толпу, в молчании которой чувствовалось скрытое недовольство. Люди исподлобья глядели на своего князя. Кто-то пробурчал в задних рядах: «Ишь, вырядились! Как на праздник! А мы в чем живем, в том и помирать будем». Другой голос насмешливо подхватил: «Зато голому дождь не страшен!» Весельчака тут же осадили: «Скоро будет тебе дождь из половецких стрел!»
        Вечером, думая с боярами все ту же тяжелую думу, Святослав мрачно промолвил:
        - Глядите, други, сегодня народ ворчит, а завтра как подхватит нас на руки да головой в Стрижень! Из той же чаши отведаем, из коей Изяслав пивал.
        - Будет тебе, князь, беду кликать, - недовольно сказал Веремуд.
        - А чего ее кликать, коль она и так за воротами стоит, - отозвался Святослав.
        Прошло два дня. В Чернигов продолжали приходить зловещие слухи: половцы осадили город Сновск, приблизились к Стародубу, их дозоры были замечены на дороге, ведущей в Чернигов. Повсюду степняки жгут села, угоняют скот, берут в полон смердов.
        В Чернигов продолжали прибывать толпы сбегов.
        - И молебен пет, да пользы нет, - молвил Святослав, собираясь на воскресную службу в храм.
        На этот раз князь оделся скромнее.
        - Устыдился гласа народного, князь черниговский? - усмехнулась Ода, появившись перед мужем в парчовой шубке, подбитой горностаем, в коротких сафьяновых сапожках и куньей шапочке, надетой поверх белого плата. - Устыдился иль убоялся?
        Ода засмеялась, глядя, как Святослав отвесил небрежный подзатыльник смеющемуся вместе с ней Роману.
        Как и за два дня до этого, князь с супругой, сыновьями и боярской свитой отправился со двора пешком. Обычно выезд был на конях. До собора было не более шестисот шагов. Мерзлая дорога вилась между деревянными теремами бояр, стиснутая высокими частоколами. Под ногами звонко ломался тонкий ледок на замерзших за ночь лужах.
        Опавшая листва берез и кленов была покрыта инеем: белый морозный налет лежал на тесовых крышах теремов и маковках церквей.
        Утренний морозец зажигал на щеках юношей и девушек яркий румянец.
        Мужчины, идущие в храм, при виде князя снимали шапки, женщины кланялись.
        Возле паперти кучно стоял небогатый, но задиристый ремесленный люд. Крепкогрудые молотобойцы, широкоплечие кожевники, острые на язык плотники и древоделы. Небольшая площадь перед собором также была полна народу, в основном городской беднотой и смердами, сбежавшимися в Чернигов от половцев.
        По площади ходил юродивый Прошка в одной нательной рубашонке, заплатаных портах и драных онучах. На шее и на поясе у него были намотаны цепи.
        - Что, князь, беда научит Богу молиться! - подскочив к Святославу, воскликнул юродивый и издал короткий язвительный смешок.
        Святослав, не замедляя шага, продолжал идти мимо теснившихся вокруг смердов, а Прошка, как назойливая муха, бежал рядышком, звеня веригами, и таращился на Оду.
        - Ох и лепая у тебя женка,князь -батюшка! - визгливо выкрикивал юродивый. - Лицом бела, знать, она с серебра умывается. Как же красотку такую поганым отдавать? А ведь придется, княже. Ой, придется! Поганые Сновск взяли, сюда идут!
        Святослав ухватил крепкой рукой юродивого за ворот рубахи и притянул к себе, остановившись на месте. Стал князь, остановилась и свита.
        - Откель про Сновск знаешь? - грозно спросил Святослав. - Молви, а не то без языка оставлю!
        - Ворон давеча накаркал, - залепетал юродивый и плаксиво добавил: - Сирых да убогих обижать легко. Ты поди-ка, князь-батюшка, с ханами переведайся!
        - Убирайся с глаз моих, пес! - гневно сказал Святослав и отшвырнул опутанного цепями нищего в сторону.
        Свалившись на мерзлую землю, Прошка дурашливо задрыгал в воздухе ногами, издавая при этом нечленораздельное бормотанье. Глядя на юродивого, народ не смеялся: его обступили с немым почтением, ждали новых причуд, словно то были откровения свыше.
        Княжеская свита приблизилась к паперти. Святослав и Ода уже ступили на ступени, ведущие к дверям храма, когда путь им преградил здоровенный детина в овчинном тулупе с коротко подстриженной русой бородой. На его лице из-за темных густых бровей, длинного носа и близко посаженных глаз застыло выражение вечного недовольства. Детина сдернул с головы заячий треух и поклонился князю. То был известный в Чернигове кузнец Полулик.
        - Поклон тебе, княже, и великая благодарность от всего люда черниговского за то, что пришел сюда вместе с нами, оборванцами, поклоны бить. Только княжеское ли это дело молитвой Господа просить о том, чего мечом добиться вернее.
        Кузнец поклонился еще раз и посторонился, уступая дорогу князю.
        Святослав с каменным лицом двинулся дальше. Ода, видя вокруг себя откровенно враждебные лица, шла рядом с мужем, опустив глаза.
        Вдруг откуда-то сбоку прозвучал громкий хрипловатый голос:
        - И это наш храбрый князь?! Меч на ладан променял! Дед-то его небось в гробу переворачивается!
        Святослав будто споткнулся. Лицо его перекосилось от еле сдерживаемой ярости, рука потянулась к поясу, где обычно висел меч. Сейчас меча не было.
        - - Успокойся! - шепнула мужу Ода. - Проходи в храм, не стой на месте!
        Святослав, будто не слыша Оду, вытягивал шею, стараясь увидеть того, кто это сказал.
        - Нехорошо, князь, землю свою на поруганье нехристям отдавать, - проскрипел какой-то старичок с бесцветными слезящимися глазами, которого напирающая толпа вытолкнула прямо к Святославу. - Княгиню свою ты небось никому не уступишь!
        - Чего?! - грозно навис над старичком Святослав. - Поговори мне, пень трухлявый!
        - Да пропустите же князя! - зычно выкрикнул кузнец Полулик. - Дайте ему Богу помолиться, коль ничего другого он не может!
        Боярин Перенег стал напирать на кузнеца:
        - Не мути воду, молодец! Не по своей овчине речь заводишь пред княжьими очами. Проваливай отсель!
        - Впотьмах и гнилушка светит, боярин, - нашелся словоохотливый кузнец.
        Слова его были встречены дружным смехом и одобрительными возгласами осмелевшей толпы.
        Ода заметила, что лицо Святослава болезненно исказилось. Князь выругался и, расталкивая бояр, заторопился обратно.
        - Отец, куда ты? - окликнул его Олег. - А служба?
        - За мной идите! - крикнул в ответ Святослав.
        Олег взял за руку растерявшуюся Оду и стал проталкиваться следом за отцом, соболья шапка которого мелькала уже далеко впереди среди посконных колпаков и треухов простонародья. Служба вот-вот должна была начаться, и народ устремился в храм, не понимая, почему произошла задержка при входе.
        Бояре, стиснутые толпой, недоуменно переговаривались:
        - Куда это заспешил князь?
        - Кабы знать да ведать!
        - Нам-то куда податься?..
        - Что скажешь, Веремуд?
        Роман, заметив, что отец издали машет рукой, громко произнес:
        - Отец за собой нас зовет. Поспешаем, бояре!
        Те, ворча под нос, стали выбираться из людской тесноты.
        Святослав дожидался свою свиту возле бревенчатой стены старой церквушки. Взгляд его был мрачен, руки сжаты в кулаки. Сначала к Святославу приблизились Ода с Олегом и Борисом, затем бояре во главе с Романом.
        - Вот что, други мои, - жестко вымолвил князь, - нынче же седлаем коней и в поход на поганых!
        - Как так, княже?- недоумевающе пролепетал Коснячко.
        - Остынь сначала, Ярославич, а уж потом решай, - добавил Веремуд.
        - Слово мое твердо - в поход! - сверкнув глазами, повторил Святослав.
        И зашагал по опустевшей улице к терему.
        Олег и Роман с просиявшими лицами подхватили мачеху под руки и чуть ли не бегом последовали за отцом. От них не отставал Борис.
        Бояре медленно тащились далеко позади, будто шли на заклание.
        В княжеских хоромах началась суета. Бегали дружинники, челядь тащила во двор припасы в дорогу, гремело оружие, топали по деревянным ступеням крыльца сапоги.
        Святослав в кольчуге и червлёном византийском плаще с растрепанными волосами и решимостью на лице всюду поспевал сам, отдавая распоряжения.
        К Оде прибежал Ярослав и чуть ли не со слезами стал жаловаться, что отец не берет его в поход.
        Мать постаралась утешить сына как могла:
        - Ты ведь еще слишком юн…
        - А Бориску-то берут, на много ль он меня старше! - возразил Ярослав.
        У Оды сжалось сердце. Она поцеловала сына и сказала, что сейчас же поговорит с отцом.
        Княгиня разыскала супруга на конюшне: дружинники уже выводили коней.
        Подходя, Ода услышала голос Святослава:
        - Этого жеребца мне, а этого - Борису. Где он? Святослав вышел на свет к распахнутым настежь воротам и столкнулся с супругой.
        - Проститься пришла? Пока не время, - сказал он.
        - Ты все же берешь Бориса с собой? - стараясь быть спокойной, спросила Ода.
        - Отбою от него нету, потому и беру, - раздраженно ответил Святослав. - Да ты не бойся, живым вернется Борис-ка! Я к нему Потаню приставлю, дружинника своего. Потаня парень не промах!
        Ода изумленно глядела на происходящее вокруг. Как резко все изменилось! Покой нарушился по вине Святослава! Он готов вести дружину на смерть только потому, что крикуны из народа задели его самолюбие!
        Княгиня шла по теремному двору к крыльцу, как вдруг перед ней предстали два статных воина в кольчугах и шлемах, опоясанные мечами: Олег и Роман.
        Оде улыбались и красовались своим воинским убором! О смерти они не думали, словно собирались на пир.
        У Оды навернулись слезы на глаза, когда она поцеловала пасынков.
        - Берегите себя, дети мои, - дрогнувшим голосом промолвила она.
        Прозвучала команда, и дружинники стали садиться на коней. Из терема вынесли княжеский стяг. Лик Спасителя на знамени показался Оде угрюмым, казалось, словно он хотел предостеречь людей от опасного дела.
        Ода увидела Святослава, который взглядом искал ее. За спиной князя возвышался Регнвальд, рядом стояли Перенег и Путята Прокшич. К Святославу приблизились боярин Веремуд с братом Алком. На обоих были тяжелые брони и шлемы с бармицами. Киевские бояре, тоже вооруженные, уже сидели на конях, лишь Коснячко был еще не в седле, рассматривая подкову на переднем копыте своего скакуна.
        «Неужели и Веремуд уходит с дружиной? - подумала Ода. - На кого же Святослав оставляет Чернигов?»
        Ода взошла на высокое крыльцо, на котором стоял Ярослав. По лицу матери юноша догадался, что он остается, и сердито насупился.
        Святослав подъехал к крыльцу, нагнулся с седла поцеловать жену и младшего сына, сказал негромко:
        - Выше голову, Ярослав! Оставляю тебя князем в Чернигове вместо себя, а матушка будет при тебе советником. Вот дружинников вам дать не могу, даю лишь пешую стражу.
        Ярослав недоверчиво взирал на отца, не веря своим ушам. Ода тоже была изумлена.
        - Ты доверяешь мне город, Святослав?
        - А почто нет, иль ты не русская княгиня?
        - Оставь еще хотя бы Бориса.
        - Не надо, отец! - возразил Ярослав, по-взрослому сдвинув брови. - Я справлюсь и без него.
        - Ого! - Святослав подмигнул Оде. - Речь не отрока, но мужа.
        После Святослава к Оде подошел проститься Борис, ведя за собой на поводу буланого коня с белыми ногами. В шлеме и кольчужной рубашке с железными пластинами на груди юноша выглядел еще мужественнее и казался совсем взрослым. За Борисом шел высокий, крепкого сложения воин, лицо которого было наполовину скрыто металлическим наносником и глазницами. Это и был дружинник Потаня.
        - Все-таки расправил крылышки, соколик, - с грустной улыбкой промолвила Ода и прижала племянника к себе.
        - Судьба любит смелых, Филотея! - сказал Борис, улыбаясь одними глазами.
        - Меч о головы половецкие не сломай, Бориска! - усмехнулся Ярослав и шутливо ткнул двоюродного брата кулаком в плечо.
        - Думаешь, он позволит мне сражаться так, как я хочу? - Борис с унылой усмешкой кивнул на рослого Потаню.
        Ода смотрела, как Борис и Потаня садятся верхом, как становятся в строй старших дружинников рядом с Олегом и Романом. На сердце княгине давила неведомая тяжесть, словно она видела всех этих дорогих и близких ей людей в последний раз. Рыданья подступили к горлу.
        А тут еще Святослав, гарцуя на черном скакуне, произнес пылкую короткую речь:
        - Братья и соратники мои! Тремя тыщами выступаем мы на полчища половецкие, уже за это будет нам честь и слава от потомков наших! Да не устрашимся врага, ибо на своей земле стоим и силу от нее черпаем. С нами Бог и сила крестная! Коль паду я в сече, сыны мои за меня промыслят, а сыны падут - воеводам довершать начатое, старшим из коих назначаю Веремуда. Не торжествовать поганым на земле северской. В путь! С Богом!
        Уже стоя на крепостной башне, Ода глядела с высоты на медленно текущую под обрывом Стрижень, на дальний мост через реку, по которому стройно проходили конные отряды, полыхавшие пурпуром щитов и плащей, медленно ползли груженые возы.
        Дорога уводила к сосновому лесу, широко раскинувшемуся на юго-восток от Чернигова. Где-то за этим лесом течет среди дубрав полноводная река Сновь.
        
        * * *
        Не успела дружина Святослава отойти от Чернигова и на десяток верст, как у деревни Осняки русские сторожи обнаружили половцев.
        - Грабят поганые село, даже дозоров не выставили! - сообщил князю дружинник Воибор, находившийся во главе конного разъезда.
        - Много их там? - спросил Святослав.
        - Немного, - небрежно ответил Воибор, - сотни полторы.
        - Всего в нескольких поприщах[[121] Поприще или верста - равнялась 750 саженям, 1,06 км.] от Чернигова, - произнес Святослав и выругался: - Ну, держись, отродье поганское!
        Князь разделил дружину на три отряда, чтобы с трех сторон охватить захваченное половцами село.
        Враги, не ожидавшие нападения, дружно показали спину, бросив захваченный скот и пленников. Русичи гнались за степняками по полям и лугам несколько верст до другого села под названием Шумлай. Там тоже хозяйничала орда.
        Сеча завязалась сначала в самой деревне, потом перекинулась за околицу на широкую луговину.
        Святослав опять развернул дружину тремя полками, которые, как ножи масло, рассекали половецкие сотни, сминали и гнали степняков к дальним холмам. Лишь на безлесных высотах, что заслоняли с юга от Шумлая горизонт, остановили наконец русичи коней.
        Завечерело. В низкой пойменной низине запылали костры. Плотно друг к другу встали шатры, за которыми невдалеке бродили стреноженные кони. Русский стан помимо ближних круговых караулов охранялся еще и с вершины самого высокого холма: Святослава не надо было учить осторожности.
        Князь с сыновьями и племянником сидел у костра, над которым висел на треноге котел с булькающей похлебкой.
        - Ну вот, дети мои, двести поганых мы за день порубили, а у нас всего четверо убитых, - весело говорил Святослав. - Вояки из половцев дрянь! Они привыкли скопом да наскоком брать, а лоб в лоб им против нас не выстоять. Завтра на Сновск пойдем!
        Поужинав, русичи легли спать. Стан затих, померкло пламя гаснущих костров.
        Мрак и тишина окутали все вокруг.
        Олег и Роман устроились на ночлег в шатре. Борису не спалось. Он сидел на седле и ворошил палкой пышущие жаром уголья.
        Бесшумно подошел Потаня, сел рядом на примятую траву и стал стаскивать с себя сапоги.
        - Чего не спишь-то? - спросил княжича дружинник.
        - Сон к очам не липнет, - ответил Борис.
        - После первой сечи такое бывает, - успокаивающее промолвил Потаня. - Душе к крови привыкнуть надо. Хотя, думается мне, настоящая кровь завтра будет.
        - Хорошо ль я рубился, Потаня? - полюбопытствовал Борис.
        - Неплохо, - сказал дружинник, заворачиваясь в теплый плащ и устраивая в изголовье седло. - Только ты зазря силы тратишь, княжич. Рубанул разок половца, видишь, скорчился он в седле, оставь его, руби другого, который саблей машет. В ближней сече тот побеждает, у кого меч проворней. Сегодня-то поганых немного было. Завтра, думаю, поболе будет и сеча получится злей. Вот тогда и почувствуешь, что такое лишний удар. Ложись, спи!
        - Зябко что-то, - поежился Борис.
        - Речка недалече, от нее сыростью и тянет, - лениво отозвался Потаня. - Место низкое…
        Чем ближе к Сновску, тем больше попадалось следов половецкого разора на пути черниговской дружины. Дымились обгорелые развалины деревень, лежали непогребенные трупы пытавшихся сопротивляться пришельцам из Степи.
        Город Сновск лежал в излучине реки Сновь на высоком холме. На юг и на запад от него расстилалась равнина, кое-где перерезанная лощинами и руслами мелких речушек. Эта равнина простиралась до Десны и уходила дальше к Посемью. С севера и востока к Сновску вплотную подступали леса.
        Бледное осеннее солнце, поднявшись над верхушками могучих сосен, осветило неласковыми лучами мерзлые пажити, полеглые желтые травы и темную глубокую воду реки меж поросших деревами низких берегов. Озарило бревенчатые стены Сновска, громоздившиеся на высоких валах, зажгло огоньки на копьях и шлемах русских дружинников, которые выстраивались в боевой порядок во всю ширь поля от перелеска до перелеска.
        Половецкий стан на другом берегу реки гудел, как растревоженный улей, из него рысью и наметом вылетали густые конные отряды и с тяжелым топотом неслись к бродам на реке. Словно змеи устремились навстречу русичам два конных потока: тысячи и тысячи половецких всадников. Зловещий гул висел в холодном воздухе, все сильнее нарастая, по мере того как половецкая конница приближалась к застывшим в неподвижности русским полкам.
        Воеводы тревожно переглядывались: как совладать с таким множеством врагов?
        - Может, отступим к лесу, княже, - обратился к Святославу Веремуд, - хоть спину себе прикроем.
        Святослав не ответил, пристально вглядываясь в скопище вражеских наездников, которые выстраивались всего в двух полетах стрелы от русичей. Покачивались бунчуки из конских хвостов над островерхими шлемами, топорщились длинными частоколами копья. Огромное количество половецкой конницы застыло напротив русской дружины, оборотясь тылом к реке, а из прибрежных зарослей продолжали прибывать все новые сотни кочевников, с гиканьем разлетаясь по равнине, занимая высоты против флангов черниговцев.
        - Вот это силища! - не то с восхищением, не то с досадой вымолвил Путята Прокшич. - Что скажешь, Перенег?
        Перенег в ответ только протяжно свистнул, сам пораженный увиденным.
        - Ох, напоремся рылом на кулак, - простонал Коснячко. - Вертаться надо, пока не поздно!
        - Да поздно уж! - проворчал Веремуд, глянув с недовольством на Святослава.
        Олег и Роман тоже взирали на отца, лицо которого в обрамлении кольчужной сетки выражало холодную решимость.
        - Веремуд, - твердо произнес князь, - полк правой руки возглавишь. Перенег, возьмешь полк левой руки. Заметили, где броды на реке? Отсекайте от них поганых, тесните к омутам, к глубине. Поплавают нехристи у нас ныне! - Святослав привстал на стременах и выхватил из ножен длинный меч. - Потягнем, братья! Деваться нам все равно некуда, победим иль сложим головы с честью!
        Князь пришпорил коня. Его вороной, словно чувствуя настроение седока, птицей полетел по голому полю. Алый плащ, развеваясь, трепетал за плечами Святослава.
        Олег не ожидал, что все случится так быстро. Он очнулся от созерцания вражеских полчищ, заслышав голос отца, и увидел, как поскакали на фланги Веремуд и Перенег. До него долетел отцовский призыв: «Потягнем, братья!..» В следующий миг сотни мечей с лязгом устремились из ножен. Дружина пришла в движение, устремляясь вслед за князем.
        Олег торопливо понукал гнедого, вытащив меч, и потерял из вида отца. Скоро он потерял из глаз и Романа, и Коснячко, и Бориса… Мимо летели во весь опор, обгоняя его, дружинники, сверкая клинками мечей. Мелькнуло на миг лицо Потани и исчезло. Неподалеку от Олега скакал знаменосец на белом коне. Грозный лик Христа с вызолоченными волосами и бородой, покачиваясь, плыл среди волнующегося моря мечей и копий, шлемов и щитов - скачка набирала силу.
        Уже никто не обгонял Олега. Он скакал вровень со знаменосцем, с другой стороны почти локоть к локтю рядом с ним мчался варяг Руальд. Впереди мелькали красные плащи киевских дружинников.
        Один из них обернулся на всем скаку и, свирепо вращая очами, заголосил:
        - Разнесем нехристей, братья-черниговцы!
        Черниговские дружинники ответили на этот призыв столь пронзительным свистом, что у Олега заложило уши, а его гнедой помчался еще быстрей.
        Страх куда-то улетучился из сердца Олега, им овладело нетерпение поскорее скрестить меч с врагом. За головами передних дружинников Олег увидел мчавшихся навстречу половцев. Поток степной конницы покрыл всю равнину от края и до края. Какой, наверное, маленькой и жалкой кажется степнякам русская дружина!
        Русичи врезались в половецкую конницу с треском и грохотом. Центральный полк Святослава сразу же оказался в окружении. Перед Олегом замелькали скуластые лица, круглые щиты, кривые сабли… Визг резал ухо. Олег рубил мечом, с удовлетворением заметив, что после пятого или шестого удара обоюдоострое лезвие окрасилось вражеской кровью. Он даже не разглядел толком того степняка, получившего от него, быть может, смертельный удар, ибо перед ним возникали все новые орущие и размахивающие саблями враги. Половцы бросались на Олега по нескольку человек разом, норовя взять его в плен. А позади напирали на горячих степных лошадях другие, стреляющие из луков и жаждущие русской крови. И валились на землю из седел раненые и мертвые, и дыбились кони; со свистом пролетали половецкие стрелы, находя свои жертвы среди русских воинов. Даже княжеский стяг был густо утыкан стрелами.
        Рядом с Олегом сражались Руальд и Воибор, все время стараясь быть к нему поближе.
        «Отец позаботился!» - успел подумать Олег.
        Где-то в отдалении в половецкую орду врезались фланговые полки Веремуда и Перенега - с новой силой взлетел в воздух оружейный звон. Русичи, пробивая как тараном половецкие боевые порядки, прокладывали свой кровавый путь.
        Прямо перед Олегом на боярина Зерновита кинулись два степняка, стараясь стащить с лошади. Сзади на круп его лошади прыгнул третий, обхватив шею боярина руками. Олег рванулся на помощь Зерновиту, но получил сильный удар дубинкой по локтю правой руки и со стоном опустил меч. Над ним взвилась половецкая сабля, Олег прикрылся щитом.
        Глядя из-под щита, Олег видел, как Зерновит рассек мечом голову одному из нападавших, сбил с коня другого, потом выхватил из-за голенища сапога нож и вогнал его в горло тому степняку, что напал сзади. Половец с воплем скатился на землю.
        Воибор что-то крикнул Руальду, сразив половца на соловой гривастой кобыле. Варяг отреагировал на предупреждение и вовремя увернулся от опасного удара.
        - Коли его! - крикнул Воибор Олегу, сбросив с коня еще одного степняка.
        Превозмогая боль в руке, Олег всадил меч половцу прямо в грудь, когда тот уцепился рукой за его стремя, пытаясь встать на ноги. Пронзительный крик несчастного потонул в шуме битвы.
        Половцы вдруг подались назад, торопя коней. Олег опустил меч, озирая степь, заваленную телами убитых.
        Невдалеке проскакал Святослав, ободряя своих воинов, выравнивая ряды.
        На краях обширного поля битва продолжалась, там сражались полки правой и левой руки.
        Вдруг пронзительно засвистели боевые дудки степняков, конница которых перегруппировалась и вновь помчалась на русичей.
        На этот раз сшибка получилась еще более яростная. Половцы бешено напирали, русичи стояли насмерть. Обливаясь кровью, свалился с коня Зерновит. Отчаянно рубился Потаня, прикрывая собой раненого Бориса. Огромный степняк ударил кинжалом в горло Руальда, и варяг, захлебнувшись кровавой пеной, рухнул с седла. Олег, изловчившись, отсек половцу руку вместе с кинжалом, а вторым ударом снес ему полголовы, забрызгав все вокруг разлетевшимся человеческим мозгом. Наконечник дрота пробил Олегу ногу выше колена, стрела оцарапала шею, но княжич не чувствовал боли, рубя мечом направо и налево. Вот отлетела в сторону выбитая из руки кочевника сабля, другая сломалась, столкнувшись с Олеговым мечом… Стрелы вонзались в щит, одна ранила в бок гнедого. Закрыв окровавленное лицо руками, упал на конскую гриву Воибор. Вместе с конем повалился наземь воевода Коснячко. А половцы все напирали - десяток за десятком, сотня за сотней, дикий орущий вихрь захлестнул русскую дружину.
        Несколько дружинников из последних сил защищали княжеский стяг, который с трудом удерживал в руках израненный стрелами знаменосец.
        Внезапно что-то надломилось в диком натиске степняков, и они вдруг обратились в бегство. Отдельные храбрецы еще пытались задержать русичей, которые, почувствовав близость победы, гнались за врагами по пятам.
        Олег поразил многих половцев в кровавой битве, но еще больше пало их от его меча во время бегства. В Олеге не было жалости. Он убивал, мстя за Руальда, Воибора, Бориса, Зерновита, за многих других русичей, павших у него на глазах. Рядом с Олегом скакали Регнвальд, Роман и Потаня и тоже секли без жалости обезумевших от страха половцев.
        Стремительный бег конницы приостановила река.
        Половцы бросались в ее холодные воды, буквально кипевшие от барахтающихся на глубине людей и лошадей. Сотни других степняков мчались к бродам, но русичи догоняли их и там. Бездыханные тела кочевников усеяли отмели, плыли вниз по течению. Битва превратилась в избиение.
        Бросив свой стан, полный награбленного добра и пленных, степняки рассыпались во все стороны, нещадно погоняя коней. Они пытались поскорее затеряться среди небольших рощиц и поросших кустами холмов. Тусклый осенний день помог им в этом, заслонив тучами светлый лик солнца.
        Не скрывая своего торжества, Святослав сам допрашивал плененных половецких беев, сидя у входа в большой ханский шатер. Князь еще не успел снять с себя забрызганную кровью кольчугу, взмокшие от пота волосы слиплись у него на лбу. Он опирался локтем на воткнутый в землю меч.
        Позади стояли бояре, суровые и уставшие, но с радостным блеском в глазах.
        - Сколько же было воинов у вашего хана? - спросил Святослав у троих беев, стоящих перед ним с уныло-покорным видом.
        Пленники молчали.
        Святослав повторил вопрос на половецком языке. Рыжий лохматый степняк хмуро взглянул на русского князя и негромко ответил.
        Изумленный Святослав даже вскочил.
        - Двенадцать тысяч поганых было против нас, други мои! - воскликнул он, обернувшись к боярам. - Двенадцать тысяч! И мы разбили их!
        Бояре оживленно загалдели, осознав всю значимость одержанной победы.
        - Где хан ваш? - вновь обратился к пленникам Святослав.
        Рыжий степняк махнул рукой на юг. Стоящий рядом с ним кривоногий половец в кожаном шлеме с лисьим хвостом с усмешкой что-то добавил.
        - Он молвит, что ихний хан уже далеко отсюда, - переводил своей свите Святослав. - Мол, кони у него быстрее ветра…
        По всему половецкому стану бушевало веселье, несколько тысяч пленных русичей, мужчин и женщин, благодарили своих избавителей от горькой неволи.
        - Возвращайтесь в свои села и всюду рассказывайте о победе князя Святослава! - говорили бывшим пленникам княжеские воеводы.
        Вернулись дружинники, отправленные Святославом в погоню за убегающими половцами. Они пригнали еще три сотни пленных.
        - Рука устала рубить нехристей, - словно оправдываясь, молвил Инегельд, слезая с коня.
        Толпу пленников дружинники, подталкивая древками копий, загнали в огороженный жердями загон, где до этого стояли ханские лошади.
        - Продадим поганых грекам иль фрягам за хорошие деньги, - потирая руки, сказал Святослав.
        Князь потрепал за волосы Олега, похлопал по плечу Романа, ободряюще подмигнул Борису, еле стоящему на ногах из-за раны. Лекарь только что наложил ему повязку, но Борис наотрез отказался лежать в шатре, желая видеть все своими глазами.
        Святослав увидел Потаню верхом на измученном коне, который тянул за собой на аркане еще одного пленника. Несмотря на разорванную стрелой щеку, Потаня прямо-таки раздувался от гордости.
        - Жив, лихая голова! - радостно крикнул ему Святослав. - Кого это ты приволок?
        Потаня спешился и подтолкнул пленника вперед.
        Черниговские бояре ахнули: Шарукан! И знатные дружинники, и простые воины, не скрывая любопытства, столпились вокруг хана. Олег, Роман и Борис тоже протиснулись поближе к именитому пленнику.
        - Надо же, какая важная птица нам попалась! - не скрывал восторженного изумления Перенег. - Ну, Потаня! Ну, хват!
        Потаня, на которого так и сыпались похвалы, небрежно освободил шею хана от петли. Руки Шарукана были связаны за спиной.
        Пленник держался с подчеркнутым достоинством, презрительно щуря узкие глаза. На хане был длинный цветастый халат, подпоясанный узорным поясом, и кожаные узкие сапоги со шпорами. Рыжевато-бурые волосы были растрепаны, косичка, падающая на плечо, почти расплелась.
        Святослав, не пряча самодовольной улыбки, не спеша приблизился к хану и остановился перед ним.
        - Ну что, кум, не спасли тебя твои кони, - на степном наречии произнес князь. - Помнишь, как хвалился на пиру у Всеволода своими скакунами?
        Шарукан вскинул голову и злобно сверкнул глазами.
        - Я тебе не кум, а ты мне не сват! - дерзко ответил он. Святослав обернулся к своим боярам и усмехнулся:
        - А за этого… - Он ткнул пальцем в грудь хана. - За этого две тыщи золотых монет возьму с родичей. Сто золотых тебе, Потаня.
        - Да что там две, княже, - воскликнул Веремуд, - проси больше!
        - Верно! - поддержал Регнвальд.
        - Три проси, князь, - выкрикнул Перенег. - Нешто не дадут нехристи за хана своего!
        - Да за беев по тысяче золотых взять можно, - добавил Инегельд. - В золоте купаться будем, княже!
        Боль от ран и смерть братьев на какой-то миг были забыты победителями, предвкушавшими, что в скором времени золотой дождь прольется на них как награда за их доблесть.
        Мрачно взирал на веселье русичей половецкий хан Шарукан, постигая всю бездну своего позора. Смерти он не боялся, как воин хан был готов к ней всегда. Одно беспокоило его, как поведет себя Сугр, его брат, когда узнает о случившемся. Не потеряет ли Сугр разум в ослеплении гнева и в желании отомстить. Ему теперь нужно быть вдвойне осмотрительным! Да, прав был Токсоба, черниговский князь могучий воитель!
        Торжество Изяслава
        В лето 6577 (1069) пошел Изяслав с Болеславом
        На Всеслава.
        Повесть временных лет
        После победы над половцами под Сновском Святослав повел свою дружину к Переяславлю по следам бегущих половцев.
        Переяславская земля лежала в беде: на месте многих сел и усадеб лишь дымились обгорелые развалины. И только города не достались в добычу степнякам. Не зря горожане тяжким трудом копали рвы, насыпали высокие валы, строили из бревен стены и башни. Они спасли от смерти и полона не только самих жителей городских, но и множество смердов из ближайшей округи.
        Погода стояла холодная. Мерзлая земля звенела под копытами лошадей. Налетал порывами ледяной ветер.
        Темная гладь реки Трубеж отливала свинцовым оттенком, по ней катились бесконечной чередой барашки волн.
        На перевозе никого не было. Прибрежный песок был усеян обгорелыми обломками плоскодонных лодок. Почерневшая от пожара избушка на причале была утыкана половецкими стрелами. Навесы, где хранились весла и снасти, обрушились и представляли собой груду жердей и досок.
        Святослав остановил дружину.
        - Придется искать брод, - сказал он.
        На другом берегу среди голых тополей замелькали всадники.
        Святослав и его воеводы вгляделись в мелькающие очертания наездников. Неужели половцы? Отряд спустился по откосу к самой воде.
        - Русичи! - обрадовано выдохнул Перенег. С противоположного берега замахали руками:
        - Откуда путь держите?
        Перенег сложил ладони рупором и прокричал в ответ:
        - От Чернигова идем к Переяславлю!
        Переяславские дозорные показали черниговцам ближайший от перевоза брод на реке и проводили воинство Святослава до самого города. Грозные стены и башни переяславской крепости были видны издалека, особенно бросалась в глаза мощная башня над Епископскими вратами. С нее-то и заметили переяславцы приближающееся войско, и над городом прокатился тревожный набат.
        Всеволод встретил брата радушно. В гриднице накрыли столы для старших дружинников Святослава.
        Сами братья уединились в любимой Всеволодовой светлице, полной книг и пергаментных свитков.
        - Слыхал, слыхал, как ты порубил поганых на Снови! - с улыбкой говорил Всеволод, подливая греческого вина в чашу Святослава, до которого тот был большой охотник. - Три дня тому назад отряд половцев, бежавший из-под Сновска, рыскал у меня под Переяславлем. Посекли мы его почти весь, а тридцать человек в плен взяли. Они-то й поведали про битву под Сновском. Сказывали, не одна тыща соплеменников ихних там полегла. Так ли?
        - Много полегло в битве, много в Снови утонуло, - покивал головой Святослав. - Да полторы тыщи попленили воины мои. Взяли и самого Шарукана. Ох и поскрипел он на меня зубами!
        - Дивлюсь я тебе, брат мой, - не без завести произнес Всеволод. - Не иначе, сама удача благоволит тебе. Самого Шарукана в плен взять!
        - Удачу самому за хвост ловить надо, а не ждать, сидючи, когда она благость свою к тебе проявит, - возразил Святослав и поставил опорожненную чашу на стол рядом с толстой книгой в кожаном переплете с золоченым тиснением. - Цезаря почитываешь, брат? - Святослав улыбнулся, бросив взгляд на заглавие книги. - А ведь отец наш почему-то не любил «Записки о Галльской войне».
        - Отец душою был на стороне галлов, почитая их за предков западных славян, - вздохнул Всеволод и нежно погладил книгу, - а ромеев он всегда недолюбливал, и тех, что служили в легионах Цезаря в стародавние времена, и нынешних царьградских…
        - Значит, убрались поганые из твоей вотчины, - задумчиво сказал Святослав. - Теперь можно и о Киеве промыслить. Ведаешь ли, что ныне там Всеслав-кудесник сидит на троне отца нашего!
        - На то он и кудесник, - усмехнулся Всеволод. - Всеслав ведь тоже половцев крепко побил под Берестовым. Слышал? - Святославу это было неведомо. - Вооружил киевлян и вывел их за стены на поганых. Пешцев у Всеслава много было, а конников всего-то четыреста, но не выдержали степняки рати со Всеславом, побежали. Вот и выходит, что всего два славных полководца на Руси, - ты да Всеслав!
        Польщенный Святослав улыбнулся.
        Сражаться со Всеславом за киевский стол Всеволод наотрез отказался, сославшись на близящиеся холода и на разор своей земли, мол, о погорельцах подумать надо. Понимал Святослав, что не эта главная причина, просто не желает Всеволод вступать в борьбу с воинственным Всеславом ради выгоды Святослава.
        - Вижу, не хочешь ты видеть меня на столе киевском, брат, - хмуро промолвил Святослав, - все за устав отцовский держишься.
        - Не хочу, чтоб меж тобой и Изяславом меч был, - ответил Всеволод, не пряча взора, - иль мало нам набегов половецких!
        - Да какой из Изяслава великий князь?! - воскликнул Святослав. - Подумай сам, брат. Он с дружиной своей на ножах живет, город на потеху черни бросил, у латинян помощи ищет - смех да и только!
        - Какой-никакой, но Изяслав наш старший брат, - осуждающе произнес Всеволод.
        Святослав не стал продолжать разговор и постарался скрыть разгоревшуюся в нем обиду. В конце концов можно обойтись и без Всеволода!
        Среди переяславских дружинников Святослав вдруг увидел Порея, некогда бежавшего с Ростиславом в Тмутаракань. Поседел с той поры бывший новгородский посадник, загорел до черноты на южном солнце, но по-прежнему был прям и крепок.
        - Где друг твой Вышата Остромирич? - спросил Порея Святослав. - Иль разошлись ваши пути-дорожки?
        - Да, пожалуй, разошлись, княже, - невозмутимо ответил Порей. - Вышата и с ним все новгородцы к сыну твоему Глебу на службу подались, а я вот забрал с собой волынян - и на Русь.
        - Почто ко Всеволоду, а не ко мне пришел?
        - Тебе, княже, я мог бы и в Тмутаракани служить. Не захотел, как видишь.
        - Вольному воля.
        Святослав давно знал Порея как храброго и мудрого воина. Не удалось в свое время переманить его к себе от Ростислава, теперь вот Всеволод дорогу перешел.
        Святослав утешил себя тем, что хотя бы Вышата с Глебом остался.
        В Чернигов дружина Святослава возвратилась уже по первому снегу.
        На фоне снежной белизны особенно уныло смотрелись полуобгоревшие избы смердов; больше всего деревень было сожжено половцами в Посемье.
        Святослав, отпуская из плена троих степняков, раздраженно сказал им:
        - Выкуп за Шарукана в четыре тысячи золотых монет жду к лету. Не будет выкупа - простится хан с головой. Так и передайте его родичам. За беков и беев возьму по полторы тысячи монет за каждого.
        Дружинники Святослава проводили половцев до Курска и отпустили, снабдив провиантом на три дня.
        С наступлением декабря так завьюжило, что носа из дому не покажешь.
        Святослав отложил поход на Всеслава до весны, видя, что бояре его зимой воевать не рвутся. К тому же многие были сильно изранены в сече с половцами. Зерновит и Коснячко даже головы с подушки поднять не могли. Это тоже остудило воинственный пыл Святослава.
        Ода, видя, как много дружинников убито и поранено в битве, сказала с упреком мужу:
        - Воинов своих пожалей. Дай им от ран отойти! Повремени с Киевом, весны дождись.
        - Ладно, уговорила, - огрызнулся Святослав, - жду весны…
        Весной, едва апрель пригрел землю, в Переяславль и Чернигов примчались гонцы от Изяслава, который двигался к Киеву с польским князем Болеславом и призывал братьев выступить ему навстречу, чтобы совместными силами сокрушить Всеслава, незаконно занявшего киевский стол.
        Святослав, прочитав послание старшего брата, взбешенный швырнул свиток себе под ноги.
        - «Я - великий князь киевский повелеваю тебе…» Он мне повелевает! - Святослав выругался. - Храбрым стал за польскими-то копьями! Мать твою!
        - Много ли поляков ведет за собой Изяслав? - спросил Веремуд.
        - Про то в грамоте нет, - ответил князь. - Но раз уж Изяслав высоко задирает нос, точно с ним все Болеславовы магнаты. Сбежались, как тати на грабеж!
        - Надо подчиниться, княже, - промолвил Веремуд. - У Изяслава ныне сила, а Всеслав Ярославичам врагом был и будет.
        Святослав промолчал, но в душе согласился с воеводой: стол киевский надо освобождать. В чужое гнездо залетел Брячеславич!
        * * *
        Уходя в поход, Святослав оставил сыновей дома. Ода слышала, как ее супруг сказал Веремуду, тоже оставшемуся в Чернигове: «Всеслав зело сильно за великокняжеский стол биться будет. Может, придется Киев приступом брать. Не хочу, чтобы сыны мои это видели».
        В душе Ода была благодарна мужу. Сердце ее пылало любовью к Олегу, она чувствовала, что все больше погружается в пучину греховной страсти. Ее тайные встречи с пасынком в отсутствие мужа участились.
        Роман и Борис не скрывали своего недовольства решением отца, все их мысли были с ушедшим войском. Что ни день, то у одного, то у другого вырывалась реплика сожаления, что их оставили дома.
        Дни тянулись нестерпимо медленно. Вестей о событиях не приходило.
        Оду вдруг посетила неожиданная мысль, немного смутившая ее, но тем не менее надолго занявшая воображение.
        «Если Святослав погибнет в битве, тогда я смогу стать женой Олега не только перед Богом, но и перед людьми».
        Однако заговорить об этом с Олегом Ода не могла и думать, чтобы он не решил, будто она желает смерти его отцу.
        Накануне Пасхи в Страстной четверг дружина Святослава возвратилась в Чернигов.
        Было раннее утро. Сыновья полуодетые с заспанными лицами обступили отца, едва он вступил в терем.
        - Ну как? С победой вернулся? - нетерпеливо спросил Роман.
        - С победой, - усмехнулся Святослав, сбрасывая плащ на руки слуге.
        - Крепко стоял супротив вас князь Всеслав?
        - Крепко, - ответил Святослав, - но не Всеслав, а Изяслав. Однако мы со Всеволодом уломали его-таки. Победа, сынки! Победа!
        Сыновья в недоумении хлопали глазами.
        - Над кем победа, тятя?
        - Над Изяславом, - засмеялся Святослав, - над кем же еще!
        Олег и Роман изумленно переглянулись.
        Всеслав? - чуть не в один голос спросили они.
        - Всеслав бежал, не приняв боя, - сказал Святослав.
        И только после бани Святослав обстоятельно рассказал сыновьям и племяннику Борису, что произошло под Киевом. Рассказ Святослава слушала и Ода.
        - Всеслав, прознав, что Изяслав идет на него с поляками, вооружил всех киевлян от мала до велика и вышел ему навстречу, разбив стан свой под Белгородом. Изяслав с Болеславом неподалеку расположились, нас со Всеволодом дожидаючись. Два дня они так стояли. Когда подошли мы со Всеволодом и стали станом, загородив Всеславу дорогу к Киеву, оказался князь-кудесник меж двух огней. - Святослав сделал паузу, утер полотенцем потный лоб и отхлебнул из ковша пахучего квасу. - Кабы дошло дело до сечи, чаю, была бы рубка похлеще, чем на Немиге-реке. Но понял ведун Всеслав, что где нету доли, там и счастье невелико, взял да и сбежал от киевлян вместе с сыновьями. Сбежал Всеслав ночью, а утром еще до петухов от киевлян пришли послы к нам со Всеволодом просить, чтобы мы заступились за них перед Изяславом. Всеволод обещал свою поддержку киевлянам, я тоже.
        Днем уже пришли мы вместе с киевскими послами пред светлые Изяславовы очи и толковали с ним битых три часа! Сначала Изяслав выкобенивался, гнал киевлян прочь, ругался по-мужицки, потом оттаял, подобрел. Я убедил Изяслава не водить поляков в Киев, не дразнить народ, раз уж принимают его киевляне назад добром. Тут Болеслав возмутился, мол, что же я, зазря шел! Стал золото требовать с Изяслава, выполнения обещаний каких-то. Заметил я по лицу Изяслава, много он наобещал полякам, а выполнять явно не хочет, поэтому просит у нас со Всеволодом поддержки. А мы всегда рады ляхов с земли нашей вытурить, молвим оба Изяславу в лад, коль битвы не было, так и платить не за что!
        Болеслав от злости совсем красный стал, угрожать начал. Пришлось напомнить ему, на чьей стороне сила. У нас со Всеволодом в дружинах по две тыщи воинов, у Изяслава почти семьсот дружинников и четыре тыщи пеших щитоносцев. Примолк он: против силы не попрешь!
        Порешил Изяслав так: Болеслав возьмет с собой двести рыцарей и пятьсот пешцев и идет с ними в Киев. Нас со Всеволодом великий князь с благодарностью отпустил в свои уделы, но в награду уступил мне Новгород и Ростов, а Всеволоду - Смоленск.
        Теперь Глеб сядет князем в Новгороде, а ты, Роман, станешь князем в Тмутаракани.
        - Почто Роман, а не я? - обиженно воскликнул Олег. - Ведь столы княжеские даются по старшинству, а я старше Ромки.
        - Ты в Ростове сядешь, - спокойно сказал Святослав и снова отхлебнул квасу. - Край там обширный и богатый: с одной стороны в новгородские земли упирается, с другой - в муромские леса. Будешь княжить между Глебом и Давыдом и помогать тому иль другому, если придется. До Чернигова от Новгорода и Мурома далеко, а до Ростова близко.
        - А мне, тятя, какой стол даешь? - раздался взволнованный голосок юного Ярослава. - Мне намедни пятнадцать годов исполнилось!
        - Ты и Борис будете пока при мне в Чернигове, - промолвил Святослав и подмигнул сыну, - придет срок и вы оба князьями станете!..
        - Когда Олег и Роман в свои уделы отправятся? - тихим голосом спросила мужа Ода, хотя внутри у нее все дрожало при мысли о скорой разлуке с Олегом.
        - Роман сразу после Пасхи двинется к Тмутаракани, ибо путь туда не близкий, - ответил Святослав. - Олег отправился в Ростов ближе к осени, там сейчас сын Всеволода Владимир княжит. Как уйдет Владимир в Смоленск, так и соберем Олега в путь-дорогу.
        Глядя на сияющее лицо Олега, на его сверкающие радостью глаза, Ода подумала с грустью, что никакая женщина не заменит мужчине бремени власти, тяжесть которой он всегда готов принять на свои плечи. Стоять во главе многих людей для мужчины приятнее и желаннее обладания женщиной. Ода словно только сейчас открыла для себя эту истину, ощутив на сердце печаль от неизбежной разлуки с любимым человеком.
        Княгиня улыбнулась Олегу, который уже обсуждал с отцом, каких дружинников он возьмет с собой в Ростов, но улыбка ее была не радостной.
        * * *
        На празднование Пасхи в Чернигов приехало все семейство Всеволода.
        Княгиня Анна, два месяца тому назад родившая дочь, сразу поделилась с Одой этим радостным событием. Крошку-княжну, нареченную Евпраксией, оставили на попечение кормилицы в Переяславле. Анна слегка располнела, у нее стала более выпуклая грудь, однако талия у половчанки осталась такой же тонкой, а движения по-прежнему были легки и грациозны.
        Янка, которой вот-вот должно было исполниться восемнадцать, была одного роста с мачехой и почти не уступала ей женской статью. Свои длинные золотисто-русые косы Янка укладывала на голове так, как это делала ее покойная мать-гречанка.
        Младшая дочь Всеволода в свои пятнадцать лет стала настоящей красавицей. Прямым носом, красивым росчерком губ, изгибом бровей и вьющимися светлыми волосами Мария больше походила на гречанку, нежели на славянку. Она держалась уже по-взрослому, реже смеялась над шутками двоюродных братьев, чаще улыбалась тихой загадочной улыбкой. А синие глаза ее с такой же любовью глядели на Романа, как и в первую их встречу.
        Роман и Мария все время норовили где-нибудь уединиться. Они не могли наговориться и насмотреться друг на друга перед предстоящей долгой разлукой: Мария знала, что Роман скоро отправится в Тмутаракань. Взрослые старались не мешать им. Святослав с шутливой серьезностью называл Романа и Марию «князь и княгиня тмутараканские». Ни Святослав, ни Всеволод не делали тайны из того, что через год-два намерены сочетать своих детей браком.
        Однажды вечером Ода сидела в своей светлице с княгиней Анной, обучая половчанку игре на лютне. К ним зашел Олег, которого Ода через Регелинду с умыслом пригласила к себе.
        Олег мог похвастаться перед женой Всеволода большим запасом половецких слов, услышанных им от отца. Святослав даже познакомил Олега с пленным ханом Шаруканом. Олег несколько раз беседовал с пленником, в душе невольно восхищаясь его стойкостью.
        Вот и теперь, когда Анна стала расспрашивать его о Шарукане, Олег сказал ей о том, что хан упорно отказывается от хлеба и каши, но ест только мясо и сыр.
        - Шарукан не желает присутствовать на пирах у моего отца и не видится со своими беками, тоже томящимися в плену, считая их трусами, - рассказывал Олег половчанке. - Шарукан не скрывает того, что, получив свободу, предпримет новый поход на Русь.
        - Неужели Святослав, зная об этом, намерен отпустить этого злодея! - возмутилась Анна. - Самое лучшее - это казнить Шарукана!
        - Мой муж ждет выкуп за хана, - промолвила Ода, - а за мертвеца он ничего не получит.
        - Можно взять за Шарукана выкуп, а потом выслать за ханом погоню и убить его, - не унималась Анна. - Такой зверь, как Шарукан, все равно не оценит благородство русичей.
        Олег был удивлен и даже возмущен столь низменными и коварными помыслами красавицы Анны.
        Он спросил половчанку, не жаль ли ей Шарукана, ведь он одного с ней племени?
        Анна презрительно скривила губы и ответила:
        - Я теперь христианка, какое мне дело до этого нехристя! Ода видела по глазам Олега, что он разочарован молодой Всеволодовой супругой, и взглядом сказала ему: «Чего ты хочешь от половчанки? Коварство у них в крови!»
        - Ты знаешь, - обратилась она к пасынку, - оказывается, у половцев в обычае, что тесть берет в жены невестку, а пасынок - мачеху, если ими движет любовь. Это поведала мне Анна.
        Половчанка закивала своей красивой головой в белом убрусе.
        - У нас еще младший брат может стать мужем жены внезапно умершего старшего брата, - добавила Анна, переводя взгляд с Олега на Оду.
        Ода старалась по лицу Олега прочесть его мысли. Княгиня видела, что он догадался, к чему она клонит, но определить его отношение к услышанному затруднялась. Олег прятал глаза, а его слова и вовсе озадачили Оду.
        - Не христиане у язычников, а, наоборот, язычники у христиан должны обычаи перенимать, - промолвил Олег.
        * * *
        Изяслав сел в Киеве 2 мая, в день святого Георгия. Под перезвон колоколов вступил великий князь, сопровождаемый польской дружиной, в свой стольный град.
        Изяславу казалось, что перехитрил он своих братьев, пообещал им не мстить киевлянам за причиненный ущерб, а сам послал впереди себя сына Мстислава с лихой его дружиной, повелев ему розыск учинить и зачинщиков смуты в поруб посадить. Переусердствовал Мстислав, казнил семьдесят киевлян по наветам, а еще больше ослепил, показав на деле свою лютость. Изяслав воспринял эту жестокость как должное, даже не поругал его за это. Два дня свирепствовал в Киеве Мстислав, дружинники его врывались в дома горожан, переворачивая все вверх дном: искали расхищенное княжеское добро.
        Вступивший в свой дворец Изяслав увидел повсюду груды мехов, ковров, тканей, блюд, чаш серебряных и прочего добра, сваленного прямо на полу расторопными гриднями. Поговаривали, будто люди Мстислава при этом и себя не обидели.
        Сидя на троне, который тоже отыскали у какого-то лавочника в подвале, великий князь надменно взирал на согбенные спины бояр, вновь просившихся к нему в дружину.
        - Не вижу средь вас главного запевалу Зерновита, - промолвил Изяслав. - Где он прячется? Отвечай, Коснячко.
        Коснячко выступил вперед.
        - В Чернигове Зерновит обретается, княже, - сказал он. - От ран тяжких все никак отойти не может. В сече под Сновском поганые сильно его поранили.
        - То ему воздаяние за дерзость его! - проговорил Изяслав. - Я слышал, и ты, воевода, в той битве участвовал?
        - Было дело, - ответил Коснячко, - отпираться не стану.
        - Неужто и вправду больше трех тыщ степняков тогда посекли да полторы тыщи в полон взяли, как Святослав хвалится?
        - Истинно так, княже.
        - Чего же тогда у Святослава не остался, коль он такой удалец?
        - Дед мой и отец родились и жили в Киеве, - молвил Коснячко, - здесь могилы всех моих родственников. Не могу я от всего этого отречься, княже. А в Чернигове я не Святославу служил, а земле Русской, боронил ее от поганых.
        - Не серчай, князь. С повинной мы к тебе пришли.
        - Хоть и хорош град Чернигов, а Киев лучше!
        - Забудь обиды, Ярославич, - вразнобой заговорили бояре.
        - Ну так и быть, прощаю я вас, неразумных, - не скрывая гордого самодовольства, промолвил Изяслав, - ибо дружбу помню, а зло забываю. Отец еще завещал мне повинившихся прощать.
        Смирился люд киевский, но затаил злобу против Изяслава, который хоть и клялся братьям, что не прольется кровь в отместку, сам же руками Мстислава преступил клятву свою.
        А тут еще поляки Болеслава, размещенные Изяславом в Киеве, дали волю алчности и распутству, этим еще сильнее разозлив киевлян.
        Митрополит Георгий, хоть и благословил возвратившегося Изяслава, однако на польских воинов поглядывал косо. В церквах киевских с ведома митрополита поминали на литургии Изяслава и сыновей его, но обходили молчанием князя Болеслава, будто того и не было в Киеве, будто он не приходился родственником великому князю.
        Не понравилось это Болеславу. Исподволь он стал настраивать своих рыцарей против киевлян. С неизменным почтением поляки относились лишь к Изяславу и его сыновьям, рожденным Гертрудой, теткой Болеслава, благодаря стараниям которой король польский отменил свой поход на поморян и согласился помогать Изяславу. Гертруда сглаживала все недоразумения, возникавшие между ее недальновидным супругом и суровым племянником, но последовать за ними в Киев она не смогла из-за близящихся родов. Тайные свидания с Людеком привели Гертруду к беременности в сорок два года. Изяслав был рад и не рад этому. С одной стороны, он был доволен тем, что Гертруда осталась в Кракове и больше не докучала ему своими наставлениями. С другой - иметь четвертого сына Изяславу совсем не хотелось из-за неразберихи с княжескими столами, которая год от года делалась все острее. Вдобавок подрастали пятеро сирот-племянников…
        Отсутствие Гертруды в конце концов довело Изяслава и Болеслава до открытого столкновения. Один, не имея сдерживающего начала, дал волю своему гневу. Другой, опьянев от ощущения обретенного господства, желал избавиться от былого союзника.
        Началось все с исчезновением двух оруженосцев Болеслава. Их мертвые тела были найдены спустя день во рву за го-родскоц-стеной. Оба воина были задушены веревкой.
        Болеслав подступил к Изяславу с требованием разыскать убийц.
        Князь велел объявить розыск. Однако за первым злодейством последовало второе - польскому рыцарю проломили голову дубиной. А за ним третье - сразу четверо поляков были заколоты спящими в своих постелях. Убийство Койаты, военачальника королевских телохранителей, переполнило чашу терпения Болеслава.
        Расталкивая стражу, ворвался Болеслав в покои Изяслава.
        - Видзен неласкен ты до меня, княже киевский! Воев моих ночами бьют, а тебе и дела нету! Меды попиваешь без кручины и забот. - Болеслав окинул быстрым взором длинный стол, за которым трапезничал Изяслав с сыновьями. - Иль с твоего ведома убивают людей моих?
        Изяслав отложил недоеденный кусок пирога.
        - Сядь, брат Болеслав. В ногах правды нет.
        По знаку великого князя двое слуг поставили стул польскому королю.
        Болеслав сел, нахмурив брови. Стул жалобно скрипнул под его большим грузным телом.
        - Ищут гридни мои злодеев по всему Киеву, - молвил Изяслав.
        - Плохо ищут! - отрезал Болеслав.
        - Спешка нужна при ловле блох, - невозмутимо проговорил Изяслав и глазами указал, чтобы гостю поднесли чашу с хмельным медом.
        Молодой холоп в белых холстяных портах и рубахе навыпуск поднес Болеславу серебряный кубок на подносе.
        - Отведай, брат Болеслав, - с улыбкой сказал Изяслав, - такой мед только на Руси готовят.
        - Не меды я пришел к тебе пить, княже киевский, а за воев моих, подло загубленных, переведаться, - ответил Болеслав и резким движением руки смахнул тяжелый кубок с подноса на пол. - Ибо из-за этого естем смутен. Разумеешь?
        - Разумею, брат Болеслав, - сдерживая негодование, произнес Изяслав и глянул на сынов, которые изумленно взирали на польского короля: - Ну, потрапезничали и ступайте отседова! Живо!
        Первым из-за стола поднялся Мстислав, за ним Ярополк с Святополком. Выходя из трапезной, Святополк поскользнулся на разлитом по полу меде и неуклюже взмахнул руками.
        «Потёма!» - подумал Изяслав и мысленно выругался.
        Когда дверь за княжичами закрылась, Болеслав заговорил с Изяславом с той бесцеремонной резкостью, с какой привык разговаривать со своими провинившимися магнатами, мешая польские слова с русскими:
        - Памятуешь ли ты, княже, сколь злата-серебра обещал отсыпать мне, прибежав в Краков? На кресте клялся. Под Белгородом иное мувить начал, а в Киеве и вовсе про злато молчок. Не ладно так есть, брат. Не по-христиански это!
        Изяслав, уязвленный тоном собеседника, в ответ принялся дерзить:
        - Ты беде моей обрадовался, брат Болеслав. Это я сразу уразумел по глазам твоим. Захотел на чужом горбу в рай въехать! А епископ твой напрасно крест под нос мне совал, я веры православной и клятва моя лишь на православном кресте действенна.
        - То-то Всеслав в твоей темнице оказался, после того как ты православный крест облобызал, - усмехнулся Болеслав. - Что, слаще на православном кресте позолота?
        Изяслав побагровел от злости: не знал он, что слух об его клятвопреступлении до Польши докатится.
        «Не иначе Гертруда разболтала? - подумал он. - Болтливая сорока!»
        - В том не моя вина, а Святослава, - попытался вывернуться Изяслав, - это он настоял на том, чтобы пленить Всеслава. И крест он целовал наравне со мной. Но ты, брат Болеслав, кажется, пришел сюда о воинах своих убиенных толковать. Скорблю и я о них и убийц все одно сыщу!
        - Ото бардзно пенкне! - кивая головой, вымолвил Болеслав. - Рад услышанному! Не есть худо, княже, коль вместо виноватого поплатится головой один-другой невинный для пущей острастки.
        - Только уж и ты, брат мой, урезонь своих дружинников, пущай они киевлян не задирают, жен и дочерей не умыкают, - с осуждением произнес Изяслав. - Койата твой боярскую дочь обесчестил, за что и поплатился головой. По «Русской Правде» я с убийцы его могу только двойную виру взять, жизни же лишать не имею права.
        - Как так? - удивился Болеслав. - Так ты, княже, собираешься мне златом платить за моих воинов убиенных, а убийц в живых оставить?! Так не можно. В нашем крае кровь злата тяжелее!
        - А в нашем крае наоборот, - упрямо ответил Изяслав. Болеслав сердито передернул широченными плечами, на нем даже треснул малиновый атласный кафтан. Глаза пронзили Изяслава откровенно враждебным взглядом.
        - Бог покарает тебя, княже, за несправедливость, - вымолвил Болеслав и через мгновение добавил: - И за жадность твою!
        - Воинам твоим я заплачу, брат Болеслав, по две гривны на человека, - сказал Изяслав и подставил чашу виночерпию. - Так что зря ты…
        - Обещано было по пять гривен!
        - Это на случай битвы было обещано, а коль битвы не случилось… - Изяслав вздохнул и пригубил из чаши. - Так и плата должна быть меньше.
        - Жартуешь, княже?
        - И не думаю шетить. Заплачу, как сказал!
        - Як ты поважашь то робиць, князь! - Болеслав встал со стула с юношеской легкостью, несмотря на дородность. - Ты давал мне слово в присутствии своей жены и моего епископа!
        - Я слово дал, я и обратно взял! - раздраженно воскликнул Изяслав. - Гертруда и без того немало добра свезла в Краков, чтобы тебя, брат, в поход на Киев сманить. Иль забыл ты про то злато-серебро и меха, что в подвалах твоих лежат!
        Болеслав, не слушая Изяслава, демонстративно плюнул на пол и вышел из трапезной, за дверьми которой его дожидались польские рыцари.
        Вечером, укладываясь спать, Изяслав попросил Людека принести «Русскую Правду». Князю захотелось еще раз перелистать Свод законов для успокоения совести.
        Людек принес книгу.
        - Отчего такой хмурый, друг мой? - участливо спросил постельничего Изяслав. - Поругался с кем? Иль недужится?
        - Койата, которого намедни копьями забили, был моим старшим братом, - понурив голову, ответил Людек. - Он был мне вместо отца. Отец-то наш давно Богу душу отдал. Накажи убийц, Христом-Богом молю! - Людек упал на колени перед Изяславом. - Отплати злыдням кровью за кровь, а уж я за тебя в огонь и воду пойду!
        - Ступай, друг мой, - мягко произнес Изяслав и коснулся рукой склоненной головы постельничего. - Вот полистаю «Русскую Правду», погляжу, что можно сделать в отместку за брата твоего. А службу твою верную я ценю!
        Людек с поклоном удалился.
        Изяслав вспомнил, как Гертруда просила его в Кракове оставить Людека при ней, мол, ей так нужен рядом верный человек! Не послушал супругу.
        «Койату не вернешь, а преступать закон в угоду Болеславу - только врагов себе наживать средь бояр своих, - размышлял Изяслав, рассеянным взором пробегая статьи законов о татьбе. - На всех угодить - себя истомить, да и не получится такое! Святослав сказал бы, мол, поступай по закону и весь сказ. Это и будет по-княжески!»
        Скоро у Изяслава стали слипаться глаза. Он захлопнул книгу и со вздохом облегчения завалился на широкую кровать.
        На Максима поляки покидали Киев. Целая толпа горожан с ядреными шутками и прибаутками провожала Боле-славовых воинов до Лядских ворот. Польский король был мрачен и неразговорчив, крепко держась одной рукой за поводья, а другой за рукоять меча. Конь под ним был мощный широкогрудый с косматой гривой и белой лоснящейся шерстью.
        Кто-то из киевлян едко заметил: «По седоку и жеребец!»
        У польских рыцарей кони были не менее могучи и длинногривы. Но ни один рыцарь из княжеской свиты не мог сравниться с Болеславом величиною тела.
        Свою чудовищную силу Болеслав продемонстрировал Изяславу при прощании, когда преподнес тому на память тяжелую бронзовую чашу. Изяслав протянул было руку, чтобы взять подарок. В этот миг Болеслав сжал чашу в своей огромной пятерне, так что чаша превратилась в бесформенный кусок металла.
        Изяслав и его бояре были поражены увиденным.
        Болеслав с усмешкой промолвил:
        - До видзенья, княже киевский.
        - Будь здоров, брат Болеслав, - смущенно пробормотал Изяслав.
        …Выехав за ворота, польский король остановил коня на обочине дороги, пропуская вперед свой отряд. Он еще раз оглядел крутые валы и прочные деревянные стены Киева, гигантскую воротную башню из белого камня, уходящую в небеса. Кто знает, может, еще приведут его сюда пути-дороги, дабы наказать дерзких киевлян и их чванливого князя!
        * * *
        Спровадив домой поляков, Изяслав отправил своего старшего сына в поход на Полоцк.
        - Станешь в Полоцке крепкою ногою, весь край кривичский будет в твоей власти, - напутствовал Изяслав Мстислава. - Искорени все семя Всеславово иже с ним самим. Да средствами не гнушайся! Не убить бобра, не нажить добра!
        Семь тысяч ратников повел Мстислав на Полоцк. Всеслав вышел ему навстречу.
        Сошлись два войска и два князя у города Витебска. Полдня шла лютая сеча. Наконец, не выдержали полочане и побежали. Всеслав с сыновьями чуть в плен не угодили. 1 июня 1069 года сел Мстислав князем в Полоцке. Святополку Изяслав дал в управление Туров. Ярополку дал Владимир. Вспомнил и про своего племянника Давыда Игоревича, которому исполнилось одиннадцать лет - посадил его князем в городе Пинске. Своих внучатых племянников Рюрика, Василька и Володаря Ростиславичей перевел из Киева в Вышгород под присмотр посадника Микулы Звездича, который сменил попавшего в опалу после смерти Эмнильды Огнива. Не забыл Изяслав и про Бориса, звал его обратно в Киев, обещал посадить князем в Вышгороде. Да что-то медлит с возвращением Борис. Иль рассчитывает получить большее от своего черниговского дяди…
        Однажды в конце июля велел Изяслав седлать коней и поскакал с тремя десятками дружинников в Печерскую обитель. На вопрос Коснячко, зачем понадобилось ни свет ни заря ехать к монахам, Изяслав сквозь зубы ответил:
        - Должок один вернуть надобно!
        Смекнул Коснячко, что именно замыслил великий князь, но вида не подал.
        Иноки печерские шли к заутрене, когда их взорам предстала конная княжеская свита.
        Изяслав спешился и, расталкивая монахов, направился к келье игумена, прорытой в склоне горы, как и весь монастырь, представляющий собой множество пещер и пещерок, соединенных узкими и низкими проходами.
        Но старец Феодосии сам спешил ему навстречу.
        - Благословен будь, пресветлый князь киевский, - заговорил Феодосии, осеняя Изяслава крестным знамением, - и помыслы, и дела твои пусть благословенны будут, ибо богоугодна власть твоя над Русью и над братьями твоими. Слава тебе, паки стол свой блюдящему на радость друзьям и на страх недругам. Да расточатся враги твои, да отсохнут злые языки, глаголящие хулу о тебе…
        Изяслав прервал Феодосия нетерпеливым жестом:
        - Ведомо мне, отче, что среди братии печерской есть один злыдень, сквернословящий про меня всуе. Долго я терпел, но вот кончилось терпение! Выдашь ли ты мне сего злодея?
        - Да разве может быть такое? - растерянно залепетал Феодосии. - Да кто же сей безумец?
        - Имя его Антоний, - громко сказал Изяслав, жестом подзывая к себе Коснячко и Чудина. - Грозился как-то Антоний от церкви меня отлучить, ну так я сам отлучу его от монастыря сего. Пущай в темнице посидит да в оконце поглядит. Я ему покажу, на чьей стороне Бог! Станешь ли ты выгораживать Антония, преподобный отче?
        Феодосии молчал, скорбно качая седой головой.
        - Вот и славно! - усмехнулся Изяслав. - Вот и столковались! Отроки, волоките-ка сюда этого сукина сына!
        Несколько молодых дружинников соскочили с коней и побежали по тропинке к лесу, за которым на другой стороне горы отшельничествовал старец Антоний.
        В ожидании гридней Изяслав с самодовольным видом прохаживался возле пещерок, похожих на большие норы, пощелкивая плетью по голенищу сапога. Неподалеку стояли бояре и прочие дружинники.
        Монахи во главе с игуменом ушли в часовню на молебен.
        Вернувшись, княжеские гридни сообщили Изяславу, что нашли пещерку Антония пустой. Зола в очаге холодная, значит, не ночевал святой старец в своем жилище.
        - Небось травку целебную собирает где-нибудь поблизости, - высказал предположение Чудин. - Надо подстеречь Антония в его пещере.
        Однако засада не принесла желаемого результата: Антоний так и не появился.
        Прошел слух, что объявился он в Чернигове у князя Святослава.
        Изяслава устраивал такой оборот. Без Антония печерские схимники будут смирны как овечки, не посмеют голос против великого князя поднимать. Два смутьяна было среди них, Антоний и Никон. И оба ныне от Изяславова гнева хоронятся.
        На Муромском княжении
        Мал городок Муром, в дремучих вятских лесах затерян. Мимо течет неторопливая Ока. Коль плыть по Оке от Мурома, то за три дня можно до Волги добраться, а за шесть дней - до края волжских булгар, что заняли земли в междуречье Волги и Камы. Водным же путем можно дойти до Ярославля и до Белоозера, что лежит в верховьях реки Шексны, впадающей в Волгу. А если плыть к верховьям Оки, то оттуда недалеко до Курска, где пересекаются торговые пути с Оки, Десны и Дона. Путь этот не близкий, и не всякий купец отважится идти по нему с товаром.
        На Оке и городов-то больших нет, в отличие от Днепра и Волги. Вятичи, что живут по Оке, народ недоверчивый, с чужаками неприветливы.
        Давыд со своей дружиной и свитой добирался до Мурома без малого месяц. Отряд двигался посуху узкими лесными дорогами. Покуда добирались до Рязани, на всех возах не по одному разу меняли колеса. В Муром въехали поздно вечером. Город встретил своего князя неумолчным собачьим лаем и шумом вековых сосен, наступавших со всех сторон. Дул сильный северо-западный ветер.
        Княжеский посадник уступил Давыду свой терем, сложенный из дубовых бревен, единственное двухъярусное здание во всем Муроме. Сам же с семьей перебрался в дом своего тестя, который жил тут же в детинце.
        Приезду Давыда посадник был рад несказанно, все приговаривал, показывая ему княжеское хозяйство:
        - Стало быть, отныне и в Муроме княжеский стол будет. Вот и славно!
        - Тебе-то с этого какая корысть, был господином, а станешь слугой, - проворчал боярин Ингварь, повсюду следовавший за молодым князем.
        - Кто верховодил над вятичами, тот меня поймет, - ответил посадник. - Со временем и ты, боярин, поймешь, что это за народ и что это за край!
        - Ну и что ж это за край? - полюбопытствовал Давыд.
        - Да забытое Богом место! - с досадой воскликнул посадник. - Кругом чаща да болота! Народ здесь лютый, идолам на капищах поклоняется. Попробуй тронь то капище - мигом голову снесут. Иль всадят стрелу в глаз из-за дерева - и поминай как звали!
        - А ты нас не стращай, мы птицы стреляные! - нахмурился Ингварь.
        - Да была нужда, - усмехнулся посадник. - Стращать нас иные будут и не на словах, а на деле. Так-то, боярин. Оставляю вам с князем Муром во владение с полными клетями и житницами, о чем вы Святославу Ярославичу в грамотке пропишите. Грамотку эту я сам и отвезу.
        - Ты что же, здесь не останешься? - удивился Давыд, которому посадник сразу чем-то приглянулся.
        - Не останусь, княже. И так торчу в лесах этих восьмой год как гриб-боровик. Я ведь родом из Любича. Двину домой!
        Смысл слов муромского посадника стал доходить до Давыда несколько дней спустя, когда он повелел брать въездную виру со всякого едущего торговать в Муром, как это было заведено в Чернигове. Торг с центральной площади Мурома на другой же день переместился за городские ворота, никто из вятичей не пожелал платить за проезд по мосту через ров. Угрожать Давыд не решился, с сотней дружинников не пойдешь против целого города. Да и не хотелось Давыду начинать княжение с распри, поэтому он отменил свое распоряжение.
        - В Муроме-то вятичи крещеные живут, с ними можно столковаться. А вот окрест - сплошь язычники. С теми трудненько, - говорил посадник, прощаясь с Давыдом. - Язычники, как малые дети, их только убеждением да хитростью взять можно. На силу они всегда свою силу найдут, их в лесах этих тьма-тьмущая! Помни об этом, князь.
        Давыд видел, как сердечно расставались с бывшим своим посадником муромчане, обнимали его, подводили к нему детей, дарили подарки. Видать, немало добра сделал для них этот словоохотливый человек. А все ж таки не прижился он среди вятичей! Не прижился… Приживется ли он, Давыд?
        Тесовый Богоявленский собор в Муроме Давыду не понравился.
        Деревянные кресты на маковках потемнели от дождей. Кресты же на входных дверях изрезаны, истыканы чем-то острым. Внутри темно и неуютно, пахнет мышами и плесенью.
        Местный священник, пресвитер Иоанн, родом грек, с первой же встречи стал изливать Давыду свои жалобы:
        - Заповедей Господних ни знать местная, ни чадь ихняя не блюдут, от службы Божией бегут, от святых отвращаются. Женятся часто без венчания, поймают жен своих с плясанием, гудением и плесканием в реке. Невест по языческому обряду водят к воде нагими. В субботние вечера собираются вкупе мужи и жены и играют, и пляшут бесстыдно, и скверну деют в ночь святого Воскресенья. Будто Дионисов праздник справляют нечестивцы, так вкупе мужи и жены обнажаются, яко кони, ржут и блуд деют!..
        Впрочем, Давыда все это не огорчило. Огорчило его другое, что пресвитер запретил воскресную службу служить в единственной церквушке детинца.
        - После татьбы в храме сорок дней петь нельзя, княже, - объяснил свой запрет суровый грек.
        - Что за татьба была в храме? - спросил Давыд.
        - Два торгаша сцепились и один другого ножом зарезал прямо перед алтарем, - ответил священник. - Люди здесь не люди, а мразь! Купцы тщатся себе куны вылгать, прибытки торговые таят, десятину в церковь не несут. Клянутся в храме, а клятвы не держат. Так же и бояре таят урожай, и приплод скотины, и сбор меда… Крещеных челядинов продают поганым! С иноверцами пируют, у своих воруют!
        Давыд очень скоро утомился от беседы с пресвитером и кое-как выпроводил того прочь.
        Отныне каждое утро и каждый вечер перед взором молодого князя был квадратный земляной двор посередь тюремных пристроек: бани, конюшни, амбара и кузни. То залитый солнцем, то укрытый тенью набежавших облаков. В княжеских хоромах после черниговского каменного дворца Давыду было тесно, узкие окна, затянутые бычьим пузырем, почти не пропускали света, притолоки в светлицах были так низки, что приходилось нагибать голову, под ногами скрипели половицы.
        Вся прежняя челядь уехала вместе с посадником, кроме конюха и старой кухарки.
        Из новой челяди были лишь четверо отроков, ходивших за княжеским конем, чистивших оружие и выполнявших мелкие поручения Давыда. Помимо них были еще псарь да сокольничий. Давыд, любивший охоту, взял с собой из Чернигова свору собак и двух соколов. На троих холопов возлагались все грязные работы в тереме и на конюшне.
        Боярин Ингварь, его жена Марфа, двое их сыновей Вавила и Гробой, и дочь Любомила, пока строился для них дом, жили в одном тереме с Давыдом.
        Боярина Ингваря Давыд распознал еще в Чернигове. Был Ингварь зол на весь белый свет: некогда разъяренный тур до смерти забодал на охоте его отца, однажды дом его в Чернигове дважды сгорел за один год, князь черниговский обделяет его своими милостями, но рассыпает их другим. Последнее высказал Ингварь как-то раз Святославу прямо в очи, поэтому и очутился в Муроме вместе с Давыдом.
        Сыновья Ингваря всем пошли в отца, такие же склочные и злые. В Чернигове у них не было друзей среди сверстников, поэтому внезапный отъезд в далекий Муром оба посчитали необыкновенной удачей. Ингваревичи вздумали было поначалу держать себя на равных с Давыдом. Но себялюбивый Давыд живо поставил их на место, приблизив к себе двух молодых дружинников Кирилла и Радима, тоже боярских сыновей.
        Ингварь, испугавшись, что из советника князя превратится в его подручного из-за дури своих сынков, старался ни в чем не перечить Давыду, с сыновьями же при нем обращался подчеркнуто грубо.
        То, что не нравилось в Ингваре Святославу, пришлось по душе Давыду, который ценил в людях прежде всего угодничество.
        Марфа, супруга Ингваря, всю дорогу до Мурома тоже как могла угождала Давыду, чисто по-женски потворствуя его мужским капризам. То позволяла ему подглядеть за купающейся Любомилой, то как бы ненароком оставляла свою стеснительную дочь наедине с молодым князем.
        В Рязани не в меру упившегося Давыда Марфа сама уложила спать в опочивальне и осталась с ним до утра. Она покорно сносила остервенелые ласки пьяного Давыда. Это было первое обладание женщиной, доставившее Давыду необычайное наслаждение. Он и не подозревал, что цепочка, незаметно приковавшая его к семье Ингваря, сработана усилиями Марфы.
        Природа щедро наградила Марфу формами, несколько крупноватыми, но при высоком росте это не бросалось в глаза. Ее круглое лицо всегда горело здоровым румянцем, большие голубые глаза глядели то с хитринкой, то с простодушием, но никогда со злостью или с отвращением. Улыбка притягивала взор, негромкий голос мог заворожить любого. Длинные русые волосы боярыни были мягки как шелк, тело поражало своей упругостью и белизной.
        - Ежели ты в сорок лет столь хороша собой, то как же неотразима ты была в тридцать и в двадцать лет! - как-то уже в Муроме восхитился своей любовницей Давыд.
        Марфа загадочно улыбнулась:
        - Те, что познали меня в двадцать и в тридцать лет, давно мной позабыты, кроме отца твоего. Такого молодца не скоро забудешь!
        Марфа засмеялась.
        - Ты была любовницей моего отца? - удивился Давыд.
        - И не единожды, - спокойно созналась Марфа, заплетая косу.
        Боярыня часто посещала опочивальню Давыда, не делая из этого тайны для мужа.
        Превосходя его знатностью рода, Марфа с первых же лет супружества подчинила Ингваря себе, род которого считался в Чернигове выморочным. Более того, Ингварь благодаря красоте супруги и стал приближенным князя. Боярин знал, что тело его жены доступно Святославу, и относился к этому с трезвым расчетом. Кто-то продвигается благодаря храбрости или богатству, а кто-то благодаря прелестям супруги.
        «Не всякий козел блеет по-козлиному, иной рычать научится и за льва почитается », - было любимой присказкой Ингваря, смысл которой был не совсем понятен Давыду.
        Теперь же Марфа старалась не столько ради мужа, сколько ради дочери, уж очень ей хотелось породниться с Яросла-вичами. А там, кто знает, может, удастся создать отдельную княжескую ветвь в Муроме. Пусть сыновья дурни дурнями, зато с дочерью подсобил Господь - красавица писаная!
        На Любомилу Давыд и сам глаз положил и при явном сводничестве матери особенно с девушкой не церемонился, лишив ее девственности в бане на полке, куда ее отправила Марфа «поднести князю холодного кваску». Затем Марфа, уже лежа в постели с Давыдом, напрямик заявила ему, что он должен поступить с Любомилой по-христиански, иными словами взять ее в законные супруги. Давыд не стал противиться и сказал, что поутру пошлет гонца в Чернигов за отцовским благословением.
        - Ты сам князь, - возразила Марфа, - так и поступай по своей воле. Довольно тебе в отроках быть. Хорошо, коль даст свое благословение Святослав, а коль не даст? Да подыщет тебе в жены немку иль венгерку, что ни слова по-русски не разумеет. А то и того хуже - на половчанке жениться прикажет! Каково тебе тогда придется?
        При мысли об этом Давыд похолодел. И впрямь, от отца всего ожидать можно, ибо зол он на него. Хоть и спровадил с глаз долой, но вряд ли простит и забудет содеянное.
        «Поступлю по-своему, - решился Давыд, - а там будь что будет! Все равно мне весь свой век в нелюбимых сыновьях ходить».
        Венчание состоялось в декабре, едва невесте исполнилось шестнадцать лет.
        К тому времени дом боярину Ингварю был уже достроен и молодые супруги стали полновластными хозяевами в тереме. Всю зиму они предавались сладостной неге, не уставая каждодневно повторять друг другу самые нежные слова. Наслаждаясь плотскими ласками, которым предавались порой, не отличая дня от ночи, ища и находя самое сокровенное в той взаимной привязанности, из коей и вырастает цветок любви.
        - Так вот ты какое - счастье! - блаженно потягиваясь, произнес однажды утром Давыд, лежа в постели.
        Его юная жена, вся розовая после сна, нагая стояла возле кровати, расчесывая свои густые русые волосы. Сколько красоты и грации было в девичьем теле, чуть подрагивающих при каждом движении пунцовых сосцах упругих грудей, в повороте головы, с которой ниспадал поток волос, едва не достигающих пола. Костяной гребень погружался в них на всю длину зубьев и скользил вниз, повинуясь воле маленькой руки с розовыми пальчиками и ямочкой на округлом локте. Потом другая рука перехватывала пышные непослушные пряди в пучок, чтобы с тонким хрустом вести гребень дальше, равномерными движениями расчесывая до самых кончиков главное приданое, каким являлись волосы для любой славянской девушки.
        Наблюдая за женой, Давыд вновь повторил свою фразу.
        - Увидел хороший сон? - с улыбкой спросила Любомила, нимало не смущаясь устремленного на нее взгляда Давыда.
        - Это не сон, а явь, моя любимая, - ответил Давыд. Любомила медленно опустила руку с гребнем и негромко промолвила, сияющими глазами, глядя на Давыда:
        - Я рада, что ты счастлив со мной, любый мой.
        От этих слов и интонации девичьего голоса, от откровенно-любящего взгляда ярко-голубых глаз сердце Давыда сладко забилось в груди и приятная истома охватила все тело. Он нашел свое счастье там, где, казалось бы, и не должен был найти.
        «Воистину молвят: не знаешь, где найдешь, где потеряешь», - подумал Давыд.
        Все заботы по управлению вотчиной на время затянувшегося медового месяца молодоженов взяли на себя Ингварь и Марфа.
        В конце зимы из Чернигова прибыл гонец с сообщением о победе над половцами под Сновском. И сразу раздвинулись границы тихого Давыдова мирка, будто долетели до него отзвуки ратной славы его отца, нахлынули разом воспоминания о братьях, о мачехе…
        Давыду вдруг захотелось, чтобы они услышали и про его победы. Да только с кем ему воевать в этой глуши? Булгары далеко, половцы еще дальше… Живут под Рязанью мещеряки, лесное племя, но воинственности у них и в помине нет, покорны, как рабы.
        Гонец ускакал обратно в Чернигов, увез грамотку от Давыда к Святославу, в которой извещал сын отца о своей женитьбе на дочери боярина Ингваря. Хотел Давыд и Оде письмо написать. Сообщить, мол, счастлив он с молодой женой и не держит зла на мачеху. Да раздумал. Что было, то прошло. Незачем старую рану бередить!
        
        * * *
        Ответ от Святослава пришел в начале лета, его доставил в Муром Воибор.
        Давыд, хорошо знавший дружинника, на этот раз с трудом узнал его, через все лицо молодого воина пролегал глубокий шрам.
        - В сече под Сновском половец саблей приложил, - ответил Воибор на вопрос Давыда.
        Послание Святослава сыну было длинным и злым. Начав с воспоминаний о слабохарактерных поступках Давыда, совершенных им в детстве, о его всепоглощающей лени, на которую жаловались наставники по греческому языку и закону Божию, Святослав затем язвительно прошелся по сластолюбивым наклонностям Давыда. Напомнил и о малодушии в случае с больным зубом.
        «Женитьбу же твою на первой попавшейся девке без моего на то благословения я понимаю как результат твоей непомерной глупости и еще более непомерной похотливости, - написал в заключение Святослав. - Может, ты мнишь себя властелином, равным мне? Может, сим глупейшим поступком, Давыд, желаешь убедить себя, да и меня тоже, будто ты истинный муж и князь: что хочу, то ворочу! Так на это, сын мой, будет тебе от меня такой сказ: хотел я тебя в Ростове князем посадить, ан теперь не хочу. В Ростове Олег сядет, он хоть и моложе тебя, да не такой дурень. Тебе же до скончания века в Муроме сидеть. По горшку и крышка!»
        Читая отцовское письмо, Давыд бледнел от ярости: отец ни во что его не ставит!
        «Попреков целый воз, а насмешек - два! - сердито думал Давыд, меряя шагами тесную светелку на два окна. - И при чем тут Ростов, коль град сей не в отцовском владении?»
        Давыд позвал к себе Воибора.
        - Братья мои как поживают? Отец в грамотке упомянул, что собирается Олега в Ростове посадить. Так ли это?
        - Именно так, княже, - ответил Воибор.
        - Но в Ростове княжит Владимир, сын дяди моего Всеволода.
        - Старшие князья порешили Владимира в Смоленск перевести, - принялся разъяснять Воибор, который был в курсе дел, - а на его место посадить Олега. Мстислав Изяславич в Полоцке сел, а в Новгород решено отправить Глеба. Роман же сядет в Тмутаракани. Роман еще в мае выступил туда с дружиной. Князь Святослав дал ему в помощники свея Инегельда. В августе, думаю, Глеб уже вернется на Русь.
        - Обо мне батюшка речь не заводил? - спросил Давыд.
        - Нет, княже.
        - А… матушка?
        - Женитьба твоя порадовала ее, княже.
        - Здорова ли? Отец о ней ничего не пишет.
        - Цветет! - улыбнулся Воибор. - Весела и здорова! «Еще бы! Небось не намилуется с Олегом, благо ни меня, ни Ромки рядом нет, а Ярослав еще несмышлен!» - зло подумал Давыд.
        Но и в ненависти своей он не мог в душе не восхищаться своей мачехой, ловко обводившей всех вокруг пальца. С каким изощренным умением Ода избавилась от него, Давыда!
        - Не ведаю, написал ли тебе об этом князь Святослав, супруга Изяслава родила на Максима дочь в Кракове, которую нарекли Евдокией, - сказал Воибор.
        - Отец умолчал об этом, - хмуро промолвил Давыд. Воибор покачал головой, словно извиняясь за то нерасположение, каким платил Давыду его отец.
        Неожиданная встреча
        Тмутаракань приняла нового князя настороженно. Привел двадцатилетний князь кроме дружины своей еще большую ватагу удалых молодцов из простонародья, набранную в Чернигове. По всему выходило, что не собирается Роман Святославич сиднем сидеть на столе тмутараканском, но жаждет кровью мечи окропить.
        Роман и сам не скрывал этого от брата Глеба, который, собираясь на Русь, рассказывал ему, кто с кем в окрестных землях воюет, какие племена наиболее воинственны, про размер собираемой дани упомянул.
        - А почто у шегаков дань такая маленькая? - спросил Роман брата.
        - Из всех касогов шегаки самые многочисленные и злые в рати, - ответил Глеб, - они сами с соседей своих дань берут рабами и лошадьми. Это осиное гнездо только тронь - греха не оберешься! Проявляют шегаки нам свою покорность и ладно. К тому же они союзники наши супротив диких ясов и зихов.
        - Ладно, - промолвил Роман, - поглядим, какие это воины!
        Глеб незаметно окинул взглядом плечистого Романа: возмужал, ничего не скажешь!
        - Не будил бы ты лихо, брат, - предупредил он. - У племен кавказских грабежи и набеги обычное дело. Покорить их до конца никому не удавалось.
        - Однако Мстислав Храбрый наложил дань на ясов и касогов, - заметил Роман.
        - Мстислав породнился с князем касожским и принимал ясов и касогов в свою дружину. Не силой, а умом брал он верх над иноверцами здешними, - молвил Глеб. - Ты же, братец, как видно, собрался оружием греметь. Дружины мало, так нагнал еще черных людей себе в подмогу! Токмо невдомек тебе, что на твои сотни ясы и косоги тысячи воинов выставить могут.
        - Кто желает повелевать над многими, со многими и сражаться должен, - упрямо произнес Роман. - Лучше поведай, что в Тавриде творится. Посол греческий был у отца нашего, плакался, что сладу нет с восставшими рабами и разбойными людьми.
        - Были и у меня посланцы императора ромеев, - усмехнулся Глеб, - просили подсобить супротив восставших париков и проскафименов[[122] Парики и проскафимены - зависимые земледельцы в Византии.]. Да я отказал, своих забот хватает.
        - Купцы греческие сказывают, будто уже не первый год чернь бесчинствует в Тавриде, - сказал Роман. - С чего же все это началось?
        Добродушие на загорелом лице Глеба сменилось злорадством.
        - Это отрыгается ромеям подлость ихнего херсонесского катепана, отравившего князя Ростислава. Воеводы Ростислава, Порей и Вышата, мстили за князя своего, разоряли Херсонес, топили суда греческие, рабов отпускали на волю. Потом Порей ушел в Переяславль ко Всеволоду, а Вышата ко мне подался. Восстание же в Тавриде разрасталось уже само по себе. В Царьграде в ту пору один император умер, а другой все никак на трон сесть не мог, поэтому ромеям было не до Тавриды.
        - Кто ныне на троне в Царьграде? - спросил Роман.
        - Тезка твой Роман Диоген[[123] Роман IV Диоген - византийский император в 1068-1071 гг.], - ответил Глеб. - Уже второй год с сельджуками воюет, да все без толку! Ему тоже пока не до Херсонеса, вот херсонеситы сами о себе и промышляют.
        - Что-то я не заметил средь бояр твоих Вышату Остоми-рича, - заметил Роман.
        - Помер Вышата прошлым летом, - вздохнул Глеб, - сын его Ян со мной остался.
        Прознав, что в Тмутаракани вместо «коназа Талиба» сядет его брат «коназ Рамман», властелины окрестных племен потянулись к белокаменному граду, раскинувшемуся на берегу Азовского лимана, чтобы заручиться дружбой и расположением нового владыки Боспора Киммерийского, которого местные хазары прозвали Матурбег, что означало «красивый князь».
        Первым прибыл в Тмутаракань предводитель шагаков, челдар Мамстрюк.
        - Что значит «челдар»? - спросил Роман Глеба.
        - Верховный вождь, - пояснил Глеб.
        Мамстрюк был невысок, кривоног, с большим животом и мясистым одутловатым лицом желтоватого оттенка, совершенно лысый, зато с густой черной бородой и усами. В ушах у него покачивались золотые серьги, короткие толстые пальцы были унизаны перстнями, на которых переливались драгоценные камни. Одет он был в облегающие штаны из бухарской ткани шафранного цвета, короткие кожаные постолы, перетянутые на щиколотках тесемками, и короткий кафтан без рукавов, надетый прямо на голое тело. Мускулистые руки Мамстрюка были украшены золотыми браслетами, на шее болталась золотая цепь, на широком поясе висел кинжал в золоченых ножнах с костяной рукояткой.
        Знатные шегаки в свите челдара были разодеты в шелка и бархат самых разнообразных оттенков, так что одеяние их предводителя на этом фоне выглядело довольно неказисто. Золота и драгоценных камней на них было ничуть не меньше.
        Роман принимал гостей так, как посоветовал ему Глеб, сидя не на троне, а за столом с яствами.
        - Тем самым ты одновременно покажешь гостям и свое радушие, и изобилие, - сказал Глеб.
        Сам Глеб деликатно держался в стороне, давая возможность брату с самого начала проявить себя так, как ему хочется.
        И все же Мамстрюк сначала обратился с приветствием к Глебу, а уж потом к Роману. Он свободно говорил по-русски и держался с той легкой развязностью, какая обычно присуща людям дерзким, но не злобным.
        Преподнося Роману в подарок саблю, Мамстрюк наполовину вынул ее из ножен, нежно поцеловал синеватый клинок и загнал его обратно в ножны, всем видом показывая, что он расстается с нею не без сожаления. Другой подарок Мамстрюка, по-видимому, был совершенно в его духе, так как Глеб не смог удержаться от улыбки. Это была рабыня, закутанная в широкое темно-красное покрывало.
        Мамстрюк подтолкнул рабыню вперед и сорвал с нее красный покров.
        Девушка стыдливым движением прикрыла руками свои небольшие округлые груди. На ней была лишь набедренная повязка. Рука Мамстрюка с грубоватой лаской похлопала девичий зад, в то время как его живые черные глаза метнулись к Роману.
        - Прими от меня, княже, также и эту газель, - сказал челдар.
        Роман удивленными глазами всматривался в рабыню, а она глядела на него, забыв про свою стыдливость. Это была Бикэ, дочь половецкого хана Искала, погубившего себя и свою орду в набеге на черниговские земли несколько лет тому назад. Половчанка тоже узнала Романа, хотя раньше видела его всего один раз в день, когда хан Токсоба привез за нее выкуп черниговскому князю.
        - Я вижу, князь, тебе понравилась эта рабыня, - заулыбался Мамстрюк, - а ты ей.
        Вечером Роман велел привести половчанку.
        Она вошла тихо и робко в теплый полумрак небольшой светлицы. Блеснули в пламени свечей белки ее больших глаз, когда девушка оглядывалась вокруг.
        Сидевший за столом Роман негромко промолвил:
        - Ну здравствуй, Бикэ Искаловна.
        Половчанка легкими бесшумными шагами подошла к столу и села напротив Романа, подперев подбородок своей изящной ручкой.
        На ней было длинное белое платье с разрезами на бедрах, золотисто-рыжие волосы распущены по плечам.
        - Здравствуй, Роман Святославич, - грустно промолвила она.
        - Не забыла еще русскую речь? Бикэ улыбнулась.
        - Не забыла. По сравнению с языком касогов русская речь - услада для ушей!
        - Давно ли в рабстве мыкаешься?
        - С той поры как Мамстрюк убил моего мужа в поединке, - с печальным вздохом ответила Бикэ. - Обычай здесь такой, проигравший поединок отдает победителю оружие, коня и жену с детьми.
        - Что же ты за слабого батыра замуж выходила? - подтрунил Роман.
        Половчанка сердито сузила большие миндалевидные глаза.
        - Выходила за кого хотела, - дерзко ответила она. - Мой Авзал был посильнее тебя, сильнее многих! Не повезло ему.
        - Видать, этот Мамстрюк могучий воин, - удивился Роман, - ас виду не скажешь.
        - Не могучий он вовсе, - недовольно сказала Бикэ. - Если у половцев бьется насмерть тот, кто вызывает на поединок, то у касогов каждый знатный человек имеет пелуаней, бойцов-поединщиков. Вот они-то и бьются в схватках за своих трусливых господ!
        - А-а… - разочарованно протянул Роман.
        В беседе с половчанкой он узнал, что у донского колена половцев давний спор с касогами за прикубанские степи. И половцы непременно взяли бы верх, если бы касогам не помогали местные хазары и тмутараканские князья. Узнал Роман и о том, что Бикэ задушила собственного сына, когда узнала, что ему уготована рабская доля.
        - Мне показалось, с неохотой расстался с тобой толстопузый Мамстрюк, - проговорил Роман, глядя половчанке прямо в глаза. - Небось частенько он владел тобою на ложе?
        Бикэ не отвела взгляд, не смутилась, лишь сдвинула чуть-чуть свои изогнутые брови.
        Ее голос прозвучал с проникновенным достоинством:
        - Связанной Мамстрюк обладал мною много раз, но ни разу, когда мои руки были свободны.
        - Что ж, такая женщина, как ты, достойна лучшей доли, - сказал Роман и поднялся из-за стола. - Будешь жить в этой светелке. А когда брат мой двинется через степи на Русь, поедешь с ним. В пути, я думаю, вам попадется какой-нибудь половецкий курень, через него доберешься до своих сородичей. Приятного тебе сна, Бикэ Искаловна…
        В самый разгар лета, когда в степях во весь рост поднялись высокие травы, дружина Глеба стала седлать коней. Как ни зазывал Роман, лишь немногие из братовых дружинников согласились остаться с ним, польстившись на обещания богатств несметных и славы громкой.
        - Ты за тем и Бояна с собой взял, дабы он о тебе хвалебные песни слагал? - спросил Глеб.
        - Хочу, чтобы Боян походы мои воспел, как воспевает подвиги Мстислава Храброго, - откровенно признался Роман. - Жизнь без походов скучна, а без славы бессмысленна.
        - Ну, дай тебе Господь удачи в делах твоих! - промолвил Глеб.
        Братья обнялись напоследок и расстались.
        Долгий путь предстоял Глебу, но он с радостью понукал своего жеребца, проезжая сквозь двойную каменную арку городских ворот. Кончилось его сидение в постылой Тмутаракани. Домой! На Русь!!!
        Смерть Мстислава Изяславича
        В Киеве погребали Мстислава Изяславича.
        Недолго правил отвоеванным Полоцком молодой князь. Нежданно-негаданно свалилась на него хворь и всего за несколько дней довела до гробовой доски. В свите Мстислава поговаривали украдкой, мол, не обошлось тут без козней Всеслава. Наверняка наслал немочь роковую на врага своего князь-ведун, а может, яду подослал с верным человеком.
        - В Полоцке на нас, киевлян, токмо гости заморские косо-то не глядели, - рассказывал Изяславу воевода Чудин, - будто не русичи мы и Киев Полоцку не указчик.
        Взамен умершего Мстислава в Полоцк был отправлен Святополк.
        Не хотелось Святополку ехать в город, откуда ему уже однажды указали путь непокорные половчане, да с отцом не поспоришь. Даже на погребение брата Святополку было не позволено остаться.
        Изяслав опух от слез: один был у него сын-воитель - да какой! - и того не стало. Еще совсем недавно желанная дочь, привезенная Гертрудой из Кракова, стала нежеланной: уж лучше бы сын родился! Эльжбета, наложница Святополка, тоже разродилась дочерью. Накричал Изяслав на сына, когда тот попросил у него благословения на брак с Эльжбетой. Заодно великий князь обругал и Гертруду, за то что посмела вступиться за Святополка.
        «Брат на смертном одре, а Святополк-недоумок жениться надумал, и на ком - на блуднице! - негодовал Изяслав. - И за что мне наказанье такое! Ни с женой, ни с детьми счастья нету!»
        Возле Софийского собора, где добирались отпевать безвременно почившего Мстислава, с раннего утра площадь была полна народа. Изяслава и это вывело из себя.
        - Что, сбежались на горе мое порадоваться, злыдни? - кричал он толпе простых киевлян. - Вижу по очам вашим, песье отродье, что в радость вам смерть Мстислава! Думаете, за кровь вашу покарал его Господь смертью преждевременной и гореть ему в аду? Так нет же, собачьи дети, сын мой хоть по головам вашим да в рай заберется. А вас всех ждет адово пламя! Всех ждет за зависть вашу к чужому богатству, за скудость ума и руки загребущие! Мстислав казнил вас за это, а я за это плюю на вас!
        Изяслав задержался на месте и плюнул прямо в людскую гущу.
        В народе прокатился глухой ропот, но никто не бросил великому князю дерзкого слова.
        Дружинники Изяслава и его польские телохранители ринулись на толпу и оттеснили ее подальше от главных врат храма. Особенно усердствовали поляки, любившие Мстислава за его щедрость к ним, за воинственный нрав, унаследованный им, видно, от деда со стороны матери князя Мешко Ламберта. Мстислав свободно изъяснялся по-польски. Он состоял в переписке со своей теткой Марией-Добронегой, вдовой Казимира Восстановителя, которая подыскивала ему польскую невесту.
        К Изяславу подошли Святослав и Всеволод, взяли под руки и, увещевая, повели в храм. Следом шли их жены, дети и боярская свита.
        Гертруда, слегка располневшая после родов, скрывала свою печаль под слоем румян. Она всегда недолюбливала Мстислава за его безудержную жестокость и отвергание ее советов. Но вместе с тем Гертруда ясно понимала, что именно Мстислав годился в преемники Изяславу, ибо крепко держал меч в руке. Это качество, по мнению властолюбивой польки, было главным для любого правителя.
        Эльжбета, ни на шаг не отходившая от великой княгини, была в печали от отказа Изяслава сочетать ее браком со Святополком. Рядом с нею шагал с опущенной головой Ярополк, младший брат Святополка.
        Ода, со стороны наблюдавшая за Гертрудой, не могла не подивиться ее стойкости и самообладанию. В отличие от Изяслава Гертруда не пролила ни слезинки.
        Анна, шагавшая рядом с Одой, полными изумления глазами озирала открывшееся перед нею величественное внутреннее убранство огромного храма: росписи на стенах, множество икон, золотые паникадила, горящие свечи, теплый свет которых сливался с идущим сверху из окон центрального купола солнечным сиянием. Второй раз в своей жизни половчанка посещала Софийский собор, но, как и в первый раз, она была полна трепетного восторга. Может, и впрямь существует Царствие Небесное, чистилище и ад, если возводятся на земле такие великолепные храмы!
        Во время отпевания Анна напряженно вглядывалась, цепенея от непонятного страха, в лежащего в гробу Мстислава, ожидая, что вот-вот душа его покинет безжизненное тело и воспарит ввысь. На что она похожа? Половецкие шаманы говорят, что душа человека подобна еле заметной струйке дыма, а христианские священники утверждают, будто душа есть точная копия человека, но прозрачная и невесомая. Анна не знала, кому верить.
        От напряженного ожидания отделения души от тела, а может, от жара свечей и дурманящего запаха ладана с чувствительной Анной внезапно случился обморок. Половчанка упала бы на пол, если бы не стоявшие подле нее Олег и Борис. Княжичи вовремя подхватили молодую женщину на руки, вынесли из людской тесноты в один из боковых приделов и осторожно уложили на мраморную скамью. Ода и Всеволод мигом оказались рядом.
        - Бедняжка! Ей стало душно, - промолвила Ода, положив ладонь на горячий лоб Анны.
        - Дитя она ждет, вот и недомогает, - склонясь над женой, сказал Всеволод. - Я предлагал ей дома остаться, не захотела.
        Ода понимающе улыбнулась и легонько похлопала Анну по щекам. Половчанка открыла глаза.
        На траурном пиршестве Изяслав пил сверх меры и в пьяном угаре вдруг поведал воеводам собирать войско, дабы идти в поход на Всеслава.
        - Я поймаю этого колдуна, велю привязать к сосне и поджечь, - в ярости выкрикивал великий князь, - он у меня поизвивается в пламени! Этот гнусный червь рода человеческого! Почто я не казнил его, пока он у меня в темнице сидел? Все тебя слушал, преподобный отче! - Изяслав со злостью запустил костью в митрополита. - Твоей болтовне пустомерзкой внимал, от коей капуста и та завянуть может!
        Видя, что оскорбленный владыка Георгий поднялся из-за стола с явным намерением покинуть пиршественный зал, Изяслав закричал:
        - Неужто опять не угодил тебе, пресвятой отец? Мать твою разэдак! Куды ты от вин, солений да копчений заспешил, аль шило в зад тебе воткнулось? Может, перед уходом анафемой меня припугнешь, как когда-то, а?..
        Увидев, что Изяслав загораживает дорогу митрополиту, Святослав пришел на помощь Георгию, схватив брата за руки.
        - Идите, святой отец, - быстро проговорил Святослав. - Идите скорее! Не гневайтесь на брата моего, во хмелю он. Олег, отвори дверь владыке.
        Олег вскочил со стула и, чуть не сбив с ног какого-то челядинца с подносом в руках, растворил тяжелые створки дубовых дверей.
        Митрополит торопливо прошагал мимо княжича в своем длинном позолоченном облачении, сердито стуча посохом по каменному полу.
        - На ступеньках не расшибись, боров греческий! - крикнул Изяслав вослед митрополиту. - Мое вино пьешь и меня же анафеме предать грозишься, Иудин сын! Отныне шиш тебе, а не десятина!
        После митрополита пиршество покинули Гертруда и Эльжбета.
        Изяслав и перед ними не остался в долгу:
        - Проваливайте, польские шлюхи! Ишь, губы надули, аль речь русская ухо режет? Ну, так извиняйте, по-польски ругаться не умею!
        - Угомонись, брат, - Всеволод попытался усадить Изяслава на место. - Виданное ли дело, чтобы…
        - Цыц! - Изяслав вырвался. - Кругом умники да указчики! Все вокруг хороши, один я плох! Кому от чужих, а мне от своих сродников житья нет! Одним попрекают, другим… Никому верить нельзя. Все только и норовят себе урвать: что братья, что племянники.
        Был сыночек Мстиша, никогда слова поперек не молвил, всегда подсобить был готов, и того прибрал Господь. - Изяслав заплакал навзрыд, как ребенок. - Почто Мстишу отнял у меня Вседержитель Небесный, взял бы хоть Святополка. С его-то умом только в звонари идти! На кого мне теперь опереться?.. Ох, тяжко мне!.. Ох, горько!..
        У Оды навернулись слезы на глаза, она прикрыла лицо ладонью. Сидевшая рядом с нею Анна была бледна, в ее больших темных глазах была жалость к Изяславу.
        Святослав сидел, облокотись на стол, тупо глядя в блюдо с икрой. Всеволод нервно покусывал ноготь. Его дочери, Янка и Мария, грустными глазами смотрели, как плачет Ода. Борис скользил задумчивым взглядом по лицам бояр, всякий раз натыкаясь на хмурый взгляд Олега, сидевшего напротив него. Юный Ярослав застыл с полным ртом, не смея жевать, когда все вокруг словно забыли о еде и питье.
        - Ох, горе-горькое, камнем ты мне на сердце легло! - причитал Изяслав средь гробовой тишины. - Недолго полетал мой соколик Мстислав. Закрылися его ясные очи, обезжизнели крепкие рученьки… Ушел сыночек мой навсегда.
        К Изяславу приблизился Ярополк и со слезами на глазах принялся утешать убитого горем родителя:
        - Ну полно, тятя. Полно!.. Хоть и короток был век у Мстислава, но прожил он его достойно. От ворога не бегал, не лгал, с тобой был почтителен. Успокойся.
        - А, Ярополк… - Изяслав поднял заплаканные глаза на сына. - Верно молвишь. Мстиша сечи не боялся и меня любил. А ты меня любишь?
        - Всем сердцем, тятя. - Ярополк стал вытирать слезы с лица Изяслава. - Тебе бы прилечь. Вели кликнуть Людека.
        - К черту ляха! - поморщился Изяслав. - Нешто ты не поможешь мне до ложницы дойти. А, сынок?
        - Конечно, помогу. Обопрись на меня. Поддерживаемый Ярополком, Изяслав, шатаясь, побрел к двери, у которой стоял на страже польский мечник.
        Когда Изяслав ушел, гости стали расходиться, унося в душе неприятный осадок: то ли от мысли, что бренность есть удел каждого, то ли от увиденного и услышанного на тризне.
        
        * * *
        На яблочный Спас[[124] Яблочный Спас - 19 августа.] дружина Глеба вступила в Чернигов.
        Святослава не было дома, и встречать дорогого гостя вышли Ода, Олег и Ярослав.
        Ода глядела на статного витязя с выгоревшими до белизны волосами, дивясь переменам, Произошедшим в нем.
        - Усы отрастил, - целуя Глеба, с улыбкой промолвила Ода. - А загорел как! Ну прямо агарянин!
        - Иди сюда, агарянин! - воскликнул Олег, стискивая старшего брата в крепких объятиях.
        - А это кто? Неужели Ярослав? - изумился Глеб, заметив самого младшего из Святославичей, с улыбкой смотревшего на него. - Когда я уезжал в Тмутаракань, он до плеча мне не доставал, а теперь, гляди-ко, почти с меня ростом!
        - Так ведь шестнадцатый год ему пошел, - усмехнулась Ода.
        Глеб прижал к себе Ярослава.
        Вдыхая давно забытые запахи родного дома, Глеб переходил из комнаты в комнату, из светлицы в светлицу, разглядывая фрески на стенах и узоры на полу. В этом доме прошло его детство, отсюда он уходил в свой самый первый и самый дальний поход к теплому морю, сюда он возвращался и уходил вновь… Жизнь не стоит на месте, и здесь многое изменилось за его отсутствие. И только перила на лестницах да разноцветные стекла на окнах были все те же.
        Олег и Ярослав сопровождали Глеба в его прогулке по дворцу, пока Ода и Регелинда накрывали стол в трапезной.
        - А где отец? - спросил Глеб.
        - В Любече, - ответил Олег, - готовит ладьи для твоей дружины. Ты ведь ныне новгородский князь!
        - А ты ростовский? - улыбнулся Глеб.
        - В Ростове покуда Владимир Мономах сидит, - сказал Олег и перевел разговор на другое, чтобы не огорчать честолюбивого Ярослава, которому пока не досталось княжеского стола.
        Святослав вернулся в Чернигов поздно вечером, и сразу его густой бас зазвучал в гулких переходах каменного терема. Забегали челядинцы, замелькали огоньки светильников.
        Семью Святослав отыскал в светелке, примыкающей к библиотеке, где когда-то давным-давно юные княжичи учились грамоте. Князь возник на пороге в забрызганных грязью сапогах и походном плаще, от него пахло дымом смолокурен.
        - А ну-ка, Глеб, покажись! - радостно воскликнул он. Глеб поднялся со стула и шагнул навстречу к отцу. Святослав обнял сына и троекратно расцеловал.
        - Вот он - князь новгородский! - хлопая Глеба по груди, молвил Святослав. - Каков молодец!
        Внезапно Святослав заметил печальную Оду, замкнутое лицо Олега, хмурого Ярослава.
        - Вы чего насупились, как черти пред святым распятием?
        - Я читала Глебу письма Вышеславы, - негромко ответила Ода, не глядя на мужа.
        Святослав понимающе покивал головой, но было видно, что он недоволен.
        - Отец, Вышеслава несчастлива замужем за Болеславом, - сказал Глеб.
        - А кто до конца счастлив в этом грешном мире? - раздраженно спросил Святослав.
        - Отец, неужели тебе безразлична судьба Вышеславы? - Глеб посмотрел Святославу в глаза. - Ведь ее письма читать без слез невозможно. Болеслав бьет ее, заставляет говорить только по-польски, держит взаперти по многу дней…
        - Что ты предлагаешь? - Святослав упер руки в бока. - Может, объявим Болеславу войну? Может, приставим к нему соглядатая, эдакого духовника, который станет нашептывать на ухо, что он волен делать, а что не волен!
        - Отец, как ты не поймешь… Ода прервала Глеба:
        - Пустое, сынок, у этого человека вместо сердца камень! Я не раз говорила ему то же самое. И Олег говорил.
        Святослав раздраженно взмахнул рукой и продекламировал отрывок из трагедии Еврипида «Медея»:
        Нет, надо бы рождаться детям так,
        Чтоб не было при этом женщин, - люди
        Избавились бы тем от многих зол…
        Князь схватил Глеба за руку и, увлекая его за собой, быстро проговорил:
        - Идем, я познакомлю тебя с твоим двоюродным братом Борисом.
        (Борис тоже ездил в Любеч со Святославом.)
        …Всего два дня прожил Глеб в родных стенах. На третий по воле отца повел свою дружину к Любечу, чтобы оттуда на ладьях идти великим водным путем «из варяг в греки» до Новгорода.
        Ода со слезами на глазах простилась с Глебом, предчувствуя, что скоро вот так же распрощается и с Олегом.
        Путь в Ростов
        В лето 6578 (1070) у Всеволода Ярославича
        родился сын и наречен был Ростиславом.
        Повесть временных лет
        На Крещение Господне разродилась княгиня переяславская сыном.
        Всеволод на радостях пригласил к себе братьев с женами, но на зов его откликнулся только Святослав.
        - По слухам, оскорбился Изяслав на то, что я назвал сына Ростиславом в честь умершего племянника нашего, - поведал Всеволод брату.
        Ода лишь молча усмехнулась, когда супруг передал ей эти слова.
        Откуда знать Святославу, что это именно она посоветовала Анне, если родится мальчик, наречь его Ростиславом, если девочка - Анастасией. Да и незачем ему это знать.
        Ода была уверена, что Всеволод, без памяти влюбленный в Анну, согласится на то имя, какое выберет половчанка.
        - Я полагаю, вы со Всеволодом не будете скучать без Изяслава, - заметила Ода.
        - Что ты хочешь сказать? - подозрительно прищурился Святослав.
        Последнее время в нем жила какая-то подозрительность.
        - Только то, что сказала, - пожала плечами Ода.
        За пиршественным столом Ода сидела рядом с Анной, но взор ее часто останавливался на Олеге.
        Святослав уже было снарядил Олега с дружиной в Ростов, откуда наконец-то перебрался в Смоленск Владимир Мономах, когда прискакал гонец из Переяславля. Ода приложила немало усилий, чтобы убедить Святослава позволить Олегу взглянуть на новорожденного двоюродного братца, а заодно повидаться напоследок с дядей Всеволодом и двоюродными сестрами.
        «Ведь на долгий срок едет Олег в Ростов, в такую даль, когда еще ему посчастливится увидеть родные лица. Ты и с Глебом поступил жестоко, не позволив ему увидеться с Янкой, а спровадил его поскорее в Новгород. Я знаю, ты хотел, чтобы Глебовы ладьи до первых заморозков Ильмень-озера достигли, но Олегу-то снежным путем идти до Ростова. Чай, не растает снег за два-три дня?»
        Святослав уступил жене, что случалось с ним редко.
        Братья сначала обсуждали за столом угрозы Шарукана, который еще осенью обрел свободу и теперь призывал половецких ханов в поход на русские земли. Тесть Всеволода хан Терютроба как мог мешал Шарукану в этом.
        - Однако у Терютробы есть недруги в Степи, - сказал Всеволод, - все они примкнут к Шарукану. Думаю, брат, по весне придется нам двигать полки к пограничным валам.
        - А я мыслю, со Всеславом надо кончать, - возразил Святослав, - иначе не будет покоя на Руси.
        - Так ведь Глеб еще осенью разбил вдрызг рать Всеслава под Новгородом, - удивился Всеволод. - Не скоро оклемается он после такого поражения, да и скрылся неведомо куда.
        - Погоди, летом опять объявится, - раздраженно бросил Святослав. - Нехорошо поступил Глеб, взял в плен Всеслава и отпустил! Теперь его благородство нам боком выйдет.
        - Глеб совершил поступок истинного христианина, - вставила Ода лишь затем, чтобы привлечь к себе внимание Олега, который увлекся беседой с Борисом и совсем не смотрел в ее сторону. - Предлагаю выпить за здоровье Глеба!
        Здравицу Оды охотно поддержали все за столом. И только Святослав был недоволен тем, что его супруга слишком часто влезает в мужской разговор.
        И потом, восхищение Оды Глебом как истинным рыцарем и христианином выводило Святослава из себя. Он даже как-то сказал жене такую фразу: «Может, мне выдать тебя замуж за Глеба, коль он так люб тебе? » На что Ода без всякого смущения ответила: «Я была бы счастлива, будь у меня такой муж».
        Ода перевела разговор на дочерей Всеволода, помолвленных с сыновьями Святослава, намекая, что пора бы обвенчать Глеба и Янку, поскольку оба уже созрели для брака. А через пару лет наступит черед и Романа с Марией.
        Княгиня Анна горячо поддержала Оду. У нее никак не складывались отношения с падчерицами, и переезд их к мужьям представлялся половчанке самым лучшим выходом. Благо, и Янка, и Мария сами желали этого.
        Всеволод был не прочь выдать старшую дочь за Глеба. Но Святослав стоял на том, что надо еще обождать.
        «Пусть Глеб покрепче сядет в Новгороде», - говорил он.
        Неожиданно в беседу князей вмешался переяславский боярин Воинег, сидевший за отдельным столом вместе с прочими боярами.
        - Подыскал ли ты, Святослав Ярославич, невесту своему сыну Олегу? - спросил Воинег.
        - Коль Глебу еще рано о женитьбе думать, то Олегу и подавно, - удивился Святослав.
        - Як тому речь веду, княже, что дочь моя Млава вбила себе в голову, мол, пойду замуж токмо за княжича Олега Святославича, - продолжил боярин. - Видела Млава сына твоего, княже, в ночь перед битвой на Альте. Половцы ее в полон взяли, а Олег выручил. С той поры у дочери моей все помыслы токмо о нем!
        Всеволод прошептал, наклонившись к плечу князя:
        - Воинег не последний из бояр моих, опытен в рати и богат дюже.
        - Однако ж и не первый, - усмехнулся Святослав. Бояре оживленно загалдели. Кто-то выкрикнул:
        - А Олег-то помнит ли твою дочь? Воинег пожал плечами:
        - О том не ведаю.
        - Сейчас мы у него спросим, - сказал Всеволод и повернулся к Олегу: - Ответствуй, племяш, не забыл ли ты девицу Млаву?
        Смутившийся Олег поднялся над столом.
        - Не забыл, - промолвил он и в следующий миг встретился глазами с Одой.
        Ее взгляд говорил: «А как же я? Ты предаешь меня!»
        Олег опустил голову и сел.
        По гриднице разлилось веселье: переяславские бояре нахваливали дочь Воинега, черниговцы хвалили Олега. И те и другие твердили, что незачем тянуть, надо немедля обвенчать княжича и боярышню, коль они милы друг другу. Борис одобрительно хлопал Олега по плечу. Всеволод обещал все свадебные расходы взять на себя.
        - Завтра же в церковь, племяш! - смеялся он. - Поедешь в Ростов с молодой женой!
        Во всеобщем веселье не участвовали лишь Ода и Святослав.
        Ода сказала, что у нее кружится голова, и Анна увела ее в свою опочивальню. Олег видел, каким взглядом Ода наградила его перед тем, как скрыться за дверью. Так смотрит человек, утративший все свои надежды!
        - Не худо бы прежде меня спросить, брат мой, - молвил Святослав и покосился на Всеволода. - Уж больно ретиво ты сына моего под венец тащишь! А ведь Олег твоего Владимира всего на четыре года старше. Младень еще.
        - На четыре с половиной, брат, - поправил Всеволод.
        - Да хоть на пять годов! - рассердился Святослав.
        - Сам-то в двадцать лет женился, - стоял на своем Всеволод, - а Олегу уже двадцать второй пошел. Не упорствуй, брат. Дочка у Воинега - чистый мед!
        - Олег-то хочет ли жениться? - не сдавался Святослав.
        - Вспомнит Млаву - захочет, - усмехнулся Всеволод. Олег глядел на происходящее, плохо соображая, к чему все идет, а крестины между тем у него на глазах превращались в помолвку.
        Отроки Всеволода мигом обернулись до дома Воинега и привезли во дворец боярскую дочь, разодетую в парчу и бархат.
        Когда девушка, румяная с мороза, вступила в зал, ведомая под руки служанками Анны, все голоса разом стихли. Млава же видела только отца, который приблизился к ней и что-то прошептал на ухо. Синие девичьи глаза вспыхнули радостью, метнулись в одну сторону, в другую…
        Воинег кивком указал дочери на княжеский стол.
        Млава быстрыми шажками двинулась вперед - она увидела Олега, - затем застыла на месте, заметив старших князей. Отец, ободряя ее, шел рядом.
        Борис толкнул брата плечом, тот медленно встал.
        Олегу запомнился облик нагой Млавы, какой он застал ее в половецком шатре. Телесная красота девушки отпечаталась в его памяти вместе с глубиною ее необыкновенно синих глаз! При расставании же после их краткой встречи на Млаве было темное тесное платье, которое тем не менее не умалило ее очарования. Растрепанные девичьи косы, белизна обнаженных рук и шеи - все это как бы обрамляло ее образ, запомнившийся княжичу, в центре которого были все же прекрасные глаза Млавы. Вернее, ее любящий взгляд.
        Теперь перед Олегом была статная девица в длинных до пят одеждах, красивая и серьезная. Совсем другая Млава, если бы не этот взгляд синих глаз, устремленный на него!
        Сердце Олега бешено заколотилось в груди. Он вдруг услышал собственный голос:
        - Узнаешь ли ты меня, Млава?
        На девичьих устах появилась счастливая улыбка:
        - Я до сих пор храню твой плащ, Олег. Значит, и ты не забыл меня?
        Но поговорить им не дали.
        - Разве не подходят они друг другу, брат? - воскликнул Всеволод. - Хороши, как две вишенки! Завтра же под венец!
        - Не гони лошадей! - Святослав поднялся, суровый и надменный. Взглянул на Млаву, заставив ее опустить очи долу, потом обратился к Олегу громко, чтобы слышали все в зале: - Ответствуй, сын мой, как перед Богом, люба ли тебе эта девица?
        В гриднице повисла тишина.
        - Люба, отец, - без колебаний ответил Олег.
        - Готов ли ты взять ее себе в жены? - вновь спросил Святослав уже не так громко. - Подумай, не торопись.
        - Готов, отец, - прозвучал быстрый ответ Олега.
        - Что ж, даю тебе свое благословение на брак с Млавой, дочерью Воинега, - без особой радости в голосе промолвил Святослав. - А посаженным отцом будет твой дядя Всеволод. Его хлебом не корми, дай только на свадьбе погулять!
        Зал взорвался приветственными криками бояр: одни поздравляли боярина Воинега с выгодным родством, другие славили князя Святослава, третьи - князя Всеволода.
        Олег и Млава стояли, глядя через стол друг на друга; два года назад нежданно-негаданно столкнула их судьба в брошенном половецком стане и так же неожиданно соединила вновь…
        Венчание происходило на следующий день в Михайловском соборе Переяславля. Старый деревянный собор не мог вместить всех желающих поглядеть на венчальный обряд. Множество народа стояло на площади перед храмом.
        Ода не могла сдержать слез, когда архиерей[[125] Архиерей - старший священник (епископ, архиепископ, митрополит, экзарх, патриарх).] повел молодую чету вокруг аналоя[[126] Аналой - в православном храме стол, на который во время богослужения кладутся Евангелие, крест и иконы, выставляемые для поклонения верующих. Вокруг аналоя священник также обводит новобрачных.]. Она проклинала себя за то, что уговорила Святослава взять Олега с собой в Переяславль. Уж лучше бы Олег уехал неженатым в Ростов! Она сама разрушила то зыбкое счастье, которое согревало ее все это время. Теперь эта девочка, что держит Олега за руку, полонит его своей молодостью, красотой, сиянием любящих глаз, ведь ей не надо ни от кого таиться. У Млавы отныне освященные Богом права на Олега, своего мужа.
        
        * * *
        Много дней ехали Олег и Млава в тесном возке на полозьях среди дремучих лесов по узкой дороге, проторенной в глубоких снегах. Ночевали в городках, попадавшихся на пути, и в селениях смердов. Княжеский возок сопровождали полторы сотни конных дружинников во главе с воеводой Регнвальдом, десяток княжеских отроков и слуг тоже верхами и несколько саней-розвальней с припасами.
        Покуда шли черниговские земли, где хватало и городов, и княжеских погостов, где смерды были покорны и почтительны, Млава была весела и разговорчива. Но когда начались вятские земли, то города стали попадаться редко, да и то это были не города, а городки. Люди в вятских селениях пугали Млаву своими медвежьими и волчьими шубами, лохматыми шапками, говор у них был неторопливый акающий, многие слова в их речи были непонятны черниговцам. Ни страха, ни почтения у вятичей не было ни перед князем с княгиней, ни перед дружиной. Уклад жизни сельского населения в этих краях был таков, что не было над ним господ кроме князей, далекого черниговского и ближнего муромского. Дань княжескую вятичи платили исправно, но все прочие повинности выполняли неохотно, чуть что - уходили в леса: ищи-свищи! Церковную же десятину не платили вовсе.
        Олег был поражен дикостью вятичей, которые продолжали в деревнях поклоняться идолам языческих богов, справляли языческие обряды. В одном селении родовые старейшины даже пригласили князя и княгиню на какое-то языческое торжество. Олег ответил отказом и велел дружинникам держать оружие наготове, ибо вятичей сошлось на праздник больше тысячи человек.
        Вятичи шумели на заснеженной поляне за селом до темноты, потом стали расходиться, но многие остались на ночь, жгли костры и плясали свои дикие пляски.
        В темной избе Млава, прижимаясь к Олегу, тихонько шептала:
        - Страшно мне, миленький! Вдруг злое у них на уме…
        А где-то невдалеке продолжали громыхать тяжелые бубны, сипло завывали берестяные трубы, хор мужских голосов то и дело выкрикивал непонятные заклинания.
        Чуть рассвело, черниговцы двинулись в путь.
        Опять гигантские заснеженные ели встали вдоль дороги, безмолвие снегов царило вокруг. Иногда, перемахнув через дорогу, мелькнет впереди бурый силуэт длинноногого лося или донесется откуда-то издали протяжный вой волков.
        Уже за Окой в маленькой вятской деревеньке на берегу речки Клязьмы Олег и Млава стали невольными свидетелями языческого похоронного обряда. Четыре старика в шубах, меховых колпаках и чунях несли узкую клетку из жердей. В клетке стоймя стоял покойник тоже в меховых одеждах и, казалось, что пятый старец как бы идет среди своих сверстников, возвышаясь над ними.
        На голове мертвеца, не закрывая лица, был надет колпак из бересты, свисавший сзади длинной пластиной, привязанной к спине, чтобы не болталась голова. К одной руке покойника была привязана палица, к другой - стрела. Шедшие за стариками жители селения громко разговаривали с усопшим, как с живым, спрашивали, куда он идет, когда воротится назад? Траурная процессия прошла по единственной улице деревеньки прямо сквозь расступившихся Олеговых дружинников и свернула к лесу, где, по-видимому, находилось кладбище.
        Какая-то женщина, заметив Млаву, сказала ей:
        - При выносе усопшего лицо надо закрывать рукой, а то детей не будет, милая.
        Млава торопливо перекрестилась и заслонила глаза ладонью.
        Олег последовал ее примеру, чтобы не видеть оскаленных зубов мертвеца, его впалых щек и глаз, Регнвальд даже отвернулся…
        Подъезжая к Суздалю, Олег увидел на высоком берегу Каменки-реки темный частокол и густые столбы дыма над ним.
        На белую заснеженную равнину ложились сумерки, бледное зимнее солнце уже скрылось за далекими лесистыми увалами.
        - Заночуем здесь, - сказал Олег.
        При виде вооруженного отряда из ворот укрепленного селения вышло около сотни бородачей с топорами и рогатинами в руках, у многих были луки и стрелы.
        - Встречайте князя вашего, люди добрые! - слезая с коня, сказал Регнвальд. Но при виде направленных на него рогатин смутился и попятился. - Что это вы? С миром мы пришли к вам.
        Из толпы плечистых бородачей выступил тощий старичок в белой заячьей шапке, надвинутой на самые глаза. У него был крючковатый нос и недобрый взгляд.
        - Ты, что ли, князь? - вызывающе спросил он скрипучим голоском.
        - Не я, - ответил Регнвальд и обернулся назад. - Олег, покажись!
        Олег вышел вперед и встал рядом с Регнвальдом.
        - Я Олег - князь суздальский и ростовский, - громко произнес он. - С реки Москвы идут мои владения, отцом мне завещанные…
        - Нет, княже, - прервал Олега старик в белой шапке, - где ты стоишь, то земля кривичей, то бишь наша. Сколь живу на свете, а князей над нами не было.
        - Чьи же вы? - удивился Олег.
        - Вольные мы, сами себе принадлежим.
        - Переночевать-то у вас можно, вольные люди? - хмуро спросил Регнвальд.
        - Отчего ж нельзя, чай, место не пролежите, - был ответ.
        Оказалось, что зовут его Беляем и минуло ему уже восемьдесят лет. Среди старейшин селения он был самым старшим и мудрым. В живости ума деда Беляя Олег и Млава скоро убедились сами. Князя и княгиню он пустил на ночлег в свой дом, самый большой в селении.
        Дом был сложен из бревен, возвышаясь на четыре локтя над землей и на три локтя уходя под землю. Глина, выброшенная при рытье, образовала перед входом полукруглый пригорок для защиты от вешних и дождевых вод. Небольшой двор был огорожен невысоким тыном.
        В самом большом помещении дома была сложена печь-каменка с дымоходом, к этому помещению примыкали два других поменьше и коровник.
        Кроме Беляя в его доме жили два его сына с женами и детьми. Дед безраздельно господствовал над всеми.
        После сытного ужина Олег разговорился с хозяином дома, который при свете лучины чинил лапти. Млава гладила, посадив к себе на колени, пушистого лопоухого щенка.
        - Долго живешь на белом свете, дедушка. Много, наверно, повидал? Может, помнишь, как проходил через ваши земли дед мой князь Ярослав Мудрый походом на Волгу, где основал город Ярославль.
        Беляй отвечал со свойственной ему неторопливостью и прибаутками:
        - Бабка моя тоже жила долго-, а умерла скоро. За свою жизнь она токмо город Суздаль и видела, но слыхать слыхала и про Муром, и про Новгород, и про Ростов. А про Ярослава Мудрого не слыхивали ни она, ни я. Видать, дед твой другой дорогой к Волге проходил, минуя Суздаль.
        - Как же вы так живете, дедушка, старым богам молитесь иль не ведаете, что на Руси люди повсюду во Христа веруют, во единого Бога, - не сдержался Олег.
        Он увидел в красном углу над печью полку, на ней стоял каменный столбик с остроконечной двуликой головой - бог неба Сварог. Рядом стояли другие божки из дерева и камня, неведомые Олегу.
        Слезящиеся глаза Беляя с какой-то хитринкой взглянули на Олега.
        - У нас в обычае так: всем богам по сапогам. А христиане повесят крест на шею и талдычат, что не в богатстве счастье. Зачем тогда священники десятину требуют?
        - Закон того требует, - поправил Олег.
        - Законы князем писаны, а каков князь, такова и вера, - отрезал Беляй. Старые боги нам друзья, а новый Бог недоступен и безжалостен. Старые боги твердят: «Раб да станет человеком». А христианский Бог молвит: «Человек есть раб». Что имеет раб кроме пары рук да спины согбенной? А была бы спина, найдется и вина.
        Олег не знал, что возразить на это. Он заговорил о другом:
        - От кого же вы свой род ведете, дедушка?
        - Великий Предок породил нас. Он завещал нам долго жить, охотиться, возделывать землю и чтить старых богов, хранителей нашей земли.
        - И много вас тут, вольных охотников и землепашцев?
        - Да сплошь до самой Оки, - помедлив, ответил Беляй, - а вот у Ростова и на Волге уже поменьше будет. Как установили княжеский стол в Ростове, так князья и священники из года в год загоняют людей в неволю. И ты за этим же едешь, княже.
        И опять Олег не знал, что сказать в ответ. Правота деда Беляя вставала перед ним с неизбежной очевидностью.
        - Я не притеснителем еду в Ростов, - словно оправдываясь, произнес Олег, - но защитником от набегов инородцев, устроителем законного порядка, заступником сирых и слабых.
        Дед Беляй снова усмехнулся.
        - То-то в народе и сложилась присказка про таких вот «заступников», мол, бойся волка, бойся вьюги, бойся небесного огня, а пуще всего бойся - князя! Отберет князь зернышко - голоден будешь; веточку потребует - без дома останешься; а напиться попросит - всю кровушку твою выпьет. Вот так-то.
        Олег и Млава переглянулись. Млава склонила голову к плечу, поведя изогнутой бровью: «Идем-ка спать!»
        Князю и княгине Беляевы снохи приготовили постель на помосте напротив печи, куда вели две земляные ступеньки.
        Скрытые за медвежьей шкурой, висевшей на крюках, вбитых в потолочную перекладину, Олег и Млава разделись и улеглись на льняную простынь, укрывшись одеялом из заячьих шкурок. Вместо подушек у них под головами оказались мягкие меховые валики.
        Коснувшись тела супруги, Олег вдруг ощутил в себе необычайный прилив вожделения. Среди неудобств долгого пути он совсем позабыл о своих мужских желаниях да и Млава не напоминала ему об этом. Дорога выматывала ее еще больше. Вот почему она с нескрываемым удивлением восприняла молчаливый призыв супруга в месте, по ее мнению, не совсем удобном для этого. Совсем рядом чихал дед Беляй, разжигавший новую лучину. Кормила щенка молоком одна из снох, что-то ласково приговаривая. У печи колол дрова старший сын Беляя, увалень лет сорока пяти.
        Однако настойчивость Олега пересилила стыдливость Млавы, и она позволила мужу снять с себя тонкую сорочицу. Поцелуи Олега возбудили Млаву, и она отдалась ему, прикрыв рот тыльной стороной ладони, чтобы сдержать рвущиеся наружу сладостные стоны.
        Дальнейшее случилось так внезапно, что породило немую растерянность не только счастливых любовников, но и тех, кто вдруг увидел, чем они занимаются. Медвежья шкура с шумом сорвалась с одного из крюков, повиснув на другом. Млава залилась пунцовым румянцем и закрыла лицо ладонями. Олег не посмел подняться, дабы не открывать посторонним взорам наготу супруги.
        Сноха Беляя, женщина лет тридцати, негромко прыснула и отвернулась. Ее муж хлопал глазами, тупо глядя на два нагих тела на помосте.
        - Молод князь - молода и дума его, - невозмутимо проговорил дед Беляй, жестом подзывая сына. - Подсоби-ка! Вдвоем они вернули шкуру в прежнее положение.
        Чтобы не смущать молодых, Беляй услал сына и сноху спать и сам завалился на лежанку за печью, задув лучину.
        Скоро из-за печи зазвучал негромкий храп.
        Олег и Млава долго не могли заснуть, давясь от смеха в душной темноте. На смену жгучему стыду вдруг пришло безудержное веселье. Рассвет застал их в дороге.
        В Суздале отряд Олега задержался на два дня, давая отдых коням.
        Местная знать просила Олега установить свой княжеский стол в Суздале. Боярин Лиходей самолично провел супружескую чету по всему городу, расхваливая выгодное его расположение. Суздальский детинец лежал в излучине Каменки-реки и ее притока речки Гремячки. Бревенчатые стены и башни грозно возвышались на занесенных сугробами валах. Олег признал - крепость в Суздале сильная. Но вот беда, город стоит на отшибе от торговых и речных путей. Млаве тихий деревянный Суздаль понравился. Здесь не было скученности и толчеи Переяславля, шума многолюдного Чернигова. Она была согласна остаться здесь, но Олег рвался в Ростов.
        «Мы можем половину года жить в Ростове, половину в Суздале», - сказал он жене.
        Наконец, сумрачным февральским днем посреди заснеженных лугов, окруженных лесами, замаячили вдалеке покатые, засыпанные снегом кровли деревянных стен и башен.
        Олег велел остановить возок на взгорье, перед тем как спуститься в долину; он ступил на укатанный снег дороги, оглядел, прищурившись, ледяную гладь озера Неро, дальний берег которого упирался в сосновый лес.
        Узкое пространство между озером и крутым берегом реки Которости было застроено домишками, средь которых едва-едва угадывались кривые улочки. Если бы не кольцо крепостных бревенчатых стен, все поселение можно было бы принять за большую деревню.
        «Вот и Ростов!» - без особой радости подумал Олег.
        Кони бойко тащили неуклюжий возок под гору, было слышно, как всхрапывает горячий коренник. Под полозьями скрипел снег.
        Дремавшая Млава открыла глаза и привалилась к плечу Олега. Оба были неповоротливы в своих бобровых шубах.
        - Далече ли Ростов? - зевая, спросила Млава.
        - Уже виден, - задумчиво ответил Олег.
        Какое огромное расстояние пролегло между ним и Одой! Олегу вспомнилась мачеха, и мысли его закрутились в обратном направлении к тем дням, когда их тайная связь только зародилась. Сколько раз они уединялись в самых неожиданных местах терема, восполняя неудобства свиданий неистовой жаждой близости, нежностью ласк. Сколько слов любви было сказано ими за четыре года! Горечь утраты почему-то только сейчас больно обожгла Олега.
        Он перебирал в памяти подробности последнего свидания с Одой. Это было в Чернигове, в ночь перед отъездом Олега на Ростовское княжение.
        Регелинда еще днем сунула Олегу кусочек бересты, где была написана всего одна фраза: «Жду ночью в светелке Регелинды». Это было послание Оды. Олег приказывал себе не ходить, но какая-то неведомая сила властно толкала его на этот отчаянный шаг. И он, в душе презирая себя за малодушие, все-таки пошел на свидание с мачехой, оставив на ложе спящую Млаву.
        Как сказала Олегу Регелинда, Святослав, выпивший много вина, ночевал в эту ночь отдельно от супруги.
        В узкое окно глядела полная луна.
        Олег и Ода с трудом преодолели мучительное молчание. Он попросил у нее прощения, еле сдерживая слезы. Она великодушно простила его, добавив грустно:
        - Приходит срок и все когда-нибудь кончается, закончился и наш греховный путь.
        Олег притянул Оду к себе. Дрожь желания прошла по его телу. Он повалил молодую женщину на узкое неудобное ложе, ласкал ее - уступчивую, равнодушную, непривычную в этом отдавании себя без наслаждения в пассивном удовлетворении грубой чувственности. Это было внове для Олега, такой Ода никогда раньше не была. Он почувствовал, как она страдает, и произнес:
        - Тебе лучше пребывать в благом расположении духа, забыв обо мне, чем, помня, страдать.
        Распростертая на постели Ода повернула голову в ореоле пышных смятых волос и дрогнувшим голосом прошептала:
        - Возьми меня еще раз, ненаглядный мой. И запомни меня такой!
        В ее глазах блестели слезы, хотя она пыталась улыбаться. Насладиться до конца друг другом им не дали: вошла Регелинда со свечой в руке и чуть ли не силой разъединила их тела. Просьбы Оды не тронули служанку, в которой всегда было больше рассудка и осторожности, нежели в ее госпоже.
        Князь-философ
        В лето 6579 (1071 г.) при Глебе Святославиче возмутил
        волхв народ в Новгороде. Говорил людям, что знает
        будущее, и хулил веру христианскую.
        Князь и дружина пошли и стали у епископа,
        а все люди пошли за волхвом;
        и был мятеж велик между ними.
        Повесть временных лет
        - Все книги листаешь, княже, - с едкой иронией промолвил Ян Вышатич, сидя в светлице с князем Глебом, - постигаешь мудрость веков! Токмо мудрость сия, мнится мне, устарела. На что годны в наши-то времена Платон и Аристотель, помысли сам.
        - Мудрость не может устареть, как не может устареть тяга людей к добру и счастью, - спокойно возразил Глеб.
        Он сидел в кресле с подлокотниками, откинувшись на спинку и закинув ногу за ногу. Глаза князя были полузакрыты, вид был безразличный.
        - Ты не болен ли, - спросил Ян Вышатич.
        - Болен, друже, - вяло ответил Глеб, - не телом, но душою.
        Ян Вышатич покачал головой и отодвинул от себя толстую книгу в обложке из телячьей кожи.
        - После такого-то чтива не мудрено, - насмешливо заметил он.
        Глеб промолчал.
        Он и в Тмутаракани не очень-то ладил с грубоватым боярином и был рад, вернувшись на Русь, что отец оставил Яна Вышатича при себе. И вот, после двух лет княжения Глеба в Новгороде, отец прислал к нему именно этого человека как свое доверенное лицо. Святослав ожидал, что сын станет слать к нему в Чернигов богатую дань, но так и не дождался.
        - Не возьму я в толк, княже, на чью мельницу ты воду льешь? - промолвил Ян Вышатич после короткого молчания. - Куны в рез[[127] …куны в рез - буквально деньги под проценты.] лихварям[[128] Лихварь - ростовщик.] брать запретил, «дикую виру»[[129] «Дикая вира» - штраф со всех смердов того села, близ которого был найден убитым княжеский или боярский человек.] отменил, обельных холопей[[130] Обельный холоп - смерд, угодивший в рабство за долги.] на волю отпущаешь. Не по закону это.
        - Повторяю тебе, неразумному, второе лето в Новгородской земле недород, - устало промолвил Глеб, нервно покачивая ногой, - народ озлоблен…
        - А лихвари и бояре после твоих запретов? - вставил Ян Вышатич.
        - Эти потерпят, - лениво отозвался Глеб, - не на ихней шее хомут.
        Боярин недовольно хмыкнул.
        - Батюшка твой велел мне… - начал было он, но Глеб прервал:
        - Батюшке я все в грамоте отписал, и грамота сия уже в пути.
        - Значит, отказываешь Чернигову в дани, князь? - повысил голос Ян Вышатич, барабаня пальцами по столу.
        - Сколь мог, дал, а больше не взыщи, боярин.
        Недовольный поднялся со стула гость, попрощался без особого почтения в голосе и скрылся за дверью. Было слышно, как сапоги его протопали по половицам до другой двери, за которой стояли на стороже княжеские гридни. Глеб уловил голос гридничего[[131] Гридничий - предводитель младшей дружины князя.] Олексы, который о чем-то спросил вышедшего боярина, и расслышал сердитый голос Вышатича: «Да с вашим князем разве столкуешься! К епископу пойду…»
        Глеб усмехнулся.
        «Иди, жалуйся!» - подумал он.
        Епископ новгородский Феодор с вокняжением Глеба в Новгороде не мог нарадоваться на молодого князя, видя его почтение к Церкви, знание священных текстов и греческого языка. До Глеба епископ-грек мог разговаривать на родном языке лишь с келарем Софийского собора Миной да еще с редким торговым гостем, добравшимся из Царьграда до новгородского богатого торга.
        Подворье епископа порадовало зоркого на глаз боярина добротностью каменных построек, чистотой, крепкими запорами на клетях и медовушах.
        «Видать, есть что оберегать! Да и по рожам челядинцев видно, что сытый стол у епископа».
        Владыка Феодор не скрыл своей радости при виде посланца князя Святослава, коему он во многом был обязан епископской кафедрой.
        На расспросы о поборах и внесении церковной десятины в епископскую казну Феодор рассыпался в похвалах князю Глебу, мол, умеет он и с купцами ладить, и с лихварями, и с ремесленниками. Десятину исправно платит, а поборы с зависимых людей взимает по-божески.
        - Вот как? - сделал удивленное лицо Вышатич. - Десятину князь Глеб платит и поборы взимает, а дань в Чернигов шлет просто курам на смех! На недород ссылается.
        - Истину молвит князь, - со вздохом сказал епископ. - В прошлом году ранние заморозки хлеба побили, ныне от дождей все сгнило. Худо смерды по селам живут, голодают. Князь Глеб многие недоимки простил, из своих амбаров жито продает голодающим по малой цене. Все равно люди липовые листья едят, давленину и веверечину, хоть и грех это. Думал князь в Ростовской земле хлеба закупить, но там тоже неурожай.
        - Стало быть, в непогоде все зло? - недоверчиво усмехнулся Вышатич.
        - Если бы, боярин, - покачал головой епископ, - если бы… Безбожный Всеслав, идя из Заволочья к Изборску, большое разоренье причинил землям новгородским: села жег, мельницы на Волхове рушил, едва в Новгород не ворвался. Да князь Глеб оборонил город, храни его Господь! Великое множество язычников-вожан вел за собой Всеслав, так не одну тыщу посекли их новгородцы в сече на реке Коземли. Было это в позапрошлом году в октябре на святого Якова в пятницу.
        - А не мог князь Глеб утаить часть скоры, мытного серебра и прочего богатства для себя? - понизил голос Ян Вышатич, которого занимало совсем другое.
        - Не способен Глеб на безбожный умысел, - нахмурился владыка. - И ты, друже, напраслину на него не возводи!
        Не по душе пришелся боярину тон епископа, поэтому он промолвил наперекор ему:
        - И первый человек греха не миновал, и последний не избудет…
        Из Новгорода Ян Вышатич решил ехать в Олегов удел. Глеб его не удерживал.
        Воевода Гремысл, провожая Святославова посланца, заметил:
        - Маловато воев у тебя, боярин. Лихих людишек ныне по лесам много развелось, да и чудь пошаливает. Остерегся бы бездорожьем-то идти, шел бы торговым путем через Торжок.
        - Это ж крюк какой! - возразил Вышатич. - А лихих людей я не страшусь, у меня каждый воин троих стоит.
        Он засмеялся и на прощанье обнял Гремысла, с которым сдружился еще в Тмутаракани.
        Близилась осень. Дожди превратили дорогу в жидкое месиво, в котором скользили лошадиные копыта. С развилки дорог были видны вдалеке на фоне низких туч золотые кресты новгородской Софии.
        «Ничего, - успокаивал себя Гремысл, - Ян вырос в этих местах, не заплутает. Но дружинников у него все-таки маловато!»
        Гремысл придержал коня и оглянулся.
        Всадник на сивом жеребце уже свернул с большака на проселочную дорогу, на которой блестели оконца луж. За ним, растянувшись, скакали рысью два десятка дружинников на разномастных лошадях.
        
        * * *
        Вот уже несколько дней князь Глеб жил как бы в стороне от окружающего его скучным бытом старого Ярославова дворища. Отойдя на время от повседневных забот, Глеб переложил их на плечи верного Гремысла. Углубившись в дебри умозаключений древнегреческих мыслителей, проникнувшись духом всепознавания, Глеб ощутил в себе честолюбивое желание установить в Новгороде идеальное по Платону государственное управление, благо основа тому уже была.
        «Смешение вечевой демократии и княжеской монархии под главенством единого для всех закона - «Русской Правды», - это и есть высшая ступень Платонова государства», - размышлял князь.
        Глебу казалось, что он вполне годится в идеальные государственные мужи. Платон считал, что лучший тип правителя - это аристократ, поборник демократии. Если его отец и дяди всячески стремятся ограничить вечевые сборы народа, то он, Глеб, никогда не препятствовал в этом ни тмутараканцам, ни новгородцам.
        Уединенные размышления Глеба нет-нет да и прерывал Гремысл, заходивший в княжеские хоромы. Воевода рассказывал сплетни и пересуды, перечисляя имена провинившихся горожан, угодивших на суд к посадскому тиуну, а заодно и их повинности. Иногда Гремысл передавал Глебу наветы бояр друг на друга.
        Обычно князь и воевода встречались сразу после полудня. Но однажды Гремысл пришел, когда Глеб сидел за вечерней трапезой.
        - Случилось что? - поинтересовался князь, заметив озабоченность на лице Гремысла, и пригласил воеводу отужинать вместе с ним.
        Гремысл, присаживаясь к столу, сказал:
        - На торгу лапотник один кричал, будто чародей через ихнее село поутру проходил и предрекал скорую гибель всем христианам. А сельцо то всего в семи верстах от Новгорода. Вот, я смекаю, не сюда ли направляется этот кудесник?
        - А коль и сюда, - удивился Глеб, - не вселенский же потоп идет за ним следом.
        - Эх, князь, - вздохнул Гремысл, - как дитя рассуждаешь! Народ ныне злой, ибо знает, у кого посреди всеобщего голода лари от зерна ломятся. А голодный люд взбаламутить - плевое дело!
        - Ну, у епископа в кладовых изобилие, так владыка целую ораву нищих на своем подворье кормит, - пожал плечами Глеб. - У меня амбары не пустые, но я в прошлом году пятьсот берковцев ржи пустил в продажу по дармовой цене да семьдесят берковцев меду. В нонешнем году еще триста берковцев жита распродал, а двести корчаг вина и вовсе даром отдал простому люду на Рождество Христово.
        - То вино уже выпито, княже, - промолвил Гремысл. - И как новгородцы меж собой толкуют, они за него тебе уже откланялись.
        - А я не корысти ради вином их угощал, - усмехнулся Глеб, - порадовать просто хотел.
        Гремысл посмотрел на Глеба и придвинул к себе блюдо, накрытое деревянной крышкой.
        - Гляжу я на тебя, Святославич, и диву даюсь! Кто ж от народа благодарности-то ждет?.. - Гремысл заглянул под крышку. - Опять рыба? Кроме рыбы да яблок моченых ничего нету, что ли?
        - Пост на дворе, боярин, - строго произнес Глеб.
        - Знаю, - буркнул Гремысл и отодвинул блюдо. Глеб укоризненно покачал головой:
        - Небось, тайком скоромное ешь, боярин. Грех на душу берешь!
        - Меня с постной еды ноги не носят. Ты же знаешь, князь.
        Гремысл поднялся со стула и стал прощаться.
        Глеб с улыбкой поглядел ему вослед. Сколько он знал Гремысла, пост для него всегда был хуже хвори.
        Утро следующего дня Глеб встретил в благостном настроении. Он проснулся с петухами, умылся во дворе колодезной водой и, прочитав молитву перед образами, сел писать письмо своей ненаглядной Янке.
        Долгая разлука была уделом двух влюбленных, которые могли изливать друг другу свои чувства лишь в письмах. Янка писала Глебу чаще, и послания ее были длиннее. Девушка не только рассказывала, как она тоскует по любимому, но также посвящала Глеба в ссоры и склоки, все чаще возникавшие между нею и мачехой-половчанкой. Глеб как зеницу ока хранил пергаментные грамотки своей возлюбленной, с которой вот уже несколько лет был помолвлен.
        Лист пергамента был исписан Глебом наполовину, когда в дверь постучали.
        На пороге возник юный отрок с заспанным лицом.
        - Гремысл к тебе, княже, - сказал он.
        Глеб отложил палочку для письма и закрыл глиняный пузырек с черной тушью.
        - Пусть войдет. Отрок исчез.
        Гремысл вошел в светлицу, наклонил голову в низких дверях, поздоровался с князем и сразу перешел к делу:
        - Не избавил нас Господь от напасти, княже. Дошел-таки язычник, о коем я тебе вчера толковал, до Новгорода. Мутит сейчас народ в Неревском конце! Тысяцкий на всякий случай снял язык с вечевого колокола, дабы пожар сей по всему городу не разошелся.
        Глеб досадливо поморщился.
        - Один волхв страху на тебя нагнал, воевода! Пошли Олексу с моими дружинниками, пусть схватят язычника и приведут ко мне. Хочу посмотреть на него.
        Гремысл поклонился и скрылся за дверью.
        За утренней трапезой Глеб продолжал мысленно сочинять послание Янке, подделываясь под стиль любимых греческих авторов. За столом князю прислуживали два отрока лет пятнадцати, сыновья Глебовых старших дружинников. Они уже привыкли к постоянной глубокой задумчивости князя, к его привычке медленно есть.
        После завтрака пришел огнищанин и сообщил, что на торжище толпа чуть до смерти не забила двух священников, но вовремя подоспел тиун княжеский со стражей.
        - Осмелел народ. Не к добру это, княже, - молвил огнищанин, комкая в руках шапку. - Надо хватать смутьянов и в поруб бросать!
        - Я уже послал Олексу схватить зачинщика, - сказал Глеб, недовольный тем, что его оторвали от приятных мыслей.
        - И кто же он? - спросил огнищанин.
        - Вот приведут, узнаю. Но Олекса не возвращался.
        Вместо него в княжеский терем с шумом ворвались новгородские бояре во главе с Гремыслом.
        - Бросай свою писанину, князь, - молвил воевода, подходя к столу, за которым сидел Глеб. - С дубьем и топорами черный люд идет на нас!
        - Вооружайся, князь!
        - Собирай дружину!
        - Станем крепко супротив черни! - вразнобой заговорили бояре.
        Глеб глянул хмурым взором на мечи, кольчуги, шлемы и резко поднялся со стула:
        - Вы что, хотите Новгород кровью залить! Где Олекса? Почто он не привел ко мне волхва?
        - Убит Олекса, княже, - мрачно ответил Гремысл. Глеб на мгновение онемел, а затем твердым голосом промолвил:
        - Поднимай дружину, Гремысл. Коней не брать, пешком пойдем.
        В отличие от своих дружинников Глеб вышел из покоев в обычном княжеском облачениии: сиреневой длинной свитке с пурпурным оплечьем и такого же цвета узорной широкой полосой, идущей через грудь от шеи до самого низу. Поверх князь набросил легкий плащ - сагиум. На голове - круглая соболья шапка с парчовым верхом. Оружия у Глеба не было.
        - Неужто так к толпе пойдешь, княже? - с изумлением спросил кто-то из бояр.
        - Як подданным своим иду, а не к ворогам, - с достоинством ответил Глеб.
        Князь вышел за ворота. За ним, толкаясь, ринулись дружинники и вооруженные слуги. Бояре со своей чадью немного приотстали.
        Грозный гул многотысячной толпы доносился до Ярославова дворища.
        - В уме ли князь-то наш? - спрашивали бояре Гремысла. - Неужто хочет он благими речами утихомирить буйных новгородцев?
        - Философ, - с саркастической усмешкой отвечал боярам Гремысл. - Для него словеса важнее мечей.
        Торговая площадь была похожа на людской муравейник. Со все городских концов сюда стеклись сотни ремесленников и подмастерьев, смешавшись с толпой из мелких торговцев, грузчиков, рыбаков с Волхова и смердов из близлежащих сел.
        Посадник и тысяцкий, безуспешно пытавшиеся угомонить народ, бросились к Глебу в надежде, что его слово возымеет свое действие на людей. Новгородцы уважали своего князя за его щедрость и храбрость в сече со Всеславом.
        Глеб поднялся на возвышение.
        Море из людских голов, колыхавшееся перед ним, не смутило, а, наоборот, вдохновило его на благородный поступок. Какой? Он еще сам не знал.
        Речь Глеба потекла, насыщенная риторическими оборотами. Князь говорил толпе, что государство - есть гармония, и образцом личного поведения каждого гражданина должна быть добродетель. Истинная же добродетель возможна лишь в гражданском коллективе. Однако Глеб с изумлением заметил, что слова его не доходят до слушателей. Гул на площади нарастал и грозил перейти в гневный рев.
        Глеб умолк, пытаясь разобрать по отдельным выкрикам, чего, собственно, хочет народ.
        Народ хотел хлеба, изгнания из Новгорода попов и некоторых бояр и лихварей. Князь понял, как перестроить свою речь, и уже набрал в легкие воздуха, как вдруг увидел возмутителя спокойствия - волхва. Его несли на руках несколько дюжих новгородцев.
        Возвышаясь над головами людей, волхв что-то выкрикивал, тыча пальцем в князя и бояр, потом замахал руками, зовя народ за собой. Космы длинных русых волос растрепались, и из-за этого Глеб не смог разглядеть его лицо, зато хорошо разглядел одежду, сшитую из облезлых заячьих шкурок. Народ валом повалил за кудесником, который быстро удалялся по улице, ведущей к мосту через Волхов, восседая на плечах и руках своих добровольных носильщиков.
        - Вот вам и новый Иисус Христос! - смеялись бояре.
        - Куда эти дурни потащили волхва?
        - К подворью епископа. Слыхали, как язычник ругал владыку!
        Глеб спустился по ступеням с возвышения и мрачно поглядел на свою дружину. Бояре примолкли.
        - Выручать надо епископа, - сказал Гремысл. Глеб кивнул.
        - Идем на Софийскую сторону.
        На площади у Софийского собора было столпотворение! Люди напирали на бледного епископа, стоящего у главных врат храма в золоченой ризе с большим крестом в руке. Позади владыки стоял весь причт собора: дьяконы, священники, певчие, пономари… Несмотря на бледный вид, владыка Феодор бросал на толпу гневные взгляды, его зычный голос далеко разносился вокруг:
        - Имеющий уши да услышит! Блаженны миротворцы, яко они сынове Божий нарекутся! Блаженны милостивцы, яко они помилованы будут! Блаженны чистые сердцем, ибо они узрят Бога!..
        Волхв, стараясь перекричать епископа, бегал перед плотными рядами своих приверженцев, тряся всклокоченной бородой и размахивая руками. Его демонический голос завораживал толпу:
        - Был человек Христос, и убили его нечестивые люди, а после сожгли прах его и развеяли по ветру, но сказали, будто вознесся он на небо. И лжесвидетельствовали повсюду и совращали людей с пути истинного, молвили, вот вернется Христос на землю и наступит Суд Господень. Провозглашен был и год, и месяц, и день сошествия Христа с небес, но не случилось сего, и черноризники толковали сие, мол, не пускает Господь Христа на землю за грехи людские…
        - Припадаю к тебе, Господу Богу и Творцу, во Святой Троице Единому, славному и поклоняемому, не гневайся на неразумных новгородцев, по неразумию своему впадающих в ересь и грех! - выкрикивал епископ, подняв крест над головой. - О них жалея, вину за сие на себя беру, Господи, и имею волю каяться! Великий Боже, помоги им, со слезами смиренно молю тебя. Прешедшие же прегрешения неразумных чад твоих милосердием твоим прости их, и избавь от злых сил, глаголящих хулу на тебя!..
        - Испокон веков земля эта принадлежала нашим старым богам, - кричал язычник, - получая жертву от людей, боги дарили им тепло, дождь и обильный урожай. За свое благодеяние ни Хоре, ни Белее, ни Ярило не требовали каменных храмов для себя, не заставляли людей поститься, не изнуряли их ночным бдением себе во славу. Чудеса же творили всегда и всюду! Я посланник старых богов, могу через Волхов пройти как посуху. Могу солнце затмить. Наслать на землю дождь из золотых монет. Хотите ли вы это увидеть, люди добрые? Тогда убейте епископа и всех попов иже с ним и узрите чудеса великие!
        Дружина Глеба подоспела в тот момент, когда наиболее отчаянные из новгородцев уже подступали к епископу, пятившемуся от них и заслонявшемуся золотым крестом:
        - Прости их, Господи, не ведают, что творят… Прости их, Господи!..
        Княжеские дружинники загородили владыку и прочих священников своими щитами. Наконечники склоненных тяжелых копий немного остудили толпу, возбужденную речами волхва.
        Однако требование князя разойтись народ не выполнил.
        - Прикажи, княже, лучникам пустить по стреле. Живо одумаются, лиходеи! - посоветовал Гремысл.
        Глеб нахмурился:
        - Стрелять по безоружным!
        - Да коль эти безоружные всем скопом навалятся, несдобровать нам, княже, - промолвил Гремысл.
        По лицам бояр Глеб видел, что они ждут от него приказа обнажать мечи и разогнать толпу силой. Но совладают ли четыре сотни пусть и хорошо вооруженных людей с несколькими тысячами горожан? Устраивать побоище Глебу не хотелось.
        Владыка Феодор, видя нерешительность князя, со вздохом промолвил:
        - Истинная ценность поступков будет решаться не нами, княже, но высшим из судей. Не всякое зло во зло делается.
        Глеб вздрогнул и в упор посмотрел в лицо Феодору: он понял намек.
        Епископ не отвел глаз, тихо добавив:
        - Я велю послать за моим полком.
        Во владычный полк входили три сотни молодых гридней, в основном купеческие и боярские сыновья, в обязанности которых входило охранять епископские палаты, а также новгородский детинец.
        Значит, все-таки побоище? Сам епископ благословляет на это!
        Князь мучительно колебался. Затем, приняв решение, он подозвал к себе Гремысла, вынул у него из-за пояса чекан, богато украшенный чернью, и спрятал у себя под плащом.
        - Не спеши за ратью, владыка, - промолвил Глеб, осеняя себя крестным знамением, - ибо сказал Иисус: «Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за меня. Будет вам награда за это на небесах». Я один встану за всех вас и да поможет мне Господь!
        Епископ и бояре, видя, что князь собрался в одиночку идти к народу, перепугались.
        - Головой рискуешь, княже. Чернь ныне что бык разъяренный! Остерегись!
        Глеб был непреклонен.
        Бояре и священники взирали на князя как на безумца. Епископ обратился за поддержкой к Гремыслу:
        - А ты что молчишь, воевода? Вразуми же князя! Но Гремысл неожиданно поддержал Глеба:
        - Коль худ князь, так в грязь. А коль нет… Воевода многозначительно умолк.
        Повинуясь приказу, дружинники расступились. Глеб вышел из их рядов на площадь.
        Толпа примолкла, глядя на князя, идущего прямиком к волхву. В наступившей темноте громко звучали шаги Глеба.
        Гремысл вполголоса приказал лучникам изготовиться к стрельбе. Он не мог понять, что задумал Глеб. Одно ему было совершенно ясно: князь решил говорить с волхвом, а не с народом.
        Кудесник тоже догадался, что князь направляется именно к нему, и, подбоченясь, ждал его, чувствуя себя под защитой.
        Глеб остановился в двух шагах от язычника и громко проговорил:
        - Я слышал, ты можешь читать будущее людей?
        - Могу, князь, - гордо ответил кудесник.
        - А свое будущее знаешь ли?
        - Наперед всего прочего, - тем же тоном ответил волхв.
        - Знаешь ли, что будет с тобой завтра?
        - Знаю все.
        - Знаешь ли, что с тобой будет сегодня? Кудесник победно поглядел на князя:
        - Чудеса великие сотворю и прославлен буду всеми!
        - Прими же тогда от меня дар сей, - промолвил Глеб, делая шаг к волхву и доставая что-то из-под плаща.
        Толпа ахнула, увидев занесенный топорик в руке князя.
        Волхв не успел ни отпрянуть, ни заслониться руками - чекан с тупым звуком раскроил ему череп. Кудесник упал, на земле возле его головы растеклась большая лужа крови. Толпа в оцепенении взирала на Глеба, стоящего с окровавленным чеканом в руке, на тело, распростертое у его ног.
        Таким жестоким, но простым способом Глеб уверил новгородцев, что кудесник, пожаловавший из приильменских лесов, оказался обычным шарлатаном.
        Древнерусский летописец записал: «…И пал волхв мертвым. И люди, видя это, разошлись. Вновь установился мир и покой в городе. И никто не помышлял о мести князю своему».
        Разлады
        По первым заморозкам вернулся Ян Вышатич в Чернигов и поведал князю Святославу про все увиденное за время долгого пути:
        - У новгородцев второй год недород, токмо торговлей и живут. Князь Глеб их шибко не неволит, недоимки прощает и смердам голодающим хлеб дармовой раздает из своих амбаров. Лихварей Глеб поприжал, холопов выкупает из неволи и на землю сажает. Попенял я Глебу на это, да, чаю, не дошли до него слова мои.
        Святослав усмехнулся про себя: «От Глеба этого и нужно было ожидать!»
        - Под Ярославлем два волхва смердов возмутили и по реке Шексне дошли до Белоозера с тремястами чем попало вооруженных мужиков, - продолжил Вышатич. - Столкнулся я там с ними, смердов разогнал, а волхвов велел казнить смертию за их злодеяния. Отнимали нечестивцы жито и иные припасы у знатных мужей и жен, самих же убивали дрекольем и тел не хоронили.
        В Ростовской земле скудость еще больше, чем у новгородцев, торговлишка там захирела начисто. Разбойные людишки орудуют по дорогам и на реках, грабят купцов и всякого путника. И не токмо разбойники грабят, но и чудь, и меря… Плохое там житье, княже.
        - Олег как поживает? - спросил Святослав.
        - Сколь дней я гостил у Олега в терему, столь дней он все в печали пребывал, - ответил Вышатич и пояснил со вздохом: - Дочь у него померла во младенчестве, и жена от этого в хвори лежала. Так я уж не приставал к нему с расспросами. Кланяется Олег тебе и мачехе своей. О здоровье Оды все спрашивал. Увидишь, говорит, Оду, передай, мол, скучает по ней ее пасынок Олег…
        - Не увидеть тебе княгиню, боярин, - покачал головой Святослав, - уехала она в Саксонию. Вишь, по речи родной соскучилась! Зима ей наша опостылела. Хотела и Ярослава с собой взять, да я не позволил. Довольно из сына моего немчина делать! Ярослав и так с матерью больше на немецком разговаривает. Пофыркала супруга моя и распрощалась со мной без лобызаний. Разобиделась!
        Святослав умолчал о том, что размолвка с женой у него произошла больше из-за Вышеславы, нежели из-за Ярослава. Князь запретил сыну ехать с матерью к ее родне после того, как Ода заявила, что намерена по пути завернуть в Краков и пристыдить Болеслава за его жестокое обращение с женой.
        - Собирайся в поход, друже Ян, - сказал Святослав, переводя разговор на другое. - Пока ты пребывал в северных землях, на Руси перемены произошли. Всеслав опять объявился и выбил из Полоцка Святополка. Чуть не всю дружину порубил: полочане, конечно же, горой встали за князя своего. Еле ноги унес Святополк из Полоцка. Изяслав ныне войско собирает, жаждет поучить Всеслава.
        Триста дружинников тебе даю и сына Ярослава, а то засиделся младень дома. На рожон не лезь, Вышатич, но и в задах не отсиживайся. Да ты сам знаешь, как и что, чего тебя учить!
        По слухам, корсь да земигола[[132] Корсь и земигола - литовские племена.] воинов своих дали Всеславу, дабы Полоцк отбить, а как уйдут язычники обратно в свои леса, Всеслав опять останется с сыном и братом да тещиным сватом.
        Через несколько дней триста конных воинов выступили к Киеву.
        Ян Вышатич усмехался в бороду, глядя на ерзающего в седле Ярослава: и впрямь, засиделся княжич без дела!
        Недовольный Борис упрекнул дядю в том, что не пустил его в поход вместе с Ярославом. «А ведь я-то старше!»
        - Не дойдет у Изяслава до битвы, - отмахнулся Святослав от племянника, - потому как нету у Всеслава сильного войска. Засядет в Полоцке, как медведь в берлоге, и будем зимы дожидаться.
        
        * * *
        - Не хотят братья мои главенства моего над собой признавать и все тут! - злился в Киеве Изяслав в разговоре с Коснячко. - Святослав вместо себя сосунка Ярослава прислал и всего три сотни воинов с ним.
        - Зато воевода при Ярославе опытный, - вставил Коснячко.
        - Опытный да зубастый, - проворчал Изяслав, - дерзит много! Братец Святослав знал, кого посылать! Всеволод и вовсе на зов мой не откликнулся, отговорился тем, что будто бы хан Сугр близ его рубежей рыскает. Ему, мол, войско дома нужнее. Смышленые дюже у меня братья да своенравные!
        - На Всеслава и одной киевской дружины хватит, - успокаивал Коснячко, - только бы он в топи не забился.
        Княжич Ярополк собирался в поход вместе с отцом, а Святополка Изяслав оставлял в Киеве.
        - Негоже ты поступаешь, свет мой, - заступилась за Святополка Гертруда, - сына своего старшего срамишь, от сечи отстраняя. Сначала жениться запретил, теперь вот за меч браться не велишь.
        - Не годится Святополк ни для битвы, ни для княжения, - отвечал жене Изяслав. - Бездарь он! Видать, не головой, а ногами вперед на свет появился!
        Подобное замечание показалось Гертруде оскорбительным.
        - В тебя же уродился! Яблоко,от яблони…
        - Замолчи, женщина! - повысил голос Изяслав. - Я в сече крепко стою и от врага не бегаю!
        - А на Альте? - Гертруда ехидно усмехнулась.
        - На Альте братья мои первыми спину показали поганым, пришлось и мне спасаться вслед за ними, - ответил Изяслав.
        В душе он не считал неудачное сражение на Альте своим поражением, но винил в том Святослава и Всеволода.
        - Может, скажешь, не терял ты стола киевского? - с той же усмешкой вопрошала великая княгиня. - Не искал спасения в Польше?
        - Я потерял стол отцовский, я же и назад его отбил, - возразил Изяслав.
        Не убедила Гертруда супруга проявить снисхождение к Святополку. Дня не проходило, чтобы Изяслав не вымещал на нем своего недовольства. Жизнь несчастного Святополка в родном доме постепенно превращалась в ад. Он уже не сидел за столом рядом с отцом, не присутствовал на совете бояр в отличие от брата, в свите великокняжеской тащился чуть ли не самым последним.
        Перед самым выступлением из Киева вдруг пришла весть с польского порубежья, то ли поляки грабили русские земли по Бугу, то ли ятвяги вновь взялись за оружие.
        - Болеслав мстит мне за прошлое, сукин сын! - ругался Изяслав, собрав воевод. - Он же и ятвягов мог на меня натравить. Песье племя все эти Пясты! Что делать станем, мужи?
        Мнения бояр разошлись: одни советовали пока оставить Всеслава в покое и идти походом на поляков, другие предлагали разделить войско и поспеть одновременно тут и там.
        - На Всеслава трех тыщ пешцев хватит и дружины черниговской, - сказал Коснячко, сторонник разделения сил. - Вся прочая рать двинет к Бугу. Семь тыщ пешцев и двадцать две сотни всадников, сила немалая!
        Изяслав поразмыслил и согласился, но внес свою поправку:
        - Черниговская дружина тоже к Бугу пойдет. Как увидит Болеслав стяги черниговские, решит, что и Святослав пришел вместе со мной.
        - На Полоцк мы идти ладились, княже, - недовольно пробасил Ян Вышатич. - Болеслав на дочери Святослава женат, поглянется ли князю моему, что я черниговцев на зятя его повел? Пустил бы ты нас с Ярославом супротив полоцкого князя, Изяслав Ярославич.
        Юный Ярослав, розовощекий и безусый, также сидевший на совете, вертел по сторонам своей светло-русой головой и хлопал глазами. Отец приучил его помалкивать в обществе старших. Семнадцатилетний княжич более смахивал на красну девицу, нежели на мужественного воина.
        Боярин Тука с усмешкой произнес, переглянувшись с киевскими воеводами:
        - Не стоит вводить в заблуждение Всеслава. Вдруг он подумает, что ему невесту везут.
        Чудин, брат Туки, громко захихикал. Заулыбались и другие бояре. Даже Изяслав усмехнулся, поняв намек.
        Ярополк, сидевший на одной скамье с Ярославом, увидел, как тот покраснел и смутился. Заметил это и Ян Вышатич.
        - Придержал бы ты язык, боров, покуда я тебе его не отрезал! - промолвил он с угрозой, метнув на Туку холодный взгляд.
        Чудин перестал смеяться, пропали улыбки на лицах бояр. Толстый Тука набычился:
        - Может, позвеним мечами, храбрец?
        - Не хватало меч об тебя марать, на тебя и дубины хватит, - презрительно отозвался Вышатич.
        Чудин и Тука переглянулись, поддерживая друг друга выразительными взглядами. Назревала распря.
        - Угомонитесь, бояре! - поспешил вмешаться Изяслав. - Чай, не драться сюда пришли! Уважу я твою просьбу, Ян Вышатич, поведешь своих черниговцев на Полоцк. Вместе с тобой и Ярославом Ярополк пойдет с моей молодой дружиной. За ним и главенство будет.
        Хотел было Вышатич возразить, мол, не пристало ему, сорокасемилетнему мужу, в подчиненных у юнца ходить, но смолчал. В конце концов это не его война, а Изяслава.
        Ярополк, видя, что отец лишь из желания унизить Святославова боярина поставил его во главе войска, старался не высказывать свою радость.
        Гертруда, которой Изяслав передал неудачную шутку Туки, улыбнулась. В глубине ее карих глаз вдруг промелькнуло нечто такое, что могло бы насторожить супруга, будь он чуть-чуть повнимательнее. Но одолеваемому заботами Изяславу было не до того. Ему нужно было решить, сколько ествы брать в дорогу для войска, каким путем идти на Буг, кого оставить в Киеве вместо себя… На Святополка великий князь больше не рассчитывал.
        - Почивай сегодня ночью без меня, голубушка, - сказал перед уходом Изяслав.
        Гертруда не выразила ни малейшего сожаления, лишь спросила:
        - Когда поднимаешь полки?
        - С рассветом, - ответил Изяслав, обернувшись в дверях.
        - А Ярополк когда выступает?
        - Завтра же. До Турова мы с ним вместе пойдем, а дальше двинем каждый в свою сторону.
        Изяслав скрылся за дверью, торопясь управиться с делами.
        «Значит, завтра… - подумала Гертруда, разглядывая свое отражение в зеркале. - Немного у меня времени. Придется действовать быстро и смело!»
        Княгиня подмигнула собственному отражению.
        Она сама не понимала, как возникло в ней такое желание. Ей всегда нравились сильные и решительные мужчины, в объятиях которых Гертруда чувствовала себя слабой и беззащитной. Княгиня постепенно смирилась с грубостью мужа в постели, платила ласковой покорностью своему любовнику Людеку, который уже научился довлеть над нею. Грубость и сила в понимании Гертруды были теми слагаемыми, из которых должен лепиться мужской идеал.
        И вдруг она столкнулась с очаровательным голубоглазым юношей, в застенчивости которого было столько обаяния, столько притягательной юной красоты, что мысли княгини невольно перескочили на греховное. В ней взыграла вся ее чувственность, дотоле дремавшая. Предвкушение неведомых сладостных ощущений захватили Гертруду настолько, что ни о чем другом она не могла и думать. Колебаться эта решительная женщина не любила. Грехов она не боялась - жизнь и так уходит слишком быстро. А ее красота еще быстрее.
        За ужином Гертруда пригласила Ярослава в свои покои якобы за тем, чтобы показать ему латинские книги, привезенные из Польши. Перед этим Ярослав блеснул в беседе с теткой знанием латыни. Гертруда держалась так свободно и непринужденно, что Святополк, Ярополк и Ян Вышатич ничего не заподозрили. Изяслав же ушел из-за стола самым первым.
        Когда подвыпившие княжичи и Вышатич затянули протяжную застольную песню, Гертруда, видя, что Ярослав не подхватывает ее, поднялась со стула и поманила племянника за собой. Юноша покорно пошел, не ведая, что ждет его впереди.
        Гертруда заранее позаботилась, чтобы им никто не помешал. Она привела Ярослава не туда, где обычно тайком встречалась с Людеком, а в небольшую светлицу, имевшую два выхода. Добрую половину комнаты занимала печь. В этот вечер она была жарко натоплена; стояла середина октября.
        На столе у небольшого оконца, утонувшего в толще каменной стены, лежали две книги; горела толстая восковая свеча в подсвечнике. С одной стороны к столу был придвинут стул, по другую сторону стоял широкий сундук. На полу от порога до печи был расстелен восточный ковер с замысловатым желто-красным узором.
        Гертруда бесшумными шагами прошла по ковру, села на сундук и кивнула на книги.
        - Полюбуйся, Ярослав, что читает перед сном твоя тетка. Юноша несмело приблизился к столу, взял в руки одну из книг и раскрыл ее на середине. Это было латинское Евангелие.
        - Сядь же, Ярослав! - нежно и вместе с тем настойчиво промолвила княгиня.
        Княжич присел на краешек стула.
        На его склоненное над книгой лицо легли тени от пламени свечи, от этого черты юного лица враз стали и взрослее, и серьезнее.
        Ярослав отложил книгу.
        - Мы с матушкой тоже читали это. - Он потянулся к другой. - Можно, тетя?
        - Ну конечно, мой милый, - улыбнулась Гертруда. - Тебе сегодня можно все!
        Ярослав не понял ее намека, углубившись в изучение толстой Хроники Эйнгарда о войнах Карла Великого с саксами. Этой книги он не читал.
        Гертруда любовалась его горящими глазами, его тонкими пальцами. «И как только он держит в руке тяжелый меч?» Любовалась лицом Ярослава, его нежными щеками, округлым подбородком.
        «Господи, да он - вылитая Ода», - невольно подумала Гертруда.
        - Тетя, мне хочется прочитать это, - Ярослав поднял глаза. - Если можно?
        - Тебе по душе жестокие Хроники? - спросила Гертруда. Нерешительность Ярослава забавляла ее.
        - Да!.. То есть нет, - Ярослав окончательно смутился и опустил очи. - Просто я не читал эту книгу, тетя.
        - Мне было бы приятно, Ярослав, если б ты называл меня милая тетушка, - томно вымолвила Гертруда. - Тебе это не трудно?
        Ярослав покачал головой, не смея взглянуть на Гертруду. «Эдак у нас ничего не выйдет, дружок! - подумала княгиня, меняя тактику.
        - Твой отец неверно наговорил тебе про меня Бог знает что! - с обидой в голосе произнесла Гертруда. - В последний свой приезд в Киев Святослав Ярославич был не слишком-то любезен со мной.
        - Нет, тетечка, отец всегда молвит о тебе с уважением, - раскрасневшись от собственной храбрости, заговорил Ярослав. - Он даже сказал как-то, что лучше бы тебе, а не дяде Изяславу сидеть на троне киевском.
        - И впрямь твой отец так сказал? - Гертруда не могла скрыть своего изумления, одновременно она была польщена. Значит, гордец Святослав ценит ее ум выше ума Изяслава!
        А может, Святослав тайно влюблен в нее? Однако Гертруда тотчас отогнала эту мысль.
        - За столь приятную новость, мой ненаглядный, я тебя расцелую, - с нежностью в голосе и лукавством в глазах промолвила Гертруда. - Подойди ко мне. Иди же, ну, не бойся, глупый!
        Ярослав приблизился, не выпуская из рук приглянувшуюся ему книгу.
        Гертруда встала и мягким движением положила руки на плечи племяннику.
        - Ты когда-нибудь целовал свою мать в уста? - тихо спросила она.
        Ярослав молча кивнул, не смея взглянуть Гертруде в глаза. Он боялся, что дьявол введет его в искушение и внушит ему нечестивое желание.
        - Вот и мы сейчас поцелуемся таким же родственным поцелуем, - прошептала Гертруда, приподняв голову племянника за подбородок.
        Невинные глаза, такие большие и доверчивые, изогнутые ресницы, чело, обрамленное кудрями, пробудили в Гертруде самые бурные желания.
        «Отведаю и я запретного плода», - подумала княгиня.
        Ее горячие жадные уста соединились с робкими губами Ярослава, и оба они застыли в упоении. Гертруда намеренно продлила поцелуй, будучи уверенной, что Ярослав не посмеет оттолкнуть ее.
        Наконец, они отстранились друг от друга.
        Ярослав хотел было вернуться на прежнее место за столом, но Гертруда удержала его.
        - Почему ты бежишь от меня, мой мальчик? - ласково спросила княгиня.
        Большие темные очи Гертруды сияли, прелестная улыбка приоткрыла ее уста. Драгоценные камни сверкали на диадеме в волосах и на вороте узкого платья.
        - Я не кажусь тебе слишком старой, мой милый? - жалобно спросила Гертруда, почти с мольбой глядя племяннику в глаза.
        - О нет, нет, милая тетечка, - с готовностью ответил Ярослав и впервые посмотрел на Гертруду так, как ей хотелось.
        Прочитав по взгляду юноши все, что творится в его душе, Гертруда нетерпеливо добавила:
        - Запри поскорее дверь! Да брось же эту книгу, Ярослав! - И словно спохватившись: - Впрочем, дай ее мне. Я положу ее себе под голову вместо подушки, чтобы ты сильнее желал меня!
        Гертруда засмеялась, глядя, как Ярослав дрожащими от волнения руками задвигает дубовый засов на двери и вновь приближается к ней с отчаянием в глазах.
        «Ну наконец-то в отроке проклюнулся мужчина!» - с удовлетворением подумала Гертруда, протянув Ярославу руку.
        С целеустремленной решимостью княгиня увлекла племянника за печь. Там стояла кровать. Мягкая постель со взбитыми подушками была готова для приятного уединения вдвоем.
        * * *
        Помаячила половецкая орда за Стугно-рекой, подымила кострами становищ, попугала дальним топотом множества конских копыт и исчезла в великой Степи.
        Всеволод, державший дружину и пеший полк наготове у Змиевых валов, облегченно перевел дух и перекрестился.
        - Возвращаемся в Переяславль! - объявил он воеводам. Город встречал своего князя колокольным звоном. На лицах горожан светились улыбки: избавил Господь от напасти!
        Едва Всеволод снял с себя воинские доспехи, как к нему со слезами на глазах ворвалась старшая дочь.
        - Батюшка, избавь меня от оскорблений моей мачехи! Иль отпусти из Переяславля, свет белый мне тут не мил!
        - Да куда же ты подашься, доченька? - ласково молвил Всеволод плачущей Янке. - Больно мне слышать такое.
        - В Чернигов поеду к дяде Святославу, супруга его мне как мать, - отвечала Янка сквозь слезы, - а то подамся в Новгород к милому Глебу. Отпусти меня к Глебу, батюшка!
        - Голодно ныне в Новгороде, - хмуря брови, промолвил Всеволод, - язычники в тех краях народ мутят. Глеб сам же тебе писал об этом.
        - Не страшусь я язычников. - Янка перестала плакать и смело посмотрела отцу в лицо. - Ответь мне, батюшка, сильно ты любишь свою половчанку?
        Всеволод тяжело вздохнул: не в первый раз задает ему Янка этот вопрос. Понимал князь, что не может она своим девичьим сердцем простить ему женитьбу на половчанке, считает это изменой покойной матери. И как объяснить своенравной Янке, что усопших не вернешь, а жизнь продолжается.
        - Не век же мне скорбеть по Анастасии, доченька, - пряча глаза, сказал Всеволод. - Не может князь бесконечно путаться с рабынями, у него должна быть законная супруга. Не мною это заведено, и не мне это ломать. Твой обожаемый дядя Святослав тоже вторым браком на Оде женат.
        - Почему ты не женился на русской, отец?
        - Ода тоже не русского племени, тем не менее ты ее любишь…
        Янку не смутил неумелый отцовский упрек:
        - Да, люблю! Оде никогда не придет в голову унижать меня.
        - Анна и не помышляет об этом, доченька. Она чувствует твою неприязнь к себе и от этого мечется между обидой и желанием хоть чем-то понравиться тебе, - молвил Всеволод. - Ведь вы почти ровесницы. Почему бы вам не стать подругами?
        - Лучше в монастырь, - отрезала Янка и направилась прочь, давая этим понять, что разговор окончен.
        - Езжай в Чернигов, коль хочешь, - бросил Всеволод вослед дочери, - токмо до Рождества домой воротись.
        Янка замерла на месте, обернулась. Ее большие темно-синие глаза с удивлением глянули на отца, словно удивляясь внезапной его уступчивости.
        - Могу я взять с собой Марию? - спросила Янка.
        - А она согласна ли ехать в Чернигов? - усомнился Всеволод.
        - Согласна, - с уверенностью высказалась за младшую сестру Янка.
        Всеволод почувствовал, что старшая дочь говорит правду, а вовсе не желает досадить ему. Князю стало обидно и досадно, что его дочери все больше отдаляются от него, и он сам виноват в этом.
        - Поступайте, как хотите, - сказал Всеволод. - Но мне больно будет, коль мои родные дочери, ища участия, настроят Оду и Святослава против меня и Анны. Молвлю это тебе, Янка, ибо знаю, что Мария твоим умом живет.
        Янка грациозным жестом перебросила пушистую длинную косу с груди на спину, своим видом и взглядом прищуренных глаз давая понять отцу, что этого он мог ей не говорить.
        …В конце октября Янка и Мария прибыли в Чернигов. Их приезд совпал с известием о сражении Ярополка со Всеславом, которое привез дружинник Потаня.
        - Ярополк наткнулся на войско Всеслава под Голотическом, - рассказывал Потаня Святославу, кося глазами на двух очаровательных племянниц князя, находившихся тут же. - Жаркая была сеча, насилу одолели мы полочан. Отступили Всеславовы ратники в сосновый бор, а у нас уже и сил не было, чтобы преследовать их.
        - Как вел себя в сече Ярослав? - спросил князь.
        - За спинами дружинников не прятался, - ответил Потаня, - ни стрел, ни копий не страшился. Где рубился Ян Вышатич, там и он был.
        - Вот пострел! - с довольной улыбкой промолвил Святослав.
        - Хоть и победил Ярополк в сече Всеслава, но Полоцк взять не смог, - продолжил Потаня, - зело сильно укрепили полочане град свой. Камней и смолы наготовили немало, а стрелы аж тучами со стен сыпались.
        - Где же князь Изяслав был в это время? - удивился Святослав. - Он-то что поделывает?
        - Князь Изяслав с войском к Юугу подался. Там будто бы ятваги русские села жгут, а может, это поляки бесчинствуют, мне про это неведомо, - пожал плечами Потаня.
        На лице Святослава одновременно отразились удивление и негодование: какое еще зло замыслил Болеслав? Мысли князя перекинулись на Оду: если начнется война с Болеславом, как она проедет из Германии на Русь через недружественные польские земли?
        - Ступай, Потаня, - сказал Святослав.
        Дружинник с поклоном удалился, напоследок бросив взгляд на два прелестных девичьих личика в уголке светлицы.
        Янка и Мария были огорчены внезапным отъездом Оды в Саксонию. Однако радушие Святослава, его светлый терем, полный воспоминаний, дорогих девичьим сердцам, очень скоро утешили девушек.
        - Стало быть, удержался на полоцком столе кудесник Всеслав, - задумчиво проговорил Святослав, подходя к окну, за мокрым стеклом которого порывистый ветер раскачивал ветви яблонь, срывая с них пожелтевшие листья. - Теперь не жди покоя!
        - Это Господь пособил Всеволоду сесть в Полоцке, - вдруг сказала Янка, - ибо сказано: Всевышний владычествует над всеми царствами человеческими и дает их, кому хочет и какое хочет.
        Святослав взглянул на племянницу. Он сразу догадался, кому она сочувствует. Гонимый Всеслав мил ее чувствительному сердцу.
        «Дал бы мне Всевышний Киев, а уж я бы отблагодарил Его за это!» - подумал Святослав.
        «Правда Ярославичей»
        В лето 6580 (1072) собрались братья Ярославичи с лепшими
        мужами своими и порешили для лучшего устроения земли
        Русской присовокупить новый судебный устав к уже
        существующей «Правде» Ярослава Мудрого.
        Повесть временных лет
        Обнаружив на берегу Буга польское войско, Изяслав постарался уладить дело миром. Он дал Болеславу отступное в виде пятисот гривен, и польский князь удалился со своей ратью восвояси, прихватив с собой и все награбленное в русских землях. Единственное, на чем настоял Изяслав: чтобы поляки вернули всех плененных русичей. Болеслав не стал упорствовать и выполнил требуемое.
        Возвращаясь в Киев, Изяслав мнил себя победителем.
        Однако многие бояре в окружении Изяслава были недовольны таким окончанием похода.
        Особенно негодовал Тука.
        - Виданное ли дело, чтобы русские князья платили полякам отступное! - во всеуслышание говорил он. - Срам-то какой на наши знамена! Стоило ли тогда так вооружаться и, блистая оружием, шагать к Бугу, чтоб без битвы разойтись с неприятелем. Не бывало такого ни при Ярославе Мудром, ни при Владимире Святом!
        - Так ведь Болеслав был обижен Изяславом, - заступился за князя Коснячко, - они почти врагами расстались в Киеве два года тому назад. Теперь обида Болеславом забыта. Он опять нам друг.
        - Друг, а хуже половца по землям нашим прошелся, - ворчал Чудин. - От такого друга лишь ножа в спину ожидать можно!
        Отголоски этих разговоров доходили до Изяслава, но он не придавал им значения. Казна его не обеднела, а воевать сразу и с Болеславом, и со Всеславом Изяслав считал делом безнадежным.
        На военном совете Изяслав объявил боярам, чтобы они готовились к рати со Всеславом.
        - Вы доблесть свою доказать мне тщитесь, - молвил князь, - я дам вам возможность показать себя в битве. Всеслав враг упорный, и на уступки он не пойдет. Либо мы разобьем его, либо он нас!
        Ярополк, вернувшийся в Киев после неудачной осады Полоцка, был рад тому, что война с полоцким князем возобновится. Осталась в Киеве и черниговская дружина. Тем самым Святослав подтвердил свое участие в войне со Всеславом.
        Изяслав намеревался выступить на Полоцк, как только прекратятся дожди и слякоть на дорогах скует первыми заморозками. Столь теплого и дождливого ноября давно не бывало.
        Но тут вмешалась Гертруда.
        - То, что ты с Болеславом замирился, свет мой, говорит о твоей предусмотрительности, - молвила княгиня, лежа в постели с тяжкой хворью, пришедшему ее навестить Изяславу. - Однако, сделав один разумный поступок, сделай и другой - замирись со Всеславом.
        Изяслав вскинул на супругу изумленные глаза. Гертруда продолжила слабым, но непреклонным голосом, не дав ему даже вставить слово:
        - Братья твои в силу вошли и открыто тебе не подчиняются. Ты уступил Святославу Новгород и Ростов, а Всеволоду - Смоленск. Что у тебя осталось, свет мой? Вечно неспокойная Волынь да Туров с Вышгородом, не считая Киева. Хорошо, коль одолеешь ты Всеслава, а ежели не одолеешь…
        Изяслав внимал жене, нахмурив брови. А та продолжала:
        - Братья твои только возрадуются твоему поражению, Изяслав. Им ведь неведомо, что киевляне тобой недовольны, что монахи в печерской обители тебя не любят, что митрополит враждебен к тебе. Братья твои ждут не дождутся твоего падения, свет мой. И особенно Святослав. Этот пройдоха давно метит на киевский стол, а тебе и невдомек, что…
        - Знаю я об этом, - перебил Гертруду Изяслав. - Случись что со мной, Святославу по закону киевский стол уготован.
        - Вот именно, - заметила Гертруда. - О сыновьях своих подумай, Изяслав. При тебе они князья, а при Святославе изгоями станут.
        - Я бы рад замириться со Всеславом, токмо вряд ли пойдет колдун со мной на мировую, - со вздохом промолвил Изяслав. - Он, небось, простить не может прошлого моего коварства.
        - А ты Всеславу не токмо мир предлагай, но и союз против Всеволода и Святослава, - сказала Гертруда, горящими глазами глядя на мужа. - Обещай уступить Всеславу Псков и Новгород в случае победы над братьями твоими.
        Изяслав даже вздрогнул от услышанного:
        - Да в уме ли ты, Гертруда?! Такое мне молвишь!
        - Я-то в уме, - ответила княгиня. - Гляди, Изяслав, спохватишься, да поздно будет! Братья твои при случае колебаться не станут.
        Изяслав почесал голову.
        - Бояре мои уже на войну с полочанами изготовились…- неуверенно проговорил он.
        - Не иди на поводу у бояр своих, - резко вымолвила Гертруда и жестом попросила мужа подать ей лекарство, стоящее на столе в глиняной кружке.
        Изяслав глядел на пышущее лихорадочным румянцем лицо супруги, обрамленное спутанными каштановыми волосами, на ее сочные пунцовые уста, к которым она поднесла кружку с целебным питьем, и невольно поймал себя на мысли, что болезнь придает Гертруде особое очарование.
        - От бояр своих переговоры со Всеславом до поры храни в тайне, - вновь заговорила Гертруда, опорожнив кружку. - Отправь в Полоцк Людека. Он все сделает как надо. Писем никаких не шли, пусть Людек договаривается со Всеславом изустно.
        - Но, Гертруда… - попробовал возразить Изяслав.
        - Всеслав для тебя ценнее братьев родных, ибо он не метит на стол киевский, - упрямо молвила княгиня, не слушая мужа. - В союзе со Всеславом ты одолеешь Святослава, тогда Всеволод сам тебе покорится. Оставишь ему Переяславль, пусть он служит тебе щитом против поганых.
        Изяслав ушел от постели больной супруги, одолеваемый самыми противоречивыми мыслями. Не признать правоту Гертруды он не мог, но вместе с тем не мог и Святослава считать врагом, хотя знал, что тот спит и видит себя князем киевским.
        После бессонной ночи Изяслав вызвал к себе Людека для беседы с глазу на глаз.
        В тот же день Людек, ни от кого не таясь, верхом на коне покинул Киев, якобы направляясь в Вышгород по поручению великого князя. На самом деле путь Людека лежал к Полоцку.
        Через три дня Гертруде стало совсем плохо и она скончалась.
        Напоследок княгиня успела сказать мужу такие слова: «Запомни, Изяслав, только в союзе со Всеславом ты одолеешь братьев своих. Только в союзе с ним ты усидишь на киевском столе».
        Смерть жены потрясла Изяслава прежде всего тем, что до этого Гертруда никогда не болела, ее крепкому здоровью мог любой позавидовать. Изяслав, растроганный заботой тяжелобольной Гертруды о нем и детях, пролил немало слез над остывающим телом той, которая за годы их супружества доставила ему немало неприятностей, но слова которой всегда были весомы, а советы стоили того, чтобы к ним прислушиваться.
        Людек вернулся из Полоцка, когда по умершей великой княгине уже справили девятидневные поминки. Вместе с Людеком в Киев прибыл доверенный человек от князя Всеслава.
        Всеслав через своего посла извещал Изяслава, что согласен на мир с ним, а об остальном предлагал договориться при личной встрече. Посол назвал место недалеко от города Слуцка, что находился во владениях полоцкого князя и неподалеку от владений князя киевского. Причем Изяслав должен был прибыть на встречу всего с тридцатью дружинниками, в то время как сам Всеслав обещал явиться туда с тремя сотнями гридней.
        «У Всеслава есть все основания не доверять тебе, добавил посол уже от себя. - Уж не обессудь».
        Изяслав заверил посла, что выполнит условия.
        Киевские бояре, узнав, что Изяслав намерен замириться со Всеславом, поворчали, но громко роптать не стали, понимая, что смерть Гертруды надломила великого князя.
        На встречу в Слуцк Изяслав взял Коснячко, Ярополка, Людека и тридцать молодых дружинников.
        Два князя увидели друг друга, стоя на разных берегах неширокой речки Случь, скованной льдом первых декабрьских заморозков. Позади Всеслава толпилось много воинов, конных и пеших. Иные держали луки наизготовку.
        Немногочисленную свиту Изяслава охватило волнение: не расставил ли им сети хитрый Всеслав? Коснячко стал настаивать, чтобы переговоры проходили на ихнем берегу.
        «Пусть Всеслав перебирается сюда к нам», - сказал он Изяславу.
        Но полочане махали руками и звали к себе.
        Изяслав слез с коня и по первому хрустящему снежку неторопливо зашагал к реке. Алый плащ великого князя и такая же яркая шапка с меховой опушкой были видны издалека.
        Коснячко раздраженно обратился к Ярополку, требуя, чтобы тот вразумил отца. «На верную смерть идет батюшка твой. Коль под стрелами не погибнет, так под лед провалится!»
        В этот момент Изяслав оглянулся и приказал свите следовать за ним:
        - Чего застыли на месте? Примерзли, что ли? Живо за мной! Да лошадей оставьте, а то ведь и впрямь лед не выдержит.
        Коснячко длинно выругался, но последовал за Изяславом, который уже шел по льду реки.
        Изяслав то ли был уверен в благородстве Всеслава, то ли просто решил плюнуть на всякую осторожность; после смерти Гертруды он был сам не свой.
        Тонкий лед под грузным телом воеводы стал трещать и прогибаться. Ярополк и Людек старались держаться подальше от Коснячко, который при каждом шаге поминал то сатану, то Божью Матерь.
        Половчане, глядя на то, с какими опасениями киевляне перебираются через замерзшую реку, поддразнивали их озорными выкриками.
        Изяслав первым ступил на противоположный берег.
        Всеслав протянул руку киевскому князю, помогая преодолеть скользкую крутизну.
        Два князя, еще вчерашние враги, обнялись и поцеловались на виду у своих дружин.
        Всеслав повел Изяслава к стоящему невдалеке шатру, возле которого горели костры небольшого стана.
        Условия мира, выдвинутые Изяславом, не вызвали возражений у Всеслава, тем более что все было заранее обговорено с его послом. Полочанин лишь заметил, что действенность мирному соглашению придаст участие в нем других Ярославичей.
        Изяслав сказал, что Святослав и Всеволод не пойдут против воли старшего брата. Он пригласил Всеслава в Киев, дабы в присутствии митрополита скрепить мирный договор крестным целованием.
        «Давненько я не был в Киеве», - с загадочной улыбкой промолвил Всеслав, из чего можно было заключить, что он принимает приглашение Изяслава.
        Во время переговоров со стороны полоцкого князя присутствовали трое седоусых бояр, а со стороны князя киевского - Коснячко, Людек и Ярополк.
        Слуги принесли чаши с похмельным медом: Всеслав выступал в роли радушного хозяина.
        Оставшись с глазу на глаз, Изяслав и Всеслав беседовали больше трех часов. О чем была та долгая беседа, догадывался только Людек.
        * * *
        По окончании сорокадневного траура по умершей жене Изяслав пригласил в Киев своих братьев.
        Святослав и Всеволод приехали, так как оба знали, что старший брат зовет их для заключения мира со Всеславом. Святославу поведение Изяслава сразу показалось подозрительным. Всеволод и вовсе недоумевал, видя, с какой помпезностью встречает Изяслав полоцкого князя и его многочисленную свиту.
        «Нас бы так встречал», - с обидой подумал Всеволод.
        При стечении огромных толп народа, в окружении всей киевской знати и высшего духовенства перед алтарем Софийского собора князья целовали крест, который находился в руках митрополита, Ярославичи клялись святым распятием блюсти мир со Всеславом Брячеславичем. Поклялся и Всеслав больше не воевать с Ярославичами.
        Святославу происходящее казалось позором: трое Ярославичей так и не смогли одолеть одного Брячеславича! Князь полоцкий и в плену у них побывал, и бит был ими, и гоним не раз, а поди ж ты, - выстоял! Не иначе, Силы Небесные ему помогают.
        Но не участвовать во всем этом Святослав не мог, ибо знал, с какой радостью весть о примирении Ярославичей со Всеславом была воспринята простым людом в Киеве и других городах. Митрополит и печерская братия давно призывали Изяслава к миру с полоцким князем. По лицу владыки Георгия было видно, что он доволен поступком великого князя.
        Потом был пир, на котором самое почетное место досталось Всеславу. Изяслав ужом извивался подле полоцкого князя, на братьев почти не обращая внимания.
        Полочане из свиты Всеслава, понабравшись хмельного питья, принялись восхвалять своего князя сверх всякой меры. Изяслав им в этом всячески потворствовал, признавая за Всеславом недюжинную силу и глубокий ум, истинное благородство и непревзойденную храбрость. Со слов полочан выходило, что Полоцк стоит вровень с Киевом: в Киеве имеется Софийский собор и в Полоцке есть своя София, не хуже, Киев захватил всю торговлю от южного моря, а Полоцк от моря северного. И владений у Всеслава не меньше, чем у киевского князя, и дружина ничуть не слабее. Не забыли полочане и того, как в недалеком прошлом Всеслав аж семь месяцев просидел на столе киевском!
        Противно было Святославу слушать все это.
        «Прихвостни Всеславовы насмехаются над ними, а дурню Изяславу невдомек», - подумал он.
        Всеволод тоже выглядел хмурым, чувствуя себя не в своей тарелке.
        «Будто лишние мы тут со Святославом, - думал переяславский князь, - будто торжество это с самого начала задумывалось как чествование Всеслава. Изяслав и вовсе меру потерял в угодничестве, хотя бы бояр своих постыдился!»
        После пира Святослав без промедления уехал к себе в Чернигов.
        Всеволод задержался на несколько дней, поскольку его супруге очень уж хотелось пожить в огромном Киеве, поражающем ее своим великолепием и многолюдством.
        В канун Рождества пришла весть из Печерской обители: скончался инок Иларион.
        Изяслав, который до сих пор не мог простить Илариону вмешательства в их тайные отношения с покойной Эмнильдой, обрадовался этому известию.
        Он не поленился сесть на коня и в сопровождении Коснячко и нескольких дружинников примчался в Печерскую обитель, чтобы своими глазами увидеть могилу ненавистного монаха.
        Изяслав постоял возле свежего могильного холмика, присыпанного снегом, затем наступил на могилу ногой и злорадно произнес:
        - Тут тебе и место, святоша! Хоть бы черти на том свете отсыпали тебе углей погорячее за твое нососуйство!
        Коснячко отвернулся, не желая видеть своего князя, попирающего могилу усопшего монаха, известного на Руси своим благочестием.
        Изяслав не собирался задерживаться в Печерском монастыре, но внезапно повалил густой снег и возвращение в Киев пришлось отложить на другой день.
        Игумен Феодосии отвел великому князю самые лучшие монастырские покои.
        За ужином Феодосии стал жаловаться Изяславу на засилье священников-греков. Мол, митрополит на Руси грек, епископы на местах сплошь греки. Русское священство в основном по монастырям да скитам обретается, в городах же службой церковной одни греки заправляют.
        - Да уж, - соглашался с игуменом Изяслав, перед этим выслушавший от него же немало соболезнований по поводу кончины великой княгини.
        - Мало того, что греки повсюду народ наш к языку своему приучают, они еще призывают русичей ездить на поклонение мощам своих святых, что погребены в Царьграде и в Малой Азии, - возмущался Феодосии. - Негоже это, княже. Поляки и чехи и те своих святых великомучеников имеют, признанных Апостольской Церковью в Риме, а мы чем хуже? Не пристало нам служить задворками Ромейской державы!
        Изяслав вскинул на игумена пытливые глаза:
        - Что ты замыслил, отче? Ведь ты явно что-то замыслил?
        - Давно мысль сию в себе ношу, княже, - признался Феодосии. - Мыслю я, что и у нас на Руси имеются свои святые великомученики, это братья Борис и Глеб, сыновья Владимира Святого.
        - Убиенные Святополком Окаянным? - задумчиво промолвил Изяслав, кивая головой.
        - Истинно, княже, - ответил Феодосии. - Коль по родству судить, это дядья твои родные. Не пожелали они обнажить меч на брата своего, хотя оба знали, какие черные помыслы лелеет Святополк. И за то души их ныне обретаются подле престола Господня.
        - Согласится ли канонизировать наших святых патриарх в Царьграде, - с сомнением в голосе проговорил Изяслав, - да и владыка Георгий будет против, это уж как пить дать.
        - Богоугодное дело, княже, всегда через препоны и непонимание до своего завершения доходит, - сказал Феодосии. - Испокон веку так было. Тут главное поднять знамя, а уж от желающих его нести отбою не будет.
        - Кому же надлежит сие знамя поднять? - полюбопытствовал Изяслав.
        - Тебе, княже, - ответил Феодосии. - Ибо ты - власть светская и митрополит более от тебя зависим, нежели ты от него. Коль ты на своем упрешься, то греки даже в Царьграде на уступки пойдут. Отец твой покойный на Царьград-то не оглядывался. При нем у нас митрополитом русич был.
        - Я подумаю, отче, - промолвил Изяслав, которому вдруг понравилась эта затея.
        «Давно пора утереть нос ромеям, - размышлял Изяслав, - а то в церквах всюду речь греческая, на литургиях токмо греческих святых поминают, храмы им посвящают, с икон сплошь греки на нас таращатся. И с митрополита не мешало бы сбить спесь».
        Но больше всего Изяславу хотелось таким путем прославить имя свое по всей Руси, дабы наконец загладить довлеющий над ним грех клятвопреступления.
        Митрополит, когда Изяслав завел с ним речь о канонизации Бориса и Глеба, откровенно противиться этому не стал, хотя и не одобрил. Владыка Георгий начал длинно распространяться о житиях и нравственном подвижничестве самых первых великомучеников, когда вера Христова только-только начала распространяться в пределах Римской Империи. Со слов митрополита выходило, что не всякая мученическая смерть есть проявление святости и не всякое смирение перед лицом смерти подвиг.
        - Священномученик Дионисий Ареопагит, ученик и сподвижник святого Павла, принял смерть через отсечение головы за свой отказ отречься от Церкви Христовой, - молвил владыка Георгий наставительным тоном. - И святой Василий был замучен до смерти раскаленными прутьями за то же самое во время гонений на христиан при императоре Юлиане Отступнике[[133] Ю л и а н Заступник - римский император в 360-363 гг. При нем были особенно сильные гонения на христиан.]. Святая мученица Анисия отказалась принести жертвы языческим богам и за это была заколота мечом в городе Солуки при императоре Максимилиане[[134] А в р е л и й Валерий Максимилиан - римский император в 286-305 гг.]. Святая мученица Татиана, рожденная в Риме в семье сенатора…
        - Разве святость определяется единственно муками за веру Христову? - спросил Изяслав, довольно бесцеремонно прервав митрополита. - Разве смерть от руки христианина менее мучительна, чем от руки язычника?
        Митрополит, пожав плечами, сказал, что ссора между сыновьями Владимира Святого отдаленно напоминает ему ветхозаветную притчу об Авеле и Каине, только и всего.
        «Уж коль Борис и Глеб не были признаны святыми на Руси сразу после своей смерти, то незачем беспокоить их прах полвека спустя», - заявил Георгий, полагая, что убедил великого князя в свое правоте.
        Но не тут-то было. Понимая, что в богословском споре ему не взять верх над митрополитом, а согласия на канонизацию Бориса и Глеба от патриарха из Царьграда и вовсе ждать бесполезно, Изяслав пустился на хитрость. Он опять позвал к себе в гости своих братьев, якобы для решения важного дела: нужно было внести поправки в отцовский свод законов - «Русскую Правду».
        За обсуждением «Русской Правды» Изяслав, как бы между прочим, упомянул о своем недавнем споре с владыкой Георгием.
        - Хочешь канонизировать дядей наших, Бориса и Глеба? - встрепенулся Святослав. - Дельная затея, брат. У поляков и у тех свои святые есть, а мы чем хуже поляков!
        - Да ничем не хуже, - вставил свое слово и Всеволод.
        - Митрополит вот упирается, все отговорками сыплет, - посетовал Изяслав. - Не знаю уж, как и уломать владыку.
        - Об этом не кручинься, брат, - Всеволод похлопал Изяслава по плечу. - Мы со Святославом возьмем митрополита на себя.
        Сказано - сделано.
        На другой день владыка Георгий изъявил свое согласие внести князей Бориса и Глеба в канон святых мучеников, но с одной оговоркой, чтобы храм в их честь строился не в Киеве, а в любом другом городе Руси.
        Изяслав диву давался: до чего же у него братья хитроумные да велеречивые, уболтали-таки упрямого Георгия!
        «Ну со Святославом-то спорить бесполезно, этот в риторике собаку съел! - усмехался про себя Изяслав, выслушивая из уст митрополита совсем иные речи, полные благочестия к князьям-мученикам, павшим от козней Святополка Окаянного. - А Всеволод книг на разных языках прочитал немерено. У него поди на каждый резон владыки по три своих резона более веских найдется. Ха-ха».
        Изяслав договорился с митрополитом, что останки святых Бориса и Глеба будут перенесены из Киева в Вышгород и перезахоронены во вновь выстроенной церкви, которая станет называться Борисоглебской.
        Всю зиму в Вышгород смерды везли на санях белый камень из каменоломен, что на берегу Днепра. Изяслав задумал возвести в Вышгороде каменный храм, единственный и лучший в своем роде, ибо в этом городе все церкви были деревянные.
        Покуда зодчие размечали фундамент будущей церкви, а каменотесы заготовляли нужного размера каменные блоки и балки, князья судили да рядили, какие статьи в «Русской Правде» следует изменить, а какие не менять.
        Поскольку обсуждения постоянно заводили спорщиков в тупик, Святослав предложил оставить «Русскую Правду» без изменения, но сделать к ней дополнение под отдельным названием. Статьи законов в этом новом своде должны были раз и навсегда покончить с родовыми пережитками, отменить «дикую» виру и кровную месть, а также упрочить господствующее положение князей и бояр в условиях разрастания вотчинного землевладения и распада сельских общин.
        Всеволод согласился со Святославом.
        Не стал возражать и Изяслав, который вообще был не силен в спорах. Однако великий князь внес и свое предложение, чтобы над законами корпели ближние бояре, а не сами князья.
        Святослав, которого неотложные дела звали в Чернигов, поддержал старшего брата.
        Пришлось согласиться с этим и Всеволоду, хотя у него было сильное желание самому составить поправки к отцовским законам. Всеволод не стал затевать очередной спор, дорожа единодушием: в кои-то веки братья собрались вместе не для войны, а для устроения собственного законодательства.
        Составлением новой «Правды» занялись из киевских бояр Чудин и Коснячко, повинуясь воле Изяслава. Из бояр переяславских: Ратибор и Никифор, первые советники у Всеволода. Из черниговских бояр был один лишь Перенег: так пожелал Святослав, заявивший, что «сей муж за двоих мыслить может».
        Изяслав хоть и устранился от составления нового Свода законов, однако регулярно встречался с Коснячко, выспрашивая, как продвигается дело. Хотелось Изяславу внести в новую «Правду» уложение о том, что великий князь имеет право при жизни назначать себе преемника даже в обход родных братьев.
        Но Коснячко не одобрял подобное.
        - Враждой и кровопролитием это пахнет, княже, - говорил воевода. - Чай, Святослав и Всеволод не вчера родились, сразу смекнут, чем это может грозить им и ихним детям. Да и не позволят советники Святослава и Всеволода записать такое в новую «Правду». Они ведь не враги своим князьям.
        Пытался Изяслав заговорить о том же с Чудином.
        Тот и вовсе за голову хватался, мол, это не закон, но обычай, отцами и дедами нам завещанный. Если в закон можно поправку внести, то обычай менять нельзя да еще такой основополагающий!
        - Обычай этот всю нашу землю в единстве держит, - молвил Чудин. - Преемственность братьев на столе киевском не позволяет роду Рюриковичей распасться на мелкие уделы, увязнуть в братоубийственной вражде.
        Не стал Изяслав спорить с Чудином, все равно не понять тому тайных устремлений, какие владеют князем со времен киевского восстания. Только Гертруда всегда понимала Изяслава, только она знала, что всякий обычай - это палка о двух концах.
        Изяслав теперь частенько вспоминал Гертруду, ибо пустота, образовавшаяся вокруг него после ее смерти, давила и даже пугала его. Великий князь перестал доверять своим ближним боярам, так как все они побаивались и недолюбливали Гертруду при ее жизни. Он больше не доверял Коснячко за его симпатии к Святославу, не доверял Туке за его симпатии ко Всеволоду. Изяслав невзлюбил Чудина за то, что тот открыто водил дружбу с владыкой Георгием. Единственным человеком, кому Изяслав доверял, был постельничий Людек, и то потому что Людек пользовался симпатией Гертруды.
        Прежде нелюбимого Святополка Изяслав посадил князем в Вышгороде и женил его на Эльжбете, поскольку и того и другого некогда добивалась от него Гертруда. Имя умершей жены вдруг стало для Изяслава почти священным, как и ее желания, некогда раздражавшие. Друзья Гертруды пользовались неизменной милостью великого князя, те же, с кем она когда-то враждовала, теперь старались не показываться Изяславу на глаза…
        В мае новый каменный храм в Вышгороде был возведен под кровлю и, несмотря на то, что внутренняя отделка была не закончена, торжественно освящен митрополитом.
        Несколько дней спустя толпы киевлян собрались возле маленькой деревянной церквушки Покрова Пресвятой Богородицы, в стенах которой хранились каменные раки с останками князей-мучеников. Грубо сработанные громоздкие саркофаги княжеские слуги выволокли из церкви и установили на санях, в которые впряглись князья и бояре.
        Шествие к городским воротам возглавляли черноризцы с зажженными свечами, за ними шли дьяконы с кадилами и пресвитеры, затем епископы и митрополит в роскошной ризе и митре, сверкающей драгоценными каменьями. Следом трое Ярославичей вместе с младшей дружиной тянули на санях раку с прахом Бориса. Чуть позади старшая дружина тащила сани с ракой Глеба. Замыкали процессию несметные толпы народа. Плыли над головами людей княжеские стяги с ликами Христа и Георгия Победоносца.
        За городскими воротами в сани впрягли лошадей и на конной тяге повезли оба саркофага до Вышгорода.
        Перед въездом в Вышгород лошадей выпрягли, и за постромки опять взялись князья и бояре, кому не досталось места впереди саней, подталкивали их сзади. На улицах Вышгорода торжественную процессию встречали большие толпы местных жителей и смердов из ближних деревень. Весть о том, что сегодня будут переносить мощи святых Бориса и Глеба, мигом облетела всю округу.
        Желающих попасть на литургию в Борисоглебскую церковь было столько, что те, кто не смог протиснуться внутрь храма, толпились на ступенях у главных врат, на площади перед церковью, заваленной кучами строительного мусора, в ближайших улицах и переулках. Добровольные пожертвования, медные и серебряные деньги, церковные служки лопатами насыпали в сундуки для перевозки в Киев на митрополичье подворье.
        …В середине лета был наконец закончен новый кодекс законов, получивший название «Правда Русской Земли». Однако более распространенным его названием стало на все времена - «Правда Ярославичей».
        Сон в руку
        В лето 6581 (1073) встала распря между братьями
        Ярославичами: Святослав соединился со Всеволодом
        на Изяслава…
        Повесть временных лет
        Снилось Святославу, будто Изяслав берет его за руку и сажает на отцовский трон. И молвит при этом, словно жалуясь: «Устал я, брат, от киевлян, вечно недовольных, от бояр своих твердолобых. Хочу отдохнуть от дел, а ты покуда стол великокняжеский поблюди. Сам ведь знаешь, за нашим народом глаз да глаз нужен ».
        Молвит так Изяслав и с эдакой хитринкой подмигивает Святославу. То ли чего-то не договаривает, то ли на что-то намекает.
        Проснулся Святослав и долго лежал с открытыми глазами под впечатлением от сна.
        «Как бы было славно, ежели б Изяслав сам уступил мне стол киевский, - ведь не по себе ношу влачит, на каждом шагу спотыкаясь. Раньше хоть умом Гертруды жил, а ныне и вовсе без ума остался. От Ярополка и то проку больше».
        Раннее утро просачивалось сквозь разноцветные стекла узких окон с закругленным верхом, рассеивая полумрак по углам просторной княжеской опочивальни.
        Тишину нарушало лишь глубокое дыхание спящей Оды.
        Святослав выбрался из-под одеяла осторожно, чтобы не потревожить жену, и прошлепал босыми ногами до скамьи, где лежала небрежно брошенная одежда. Ему вспомнились подробности вчерашнего вечера, как они с Одой играли в догонялки, резвясь словно малые дети. Такой веселой жену Святославу видеть давно не приходилось. И вообще, она вернулась из Саксонии какая-то другая - похорошевшая, полная сил и женственной прелести.
        Для своих тридцати восьми лет Ода выглядит просто замечательно, о чем наперебой твердят бывшие у нее в гостях жены черниговских бояр.
        А вот Святослав своим здоровьем не доволен: поясница все чаще дает о себе знать, головные боли мучают. Да еще плешь на голове образовалась, как ни прикрывай ее волосами, все равно сверкает проклятая. Хоть в шапке по терему ходи!
        Одеваясь, Святослав любовался спящей Одой, которая лежала на боку, разметав по подушке густые светлые волосы. Из-под одеяла виднелась обнаженная рука княгини и ее маленькие ступни с розовыми пятками.
        Святославу захотелось пощекотать эти пятки, но он удержал себя, не желая нарушать такой сладкий сон супруги.
        В ожидании того, когда нарождающийся новый день поднимет на ноги всех спящих, Святослав удалился в библиотеку и полистал там греческие и латинские книги, коих Ода привезла ему в подарок целый сундук.
        За завтраком Ода по просьбе Святослава опять принялась рассказывать о восстании саксонских герцогов и графов против короля Генриха. В этом восстании участвовал и отец Оды граф штаденский Леопольд, ярый противник усиления королевской власти в Германии.
        Ода не одобряла поступок отца. Ей нравился молодой честолюбивый король, замысливший подчинить себе не только зазнавшихся вассалов в Саксонии и Тюрингии, но и самого Папу Римского.
        Святослав знал, что Генрих принадлежит к Франконской династии[[135] Франконская династия - основатель Конрад Второй (1024-1039), выходец из Швабской знати. Короли Франкон-ской династии пытались создать постоянное войско из мелких рыцарей и министериалов, чтобы не зависеть от крупных феодалов.] германских королей, которые пришли к власти, свергнув Саксонскую династию[[136] Саксонская династия - основатель Генрих Первый Птицелов (919-1024). Короли Саксонской династии проводили широкие завоевания на землях полабских славян и в Италии, ими была создана «Священная Римская Империя германской нации», папство было поставлено в зависимость от императорской власти.]. Он спросил Оду, не собирается ли саксонская знать снова захватить власть в стране?
        Ода ответила, что саксонские герцоги и графы не желают, чтобы король владел землями в Саксонии и строил там крепости.
        - Еще саксонская знать не желает расставаться со своими волостями, дарованными ей королями, - добавила Ода.
        - А у твоего отца нет желания убить Генриха и завладеть короной? - вновь спросил жену Святослав.
        - Мой отец не столь кровожаден, - улыбнулась Ода, - ему достаточно того, чтоб король сидел в Майнце и не проявлялся в Саксонии, и тем более не раздавал бы саксонские земли ненавистным министериалам[[137] Министериалы - служилые люди, которым король давал землю за службу в войске.]-швабам.
        - Кто же побеждает, король иль саксонские князья? - поинтересовался Святослав.
        - Генрих был разбит у крепости Гарцбург, - королевское войско покинуло Саксонию. Но Генрих не собирается уступать. Вот увидишь, он еще себя покажет!
        - Сколько лет твоему обожаемому Генриху? - Святослав задумался. - Девятнадцать? Двадцать? Я что-то запамятовал.
        - Семнадцать, - подсказала Ода. Святослав едва не рассмеялся.
        - Не хочу тебя огорчать, лада моя, но, думаю, сожрут бедного Генриха его вассалы и косточек не оставят! - высказал он свое мнение.
        После утренней трапезы к Святославу как обычно пришел боярин Веремуд, чтобы сыграть с князем в тавлеи, а заодно обсудить кое-какие дела.
        Святослав в это утро был излишне рассеян и довольно быстро проиграл. Князь ринулся отыгрываться, но тут пришел дружинник и сообщил, что прибыл гонец из Киева.
        - Веди его сюда, - недовольно промолвил Святослав, даже не взглянув на дружинника.
        Он обдумывал атаку на белого короля.
        Дружинник ушел, но скоро вернулся. С ним был гонец.
        Святослав сразу узнал в гонце Людека.
        - Что-то стряслось? - насторожился Святослав, знавший, что Людек самый доверенный человек у Изяслава.
        - Стряслось, княже, - ответил Людек, сняв шапку и чуть заметно поклонившись.
        Святослав давно приметил, что постельничий Изяслава не очень-то любит кланяться.
        - Надо бы потолковать наедине, княже, - добавил Людек. Святослав поднялся со стула, заинтригованный.
        - Хорошо. Идем.
        Они пришли в библиотеку.
        - Что велел переcказать мне брат мой Изяслав? - обратился к гонцу Святослав, усевшись в удобное кресло с подлокотниками.
        - Брат твой Изяслав, княже, вознамерился лишить тебя стола Черниговского, а может, и самой жизни, - нарочито медленно проговорил Людек, слегка понизив голос. - Я сам ездил в Полоцк ко Всеславу и беседовал с ним устами Изяслава. Князь Изяслав предлагал Всеславу Псков и Новгород, ежели тот исполнит свою рать на тебя и Всеволода. Всеслав еще Смоленск запросил. Изяслав обещал подумать. И вот, наконец, надумал князь Изяслав уступить Всеславу и Смоленск. Три дня назад столковался Изяслав с послом Всеслава.
        Людек умолк, замерев в позе ожидания.
        Святослав глядел на него, не мигая.
        Наконец, князь сказал:
        - Что толкнуло тебя, Людек, на измену князю своему? Ведь ты живешь в Киеве как сыр в масле.
        - Князь Изяслав слова не держит, - мрачно проговорил Людек, - обещал разыскать убийц брата моего Койаты, но так ничего и не сделал. Брат мой сгнил давно в земле сырой, а убийцы его до сих пор живы-здоровы. У нас в Польше такой обычай, коль князь пообещал, но не сыскал преступника, значит, он взял вину его на себя. Я мщу Изяславу за своего брата.
        «Видно, лях не лжет, - подумал Святослав. - Поистине, сон в руку».
        Веремуд, когда Святослав пересказал ему все, что узнал от Людека, помрачнел. Затем пробасил недовольно:
        - Стало быть, Изяслав, целуя крест на мир со Всеславом, уже держал за пазухой нож на братьев своих. Ох и злыдень!
        - Что делать станем, боярин? - напрямик спросил Святослав.
        - Надо упредить Изяслава, ныне же подымать полки и двигать на Киев, - решительно промолвил Веремуд. - В таком деле кто первый за меч взялся, тот и прав. Шли гонцов в Переяславль, княже.
        Святослав из опасения, что Всеволод по своей привычке станет колебаться да раздумывать, послал к нему целое посольство, которое возглавил Алк, брат Веремуда. Алку было велено любыми способами сподвигнуть Всеволода на поход против Изяслава.
        На деле все вышло быстро и гладко.
        Всеволод без всяких колебаний изъявил готовность выступить против старшего брата. Видимо, в нем самом жили недобрые предчувствия после приема, оказанного Изяславом Всеславу в Киеве при заключении мира.
        Переяславская дружина вступила в Чернигов в конце марта, а уже в начале апреля соединенное войско двух Ярославичей, перейдя через Днепр, расположилось станом близ княжеской усадьбы Берестово в одном переходе от Киева.
        Изяслав узнал рано утром, что братья исполчились на него, а после полудня к нему пожаловали послы от Святослава и Всеволода.
        Изяслав встретил послов, сидя на троне в княжеской багрянице и золотом венце. По бокам от трона стояли вооруженные кмети, на скамьях вдоль стен сидели думные бояре и воеводы.
        Послов было трое.
        Изяслав сразу узнал переяславских бояр Шимона и Ратибора. Узнал он и черниговского боярина Алка.
        Алк шел впереди. Он же первым заговорил с Изяславом:
        - Кланяемся тебе, великий князь. - Послы поклонились. - Не серчай на прямоту и резкость речей наших, на то была воля твоих братьев, кои стоят с полками у Берестова. Братья твои дают тебе три дня, чтобы оставить Киев…
        - Иль побежден я в сече, что братья мои смеют мне приказывать? - вскричал Изяслав, меняясь в лице. - Я еще великий князь! За меня Бог и закон!
        - Братья твои не станут чинить тебе препятствий, княже, - невозмутимо продолжал Алк. - Они предлагают тебе разойтись миром.
        - «Разойтись миром…» - фыркнул Изяслав. - Плевать я на них хотел! Так и передай братьям моим, боярин. А еще скажи, что в моих полках воинов не меньше. Без битвы я Киев им не отдам. Смутьяны! Мерзавцы! Ох, доберусь я до них! Святослава на цепь посажу как кобеля бешеного, а Всеволоду место в порубе. Людеку-изменнику язык велю отрезать. А теперь убирайтесь! Вон отсюда! Гоните их в шею!
        Изяслав так разбушевался, что послы сочли за лучшее поспешно убраться восвояси, благо главное они успели сказать.
        Выслушав ответ, привезенный послами, Святослав усмехнулся недобро:
        - Грозит нам Изяслав и не ведает, что у самого крыша над головой горит.
        У Святослава в Киеве было немало сторонников, которые извещали его, что горожане не станут сражаться за Изяслава. Более того, наиболее ярые приверженцы черниговского князя готовы выдать ему Изяслава связанным.
        Неотвратимость своего поражения осознал и Изяслав, когда тысяцкий Коснячко объявил ему решение киевского веча: звать на великий стол Святослава Ярославича.
        - Не обессудь, княже, но пеший полк под твоим знаменем мне не собрать, - честно признался Коснячко. - Заводилы в народе ратуют за брата твоего Святослава. К нему народ гонцов своих шлет.
        Изяслав велел подымать дружину
        Однако пришедшие к великому князю Чудин с Тукой мигом остудили его воинственный пыл.
        - Старшая дружина меж двух огней вставать не желает, - сказал Чудин. - Как сражаться с черниговцами и переяславцами, когда в спину киевская чернь в любой момент ударить может. Надо покориться братьям.
        Изяслав раздраженным жестом повелел, чтобы его оставили одного.
        «Сбываются предсказания Гертруды, - мрачно размышлял Изяслав, бродя в одиночестве по пустынным залам. - Кругом измена! Ни на кого положиться нельзя. Я верил Людеку, а он меня предал. С потрохами продал Святославу, негодяй! Даже Гертруда не смогла разглядеть его сволочную душонку!»
        Изяслав обдумывал возможность убийства Святослава и Всеволода во время переговоров. А может, послать гонца к полоцкому князю? Или к полякам? Но было очевидно, что ни Всеслав, ни Болеслав при всем желании не успеют на помощь к Изяславу. Слишком внезапно все случилось! За три дня гонцы только доскачут до Полоцка и Кракова. Изяслав вызвал к себе Коснячко.
        - Отправь гонца к братьям моим, - с трудом выдавил из себя великий князь, - я принимаю их условия.
        Коснячко понимающе кивнул и скрылся за дверью.
        Двадцать возов по приказу Изяслава было нагружено сокровищами из великокняжеской казны, еще в двадцать возов уместили съестные припасы на дорогу. Путь предстоял не близкий: в Краков, к Болеславу. Вместе с Изяславом собирались разделить долю изгнанников его сыновья, младшая дружина, многочисленная челядь, а из бояр Коснячко, Микула Звездич и Всемил Гордеич.
        Дабы не видеть злорадных лиц простых киевлян, Изяслав выехал из Киева затемно.
        Обоз и конная свита князя-изгнанника, проехав через высокие Лядские ворота, растянулись, подобно длинной змее, на извилистой дороге, уводившей к западным рубежам Руси.
        Когда рассвело, отряд Изяслава догнал черниговский дружинник Потаня.
        - Чего тебе, гридень? - окликнул Потаню Изяслав, отделившись от плотной колонны своей молодшей дружины.
        Потаня снял шапку, не слезая с коня.
        - Князь, братья твои говорят тебе: не выноси сор из избы, - промолвил Потаня. - Не ходи в Польшу, княже. Братья твои дают тебе на выбор Туров иль Вышгород. Хочешь, Смоленск бери.
        - Не хочу, - холодно произнес Изяслав и, ударив лошадь, проехал мимо Потани.
        Потаня ехал за Изяславом и продолжал его уговаривать:
        - Будь мудрее, княже. Полякам наши склоки только в радость. Не нравится Смоленск, садись во Владимире. А сыновья твои могут сесть в Турове и Вышгороде.
        Изяслав вновь отказался. Потаня не отставал.
        Наконец, Изяслав развернул коня и гневно крикнул Потане:
        - Скажи Святославу, гридень, я скоро вернусь. И вернусь не один!
        * * *
        Святослав и Всеволод въезжали в Киев под колокольный звон, их встречали толпы народа; даже митрополит покинул свои покои при Софийском соборе.
        У входа во дворец, выстроенный еще при Ярославе Мудром, большая группа киевских бояр и купцов встретила братьев поклонами и хлебом-солью.
        Всеволод держался все время чуть в стороне, всем своим видом показывая, что он лишь правая рука Святослава.
        Зато Святослав светился приветливой улыбкой, шутил направо и налево, отведал горячего пшеничного каравая с солью и тут же воскликнул, что не едал хлеба мягче и вкуснее этого.
        Все вокруг засмеялись, ибо и черниговцы, и киевляне знали, что сегодня сбылась самая заветная мечта Святослава.
        Святослав, сопровождаемый Всеволодом и толпой бояр, обошел весь дворец, где прошло его детство и где жил его отец. Здесь же до киевского восстания жил Изяслав, который по возвращении из Польши отстроил для себя деревянный терем близ Михайловского Златоверхого собора, отгороженный от шумного Подола и верхних кварталов Киева бревенчатой стеной Дмитриевского монастыря. Изяслав принял меры безопасности, которые, впрочем, не помогли ему на этот раз.
        В тронном зале Святослав задержался подольше. С бьющимся сердцем взошел он по ступенькам на возвышение, где стоял трон из мореного дуба с бронзовыми позолоченными подлокотниками и высокой резной спинкой. Вот она, вершина власти! Вот он, предел мечтаний для всякого честолюбца, место самого старшего князя на Руси!
        Изяслав занял этот трон в тридцать лет. Святослав добился этого златого трона уже в сорок шесть лет.
        «Ладно, - мысленно утешил себя Святослав, - главное добился-таки. И не замарал рук кровью старшего брата».
        Откровение Оды
        Ода с замирающим сердцем вступила под своды белокаменного дворца в Киеве. Отныне это был ее новый дом.
        Святослав встретил супругу с распростертыми объятиями.
        - А вот и великая княгиня пожаловала! - весело молвил он и с притворной строгостью приказал боярам, толпившимся вокруг: - Кланяйтесь, почтенные, своей княгине! Кланяйтесь!
        Бояре поклонились: кто низко, кто не очень.
        Среди киевских бояр Ода заметила много старших дружинников, перебравшихся за своим князем из Чернигова в Киев.
        Святослав самолично провел Оду по всему дворцу, завел ее даже в сокровищницу.
        - Гляди, лада моя, сколь мы с тобой ныне богаты! - Святослав поднимал крышки больших сундуков, в которых покоились груды золотых и серебряных монет, россыпи самоцветных камней и белого жемчуга. - Не все упер с собой Изяслав, как видишь. Да и мог ли он все-то с собой забрать, а?
        Святослав повел Оду дальше по сокровищнице туда, где на деревянных полках стояли рядами золотые чеканные ендовы, братины, чаши и бражницы. Он смеялся, глядя на неподдельное изумление супруги при виде золотых слитков, сложенных конусообразными пирамидками. Тут же стояло множество кожаных мешков с серебряными гривнами. На стенах было развешано украшенное золотом и драгоценными камнями оружие: мечи, кинжалы, множество изящных топориков, секир, стилетов…
        Далеко не бедная была казна у Святослава в Чернигове, но с таким богатством сравниться не могла.
        - Таких сокровищ нет даже у германского короля, - промолвила пораженная Ода, выйдя из сокровищницы.
        - Да что у короля германского, - в восторге воскликнул Святослав, - у самого Папы Римского нет таких богатств! А у нас есть!
        Он торжествующе расхохотался.
        Однако поздно вечером, находясь с супругой в ложнице, Святослав стал совсем другим, мрачным и задумчивым.
        - О чем печаль, свет мой? - допытывалась Ода. - Что таишь в сердце своем?
        - Изяслав-паскудник перехитрил меня, - хмуро ответил Святослав, - не ко Всеславу в Полоцк побежал, а к Болеславу в Краков. Теперь он станет поляков на меня натравливать.
        - Болеслав - зять твой, - сказала Ода. - Не поднимет он меч на тестя своего.
        - Ты поляков не знаешь, Одушка, - мрачно усмехнулся Святослав. - Они хотя и христиане, а по волчьим законам живут. У них в княжеской среде убийство ближней родни - обычное дело. Брат режет брата, сын - отца, жена - мужа. И все - ради власти и богатства. Так что Болеславу поднять меч на тестя - плевое дело.
        - Что ты намерен делать? - спросила Ода, знавшая, что ее муж не из тех людей, которые почивают на лаврах после всякой удачи.
        - Думаю вот, - неопределенно ответил Святослав. Став великим князем, Святослав перераспределил княжеские столы.
        Брату Всеволоду Святослав уступил Чернигов, тем самым подтверждая, что Всеволод отныне второй по значимости князь на Руси. Владимира, сына Всеволода, которому уже исполнилось двадцать лет, Святослав перевел из Смоленска во Владимир. Святослав давно заприметил во Владимире Всеволодовиче недюжинное ратное умение, поэтому и решил держать его на польском порубежье на случай войны с Болеславом.
        Своего старшего сына Глеба Святослав вывел из Новгорода и посадил в Переяславле. Давыда - перевел из Мурома в Новгород, а в Муром отправил Ярослава, младшего сына.
        Олег и Роман остались на прежних княжеских столах: один в ростово-суздальской земле, другой - в Тмутаракани. Не забыл Святослав и про своего любимого племянника Бориса, посадив его князем в Вышгороде. Ода как-то намекнула Святославу, мол, почему бы не перевести Олега в Смоленск.
        - Олегу уже двадцать пять лет, - молвила Ода. - По-моему, он достоин и более высокого стола. Не век же ему в Залесской глуши сидеть.
        - Я и сам рад бы перевести Олега из Ростова поближе к Киеву, - ответил Святослав. - Однако Смоленск Всеволоду принадлежит. Не ссориться же мне из-за этого с братом. Я и так его Переяславля лишил.
        - Ты же уступил Всеволоду Чернигов, - удивилась Ода. - Разве ему этого мало? Чернигов гораздо больше Переяславля и от Степи подальше.
        - Так-то оно так, - согласился с женой Святослав, - Чернигов после Киева второй град на Руси. Но у Всеволода в Чернигове лишь его молодшая дружина и слуги, а все бояре его остались в Переяславле. Черниговские же бояре признают во Всеволоде своего властелина только по закону, а по сути истинным их повелителем был и остаюсь я. И Всеволод понимает это. Может, оттого ему так неуютно в Чернигове.
        - Ну так и оставил бы Всеволода в его любимом Переяславле, - бросила Ода, - а Чернигов отдал бы Глебу. Небось, бояре черниговские с большей охотой приняли бы сына твоего, нежели брата.
        - Нельзя мне так поступать, - проворчал Святослав, - не по закону это. По «Русской Правде» коль старший брат сидит на киевском столе, то следующий по старшинству должен сидеть в Чернигове, а еще более младший брат получает Переяславль. У нас так и было, покуда мы не согнали Изяслава с киевского стола. Теперь положение изменилось, поскольку нас, братьев, осталось двое. По закону, мой старший сын должен сидеть князем в Переяславле, так как этот град третий по значимости после Киева и Чернигова. Таким образом Глеб как бы переходит в разряд моих младших братьев. Уразумела?
        - Нет, - коротко ответила Ода.
        На этом разговор прекратился, поскольку Святослав не любил кого-либо убеждать в очевидном, а Ода не стремилась выслушивать его доводы, ибо в душе считала, что написанный закон скорее камень преткновения, чем выход из возникающих затруднений при дележе власти.
        Святослав был обеспокоен не только тем, что Изяслав скрылся в Польше, но и поведением игумена Феодосия, который открыто осудил изгнание. На праздничный пир, данный Святославом по поводу своего вокняжения в Киеве, Феодосии не прибыл, хотя был приглашен в числе первых. Более того, из Печерской обители явился монах и передал Святославу устное послание своего игумена, из коего следовало, что там, где пируют на развалинах братней любви, ему, Феодосию, не место.
        Всеволод повел себя странно, когда Святослав предложил ему вместе с ним съездить в Печерскую обитель и лично переведаться с Феодосией.
        «Феодосии на тебя гневается, - сказал Всеволод, - тебе и ответ пред ним держать, брат. А мое дело сторона».
        И Святослав, скрепя сердце, собрался один ехать к Феодосию.
        - Может, и мне с тобой? - обратилась к мужу Ода.
        - Не стоит, - отказался Святослав и раздраженно добавил: - А то схимники еще подумают, что я вознамерился повлиять на отца-игумена прелестями своей супруги.
        Из Печерской обители Святослав вернулся мрачнее тучи.
        Ни с кем из своих приближенных бояр он откровенничать не стал, лишь Оде проговорился во хмелю о том, какими упреками встретил его преподобный Феодосии.
        - Укорял меня Феодосии тем, что я не просто закон нарушил, Ярославом Мудрым установленный, лишив отцовского стола брата старшего, но изгнал Изяслава из Руси. Как будто не предлагал я ему стол княжеский в отчей земле. Для Феодосия Изяслав теперь вроде мученика. А то, что Никон и Антоний, монахи печерские, спасались в свое время у меня в Чернигове от неправедного гнева Изяслава, про это Феодосии не вспоминает. Сильно же прельстил его Изяслав тем, что канонизировал Бориса и Глеба: выстроил храм в честь первых русских святых, наперекор Царьграду пошел и за это ему честь и слава! Я сказал Феодосию, что кабы не наше со Всеволодом вмешательство, так ничего бы у Изяслава не вышло: не столковался бы он с митрополитом. Феодосии меня и за это упрекнул, мол, тщеславием я объят и за славой людской гонюсь.
        Ода внимательно выслушала Святослава. Затем дала ему совет:
        - Изяслав выстроил церковь в честь святых Бориса и Глеба в Вышгороде, а ты возведи Борисоглебский храм в Киеве. Да еще краше! В следующий раз Феодосию упрекать тебя будет труднее, ибо за тебя, свет мой, встанут дела твои праведные.
        Святослав враз протрезвел: совет Оды ему понравился.
        На другой день Святослав, сев на коня, принялся ездить по Киеву, выбирая место для будущего храма. Помогал ему в этом боярин Зерновит и воевода Перенег.
        Зерновит предложил место на холме Щекавица. Перенег же предлагал, что лучше всего ставить храм святых Бориса и Глеба в Копырьеве конце. Но Святослав решил по-своему, ему приглянулось местечко на Подоле близ пристани на Почайне-реке. Пусть Борисоглебский храм видят не только русичи, но и заморские гости, корабли коих все лето стоят у берегов Почайны, сказал Святослав. Да и маловато храмов на Подоле по сравнению с Горой и Ярославовым Градом, а ведь на Подоле да в Гончарном конце живет больше половины населения Киева.
        Митрополит Георгий как только проведал о замысле Святослава, сразу к нему пожаловал и давай упреками сыпать, мол, нарушает князь уговор, что храмы святым Борису и Глебу в Киеве строить не будут.
        - Где угодно, только не в Киеве, - молвил владыка Георгий. - На том стоял и стоять буду! Изяслав мне крест целовал на этом.
        - Изяслав крест целовал, а я нет, - огрызнулся Святослав. - И будет по-моему!
        Крепко разругались Святослав с Георгием, таких слов наговорили друг другу, какие во хмелю не каждый скажет.
        Владыка Георгий на другой же день взошел на торговый греческий корабль и отправился в Константинополь.
        - Жаловаться патриарху поехал, - процедил сквозь зубы Святослав, когда ему сообщили о внезапном отъезде митрополита. - Не битьем, так катаньем хочет меня взять, песья душа!
        * * *
        В середине лета состоялось венчание Глеба и Янки, дочери Всеволода Ярославича.
        Торжество происходило в Переяславле, где Глеб ныне держал свой княжеский стол. Янка несколько раз до этого порывавшаяся сбежать ко Глебу в Новгород, была безмерно счастлива, когда ее суженый супруг вдруг сам приехал к ней в Переяславль. Еще Янка была рада тому, что нелюбимая ею мачеха перебралась из Переяславля в Чернигов.
        «Наконец-то ханская дочь не будет больше осквернять своим присутствием покоев, где некогда жила милая матушка», - с присущей ей прямотой заявила Янка Оде, приехавшей на свадьбу.
        Из всех братьев Глеба к нему на свадьбу пожаловал только Олег, да и тот пребывал в печали, схоронив недавно жену.
        Ода в душе радовалась, что Олег овдовел, ибо в ней с новой силой вспыхнула страстная любовь к пасынку, который в свои двадцать пять лет стал статным витязем с властным голосом и мужественным лицом. За время разлуки чувства Оды к Олегу не притупились, наоборот, она жила воспоминаниями о тех сладостных мгновениях и днях. Ода молила Господа о том, чтобы все это опять вернулось к ней, и даже о том, чтобы в конце концов Олег стал ее законным супругом.
        После свадебных торжеств Олег вместе с отцом и мачехой приехал в Киев. Где задержался на неопределенный срок, вынужденный к тому Одой, которая делала все, чтобы вновь опутать его своими чарами. Не хотел и Святослав так скоро отпускать от себя любимого сына. Желая, чтобы Олег поскорее позабыл свое горе, Святослав, сам того не подозревая, толкал его в объятия Оды: велел жене неотлучно находиться при Олеге, развлекать его беседой, воспоминаниями о детстве, тешить музыкой и пением.
        - Покажи ему Киев, ведь Олегу сей град почти незнаком, - выставлял супругу Святослав. - Свози его в Вышгород и Василев, покатайся в ладье по Днепру. Пусть новые впечатления вытеснят из Олегова сердца застарелую боль.
        У самого Святослава забот было невпроворот. Перво-наперво им было отправлено посольство в Краков к Болеславу с богатыми дарами и напоминанием, что нынешний князь киевский более близкая родня польскому князю, чем изгнанник Изяслав. Если договориться с Болеславом не удастся, значит, придется готовиться к войне с поляками. А тут еще неугомонный Всеслав гремит оружием в своем Полоцке. Уж против этого соседа войско нужно всегда держать наготове! Другое посольство было отправлено Святославом в Царьград, дабы расстроить коварные замыслы митрополита Георгия, собравшегося мстить Святославу гневом патриарха и недовольством императора.
        Ода тянулась к Олегу, желая пробудить в нем прежний любовный пыл. Но тот был до странного холоден и неприступен.
        Ода была в отчаянии. Она видела и чувствовала, что желание будоражит и Олега, но во всех его поступках теперь было больше разума, нежели чувств. И разум этот, как видно, не позволял Олегу преступать запретную черту.
        «Повзрослел младень, - с горечью думала Ода, - понабрался меры в речах своих и поступках. Я же, наоборот, с годами эту меру утратила. Мне и грех в сладость, лишь бы с милым!»
        Однажды вечером, когда Олег и Ода остановились в Берестове по пути из Василева в Киев, между ними произошел неожиданно проникновенный разговор. Затеяла его Ода, которая не переставала подыскивать отмычку к Олегову сердцу.
        Они сидели у открытого окна и слушали соловьиные трели, долетавшие из темного олынанника, разросшегося за частоколом, окружавшим княжескую усадьбу.
        Впервые за много дней общения с Олегом Ода позволила себе расспросить его о Млаве. Как случилось, что она умерла в столь юные лета?
        - Началось все после первых неудачных родов, - нехотя отвечал Олег на расспросы мачехи. - Первенец наш родился мертвый, а Млаву лекари и повитуха кое-как выходили. Поставили они на ноги мою ненаглядную, но прежней телесной крепости в ней уже не было. Чахла как сосенка на болоте, пока не угасла совсем. - Голос Олега дрогнул. - Схоронил я Млаву рядом с дочкой нашей мертворожденной, коей даже имя дать не успели. И нет теперь у меня ни дочери, ни жены. Видать, наказал меня Господь за грехи мои.
        В этот миг Оде открылась вся глубина горя, пережитого Олегом. Пережитого и незабытого.
        - Это скорее козни дьявола, - промолвила Ода и нащупала в темноте руку Олега. - Дьявол отнял у тебя одну дочь, зато Господь даровал тебе другую.
        - О чем ты? - пробормотал изумленный Олег. - Я не понимаю тебя.
        - Помнишь, ночь перед твоим отъездом в Ростов? - продолжила Ода таинственным голосом. - Помнишь, как мы любились с тобой в светелке у Регелинды? После той ночи забеременела я, Олег.
        Ода почувствовала, как Олег стиснул ей руку своей сильной ладонью.
        - Я не стала вытравлять зачатое дитя, доносила его и родила прелестную девочку, - сказала Ода. - Скоро ей исполнится три года.
        - А как же отец? - волнуясь, спросил Олег. - Он ничего не заподозрил?
        - Святослав даже не знает об этом ребенке, - спокойно ответила Ода. - Я рожала в Саксонии, куда уехала загодя, чтобы никто ничего не заподозрил.
        - А твои родственники в Саксонии, что подумали они? - допытывался Олег.
        - Им я объяснила, что якобы мой супруг больше не желает иметь детей, поэтому я буду рожать втайне от него, так как непременно хочу иметь дочь.
        - Как ты могла знать, что у тебя родится дочь?
        - Ничего я не знала, - вздохнула Ода. - Просто я молила об этом Богородицу, и она услыхала мои молитвы.
        - Как ты назвала нашу дочь? - тихо спросил Олег.
        - Хильда, - так же тихо промолвила Ода. Эту ночь они провели вместе.
        …Вскоре Олег собрался в обратный путь к своему стольному граду Ростову.
        Святослав, прощаясь с сыном, просил его оказывать поддержку братьям Давыду и Ярославу, которые соседствовали не только с Олеговой вотчиной, но и с дикими лесными племенами.
        Ода, поцеловав Олега, чуть слышно произнесла:
        - Помни о нас, - сделав ударение на последнем слове. Олег кивнул и, заметив, что отец отвернулся, соединил свои жадные уста с губами мачехи, которая казалась ему в этот момент самой красивой и пленительной женщиной на свете.
        Гита
        В лето 6583 (1075) в Киев к Святославу прибыли
        послы германского короля просить за Изяслава…
        Повесть временных лет
        Больше года мирно сидел Всеслав в своем Полоцке с той поры, как вокняжился в Киеве Святослав. Но, как говорят, любая тишина обманчива, а в тихом омуте черти водятся. Вдруг восхотелось Всеславу подвигов ратных и объявился он с войском своим буйным под Псковом. Псковичи, не долго думая, послали в Новгород за подмогой.
        Давыд, хоть и призвал новгородцев вооружаться, однако выступать против грозного полоцкого князя не собирался. Он разослал гонцов к Олегу в Ростов и к отцу в Киев. В посланиях своих Давыд нагородил одну небылицу на другую, дабы в Киеве и Ростове подумали, будто положение у него совсем плачевное: безбожный Всеслав вот-вот в Новгород ворвется.
        Первым на помощь к Давыду пришел Олег с ростовской дружиной.
        - Почто пешцев не привел? - выразил свое недовольство брату Давыд. - У Всеслава, по слухам, пешей-то рати видимо-невидимо!
        - Иль оскудел пешими полками Новгород Великий? - усмехнулся Олег, глядя на озабоченного, суетливого Давыда. - Не робей, брат. Одолеем мы Всеслава!
        - Одолеть-то, конечно, одолеем, - проворчал Давыд, - но по колено в крови ходить будем. Слыхал, небось, про битву на речке Коземли, когда Глеб Всеслава разбил. Так после той сечи окрестные смерды две недели хоронили павших ратников Всеславовых и своих новгородцев, коих тоже полегло немало. Вот так-то, брат.
        - Страшно-то как! - вновь усмехнулся Олег лишь затем, чтобы позлить трусоватого Давыда.
        Киевские полки пришли в Новгород под началом Глеба и переяславского воеводы Никифора.
        Однако не дошло у братьев Святославичей до битвы с полоцким князем. Проведал Всеслав о мощной рати, исполчившейся на него, и скорыми переходами ушел от Пскова в темные дремучие леса.
        Давыд стал упрашивать братьев остаться у него до осени на тот случай, коль коварный Всеслав пересидит в лесах до поры до времени и вновь нагрянет ко Пскову или к Новгороду.
        - Иль не ведомы вам повадки этого злодея! - говорил братьям Давыд.
        Олег был рад остаться в Новгороде хоть на месяц, хоть на два, ибо в отличие от тихого Ростова жизнь здесь била ключом. На торгу ли, на пристани ли - всюду звучит речь заморских гостей. Тут тебе и свей, и немцы, и даны, и греки, и арабы… Каких только товаров не насмотришься в здешних торговых лавках! Каких только монет не увидишь в руках у местных менял!
        Глебу и вовсе в Новгороде все было родным и знакомым. К нему здесь относились с особой теплотой: и бояре, и купцы, и ремесленный люд. А владыка Феодор обращался ко Глебу по-отечески «сын мой». Не мог он забыть мужественного поведения Глеба во время смуты, когда толпа народа, возглавляемая язычником-волхвом, едва не растерзала епископа у дверей Софийского собора.
        Глеб задержался в Новгороде, но не из желания постеречь Давыдовы владения от возможных набегов Всеслава, а совсем по другому поводу.
        - В это лето в Новгород должны прийти ладьи датского короля Свена, на которых прибудет дочь английского короля Гарольда, нареченная невеста нашего двоюродного брата Владимира, - поведал братьям Глеб. - Мне велено встретить ее, чтобы затем проводить до Киева, где состоится венчание.
        Давыд изумленно присвистнул.
        - Ничего себе невесту подыскал дядя Всеволод для Владимира! - завистливо проговорил он.
        - Это не дядя Всеволод подыскал, а тетка наша Елизавета, которая ныне замужем за датским королем, - пояснил Глеб.
        - Это не тот король Гарольд, павший в битве с нормандским герцогом Вильгельмом Рыжебородым? - спросил Олег.
        - Тот самый, - ответил Глеб. - Сыновья Гарольда продолжают воевать с Вильгельмом, но пока безуспешно. Пытался им помогать и датский король, да флот его был разбит нормандцами.
        - Стало быть, невеста Владимира - бесприданница, - разочарованно промолвил Давыд. - Хоть хороша ли собой? И как ее зовут?
        - Зовут Гита, - сказал Глеб, - ей семнадцать лет. А вот какова лицом и статью, ничего поведать не могу - я ее не видел.
        Ладьи данов прибыли в Новгород в начале июля.
        В свите англо-саксонской невесты было не меньше двухсот человек. Кроме нянек и служанок в окружении королевской дочери было больше десятка знатных мужей, бывших приближенных покойного короля Гарольда, которые прибыли на Русь вместе со своими семьями и слугами. Возглавлял свадебное посольство эрл Вастибальд, мужественный человек, лицо которого было покрыто шрамами.
        Никто из англо-саксов не знал ни русского, ни греческого языка, а из русичей никто не знал англо-саксонского наречия. Толмачами служили даны, которые часто бывали в Англии и принимали у себя английских купцов. Вместе с тем даны были частыми гостями в Новгороде, поэтому русский язык им тоже был знаком.
        Дочь Гарольда не отличалась ни особенною статью, ни яркой красотой. Она была стройна и невысока, бледное с тонкими чертами лицо выглядело утомленным, светло-карие глаза были печальны. Гита была одета в длинное темное платье и красивый вишневого цвета плащ с капюшоном.
        Давыд с ходу окрестил дочь Гарольда «серой мышкой»: маловата ростом, не широка в бедрах, не грудаста и, судя по всему, злючка.
        «Еще и по-нашему не разумеет!» - посмеивался Давыд наедине с Олегом.
        На другой же день во время пира, когда Гита вышла в трапезную отдохнувшая и похорошевшая, одетая в длинное белое платье с золотыми узорами по вороту и на рукавах, с распущенными по плечам густыми каштановыми волосами, с золотой диадемой на челе, Давыд мигом прикусил свой насмешливый язык. Теперь он уже не переставал восхищаться Гитой. Оказывается, под облегающим платьем у нее прекрасно просматриваются и округлые бедра, и тонкая талия, и упругая грудь. Дочь Гарольда даже как будто стала выше ростом!
        - Кто бы мог подумать, что Гита за одну ночь подрастет на наших хлебах, - прошептал Давыд Олегу. - А до чего ж она бела, видать, с серебра умывается. Вот повезло Владимиру!
        Поскольку в день приезда у утомленной долгим путешествием Гиты не было возможности познакомиться с двоюродными братьями ее жениха, то знакомство произошло перед началом пиршества.
        Сначала Вастибальд подвел девушку к Давыду, как к хозяину этого города и этого терема.
        Гита смущенно опустила глаза под его пристальным взглядом.
        Отвечая на вопросы Давыда о трудностях пути из Дании на Русь, девушка была предельно краткой. Толмач-дан быстро переводил ее слова.
        Затем Вастибальд подвел Гиту к Глебу и представил ей его.
        Глеб поздоровался с Гитой на плохом английском и осведомился об ее самочувствии.
        Гита слегка улыбнулась, отвечая: у нее прекрасное самочувствие!
        Потом Гиту познакомили с Олегом, который сказал, что желал бы увидеть ту землю, на которой рождаются столь прелестные девушки.
        - Наверно, эта земля стоит того, чтобы сражаться за нее, не щадя себя, - добавил Олег, желая выразить свое восхищение доблестной смертью короля Гарольда.
        Когда толмач перевел Гите сказанное, девушка задержала на Олеге свой взгляд, внимательный и задумчивый.
        - Я верю, что когда-нибудь смогу навестить мою милую Англию, тогда я возьму тебя с собой, добрый витязь, - ответила Гита Олегу. - Я уверена, моя родина тебе понравится. За нее действительно не жаль отдать и саму жизнь.
        Затем начался пир.
        «Она далеко не глупа и не наивна, эта бледная девочка с очень серьезными глазами, - думал Олег, сидя за пиршественным столом между Глебом и Давыдом. - Видит Бог, Гита станет Владимиру не только хорошей женой, но и мудрой советчицей».
        Спустя несколько дней Глеб с дружиной и вся толпа англо-саксов собрались в дорогу к стольному Киев-граду.
        Перед самым отплытием русских ладей во время прощания на берегу Волхова Гита сама подошла к Олегу и через толмача спросила его, приедет ли он к ней на свадьбу.
        Олег растерялся, ибо не мог без отцова повеления оставить надолго Ростов.
        Его выручил Глеб, который незаметно подтолкнул брата локтем и прошептал:
        - Не обижай отказом дочь короля. А я замолвлю за тебя слово перед батюшкой.
        - Я с великой радостью приеду к тебе на свадьбу, прекрасная дочь Гарольда, - произнес Олег, прижав руку к груди. - Это большая честь для меня.
        Гита с самым серьезным видом выслушала перевод толмача, в следующий миг ее нежное, чуть удлиненное лицо озарилось приветливой улыбкой.
        - Вот и замечательно! - воскликнул вездесущий Вастибальд. - В знак нашей вечной дружбы и родства мы смешаем на этой свадьбе ваш хмельной мед и наш пенный эль. Думаю, получится забористая штука!
        Вастибальд расхохотался и похлопал Олега по плечу, не в силах скрыть своей симпатии к нему.
        * * *
        Женитьбой Владимира на дочери английского короля Святослав хотел увенчать все свои успехи, каких он достиг, находясь на киевском столе. Это через Святослава шли переговоры с Елизаветой и ее супругом, датским королем Свеном, сватавшим Гиту за русского князя. Сначала Елизавета просила у Святослава Олега в мужья Гите, узнав, что он недавно овдовел. Однако этому воспротивилась Ода, заявив, что Олег достоин дочери более могущественного правителя. Святослав и сам не горел желанием принимать в свою семью принцессу из невесть какого королевского рода, к тому же лишившегося у себя на родине владений и власти. Поэтому он предложил в мужья Гите старшего из сыновей Всеволода - Владимира. Всеволод не стал возражать, поскольку издавна питал симпатии к англо-саксам: даже самостоятельно изучил английский язык еще задолго до гибели короля Гарольда.
        Венчал новобрачных сам митрополит, недавно вернувшийся в Киев из Царьграда.
        Ни патриарх, ни император не одобрили ссору Георгия с великим киевским князем, поскольку оба взирали на православную Русь как на свой последний оплот в той нелегкой борьбе, которую вела Византия с сельджуками на востоке и с нормандцами на западе. Император ромеев Михаил Дука[[138] Михаил VII Дука - византийский император в 1071-1078 гг. Стал императором благодаря дворцовому перевороту.]^^до такой степени неуверенно чувствовал себя на троне, что взывал к Святославу о помощи. Император был готов предоставить русским воинам все крепости в Болгарии и на границе с венграми, лишь бы удержать владения Империи по Дунаю.
        Святослав хоть и заверил посланцев императора, что готов послать войско в Болгарию, но не сказал, когда именно собирается это сделать. Сначала ему нужно было поддержать своего зятя Болеслава в войне с чешским королем Братиславой. Болеслав только на таких условиях обещал Святославу не помогать Изяславу отвоевывать киевский стол. По слухам, он держит свое слово: поляки уже выпроводили Изяслава из своей страны и тот обосновался покуда в Майнце у германского короля.
        «Вот разобьем с Болеславом Братислава, а мы его непременно разобьем, тогда можно будет и в византийские дела вмешаться, - размышлял Святослав, сидя за свадебным столом и глядя на веселье вокруг. - Только я не стану выручать Михаила, но отниму у него земли в Тавриде и по Дунаю. Довольно ромеям оттеснять Русь от теплого моря!»
        Даже самому себе не решался признаться Святослав, что хочет он повторить походы своего знаменитого прадеда Святослава Игоревича по южным и западным землям: закрепить за Русью земли по Кубани, нижнему Дону и устью Дуная. Не на несколько лет закрепить, а навечно!
        По окончании свадебного торжества Владимир с юной женой вернулся к себе во Владимир-Волынский. Всеволод Ярославич уехал в Чернигов. Глеб и Янка отбыли в Переяславль.
        Олег ненадолго задержался в Киеве.
        В одной из бесед Святослав сказал сыну:
        - На будущий год готовь дружину к дальнему походу. В Богемию пойдем.
        - Помогать Болеславу против чехов? - догадался Олег. Святослав с улыбкой кивнул.
        - Не увязнем ли мы в этой войне, ведь чехи - враг упорный, - высказал опасение Олег. - И не будет ли это на руку Изяславу. Что, ежели король германский даст ему войско и Изяслав с этим войском на Руси объявится?
        - Все что может дать Изяславу король германский, так это свои последние порты и сапоги в придачу, - насмешливо сказал Святослав. - Генрих сам тесним со всех сторон своими непокорными вассалами, до Изяслава ли ему!
        - Значит, по весне в поход? - весело промолвил Олег, гоном и взглядом давая понять отцу, что засиделся в Ростове я рад войне.
        - По весне, сынок, - подтвердил Святослав, для которогомеч был не менее любим, чем книга.
        Нежданно-негаданно в эти же дни появилось в Киеве посольство из Германии. Во главе посольства стоял настоятель грирского собора сводный брат Оды, Бурхардт.
        Великий князь без промедления принял посланцев Генриха, понимая, что речь пойдет об Изяславе. Святослав пригласил на эту встречу кроме своих думных бояр и Олега.
        Немцы, облаченные в длинные серо-коричневые одежды, смахивали на монахов, хотя священником среди них был только Бурхардт.
        Глава посольства был тучного телосложения с маленькими хитрыми глазками и приплюснутым носом. В его речи сквозили только мягкие и вкрадчивые нотки, при этом неопределенная улыбка то и дело появлялась у него на губах, маленьких и красивых, как у женщины.
        Свою речь, обращенную к Святославу, Бурхардт начал издалека, вспомнив про дружественные связи Руси с Германией со времен Ярослава Мудрого. Постепенно разговор зашел и об Изяславе, «достойном сыне своего покойного отца», как выразился Бурхардт.
        - А я, стало быть, недостойный сын? - перебил посла Святослав, голос его был язвительно-насмешлив. - Однако за меня, недостойного, граф штаденский выдал замуж свою дочь и твою сестру, герр Бурхардт.
        - Именно это обстоятельство внушает мне надежду, что нам, как родственникам, удастся договориться, князь, - мягко вымолвил Бурхардт. - Мой король недоволен твоими действиями, тем, что ты, княже, попираешь закон. Правда на стороне обиженного тобой Изяслава. Если ты не уступишь ему трон в Киеве, то мой король объявит тебе войну.
        - Слабый грозит сильному, - усмехнулся Святослав. - Я-то и сегодня, и завтра останусь великим князем на Руси, а вот удержится ли на троне правдолюбец Генрих, еще надо посмотреть.
        - Мой король… - начал было Бурхардт. Но Святослав не дал ему договорить:
        - Твой король прогневил даже папу римского, который грозит ему отлучением. Я уж не говорю про саксонскую знать, которая ущемляет королевские права Генриха. В эдаком-то положении Генрих еще осмеливается мне грозить?! Да он просто безумец, твой король!
        Бурхардт был смущен и обезоружен, он не ожидал такой осведомленности от Святослава в европейских делах.
        «Придется действовать через Оду», - подумал Бурхардт.
        На том и закончилась встреча германских послов с великим киевским князем.
        Разговор об Изяславе продолжился за обедом уже в присутствии Оды. Теперь немец уже не угрожал, а больше увещевал Святослава вернуть трон старшему брату. При этом Бурхардт бросал на сестру выразительные взгляды, ожидая поддержки.
        Однако Ода хранила молчание. По ее виду можно было понять, что заботы брата ее не касаются. И более того, что она нисколько не жалеет Изяслава.
        В конце обеда Святослав, решив потешить именитого гостя хотя бы призраком надежды на успех в возложенном на него деле, предложил Бурхардту сыграть с ним в тавлеи.
        - Коль выиграешь, герр Бурхардт, так и быть, уступлю киевский стол Изяславу, - сказал Святослав. - А нет - станешь моим союзником при дворе короля Генриха.
        - Идет, - после краткого раздумья согласился посол. Перед началом игры оба игрока поклялись на святом распятии сдержать данное только что обещание.
        Присутствовавший при этом Олег изумился, с какой легкостью отец отважился на этот риск.
        «Ведь он даже не знает, каков игрок этот Бурхардт!» - думал Олег, наблюдая, как слуги расставляют на доске в черно-белую клетку вырезанные из слоновой кости изящные шахматные фигурки.
        Святослав благородно уступил Бурхардту белые фигуры. И пока тот обдумывал первый ход, князь жестом подозвал к себе старшего из слуг и что-то прошептал ему на ухо.
        Челядинец изумленно вытаращился, но, кивнув головой, тотчас удалился.
        После первых же ходов стало ясно, что противник Святославу попался достойный. Бурхардт уверенно атаковал легкими и тяжелыми фигурами центр черных, лишив маневренности ферзя. Святослав с самого начала игры держал оборону, причем не всегда успешно.
        Но внезапно в игре произошел перелом.
        В светлицу вошли рабыни, которые принесли вино и сладости: девушки были совершенно нагие с распущенными по плечам светлыми волосами. Они кружились вокруг князя и его гостя, который не мог оторвать восхищенный взор от юных красавиц. Девушки улыбались и подмигивали Бурхардту, протягивали ему то чашу с вином, то бублик с маком, то медовое печенье. То одна, то другая рабыня будто ненароком задевала посла своим округлым бедром или пышной грудью.
        Игра разладилась у Бурхардта. Он прозевал два опасных хода со стороны черных, стал терять фигуры и темп атаки.
        А тут еще по знаку Святослава появились музыканты и заиграли на гуслях, дудках и сопелках мотив, под который обнаженные рабыни стали танцевать откровенно непристойный танец.
        Олег был смущен, поскольку здесь же присутствовала его мачеха, тоже наблюдавшая за игрой.
        Однако Святослав не обращал на Оду никакого внимания. Он посмеивался, хлопал в ладоши, подзадоривая танцующих рабынь, а сам краем глаза неотступно следил за доской, где разворачивалась завершающая фаза шахматной битвы.
        - Слава Богу, что ради твоего выигрыша не пришлось обнажаться мне! - сердито бросила супругу Ода перед тем, как покинуть светлицу.
        - Ступай, милая! - добродушным голосом воскликнул Святослав вослед удаляющейся супруге.
        Бурхардт наконец догадался, что происходящее вокруг есть коварная уловка: черные выправили свое положение и вовсю теснили белых.
        Святослав пощелкивал пальцами, начиная охоту за белым королем, сразив перед этим ферзя. Князю в отличие от посла нисколько не мешала ни музыка, ни мелькающие перед глазами соблазнительные женские тела, лишенные одежд.
        - Нет, так играть совершенно невозможно! - раздраженно воскликнул Бурхардт. - Нечестно, князь, эти голые девки мешают мне думать!
        - Вот как? - сделал удивленное лицо Святослав. - А мне так, наоборот, музыка и женские прелести вострят мысль.
        - Это я уже понял, - проворчал Бурхардт, обреченно глядя на доску, где белый король находился в окружении черных фигур.
        - Тебе шах, - улыбаясь, сказал Святослав, делая ход ферзем.
        - Сдаюсь, - мрачно проговорил Бурхардт. Святослав махнул рукой: музыканты и голые рабыни торопливо покинули светлицу. Они сделали свое дело.
        - Побеждать нужно уметь в любых условиях, друг мой, - назидательно произнес Святослав, вставая. - А то вам, германцам, подавай и безоблачный день, и Божье расположение. Чтобы диктовать условия, их сначала надо создать.
        Святослав добавил что-то на латыни, при этом подмигнув Олегу.
        Недовольный Бурхардт ответил князю так же на латыни.
        - Ну вот, и договорились по-родственному, - засмеялся Святослав и похлопал германца по широкой спине, обтянутой дорогим атласным сукном.
        ОБ АВТОРЕ
        Поротников Виктор Петрович родился в 1963 г. на Урале. После окончания школы продолжил учебу на кафедре «Древняя история» в Петербургском университете им. М.В. Ломоносова. Одновременно посещал литобъединение начинающих авторов при Петербургском отделении Союза писателей.
        Первый исторический роман «Василий Буслаев» вышел в издательстве «Терра» в 1998 году, следующий - «Святославичи» - в том же издательстве в 2000 году.
        В 2001 году в издательстве «Астрель» вышли два исторических романа: «Митридат» и «Игорь Святославич».
        Исторический роман «Князь Святослав II» - новое произведение писателя.
        ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА
        1027 Г.- Рождение Святослава. Отец - Ярослав Мудрый.
        1047 Г.- Вокняжение Святослава во Владимире-Волынском.
        1054 Г.- Смерть Ярослава Мудрого. Вокняжение Святослава в Чернигове.
        1060 Г.- Совместный поход братьев Ярославичей против торков.
        1064Г.- Бегство Ростислава из Владимира в Тмутаракань.
        1065Г.- Поход Святослава Ярославича против Ростислава. Смерть Ростислава.
        3 МАРТА 1067 Г.- Участие Святослава Ярославича вместе с братьями в битве на Немиге.
        1068 Г.- Участие Святослава Ярославича вместе с братьями в битве на Альте. Разгром половцев на реке Сновь.
        1072Г.- Составление братьями Ярославичами «Правды Ярославичей».
        1073Г.- Святослав Ярославич становится великим киевским князем.
        27 ДЕКАБРЯ 1076 Г.- Смерть Святослава Ярославича.
        notes
        [1] Мстислав Храбрый, сын Владимира Святого и брат Ярослава Мудрого (?-1036). Долго княжил в Тмутаракани, затем сел в Чернигове.
        [2] Т и у н - домоправитель, особая должность при князьях и боярах.
        [3] Подъездной - княжеский сборщик налогов.
        [4] Детинец - укрепленная часть города, замок.
        [5] Т а д у н - хазарский наместник-военачальник.
        [6] …на Мефодия - 3 июля.
        [7] …на Аграфену Купальницу - 6 июля.
        [8] …в Петров день - 12 июля.
        [9] …в Семенов день - 14 сентября.
        [10] Казимир Первый Восстановитель из рода Пястов, князь Польши с 1039 г. (1016-1058). Был женат на Марии-Добронеге, сестре Ярослава Мудрого.
        [11] Мешко Второй Ламберт - князь Польши с 1025 г. Отец Казимира Восстановителя и Гертруды, супруги Изяслава Ярославича.
        [12] Болеслав Второй Смелый - князь Польши с 1058 г. Сын Казимира Восстановителя. Был женат на Вышеславе, дочери Святослава Ярославича.
        [13] Патриарх - высший духовный сан в православии. С конца VI в. Константинопольский патриарх получает титул «вселенского патриарха» и право высшего надзора за соблюдением канонов и церковных законов, созыва Вселенского собора и возведения епископов в сан митрополита.
        [14] Клир - в широком смысле слова - духовенство; в узком - состав священнослужителей какого-либо прихода или церкви.
        [15] Голяди - финно-угорское племя, обитавшее в верховьях Днепра.
        [16] Ятвяги - одно из летто-балтийских племен, родственное пруссам.
        [17] Торки - так на Руси называли огузов, одно из тюркских кочевых племен.
        [18] Константин IX Мономах - византийский император с 1042 по 1054 г. Во время конфликта с Ярославом Мудрым в 1043 г. был вынужден отдать свою дочь замуж за сына Ярослава Мудрого Всеволода.
        [19] Ромеи - так называли себя сами византийцы.
        [20] Константин X Дука - византийский император с 1059 по 1067 г.
        [21] Тафта - шелковая узорная ткань с одноцветным рисунком.
        [22] К а м к а - шелковая цветная ткань с разными узорами.
        [23] Сельджуки - тюркоязычный народ, в XI в. вторгшийся в Малую Азию.
        [24] …в Покров день - 14 октября.
        [25] «Русская Правда» - свод законов, составленный при Ярославе Мудром.
        [26] Сурожское море - Азовское море.
        [27] Рипейские горы - Уральские горы.
        [28] Эфталиты - родственное гуннам кочевое племя.
        [29] Кушанское царство - существовало на территории Средней Азии, Северной Индии и Афганистана с I по III век н. э. Было образовано князьями сакских и тохарских племен. Само название получило от одного из сакских родов - кушанов.
        [30] Жуань-жуани - союз нескольких монгольских и маньчжурских племен.
        [31] Аланы - большой племенной союз кочевников, сложившийся в I в. до н. э. в степях между Доном и Аральским морем. Ядром этого объединения стало скифское племя аорсов.
        [32] Сарматы - союз кочевых племен, обосновавшийся в I в. н. э. в Нижнем Поволжье, на Дону и Кубани. Обычаями и языком были родственны гуннам.
        [33] Готы - германское племя, пришедшее в начале нашей эры с берегов Вислы к Днепру. Готы пытались создать свое государство в Крыму, но были изгнаны оттуда сарматами. В дальнейшем осели на территории Западной Римской Империи.
        [34] Авары - союз тюркоязычных племен, пришедший в Европу из Центральной Азии.
        [35] Карл Великий - король франков с 768 г., римский император (800-814). Старший сын Пипина Короткого, внук Карла Мартелла. Им была создана обширная держава в центральной Европе.
        [36] Хазары - кочевой тюркоязычный народ, появившийся в Восточной Европе после гуннского нашествия в IV веке н. э. В середине VII в. создали на Волге Хазарский каганат.
        [37] Булгары - тюркоязычный народ, обитавший в Среднем Поволжье и Зауралье.
        [38] Буртасы - предки марийцев, издревле соседствовали с булгарами.
        [39] Печенеги - так русичи называли тюркоязычный кочевой народ пачинакитов, обосновавшийся в причерноморских степях после разгрома хазар и гузов.
        [40] Кипчаки - тюркоязычный племенной союз, вытеснивший печенегов из причерноморских степей в начале XI в. Русичи называли кипчаков половцами.
        [41] Страстная пятница - один из дней Страстной недели, последней недели Великого Поста (перед Пасхой).
        [42] Аил - большая семья у кочевых народов, куда входили все родные братья с семьями.
        [43] Вира - штраф.
        [44] Б е к - знатный человек у кочевников, соответствовал русскому боярину.
        [45] Алтабас - парчовая ткань.
        [46] Греческое море - здесь: Черное море.
        [47] Хазарское море - здесь: Азовское море.
        [48] Курень - род у кочевников.
        [49] Б е й - военачальник.
        [50] …пришел Егорий - 6 мая.
        [51] Северские земли - земли по рекам Десна, Сейм и Сновь, где издревле жило славянское племя северян.
        [52] К у н ы - деньги, в серебряной гривне было четыре куны.
        [53] М ы т н и к - сборщик торговой пошлины, вирник - сборщик штрафов.
        [54] Ярополк, сын Святослава Игоревича, после смерти отца недолгое время был киевским князем. Был убит сторонниками его брата Владимира, который и стал киевским князем.
        [55] Свенельд - один из воевод Святослава Игоревича.
        [56] Ясы - предки осетин. Касоги - предки адыгов. О б е з ы - предки абхазов.
        [57] Гридень - дружинник.
        [58] Катепан - византийский наместник.
        [59] 3 и х и я - так византийцы называли Адыгею.
        [60] … к Андрееву дню - 17 июля.
        [61] …на Ивана Купалу - 7 июля.
        [62] …на Максима - 11 мая.
        [63] …в Ильин день - 2 августа.
        [64] …с Семенова дня - 14 сентября.
        [65] Бирючи - глашатаи.
        [66] Дмитриева неделя - начинается с 8 ноября.
        [67] Филипп Македонский - царь Македонии, отец Александра Великого, царствовал в 359-336 гг. до н.э. Заложил основу македонскому господству в Греции, создал самую сильную по тем временам армию.
        [68] Н а с а д - большое судно с палубой.
        [69] Ф р я г и - так на Руси называли итальянцев.
        [70] Рождественский пост - с 15 ноября (по старому стилю) до Рождества Христова.
        [71] Крещение Господне или Богоявление - великий двунадесятый праздник, приходящийся на 6 (по старому стилю) января.
        [72] Кафа и Сурож - колонии генуэзцев в Крыму.
        [73] Ф е м а - административно-податная территориальная единица Византийской Империи.
        [74] Амвон - возвышенное место в виде квадратной площадки в центре средней части храма. На нем архиерей облачается в ризу и совершает некоторые службы.
        [75] Стихарь - длинная прямая одежда с широкими рукавами.
        [76] Пресвитер - церковнослужитель средней степени церковной иерархии.
        [77] …на заговенье - последний день перед Великим Постом, когда можно было вдоволь наесться скоромной пищи.
        [78] Светлое Христово Воскресение - Пасха.
        [79] Архидьякон - старший дьякон в епархии.
        [80] Шаламон - король Венгрии в 1063-1074 гг.
        [81] Анастасия-Агмунда - дочь Ярослава Мудрого, ставшая женой венгерского короля Андраша (1046-1061), мать Шаламона.
        [82] Бела - король Венгрии в 1061-1063 гг.
        [83] Г е н р и х Третий - германский король в 1039-1056 гг. Шаламон женат на его дочери.
        [84] Аксамит - шелковая ткань с ворсом из серебряных или золотых нитей.
        [85] Олав Святой - король Норвегии в 1015-1030 гг.
        [86] Иштван Святой - король Венгрии в 997-1038 гг.
        [87] С и н о д - собрание верховных иерархов Церкви во главе с патриархом или митрополитом.
        [88] Иеромонах - священнослужитель средней степени церковной иерархии, принявший монашество. Имел право совершать литургию в монастырях и храмах.
        [89] … на Федула - 18 апреля.
        [90] Генрих IV - король Германии в 1056-1105 гг.
        [91] Аккузатив, аблатив - винительный и творительный падежи в латыни.
        [92] Вильгельм Рыжебородый - нормандский герцог, который с благословения Папы Римского в 1066 г. двинулся на завоевание Англии. Поводом к нападению на Англию послужило так называемое «завещание Эдуарда Исповедника», англо-саксонского короля, который доводился родственником нормандскому герцогу.
        [93] Однорядка - верхняя однобортная одежда.
        [94] Мухояр - бухарская ткань из хлопка с шерстью или шелком.
        [95] Приволока - верхняя короткая одежда.
        [96] Сретенье - двунадесятый праздник Православной Церкви, отмечается 2 февраля.
        [97] Тавлеи - шахматы.
        [98] Огнищанин - управляющий княжеским хозяйством.
        [99] Бохмиты - так на Руси называли мусульман.
        [100] Ролейный закуп - кабальный смерд, посаженный на землю князя или боярина и не имеющий права уйти от своего господина. От слова «ролья» - пашня.
        [101] …на Медовый Спас - 14 августа.
        [102] О к т о и х - книга песнопений Православной Церкви на восемь голосов.
        [103] Н о г а т а - мелкая монета, в гривне 20 ногат.
        [104] Вербное воскресенье - Вход Господень в Иерусалим, один из двунадесятых праздников в русском православии. Отмечается в последнее воскресенье перед Пасхой.
        [105] М у а р - шелковая ткань с золотым узором.
        [106] М у х о я р - бухарская ткань из хлопка с шерстью.
        [107] Резоимщик - ростовщик.
        [108] Бржетислав - князь Чехии в 1035-1055 гг.
        [109] Иподиакон - в Православной Церкви священник, занимающий промежуточную ступень между чтецом и дьяконом. Заведует в храме священными сосудами и одеждами.
        [110] Камилавка - высокий бархатный головной убор.
        [111] Свитка - верхняя мужская одежда, надевавшаяся через голову.
        [112] Бебрянь - ткань из шелка особой выделки.
        [113] Перестрел - мера длины, расстояние полета стрелы из лука.
        [114] Скарлат - дорогая ткань, вид бархата.
        [115] Евлампиев день - 23 октября.
        [116] Сергиев день - 10 октября.
        [117] …ныне Трифон стоит - 21 октября.
        [118] Пелагея-рукавишница - 22 октября.
        [119] …на Арину - 1 октября.
        [120] Артемьев день - 2 ноября.
        [121] Поприще или верста - равнялась 750 саженям, 1,06 км.
        [122] Парики и проскафимены - зависимые земледельцы в Византии.
        [123] Роман IV Диоген - византийский император в 1068-1071 гг.
        [124] Яблочный Спас - 19 августа.
        [125] Архиерей - старший священник (епископ, архиепископ, митрополит, экзарх, патриарх).
        [126] Аналой - в православном храме стол, на который во время богослужения кладутся Евангелие, крест и иконы, выставляемые для поклонения верующих. Вокруг аналоя священник также обводит новобрачных.
        [127] …куны в рез - буквально деньги под проценты.
        [128] Лихварь - ростовщик.
        [129] «Дикая вира» - штраф со всех смердов того села, близ которого был найден убитым княжеский или боярский человек.
        [130] Обельный холоп - смерд, угодивший в рабство за долги.
        [131] Гридничий - предводитель младшей дружины князя.
        [132] Корсь и земигола - литовские племена.
        [133] Ю л и а н Заступник - римский император в 360-363 гг. При нем были особенно сильные гонения на христиан.
        [134] А в р е л и й Валерий Максимилиан - римский император в 286-305 гг.
        [135] Франконская династия - основатель Конрад Второй (1024-1039), выходец из Швабской знати. Короли Франкон-ской династии пытались создать постоянное войско из мелких рыцарей и министериалов, чтобы не зависеть от крупных феодалов.
        [136] Саксонская династия - основатель Генрих Первый Птицелов (919-1024). Короли Саксонской династии проводили широкие завоевания на землях полабских славян и в Италии, ими была создана «Священная Римская Империя германской нации», папство было поставлено в зависимость от императорской власти.
        [137] Министериалы - служилые люди, которым король давал землю за службу в войске.
        [138] Михаил VII Дука - византийский император в 1071-1078 гг. Стал императором благодаря дворцовому перевороту.