Ладога Юрий Павлович Плашевский
        Ладога
        
        1
        Витьку ранило, когда он уже возвращался из батальона.
        Утром его вызвали к майору, начальнику штаба полка. Когда он спустился и вошел в землянку, майор сидел у стены, за сбитым из досок столом, похлопывал линейкой по расстеленной карте, — ждал.
        Витька доложился. Майор посмотрел на него, хмуро улыбнулся, сказал:
        - Вижу, вижу, что младший лейтенант явился. Прибыл. Но где твое начальство? Ты ж помощник топографа, а мне сам полковой топограф нужен. Где лейтенант?
        - Лейтенант, товарищ майор, в третий батальон пошел.
        - А зачем? Зачем лейтенант в третий батальон пошел? — прищурился майор.
        - Он, товарищ майор, хочет по дороге все осмотреть. С ребятами из батальона поговорить, спросить.
        - Что, ну что — спросить?
        - Так прошлой ночью, товарищ майор, пополнение в третий батальон, оказывается, направили. А они мимо той березки проходили, на которую лейтенант свою полевую сумку повесил. Он ее повесил, тут же рядом присел, портяночки перемотать. Только перемотал, — и вдруг его помначштаба по разведке к себе позвал. Что-то на карте уточнить. Пока уточняли — с полчаса, наверно, прошло. Тут он про сумку вспомнил, кинулся к той березке, а сумки уж и след простыл. И вокруг — никого… Да он же все вам сам докладывал, товарищ майор…
        - Докладывал, докладывал…
        - Ну, вот, а утром он узнал, что тогда мимо пополнение проходило. Вот он туда и пошел выяснить, не видел ли кто его сумки. А может быть, где-нибудь и подбросили ее…
        - Не подбросили, а подвесили, — наставительно сказал майор.
        - Как так?
        - Очень просто. Только на другую березку — на ту, что у входа в мою землянку стоит.
        - Неужели, товарищ майор?
        - На рассвете автоматчики из комендантского взвода обход делали и разглядели: висит, милая. Да вот она сама, — майор кивнул в сторону.
        Витька перевел глаза и только тут увидел: на тщательно заправленной койке майора, в углу землянки, лежала полевая сумка лейтенанта.
        Витька только хотел было начать удивляться тому, как все неожиданно обернулось, но майор опять хмуро усмехнулся, сказал тихо:
        - Это все голод, младший лейтенант. Голод всему виной. Кто-то на сумку польстился — думал хлеб там найти или еще что-нибудь съестное. А когда увидел, что ничего из еды в ней нет, одна бумага, да карты, — он ее тихонько обратно пристроил. Только на другую березку; к той подойти он, конечно, побоялся. В сумке, по-моему, все на месте, ничего не тронуто. А ты как, младший лейтенант, держишься?
        - Держусь, товарищ майор. Пайку хлеба, то есть триста граммов, на две части делю: на утро и на обед. А сухари — сто граммов — придерживаю — чтоб вечером с ними чай попить. А днем их грызть себе не позволяю. Только все равно, товарищ майор, все время есть хочется, — смущенно признался Витька.
        - Ничего, терпи, — майор нахмурился. — Вот та половина твоей хлебной пайки, что ты утром употребляешь — в городе у людей — целая дневная норма. А то и еще меньше.
        - Я слышал, — прошептал Витька.
        - Слышал, — сдавленным голосом повторил майор. Кажется, он хотел еще что-то сказать, но промолчал. Вздохнул тяжело и заговорил уже другим, приказывающим тоном.
        - Пойдешь в первый батальон. Получишь у моего помощника, капитана Семенова, карты двадцатипятитысячного масштаба, передашь их комбату. А то они жалуются, — на пятидесятитысячных картах они, мол, ничего разобрать не могут. Отнесешь — и сразу возвращайся. Все понял?
        - Так точно, товарищ майор.
        - Выполняй.
        Витька получил у капитана Семенова карты и отправился в батальон. Стоял сверкающий зимний морозный день. На небе — ни облачка. Все было завалено глубокими снегами — и фронт, и громадный город, сдавленный петлей блокады. То там, то здесь на переднем крае слышалась автоматная и пулеметная трескотня, кое-где изредка била артиллерия.
        Чтобы добраться до первого батальона, надо было пройти около двух километров, — на правый фланг полка, — там и держал оборону первый батальон, которым командовал старший лейтенант Мешков. Высокий, чернявый, веселый комбат любил во всем, как он сам выражался, — порядочек. Чтоб все было законно и культурно. — Немцев тоже надо бить культурно, — посмеивался комбат. Его батальон еще прошлой осенью как вцепился в откос между двумя железнодорожными ветками, — так с тех пор оттуда и не сдвинулся, как ни лютовал противник.
        Наезженная дорога долго тянулась вдоль насыпи. Потом Витька миновал небольшой замерзший ручей, прошел под взорванным шоссейным мостом и вышел в ложбинку, от которой до откоса рукой подать было.
        Когда Витька протиснулся в землянку и доложил комбату, что он по приказанию начальника штаба полка доставил топографические карты двадцатипятитысячного масштаба, старший лейтенант встал и обнял его.
        - Вот это радость, так радость, — сказал комбат. — Молодец, младший лейтенант, спасибо тебе! Теперь и воевать можно культурно. Все видно! Ну, сам посуди: на пятидесятитысячной карте один сантиметр — это целых полкилометра на местности! Разве ж тут толковое решение принять можно — как к немцам получше подобраться? А на двадцатипятитысячной — все крупно, каждый бугорок виден. Верно я говорю?
        - Верно, верно ты говоришь, комбат, — тихим, приятным голосом отозвался широкоплечий лейтенант, сидевший на койке.
        - Это мой адъютант, — кивнул на него комбат, — то есть, значит, начальник моего штаба. Да ты садись, младший лейтенант…
        Витька сел.
        - А что, — подмигнул комбат лейтенанту, — можем мы топографа угостить? Не только можем, но и должны, — ведь с нас магарыч причитается!
        - Чем это угостить? — спросил Витька.
        - Молчи, младший лейтенант, молчи, сейчас сам увидишь. А ну-ка, начальник штаба батальона, покажи, на что мы способны, достань пару баночек…
        Лейтенант пошарил под койкой и вытащил оттуда две небольшие плотно закупоренные жестяные банки. Он поставил их на стол. Столом тут служили три пустых ящика из-под патронов, поставленных друг на друга. Появились эмалированные кружки и почему-то еще кусок бинта.
        - Что это такое? — с любопытством спросил Витька.
        - Ну, младший лейтенант, — засмеялся комбат, — отсталый ты человек, честное слово. Да у вас, в штабе полка, этого и нет, наверно. Этот деликатес только войскам на переднем крае дают…
        Витька снял туго пригнанную крышку. В банке оказалась какая-то студенистая масса желтоватого цвета. Комбат и его адъютант внимательно следили за ним.
        - Ну? Смекаешь?
        Витька покачал головой.
        - Это, младший лейтенант, — комбат давал пояснения, а сам тем временем выгребал ложкой из банки студенистую массу на сложенную вдвое марлю, — это, милый, — сухой спирт, предназначенный для подогрева пищи бойцами в полевых условиях. Но сейчас у нас все питаются культурно, с полевых кухонь, едят горячую пищу. Подогревать ее не надо. А сухой спирт присылают, завозят. Что с ним делать?
        Он выгреб из банки все содержимое, свернул марлю и начал сжимать ее над кружкой. Потекла мутная жидкость.
        - Спирт? — догадался Витька.
        - Да, милый, спирт, с добавлением воска — для придания устойчивости. Чтоб не выливался в полевых условиях. А если через марлю отжать, добавить водички — пей на здоровье. Называется «витамин жд».
        - Почему «жд»?
        - Потому что «жми-дави». Вот только, извини, закусить нечем.
        - Ничего, у меня кусочек сухаря есть.
        - Вот и хорошо. У нас тоже по кусочку найдется.
        Добавили в кружки снеговой водички из котелка, чокнулись и выпили. Витьку с непривычки передернуло — вкус у «витамина жд» был жуткий. Запах — еще ужаснее.
        - Спасибо, товарищ комбат, — бодро сказал он, заедая сухариком. — Пойду я…
        - Давай, иди. Еще раз спасибо, младший лейтенант, за карты.
        Витька выбрался из землянки и пошел обратно. Шел быстро. Хотелось поскорее добраться к себе в штаб. Комбатовский витамин начинал, однако, постепенно действовать, — в голове слегка шумело, движения сделались какими-то особенно легкими. Шагалось ловко, приятно. Витька начал что-то напевать вполголоса.
        Минометный налет настиг его как раз у взорванного моста. Заслышав вой летящей мины, он бросился на снег. Лежать пришлось довольно долго. Мины шлепались то подальше, то поближе, вышибая бетонную крошку и пыль из стенки моста. Когда Витька наконец поднялся, то почувствовал боль в кисти левой руки. Снял рукавицу — увидел кровь — удивился. Он даже не почувствовал, как его зацепило. И как это вышло? Наверно, какой-нибудь осколок ударил рикошетом сверху… Кровь все текла, рана была сквозная. Он быстро достал индивидуальный пакет, зубами потянул нитку, разорвал упаковку, приложил марлевую подушечку с ватой к ране, замотал бинтом, надел рукавицу.
        Быстро зашагал дальше. Рука болела все сильнее. Зубы клацали. Не то от боли, не то от какого-то нервного озноба.
        2
        И опять Витька шел посреди ослепительного сверкания снегов, в зимнем морозном дне, залитом лучами солнца, которое, однако, начало уже клониться к горизонту. Теперь он шел в тыл.
        Добравшись до штаба, доложил майору, что приказание его выполнено, карты в батальон доставлены и что на обратном пути получил ранение в руку.
        - Кость затронута?
        - Не знаю, товарищ майор.
        - Немедленно отправляйся в полковой медпункт.
        Витька подумал, что как раз в это время комендантский повар заканчивает раздавать обед. Забежав к себе в землянку, схватил вещмешок, котелок, ложку, — пересек разбитую дорогу и опустился в выемку, где стояла кухня. Он чуть не опоздал — повар дядя Коля уже скреб черпаком по дну котла, выгребая остатки. Налил Витьке полкотелка супу.
        - Дядя Коля, — тихо попросил Витька. — Подлейте добавочки немного. В первый батальон ходил, да по дороге оттуда в руку ранило… В медпункт идти велят. Теперь когда еще поем…
        Дядя Коля подумал, расправил рыжие усы и молча плеснул ему еще супу. Витька поблагодарил вежливо, отошел, пристроился возле кухни на куче дров, достал из кармана хлеб, завернутый в чистую тряпицу. Пообедал. После этого его сразу же перехватила санинструктор Лида, сержант. Затащила к себе, помазала руку йодом, перебинтовала заново. Взяла зеленую косынку, пристроила в нее руку, повесила на шею.
        - Может, не надо? — скривился Витька.
        - Надо, — строго сказала Лида. — У вас, товарищ младший лейтенант, — сквозное осколочное ранение верхней левой конечности, то есть руки. Значит, конечность нуждается в иммобилизации, то есть — в покое. Вы не шутите — кисть руки — дело серьезное. Идите.
        Лида проводила Витьку, помогла надеть на спину вещмешок.
        - Где полковой медпункт, знаете? — спросила на прощанье. — Три километра вдоль насыпи. Потом справа домики увидите.
        - Знаю.
        Теперь Витька шел в тыл своего стрелкового полка, в котором служил с осени. Он шагал по шпалам занесенного снегом железнодорожного полотна — по протоптанной тропе. Солнце медленно опускалось к западу и теперь светило сбоку, прямо в левую щеку Витьке. Снега теперь уже не сверкали, а словно тихонько дымились лиловым дымом. С севера наползала синева.
        Он прошел уже наверно половину пути. Тут вдруг заметил — в скате насыпи, обращенном к заходящему солнцу, что-то торчит из снега. Хвостовое оперение… Ну, да — стабилизатор небольшой авиационной бомбы. Килограммов этак на двадцать пять, — подумал Витька, — и ведь не взорвалась, стерва! Виднелись только две жестяные пластины стабилизатора, остальное все было занесено снегом. Нетронутая белая пелена. Никто, видно, из тех, что топали здесь мимо по шпалам, к бомбе подходить и не думал. Понятно! Чего ради подходить! Еще рванет… Но Витьку словно бес какой подталкивал — рассмотреть получше. Он осторожно спустился по склону, остановился в двух шагах от бомбы, присел на корточки. Пластины стабилизатора были выкрашены в очень красивый бежевый цвет. На одной пластине черным трафаретом выведены латинские буквы M и L, и дальше за ними — длинный ряд цифр. И еще пониже — вторая строчка — XI —1936. Так, сообразил Витька, — это, видно, дата изготовления: ноябрь тридцать шестого года. Он все сидел на корточках, сопел, разглядывал. Так и хотелось потрогать бежевую, такую красивую, гладкую, будто лаком
покрытую поверхность. Но Витька все же удержался. Посидел еще немного, поднялся, бросил последний взгляд на занесенное снегом заграничное аккуратное устройство, вернулся на полотно, пошел дальше.
        Временами на него находила сонливость. Глаза медленно закрывались, и он, шагая, опять видел перед собой торчащий из снега стабилизатор: XI —1936. Это они ее, значит, думалось сонливо, еще в тридцать шестом изготовили. И покрасили так здорово, будто лаком покрыли, как игрушку… И потом она лежала… На складе у них где-нибудь лежала… А он тогда, в тридцать шестом, в школу еще ходил.
        …Ему казалось, что он идет по улице далекого южного города, где заканчивал когда-то школу. Вечер уже. Уютно светятся окошки в одноэтажных домиках. Тепло. Над головой шелестят ветки акации…
        Стоп! Он вильнул в сторону, чуть не упал. Открыл глаза. Сиреневые сумерки, снега. Солнце уползает за горизонт.
        - Ты что, прямо на ходу спишь? Вот дает!
        Перед Витькой стоял высокий старшина с винтовкой, закинутой за плечо. Шапка-ушанка лихо сбита назад, от блестящих черных волос пар идет — видно, жал крепко по тропе.
        - Извините, товарищ младший лейтенант, — подтянулся он, — не разглядел, что у вас кубарь на петлицах. Да вы ранены?
        - Ранен, старшина, ранен. Вот — в полевой медпункт шагаю. Далеко еще?
        - Да рядом, товарищ младший лейтенант, рядом! Вот видите — справа от рельсов — домики. Это станция. Там и есть медпункт. Вы от трансформаторной будки возьмите сразу вправо — метров сто, увидите главную землянку, в ней раненых принимают.
        Старшина все разъяснил точно, и Витька быстро отыскал главную землянку медпункта. Сооружение было — что надо. Глубиной — метра три, с настоящей лестницей, выложенной кирпичами, с перекрытием из шпал в три ряда. Внутрь вела настоящая дверь, которую, видно, притащили из какого-то опустевшего дома. Рядом с землянкой проходило широкое асфальтированное шоссе, переметенное снегом.
        Витька спустился по лестнице, вошел. Оказался в большом полутемном помещении — длиной метров десять и шириною примерно столько же. Потолок высокий. Посредине, один за другим — три столба, подпирающих перекрытие. Богато живут, хорошо, — подумал он. — Да и правильно, ведь для раненых же. В центре — железная большая печка. Кирпичами обложена, труба в потолок уходит. Тепло. Справа у стены — армейские носилки — трое пустых, а на трех люди лежат, стонут тихо. Один — шинелью укрытый — значит, свой, военная душа, а другие двое, похоже, гражданские — в черных пальто.
        - У вас что, товарищ младший лейтенант? — от столика слева встала рослая медсестра, приподняла керосиновую лампу, что стояла перед ней, всмотрелась.
        - Да вот, рука, — сказал Витька, опустился на скамейку у входа. На него вдруг навалилась страшная усталость. Он закрыл глаза.
        - Товарищ военврач, — сказала медсестра в глубь землянки. — Раненый.
        Появился военврач, смуглый, черноволосый, с черными блестящими глазами. Он и медсестра взялись за Витьку толково, не спеша, но сноровисто. Помогли снять вещмешок, шинель. Медсестра снесла все это на свободные носилки. Витьку усадили на табурет у столика. Освободили руку от треугольной повязки, висевшей на шее, разбинтовали. Военврач осмотрел руку. Кровь слабо сочилась. Боль теперь была тупая, ноющая. Военврач осматривал руку и тут же диктовал кому-то:
        - Сквозное осколочное ранение кисти левой руки с небольшим повреждением кости.
        Витька увидел, что дальше у стены был еще столик, и там тоже стояла керосиновая лампа, и сидела еще одна медсестра, писала.
        - Наложена повязка с риванолем, шина сверху и снизу. Введена сыворотка противостолбнячная и один кубик обезболивающего.
        И все это проделали с Витькой. Подошла к нему дувушка-военфельдшер, русоволосая, со светлыми глазами, в которых поблескивали огоньки от керосиновой лампы. Она держала в руках приготовленную повязку, пропитанную чем-то желтым — наложила ее с двух сторон на раненую Витькину руку, обложила твердым картоном, быстро забинтовала. Бинтуя, смотрела на Витьку и ласково улыбалась:
        - Ничего, младший лейтенант, заживет, — будет, как новая.
        Сделали ему и уколы.
        - А зачем противостолбнячную сыворотку? — удивился Витька.
        - Бациллы столбняка в земле обитают, — поучительно сказала девушка-военфельдшер, — осколок мины, который вам руку пробил, наверняка перед тем с землей соприкасался. Правда?
        - Возможно. Не знаю.
        - Конечно. Никто не знает. Но лучше ввести сыворотку. Потому что если столбняк вдруг все же начнется, а сыворотка заранее не будет введена, вылечить человека уже нельзя. Он гибнет. Так что у нас правило при любом ранении вводить сыворотку. Ведь крупицы земли в рану отовсюду попасть могут — и с осколка, и с шинели, и с рукавицы.
        Тем временем медсестра поднесла Витьке полстакана чего-то темно-красного.
        - Еще сыворотка?
        - А как же, — строго сказал военврач. У нас тут сплошные сыворотки. Эта — для храбрости.
        Витька понюхал:
        - Какой приятный запах!
        - Пей младший лейтенант, пей. Закусить, правда, нечем.
        - Второй раз мне это сегодня говорят, что закусить нечем.
        - А первый раз когда говорили? — поинтересовался военврач?
        - Утром, когда в батальоне «витамином жд» угощали.
        - Это что такое — «витамин жд»?
        Витька объяснил.
        Военврач покачал головой:
        - Какую только гадость не пьют! Недавно привезли одного, в бессознательном состоянии. Судороги, зрачки расширены, конечности холодные. Еле спасли. Всю ночь промывание желудка делали, грелками обкладывали, сердечные средства вводили. Потом выяснилось: противоипритную жидкость попробовал.
        Витька опорожнил стакан, прищелкнул языком:
        - Кагор, чистый кагор!
        - Правильно определил, — похвалил военврач. — А теперь, младший лейтенант, ложись на свои носилки, вещмешок под голову и отдыхай до утра. Утром получишь кружку чая с сахаром и хлеба пятьдесят граммов. Такая у нас норма при провожании. И отправим тебя вместе с другими на машине в медсанбат. Машина только утром будет.
        - А здесь оставить нельзя?
        - Нельзя! — отрезал военврач. — Да не забудьте ему дать карточку передового района.
        - А что это за карточка?
        Военфельдшер взяла у медсестры продолговатый лист плотной бумаги:
        - Вот она. Идемте, младший лейтенант, я вас уложу и все объясню.
        Она помогла Витьке лечь на носилки, пристроила под голову вещмешок, укрыла шинелью. Присела на табурет рядом.
        - Видите, младший лейтенант, у карточки передового района с трех сторон полосы — красная, коричневая и желтая. Красная значит «внимание! тяжело раненный!», коричневая — «инфекционный больной!», желтая — «поражение отравляющими веществами!» Это сигналы вышестоящим медицинским инстанциям, куда мы эвакуируем раненых. Чтобы они с первого взгляда знали — как с кем поступать. Понятно? И вот — поскольку у вас ранение не очень тяжелое, я от вашей карточки красную полосу отрываю. И желтую тоже, и коричневую — ведь вы, к счастью, газами не отравлены, и сыпного тифа у вас нет. Осталась, значит, одна только белая карточка, на которой написано, кто вы, какого звания, из какой части, какое у вас ранение, как мы руку обрабатывали, что вам внутрь вводили…
        - И про кагор тоже?
        - Про кагор нет. Спите, — она встала, отошла.
        Витька собрался было уже спать, но тут дверь землянки распахнулась. Вошел среднего роста плотный человек в туго перетянутом полушубке, вскинул руку к шапке-ушанке, доложил:
        - Товарищ военврач третьего ранга, старший военфельдшер по вашему приказанию явился.
        - Вот что, старший военфельдшер, — быстро, вполголоса заговорил военврач, — немедленно отправляйтесь к заместителю командира полка по тылу… Вы знаете, где находится заместитель комполка?
        - Знаю. Возле мясокомбината.
        - Отправляйтесь к нему и доложите, что сегодня опять поступили двое гражданских лиц с ранениями нижних конечностей. Опять подорвались на нашем минном поле. Охрана минированных участков поставлена из рук вон плохо! Это безобразие! Это черт знает что такое! За это надо предавать суду военного трибунала!
        - Так все и сказать?
        - Да. Так и скажите.
        - Одного только не понимаю, — тихо проговорил старший военфельдшер, — кто их на минные поля гонит?
        - Вы, товарищ старший военфельдшер, — после долгой паузы спросил военврач, — слышали, что в городе люди от города умирают?
        - Слышал.
        - Вот их туда — на минные поля, голод и гонит. По городу кое-где слух прошел, что летом за мясокомбинатом капусту сажали, а убрать будто бы всю не успели. Вот они и идут — капусту мерзлую искать. И эти тоже, — он кивнул на раненых, — искали. И на наши противопехотные мины напоролись! Потому что охрана минированных участков поставлена из рук вон плохо! Это безобразие! За это надо предавать суду военного трибунала! За это…
        - Разрешите идти?
        - Идите. И все так и доложите…
        Старший военфельдшер откозырял и вышел.
        Что такое противопехотная мина, — Витька знал. Жестяной, а часто и деревянный, фанерный ящичек граммов на двести тола, с взрывателем нажимного действия. Лежит, стерва, еле прикрытая землей, снегом… Лежит и ждет, когда кто наступит. Тогда взрывается. Часто и не убивает даже — калечит. Ступню оторвет, пальцы ноги. Выводит из строя…
        …Из-за домов вверх по небу лезло громадное белое облако. Оно казалось таким твердым, плотным — бери нож и отрезай ломтями, складывай горкой один на другой. Витька засыпал и опять видел один из дней сентября. Их тогда привели строем в столовую возле Литейного — обедать. Они стояли у входа, ждали своей очереди и смотрели. «Юнкерсы» уже отбомбились, улетели. Был ясный вечер. Солнце заходило. А из-за домов все лезло и лезло вверх по небу белое плотное облако. Немцы тогда врезали по складам у Московского вокзала. Склады горели. Облако росло. От заходящего солнца оно становилось нежно-розовым. Стояло в ночи и светило. Тогда «юнкерсы» прилетели снова… И еще раз врезали…
        Город в ту осень напрягал все силы. Формировались новые дивизии. Витькина часть размещалась в зданиях у Обводного канала. Потом его, как чертежника, взяли в штаб полка. Перед этим он оказался в роте, которой командовал рослый старший лейтенант, с орденом Красного Знамени на груди. Тогда это встречалось редко. Старший лейтенант знакомился со своими бойцами-ополченцами, присматривался… Тут были всякие… Однажды утром он вывел всех во двор школы, где они тогда стояли. Обошел, оглядел. Скомандовал: вокруг школы бегом — марш! Побежали. Витька бежал бодро, с удовольствием. Как-никак — в душе крепла уверенность: одолеем немца. Ведь армия же! Сила! Вдруг — стой! Топот вразнобой. Крики — доктора! Доктора! Все кинулись к подъезду. Никогда, наверно, Витька не забудет лица упавшего, что лежал недвижимо на земле у ступенек. Бледное, очень бледное, но уже какое-то успокоенное, и оттого — странное. Гримаса боли уже ушла, лицо словно омыла какая-то неведомая волна… Потом объяснили: разрыв сердца, мгновенная смерть. «И не сказал! Не сказал! Ничего не сказал!» — все повторял и повторял с каким-то отчаянием, с
надрывом старший лейтенант-краснознаменец. — «Не сказал! Не захотел сказать! Бежал, бежал!..»
        Витька наконец заснул. Ночью сквозь сон слышал, — несколько раз вносили раненых. В землянку врывался холодный ветер. Шла сдержанная, быстрая возня; перестук носилок; изредка прорывались стоны, короткие возгласы — «переверни на бок, один кубик морфия, рукав, рукав разрежь, давай повязку, повыше жгут, ввести сыворотку, принесите шину, — на локтевой сгиб, еще морфия, еще, еще…»
        3
        Утром Витька, как и было ему обещано, получил кружку горячего сладкого чая и ломтик хлеба. У землянки уже ждали две грузовые автомашины. Он оказался во второй, среди легко раненных.
        Поехали. Медленно светлело. Долго тянулись пригороды; длинные, заледеневшие, засыпанные снегом корпуса, молчаливые, безжизненные высокие трубы без единого дымка, железнодорожные пути, опустелые, брошенные новостройки.
        Начался город. На каком-то повороте обогнали небольшой обоз из четырех саней. Громадные, костлявые, отощавшие лошади медленно тянули по снегу непонятный груз. Сначала показалось, — какие-то трухлявые бревна. Уже только вплотную проезжая мимо, Витька разглядел: на широких помостах грузовых саней в несколько рядов, друг на друге — были сложены человеческие тела. Пока не скрылись позади, Витька все глядел, глядел…
        Подъехали к большому пятиэтажному дому. Здесь, в подвале, был медсанбат. Машины остановились. Навстречу вышли медсестры, санитары. Стали снимать носилки с ранеными. Витька слез сам. Медленно пошел по лестнице вниз.
        Потом их по очереди отвели дальше. Подвал медсанбата был большой, теплый, с комнатами и переходами. По стенам кое-где коптилки. Пол деревянный, чистый. Здесь можно было снять шинель, шапку. Каждому указали место.
        Витьке достались носилки у стены. Стена была недавно беленная, пахла известкой. Перед самым носом его по стене проходила тонкая затейливая трещина — хоть и замазанная известкой, а хорошо видная. За те дни, что Витька провел в подвале, он — в слабом красноватом свете коптилок — досконально изучил ее. То представлялась ему эта трещина насмешливым стариковским профилем, то обрывистым горным склоном, то затейливым росчерком пера, то лесным ручьем, то струйкой дыма над снежной равниной. И все это развлекало его, уводило в какой-то другой, неведомый мир.
        Продержали Витьку в медсанбате больше недели. Несколько раз его осматривал врач. Каждый день меняли повязку, делали уколы. Кости руки, к счастью, оказались целы, осколок лишь немного задел их.
        Однажды ночью Витька увидел во сне зеленую равнину, залитую лучами заходящего солнца. Воздух был напоен медом. Проселочная дорога шла вдоль опушки березового леса. Большие красивые лошади легко тянули по дороге огромный воз свежего сена. Рядом шли загорелые сильные люди, они разговаривали и смеялись. Витька сразу узнал их — ну, да, это были они! — те лошади и те мертвые, которых он видел, когда машины въезжали в город. Но теперь они были совсем другие: они были живыми, и лица их выражали довольство и веселье, и ни одной тени не было на них из прошлого. И лошади были крепкими, здоровыми, и их упругая кожа лоснилась, их большие, как черные сливы, глаза смотрели на Витьку таинственно и ласково.
        - Ведь это вы, это вы? — спрашивал он, задыхаясь от радости. — Правда, правда? Вы живы, и счастливы?
        - Да, — отвечали люди, — да, это мы.
        - Но зачем же было все то, тогда? Зачем была смерть? Зачем были боль и страдание?
        - Нет, — отвечали ему, — этого никогда не было. Был только сон. Ни боли, ни смерти не было никогда. И не будет.
        - Правда, правда? — уверялся Витька и целовал шелковистую шею лошади, и смотрелся в ее глубокие темные глаза, и плакал от счастья.
        - Правда, — кивала она ему, — правда…
        Когда рука почти совсем зажила, его выписали с направлением в резерв среднего комсостава.
        - Но почему не обратно в дивизию, в свой полк? — спросил Витька.
        - Такова инструкция, — коротко ответил военврач. — Распоряжение такое.
        Наутро ему предстояло идти в город на улицу Каляева, где помещался комсоставский резерв. Ночью он долго не мог заснуть. В полумраке слышались шорохи, вздохи, поскрипывание носилок, приглушенные стоны. Иногда, мягко ступая, проходила медсестра. Порой то один, то другой раненый подымался, шел в туалет, возвращался. Витькин сосед, сержант с пулевым касательным ранением головы, тоже кое-как встал — пошел. Долго не возвращался. Вернувшись, кряхтел, ворочался, укладывался и тихо, рассудительно жаловался, бормотал про себя:
        - Еле справился… Да разве же это хлеб? Это не хлеб — камень… Сколько в нем всего… Сядешь по большой нужде — и хоть плачь. Ребята у нас в роте недаром говорят — у всех, мол, у нас теперь понос в оглоблю. А все от жмыхов, от дуранды… Самая это злая примесь… Все внутри дерет…
        Витька сквозь сон слушал — улыбался: «понос в оглоблю»… И придумали же! А ведь верно…
        Утром он ушел из медсанбата. Было рано, над городом висела лиловая морозная мгла, которую медленно разгоняло солнце. Из улицы в улицу шел он и слышал все время тихое щелканье, которое то ослабевало, то усиливалось. Что за черт? Наконец понял: в репродукторах, мимо которых проходил, — качался метроном, чтоб граждане знали — радио бдит. Если воздушная тревога будет, или что другое, — граждане услышат.
        Он шел через город, заваленный снегами, замерзший, заледенелый, и ему вспоминался «вид Петербурга с птичьего полета», который попался ему на глаза как-то раз в библиотеке, до войны. С птичьего полета… Порой ему казалось если закрыть глаза — он тоже сейчас как птица парит. Во всем теле слабость, легкость. Парит — и город видит. В снегу. И ни дыма над ним от жилья. Одни снега. Да лишь кое-где пожары клоками. Да вокруг — петля огненная. Ледяная. Она такая — и ледяная, и огненная. А еще дале — вокруг — леса, болота, немереные, с вьюгами, с метелями. Вот так-то лучше его оглядывать — с высоты — поймешь тогда хоть слегка — что за сила, что за порыв всего народа вызвали его к жизни из этих чащоб, из лесной тьмы.
        Теперь, — соображал Витька, — шагая, — раз в резерв послали, то, видно, потом ему на другой какой участок фронта топать. От города подальше. Увезут.
        И тут ему вдруг захотелось на памятник Петра взглянуть. Когда еще потом придется! Конечно, крюк большой выходит… Но — ничего! Он зашагал быстрее. И шел долго. И выходя уже к Неве из-за собора, увидел прежде всего зенитную батарею — орудия, задранные вверх — метрах в ста друг от друга, треугольником, окруженные валами из земли и снега. А дальше к реке, где полагалось быть памятнику — Витька сначала не понял — торчал какой-то холм, весь в снегу.
        Ну, как же, — балда! — на памятник любоваться пришел! Да все ведь они, памятники — с лета еще! — песком засыпаны, досками обшиты для сохранности, на период войны — как сказано было! Ах, забыл, забыл…
        А вокруг тихо, пустынно, прохожих почти не видать. Витька приблизился, пошел по нетронутому снегу вокруг ограды. Остановился. Он все смотрел на дощатый короб, засыпанный снегом, где в песке, во тьме таился всадник. Странно как-то все выходило… Витька щурил глаза в каком-то забытьи. Здесь ведь уже стоял когда-то один. Про которого вот даже поэма написана. Давно, конечно. Очень давно. Стоял, сжимал кулаки, говорил недоброе, а сам боялся… Ну, да, точь-в-точь — вдруг всплыло в памяти.
        В лучах рассвета, бело-бледный,
        Стоял в веках Евгений бедный…
        Чьи слова? Витька поразился. Где он их встречал? Он не мог вспомнить. Только это не Пушкина слова, это уж верно.
        Ну, а сам-то он, вот сейчас здесь стоит, он, что — не бедный? Витька только подумал это — и злобно усмехнулся: ну, уж нет!.. Шалишь, черт подери! Тот-то, давний, тот и верно был бедный — спасался. Бегством спасался в страхе от всадника! По потрясенной мостовой, как сказано. А уж Витька — наоборот — всадника, спрятанного в песке — спасать будет. И спасет! Как вот эти ребята-артиллеристы, что возле зениток дежурят.
        Он-то, что на вздыбленном коне там в коробе таится, — он, других не спрося, кашу заварил, а мы расхлебывай. Основал, паразит! Город ему, видишь, тут понадобился, а мы теперь отстаивай. От тех, что — будь они трижды прокляты — вокруг, в траншеях засели, пушки навели, обстреливают, бомбят, петлю накинули, блокадой, голодом душат — зубы скалят. Нет, милые, обождите, рано скалитесь… Пусть он там в песке молчит, ждет, но пусть же знает: отстоим, чертушко, такой-сякой. И город отстоим, и тебя заодно.
        Витька вдруг заторопился. Кинул еще взгляд на громаду дощатого короба, повернулся, быстро пошел прочь.
        С час, наверно, а то и больше добирался до места. На улице Каляева, у ворот, что вели во двор, стоял часовой. Витька показал предписание из медсанбата. Часовой кивнул:
        - Проходи.
        - А кого тут искать? К кому являться? — спросил Витька.
        - На второй этаж иди, к капитану. Он все скажет, как и что.
        Витька вошел во двор и увидел длинный трехэтажный корпус. Здание было старое, основательное. По традиции — во все времена, что пролетели над ним — принадлежало военному ведомству. Он долго бродил по сумрачным коридорам второго этажа. Наконец нашел комнату, в которой за столом сидел человек с морщинистым лицом. В петлицах — капитанские шпалы. Глаза его были закрыты.
        Витька подошел поближе к столу, поднес правую руку к шапке и бодрым голосом доложил о своем прибытии в резерв среднего комсостава. Капитан открыл глаза.
        - Предписание, — тихо сказал он.
        Витька подал бумагу. Капитан взял, положил перед собой на стол и долго рассматривал ее. Потом опять взглянул на Витьку и сказал:
        - Хорошо. Зачисляешься в седьмую роту, в одиннадцатое отделение. Первый этаж, девятнадцатая комната, в южной части здания, то есть, справа от входа. Понял?
        - Понял, товарищ капитан.
        - Устраивайся. Коек у нас хватает и матрацев тоже. Ну, а чего остального, — извини, — нет. На довольствие поставим тебя с завтрашнего дня.
        - Понял, товарищ капитан, — повторил Витька и пошел к двери. Но капитан окликнул его, вернул к столу.
        - Вот что, младший лейтенант, — сказал он, пристально глядя на Витьку черными, странно блестящими глазами, — назначаешься командиром одиннадцатого отделения.
        «В жару он, что ли?» — подумал Витька, а вслух сказал:
        - Как же так, товарищ капитан? Я ведь только прибыл, ничего не знаю. А там, наверно, кто-нибудь и постарше меня по званию есть. Ничего не получится.
        - Молчи, молчи, младший лейтенант, — отмахнулся капитан от Витькиных возражений. — Я тебя утром отделению сам представлю, всех узнаешь. А раз будешь командиром, все тебя будут слушаться, не бойся. Да не в том дело! Главное, что ты молодой, да? А раз молодой, значит — честный, — непонятно заключил капитан. — Иди, давай, устраивайся.
        Витька вышел. Он спустился на первый этаж, нашел девятнадцатую комнату. Она почему-то оказалась запертой. Витька стучать не стал. Пошел по коридору искать себе места — где бы пристроиться на ночь до утра. В здании было очень холодно. Комнаты были какие заперты, какие нет. В коридоре становилось все темнее — сквозь стекла над дверьми проникало совсем мало света — день кончался.
        Витька медленно брел по коридору, открывал двери, заглядывал. Одна комната была совсем пустая. В другой — голые железные койки, табуреты, столы, стулья — все в беспорядке. В углу кто-то спал на матраце, брошенном на пол. Сильно хрипел. Витька все шагал по коридору, которому, казалось, и конца не будет. Наконец попалось помещение как будто поуютнее. Комната не очень большая, несколько коек стоят аккуратно у стен, да не голые! — с матрацами! Слева — спят двое в шинелях, с наставленными воротниками, сунув руки в рукава, надвинув шапки на нос. И сразу видно — народ толковый, опрятный: ноги байковыми портянками замотаны, а сапоги сняты, бережно под головы положены вместе с вещмешками, как положено. Витька проникся уважением, решил тоже здесь остаться.
        Со вздохом облегчения сел в правом углу на койку. Матрац толстый, мягкий. Снял сначала сапоги, положил в головах, потом снял, положил поверх сапог вещмешок, лег. Распустил немного ремень, надвинул на лицо шапку, всунул руки в рукава шинели. Затих. Перед закрытыми глазами его поплыли улицы, которыми шел сегодня. Опять сверкал, искрился снег, и с ясного голубого неба солнце во всю силу посылало яркие лучи на замерзший город. Витька заснул.
        4
        Проснулся от шума. В комнате было темно и холодно. Открылась дверь, вошло несколько человек.
        - Посмотрим здесь, — сказал один.
        Голос у него был крепкий, густой. «Наверно, капитан, — подумал Витька. — Никак не меньше. Таким голосом команду подавать — красота! Сразу слышно».
        Человек пошел вдоль коек у стены, светя спичкой.
        - Здесь нет, — сказал он и перешел к стене напротив. Опять зажег спичку.
        - Есть! — воскликнул он. — Я ж говорю, должна быть. Обязательно. Вот она вентиляционная решетка. Теперь согреемся. А то прямо хоть помирай — такая холодина. Дай-ка я ее попробую. А ну, посвети.
        Кто-то еще зажег спичку. Человек с капитанским голосом занес ногу, примерился — и с силой ударил каблуком в стену. Послышался хруст.
        - Есть, — сказал он. — Выламывай, выламывай ее. Расчищай. И урны — давай, тащи сюда. Клади их на табуретки. Главное — дровишек побольше…
        Дело у них шло быстро. Выдрали остатки проломленной решетки, освободили отверстие вентиляционного хода, шедшего в стене вверх. Принесли две пустых квадратных жестяных урны для мусора. Составили вместе, положив на две сдвинутых табуретки, подровняли, притиснули одним концом к вентиляционному ходу. С другого конца получившейся печки запалили огонь. Дровишками служили обломки табуретов, стульев, подобранные в коридоре и соседних комнатах.
        Пламя загудело. Урны быстро раскалились и светились темным вишневым цветом. В комнате постепенно становилось теплее. Витька задремал. И опять перед ним потянулась вдоль леса проселочная дорога, которую он уже видел во сне. Он шагал рядом с лошадью и держал руку на ее шее, и гладил коричневую гладкую шелковистую кожу. Сердце его сильно билось от радости. Он смотрел на лошадь и ласкал ее, и она кивала ему головой, и смотрела темным лиловым глазом, опушенным мохнатыми ресницами. И Витька во сне знал, что это сон, и знал, что была когда-то другая, прежняя, замерзшая, ледяная дорога, и теперь есть эта светлая, и ей никогда не будет конца.
        Он проснулся и сначала не мог понять, где он, и что перед ним. Дровишки, видно, в пасть урнам совали, не переставая, и теперь от них полыхало жаром. Несло дымом. Люди вокруг сидели, как черти в аду, облитые красным. Разговаривали, однако, тихо, степенно. Двое играли в карты.
        - А что мне с этими деньгами делать? — пояснил один из игроков хриплым, простуженным голосом. — Пока на фронте был, полную полевую сумку их набил. Ну и что? Купить на них все равно нигде ничего нельзя. Родных у меня — никого. Один я на свете. Скоро опять на фронт… Так лучше я их в свое удовольствие проиграю, — тут он врезал картой по табуретке.
        Так началась жизнь Витьки в резерве. На следующий день, утром, в девятнадцатой комнате, капитан представил его одиннадцатому отделению, сказал, что Витька назначается командиром.
        - Вопросы есть? — спросил капитан.
        Вопросов не было. Капитан ушел. Витька оглянулся. Комната была большая, светлая. Два больших окна выходили во двор. В комнате стояло коек, наверно, тридцать или сорок. Здесь размещалось четыре отделения седьмой роты. Одиннадцатое занимало угол возле одного из окон — девять коек. Восемь заняты, одна свободная.
        - Садись, младший лейтенант, — кивнул среднего роста плечистый человек с тремя кубиками в петлицах шинели на свободную койку, — твоя.
        Старший лейтенант, значит, — думал Витька, разглядывая эмалевые кубари защитного цвета на его шинели. У самого Витьки кубарики его — по одному на каждой петлице — все еще были красные. Защитного цвета Витька так и не смог достать.
        Витька сел. И все его отделение тоже сидело на своих койках: один старший лейтенант, шестеро лейтенантов, один младший лейтенант. Койки здесь содержались в порядке — простыней, правда, не было, но поверх матрацев все застелены шерстяными одеялами. На каждой — подушки, хоть и без наволочки. Здесь тоже было холодно, но не так, как в других комнатах.
        - Да, да, — кивнул старший лейтенант, — здесь теплее. Наверно, потому, что кухня недалеко. Там ведь кое-что все же варят. Вечерами комнату запирают, чтоб холоду не напускать.
        - Вы давно прибыли? — спросил Витька.
        - Вчера. Все вчера утром поступили. Я — из госпиталя, после ранения, — кивнул он на левую руку. — Сгибается, правда, еще плохо, ну, да — ничего, разойдется. А ребята после расформирования части. Да чего тут — дело ясное. На ту сторону переправлять будут.
        - На какую сторону?
        - Через Ладогу. Не слыхал? На Волхов. Дорога-то по льду уже вовсю работает. Сюда патроны везут, снаряды, муку. Туда — людей. Да хоть бы скорее. Здесь, брат, не разживешься. Норма ведь не фронтовая. Мы теперь тыл.
        Да, здесь все было другое. Там, впереди, у себя в полку, да и в медсанбате еще — Витька ежедневно получал триста граммов хлеба и сто граммов сухарей. Высшая — фронтовая! — норма осажденного города. Да еще тридцать пять граммов сахара, да приварок — не такой уж бедный. Да еще — поскольку некурящий и табачного довольствия не получал — имел Витька — хоть и малую — но заметную, законную добавочку к своему сахарному пайку: десять граммов в день. Всего этого, конечно, было маловато. Голодно для молодого парня, но ничего — жить и воевать можно.
        А здесь — тыловая армейская норма — совсем другая картина. Сухарей, правда, по-прежнему — сто граммов в день, а хлеба — уже только двести. И приварок — соответственно, похуже, одно слово — суп рататуй.
        - Два раза тут горячее дают, — продолжал старший лейтенант, — в двенадцать дня и в шесть. Утром и вечером — кипяток — сколько хочешь. В двенадцать — также хлеб, сахар, по весу, все точно. У тебя котелок, кружка есть? Хорошо. И ложка тоже? Правильно. Человек на войне запаслив быть должен. На войне харч — первое дело. А теперь — особенно. Да какой нынче харч? Совсем ничтожный. Плохо поддерживает. Хоть бы скорей через Ладогу перебраться. А то — смех! — ляжешь на койку, глаза закроешь и про разную пищу все думаешь, думаешь — что когда ел, да что когда, — дурак этакий! — мог, да не съел. Да что еще когда-нибудь, бог даст, может, еще съешь. В общем — мечта…
        - А еще чем тут занимаются?
        - А ничем. Лежишь — тюфяк тюфяком — глазки закрывши, и чувствуешь, как из тебя жизнь уходит — капля за каплей. Ну, да ничего, переберемся на ту сторону — еще дадим дрозда, — старший лейтенант усмехнулся. — А уж немца — дай срок! — на щеках его заиграли желваки. — Дай, говорю, срок!.. — голос его пресекся.
        Помолчав, он продолжал негромко, медленно:
        - Ну, бывает еще, говорят, выведут во двор для строевой подготовки. Но особенно не гоняют — так, походить немного, воздухом подышать. Но главное тут в нашей жизни — это двенадцать часов и шесть часов, когда приварок дают. Тогда твоя главная работа, как командира отделения. Смотри, младший лейтенант, на тебя надеемся.
        Витька не понял, какая у него будет главная работа и почему на него надеются. Но спрашивать не стал. Он вдруг почувствовал усталость. Стащил сапоги и лег, пристроив сбоку вещмешок.
        В двенадцать, в столовой, получив у окошка положенный каждому дневной паек — хлеб, сухари, сахар, отделение окружило в ожидании один из столов. Никто не садился. Ждали. Двое поднесли кастрюлю, куда повар в другом окошке влил девять черпаков супу. Кастрюлю поставили на стол посредине. Витьке вручили половник:
        - Мешай!
        Теперь он уже понимал, что к чему, и начал круговыми движениями черпака взбалтывать в кастрюле суп. Там были мелко нарезанные кусочки мяса, перловая крупа. Все это следовало разделить строго поровну между всеми, а для этого надо было непрерывно мешать, чтоб состав был одинаковый — чтобы равномерно попадали в половник и жидкость, и мясо, и крупа.
        - Мешай, мешай, мешай, — повторяли восемь человек, стоя вокруг стола и держа наготове свои котелки.
        Доведя вращательное движение супа до возможной скорости, Витька выхватывал из кастрюли полный половник и выливал его в подставленный котелок. Потом опять начинал мешать в кастрюле, все быстрее и быстрее разгоняя суп. И опять выхватывал порцию и выливал в чей-то котелок. И опять мешал, и опять оделял пищей своих ребят, которые строго и доверчиво следили за всеми его движениями. В них была жизнь.
        Так разделили весь суп. Все были довольны, и Витька понял, что он оправдал доверие. Кастрюлю отнесли повару, сами сели вокруг стола и не спеша, сосредоточенно принялись за еду. Покончив с супом, некоторые тут же пошли, зачерпнув себе кружками из кастрюли у поварского окошечка горячего, темного, пахнущего дымом и оттого весьма какого-то приятного, уютного чая и тянули его, вприкуску с кусочками сахара. Другие же тщательно завернули, спрятали остатки хлеба, сухари, сахар и пошли к себе, отложив чаепитие.
        Так же поступил и Витька. Он вернулся в девятнадцатую комнату, куда из столовой не спеша возвращались и другие отделения седьмой роты.
        Снял сапоги и лег на свою койку. Тут — едва закрыл он глаза — сразу поплыли перед ним розовые рыбы. Сначала не мог он взять в толк — что за рыбы, откуда взялись и почему. Присмотрелся — и наконец понял. Таких же рыб видел он поздним вечером двадцать первого июня, когда возвращался в город с Карельского перешейка, где провел в гостях у знакомых всю субботу. Тихонько позванивая, катил трамвайчик в белой ночи. Витька сидел у открытого окошка, смотрел вдаль на город — и был в очень хорошем настроении, поскольку назавтра предстояло воскресенье, и он соображал, как его провести получше. Вдруг Витька обомлел. Вдали, над городом, плавали высоко в воздухе большие рыбы, и было их много. Некоторые медленно еще подымались вверх, другие стояли уже неподвижно. Ночь была совсем светлая, ясная, и на западе медленно передвигалась красноватая непотухающая заря, и все было видно очень хорошо, и были те рыбы розовые. Витька быстро сообразил: баллоны! Продолговатые воздушные шары! Аэростаты!
        И для чего же? Ведь они на тросах! А если так — это значит, чтоб самолетам над городом не летать. Так. Но откуда ж самолеты?
        Витька пялил глаза на розовых рыб, неподвижно и в молчании висевших над далеким городом, и ничего не мог понять. Может быть, маневры какие, учения? Трамвай свернул в улицу с высокими домами по сторонам, и розовых рыб не стало видно. Витька забыл про них и вспомнил только на следующий день, когда объявлено было по радио: война.
        Вот оно что! — подумал он. — Значит, все же принимались меры. Это точно…
        5
        Пробыл Витька в резерве среднего комсостава несколько дней.
        И вдруг однажды раздалась команда:
        - Седьмая рота, слушай! Девятое, десятое, одиннадцатое отделения — на выход! В шинелях, с вещмешками.
        Все такой же безоблачный, ясный день стоял над городом. Во дворе ждали уже наготове трехтонки. Быстро стали рассаживаться. Старший лейтенант махнул Витьке рукой:
        - Сюда! — помог ему влезть в кузов. — Садись! Тут, смотри, — брезент. Это нам пригодится, как через озеро поедем! Тогда — гляди!
        Все их отделение разместилось в одном грузовике. Машины выехали за ворота и помчались. Ехали быстро. Витька вместе со всеми лежал на дне кузова, на брезенте и смотрел вверх. Было их девять человек среднего комсостава в шапках-ушанках, в шинелях, в кирзовых сапогах. У всех, кажется, сверх диагоналевых, — еще и ватные штаны, а под шинелями — и ватники поддеты. Но полушубков, валенок — ни у кого. Лежали, тесно прижимаясь друг к другу, надвинув шапки на самые брови, подняв воротники шинелей, всунув руки в рукава. Было холодно. От быстрой езды играл, крутился в кузове резкий ветер, забирался под одежду, выдувал тепло.
        Витька глядел в небо. По сторонам все тянулись дома. Один раз пронесся мимо по левую руку высокий, разбитый бомбой, выгоревший закоптелый дом. Потом строения пошли пониже, уж и не стало их видно — одни крыши да трубы мелькали. Потом и вовсе пропали. Проносились одни деревья, увешанные инеем. Потом поехали медленнее, иногда и останавливались, и слышно было, как впереди и сзади — все ехали тоже, урчали, лязгали машины. Потом стали надолго. Жуть, как не хотелось отрываться от брезента, выглядывать. Но Витька наконец все же собрался с духом, приподнялся. Глянул — увидел занесенную снегом, узкую, лесную уже дорогу. И впереди, и сзади стояли вплотную машины — грузовики, трехтонки, полуторки, бензовозы, санитарные фургоны. Моторов никто из шоферов не глушил, работали на малых оборотах, останови на таком морозе — потом не заведешь. По обеим сторонам дороги, засыпанные снегом, валялись остовы разбитых, сожженных машин.
        Тронулись, наконец, опять. И так ехали и ехали, и в сумерках лиловых уже добрались, наконец, до нового места. Иным каким-то духом, почувствовал Витька, повеяло тут. С любопытством смотрел он на аккуратные проезды, устроенные посреди невысоких елочек. Снег разметен. Проволока натянута. За проволокой — штабеля выложенных на помостах, брезентами укрытых мешков. Мука — догадался Витька. У штабелей — часовые, в полушубках, в валенках, с винтовками. На винтовках — штыки торчат примкнутые.
        Машина все проезжала и проезжала разметенные проходы и повороты, и везде было все то же: проволока, ровные штабеля, часовые. Витька, уцепившись за борт, все смотрел. Скрипнул зубами — понял.
        Штык, проволока, мука — только так можно справиться. С тем, что за плечами. С хаосом, с лавиной голода. А те, что засели вокруг, зубы скалят, ждут, — они не этого же ведь ждали. Они ждали, думали — здесь все друг друга перегрызут, переедят, перетопчут. Нет, не будет вам этого. Будет — штык, сталь. Будет пища, чтоб спасти. Сохранить. Лик человеческий сохранить, род. Витька вспомнил страшные сани с изломанными, скрюченными, будто мерзлые коряги, людскими мертвыми телами, — увлекаемые почернелыми, отощавшими, полумертвыми от голода лошадьми… Всхлипнул, закусил губу. А это, что везли с востока, умываясь кровью и ледяной водой — святые эти мешки, что отрывала от себя страна, — это только так и хранить — ради спасения — железом и штыком.
        Въехали на пригорок. Открылась освещенная кровавым, погружавшимся на западе за горизонт диском солнца — ровная, ледяная, мглистая даль — Ладога.
        Остановились у большой брезентовой палатки. Из палатки послышался хрипловатый басовитый голос:
        - Заходи с машины, сколько есть голов…
        Попрыгали из кузова, стали заходить. Внутри горели два керосиновых фонаря, жарко топилась недавно, видно, сложенная кирпичная плита. На ней исходили паром два ведра с темным, коричневым чаем. Рядом стояли ведра, набитые снегом, в углу, на дощатом полу, — несколько мешков. Тут же был стол. Усатый старшина доставал из развязанного мешка мерзлые буханки хлеба. Резал ее на десять частей, раздавал каждому по куску. Двое бойцов помогали ему, зачерпывали кружками чай из ведер, обносили всех в придачу к хлебу. Выходили с горячим чаем, с кусками хлеба в темноту. Старшина вслед кричал хрипло:
        - Кружки быстрей вертайте!
        Едва отъехав от питательного пункта, остановились. И тут Витька, в кузове, у борта съежившись, быстро вдруг как-то заснул, и в том сне увидел тоже ночь — только далекую, теплую. И был еще в этом сне дедушка его старенький, седой, с улыбкой своей всегдашней. Еще горел на берегу маленький костерок, и уха из чебачков на нем булькала, доходила, и Дон невдалеке потихоньку приплескивал. А дедушка, сидя у костерка, тянул негромко дребезжащим приятным голосом старинную песню:
        Поднималися добрые молодцы,
        Добрые молодцы, люди вольные,
        Все бурлаки понизовые,
        На канавушку на Ладожску,
        На работу государеву…
        …Витька слушает, а любопытство его разбирает, и он деда спрашивает, про какую это канавушку он поет? Дед перестает петь, помешивает уху в кастрюльке, о чем-то думает, молчит. Потом начинает рассказывать про царя Петра Алексеевича, что город у моря строил, а к нему канал прокладывал вдоль Ладоги. Потому-де, что Ладога бурлива, беспокойна, и ветры по ней ходят буйные.
        Проснулся Витька, не досмотрев своего сна, — от стука. То стучал, выскочив из кабины, их шофер, проверял, все ли на месте.
        - Смотрите, — сказал, — чтоб никто не отстал. Сейчас поедем через Ладогу.
        Подошел регулировщик с маленьким фонариком:
        - Езжайте.
        Машина, вслед за другими, осторожно выбралась на накатанную дорогу. Поехали вниз, к ледяному бесконечному полю. Старший лейтенант быстро приказал:
        - Натягивай брезент, укрывайся! Быстро!..
        Приподняли, растянули брезент, подлезли под него, прижались, подвернули. Тут-то и сорвался ветер, будто осатанел. Плотные ледяные струи неслись над замерзшим озером. Машина мчалась по ледяной дороге, гремела, билась, рычала, стремясь все вперед и вперед. Затененные фары бросали на лед слабый синий свет, помогая шоферу держать направление на восточный берег озера.
        Ветер свистел, выл, кидался сверху, снизу, со всех сторон. Распластавшись на досках, вжимаясь в днище кузова, изо всех сил притискиваясь друг к другу, они старались укрыться от ледяного дыхания Ладоги, спасительницы их милосердной и жестокой. Брезент, как мог, защищал от ветра. Витька лежал с краю, спиной прижимаясь к борту, стараясь плотнее притянуть мерзлый задубелый брезент. Один только раз, на мгновение, осмелился он выглянуть из-под брезента — и увидел великую, над собой опрокинутую бездонную — черную и прекрасную — ледяную небесную чашу со звездами. Звездное сияние лилось, лилось на землю. Казалось — то была вечность — ледяная, застылая. Но и вечность все же, по миновании часа — закончилась. И прежде всего заметили они это по ветру. Он, конечно, дул, крутился, гнался за машиной, но прежней той сатанинской лютости, что на озерном просторе, — в нем уже не было. Витька откинул брезент, глянул. По сторонам шли уже какие-то разбитые строения. Машина стала. Шофер высунулся из кабины, крикнул:
        - Станция Жихарево! Приехали…
        Они полезли из кузова.
        Потом была — тоже разбитая, сожженная — станция Войбокало — одна из немногих, первых, освобожденных в ходе недавнего нашего зимнего наступления. Сюда они добрались по железной дороге, в промерзшей теплушке. И здесь же начальник их команды — высокий, худой капитан — получил для всех в продпункте по общему аттестату — затируху из черной муки. Горячую, вязкую, политую хлопковым маслом, они съели ее жадно, но не спеша, не торопясь, медленно, смакуя каждую ложку — порции были хороши, по полному черпаку. Нормы здесь — сразу почувствовалось — были уже другие — из кольца проклятой блокады вырвались — Ладога-матушка подмогла.
        Потом опять были машины — теперь уже полуторки. Ехали на юг. За станцией сразу пошли леса. К вечеру добрались до места. Смеркалось. Падал крупный пушистый снег. Под высокими елями курились трубы больших, добротных землянок. Капитан пошел в одну из них — докладывать о прибытии. Вышел довольно скоро, сказал — сейчас будут вызывать, давать назначение в части.
        Витьку клонило в сон. Он присел на свежесрезанный пень, задремал. Уже в темноте его растолкали, сказали, его черед иди к начальнику отдела кадров армии. Витька вошел в землянку. Над столом, сбитом из самодельных толстых колотых досок, ярко горела маленькая электрическая лампочка. За столом, напротив себя, увидел он плотного, крупного человека. Лицо усталое, насмешливое, черные густые волосы ниспадают на высокий лоб, на носу — пенсне, на петлицах — по четыре шпалы.
        Во как! — подумал Витька. — Полковник!
        Полковник, прищурив глаза, смотрел на него.
        - Направляем вас, младший лейтенант, в отдельный особый полк лыжников, — хрипло сказал он. — На лыжах ходить умеете?
        - Умею, товарищ полковник.
        - Молодец! Учти, младший лейтенант, — перешел он на «ты». — В хорошей, боевой части тебе теперь служить. Слава о ней по всему фронту идет. Командует полком майор Щеглов — умный, знающий, смелый — да и удачливый. Из артиллеристов, между прочим. Да он на все руки мастер. Чувствуешь?
        - Чувствую, товарищ полковник!
        - Вот и хорошо. Успеха тебе, младший лейтенант. Предписание тебе сейчас выпишут. Иди…
        Витька вышел из землянки. Недвижимо стояли черные ели. Падал снег. Позади была ледяная Ладога. Впереди — Волховские леса.