Библиотека / История / Погодина Ольга : " Золотой Фазан " - читать онлайн

Сохранить .
Золотой фазан Ольга Владимировна Погодина
        Историческая повесть о Н.М. Пржевальском для детей и юношества. Напечатана в журнале-альманахе «Кентавр» издательства «Подвиг» № 4-2010.
        Ольга Владимировна Погодина
        Золотой фазан
        Глава 1
        Знакомство. — Подготовка экспедиции. — Отплытие. — На пароходе по Байкалу
        - Войдите! — голос из-за двери раздался глубокий, звучный.
        Коля потоптался на пороге, стянул гимназистскую фуражку со светлых вихров и шагнул вперед. В просторной комнате с зелеными обоями за ореховым столом сидел человек.
        При появлении Николая он вежливо поднялся, что еще больше сконфузило юношу, — не пристало штабс-капитану из самой столицы раскланиваться с юнцами вроде него. Но внутри прокатилась теплая волна приязни. Впрочем, и без того офицер был приятных манер и наружности — высокий, плечистый, с пышными усами и белой прядью у виска, придававшей молодому еще лицу некоторую таинственность.
        - Помощник топографа Сибирского отдела Русского Географического общества Николай Ягунов, выше благородие, — хрипловато от волнения отчеканил Коля, — Его высокопревосходительство генерал Кукель велели мне явиться к вам, Николай Михайлович… на ознакомление, так сказать…
        «Вот дурак, — сбился, залепетал!» — чувствуя, как зарделись уши, подумал он.
        - Стало быть, тезка, — весело прищурясь, сказал Николай Михайлович, — Как по батюшке?
        Яковлевич…
        Ну-с, Николай Яковлевич, что ты о моей надобности знаешь?
        Их высокопревосходительство говорили, вам слуга в дорогу до Николаевска надобен.
        Не слуга — товарищ! — чуть сдвинул брови штабс-капитан, и Коля разом ощутил, что он может быть очень грозным, — Мужчина на то и мужчина, чтобы уметь самому о себе позаботиться. И я, уж поверь, в слуге не нуждаюсь. Мне нужен спутник, — русский человек, к здешней природе привычный, не размазня. Потому как и верхом идти придется, и пешком, и на лодке. И под дождем мокнуть, и гнусь кормить. Да и чтоб мимо мишени на аршин не мазать, порох и пули в тайге золота дороже.
        «Так вот почему их высокопревосходительство меня послал!» — обрадовался Коля. Он, признаться, недоумевал, отчего вдруг генерал решил похлопотать за едва окончившего гимназию сына ссыльной, пусть даже мать уже много лет и жене его, и детям, и самому губернатору платье шьет.
        - Вижу, огонек в глазах загорелся, — стало быть, к ружьецу прикладывался, — приподнял бровь Николай Михайлович, — Да уж, здешние места для этого — прямо благодать! Что, юноша, на охоту ходить случалось?
        - Случалось! — обрадованно вскинулся Коля, — Первый раз батя на охоту взял, едва мне семь лет сровнялось. Да и потом, пока батя жив был, часто хаживали. И на уток, и на тетеревов. Белок били, бобра. Соболя иногда удавалось.
        - И что, сколько на твоем счету беличьих шкурок? На шапку-то настрелял? — Николай Михайлович явно оживился.
        - Двадцать, — не без гордости выпалил Коля. Знает штабс-капитан, о чем спросить. Белка — зверек шустрый и мелкий, а чтобы шкуру не попортить, выстрел должен быть очень метким. Не зря же говорят: «он за сто шагов белке в глаз попадет».
        - Фью, — Николай Михайлович уважительно присвистнул, — Хорошо, если так-то. А зверя покрупней брали?
        - Раз довелось, — скромно сказал Коля, хотя это было самым главным в его жизни событием, — Прошлой зимой подняли из берлоги медведя, вот только у бати осечка вышла, так медведь-то едва нашу Белку не задрал. Пока батя ружье перезаряжал, я его на рогатину поднял, как здешние буряты. Еле успел батя, медведь-то уже рогатину поломал и почти ко мне подобрался…
        - Так прямо и кинулся?
        - Так ведь он того… задрал бы Белку нашу. А она у нас не просто собака — лучшей лайки во всем Иркутске не сыскать! И так весь бок ей располосовал, я месяц ее выхаживал…
        - Хорошо, — кивнул чему-то своему Николай Михайлович, — Что еще умеешь?
        - Ну… — замялся Коля, — Читать, писать, считать, само собой… Рисовать немного. Латынь изучал, географию, естествознание…закон Божий, — он лихорадочно перебирал в памяти свои гимназистские умения.
        - Это, конечно, хорошо, — кивнул Николай Михайлович, — Но для целей моих не особо надобно. Мне достаточно уже ученых писарей сватали. Хм… топограф… стало быть, карты разумеешь?
        - Немного. Больше пока срисовывать приходится те, что обветшали.
        - А на местности по солнцу и звездам определишься?
        - Могу, — Коля от облегчения широко улыбнулся, — Мы с батей за триста верст на соболя ходили, к самому Верхоленску. Это туда, на север. А на юг по льду Байкала до Энхалука доходили. И на Ольхоне нерпу били…
        - А шкурки-то, поди, батя выделывал?
        - Больше батя, — честно ответил Коля, — Белок позволял, а соболя — ни-ни, больно дорого ошибка-то встанет…
        - И то ладно, — снова кивнул Николай Михайлович, — Верхом ездить умеешь?
        - А как же! Здесь, по городу-то, это незачем, — Коля презрительно фыркнул, хотя на самом деле все бы отдал за своего коня, вот только держать его слишком дорого выходило, — А летом я с десяти лет на подпасках в табуны подряжался. Здешние буряты, они до коней страсть как охочи…
        - Вот и славно. Сколько тебе лет?
        - Шестнадцать, — Коля сначала хотел соврать: в конце концов, до семнадцати ему всего-то пара месяцев оставалась, но что-то в Николае Михайловиче было такое, что он нутром почуял — если соврать, он узнает. Обязательно. И лжи не простит, — Семнадцать в августе сровняется.
        - Маловато, по столичным-то меркам, а? — Николай Михайлович снова пронзил его взглядом, — Ну а мне в самый раз. Парень ты крепкий, не хлюпик, по виду шестнадцати и не дашь. Вон, товарищ мой горемычный, Кехер, — я его с самой Варшавы за собой притащил, а он что? Не вынес, скис. Интерес, говорит, у меня на родине сердечный. Амалия фон-какая-то. Что поделать? Вот и остался я по этому сердечному интересу без спутника. Так-то.
        Коля только плечами пожал. Дурак он, этот Кехер. Пол-России проехал, столько повидал, и еще больше мог, а повернул назад из-за какой-то юбки.
        - Так что, тезка, — посерьезнел Николай Михайлович, — Дел у меня невпроворот, экспедицию еще месяц собирать буду, и ты мне очень даже понадобишься прямо с завтрашнего дня. Иркутск — город для меня незнакомый, а в дорогу много всего закупить надо. И денег на то не сказать чтобы много. Будешь мне подсказывать, где и что лучше купить, да и учиться помаленьку.
        Коля снова кивнул, хотя ему очень хотелось спросить, чему именно предстоит учиться. Неужели той же скукотище, что в гимназии?
        - А пока вот тебе первое поручение: отнеси-ка на почту мои письма, да спроси, не приходило ли чего на мое имя. Я, брат, этих писем из Петербурга очень жду.
        Коля взял конверт и повернулся, чтобы выйти, но вслед ему донеслось:
        - Эй, тезка! А про жалованье-то забыл спросить? Что робеешь? Чай, не лишние деньги-то будут?
        - И что…жалованье? — проглотив комок в горле, спросил Коля. Он и не чаял свои деньги получить — довольно было бы и того, что с материной шеи слезет. И так после смерти отца она из сил выбивается, чтобы их с сестренкой прокормить. А неужто и ей что-то оставить выйдет?
        - Двадцать рублев я тебе перед отбытием выдам, вперед, — сказал Николай Михайлович, понимающе усмехнувшись, — В тайге деньги незачем, кормиться будем чем добудем, — А уж по прибытии еще двадцать. И на обратную дорогу, если меня что-то задержит.
        Коля, не веря своему счастью, вихрем скатился по ступеням. Так ведь оно не бывает, — чтобы за то, о чем только мечтал, еще и деньги платили!
        Иркутск расцветал сибирской поздней весной. С Ангары тянуло прохладным ветром с чистым речным запахом, и воробьи чирикали вовсю. В палисадниках набухали почки на черемухах, обещая богатый урожай и изумительные черемуховые пироги, какие лучше, чем в Иркутске, нигде на белом свете не выпекают.
        Коля мигом долетел до почты, остановился в дверях, надел фуражку для солидности. И только тогда решился прочитать надпись на конверте.
        На нем крупными, размашистыми буквами значилось:
        «Председателю Русского Географического Общества в г. Санкт-Петербурге г-ну П. П. Семенову от действительного члена Русского Географического Общества, штабс-капитана Русской Армии Н.М. Пржевальского».

* * *
        «Ну вот и началось,» — думал Коля, глядя, как между светлым бортом парохода и пристанью ширится полоса прозрачной воды. Месяц пролетел так быстро, что даже не верилось. Каждое утро Коля поутру являлся к Николаю Михайловичу и получал от него ворох поручений: слетать ли на почту или в скобяную лавку, разузнать, где подешевле продают порох, дробь, холстину… После обеда Коля возвращался и садился за ученье: с помощью Николая Михайловича учился разбираться в картографии и переписывать карты, зарисовывал из иностранных альбомов, в большом количестве привезенных Пржевальским в Иркутск, зверей и птиц, читал об их повадках и способах охоты….
        Николай Михайлович привез с собой и учебник по географии, написанный им во время его работы в Варшавском юнкерском училище. Читать его, к удивлению Коли, считавшего учебники непременной частью гимназистской каторги, оказалось интересно и легко, и за этот месяц Коля узнал о географии и картографии больше, чем за год в гимназии. Понемногу Коля начал осознавать, зачем Николай Михайлович приехал в Иркутск и что именно ему (и Коле) предстоит. Грандиозность поставленной цели поражала: описать доселе практически не изученную мировой наукой природу Уссурийского края, нанести на карты реки, долины, болота и горные хребты по всему маршруту, собрать и привезти образцы растений, шкуры животных и чучела птиц…Ко всему прочему, за столом Николая Михайловича много обсуждались и чисто практические задачи, которые Сибирский отдел Русского географического общества поспешил приобщить к планам экспедиции: разведать возможность пароходного сообщения по Уссури, описать имеющиеся села и живущих в них людей, оценить удаленность поселений от основных конных и водных путей на предмет организации в дальнейшем почтовых и
военных казачьих станций… В общем, дел было так много и таких важных, что дух захватывало. Коле как-то и не верилось, что он не только увидит все своими глазами, но и сам будет в этом деле участвовать.
        И вот, ярким солнечным весенним утром 26 мая 1867 года, путешествие началось. И как началось! Шестьдесят верст от Иркутска до Лиственничного проехали с ветерком, поскольку поклажа была уже переправлена туда загодя, а дальше — дальше они сели на пароход! До того Коля о пароходном сообщении по Байкалу только слышал: жили они далеко от Листвянки, а по Ангаре пароходы не ходили, и оказии хоть одним глазком посмотреть на механическое чудо не выпадало. Да все его однокашники враз умерли бы от зависти, доведись им оказаться вот здесь и сейчас, рядом с ним, на одну только минуту! Как знать, — вдруг кто-то из них и стоит сейчас в толпе, провожающей пароход? Коля на всякий случай приосанился и надел фуражку.
        Мимо проплывали черные от времени избы с белеными ставнями, огороды, ленты сбегающих по крутому берегу тропинок. Пароход неспешно разворачивался, и потому вовсю пыхтел жирным дымом, оставляя позади длинный сизый шлейф. Солнце уже ощутимо припекало, однако от Байкала шел холод, напоминая о расстилавшейся под ногами громадной толще воды, настолько прозрачной, что, приглядевшись, можно было разглядеть в ней шарахающихся в стороны рыб.
        Быстро промелькнул справа Шаман-Камень, и перед восхищенными взорами столпившихся на палубе путешественников во всей своей суровой красоте раскинулся Байкал. Несмотря на то, что Коля бывал здесь уже раз сто, не меньше, у него все равно перехватило дыхание: окруженный поросшими лесом горами, на вершинах которых еще кое-где лежал снег, Байкал серебрился до самого горизонта, заставляя прикрывать веки. Сейчас, в этот ясный весенний день, он казался спокойным и ласковым, как далекие теплые моря на открытках, которые бережно хранила его мать. Но Коля видал Байкал и в ноябре, когда баргузин, северный ветер, поднимает полутораметровую волну, когда на двадцатиградусном морозе одежда стоит коробом, веревки не гнутся, и причалить к пристани хорошо если с пятой попытки… Видал Коля Байкал и зимой, когда его свирепый нрав, наконец, смирен толстой ледяной шубой, и лед этот так крепок, что держит тройку лошадей с поклажей. А сейчас он поедет по Байкалу на пароходе. Что для эдакой махины 90 верст пути! Коля счастливо улыбнулся. Николай Михайлович был внизу, в их общей с Колей каюте — разбирал свои бесконечные
бумаги. Коля видел, что он всегда много писал. Если не официальные бумаги и не многочисленные письма, то просто что-то записывал в большую тетрадь с кожаным переплетом. Почерк у Николая Михайловича был крупный и по-военному четкий, и чернила он никогда не проливал, даже в качку — вот чудо. Коля подумал, что хорошо бы разузнать у него, куда лежит их дальнейший путь. С этой мыслью он вернулся в каюту, однако Николая Михайловича не застал: на аккуратно заправленной койке лежала только та самая кожаная тетрадь.
        Любопытство оказалось сильнее воспитания: с замирающим сердцем Коля шагнул к ней, открыл закладку из красной тесьмы:
        «Дорог и памятен для каждого человека тот день, в который осуществляются его заветные стремления, когда после долгих препятствий он видит наконец достижение цели, давно желанной.
        Таким незабвенным днем было для меня 26 мая 1867 года, когда, получив служебную командировку в Уссурийский край и наскоро запасшись всем необходимым для предстоящего путешествия, я выехал из Иркутска по дороге, ведущей к оз. Байкал и далее через все Забайкалье к Амуру.
        Миновав небольшое шестидесятиверстное расстояние между Иркутском и Байкалом, я вскоре увидел перед собой громадную водную гладь этого озера, обставленного высокими горами, на вершине которых еще виднелся местами лежащий снег…»
        Коля подивился необычайной складности написанного. «Читаешь — и слова как будто в уши льются!» Но, — самое удивительное, — читая эти строки, можно было себе представить, что речь идет о чем-то необыкновенном, как Северный Полюс, Санкт-Петербург или мороженое (его Коля видел на одной открытке).
        Кроме водного сообщения через Байкал вокруг южной оконечности этого озера существует еще сухопутное почтовое, по так называемой кругобайкальской дороге, устроенной несколько лет назад. Впрочем, летом по этой дороге почти никто не ездит, так как во время существования пароходов каждый находил гораздо удобнее и спокойнее совершить переезд через озеро.
        «А я и не знал! — удивился Коля, — Вот было бы здорово обратно поехать берегом! Глядишь, вызнаю дорогу да буду потом сам на баргузинского соболя ходить! Соболя на Баргузине — лучшие и самые дорогие, а охотники из Иркутска туда ездят только когда станет Байкал, по льду, как мы с батей. И далеко-то от побережья не уходят. Но если в осень по той дороге пойти, когда снег еще не такой глубокий, мы с моей Белкой в лучшие места попасть сможем. Враз разбогатеем!».
        За дверью послышались шаги и Коля торопливо закрыл тетрадь.
        - Ты что это здесь сидишь? — весело спросил его Николай Михайлович, — День такой погожий, а вокруг — эдакая красотища! Так бы и простоял у поручней до самого Посольского!
        - А дальше, после Посольского… куда? — быстро спросил Коля.
        - Дальше на почтовых поедем, в Сретенское, что на реке Шилка, — тут же ответил Николай Михайлович и Коля понял, что он загодя хорошо продумал их будущий маршрут, — Это с тысячу верст будет, но по моим подсчетам, если без остановок, в несколько дней пройдем. А в Сретенском снова сядем на пароход.
        - Ух, здорово! — не удержался Коля, хотя мысль о том, что можно в несколько дней проехать тысячу верст, не слишком укладывалась в голове.
        - Эх, юность, — ухмыльнулся Николай Михайлович неизвестно чему.
        Глава 2
        Сретенское. — Неожиданные препятствия. — На лодке по Шилке. — Страстный охотник. — Великий Амур
        В Сретенское прибыли пятого июня. К этому моменту Коля о пароходе и думать забыл: дороги были ужасные, от долгой езды в тряской почтовой пролетке его мутило и больше всего он хотел бы выспаться. Ночи, кроме того, стояли холодные: несмотря на то, что днем солнце пригревало, к рассвету невозможно было согреться даже в длинных дубленых овчинных шубах мехом вовнутрь. А Коля-то, признаться, счел Николая Михайловича неженкой, когда тот настоял купить их в Иркутске! Местность вокруг большей частью была гористая и пустынная, немногие русские деревни или бурятские улусы, попадавшиеся на пути, проезжали без остановки. Остановились только пару раз — один раз Николай Михайлович заприметил на пригорке стаю дроф и ни в какую не желал уезжать без добычи, однако дрофы оказались пугливыми и скрылись, едва охотники попытались подойти на выстрел. В другой раз остановились поговорить со старым бурятом об особенностях охоты на табарганов, связку шкурок которых тот тащил на плече.
        Сретенское встретило путников жарой и пылью. Выяснилось, что пароход отойдет только через несколько дней, и Николай Михайлович досадовал на промедление, стремясь поскорее попасть на Уссури, пока еще не спала высокая весенняя вода. Но Коля, признаться, был рад возможности отоспаться в просторной деревенской избе, куда их поселили. Да и съестных припасов запасти следовало, — о буфетах на здешних пароходах и не слыхивали. По рассказам, пассажирами тут брали всех, кто мог заплатить, а потому последние набивались как сельди в бочку, спали вповалку на палубе и питались лишь принесенным с собой.
        Четыре дня, проведенные в Сретенском, вовсе не показались Коле длинными, однако Николай Михайлович весь извелся от нетерпения, по три раза на дню посылая Колю сбегать на пристань и уточнить, когда отойдет пароход. Узнав, что отплытие, наконец, будет девятого, Николай Михайлович повеселел и весь вечер рассказывал Коле смешные истории из своего детства, которое он провел на Смоленщине в имении Отрадном.
        Девятого июня они были на пристани еще до рассвета и первыми поднялись на борт, заняв прекрасное место на носу корабля. Палуба быстро заполнилась и, вот уже пароход тронулся.
        - Наконец-то! — облегченно выдохнул Николай Михайлович, — Теперь-то поплывем, Николай, уж как быстро поплывем! До самого Амура дойдем в два счета!
        И как сглазил! Не отойдя и сотни верст, пароход вдруг страшно заскрежетал, с размаху напоровшись днищем на какой-то подводный утес, развернулся и ткнулся носом в песок. Три часа прошли в бесплодных попытках залатать пробоину и снять пароход с мели, — Шилка, несмотря на начало лета, уже обмелела так, что глубина не превышала метра. Хорошо еще, что неподалеку оказался Шилкинский завод, да деревенька, в которой жили обслуживающие завод рабочие. Большинство пассажиров с грехом пополам разместили по избам. Николай Михайлович был мрачен и ночью Коля слышал, как он выхаживает по избе, бормоча что-то себе под нос.
        Утром Коля сбегал на пристань и узнал, что пароход получил серьезную пробоину и отбуксирован на починку в Шилкинский завод, а когда его починят — неизвестно. Большинство пассажиров, знакомые с непредсказуемостью амурского пароходства, собрались возвращаться в Сретенское, но только не Николай Михайлович! Узнав эту нерадостную новость, Николай Михайлович тут же одел свою военную форму и при полном параде отправился на пристань, велев Коле не распаковывать вещи. Через час он вернулся с еще одним бывшим пассажиром, — русобородым иркутским негоциантом Родионом Андреевичем.
        - Не будем ждать, время дороже денег! — отрывисто бросил он Коле, — Родион Андреевич, как и мы, имеет интерес плыть, а вместе нам нанять лодку с казаками-гребцами выйдет дешевле. Так что грузим вещи на лодку — и отплываем немедленно!
        Коля знал, что денег на лодку у Николая Михайловича и у самого бы достало, однако уже столкнулся с тем, что тратит он их с большой осмотрительностью, если не сказать прижимистостью, и без крайней необходимости не выложит и копейки.
        «Никак не могу привыкнуть к здешнему разбойству! — как-то в сердцах бросил он Коле еще в Иркутске, — Против европейских цены здесь в два раза выше, а качеством вещь хуже, а то и вообще ни на что не годна! Выехал из Санкт-Петербурга, имея при себе некоторые накопления за лекции, лошадей на два прогона и тысячу рублей. Думал, на год хватит, а с марта так поиздержался, что прямо беда!»
        И самым удивительным было то, что привезенные из Санкт- Петербурга деньги, почти целиком уже потраченные на подготовку экспедиции, были вовсе даже не казенные, а лично Николая Михайловича. Это наполняло Колю смесью ужаса и благоговения. Сам он такой огромной суммы и представить не мог, а чтобы потратить ее «во славу науки и на благо отечества», так это было вообще невообразимо. Вот наоборот, что-то казенное на свое благо употребить — такое, пожалуй, сплошь и рядом случалось. И даже не то чтобы не осуждалось, — скорее, все относились к царящему вокруг казнокрадству с каким-то понимающим смирением, примерно как к слепням у воды.
        Коля знал, что Николай Михайлович в Иркутске не без труда сумел получить небольшую сумму от Сибирского отдела географического общества. Но ведь мало ли в экспедиции случится таких вот непредвиденных препятствий? А путешествие едва началось…
        Погрузились быстро, и вот уже злополучный пароход и деревенька скрылись за излучиной, а Шилка понесла путешественников вперед, к тому месту, где она, сливаясь с Аргунью, дает начало великому Амуру. Недалеко оказалась еще одна казачья станица, — Горбица, — в которой Родион Андреевич, лучше знавший здешние места и кое-кого из казаков, раздобыл чаю, пороху и ржаной муки. Перекусив напоследок горячими кислыми щами в семье знакомцев Родиона Андреевича, путешественники покинули Горбицу. Не без тайного волнения смотрел Коля, как Горбица тает за поворотом — впереди у них «двести верст на утлой ладье по землям практически необитаемым, если не считать, конечно, „семь смертных грехов“ — так тут не без основания называют семь почтовых станций, расположенных вдоль Шилки до слияния ее с Аргунью». Эту фразу Коля подсмотрел в дневнике у Николая Михайловича, и знал, что сведения получены им от Родиона Андреевича, а тот уже по Шилке хаживал. Вообще же путешествие в лодке первое время было довольно утомительно. Николай Михайлович с Родионом Андреевичем помещались обычно на носу лодки, а Коля обязан был
присматривать за багажом на корме, позади гребцов, и ветер доносил до него лишь обрывки их разговоров. А ведь страсть как хотелось послушать! Николай Михайлович обладал удивительным даром — он был не только прекрасным рассказчиком, но и умел так разговорить своего собеседника, что тот сам дивился своему красноречию. Этот дар Коля впоследствии не раз наблюдал, но здесь, в лодке, он раскрылся ему впервые. Родион Андреевич, человек несколько мрачноватый и, как поначалу Коле показалось, вовсе непримечательный, под воздействием Николая Михайловича принялся рассказывать о местной охоте да обычаях так, что даже гребцы-казаки приподнимали весла и раскрывали рты, в то время как лодка неслась по водной глади.
        Или, быть может, к тому располагала сама местность, — какая-то, как чудилось Коле, колдовская. Здесь, в Забайкалье, тайга с первого взгляда казалась похожей на привычную Коле прибайкальскую, однако общее впечатление было гнетущим. Чем дальше отходили от Горбицы, тем чаще стали попадаться вдоль берега нестаявшие еще с зимы выходы льда. Иногда ледяные кромки тянулись по берегам на сто сажен и больше, сохраняемые от июньского солнца темными елями. Да и лес был какой-то смурной — темные ряды елей и лиственниц среди безжизненных каменных осыпей, выпиравших навстречу воде, словно обнаженные хребты невиданных древних чудовищ. Поросшие деревьями сопки чередовались с узкими каменистыми овражками, по которым весной сходит вода, и только изредка вдоль берега виднелись узкие песчаные ленты плесов. Шилка здесь имела быстрое течение и шла между высокими берегами глубокой и холодной темной водой, рядом с которой и в летнюю жару не было большой охоты разоблачиться. А уж когда становились на привал, и вовсе жались ближе к костру, и не только для защиты от вездесущей мошки, умудрявшейся залезать даже в сапоги.
        Родион Андреевич, поначалу словоохотливый, быстро терял терпение, поскольку останавливались, по его мнению, слишком часто. Однако Николай Михайлович, устроясь на носу лодки, попросту не мог удержаться от того, чтобы не послать приветствие из своего штуцера или дробовика всякой твари, попадавшейся на пути, будь это чомга, орел или аист. Коля, пряча ухмылку, наблюдал с кормы за тем, как Родион Андреевич немо заламывает руки, не смея помешать готовящемуся к выстрелу стрелку, как эхом на десяток верст раскатывается выстрел, и как Николай Михайлович с широченной мальчишеской улыбкой поворачивается к гребцам, веля приставать. Те не особенно роптали, предвкушая все же на ужин свежую дичь, а вот Родион Андреевич не меньше трех раз пытался взять с Николая Михайловича обещание не подбирать хотя бы стреляную дичь, чтобы добраться до Хабаровки и успеть на отходящий оттуда пароход. Николай Михайлович в эти минуты вид имел настолько покаянный, что Коле было его даже жаль. Однако приходило утро, и все начиналось сначала. Было странно видеть, как такой в целом дисциплинированный, строгий к себе и окружающим
человек вдруг преображается совершенно, как азарт охоты охватывает его всего, целиком, без остатка.
        Однако же охота была не единственным поводом для остановок. Случалось и Коле таскаться за Николаем Михайловичем по тайге и коварным осыпям, волоча на себе тяжеленную сумку с образцами, в то время как тот, восхищенно задрав голову, обозревал местную флору. Многие из встречающихся растений, — например, багульник, или боровая матка, были Николаю Михайловичу незнакомы, и Коля как мог рассказывал о них все, что знал: каковы на вид их листья, цветы и корни, когда наступает время цветения и созревания плодов, а также есть ли у них лекарственные свойства и какие. Память у Николая Михайловича была фантастическая: не раз Коля потом замечал, как он записывает в свой дневник все, что услышал и посчитал важным, с удивительной точностью, не выпустив ничего и лишь облагородив Колин просторечный рассказ своим ясным, сильным и звучным слогом. Раз Родион Андреевич тоже подметил эту черту и Николай Михайлович по этому поводу сказал нечто, снова сильно удивившее Колю:
        - Да-с, дар этой памяти у меня с детства. Не могу пожаловаться, могу читать по памяти знакомую книгу страницами, словно лист ее перед глазами держу. Однако это же сильно мешало мне в занятиях математикой. Если бы в свое время предподаватели догадались заменить хотя бы одну букву на чертеже, чтобы проверить не память мою, но логику, я бы, наверное, провалился самым пошлым образом!
        «Что за человек! Другой на его месте только бы и знал хвастать, а он настолько к себе строг, что и в этом не усмотрел своей заслуги! Однако ходили слухи, что на заседаниях в Иркутске его поначалу приняли за фанфарона — настолько он уверенно говорил об экспедиции в места, где ни разу не бывал. Странная эта штука — человеческое нутро. Вот, вроде человек и скромен, и хвастлив одновременно кому-то кажется!»
        Несмотря на частые остановки, четырнадцатого июня лодка, попрощавшись с Шилкой, вошла в воды Амура, — там, где великая река прорывает северную часть Хинганского хребта, который отделяет Манчжурию от Монголии. Амур здесь, на Колин взгляд, имел не более полутораста сажен ширины и был не очень глубок, но быстр. Чуть ниже слияния двух рек располагалась казачья станица Албазин — по словам Родиона Андреевича, одна из крупнейших на Амуре. И тут их ждала приятная неожиданность: едва причалив в Албазине, путешественники увидели на пристани пароход! Радости Николая Михайловича (и Родиона Андреевича) не было предела, — тем же днем отходивший в Благовещенск частный пароход был готов принять на их на борт, и путешествие на лодке закончилось. Коля, надо признаться, тоже был рад передышке, поскольку Николай Михайлович поручал ему сортировать и упаковывать образцы прямо на корме раскачивающейся лодки, под брызгами от весел и резким ветром, и страшно злился, если случалось испортить найденный экземпляр. А тут им отвели даже отдельную каюту, где он сможет не торопясь закончить работу.
        Быстро поплыл пароход по Амуру, замелькали вдоль берега казачьи станицы и распаханные поля, радуя глаз рядами добротных изб и резвившейся у берега ребятней. Впрочем, встречались и бурятские улусы, и, — подальше от русских селений, в лесных падях, — берестяные юрты орочонов и эвенков. Эти племена Коля никогда не видел, но им с отцом во время путешествия на север, в верховья Лены, случалось заходить к тунгусам, и потому орочоны, на его взгляд, не слишком от них отличались. Однако Николай Михайлович, не видевший быт сибирских инородцев прежде, буквально свешивался с борта, норовя разглядеть их получше. А с той, другой стороны, завидев пароход, все население берестяных юрт обычно высыпало навстречу, побросав свои дела. Расспросив своих спутников, Николай Михайлович, а с ним и Коля, узнали, что орочоны не живут в этих местах постоянно, а прикочевывают сюда в это время для лова рыб, преимущественно калуг и осетров. Про калугу Коля вообще в первый раз услыхал, и поначалу не верил, что в реке может водиться эдакая махина, но Николай Михайлович сказал ему, что на другом конце России, в Каспии, есть
похожая рыба, и зовется она белугой. Так что выражение «ревет, как белуга», которое Коля слыхивал от матери, вдруг обрело для него новый смысл.
        По мере того, как пароход катил к югу, лето наконец-то вступало в свои права, расцвечивая луга синими россыпями ирисов-касатиков и золотыми мазками купальниц. 20 июня пароход прибыл в Благовещенск. Как оказалось, в этом городке, насчитывающем, по словам Николая Михайловича, 3500 душ обоего пола, не было ни гостиницы, ни постоялого двора и потому обескураженные путники до поздней ночи ходили по избам, уговаривая кого-нибудь пустить их переночевать. В результате сговорились остановиться у одного солдата-бобыля, по рублю в день в одной комнате с хозяином за ширмой. Как они узнали на следующий день, такое ужасное положение могло затянуться на две-три недели, пока не прибудет следующий пароход или не случится иная оказия. Стол у бобыля оказался отвратительный, и Коля наутро же отправился на рынок с наказом отчаянно торговаться. Вернувшись, он обнаружил, что Николай Михайлович пакует вещи:
        - Судьба благоволит мне, тезка! — весело сказал он, едва Коля вошел, — На пристани стоит пароход, — тот самый, что мы оставили на Шилкинском заводе! Собирай вещи, да завтра на нем и поплывем!
        Это была действительно удача! Коле очень нравилось неторопливо плыть по широкой реке, разглядывать возникающие при каждом повороте замечательные виды: то могучая река быстро катит свои воды, стиснутая крутыми утесами, то вольно раскинется широкими рукавами, мутными протоками, заросшими камышом и таящими в себе пропасть всякой живности… Чуть ниже Благовещенска приняв с себя полноводную Зею, а потом еще Сунгари и Уссури, Амур теперь раскинулся на меньше чем на три версты в ширину, так что разглядеть что либо на его берегах было непросто. Даже воздух здесь был совсем иной, нежели привык вдыхать Коля, — этот воздух был теплым и влажным, каким никогда не бывает он в Иркутске с холодным дыханием его Ангары. С одного берега гигантской реки на другой мчались друг за другом над водой крупные зеленые стрекозы, плескала хвостом большая рыба, да виднелись в синей дымке впереди Бурейские горы. Горы подползли ближе, затем пронеслись мимо, и 26 июня, всего через шесть дней, пароход причалил в Хабаровке. С начала путешествия прошел ровно месяц, а Коля чувствовал себя так, словно прожил за это время целую жизнь.
        Глава 3
        Хабаровка. — Вверх по Уссури на лодке. — Странная нищета вокруг. — Великолепие местной природы. — Станица № 23. — Колина разведка. — Настасья
        - Лодку мне все же пришлось купить, — сокрушенно качал головой Николай Михайлович, — Чорт знает какие цены в этой Хабаровке. Всего-то сто десять дворов, не считая военных, а торговцы ненасытны, как местная гнусь. Я-то, грешным делом, думал, что в Иркутске грабят, но тут еще в полтора-два раза против иркутских цен накидывают. Безобразие выходит невозможное! Как же тут обживаться людям, которые сюда из-за Урала идут?
        Слышал я у нас про эти места такое, — отозвался Коля, не отрываясь от своего сосредоточенного занятия — перекладывая листами папиросной бумаги собранных образцов и увязывая их в большие картонные папки, — Что кто здесь, на Амуре и Уссури, торговлей займется, так те говаривают: мол, ежели меньше трех рублей на рубль прибыли за сезон, так и мараться не стоит.
        И кто? Голыши, аферисты, пришедшие в сей благодатный край с десятками рублей и жаждущие в несколько лет заработать десятки тысяч! Разве такие могут думать о процветании этой земли, о нуждах тех наших русских, кто отважился в этой земле поселиться и сделать ее русской навек?
        Инородцам тут приходится даже хуже, — покачал головой Родион Андреевич, раскуривая с наслаждением трубку с душистым табаком, коего он был лишен все время их странствования, — Дело мое торговое заключается в том, чтобы здесь, в Хабаровке и дальше, по Уссури, скупать у населения лучших соболей, которых привозят летом в Хабаровку и китайцы, и орочи, и прочие инородцы, да и казаки, кто промышлять соболя умеет. Обычно еду я от Иркутска до Хабаровки, заключаю сделок на свои и ссуженные мне в Иркутске деньги, а далее, если лов плохой или денег вдосталь, еду уже на станцию Буссе. Пароходы туда не ходят, нанимать гребцов выходит дорого, и без оказии ездить туда невыгодно, но раза три-четыре там бывал. Невеселые, скажу, места. Грабят население все, кому не лень. Вот, скажем, местные хабаровские купчишки соболей мне продают связками по двадцать. Из тех двадцати два-три качества неплохого, семь-восемь — среднего, а остальное — совсем дрянь. А на Уссури у казаков я в той же связке в ту же цену только отборных беру. И можно даже еще сторговать, но я, прости Господи, совесть все же имею. У инородцев скупают
так, что им, бедолагам, за их нелегкую работу по добыче и выделке остается едва ли пятая часть той же цены.
        Это как же? — Николай Михайлович аж подскочил на месте, — Как это — пятая часть? Ну ладно — вполцены бы, ну даже треть, но чтоб уж так…
        А вот посчитайте сами. Местные купчишки сами далеко не ходят, скупают все у китайцев. Но китайцы денег наших не признают, с ними расплатись серебром, потому бумажные рубли в Хабаровке к серебряным чуть не полтора к одному идут. Итого, если серебром где-нибудь в Европе запастись, уже в полтора раза прибыль чистая будет, а тут еще вот что. Китайцы продают соболей очень задешево, дешевле наших казаков, и все потому, что наши купчишки ссужают им товар, который те продают с большой выгодой инородцам. А товар самый что ни на есть бросовый, — пенька, свечи, скобы разные, гвозди… Дрянного качества все такого, что глаза б не смотрели! А берут! Потому как вроде бы мелочь, да куда без них?. Ну, и знамо дело, больше всего берут проса и водки, — первое как лучшую еду, поскольку сами не пашут, а второе — как великое лакомство. Вот так, понемногу, без счета влезут к китайцу в долг в счет будущей охоты, а тот уж им потом по такой цене насчитает, по которой захочет. Бедняги, право!
        Разбойство, настоящее разбойство! — огорченно бормотал Николай Михайлович, — И никакой на них нет управы!
        Какая уж тут управа, — вздохнул Родион Андреевич, — Даже и военных-то сюда ссылают больше за провинность какую. Здесь скорее можно золотые россыпи найти, чем людей с совестью. Потому вы мне, Николай Михайлович, все равно что глоток свежего воздуха, пусть и опоздал я из-за вас немилосердно! Раскупили всех лучших соболей, одна дрянь осталась.
        Не огорчайтесь, — Николай Михайлович ободряюще похлопал торговца по плечу, — Поедем с нами на Уссури. Лодка будет наша, а расходы на гребцов пополам поделим. Глядишь, и окупятся ваши невзгоды.

* * *
        Выехали из Хабаровки засветло. Гребцы, дюжие казаки, нанимаемые посменно от одной станицы до другой за три копейки за версту с человека, гребли дружно, спины в белых полотняных рубахах ритмично двигались. Коля, как обычно, располагался на корме и вовсю вертел головой. Несмотря на то, что Амур остался позади, его могучее дыхание все еще чувствовалось в рельефе местности, — громадных равнинах, наверняка заливаемых по весне обеими реками, а сейчас представляющими из себя болотистые низины, перемежающиеся протоками, озерками и старицами, поросшими осокой, тростником и чилимом. На водной глади здесь и там виднелись заросли кувшинок, а по берегам все утопало в розовых метелках какой-то неизвестной Коле травы. Однако довольно быстро по правому берегу равнина сузилась, вдалеке завиднелись горы, и на Колин вопрос Николай Михайлович ответил, что это хребет Хехцир. Название звучало чудно и дико, под стать этому необитаемому краю. Потом горы остались позади, и только отроги хребта, словно застывшие волны, все набегали и набегали на берег Уссури, окаймляя ее топкие берега. В нижнем течении река имела
множество островков и протоков, однако через сотню верст русло выровнялось. Берег стал круче и суше. И начали попадаться следы человеческого жилья. Вдоль Уссури, по словам Родиона Андреевича, был расселен Уссурийский казачий полк. Тут у него были не то что бы знакомцы, но люди, продававшие ему соболя в прошлом или предыдущем году, которые могли оказать помощь незадачливому торговцу, а потому, едва прошли устье Норы, — нижнего притока Уссури, пристали к ближайшей станице.
        Первое, что поразило Колю, едва усталые путешественники сошли на берег — какое-то царящее вокруг уныние. Вроде бы все как в иркутских селах — ряды лиственничных, почерневших от времени изб, нехитрые огороды, выпасы, огороженные слегами… Однако, в отличие от привычных Коле резных наличников, палисадников, придававших каждому дому опрятный и неповторимый вид, предмет гордости хозяйки, дома и палисадники здесь никто не белил и не красил. Многие избы покосились. Дети, игравшие у ворот, выглядели худо и бедно, у попадавшихся собак выпирали ребра. Да и огороды не зеленели ровными рядами капуст, моркови и свеклы, а все казались какими-то побитыми, словно хозяйки все как одна были здесь нерадивы. Николай Михайлович тоже заметил эту явственную печать запустения:
        - Что-то больно бедно тут живут.
        Беднее некуда, — кивнул Родион Андреевич, — У иных хлеба до весны не хватает, мясо в мясоед не у каждого десятого на столе увидишь. А самая беднота вообще к весне ест один бурдук, — это вроде болтушки из чая и ржаной муки по примеру здешних инородцев. Но еще выше по Уссури, у иных и чая-то нет, пьют шульту, взвар из гнилушек березы и дуба.
        Коля судорожно сглотнул, пытаясь, чтобы отвращение не слишком сильно было заметно по его лицу.
        - Как же такое возможно? — возмущенно вскричал Николай Михайлович, остановившись, — Край-то какой огромный, благодатный! Это ж не тундра тебе какая! А и там люди споро живут! А тут… зверья, птицы, рыбы — пропасть! Как не жить? Не понимаю!
        Родион Андреевич помолчал немного, потом глянул тяжело и как-то обреченно:
        - Люди — они существа стайные, навроде собак. Заведется в стае парша — так и все обовшивеют. А нет болезни более заразной, чем нравстенная низость.
        О чем это вы?
        Дай Бог, не придется повидать, — совсем тихо сказал Родион Андреевич и замкнулся совсем, как его Николай Михайлович и сгорающий от любопытства Коля не выспрашивали.
        В станице Родион Андреевич задерживаться явно не хотел, все торопил своих спутников, так что ничего толком повидать и не успели. Припасов в дорогу запасли еще в Хабаровке, да с тем расчетом, чтобы хватило до самого озера Ханка, — конечной цели, к которой всей душой стремился Николай Михайлович. После станицы заливные луга по левому берегу тоже сменились плавными рядами небольших сопок. Грести вверх по течению с учетом довольно быстрого течения реки было далеко не так просто, как сплавляться по Шилке. Потому Родион Андреевич и казаки-гребцы явно не возражали против того, чтобы Николай Михайлович и Коля шли берегом. Иногда в азарте погони или за сбором образца случалось им отстать, но всегда выходили они к призывному огоньку костра, который те, причалив, разжигали на берегу. Однако случалось и наоборот: не дождавшись лодки, запалить в сумерках костер и встречать горячим кирпичным чаем продрогших и уставших от борьбы с мелями и порогами пловцов.
        - Природа здесь абсолютно нетронута! — восхищался Николай Михайлович, когда Коля, отдуваясь, следом за ним карабкался на очередную сопку, — Говаривают, ежели отойти на двадцать-тридцать верст от поймы, там уже не ступала нога русского человека. Эх, не будь со мной Родиона и не плати я столько казакам — ушел бы посмотреть на те нехоженные места. Одна надежда, что и на озере Ханка таких найдется немало!
        Лес по обоим сторонам реки был для Коли, — да и для Пржевальского, — доселе невиданным. После темных хвойников по берегам Шилки характер растительности сменился пышным лиственным лесом, и издалека, с лодки, возникало настоящее ощущение какого-то тропического буйства. Вблизи лес еще более удивлял причудливым смешением северных и южных форм.
        - Посмотри-ка, — удивлялся Николай Михайлович при очередной вылазке, замерев вдруг и закинув голову, — Где еще можно увидать ель, до макушки увитую виноградом? А грецкий орех вперемешку с лиственницей, а? Чудеса, настоящие чудеса!
        Лес и правда являл собой причудливое смешение привычных Коле лиственниц и кедрача с широколопастными веерами листвы грецкого ореха, колючими элеутерококками, аралиями, виноградом и коломиктой, которую, как утверждал Родион Андреевич, здесь употребряют в пищу. Встречались дикие черешни и абрикосы, ильмы, клены и даже акации, — многие из них Коля не видал никогда. По пойме и на лужайках цвели восхитительные темно-красные и золотистые лилии, синяя живокость, василистник и чемерица. Коля уже приноровился к манере Николая Михайловича неожиданно останавливаться, завидев подходящий экземпляр растения, быстро и аккуратно откапывать его, передавать Коле и, не сбавляя шага, продолжать путь. Ему же следовало поспевать за своим спутником, упаковывая ботаническую редкость в специальные холщовые сумы прямо на ходу. Потому Коля чаще всего даже радовался, когда откуда-то вдруг вспархивала птица и Николай Михайлович, точно собака, делающая стойку, весь подбирался, пытаясь определить ее среди ветвей. Если начиналась охота, то он знаками приказывал Коле оставаться на месте, осторожно клал наземь свою суму и
совершенно бесшумно растворялся в зарослях. Коля, наконец, мог успокоить дыхание и не торопясь расправить листья и поникшие цветки их добычи. Если бы не настоящие тучи вьющихся вокруг комаров и слепней, можно было бы и отдохнуть, но чаще всего в ожидании Николая Михайловича ему приходилось волчком крутиться на месте и отчаянно хлестать себя по плечам куском холстины, чтобы хоть как-то защититься. А если не было вокруг докучливых комаров — значит, поливал с неба нескончаемый в эту пору дождь, заставляя проклинать все на свете.
        Но вот вечера, даже дождливые, которых на пути было куда больше, чем ясных, Коле нравились. Вечером разжигали костер, отгонявший несносных комаров. Дневная жара спадала, с реки тянуло прохладой, а добычи, благодаря неутомимому охотнику было столько, что хватало на всех. Николай Михайлович и Коле давал пострелять, но только наверняка, явно экономя порох и дробь. Потому Коля очень старался не ударить в грязь лицом и от этого или от несчастливой звезды своей все больше мазал. Николай Михайлович на это только кивал головой, а Коля краснел до ушей и ощущал себя распоследним хвастуном, хоть и не сказал Николаю Михайловичу ни слова неправды.
        Миновали еще три притока, после которых Уссури сузилась чуть не вполовину. Заезжали в две станицы, и то потому, что казаки-гребцы стали из-за задержек сильно роптать. Здешние казаки, в отличе от шилкинских, были на язык как-то больше развязны и почтения ни к чему особенно, а тем более к трудам научным, не имели. Ворчали специально громко именно при Коле — как люди военные, они все же нутром чуяли в Николае Михайловиче настоящего командира и при нем несколько утихали. Коля передавать их домыслы посчитал ниже своего достоинства, но как-то Николай Михайлович заговорил об этом сам:
        - Пошлость и варварство, мой друг, настигают нас даже здесь, в далекой Сибири! Ты думаешь, я не знаю, что они говорят за моей спиной: мол, и пошто мы таскаем их по горам за свои веники, так может, какая колдовская сила в них есть? — он мастерски передразнил Акинфия, самого злоязыкого из казаков, — Ты ему, так и быть, шепни на ушко, что у лимонника плоды мужскую силу придают, — сдается мне, что после этого он нас куда больше уважать станет! — Николай Михайлович вдруг озорно подмигнул Коле, и тугой узел обиды на дураков-казаков внутри Коли сразу распустился.
        Они были в пути уже двадцать дней, когда прибыли в безымянную станицу за номером 23 — последнюю перед станцией Буссе, в которой, по уверениям Родиона Андреевича, можно было сесть на небольшой пароходик, курсировавший по реке Сунгаче до озера Ханка.
        Здесь Родион Андреевич, наконец, нашел меха нужного качества, о чем и сообщил, предложив задержаться на ночь для совершения окончательной сделки. Николай Михайлович и Коля вовсе не возражали, тем более что Родион Андреевич устроил их на ночлег к семье казаков, жившей на отшибе станицы.
        Коля возился с гербарием, большая часть которого, увы, сильно пострадала от непрестанных дождей во время их поездки, когда Николай Михайлович неожиданно попросил его:
        - Вот что, товарищ, ты прогуляйся-ка по округе. Посмотри, что да как тут. Сдается мне, Родион Андреевич что-то от нас не то что бы скрывает… а будто утаить хочет… может быть, намерения у него самые что ни на есть благие, а только я в эти места послан для того, чтобы все доложить как есть, по правде. Но меня-то здешние, вишь, обходят за версту. А ты что? Так, постреленок… Вот и ступай. Только ни во что не ввязывайся, понял?
        Коля кивнул и мигом слетел с крыльца. Станица была небольшая. За полчаса ее всю можно было пешком обойти. Коля праздно послонялся по пристани. Прошелся по единственной улице, подивившись снова царившему вокруг запустению, обошел трактир, который, невзирая на еще не перевалившее зенит солнце, был уже полон, — оттуда неслись песни, выкрики и даже женские взвизгиванья. Трактир располагался в единственном на всю станицу двухэтажном доме, с задов к нему примыкала какая-то неприметная лавка и огород, заросший голохаем и лебедой. Коля некоторое время прислушивался, и совсем было собрался уйти, как вдруг дверь распахнулась и какая-то женщина за косу вытащила на улицу девчонку, с красным, словно от пощечины лицом. Неразборчивой скороговоркой донеслись слова, потом младшая вырвала косу из руки своей мучительницы и ринулась прямиком в бурьян. Женщина постарше рванулась было за ней, но тут же ожглась голохаем и выругалась.
        - Ну, стерва, посиди чуток, глядишь, и охолонет, — не без злорадства сказала она, и Коле почудилось, что женщина эта хлебнула чего покрепче колодезной водички.
        Он затих совершенно, а девчонка беззвучно рыдала на расстоянии вытянутой руки от него. Платок сбился, обнажив светлые, как лен, волосы, чуть вьющиеся на висках. Потом она перестала плакать и села, глядя прямо в него невидящими глазами. Глаза были темно-зеленые, как мох, лицо красное, с облупившимся носом и россыпью веснушек. А еще она была старше, чем казалась из-за своего росточка, — Коля увидел, что у нее уже вполне оформились груди, туго выпиравшие под выцветшей блузой.
        - Чего вылупился? — вдруг грубо спросила его девушка, — Что, еще один… жених?
        Слова сопровождались издевательским смешком, но голос звенел от слез, и Коле стало ее жаль.
        - Не жених, — миролюбиво сказал он, — Просто мимо проходил и стал свидетелем вашей ссоры. Ну и неудобно как-то стало…маячить. Вот и спрятался.
        Девушка молча воззрилась на него, словно у него вдруг выросла вторая голова. Коле стало еще более неловко и он начал подниматься, но коротышка за рукав дернула его назад:
        - Сиди, все испортишь. Еще не то подумают, по шее надают. Мой… жених, — она опять коротко, грубо хохотнула.
        - Замуж неволят? — как можно мягче спросил Коля.
        - Если бы замуж, — зло бросила девушка. Коля мог бы поклясться, что она не старше его, но была в ней какая-то усталая, безвозрастная взрослость. Или так выглядит безысходность? — Продали меня, касатик. За двадцать рублев продали всю, как есть.
        Говорила она теперь нарочито протяжно и развязно, будто цыганка, предлагающая погадать, но Коля нутром чувствовал скрытую за этой развязностью злость, и издевку, и…отчаяние?
        «Черт меня дернул сюда зайти!» — подумал он и устыдился своего малодушия.
        - Да крепостное право отменили вроде, — невпопад брякнул он.
        Она вдруг расхохоталась, но, сразу спохватившись, зажала рот рукой.
        - Какое: право? — выдавила она между приступами сухого, как кашель смеха, — Нет в здешних местах никакого права, и никогда не было!
        - А кто же… тебя продал?
        - Моя мать, — ее моховые глаза смотрели непримиримо, — У нее дома еще пятеро с голоду пухнут. Если не получит денег за меня до осени — сдохнут все, а младший едва только пошел. Вот и выбирай, Настасья, — невесело сказала она, откинувшись на пятки и явно обращаясь сама к себе.
        Коля смотрел на нее в совершенном ужасе и бессильно открывал рот, но слова не шли с языка.
        - Это что же… а как же казаки…неужто управы нет?
        - Милый ты, — девушка наклонила голову, взглянула на него пристальнее, и Колю вдруг обдало теплой волной, — Чужой, чистый…. Да тут так заведено. Со всей округи в этот трактир девок везут. А на такой-то товар и местные, и пришлые падки. У кого деньги есть, тот покупает, а иной раз и в карты выигрывают, ежели отец дочь свою проиграет или брат — сестру.
        - Да что же это… как это?
        - А вот так! — лицо девушки стало жестким, — Пора мне, касатик. Хорошо было в глаза твои синие поглядеть, все равно что воды из родника напиться. А только лучше б не пить мне той воды. Даже и не знать, что по-другому бывает. Прощай.
        - Постой!
        Но она уже встала и пошла к дому, — прямая, как струна, на ходу заправляя косу под синий платок. Коля не успел шевельнуться, как на крыльцо снова выскочила та же сама женщина, торопливо втолкнула Настасью внутрь и захлопнула дверь.
        Глава 4
        Бессонная ночь. — Разочарование. — Пешими до Буссе. — Вы кто будете? — Вверх по Сунгаче. — Водяные лотосы. — На озере Ханка. — Местные нравы
        - Чорт знает что творится! — восклицал Николай Михайлович, грохоча сапогами по избе, как бывало с ним в минуты сильного волнения, — Чорт знает что!
        Коля, сбивчиво пересказав все, что видел, теперь выдохся и молча глядел в пол.
        Николай Михайлович сел за стол, остро глянул исподлобья:
        - Теперь понимаю, что Родион от нас скрывал. Негоже парню твоих лет такое знать, не то что — видеть. Эх, дикари полинезийские! Каннибалы! — он ахнул по столу кулаком, — Клянусь Богом, немедля же напишу рапорт о том генерал-губернатору Корсакову. С Родионом и отправлю, безо всякого промедления!
        А… Настя… как же быть! Спасти же надо! — Коля и сам не знал, что делать, и смотрел умоляюще. Николай Михайлович непременно что-то придумать должен!
        Что глядишь? — сердито рявкнул на него Пржевальский, — Я не Господь Бог и не идиот, чтобы в одиночку супротив казачьей роты лезть. Все они здесь этим развратом повязаны, это же младенцу ясно!
        Может… может, выкупить, а? — несмело спросил Коля. По мере того, как произносил эти слова, решимость его укреплялась, — Николай Михайлович, надо выкупить! Нельзя же бросить вот так…погибать!
        И много ль у тебя денег? — поднял бровь Николай Михайлович. Мог бы и не спрашивать. Поскольку перед отъездом все деньги Коля на радостях отдал матери, сейчас у него было ровно полтора рубля, которые Николай Михайлович выдал ему в Хабаровке, — Хорош ты, гусь, знать, что мне с моими деньгами делать следует!
        Коля густо покраснел.
        - Тогда в долг дайте. Отработаю!
        В долг никогда никому не даю и сам не одалживаюсь, — отрубил Николай Михайлович, — Судьба — она орлянка, кто знает, как оно выйдет.
        Но пропадет же! Живой человек пропадет!
        А приглянулась она тебе, — прищурил глаз Николай Михайлович, — Ох как приглянулась. Ээх, опять бабьи дела! Любовь, интерес сердечный. А что ты мне говорил, когда я тебя в товарищи выбрал? То-то. Вот так, думает человек словом и делом служить отечеству да дела великие вершить, и главное, сам-то в это верит, а тут юбка! Мало ли их? То-се, — оглянуться не успеешь, как уже все забыл да сидишь привязанный к подолу в душном городе, а зазнобе этой твоей только знай кружавчики да сапожки подавай! Нет уж, врешь! Уж они вокруг меня ходили кругом, в глаза заглядывали, ручками белыми обнимали. Не бывать! Был, есть и буду свободным!
        Так я… разве об этом? — Коля был поражен неожиданной вспышкой своего патрона. Вот незадача, — тот, оказывается воспринял все самым ни на есть неприятным образом.
        Об этом, об этом! Предложил же ты мне деньги свои, с таким трудом собранные в экспедицию, на девицу твою потратить? Не задумываясь предложил! В долг полез! Того и гляди, в ноги бухнешься! А даже выкупи я эту девку, что нам делать-то с ней, ты подумал? По горам за собой тащить до самой Находки? Пешую, безо всякого их бабьего арсенала? Не пойдет, завоет, а я бабьи слезы страсть как не выношу, сразу размякну. Стало быть, придется потратиться на женскую одежу и всякую поклажу. Да на этом можно считать экспедицию законченной за отсутствием средств, и сразу уж возвращаться. А тебе этого и надобно? Пропади оно пропадом, благо отечества и мировой науки, годы моего труда, бесконечные хлопоты, о коих ты и представления не имеешь!
        Пристыженный Коля молчал, не поднимая головы, упрямо сжав губы. Николай Михайлович уловил его непримиримое упрямство. Сжал челюсти.
        - Вон! И займись-ка чучелами, коли руки и голову занять нечем!
        К ужину Николай Михайлович не вышел, и Коля уже ложился спать, когда дверь вдруг распахнулась, и он появился, мрачный и одетый в свою офицерскую форму. Ни слова не говоря, вышел, оставив сердце Коли трепыхаться в несбыточной надежде. Коля тихо лег и долго лежал без сна, вслушиваясь в тишину. Длинный июньский день закончился, стемнело. Небо вызвездило, и Коле, спавшему у она, видна была зеленоватая звезда, одиноко мерцавшая в углу окошка. Потом молодость взяла свое и он все-таки заснул. Снилась ему Настасья, бежавшая сквозь голохай от него. Потом он ее догнал, повалил в бурьян, а она ударила его по лицу наотмашь и исчезла.
        Он проснулся, когда на крыльце раздались шаги. Николай Михайлович вернулся. Один. Коля слышал, как он раздевается, и по тихому чертыханию, по тому, как обычно аккуратный, он сейчас бросил прямо на пороге свои сапоги, по тяжелому духу, наполнившему избу, понял, что тот пьян. Сразу стало нестерпимо горько.
        «А я-то его чуть не за полубога считал, — зло подумал Коля, — Вот он какой, все может! Человек, живой человек погибает, а он что? Только и сделал, что напился!»
        Наутро Николай Михайлович поднял его чуть свет и велел собираться еще в сумерках. Коля решил с ним не разговаривать, но тот то ли не заметил этого, то ли решил не обращать внимания, и все их разговоры свелись к краткому «подай-принеси». Однако, когда сборы были закончены и Коля собрался нести багаж на пристань, Николай Михалойвич остановил его:
        - Родион с нами дальше не пойдет. Был я вчера у него. Оказалось, он товар свой закупил и в Буссе ему идти нет никакого резона. Так что я ему лодку свою продал, а он мне за то трех лошадей и провожатых пригнал. До Буссе верхом пойдем, на лошадях.
        Так что же, даже не попрощаемся? — растерянно спросил Коля. Он, надо признать, за время путешествия привязался к Родиону Андреевичу. Перед Пржевальским Коля благоговел, но суровый нрав его не располагал к душевности, а вот Родион Андреевич имел четверых детей, и нет-нет напоминал Коле его отца, — и родным иркутстким говорком, и манерой одежды, и спокойным, незлобливым характером.
        Нет, не попрощаемся, — хмуро отвечал Николай Михайлович.
        А почему?
        Когда посчитаю нужным отвечать — отвечу. А пока — поворачивайся!
        «Стало быть, был он вчера у Родиона Андреевича, — догадался Коля, — Наверняка ссора между ними вышла. Вот отчего все так резко поменялось. Э-эх, пьяное дело!»

* * *
        В станицу Буссе прибыли все в той же мрачной неразговорчивости, ограничивающейся самыми необходимыми для дела словами. Станица эта, несмотря на то, что являлась крайним пунктом по верхней Уссури, была относительно зажиточная, и от нее существовало пароходное сообщение с озером Ханка, если можно назвать сообщением один курсировавший между ними старенький пароходик. Но и это несказанно радовало Николая Михайловича, так как поклажи на вьюках уже накопилось пуда на три, а тащить их по гористой местности было более чем непросто.
        На ночлег остановились в одном доме, где, как оказалось, шестью годами ранее жил ботаник Максимович. Новость эта привела Николая Михайловича в совершенный восторг, он все выпрашивал у хозяйки подробности его пребывания, и при том с таким пиететом, что та, в свою очередь, начала выспрашивать у Коли, кто был тот человек — не полковник?
        В отличие от прочих, ханкинский пароходик прибыл на пристань вовремя, бодро дымя черной с зелеными полосами трубой, быстро наполнился ожидавшими затемно пассажирами и так же резво отплыл, увозя с собой обоих путешественников.
        Двенадцатью верстами выше Буссе Уссури принимает в себя реку Сунгачу, заросшее тростником неширокое устье которой нетрудно было и не заметить. Однако плавание по Сунгаче, против ожидания, оказалось даже занимательным благодаря удивительной прихотливости ее русла. Эта узкая, но довольно глубокая речка петляла по заболоченной, плоской, как пол, равнине так, будто писала на заливных лугах восьмерки, — то удаляясь, то будто бы возвращаясь обратно. В некоторых местах, — Коля был уверен, — расстояние от одной «петли» до другой не прывышало и двух десятков сажен.
        - Капитан говорит, что путь по Сунгаче на пароходе составляет почти двести пятьдесят верст, в то время как напрямую вышло бы всего девяносто. Вот, гляди: будь хоть сколько-нибудь обжиты эти места, разве не правильно было бы прорыть в таком месте каналец да сэкономить добрый десяток верст пути?
        Коля собрался было презрительно промолчать, но вдруг вскрикнул:
        - Экая красотища! Николай Михайлович, вы только поглядите!
        Пароход шел мимо небольшого круглого озерца, наверняка по весне сообщающегося с Сунгачей. И озерцо это было сплошь покрыто огромными, в аршин, кожистыми листьями, немного приподнятыми над водой. А над ними на толстых стреблях вздымались сотни огромных розовых цветков величиной в пять-шесть вершков или даже с голову ребенка.
        - Нелюмбия, или же эвриала…. Максимович писал о ней, но мне, признаться, описания тропического лотоса на Уссури казались сказкою. И вот — наблюдаю своими глазами сие чудное зрелище! Эх, отчего нет у меня художественного таланта запечатлеть такую красоту!
        Царственная нелюмбия потом еще не раз попадалась путешественникам на пути. Пару раз пароходу приходилось буквально продираться через ее заросли, безжалостно размалывая колесом великолепные цветки. Места вокруг были совсем безлюдные. Коля с удивлением наблюдал, насколько равнодушны к пароходу прибрежные птицы. Несколько раз видели они с борта парохода диких коз, которые каждый раз поначалу стояли неподвижно, словно застыв в изумлении, а потом пускались наутек. Однажды пароход спугнул пришедшего напиться медведя и тот, став на задние лапы, принялся бесцеремонно разглядывать фырчащее дымом чудище.
        - Ишь ты, стоит как истукан, глазеет. Разве можно устоять? — восхитился Николай Михайлович, срывая с плеча неизменный штуцер. Прицелился, однако выстрел прошел чуть выше, и мишка, уразумев опасность, скрылся в высокой траве.
        Озеро Ханка встретило пароход сильным ветром и такой волной, что пришлось причалить в излучине у устья и ждать, когда озеро успокоится. Само озеро Ханка показалось Коле, выросшему у Байкала, мутным и унылым. Едва вода улеглась, пароход продолжил путь по озеру до поселения Камень-Рыболов, конечного пункта назначения. Первое впечатление Коли об озере оказалось верным, — имея довольно значительные размеры, озеро в действительности оказалось мелким и именно поэтому, а еще от сильных ветров и полностью песчаного дна, вода в нем была илистой и мутной. Пройдя по его свинцово-серым в этот пасмурный день водам, пароход причалил на посту Камень-Рыболов, единственному на озере месту, имеющему пароходный причал. Пост Камень-Рыболов, названный так из-за находящегося неподалеку утеса, состоял из двух десятков казенных домов, выстроившихся вдоль возвышенного берега, пяти-шести крестьянских дворов, стольких же китайских фанз и двух торговых лавок. На посту в основном располагался штаб третьего линейного батальона. Крестьяне же, приезжавшие на озеро Ханка на переселение, хотя и сходили в Камень-Рыболове (кто как
есть, а кто и со скарбом, который по весне везли прицепленные к пароходу баржи), но затем отправлялись далее, в одну из окрестных деревень.
        Едва сойдя на берег, Николай Михайлович, к вящему удивлению Коли, вдруг бросился наземь и поцеловал мокрый песок. Потом так же быстро встал и отрывисто сказал, сверкая глазами:
        - Пять лет я мечтал об этом мгновении. Мечта эта родилась у меня еще даже до Варшавы, с тех пор, как в Николаевской Академии досталось мне задание написать «Военно-статистическое обозрение Приамурского края», за которое я и был избран действительным членом Географического общества. И еще до того, — добрых десять лет мальчишеских мечтаний о путешествиях в дикие неизведанные места, бредни повторить подвиги Ливингстона. И вот — я здесь! Через тысячи верст, бездну хлопот, денежные затруднения, неверие и откровенные насмехательства! Я — здесь, на озере Ханка по заданию Русского географического общества. И если я смог уже это, я смогу и все остальное из задуманного. Вот увидишь!
        Глава 5
        На озере Ханка. — Путешествие на юг. — Винтажная шхуна «Алеут». — Залив Посьета. — Прибытие в Новгородскую гавань
        Позднее, когда Коля вспоминал август 1867 года, проведенный ими на озере Ханка, о нем он мог бы сказать двумя словами, которые подсмотрел у Николая Михайловича в дневнике: «Работы — гибель!»
        Достигнув, наконец, своей заветной цели, Николай Михайлович принялся осматривать окрестности озера, спеша до первых заморозков, которые в этих краях могли быть уже и в начале сентября, изучить здешнюю флору и фауну, надо сказать, весьма и весьма разнообразную. Неделю провели они в Турьем Роге, самой крупной из местных деревень, две недели — в деревне Астраханской. В каждой из них Николай Михайлович дотошно расспрашивал местных жителей о том, какие здесь водятся животные и птицы, какие растут растения, хорошо ли родится хлеб и овощи, какова земля для вспашки, много ли дождей… Все это он по вечерам аккуратно записывал в свой путевой дневник. Каждое утро, в любую погоду шел он на охоту и случалось ему, как он сам говорил, мыть ружье два раза на дню. Иногда Коля ходил с ним и теперь уже Николай Михайлович стал давать ему пострелять. Не по заслугам каким — просто птиц на Ханке была такая пропасть и взлетали они в воздух такими густыми тучами, что даже выстрел наугад принес бы добычу. Но Коля понемногу привык к этому чужому для него оружию, к его сильной отдаче и чувствовал себя с ним все увереннее, не
просто паля по уткам, а добывая в коллекцию очередной экземпляр. Если раньше пропускную бумагу для гербариев Николай Михайлович сильно берег, то теперь они собирали решительно все, что видели: удивительно, но даже в столь позднее врямя года собрано было не меньше 130 цветущих растений, 40 бабочек, 50 пауков, несколько ужей и жаб.
        В деревнях здесь крестьяне жили намного лучше, чем казаки на Уссури, несмотря на то, что первые поселенцы пришли сюда всего лишь семь лет назад. Но уже сейчас распахано был только в Турьем Роге больше двухсот десятин, огороды цвели довольством и уходом, и повсеместно здесь Коля, дивясь, видал бахчи с арбузами и дынями. Местные, впрочем, жаловались, что арбузы и дыни сильно портят бурундуки, прогрызая в спеющих плодах дыры и вытаскивая для своих гнезд семена. Оглядывая сильные, крепкие хозяйства этих крестьян, Николай Михайлович весь светился и не раз пересказывал Коле слова, сказанные кем-то из местных о своем многотрудном пересениии:
        - Поначалу-то, особенно дорогой (а шли мы сначала на Амур три года, а потом еще с Амура на Ханку), было немного грустно, а теперь бог с нею, с родиной. Что там? Земли мало, теснота; а здесь, видишь, какой простор, живи, где хочешь, паши, где знаешь, лесу тоже вдоволь, рыбы и всякого зверя множество; чего же ещё надо? А даст Бог, пообживёмся, поправимся, всего будет вдоволь, так мы и здесь Россию сделаем!
        - Вот ведь как здешний мужик говорит! — восклицал Николай Михайлович в азарте, — Мужик! Настоящий великорусский мужик! И не только от мужиков я такие речи слыхал, но даже от их благоверных хозяек. Вот такие — соль земли. Такие обживут этот край, сами свое богатство умножат и на других его перенесут! Побольше б их!
        А вот Колю больше всего поразили их рассказы о ловле рыбы. Помимо привычных для него тайменя, хариуса, ленков и сига водились в Ханке осетр и калуга. Последняя, по их рассказам, выходила просто невозможная громадина до двух сажен в длину и весом, — слыхано ли? — в пятьдесят пудов. Но Николай Михайлович им верил, говорил, что и на Уссури несколько лет назад поймали калугу весом в 47 пудов. Удивительно было и то, как эта громадина может приплывать из невообразимой амурской своей дали в такую лужу, где во многих местах глубина не превышала длины ее тела. Но местные рыбаки как один говорили, что сюда, на Ханку, осетр и калуга ходят метать икру, которой иногда добывают с калуги 3 -4 пуда, причем большую часть ее выбрасывают из-за невозможности сохранить. И это при том, что в Хабаровке или даже на другом берегу озера, в Камень-Рыболове, та же черная икра в жестяных банках, привозимых из Москвы (!) стоила два рубля за фунт!
        Месяц пролетел незаметно, и в начале сентября путешественники снова пустились в дорогу. Собранные коллекции, — а их набралось на добрых пять пудов, — Николай Михайлович отправил с пароходом в станицу Буссе, дожидаться их возвращения. Сами же путешественники выехали из Камень-Рыболова по почтовой дороге к реке Суйфун. Почтовое сообщение осуществлялось от станции к станции, на которых казаки держали одну-две тройки лошадей. Содержание их оставляло желать много лучшего, однако продвигались быстро, поскольку сейчас путешественники были налегке, и по сухой степи дорога была не так уж тяжела. Ночевали на станциях, распоженных вдоль тракта на расстонии 60 -70 верст. Ночами стало уже холодать, иногда даже до инея. Однако сейчас, торопясь успеть до серьезных холодов в Николаевск, Николай Михайлович охотился мало, и сбор коллекций не сильно замедлял их движение.
        Долгую остановку сделали лишь однажды, когда на пути попались развалины каких-то древних укреплений. Дорогу к ним Пржевальскому показали местные казаки и Коля был поражен настоящими развалинами древних городов, земляными валами на месте бывших крепостных стен и поваленными каменными истуканами, на которых искусная рука вырезала надписи на неведомом языке.
        В деревне Никольское, где заканчивался почтовый тракт, опять взяли внаем лодку и поплыли по реке Суйфун. Виды здесь открывались не менее величественные, чем на Шилке и Уссури, однако Коле все это казалось уже обыкновенным. Нынешний распорядок их путешествия был тоже почти таким же, однако осень уже вступала в свои права, по ночам становилось все холоднее. Зарядили холодные дожди и очарование дороги изрядно померкло. Признаться даже, Коля считал дни до момента, когда они, наконец, покинут эти дикие, пустынные места.
        В устье Суйфуна от местных китайцев Николай Михайлович узнал, что неподалеку якорем стоит русская шхуна. Наполовину упросив, а наполовину подкупив казаков остатками их довольствия, Николай Михайлович заставил их грести всю ночь сверхурочно, боясь не успеть застать ее. Когда на рассвете совершенно измученные путешественники увидели в сером утреннем тумане стройные мачты, восторгу их не было предела. Это оказалась винтажная шхуна «Алеут», и следовала она в Новгородскую гавань в заливе Посьета, — том самом, который Николай Михайлович и наметил следующим пунктом их маршрута. Молодцеватый подтянутый капитан Этолин согласился взять их на борт, с настоящей русской широтой на взяв с них за это ни гроша.
        С замирающим сердцем ступил Коля на борт «Алеута». Вспомнилось ему как смешное свое восхищение байкальским пароходом. Разве тогда он мог даже представить себе, что ему доведется выйти в море, — в море! — на настоящей шхуне! И вот это и впрямь случилось, — трехмачтовый красавец, дождавшись, наконец, попутного ветра, гордо распустил свои паруса и поплыл на юг. Оставляя позади Амур, Шилку, Уссури — все!
        Пользуясь попутным ветром и относительно хорошей погодой, шхуна шла удивительно быстро. Десять дней путешествия Коле показались одним днем и ему было даже как-то жаль, когда погожим октябрьским днем впереди завиднелась Новгородская гавань. Эта гавань лежала в заливе Посьета, самой южной оконечности русских владений, у устья реки Туманги. В нескольких верстах от гавани и русского пограничного поста выше по течению располагался город Кыген-Су, принадлежавший Корее. Все это Коля узнал от Николая Михайловича, а тот, в свою очередь — от словоохотливого капитана. За время путешествия капитан весьма проникся благородным замыслом первооткрывателей, и не один час провел в беседах с Николаем Михайловичем, описывая ему географию побережья, обычаи и нравы живущих здесь инородцев, — китайцев, корейцев и гольдов. По его словам выходило, что город Кыген-Су непременно должен посетить путешественник, если хочет составить себе представление о корейцах. В первоначальные планы Николая Михайловича посещение Кореи не входило, однако, едва сойдя на берег и тепло попрощавшись со всей командой «Алеута», Николай
Михайлович начал искать возможности все же съездить в Кыген-Су. Этолин снабдил его рекомендательными письмами к начальнику пограничного поста, которые, вкупе с уже имеющимися рекомендациями из Иркутска, возымели свое действие. Путешественников разместили на ночлег со всеми удобствами. Кроме того, начальник поста согласился выделить лодку и трех гребцов, чтобы Николай Михайлович, а с ним и Коля, могли посетить Кыген-Су. Сделал он это с большой неохотой, объяснявшейся трудностями во взаимоотношениях с корейскими властями. Связано это было с увеличивающимся в последние годы потоком корейских поселенцев, которые покидали, зачастую против желания властей, родные места и переселялись на постоянное жительство в Россию. Результатом были весьма натянутые отношения, а также запрет жителям Кыген-Су под страхом смертной казни продавать что-либо русским. Несмотря на сначала завуалированные, а потом все более настойчивые отговоры, Николай Михайлович твердо вознамерился посетить Кыген-Су, а Коля по опыту знал, что значит его настойчивость.
        Поднявшись, по обыкновению, с рассветом, Николай Михайлович выждал все же, чтобы «местные жители и тамошнее начальство как следует проспались», а затем велел грузиться в лодку. От русского пограничного поста до Кыген-Су было не более версты, и на этом пути часто попадались вдоль берега корейские фанзы, жители которых смотрели на проплывающую лодку с нескрываемым любопытством. Коля заметил, что одеты корейцы в основном в некое подобие белого халата и конические шляпы, из-под которых лица и не разглядишь. Женщин и детей, играющих перед домами, против русского обыкновения, совсем не было видно. Скоро внимание Коли привлек сам город, располагавшийся на скалистом уступе по берегу реки. Больше всего этот город напоминал ласточкины гнезда на крутом берегу, до того беспорядочно и густо были налеплены вокруг городской стены фанзы. Стена эта, в сажень высотой, тянулась вверх по склонам, охватывая город со всех трех обращенных к суше сторон неправильным квадратом. Внутри этой стены располагалось примерно три четверти поселений. Коля рассмотрел даже пушки, стоявшие без лафетов, а значит, способные стрелять
только в одном направлении — вниз по Туманге.
        Едва лодка причалила, вокруг мгновенно собралась густая толпа. При этом любопытство корейцев было настолько бесцеремонным, что Коля в какой-то момент даже растерялся: в самом деле, видано ли, чтобы вновь прибывшего гостя трогали, хватали за одежду, лезли ему в карман и норовили вырвать буквально из рук любой, самый мелкий предмет? Путешественникам пришлось локтями распихивать любопытных, когда появились местные полицейские и двое корейских солдат, с которыми Николай Михайлович через выделенного переводчика вступил в переговоры. Коля только дивился, до чего он вдруг преобразился. Если за все время путешествия он составил о Николае Михайловиче мнение как о человеке открытом, дружелюбном и простом не по чину, то теперь эти качества испарились без следа. Николай Михайлович вел себя дерзко и грубо, если не сказать заносчиво: наступал на солдат, покрикивал властно, тыча им в нос какую-то бумагу с большой красной печатью (потом Коля узнал, что это был чистейший блеф, и бумага была пропуском на почтовой станции, но выглядело это актерство до того убедительно, что он и сам в него поверил).
        Солдаты мялись, бранились и не желали пускать их на прием к начальнику города, как того в высшей степени настойчиво требовал Николай Михайлович. Однако после долгих препираний и потрясания той самой бумагой, они, наконец, сдались и повели путешественников в особый дом для приема иностранцев. Николай Михайлович согласился, всем своим видом выражая недовольство столь неподобающим приемом и гневно сообщая толпе об этом по-русски густым басом. Слова его были непонятны, но голос и повадка явно произвели впечатление, отчего корейцы начали расступаться и кланяться не только ему самому, но и переводчику, и Коле.
        Коля было подумал, что теперь толпа рассосется и пойдет по своим делам, но не тут-то было! Особый дом оказался простым навесом, с трех сторон обнесенным глинобитной стеной, и корейцы бесцеремонно проследовали за ними безо всяких препятствий. Полицейский отправился с докладом к начальнику города, а гости принялись ждать, равно как и зрители. Понемногу их вездесущее любопытство пересилило благоговение, которое у них вызвал Николай Михайлович своим видом, и все вернулось на круги своя — мальчишки принялись шкодничать, дергать их за фалды и корчить рожи, а взрослые стояли рядом и ждали развития событияй Наконец, впереди запели флейты и показались носилки, которые несли четверо рослых корейцев. Вся толпа, до сих пор шумная, мигом смолкла и отхлынула прочь, несколько человек даже пали ниц.
        Остановив носилки, слуги мигом разостлали тигровую шкуру, на которую сел их начальник и Николая Михайловича пригласил занять место напротив. Он был еще сильный мужчина лет сорока, с проседью, безусый и безбродый, как и многие азиаты.
        Принесли трубки и табак. Николай Михалович отказался, но, увидев возмущение на лицах корейцев, вызвал одного из курящих казаков и заставил курить за него. Потекла беседа. Вначале недовольный столь дерзким вторжением, корейский военачальник, — его звали Юнь- Хаб, вскоре неподдельно заинтересовался и велел принести глобус корейской работы. Хотя Колины познания в географии ограничивались уроками Николая Михайловича в Иркутске, но и того хватило, чтобы понять, что карта самой топорной работы, полуостров Индостан урезан вполовину, а река Кама вообще показана без названия и выглядит навроде озера. Однако представления корейцев о России оказались не так уж и плохи, — они нашли на карте Санкт- Петербург и Москву и даже обнаружили знание, что Москву сожгли когда-то французы. Когда же Николай Михайлович начал задавать вопросы о корейцах, — много ли их тут, далеко ли до их столицы, — Юнь-Хаб сразу насторожился, засверкал глазами и отвечал на все одним словом: «Много». Поняв его насторорженность, Николай Михайлович расспросы прекратил и перевел разговор на менее болезненные темы.
        Пока они беседовали, солдаты тоже как могли общались с местными жителями, даже боролись, а один солдат, распалясь, пошел вприсядку. Толпа восторженно заревела, и Юнь-Хаб пожелал знать, в чем дело. Когда ему почтительно доложили, повелел повторить фокус. И тоже пришел от него в совершенный восторг.
        Потом принесли угощение, — груши, кедровые орехи и какие-то еще кушанья, которые Коля попробовать не решился.
        Закончив с угощением, Николай Михайлович принялся прощаться и уже было ушел, как вдруг Юнь-Хаб передал через переводчика просьбу выстрелить из штуцера. Николай Михайлович сорвал с плеча штуцер и выстрелил прямо в потолок, проделав в нем дыру. Куски штукатурки посыпались на ахнувшую толпу, а Юнь-Хаб рассмеялся мальчишеской выходке, и долго хлопал себя по бедрам, что-то по корейски приговаривая.
        Толпа, куда более дружелюбно настроенная, проводила их до самого причала. Лодка снялась с места и поплыла, а Николай Михайлович, встав на нос, словно горделивый капитан «Алеута», картинно вытянул вперед руку, пока их было видно с берега. Потом сел, усмехнулся:
        - Ну что, хорош был спектакль? Надолго нас запомнят. И надо, чтобы запомнили. Долго потом рассказывать будут, как ты, Семен Лукич, вприсядку пошел. Спасибо, брат! Иногда такая присядка дороже стоит, чем сто наиважнейших бумаг! Потому что душу народам чужим открывает! Через всякое дипломатическое вранье, через косноязычие и суеверия, — нашу, русскую душу!
        Глава 6
        Снова в дорогу. — Вьючная экспедиция. — Владивосток. — Охота на аксисов. — Дорога в гавань святой Ольги. — Пустая фанза
        - Выступаем 16 октября, — сдвинул брови Николай Михайлович, — Эту дату я началом экспедиции наметил, и отступать не намерен. Насиделись уже, наспались на перинах, довольно! Ни дня больше медлить нельзя! Зима не за горами, и хоть здесь мы на широте Франции, да только, сказывают, морозы здесь архангельские!
        Николай Михайлович, подождать бы, — Коля смотрел виновато, — Невозможно на деньги, что вы мне выдали, необходимое раздобыть! Все — ужасная дрянь, и по ценам самым безбожным! Не могу я эту гниль и слякоть нам в дорогу покупать. Разве это у них седла? Рухлядь, а не седла, а стоят с коня! Разве это пеньковые веревки? Да в них пенька сгнила еще до того, как пароход из Кронштадта сюда вышел. Из соломы эту пеньку делали! Кожа на ремни вся потрескавшаяся какая-то! На ветер выброшу деньги ваши, если куплю!
        Покупай, кому говорят! — рыкнул на него Николай Михайлович, — Неоткуда здесь добротным вещам взяться! Нету здесь еще хозяев, одни госпитаки!
        Этим местным словцом, слышанным Колей еще на Уссури, обозначалась здешняя голытьба, неприкаянные души, оставленные в Уссурийском крае волею судеб или соблазненные пособием в 130 рублей для остающихся здесь на жительство. Таких госпитаков было в местном русском населении куда больше, чем крестьян, и тем последним много доставалось от них. Коля с болью вспомнил Уссури, Настасьины отчаянные глаза. К горлу подкатил комок, он сглотнул.
        - Как скажете. У русских вообще ничего брать нельзя. Разве только легавую, — тут, как вы и сказывали, капитан «Алеута» верную наводку дал. Продают нам молодого кобеля, настоящего легавого, без примеси. Не шерсть — шелк натуральный. Завтра иду забирать!
        Хорошая новость, — Николай Михайлович широко улыбнулся. — Всю дорогу от самой Шилки думал, где б хорошую собаку достать! На Уссури и смотреть на этих несчастных псов больно, на Ханке собаки неплохи, да все больше лайки, повадка у них иная, и брехливы больно, а тут такая удача! Сам завтра с тобой пойду! Не могу устоять, хочу чтоб носом мокрым мне в ладонь тот щенок ткнулся, чтоб за хояина признал! А что с остальным?
        Манзы китайские тоже дерут три шкуры, но в манчжурском Чун-Хуне, по слухам, можно раздобыть сносных к дороге лошадей. Ремни и веревки могу взять у корейцев, там они на полкопейки дороже, а вот пропускная бумага может на целых десять дешевле выйти, если у тех же китайцев купить. Только вот беда — нельзя тащить ее за собой в зиму, придет же в негодность…
        Покупай, а я уж разберусь, как быть, — махнул рукой Николай Михайлович и разбраженно дернул себя за чуб, — Чорт знает что! Месяц уже сидим тут! Можно уже корни пустить со скутотищи. Одно спасение — верный брат мой штуцер да гон у оленных. И какой! Эх, как на рассвете гремит лес от изюбров, Коля! Век бы слушал!
        Коля улыбнулся. Он знал, что стоит Николаю Михайловичу заговорить хотя бы об охоте, это сразу его возвращает в хорошее настроение. А уж если после рассветной вылазки придет окровавленный, счастливый, да кивнет, — мол, берем волокушу, идем забирать добычу, — так тут и все ему нипочем. Счет деньгам Николай Михайлович на самом деле не любил: как человек легко увлекающийся во всем, с деньгами обращался то излишне скупо, считал их до копейки, а то, наоборот, не обращал на них никакого внимания, спокойно наблюдая, как они утекают. Это последнее случилось с ним в Новгородской гавани, и Коля был принужден даже взять дело в свои руки. Как оказалось, Николай Михайлович только вздохнул с облегчением и со всем освободившимся рвением предался охоте и беседам с местными охотниками, от которых и впрямь можно было разузнать пропасть интересного.
        Однако и здесь Николай Михайлович мало помалу заскучал, и вот уже снова рвался в дорогу. 16 октября он, Коля и двое солдат, на шести вьючных лошадях покинули гостеприимный залив Посьета, чтобы пройти пешей тропой во Владивосток, а оттуда в гавань Ольги, где имел Пржевальский служебное задание. Солдаты вели лошадей, Николай Михацлович шел впереди с ружьем, а Коля замыкал шествие вместе с Ласточкой — так Николай Михайлович назвал купленную молодую легавую суку. На нее оба путешественника не могли нарадоваться — сноровистая, сильная, отлично выученная, — одним словом, Ласточка! С первого дня она признала в Николае Михайловиче строгого хозяина, а в Коле — наперсника и друга и теперь резво бежала рядом, время от времени забегая вперед и проверяя, не позовет ли хозяин поохотиться.
        Путешествие предстояло непростое, однако весь этот месяц погода была такой теплой и ласковой, непохожей на привычные Коле байкальские ветра, что Коле казалось, — это будет длиться всегда. Неяркое, но приветливое солнце, тихая вода залива… О, как он будет вспоминать эти безмятежные дни!
        Вьючная тропа прихотливо вилась вдоль побережья, куда плавными рядами увалов или отвесными утесами обрывались отроги гор. Сопки, поросшие лесом, сменялись долинами рек, оканчивающихся у побережья маленькими пустынными плесами.
        Дыхание моря сказывалось густыми туманами, повисавшими с вечера почти до полудня, а иногда и снова до заката. В такие дни сырело все, — одежда, седла, сухари, порох. Вещи приходилось сушить под навесами у костра, так что Николай Михайлович и Коля однодневный запас сухого пороха, трут и огниво носили под рубашками и шубами, у тела.
        Распорядок дня установился безмолвно, сам собой. Вставали с рассветом. После завтрака Николай Михайлович и Коля оставляли солдат с лошадьми и уходили вперед. Потом сходили с тропы и шли вместе или разделялись с тем, чтобы больше увидеть или подбить дичи, которой здесь тоже хватало с избытком. Крупные звери вроде коз, аксисов или изюбров так близко к побережью подходили редко, а вот фазанов было великое множество, — иногда они попадались даже на самой тропе, перебегая ее буквально под ногами у охотников.
        Почтовая тропа, выбранная Николаем Михайловичем, была проложена от Новгородской гавани к селению Раздольное на реке Суйфун. От Раздольного Николай Михайлович хотел дальше идти к Владивостоку, а оттуда уже в гавань Ольги берегом. Дорога была не сказать чтоб очень хороша, — о колесном экипаже или даже телеге и думать нечего, но по щебнистой земле лошади шли хорошо. Кроме того, на стасемидесятиверстном пути до Раздольного установлены были шесть почтовых станций, куда можно было обратиться за каким-то мелким ремонтом и переночевать. Потому первая часть путешествия протекала быстро и без приключений. Было еще относительно тепло, но надоедливая мошка теперь уже не вилась вокруг путешественников густыми тучами, и вечера проходили спокойно и приятно. Захваченные в дорогу сухари и просяная каша разнообразились стараниями охотников ежедневной дичью, а, если случалось встретить на пути ручей или речку, то и изумительной на вкус красной рыбой, которая как раз сейчас шла на нерест.
        Рыбную ловлю Коля любил, и случалось им с отцом ловить и на Байкале, и на Лене, но что же творилось тут! Рыба шла, трепеща, сплошным серебристым потоком, и порой заходила в такие маленькие речки, что спинные плавники огромных горбуш торчали над водой. Николай Михайлович бил их, за неимением невода и уды, из ружья, а однажды Коле удалось схватить огромную рыбину прямо руками. Это удивительное путешествие давалось горбушам нелегко, — вся пойманная рыба была с поломанными плавниками, с брюхом, покрытым язвами от острых камней. Зато как вкусны были поджаренные на костре сочные розовые ломти, посыпанные крупной солью! Иной раз рыбы было так много, что ее даже не потрошили, вырезая сочные спинки и оставляя в брюхе икру.
        Не только путешественники лакомились этой легкой добычей. Вблизи поселений везде они видели плетенки, набитые до отказа, а раза два или три случалось им видеть и медведей, которые, зайдя в реку, били рыбу лапами и вытаскивали на берег.
        На одной из казачьих постовых станций, где довелось им остановиться, Николай Михайлович решил задержаться на денек, чтобы посмотреть на ловлю изюбров и коз на зесеках, устроенных неподалеку. Обычай этот, как рассказывали казаки, был в ходу у местных инородцев и оказался очень добычливым. Рано поутру отправились они с местным казаком Степаном Ильичом на засеку, которая пролегала от станции в паре верст. Казак тот сначала показался Коле после хорошей драки, до того у него была раздута щека. Коля пьяниц и драчунов не любил, а потому казака сторонился и демонстративно в его сторону пофыркивал.
        Засека представляла собой стену из валежника высотой в человеческий рост, в которой на расстоянии ста сажен выкапывались ямы, прикрытые тонким слоем хвороста. Не имя возможности перебраться через валежник, олени и козы шли вдоль него, пока не натыкались на просвет, и прыгали, проваливаясь в яму. Иногда, по словам казаков, в такие ямы проваливались и кабаны, и даже тигры. В первой же яме нашли убитую козу, наполовину обглоданную.
        - Медведь, — покачал головой казак, оглядывая уже несвежую тушу, — Экие шельмы! Сколько раз выходило находить объедки, а чтобы сам медведь попался — ни разу не видал! Здешние охотники говаривают, случалось даже, медведь сначала приносил бревно и опускал в такую яму, чтобы потом выбраться без помехи! Умен мишка, нечего сказать!
        Две других ямы оказались пусты, а вот в третьей Ласточка издалека учуяла и принялась облаивать попавшего в ловушку изюбра. Почуяв людей, зверь принялся биться так, что подойти к нему было никак нельзя. Николай Михайлович вскинул было штуцер, но Степан Ильич вдруг поманил к себе Колю:
        - Ну-тка, малец, не желаешь ли подстрелить красавца из моего ружьишка?
        Ружье было самого древнего устройства, фитильное. Коля из таких ни разу не стрелял, но как же удержаться! Ружье было средней длины и имело короткое ложе вроде полки у пистолета. Замок состоял только из курка, спуска и пружины, прикрепленной на внешней стороне. С помощью Степана Ильича Коля насыпал на полку порох, и вставил туда зажженный фитиль, который, попадая при спуске курка на полку, воспламенял заряд. Коля едва успел прицелиться, как грохнул выстрел. В густом клубе дыма он даже ничего не понял от ослепительной боли, обнявшей щеку. Отдача была так сильна, что его сбило с ног. Кашляя и шатаясь, Коля поднялся с земли, дрожашими руками отдал ружье. Щека у него на глазах вспухала, превращаясь в точную копию той плюхи, что красовалась, уже слегка пожелтев, на лице Степана Ильича. Оленю этим зарядом (потом выяснилось, что в такие ружья обыкновенно засовывали сразу пять-шесть пуль) начисто оторвало голову, а Николай Михайлович хохотал, схватясь за бока, при виде Колиной физиономии:
        - Так-то тебе, тезка, нос было воротить! А теперь у самого щеку на сторону повело — уж не узнать!
        Щека болела еще с неделю. Солдаты-попутчики посмеивались в усы, но не расспрашивали, а вот Николай Михайлович хватался за бока каждый раз, как Коля с унылым видом рассматривал в ручье свое подпорченное отражение.
        В Раздольный пришли ввечеру, и Коля был этому страшно рад, — когда опухоль спала, щека зацвела сначала синим, а потом изжелта-зеленым, и вид у него был что у твоего утопленника. Задерживаться не стали, так как опаздывали против расчетов Николая Михайловича, и наутро же выступили дальше, на Владивосток.
        Тропа здесь была много хуже, чем прежняя, и шла она вместо сухого пролеска по краю отвратительных на вид болот, правда, все же высохших по осени. Зато там и сям в небо вздымались дымные столбы, — это, как объяснили в Раздольном, местные жители устраивали палы, чтобы выжечь выросшую за лето огромную траву, которая делала местные леса совсем непроходимыми. Потом на пути им часто встречались эти палы, — чаще в виде полос обгоревшей земли, но иногда навстречу стремительно бежала огненная лента, чтобы вспыхнуть буквально в паре сажен и умереть у самой тропинки. Ночью же, на вершине какого-нибудь холма, удивительно был наблюдать издалека за этими огненными змеями, извивающимися и ползущими прочь, будто живые.
        Во Владивосток пришли 26 октября. И вовремя — в тот же вечер разошлась такая метель, какой в иные зимы Коля и вовсе не видывал. Снегу за следующие сутки намело на четыре вешка и селение сразу в нем утонуло так, что ничего и не разглядеть. Ворочаясь под тулупом в теплой избе и глядя, как в окошко хлещут снежные хлопья. Коля испытывал ни с чем не сравнимое блаженство. Успели!
        Самое сельцо по ближайшем рассмотрении оказалось небольшим — домов до ста. К вечеру снег стал помельче, и Николай Михайлович собрался было выйти пройтись, как хозяин провел к ним гостя, запорошенного так, что и не сразу они его узнали. И какой же приятной оказалась эта встреча! Заснеженным гостем оказался Этолин, капитан «Алеута», — как оказалось, команда «Алеута» всегда зимовала здесь.
        Засиделись они допоздна, и Коля отправился спать, так и не дослушав конца рассказам. А наутро Николай Михайлович с Этолиным, взяв с собой Ласточку, уже отправились на охоту. Коля пообижался было, что его не взяли, но, по правде говоря, так устал, что проспал почти до обеда. Впрочем, как оказалось, и хорошо, что не пошел. Николай Михайлович вернулся в совершеннейшей досаде: они с Этолиным напали на стадо аксисов, пятнистых оленей, да тут Пржевальский сгоряча и дал промаху! Надо сказать, свои промахи Никоалй Михайлович всегда сильно переживал и злился. И если бы это был один промах! Промахнувшись, принялись они преследовать оленей, спустившихся в падь к водопою, и тут, подкравшись уже совсем близко, Николай Михайлович снова промахнулся!
        - Нет, не жить мне спокойно, пока не подстрелю хоть одного акииса! — горячился он, сердито дергая себя за пышный ус, — Завтра же опять пойду. Пойду, а ты снова оставайся! Сельцо тут, по словам Этолина, небольшое, но людишки попадаются верткие, как бы багаж наш дочиста не растащили!
        Коля смирился. Метель прошла, небо очистилось и хорошо было посидеть на завалинке, глядя на покрытый мелкой волной, еще не ставший полностью залив. «Когда еще так доведется, — думал Коля, — Вот, сколько раз дивился я старухам на завалинке, — как это им не скучно так целый день сидеть. А теперь и сам бы просидел целую вечность!»
        Охотники заявились уже затемно, и по их лицам Коля сразу понял, что охота на этот раз была удачной. Правда, самый удачный выстрел сделал все же Этолин, убив двух аксисов, — одного в шею навылет, а другого в грудь той же пулей. Но Николай Михайлович не завидовал, а наоборот, искренне восхищался удивительным выстрелом, да так хвалил Этолина, что тот до самой шеи покраснел.
        На другой день они взяли лошадей и повезли убитых зверей во Владивосток, где частью мясо засолили в дорогу, а частью отвезли к Этолину: офицеры снимали в складчину жилье в отдельном двухэтажном доме, а потому мясо там, конечно, пришлось к столу. Встретили там их тепло, и потом звали еще в гости, но, несмотря на хорошее отношение к Этолину, Николай Михайлович отговаривался делами, которых и вправду было невпроворот: уже 4-го ноября путешественники выступили из Владивостока, заменив на новых усталых лошадей и докупив еще одну.
        Задержавшись во Владивостоке против намеченного плана, Николай Михайлович всех поторапливал, потому уже 6-го ноября они добрались до русского поста, лежащего на самой оконечности Уссурийского залива, и без промедления двинулись дальше. Неподалеку от поста решено было переправиться через реку Майхэ, где казаки со станции указали им брод. Река здесь была сажен восемьдесят ширины, при этом устье ее разливалось широко и мелко по меньшей мере наполовину. Первым делом в лодке, груженой всем их скарбом, переправились Николай Михайлович и Коля с Ласточкой. Затем солдаты переправили лодку обратно и поплыли сами, ведя за собой в линию семерых лошадей. Ноябрьская водичка животных совсем не радовала, — по реке нет-нет проплывали довольно крупные льдины, берега обледенели и покрылись окоемом инея. Пока было мелко, все шло хорошо. Однако когда лошади пустились вплавь, некстати проплывавшая льдина врезалась в середину лошадиной цепочки, смешав и перепугав животных. Поводья оборвались, и трех лошадей начало сносить по реке к морю, в то время как остальные беспорядочно барахтались, силясь достичь берега. Солдаты
тоже растерялись, не зная, что им делать: то ли вытаскивать на берег четверку, теряя драгоценное время, то ли броситься вдогон уплывавшим в море лошадям, оставив остальных выбираться на берег самостоятельно. И самым ужасным было то, что они с Николаем Михайловичем ничего, решительно ничего не могли сделать, чтобы помочь!
        Однако тут Пржевальский, до того метавшийся по берегу и даже вбежавший по колено в ледяную воду, неожиданно остановился, потом шумно вдохнул и рявкнул таким гулким басом, что эхо по горам пошло:
        - Смииирна! Слушай мою команду! Ко мне лошадей, живо!
        Была в его команде такая ясность и сила, что и Коля вдруг сам оказался рядом с ним в ледяной воде. Опомнившись, казаки, наполовину погнали, наполовину потащили лошадей к берегу, и через пару минут бившиеся в панике животные нащупали дно. Удивительное дело, но и они, похоже, ободрились от прозвучавшей команды, поскольку безо всяких понуканий плотным клином поскакали прямо к Николаю Михайловичу, в то время как казаки, развернув лодку, бросились за остальными.
        Поймав лошадей, сотрясаемых дрожью от долгого пребывания в холодной воде, Николай Михайлович и Коля все водили их по берегу, растирая заскорузлой от холода холстиной мокрые конские бока и в то же время отчаянно вытягивая шеи, чтобы понять, что случилось с остальными. Несчастных лошадей отнесло довольно далеко в море. Непривычные к волне и соленой воде животные уже еле перебирали ногами. Вот голова одной из них скрылась… появилась будто… и окончательно исчезла, в то время как казачья лодка была уже в каких-то пяти саженях! Николай Михайлович горестно застонал. Остальных двух удалось поймать в повод и наполовину тащить, наполовину упрашивать доплыть до берега. Выскочив с ними, один из казаков галопом пригнал несчастных животных в лагерь, где Николай Михайлович и Коля вновь принялись их выхаживать, успокаивать и вытирать.
        - Надо искать жилье со стойлами. Любое. Клянусь, сейчас я готов со штуцером в руках выгнать любого манзу из его фанзы, — Николай Михайлович сроду такого не говорил, и к китайцам относился также ровно и даже с сочувствием, как и к остальным инородцам, но Коля видел, что он нисколько не шутит. По счастью, в следующей же долинке обнаружилась русская деревня Шкотовка, в которой путешественников приняли по всем зачастую забытым здесь законам русского гостеприимства. Коля помнил только, как добрые теплые руки хозяйки стащили с него сапоги и промокшую насквозь, коробом стоявшую шубу, а потом легонько толкнули в грудь, укрывая стеганым шершавым одеялом…
        В Шкотовке провели сутки, — Николай Михайлович хотел убедиться, что никто из людей и лошадей не заболел. Сам он на весь день куда-то пропал, а потом вернулся, пропахший табаком, словно побывал в курной избе.
        - Игрок, — Коля услышал, как один солдат понимающе кивнул лругому, — Видел, как в местную фанзу ходил, там китайцы играют, а они все как один до без ума азартные. А по нему видно — игрок, и из больших, потому как страсть в нем есть ко всякому занятию.
        Коля едва не встрял от возмущения, поскольку ни разу не видел, чтоб Николай Михайлович предавался такому пагубному пороку, но все же сдержался и промолчал.
        На следующий день погода установилась распрекрасная. Столбик термометра показывал плюс 5, снег стаял и стояла чистая весна. Не желая терять такую погоду, Николай Михайлович приказал быстро выступать. Однако уже на следующий день опять поднялась метель, являя собой переменчивость местного климата. По счастью, на переправе никто не заболел, и нынешние тяготы и люди и лошади сносили стойко. Однако путь был так плох, что, сгорбившись на спине своей понурой лошадки, Коля мечтал лишь добраться до какого-нибудь человеческого жилья. Не тут-то было! Как назло, тропинки были еле различимы, зачастую приходилось блуждать. Раз даже, сделав круг в пять верст, пришли обратно к собственным следам, и Коле пришлось прикусить губу, чтобы удержать злые слезы.
        Лишь однажды на пути их встретилась фанза. Нашла ее Ласточка, а найдя, повела себя очень странно — села у ограды и завыла. Однако, обрадованные, они не обратили на это внимания и завели лощадей за ограду (ограды здесь устраивались повсеместно для защиты от тигров и медведей), а потом вошли с приветствием к хозяевам. Фанза оказалась пустой. Само по себе это было обычно — вдоль побережья стояло много пустых фанз, которые обживались лишь летом сборщиками капусты и ловцами кеты. Но эта фанза была жилой: в яслях лежало сено для лошадей, в самой фанзе обнаружился котел с замерзшим вареным просом.
        - Словно бы хозяева ушли ненадолго, да так и не вернулись, — оглядев фанзу, сказал Николай Михайлович, — Можно подумать, отошли осмотреть бредни или на охоту ушли, но только нет вокруг следов — ни кошачьих, ни собачьих. А это известные спутники человека. Значит, поняли они, что фанза опустела, ушли еще до снегопада. Права наша Ласточка, что у порога завыла по ним, как по мертвым. Этих бедолаг-хозяев, должно быть, задавил тигр.
        От этих слов мурашки пробежали у Коли по спине. Конечно, слышал он по пути много россказней про уссурийского тигра, отобравшего в здешних местах у мишки его титул хозяина лесов. Сказывали, что зверь этот имеет до полутора сажен в длину, может перекусить ружейный ствол, как спичку, а нагл и хитер настолько, что таскает и давит собак, до которых странно охоч, прямо из сеней, где привязывают их на ночь хозяева. А одному спавшему в своей фанзе у окна китайцу, по рассказу Этолина, тигр вцепился в руку, прорвав бумажное окно и тот остался жив лишь потому, что лежал поперек кровати и застрял в окне, пока остальные на крики не начали стрелять.
        «А сколько мы в лесу ночуем, — вдруг появилась противная, трусливая мыслишка, — И в одиночку ходили не боясь. Мамочки, как же теперь-то будет страшно! Как бы Николай Михайлович не заметил того поганого страха — со стыда же сгоришь!»
        - Будто уловив его мысли, Николай Михайлович положил ему руку на плечо, заглянул в глаза:
        - Боишься, брат? Правильно боишься. И я забоялся. В лесу по одному мы здесь, точно по моей смоленщине, не от храбрости ходили — от глупости моей. Вот эти два несчастных манзы и научили нас впредь быть умней. А значит, и не зазря умерли. Главное во всем, брат — понять, какой урок тебе жизнь преподносит и прочесть его, словно следы на снегу.
        Глава 7
        Тяготы пути. — Фазаны. — Охота на тигра. — Киты. — Гавань Ольги. — Сиротки. — Обратная дорога на Уссури. — Новый год
        - Николай Михайлович, остановиться бы надо, — Коля с трудом разогнул полностью занемевшие пальцы, — Вот, смотрите, полянка какая! И речка рядом…
        Что это ты мне все выкаешь? Давно уже говорил тебе!
        Смотри, полянка какая… — послушно повторил Коля.
        Нет, брат, надо еще пару верст до темноты пройти. Видишь, тучи как низко лежат? Снова метель будет. Прошлой ночью минус восемь градусник показал. Разве кто спал этой ночью толком-то? А даст Бог, на фанзу набредем, хоть отогреемся…
        Коля кивнул и потащился дальше. От усталости даже сил спорить не было. После ночевки в лесу на таком морозе, да утренней переправы через речку Та-Удми у него, казалось, даже кости замерзли и скрипели при каждом шаге. Кроме того, на переправе он-таки промочил ноги и, несмотря на то, что тут же сменил портянки, ощущение ледяной воды в сапогах никак не исчезало. Все остальные тоже еле тащились — за весь день после переправы прошли по берегу от силы верст пять. Тропинку почти совершенно занесло, лошади и люди проваливались в рыхлый снег. А до темноты, казалось, еще так далеко!
        И все же судьба над ними сжалилась. Уже в сумерках в распадке неподалеку от тропинки завиднелась одинокая фанза. Обрадовавшись, Николай Михайлович тут же свернул к ней и бесцеремонно отворил дверь, не дожидаясь, пока отзовутся. Войдя и отряхнув снег с сапогов, Коля увидел завернувшегося в тулуп старого манзу, смотревшего на них исподлобья и возмущенно лопотавшего что-то по-китайски. Судя по всему, долг гостеприимства тот исполнять совершенно не желал. Однако замерзшие солдаты и ухом не вели, принялись деловито развьючивать лошадей. Манза заверещал что-то, но тут Николай Михайлович, широко улыбнувшись, порылся в кармане и торжественно вручил старику ограрок стеариновой свечи (хороший подарок в здешних местах, поскольку свечи были сильно дороги). Враз успокоившись, манза схватил свечу…и с наслаждением откусил ее, словно вкусную конфету. Коля едва не прыснул со смеху, однако невозмутимое выражение лица Никаоля Михайловича его удержало.
        - Шангау. Ша-а-нгау (Хорошо. Очень хорошо!), — приговаривал тем временем манза, счастливо жмурясь и поедая свечу. Николай Михайлович покосился на Колю, сделал страшные глаза, — замри, мол! — и следом протянул манзе кусок мыла.
        Манза взял мыло, обнюхал, а потом ловко разрезал мыло на маленькие кусочки и один кусочек медленно отправил в рот с полным удовольствием.
        Теперь, удовлетворив свой гастрономический интерес, манза сделался говорлив и приветлив, поставил на огонь кипятку, не переставая расхваливать угощение. Вошедшие солдаты покатились со смеху, но старик не обращал на них никакого внимания. Отпив кипятку, снова уселся на свою лежанку, и желая довершить наслаждение, положил в рот мыла и стеарина сразу, и принялся не спеша жевать, растягивая удовольствие.
        - Чисто гурман, ей-богу! — восхитился Николай Михайлович. Отогревшись немного, Коля тоже развеселился, тем более что манза продолжил угощаться подобным образом, пока путешественники не разлеглись на полу на своих вьюках. Уже проваливаясь в сон, Коля так и видел его перед собой: усевшись на корточках у очага, старик с длинной седой косой жмурит припухшие веки и сосредоточенно пережевывает свое угощение…
        Ночь у манзы-гурмана придала путешественникам сил. Пройдя еще десять верст вверх по течению Та-Удми, они свернули в горы, и весь остаток дня карабкались к занесенному снегом перевалу.
        - Там, за перевалом, уже долина Сучана. Там русские поселения! — говорил Николай Михайлович, сверяясь с картой, и только эта мысль и придавала Коле сил. Однако подъем был так тяжел, что засветло через горы не перевалили, и остались ночевать в лесу. Воды здесь набрать было негде, и пришлось натаять снега, чтобы хоть чаю заварить. Охоты тоже не вышло — Николай Михайлович разве снес из штуцера пару наглых воронов, — их он терпеть не мог, поскольку пару раз наглые птицы утаскивали фазанов, которых охотники оставляли на тропе, чтобы их подобрали идущие вслед солдаты. Костер на таком морозе тоже не приносил большого облегчения — приходилось постоянно переворачиваться, потому что, пока от костра шел жар, другой бок прихватывало холодом. Так и вертелись до самого рассвета на своих лежанках из еловых лап, изредка проваливаясь в дрему.
        Ночью пошел снег, а поутру ветер усилился, принеся настоящую метель с пронизывающим ветром. Продрогшие до костей путники поднялись еще затемно, — все равно сна никакого! — и потащились дальше, в полутьме выглядывая заветный перевал. Наконец, лошади пошли быстрей, да и ноги путников будто сами окрепли — дорога пошла вниз. И вот уже с вершины перевала путешественникам открылась долина с извилистой лентой реки и — о чудо! — рассыпанными вдоль ее берега черными точками домов. Остановясь, они несколько минут молча смотрели вниз и Коля слышал, как один из солдат бормочет благодарственную молитву.

* * *
        Изначально задерживаться больше двух-трех дней в Сучане Николай Михайлович не планировал. Но задержка вышла десятидневная, и виной тому были не болезни или усталость, а необыкновенное обилие фазанов. Нет, не мог Николай Михайлович уехать так просто из этой долины, где фазаны, собравшись в крупные стаи, буквально паслись по окраинам крестьянских полей, нахально забираясь ночевать в сметанные скирды. Отдохнув всего-то день, уже наутро он, взяв с собой Акима и Ласточку, отправился нарушать их вольготное жилье. Пальба, — Коля слышал, — стояла такая частая, что непонятно было, как он успевает ружье перезаряжать. И уже к обеду Николай Михайлович возвратился назад, совершенно счастливый, в сопровождении солдата, тащившего набитый фазанами мешок, — Коля насчитал в нем тридцать восемь штук! Оставив себе тушек пять — шесть, остальное отдали хозяину избы Климу, которого такое занятие гостей более чем устраивало — помимо мяса, жира и пера, охота на фазанов, немилосердно грабящих урожай, воспринималась здесь примерно как истребление крыс, а ружья, дробь и порох были далеко не у каждого. И так оно дальше и
пошло.
        Дней через пять Коля уже не обгрызал фазаньи крылышки до самых костей, как поначалу, а сыто выбирал только самое нежное мясо, а случалось им едать и суп из одних фазаньих потрохов.
        - Надолго запомнят меня сучанские фазаны, — смеясь, говорил Николай Михайлович после очередного возвращения, — Уже сегодня иду в поле, дак и хромые, и куцые попадаться стали — это те, которых я сгоряча недострелил. Пропасть их уже образовалась, — да пускай их добивает местная ребятня, учится быть добытчиками!
        Ласточка, получая за свои заслуженные труды иногда и целую тушку целиком, на глазах округлилась и вся светилась довольством. Прекрасно выученная собака никогда не брехала без дела, и Коля упросил Акима оставлять ее на ночь в сенях. Однако в ту памятную ночь Ласточка вдруг подняла, — нет, не лай, а какой-то истошный визг, переполошив всех в избе. Клим бурчал об изнеженной городской породе, а Коля тщетно ощупывал собаку, проверяя, не заболела ли.
        Утром Николай Михайлович собрался было по обыкновению на охоту, как Клим привел к нему худого мужика, нетерпеливо переминавшегося с ноги на ногу.
        - Вот, Николай Михайлович, привел к вам Никиту, — сказал Клим, — Пальбу-то вашу по всей Александровке слышат, слух прошел, вот и он явился. Говорит, ночью в деревне тигра видели. Не охота ли на крупного зверя сходить?
        Веди! Веди! — закричал Николай Михайлович и бросился из дому, чуть не позабыв надеть сапоги. Коля знал, что его заветной мечтой было привезти из экспедиции шкуру собственноручно убитого тигра. Да и кто, признаться, оказался бы от такого трофея? Так что он тоже скоренько оделся и вышел следом. Ласточка, не выказывающая никаких признаков болезни, продолжала вести себя странно, — не шла из избы, жалась к ноге и поскуливала. Однако вдруг рванулась под самые окна и там Коля обнаружил знакомый уже круглый след. Клим побелел как полотно, а Пржевальский, враз поняв Ласточкины ночные фортеля, расцеловал в морду умную собаку.
        - Четыре вершка (18 см) в длину и три (13 см) в ширину! — торжественно объявил Николай Михайлович, измерив след, — Судя по такой лапке, зверь тут был не маленький!
        Ласточка, наконец, поборола свой страх и пошла по следу по деревне. Следуя за ней, они обнаружили, что тигр подошел к загону, где содержались лошади, даже лежал тут, а потом ушел в поле, где позавтракал фазаном.
        - Вот он, тот самый случай! — лихорадочно проверяя ружье, восклицал Николай Михйлович. Глаза его горели, усы всторорщились, словно у хищника, подкрадывающегося к добыче. — Беги, Коля, принеси кинжал да захвати солдата с рогатиной! Идем на тигра! Идем на тигра!
        Коля опрометью сносился за сказанным и нагнал Николая Михайловича уже в версте от деревни. Переходя от одной фанзы к другой, тигр примерялся к коровникам, но, поймав собаку, счел, по-видимому эту добычу достаточной и отправился с нею в горы, к берегу небольшого озера, поросшего высоким тростником
        - Придется за ним лезть в тростники, — шепотом сказал Николай Михайлович, — Ружья наизготовку держать. Ласточку держи, Ласточку! Не ровен час выскочит на него! И сам ко мне поближе!
        С этими словами они принялись, озираясь и прислушиваясь, пробираться по следу, проложенному в сухом тростнике. Наконец, метров через триста вдруг наткнулись на то место, где тигр изволил закусить собакой, которую сьел дочиста, с костями и внутренностями. Зрелище валяющихся истерзанных остатков было страшное, Ласчтока жалко скулила, чуя кровавую расправу и глядела на Колю влажными карими глазами так, что он невольно крепче стиснул ружье. Еще через метров пятьдесят след, к их великому облегчению, вышел из тростника, — тигр направился в горы. Охотники пошли быстрее. Вдруг Ласточка, еле плетущая за ними, слаем рванулась вперед, — и на небольшом холме что-то замелькало по кустам! Коля разглядел рыже-полосатую шкуру, но больше ничего разобрать было нельзя — учуяв людей, сытый хищник предпочел ретироваться и, пробежав крупной рысью, скрылся за горой. Николай Михайлович, а следом и остальные, буквально побежали, стремясь настигнуть тигра, но тот уже был слишком далеко, а продвижение охотников изрядно замедлял густой подлесок. Ласточка, бесстрашно рванувшаяся вперед, тоже не сумела догнать зверя, и,
отбежав немного, остановилась и оглянулась, словно спрашивая, стоит ли продолжать преследование. Однако, пока добрались до того места, где его увидели, стало понятно, что за это время хищник ушел совсем. Коля уже понимал, что дело безнадежное, но Николай Михайлович, не желая терять надежды, еще версты две гнался за тигром по следу, пока тоже не разочаровался.
        - Эх! — сказал он, наконец остановясь и дождавшись, когда Коля его нагонит, — Упустили! Остаться бы еще с неделю, — нашли бы, нашли обязательно! Но ничего, эти зверюги здесь повсюду! И на Ханке, как мне сказывали, тоже шалят, только что не в дома заходят. Еще, даст Бог, свидимся!

* * *
        Следующим пунктом их путешествия Николай Михайлович наметил гавань святой Ольги. Покидать Александровку не хотелось и ему, однако никакие тяготы зимнего пути не могли заставить его отступить от задуманного. Запасшись продовольствием да немного откормив лошадей, 25 ноября путешественники вышли на тропу. Путь их снова лежал вдоль побережья. То вскарабкиваясь на вершины сопок — или, как их сдесь называли, гольцов, — то спускаясь в долины речек, они упрямо пробивались вперед. Накопившаяся усталость сводила на нет вечерние разговоры. По пути попадались много кедрачей, где с ветвей гроздьями свисали шишки. Николай Михайлович и Коля сбивали их зарядом дроби, и теперь целые вечера проводили за «сибирским разговором» — щелкали орехи, изредка перебрасываясь парой фраз.
        Тропинка часто шла самым берегом моря. Резкий холодный ветер сбивал с ног, и, когда случалось хоть немного отойти вглубь материка, Коля вздыхал с облегчением. Но однажды, глянув с обрыва в тихий пустынный залив, Коля так и обмер: поверхность воды бороздили какие-то невиданных размеров черные рыбины. Коля видел блестевшие в неярком солнце гладкие черные спины да мощные всплески хвостов.
        - Это киты, — подошедший Николай Михайлович остановился рядом и они, забыв об усталости, долго любовались тем, как киты резвятся на мелководье, выпуская в воздух с шумным фырканьем водяные фонтаны.
        Какая она разная, наша Россия, — насмотревшись, выдохнул Коля, — Каких только чудес в ней нет! И снег, и пальмы, и тигры, и моржи. Рыбы эти…как их….калуги. А вот еще и киты. Чудно!
        Да, — Николай Михайлович улыбнулся, — Мальчишкой я отдал бы все на свете, только чтобы попасть в далекий тропический рай, и увидеть своими глазами львов, и антилоп, и прочие диковины. А теперь не надо мне тех дальних стран. Хочу чудеса в своей открывать, да людям о них рассказывать. Потому что страна наша Россия такая огромная, что люди наши обыкновенные и представить себе не могут. Заморский хлам втридорога хватают, а свои сокровища под ногами не могут разглядеть. Или нагнуться не желают, — тихо добавил он, чуть помолчав.

* * *
        120 верст до гавани святой Ольги прошли за десять дней, и вышли туда 7-го декабря. Путь этот пролегал по совершенно пустынным местам, ночевать приходилось постоянно в лесу. И люди, и лошади до того устали и замерзли, что впали в какое-то безразличное оцепенение. Ласточка поранила себе лапы на обледенелой тропе, и Коле пришлось взять ее к себе в седло, где она сидела смирно по нескольку часов, чуть подрагивая ушами на лесные шорохи. Даже Николай Михайлович с его железной волей и неугомонным характером перестал по обыкновению рассказывать смешные или занимательные истории (а рассказчиком он был таким, что обо всем забудешь!), которыми при ночевках в лесу считал своим долгом развлекать своих спутников. Один из солдат еще к тому же начал кашлять, простудившись на пронзительном ветру, налетавшему с моря.
        К счастью, начальник поста лейтенант Векман оказался до крайности радушным хозяином, без разговоров разместив у себя в доме усталую экспедицию, до отвала накормив их горячими щами и отпарив в бане так, что Коля еле смог дойти до приготовленной для него кровати. Ему снился Иркутск и мать, заботливо укрывающая его теплым одеялом. Проснувшись, Коля не мог удержать горячих слез благодарности за ее тихую каждодневную заботу, цену которой он познал только сейчас, в немыслимых трудностях этого зимнего перехода.
        Аким, — солдат, заболевший накануне, — наутро был весь красный и лихорадил, и Векман взялся ухаживать за ним сам, так как местный доктор умер, и даже трех его малолетних дочерей пришлось приютить тому же холостому лейтенанту.
        Поскольку из-за Акима пришлось задержаться, Коле, а больше всех, конечно, Ласточке, нашлось время подружиться с девочками, которые, чуть пообвыкнув, буквально облепили ее. Было им семь, пять и три годика: кудрявые, с большущими карими глазами, до того печальными, что за сердце брало. Даже Николай Михайлович, который «терпеть не мог сантиментов» дрогнул и по очереди покачал каждую на коленке, приведя их в сумасшедший восторг.
        - Все бы ничего, — виновато улыбаясь, говорил на это Векман, — Да срок моей службы вышел, уезжать мне надо до Нового года. А только на кого я их тут брошу-то? И с собой как по такому морозу потащу? И куда? Во флот? Право, не знаю…
        Ну, вот что, — отвернувшись, чтобы не было видно его лица, сказал Николай Михайлович, — Негоже малолетних сирот на произвол судьбы бросать. Это против всякой совести — и мужской, и просто человеческой. Куда направляетесь?
        В Николаевск…
        Дам я вам тогда рекомендательное письмо к генерал-майору Тихменеву, пусть позаботится о девочках.
        Что вы! — замахал руками Векман, — Как можно так высоко… да он меня не примет!
        Примет, — рубанул рукой воздух Пржевальский, — А не примет — к самому контрадмиралу идите.
        Да дело-то неважное…
        Нет для офицера дела важнее. Мы офицерской честью клянемся родину нашу охранять, а вдов и сирот в ней — особенно.
        Вашими бы устами да мед пить, — пробормотал Векман, явно не слишком веря в то, что что-то из этой затеи выйдет.
        Что вы, прямо, до срока нос повесили, лейтенант? Конечно уж, если детей тут бросить, им на помощь точно никто не придет! Желаете сделать добро и совесть очистить — так уж будь любезны не трусить по мелочам!
        Векман устыдился, а Николай Михайлович сел писать письмо, не отлагая. Отдохнув пару дней, Николай Михайлович употребил оставшееся свободное время на выполнение своего служебного задания, за которым он и посетил эти забытые Богом места, — перепись крестьянского населения и составление топографической карты бухты Тихая пристань с оценкой ее выгод и неудобств для постройки здесь судостроительной верфи.
        Пробыв неделю, отдохнув и дождавшись выздоровления Акима, 14-го декабря они собрались в дорогу. Коля был удивлен тем, что, когда девочки, о которых Николай Михайлович без сомнения хлопотал, не страшась привлечь на свою голову гнев самого высокого начальства, полезли к нему целоваться на прощанье, он вдруг весь одеревенел, смутился и вышел вон раньше, чем кто-то моргнуть успел.
        «Вот чудно, — подумал Коля, обнимая и тормоша растерянных девчушек, чтобы сгладить неловкость, — Николай Михайлович по натуре добрый человек, и добро делает по велению души, а нежности всякой не просто стыдится — бежит!»
        Долго еще Коля оглядывался на гостеприимный пост, пока он не скрылся, и только мысль о том, что начался их обратный путь на Уссури, стал глядеть веселей. То ли потому, что отдохнули, а то ли от мыслей об обратной дороге, но четыре дня, которые они прошли до устья реки Тазуши, показались более легкими. Берега Тазуши, берущей начало в ледниках хребта Сихотэ-Алинь, были населены китайцами и местными инородцами, — тазами, — а потому ночевали теперь чаще в тепле, под крышей человеческого жилья, пусть даже это жилье и было берестяной юртой. Впервые здесь Николай Михайлович и Коля могли поближе познакомиться с бытом тазов, — тем более что они, в отличие от китайцев, почти все говорили по-русски, а многие были крещеные и имели русские имена. Земледелия тазы совсем не знали, занимаясь только охотой и соболиным промыслом и, так же как и на Уссури, занимали продукты у китайских купцов в счет будущей добычи.
        Поднявшись вверх по течению Тазуши на восемьдесят верст, путешественники переночевали наспоследок в крайней в долине фанзе, откуда в дне пути лежал перевал через Сихотэ-Алинь.
        - Делать нечего, — палец Николая Михайловича скользнул по карте, — Надо пройти этот перевал, любой ценой надо! Потому что оттуда выйдем к реке Лифудин, а там, по моим подсчетам, верст семьдесят до ее слияния с Сунгодой, и соединенная река уже есть Ула-Хэ, которая вместе с Дау-би Хэ и дает начало Уссури…
        Коля слушал, и уже совершенно запутывался во всех этих странно звучащих названиях. Однако при упоминании Уссури (Уссури, казавшееся таким далеким лето!) он взбодрился в надежде, что конец путешествия уже близок!
        Если путешествие в гавань Ольги было тяжелым, то последующие четыре дня были сущим адом. Весь день, торопясь успеть до темноты, неимоверными усилиями тащили лошадей по скользкой обледенелой тропе к перевалу. Прошли перевал уже в сумерках и остановились ночевать несколькими верстами ниже, на двадцатиградусном морозе. Устали так, что даже заснули. Утром Коля проснулся от того, что перестал чувствовать одну руку совершенно, а второй солдат, Иван, отморозил себе дочерна щеки. На другой день путь пошел под гору и идти, с одной стороны, стало легче. Но с другой стороны, выпавший снег совершенно замел тропу, и к морозу добавился ветер, дувший вдоль хребта. Ни до одной железной вещи нельзя было дотронуться без рукавиц, бороды, усы, волосы и отвороты шуб путников покрылись инеем.
        Долина Лифудина вид имела совершенно дикий и напрасно Коля с надеждой выглядывал дымок человеческого жилья. Ничего! С тяжелым сердцем спустились в долину. Река почти стала, но кое-где еще виднелась быстрая черная вода. Лес по ее берегам был очень густой, несмотря на то, что тут и там к крутому берегу выходили довольно высокие утесы. Потащились вверх по течению по едва заметной, давно не хоженной тропинке, на которой, за исключением тигриных, не нашли никаких следов.
        Ночевали снова в лесу. Лошади и те жались к костру. Ужинали, сидя спина к спине, обвернув ноги палаткой, еле держа кружки с горячим чаем негнущимися пальцами. Есть что-то совсем не хотелось. Потом легли вокруг костра на лапник, замотались овчинными шкурами, но сна на таком морозе толком не было. Ласточка легла в ногах у Коли, тоже зарылась в овчину по самый нос, и ногам стало чуть-чуть теплее, — так, что Коля, наконец, заснул. Однако сна толком не выходило. Были какие-то мутные обрывки… река, высокий берег и девушка в белой рубашке, летящая в воду с утеса… Коля бежит к ней, лежащей на воде лицом вниз, переворачивает, и видит широко раскрытые, невидящие моховые глаза…
        И еще два таких же ужасных дня прошло, прежде чем они встретили первое человеческое жилье. Коля, ей-богу, не помнил в жизни своей большей радости, чем та, которую он испытал, увидев за деревьями поднимающийся к ясному голубому небу белый столб дыма.
        На перевале он все же, похоже, застудился, и чувствовал себя неважно. Волнами накатывала слабость, но Коля понимал, что сделать пока ничего нельзя, и Николаю Михайловичу решил ничего не говорить — авось и отпустит.
        Манза, живший тут, неплохо говорил по-русски и объяснил, что неподалеку находится китайская деревня Нота-Хуза, а оттуда всего двацать пять верст до телеграфной станции, расположенной в устье Дауби-хэ. Услышав это, Николай Михайлович воодушевился:
        - Если поторопимся, успеем к 31-му декабря дойти туда. Проведем Новый год среди своих! Надо дойти! Нет, нельзя не дойти, братцы!
        Поэтому в Нота- Хузе задерживаться на стали, продвигаясь по Лифудину, а потом по Ула-Хэ и ночуя в фанзах, если они попадались на пути. Коля, признаться, чувствовал себя все хуже, озноб сменился кашлем, который он старался сдерживать, не желая, чтобы его спутникам пришлось из-за него задержаться и встречать Новый год в лесу.
        Однако, несмотря на это, мечтам их не суждено было сбыться. 30 декабря уже было выступили, но началась метель, и о том, чтобы добраться до телеграфной станции по узенькой, утопающей в полуметровом снегу тропинке не могло быть и речи.
        С тяжелым сердцем Николай Михайлович велел возвращаться. Много позже Коля прочтет в его дневнике:
        «Незавидно пришлось мне встретить нынешний новый год в грязной фанзе, не имея никакой провизии, кроме нескольких фунтов проса, так как все мои запасы и даже сухари, взятые из гавани Св. Ольги, вышли уже несколько дней тому назад, а ружьём при глубоком снеге ничего не удалось добыть.
        Теперь, когда я пишу эти строки, возле меня десятка полтора манз, которые обступили кругом и смотрят, как я пишу. Между собой они говорят, сколько можно понять, что, вероятно, я купец и записываю свои покупки или продажи.
        Во многих местах вспомнят сегодня обо мне на родине и ни одно гадание, даже самое верное, не скажет, где я теперь нахожусь.
        Сам же я только мысленно могу понестись к своим друзьям, родным и матери, которая десятки раз вспомнит сегодня о том, где её Николай.
        Мир вам, мои добрые родные и друзья! Придёт время, когда мы опять повеселимся вместе в этот день! Сегодня же, через полчаса, окончив свой дневник, я поем каши из последнего проса и крепким сном засну в дымной, холодной фанзе…»
        Но тогда, с трудом держать на ногах, Коля мечтал лишь лечь и спать, спать, спать… И хотелось бы никогда не просыпаться.

* * *
        - Коля! Коля, очнись!
        Кажется, это Николай Михайлович. Его лицо качается, плывет. Коля полулежит на холке лошади. Его поминутно бьет сухой, лающий кашель, руки вяло висят вдоль тела.
        - Что же ты не сказал мне, что болен, дурак! — Николай Михайлович грозно сдвигает брови, но Коле не страшно. Ему все равно. Только в груди словно бы раскрылась кровавая рана, и в эту рану кто-то сыплет и сыплет солью.
        Новый год… встретить хотелось… по-человечески… — все же хрипит он.
        Дурак, вот дурак! А теперь тебя тащить больного, с риском еще сильней застудить! А есть ли хоть в Бельцово, на телеграфной станции, лекарь?
        Простите…что-то больно… под лопатками все огнем горит….
        Не смей сомлеть, тезка! Борись! Не смей сомлеть!
        Глава 8
        Зима в станице Буссе. — Таня. — Поездка Пржевальского в Хабаровку. — Весна на озере Ханка. — Неожиданный приказ
        - Где я? — Коля уперся глазами в беленый потолок. Он лежал в чисто убранной комнате на высокой кровати с металлическими набалдашниками, укрытый тяжелым ватным одеялом и совсем не помнил, как туда попал. Какое-то время он молча разглядывал потолок, силясь вспомнить, но на прибытии в Бельцово, на бегущих к нему, всплескивая руками, закутанных по глаза мужиках все обрывалось. Правда, он почему-то знал, что это не Бельцово.
        Дверь отворилась, и на пороге появилась крепкая румяная девушка, повязанная под горло белым платом с выбивающимися из-под него тонкими прядями русых волос. Он узнал ее, будто много-много раз до того видел, но вдруг с удивлением понял, что не знает, как же ее зовут. Увидев, что он пришел в себя, девушка заулыбалась. Обернулась назад:
        - Очнулся, голубчик!
        Быстро вошел Николай Михайлович, а следом невысокий худой мужичок с эспаньолкой — по виду и по говору лекарь.
        - Жив, слава Богу! — обнял его Николай Михайлович, — Говорил я вам: этот парень ого-го какой крепкий, настоящий сибиряк, такой в огне не горит и воде не тонет!
        Да уж! Вы бы его еще побольше на таком-то морозе с воспалением легких потаскали! — фыркнул доктор, — И так чуть живого привезли, две недели без памяти провалялся.
        Как…две недели? — хотел было вскричать Коля, но губы еле шевельнулись.
        Пить! Он пить хочет! — бросилась к нему девушка. Теперь Коля заметил, что она сильно похожа на лекаря.
        Не квохчи уже, Таня, — отмахнулся лекарь, — Коли до сих пор жив остался и в себя пришел, стало быть, жар-то и спал. Выживет теперь, бульоном его куриным корми, настой багульника и алтея трижды в день, как я наказал. Да вставать не давай до времени. Пойдем, Николай Михайлович!
        Лежи, лежи, — девушка заботливо поднесла кружку с брусничным морсом к самому его рту, — Тебе тятя лежать велел, не то лихорадка вернется!
        Я не… — Коля хотел сказать, что он не младенец, чтобы средь бела дня на кровати валяться, но не сумел и снова полетел в темноту.

* * *
        - Таня…
        - Да, Коленька?
        Глаза у Тани большие, ясные и голубые. Как небо за окном. Всю вторую половину января шел снег, но с первыми февральскими денечками выглянуло солнце, и Коле казалось уже, что в нем таится ожидание весны.
        - Где Герман Федорович?
        Папа? Так они с Николаем Михайловичем уехали, ты спрашивал уже.
        Это ж неделю назад было. А он ведь не до Хабаровки…
        Да нет, его в двадцать третью станицу вызвали. Дети там по станице мрут, хворь какая-то напала…
        Так что, нет его?
        Нет еще…
        Ты ему передала, что я… что я разузнать его просил?
        Передала, — Танины глаза становятся грустными и совсем-совсем прозрачными, словно вода в ручье, — Найдет он твою Настасью.
        Хорошо. Только ты сразу мне скажи, как он вернется.
        Скажу, — Танины пальцы ловко латают ему рубаху. Девушка опустила лицо и сейчас, когда неяркий свет из окошка падает на ее чуть подрагивающие ресницы, на вечно выбивающиеся из-под платка русые пряди волос, она кажется по-особенному красивой.
        Должно быть, до Хабаровки здесь неделю и выйдет, — говорит Коля, размышляя вслух, — Николай Михайлович поехал свои отчеты и нашу коллецию в Иркутск переправлять, а собранного уже на пудов десять набралось, не меньше.
        Да пожалуй быстрее выйдет, — Таня сосредоточенно прищуривается, откусывая нитку, — На санях по льду не то что летом на лодке. Дней за пять до Хабаровки доезжают. По восемьдесят верст перегоны делают!
        Значит, и он уж приедет скоро!
        Наверное, если ничто не задержит…
        Разговор опять повисает и Коля не знает, что еще сказать. Танины щеки вспыхивают румянцем.
        - Я вот тут подумала…
        Ее прерывает звук хлопнувшей где-то в доме двери.
        - Это тятя! — по-детски расцветает девушка, забыв о необходимости вести себя солидно, — Тятя приехал!
        Коле пришлось долго ждать, пока она вернется. Уже стемнело, когда у двери раздались шаги. Коля приподнялся на локте, ожидая, что сейчас войдет Таня, но вместо нее появился сам Герман Федорович. Коля подивился произошедней в нем разительной перемене: весь он осунулся и будто высох, усталые покрасневшие глаза смотрели нерадостно.
        - Здравствуйте, — сказал он неловко, — Как съездили?
        Коклюш, — отрывисто сказал Герман Федорович, быстро и аккуратно приподнимая ему рубаху и прикладывая к груди стетоскоп, — Только время зря потратил, матерям напрасные надежды вселил. Восемь смертей за неделю. Все — дети.
        Коле показалось — или чуткие пальцы врача задрожали?
        - Простите…
        Узнал я для тебя, что ты просил, — резко, шумно выдохнув, сказал доктор, — Через Таню передавать не стал, срамно ей такие вещи знать. Увезли эту твою Настасью. Трактирщик сказал, что едва мать за нее деньги сговорила, проиграли ее в ту же ночь в карты какому-то проезжему. Был я и у матери ее, у нее как раз от коклюша младшенький помер, а остальные, — тьфу, тьфу, — на поправку пошли, хоть от голода чуть живы, денег-то за Настасью и нет уже. Куда девушку увезли — сама не знает. Человек, говорит, был проезжий, и вроде бы ушел вниз по Уссури. Обещалась дать знать, если весточку пришлет, только что-то я сильно сомневаюсь, что будет у девицы такое желание Так что и здесь хлопоты твои понапрасну.
        Коля кивнул. Он не слишком-то надеялся отыскать след Настасьи — просто что-то внутри нет-нет да свербило при мысли о ней. Теперь вот все, конец.
        - Так-с, молодой человек, поздравляю вас, хрипов больше не слышно, — Герман Федорович спрятал стетоскоп, — Понемногу можешь подниматься, но еще пару дней наружу не выходи, да и потом поберегись с неделю. Воспаление легких — не шутка.
        Николай Михайлович говорил, на Ханку в середине февраля идти собирались, — сказал Коля.
        Ну, если будешь себя блюсти, пожалуй, и выздоровеешь к этому сроку окончательно. Но только делать как я сказал — строго!
        Слушаюсь!
        А пока — попрошу вечером к общему столу. Ой, а портки-то твои где? Таня унесла, чтобы вставать не порывался? Ха-ха-ха! Строгая она у меня, тятя сказал лежать — значит, лежать будешь! Таня! Неси портки, я пациента выписал! Та-ня-а!

* * *
        Николай Михайлович вернулся еще через неделю, и к этому моменту Герман Федорович окончательно определил Колю как здорового. Едва услыхав эту радостную весть, Николай Михайлович велел немедленно укладываться. Уезжал Коля с грустью и искренне сказал на прощанье Герману Федорович и Тане, что будет по ним скучать. Таня вдруг расплакалась и убежала к себе, а Герман Федорович стал смотреть строго. Так что прощание вышло неловким, а Николай Михайлович долго чему-то усмехался в усы.
        Путешествие на санях до Камень-Рыболова и впрямь было куда легче летнего, — санный тракт не петлял, как пароходик, по руслу Сунгачи, а шел напрямик. По укатанному снегу лошади шли споро, и в сани можно было положить нагретых с ночи на костре кирпичей, чтобы не мерзли ноги. Ласточка, соскучившись по просторам, чаще не лежала в ногах, а спрыгивала с саней и весело неслась за ними следом. Николай Михайлович тоже был весел, рассказывал, как ездил в Хабаровку и строил планы насчет летней экспедиции в Манчжурию к хребту Чан-Бо-Шань.
        - Там, говорят, есть места вовсе науке неизвестные! Трудный туда путь, но уж путешествия в гавань Ольги не труднее!
        Потом начинал говорить о предстоящем исследовании пролета птиц на Ханке, и глаза его загорались охотничьим азартом:
        - Тут, говорят, весной птиц бывает миллионы! Вот набьем-то! Пропасть наделаем чучел! Главное, чтобы дроби хватило! Дроби я всего три пуда из Хабаровки привез, стоит она там аж двадцать пять серебряных рублев за пуд! Но куда же без дроби! Заплатил стервецам, как миленький!
        Из Камень-Рыболова, переночевав и оставив часть поклажи, налегке выехали осмотреть предполагаемое место жительства, — пост? 5, стоявший в устье Сунгачи на значительном расстоянии от всякого человеческого жилья. Пост? 5 был выбран Николаем Михайловичем еще и потому, что отсюда можно было добраться до обоих озер — Малая и Бальшая Ханка, по весне сливавшихся в одно. Сам пост представлял собой попросту лиственничный сруб, где несли посменно службу местные казаки, которые были рады-радешеньки уступить эту почетную обязанность гостям. Так что в их распоряжении оказалась изба-пятистенок с отличной печкой и большими сенями, а также загоном для лошадей, амбаром и поваркой-коптильней для летнего приготовления еды.
        Пост? 4 располагался в десяти верстах по правому берегу озера, а дальше на сотню верст места были совершенно пустынные. Водное сообщение по озеру начиналось не раньше мая, когда озеро вскрывалось ото льда, так что им предстояло несколько месяцев провести в совершеннейшем уединении.
        - Вот где надо селиться монастырской братии, — не без иронии сказал по этому поводу Николай Михайлович, — Принял обет — держи! Иди в глушь, прочь от людской суеты! Здесь, в единении с природой, душа ото всякой суеты очищается, людей любишь такими, какими есть, не книжными, каждого обогреть готов! А в городах? В городах я, Коля, людей быстро любить перестаю. Грешен — перестаю! Смердят, горланят, пошлость несут! Никчемные людишки, а гонор имеют — мы, мол, горожане перед деревенским невежей. Я бы, будь моя воля, каждого из них на год-два сюда послал — тишину и благодать слушать. Глядишь, мерзости бы в людях поубавилось!
        Коля кивал и чуть усмехался, растапливая печку. Николай Михайлович, хоть и человек в целом практический, иногда вот так разгорячится — прямо мальчишка! Про другого можно было бы сказать — утопист, но только как-то не вязалось это пренебрежительное словцо с Николаем Михайловичем, с его громадной самоотверженностью, трудолюбием и настоящей, каждодневной верой в свое дело.
        Разобрав вещи и наскоро поужинав привезенным с собой хлебом и холодным мясом, легли спать прямо на печь, навалив на себя одеяла.
        За ночь печь протопилась так, что Коля с непривычки не мог спать, скинул с себя одеяла и лежал без сна, дожидаясь рассвета.
        Встал, едва сумрак за окном чуть посерел, принялся готовить завтрак. Николай Михайлович тоже, видимо, спал нехорошо. Проснулся и тут же выбежал умыть лицо снегом. Вернулся уже освеженным, с ресниц и бровей стекают растаявшие снежинки:
        - Ты погляди, Коля, непременно сейчас погляди!
        Коля вышел из избы, когда над ровной белой гладью озерного льда взошло солнце, ударило в глаза золотым ослепительным светом. Снег, — снег на много верст вокруг, — вспыхнул, заискрился, превращая унылую равнину с кое-где торчащими по берегам пучками прошлогодней травы в закодованное сияющее царство.
        - Красота, — только и сказал Коля, прикрыв глаза и с наслаждением чувствуя, что солнце, оказывается, уже чуть-чуть согревает ему веки.
        И впереди еще много, много таких дней! — счастливо улыбаясь, Николай Михайлович прислонился к косяку, закинув за голову руки, — Да, труда попасть сюда было немало, но уже одним этим днем для меня весь тот труд оплачен! Так что за работу, мой юный друг!

* * *
        Первыми вестниками весны явились лебеди-кликуны. Март даже не наступил, по ночам было еще очень холодно и Коля сам себе не поверил, когда услышал на рассвете далекий клич. Но Николай Михайлович тут же проснулся, сел в темноте (теперь они зареклись спать на печке и стелили себе постели на лавках по обе стороны от окна) и почему-то зашептал:
        - Вот оно, началось! Слышишь ли?
        Далекий клич становился ближе, прошел совсем близко, словно бы лебеди пролетели прямо над постом и ушли дальше по Сунгаче.
        - Давай наружу! Считать! — Николай Михайлович выскочил за дверь в одной рубахе, и когда Коля вышел, лебедей было уже не видно. Но Николай Михайлович торжествующе поднял ладонь, — Пять!
        Буквально на следующий день они обнаружили в устье Сунгачи стаю бакланов. И с тех пор бакланы своим хриплым гоготаньем нарушили царившую доныне первозданную тишину. Несколько дней Николай Михайлович и Коля наблюдали, как они охотятся за рыбой в незамерзающей части устья, — удивительно, сколько эти птицы могли оставаться под водой! Редко когда появялись они на поверхность без трофея и, несмотря на это, если пойманная добыча была достаточно велика, чтобы птица не могла проглотить ее сразу, тут же налетали остальные и поднималась драка. Пользуясь такими сварами, Николай Михайлович пару раз пытался подкрасться поближе, однако, несмотря на свою шумливость, бакланы оказались хитрыми и осторожными птицами и тут же прятались в заросли тальника, делая стрельбу бесполезной.
        3-го марта Николай Михайлович, осматривавший вместе с Ласточкой окрестные болота, пока Коля хлопотал по хозяйству, буквально влетел в дверь и молча потащил его наружу. Едва накинув шубу и сапоги, Коля бежал за ним по глубокому снегу, причитая о пригорающей каше, пока Николай Михайлович не рухнул в снег, увлекая его за собой. Осторожно выглянув из-за небольшой дюны, с которой они обычно вели наблюдение за бакланами, Коля увидел, как по берегу, всего в нескольких десятках саженей выхаживают по снегу на длинных голенастых ногах большие журавли неописуесой красоты: белоснежные, за исключением шеи и маховых и плечевых перьев, которые при сложенном положении крыльев образовывали красивый пучок на задней части спины.
        - Это китайский журавль, самый большой из здешних. Прилетели уже. Выскочки мои, а я вас раньше середины марта и не ждал. Сейчас…Сейчас…, - приговаривал Николай Михайлович, лихорадочно заряжая штуцер, — будет тебе, Коля, нынче работа!
        Однако то ли от горячности, то ли от бокового ветра, но выстрел вышел неудачный. Птицы улетели, и охотникам пришлось возвращаться обратно ни с чем. Впрочем, против обыкновения, Николай Михайлович, не расстроился.
        - Пускай живут, первопроходцы, — посмеивался он, сверкая глазами, — Еще налетят нам на радость. Дня через три пойдем на болота, увидишь там, каковы они кавалеры!
        За три дня к устью Сунгачи прилетели еще две стаи бакланов, двенадцать китайских журавлей и восемь японских, поменьше размером. Обойдя окрестности и найдя, наконец, место, где журавли токуют, Николай Михайлович и Коля вышли затемно и залегли с подветренной стороны на приличном расстоянии, засыпав друг друга снегом, чтобы не спугнуть чутких птиц.
        Представление началось, едва рассвело. Сразу два десятка журавлей прилетели, шумно хлопая крыльями, потом к ним добавились откуда-то из- за сопки еще четыре. И все вместе они образовали круг, в середину которого, как в какой-нибудь русской плясовой, поочередно выходили солисты, остальные же в этот момент выступали зрителями. Изящными, горделивыми движениями переставляя длинные ноги, они подпрыгивали и кланялись до земли, то склоняя длинные шеи, то вытягивая их вверх, пронзительно крича и хлопая роскошными крыльями. Зрелище напоминало какой-то старинный величавый танец, и Коля смотрел на кружащихся по снегу журавлей как завороженный. Насмотревшись, он вопросительно поглядел на Николая Михайловича, ожидая от него указаний. Однако тот прикрыл ствол штуцера ладонью и жестами приказал возвращаться. Лицо его все светилось. Уже отойдя достаточно, он еще раз обернулся, потом посмотрел на Колю и сказал:
        - Вот, Коля, запомни момент, когда не поднялась рука охотника Пржевальского прервать сей брачный танец. До того красиво танцевали красавцы — не поднялась рука. Старею!
        С тех пор новые стаи птиц начали прилетать каждый день, так что уже к 9-му марта исследователи насчитали их 22 вида. Были среди них крайне удививший Николая Михайловича аист (Коля этих птиц попросту никогда раньше не видел), белохвостый орлан, шилохвост, чирок, кряква и пустельга.
        Чаще всего они наблюдали за стаями птиц со своего излюбленного места на берегу, но иногда приходилось и обходить окрестности, что было далеко не легкой задачей. Снег лежал глубокий, чуть не по пояс, а там, где ветродуй с озера снег сметал, оставалась выжженная с осени паленина с торчащими остями бурьяна, моментально рвущая в клочья самые крепкие сапоги. Или и вовсе не выжженный бурьян, пробраться сквозь который можно было только с топором в руках.
        Ближе к середине марта прилетели цапли, — белая и серая, — чайки, нырцы и гуси. Все это пестрое сообщество, пока не появились проталины на болотах, держалось на узком пятачке у незамерзающего устья Сунгачи и предсталвяло собой прекрасную возможность для подсчета и рассмотрения. Николаю Михайловичу удалось уже подстрелить цаплю и аиста, а Коле посчастливилось снять выстрелом большого гуся, который после снятия шкурки весь целиком пошел на отличный суп.
        13 марта появилась самая редкая и долгожданная птица, и увидел ее Коля. Поскольку некоторые пролетные стаи могли появиться на рассвете и, чуть отдохнув, тут же улететь, теперь они организовали на сопке двухчасовые дежурства. Встав затемно, Коля, проклиная неудобную стернину, приплелся на свой наблюдательный пост и по обыкновению принялся ждать рассвета. Ласточку на эти предрассветные бдения Коля на этот раз не взял, — по глубокому снегу собака шла плохо, да и могла поднять шум ненароком. Птицы уже пробудились и гомонили вовсю. Едва полоска света завиднелась над горизонтом, оттуда, со стороны солнца, Коля увидел стаю приближающихся птиц. Сначала ему показалось, что это журавли или цапли, — из-за длинных голенастых ног. Но когда усталые путники приземлились, он тут же понял свою ошибку. Эта новая, невиданная птица была в размахе крыльев поменьше китайского журавля, — футов четырех, но зато шея и спина у нее были пепельно-голубого цвета, живот — бледно-розового, а крылья — огненно-красные. Часть головы и шеи у птицы были голые, цвета ржавчины, а большущий черный клюв сильно загибался книзу на
конце. Испугавшись, что диковинные птицы вот-вот улетят, Коля бегом бросился будить Николая Михайловича. К счастью, тот был уже одет и во дворе и, едва глянув на Колю, без слов бросился бежать к реке. Ласточка, открыв дверь избы лапами, пулей вылетела следом и понеслась за ними, по уши уходя в рыхлый снег. Когда собака их догнала, они уже были на своем наблюдательном посту, и Коля зажал ей рот ладонью, как делал всегда, когда требовал тишины. Ласточка тут же уселась, еле слышно поскуливая от нетерпения, однако команду поняла и не залаяла, едва он отнял руку. Николай Михацлович, отдышавшись и выглянув осторожно, повернулся к Коле с сияющим лицом:
        - Ибис, Коля! Японский, или красноногий, ибис! Родной брат священной птицы египтян!
        Коля знал, что Египет расположен в невозможно далекой, жаркой Африке, и как такая птица могла спокойно расхаживать по снегу, для него было решительной загадкой. Но вот они, числом пять. Прогуливаются небольшой стайкой.
        - Я должен добыть его! Не знаю, вдруг вот-вот улетят, и потом не появятся! Без чучела мне в Петербурге об этом чуде никто не поверит, — еле слышно прошептал Николай Михайлович, — Засыпь-ка меня снегом скорей!
        Навалив на себя с помощью Коли снега, Николай Михайлович принялся ползти. Впопыхах вместо штуцера он захватил с собой дробовик, и Коля хотел отдать было ему свое ружье, но не решился ползти следом. Потянулось томительно е ожидание, затем — выстрел…и один из ибисов забил крыльями на снегу. Прежде чем Коля успел ее удержать, Ласточка стрелой рванулась к птице. По краям полыньи, где держались ибисы, лед совсем было посинел и стал прозрачным. Птица была еще жива и, кося на Ласточку оранжевым глазом, силилась отбиться. Ласточка с разгона вылетела на лед, ухватила ибиса за крыло… и лед под ней треснул.
        - Ласточка! — Коля, не помня себя, рванулся за ней. Не выпуская ибиса, Ласточка барахталась в воде и все никак не могла выбраться, — лед обламывался под двойной тяжестью. Коля подбежал уже совсем близко. Еще чуть-чуть, еще, еще… Коля ухватил ибиса за маховые перья одновременно с тем, как лед под ним тоже проломился. В тяжелой зимней одежде он сразу ушел под воду.
        Когда он, придя в себя, рванулся наверх, к свету, его руки ударились в ледяной щит. Потеряв всякую ориентацию в приступе животной паники, Коля слепо шарил руками, не понимая, как он мог оказаться так далеко от полыньи. А легкие уже начинали гореть от нехватки кислорода. Вдруг что-то темное ткнулось ему в бок. Ласточка! Ухватив его за конец свисающего шарфа, Ласточка потащила его куда-то влево. Еще, еще… Сделав немеющими руками последний рывок, Коля вынырнул на поверхность, отчаянно кашляя.
        - Держись! — Николай Михайлович полз к нему по льду, срывая с пояса веревку, с которой никогда не расставался. С третьей попытки онемевшей рукой (второй рукой он мертвой хваткой держал ибиса) Коля схватил веревку и понемногу выполз на крепкий лед, волоча за собой бесценную птицу. Ласточка кругами носилась вокруг, радуясь спасению.
        Дурак, ох дурак. — ласково приговаривал Николай Михайлович, срывая с Коли мокрый тяжелый тулуп и укутывая его в свой. — Домой бегом, пока снова легкие не застудил!
        Дома Николай Михайлович недрогнувшей рукой отмерил полстакана спирта, предназначенного для сохранения образцов, разбавил его доверху водой и велел Коле пить. Кашляя и хрипя, Коля насилу освоил полстакана, а потом, растершись докрасна и выпив сверх того стакан крепчайшего горячего чаю, тут же провалился в сон.
        На следующий дней начался валовой пролет птиц, о чем исследователи еще, конечно, не знали. Просто вдруг поутру до них донесся какой-то гул, превратившийся потом в непрестанный, немолчный гомон.
        - Клоктуны идут, — Николай Михайлович подскочил, схватил дробовик, — Чорт знает сколько их, судя по шуму!
        Коля остался сидеть, потому что, хоть и не заболел, наутро чувстовал себя так, словно по нему проехал поезд. Раздался выстрел, и через какие-то десять минут Николай Михайлович ввалился в дверь с тремя утиными тушками:
        - Да просто вверх выстрелил, наугад! — он потряс добычей, — Эдак дальше пойдет, так мы с тобой, брат, разжиреем!
        С тех пор они забыли, что такое тишина: день за днем, стадо за стадом, сотнями и тысячами мимо них летели на север птицы. Ведомые инстинктом, они спешили с теплых равнини Индии и Китая домой, на север, в Сибирь и еще дальше, на необозримые просторы тундры или далекие арктические острова. Обрушиваясь темными тучами на день ото дня расширяющиеся проталины Сунгачи, они порой заполняли их так плотно, что воды не было видно совсем.
        Каждодневные охотничьи экскурсии стали теперь баснословно удачны, так как уток можно было настрелять сколько угодно, и они уже забирали только тех, что можно было найти и подобрать без особенного труда. Это было золотое время для любого, кто хоть раз брал в руки ружье, кто хоть раз чувствовал, как охотничий азарт разогревает ему кровь!
        Дроби и пуль Никалай Михайлович не жалел. Лишь только они выйдут из дома, как тотчас же начинается стрельба и охота, об удаче которой нечего и спрашивать. На каждой луже, на каждом шагу по берегу реки — везде стада уток, гусей, крохалей, бакланов, белых и серых цапель, реже лебеди, журавли и ибисы. Всё это сидит, плавает, летает и очень мало заботится о присутствии охотника. Выстрел за выстрелом гремит по реке, но ближайшие спугнутые стада тотчас же заменяются новыми, между тем как ещё целые массы, не останавливаясь, несутся к северу, так что в хорошее утро слышен в воздухе только неумолкаемый крик на разные голоса и свист крыльев.
        После утренней охоты, набив сумы трофеями, возвращались, и до вечера занимались разбором добычи, препарированием и набивкой чучел. Потом Коля кашеварил, Николай Михайлович писал свои заметки, описывая увиденное за день. А Ласточка спала у Коли в ногах, изредка приподнимая голову и окидывая избу придирчивым взглядом. Или, если была еще охота, снова шли пострелять. От ранних подъемов и долгих прогулок по холоду к девяти часам вечера оба исследователя засыпали богатырским сном.
        К концу марта появились белый журавль, или стерх, чомга, перепел и великолепная утка-мандаринка. В то же время начался валовой пролет больших и малых гусей, или казарок, белых цапель, жаворонков и лебедей-кликунов. За охотой и работой время летело, как пуля, выпущенная из дробовика. Коля заглянул в календарь только когда гомон на берегах реки стал стихать. Это было уже во второй декаде апреля, хотя ночью еще стояли довольно крепкие морозы, а лед на озере и не думал таять.
        Впрочем, весна на Ханке, как и во всей Сибири, приходит вдруг. После десятого апреля наступили ясные дни и солнечное тепло принялось стремительно гнать зиму. Валовый пролет лебедей и гусей закончился, только изредка запоздавшие стада садились на Сунгачу или на вскрывшиеся уже к этому времени ото льда мелкие речки. Но зато теперь огромные стаи мелких лесных плашек, — соловьев, завирушек, славок, ласточек, рассыпались в небе, словно брошенные по ветру горсти зерна. Казалось бы, эти картины день за днем могут приесться, но на самом деле каждый день приносил что-то новое: то охота выдалась удачная, то заметили луня, то, запрокинув голову, с восторгом наблюдали за токованием японского бекаса, который, взвившись высоко вверх, затем с характерным свистом ракетой летит к земле, а когда кажется, что сумасшедшая птица вот-вот в нее врежется, меняет полет и спокойно взмывает снова.
        Однако не одними птицами кишели весной сунгачинские равнины. В апреле начался и ход диких коз, которых теперь Николай Михайлович и Коля добывали чуть не каждый день. С половины апреля поток птиц начал потихоньку иссякать, а те, что остались на Сунгаче постоянно, уже сели высиживать яйца. Зато долины и освободившаяся гладь озера оделись нежной весенней зеленью и вокруг один за другим начали распускаться весенние цветы.
        И все же, невзирая на вовсю заявлявшую о себе весну, погода продолжала оставаться суровой, а ночью стояли, бывало, морозы до -5. 18-го апреля поднялась сильная метель, и ночью сильным ветром, наконец, взломало лед на Ханке, который с тех пор начало выносить по Сунгаче вниз. Несколько дней исследователи наблюдали за ледоходом, делая замеры температур и толщины льда. При этом, стоило отойти пару верст от озера, градусник мог показывать +18.
        Едва Ханка очистилась ото льда, одиночество путешественников было, наконец, нарушено людьми. В двадцатых числах увидали на Сунгаче лодку. Оказалось, что в это время начинается по Сунгаче сильный ход осетров и калуг, и местные жители выезжают к устью, чтобы ловить их неводом и бить острогой. Это последнее занятие, воодушевившись, Николай Михайлович решил попробовать, но и у него, и у Коли, вышло оно неудачным. А вот неводом поймали двухметрового осетра, и крестьяне, немало насмеявшись упражнениями исследователей с острогой, отсекли им от осетра голову и хвост, которые в тот же день были превращены в изумительную ушицу.
        - Что за благодатный край, — повторял в очередной раз Николай Михайлович, когда они с Колей, поев, вышли полюбоваться закатом, — Только зимние запасы на исходе — полетели птицы. Птицы прошли — козы идут. За козами — осетры, да и яйца хоть в подол собирай. А потом уж и лето в силе, земля ждет! Вот поживем здесь, коли не отзовут, до самой осени, тот-то еще чудес навидаемся!
        Его надеждам не суждено было сбыться. Едва только начался июнь, на лодке приплыл из Камень-Рыболова казак с пакетом. Чуя неладное, Коля с замирающим сердцем ждал, когда Николай Михайлович прочтет пакет и по тому, как нахмурились его брови, уже все понял. Наконец, кончив чтение, Николай Михайлович тяжело оперся о стол и сказал:
        - На Уссури пришло несколько сот хунхузов. Эти китайские разбойники уже три деревни наших пожгли, а местные манзы их укрывают, да и сами, того и гляди, следом поднимутся: их, видишь ли, права на золотые разработки лишили! Весь край объявлен на военное положение. Нет тут нам больше покоя, Коля. Меня вызывают в ставку.
        Глава 9
        Восстание хунхузов. — Осень 1868 г. в Николаевске. — Игры в карты. — Золотой фазан. — Злая надпись
        В Хабаровку добрались уже к июлю. Здесь Николай Михайлович, явившись к начальству, тут же получил назначение командующим штаба на Сунгаче. Коля осаждал товарища просьбами взять его с собой. И вел осаду до того настойчиво, что как-то Николай Михайлович, не выдержав, рявкнул:
        - Да ты почище сунгачинского слепня пристал. Не возьму. Сказал — не возьму! Не в охотку еду! Было бы добровольное дело — с удовольствием с тобой поменялся бы, езжай, коли жизнь не мила! Но у меня есть долг и у тебя, стало быть, долг передо мной есть: плоды трудов наших привести к порядок и приготовить к отправке. За глаза и уши хватит, а оставить мне это больше не на кого! Будь любезен вспомнить, зачем мы целый год тяготы выносили!
        Коля, как и всегда, не посмел возвражать, поскольку в такие минуты Николай Михайлович делался очень грозным, и непослушания не терпел. Быстро поняли это, похоже, и хунхузы, потому что не прошло и месяца, как на вверенном Николаю Михайловичу участке порядок был восстановлен и он вернулся в Хабаровку, где Коля даже не чаял увидеть его так скоро. Вернулся он весь серый от усталости, исхудавший и хмурый. На расспросы Коли отрубил одно:
        - Не хочу говорить. Служебное дело, не для твоих ушей!
        Но потом из обрывков слухов Коля уловил, что расправа с разбойниками была короткой и жестокой, какую только они и поняли, враз убравшись восвояси.
        Однако, несмотря на столь быстрое и успешное выполнение Николаем Михайловичем своего поручения, отправиться обратно на озеро Ханка не вышло. Две недели просидели в Хабаровке, ожидая дальнейших указаний, а затем Николай Михайлович получил пакет с назначением в генеральный штаб в городе Николаевске. Планы экспедиции срывались, и Коля ожидал справедливого гнева, однако Николай Михайлович велел собираться безо всяких разговоров. Памятуя о тяготах зимнего путешествия, Коля уже к началу сентября раздобыл все необходимое, и они покинули Хабаровку.
        В Николаевск Николай Михайлович ехать не хотел, да и Коля тоже, потому путешествие вышло безрадостное. С грехом пополам добравшись, Николай Михайлович тут же пошел докладываться в штаб, и, едва переступив порог, получил ворох служебных заданий, все больше канцелярского свойства. Коле и не нужно было ничего говорить — он прекрасно знал, что Николай Михайлович с его охотничьим азартом и беспокойным нравом терпеть не может канцелярию.
        Осень в Николаевске выдалась под стать настроению исследователей — зарядили хмурые дожди, дороги развезло и приходилось целыми днями сидеть дома. Николай Михайлович проводил дни напролет, попеременно разбирая служебные бумаги, и собственные записи:
        - Раз уж придется тут сидеть без милого моему сердцу дела, так, быть может, и рукопись свою доведу до пристойного вида с тем, чтобы ее побыстрей уже издать.
        Работа эта по большей части была нудная и кропотливая. Пока Николай Михайлович приводил в порядок свои путевые записи, Колю он засадил за новое занятие:
        - Поскольку товарищи мои книги, что я просил, наконец прислали, займись-ка ты их сортировкой. Выбери все, что мне может пригодиться в следующей экспедиции.
        Это когда снова на Ханку пойдем? — уточнил Коля. Он знал, что Пржевальский собирался снова вернуться на озеро Ханка весной. Однако что в этих книгах может быть интересного для них, уже видевших все воотчию?
        Нет, с этой экспедицией все мне уже ясно, своим разумением обойдусь. Но наша с тобой экспедиция — еще так, разминка, показное школярское упражнение. Я, брат, пока только в самом начале пути, и в планах моих — дела по-настоящему великие. Хочу новые земли открывать, и не только во славу, но и с практической пользой для отечества. Так что ты собирай и выписывай в отдельную тетрадь все, что найдешь о Тибете. Тибет, Коля, — это сердце Азии, и я хочу своими глазами увидеть, как оно бьется, это сердце! Для начала собери все, что можно, о пустыне Гоби, о верхнем течении Желтой реки, стране ордосов и озере Кукунор. Туда наперво пойду, как только получу разрешение на экспедицию. И маршрут мне следует начинать обдумывать уже сейчас. Потому что когда в Петербург вернусь пороги обивать — должен уже знать, о чем просить и с какой целью. Наука — она наукой, но одним научным интересом не обойтись. Здесь взгляд нужен куда обширней — еще и политический, и военный. Большую работу проделать надо.
        Коля, корпя над потрепанными в дороге копиями китайских карт, мысленно ворчал: «Ишь, придумал дело! Еще здесь всех дел не сделали, а ему уже в Петербург ехать! Разрешат ли еще новую экспедицию — неизвестно, а работу уж мне нашел. Сиди, спину гни. Не дай Бог бездельничать!»
        Но понемногу ему и самому стало интересно.
        Тибет — самое таинственное место в Азии, это даже он знает. Где-то там, в сердце немыслимо высоких гор, есть заповедная страна, в которую не ступала еще нога белого человека. Китайцы наделяют тамошних жителей сверхъестественными свойствами, а у бурят больше всего почитаются ламы, посетившие Лхасу — священный город, центр этого странного и могущественного язычества. Найти затерянный в горах священный город, местоположение которого тщательно скрывают его обитатели и пролить свет на его существование — такая задача не может не манить своим величием такого человека, как Пржевальский. И если для достижения этой цели придется идти через пустынные степи Гоби и дальше, до самого Пекина — он дойдет. Вот уж в чем Коля, проведя с Николаем Михайловичем целый год, нисколько не сомневался.
        Верхнее течение Желтой реки, — Хуанхэ, и земли ордосов лежали на стыке границ Северного Китая и южной Монголии — мест, совершенно европейской наукой не исследованных. Немаловажным оказалось, что Ордос, лежащий в северном изгибе Хуан-Хэ и прилегающий к китайским провинциям Шень-Си и Гань-Су, расположен на пути к Тибету, — заветной цели Пржевальского.
        Разбирая бумаги, Коля в результате увлекся собственной загадкой. Вот, скажем, загадка Лоб-Нора. О таинственном городе Лоп, расположенном в начале великой пустыни, упоминает Марко Поло (глава 57 его «Книги» аккуратно переписывается Колей в отдельную тетрадь). Однако он ничего не пишет об озере. А вот в китайском трактате «Си-Юй-Ши-Дао-Цзы» Лоб-Нор упоминается, и есть сведения, что лежит оно в бассейне реки Тарим и вода в нем соленая. На карте Китайской империи 718 года это озеро тоже есть, однако расположено оно в совершенно другом месте.
        Не сразу Коля решился показать свои выкладки патрону, но показав, все больше уверялся в своей правоте.
        - Смотри, Николай Михайлович, — тыча в копию китайской карты, восклицал он, — Вот еще белое пятно, которое непременно нужно заполнить!
        Ишь, разошелся, — усмехнулся Николай Михайлович, — Ты от дела-то не отрывайся.
        Но Колины заметки прочел внимательно и потом сказал:
        - А ведь ты прав, тезка. Тут как минимум еще на одну экспедицию дело есть. И немалое.
        Несмотря на уйму интереснейшей работы и железную дисциплину, сидеть дома подолгу Пржевальский не мог при всем желании, и предпринял вместе с неизменной Ласточкой несколько вылазок с целью разведать окрестные леса. Однако, избалованный изобилием птицы и дичи на Ханке, возвращался разочарованным и ворчал, что на триста верст китайцы и тазы повыбили всю дичь, чтобы только повыгодней сбыть ее в Николаевске. Дважды вместе с Колей они ездили на лиман Амура, к Охотскому морю. Поскольку начался осенний пролет птицы, здесь на берегах держались стаи уток и гусей, и в оба раза набили они вдвоем, верно, штук семьдесят, оделив своей добычей знакомых офицеров. Но того выражения счастья на лице у Николая Михайловича не было, как не было здесь и привольной жизни наедине с природой, а по контрасту с ней все здешние недостатки так и лезли в глаза.
        Командующим войсками области был контр-адмирал Фуругельм, а начальником штаба, в распоряжение которого поступил Николай Михайлович — генерал-майор Тихменев, — тот самый, к которому Николай Михайлович писал из гавани Ольги (кстати, его ходатайство лейтенант Векман передал, и в судьбе девочек генерал Тихменев принял живейшее участие). С заместителем Тихменева, Иосифом Гавриловичем Барановым, Николай Михайлович сошелся накоротке, равно как и с другими старшими адъюьтантами, — Степановым и Губановым. К сложившейся офицерской компании примкнули подполковник для особых поручений Бабкин и дивизионный доктор Плаксин.
        Люди они были, на взгляд Коли, хорошие, только много пили, что являлось самым распространенным пороком в здешних местах. Пили чаще водку, потому как красного вина было дорого и не достать. Николай Михайлович ко всем своим прочим достоинствам обнаружил способность много пить, не пьянея, а только становясь больше румяным и красноречивым. Эта способность куда более его недавних подвигов завоевала ему в местном обществе уважение. Впрочем, его азарт и умение в карточной игре сохранять полнейшую невозмутимость ценились не меньше.
        - Да уж, брат, оценку наших исследований следует оставить ученым деятелям, здесь ими никого не впечатлишь, — уж скорее, наоборот, — говаривал Николай Михайлович, — Чаще всего тут слышу что-то вроде «И охота тебе было тащиться в эдакую даль!» Но вот как только дойдет дела насчет выпить — тут вам, пан, почет и уважение! Скучно мне здесь, Коля! Люди все хорошие — а скучно! Тесно, воздуха не хватает! Ей-богу, не выдержу, в январе уже на Ханку пойду! Хоть снова пешком!
        - Ну что ты, Николай Михайлович, право… — испугался Коля, — Люди и правда все хорошие. А что интересов научных не разделяют, дак что с них взять. За то вот, к примеру доктор П., - тоже, как и мы, прибыл из самого Петербурга с целью изучения медицинского, и даже ознакомиться с заметами экспедиции просил…
        - Не нравится он мне, — нахмурился Николай Михайлович, — Лебезит, лебезит… Жидковата в нем порода для настоящего исследователя. Такие горазды чужого ухватить. А потому к своим записям я его не пустил, дал всего лишь прочесть свой отчет пятилетней давности, так он и разницы-то не видит. Тоже мне, исследователь!
        - Зато он и у Баранова, и даже у Тихменева на хорошем счету!
        - Ума много ли надо — обмануть честного, доверчивого человека, — фыркнул Николай Михайлович. — Но не меня! У меня, брат, нюх на людскую породу!
        Нюх на людей у него и правда был. Коля много раз обращал внимание, что мнение Николая Михайловича о человеке почти всегда оказывается верным. Вот взять Тихменева и лейтенанта Векмана и эту историю с сиротами. Или вот даже, недавно случай приключился.
        Распорядок дня у Коли и Николая Михайловича установился почти такой же, как на Ханке: подъем на рассвете, потом Николай Михайлович занимался написанием книги, а Коля приводил в порядок записи или занимался географией. Далее Николай Михайлович шел на службу, где оставался примерно до двух пополудни. После того он в компании остальных офицеров заходил за Колей и все вместе чаще всего шли они к Бабкину, большому хлебосолу и единственному среди них семейному человеку. Жил Бабкин с женой и приемной дочерью лет двенадцати. Притом девица вела себя, против ожидания, с большим апломбом и всем рассказывала о том, что непременно поедет учиться в Петербург. Бабкин и его жена считали своим долгом потакать таким устремлениям падчерицы, и даже пригласили Николая Михайловича преподавать девице географию, уверяя его в два голоса, что девушка для своих лет весьма и весьма неглупа. Николай Михайлович обещал подумать, а потом велел передать Бабкину через Колю свой учебник, что-то написав на обложке. Коля не удерждался, прочел. Четким почерком Пржевальского там красовалась издевательская надпись:
        «Долби, пока не выдолбишь!» И подпись.
        На следующий день обедали, как обычно, у Бабкиных, когда дверь вдруг распахнулась и девушка, вся красная от обиды, ворвалась в комнату и закричала:
        - Да как вы посмели! Думаете, я такая дура? Вот увидите, я поеду в Петербург, поеду! А книжку свою дурацкую заберите, не нужна она мне!
        Это подарок, — не моргнув глазом, отвечал Николай Михайлович, — Подарки не возвращают. А от тебя, так и быть, приму когда-нибудь в подарок что-нибудь подобное… Глядишь, к тому времени ты даже наберешься хороших манер!
        Бабкин, ужасно сконфуженный, извинялся за свою воспитанницу весь вечер. Но, едва вышли, Николай Михайлович вдруг принялся хохотать.
        - Хорошо зацепил девчонку, — отсмеявшись, сказал он Коле, — Жалеет ее Бабкин больно, того и гляди, пыль сдувать начнет. Задатки у нее есть, и упрямства вдосталь, а только зачем ей Петербург? Лет через пять найдет себе жениха, которго всю жизнь погонять будет, да и поедет на нем, как на кляче — уже сейчас эти нотки в голосе слышны. Сама несчастной будет, и всех вокруг несчастными сделает. Видал таких! Но сейчас, говорю тебе, — поедет в Петербург. Поедет. А, глядишь, и положит мне когда-нибудь на стол свою диссертацию!
        - Больно ты с ней все же… круто, — не удержался Коля. Ему, несмотря ни на что, было все-таки жалко девчонку, — Ни в чем она перед тобой не провинилась.
        - Разве добро только в том, чтобы по головке гладить? Вот, все вспоминаю тех казаков на Уссури — как пришли сюда, им денег на подъем хозяйства дали. Промотали ли, проели по невежеству — опять голодны! Снова дали в долг. И тут-то иные смекнули, что так и можно жить, ничего не делая. И живут! Богатство под ногами валяется, а они клюв открыли и не шевелятся! Так пошло ли им впрок то добро? Лучшее добро, что можно человеку сделать — заставить его самого вперед идти. Иных и пинками подгонять приходится. Не всякий на себя это возьмет. Бабкину вот положение его не позволяет, да и характер у него мягковат. Пожалел я его.
        - Ничего себе пожалел! — вырвалось у Коли.
        - Пожалел, — повторил Николай Михайлович, — Иное ученье ох какое трудное, и для учеников, и для учителей. Тебя что же, батя никогда ремнем не учил?

* * *
        В первую поездку во Владивосток Николай Михайлович Колю не взял. Уехал на две недели, и эти две недели показались Коле невыносимо пустыми. Вернулся он другим, — каким-то, пожалуй, сосредоточенным. Опять засел на работу, теперь даже по вечерам, несмотря на приглашения. Стоял уже конец ноября, все присланные книги и карты Коля проштудировал изрядно, и теперь откровенно маялся бездельем. Когда Николай Михайлович засобирался во Владивосток по второй раз, Коля просить не смел, — знал, что это бесполезно, но стал так грустен, что Николай Михайлович вдруг сдался, разрешил ехать с ним.
        Во Владивосток Коля ехал с радостью, будто бы вырвавшись из душных объятий Николаевска. Приятно было и повидаться со старыми знакомцами, — офицерами «Алеута», зимовавшими здесь. Как оказалось, в свой прошлый приезд Николай Михайлович уже к ним заходил, и сейчас тоже известил об их приезде, потому встреча их ожидала самая теплая в офицерском доме, где жили Этолин, Крускопф и еще двое офицеров, Коле неизвестных. Кроме них, вечерами часто приходили еще братья Кунсты — гамбургские купцы, сносно говорившие по-русски. Приезду Николая Михайловича сильно обрадовались, словно родному брату. Обрадовались и Коле. Этолин и Крускопф долго трясли ему руку, расспрашивали, каково это — быть спутником великого человека.
        После ужина Коля заметил, что вся компания заметно оживилась. Достали карты, сели к столу, и о Коле враз забыли.
        - Ну-с, Николай Михайлович, я желаю отыграться за прошлый раз, — сказал старший из братьев Кунстов. Остальные загомонили, но Коля сразу увидел: это и было главной интригой дня — посмотреть, возьмет ли реванш у Пржевальского гамбургский купчина.
        «Господи, а денег-то у нас не осталось совсем!» — некстати подумал Коля. Видно, тревога тут же отразилась на его лице, поскольку к нему тут же нагнулся Этолин и еле слышно на ухо прошептал:
        - Не бойся, Коля! Николай Михайлович у нас редкая птица! Счастливчик! Во всем Владивостоке никто так счастливо, как он, не играет, а я уж повидал, поверь мне! Мы ему даже за это великое везение прозвище дали: «золотой фазан».
        Да к чему вам вообще эти игры, — раздраженно бросил Коля, — Никак в толк не возьму, отчего люди из-за кусочков картона последние портки отдают! И даже Николай Михайлович сего поветрия не избежал!
        Придет твое время — сам узнаешь, — привычно отмахнулся Этолин, — А пока — смотри!
        Карты уже сдали, и по лицам игроков ничего прочесть было нельзя. Правил Коля тоже не знал, а потому ему все эти слова, — «прикуп», «мизер», «взятка», — ничего не говорили. Он догадывался, что Николай Михайлович выиграл или проиграл, только по реакции собеседников, бурно обсуждавших игру. Кроме братьев Кунстов и Николая Михайловича играл еще один офицер, Старицкий.
        Игра затянулась до поздней ночи. Коля вовсю зевал, но, видимо, ему одному происходящее было незанимательно, — остальные следили за игрой, затаив дыхание. Наконец, последний кон был сыгран, и принялись подсчитывать. Николай Михайлович выиграл тысячу двести рублей: пятьсот и четыреста от братьев Кунстов, и триста со Старицкого, который, когда озвучили сумму, весь позеленел.
        Кунсты ушли, еле скрывая злость и требуя новой очной ставки:
        - Преферанс игра чересчур расчетливая, — сказал один из них напоследок, — А давайте-ка завтра в покер. Не хотите ли удачу подергать за ус, господин Пржевальский?
        Отчего же не подергать? — невозмутимо отвечал Николай Михайлович, покручивая свой пышный ус, — Я собираюсь пробыть здесь еще три дня, и вечерами, господа игроки, я всецело к вашим услугам!
        За эти три дня Пржевальский выиграл две с лишком тысячи рублей, большинство — у Кунстов. А в свой первый приезд, как понял Коля, он выиграл еще больше.
        На обратном пути Коля не выдержал-таки — рассказал Пржевальскому про «золотого фазана». Тот сначала расхохотался, а потом посерьезнел:
        - Вот что, Коля, на будущее навсегда запомни: люди любят сказки об удаче, особенно те, кто для ее привлечения ничего особо не делает. А я вот сказки об удаче не люблю. Удача — это такой мизер в океане усилий, которые необходимо для совершения какого-либо дела предпринять, что и упоминать о ней не стоит. Просто она как сливки на сметане или вершина айсберга — всегда наверху, люди о ней только и помнят.
        - Ну уж карточном деле удача всего нужнее, — воскликнул Коля.
        - Не нужней, чем в любом другом, — пожал плечами Николай Михайлович, — В карточном деле нужна хорошая память, крепкие нервы и умение просчитать противника наперед. Примерно как охотник целится не туда, где стоит зверь, а туда, где он будет через секунду…
        - А-а-а, — только и сказал Коля, пораженный тем, что все, оказывается, так просто.
        - Но самое главное, — Николай Михайлович вдруг нагнулся к нему, крепко взял за плечо, — Самое главное в моей удаче — это то, что я знаю, зачем играю. Мои противники позволяют своей страсти владеть ими, вертеть ими по своему усмотрению. А я поставил себе на служение свою страсть.
        Вернувшись в Николаевск, он, к огорчению Коли, страсть свою не позабыл: напротив, принялся играть по-крупному, и у себя дома. Коля этого занятия не выносил, — попросту не мог смотреть, когда Николай Михацлович невозмутимо проигрывает рублей по двести-триста зараз, и уходил к себе в полной уверенности, что уезжать отсюда им будет не на что.
        «В таком могучем человеке — и такой изъян, — огорченно думал он, при этом понимая, что, как и с пьяницами, уговоры с игроками бесполезны, — А то, что он мне наговорил дорогой — так какой человек для страсти своей оправданий не придумает?»
        Время тянулось невыносимо медленно. Новый Год встретили тихо и как-то грустно. Однако к середине января Николай Михайлович, наконец, закончил рукопись и отослал ее. Сразу засобирался на любимое озеро Ханка. Коля тоже был рад покинуть, наконец, Николаевск, где, по его мнению, Николай Михайлович был в одном шаге от полного разорения, а потому сборы вышли быстрыми. Уже перед самым отъездом Пржевальский, ни слова не говоря, потащил вдруг Колю на берег Амура. Постояли, посмотрели на занесенную снегом гигантскую реку. Потом Николай Михайлович вдруг вынул из кармана карты и веером сбросил вниз с крутого берега:
        - С Амуром оставляю и амурские привычки! Теперь на следующую экспедицию у меня денег довольно, не буду уже, как раньше, пороги с протянутой рукой обивать. Вот она была, моя цель! И выиграл я в эту зиму, Коля, в общей сложности двенадцать тысяч рублев. А ты думал, я тут последние портки проматываю, ведь так думал, а? Думал, я все на удачу надеюсь? И это мне только повезло? Золотой фазан, ха! Удача, провидение, промысел Божий — называй это как угодно! Но, если сердце твое чисто и цель достойна того, чтобы остаться в веках — будет тебе удача. А не будет — ты все равно иди! Потом, когда дойдешь, люди тебе удачу выдумают!
        Эпилог
        - Мама!
        Коля с размаху налетел лбом в дверной косяк, под которым два года назад проходил свободно. Мать, оглянувшаяся посмотреть, кто пришел, выронила из рук горшок с исходящей паром картошкой. Коля бросился подбирать, руки матери охватили его голову и она заплакала, бессильно опустившись на стул.
        - Колька! — на шум прибежала сестренка Ириша, загорелая, голенастая и на голову выше той, что Коля помнил. Приплясывая вокруг них, она торопилась рассказать все свои незатейливые новости, норовила ухватить тайком картошки со стола и тем самым привела в чувство все еще всхлипывающую мать.
        - Коленька… живой… полгода от тебя вестей не было…
        - Последнее письмо я в январе из Николаевска отправлял, — смутился Коля, — А потом, как опять на Ханку ушли, так и до мая. После Ханки еще дальше вглубь ходили, на Лэфу, там такая глушь, что и письмо не с кем передать…. А уж когда в Хабаровку вернулись…там уж чего писать… сам я быстрей приехал…
        - Ох уж мне эта ваша Ханка, — улыбнулась сквозь слезы мать.
        - Да работы там оказалось пропасть. И за пять лет не управиться. Но теперь пусть другие нам вслед идут, а мы с Николаем Михайловичем в Петербург поедем, его отчет представлять.
        -- И ты поедешь? — всплеснула руками мать.
        - И я поеду, — гордо вскинул голову Коля, — Николай Михайлович мне рекомендацию дает, в Варшавское юнкерское училише, — До Петербурга поеду с ним. Ему спутник для сопровождения коллекции надобен, он сам мне сказал. А слово у Николая Михайловича знаешь какое крепкое!
        - Благослови его Господь, — пальцы матери задрожали. Коля знал, каких трудов ей стоило пристроить сына в гимназию. О большем для него после смерти отца она не смела и мечтать. А Варшава открывала перед Колей такие перспективы, что голове впору закружиться!
        У двери раздались шаги, скрипнула дверь в сенях, однако ни мать, ни Иришка и ухом не повели, словно человек шел хорошо знакомый.
        - Кто это? — Коля слышал, как кто-то в сенях раздевается.
        - Да это Наденька, жиличка наша, я же тебе писала, — пояснила мать, — Родион Андреевич как-то привел, попросил пустить жиличку, в лавке у него она работает. Ну, я твою комнату ей и отдала до поры…
        Прежде чем Коля открыл рот, чтобы сказать, что теперь, пожалуй, придется жиличке поискать себе другое жилье, дверь отворилась и в комнату шагнула девушка, на ходу стаскивая платок с льняных волос:
        - Здрассьте, Лидия Станиславовна, вот я тут Ирише леденцов купила…
        Голос ослабел и замер, словно гостье вдруг не хватило воздуха. Обернувшись, Коля увидел, что у косяка, охватив пальцами горло, стоит и смотрит на него моховыми глазами та, что так часто снилась ему по ночам:
        - Настасья…
        - Да вы знакомы! — удивилась мать, — И что я, дурочка, не сообразила, что на Уссури вы могли повстречаться! А почему Настасья?
        - Надя, — успев прийти в себя, сурово отрубила Настасья, — Нет у меня другого имени.
        - Надя, — послушно повторил, растерявшись, Коля.
        Потом они долго, до самой поздней августовской темноты, пили чай, и Коля рассказывал все, что с ним приключилось за эти два года, а женщины послушно ахали. Наконец, мать, видимо, ощутив его нетерпение, увела спать Иришку, и они остались одни.
        - Настасья…
        - Надя, — моховые глаза глянули жестко, — Теперь я Надя. Николай Михайлович велел мне старую жизнь забыть, и в реку вместе с именем выбросить.
        - Николай Михайлович? — изумлению Коли не было границ, — Когда? Как?
        - Это я уж потом, от твоей матери поняла, кто он таков, — сказала Настасья, — нет, Наденька! — а тогда… тогда он просто пришел в тот трактир. И стал играть. Долго играл. Почти все проиграл, а потом выигрывал начал. И выиграл у моего «суженого» все подчистую. А потом и меня.
        Коля глядел на нее во все глаза и вспоминал, как его распекал Николай Михайлович. Как было обидно ему тогда, как он считал Пржевальского бесчувственным трусом. Но все, что видел он потом, — и в гавани святой Ольги. И на Ханке, и во Владивостоке, и В Николаевске, — теперь складывалось, будто мозаика, в единую картину.
        - Потом он велел мне ждать, а сам ушел, — продолжала рассказывать девушка, — Вернулся с Родионом Андреевичем. Я тогда как в тумане была. В карты выиграли…теперь вот ведут куда-то. А Николай Михайлович меня в лодку посадил:
        «В Иркутск, — говорит, — С Родионом Андреевичем поедешь. От здешней мерзости подальше. А прежнюю свою жизнь забудь и в реку с именем выбрось. Вот так!» И как в воду-то плюнет!
        - А дальше что?
        - Стою. Смотрю на него. Он помолчал-помолчал, а потом говорит: «Молодец, говорит, девица. Крепкой породы. Не завыла. А завыла бы, дак я б тебя обратно вернул!»
        - Ну, это он так просто сказал, потому что женских слез не выносит, — вставил Коля.
        - Потом я это из твоих писем поняла. А тогда…тогда испугалась очень.
        - Так и расстались?
        - Да, почти. Потом пошел он было по берегу, потом обернулся и спрашивает: «Ну-с, девица, надумала ли, как тебя теперь называть?» Запомнить, говорит, хочу для истории.
        - А ты?
        - Я говорю — Надеждой. Теперь меня будут звать Надеждой.
        - А он?
        - Помолчал, а потом крикнул, уже совсем издалека: «Хорошо придумала! И смотри, Надежда, чтоб ее у тебя теперь никогда и никто не посмел отнять!»
        Погодина Ольга Владимировна, 10/08/2010.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к