Библиотека / История / Нижнанский Йожо : " Кровавая Графиня " - читать онлайн

Сохранить .
Кровавая графиня Йожо Нижнанский
        Вниманию русскоязычного читателя предлагается популярный во всем мире роман словацкого писателя Йожо Нижнанского (1903 -1976) «Кровавая графиня» (оригинальное название — «Чахтицкая госпожа», 1932 г.).
        В основу романа легли реальные исторические факты, имевшие место на стыке XVI и XVII столетий в одном из имений старинного венгерского рода феодалов Батори. Владелица поместья и замка в селении Чахтицы Алжбета Батори, желая сохранить свою необыкновенную красоту и отдалить старость, приглашала себе в услужение юных девушек, чтобы, замучив их до смерти при помощи хитроумных приспособлений, совершать омовения в их невинной крови.
        Для самого широкого круга читателей.
        Йожо Нижнанский
        Кровавая графиня
        1. Под сенью виселицы
        Нежданный гость
        Поздним мартовским вечером 1610 года его милость Ян Поницен-Поницкий[1 - Ян Поницен-Поницкий — историческое лицо Ян Поникен, евангелический священник из Чахтиц, предъявивший в конце 1610 г. публичное обвинение Алжбете Батори на «октавальном» суде (см. сноску на с. 566), на котором председательствовал палатин Дёрдь Турзо (см. сноску на с. 72). (Здесь и далее примеч. перев.)], настоятель евангелической церкви в Чахтицах[2 - Чахтицы — местечко в Тренчанском округе (жупе). Сведения о нем содержатся уже в грамотах XIII века. Обладало правом торговли начиная с XIV века. Привилегиями короля Сигизмунда (императора Священной Римской империи с 1410 г., с 1387 г. — короля Венгрии, в 14191421 и 14361437 гг. — короля Чехии) с 1437 г. жители местечка были освобождены от выплаты «тридцатника». После смерти Стибора из Стиборжиц Чахтицы в начале XV века перешли во владение знатного венгерского рода Орсагов из Гуты. Позднее их владения перешли к министерству уделов, а затем Максимилиан II (15641576) обменял Чахтицы с Уршулой Канижаи на ее наследственный замок (Нэдь Канижа недалеко от Дравы), который в качестве
пограничной крепости имел важное оборонное значение. Уршула Канижаи вышла замуж за палатина Тамаша Надашди (14981562), и таким образом Чахтицы перешли во владение рода Надашди: сына Тамаша — Ференца Надашди (ум. 1604) и его жены Алжбеты Батори (ум. 1614), а затем их детей — Павла и Катерины Надашди, выданной замуж за Дёрдя (словац. Юрая) Другета. История местечка тесно связана с историей чахтицкого града.], усердный проповедник слова Божия, ушел из людской в великом расстройстве.
        Разговор шел о том, что турки возобновили набеги на северные земли, разоряют их. И вовсе не по велению паши, а по собственному почину, без ведома визирей, которым желательно хотя бы внешне сохранить перемирие, заключенное после смерти султана Могамета[3 - Здесь приведена устаревшая транскрипция имени Мухаммед. Имеется в виду смерть турецкого султана Мухаммеда III (1566 -1603), сына Мурада III, правившего с 1593 г.] при устье реки Житавы[4 - При Житаве, левостороннем притоке реки Нитры, 20 октября 11 ноября 1606 г. было заключено перемирие между посланцами Рудольфа II (1576 1612) и султана Ахмета I. За 200 000 талеров турки отказались от ежегодного сбора дани и признали Рудольфа II императором.] И вот, невзирая на перемирие, турецкие орды смерчем налетают с юга, отнимают у жителей что ни попадя, полонят девушек, угоняют скот.
        Но не только эти вести заставляют прихожан искать утешения у отца Яна Поницена. Сегодня он снова услышал множество историй о якобы творящихся в замке кровавых делах. Люди рассказывают невероятные вещи. Невозможно поверить, что тут рядом, в двух шагах от прихода, благо родная, знатная, купающаяся в богатстве владелица чахтицкого замка не задумываясь губит девичьи жизни и попирает все Божьи и людские законы.
        Нет, такому поверить невозможно. Скорее всего, это клевета, наговоры графских подданных, недовольных строгой госпожой.
        Пристально вглядываясь в сияние робко мигавших свечей на тяжелом дубовом столе, он вспоминал вопросы паствы, взыскующей света и бодрости духа, на которые пришлось ему отвечать.
        Над Чахтицами метался безумный ветер. Мартовский, еще студеный, но уже отдающий дыханием весны. Временами он ломился о ставни прихода, и Ян Поницен-Поницкий изредка внимательно вглядывался в окно, словно прикидывая, выдержат ли ставни натиск ветра.
        Нет дома, в котором не царила бы тревога, подумалось священнику Испуганные взоры устремляются в заоконную тьму Народ убежден, что где-то подыхает очередная колдунья. Злые духи набрасываются на нее, раздирают внутренности, выдергивают язык. Природа в смятении, ветер неистовствует, земля содрогается, в небе беснуется воронье. Ровно в полночь черти выроют на погосте могилу но тело колдуньи никогда не истлеет. Кто скажет, много ли правды в этих народных поверьях? Действительно ли существуют колдуньи? И может ли женщина общаться с дьяволом? Впрочем, какие тут сомнения, когда по всему свету вздымается пламя костров, на которых прощаются с жизнью тысячи ведьм, приговоренных к сожжению. В полном согласии со светскими и церковными законами. Мыслимо ли, чтобы все законники как один ошибались и ни за что ни про что губили столько людских жизней?
        Вихрь на мгновение улегся, и тут быстрый конский топот вывел Яна Поницена из оцепенения. Любопытство взяло свое: гадая, кто бы мог в столь поздний час скакать на коне, он вновь поднял глаза к окну, хотя прекрасно знал, что плотные ставни — надежная преграда и самому острому взгляду. Но тут шум копыт затих, и кто-то постучал в ставни.
        Что за нежданный гость стучится? Дерзкий разбойник или турок-грабитель? Переборов страх, священник снял со стены пистолет, отворил окно, затем осторожно приоткрыл ставни.
        Узкая полоска комнатного света выхватила из тьмы статную фигуру всадника. То был стройный, плечистый мужчина в широкополой шляпе и черном плаще до самых пят. Разглядев лицо, невероятно бледное в тусклом ночном сиянии, отец Ян вздрогнул от неожиданности, раздвинул ставни пошире, высунулся из окна и еще внимательнее оглядел гостя. Затем потрясенно спросил:
        - Неужто это ты, Ян Калина? Старые глаза не обманывают меня?
        - Я, святой отец, — низким голосом отозвался всадник. — Простите, что потревожил вас в такой поздний час. Минуло четыре года, как я с вашего благословения ушел в широкий мир, а вот теперь возвращаюсь.
        - Тише, сын мой, и поживей заходи в дом! Как бы тебя, упаси Боже, не увидел какой изветчик!
        Священник притянул ставни, закрыл окно, повесил пистолет на стену и поспешил на улицу. Через тихо открытые ворота всадник въехал во двор и спешился. Ян Поницен молча обнял гостя и отвел коня в стойло. Разбудив конюха, он наказал обиходить скакуна, а сам вернулся к нежданному посетителю и под руку провел его в светлицу, никого не потревожив в доме. Удостоверившись еще раз, что окно и ставни плотно закрыты, отец Ян запер дверь и предложил Калине снять плащ и шляпу.
        - Приходится осторожничать, — сказал старик, усаживаясь за стол напротив молодого человека. — Но скажи, зачем ты вернулся? Неужели забыл обещание ради своего же блага никогда в Чахтицы не показываться? — Доброе, обрамленное сединами лицо Поницена посуровело.
        - Не получилось, святой отец, пришлось воротиться, хотя ваш дорогой друг, а мой дорогой наставник, магистр[5 - Магистр — академическое звание профессора на философском факультете университета в средние века.] Элиаш Урсини, профессор Виттенбергского университета[6 - Знаменитый университет (с 1502 г.) в Германии, колыбель реформации и арена деятельности Мартина Лютера.], и возражал. Кстати, вам от него сердечный привет и признательность за совет взять меня в ученики. И еще велел передать: по-видимому, магистр скоро удивит вас своим посещением.
        - Возможно ли? Он что, решил распрощаться с преподаванием?
        - Нет, всего лишь — сменить место работы. Графиня Катерина Палфи[7 - Катерина Палфи (1542 -1618) — графиня, супруга палатина Иштвана Иллесхази, венгерского аристократа и гуманиста, литовского и тренчанского жупана (правителя округов); основала евангелическую гимназию в Бановцах.] недавно основала евангелическую гимназию и хочет поручить ему управление школой. Вот где пригодится его богатый и редкий опыт! Суперинтендант[8 - Суперинтендант — иерарх протестантской церкви.] Лани[9 - Элиаш Лани (1570 -1618) — поначалу евангелический священник в Мошовцах, затем в Бытче, где и умер. Суперинтендантом стал в 1610 г.] рекомендует ему принять предложение. Думаю, и сам профессор теперь не устоит перед желанием вновь увидеть родину, покинутую так давно.
        - Магистр Урсини дал тебе добрый совет, и надо было его послушаться. Вспомни, по здешним обычаям беглецу уготована смертная казнь!
        - Знаю, святой отец, но даже это меня не остановило.
        - Будь осторожен. Чахтицкие власти обещают двести золотых тому, кто тебя изловит, времена настали такие, что за звонкий динарий предаст и лучший из друзей.
        - Голыми руками меня не возьмешь, уверяю! В Виттенберге я не только книжной премудрости учился, но и в боевом искусстве преуспел, — горделиво выпрямился Калина, и довольная улыбка пробежала по его лицу. — Любым оружием владею, да и без него дюжине молодчиков пришлось бы со мной изрядно повозиться!
        Священник любовно оглядел молодого гостя. Под прилегающей одеждой обрисовывались контуры сильного тела. И впрямь — точно из железа!
        - Чтобы у тебя еще прибавилось мощи, сын мой, отведай-ка этого благословенного нектара, — улыбнулся священник и снял с полки кувшин и два стакана. Налил в них знаменитого искристого чахтицкого красного вина.
        Гость одним глотком осушил стакан, однако веселее не стал. Наоборот, нахмурился. Светло-голубые глаза мрачно уставились на доброе лицо Яна Поницена.
        - Преподобный отец, — сказал он, — не могу не задать вопроса, который гложет мне сердце с той самой минуты, когда я пересек границу. Потому я и вернулся, возможно, на погибель. Что с моей матерью и сестрой? Не настигла ли их месть госпожи?
        Ян Поницен испуганно посмотрел на гостя.
        - Скажи мне все! Я готов и к самой жестокой правде.
        Священник медленно и как-то нерешительно ответил.
        - Матушка жива и здорова, господский гнев ее не коснулся. Смирилась она и с судьбой сына, ибо я неустанно убеждал ее, что дела твои идут хорошо!
        - А сестра?
        - Магдалена… — произнес старик в сильном замешательстве. — Мужайся, сын мой, утаивать правду от тебя я не смею. Все равно ты ее узнаешь, не от меня, так от других.
        - Она умерла?
        Тяжкое предчувствие так встревожило Калину, что он невольно вскочил, словно пытаясь стряхнуть с плеч непосильное бремя.
        Поницен тоже встал и с отцовской нежностью опустил руки на плечи гостя.
        - Не знаю, — проговорил он.
        - Жива? — переспросил молодой человек с проблеском надежды в голосе. — Что с ней?
        - Тому три дня, как бесследно исчезла…
        Тайны чахтицкого замка
        Услышав ошеломляющий ответ священника, Ян Калина рухнул на стул, словно подкошенный. Он обратил свое удлиненное, бледное, обрамленное черными волосами лицо к мерцающему язычку свечи, будто надеясь, что пламя озарит его душу и развеет воцарившийся в ней мрак.
        - Бесследно исчезла, — повторил он. — Я ждал недоброй вести, преподобный отец, но эта — самая страшная.
        Умри сестра от болезни, время утишило бы мою боль. Погибни она от рук насильника, я мог бы отомстить. Но как быть, если надо мной глумятся лишь тайна и неизвестность? Кто виноват в ее исчезновении? Жива ли она еще, или неведомые злодеи уже сжили ее со света?
        Измученный потоком вопросов, Ян опустил голову и умолк. Но тут же выпрямился, в нем снова вскипели подавленные было ненависть и злость.
        - Знаю, — проговорил он, — за ответом ходить далеко не надо… Достаточно добраться до гордого замка и постучать в ворота.
        - Сын мой, — взволнованно воскликнул священник, — молчи, спрячь подозрения в самом затаенном уголке сердца!
        - Почему же, святой отец? Надеюсь, вы не стали вдруг защитником графини Алжбеты Батори?[10 - Алжбета Батори (1560 1614) — графиня, вдова Ференца Надашди. Владычица чахтицкого замка и панства, известна в истории особой садистской жестокостью по отношению к молодым девушкам и женщинам. Возможно, она не купалась в их крови, как о том повествует легенда, однако умертвила великое множество невинных женщин, находя в их пытках и мучениях особое наслаждение. Когда ее преступления получили огласку, власти во избежание скандала в аристократических кругах — осудили ее на пожизненное заключение в подземелье ее же собственного града. Умерла (согласно некоторым источникам, была отравлена) 28 сентября 1614 г.] Или страх заставляет вас забыть о справедливости?
        - Поверь, ты ошибаешься, возразил священник более ровным голосом. — Предостерегаю тебя и советую молчать, ибо иного выхода нет. Взвесь свое положение ты — графский подданный, как же ты посмел посягнуть на представителя господской власти?! Согласно закону, принятому после подавления восстания Дожи[11 - Восстание Дожи - знаменитое крестьянское восстание под предводительством мелкопоместного шляхтича Дёрдя (словац. Юрая) Дожи. За храбрость в войне против турок был возведен в дворянское сословие и в 1514 г должен был возглавить против них поход крестоносцев («куруцев»). Под Цегледом за короткое время он собрал 40 000 крестьян изнемогавших под гнетом шляхты. Когда король приказал ему вторгнуться в Боснию, Дожа призвал народ к борьбе против вероломной шляхты. Однако ему не удалось захватить Сегедин под Темешваром (совр. Тимишоара), он был разбит и взят в плен Яношем Запольяи, руководившим подавлением восстания и владевшим чуть ли не половиной Словакии (в 1526 -1540 гг был венгерским королем). Дожа был заживо испечен на раскаленном железном троне. После расправы с повстанцами было введено жесточайшее
кровавое законодательство, был принят венгерский кодекс «Трипартитум» («Три книги об обычном праве венгерского королевства» — лат.), узаконивавший притязания среднего и мелкого дворянства в ущерб интересам подневольных крестьян (т. е. было узаконено «вечное рабство»).], ты числишься бунтовщиком. Известно, как поступают с бунтовщиками! Этого мало, — ты сбежал из поместья! Зная, что крепостному грозит наказание уже за одно то, что он перешел в чужое поместье. А ты убежал за границу и оставался там целых четыре года.
        Ян Поницен помолчал, задумался, недвижно глядя перед собой, потом укоризненно продолжал:
        - Да представляешь ли ты свою участь, если кто-то выдаст тебя, не устояв перед соблазном вознаграждения? Над тобой, сын мой, нависла тень виселицы, а ты хочешь разгневать Алжбету Батори, от которой всецело зависишь? Неразумно с твоей стороны. И наконец, чем ты можешь обосновать подозрение, что разгадку тайны исчезновения Магдулы следует искать в замке?
        - Ничем, — ответил гость, — и все-таки уверен, чахтицкая госпожа не только знает об исчезновении моей сестры, но все это на ее совести! В Виттенберге, в чужой стороне, мне четыре года не давал покоя страх за судьбу матери и сестры. Никогда не прощу себе, что бегством своим навлек беду на самых моих дорогих. Я должен был остаться с ними, защищать их, а не трусливо бежать от наказания. Да и что за наказание ждало меня? Я поднял руку на надсмотрщика, ударившего мою мать, когда ему показалось, что несчастная старушка работает недостаточно проворно. Ну, положили бы меня на «кобылу»[12 - «Кобыла» скамья для наказаний палками, к ней привязывали осужденного.], и за каждый удар, отвешенный господскому слуге, я получил бы десяток. Полумертвого приволокли бы домой, но я остался бы мужиком в доме — и сестра наверняка б не исчезла. И даже если бы чахтицкая госпожа наговорила Бог весть что судьям, суд, принимая во внимание обстоятельства и мою молодость, не приговорил бы меня к смерти. Нет, не следовало бежать!
        - Не терзай свою душу, — утешил его Ян Поницен. — Наши суды непредсказуемы. Останься ты дома, так или эдак страдали бы все трое. Жизнь матери и сестры не стала бы ни чуточки легче. Да и ошибочно полагать, что сестра не исчезла бы, останься ты дома.
        - Но как она исчезла?
        - Однажды вечером явилась в твой дом какая-то пожилая женщина и сказала, что ваша тетя в Старой Туре заболела и нуждается в уходе. Просит, дескать, твою мать отпустить к ней Магдулу. Всего на несколько дней, пока ей не станет лучше. Мать без колебаний согласилась, и в тот же вечер Магдула отправилась в путь. По прошествии нескольких дней, так как Магдула не вернулась и не подала о себе весточки, мать отправилась в Старую Туру — ее стали мучить опасения. Тетку она нашла в полном здравии — она вовсе не болела и Магдулу звать к себе и не помышляла.
        - Сестру выманила какая-нибудь из коварных служанок чахтицкой госпожи, я уверен!
        - Молчи, — оборвал его Ян Поницен, — не будь ни в чем столь уверен. Ясно одно: кто-то устроил западню. А против коварства и самая крутая сила — как соломинка. Ты подозреваешь Алжбету Батори? Я о ней тоже было подумал, сын мой, да простит мне Всевышний дурные мысли о ближнем. Но скажи, зачем ей прибегать к коварству, когда это совершенно излишне? Вот ты как попал в учение? Против воли покойного родителя и против собственного своего желания. Турки отсекли твоему отцу правую руку, когда он отвел смертельный удар, направленный в бою на графа Ференца Надашди. Господин отблагодарил его тем, что послал тебя в школу…
        - А потом госпожа отозвала меня оттуда, — разгневанный воспоминанием, оборвал Ян Калина священника. — И из школы отправила меня прямо на конюшню…
        - Сын мой, — примирительно возразил священник, — знал бы это покойный граф Ференц Надашди, так в гробу бы перевернулся. Конечно, не умри он, тебя бы не постигла такая участь. Ты стал бы его любимцем, у него были большие виды на тебя.
        Калина махнул рукой.
        - Но вернемся к нашему делу. Граф послал тебя учиться, не считаясь с родительской волей, ибо господа могут в любой момент забрать у подданных ребенка и делать с ним что угодно: захотят — станет лекарем, захотят — станет пекарем! Стало быть, и вашей госпоже не было надобности прибегать к хитрости. Ее гайдуки[13 - Гайдуки — личная охрана шляхтича, господские вооруженные служители в старой Венгрии.] могли хоть днем, хоть ночью постучать в окно твоей матери и сообщить: «Чахтицкая госпожа распорядилась, чтобы твоя дочь тотчас явилась в замок!» Своей волей не пошла бы — насильно бы увели, закон это дозволяет.
        - Ваши доводы, святой отец, не могут рассеять мои подозрения. Госпожа приказала тайно похитить Магдулу, чтобы никто не подумал искать сестру в замке, когда однажды та исчезнет навсегда. Закон дозволяет господам хоть кожу с подданного содрать, но жизнь отнять?! Нет такого права!
        Последние слова он почти выкрикнул, словно спорил с противником, которого надо было во что бы то ни стало переубедить.
        - Сын мой, — возразил священник тихим, смиренным голосом, — о подобных вещах не положено говорить даже за закрытыми дверями. Но коль уж мы о них заговорили, скажу тебе откровенно. Ты уверен, что госпожа повинна в исчезновении твоей сестры, и подозреваешь, что она убила Магдулу. Однако прежде всего нужно знать, действительно ли госпожа убивает девушек. Я в это не верю.
        - Весь край, однако, верит в это, говорят об этом и в Прешпорке[14 - Прешпорок — словацкое название Братиславы (венг. Пожоль, нем. Прессбург).], даже в Вене…
        - Неужто это правда? — изумился священник.
        - Это-то и заставило меня явиться сюда, несмотря на возможное суровое наказание. Все четыре года в Виттенберге я не получал никаких известий с родины. Доучился до звания бакалавра[15 - Бакалавр — тот, кто достиг в средние века первой ступени академического звания в высшей школе.], но тревога за покинутых мать и сестру — ведь я их обрек на произвол господской воли — достигла предела. Дурные предчувствия одолели. Были у меня кое-какие сбережения, заработал на переписке старых латинских фолиантов. И вот я купил коня и поскакал в Вену. Уповал на то, что к императорскому двору съезжаются магнаты со всей Венгрии. Ну, я и подумал, что, раз их прислуга слоняется по всему городу, наверняка удастся узнать что-то о своих. Так и вышло. Только я расположился в маленькой харчевне на Вайбургштрассе, заказал себе еду и питье, как заметил за соседним столом ватагу посетителей. Правда, то были не слуги венгерских дворян, а венские жители. Но они как раз делились ужасными историями о венгерской дворянке, которую называли «die Blutgrafin», кровавой графиней. Я заговорил с ними. Они сказали мне, что на Вайбургштрассе
у венгерской графини Алжбеты Батори — собственный дворец.
        - Верно, — перебил его Ян Поницен, — я знаю об этом. Три-четыре раза в год графиня отправляется в Прешпорок и оттуда заезжает в Вену.
        - А когда она бывает там, — продолжал Калина, — в ночное время, говорят, творятся странные вещи. Пешеходы останавливаются перед дворцом и в ужасе прислушиваются к страшным женским крикам и стонам. Похоже, там кого-то бьют, мучают, убивают! Набожные францисканцы из ближнего монастыря, разбуженные этими криками, бросают в окна дворца черепки цветочных горшков, требуя тишины.
        Ян Поницен слушал своего молодого подопечного затаив дыхание.
        - Все это венцы рассказывали, попивая вино. И во мне созрело решение во что бы то ни стало заехать в Чахтицы и узнать, что с матерью и сестрой. В Прешпорок я добрался один. Там разговорился с неким Павлом Ледерером — он откуда-то из Немецкого Правно. Немец по происхождению, слесарь, он как раз возвращался из Германии, куда уходил на заработки. Это был первый человек, с которым я после долгих лет смог перемолвиться по-словацки. Хотя в Виттенберге жили словаки, говорили там в основном на латыни и по-немецки. Слово за слово — мы подружились с Павлом, я доверился ему, и он предложил мне себя в спутники. Так неожиданно я нашел доброго друга. В Пьештяны прибыли мы засветло. Поселились в трактире «У трех зеленых лип». Опасаясь, как бы кто из знакомых не приметил меня и не выдал, я остался в комнате, сославшись на усталость. Мой новый друг пошел в город на разведку. Но ему и выспрашивать особенно не пришлось. Во всех питейных заведениях только и говорили что об Алжбете Батори. Вечером, чуть стемнело, я вскочил на коня и поскакал прямо к вам. Что творилось в моем сердце! Сомнения, угрызения совести, страх
за мать и сестру…
        Ян Калина отпил из чаши, укоризненно взглянул на Яна Поницена и проговорил:
        - Диву достойно, святой отец, что вы сохраняете доброе мнение об Алжбете Батори.
        - Милый сын, — сказал священник, — я хорошо знаю графиню. Те, что поносят ее, в глаза ее не видывали. Это благородная госпожа. Хотя не очень-то образованна, кроме родного языка, владеет немного словацким и еще того меньше латынью и немецким. Так, усвоила кое-что, и ладно. Зато отличается здравым смыслом. Презирает суету, после смерти своего супруга, Ференца Надашди, светской жизни сторонится еще больше, чем прежде. Хотя могла бы блистать красотой среди самых знатных дам Венгрии А она живет здесь в уединении, ходит в миявском крестьянском уборе и ведет хозяйство. Дочерей выдала замуж, сын учится в Прешпорке. Графиня любит одиночество. Власть у нее в руках большая, она вспыльчива и потому, как я понимаю, строга с крепостными и дворней Но разве окрестные вельможи или господа со всего света более снисходительны? Они привыкли считать крепостных существами неполноценными, оттого они так и обращаются с ними. Можно ли ожидать, чтобы чахтицкая владелица была исключением? Да, она чрезмерно жестка, из-за пустяка впадает в неистовство. Строго карает каждый проступок. Но вознаграждает и послушание. Старые
служанки что годами служат ей, не нахвалятся; все-де, у нее по уму. Верных слуг не обижает: денег у них накоплено вдосталь, дочери выданы замуж. Госпожа дала средства на приданое…
        - А не они ли помогали ей в истязаниях, преступлениях и бесчеловечных убийствах? — перебил священника Ян Калина. — Это — плата за молчание! Святой отец, вы слишком добросердечны, душа ваша чиста и благородна Вам не понять, откуда столько злобы и извращенности в столь красивой женщине, в столь уважаемых аристократических кругах. Вспомните хотя бы своего предшественника…
        - О да, моему предшественнику Андрею Бертони ведомо было о многих ужасах, прихожане частенько напоминают мне об этом. Однажды ночью пришлось ему в полнейшей тайне предать земле тела девяти девушек, умерших при загадочных обстоятельствах. Вон там, — он указал на стенную полку, — хроника Андрея Бертони, куда он почти каждодневно точно и добросовестно заносил события в Чахтицах и случаи из своей личной жизни Но о тайных похоронах там нет ни строчки.
        - И это не кажется вам странным? Андрей Бертони писал ведь эту хронику не для своей надобности, а для общей пользы. О ее существовании знали и господа, сам Ференц Надашди повелел писать ее.
        - Я думал об этом, подчас и меня одолевали сомнения. Но они всегда рассеивалась после посещения графини — она часто призывает меня к себе, чтобы потолковать о таинствах науки и религии. Беседуя с ней, я убедился: она женщина, истовая в вере, богобоязненная, питающая интерес к искусствам. Может ли быть такое существо повинно в преступлениях, в которых ее подозревают?
        - У преступников, скрывающих низменные поступки, множество личин, преподобный отец. Вам никогда не приходило в голову, что роль, в которой она предстает перед вами, фальшива, рассчитана лишь на то, чтобы обмануть доверчивого собеседника?
        - Нет, сын мой. Как ни прикинь, а все-таки графиня — жертва наговоров.
        - Но откуда же берутся эти самые наговоры? Задумывались ли вы об этом? Пытались ли выяснить?
        - Что ты имеешь в виду?
        - Если уж настоящее для вас столь непроницаемо, так вы могли хотя бы приоткрыть тайну прошлого. А что, если разрыть могилы под церковью и посмотреть, действительно ли там девять гробов с телами тайно погребенных девушек? Вот вам и разгадка прошлого, а может и настоящего!
        - Мне никогда не могла прийти в голову мысль нарушить покой мертвых.
        Яна Поницена и его молодого подопечного словно разделяла глубокая пропасть. Оба молчали, — быть может, подыскивая убедительные доводы, которые могли бы их сблизить.
        - Время бежит, сын мой, — прервал молчание Ян Поницен. — Нельзя забывать о самом главном: что будет с тобой? По-моему, существует единственная возможность спасения. Воротись на постоялый двор «У трех лип» и жди там моего гонца. Рано утром отправлюсь в замок и буду молить графиню простить тебя и не карать — в случае, если ты вернешься. Она крайне гневается на тебя, но у нее благородное сердце, она позволит себя упросить Тогда ты вернешься, пойдешь к ней и поблагодаришь за милость…
        Ян Калина был потрясен услышанным. Бледное лицо его покрылось румянцем, глаза засверкали.
        - Нет! Никогда! — воскликнул он. — Никогда не пойду я просить милости у чахтицкой госпожи! Да и не допущу, чтобы вы, святой отец, униженно склонили перед ней голову…
        - Знаю, знаю твою горячность. Понимаю, что такой способ спасения для тебя неприемлем. Но что же делать? Я еще четыре года назад говорил тебе о таком выходе из положения, поскольку иного не ведаю. Боюсь за твою жизнь, сын мой. Но и горжусь тобой: ибо ты смерть предпочитаешь покорности.
        Кровавая весть
        Свеча в подсвечнике догорела, беспомощно вспыхнула и погасла. Ян Поницен не успел зажечь другую, и в комнате воцарилась кромешная тьма. Сквозь щели ставен кое-где с трудом пробивались тусклые лучи света.
        Ян Поницен, настороженно вслушиваясь, ощупью нашарил новую свечку.
        - Что там происходит? — изумился гость. — Весь приход давно погрузился в сон. Что за шум и грохот в ночной тишине?!
        - Тсс! — одернул его священник, продолжая напряженно вслушиваться в суматошные звуки, доносившиеся, казалось, из кухни. Затем послышалось хлопанье дверей, гомон разных голосов.
        Неожиданно раздался ужасный крик. Хозяин и гость замерли, словно окаменели, но тут же пришли в себя, кинулись к двери.
        Ян Поницен нащупал ключ, отпер дверь и чуть было не столкнулся со служанкой. В грубой рубахе, со свечой в руке, она, едва переводя дух, кричала:
        - Ваше преподобие, ради всего святого, быстрее, быстрее!
        - Что случилось?
        Ответа он не получил, но как только перед ними отворилась дверь кухни, понял, в чем дело. Первое, что они увидели в свечном мареве, была жена священника. В ночной рубахе, с распущенными волосами, босая, она в бесчувствии лежала у двери, а одна из служанок, склонившись над ней, отирала лоб мокрым полотенцем.
        - Мы уже крепко спали, — поведала она, — когда вдруг кто-то дико застучал в окно, потом в дверь кухни, зовя на помощь. Госпожа и я вскочили с постели и кинулись на кухню. Только мы отворили дверь, эта девушка повалилась на пол, а госпожа вскрикнула, зашаталась, схватилась за сердце и упала, как мертвая.
        Взоры обоих мужчин обратились туда, куда указывала пальцем служанка. На полу недвижно лежала ничком нагая девушка, чуть прикрытая платком. Рука, которая, наверное, до этого держала платок, бессильно прижималась к бедру. Тело было залито свежей, алой кровью, струившейся из множества ран.
        Когда они подступили ближе, их обуял неописуемый ужас. Из девичьих щек были вырваны куски мяса, вся грудь была растерзана, будто клыками хищного зверя.
        - Живо воду и чистое полотно! — распорядилась попадья, которую уже успели привести в чувство.
        Она тут же схватила кувшин с водой и склонилась над девушкой. По щекам ее безостановочно катились слезы — она омывала раны, смазывала их маслом, обвязывала и жалобным голосом то и дело приговаривала:
        - Бедняжка, бедняжка…
        - Это Илона Гарцай, — отозвался наконец Ян Поницен, — я знаю ее. Она не из местных, а откуда-то с Нижней земли[16 - Нижняя земля — имеется в виду Венгрия, в отличие от Верхней Венгрии, нынешней территории Словакии.]. По воскресеньям ходила в церковь. До чего любила слушать проповедь! Помнится, при пении псалмов ее голос в храме звучал особенно звонко. Несчастная девушка!
        От холодной воды и прикосновения мокрой ветоши Илона Гарцай на мгновение очнулась. Она открыла глаза и испуганно оглядела склоненные над нею фигуры.
        Священник опустил на лоб девушки нежную, мягкую руку и обратил к ее измученному лицу сочувственный, согревающий взгляд.
        - Кто тебя так изувечил, дочь моя? — тихо спросил он.
        В кухне воцарилась глубокая тишина.
        Илона едва слышным шепотом выдохнула:
        - Графиня…
        Снова воцарилось молчание, но Ян Калина прервал его. Только теперь жена священника и служанки заметили его.
        - Теперь-то, преподобный отец, вы измените свое мнение касательно Алжбеты Батори?
        Священник не ответил. Он лишь смотрел на несчастную девушку, на ее глаза, которые вновь закрылись, и молвил как бы про себя:
        - Ее уже спасти невозможно. Упокой, Господи, душу.
        Едва он договорил, как на улице раздался шумный топот копыт. Все замерли, когда топот стих у приходского забора и ворота загудели от резких ударов.
        - Откройте, откройте!..
        В пронзительном, высоком голосе кричавшего была такая угроза, что все невольно содрогнулись.
        Никто, однако, не шелохнулся.
        - Высадить ворота! — послышался опять режущий слух голос, и ворота заскрипели.
        В кухне все еще стояли в нерешительности. Священник был охвачен тревогой. Он подошел к Калине и в испуге проговорил:
        - Сын мой! Это гайдуки Алжбеты Батори! Если они найдут тебя, ты пропал! Пойдем! Живо! — Схватив гостя за руку, он увел его через двойные сени в свою светлицу.
        В эту минуту по приходу пронеслось гулкое громыхание, ворота не выдержали напора нападающих, створки резко разлетелись и с грохотом ударились о стены.
        Ян Поницен открыл окно и ставни. В светлицу ворвался поток свежего воздуха.
        - Беги, — шепнул он Калине, — беги что есть мочи. И как можно дальше отсюда. Здесь ты никогда не будешь в безопасности. Бог тебя храни!
        Калина, тронутый участием своего спасителя, горячо пожал его руку и, не произнеся ни слова, ловко выскочил в окно.
        Схватка над мертвой девушкой
        Ян Поницен снова поспешил на кухню.
        Одновременно с ним ворвался туда и маленький мужичок отталкивающей внешности. Что за лицо, Бог мой! Широченные губы, черные изъеденные зубы и мелкие мышиные глазки. Низкий лоб, отчасти покрытый щетинистыми рыжими волосами. А нос торчал, как настоящая скала! Желтоватое лицо бороздила злобная усмешка. Он остановился, при этом правое плечо оказалось гораздо выше левого, так как левая нога была намного короче. Он весь гнулся к полу, будто придавленный тяжестью солидного горба, резко, выпиравшего из спины и еще более, казалось, укорачивавшего и без того приземистую фигуру. Вдоль изуродованного тела висели длинные руки, достигавшие до колен. Кончались они большими, широкими ладонями с длинными лопатообразно расплющенными пальцами.
        При виде подобного уродца любого взяло бы сомнение, действительно ли это человеческое существо. Но это был человек, и звали его Фицко.
        Еще в младенчестве его нашли крепостные обочь дороги в плетеной корзинке, а поскольку обязаны были каждую находку предъявлять господам, отнесли его в замок. Граф отдал его на воспитание одному из пастухов по имени Уйвари, тот и нарек его Фицко. В пятилетнем возрасте странный мальчик был уже готовым шутом. Собиравшиеся в замке на очередной пир господа при одном виде этого карлика разражались буйным хохотом. А когда он начинал в смущении ухмыляться, по первому требованию охотно прохаживался колесом, хватались за животики и самые благовоспитанные дамы. Так он и рос, всеми осмеянный, всеми презираемый, становясь год от году все уродливее и сильнее. Когда ему исполнилось двадцать, господа уже не смеялись: вид его стал привычен, челядь уже не осмеливалась потешаться над ним. Сила у горбуна была необыкновенная — он жестоко мстил за любое оскорбление. И теперь для господ единственным развлечением было наблюдать, как уродливый карлик играючи кладет на лопатки рослых деревенских молодцев, бутузит их что есть мочи и топчет ногами со злой усмешкой, никогда не исчезающей с его лица. Он был грозой всей округи,
но для своей госпожи — преданным слугой, готовым на все. Став правой рукой графини, исполнял самые жестокие ее приказания.
        Сопровождаемый четырьмя гайдуками, которым было приказано слушаться каждого его слова, он с наглой ухмылкой остановился в дверях кухни перед священником.
        При виде его, служанки, побледнев от отвращения и страха, невольно стали креститься, по древнему обычаю.
        - Ну что, ваше преподобие, небось не ждали нас! — рассмеялся горбун. — Добрый вечер! Думал ли кто, что у вас такие крепкие ворота! Ну да все равно — нам они не помеха!
        Священник, побагровев от ярости, резко заметил:
        - Никому не дано права насильно врываться в приход! Вы нарушили закон и будете держать за это ответ!
        Фицко ответил новым взрывом хохота:
        - Ваше преподобие, а вы разве имеете право укрывать графских слуг, которые в страхе удирают от заслуженного наказания? То бишь достойных наказания бунтовщиков и беглецов? Госпожа графиня будет удивлена. И уж у нее-то есть право призвать вас к ответу. А я постараюсь, чтобы она это сделала.
        - Поступайте как вам угодно. Никакому беглецу я убежища не предоставлял. Приютил только усопшую, можете сами удостовериться. Здесь уж не за что наказывать. Только Всевышний покарает тех, кто загубил человеческую жизнь!..
        Фицко изумленно уставился на безжизненное тело Илоны Гарцай. И все же язвительная ухмылка не исчезла с лица горбуна.
        - Мертвая или живая, — визгливо проговорил он, — все одно. Эй, гайдуки, берите ее и несите в замок!
        Гайдуки двинулись было по направлению к мертвой девушке, но священник стал на их пути, предостерегающе развел руки и крикнул:
        - Ни шагу дальше!
        Гайдуки смешались и остановились.
        - Вы кого будете слушать, псы вонючие? — злобно прошипел горбун.
        - Ни шагу дальше! — еще тверже повторил священник. — Илона Гарцай мертва, она перестала быть служанкой чахтицкой госпожи. Ее душа пребывает в небесных чертогах, а тело принадлежит единственной матери — церкви. Церкви, которую здесь представляю я!
        Глаза Фицко метали молнии.
        - Эй вы, трусливые бабы, чего еще ждете? Испугались старого священника? — проревел он, обращаясь к гайдукам. — Делайте что приказано, не то ореховая дубинка научит вас слушаться.
        Гайдуки нерешительно шевельнулись, но Ян Поницен бесстрашно стоял перед ними. В его гордо выпрямленной фигуре и строгом лице было столько благородства и достоинства, что они, снова замявшись, не сдвинулись с места. Смертельно побледневшая пасторша хотела было броситься на помощь мужу, преградить путь гайдукам, но от ужаса была не в состоянии сделать и шага.
        - Стало быть, отказываетесь повиноваться, псы окаянные! — крикнул Фицко. — Хорошо. Сам отнесу ее! Но вы получите по заслугам!
        И он шагнул к телу.
        - Проваливай с дороги, отче! — завизжал он писклявым, срывающимся от злости голосом.
        - К телу девушки, — возгласил с холодным мужеством священник, — ты подойдешь только через мой труп!
        Фицко уже изготовился к прыжку.
        Обычно он бросался на свою жертву словно хищник и обвивал человека своими длинными руками и кривыми ногами так, что тот не в силах был шевельнуться. Несчастный тщетно пытался высвободиться из его тисков и, вконец обессиленный, валился наземь и оказывался целиком во власти его исступленной ярости. Фицко избивал свою жертву с таким неистовством, что требовались долгие недели, чтобы пострадавший оправился от побоев.
        Гайдуки, которым уже случалось быть свидетелями такой схватки, испуганно глядели на Фицко, решившего напасть на духовное лицо. Перепуганные женщины хотели было встать между пастором и Фицко, но гнусный вид горбуна вызывал в них неодолимое чувство гадливости. Они были уверены, что стоит дотронуться до него — и смерть неминуема.
        В эту минуту со двора донесся пронзительный свист, он буквально взорвал тишину на кухне. Гайдуки вздрогнули, Фицко замер на месте. Он внезапно сжался, как бы уменьшился вдвое. Напружиненные перед прыжком мускулы расслабились. Все облегченно вздохнули: священник был спасен.
        Свист раздался во второй, а за тем и в третий раз.
        - Прочь отсюда, — крикнул Фицко гайдукам, — там что-то стряслось.
        Гайдуки стремглав выскочили из кухни.
        - Мы еще поговорим с вами, преподобный, мы еще вернемся! — пригрозил, несколько отрезвев, горбун и, прихрамывая, поспешил за гайдуками.
        Что же произошло? Служитель, оставленный у вывороченных ворот стеречь лошадей, поведал Фицко и своим сотоварищам в полном смятении:
        - Не успел я оглянуться, как кто-то вскочил на коня и вырвал у меня из рук вожжи. Темно, ничего не разглядишь! Пока я приходил в себя, неизвестный ускакал бешеным галопом. Я тоже враз вскочил в седло, но всадник исчез из виду, словно сквозь землю провалился. На ветру даже топота копыт не слышно было. Скрылся он где-то в конце Комарно[17 - Комарно — когда-то самостоятельное село под Чахтицами, впоследствии слившееся с ними.]. Явно гнал в сторону града.
        Фицко злобно рассмеялся.
        - Знаю, кто этот молодчик! Стало быть, заполучу его быстрей, чем думал. По коням — и за ним!
        Гайдуки вмиг вскочили в седла, и Фицко, точно кошка, ловко взвился на скакуна.
        Когда одна из служанок, выбежавшая во двор, доложила Яну Поницену о случившемся, он озабоченно вздохнул:
        - Только бы эта чертова свора его не догнала!
        А в своей светлице он увидел опрокинутый стакан — стекающие со стола капли показались дурным предзнаменованием. Вино было красное, точно кровь.
        Гайдуки, понукаемые горбуном, кололи коней шпорами. Через Комарно они пролетели точно стрелы.
        Далеко за Чахтицами, на дороге у реки, зажатой слева холмом, а справа — лесом, они остановились. Перед ними отфыркивался загнанный конь.
        - Да ведь это моя кобылка! — изумленно произнес Фицко. — Ха-ха! Наш молодец предпочел трусливо укрыться! Спешивайтесь и ищите его! Далеко он не мог уйти! — прикрикнул он на гайдуков.
        Люди соскочили с коней и углубились в лес, взбираясь по правому и левому косогорам. И сам Фицко метнулся в чащу за беглецом, однако ж вести поиск было совсем непросто.
        Луна как раз зашла за густую, черную как смола тучу, ветер с новой силой засвистел. Ветви мшистых деревьев, сшибаясь друг с другом, издавали глухой стон и с треском ломались.
        Гайдукам в этих звуках чудилось завывание злых духов, вздохи заколдованных существ. А шум реки напоминал зубовный скрежет той самой безносой с косой, которую называют смертью. С оглядкой продирались они сквозь кустарники, а когда под башмаками трещал сухой хворост, замирали с бьющимся сердцем, гадая в испуге, с какой стороны выскочит на них страшилище. Неподалеку, словно грозный призрак, возвышался пустой град, в котором жили лишь кастелян — старый смотритель да горстка служителей.
        Преследователи подбадривали друг друга постоянными окриками, однако все время сновали близ дороги, опасаясь заблудиться.
        Напрасно шипел на них Фицко, принуждая искать тихо и осторожно. Сам он ловко продирался сквозь кусты, словно ласка, останавливался, прислушивался. Но все было тщетно. Вокруг простирался густой лес и стояла такая угольная темень — хоть руби ее кайлом!
        Гайдуки с облегчением вздохнули, когда Фицко распорядился прекратить поиски.
        - Все равно никуда не денется! — успокаивал он себя, обозленный напрасными трудами.
        Вскоре вся ватага двинулась в обратный путь.
        С ели, стоявшей чуть в стороне от дороги, спустилась темная фигура. Ян Калина.
        Луна прорвалась сквозь тяжелую тучу и залила лес голубоватым светом.
        Беглец перескочил ров и оказался на дороге.
        - Ну и болван, — проворчал он про себя.
        Он представил себе, как Фицко сновал под елью, на которую он взобрался, и ему стало смешно. И во сне горбуну не могло присниться, что его жертва была над его головой на единственном хвойном дереве, которое тут было.
        Он отряхнул запылившийся плащ, надвинул шляпу на лоб, чтобы ветер не сорвал ее с головы, и решительным шагом направился в Чахтицы…
        Мать, сын и некто третий
        Дорогой Ян Калина не встретил ни единой живой души.
        На краю Чахтиц он достиг совершенно тихой, будто заколдованной улочки. Глубокий покой нарушали лишь порывы ветра да собачий лай. Оконца низких, покрытых соломой домишек были темны, словно они спали с закрытыми веками. Лишь кое-где выскальзывал на улицу боязливый лучик света.
        Перед одним из домишек Ян Калина остановился, нерешительно приблизился и заглянул в окно.
        У очага он увидел прялку, а возле — маленькую старушку. Он вгляделся в ее милое, морщинистое лицо, излучавшее доброту. Долго любовался дорогим, любимым обликом, с которым столько лет был разлучен, и тягучая тихая песня прялки звучала для него величавой музыкой. Однако он тут же опомнился: сквозь закрытое окно нельзя было слышать напевы прялки — доносятся они лишь из воспоминаний…
        Потом он обвел глазами горницу и с удивлением обнаружил девушку, сидевшую возле старушки. Он встал на цыпочки, прижался плотней к окну. Красивая девушка. Ее продолговатое тонкое лицо было обращено к старой женщине — она что-то говорила ей. Ян Калина не уловил смысла слов, он слышал лишь приглушенный приятный голос. Старое лицо осветилось улыбкой. На сердце у него потеплело. Внимательно осматривая девушку, он обнаруживал в ней все новые и новые прелести. Он восхищенно скользил взглядом по роскошным золотым косам, сбегавшим по груди до самых колен, и невольно любовался стройной талией и высокой грудью, строптиво натягивавшей голубую кофту.
        Ян Калина пытался угадать, кто это, но тщетно.
        Он направился к воротам. Нажал ручку, ворота тотчас открылись. Да и зачем крепостному запираться? — подумал он с горькой улыбкой. От господ все равно никуда не денешься. А разбойники? Эти-то простолюдинов не обидят.
        Он вошел во двор, но тут же отскочил, отброшенный нежданным нападением. Оказалось, на него прыгнул верный четырехногий страж дома — Цербер. Он сам его так окрестил, впервые вернувшись домой на каникулы из латинской школы, куда устроил его граф.
        Цербер уже давно подвывал во дворе, но Калина, увлеченный увиденным в горнице, не услышал тихого приветствия. Теперь же пес радостно подпрыгивал, терся об него, лизал лицо, руки.
        - Цербер, дорогой! Ты еще узнаешь меня? — повторял гость, ласково гладя собаку. Когда же он, помедлив на пороге, нерешительно постучал в дверь, Цербер радостно залаял.
        Женщины ответили на стук не сразу, должно быть, убоялись позднего гостя. Но когда Ян постучал во второй раз, за дверьми раздались шаги, затем раздался испуганный, но звучный голос:
        - Кто там?
        - Несчастный, усталый и голодный путник. Ночь застигла меня в пути, стынь такая, что под открытым небом не заночуешь. Вот и прошу у добрых людей пристанища.
        - Пусти беднягу, Мариша, — отозвался изнутри слабый, дрожащий голос, — добрый человек всегда найдет у нас приют и кусок хлеба.
        Когда он снял шляпу и поздоровался, старушка уставилась на него потрясенно, точно это было привидение… а потом вскочила, подбежала к нему, в упор поглядела в лицо, словно не верила собственным глазам, и радостно крикнула:
        - Янко, Янко, сын дорогой!
        - Матушка!
        Мать и сын крепко обняли друг друга.
        Растроганные встречей, они поначалу не могли выговорить ни слова. Да и можно ли такое счастье передать словами.
        - Ты вернулся, сыночек милый, — проговорила наконец мать. Она любовно оглядела стройного сына и продолжала: — Какой же ты рослый и сильный! Немцы тебя там, видать хорошо потчевали! А воротился-то как? Когда пришел? Устал, поди? Не голоден? — Вопрос следовал за вопросом.
        А девушка в это время смущенно топталась вокруг прялки, тайком утирая слезы, разравнивала кудель, поправляла веретено, словно вдруг прялка вышла из строя и ее надо срочно наладить.
        - А это кто у нас, матушка? — взглядом указал Калина на девушку.
        - Уж так и не узнал? — удивилась она.
        Девушка повернулась к нему и под его пристальным взглядом покрылась ярким румянцем, смущенно затеребила подол передника.
        - Нет, не узнаю, — сказал он растерянно.
        - Да ведь это Мариша Шутовская, соседская дочка, — воскликнула в удивлении мать. — А у нее, клянусь Богом, лучше память. Все о тебе вспоминала и ждала тебя с таким же нетерпением, что и я.
        - И я думал о тебе, — сказал Ян и, подойдя к девушке, сердечно пожал ей руку. — Но вспоминал-то я милую девочку, с какой простился тогда, но уж никак не этакую красавицу.
        Смущение Мариши росло, румянец все еще не сходил с ее лица. Руку свою, которую Ян Калина долго не отпускал, она сама вырвала из его ладони и тут же заговорила, чтобы скрыть нахлынувшие чувства:
        - Ишь какие мы забывчивые! А вот не усадим тебя за это, не накормим. Хотя ты, верно, устал и есть хочешь.
        Она быстро кинулась к столу, отодвинула тяжелый стул, отерла его фартуком и поспешила в кладовку.
        Калина положил шляпу и плащ на кровать и присел к столу Теперь он хорошо разглядел лицо матери, сердце его сжалось от боли. Еще минуту назад это лицо светилось радостью, эта радость разгладила было морщины и взбодрила утомленное старостью тело. Теперь же от всего ее облика веяло печалью, по щекам текли слезы, и вся она, беспомощно сгорбленная, казалась еще меньше.
        Сын пододвинул к ней стул и стал нежно гладить седые волосы, вытирать слезы и утешать ласковыми словами.
        - Бедняку не дозволено и минуту быть счастливым, — вздохнула она. — Вот было порадовалась, что ты вернулся, а уж опять на душе горестно: что с тобой будет? И что с Магдулой? Ты, сынок, и не знаешь, что с ней сталось…
        - Знаю, матушка, знаю…
        Мариша вернулась из кладовки, поставила на стол кувшин с молоком, кружку, положила краюху хлеба.
        - Угощайся, Янко, — проговорила она робко.
        - Мариша у меня как дочка, сынок, — сказала мать и нежным взглядом как бы погладила пылающее лицо девушки. — Что бы без нее со мной было — ума не приложу. Днем и ночью она рядом, даже спать домой не уходит. Хлопочет рук не покладая, а меня знай балует: сядьте сюда, тетушка, сядьте туда… А уж сколько раз за меня на барщину ходила! Без нее работа да заботы давно бы меня уморили. Все-то утешает меня, а то развеселит, да так, что и горести свои забываю.
        Мариша мало-помалу смелела. Уже и благодарный взгляд Калины выдержала, когда мать нахваливала ее, да и сама разговорилась:
        - Хороши бы мы были соседи, если бы бросили вас здесь одну-одинешеньку мыкать горе. У нас полон дом людей. И без меня там обойдутся. А что бы с вами было, не ходи я сюда?
        Сын понимал — все мысли матери заняты Магдулой, и потому, словно условившись с Маришей отвлечь ее от горьких дум, они беззаботно разговорились о прошлом. Воспоминания наполнили горницу забытым счастьем. Перед их глазами, обращенными в прошлое, распростерлись скошенные луга, пахнувшие свежим сеном и чабрецом. По ним бегал маленький Янко с соседской Маришкой. Потом раскинулось перед ними широченное море золотой пшеницы, а они плели венки из васильков. Жнивье тянулось широко вокруг, на нем они вместе пасли бессчетные стаи господских гусей. Маришка играла на меже, и Янко нередко шел вместо нее загонять гусей, забредавших в копны.
        Ян Калина с удивлением слушал Маришку Шутовскую, которая воскрешала их детские забавы, в точности припоминая и самые пустяковые эпизоды. И при этом у нее горели щеки, а глаза сверкали, точно зеркала былых радостей.
        - Смешной ты был, — улыбалась она, — особенно когда приехал на каникулы из латинской школы. Белый как полотно, в черном платье и с книгой под мышкой. А меня едва примечал…
        Тихий упрек вызвал в нем настоящее сожаление. Как же могли так ослепить его эти латинские книги?
        Только теперь они заметили присутствие в горнице Цербера. До этого он, незаметно протиснувшись вслед за Калиной, тихо лежал, свернувшись калачиком под столом. А тут вдруг стал скулить, выскочил из-под стола и забегал по горнице, как в клетке.
        - Может, чует что-то? — спросила мать. — Сынок, тебя никто не мог увидеть, когда ты шел сюда?
        - Нет, матушка, никто.
        - Собаки брешут по всей улице, — отозвалась Мариша, успокаивая мать. Она и пса уняла — он послушался и снова залез под стол. — Я все же закрою окно, чтоб никто часом не приметил, что за гость к нам пожаловал!
        - Не закрывай, Маришка, запрещено ведь!
        - Будь что будет, а я закрою, — сказала она решительно. — Надо было еще раньше это сделать, ведь гайдуки днем и ночью рыщут по улицам, точно гончие, не приведи Бог, если к нам заглянут.
        Жизнь подданных должна быть для господ открытой книгой. Ворота не смей запирать, чтобы господские холуи в любую минуту без помехи могли ворваться в дом, вечером не смей завешивать окон, чтобы за шторами не могли собираться и замышлять недоброе… Нечистая совесть боится, что однажды у согбенного народа лопнет терпение.
        - Мальчик мой, сыночек, что с Магдулой, что с тобой будет? — запричитала мать. — Куда тебе деваться теперь?
        - Обо мне не тревожьтесь, — утешал ее сын, — мир достаточно велик, чтобы гонимый нашел в нем пристанище. А что до Магдулы, то единственной целью моей жизни отныне будет выведать, где она спрятана, если она в заточении, или отомстить, если ее убили!
        Растоптанное счастье
        Вдруг всех пригвоздил к полу хрипатый голос.
        Обернувшись, они увидели в бесшумно открывшихся дверях Фицко — он проник в комнату, словно дух или призрак.
        - Уж больно ты воинствен, беглый раб! — рассмеялся он. — Никого искать не придется, никому мстить не удастся. Недосуг тебе будет.
        Женщины в страхе застыли у стола. Цербер яростно залаял и, оскалив зубы, выскочил из-под стола. Калина не спускал глаз с Фицко, горбун тут же бросился на него, но Ян был готов отразить нападение. Уродец всем весом, всей силой налетел на свою добычу, однако Калина встретил его точным ударом кулака и отбросил прочь. Фицко врезался горбом в стену, которая глухо загудела, и шмякнулся на пол, точно подгнивший плод. Пес, который поначалу только прыгал вокруг, кинулся на обидчика, вцепился зубами в тело, разорвал брючину вместе с исподним и оголил бедро, густо поросшее рыжими волосами. Он бы и дальше рвал поверженного горбуна, но Калина строго позвал его:
        - Цербер, назад!
        Пес неохотно отполз к ногам молодого хозяина, но продолжал скалить зубы и рычать.
        - Верный мой Цербер, — поглаживая пса по голове, проговорил Калина, — этот выродок недостоин того, чтобы ты обагрил свои белые клыки его гнусной кровью.
        И он передал собаку Марише, попросил запереть ее в чулане.
        Фицко, оглушенный, лежал в углу. Калина надавил ногой на живот горбуна и крикнул:
        - Мразь поганая! Хорошо, что встретились мы даже раньше, чем я предполагал. Нам есть о чем поговорить. Отвечай, не то раздавлю тебя, как жалкого червя: что с моей сестрой?
        Фицко молчал. Злобная усмешка исчезла с его лица, ее сменило выражение страха.
        - Будешь молчать — расстанешься с жизнью!
        Он нагнулся и, преодолевая отвращение, сжал пальцами горло карлика.
        Побледневшее было лицо Фицко вновь побагровело.
        - Где моя сестра?
        Старушка и девушка в ужасе наблюдали за этой сценой. Понимали, что вопрос прозвучал в последний раз. Понял это и сам Фицко и наконец шевельнул губами. Калина чуть разжал пальцы. И по горнице разнесся хриплый голос, словно исходивший из самой преисподней:
        - Твоя сестра…
        Горбун запнулся, и Калина еще ослабил хватку, решив, что поверженному трудно говорить. Но тут мать и Мариша отчаянно закричали. Фицко словно по мановению волшебной палочки вскочил и рассмеялся.
        В дверях стояли четыре гайдука.
        Калина и оглянуться не успел, как они сзади набросились на него и повалили наземь.
        Фицко прыгал вокруг клубка извивающихся тел, следя за тем, как гайдуки связывают Калину.
        - Ну-ну, господин студент! — глумливо щерил он черные зубы. — Изволь полюбоваться: я — как огурчик! Кишка тонка сладить со мной! Ха-ха! Я ведь играл с тобой, точно кошка с мышкой, играл в поддавки. Что, сладка победа, да? Погоди, ты у меня еще изойдешь желчью! А вы, поганые твари, — повернулся он к гайдукам, стоявшим над связанным Калиной и отдувавшимся после нелегкой схватки, — где прохлаждались? Куда вас черти носили? Знали же, что я не баклушничать пошел сюда, а поторопиться не соизволили. Ничего, вы еще свое схлопочете! Я научу вас порядку!
        Он подошел к Калине и злобно пнул его ногой:
        - И с тобой рассчитаюсь! Ты мое горло не очень-то пожалел, куда там! Я бы враз мог с тобой рассчитаться, но твоя жизнь дороже твоей смерти. Золотом мне за нее заплатят! А мил-друг трактирщик из «Трех зеленых лип» в Пьештянах свою долю подождет. Ха-ха-ха! Советую тебе, если во второй раз родишься на свет Божий, трактир этот за три версты обходи! У его хозяина отменный слух, шустрые глаза — подзаработать он не прочь. Долго же мы тебя, господин щеголь, ждали. Трактирщик уведомил нас, что ты под его гостеприимным кровом. А в лесу ты ловко затаился, очень даже ловко. Да толку-то что? Я знал, что эдакий любимчик не обойдет стороной свою матушку, ха-ха!
        И он стал отплясывать вокруг Калины, опьяненный победой.
        - Но пальцы у тебя ровно железные, это да! — Язвительный смех то и дело сменялся взрывами злобы и мстительности. — Здорово ты стиснул мне горло. Я у тебя в долгу! Вот велю привязать к кобыле, да так, что не шелохнешься. Мы и поглядим, как по твоей заднице и пяткам будет гулять палка — небось враз пройдет охота тягу давать, и это будет только задаток!
        Мать схватилась за спинку стула — одна мысль о том, что ждет ее сына, отданного во власть этого выродка и господской мести, доводила ее до беспамятства. Мариша только и думала о том, как бы выпустить из чулана Цербера и натравить на Фицко и его прихвостней. Уж пес бы с ними управился! Она уже было шагнула к чулану, но ее намерение не ускользнуло от зоркого горбуна.
        - Куда это ты собралась, голубушка? — кинулся он к ней. — Выпустить барбоса решила? Или от страху деру дать? Не бойся меня! Ей-богу, на тебя я зла не держу, хотя и обидно мне, что ты липнешь к этому проходимцу.
        И он поднял волосатые, плоские пальцы, пытаясь ущипнуть девушку за румяную щечку. Она в испуге отстранилась.
        - Не только не держу на тебя сердца, а вовсе наоборот. Уж так мила ты мне, что подыщу для тебя хорошее местечко у госпожи графини. Вот так-то, ха-ха-ха!
        Старушка снова застонала в ужасе.
        - А тебе что? — ощерил на нее зубы Фицко. — Неужто и ты бы хотела к графине в служанки? Старые хрычовки нам ни к чему. Но я и на тебя не сержусь, разве ты виновата, что произвела на свет такого незадачливого сына? Ладно, доставлю и тебе радость. Велю позвать, полюбуешься, как у твоего сына летит с шеи ученая башка!
        Мать опустилась на стул и разразилась беспомощными, душераздирающими рыданиями. Маришка подбежала и, прижав ее голову к своей груди, стала молча гладить по волосам.
        Услыхав плач матери, сын дернулся, напряг мускулы. Гайдуки с большим интересом наблюдали за его усилиями, казалось, они даже не против того, чтобы он разорвал веревки.
        Пленник бросался из стороны в сторону, веревки впивались ему в тело, лицо налилось кровью от напряжения.
        - Гайдуки, хватайте его — и айда! — приказал Фицко.
        Когда гайдуки подняли Яна, мать вырвалась из объятий Мариши, вскочила, закричала и с плачем бросилась на связанного сына.
        - Мальчик мой дорогой, прощай, я уж не увижу тебя!
        В гайдуках проснулось что-то человеческое — им стало жаль плачущей матери.
        - Что пялитесь, точно овцы перед убоем! — завопил на них Фицко. — Еще не хватает, чтобы вы нюни распустили! — Потом крикнул: — Сгинь, старая, не мешай!
        Но мать не шелохнулась, и Фицко, схватив ее за руку, оттолкнул от сына. Не поддержи старушку Мариша, она наверняка грохнулась бы на пол.
        Гайдуки послушно двинулись к двери. В последнюю минуту глаза Калины с невыразимой нежностью и печалью обратились к матери, потом к Марише.
        Две женщины остались лежать ничком, содрогаясь в отчаянном плаче. Глиняный пол жадно впитывал их горькие слезы. В коптилке догорало масло, наконец фитиль затрещал, и горница погрузилась во тьму.
        Грозные истуканы у ворот
        Выйдя с добычей во двор, гайдуки облегченно вздохнули — перед ними уже не было ни жалкой старухи, ни несчастной девушки. Неприятное это дело — хватать людей и обрекать на произвол неведомой судьбы. Об этом, конечно, узнают все Чахтицы и будут коситься на них с еще большей ненавистью и презрением. Что из того, что молчат от страха? Невысказанная ненависть жалит вдвойне. С другой стороны, что тут поделаешь — приказ есть приказ.
        Фицко опередил их и открыл ворота. Но смех тут же застрял у него в горле.
        Перед воротами полукругом, непреодолимой стеной, в грозном молчании стояли десять темных рослых фигур. Среди них выделялась одна — огромная, гораздо выше других.
        Ветер затих, луна, пробившись сквозь черную тучу, залила улочку голубоватым светом, недвижные фигуры казались в этом сиянии стальными истуканами.
        Страх еще не отпустил Фицко и гайдуки еще не успели прийти в себя, когда могучий предводитель подступил к горбуну, достигавшему ему едва ли до пояса.
        - Ну что, узнаешь меня, Фицко? — спросил великан. — А вы, гайдуки, холуи господские, узнаете меня?
        Никто не ответил, все онемели.
        - Гайдуки, ну-ка двиньтесь все сюда, под яблоню. И чтоб никто не шелохнулся.
        Гайдуки послушно сгрудились в указанном месте.
        - А ты, Вавро, подойди к ним, и если кому вздумается дать деру, пересчитай тому ребра, — распорядился великан.
        Один из его людей направился к гайдукам.
        - А ты, рыжий карлик, — бросил великан в сторону Фицко, — держись подальше от Яворины[18 - Яворина — горный массив между Миявой и Вларским перевалом.], не то попадешься мне. Я тут жду тебя, чтобы вырвать из твоих когтей невинного человека, да и помериться с тобой силами охота. Так вот: ставлю одну мою руку супротив тебя, супротив всей твоей хваленой силы! Готовься к схватке: снимай ментик[19 - Ментик (от венг. mente — накидка, плащ) — короткая куртка, опушенная мехом; часть гусарского обмундирования.] и отпусти ремень. О тебе идет слава как о злобном силаче. Вот и покажи, на что способен!
        Гайдуки, затаив дыхание, вытаращили глаза. Темные фигуры между тем по-прежнему стояли недвижно.
        Калина, связанный до того туго, что и шелохнуться не мог, жадно ловил каждое слово великана.
        Фицко сбросил потрепанный ментик и неожиданно кинулся на могучего противника. Внезапным прыжком он надеялся захватить его врасплох и с самого начала добиться преимущества над ним. Но не тут-то было. Хотя прыжок ему и удался, он даже успел руками и ногами обхватить, по своему обыкновению, противника, да силач играючи, словно из рукавов, высвободил плечи из тугого обруча.
        - Давай-давай, тискай меня и обнимай, коли так любишь, — хохотнул он, — но и я не останусь у тебя в долгу!
        И он стукнул кулаком по горбу, словно молотом по наковальне. Фицко заскрипел зубами от боли, и тело у него обмякло. У него еще сыпались искры из глаз, а противник свободной рукой уже схватил его за плечи, оторвал от себя и подбросил вверх. На лету поймал, подбросил снова, как мячик, еще выше, потом еще, но на этот раз не подхватил. При этом силач смеялся, словно мальчик, увлеченный занятной игрой, и сумрачные спутники вторили ему.
        Фицко камнем грохнулся об землю.
        Эхо его падения вызвало радостный отклик во многих сердцах; жители ближних домов, поняв, что происходит что-то необычное, сперва выглядывали из окон, а потом, подстегнутые любопытством, высыпали на улицу и осторожно из-за деревьев наблюдали волнующее зрелище.
        - Пожалуй, с тебя хватит, — поглядев на неподвижного Фицко, сказал предводитель и направился к связанному Калине.
        Тут Фицко, лежавший до сих пор словно мертвый, внезапно пришел в себя; в лунном свете блеснуло лезвие ножа, который он незаметно вытащил из-за голенища.
        - Околевай же! — злобно проскрежетал он, нацеливаясь ножом в спину силача.
        Крик заставил великана молниеносно оглянуться: мгновение спустя раздался всеобщий вздох облегчения. Силач схватил нападающего за руку, державшую смертоносное оружие, и сжал ее с такой силой, что нож тут же звякнул о твердую землю. Фицко, выведенный из себя неудачей, яростно обвил кривыми ногами и длинными руками туловище противника, но схватка продолжалась недолго. Обозленный предательским прыжком, силач с удвоенной силой передернул плечами, подпрыгнул, и Фицко брякнулся на землю. Потом силач схватил его за ногу и закружил вокруг себя.
        Гнев все еще бушевал в нем, о чем свидетельствовал хмурый голос:
        - Выбери себе дерево, к которому хочешь лететь, чтобы выплюнуть там свои зубы. Эка жалость! Обещал я орудовать только одной рукой, а вторая так и свербит.
        Но он не выпустил Фицко из рук. Перестав кружить его, он подбросил горбуна вверх и встретил его снизу кулаками. И так снова и снова под восторженный рев своих товарищей и приглушенный смех притаившихся зрителей.
        Но это уже не было игрой.
        Фицко не брыкался, не раскидывал рук. Он беспомощно взлетал над головой силача, словно мешок тряпок.
        - Выбери звезду, на которую я тебя заброшу, — сказал силач, когда гнев его поутих.
        Он еще раз-другой встретил кулаками падавшего Фицко, потом, подбросив ввысь на несколько метров, отскочил, и горбун распластался ничком.
        - Пожалуй, с тебя хватит!
        Силач поднял нож горбуна, разрезал веревки, опутывавшие Калину.
        - Ну, приятель, связали тебя обстоятельно!
        - Благодарствую, неведомый спаситель! — Калина поднялся на ноги и пожал великану руку. — Ты меня избавил от верной смерти!
        - Не стоит благодарности, приятель. Да неужто ты и впрямь не узнаешь старого верного друга — Андрея Дрозда?
        - Андрей, ты ли это? Ишь вымахал! Настоящий великан!
        И старые друзья крепко обнялись.
        - Как же ты прослышал, что я вернулся и мне грозит опасность? — удивился Калина.
        - Э, брат, — загадочно улыбнулся Андрей Дрозд, — человек что угодно прознает, особенно если он такой важный господин, как я. Встретил я сегодня, гуляя по лесу, слугу из трактира «У трех зеленых лип» и спросил его, какую подлость опять замышляет негодяй хозяин. Слуга не осмелился солгать такому важному господину, как я. Вот я и узнал, что тебя ждет, и, как понимаю, вовремя поспел.
        - Чем же ты занимаешься? — не переставая удивляться, спросил Калина.
        - Разбойник я, — ответил Дрозд гордо, — а это мои побратимы, — указал он на своих сообщников.
        Ян Калина с разбойниками еще ни разу не имел дела, и добрая слава, которой наделяла их народная молва, давно померкла в годы школьного учения. Ему внушили, что разбойник всегда злодей, которого закон должен преследовать, а порядочный человек — презирать.
        Однако то, что спасителем его оказался разбойник, не умерило его благодарности, растерянность его длилась не долее мгновения.
        - Пусть ты и разбойник, Андрей, но сейчас ты доказал, что долгие годы разлуки не остудили нашей дружбы. Благородный поступок. Спасибо тебе!
        И он обратил взгляд в сторону дома и двора. Тех, кого искал этот взгляд, там не было. Мать с Маришей не следили за тем, что творится на улице, их чувства были слишком притуплены горем.
        Быстрыми шагами Ян Калина направился к дверям дома.
        Встреча сердец
        В горнице стояла непроглядная тьма. Лучик лунного света робко проникал в комнату, и лишь минуту спустя он различил предметы и фигуры матери и Мариши.
        - Матушка! Маришка! — воскликнул он голосом, в котором были и жалость, и радость новой встречи.
        Заслышав его голос, женщины ожили. Отчаяния как не бывало.
        Они бросились к нему со счастливыми криками, обнимали его, целовали, точно воскрес он из мертвых.
        Мариша Шутовская первая опомнилась. Поняв, что поддалась наплыву чувств, она испуганно отпрянула от Калины. Смущенная, пристыженная тем, что непроизвольно выдала давно затаенную любовь, она опустила лицо в ладони и снова расплакалась. Но это был плач облегчения; наконец она открыла свое сердце другу детства, о котором так долго грезила. И плач тревоги: найдут ли отзвук в его сердце девичьи чувства.
        - Ты спасен… — ликовала мать.
        В те мгновения, когда Мариша неосознанно обнимала и целовала Калину, безмолвно признаваясь ему в любви, он вдруг ощутил, как его охватывает горячая волна счастья. Давние дружеские чувства в мгновение ока обрели силу любви.
        Мать наконец оторвалась от Яна, занялась коптилкой. Когда минуту спустя она зажгла ее и поставила на стол, то увидела Маришу в объятиях сына. Голова девушки покоилась у него на груди, а он гладил золотые волосы и шептал:
        - Маришка, родная…
        Лицо матери засветилось счастьем. Она коснулась молодых старыми, усталыми ладонями и сказала:
        - Счастье-то какое, дети мои! Исполнилось давнее мое, самое горячее желание: ваши сердца встретились.
        Мариша от радости вся ожила, ее глаза снова стали голубыми, как небо после грозы, в них уже не было ни следа слез. Калина был счастлив. Но не долее минуты: суровая действительность вырвала его из блаженного забытья.
        - Нет, я не вправе тебя связывать, Маришка, — печально, но решительно проговорил он после недолгого молчания. — Не хочу омрачать твою жизнь. Забудь обо мне навсегда. Меня будут преследовать, я нигде не найду спокойного пристанища. За мою поимку назначено вознаграждение. Добра не жди — раньше или позже песенка моя будет спета. Имею ли я право ввергать и тебя в беду?
        - Но я люблю тебя, Янко, и буду любить до последнего вздоха! — горячо и преданно воскликнула Маришка. — И твоя смерть будет и моей смертью. Но, кто знает, может, все еще образуется.
        - Нет, Маришка, не утешай себя напрасными надеждами, — сказал он, превозмогая собственное чувство. — Жизнь разделила нас глубокой пропастью, и чем дальше, тем глубже она будет. Я и так им изрядно задолжал, а как справлюсь с новым делом, должок окажется еще больше. Мне надо найти сестру или отплатить за ее гибель. А потом — что бы ни случилось…
        Ему хотелось сказать, что жизнь потом потеряет для него всякий смысл, если он не сможет жить там, где оставил свое сердце. Но он не произнес больше ни слова.
        В доме воцарилась тишина, словно на незримом кладбище, где хоронят чувства.
        В разбойничьей братии — новичок
        Тут в горницу вошел Андрей Дрозд. Дверь для него оказалась слишком низкой — хоть и нагнулся, а задел шляпой притолоку.
        Улыбчивый, пышущий здоровьем, черноглазый верзила пожелал приятного доброго вечера.
        - Что тут у тебя, Ян? — проговорил он весело, с упреком в голосе. — Почему не идешь? Мы ждем тебя.
        - Меня? — удивился Калина и только сейчас сообразил, что ушел от разбойников и гайдуков, не сказав ни слова.
        - Именно тебя. И негоже долго тянуть, вот я и пришел поторопить тебя. Пошли!
        - Куда?
        - С нами, — ответил Андрей Дрозд.
        - С вами? С разбойниками?
        - Вот именно, с нами!
        - Разве и я должен стать разбойником? — все с тем же удивлением спросил Ян Калина.
        - А что еще тебе осталось делать? — возразил Андрей Дрозд спокойно.
        Как это он может стать разбойником? Он, который считал разбойников преступниками! Но при виде широкого, доброго лица Андрея Дрозда друг его почувствовал, что в нем воскресает прежнее представление о разбойниках, которое он когда-то унес из родного дома, отправляясь на учебу.
        Ян думал о Бранко — разбойнике, о котором столько слышал на посиделках в долгие зимние вечера. В самом ли деле он заслуживает презрения и высокомерного осуждения? Как он стал разбойником, этот уроженец Новоградска, о котором все говорили с восхищением? Когда турки захватили новоградский комитат[20 - Комитат — то же что «жупа» в старой Венгрии; соответствует губернии.], они начисто обобрали Бранко. Угнали скот, подожгли дом, жену с двумя детьми уволокли в плен. Единственное, что у него осталось, так это собственная жизнь. Бранко ушел в лес и вскоре стал грозой для турок. Повсюду у него были преданные сообщники, и когда надо было идти против турок, в ночи на многих холмах загорались костры, и отважные молодцы со всех сторон — пешком, верхом, на телегах — спешили к Бранко. Он мстил не только туркам, он карал за любую несправедливость, о которой узнавал. Бранко стал грозным разбойником и восстановил против себя города и комитаты. Однажды, когда он объявился под Зволеном, члены магистрата[21 - Магистрат — сословный орган городского управления, первоначально имел административно-судебные функции.]
приказали звонить в колокола и выставили против него всех горожан. Так они одолели его. Витязь пал в неравном бою. Его похоронили в лесу на холме под Брезно. В школе Калине вдалбливали в голову, что это был разбойник, изверг рода человеческого и потому, де, он заслужил жестокое наказание. Но так ли это на самом деле? Неужто жители бедных халупок от Татр до Дуная, считающие его героем, ошибаются? Нет, не могут они так ошибаться. Разве это преступление, если кто-то на этом свете мстит за кривду и борется за справедливость?
        - Куда тебе одному? — вывел Яна из задумчивости голос Дрозда. — Теперь ты освободился из рук господских загонщиков, но ведь снова попадешь к ним. Нигде от них не укроешься, и будь ты семи пядей во лбу — их не одолеть. Только в лесу и можно укрыться, и именно с нами, потому как нам знаком каждый холмик, долина, пещера, даже дупло.
        - А поможете ли вы мне выведать, где сестра, жива ли она, и если злодейская рука загубила ее жизнь, то отомстить за нее? — перебил его Калина, который, видно, уже принял решение.
        - Да, мы все за одного!
        И Дрозд подал ему могучую длань. Калина сердечно пожал ее и потряс.
        Старушка и девушка облегченно вздохнули. Мать успокаивало сознание, что сын будет поблизости и не один. Мариша утешалась надеждой, что изредка сможет видеть его. Не придет он сам, так она найдет его за горами, за долами. Да хоть на край света к нему пойдет!
        Возле дома у завалинки разбойники тесным кругом ждали своего предводителя. Рядом стояли гайдуки, а на земле, недвижно растянувшись, лежал Фицко.
        - Слушайте, холуи господские! — крикнул им Андрей Дрозд. — Нынче я впервые встретился с вами как разбойник, а потому отпускаю вас подобру-поздорову. Горе вам, ежели еще раз попадетесь мне под руку! Но не идти же вам в замок с пустыми руками. Вот вам, забирайте своего хозяина!
        Гайдуки опасливо приблизились к Фицко. Лицо у него было искажено злобой. Он молчал, не шевелился, разве что глаза горели огнем. Гайдуки сразу же сообразили, что эта ноша будет куда легче прежней; один из них нагнулся и легко, как кутенка, поднял горбуна на руки.
        - А ты, Фицко, — крикнул Дрозд угрожающе, — сам себе приговор подпишешь, если не оставишь Калиновых и Шутовских в покое. Калинова уже вдосталь наломала спину на барщине, гнать вам ее на работу нечего. За каждый день, что погонишь ее на барщину, я перебью тебе одно ребро, а если их не хватит, добавлю ребра гайдуков и твоей госпожи.
        К Фицко, простившись с матерью, подошел и Калина. Он схватил его за плечи и затряс так, что гайдук, несший его на руках, зашатался.
        - Если не оглох, так слушай: Ян Калина, который стал разбойником, приказывает госпоже отпустить его похищенную сестру на свободу. Если по истечении трех дней она не вернется, разбойник Калина поймет, что она мертва. И тогда горе чахтицкой госпоже!
        Гайдуки с Фицко молча последовали своим путем — через минуту исчезли из виду.
        - Айда, ребята! — прогремел голос Дрозда.
        Калина, попрощавшись еще раз с матерью, остановился перед Маришей. Ее разгоряченная рука задрожала в его ладони. Он нежно сжал ее.
        - Прощай, Маришка!
        На ее лице легко читалась беззаветная любовь, безграничная надежда.
        - До свидания! — прошептала она и потупила глаза, словно взгляд его обжигал ее.
        Калина пересилил себя, отпустил ее руку и уверенно зашагал за удалявшимися молодцами.
        Барбора, Барбора…
        Павел Ледерер проводил своего нового друга Яна Калину до самых Чахтиц. Но не задержался там.
        Он простился с приятелем, пообещав ему вернуться, как только навестит старых родителей, которые с тех пор, как он отправился в странствие, ничего не слыхали о нем, и подыщет себе работенку. Узнает у матери Яна, что с ним и где его найти. А захочет он, так они вообще будут жить одной жизнью. Но при этом в нем шевельнулись сомнения, в которых он постеснялся признаться приятелю. Разве он не мечтает связать свою жизнь с жизнью своей избранницы, прекрасной девушки Барборы Репашовой, дочери мастера, у которого он учился? Мог ли он принести такую жертву другу и подвергать опасности свою жизнь, которая ему одному уже не принадлежала?
        Предаваясь мечтам, спешил он в ночи к Новому Месту. И хотя край утопал в густой тьме, он узнавал каждый холм, каждое дерево. Вот и Скальская вершина. Хмурый лик горы, казалось, прояснился, приветствуя старого знакомого. Сердце всадника буйно билось, согретое воспоминаниями: вот здесь он прогуливался со своими дружками-подмастерьями по воскресеньям после полной трудовой недели, свободный как птица. Да и не только с ними, часто и с ней… И воздух, казалось, благоухал запахом фиалок, цветов шиповника, которые он рвал для нее.
        Всадник не успел собраться с мыслями, как из тьмы перед ним выросло Новое Место.
        У заставы его остановила ночная стража. В столь поздний час каждый чужестранец обязан был предъявить какую-нибудь грамоту. В округе бродило множество подозрительных личностей, и городские власти строго охраняли личную безопасность своих граждан и их собственность. Павел Ледерер подал свидетельство об окончании обучения. Стражник внимательно всмотрелся в него в свете падавших из окна заставы лучей.
        - Да ведь я вас знаю! — сказал он приветливо. — Вы же учились у мастера Репаша, так ведь?
        - Да, у почтенного мастера Репаша, дом которого, надеюсь, снова гостеприимно примет меня.
        - Как так? Вы разве не знаете, что его уже нет в живых, а в доме поселился новый хозяин?
        Дурное предчувствие смутило душу Павла Ледерера. Тысячи вопросов готовы были сорваться с языка, но ни один из них он не отважился произнести.
        - Да-да, тому уж полтора года, как мастер Репаш отошел в мир иной, — поведал говорливый стражник. — Удар с ним случился. На собрании новоместского цеха кузнецов и слесарей. Он как раз горячо высказывался против распущенности в семьях представителей цеха, где прежде придерживались строгих правил. Упал вдруг как подкошенный, и никому не удалось привести его в чувство. Славно хоронили старика. В последний путь провожали его все цехи под своими знаменами, весь город…
        - А кто же стал хозяином в его доме? — перебил Павел поток слов, казавшийся ему нескончаемым.
        - Кто? Мартин Шуба, конечно.
        - Как же так получилось?
        Предчувствие не обмануло его. Да неужели такое в самом деле возможно?
        - Да так, как оно обычно и бывает миновал год траура, и он женился на его дочери.
        - На Барборе?
        - Именно. На ней.
        Значит, Барбора, его Барбора вышла замуж..
        Павел бросился прочь от изумленного стражника, потом бесцельно слонялся весь вечер по городу и предместью.
        Лишь поздно ночью он остановился на площади перед трактиром.
        В зеленый венок, висевший над входом, упрямо вгрызался ветер. Во тьме Павел нащупал дверной молоток и застучал с такой силой, словно от того, как быстро ему откроют, зависела вся его жизнь.
        В комнате заезжего двора Ледерер долго сидел, уставившись на быстро догоравшую свечку. Сердце сжималось от боли и печали.
        Странные вещи творятся на свете! Как он мечтал, два года странствуя на чужбине, о той минуте, когда обнимет ее, зацелует и поведет к алтарю! Какой прекрасной казалась ему жизнь рядом с ней, сколько находил он в себе сил и мужества, готовности преодолеть самые немыслимые тяготы! А она тем временем забыла о нем и своем обещании. Забыла обо всем, стала женой другого, и пока наивный подмастерье грезил о ней со всем пылом молодого сердца, обнимала другого, целовала другого, другому клялась в верности.
        Он долго ворочался в постели, не в силах сомкнуть глаз. Мартин Шуба… Кто мог бы предположить, что как раз этот человек станет его счастливым соперником в любви? Он хорошо знал его. Ремеслу он учился всего года два до него. Павел всегда его недолюбливал, да и никто его особенно не жаловал. Сварливый, забулдыга, каждого задирал. Не раз цеховой староста Репаш со всей строгостью напоминал ему, как положено вести себя и жить порядочному ремесленнику И не раз грозил ему прогнать из цеха. Он в гробу перевернулся бы, если б узнал, что этот человек стал мужем его дочери Барборы и хозяином его мастерской.
        В комнату заезжего двора уже пробивался рассвет, когда глубокий сон ненадолго освободил смертельно усталого Павла Ледерера от мучительных раздумий.
        2. Разбойник в замке
        Порка на «кобыле»
        Как повелось с незапамятных времен в роду Батори и Надашди, чахтицкая госпожа вставала вместе с восходом солнца. Отдав прислуге нужные распоряжения, она повелевала седлать любимейшего скакуна Вихря и то ненадолго, а то и надолго отправлялась по окрестностям. Каждое утро она наведывалась в свои ближайшие владения, и повсюду земледельцы приветствовали ее усердной работой.
        В это утро, наступившее после бурной ночи, когда Ян Калина, вернувшийся из Германии, ушел к разбойникам, чахтицкая госпожа, по обыкновению, уже похлопывала по шее дорогого Вихря и собиралась было вскочить в седло, как вдруг заметила в углу двора одного из гайдуков. Она тут же вспомнила об Илоне Гарцай, о Фицко, которого отрядила вдогон, и о возвращении Калины. Графиня подозвала гайдука, желая узнать, что же случилось. Он подошел к ней бледный, еле передвигая ноги. На вопросы госпожи с трудом выдавил из себя рассказ о ночных происшествиях.
        В приступе гнева она тотчас распорядилась уложить гайдука на «кобылу», а следом и остальных его товарищей С судейским видом она сидела в мягком кресле, которое всегда приказывала ставить рядом с пыточной скамьей.
        - Трусы! — злобно кипятилась она. И хотя свист палок слегка умерял ее злость, по временам она яростно вскакивала с кресла, хватала жердину потолще и сама хлестала лежащего по чему попало.
        Наконец, запыхавшись, она отбросила палку и приказала гайдука отвязать.
        Избитый служитель заковылял к своим товарищам.
        - Паршивцы! — кричала она. — Надо содрать с вас шкуру, уж больно вы ее жалеете!
        Гайдуки молчали в великом смятении, опасаясь что снова раздастся приказ улечься им на «кобылу».
        - Где Фицко? — вскричала госпожа, разгневанная отсутствием верного слуги.
        Во зле гайдуков стояли три старые служанки Анна Дарабул, Илона Йо и Дора Сентеш. Они-то и принесли госпоже кресло и стояли в ожидании ее приказов.
        Анна, не зная, что ответить на вопрос госпожи, отмалчивалась. Это была старая, но все еще проворная женщина, каждым движением словно стремившаяся доказать, что редкие волосы, стянутые на темени в бесформенный пучок, мутные водянистые глаза, изборожденное морщинами лицо, беззубый рот и вся ее фигура — живые мощи — лишь внешне говорят о старости. А вообще-то они еще преисполнены жизненных сил.
        Видом избитых гайдуков, рослых мужиков, мучимых страхом, не было ли учиненное наказание всего лишь задатком, явно наслаждалась Илона Йо, женщина столь же худая и высокая, хотя не такая прямая, как Анна Дарабул. Злорадная улыбка сгорбившейся под бременем лет старухи еще больше углубляла морщины вокруг широкого рта, в котором единственный, торчавший словно бивень, резец вздымал верхнюю губу. Никто бы не поверил, что эта сморщенная женщина выкормила всех детей чахтицкой госпожи: Анну, Урсулу, Катарину и Павла.
        Дора Сентеш, обладательница могучей мужицкой стати и громкого голоса, казалась по сравнению с ними сущим великаном.
        Перед тремя старухами, уроженками Нижней земли, трепетала вся челядь: это были самые доверенные служанки и советчицы госпожи, всегда прислушивавшейся к их словам. Но расположение госпожи оспаривали лишь Анна и Илона. Правда, первенство обычно оставалось за Анной, женщиной вспыльчивой, мстительной, дотошной и бранчливой. Илона тоже была в избытке наделена этими качествами. А Дора Сентеш взирала на их потуги с каким-то мужским презрением.
        Четвертая, самая старшая служанка, Ката Бенеская из Чахтиц, в чьи обязанности входила стирка и самая грязная домашняя работа и которая попала в замок благодаря ходатайству матери шарварского предикатора[22 - Предикатор — протестантский проповедник.], в их состязании также не участвовала. Это была некрупная собой женщина со старым, лучившимся добротой лицом, совестливая, работящая, доброжелательная, сговорчивая, поэтому она равно слушалась и Анны, и Илоны Йо, и Доры Сентеш, словно именно они были ее госпожами. Она делала все, что они ей приказывали. А получала в ответ одно презрение. Женщины не замечали ее в упор, и, кроме приказов, она не слышала от них ни единого слова.
        Катарина Бенецкая взирала на все происходившее во дворе из двери прачечной, словно не осмеливалась и приблизиться к госпоже.
        Не дождавшись ответа, Алжбета Батори спросила еще более зловеще, где горбун. Один из гайдуков, набравшись смелости, ответил, что Фицко лежит в лежку. Он получил столько ударов, что не в силах стоять на ногах.
        - Тотчас приведите его! — приказала она.
        Анна и Илона, всегда готовые любой ценой выполнить желание госпожи, побежали в людскую. Илона остановилась посреди двора, разочарованная, раздосадованная: Анна опять опередила ее. Стремглав перебежав двор, она уже открывала двери людской.
        Фицко лежал точно мертвый.
        - Вставай, госпожа тебя требует!. — крикнула она резко, горя нетерпением выполнить господский приказ.
        Фицко дернулся и с большим трудом сел. Потом свесил ноги с постели. По выражению лица видно было, что каждое движение причиняет ему невыносимую боль. Конечно, он предпочел бы лежать, не показываться на глаза госпоже в таком жалком виде. Но он знал: не явись он своим ходом, госпожа прикажет принести его на носилках, а это было бы еще позорнее.
        Он двинулся к двери. Увидев, как трудно ему дается каждый шаг, Анна схватила его за руку, хотела помочь. Но он злобно на нее покосился и оттолкнул от себя.
        - Подумать только! — взбесилась она. — Хочешь ему помочь, а он за добро вон как платит!
        Словно пьяный, горбун с великим трудом доковылял до госпожи, которая тряслась от злости, что слуга заставляет себя ждать. Однако, завидев его, сменила гнев на милость и разразилась безудержным смехом: таким потешным показался ей Фицко в своей убогости. А он сконфуженно стоял перед ней, сгорбившись, склонив голову. Разбитое, отекшее лицо было еще отвратительнее, на лбу вправо и влево торчали большие шишки, облепленные рыжими волосами.
        - Ха-ха-ха, — смеялась госпожа, — коса нашла на камень! Этот парень похоронил твою славу непобедимого силача. И похоже, у тебя уже проклевываются рожки, дьявол ты этакий!
        Фицко стоял перед госпожой воплощением срама и покорности. Гайдуки поглядывали на него не без удовольствия. При виде его унижения они забыли и о собственных синяках и чуть ли не с благодарностью вспоминали разбойников.
        Но их затаенному желанию увидеть своего мучителя на «кобыле» не суждено было сбыться.
        - Фицко, — проговорила госпожа, досыта насмеявшись, — ты все же вел себя мужественно и заслуживаешь признания. Я не обманулась в тебе. Защищая мои интересы, ты не жалел своей шкуры. Ложись и лежи, покуда силы к тебе не вернутся. А чтобы ускорить выздоровление, позови Майорову еще сегодня.
        Майорова слыла во всей миявской округе опытной знахаркой, лечившей травами и мазями. При любых недомоганиях чахтицкая госпожа приглашала ее к себе. Она во всем следовала ее советам и богато вознаграждала знахарку.
        Майорову везде уважали, но и изрядно побаивались. Люди считали, что она продала душу дьяволу, который наделил ее за это способностью проникать в тайны трав, познавать их лечебную силу, а также особым даром прогонять болезни и заговаривать несчастья. Оттого и старались не попадаться ей на глаза. На посиделках рассказывали о ней страшные истории, но душевные или телесные недуги заставляли больных идти к ней на поклон. Не только простолюдинов, но и владык замков и градов. Знатные дамы со всей округи купались в ароматном отваре ее трав.
        То, что госпожа позволила позвать ради него Майорову, было для Фицко истинной почестью. Исполненный благодарности, он буквально на глазах оживал: выпрямился, поднял голову и преданно смотрел на госпожу.
        Язык у него развязался, и он тут же описал все ночные приключения. О священнике Поницене, беглеце Калине и о разбойнике Дрозде он говорил кипя от злости. Но о наказе Дрозда и Калины умолчал, как и гайдук.
        Высокий лоб госпожи снова нахмурился.
        - Явись ко мне как можно быстрее, — проговорила она, — у меня будут кое-какие повеления касательно разбойников и их нового дружка.
        Разбойник в замке
        Госпожа снова метнула на гайдуков угрюмый взгляд, встала и, надменно выпрямившись, велела конюху привести Вихря. Вдруг она заметила испуганное лицо Фицко, обращенное в сторону больших ворот. С его уст внезапно сорвался крик.
        - Дрозд!
        Все взгляды устремились к окованным железом воротам.
        Действительно, тяжелым, звонким, уверенным шагом к ним приближался Андрей Дрозд.
        Не сразу можно было его узнать: он был нарядно одет словно дворянин, собравшийся на свадьбу. Портной шил это платье явно не для него. Однако с кого он снял его, был ли такой вельможа, который мог бы сравниться с ним в объемах? От всего его вида, от решительной походки веяло несомненным достоинством.
        А шел он прямо к чахтицкой госпоже, которая, так же как и вся дворня, от неожиданности лишилась дара речи.
        Что за дерзость, что за наглость! Предводитель разбойной бражки осмеливается ступить во двор замка!
        Первым опомнился Фицко. Он бы и сам бросился на Дрозда, но, выпрямившись для прыжка, почувствовал в пояснице острую боль. Будь он в полной силе, как бы он на глазах госпожи отомстил за ночное поражение! Оставалось рявкнуть на гайдуков, чтобы они схватили разбойника.
        И хотя от батогов служители настолько ослабели, что едва на ногах держались, они зашевелились.
        Между тем Андрей Дрозд находился уже в двух-трех шагах от госпожи.
        - Стоять! — окрикнул гайдуков Андрей Дрозд громовым голосом. — Вы же знаете: будь вас в два раза больше, все одно не одолеть вам меня, хоть бы и Фицко помогал!
        Гайдуки застыли на месте, да и сам Фицко был потрясен натиском разбойника. Дрозд смело встал перед Алжбетой Батори, прямо взглянул ей в лицо и церемонно сорвал для приветствия шляпу.
        - Госпожа, — обратился он к ней, — укороти холуев, пожалей их. Твой верный пес Фицко уже успел убедиться, что со мной шутки плохи.
        Графиня хмуро уставилась на Андрея Дрозда. Удивление сменил на ее лице гнев. Совсем недавно она видела в Андрее Дрозде послушного подданного, безропотно трудившегося с рассвета до темноты. И на «кобылу» он ложился кротко и безропотно сносил удары. Когда же успел так измениться? Теперь вот стоит перед ней гордо выпрямившись, будто ровня ей, могучий и уверенный, что с его головы и волос не упадет. И улыбается как человек, вознесшийся надо всем миром. Да и этот земанский[23 - Земан — представитель мелкопоместной шляхты в старой Венгрии.] костюм ему явно к лицу. Словно и вправду был скроен лично для него.
        Ни Фицко, ни гайдуков ей и не пришлось укорачивать. Они нерешительно топтались на месте, ждали ее приказа. Но она их не замечала. Спросила Андрея Дрозда.
        - Ты зачем пришел? Что тебе надо?
        - Я принес послание от Яна Калины.
        Он и не заметил, каким зловещим румянцем покрылось ее лицо при упоминании этого имени. Достав из-за пазухи письмо, передал графине.
        В первую минуту Алжбета Батори собралась было разорвать бумагу, но любопытство оказалось сильнее гнева. Она прочла:
        «Ваша графская милость!
        Обращаюсь к вам с этими словами, хотя такого обращения:, достойного благородных и знатных господ, вы давно не заслуживаете — с самой смерти вашего незабвенного супруга, графа Ференца Надашди, благодетеля и защитника моего, коий никогда не забывал, что мой отец, добрый и верный его слуга, защищая его жизнь в бою против турков, оставил на поле брани правую руку. Насколько недостойной подругой вы были графу Ференцу Надашди, вы доказали, как только он навеки закрыл добрые глаза. Вы оторвали меня от источника наук и искусств, хотя супругу на смертном одре обещали, что позволите мне учиться, покуда я не утолю жажду знаний. Только над гробом моего покровителя отзвучали погребальные песни, ко мне уже мчался гонец с приказом вернуться домой и отправиться работать на конюшню.
        Однако не столько несправедливость, учиненная по отношению ко мне, сколько несправедливость по отношению к моим близким и ко всем вашим подданным вынуждает меня к этому шагу.
        Высокородная госпожа, я объявляю вам войну! И даже если я заплачу жизнью, клянусь, что постараюсь, чтобы кривды и преступления, совершенные вами, стали известны в самих верхах нашей страны, чтобы вас настигла карающая рука правосудия, в которой не сомневаюсь. Мы с вами — неравноценные противники. Графиня, кичащаяся титулами, знатными связями, вы принадлежите к самым высоким родам Венгрии — я же ваш подданный, беглец, мятежник и разбойник. Но правда на моей стороне, и правда восторжествует!
        Я открыто объявляю вам войну. Запомните, что с сегодняшнего дня за каждым вашим поступком следят внимательные глаза храбрецов, единственная цель которых — сорвать покрывало тайны с ваших преступлений, показать всему миру, какая развращенность таится за вашей невинной внешностью, подвергнуть вас справедливому суду.
        Предупреждаю вас, высокородная госпожа! Немедленно отпустите на свободу Магдулу, мою похищенную сестру, пусть она сразу же вернется к своей измученной матери. Ее ли же вы обидите мою матушку и ее соседей Шутовских, вас настигнет самое жестокое наказание!
        До скорой встречи, графиня, перед лицом справедливых судей!
        Ян Калина»
        Во время чтения лицо графини все больше багровело. Прочитав все, она вскочила, словно ужаленная змеей.
        В порыве бешенства она разорвала письмо на мелкие клочья. Ветер поднял их и унес, словно жухлую листву.
        Гайдуков и служанок обуял страх при виде лица своей госпожи. Они знали ее, знали, что, когда она так разгневана, горе тому, кто попадется ей под руку. Один Андрей Дрозд стоял спокойно и уверенно, не выказывая страха. На его лице играла тихая улыбка.
        Заметив это, госпожа окончательно вышла из себя. Казалось, она готова кинуться на него и разорвать на куски, точно львица. Но графиня не сделала этого — она лишь гаркнула на Фицко и гайдуков хриплым, почти мужским голосом:
        - Хватайте его! Что стоите, будто на вас столбняк нашел? Вы что, испугались этого злодея, этого мятежника? Может, захотелось пригласить господина разбойника на завтрак? Немедленно свяжите его!
        Но она и сама не была уверена, удастся ли им это, поэтому, повернувшись к Анне и Илоне, повелительно шепнула:
        - Скорее на башню! Бейте тревогу!
        Фицко и гайдуки, побуждаемые ее выкриками, бросились к Дрозду, пытаясь окружить его.
        - Ни с места! — угрожающе предостерег Дрозд. — Кто из вас дотронется до меня, тому смерти не миновать! Хозяйка Чахтиц, — продолжал он, грозно выпрямившись, — я пришел сюда по собственной воле, как посланец. С послами так не поступают!
        - Ха-ха-ха! — злобным смехом ответила она. — Мне следовало сразу же, как ты явился сюда, велеть тебя вздернуть на ближайшем дереве, а не заводить с тобой разговоры. Разбойник собирается нас учить хорошим манерам! Ну погоди, мы тебя сами научим!
        Стараясь угодить ей, Фицко собрал все силы и кинулся на Дрозда. Но тот ударил его железным кулаком. Горбун отлетел на несколько метров. Он визжал от боли и злости, но встать на ноги так и не смог.
        - Отдаюсь в ваши руки добровольно. Измарали вы мой ментик, истоптали кармазиновые сапожки. Но видано ли, чтобы в таком благородном наряде драться по-мужицки на кулачки. Саблю, к сожалению, я дома забыл. А то нанизал бы я на нее ваши головушки, точно дыни, — смеялся Дрозд. — Верно говорю: сдаюсь добровольно, но прежде выслушай, госпожа.
        Гайдуки испытывали явное облегчение, все равно никто из них не надеялся одолеть великана. Графиня удивленно уставилась на него.
        - Добровольно отдамся в руки твоим гайдукам, — повторил Дрозд спокойным, рассудительным голосом, — но сперва взвесь, что тебе дороже: моя жизнь или твои чахтицкие и миявские дома и дворы.
        Госпожа не сразу сообразила, о чем речь.
        - А дело вот какое, — продолжал он. — Ежели я к полудню не ворочусь к своим или не дам понять, что со мной ничего не стряслось, вечером на твоих поместьях запоют красные петухи и небо заалеет от пламени!
        Гайдуки передернулись, представив себе горящие замки, дворы, амбары и стога. Но чахтицкую госпожу эта картина вовсе не ужаснула, гнев ее, похоже, улетучился.
        По ее лицу пробежала загадочная улыбка, и она спокойно сказала:
        - Мне твоя жизнь дороже всех надашдивских и баторивских владений!
        - Что ж, я слову своему хозяин. Отдаюсь в ваши руки. Гайдуки, вот он я, вяжите!
        Служители недоверчиво смотрели на руки Дрозда. Неужто он и вправду даст себя связать, не оказывая сопротивления? Ведь ему же уготована виселица!
        - Рядом с «кобылой» лежат веревки! — присоветовал силач гайдукам, и лишь теперь они поверили, что он и впрямь поддается.
        Вскоре он уже лежал, связанный, на земле. Боясь, что Дрозд шутит над ними и что, того и гляди, подымется и опять полезет в драку, гайдуки крепко-накрепко связали его — сами аж запыхались. Лукавая улыбка госпожи сменилась насмешливой ухмылкой.
        - Силы тебе не занимать, — обратилась она к Дрозду, — но ума у тебя ни на грош. Немного же труда потребовалось, чтоб схватить тебя, ха-ха! Но не бойся, на виселице тебя не вздернут, но как только твои люди подпалят какой-нибудь из моих дворов или стогов, я велю тебя заживо изжарить. А заодно с тобой и старуху Калинову и Маришу Шутовскую. Но ежели ты над ними сжалишься и предпочтешь виселицу, то вели своим дружкам смириться с тем, что им тебя уж не видать.
        - Смеется тот, кто смеется последним, — спокойно возразил пленник. — Стоит мне дернуть руками, и я окажусь на свободе, словно меня связали нитками.
        - Хвастун! — рассмеялась госпожа.
        Но гайдукам было не до смеха — они уже кое-что знали о невиданной силе Дрозда и вполне допускали, что ему ничего не стоит освободиться.
        - Я и вправду не прочь освободиться, раз ты обманула меня и обещаешь повесить или заживо сжечь. Вели гайдукам притащить из маслобойни жернов и положить на меня, а то как бы мне не упорхнуть.
        Не дожидаясь приказа, гайдуки наперегонки помчались за жерновом.
        Между тем смех хозяйки замка сменился растерянностью. Не веря своим глазам, она оглядывала Дрозда, который вдруг зашевелился, сел, после чего произнес:
        - Сейчас, еще немного, и я управлюсь!
        В следующее мгновение из уст госпожи вырвался крик ужаса: Дрозд освободился от пут и угрожающе встал перед ней.
        - Видишь, кто смеется последним. Я ведь хорошо знаю тебя и всю господскую свору. Я понимал, что рискую жизнью, отправляясь в замок, а вот же — оказался здесь хозяином не только своей, но и твоей жизни. Вот этими руками проще простого задушить тебя…
        И он протянул к ней руки. Она ахнула от страха, словно уже почувствовала его сокрушительную силу.
        Утреннюю тишину вдруг заполнил колокольный звон: били в набат. С самой большой башни на западной стороне храма и с башни поменьше, что над санктуарием[24 - Санктуарий — часть нефа в римско-католическом храме, в котором помещается главный алтарь.], на Чахтицы низвергался тревожный звон. Это звонили Анна и Илона, да так, будто полгорода пылало в огне.
        Люди собирались на улицах, испуганно допытываясь, что же такое случилось.
        Владелица замка прислушивалась к колокольному звону, точно к сладостной музыке, и ее страх мало-помалу стал рассеиваться.
        Когда гайдуки, тащившие жернов, увидели свободного силача, они уронили ношу и замерли как вкопанные. Так они стояли бы до самого вечера, если бы госпожа снова не приказала схватить разбойника.
        Колокольный звон ничуть не смутил Дрозда. Он подскочил к ближней телеге, молниеносно выдернул дышло и, сжимая его обеими руками, стал спокойно дожидаться приближавшихся слуг.
        - Кто смеет подойти ко мне, пусть сперва закажет себе гроб по размеру! — крикнул он наступавшим.
        Испуганные гайдуки, чахтицкие подданные, слуги и мужики, прибежавшие с улицы, образовали круг, границы которого определил дышлом силач.
        Вдруг он заметил за спинами людей, окружавших его, знакомого коня. Это был Вихрь, любимый скакун чахтицкой госпожи. По нескольку раз на дню она и сама следила за тем, чтобы он был хорошо обихожен. И больше всего батогов доставалось слугам именно из-за него. Всегда находилось что-то, что ее не устраивало. Этот вороной скакун с блестящей, словно шелковой, шерстью был гордостью графини. Она гладила его с необыкновенной нежностью, говорила ему ласковые слова, когда вскакивала на него, каждое ее движение выдавало особое блаженство. И Вихрь, благодарное существо, словно бы читал ее мысли: пришпоривать его не надо было — он и без того угадывал ее настроение. То пружинил шаг, словно сопровождаемый музыкой, то пускался вскачь с ветром наперегонки. Знатные хозяева ближней округи, да и дальних краев завидовали ей. Однажды на большой охоте граф Криштоф Эрдёди, сын Тамаша Эрдёди[25 - Тамаш Эрдёди (1553 -1624) — граф, хорватский банус (соответствует губернатору).], владельца града Добрая Вода, залюбовался Вихрем. Ничто уже не занимало его — ни охотничья слава, ни обильная добыча. Весь день он не отрывал глаз
от скакуна, а вечером, когда веселая толпа развлекалась во дворе замка, восторженно воскликнул: «Отдаю целую деревню за Вихря, дорогая графиня!» И старый граф не осадил сына, потому что и он вместе с ним восхищался Вихрем. «Лопашов, Ланчар, Добрая Вода, Радошовцы, Осускре, Градиште, Верхние Дубовые, Нагач, Ясловцы, Падеровцы, Катловцы и Стеруш — все это наши деревни. Какую из них — заодно со скотом и подданными — желаешь получить за Вихря?» — горячился молодой Эрдёди. Но хозяйка Чахтиц ответила: «Да хотя бы все свои деревни вы предложили за него, я все равно не отдала бы коня. Ни за что на свете!»
        Вихрь с раннего утра ждал в стойле наготове. Получив приказ Алжбеты, конюх должен был оседлать коня. Но, ошеломленный событиями в замке, он забыл о седле. Андрей Дрозд не сводил глаз со скакуна, который то и дело бил копытами и ржал.
        Досыта насладившись красотой прославленного коня, он обратился к графине:
        - Великая честь для меня, госпожа, что встречаешь под звон колоколов. После такого почетного звона — сама понимаешь — не могу я идти по Чахтицам пешком, будто простой смертный. Одолжи своего коня!
        И с дышлом в руке направился прямо к Вихрю. Толпа почтительно расступалась перед ним. Конюх стоял возле скакуна, точно столб. Андрей Дрозд ловко вскочил на коня. Вихрь поначалу упирался, дергался, словно бы желая сбросить непривычного седока, но тут же почувствовал крепкую руку. Через мгновение он уже летел стремглав со двора.
        Никто не осмелился помешать бегству, одна Алжбета Батори с криком бросилась вдогонку за своим конем, но тщетно. Андрей Дрозд уже скакал по улице.
        Разъяренная неудачей, униженная разбойником, потерявшая Вихря, чахтицкая госпожа схватилась за сердце, зашаталась и рухнула наземь. Служанки подскочили к ней, подняли, усадили в кресло.
        Пока они приводили ее в чувство холодными примочками, Андрей Дрозд мчался из замка. Перед приходом он увидел Яна Поницена, выбежавшего на улицу, чтобы узнать причину набата. Когда священник узнал на Вихре разбойника, догадка осенила его — он нахмурился. Дрозд уважительно сорвал с головы шляпу, церковнослужитель молча ответил поклоном.
        Долго стоял перед приходом Ян Поницен, глядя вслед беглецу. Смотрели ему вслед и жители Чахтиц, взволнованно толпясь на улицах. Люди гадали, что происходит, коль разбойники не прячутся по лесам, а осмеливаются проникать в замок.
        Андрея Дрозда все знали, он всюду был свой. Но теперь, когда он проскакал на любимом коне графини, он показался каким-то далеким и чужим. Он выглядел непомерно могучим, огромным, словно высоко вознесся над ними, чуть ли не сделался господином, и теперь даже в замке трепещут перед ним.
        Вскоре за Андреем Дроздом помчалась ватага преследователей.
        Любовь, способная на все
        Павел Ледерер проснулся поздним утром с тяжелой головой. Трактирщица, принесшая завтрак, узнала его лишь сейчас. Ночью, при свете свечи, когда он едва выговорил, что нуждается в ночлеге, она приняла его за чужестранца.
        - Так это ты, Павел! — обрадовалась она. Еще учеником он полюбился ей: не раз она выказывала ему знаки привязанности, которыми бездетные женщины обычно награждают чужих детей.
        Павел Ледерер натужно улыбнулся — сердце его после перенесенного удара не способно было даже радоваться встрече.
        - Ты уже все знаешь? — спросила она, тщетно пытаясь его развеселить.
        - Знаю, — сумрачно ответил он.
        Трактирщица сочувственно поглядела на него и немного погодя сказала:
        - Господь уже покарал ее за измену…
        Эти слова встревожили его, но он не стал задавать вопросов. Молча вышел на улицу, не заглянув даже в конюшню — проверить, накормил ли батрак его лошадь. Он бродил по знакомым местам. Шумела ярмарка, улицы кишели приезжими. Никто не замечал Павла. А если кто, словно узнав, и обводил его изумленным взглядом, то в следующее мгновение, натолкнувшись на взгляд — отчужденный, равнодушный, — проходил мимо, уверенный, что случайное сходство обмануло его.
        Одну только улицу он огибал стороной. И все же в конце концов свернул и в нее. Двигался неуверенно, словно подгоняемый неодолимой силой.
        Вот этот дом. Много лет тому назад сюда привел его отец и отдал на попечение мастеру Репашу — пусть сделает из него человека. Здесь ему улыбнулось счастье, здесь в сердце родилась нежданная любовь, отсюда он ушел в мир, чтобы, вооружившись опытом и знаниями, держать в чести свое ремесло. Вот оно, это странное, темное, круглое пятно на стене, у ворот! Это след от деревянных цеховских часов, что показывали день и час, когда уважаемые цеховые мастера должны были являться на сход. Куда же подевались часы? Может, они теперь дом украшают?
        Окно открыто, розмарин в нем зеленеет как и прежде. Тот же розмарин, только теперь он толще, выше. Что, если сорвать веточку на память, да заглянуть в горницу?..
        Только он подошел к окну, как вздрогнул, точно вор, застигнутый врасплох.
        - Павел! — донесся из окна пронзительный крик, и в нем показалось потрясенное лицо Барборы.
        Сперва он замер, потом его охватило великое желание пуститься наутек и уж никогда больше не видеть этого лица, не слышать этого голоса… Но тут настежь распахнулись двери, и Барбора выбежала на улицу. Она бросилась к нему на шею, обнимала его, целовала со слезами на глазах и горестно приговаривала:
        - Павел, милый, ты все же вернулся!..
        Неожиданная ласка смутила его. Молнией пронзило его чувство ожившего счастья. Он обнял любимую и щедро ответил на ее поцелуи. Но сладостное опьянение продолжалось недолго. Беспощадная действительность сразу отрезвила его.
        - Слишком поздно я вернулся, — тяжко вздохнул он и нежно, но решительно вырвался из ее объятий. — Прощай! — сказал он глухо и собрался было уйти.
        Но Барбора Репашова схватила его за руку. Она потащила его во двор, потом в горницу. Он сопротивлялся, но тщетно.
        В доме они были одни.
        Он молча глядел перед собой. Печаль сжимала сердце чуть ли не до слез. Словно губительную лаву, хотел он выплеснуть на неверную возлюбленную тысячи упреков, скопившихся в бессонные ночи у него на душе, но в ее печальных, наполненных слезами глазах и дрожащем голосе сквозило такое горе, что слова укоризны поневоле сменились словами утешения.
        - Я думал, что ты счастливее меня!
        - Я несчастна, я никогда не была счастливой! Но теперь буду, потому что ты вернулся. Я люблю тебя, и ты должен меня любить.
        - Но ты клялась в верности и любви другому.
        - Притворялась, а на самом деле любила только тебя.
        - Почему же ты тогда вышла замуж за Мартина Шубу?
        Она упала перед ним на колени. Обняла дрожащими руками и заговорила со слезами на глазах:
        - Ты не знаешь его, не знаешь, что это за злой и подлый человек. Как только ты ушел, он стал подольщаться ко мне, пытался купить меня красивыми словами, всякими посулами. Потом угрожать стал. Обещал дом поджечь, а меня отдать в служанки чахтицкой госпоже. Я не поддалась его угрозам. На какое-то время он отстал, а потом вдруг опять является и показывает острый кинжал. «Видишь, как блестит. Только не всегда он останется таким. Не пойдешь за меня — подожду, пока вернется Павел, и кинжал обагрится его кровью!..» Вот я и пошла за него. А то бы убил тебя из-за угла… А теперь ты вернулся, и я буду твоей!
        - Любовь принесет тебе одни страдания. Мужа ты не можешь и не смеешь бросить.
        - Нет, я брошу его, — решительно заявила она. — На край света уйду за тобой. Сил не хватит умирать от тоски по тебе и жить рядом с мужем, которого ненавижу. Куда угодно пойду за тобой, и везде буду довольна и счастлива.
        - Не бывать этому! — воскликнул Павел. Строгое воспитание и добрые наставления мастера были сильнее любви. — Нет, никогда не возжелаю я жены ближнего или чего-то, что принадлежит ему. Для меня ты мертва, ты должна забыть… Наши пути разошлись навсегда…
        Он вырвался из ее судорожных объятий и зашагал прочь.
        - Павел, не бросай меня, — взмолилась молодая женщина. — Жизнь без тебя не имеет смысла. Только о тебе я думала, только тебя ждала, ждала, как избавителя от всех мук и страданий. Наконец ты здесь, и для меня взошло солнце. Нет, ты никуда не уйдешь! Не хочешь чужую жену — подожди одну ночь, и я стану вдовой…
        Павел Ледерер замер на пороге. Лицо Барборы изменилось неузнаваемо — слезы исчезли, нежные черты посуровели, в них отражалась неумолимая решительность женщины, готовой бороться за свое счастье и благополучие.
        - Барбора, ты что, ты могла бы…
        - Да, я бы смогла…
        Опомнившись от потрясения, он твердо проговорил:
        - Дочь почтенного мастера Репаша не смеет даже в помыслах обагрить руки кровью ближнего. Барбора, дьявол искушает тебя и отравляет твою душу. Мы должны разойтись, иного выхода нет. Терпи, как терплю и буду терпеть я, но с поднятой головой и чистой душой. Я покидаю тебя не во гневе, а жалеючи, я несчастен, потому что у тебя нет счастья…
        - Павел! — умоляюще кричала она. — Я иду с тобой!
        Но дверь за ним уже захлопнулась, и его быстрые шаги по узкой улочке стали вскоре стихать вдали…
        Вдова Репаша, вернувшись с рынка, нашла дочь в слезах. После долгих расспросов, Барбора наконец ответила:
        - Он вернулся и снова ушел…
        А после минутного молчания добавила решительно:
        - Но я все равно пойду за ним!
        Встреча на опушке леса
        Далеко за Чахтицами, когда Вихрь был уже весь в пене и из-за деревьев выглянули башни врбовского храма, Андрей Дрозд придержал коня и огляделся. Далеко вокруг — ни единой живой души, разве что кое-где надсаживался одинокий пахарь, целиком погруженный в работу Преследователи потеряли след: сразу же за Чахтицами Андрей свернул с дороги и поскакал через поля, луга и пастбища. Окольным путем он попал на противоположную сторону Нового Места. Гайдуки видели, как разбойник несется через поля, но встречаться с ним у них не было никакого желания.
        Пока скакун спешил вольным аллюром, Дрозд утирал вспотевший лоб. Атаман улыбался, представляя себе удивление товарищей, когда он прискачет на знаменитом коне чахтицкой госпожи и расскажет обо всем пережитом. Он начал весело насвистывать, но тут же умолк.
        Из-за поворота дороги, петлявшей по лесу, нежданно-негаданно появилась девушка на коне.
        Он изумленно остановился, девушка тоже. На безлюдной дороге эта встреча была уж совсем неожиданной.
        Но Андрей Дрозд тут же опомнился и тронул коня.
        А девушка продолжала стоять, с удивлением разглядывая незнакомого всадника на знакомом коне.
        Вихря она сразу узнала.
        Дрозд припомнил, что он нередко видел в Чахтицах это стройное милое создание в врбовском уборе и в красных сапожках. Он знал и имя ее, но поскольку о женщинах меньше всего задумывался, оно стерлось в памяти.
        Но его остановил раздраженный голос:
        - С добрым утром, почтенный господин!
        Андрей Дрозд не только остановился, но повернул коня в сторону девушки и засмотрелся на нее. Она также повернула своего бегуна и гневно уставилась на Дрозда. Сперва он не знал, чем вызвано ее недовольство, но потом понял.
        - Так ли ведет себя всадник, встречая на пустой дороге одинокую всадницу, даму? Ни шляпу не снимет, ни доброго утра не пожелает? — крикнула девушка и в гневе дернула ногой в стремени. Будто капризно топнула о землю.
        Выражение удивления исчезло с лица великана, он рассмеялся звонким, добродушным смехом.
        - Скажите пожалуйста! От горшка два вершка, а уж из себя изображает даму! У нас такие дамы еще в песочек играют, за мамкину юбку держатся и не осмеливаются верхом на лошади скакать за околицу.
        Смех и слова всадника кровно обидели девушку. Щеки у нее заалели огнем румянца, она раздраженно кинула:
        - Грубиян, нахал неотесанный!
        Однако хорошее настроение не покидало Дрозда. Девушка явно была ему по вкусу. Сколько жизни в этом хрупком создании, как она мило сердится, каким гневом горят ее глаза! И на лошади сидит, словно приросла к ней.
        Он приблизился к девушке. Остановился, когда кони оказались совсем рядом.
        - Тише, моя девочка, не то дяденька может рассердиться! — пригрозил он ей пальцем.
        Поведение всадника возмутило гордую девушку. Она охотно бы бросилась на него, точно дикая кошка, запустила бы в чуб пальцы и своими розовыми коготочками расцарапала бы ему круглую, как полная луна, физиономию, да и насмешливые глаза в придачу.
        Но приходилось давать выход гневу только в словах:
        - Если бы твоя внешность не выдавала дворянина и не сидел бы ты на прекрасном коне чахтицкой госпожи, я сказала бы, что ты обыкновенный разбойник, а то еще кто-нибудь и похуже. Ты дворянин только по одежде, а повадки — мужицкие. Нет, не стоишь ты того, чтобы Вихрь носил тебя!
        Андрей снова рассмеялся, да так, что по лесу прокатилось эхо Нагнувшись к разгневанной девушке, он поднял ее из седла. Чем испуганней она на него смотрела, тем неуемнее становилась его веселость.
        Он держал напуганную девушку, сжимая ее плечи, словно букет цветов.
        - Ну ты, малышка, этак можешь изобидеть человека. Я — и дворянин! Да где там: не дворянин я и никогда им не буду. Останусь тем, кем я есть, какой бы наряд на себя ни напялил!
        Злость девушки уступила место страху.
        Да это же ужасный человек! Прочь от него, поскорей прочь!
        Она отчаянно забилась в его руках.
        Андрей пожалел перепуганную красавицу и снова опустил ее на седло. При этом он посерьезнел и умолк. Таким молчаливым и серьезным он показался девушке еще грознее.
        - Кто вы? — робко спросила она, увидев, что он собирается отъехать. Она уже не осмеливалась говорить ему «ты».
        Лицо у Дрозда вновь прояснилось.
        - Если скажу тебе, кто я, боюсь, совсем заробеешь, а матушка твоя далеко. Но раз уж ты такая любопытная, скажу, что я ничуть не хуже разбойника, потому как не могу быть хуже того, кем я стал. То бишь я и есть разбойник!
        - Разбойник? — повторила девушка и недоверчиво уставилась на него.
        - Именно так: разбойник, и честное мое имя — Андрей Дрозд. — Силач гордо выпрямился в седле.
        Она была так потрясена, что не смогла произнести ни слова. Она боялась, что разбойника покинет веселое настроение и он станет мстить ей за прежние наскоки. И зачем только она так на него напустилась? Отчего не ускакала прочь, как можно дальше и как можно быстрей?
        - А ты кто? — спросил он, все еще улыбаясь. — Ты собиралась учить меня хорошим манерам, а теперь поменяемся местами. Разве не положено назвать свое имя тому, кто тебе представился?
        - Я Эржика Приборская из Врбового, — покорно ответила она. Она уже не осмеливалась сердить его ни малейшей дерзостью.
        - Дочь Беньямина Приборского?
        - Да.
        - Того самого крепостного, что пробился в дворянское сословие, а теперь копит богатство?
        - Именно, — подтвердила Эржика Приборская.
        - Его-то я знаю! — нахмурил лоб Андрей Дрозд.
        Беньямин Приборский когда-то работал на барских полях в Чахтицах с его покойным отцом, который не раз о нем рассказывал. С тех пор как у него родилась дочка, его сопровождало загадочное счастье. Незабвенный граф Надашди, сказывали, согласился, по просьбе госпожи, возвести его из крепостных в дворянское сословие. Потом он переселился в Врбовое. Одни говорили, что Беньямин на поле брани набрел на какой-то тайный клад, другие — что чахтицкая графиня осыпает его милостями. Он поставил дворянский дом, прикупил к нему изрядно земли и теперь добавляет участок за участком. Только в декабре отхватил луг за тысячу золотых. Откуда у него эти деньги? Теперь уж перестали говорить, что Приборский нашел клад — такая удача выпадает раз в жизни, — скорее всего он — любовник чахтицкой госпожи. А почему бы и нет? Могла же она прилюдно, без всякого стыда обниматься с простым батраком Железоглавым Иштоком с Нижней земли, который так же неожиданно исчез, как и появился. Отчего же не мог ей приглянуться такой высокий, статный муж, как Беньямин Приборский? Скорее всего, так оно и есть. Ведь Приборских принимают в замке
и привечают, словно каких графов, да и чахтицкая госпожа нет-нет да и почтит их своим посещением. В этих отношениях есть что-то таинственное, необъяснимое.
        - Твой отец был когда-то простым человеком, — глухо отозвался после минутного молчания Андрей Дрозд, — а вот с тех пор, как заделался господином, стал хуже собаки. Подлый он живодер, как и вся господская свора.
        - Мой отец и теперь порядочный человек! — взорвалась девушка, оскорбленная словами великана.
        - Оставим твоего отца в покое, — махнув рукой, сказал Дрозд и снова повеселел. — Передай ему от меня поклон, скажи, пусть никогда не выходит из дому с пустыми карманами, потому как я не прочь с ним разочек повстречаться.
        - Вы что, и моего отца ограбить собираетесь, а то и избить, как поступаете с господами? — ужаснулась она. — Нет, ни за что не поверю.
        - Ха! Девушка милая, только что ты говорила, что я хуже всякого разбойника, а теперь норовишь сделать из меня кроткого ягненка! Господин он и есть господин, все они для нас одним миром мазаны.
        Она слушала его, страх ее все нарастал, даже слезы на глаза навернулись.
        - И ты тоже теперь из господ. Я-то хотел объехать тебя — женщин мы не трогаем. Только одну хотелось бы встретить на безлюдной дороге, ты скажи это ей, скажи чахтицкой госпоже. А вот с тобой что мне делать, коли не я на тебя напал, а ты — на меня?
        Он с улыбкой наблюдал ее смущение и страх.
        - Но чтобы неповадно тебе было обижать разбойников, в наказание пойдешь домой пешком. Твоя ладная лошадка сгодится нам. Один из наших ребят свалился с дерева, хромает, так мы хотя бы вознаградим его.
        Она и глазом не успела моргнуть, как он легонько, словно перышко, поднял ее с седла и опустил на землю. Потом потянул за собой коня и сделал вид, что хочет отъехать.
        С Эржики Приборской сошла вся гордость. Она расплакалась, как ребенок, у которого отняли любимую игрушку.
        А силач растерянно смотрел на плачущую девушку. Он уже сожалел, что так огорчил это милое создание. Разве мог он забрать у нее коня?
        Он поворотил вороного, соскочил с седла. Растерянно встал рядом с ней — с какой радостью погладил бы ее по голове, утешил бы: «Не плачь, девочка, вот твоя лошадка, бери ее!»
        Но он был не приучен таким образом выражать свои чувства.
        - Такая дама — и разревелась! — сказал он с деланной строгостью, потом взял ее за плечи и посадил на седло.
        - А теперь скачи, покуда я не передумал!
        Но девушка не сдвинулась с места. Она так отчаянно плакала, что казалось, ничто не может ее утешить.
        Растерянность Дрозда возрастала. Смущало его то, что девушка не хватает уздечку и не пускается вскачь подальше от него, счастливая, что так легко отделалась. Нет ничего хуже, чем иметь дело с плачущими женщинами!
        Он собрался было податься прочь, да что-то мешало ему. Бросить эту жалкую, несчастную девушку на пустынной дороге! Вспомнилось, как он дома успокаивал плачущего братишку: сунет ему что-нибудь, что было под рукой, пусть самую безделицу. Не перестанет — еще что-то добавит, и так далее. Может, и с этой девушкой так попробовать? Но что, черт возьми, он может ей предложить? В карманах пусто, вокруг — хоть шаром покати.
        Вдруг осенило:
        - Возьми моего коня!
        Девушка — словно он волшебной палочкой коснулся ее — сразу ожила, выровнялась в седле, глаза заискрились.
        - Своего коня отдаешь? — Вспыхнув от внезапной радости, она снова обратилась к нему на «ты». Ее расширенные глаза выражали нескрываемые удивление и восторг.
        - Сказал же: бери его.
        И он сунул ей в руки уздечку Вихря, повернулся и твердым шагом пошел прочь.
        Эржика Приборская никак не могла прийти в себя. Если бы не сжимала в ладони уздечку Вихря, то ни за что не поверила бы, что все это въявь. То-то обрадуется тетя, когда она приведет ей обожаемого чудо-коня!
        Но что же это за разбойник? Не только не ограбил ее, но еще и позволил себя обобрать! Сам высоченный, что гора, а лицо у него улыбчивое, незлое. А как нежно он дотрагивался до нее! Никакой неловкости она не почувствовала, все равно что отец или мать погладили. И как он жалел ее, когда она заплакала! Конечно, не так жалел, чтобы это можно было словами выразить, она просто сердцем это чувствовала. И коня преподнес ей, Вихря, хотя Бог весть каким образом заполучил его. Странный человек. Пошел себе пешком, ведь прекрасно знает, что пешего гайдуки легче настигнут. С десятком преследователей он наверняка справится. А вдруг с двадцатью повстречается, как она — по другую сторону леса? А то, глядишь, их и побольше нагрянет. Нет, не может она принять коня, хотя чахтицкая госпожа, ясное дело, была бы несказанно рада. Пока в голове у нее мелькали подобные мысли, Андрей Дрозд скрылся за деревьями.
        - Не надо мне твоего коня! — крикнула она ему вслед.
        Но ответа не дождалась. Из притихшего леса доносились до ее слуха лишь звуки шагов удалявшегося человека…
        И она еще раз во всю мощь крикнула:
        - Осторожно, на той стороне гайдуки!
        И тут же осознав, что упредила разбойника об опасности, густо залилась румянцем.
        Почему она предостерегла разбойника, почему не желает ему гибели? Ведь еще до сих пор все в ней восстает при мысли о нанесенных ей оскорблениях…
        3. Перед зеркалом
        Наедине с собой
        Когда после побега Андрея Дрозда графиню привели в чувство, она увидела над собой фиолетовый небосвод балдахина и озабоченные лица Доры, Анны и Илоны, прибежавших во двор, как только на колокольне их сменил старый звонарь.
        Во всем теле Алжбета Батори ощущала страшную тяжесть, но все же вскочила с кресла.
        Слуги были все в сборе. Они еще не осмеливались обсуждать последние события и напряженно ждали, что предпримет графиня.
        - Пусть каждый, кто в силах бежать, спешит на поиски коня! Того, кто приведет Вихря, ждет награда, какая ему и не снилась! — выговорила она скорей просительно, чем повелительно.
        Фицко стоял, прислонясь спиной к дереву. Стоял один, покинутый всеми, никто не обращал на него внимания. Минутами, когда боль в конечностях становилась нестерпимой, на лице его появлялась злобная гримаса. Он скрипел зубами и проклинал весь свет за то, что не в силах сделать ни единого шага именно теперь, когда мог бы так легко снискать расположение госпожи и при этом сказочно заработать. Он опасался, что Алжбета Батори заметит его жалкое состояние и снова над ним взовьется ее смех, словно удар кнута. Но она не обратила на него никакого внимания и сразу же вернулась в свои покои.
        Дора, Анна и Илона смотрели вслед госпоже с выражением радости, которую не могли скрыть даже глубокие морщины на лицах. Казалось, госпожа еле держится на ногах и смотрит куда-то вдаль, в неведомые миры.
        Три самые преданные служанки знали, что их время снова настанет. Скоро придется утешать хозяйку замка советами, за хорошее вознаграждение нашептывать ей, каким путем разрядить накопленный гнев. Илона Йо недавно выдала дочь замуж. Госпожа подарила в приданое пятьдесят золотых и четырнадцать юбок. У Анны Дарабул нет дочери, но звон денег ей также мил, а там, в тайнике за домом садовника, она уже давно не закапывала ни одного динария… Именно ей должно перепасть большое вознаграждение — ведь Илона Йо не раз похвалялась приданым дочери, чтобы Анна знала, кто теперь в глазах графини наиглавнейшая. Да и Дора Сентеш не гнушается звонкими монетами.
        Толпа на дворе молча смотрела вслед госпоже, скрывшейся за дверью замка. Потом люди разошлись, на дворе остались только крестьяне, работавшие в замке, да челядь. Несколько девушек, пользуясь случаем, собрались было бежать, но Дора, Анна и Илона следили за каждым их движением зорче стервятников.
        Графиня прошла прямо в спальню на втором ярусе. Это был самый тихий уголок замка. Хотя два окна выходили на улицу, внутрь не проникал ни малейший звук. Сквозь вечно закрытые ставни и тяжелые бархатные портьеры грохот самой звонкой телеги просачивался сюда в виде тихого отдаленного шума. Стены были увешаны прекрасными настенными коврами. И пол также покрывали дорогие, усеянные цветами ковры.
        На столе не угасал язычок серебряной лампы, наполненной пахучим маслом. В спальне царил приятный полумрак и пахло благовониями. Алжбета Батори проводила в тщательно защищенной от дневного света комнате долгие часы. Никто не знал, чем она там занимается, только слуги шепотом говорили, что она якобы сидит нагая перед зеркалом.
        После подобных часов вся челядь бывала на ногах. Вокруг хозяйки суетились служанки и портнихи. Одна причесывала, другая натирала волосы пахучей водой, третья вплетала в них нитки жемчуга или золота. За самой невинной промашкой следовало жестокое наказание.
        Один приказ сменял другой, и после нескольких часов лихорадочной суматохи служанки вконец выбивались из сил: бегая из комнаты в комнату, они приносили и уносили нужные госпоже вещи, при виде которых она, однако, отворачивалась. В дикой спешке они одевали графиню и тотчас же раздевали, примеряя десятки платьев.
        Девушки немели от страха, боясь что-то перепутать, допустить малейшую оплошку. Руки у них тряслись, и неудивительно, что, причесывая госпожу, иной раз дергали волосинку, не то роняли ленту, заколку, булавку или что-нибудь подобное. Наказание обрушивалось на них незамедлительно. Случалось, госпожа всаживала горничной булавку под ногти, а когда та, теряя от боли и вида брызжущей крови сознание, вытаскивала ее, следовало новое наказание за строптивость. Раздетую догола девушку старые служанки вместе с госпожой опрокидывали на пол и стегали прутьями по пяткам, пока она не впадала в беспамятство. Другим жертвам разрезали кожу между пальцами или всаживали иголки в молодые груди. По замку разносились крики страданий и ужаса.
        И под конец, когда госпожу уже наряжали, точно юную девицу, Анна, Илона и Дора оттаскивали по ее выбору отчаянно сопротивлявшихся девушек в подземелья замка. И на следующий день служанки не могли доискаться двух-трех своих подружек.
        Особую жестокость при этом проявляла Дора, которую несколько лет назад нашла Илона и устроила на работу в замок.
        Словно сам дьявол вселился в эту могучую, мужского склада бабищу. Она так изощренно истязает жертву, в способах наказания столь изобретательна, что Анна и Илона взирают на нее с ужасом и завистью, а графиня — с восторгом. Она относится к ней все более и более приязненно, как к равной себе.
        Никто не знал, что происходит в подземельях. Илона, Анна, Дора и Фицко ни словом о том не заикались не только потому, что это им было строго заказано, но и по личным причинам. И все же страшные слухи ширились, и девушки держались от замка подальше…
        Алжбета Батори тщательно закрыла за собой дверь спальни, повернула в замке ключ, потом подошла к высокой кровати. На четырех медных столбах над ней возвышался, играя многоцветьем, расшитый балдахин. Она взошла на ступеньку, отодвинула мягкие боковые занавеси пурпурного бархата и, упав в пуховые перины, целиком в них погрузилась. Тихая спальня огласилась судорожным, безутешным плачем.
        Были ли это стенания господской гордости, так неслыханно униженной разбойником? Плач ли женщины, у которой отобрали самое любимое существо? Или, возможно, отчаянная скорбь по всей прожитой жизни?
        Когда же она спустя изрядное время встала с кровати и прошлась по ковру, ей казалось, что цветы на нем оживают под ее ногами и горько стонут в какой-то таинственной печали…
        Алжбета схватилась за голову — казалось, рой мыслей разорвет ее на части. Подошла к окну. Не собралась ли она отворить его, распахнуть ставни, дабы в комнату прорвались лучи ясного солнца и одолели сумрак? Нет, нет…
        Там у окна, в огромном венецианском зеркале, впитавшем в себя полумрак комнаты, графиня увидела себя во весь рост…
        Она пристально всмотрелась, подошла к зеркалу еще ближе, словно спрашивая, кто, собственно, в нем отражен.
        Хозяйка Чахтиц опустилась на высокую, туго набитую подушку и пристально осмотрела свое отражение на блестящей поверхности. Она увидела овальное лицо с мягкими чертами, бледное, холодное, как мрамор. На этом белом овале броско алели нежно очерченные губы. Большие темные глаза, обрамленные синими кругами, казались еще темнее. Волосы, черные что вороное крыло, расплелись и буйным потоком спадали по плечам и спине. Она смотрела в свои лихорадочно блестевшие глаза, прижав лицо к зеркалу так, что оно запотело от дыхания.
        Кровь бросилась в лицо, бледное лицо вспыхнуло! Еще несколько морщин прибавились вокруг глаз и губ!
        Еще недавно она могла их сосчитать…
        А сегодня они змеятся вдоль и поперек, и их бессчетное множество — где коряво стягивая кожу, где нежной дугой углубляя бороздку от ноздрей к уголкам рта. И на лбу годы крест-накрест прокладывают свои следы. Высокий лоб словно сузился, и все лицо неузнаваемо морщится. А там, в темных волнах буйных волос, насмешливо серебрятся белые нити, словно чья-то злобная, невидимая рука с неодолимой настойчивостью вплетает их. Алжбета Батори нетерпеливо вырывает волосок за волоском, но с каждым мгновением их становится все больше. В руке у нее уже целый клубок этого серебра, и все равно там-сям белеют новые нити…
        Внезапно из ее возбужденно вздымавшейся груди вырвался крик, будто графиня увидела призрак. Рядом с ее лицом возникло другое — изъеденное прыщами и оспинами, безжалостно обезображенное старостью. И уста призрака извергли чудовищное пророчество:
        - Ничего, гордая госпожа, однажды и ты будешь так выглядеть!
        Графиня и в самом деле видела это грозное лицо, видела его только вчера.
        Хозяйка Чахтиц возвращалась на Вихре из Бецкова. Она уже скакала через Вишневое, когда перед нею словно из-под земли выросла старая Цвенгрошиха, сгорбленная высохшая нищенка с рябым лицом, опиравшаяся на суковатую, кривую палку, и ее губы прошепелявили учтивое приветствие:
        - Дай Господь Бог тебе доброго дня, милостивая госпожа!
        Пораженная неожиданным приветствием, графиня придержала скакуна. Почему-то ей показалось, что отвратительное лицо старухи ухмыляется. И она погнала коня на нее. Вихрь сперва заартачился, но, пришпоренный, все же послушался.
        - Прочь с дороги, мерзкая ведьма! — крикнула хозяйка замка.
        Она услышала всплеск: нищенка упала в канаву, полную воды после недавнего дождя. И тут же всадница ускакала прочь. Но нестерпимый для ее слуха голос настиг ее:
        - Ничего, гордая госпожа, однажды и ты будешь так выглядеть!
        Оглянувшись, она успела увидеть, как нищенка, мокрая с ног до головы, выбирается из канавы и с красным от гнева лицом грозит ей суковатой палкой. Это лицо въелось ей в память. Ночью она просыпалась несколько раз и видела ее перед собой, видит она ее и сейчас и слышит этот пророческий голос из беззубого рта: «Ничего, гордая госпожа, однажды и ты будешь так выглядеть!»
        Ужас ее усиливался: из зеркала на нее смотрели два лица и с каждой минутой они все более походили друг на друга. Графиня закрыла лицо руками. Затем, словно задыхаясь, быстро расстегнула на стройной шее застежку кружевного воротника и обнажила грудь.
        И с облегчением вздохнула. Признаки глубокого потрясения, отраженного расстроенными нервами в зеркале, рассеялись как дым. Женщина ладонью отерла лоб, словно после тяжелого сновидения.
        Она внимательно осмотрела свои груди. Белые, как и ее лицо, еще минуту назад строптиво натягивавшие корсаж, они теперь устало повисли, словно увядшие розы.
        При виде своих расширенных, черных глаз и увядавшей груди графиня ясно осознала, что стареет, но вместе с этой мыслью, как и всегда, когда она обнаруживала на своем теле отпечатки годов, в ней просыпалось сопротивление. Неприятие извечных законов природы, неизменного круговорота человеческой жизни. Каждая жилка восставала в ней против старости. Чтобы не поддаваться ей, Алжбета каждый день купалась в отваре чудодейственных трав, трепетным шепотом проговаривая на загадочном языке колдовские заклинания. Она не понимала смысла слов, но их звучание и таинственная музыка сладостно возбуждали ее. Каждый год в мае она бродила изо дня в день в высокой траве, переливавшейся росою, и нагая каталась по ней. Твердо веря в магическую силу майской росы, она с величайшим наслаждением охлаждала свое распаленное тело на травянистом ковре.
        Но все напрасно.
        Не оправдали себя даже уборы миявских красавиц, которые привозит ей Майорова. Напротив, талия полнеет и уже почти совсем сравнялась с бедрами. Неумолимо растущие слои жира скрывают четкие формы тела, и юношеский розовый оттенок кожи тускнеет.
        Не стариться, все, что угодно, только не это! Теперь она полна решимости бороться против старости единственно действенным средством, о котором столько понарассказали Майорова и служанки, о котором она читала во всевозможных книжках.
        Кровь! Человеческая кровь! Когда она представляет себе эту загадочную красную жидкость, одуряющий туман застилает мозг, в теле словно открываются тысячи и тысячи маленьких уст, алчущих таинственного сока.
        Кровь девственниц!
        Легенда времен Ноя гласит, что кочевники, разбивая шатры под открытым небом, окропляли их каплями девственной крови, дабы обезопасить себя от всяческих бед. Дикие звери, повествует легенда, обходили окропленные шатры, вихри не зорили их, молнии не опаляли.
        Когда шестидесятидевятилетний папа Сикст V[26 - Сикст V (1521 -1590; настоящее имя — Феличе Перетти) — кардинал, избранный в 1585 г. папой римским. Став главой католической церкви, обновил учреждения Ватикана, однако о его личной жизни возникло множество легенд.] умирал от старческой немощи, чем мудрейшие и ученейшие лекари решили продлить ему жизнь? Кровавыми ваннами. А сатанинская Лукреция Борджа[27 - Лукреция Борджа (1480 -1519) — представительница знаменитого рода испанского происхождения, игравшего значительную роль в жизни Италии XV — начала XVI веков. Когда ее отец стал папой римским (Александр VI, 1431 -1503), Лукреция вышла замуж за пезарского герцога Джованни Сорцу, затем после развода в 1497 г была обвенчана с герцогом Альфонсом из Бишелье (провинция Бари). В 1500 г. муж ее был убит, и она была выдана за феррарского герцога Альфонса Д'Эсте. Родила ему трех сыновей, во дворце Феррары вела образцовый образ жизни, покровительствуя науке и искусствам, но о ее предшествующей жизни ходило множество самых мрачных слухов, возможно, преувеличенных.] разве не сохранила свежесть тела благодаря
тем же кровавым ваннам?
        Почему бы и ей не воспользоваться всесилием крови, почему бы не освободить ее из темницы жил — пусть чудо сотворится? Причина одна: человеческую жизнь оберегает Божий и людской закон. За погубленную человеческую жизнь и пролитую кровь церковь грозит печным проклятием, а светский закон — позорной смертью.
        Алжбета Батори посмеялась над самой собой, над своей трусостью. Да, она боялась людской кары и еще пуще — вечного проклятия. Только потому она еще колебалась.
        Отойдя от зеркала, она стала прохаживаться по комнате, явно успокоенная, но погруженная в свои мысли.
        Из задумчивости вывел ее взволнованный стук в дверь.
        Она передернулась и вспыхнула от гнева, что кто-то дерзнул нарушить ее уединение. Злобно спросила.
        - Кто там?
        За дверью раздался юный девичий голос:
        - Я, Эржика Приборская.
        И тут же раздался звонкий смех — он звучал убедительней, чем само имя стучавшей.
        Холодное лицо Алжбеты Батори смягчилось.
        - Эржика, родненькая! — воскликнула она нежно. — Сию минуту отопру тебе.
        Тайна Алжбеты Батори
        Она быстро поправила прическу, еще раз взглянула в зеркало, не осталось ли на лице следов слез, потом подошла к двери и отперла ее.
        Эржика Приборская вошла в спальню — глаза ее светились, щеки пылали. Казалось, она внесла с собой в этот полуреальный мир солнце и весну Серебряные светильники веселей замерцали, зеркало прихотливо отбросило их свет на двух обнимавшихся женщин.
        - Здравствуй, милая моя Эржика. Здравствуй! Вот уж не ждала! Ты доставила мне такую радость, что я почти готова забыть свою обиду Две недели, как ты не навещала меня, будто Чахтицы стоят на другом краю света!
        И она снова нежно обняла девушку, целуя ее распаленные щеки, гладя буйные волосы, заплетенные в косы.
        - Настоящая радость твоя еще впереди, дорогая тетушка. От гнева твоего и следа не останется, — оживленно затараторила Эржика.
        - А чем же ты хочешь меня порадовать?
        - Вихрем!
        Эржику удивила разительная перемена в графине. Руки, которые ее только что обнимали и гладили, тотчас сжались в кулаки, глаза Алжбеты яростно засверкали.
        - Что с Вихрем? — сурово спросила она, объятая гневом.
        Эржика поняла, что не она причина этой злости, плутовато посмотрела на нее и сказала:
        - Сейчас увидишь, тетушка. Пойдем!
        И она повела ее во двор, где, окруженный кучкой любопытных, стоял Вихрь.
        Алжбета Батори радостно вскрикнула, подбежала к коню, горячо обвила его шею и блаженно заплакала. Потом, словно обрадованный ребенок, обошла его вокруг, оглаживая, будто хотела убедиться, что с ним ничего не случилось. Наконец, вскочив на коня, стала вдоль и поперек пересекать простор широкого двора.
        Люди испуганно отскакивали в сторону, бросались врассыпную и жались к стенам, к ограде. Волосы госпожи развевались, словно черная шелковая фата. Бледное ее лицо заливал румянец, и Эржика не переставала удивляться, видя, как с каждым мгновением молодеет прекрасная всадница. Вихрь был уже весь в пене, когда Алжбета Батори соскочила с седла, подошла, пошатываясь, к Эржике и повисла у нее на шее.
        - Это ты привела его мне? — благодарно спросила она.
        - Я, я, тетушка! — Девушка была счастлива, что так порадовала хозяйку замка.
        Спустя минуту-другую они уже обе сидели в спальне.
        - Как же тебе удалось заполучить Вихря? — полюбопытствовала чахтицкая госпожа.
        Эржику вопрос смутил, хотя она и ждала его. Ей ведь и самой было не совсем понятно, как все получилось. Как объяснить, отчего Андрей Дрозд, который сперва забрал и ее собственного коня, вдруг сунул ей в руки уздечку Вихря?
        - Как удалось? — переспросила она в замешательстве. — Я получила его в подарок.
        - В подарок? От кого?
        - От незнакомца.
        Она чувствовала, как лицо у нее горит румянцем, и смущенно опустила глаза. И сама не могла понять, почему воспоминание об этом событии так странно волнует ее, почему ее уста отказываются произнести имя Андрея Дрозда.
        - Ты определенно очаровала того незнакомца! — смеялась Алжбета Батори нежным, ласковым смехом, какой выпадало слышать лишь Эржике. — Как же все это произошло?
        - Очень просто. — Эржику не покидало смущение, и она чувствовала, что все больше краснеет. — На опушке леса мне встретился всадник. Я узнала Вихря. На нем сидел какой-то огромный господин, которого я сроду не видела. Он вежливо поздоровался со мной и сошел с узкой тропы, уступая мне дорогу. Мы перекинулись двумя-тремя словами, и он подарил мне Вихря.
        - Невероятно! Я еще никогда не слыхала, чтобы всадник подарил даме или кому-либо в лесу коня и отправился далее по своим делам пешком.
        - Наверное, он увидел, что Вихрь мне ужасно понравился и, должно быть, подумал, что я давно мечтаю о нем..
        Тут раздался тихий, по-прежнему сдавленный смех чахтицкой госпожи.
        Смущение Эржики еще более возросло. Она прикрыла лицо ладонями и почувствовала неистребимое желание спрятаться от всего мира и от себя самой. Горло перехватило, горечь заполнила рот, слезы подступили к глазам.
        - Ах ты, дитя несмышленое, — отозвалась чахтицкая госпожа и прижала ее к себе, — тебе и невдомек, какая с тобой история приключилась… Да знаешь ли ты, кто был этот твой господин? Обыкновенный разбойник, Андрей Дрозд, который на Вихре вырвался из когтей смерти.
        Эржика не произнесла ни слова. Угрызения совести и стыд, что она лгала, сама не ведая зачем, еще больше усиливали необъяснимую печаль, долго сдерживаемые рыдания сотрясли ее.
        Алжбета Батори не догадывалась, что происходит в душе девушки. Она смотрела на нее с удивлением, но улыбка не исчезала с ее лица.
        - Понимаю, — сказала она, — ты горько обманута встретила видного рыцаря, а оказалось, что это обыкновенный разбойник. Хотя нужно признать вел он себя по-рыцарски. Странно, но сейчас я вспоминаю о нем без гнева, даже готова все простить ему, лишь бы он поступил ко мне на службу и стал бы моим гайдуком.
        - Он ни за что на свете не станет гайдуком! — вырвалось у Эржики. Лицо ее, залитое слезами, осветилось странным воодушевлением, но прошла одна-две минуты, они заговорили о другом — и госпожа уже не вспоминала об Андрее Дрозде.
        Через какое-то время Алжбета Батори приосанилась, встала, обняла Эржику и торжественно проговорила:
        - Милое дитя, ты единственное создание на этом свете, которое я люблю. И все же я скрываю от тебя великую тайну. Долгие годы меня мучит искушение открыться тебе. На днях я решилась.
        Она не спеша подошла к шкафчику у зеркала и вынула из ящика шкатулку, а из нее — большую тяжелую книгу в кожаном переплете, с массивными золотыми застежками. Держала она ее двумя руками.
        - Это Священное писание. Рукопись венгерского перевода. Творение Божьего страдника Иштвана Батори, представителя нашего рода, монаха павлинского ордена, которого католическая церковь в тысяча четыреста шестнадцатом году, вскоре после его кончины, возвела в сан блаженных и чтит его память двадцать седьмого февраля. Это драгоценная для нашего рода книга. Преклони передо мной колени и присягни на этой книге, что то, что я скажу тебе, ты не откроешь никогда, никому и ни при каких обстоятельствах.
        Эржика присягала впервые в жизни, и потому слова эти произнесла трепетным голосом от ожидания великой тайны.
        - Милая Эржика, — сказала Алжбета Батори, кладя книгу в шкафчик, — ты еще очень молода, твою чистую душу не изранили шипы жизни. Но у тебя чуткое сердце, ты можешь понять, посочувствовать другому человеку. Расскажу тебе о своих страданиях: ты имеешь на то право, ты должна все знать, дабы впоследствии не судить обо мне слишком строго.
        Вся спальня утопала в тихом полумраке, испарения пахучих светильников густо насыщали воздух. Гнетущая атмосфера этой комнаты, которую Эржика только сейчас по-настоящему ощутила, навеяла на нее тоску. Так и хотелось открыть окно и впустить внутрь дневной свет. Но в спокойном голосе Алжбеты Батори, дрожавшем от глубокой печали, таилась какая-то гипнотическая сила, которая связывала ее, принуждала неподвижно сидеть и сосредоточенно слушать.
        - Чтобы ты все хорошо поняла, расскажу тебе о себе, начиная с самого нежного возраста.
        И она поведала девушке следующее:
        Родители ее Дёрдь и Анна Батори — уроженцы Эчега[28 - Эчег — град в болотистом крае Сатмарской жупы в старой Венгрии. Построен в 1325 г., почти 300 лет находился во владении рода Батори, затем в 1624 г правитель подарил его Габору Берлену, семиградскому (трансильванскому) князю с 1613 г., избранному в 1620 г венгерским королем.], — находясь в блеске славы и богатства, решили соединить свой род с не менее знатным венгерским родом Надашди. Поэтому одну из своих дочерей, достигшую четырнадцатилетнего возраста, они обручили с Ференцем Надашди, сыном палатина[29 - Палатин — согласно законам венгерского государственного управления, палатин был вплоть до 1853 г. наместником короля и управляющим страны. Сперва назначался королем, с 1439 г его выбирал сейм, а с 1525 г. эта должность стала пожизненной.] Тамаша Надашди. Так развеялась мечта тщеславной девушки о жизни при императорском дворе в Вене. Молоденькая Алжбета почитала верхом счастья находиться вблизи престола в окружении поклонников, среди самых знаменитых личностей страны.
        Мать жениха, которую Алжбета увидела лишь в день обручения строгая матрона Уршула Канижаи, хотела, чтобы дни, отделяющие обручение от свадьбы, невеста провела у нее, в чахтицком замке. Девушка должна была привыкнуть к нравам семьи Надашди и сделаться невесткой под стать ее желаниям и вкусам.
        Так и получилось.
        Карета, в которую были запряжены четыре лучших коня Дёрдя Батори, доставила юную Алжбету в Чахтицы, и ее судьба была решена. В родительском доме она безудержно отдавалась своим прихотям, проводила дни в полной свободе. В Чахтицах каждое ее движение подвергалось строгому надзору.
        Как же не похожа была жизнь в Эчеге и в Чахтицах! В то время как в родном дворце не умолкал шум беззаботных пиров и каждый вел себя сообразно своим неукротимым желаниям, в Чахтицах царили самые строгие нравы. Развлечения были редким событием, жизнь была ограничена жесткими правилами.
        Алжбета Батори возненавидела Уршулу Канижаи с первого же дня. Будущая свекровь не спускала с нее глаз, по минутам распределяла ее рабочее время, указывала, какие выбрать наряды, предписывала, как улыбаться, и пытливым взором старалась проникнуть в ее мысли.
        Девушке никак не удавалось освободиться от этого рабства.
        Светлые минуты наступали лишь тогда, когда в замок приезжал Тамаш Надашди. Случалось это редко — война с турками, творившими всяческие злодеяния за Дунаем, другие важные обстоятельства редко позволяли владыке возвращаться к родному очагу. Но когда он приезжал, весь замок оживал, и его хозяйке уже недосуг было строго следить за суженой сына. Окрестные и дальние вельможи заполняли чахтицкий замок, одна забава сменяла другую, новые игры — прежние. Жизнь, которая по возвращении палатина бушевала в тихом замке, была словно отблеском шумной и пестрой жизни при императорском дворе и тем приносила Алжбете малую толику счастья.
        Однако после этих дней непрестанного возбуждения и сладостно пьянящего оживления следовали дни нового рабства и невыразимой скуки.
        - А разве нельзя было убежать или каким-то иным путем обрести свободу? — прервала Эржика рассказ чахтицкой госпожи.
        - Нет. Тайные гонцы, которых я посылала домой с отчаянными письмами, написанными по ночам, когда весь замок спал спокойным сном, возвращались с повелением родителей — терпеть и ждать дня свадьбы, который принесет мне освобождение. Вот я и терпела и ждала, но тем временем сердце мое окаменело от дикого, постоянно подавляемого гнева, и злая мстительность овладела моим разумом. То было страстное желание отомстить за то, что меня лишили свободы и отняли мечту.
        Лицо графини приобрело безжалостное и злое выражение. Но вскоре оно смягчилось при новом воспоминании.
        - И все-таки однажды в моем монотонном чахтицком рабстве случилось событие, которое бросило тень на всю мою жизнь и повлияло на нее. Событие, о котором вспоминать буду до последнего вздоха.
        Она замолчала и уставилась на мигающий свет лампы, словно сомневалась, не прервать ли повествование.
        В объятиях незнакомца
        После недолгого молчания чахтицкая госпожа продолжила рассказ, вверяя девушке тайну своей жизни.
        Был прекрасный майский день, и Алжбета Батори без дозволения Уршулы Канижаи-Надашди выехала из Чахтиц. Она безжалостно пришпоривала коня и, опьяненная кратким мигом свободы, понукаемая горячей своей кровью, мчалась напрямик через поля, луга и рощи. Вдруг у подножья холмов пересек ей дорогу Ваг волнистой темно-зеленой лентой.
        Пришлось спешиться и устало усесться на буйную траву. Она задумчиво смотрела на журчащие волны, на облака, прислушиваясь к веселому щебетанию птиц и тихому лесному гулу.
        Из задумчивости вывел ее подозрительный шорох, словно кто-то близко косил траву. Обернувшись, она увидела, что вдалеке рядом с ее конем пасется другой, незнакомый, и тут же заметила молодого мужчину, недвижно стоявшего рядом и пристально смотревшего на нее.
        Алжбета вскрикнула от неожиданности и смутного страха, пронизавшего ее. Округлив глаза, она глядела на мужчину, застывшего на месте, точно изваяние.
        Незнакомец, который будто с неба упал на берег Вага, безудержно засмеялся, заметив ее девичий страх. Этот смех вызвал в девушке бурный отклик. Ее стало бросать то в жар, то в холод. Но в этой сумятице чувств самым определенным оставался страх, который возрастал по мере того, как мужчина приближался к ней.
        - Прекрасная вилла, — проговорил он, — справа и слева — густой лес, броситься ты можешь только в мои объятия или в волны Вага!
        Все произошло в считанные минуты. Охваченная ужасом, она выбрала волны Вага. И уж было собралась прыгнуть в реку, когда незнакомец, молниеносно подскочив, обвил ее своими руками.
        Между ними завязалась упорная борьба.
        Она пыталась всеми силами высвободиться из крепких объятий. Но спустя минуту руки у нее ослабели. Они боролись уже лежа в траве. Она пинала его, била и яростно царапала.
        А он смеялся и говорил. Изысканным, рыцарским языком.
        - От вас я и удары принимаю с наслаждением, избранница сердца моего!
        - Я буду благодарен вам, если вы оросите острие кинжала моей кровью!
        - Разрешите представиться: я тот, кто в бессонные ночи пробирается под окна чахтицкого замка и шепчет ваше имя: Алжбета, прекрасная Алжбета!
        - Я люблю вас, люблю, и лишь лобзания ваших уст успокоят мои муки!
        - Преследуемый заклятием любви, я, словно грабитель, месяцами подстерегаю вас. Наконец вы здесь, и я сжимаю вас в объятиях. Нет силы в мире, которая вырвала бы вас из этих объятий!
        Слова его одурманивали ее и лишали сил больше, чем сами объятия, а его губы обжигали сильнее солнечных лучей.
        Жгучее, неведомое наслаждение пожирало все ее тело. Сладкий дурман сковал ее, от его поцелуев она защищалась все более вяло, смирясь со своим поражением.
        Он осилил ее. Она стала слабо сопротивлявшейся игрушкой его бурной страсти. Он долго держал ее в плену своих объятий, пока она не потеряла всякую способность к противодействию. А когда поздней, словно сладкая музыка, до нее донесся шепот «до свидания, до свидания» и глухой удалявшийся топот копыт, ей захотелось протянуть руку, упросить его не уходить, остаться с ней навсегда. Но, сморенная дивной усталостью, она не в силах была ни шевельнуться, ни заговорить.
        Когда она очнулась от дурмана в полегшей, помятой траве, небо уже заалело сумерками, а потемневший лес огласился предвечерними песнями.
        Охваченная невыразимой печалью, мучительными предчувствиями, она, словно безумная, вскочила на коня и поскакала бешеным галопом домой, в Чахтицы.
        Несясь прямиком через рощи и объезжая стороной деревни и хутора, она дрожала от страха, не выскочит ли вдруг из зарослей ее незнакомец. На пустынных дорогах она напрягала зрение: не мчится ли навстречу в густеющем сумраке его огромная, словно отлитая из металла фигура, чтобы вновь заключить ее в объятия.
        И она знала, что он мог бы сделать это, не встречая с ее стороны сопротивления. Живо представляя его, она уже не находила в нем ничего ужасного, отпугивающего. Более того, она поймала себя на том, что все сильней мечтает встретиться с ним снова…
        Во дворе замка силы ее оставили. Она упала с коня — волосы ее были спутаны, платье разорвано. Ее на руках отнесли в спальню.
        Несколько недель она бредила в горячке.
        Доктора, фельдшеры, знахари, травники чередовались у ее постели. Испуганная Уршула Надашди послала гонца за матерью. Та немедленно примчалась, но дочь лишь изредка узнавала ее сквозь белый туман, в который была погружена.
        А когда поправилась — ее словно подменили. Без малейшего сопротивления исполняла все желания Уршулы Канижаи, и та писала матери своей подопечной восторженные письма. От ее упрямства не осталось и следа. Вечно задумчивая, погруженная в себя, она напоминала сомнамбулу. Когда во время коротких пиршеств замок оглашался веселым шумом, который Алжбет некогда так любила, она пряталась в своей комнате и наблюдала за происходящим лишь Сквозь зарешеченное окно. Она, собственно, ждала одного: не мелькнет ли вдруг в толпе незнакомец, не засияет ли там его огненный взор. В лунные ночи она долго простаивала у окна, всматриваясь в таинственную глубину аллей. Она часто просыпалась, и тени деревьев, падавшие на стену, напоминали его силуэт. Во время прогулок она постоянно оглядывалась, искала его глазами. Месяц за месяцем проходили в постоянных мечтах, в надежде, что он вернется. Алжбета сразу же бросилась бы в его объятия. Близился срок свадьбы. И жених скоро должен был вернуться из Вены, где он учился.
        Тогда Алжбета Батори упросила Уршулу отправить ее к родителям, дабы проститься с ними и с воспоминаниями детства и девичества. Госпожа Канижаи к тому времени успела привязаться к ней и потому с материнской заботой снарядила ее в путь. И Алжбета поехала домой в сопровождении одной из крепостных, чахтицких подданных. Тут и кроется тайна ее жизни, о которой знала лишь ее мать и еще два человека в Венгрии: чахтицкая подданная и ее муж. Ибо поехала она домой, чтобы родить… Анна Батори, услышав откровенную исповедь дочки, пришла в отчаяние. Она боялась огласки, разговоров, отмены обручения и прочих неприятных последствий. Но головы не потеряла. В полной тайне она отвезла дочь в один из самых отдаленных замков Батори в Семиградье[30 - Семиградье — ныне Трансильвания.], объявила, что дочь захворала заразной болезнью, и сама ухаживала за ней вместе с чахтицкой подданной и повивальной бабкой, причем обе поклялись никогда не выдавать, какого рода эта болезнь.
        Алжбета разрешилась девочкой. Мать ее, богато вознаградив крепостную, отдала ей новорожденную на попечение, и та отнеслась к ней как к собственному ребенку. Алжбета просила, чтобы ей позволили хотя бы изредка издали видеть свое дитя, но мать настаивала, чтобы ребенок находился как можно дальше от дочери. Поэтому-то и задумала она переселить крепостную и ее мужа в Семиградье, и только настойчивые слезные мольбы дочери помешали этому. Богатое вознаграждение получила и повивальная бабка, которую Анна Батори распорядилась вывезти в румынские княжества и связала клятвой никогда уже в Венгрию не возвращаться.
        Из семиградского поместья мать с дочерью отправились прямо на свадьбу в замок Надашди во Вранове, который был избран для торжеств. То был самый горький день в жизни Алжбеты.
        В атмосфере радостного и праздничного настроения, царившей во Вранове, Алжбета двигалась словно в нереальном, фантастическом сне. Можно ли было представить, что она станет женой человека, которого лишь за минуту до этого впервые увидела и которого не любила!
        И снова в толпе свадебных гостей она искала глазами его, незнакомца, отца своей дочери, единственного мужчину, которого любила. Даже стоя у аналоя, не переставала надеяться, что он вдруг появится и женится на ней.
        Но чуда не произошло. Никто так и не спросил, угодно ли ей стать женой Ференца Надашди, впоследствии знаменитого воина, чьи заслуги перед родиной множились с каждым днем, но который так и не смог завоевать ее сердца. И ее душе сохранялся образ незнакомца, о котором она долго-долго мечтала, хотя уже давно потеряла надежду на встречу.
        И все же однажды она увидала его. Случилось это вскоре по истечении первого года супружества, когда муж пригласил ее в Прешпорок на земский бал.
        На подобных балах собирался цвет страны. И Алжбету не оставляла уверенность, что ее незнакомец там объявится.
        Неделями она готовилась к балу, как будто это была свадьба, на которой ей предстояло выступать в роли подруги невесты. Самые знаменитые венские портнихи шили бальное платье, она принимала ванны из пахучих трав, чтобы ослепить своей красой незнакомца. Графиня пила колдовские любовные напитки, заговоренные знаменитыми ведуньями, а в полночь произносила чародейские заклинания, дабы присушить потерянного милого.
        Бал разочаровал ее. Он был не таким, как иные земские празднества, о которых она знала по рассказам. Из страха перед турецкими отрядами, дерзко налетавшими с юга, перед множеством грабителей, которыми кишели леса, прибыли лишь господа из прешпорской и нитранской столиц и те, кто проводил зиму в Прешпорке. Всеми участниками владело тягостное настроение.
        Супруг Алжбеты Батори пришел в восторг, когда увидел свою жену в бальном наряде. И хотя язык его в суровых военных условиях отвык от любезностей, он засыпал ее комплиментами. Она была самой восхитительной дамой, ее постоянно окружала толпа поклонников. Но вот странность! Едва графиня переступила порог танцевального зала, как вдруг застыла на месте, будто каменная.
        Среди танцующих Алжбета сразу заметила незнакомца. Она узнала его лицо, которое в тот майский день навсегда отпечаталось в ее памяти. Она протянула к нему руки, как он тогда на берегу Вага протянул их к ней, выкрикнула что-то, как тогда, когда увидела его впервые. И, смертельно побледнев, упала, словно сраженная молнией. Очнулась графиня в боковой комнате, на диване. Заботливый супруг, склонившись над ней, освежал ее лоб прохладными духами. Она быстро встала, улыбаясь, стала убеждать всех, что это был лишь легкий обморок после утомительной дороги из Чахтиц, и, повиснув на руке у мужа, вернулась в танцевальный зал. Она собрала все силы, чтобы не выказать волнения при встрече с незнакомцем.
        Но взор ее безуспешно обводил просторный зал, освещенный множеством свечей и факелов. Его уже не было. Уж не зрение ли ее обмануло минуту назад? Может, перед нею был призрак, сотворенный истосковавшейся и растревоженной ее душой?..
        Эржика Приборская слушала исповедь чахтицкой госпожи с неослабевающим волнением. Сочувствие к ее несбывшейся мечте сжимало сердце, она понапрасну искала слова утешения.
        Годы супружества Алжбеты Батори были годами тяжкого рабства. Что касалось каждодневности жизни, ее жизнь во всем походила на жизнь Уршулы Канижаи. В то время как ее муж в Прешпорке занимался земскими делами или воевал с турками, она, как настоящая отшельница, выращивала птицу, хлопотала по хозяйству. В тяжелых, грязью заляпанных башмаках ездила с хутора на хутор, чтобы приглядеть за всем, поторопить работников, учить подданных послушанию, воспитывала детей, писала мужу письма со словами предписанной любви, тоски и супружеской нежности, а когда он возвращался, встречала его с распростертыми объятиями и с поддельными словами радости.
        И как бывало, когда она впервые переступила порог чахтицкого замка, она находила облегчение в злобе: испытывая страдания, она хотела видеть страдающими и других. Оттого сделалась безжалостной по отношению к прислуге, гайдукам, всем своим подданным. Чужие слезы и страдания лили бальзам на ее раны. Она не выносила радостного смеха, и чужие слезы вызывали в ней одну лишь ярость.
        Это признание Алжбеты Батори заставило затрепетать Эржику Приборскую — таким холодом и ненавистью от него повеяло.
        - Но ты, милая моя Эржика, никогда не бойся меня, я тебе всегда желала счастья от всего сердца, — сказала графиня.
        И, обратив к ней лицо, на котором нежность снова сменила злобу и ненависть, ласково заключила ее в объятия.
        - Я люблю тебя. Ты мне очень дорога.
        У Эржики не раз готов был сорваться с языка вопрос: почему? Но выговорить его, даже в эту минуту, она не осмелилась. Она думала о дочери Алжбеты Батори, о тайном ее ребенке, у которого такой загадочный отец, которого никто не знает.
        Она спросила боязливо, как эту девушку зовут, где живет незнакомка. А может, она, Эржика, ее когда-нибудь видела?
        - Зовут ее так же, как и тебя. Имя ее Эржа, Эржика, живет она в Врбовом, и ты ее хорошо знаешь…
        Эржика недоуменно уставилась на чахтицкую госпожу. Она напрягала память, перебирала всех девушек в Врбовом и попыталась угадать среди них тайную дочь Алжбеты Батори.
        Чахтицкая госпожа держала ее в объятиях и с ласковой улыбкой смотрела в ее удивленное лицо. Она прижала девушку еще крепче к сердцу, зашептала:
        - Ты моя глупая, глупенькая Эржика…
        Рожа в окне
        Последние события окончательно вывели из равновесия пастора Яна Поницена. Ночное посещение человека, находившегося под сенью виселицы, кровавая весть из замка, лицо Фицко и его возмутительный набег на приход, разбойник, мчавшийся по городу, — все эти события лишили его покоя. Но более всего возмущало воспоминание о наглом поведении Фицко и изуродованном теле Илоны Гарцай, лежавшем уже в мертвецкой.
        Ранним утром после богослужения он надумал было наведаться к чахтицкой госпоже, потом решил повременить, пока не успокоится. Он обдумывал слова, которыми будет клеймить гнусное поведение Фицко и, главное, призывать графиню к ответу за гибель молодой девушки.
        Уже совсем смерклось, когда он снял с вешалки плащ и тяжелую трость, верного своего поводыря, и степенно зашагал к замку.
        Чахтицкая госпожа приняла его в праздничной зале, сидя в кресле, напоминавшем трон, окруженная целой галереей портретов рода Надашди и Батори.
        Ян Поницен почтительно поклонился. Графиня ласково улыбнулась и предложила ему сесть. Он опустился на низкий табурет, и ему представилось, что он оказался у подножья трона.
        - Рада возможности побеседовать с вами, господин пастор, — сказала она деловым тоном. — Мне хотелось бы, чтобы между мною и вами, между церковью и замком царило согласие. И нелишне затронуть такие вещи, которые, на мой взгляд, сие согласие несколько нарушили.
        - Не по моей вине, ваша светлость, — достойно отозвался священник. — Именно это и стало причиной моего прихода к вам. Служитель ваш Фицко прошлой ночью вел себя по отношению ко мне и к чести заведения, мною представляемого, в высшей степени предосудительно.
        - Прошу вас, пастор, расскажите все до мельчайших подробностей. Уверяю вас, что Фицко, если он виновен, не минует наказания.
        Взволнованный воспоминанием о ночных событиях, священник принялся рассказывать.
        Госпожа слушала его с интересом, а когда он замолчал, произнесла чрезвычайно ласково:
        - Вполне понимаю ваше возмущение и согласна с тем, что мой слуга вел себя недостойно.
        Графиня затрясла колокольчиком, лежавшим на столике у кресла, и в дверях тотчас появилась Анна Дарабул.
        - Привести Фицко! — строго приказала она. А когда Анна скрылась за дверью, продолжала: — А что касается Илоны Гарцай, устройте ей самые пышные похороны, а в речи у гроба я бы порекомендовала осторожно заметить, что ее погубило собственное непослушание. Возможно, я слишком поддалась справедливому гневу и наказала ее строже, чем она могла вынести. Если я провинилась, я хочу искупить это. Поскольку Илона была сиротой и не имела родственников, я сделаю денежный взнос в пользу чахтицкой евангелической церкви. Эту сумму завтра вам принесет мой гонец одновременно с вознаграждением за достойные похороны девушки.
        Анна привела Фицко, который смерил священника полным ненависти взглядом. Однако при виде лица госпожи он ощутил немалый страх и тревогу.
        Алжбета Батори проговорила безжалостно, размеренно, словно желая придать своим словам особый вес:
        - Негодяй! За безобразное, достойное кары поведение, на которое его преподобие справедливо жалуется, ты отсидишь трое суток в подземелье на одном хлебе и воде. А когда на третий день дверь темницы откроется, получишь двадцать пять палочных ударов и столько же в полдень и вечером — и именно по пяткам ног, которыми ты столь неучтиво перешагнул порог прихода.
        Фицко, выпучив глаза, уставился на свою владычицу.
        Такое, стало быть, оно, вознаграждение за верную службу?!
        Строгий, ледяной голос госпожи и ее твердый взгляд рассеяли все его сомнения.
        - Отвести его сию же минуту в темницу!
        Анна поспешила вывести горбуна, таща его на себе — так он был сокрушен приговором.
        Священник же не переставал удивляться тому, что гордая владычица сразу заговорила о необходимости согласия между ними и устраняет все, что могло бы этому согласию помешать. Строгий приговор ее не давал ему покоя: он знал, что Фицко, преданнейшего своего слугу, она до сих пор ни разу не наказывала.
        - Надеюсь, — отозвалась Алжбета Батори, надменно выпрямляясь в кресле, — что вы полностью удовлетворены?
        Священник хотел было сказать, что вовсе не настаивает на исполнении наказания, но графиня не дала ему раскрыть рта.
        - Что же касается будущего, — продолжала она ровным голосом, — я требую, чтобы вы никоим образом не вмешивались в мои дела, равно как и я никогда не стану вмешиваться в ваши. В противном случае ни о каком согласии речи быть не может, а уж за последствия отвечать придется лично вам.
        Нотки, прозвеневшие в ее голосе, поразили его. Не осталось и следа той приветливости, с какой она его встретила. Но что ему грозит? Он же не подданный графини и от нее совсем не зависит! Пусть он и получает от чахтицких господ ежегодно сорок мериц ржи, десять ведер вина и восемь золотых. Это вовсе не подношения, а аренда за часть приходских участков, которые используют владыки замка. Неужто она лишит его этого дохода? Он хотел было задать ей несколько вопросов, узнать, о чем, собственно, идет речь, но она встала и всем своим видом дала понять, что считает разговор оконченным. Потом протянула ему руку.
        Он холодно пожал ее, поклонился и вышел.
        Это завершение разговора — уж не предвестник ли оно открытой вражды между замком и приходом? — промелькнуло в голове. Он решил про себя, что завтра не примет господского подношения, а тело Илоны Гарцай предаст земле без всякой пышности и надгробных речей. Ибо вряд ли удержится от гневных слов в адрес чахтицкой госпожи.
        Как только за ним закрылась дверь, вошла Илона и сообщила, что Эржика Приборская, которую графиня из страха перед разбойниками задержала в замке, а в Врбовое послала гонца — успокоить родителей, лежит в своей комнате и плачет.
        - Почему?
        Ответа она не получила, да и не потребовала его. Должно быть, Эржика разгадала ее тайну…
        Проходя мимо пристройки для челяди, Ян Поницен заглянул невзначай в одно из окон. Картина, которая представилась его глазам, ошеломила его, словно он увидел перед собой призрак: из окна на него щерилась кривая рожа…
        Рожа Фицко…
        Стало быть, Фицко не в темнице. Вот он, сидит в каморке и ржет, вспоминая, какую со священником разыграли комедию.
        Ян Поницен только теперь понял, почему госпожа, вынеся свой приговор, как-то странно подмигнула Анне Дарабул. Она давала ей понять, что слова ее сказаны только для него. Еще он вспомнил, что, когда за Фицко и Анной закрылись двери, ему показалось, что он слышит приглушенный смех. Теперь он понял, что ему это вовсе не примерещилось… Кровь закипела в жилах. Судорожно зажав в руке тяжелую трость, он размахнулся, готовый ударить по окну. Но рожа исчезла.
        4. Железная кукла
        С завязанными глазами
        Буря чувств бушевала в душе Павла Ледерера, только что вырвавшегося из объятий Барборы. То его обуревало желание как можно дальше умчаться из города, то он напрягал все силы, борясь с искушением вернуться в покинутый им дом мастера Репаша. Ведь Барбора любит его! Она готова бросить Мартина Шубу или даже совершить нечто пострашнее… Не слишком ли он жесток, заставляя ее так страдать?
        Мысль о Мартине Шубе, которого он несказанно презирал и ненавидел, вызвала в нем гнев и отвращение. И Барбора его жена! Нет, он не в силах вернуться! Нет, никогда!
        Измена жестоко ранила его любовь. Возлюбленная не дождалась его возвращения и связала свою судьбу с ничтожеством.
        Павел и опомниться не успел, как оказался за пределами города.
        Он бесцельно бродил по дорожкам, по которым когда-то гулял с Барборой. Садился там, где с ней когда-то сидел, а у подножья Скальской вершины долго стоял у кустарника, возле которого они впервые признались друг другу в любви и поцеловались.
        Тогда кустарник цвел и благоухал, птицы пели, лес шумел, по небосводу плыли шаловливые облака. А теперь всюду холодная пустота, ветки сухо потрескивают, оголенные деревья возносят к небу прозрачные кроны, каркает воронье. Здесь когда-то зародился сон о любви и счастье. Но он растаял, поблек, точно недолговечная радуга.
        Уже смеркалось, когда он вернулся в город. Хотелось приказать оседлать лошадь и тут же исчезнуть из Нового Места.
        Но только он вернулся в трактир, к нему прибежала трактирщица. У него, сказала она, появилась прекрасная возможность заработать. Рыночные торговцы из Нижней Крупы принесли весть, что граф Брунсвик[31 - Граф Брунсвик — вероятно, речь идет о земане Тамаше Брунсвике, который был в 1622 -1625 гг придворным палатина Станислава Турзо. Род Брунсвиков — немецкого происхождения; получил поместья в Нижней и Верхней Крупе лишь в конце XVII века. Графский титул был присвоен только Антону Брунсвику в 1775 г.], который увлекается всякими механизмами, ищет искусного мастера. Дело в том, что граф Брунсвик несколько лет назад нанял старого немецкого мастера, дабы тот ему изготовил часовой механизм. Мастер работал над ним два года, а потом следил за своим созданием до самой смерти. Полгода тому назад часовой механизм, на который в Крупу люди издалека приходили любоваться, вышел из строя, и граф Брунсвик с той поры тщетно ищет мастера, который восстановил бы его сокровище.
        Павел Ледерер, хотя и мечтал прежде всего повидаться с родителями, принял предложение. Коня он оставил на попечение трактирщицы, а сам уселся в телегу торговца, которому хотелось услужить графу.
        Три дня чинил он часовой механизм. Получив щедрое вознаграждение за удачную работу, на третий день вечером он дотащился на графской телеге до трактира в Новом Месте.
        Он прошел прямо в свою комнату — хотелось лечь и отдохнуть, чтобы ранним утром отправиться к родителям.
        Едва он вошел в комнату, как кто-то постучал.
        В дверях появилась низкая фигура в черной маске на лице, и раздался писклявый голос, от которого у Павла Ледерера мороз пробежал по коже.
        - Ты и впрямь слесарь?
        - Да. Несколько дней тому назад вернулся после учения, а сейчас чинил часовой механизм у графа Брунсвика, — ответил он неохотно, но с достоинством.
        - Заработать хочешь? — спросил человек в маске, возбуждавший в молодом слесаре неописуемое отвращение.
        - Только если работа приличная.
        - Тогда позволь завязать тебе глаза. Никогда не пытайся узнать, куда я тебя повел, никому никогда не говори, что ты делал.
        Не по нраву пришелся Павлу Ледереру замаскированный гость, как и это таинственное путешествие в незнакомые ему места. Сперва он колебался, но что-то притягивало его, что-то не позволяло ему отказаться. Захотелось опасного приключения, чтобы найти в нем забвение.
        - Двести золотых получишь сразу по окончании работы — а ты с ней в два счета справишься, — продолжал человек в маске, заметивший, что слесарь колеблется. — А если докажешь, что ты мастер настоящий, и сумеешь держать язык за зубами, подыщу для тебя редкостное местечко, какое тебе и не снилось.
        - Добро! — решился Павел. — Вот моя рука!
        Павел крепко, по-мужски, пожал руку незнакомца, но тут же выпустил ее — она была до того волосатая, что вызывала неприятное чувство, которое еще усилилось, когда гость приблизил к нему лицо и стал завязывать глаза черным платком.
        Как только свет застлало тьмой, мастер снова засомневался — а не лучше ли сорвать платок и отказаться от работы, к которой ведет такая таинственная дорога. Двести золотых! Таких денег честным трудом не заработаешь, хоть и корпеть будешь с утра до ночи!
        Не успел, однако, он опомниться, как уже сидел в телеге со связанными руками.
        Только сейчас Павел сообразил, что человек в маске вывел его из комнаты задним входом, а не через распивочную, где они привлекли бы внимание людей. Таким образом, никому и невдомек было, кто и куда его везет. Вот разве что трактирщице. Ведь не иначе, как от нее узнал человек в маске, что он слесарь. Но и упомянув о нем, она наверняка не предполагала, что могло случиться дурное. Да разве можно в это лихое время на кого-нибудь полагаться? А исчез бы он, кто стал бы его искать?
        Копыта коней глухо цокают, колеса монотонно стучат по кочкам. Куда все же везет его этот человек в маске? А, верно, это будет Мнешиц. Хотя нет. Кучер забирает куда-то все влево и влево. Должно быть, едут они по направлению к Бзинцам? Нет, и не туда вовсе. Ведь по дороге к Бзинцам нет такого крутого поворота вправо, какой он ощутил сейчас.
        И хотя он все свое внимание сосредоточил на дороге, по которой они ехали, ему так и не удалось даже приблизительно определить ее. И как долго они едут? Постоянно следя за направлением дороги, он потерял и ощущение времени. Они едут час, два часа?
        - Сколько нам еще катить? — спросил он.
        - Этот лишний вопрос ты задаешь из любопытства или страха? — насмешливо поинтересовался проводник. — Любопытство я б еще понял, а страх — нет. Держу тебя за умного человека, не знающего страха. Умный найдется в любом положении и все обратит в свою пользу.
        Телега наконец остановилась, и Павлу Ледереру приказали сойти на землю. Где они? Он слышал, как в ветвях завывает ветер. Значит, они в лесу. Таинственный проводник хлопнул три раза в ладоши. С минуту подождал, потом пронзительно свистнул. Раздался приглушенный гул. Павел Ледерер передернулся. Что это? Потом он услышал, как с грохотом отъехала телега. И вот он уже стал спускаться впереди своего таинственного проводника по каким-то ступеням.
        Потом он ощутил запах смолы, а сквозь платок просочилось чуть света. Видимо, неподалеку кто-то стоит с факелом.
        - Он уже у нас! — злорадно сказал проводник и следом взорвался: — Глухая ты, что ли? Тебе бы гусей пасти, а не заниматься делом! Этак можно и все свои легкие просвистеть!
        - Фу-ты ну-ты! — раздался в ответ женский смех.
        Через минуту снова что-то загудело. Павел Ледерер почувствовал легкое дуновение. Ага, это за ним закрылись кованые двери.
        Заплесневелый, затхлый воздух. Подземный ход.
        Долго шли в тишине. Он, его таинственный проводник и женщина с факелом. Остановились. Зажгли новый факел. Потом Павел Ледерер остался только со своим провожатым. Женские шаги затихли вдали. А они еще постояли на месте. Провожатый Павла что-то явно искал. Слабое поскрипывание. Они сделали несколько шагов, и ключ снова заскрипел.
        Еще одна-две минуты — и с глаз слесаря сняли платок. Его взгляд уперся сперва в проводника, который уже не скрывался под маской. Такой отвратной рожи и фигуры Павел сроду не видывал. Но он, пожалуй, знает, кто это. Ведь о нем ходит столько ужасных слухов.
        - Я — Фицко, а ты — Павел Ледерер, — процедил сквозь черные зубы горбун, словно испытывая радость от изумления слесаря. — Я знаю: ты друг беглеца, бунтовщика и разбойника Яна Калины. Говорю тебе это, чтобы ты знал, с кем дело имеешь.
        Павел Ледерер с ужасом понял, что он во власти широко известного в округе дьявола, который нанял его на службу чахтицкой госпоже. В каком же преступлении он должен быть сообщником?
        Он огляделся. Просторный зал. Стены завешаны коврами. В углу стоит позолоченное кресло с балдахином из темного панбархата, на противоположной стороне — искусно сработанный резной сундук. Он знает эти поделки: они — гордость рейнских мастеров, слава о которых ширится по всей Средней Европе.
        - Ну что, тебе тут нравится, а? — с ухмылкой спросил Фицко. — Конечно. А теперь скажу тебе, где ты находишься, что должен делать и что тебя ждет. Ты сам хозяин своей судьбы. Только от тебя зависит, разбогатеешь ли ты или погибнешь…
        Павел молчал. Сегодняшнее приключение походило на страшный сон, он мечтал пробудиться.
        - В этом сундуке твоя работа, — продолжал Фицко еще серьезнее. — Напряги ум, подумай и почини поломку. Рядом с сундуком для тебя припасено еды и питья, подкрепись, выпей для храбрости, там и награда твоя — двести золотых. За все это скажи спасибо чахтицкой госпоже. Что до меня, так я бы отблагодарил тебя тем, что навсегда заткнул бы тебе рот. Не только потому, что ты приятель Яна Калины, но и потому, что вообще никому не доверяю. К утру, думаю, справишься с работой. Потом я отведу тебя к госпоже, там и выясним, варит ли у тебя котелок. Если варит — порядок, если же нет — горе тебе.
        Фицко двинулся к двери. Она была за портьерой.
        - Если за работой тебя будет мучить любопытство, куда ведет эта дверь, скажу тебе наперед: не туда, куда бы тебе хотелось. Отсюда не выбраться. Ну, желаю тебе приятного времяпровождения с прелестной подружкой.
        Дверь за ним закрылась. Слесарь остался один.
        В зале, озаренном факельным светом, его охватила тревога. С какой подружкой? Он огляделся. Нигде ни души.
        Какая работа дожидается его в рейнском сундуке? А завтра что будет?
        Он подошел к сундуку и осторожно поднял крышку. Кровь у него застыла в жилах.
        В сундуке лежала навзничь нагая женщина в сверкающем на шее ожерелье. Лежала неподвижно. Спит или мертва?
        В смертельном объятии
        Придя в себя, он нагнулся над сундуком, чтобы разглядеть женщину с ближайшего расстояния.
        И тут же засмеялся, обозвав себя дураком.
        Это было всего лишь изваяние женщины.
        Он тут же обнаружил, что она искусно изготовлена из металла. Постучал по ней пальцем: полый звук. Раскрашена кистью художника. Краски точно живые — вовсе не диво, что при первом взгляде он смутился и оплошал. Под ней тяжелый пьедестал. Тяжелый, как черт. Он покрывает все дно сундука. Трое здоровых мужиков едва ли сдвинут его с места. Но он не станет надрываться. Поставит куклу стоймя в сундуке.
        «Так вот ты какая, прелестная подружка! — мелькнуло в голове. — Но что стряслось с тобой? Я что, должен тебе здесь признаваться в любви?»
        Но ему было не до смеху.
        Как блестит ожерелье! Неужто это настоящие драгоценные камни? И почему их повесили на шею статуе?
        Он склонился над куклой и протянул руку, чтобы снять ожерелье. Но едва коснулся ее, замер в ужасе.
        Статуя заморгала, словно ожила, в ее утробе загремели непонятные звуки, словно ей хотелось заговорить. Руки, которые мертвенно лежали вдоль тела, внезапно задвигались. Павел не успел даже отскочить, как они уже сжали мастера, да так, что кости его затрещали.
        Он смотрел, не веря собственным глазам.
        Грудь железной девы открылась, и из нее выдвинулись ряды ножей. Они двигались, приближаясь к его груди. Словно ими на него замахнулась рука невидимого убийцы.
        Он вскрикнул.
        Ножи медленно, но неотвратимо подступали к груди. Вот-вот они вопьются в его тело. Пот выступил на лбу. Это конец.
        Еще минута — и сверкающие ножи вгрызутся в сердце, в легкие, и он изойдет кровью в объятиях железной куклы.
        Но что это? Урчащая утроба вдруг затихла, глаза перестали моргать, ножи замерли.
        Мастер облегченно вздохнул, он понял, что спасен. Однако ноги у него дрожали. Вдруг в нем проснулось новое опасение. Что, если это жестокая шутка железной девы и ножи остановились просто для того, чтобы дева усладила свое бесчувственное металлическое сердце его муками?
        Но нет, она лежала неподвижно и как бы весело улыбалась. От нее теперь зависела его жизнь и смерть.
        Долго ли ему лежать в ее чудовищном объятии? И как ему высвободиться? — хладнокровно рассуждал он, балансируя на грани жизни и смерти.
        Вдруг его осенило, что все дело в поломке. Объятия железной девы потому не смертельны, что механизм сломан. Ножи только дотрагиваются до тела и останавливаются, не успевая пронзить его. Но как же привести в движение столь хитрый механизм, чтобы объятия раскрылись, грудь сжалась и ножи исчезли? Они выдвинулись, когда он поднял ожерелье. А что, если вернуть его в исходное положение, не произойдет ли обратного действия?
        Он долго рассматривал ожерелье. Обдумывал, как действовать: правая рука у него была свободна.
        Взвесив все обстоятельства, он понял, что силой из объятий не освободиться. Тогда он решительно протянул руку к ожерелью.
        На одном из каменьев он заметил тоненький рычажок, западавший в отверстие горла. Коснувшись ожерелья в первый раз, он этот рычажок чуть сдвинул. Несомненно, что с его помощью механизм приходит в движение и останавливается. Надо ли рычажок совсем выдвинуть или до конца задвинуть? Он снова задумался. Не приведет ли он опять в движение ножи, не вопьются ли они ему в грудь?
        Павел еще раз оглядел страшное помещение. Маленький, факелом освещенный осколок оставшегося где-то вовне, огромного, прекрасного мира, с которым ему суждено расстаться.
        Он прикрыл глаза, словно боялся смотреть смерти в лицо. И задвинул рычажок в отверстие. Снова раздались звуки, которые только что ужаснули его. Пленник зашатался: сжимавшие его руки вдруг выпустили его из объятий и со звоном упали вдоль боков.
        Он с благодарностью посмотрел на железную деву, будто она подарила ему жизнь, и, обессиленный, растянулся на мягком ковре. Мыслей у него не было, он лишь оглядывал подземное помещение и смотрел на чадивший факел, на холодно блестевшую в его свете железную деву.
        Собственными глазами он мог убедиться, что застенки и орудия пыток — не пустой вымысел. И на него, оказывается, тут возложена страшная задача. Для того ли он так долго учился и столько лет странствовал, накапливая опыт и знания, чтобы сейчас отладить это орудие смерти?
        Павел Ледерер содрогнулся, представив себе, как железная дева будет губить человеческие жизни. Он поднялся и тревожно заходил по комнате.
        Наконец остановился возле железной девы. Интересно, сумеет ли он и впрямь найти поломку в этом дьявольском изделии? Что ж, надо попробовать. Потом, когда ему это удастся, он снова приведет в негодность механизм.
        Он осторожно сжал ожерелье сзади и поднял его. Ничего не произошло. Железная дева была недвижна. Он поднял ожерелье еще раз — и снова безрезультатно. В чем же дело? Немного подумав, он нашел причину. В спине куклы он обнаружил маленькое отверстие, в углу сундука — блестящую серебряную ручку: механизм куклы, несомненно, был заводной. Когда он завел его и затем поднял ожерелье, внутри железной девы что-то загремело, зазвякало, руки мгновенно поднялись для объятия, грудь раскрылась, и ножи пришли в движение.
        Он заглянул в грудь куклы. Увидел множество больших и маленьких колесиков, точно в часовом механизме. А в часовом ремесле он неплохо разбирался и потому осмотрел колесики с живым интересом. Вскоре лицо его осветилось радостью. Оказалось, что одно из колесиков сидело непрочно. Оно расшаталось, и зубцы его лишь по временам касались ближайших колесиков: из-за этого ножи выступали из груди девы не полностью.
        Он подправил колесико, завел механизм и остался доволен: ножи теперь высовывались до уровня обнимавших рук.
        Но радость от удачного исхода тут же испарилась. Мастер мрачно воззрился на отлаженное орудие смерти. И несколькими движениями снова привел в негодность железную деву.
        Двести золотых, высыпанных кучкой из кошелька, соблазнительно блестели в давящей тишине. Сколько счастья и радости можно купить за эту кучку золота! Когда он это себе представил, у него закружилась голова. Но нет, он не осквернит свои руки такой гнусной работой. Возьми он это вознаграждение, так мог бы построить дом с отменной мастерской, и еще осталось бы на корову да на участок земли. Зажил бы с родителями под одной крышей, и до самой смерти они бы не знали забот. Но нет, нет, даже если бы он мог построить дворец, купаться в вине и одеваться в шелка, он и то не погрешил бы против совести. Но что же его ждет, если он не выполнит работу?
        Он представил себе ухмыляющуюся рожу Фицко, а при мысли о чахтицкой госпоже его и вовсе охватила дрожь. Он рискует жизнью. А прояви он послушание, снискал бы ее доверие и обрел бы не только двести золотых, но и богатую жизнь до старости.
        Честная душа тяжко боролась с искушением. И побелила. Будь что будет — он не исправит поломку в железной деве.
        И тут в памяти возник образ Барборы: после жестокого удара, нанесенного ею, не так уж и трудно расстаться с жизнью. Вверив себя судьбе, он вспомнил об еде и питье. Вкусно поел, опорожнил кувшин с вином. Когда же изо всех посудин на него смотрело только чистое дно, вдруг мелькнула мысль, а не отравлены ли пища и вино? Ведь таким путем Фицко легко бы убрал его и прикарманил награду за труд.
        Убедившись, что его не отравили, мастер решил попытаться бежать, прежде чем за ним явится Фицко.
        Он встал и принялся осматривать и ощупывать покрытые коврами стены. Вот здесь за ковром дверь, через которую исчез Фицко. Пришли они не оттуда, да и вообще проникли они сюда не через дверь. Он хорошо помнит, что перед входом в застенок он не слышал скрипа ключа или двери. Несомненно, сюда ведут два входа. Одним воспользовался Фицко, чтобы выйти, через другой они вошли сюда.
        В иных условиях Павел бы запрыгал от радости, заметив то, что давно следовало заметить. Ведь в подземелье должен откуда-то проникать воздух. Да и искать не надо: указателем служил сам факельный чад. Он, словно черная змея, заворачивал за спиной железной девы к углу застенка и там приникал к ковру, просачиваясь сквозь него.
        Там-то и должна была находиться отдушина. Он подскочил к углу и отогнул ковер. В лицо ударила волна холодного воздуха, и перед ним открылось углубление — шириной в метр и высотой метра в два.
        Вглядевшись в него, Ледерер перестал хмуриться. Уверенно подумалось: с помощью своих инструментов он непременно выберется на свободу.
        Он взял в одну руку горящий факел, другой, незажженный, сунул про запас под мышку, а левой рукой прижал ящичек со слесарным инструментом. Торжествующе кивнул железной деве, пнул ногой кучку золота и исчез в темном углублении.
        Не успел мастер сделать и двух шагов, как скатился в яму, прикрытую ковром. Оказавшись на твердой почве, он огляделся и сам над собой посмеялся: его снова со всех сторон окружали стены, покрытые коврами, — а он, дурень, мечтал о свободе! Разочарованно собирая напильники, долото, клещи и прочие инструменты, рассыпавшиеся при падений, он в свете факела заметил ряды мраморных плиток, которыми было выложено углубление. Тут же он обнаружил и подземный желоб, идущий от угла застенка. И сразу догадался о смысле открытия…
        Железная кукла стоит в углу у входа. От нее под полом ведет желоб в это углубление, где чахтицкая госпожа принимает кровавые ванны. Или пока тут все только готовилось к этому?
        Он еще раз внимательно оглядел ванну.
        Нет, ею явно еще не пользовались. Ведь даже после самой тщательной уборки в ней должно было остаться хоть какое-то пятнышко, хоть самый что ни есть незаметный след крови. Он еще раз осмотрел и железную куклу. И не обнаружил на ножах даже самой маленькой царапинки, ни одна деталь не покрылась ржавчиной. Значит, здесь немыслимое кровопролитие еще только замышлялось.
        Поняв, что он, несомненно, единственный непосвященный, которому открылась тайна несчастных узниц, железной куклы и ванной чахтицкой госпожи, Павел Ледерер стиснул зубы и сжал кулаки. Он должен непременно отсюда выбраться, он должен помешать преступлению! Но что может сделать он, слесарь, у которого только и есть что честное сердце и работящие руки, или то под силу его новому товарищу Яну Калине, беглецу, которого ищут, чтобы отправить на виселицу? Быстрее выбраться из этого душного подземелья! После недолгих поисков он наткнулся за ковром на дверь. Да хоть бы черти всей преисподней изобрели этот замок, он откроет дверь теми инструментами, что дал ему Фицко для починки железной куклы! А там хоть трава не расти! Однако дверь была не заперта, что было особенно удивительно. Вот почему Фицко привел его к железной кукле, не произведя и малейшего шума. Павел Ледерер вышел в широкий каменный проход, который часто поворачивал то в одну, то в другую сторону. Из него то вправо, то влево ответвлялись узкие необлицованные коридорчики.
        Он быстро шел по главному проходу, словно смерть гналась за ним. Но куда может вести этот проход? И что за неожиданности подстерегают впереди? Он долго шел, прежде чем почувствовал, что воздух становится свежее. Сердце радостно забилось.
        Еще одна минута, и проход уперся в стену.
        Ледерер остановился, огляделся.
        Дым факела тянулся вверх, к железной двери. К ней же слева вела крутая лестница. Но как открыть эту дверь? Здесь уж не поможет ни инструмент, ни сила, разве что смекалка.
        Он поднялся по лестнице и осмотрел дверь. Петли у нее были слева: значит, вверх открываться она не может, она либо столкнула бы его с крутой лестницы, либо всей тяжестью раздавила бы о стену.
        Он зажег и другой факел, напряг зрение. Вершок за вершком простучал дверь — все без толку!
        Вспотев от напряжения, он сел на ступеньку и принялся осматривать и размышлять. Наконец заметил, что справа под противоположной стеной коридора земля вроде бы взрыхлена и на ней видно множество следов, словно там двое боролись или танцевали.
        Он встал и лихорадочно стал разгребать сыпучую землю. У стены вдруг нащупал толстый длинный шест. Положив факел на землю, Павел, словно боясь, что шест исчезнет, ухватил его обеими руками и дернул что есть силы.
        Бум!!
        Дверь грохнулась о стену с оглушающим гулом. Густой, сухой кустарник, которым она обросла сверху, зашелестел.
        Павел Ледерер пришел в неистовый восторг, увидев над лестницей квадрат голубоватого света. Это улыбался ему звездный небосвод. Вне себя от радости он взбежал по лестнице вверх. Оказавшись на воле, он раскинул руки, словно хотел обнять весь мир. Ярко светившая луна казалась небывалым чудом.
        Но в это мгновение на него накинулся кто-то черный и страшный. Сокрушительный удар кулака опрокинул мастера на землю.
        Словно издалека услышал он над собой звуки смеха, потом густая мгла заволокла и небо, и его сознание.
        Тлеющие кости вопиют
        Ян Калина быстро освоился в новой для него обстановке: лесные братья оказались верными товарищами.
        Вскоре он подверг их дружбу жестокому испытанию. Сидя у костра, он однажды открыл им свои намерения, и особенно то, что собирался сделать в ближайшую ночь.
        - Вы обещали мне, други, что моя борьба станет и вашей. Разбойников принято считать извергами, законы карают нас позорной смертью. Стоит проявить оплошность — нас тут же сожгут на костре с отрубленными головами и конечностями, а то повесят или колесуют. Будем же надеяться, что эта судьба минет нас. А коль доведется, так докажем, что мы не трусы, не будем, как суслики, прятаться по темным норам, покуда голод не выкурит нас из них.
        Он говорил, и лесные братья слушали в молчании.
        Костер трещал и источал приятное тепло.
        - Борьбу, которую мы начинаем против Алжбеты Батори, — продолжал Ян Калина, — мы не можем выиграть в одиночку. Голос разбойника никогда не дойдет до господ, нам надо найти боевых соратников, к слову которых прислушались бы господа познатнее чахтицкой графини. И прежде всего мы должны найти поддержку у Яна Поницена-Поницкого.
        Разбойники подняли бы его на смех, не говори он столь решительно и уверенно.
        Что общего между ними и пастором? Однако минуту спустя им все стало ясно.
        - Никому из нас не дано переступить пределы власти, ибо, совершив это, пойдешь прямым ходом на виселицу. Что другое может ждать нас за публичное обвинение одной из самых богатых и знатных дворянок Венгрии, кроме застенка и казни? Но обвинение, исходящее из уст почтенного, уважаемого старца, поддерживаемого и опекаемого церковными и, разумеется, светскими властями, будет воспринято иначе!
        Сидевший тут же Андрей Дрозд не отрывал взора от пламени костра. Он все еще пытался понять, почему он отдал той девушке своего коня. Почему он не может думать ни о чем другом, а только вспоминает это хрупкое прелестное создание?
        И только сейчас, с трудом вникнув в смысл последних слов друга, он безнадежно махнул рукой:
        - К чему ты это говоришь, Ян? Тщетно искать союзников среди господ. Господин — он и есть господин, все одним миром мазаны. И священник — из того же теста. Да и потом, нет на этом свете такого суда, который бы осудил чахтицкую госпожу, изведи она даже половину страны.
        - Правильно! Правильно!
        Вавро подкинул в костер хворосту — у него был такой вид, будто он уже поджигает чахтицкий замок.
        - Всей этой знати надо свернуть шею, а Батори — прежде всего! — хмуро проговорил Андрей Дрозд. — Это единственное, что мы можем сделать! Ограбить и предать огню!
        - Что ж, предположим, мы подожгли замок и сами осудили его хозяйку — и чего мы добьемся? Госпожу — несчастную жертву распутных разбойников до гроба будет сопровождать сочувствие и господ и простонародья, а мы бы в скором времени повстречались с ней в аду. На нас устроили бы такую погоню, какой еще свет не видывал! Нас бы тут же изловили, или мы бы узнали в каком-нибудь логове, что значит голодная смерть…
        Так он охладил пыл разбойников, вызванный словами Андрея Дрозда. Через некоторое время Ян почувствовал, что постепенно склоняет их на свою сторону. Когда же он объяснил, что предстоит сделать ближайшей ночью, то прочел в их глазах ужас.
        - Заглянем в храм и проверим, действительно ли предшественник нынешнего пастора Андрей Бертони тайно похоронил в нем девять погубленных в замке девушек.
        У костра воцарилось гробовое молчание, оно нарушалось лишь треском горящего хвороста.
        - Все, что угодно, только не это, други мои! — вскричал Вавро, который был суевернее остальных. — Могу с чертом схватиться на кулачках, в горящий ад проникнуть, но мертвых тревожить — увольте! А то до последнего часа не будет от них покоя!
        - Вот именно: до последнего часа не будет вам от них покоя, — оборвал его Калина, — в том случае, если вы не захотите открыть тайну их гибели и не сделаете все, чтобы убийцы были наказаны.
        - А чего мы добьемся, если и выкопаем их кости? — раздраженно осведомился Вавро.
        - Мы бы доказали сомневающимся, что Алжбета Батори совершает кровавые преступления уже долгие годы. Гробы с прахом невинно убиенных жертв стали бы первым тяжким обвинением против хозяйки замка!
        Ян долго еще говорил и наконец превозмог суеверный страх лесных братьев, боявшихся потревожить вечный сон несчастных девушек.
        Как только стемнело, разбойники во главе с Калиной отправились в Чахтицы.
        - Я с вами не пойду, для покойников вас и без меня достаточно, — усмехнулся Андрей Дрозд. — Не то чтобы я робел — просто с сегодняшнего дня буду наведываться в одно сомнительное местечко. Как справитесь со своим делом, заверните за Вишневое и свистните мне.
        Разбойники тщательно пытались подбодрить себя. Суеверный трепет возвращался снова и снова. У храма они нерешительно постояли между крестами и надгробными камнями, залитыми лунным светом. Если бы не стыд, они бы не задумываясь пустились наутек.
        Калина подошел к церковным дверям. Он был уверен, что на кладбище ничего не найдут. Там тайных могил быть не может. Все Чахтицы знают о месте каждой новой могилы. Здесь нет загадок.
        Дверь была, как обычно, отворена.
        Разбойники робко вошли в храм вслед за Калиной и, спотыкаясь, стали бродить между скамьями в великом волнении.
        Перед алтарем тихо мигала вечная лампада, и сквозь оконные витражи с трудом продирались бескровные лунные лучи.
        Церковь теперь принадлежала евангелистам. Тем не менее католическая негасимая лампада не переставала здесь светить суеверия ради, гласившего, что стоит лампаде погаснуть, как церковь тут же рухнет. Да и без этого поверья в церкви ничего не стали бы менять, ибо все равно никто не был уверен, не будут ли уже завтра снова служить католическую мессу.
        Вера меняется здесь в соответствии с настроениями и религиозными колебаниями господ. И какую веру исповедует господин, такую же веру должна исповедовать вся округа.
        Калина взял из ризницы восковую свечку, зажег ее от лампады и осветил камень, под которым покоился последний Орсаг[32 - Криштоф Орсаг — последний потомок рода, с Геленой Зриньи не имел детей. Был главным жупаном Новоградской жупы с 1552 г. В 1560 г. король подтвердил дарственную на Чахтицы и другие поместья, но после смерти Криштофа Орсага все они отошли к министерству уделов.]. На мраморной доске выступала фигура рыцаря с хоругвью в руке, в ногах его виднелся орсаговский герб и надпись: «Hie jacet Spectabilis act agniricus Dums olim Comes Christophoeus Orszagh de Guth Judex Ciriae ac consiliarius Sacrae. Rom. Caesarae Mattis nec non Comitatus Neogradien. Comes. Obit aetatis a. 32 Die Oct 1567»[33 - «Здесь покоится знатный и благородный господин, некогда граф Криштоф Орсаг из Гуты, краевой судья и советник его величества святого императора римского Матьяша, равно как и граф Новоградской жупы. Преставился 9 октября 1567 года в возрасте тридцати двух лет» (лат.).]. Калина читал надпись, которую давно знал наизусть, ибо, в бытность свою католиком, пока поместье со всеми подданными еще не перешло в
евангелическую веру, прислуживал при богослужении. Теперь он смотрел на надпись, словно вычитал в ней нечто новое, словно между обветшалыми буквами ему открылась небывалая тайна.
        - Други мои, давайте поднимем этот камень, — сказал он разбойникам, стоявшим рядом и не осмеливавшимся произнести ни слова. Он знал, что если что-то и можно найти, так только в гробнице Орсага, гробнице бывшего хозяина чахтицкого града.
        Разбойники повиновались, не произнося и звука. Они подняли тяжелый камень и бесшумно опустили его рядом с проемом… Из гробницы повеяло тяжелым духом. Калина не колеблясь спустился со свечой вниз. Осмотрелся, глаза его тут же вспыхнули любопытством.
        - Здесь они! — воскликнул Ян. — Девять гробов положены на гроб Криштофа Орсага и рядом с ним. Вынесем их, только Орсага оставим!
        Он позвал Вавро.
        Тот нехотя повиновался.
        - Видишь, — объяснил ему Калина, — в этом большом драгоценном гробу лежит последний Орсаг, а в этих девяти необструганных дощатых гробах — девять несчастных девушек, которых мы ищем…
        Потом они подняли из гробницы гроб за гробом, и сообщники разместили их на полу церкви.
        Когда они вылезли из гробницы, разбойники были уже у двери: по всему видно было — мечтали поскорее убраться из этого кошмарного места.
        - Это еще не все! — осадил их Калина. — Мы должны еще сделать то, чего другие бы не додумались сделать…
        Он взял долото и стал поочередно открывать гробы.
        Картина, которая предстала перед ним, наполнила его ужасом. Он увидел девять мертвых тел, на которых неумолимый тлен довершил свое дело, увидел останки девяти девушек, которые могли бы еще долго жить, радоваться жизни и рожать детей.
        В одном из гробов у сердца покойницы, к великому своему изумлению, Ян Калина нашел пожелтевшее запечатанное письмо. Он взял его и прочел:
        «Сие послание Андрея Бертони да будет вручено ревнителю слова Божьего, чахтицкому служителю храма, кто бы он ни был и как бы его ни звали».
        Калину томило искушение открыть письмо и прочесть, какую же тайну вверяет Андрей Бертони своему преемнику. Но он так и не решился, не сорвал печати. Сунул письмо в карман, положив про себя вручить его как-нибудь священнику, которому оно было предназначено.
        Разбойники испуганно заглядывали издали в гробы. Они были смертельно бледны, и так же бледен был Калина, когда подошел к ним.
        - Завтра, — сказал он, — все Чахтицы будут охвачены ужасом. Каждый житель придет сюда посмотреть на эту страшную картину. Никому не надо будет ничего объяснять. Каждый догадается, кто лежит в гробу и кто убийца этих девушек… А сейчас прочь отсюда!
        Они уходили в тягостном настроении. Полегчало им, только когда они оказались за Чахтицами.
        «Повезло ли Дрозду?» — подумал Ян Калина, когда один из разбойников пронзительно свистнул. Свист весело прорезал тишину ночи, а минуту спустя раздался ответ. С близкого расстояния.
        Андрей Дрозд радостно встретил товарищей.
        - Видите, я не ошибся! Когда я позавчера шел за этими злыднями, за Илоной и Дорой, собираясь освободить молодую девушку, которая была с ними, они вдруг захлопали в ладоши и прямо из-под носа улетучились. Я подумал было, что здесь где-то потайная дверь и ведет она неведомо куда. И вот, оказывается, не зря искал. Вместо бабок мне тут попался один парень, с которым я, к сожалению, еще не успел побеседовать: погладил его чуть-чуть — он и обеспамятел.
        Разбойники ошеломленно уставились на человека, недвижно лежавшего у ног Дрозда.
        Калина набрал в ближнем ручье воды в шляпу и вылил ее незнакомцу на голову. Тот очнулся и растерянно стал осматриваться.
        Лунный свет озарил его лицо — Калина воззрился на него, не веря своим глазам.
        - Павел! — удивленно крикнул он. — Это ты? Как ты здесь оказался?
        Мастер, не менее пораженный встречей, вскочил на ноги, и друзья крепко обнялись.
        Когда Павел Ледерер поведал им о своем невероятном приключении, Калина сказал:
        - Нет, Павел, ты не удерешь, а вернешься в застенок и починишь железную куклу.
        Ледерер непонимающе уставился на своего товарища.
        - Да-да, починишь железную куклу, чтобы заслужить доверие чахтицкой госпожи. Пусть она берет тебя к себе в услужение. Так у нас в замке появится свой человек. Вернись, не медля ни мгновения, а то заметят твой побег. Ты починишь железную куклу, а уж наше дело следить, чтобы она никого не обнимала.
        - Добро! — ответил Ледерер без колебаний. Друзья молча пожали друг другу руки.
        - Завтра в это же время буду ждать тебя у частковской часовни, — сказал Ян Калина.
        Предатель
        Вернувшись в подземелье, Павел Ледерер растянулся на ковре. Он устал от пережитых волнений, голова все еще гудела от удара, и потому он сразу же уснул, будто лежал на перине.
        Он не слышал, как в замочной скважине заскрипел ключ и вошел Фицко. Горбун немало удивился, что слесарь спит словно убитый.
        - Вставай, соня! — Он стал трясти его.
        Слесарь сел, протирая глаза.
        - Кто бы мог подумать, что эдакий балбес сожрет все, что под руку подвернулось, вылакает целый кувшин вина, а потом будет дрыхнуть — хоть ножом его режь. А работа-то как? — не унимался Фицко.
        - Да разве ж это для меня работа? — изворачивался Ледерер. — Это для часовых дел мастеров, нечего мне в их дело соваться.
        Фицко нахмурился.
        - Вы только поглядите на него! У графа Брунсвика в Крупе ты делал это с радостью, а у нас брезгаешь. Так заруби себе на носу не справишься — тебе уж ни в какое дело соваться не придется.
        - Так и быть, сделаю, — сказал Ледерер после минутного колебания. — Не думай, что я очень испугался твоих угроз, просто хочу показать тебе, на что способен настоящий мастер.
        Фицко с интересом наблюдал за возней Ледерера в чреве железной девы. Он был вне себя от восторга, когда слесарь после недолгого поиска обнаружил поломку и исправил ее.
        - А теперь стань сюда, посмотрим, достаточно ли страстно обнимает дева, — насмешливо сказал Ледерер и подтолкнул Фицко к железной кукле.
        Горбун испуганно отскочил.
        Он видел, что железная дева работает исправно.
        Слесарь поднял деньги, разделил их на две кучки и сказал Фицко:
        - Ты мне устроил легкий заработок. Хочу поделиться с тобой, чтоб ты не считал меня неблагодарным. Вот твоя доля!
        Рожа у Фицко засияла. Он подскочил поближе к деньгам и жадно набил ими карман. Он был в восторге.
        - Надеюсь, что и ты не останешься в долгу, — наседал слесарь на Фицко, который блаженно похлопывал себя по карману, — и подыщешь мне место у своей госпожи. Впрочем, мне уже это обещано. Я уж вдосталь побродил по свету, с радостью осел бы где-нибудь, где хорошо платят.
        - Помогу, помогу, — живо закивал Фицко. — Считай, что ты уже господский слесарь.
        И тут же осекся, посуровел.
        - Только ты водишь дружбу с Яном Калиной, Как же я могу на тебя положиться?
        - А что от меня требуется, чтобы заслужить твое доверие?
        - Калину или Дрозда! — ответил Фицко без колебаний. — Поможешь завлечь одного из них в ловушку — так до последнего часа сохранишь хорошее место.
        Павел Ледерер с задумчивым видом прошелся по комнате. Фицко, ухмыляясь, следил за ним взглядом.
        Наконец слесарь остановился перед Фицко и в упор спросил:
        - А что я за это получу? Сколько?
        - Ха! — выдохнул Фицко. — Вижу, что ты парень ушлый! Мы с тобой столкуемся. Не спроси ты меня об этом, я бы тебя поднял на смех. Что до меня, так я бы дал тебе столько, сколько можешь унести. Да только это зависит от госпожи.
        - Половина будет твоя, — великодушно бросил Ледерер.
        Фицко опять рассмеялся.
        - А ты мне нравишься, парень, очень нравишься! Ладно, пора сообщить госпоже радостную весть, что дева починена, а тебя вывести отсюда.
        Он завязал Павлу глаза.
        - Приходится, ничего не поделаешь, — сказал он, как бы извиняясь, — здесь никому не дозволено ходить с незавязанными глазами. Даже будучи господским слесарем, и то легко сюда не войдешь. А уж ежели возникнет такая нужда, так придешь только с завязанными глазами. Пока у тебя не будет особых заслуг, не сможешь расхаживать тут свободно, как во дворе замка.
        Наконец Фицко сорвал с Ледерера платок.
        Он оказался в освещенном факелом коридоре, настолько узком, что идти двоим рядом не было никакой возможности.
        - Здесь я обычно становлюсь особенно вежливым, — рассмеялся Фицко. — Всегда пропускаю своего попутчика вперед. Но ты вполне заслужил, чтоб я не избавил тебя от подобной обходительности. Остановись!
        Он сделал еще несколько шагов и опустил на пол кувшин из-под вина, который нес из застенка, потом вернулся и пропустил слесаря вперед. Отойдя примерно на метр от кувшина, он сказал:
        - Стой и хорошенько обопрись о стену, потому как увидишь нечто, чего еще не видывал. И смотри, чтоб голова не закружилась, а то враз достанешься крысам на обед, ха-ха!
        Едва слесарь оперся о стену, как пол перед ним разверзся, рухнувший участок грозно загудел, и у его ног открылся темный проем. Затем он услыхал, как на дне пропасти кувшин разлетелся вдребезги.
        - Видал? Если б не твоя смекалка, разбился бы ты, что твой кувшин, — расхохотался Фицко.
        Из глубины повеяло трупным смрадом. Фицко явно наслаждался произведенным впечатлением.
        - Только твоя сговорчивость тебя спасла, приятель, продолжал дружеским тоном горбун, однако тут же пригрозил — Но эту сговорчивость ты должен довести до конца, не то у нас найдется еще несколько таких пропастей, готовых проглотить любого, кто взбунтуется, будет угрожать или не сможет держать язык за зубами.
        Фицко дернул рычаг, укрытый в стене, дверь поднялась, и Павел Ледерер зашагал за горбуном Глаза у него снова были завязаны.
        Когда Фицко наконец сорвал черный платок с его глаз, он увидел, что находится в комнате с черными стенами и давно немытым полом. Все ее убранство составляли топчан, лавка и сундук из неотесанных досок.
        5. Бой под градом, виселица на площади
        Все обитатели ада
        Фицко сразу удалился. Грязь нового логовища вызывала у Павла Ледерера такое отвращение, что он не мог заставить себя даже сесть. Чтобы прогнать тоску, он подошел к окошку.
        Оказалось, смотреть было на что.
        Двор был полон людей, мужчин и женщин, гайдуков и челядинцев. Они возбужденно о чем-то толковали, но, заметив Фицко, стали испуганно разбредаться. Фицко подозвал гайдуков, тоже вознамерившихся скрыться. На вопросы Фицко они что-то отвечали, но робко, уклончиво. Фицко был вне себя. Он так орал, что стало слышно даже Ледереру, прыгал, словно за пазуху влез шмель, и яростно махал руками.
        Тут ворота замка открылись, и во двор влетела на Вихре чахтицкая госпожа, возвратившаяся с утренней прогулки. Лицо у нее пылало, движения были так стремительно легки, что Павел Ледерер, жадно следивший за ней, не переставал удивляться. Она остановила коня у ватаги, окружавшей Фицко, и взволнованно спросила:
        - Что случилось? На улицах полно людей, а перед церковью такая толпа, что я с трудом пробилась.
        Она не все при этом сказала. Дело было не столько в большом скоплении народа, сколько в том, что от него исходила явная угроза: в первый момент ей показалось, будто тысячи глаз впиваются в нее с ужасом и невыразимой ненавистью. Но когда она яростно пришпорила Вихря, люди безмолвно расступились. В дверях церкви она увидела Яна Поницена. Он стоял там, словно изваяние, воплощенный укор. Благородно поднятая голова не склонилась в приветствии…
        - Страшные вещи творятся, госпожа, — ответил Фицко, который лишь минутой назад узнал о ночных событиях. — Сегодня утром нашли открытой гробницу Орсага, а в церкви девять открытых гробов с девятью мертвыми девушками…
        Графиня изменилась в лице.
        - Кто это сделал? — взорвалась она.
        - Говорят, сама земля извергла их, поэтому…
        - Меня не волнует болтовня тупиц! — раздосадованно перебила она его, хотя сперва, будучи достаточно суеверной, готова была поверить, что тут не обошлось без вмешательства тайной, неземной силы.
        У Фицко мелькнула вдруг спасительная мысль, он весь просиял.
        - Это работа Яна Калины и разбойников! — победоносно воскликнул он. Ему было все равно, чья это проделка. Лишь бы госпожа закипела яростью и приказала устроить на разбойников лютую охоту. Тут уж ни Калина, ни Дрозд не увернутся! Калина и так у него в руках, но теперь он поймает и Дрозда, надо только немного пораскинуть мозгами.
        - Сегодня же достать мне Калину, живого или мертвого! — выкрикнула госпожа хриплым от ярости голосом. — Не приведешь его — пеняй на себя!
        Фицко рявкнул на людей, собравшихся на дворе, приказал заняться своим делом. Гайдуки, служанки и подданные кинулись врассыпную.
        Потом Фицко поведал госпоже, какого искусного слесаря и ловкача помощника он нашел, и обсудил с ней план поимки разбойников, а там придет и черед Калины.
        - Хорошо! — согласилась госпожа. — Поступай со слесарем как знаешь. За Калину, живого или мертвого, получишь двести золотых. Передай в ближние округа мой приказ прислать в Чахтицы всех наемников, без которых они смогут несколько дней обойтись. А из моих сел призови половину гайдуков. Надо, чтобы охота удалась!
        Вскоре двор снова стал походить на муравейник. Фицко отдавал распоряжения, гонцы — верхом и пешком — заспешили во все направления, чтобы собрать в Чахтицы гайдуков и наемников.
        Когда Фицко воротился в свое логово, Ледерер все еще стоял у окна, удивленный новой лихорадочной суетой.
        - Поздравляю тебя, приятель, — обратился к нему Фицко, — да и себя тоже. Тебе привалила такая удача, что кусочек, видать, и мне перепадет. С этой минуты ты — слесарь при замке. Старый мастер уже покинул свое жилище, чтобы уступить его тебе. А коли нынче схватим Калину, ты сызнова получишь свои двести золотых. Впрочем, только сто, хе-хе, остальные — мои.
        Вместе с Фицко рассмеялся и Ледерер.
        Но смех у него получился вынужденный и горький: верный ли он выбрал путь? Не погибнет ли Калина по его вине?
        Эти сомнения грызли Павла все больше и больше. А на дворе уже кишмя кишели гайдуки и наемники из окрестных сел.
        Красные униформы шевелились там, словно волны кровавого моря. Шпоры звякали, оружие бряцало, взмыленные кони ржали, стражи порядка и спокойствия злобно переругивались, готовясь к предстоящему бою с разбойниками.
        Одно слово — и они ринутся со двора на охоту, точно стая демонов из самого ада…
        Павел Ледерер сновал по новому жилищу, расстроенный мыслью о своем предшественнике, слесаре Петре Духоровиче, поседевшем на службе у чахтицких господ и вынужденном теперь оставить место столь незамедлительно.
        Он устало опустился на пустой ящик. Но тут из задумчивости вывел его мягкий и одновременно невеселый голос:
        - Сынок, прости, что так называю тебя, ибо не знаю честного имени твоего. Я ухожу, чтобы освободить тебе место. Но забыл одну вещь, не серчай за то, что я за ней воротился.
        И старый мастер снял со стены деревянный крест и маленькую лампадку, горевшую под ним.
        Павел Ледерер растроганно посмотрел на старика, такого доброго с виду. Совесть его взбунтовалась. Он встал и собрался было протянуть старику руку, попросить прощения, сказать, что не в силах лишить его хлеба. Уж лучше сам пойдет поищет где-нибудь работу!
        Но вдруг лицо его, словно от удара бича, исказилось ухмылкой, и на мастера обрушились безжалостные слова:
        - Да ну тебя, старый дурак!
        В дверях стоял Фицко — он тут же загоготал, а вместе с ним и Павел.
        Старик печально взглянул на них и, прижав деревянный крест к груди, молча вышел.
        - Он маленько чокнутый. — Фицко хлопнул Ледерера но плечу. — Интересно, поможет ли Спаситель теперь, когда ему негде главы приклонить, да что там — некуда инструмент деть. Он еще приютил шестерых осиротелых внучат, чтобы они вместе с ним молились да голодали. Но с господского двора он должен в два счета убраться. Глядишь, где-нибудь под старой ивой сам черт заместо Спасителя найдет его со всеми его сопливыми внучатами. Ха-ха!
        В ловушке
        Из своего укрытия на вершине Плешивца Андрей Дрозд внимательно оглядывал большак и проселки, которыми ездили господа.
        - Эй, други, там затевается какая-то катавасия!
        Ян Калина и остальные молодцы внимательно осмотрели долину.
        - В Чахтицы уже с полдня мчатся со всех сторон наемники и гайдуки. Нетрудно догадаться, для чего они там собираются.
        - Гром и молния! — выругался Вавро. — Коли так дело пойдет, сегодня или завтра на нас кинется целая свора господских гончих псов!
        Разбойники задумчиво переглянулись.
        - Была бы хоть весна! — вздохнул кто-то.
        И вправду, совсем иная жизнь, когда холмы покрываются густой зеленью и любая долина, луга и рощи становятся спасительным убежищем. Тогда уж не приходится прятаться днем и только ночью выползать из укрытия. Весной молодцы-разбойники бывают свободны как птицы.
        - Все это из-за тех несчастных гробов! — пробурчал Вавро без тени укоризны в голосе. — Видать, нынче немалый был переполох в Чахтицах! — И ухмыльнулся, представив, как взъярилась чахтицкая госпожа, когда проведала об их ночной проделке.
        И стали молодцы судить-рядить, как изготовиться, чтобы налет не застиг отряд врасплох. Они решили, что налет надо ждать скорее всего на следующий день, поскольку ночью с разбойниками лучше не шутить. А к тому времени их и след простынет.
        - Вечером я отправлюсь на встречу со своим дружком, — сказал Ян Калина, — а вы постарайтесь собрать съестные припасы. В Желованах, Граховиште, в Костелном или Крайнем загляните к корчмарям, возьмите сала, ветчины, вина и как можно скорее соберитесь за вишневской лесной сторожкой. Я туда примчусь, и мы посоветуемся, на каком холме припрятать запасы, покуда эта красная нечисть не успокоится.
        Все согласились.
        Уже смеркалось, когда Ян Калина, простившись с товарищами, отправился на встречу с Павлом Ледерером. Оглядевшись с одного из возвышений, он увидел башни чахтицкой церкви, и сердце громче забилось. Погрустневшими глазами он искал улочку, а в ней два знакомых домика. И со стыдом признался себе, что по Марише тоскует даже больше, чем по старушке-матери. Неудержимо захотелось завернуть к Чахтицам. Хотя бы на минутку подойти к окну, увидеть материно лицо и приласкать взглядом Маришу. В вечернем полумраке на него частенько находило такое настроение, но он всегда его пересиливал. Пересилил он его и на этот раз и решительно зашагал к Частковцам.
        Неподалеку от мельницы, на краю дороги, в густой тени деревьев, находилась часовенка. Там он и опустился на лавочку, вытесанную в скале.
        Тихий ветерок раскачивал ветки, внизу под дорогой журчал ручей и сонно стучали мельничные колеса.
        Он думал о сестре. Где она, несчастная Магдула, какая судьба ее постигла? Не поздно ли он вернулся? Не угасли ли ее кроткие, испуганные глаза? Не сорвала ли зловещая смерть розы с ее щек?
        С чувством облегчения вспомнил Ян о своем новом друге Ледерере. Тот работает в замке, и с его помощью он обязательно найдет Магдулу, живую или мертвую.
        Чу! — шаги… Калина поднял голову.
        К нему приближалась темная фигура.
        - Это ты, Павел?
        - Да, я.
        Но в ту же минуту Павел застыл в изумлении. Казалось, деревья вокруг часовенки обратились в людей — со всех сторон к нему устремились темные фигуры. Сколько их? Многое множество. Всей Дроздовой дружине нашлась бы тут работенка. Он успел еще заметить маленькую колченогую фигуру.
        «Неужто Фицко?» — подумалось. Да, он не ошибся тут же раздался отвратительный смех.
        - В чем дело? — спросил он, не веря своим глазам.
        - Молчи, ни о чем не спрашивай, — ответил Ледерер. — Подумай как следует. И не сопротивляйся — сила на их стороне.
        Что это? Неужто лучший друг предал? Похоже на то! Вот он стоит сейчас, точно окаменев от сознания своей подлости, а темная свора между тем рвется под хохот Фицко к жертве этого мерзкого горбуна..
        Калина пришел в бешенство. Он подскочил к слесарю и стал бить его по лицу.
        - Изверг! Предатель!
        Тут на него набросился Фицко, сжал его ногами и руками, словно обручами. И они стали кататься по земле Гайдуки тоже навалились, и все закопошились в яростном клубке. Калина дрался с нечеловеческой силой, наносил удары ногами и руками, рвал нападавших ногтями, кусал их, подобно хищному зверю. Но их было двенадцать, да и Ледерер помогал, он связал ноги павшего и так безжалостно стянул их, что Калина заскрипел зубами от боли.
        - Не дергайся так, приятель, — пытался унять его Ледерер, — зря силы тратишь!
        - Иуда тебе приятель! — крикнул Калина.
        - Куда Иуде до него! — хохотнул Фицко. — Этот предает только за золото.
        - Так ты за золото продал меня? — спросил Калина, и в его голосе вместе с возмущением слышалась бесконечная боль.
        Ледерер ответил молчанием. Если бы в те мгновенья светила луна, Калина увидел бы перед собой страдальца, лицо которого выражало одну лишь жалость и неуемную тоску.
        - Прости, — выдавил он еле слышно.
        - Попросишь прощения у бездыханного трупа, который завтра будет висеть на виселице!
        - А ты не надейся на виселицу, это была бы для тебя слишком роскошная смерть, ха-ха!
        Калину кинули на телегу, и она загрохотала по дороге к Чахтицам.
        Алжбета Батори провела весь вечер в мучительной тревоге. Впервые в жизни ее обуял неведомый страх, сама не своя, она бродила по замку, из залы в залу, шпыняла служанок и то и дело выглядывала из окна, не возвращаются ли наконец люди Фицко с пойманным Калиной.
        Всех разбойников надо было во что бы то ни стало изловить и наказать! И первого — Калину, он — ученый, следовательно, наиболее опасный. В конце концов упрямство ее перебороло страх. Кто отважится судить о поступках Алжбеты Батори, представительницы именитого рода, вдовы Ференца Надашди, героя, одержавшего победы над турками, сестры семиградского князя Габора[34 - Габор Батори был семиградским (трансильванским) герцогом в 1608 -1613 гг. В действительности Алжбета Батори была его двоюродной сестрой, ибо Габор Батори происходил от другой (сомлиосской) ветви рода и имел лишь брата Андрея. У Алжбеты Батори, происходившей от эчегской ветви, кроме сестер Жофии и Клары, был лишь брат Иштван, земский судья, умерший в 1605 г. Габор Батори, который своей неограниченной властью скорее походил на пашу, чем на князя Семиградья, был свергнут восставшей шляхтой и горожанами, которыми руководил Габор Бетлеи. При попытке к бегству в 1613 г. он был убит.], внучки польского короля Стефана Батория[35 - Стефан Баторий (1533 -1586) — с 1571 г. — герцог Семиградья, с 1576 г. — король польский. Католик, приверженец
религиозной терпимости. С супругой Анной Ягеллон детей не имел и умер в Гродно в 1586 г. Алжбета Батори доводилась ему не внучкой, а племянницей по другой ветви рода.]? А если кто и отважится, так он узнает, что она всегда поступает как ей заблагорассудится и свою свободу сможет защитить от любого! Особенно тогда, когда ее красота засияет, точно солнце, и ослепит и юных и старых.
        Она будет прекрасна, она будет источать очарование, о котором слава разнесется широко окрест. Своею красотой она подчинит себе любого, в том числе и законников!.. И горе тем, кто осмелится вмешиваться в ее дела! Разбойники будут уничтожены — и как можно быстрее. А как поступить с чахтицким священником?
        Она стала замечать, что он почему-то внушает ей страх. Он друг суперинтенданта Элиаша Лани из Бытчи, как сениор[36 - Сениор — высокий сан протестантских священников.] может науськать против нее проповедников всей округи, да и с палатином Дёрдем Турзо[37 - Палатин Дёрдь (словац. Юрай) Турзо (1567 -1616) — граф, главный жупан Оравской жупы, с 1609 г. — палатин. Самый знаменитый представитель рода, возглавивший венгерские протестантские сословия в начале XVII века. Главная его резиденция — Бытча.] он знаком. Надо что-то предпринять: ведь он становится ее открытым врагом. Отверг особое вознаграждение, наперекор ее указаниям тело Илоны Гарцай предал земле тихо, без всякой пышности и речей. А сегодня даже голову перед ней не склонил. Надо заняться им — добиться его перевода в другой приход. А может, отравить…
        Готовая бросить вызов всему миру, упоенная образом своей будущей красоты, она вышла во двор и, никем не замеченная, стала следить за его суматошной жизнью, прислушивалась к звону чаш и пению горланивших наемников, гайдуков и челядинцев.
        Посреди двора стояла распряженная телега, и на ней возвышалась огромная бочка. Из крана в кувшины рекой лилось вино. Самые нетерпеливые, взобравшись на бочку, таскали вино киверами[38 - Кивер (польск. Kiwior) — высокий головной убор с круглым дном, козырьком, подбородным ремнем и различными украшениями.]. Женщины, которые непременно появляются там, где мужчины пьют вино, приманчиво шныряли среди наемников, непринужденно прикладывались к кружкам и визжали, когда их обнимали похотливые руки.
        Перед замком послышался победный рев Фицковой дружины, возвращавшейся с охоты.
        Ворота распахнулись, и телега со связанным Калиной в окружении гайдуков и наемников въехала во двор.
        Разгоряченные зельем наемники радостно вопили, хлопали себя по голенищам сапог, буйно вскакивали и наливали новоприбывшим товарищам вино.
        Алжбета Батори вышла из своего укрытия. Заметив ее, все затихли как по строжайшему приказу.
        Фицко возбужденно проковылял к своей хозяйке.
        - Ваша светлость, мы изловили Калину, и вот он живой у ваших ног, — доложил он.
        Два наемника схватили Яна Калину и сбросили с телеги к ногам госпожи.
        Калина лежал неподвижно, точно бревно. Павла Ледерера поразило выражение его лица. Где та уверенная сила, которой дышала каждая черта в нем? Таким неизгладимо запечатлелся Ян в памяти Павла уже в Прешпорке, где они встретились и подружились. Теперь перед ним было совсем иное лицо, до неузнаваемости искаженное бурей чувств.
        Алжбета произнесла ледяным голосом:
        - Ян Калина, упрямый, дерзкий подданный, беглец и разбойник! Видишь, не успел ты и глазом моргнуть, как оказался в моей власти. Завтра же тебя постигнет заслуженное возмездие. На рассвете тебя вздернут на виселице!
        Она повернулась к капитану, предводителю наемников:
        - Вы, конечно, не будете возражать против этого, господин капитан. Есть опасность, что Ян Калина, который четыре года тому уже созрел для виселицы, умудрится снова сбежать. У него слишком много пособников.
        Капитан Имрих Кендерешши мог бы и возразить, но не отважился. Он молча кивнул. А Фицко спросил:
        - Где прикажете поставить виселицу, госпожа графиня?
        - На площади, пусть все Чахтицы видят, какова кара за мятеж, бегство и разбойные дела!
        Анна Дарабул и Илона Йо, не дожидаясь приказания, принесли кресло с балдахином, как всегда, когда хозяйка Чахтиц вершила суд во дворе.
        Преисполненная достоинства, Алжбета опустилась в кресло.
        - Фицко, а где же мой новый слесарь?
        Павел Ледерер не сдвинулся с места. Язык и ноги отказывались ему служить. Тогда Фицко доковылял до него, схватил за плечо и подвел к владетельнице замка.
        - Ты нам вполне угодил, — благосклонно улыбнулась она ему, — награду и место слесаря ты заслужил честно.
        Теперь дадим тебе еще одну возможность доказать свое проворство. Сходи в кузню и раскали клещи добела!
        Павел Ледерер не сразу сообразил, что она имела в виду, но минуту спустя все понял; повернувшись к Калине, графиня спокойным голосом, в котором явно слышались нотки затаенной ненависти, проговорила:
        - В довершение всех своих злодеяний ты осмелился послать нам письмо. Умение писать, за которое ты должен благодарить своего покойного господина Ференца Надашди, ты использовал для оскорбления его вдовы, своей госпожи, которой ты обязан оказывать глубочайшее почтение и послушание. За это раскаленными клещами у тебя будут вырваны три пальца, которыми ты держал перо!
        На дворе воцарилось гробовое молчание.
        Ян Калина, сжав зубы, недвижно лежал у ног госпожи. Павел Ледерер, оглушенный приказом, услышал бешеный стук собственного сердца. Неужели он, честный мастер, испоганит свой инструмент, искалечив руку собственного друга? Нет, он ни за что этого не сделает! Он хотел было крикнуть, что готов с утра до вечера до изнеможения трудиться, делать все, чего требует его ремесло, но палачом ни за что не станет. Однако язык прирос к гортани.
        Фицко снова схватил его за плечо:
        - Пошли, я помогу тебе…
        Он не сопротивлялся — все еще никак не мог прийти в себя.
        - У тебя чертовское везение, парень, ха-ха! — гудел ему в ухо Фицко. — В первый же день госпожа тебя так выделила!
        В голове Ледерера уже созрело решение: бежать, надо бежать как можно дальше от этого места, от этих чудовищных злодеяний.
        Они вошли в кузню. Фицко увлеченно принялся раздувать мехи.
        Пока в кузнице раскалялись клещи, капитан наемников-пандуров[39 - Пандур — наемный солдат, оплачиваемый жупой.] предстал перед госпожой.
        - Ваша светлость, отсечение пальцев есть факт, отягощающий смертную казнь. По обыкновению, он может совершаться только перед казнью, то есть завтра на рассвете.
        Обдумав все обстоятельства скорого суда, капитан стал опасаться последствий. Он знал, что может дорого поплатиться, если высшие власти не закроют глаза на самоуправный суд.
        - А я полагаю, — оборвала его госпожа, — что мы нарушим этот обычай.
        Капитан осмелился высказать еще одно соображение:
        - В таком случае следовало бы спросить разбойника Калину о трех его последних желаниях.
        - Хорошо, — согласилась госпожа. — Выскажи, осужденный, свои желания.
        Калина шевельнулся и выдохнул голосом, полным ненависти:
        - Желание у меня одно: чтобы вами занялись все силы ада!
        - К сожалению, — насмешливо ответил капитан, — твое желание невыполнимо. Займутся они только тобой…
        Ян Калина не произнес более ни слова. Он смирился со своей судьбой. Сейчас он лишится трех пальцев, а под утро — и жизни. Горько было при мысли, что он уже не успеет спасти Магдулу или отомстить за нее и что мать с Маришкой Шутовской потеряют заступника.
        Вдруг глаза его округлились: к нему приближались Фицко и Ледерер, который держал в руке, точно факел, клещи, верхняя половина которых была раскалена добела.
        - Душегуб ты, душегуб! — возопил Калина.
        Но Павел Ледерер уже не слышал его. Он ждал удобного момента, чтобы, вскочив на коня, пуститься наутек — по возвращении из Частковиц наемники привязали лошадей неподалеку от ворот. А клещи он готов был использовать как оружие, если его побегу станут препятствовать.
        Фицко наклонился к Калине, чтобы освободить его правую руку. В эту минуту в открытые ворота вбежала женщина мужской стати, запыхавшаяся, в юбках, по колена заляпанных грязью, и закричала:
        - Разбойники! Разбойники!
        То была Дора Сентеш.
        На дворе началась сумятица. Чахтицкая госпожа вскочила с кресла, наемники-пандуры схватились за оружие. Ледерер, готовый было пуститься в бегство, нерешительно смотрел в сторону ворот — не загородили ли дорогу разбойники. Один Фицко не потерял присутствия духа. Подскочив к Доре, он схватил ее за руку и громко спросил:
        - Что за разбойники? Где они? Говори!
        - За Вишневым! — ответила Дора.
        Гайдуки и пандуры облегченно вздохнули. Им явно было приятней нападать, чем быть предметом нападения.
        - Поздним вечером я возвращалась из Вадевиц, — едва переводя дыхание, стала рассказывать Дора, — и вдруг услыхала за собой на темной дороге грохот телеги. Лучше-ка, Дора, тебе притаиться, подумала я, кто знает, что это за упряжка. Спряталась я в канаву и смотрю: сидят на телеге два мужика. Зачем мне пешком переть, думаю, когда можно прокатиться. Когда они проехали, я поднялась, тихонько догнала телегу, влезла и укрылась под холстиной, которой был прикрыт груз. Сразу почуяла я запах копченого окорока, потом нащупала бочонок, кадку с маслом и буханки хлеба. А когда поняла, о чем толкуют мужики на козлах, волосы у меня стали дыбом. Сперва услыхала я голос Дрозда: не к чему, мол, было так молотить его, может, даже ребра ему переломал. А его сообщник, незнакомый мне, отвечает: «Не печалься, Андрей. Иное дело — ежели бы он, шинкарь проклятый, все отдал по-доброму и не поднял переполоха». Андрей Дрозд рассмеялся и весело хлопнул себя по бедрам: «Однако ж мы вовремя явились, сразу после убоя, они едва успели малость накопить для нас окороков». Разбойники заржали, но мне было не до смеха. С двумя
мужиками я бы справилась, но с Дроздом не очень-то хотелось мне связываться. И подумала я: раз уж я еду, так останусь, а там, где-то у Чахтиц, спрыгну с телеги тихонько, так же, как и взобралась, а за дорогу, глядишь, кое-что еще узнаю.
        Госпожа нетерпеливо перебила ее:
        - Что же ты узнала?
        - Из их разговора я поняла, что они задумали сегодня же ночью перед этой охотой смыться. Вечером все разбойники отправились за припасами, после чего должны сойтись за Вишневым. А оттуда, мол, что есть духу помчатся к Богуславцам. Разбудят паромщика и к утру будут уже за Вагом, а загонщикам, дескать, и в голову не придет, что они так далеко. Притаятся они где-нибудь на холмах — на Явории или на Иновце — и до самого мая никому на глаза не покажутся. А там — горе чахтицкой госпоже…
        - Хватит! Остальное меня не интересует, — оборвала ее госпожа и крикнула: — Фицко!
        Фицко не нуждался в указаниях. Он знал: надо тут же помешать бегству разбойников.
        - Мы припустим за разбойниками, госпожа! — крикнул он в восторге. — Обложим их. А если кинутся наутек, поскачем за ними. Ночь ясная, лунная. Они от нас не уйдут!
        Капитан отдал приказ наемщикам-пандурам садиться на коней, а Фицко обратился к гайдукам.
        Чахтицкая госпожа сказала Калине:
        - Через несколько часов вся разбойничья свора будет здесь на дворе. Вот тогда все увидят, как умеет новый слесарь рвать пальцы раскаленными клещами!
        Павел Ледерер облегченно вздохнул, услышав, что казнь откладывается. Пока воротятся наемники, он успеет что-нибудь придумать…
        - Фицко! — приказала госпожа. — В ожидании казни заприте этого злодея в безопасное место.
        - Так упрячу, что всем святым его не найти! — И горбун схватил Калину.
        - Ну-ка, пусти меня! — отпихнула его Дора. — Бывало, таскала я мужиков и потяжельче! — Она, смеясь, перекинула Калину через плечо и зашагала за Фицко.
        Пандуры и гайдуки были уже на конях. Анна и Илона с другими служанками сновали по приказанию госпожи между ними с кувшинами вина.
        Фицко вернулся и тоже, вскочив на коня, стал визгливыми покриками подбодрять себя и других. И тут же отряд всадников с великим шумом выкатил на улицу.
        Казалось, из замка вырвалась свора обитателей ада.
        Павел Ледерер задумчиво глядел им вслед. Сколько же их? Более пяти десятков. Справятся ли с ними разбойники, одолеют ли они силу в пять-шесть раз большую?
        Графиня между тем кивнула Доре:
        - Пойдем, расскажешь, как обстоит дело с Магдулой Калиновой…
        Двор затих. Илона с Анной потащили кресло с балдахином.
        Закипает бой
        Наемники и гайдуки пронеслись напрямик через Чахтицы. Жители — и те, что уже улеглись, и те, что бодрствовали у светильников и сальных свечей, — подбегали к окнам узнать, что происходит. Уж не турки ли налетели на Чахтицы? Когда улегся пыльный хвост, оставленный всадниками, чахтичане повысыпали на улицу и принялись оживленно обсуждать последние события.
        А на площади четыре гайдука ставили виселицу. Мало радости было в этом занятии. Тем более что иные свободные горожане-ремесленники, из тех, что, кроме обязанности бесплатно отдавать господам часть товаров, не имели других повинностей, сгрудившись вокруг, отпускали язвительные замечания.
        Гайдуки все более свирепели: слишком много было в этих подковырках издевок, ненависти.
        - Разойдись подобру-поздорову! Не мешайте нам выполнять повеление госпожи, не то пожалеете! — вспылил один из гайдуков.
        - Да кто ты такой, чтобы нам приказывать, господский холуй! — накинулся на него свободный гражданин. — Если нам будет угодно, так мы хоть до утра будем смотреть, как вы возитесь с виселицей.
        На площадь явился и чахтицкий голова и весьма огорчился, узнав, что там ставят виселицу.
        - Уважаемые граждане, — решительно заявил он, — на чахтицкой площади ничего подобного происходить не может. Никаких виселиц мы здесь не потерпим!
        Чахтичане одобрительно закивали:
        - В господские дела вмешиваться не собираемся, — продолжал голова, оглядывая толпу, чтобы узнать, нет ли среди нее наушников из замка, — но и посягать на наши права не позволим.
        Тут же был отряжен член магистрата по домам граждан, ответственных за управление городом и призванных защищать его интересы, чтоб созвать их на срочное совещание.
        Между тем гайдуки и пандуры во главе с Фицко приближались к Вишневому. Фицко охрип от непрерывного воинственного клича и хохота. Каждая капля крови кипела в нем от нетерпения отомстить Андрею Дрозду за недавнее унижение. На теле уже не осталось никаких следов побоев — помогли травы и мази Майоровой из Миявы, хотя и без них его упрямая плоть быстро восстанавливала себя. Зато в душе все еще саднила страшная рана, которую сможет остудить только кровь вожака.
        Между тем разбойники, привезшие изрядную поживу на двух телегах, уже собрались на условленном месте. Ждали только Яна Калину, чтобы решить, куда направить путь, прежде чем вихрем налетит отряд наемников и гайдуков. Но Калина все не приходил. Вавро, взобравшись на самое высокое дерево, орлиным оком озирал окрестности, вглядываясь в дорогу. Вдруг он тревожно свистнул. Разбойники, сидевшие в кружок у тележных колес, всполошенно вскочили.
        - Худо, ребята, — крикнул Дрозд. — Калины не видать, зато сюда мчит целая туча пандуров и гайдуков! По наши души — это точно! Сколько их, Вавро?
        - Десять, двадцать… Да где их сосчитаешь в таком облаке пыли! Но их много, клянусь, целое полчище!
        - Двадцать из них беру на себя, — приосанился Дрозд. — С остальными уж справитесь сами!
        - Хорошенько укройтесь за телегами, о бегстве и речи быть не может, — рассудил Вавро, спустившись с дерева.
        - Бегство — дело трусливых, — заявил Дрозд. — Да и пустое это занятие — на дворе ясная ночь. Спрятаться нет никакой возможности, куда бы мы ни направились. Везде догонят, изловят или перестреляют.
        Разбойники, вооруженные ножами, валашками[40 - Валашка — пастушья палка с топориком.], дубинами и пистолетами, засунутыми за пояс, притаились за телегами и смело смотрели в глаза приближавшейся опасности.
        - Главное, чтобы они не смогли стрелять в нас издалека. Бой на пистолетах, может, мы и проиграли бы, хотя меткости нам не занимать. Да и пистолетов и зарядов у нас мало — вот в чем беда. Нам надо поодиночке просочиться между ними, чтобы они не смогли взяться за пистолеты, если не хотят стрелять по своим. Тогда-то мы им и покажем, на что способны наши валашки и кулаки.
        Они подбадривали себя, но и мучились опасениями: сколько этих чертей придется на каждого из них, кто знает, доведется ли увидеть утро нового дня?
        Топот коней приближался. Вскоре преследователи во главе с Фицко и пандурским капитаном обступили телеги.
        - Ребята, — крикнул Дрозд, — пока не скажу, не трогайтесь с места!
        - Вперед! — слышался рев Фицко и пандурского капитана. — Раздавите этих червей!
        Вдруг Андрей вскочил на телегу с дышлом в руке, да так стремительно, что она под ним зашаталась и заскрипела.
        Несколько пистолетов уже целились в Дрозда, но так и не успели выстрелить. Он крутанул дышлом, и Фицко с капитаном и дюжиной гайдуков и пандуров вылетели из седел.
        - Вперед, други! — воскликнул Дрозд и молнией вскочил на бегуна Фицко. Испуганный конь закачался под неожиданной тяжестью, но вмиг присмирел и покорился новому хозяину. Андрей Дрозд продолжал размахивать дышлом и валил одного нападающего за другим. Многие из них, приближаясь к нему, сами соскакивали с коней.
        Разбойники яростно набрасывались на них, опрокидывали тех, кому удавалось встать, били их кулаками, пинали ногами, молотили дубинами и валашками.
        Нападение Дрозда повергло Фицко в смятение. Он прицелился в ногу великана. Боже упаси, он не хотел убить его — слишком легкой была бы такая смерть. Надо было просто вывести его из строя. Но только он собрался спустить курок, как его настигло дышло, и он слетел с коня. При падении он выстрелил и попал… но не в Дрозда.
        - Ох, моя нога! — взревел капитан.
        Глаза Фицко на мгновение застлало тьмой, резкая боль пронзила его. Но он не потерял сознание, а лишь неподвижно лежал на земле. Жажда мести, ненависть и злоба влили силы в ослабевшее тело. И в следующую минуту он уже вскочил на Дрозда, обвил его длинными руками и стащил с коня.
        Наемники и гайдуки опамятовались — теперь они дрались уже не в конном строю, как представляли себе прежде. Их взбодрило и то, что Дрозд больше не размахивал ужасным дышлом: вон он, оказался на земле и катается по ней в схватке с Фицко. Они бросились помогать горбуну, и через какую-то минуту вокруг Андрея Дрозда образовался яростный клубок дерущихся.
        Луна удивленно взирала на эту схватку, словно пытаясь отгадать, кто же выйдет победителем…
        Пожелтевшее послание
        Когда весь приход затих, Ян Поницен прошел в свою горницу. Последние дни вконец растравили ему душу. Волнующие события с такой ужасной стремительностью взбудоражили его жизнь, обычно размеренную и спокойную, избороздили заботами лоб. Итак, все то, во что он долгими годами не решался поверить, — сущая правда. Об этом свидетельствовала и бедная Илона Гарцай, испустившая душу у него на глазах, и встреча с чахтицкой госпожой, а сегодня — тем более — эти девять открытых гробов в церкви. Неимоверно страшно было глядеть на эти гробы — какая буря чувств сотрясала души верующих! В ту минуту, окруженный потрясенной паствой, он едва не воззвал громовым голосом: «Божьи люди, идемте порушим это гнездо греха, пусть от него не останется камня на камне!» Но, совладав с собой, он преклонил колени на холодные церковные плиты и горячо молился, молился, дабы не подвигнуть верующих на стезю мщения и разорения: «Великий Боже, пошли им вечное упокоение…»
        События, творившиеся вблизи храма Божьего, повергли его в отчаяние. Слухи о жестокостях графини до сей поры он считал досужей выдумкой. И вот — дожил до этих страшных открытий!
        Измученный поздним раскаянием и мучительными раздумьями над тем, как поступить, чтобы навсегда положить конец убийствам в чахтицком замке, он сел за стол и опустил голову на ладони.
        Но он был настолько взволнован, что не мог ни о чем здраво поразмыслить.
        Он попытался было продолжить чтение проповедей достославного бецковского проповедника Борнемисса, но и читать был не в силах. Буквы прыгали перед глазами, строки змеились. Тогда он стал взволнованно ходить по комнате.
        Вывел его из задумчивости стук в окно. То был живший в конце деревни вишневский крестьянин.
        - Святой отец, я принес вам письмо, — сказал он, робко извинившись за поздний приход.
        - Какое еще письмо? — удивился священник.
        - Ко мне в дом заглянул незнакомец, вежливо поздоровался и попросил отнести в чахтицкий приход вот это письмо. Ладно, говорю я незнакомцу, я это сделаю утром, кому охота бродить по ночам? Нет, письмо должно сегодня же оказаться у пастора в руках, сказал незнакомец, и в голосе его уже не слышалось и капли вежливости. Я заробел, так как…
        - Чего же ты испугался?
        - Да вот подумалось, что это — по всему видать — разбойник. Никто другой не побоялся бы по срочному делу идти в Чахтицы теперь, когда тут полно пандуров и гайдуков. Бояться могут только разбойники.
        Священник не сомневался, что отправитель — Калина, поэтому, получив письмо, не стал читать его в присутствии человека, принесшего его не по доброй воле, а из страха. Он поблагодарил крестьянина и подал ему в открытое окно стакан вина для бодрости. И только закрыв окно, взялся за чтение.
        Оказывается, писал ему не Ян Калина. Это не его почерк. Но почерк знакомый — по хронике чахтицкого прихода.
        Он прочел:
        «Сие послание Андрея Бертони да будет вручено ревнителю слова Божьего, чахтицкому служителю храма, кто бы он ни был и как бы его ни звали».
        Сорвав печать, священник стал читать пожелтевшее послание:
        «События дня, не занесенного в хронику чахтицкого прихода.
        С омраченной гневом душой и мыслью, в высшей степени опечаленной невероятными деяниями, пишу здесь то, о чем не пристало и не дозволено писать и что не дерзаю отметить в хронике, куда я — по совету графа Ференца Надашди — заношу происшествия, случившиеся в чахтицком замке и по всей округе.
        С христианским смирением да прочтет сию обращенную к нему запись чахтицкий служитель слова Божьего, когда, по истечении десятилетий, а может, и столетий, чья-то рука обнаружит ее в гробу, где плоть человеческая давно обратилась в прах. И пусть содрогающиеся в ужасе уста его изрекут не проклятия, а молитву, дабы кара Господня обрушилась на тех, кто повинен в гибели девяти человеческих жизней. И в сей молитве пусть заступится и за меня, немощного и слабого духом, убоявшегося кары и не дерзнувшего призвать к ответу преступников и известить о страшном злодеянии светские власти.
        А случилось в чахтицком замке и граде нижеследующее.
        Алжбета Батори, самым жестоким образом карающая свою прислугу при малейшей провинности, неведомо почему не пожелала, чтобы о ее жестокости знали даже ближайшие родственники. По какой причине несколькими днями тому, как только гонец принес известие, что дочь Анна со своим мужем графом Зринским[41 - Кроме сына Андрея, умершего в детском возрасте, у Алжбеты Батори от брака с Ференцем Надашди были сын Павел, дочери Анна, выданная за Микулаша Зриньи (Зринского), Катарина, которая была замужем за Юраем Другетом из Гумменного, и Урсула. О внебрачной дочери (Эржике Приборской) в исторических свидетельствах не упоминается.] собираются к ней погостить, она оставила в замке только самых старых и верных слуг, а девять молодых, почти каждодневно истязаемых — дабы случайно или умышленно не пожаловались на свои мучения прислуге гостей и ранами своими не выдали то, что должно было оставаться строжайшей тайной, — повелела Доре отвести на град[42 - Чахтицкий град стоит на расстоянии получаса ходьбы западнее Чахтиц, на одном из холмов Малых Карпат. Ныне лежит в руинах. Точную дату его возникновения установить не
удалось, но в эпоху венгерской королевской династии Арпадов он уже стоял; с конца XIV века его история прослеживается последовательно. Поначалу он был собственностью короля Сигизмунда, но, в 1392 г. король подарил его братиславскому графу польского происхождения Стибору из Стиборжиц (1347 -1414), основателю рода, выпускнику Пражского университета, жупану братиславской, тренчанской и нитранской столиц, семиградского герцога. После его смерти град унаследовал его сын Стибор II, но в 1434 г. он умер, не оставив потомства, и все его поместья снова отошли к министерству уделов. Однако в 1436 г. чахтицкий град и панство король Сигизмунд подарил Михаилу Орсагу из Гуты, ставшему впоследствии палатином. Во владении этого рода град находился до 1567 г., затем перешел во владение рода Надашди. К градному панству в те времена принадлежали села: Брезовая, Чахтицы, Частковцы, Граховиште, Грушов, Корытное, Костолное, Крайное, Комарно, Костоланы, Лубина, Подолье, Старая Тура, Вадёвцы, Вишневое, Врбовое, Закостоланы, Жилина и отчасти Дубованы и Бзинцы. История града совпадает с историей самих Чахтиц.] и там держать в
голоде и жажде до тех пор, пока она не соизволит их отпустить.
        Служанка Дора в точности выполнила приказ. Подземным ходом отвела девушек на град, там заперла в темнице и поставила гайдука сторожить, с тем чтобы каждого, кто отважится предложить им еду или питье, бросить также в узилище. Да и сама Дора, не доверявшая гайдуку, осталась на граде. «Разрази гром того, кто осмелится кормить или поить их!» — кричала она. Нагих служанок она поливала ледяной водой, не давала ни есть, ни пить, никуда не выпускала их и всю ночь следила, чтобы они не вздумали лечь, а все время стояли.
        Кастелян Микулаш Лошонский, узнав о том, скорбно оставил свои научные книги и телескопы, которым посвящает он дни и ночи, и поспешил к чахтицкой госпоже.
        «Ваша светлость, — горестно воскликнул он, — неужто слава чахтицкого града до того поблекла, что вы унижаете его еще и тем, что заключили там под стражу нерасторопных служанок?»
        «Кастелян, — строго заметила ему госпожа, — я не обязана объяснять вам свои поступки, зато вы обязаны уважать и выполнять мои приказы! Причем без рассуждений. Так вот, мой последний приказ гласит: отправляйтесь без промедления во Вранов град[43 - Вранов град, сейчас уже не существующий, находился в округе Михальцев. Последние сведения о нем сохранились с начала XVII века, когда он был собственностью Иштвана Батори и его супруги Фружины Другет.] и передайте сердечный поклон моему брату Иштвану Батори, а также просьбу, чтобы он изволил навестить чахтицкую госпожу, поскольку сестринское сердце ее совсем истосковалось».
        Кастелян тут же приказал седлать коня и поскакал во Вранов.
        На третий день (это было позавчера) пожаловали в гости дочь госпожи графиня Анна Зринская с супругом. Но в Чахтицах они не задержались — уже на следующий день в полдень отправились назад в Прешпорок.
        «Я провожу вас до Пьештян, дорогие дети», — сказала им графиня и послала на град Кату, пусть приведет несколько девушек из менее пострадавших — они будут сопровождать ее в дороге. Собиралась она держать их при себе и не давать ни с кем разговаривать.
        Ката прибежала из града сама не своя:
        «Ни одна из них не в силах прийти, ваша милость!»
        «Почему?»
        «Все лежат в темнице, до смерти обессиленные холодом, голодом и жаждой».
        «Что там произошло?» — удивился граф Зринский.
        «За непослушание я приказала отвести девушек на град, а нерасторопные слуги забыли кормить их, — ответила госпожа и обрушилась на Кату: — Пусть девушек немедленно приведут в замок. А тебя с Дорой, по возвращении из Пьештян, не минет наказание».
        О событиях, последовавших затем, мне стало известно от служанки Каты. Девушки были до того истощены, что не держались на ногах, а одна из них в ту же ночь испустила дух. Старые служанки перенесли их по подземелью в замок и, полумертвых, уложили рядышком в людской. Теперь их стали кормить, да было поздно — жизнь в девушках еле теплилась. Старые служанки, выведенные из себя тем, что девушки отказываются от пищи, били их смертным боем: к вечеру в живых остались три — остальные уже ночью покинули сию юдоль скорби.
        На второй день, то есть сегодня после полудня, вернулась госпожа, и как только служанки поведали ей о случившемся, без лишних слов приказала гробовщику сколотить до вечера девять гробов, затем послала за мной.
        «Святой отец, — проговорила она непривычно холодным тоном, — прошу вас ни меня, ни кого другого не расспрашивать о том, что произошло, а также не дознаваться, при каких обстоятельствах умерли девушки. Сегодня поздно вечером, когда на улицах Чахтиц уже ни души не будет, постарайтесь исполнить в храме мое пожелание».
        «Какое пожелание?» — то был единственный вопрос, на который я отважился, устрашенный ее ледяным голосом.
        «У вас будет достаточно времени узнать об этом вечером в храме», — ответила она и тут же удалилась.
        Я стоял как столб посреди гостиной залы, не способный что-либо предпринять. Что случилось, какое желание я обязан исполнить? Воротившись домой, я тут же узнал обо всем. Служанка Ката, мучимая угрызениями совести, доверительно рассказала моей жене обо всем, что произошло в замке и на граде. А батраки приносили и другие слухи. Господский гробовщик, рассказывали они, сколачивает из досок гробы. Четыре готовы, остальные еще нет. Говорят, их будет девять.
        Тяжкие муки терзали меня. Ужасающее преступление, — а от меня требуют, чтобы я на все закрыл глаза и промолчал о злодеянии, погубившем невинных молодых девушек. Вскоре я узнал и о том, каково желание чахтицкой госпожи.
        Явился Фицко и сказал, что у него ко мне важный разговор. Он запер дверь горницы и, убедившись, что никто нас не подслушивает, продолжал со смехом.
        «Не дрожи так, пастор. Ни один волос не упадет с твоей головы, если в ней есть хоть малость разума и послушания. Госпожа ничего от тебя не требует — за исключением одного похорони девушек, умерших из-за своего непослушания, в гробнице Орсага — по крайней мере после смерти они будут со своим господином под одной крышей, ха-ха! И еще — держи язык за зубами. Гробы мы пронесем в храм тайком».
        Потом он взял со стола драгоценный нож для заточки перьев, подаренный мне еще графом Ференцем Надашди в пору, когда я начал писать чахтицкую хронику.
        «Взгляни-ка на этот нож! — И Фицко всадил его в стол. — Куда легче войдет он в тело человека, нежели в твердое дерево. Не послушаешься — так в поле за Вишневым сегодня же найдут недвижно лежащую девушку с воткнутым в сердце ножом, хорошо известным каждому. Тело принесут в Чахтицы, вокруг соберутся люди, и раздадутся крики «То была пасторова любовница! Я видел однажды их вместе! Это священник ее убил, чтобы избавиться от нее!»
        Я едва не потерял сознание, опустился на стул и ладонями сжал седую голову — от напора страшных мыслей она бешено гудела.
        «Да мало ли других тяжких грехов, которые можно на тебя взвалить. Всякий не прочь языком хорошо подзаработать. После чего разгоряченная толпа подастся в приход. Прихожане, еще вчера слушавшие тебя как святого, забросают тебя каменьями, ха-ха-ха!»
        Боже всемилостивый! Вот и исполнил я желание госпожи. Похоронил я в гробнице девять жертв дьявольского лиходейства..
        Прости мне, Творец небесный, мое слабодушие, прости, что помог скрыть злодеяние, что молчу и сейчас, когда должен был бы громогласно кричать, дабы душегубство было наказано.
        Час идет за часом, за темной ночью следует ясное солнце, но в душе моей густая тьма и сон не касается усталых век.
        Чувствую — дни мои сочтены. Сжалься надо мною, милосердный Боже, сжалься и призови поскорей в вечное лоно Твое.
        В муках дописываю я историю сего дня и нынче или завтра тайком припрячу листок в один из гробов, дабы ты, возлюбленный брат во Христе, узнал о моих страданиях и, простив мне слабость мою, помолился за меня.
        Вот и рассвет.
        Открываю окно. В комнату врывается майское благоухание, птичье пение. Тут появляются гайдуки, они с громким хохотом волокут сани по устланной соломой дороге. Это совершает утреннюю прогулку граф Иштван Батори, приехавший как раз во время похорон и известный в округе тем, что зимой и летом катается на санях. Он яростно нахлестывает коней, запряженных в сани. У прихода останавливается возле гайдуков и стегает их кнутом. «Вы что же, бездельники, не смогли заснежить соломой дорогу получше?» — кричит он и продолжает орудовать кнутом.
        Один из гайдуков покорно стоит как вкопанный, кнут хлещет его, обвивается вокруг тела, по лицу из длинного тонкого шрама течет кровь.
        Господин размахивает кнутом, слуга, покорнее собаки, дает себя бить, а из раны кровь хлещет и хлещет…
        О, Боже, Боже, почему я так слаб!
        Андреас Бертони,
        священник еванг. церкви в Чахтицах».
        С болью в сердце дочитал Ян Поницен полученное послание. Несчастному старцу Бертони было более восьмидесяти пяти, когда он писал эти строки. Кто решится кинуть в него камень за проявленную слабость? На следующий день после тайных похорон он лежал в четырех стенах, не в силах пошевелиться, а через несколько недель, уснув, больше не проснулся…
        А потом на его место был назначен он, Ян Поницен. Здесь, в этой горнице, пережил мучительные часы старенький Бертони. Но насколько страшнее муки совести, которые терзают душу его преемника!
        Резкий топот копыт оборвал раздумья Яна Поницена. Он открыл окно. В лунном свете он увидел Фицко, который произнес со злобной ухмылкой:
        - Молись за своего любимчика, пастор, может, схлопочешь ему в аду тепленькое местечко!
        И тут же умчался, а вслед за ним с гиком проскакали гайдуки и наемники.
        От своего батрака священник узнал, что произошло в замке. Калину под утро повесят на площади, а заодно с ним, по всему видать, и тех разбойников, которых сейчас ловят.
        - У чахтицкой госпожи нет никакого права судить и вешать! — воскликнул священник, грозный вид которого даже напугал батрака.
        Ян Поницен накинул на плечи плащ, взял трость и покинул приход. Он намеревался посетить Алжбету Батори и укорить ее за допущенные злоупотребления и беззакония.
        Однако недалеко от прихода его остановил член магистрата:
        - Святой отец, вам сейчас же следует явиться к господину голове на срочное совещание.
        - Хорошо, — ответил он, и в душе вспыхнула искорка надежды: должно быть, весь город собирается выразить свое недовольство. Возможно, так и удастся освободить Калину из когтей чахтицкой госпожи.
        Но ждет ли его лучшая судьба, если он предстанет перед законным судом?
        Птица в железной клетке
        Хозяйке замка очень хотелось знать, что же произошло с Магдулой Калиновой.
        Совсем недавно это ее вовсе не занимало. Но с той поры, как она прочла угрожающее письмо ее брата, она многое бы отдала, лишь бы заполучить девушку в свои руки. Особенно теперь, когда мятежник и разбойник Ян Калина в темнице. Вот будет забавно наблюдать за поведением девушки, когда та увидит, как вырывают раскаленными клещами пальцы рук злодея, а потом накидывают ему на шею петлю под виселицей. Как она будет, наверное, трястись от ужаса и жалости, как будет мучиться своей беспомощностью…
        - Говори скорей, Дора, доложи, что ты узнала, — торопила она служанку.
        Илона и Анна тоже следили за каждым словом Доры — ведь по их вине Магдулы Калиновой до сих пор не было в замке. Это они подстерегали девушку в тот день, когда вдова Сабо, отдаленная знакомая матери Яна, принесла подложную записку и Магдула отправилась поухаживать за больной теткой в Старую Туру. Служанки собирались схватить ее и подземным ходом потащить в замок.
        Они ее и схватили, но кто мог подумать, что девчонка окажется такой прыткой и ловкой, что вырвется из их рук и убежит? До самой полуночи они гнались за нею, рыскали повсюду, искали следы, но все понапрасну. Оставалось доложить госпоже о своей полной неудаче.
        Дора была как нельзя больше польщена, когда на следующий день хозяйка замка именно ее послала на поиски в ближние и дальние окрестности с приказом не возвращаться без беглянки. И Дора лезла из кожи вон, чтобы выполнить приказ. С озабоченным видом она выспрашивала каждого встречного, не видал ли он такую-то девушку, словно речь шла о пропавшей собственной дочери.
        - Ваша милость, — смиренно призналась она госпоже под злорадные ухмылки двух других служанок, — я исколесила всю округу, не дозволяла себе ни минуты отдыха. Однако никому не попадалась на глаза девушка, которая бы походила на Магдулу Калинову.
        Владычица замка сурово глянула на любимую свою служанку.
        - Стыдно тебе, Дора, — изрекла она, — ты так и не выполнила мое пожелание. А ведь девушка именно сейчас мне крайне нужна. Коли ты и вправду не дозволяла себе ни минуты отдыха, так не дозволяй и впредь. Отправляйся без промедления, ищи где хочешь, но без Магдулы не показывайся мне на глаза.
        Дора поняла, как несладко ей придется, если она не выполнит желания госпожи, и поплелась вон, точно побитая собака. Могучая ее мужицкая стать показалась теперь Илоне и Анне до невероятности щуплой и несчастной.
        Тут Илона, спеша подольститься к графине, предложила:
        - Позволю себе заметить, ваша милость, что клин обычно клином и вышибают. Коли Магдула Калинова в бегах, так ведь можно пока привести Маришу Шутовскую.
        Лицо Алжбеты просияло.
        Мариша Шутовская! Та самая особа, что проводит целые дни с матерью злодея, ходит вместо нее на барщину, влюблена в Калину, а он без ума от нее. Иначе зачем бы ему в наглом его письме предостерегать, чтобы она не чинила зла ни сестре с матерью, ни семейству Шутовских?
        - Я ее тотчас же приведу! — вскричала Анна, позеленевшая от зависти и злости, что не она первая высказала эту мысль.
        - Да при чем тут ты? Я и приведу! — вскинулась Илона.
        Решила спор сама госпожа:
        - Пусть приведет ее Илона!
        Сопровождаемая ненавидящим взглядом Анны, старая служанка поспешила вон. На площади она остановилась и, прячась за спинами зевак, любовно оглядела виселицу, белевшую в лунных лучах. Все было готово для казни, только лебедки не видно было на перекладине, висевшей над головами гайдуков.
        Сквозь ставни все еще пробивалось сияние светильников и свечей. Чахтицы лихорадочно бодрствовали. До этого дня ни разу на площади города не возводили виселиц, никого не вешали. Да и кто заснет, когда за Вишневым кипит бой не на жизнь, а на смерть — между наемниками и молодцами Дрозда. Хоть бы взяли верх разбойники — не то висеть на перекладине и Калине, и всем остальным его дружкам. Люди ничем не могли помочь ни Яну, ни Андрею, ни их отважным товарищам, зато от всего сердца желали им удачи.
        Светло было и на улочке господских подданных. Илона подошла к домику Калиновых — и испуганно отпрянула: Цербер так накинулся на нее, что она не смела и шагу ступить.
        - Кто там? — раздался приветливый, но грустный голос.
        Это Мариша Шутовская выбежала из дома. Она знала обо всем, что происходит, дурная весть всегда летит быстрее молнии. Измученная тревогой, она утешала несчастную мать. Но жалость и страх за любимого были сильнее — обе женщины обливались горючими слезами.
        Мариша Шутовская еще тешила себя надеждой, что произойдет чудо, оно и освободит Яна Калину. Андрей Дрозд! В ее представлении он вырастал до сказочных размеров — вот он и спасет ее возлюбленного во второй раз! Того и гляди, покажется в дверях, а с ним — Ян…
        Она тоскливо мерила взглядом фигуру пришедшей. Увы, это был не Андрей Дрозд.
        - Это я, Илона. Или ты, Маришка, уж не узнаешь меня? — проговорила служанка притворно ласковым голосом.
        Цербер снова залаял, словно встревоженный обманчивой ласковостью гостьи.
        - Что вам нужно от меня? — холодно осведомилась Мариша. Илону она знала с самой дурной стороны и от ее прихода хорошего не ждала.
        Отгоняя все еще ворчавшего Цербера, Илона придвинулась к Марише и огорошила ее неожиданным вопросом:
        - А хотела бы ты видеть Яна Калину?
        - Хочу, конечно хочу его видеть! — воскликнула Мариша без колебаний.
        - Тогда пойдем со мной! — позвала ее Илона, схватила за руки и потащила за собой. Прикосновение костлявых рук не только вызвало в Марише отвращение, оно насторожило ее.
        - А как я могу его увидеть?
        - Не так, душенька, как бы ты хотела, не так, как бы хотел он. — Илона старалась выглядеть печальной и сочувствующей. — Бедненький, ему уж и сам Господь не поможет. Виселица построена, приговор вынесен. Последнее его желание — еще раз увидеть тебя, прежде чем его вздернут.
        - А где?
        - В тюрьме. Я тебя к нему проведу.
        У Мариши закружилась голова: стало быть, все, никакого чуда не случилось, ничто не спасет его! Перед смертью он хочет увидеть ее… Мысль, что назло ужасным обстоятельствам он жаждет сказать ей слова любви, наполнила ее счастьем. Конечно, она пойдет к нему, где бы он ни был. Она должна исполнить его желание.
        - Я сейчас вернусь, — сказала Мариша Илоне и побежала к старой Калиновой.
        До этого они в тревоге и страхе прислушивались к каждому шороху на улице. А когда Цербер залаял, обе вздрогнули. Кто это пришел, какую весть несет? Теперь, когда Мариша знала, кого облаивал Цербер, и когда она уже решилась идти с Илоной, у нее не хватило сил признаться в этом старушке.
        - Цербер лаял на ночного сторожа, — успокоила она невинной ложью тревогу Калиновой. И, словно в подтверждение ее слов, раздался протяжный возглас сторожа:
        - Пробил двенадцатый час…
        - Уже двенадцать… — вздохнула Калинова и про себя подсчитала, сколько часов еще отпущено ее несчастному сыну.
        Мариша смущенно извинилась за то, что должна уйти, и поспешила на улицу, опасаясь, как бы нетерпеливая Илона не вошла за ней в дом.
        По дороге Илона без устали болтала, но Мариша не слушала ее. Она представляла себе встречу в тюрьме и искала слова, которыми выразит свою любовь и скажет Калине, что он ей дороже всего на свете, что если у него отнимут жизнь, так и она умрет от горя.
        Они пересекли площадь. Под виселицей гоготали гайдуки, окружившие Дору Сентеш. Искать Магдулу она отправилась только для виду. Знала, что не найдет ее: девушка исчезла без следа. Может, заблудилась в лесах, скатилась в темную пропасть, а может, дикий зверь разорвал ее. Ну и что? Вместо нее она заманит в замок пять других девушек и снова станет любимицей госпожи. Напрасно радуются Анна с Илоной, что оттеснили ее. Она беззаботно шутила с гайдуками, похлопывала их по плечам, била кулаками в спины и хохотала, когда здоровые мужики испуганно увертывались от ее увесистых ударов.
        При виде виселицы Марише Шутовской стало дурно. Вот, значит, где примет Ян Калина позорную кончину. Лучше бы она пошла на казнь вместо него. Каким счастьем было бы знать, что он остался жить…
        - Прежде всего эту ведьму надо бы вздернуть! — зашипела Илона Йо, увидев, до чего весела и беззаботна Дора.
        Вдруг Илона резко схватила Маришу, толкнула ее с дороги и прижалась с ней к стене. Навстречу бешеным галопом мчались два всадника: мужчина и женщина.
        Всадницу Илона узнала сразу: это же Эржика Приборская! А кто же всадник? Что они здесь ищут ночью?
        - Кого собираются вешать? — донесся до Илоны взволнованный голос Эржики.
        - Разбойника Калину! — ответил один из гайдуков, и под виселицей все примолкли. В замке Эржику почитали, зная, что она любимица Алжбеты Батори.
        - Одного Калину? — спросила Эржика с явным облегчением.
        - И остальных голубчиков тоже! — воскликнула Дора, удивленная тем, что видит Эржику с незнакомым спутником. — Всю братию, если она не останется лежать там, под градом!
        - А что там, под градом?
        - Пандуры и гайдуки ловят разбойников!
        Эржика тронула коня, и ее спутник последовал за ней.
        Они помчались прочь.
        Гайдуки, Дора и Илона недоумевающе смотрели им вслед. Мариша же не замечала ничего вокруг — она вздрогнула, лишь когда услыхала, что речь о Калине.
        На глаза навернулись слезы. Все уверены, что его повесят. Есть ли место хоть для искорки надежды в ее сердце?
        Они подошли к замку.
        Девушка двигалась рядом с Илоной, точно слепая, не видя ничего вокруг. Все ее мысли принадлежали Калине. Ею владело единственное желание — поскорее увидеть его.
        Она даже не заметила, что Илона, опасаясь, как бы в последнюю минуту она не сбежала, словно невзначай опять взяла ее за руку. На лице — ни следа былой ласки.
        - Подожди меня тут! — услыхала Мариша ее голос, точно во сне.
        Она находилась в пристройке для челяди. Илона тотчас вернулась с фонарем и связкой ключей.
        Вскоре заскрипел дверной ключ, и женщины стали спускаться по лестнице. Мариша удивленно осматривала черные стены, в которых то и дело попадались железные зарешеченные двери. В душной тишине девушка дышала с трудом.
        В середине лестницы она вскрикнула.
        - Это просто крысы, дурочка! — напустилась на нее Илона, встревоженная ее внезапным вскриком. — Придется тебе подружиться с ними, их тут целое полчище. А с кем они дружат, того не трогают…
        В самом конце коридора она открыла одну из решетчатых дверей, указала куда-то внутрь и сказала:
        - Здесь ты и найдешь своего любезного…
        Мариша Шутовская, уверенная, что и впрямь найдет там Яна, вбежала в темную каморку. Илона мгновенно захлопнула за ней дверь и загоготала:
        - Попалась птичка! Теперь ищи-свищи своего милого! Увидитесь, если только колдун обратит его в крысу, не иначе, хи-хи-хи!
        И она поднесла фонарь к дверям. Вспугнутые крысы шныряли по узилищу, заползали в щели, иные сквозь решетку проскочили в коридор.
        Мариша все поняла.
        - Выпусти меня, выпусти сейчас же! — кричала она, отчаянно тряся решетку.
        Илона усмехнулась:
        - Ты ори потише, не то крыс перепугаешь — они все сюда и сбегутся. Что тогда останется от твоей красоты? На, возьми платок, который обронила, тут не топят. А то от насморка милый носик еще покраснеет.
        - Я хочу видеть Яна Калину, а потом хоть убейте меня!
        Немного погодя Илона доложила госпоже:
        - Птичка в клетке, ваша светлость!
        - А видел ли вас кто по дороге?
        - Нет, никто.
        Илона колебалась, сказать ли про Эржику Приборскую, но в конце концов решилась.
        - Кто же был с ней? — спросила графиня, пораженная сообщением, что Эржика приезжала ночью в Чахтицы и не остановилась в замке.
        - Не знаю я его, — ответила Илона.
        Властительница Чахтиц замолчала, хмуро уставившись в одну точку.
        Загадочные тени на холмах
        Выслушав исповедь чахтицкой госпожи, Эржика Приборская побрела в полуобморочном состоянии в гостиную, где она обычно ночевала. По мере того как Алжбета Батори открывала девушке тайну своей жизни, в ней крепла уверенность, что она и есть внебрачная дочь графини. Давно уже не давал ей покоя вопрос, отчего это именно ее отца и мать владычица замка окружает таким вниманием, отчего вознесла из обычных подданных и земанский чин, а ее одаряет такой любовью. И вот объяснение нашлось. И ошеломило ее, как гром среди ясного неба. В гостиной девушка упала на кровать и судорожно зарыдала. Когда же Илона Йо вошла в комнату, Эржика, сотрясаемая всхлипами, резко выставила ее вон, заперла за ней дверь и снова оросила потоками слез перины постели.
        Как трудно было свыкнуться с мыслью, что она не дочь Беньямина Приборского и его жены Марии, что Михал не является ее братом. Выходит, отец ее — неведомый рыцарь, а мать — хозяйка замка…
        Всю ночь она провела в слезах.
        Еще не взошло солнце, а она уже оставила гостиную, приказала седлать коня и умчалась прочь из чахтицкого замка. При одной мысли о встрече с матерью у нее сжималось сердце. Ее дом! Она горько усмехнулась. Стало быть, ее домом надо считать чахтицкий замок! Врбовское поместье — всего лишь место ее изгнания.
        Родители и брат, выходит, чужие ей люди. И все-таки, несмотря ни на что, она любит их.
        В течение долгой бессонной ночи она из веселого создания превратилась в хмурую девушку, снедаемую тайной печалью. С этой поры ей предстоит жить в обмане и притворстве. Мнимым родителям она не посмеет открыться, ибо связана клятвой, а чахтицкую госпожу она никогда даже с глазу на глаз не осмелится назвать матерью, матушкой…
        В ее омраченную душу проник луч радости, лишь когда она вспомнила об Андрее Дрозде. С каким блаженством она прижалась бы к нему, доверила бы ему всю свою жизнь, умчалась бы с ним хоть на край света. Проезжая по опушке леса в том месте, где они встретились, она почувствовала, что на нее нахлынула горячая волна сбивчивых чувств. Она остановила коня, огляделась по сторонам, словно надеясь, что он снова возникнет рядом, огромный, ровно великан, но с таким ласковым, добрым и улыбчивым лицом. Если бы он снова поднял ее с седла, она бы трепетала уже не от страха, а от радости и наслаждения.
        Долго стояла она на опушке леса, охваченная смутными чувствами, все глубже осознавая, что любит его, готовая, если бы он появился вдруг, повиснуть у него на шее…
        Весенний ветерок ласково ерошил волосы и охлаждал распаленные щеки. В сердце ее созрело решение: во что бы то ни стало добиться его любви.
        В Врбовом ее не узнавали. Она ходила молчаливая, ни с кем не разговаривала, и Мария Приборская озабоченно вглядывалась в побледневшее лицо дочери.
        - Что с тобой, Эржика, девочка моя? — грустно выспрашивала она. — Что-то тебя мучит, я же вижу.
        - Ничего, мамочка, ничего… — через силу улыбалась она.
        Погрустнел весь земанский дом. Напрасно Михал пел Эржике веселые песенки и всячески старался ее позабавить. Эржика словно состарилась, невидящим взглядом она наблюдала его потуги и наконец сказала:
        - Ты хороший парень, Михал, но не утруждай себя зря, ничто не развеселит меня.
        - Почему?
        Ответа не последовало. Разве она могла открыть ему тайну чахтицкой госпожи и еще более страшную собственную тайну — признаться в любви к разбойнику?
        Но несколько дней спустя, к удивлению окружающих, Эржика ожила. Это случилось как раз в те часы, когда гонцы из чахтицкого замка стали созывать гайдуков и наемников. В Врбовом запестрели униформы, красные, как щеки взволнованной Эржики.
        Она попросила Михала выяснить, что случилось, отчего гайдуки и пандуры так оживились.
        - Скоро нам предстоят развлечения, — сообщил Михал. — Чахтицкой госпоже надоели проделки разбойников, она хочет раз и навсегда покончить с ними. Вот и созвала со всей округи гайдуков и пандуров и собирается устроить на разбойников облаву, от которой ни один из них не уйдет.
        - Даже Андрей Дрозд? — усомнилась она.
        - Даже он. Конечно, он парень бравый, да разве сладит один с дюжиной молодцов, а то и с целой тучей вооруженных вояк?
        Эржику обуяла тревога, беспокойство ее росло с каждым часом. Когда стемнело, она ласково обратилась к Беньямину Приборскому:
        - Отец, разреши мне навестить тетушку в Чахтицах.
        - Что это ты вдруг надумала, Эржика? Уже вечер. Сейчас и днем-то негоже бродить по полям, по лесам. Разбойничья шатия Дрозда уж больно обнаглела.
        — Что из того, отец? Дрозд не обидит дочь Беньямина Приборского!
        - Ты так думаешь, Эржика?
        - Думаю, он не забыл, что ты когда-то с его отцом ел горький хлеб холопов чахтицкой госпожи…
        Это напоминание больно кольнуло отца, и потому он решительно возразил:
        - Ни в какие Чахтицы ты сейчас не поедешь. А захочешь — утром, сделай милость, поскачи.
        В земанском доме все уже дышало сном, только Эржика тревожно ворочалась на постели. В полудреме ей мерещилось, что ватага пандуров и гайдуков одолевает сопротивляющегося изо всех сил Дрозда, связывает его, а затем ломает на колесе. Она испуганно соскочила с постели и удивилась, увидя, как ярко светит на дворе луна, каким чистым сиянием заливает она дом и сад вокруг него.
        Она долго стояла в задумчивости у окна, потом открыла потихоньку дверь и прокралась в комнату к Михалу. Так же бесшумно открыла она и закрыла его дверь и шепотом позвала:
        - Михал!
        Но девятнадцатилетний юноша спал крепким сном молодости. Когда она легонько потрясла его за плечо, он передернулся, словно его сбросили с огненного коня, на котором он во сне спешил в страну сказок.
        Он испуганно сел, но тут же рассмеялся.
        - Это ты, Эржика? Что случилось?
        И, увидев ее лицо, светившееся нежной бледностью, яркие глаза, казавшиеся бесконечно глубокими, черные, как вороново крыло, волосы, ниспадавшие ей на плечи и грудь, он не смог сдержать восторга:
        - Как ты прекрасна, Эржика!
        Она лихорадочно схватила его за руку, сжала ее в горячечных ладонях и прошептала:
        - Михал, скажи, ты настоящий мой брат и любишь меня?
        Он почувствовал, что у нее трясутся руки и дыхание опаляет жаром.
        - Что случилось, Эржика? К чему эти странные вопросы о таких естественных вещах?
        - Скажи мне, действительно ли ты меня любишь?
        Он обнял ее и поцеловал в лоб.
        - Я люблю тебя больше всего на свете, Эржика!
        - А если бы я попросила тебя доказать свою любовь, ты сделал бы это?
        - Конечно.
        - Без всякого промедления?
        - Без промедления.
        - Тогда седлай коня, возьми оружие и едем со мной!
        - Но куда, Эржика?
        - Спасать моего любимого!
        - У тебя есть любимый?
        - Есть! — Слезы заволокли ей глаза. — Есть, но его, возможно, уже убили или бросили в тюрьму…
        - У тебя есть любимый… — прошептал Михал, словно не мог в это поверить, и странная тоска сжала ему сердце.
        - Не осуждай меня, Михал, и не сердись на меня. Никому на свете я бы в этом не призналась. Ты всегда понимал меня. Поймешь и сейчас.
        - Но кто он, твой любимый? — нетерпеливо прервал он ее.
        - Разбойник, — едва слышно проговорила она.
        - Разбойник? — переспросил он в ужасе. Ничего страшнее этого она не могла ему сообщить.
        - Андрей Дрозд? — спросил он вдруг, и в голосе его прозвучало странное облегчение.
        - Андрей Дрозд!
        Михал Приборский, как и любой земан, негодовал на разбойников, презирал их. Один Андрей Дрозд был для него исключением. В глубине души он восторгался необыкновенной его силой и смелостью. Теперь признание Эржики уже не вызывало в нем такого ужаса, напротив, оно только усиливало его восхищение этим отважным силачом. В памяти всплыло все, что он слышал о нем, и разбойник как бы даже вырос в его глазах. Он поймал себя на том, что завидует ему, его могучей стати, смелости, силе, молве, окружавшей его имя.
        - А он любит тебя? — спросил он наконец.
        - Не знаю, — ответила она дрожащим голосом, и слезы, которые она весь вечер старалась сдержать, хлынули ручьем.
        - Не плачь, Эржика, — успокаивал ее Михал. — Невозможно, чтобы кто-то не ответил любовью на твою любовь…
        Она и сама не понимала, почему плачет. Должно быть, потому, что сердце было переполнено чувствами, а плач давал им выход.
        Слова Михала помогли ей не пасть духом.
        Вытирая слезы, она рассказала брату о встрече на опушке леса. В точности, со всеми подробностями, и о событиях во дворе замка: как Андрей Дрозд предстал перед чахтицкой госпожой с посланием Яна Калины, один, с голыми руками, как играючи разорвал веревки, опутавшие его, и, пока били тревогу, ускакал на Вихре.
        Ее воспоминания были полны восторга.
        - Едем не мешкая! — воскликнула она.
        - Едем, — согласился Михал, готовый схватиться хоть с семиглавым драконом. Он мечтал о волнующих приключениях и хотел доказать Эржике, что он не сопливый трусишка, а смелый и мужественный парень. Его опьяняла мысль, что он станет спасителем непобедимого Андрея Дрозда, что в последнюю минуту вырвет его из рук врага. Он обязательно спасет его!
        Уже минуту спустя он приказал в конюшне заспанному батраку седлать коней для себя и для Эржики. Точно вор, прокрался он в отцовскую оружейную, взял четыре пистолета и сунул их за пояс.
        Во дворе Эржика любовно оглядела богатырскую стать брата и с восхищением обнаружила за его поясом четыре пистолета.
        - Ты словно рыцарь, устремляющийся в бой! — не смогла девушка сдержать восторга.
        - Смотри держи язык за зубами! — пригрозил Михал батраку, своему сверстнику, который боролся с искушением разбудить старого хозяина и сообщить ему о ночной прогулке дочери и сына. — Скажешь отцу хоть слово о том, что нас не было ночью дома, — я тебя отколочу.
        Батрак пожал плечами и исчез в конюшне.
        Эржика пришпорила коня, Михал понесся за ней. В езде она опережала его. Он с восторгом любовался, как она уверенно сидит в седле, как знает каждую тропу, каждую стежку в округе. Остров, Очков, Корытное, Подолье, Частковцы, Желованы, деревни, которые они пересекали или близ которых скакали, оставались позади, чернея в ночи.
        Всю дорогу они молчали.
        Когда на чахтицкой площади перед ними забелела виселица, Эржика в страшном предчувствии чуть было не упала с коня. Каково было бы ее облегчение, узнай она, что Андрей Дрозд еще на свободе, что он еще сражается с недругами!
        По дороге к Вишневому Эржика вдруг осадила скакуна — Михал тут же поравнялся с ней.
        - Слышишь? — Эржика напряженно прислушивалась.
        - Слышу какой-то ужасный рев. Тут недалеко идет бой, — ответил Михал.
        - Тогда спешимся, привяжем коней в чаще и незаметно проберемся к месту схватки! — Эржике хотелось как можно быстрее узнать, на чьей стороне удача.
        Они стали продираться сквозь чащу, держась при этом за руки, как дети, пока вдруг перед ними не открылась картина боя: сплетение тел, кулаки, взвивающиеся в воздухе, воинственный рев, крики и стенания раненых.
        - Давай взберемся туда, на гребень холма! — предложил Михал. — Оттуда лучше видать все поле боя — подумаем, что можно предпринять.
        Поднявшись по косогору, они напряженно стали следить за схваткой.
        - Вон он там, там! — Эржика схватила Михала за руку и указала куда-то пальцем.
        Правда, в этом не было никакой необходимости: Андрей Дрозд был на две головы выше всех нападающих. Он то и дело хватал кого-нибудь из них за ноги и, размахивая им так же, как прежде дышлом, разбивал смыкавшееся кольцо врагов. Чуть поодаль яростно боролся с двумя разбойниками Фицко и, будто слепой, натыкался попеременно то на гайдука, то на пандура. Потом, опомнившись, с еще большей яростью бросался на ближайшего разбойника. Он неистовствовал, ему казалось поначалу, что он без задержки справится с отрядом Дрозда. А вот на тебе: схватка длится уже целую вечность. Куда ни глянь, везде гайдук или пандур извивается от боли, а то глухо стонет. А Андрей Дрозд все еще крепко стоит, точно статуя, и отбрасывает каждого, кто на него кидается. Стоит себе и смеется, своими самоуверенными выкриками вселяя в сердца товарищей отвагу и силу. И тут Фицко осенило: стоит одолеть Андрея Дрозда, и бой будет выигран! Поначалу он собирался бросить его к ногам чахтицкой госпожи живого, в цепях. Но уж раз на это нет никаких надежд, так пускай лучше погибнет, чем он, Фицко, предстанет перед госпожой побежденным.
        Когда Вавро огрел Фицко дубиной, горбун, оглушенный ударом, распластался на земле. Больше Вавро не обращал на Фицко внимания: пандуры налетели на него, точно осы.
        Укрывшиеся на гребне зрители следили, затаив дыхание, за напряженной схваткой. Четыре внимательных глаза восторженно наблюдали за передвижениями Андрея Дрозда. Эржика была горда и счастлива. Вот он какой, герой ее снов! Стоит неколебимо, улыбается, несмотря на то что на него со всех сторон наседают гайдуки и наемники, кровожадные волки, стремящиеся отнять у него свободу и жизнь. Но нет, они этого не добьются!
        Загадочный решающий выстрел
        Эржика вдруг замерла, кровь застыла в жилах. Она не отрываясь следила за Фицко, который только что был повержен на землю.
        - Михал! — воскликнула она, судорожно сжав руку брата. — Смотри, смотри…
        Фицко не был оглушен. Пядь за пядью стал он отползать, точно змея, среди стенавших бойцов, оставляя поле боя. На четвереньках подкравшись к одиноко лежащему пандуру, он выхватил у него из-за пояса пистолет. Взвесил его в руке и пополз дальше.
        - Михал, Михал! — шептала Эржика, дрожа всем телом.
        Фицко лез по склону, словно утратил интерес к схватке.
        Эржика и Михал замерли. На миг почудилось, что горбун именно их ищет во тьме, ползет прямо к тому месту, где они скрываются. Но Фицко вдруг остановился, повернулся к ним спиной и, подняв руку с пистолетом, стал целиться. В Андрея Дрозда.
        А луна, словно спеша ему на помощь, заливала бледным сиянием все поле боя. Отчетливо просматривалось доброе, улыбчивое лицо великана, его могучая, словно отлитая из металла, стать.
        - Так сдохни же, Андрей Дрозд! — воинственно крикнул Фицко и прицелился в голову великана.
        При этом грозном окрике все, вздрогнув, повернулись к склону.
        Улыбка исчезла с лица Андрея Дрозда. Он оглядел склон, но так и не догадался, какая опасность грозит ему.
        Эржика вмиг поняла: Андрей погибнет, если прогремит выстрел Фицко.
        Еще эхо не вернуло бешеного вскрика горбуна, как прогремел оглушающий выстрел.
        Фицко взревел еще яростнее, чем минуту назад, повалился и покатился по склону вниз. Он визжал от злости, что невидимый стрелок прострелил ему руку, из которой тут же вылетел пистолет, а с ним и его надежды на победу.
        Дерущиеся не понимали, что происходит, они лишь таращили глаза на горный склон и на Фицко. А тот, скатившись к их ногам и свернувшись, точно раздавленная змея, принялся взвизгивать от боли.
        Это Эржика, молниеносно вырвав из-за пояса брата пистолет — парень и слова вымолвить не мог, не то что действовать, — прицелилась в руку Фицко. Но как только грохнул выстрел, нервы отказали. У девушки закружилась голова, она зашаталась и упала бы, не подхвати ее Михал, который уже успел прийти в себя.
        Он был потрясен поступком сестры. И со стыдом сознавал, что, не будь ее, Андрей Дрозд лежал бы уже мертвым. Пока он, Михал, придумал бы что-нибудь и совершил положенное, Фицко добился бы своего.
        Тем временем внизу первым опомнились Андрей Дрозд и пандурский капитан. Андрей Дрозд догадался, что вероломный горбун выбрался из кровавого месива и пополз наверх, чтобы оттуда спокойно прицелиться и уложить его наповал. Но кто-то, кто стоял на гребне над ним, в последнюю минуту сорвал этот умысел. В мгновенной вспышке выстрела Дрозд успел заметить девичью фигуру и девичье лицо. Оно мелькнуло как во сне и тут же растаяло в густой тьме. Пандурский капитан, все еще не понимая, что случилось, подскочил к Фицко в надежде, что тот объяснит ему загадочное событие, остановившее бой.
        Над головами бойцов, которые все еще не могли прийти в себя от неожиданности, снова пронесся спокойный смех Дрозда.
        Как только капитан склонился над визжащим Фицко, Андрей подскочил к нему, схватил его одной рукой, а Фицко — другой. Подняв обоих, он сшиб их головами, да так, что кругом загудело.
        Каратели усмотрели в этом повод продолжить схватку, но громовой голос Дрозда остановил их:
        - Если хоть один пандур или гайдук сдвинется с места, я расколю головы ваших предводителей как орехи! Хочет ли кто из вас взять на свою совесть их смерть?
        А пленникам, которые бешено дергались в его руках, он посоветовал:
        - А ты, Фицко, и ты, красный капитанишка, велите своим холуям убраться восвояси, а то, ежели они опять затеют что-нибудь против нас, вам — конец.
        И, чтобы придать больший вес своим словам, он слегка сжал им горло и врезал каждому по пинку.
        - Ну как? Или онемели?
        Фицко был вне себя от ярости. Никогда в жизни он не оказывался в таком беспомощном и смешном положении. Висит в руке Андрея Дрозда, точно на виселице, и не может высвободиться. Лучше уж погибнуть, чем пережить такое унижение, а потом предстать пред очи своей госпожи!
        Зато капитан наемников, человек иного склада, дрался против разбойников не из ненависти, а по долгу службы. Сейчас он боялся только за свою жизнь. Когда Андрей Дрозд сильнее сжимал пальцы на его горле, он ловил ртом воздух, словно утопающий. И был готов сдаться.
        - Вы что, язык проглотили? — Дрозд затряс своих пленников и снова пнул их. — Считаю до трех! Будете молчать — считайте себя покойниками! — И голосом, резким точно бритва, стал считать — Раз!.. Два!..
        Пандурский капитан дернулся. Андрей Дрозд поставил его на землю и чуть ослабил тиски пальцев.
        - Пандуры! — прохрипел капитан сиплым голосом. — Бой окончен, возвращайтесь в Чахтицы!
        Фицко бешено завертелся и, прежде чем Дрозд успел помешать ему, пнул ногой капитана.
        - Трус! — взревел он.
        Но поскольку Дрозд сдавил ему горло, вместо злобных выкриков послышались одни хрипы.
        - Сейчас ты такой же красный, как форма твоих мерзавцев, — проговорил Дрозд зловещим голосом. — Минуту спустя станешь синим, как твой ментик, и черти тут же примут твою черную душу в аду. Даю тебе еще минуту на размышление! — Он чуть расслабил пальцы. — Не одумаешься — тебе конец!
        Фицко решил было, что настал его последний час. Теперь, когда Дрозд дал ему возможность спастись, страх смерти, которой он уже глядел в лицо, оказался сильнее всего. Жить, пусть ценою позора! По крайней мере, у него останется возможность отомстить, да такой местью, о которой еще никогда никто и не слыхивал. Жить, жить во что бы то ни стало! Да и позор, успокаивал он себя, в конце концов, не столь уж и велик. Что он тут может сделать со своими гайдуками, когда капитан так трусливо отступил? Уж ему-то сторицей достанется, на нем и отольются злоба и гнев госпожи.
        - Один!.. Два!.. — считал Дрозд в гробовой тишине.
        - Хватит! — просипел Фицко. — Сдаюсь!
        - А тебе и сдаваться нечего, — засмеялся Дрозд, — ты у меня так крепко зажат, что за тебя и твою жизнь никто и ломаного гроша не даст. Ты гайдукам прикажи — пусть убираются.
        Фицко тут же распорядился.
        - Пандуры, гайдуки, — крикнул Андрей Дрозд. — Придется вам возвращаться в Чахтицы без предводителей. Их мы отпустим только утром. А то знаю их: только получат свободу, так опять погонят вас в бой. А нам уже недосуг с вами возиться. Впереди — дальняя дорога. Да и вас немного жаль. Личики у вас разрисованные, губы опухли и посинели!
        Наемники и гайдуки стали собираться в обратный путь. Ловили разбежавшихся коней, поднимали с земли раненых товарищей и взваливали их на крупы лошадей, а тех, кто не мог сидеть в седле, сносили в одно место, уверяя, что скоро вернутся за ними.
        Разбойники между тем связали Фицко и пандурского капитана, бросили их на телегу и запрягли лошадей. Они веселились, шутили, озорно покрикивали на пандуров и гайдуков, посвистывали и напевали.
        Один Андрей Дрозд не поддавался общему веселью. Задумчиво и вопрошающе смотрел на гребень холма, черневший в непроглядной тьме. Потом двинулся по направлению к тому месту, откуда прозвучал выстрел и в его вспышке мелькнуло это лицо…
        - Идем, Михал, ну идем же! — тянула Эржика брата за руку.
        Как она мечтала встретиться с ним, увидеть его, услышать его голос! Но теперь, когда он подходил все ближе, что-то тянуло ее прочь, что-то пугало. Нет, сейчас нельзя ей с ним видеться. Он не должен знать, что она спасла его жизнь. Не нужна ей его благодарность, она мечтает о чем-то гораздо большем…
        Но бежать было поздно. Казалось, Андрей Дрозд видел в потемках, он уверенными шагами поднимался по склону. Несколько мгновений спустя он уже стоял рядом и оглядывал их вопрошающим взором.
        - Это ты? Эржика Приборская? — проговорил он приглушенным, взволнованным голосом.
        - Я, — ответила она испуганно, чувствуя, что жар разливается по всему телу.
        - А кто с тобой рядом?
        - Мой брат Михал.
        - Кто прострелил Фицко руку?
        Эржика смущенно молчала. Но минутой позже выпалила:
        - Михал!
        - Нет, это Эржика, — возразил Михал. — Вон и пистолет у нее еще в руке…
        - Покажи пистолет, Эржика.
        Она протянула ему оружие, и руки их встретились. Прикосновение отозвалось в ней странной дрожью.
        - Вы честные и смелые дети, — сказал Андрей Дрозд. — Этот пистолет я возьму на память.
        Он сунул пистолет за пояс и опять взглянул на Эржику, нерешительно топчась на месте. В его душе смятенно боролись неясные чувства.
        Вдруг он подошел к Эржике, нежно взял ее под мышки и, подняв, словно перышко, прижал к себе. И поцеловал ее в губы.
        Когда он снова опустил ее, Эржика зашаталась. Слезы счастья туманили глаза. Потом она подняла руки, обняла его и призналась в своей любви… Но Андрей, не проронив ни слова, отошел и стал спускаться по склону, а там, внизу, затерялся в толпе своих товарищей.
        Она смотрела ему вслед сквозь слезы и вдруг разрыдалась.
        - Он поцеловал меня… он любит меня, — шептала она, между тем как Михал беспомощно гладил ее по волосам и горящим щекам.
        Странную боль испытывал юноша. Ему бы радоваться, коли счастлива сестра. Да вот не может он радоваться, щемит почему-то сердце.
        Андрей Дрозд целовал Эржику. Целовал ее! Кто мог бы объяснить ему, почему этот поцелуй так обжигает его, почему он вызвал в сердце столько горечи?
        - Эржика, — спохватился он, словно пробудился ото сна, — нам надо идти.
        Пандуры и гайдуки уходили. Не с песнями, не с воинственными криками восторга, что звучали по дороге сюда. Коней они не торопили, ехали молча, напоминая печальную похоронную процессию.
        - Где Калина? — спросил Дрозд, но ответа не получил. — Вавро, воротись в Чахтицы, — приказал он атаману разбойников, — узнай, не приключилось ли чего с ним.
        Наклонившись к его уху, он шепотом назвал место встречи.
        Вскоре на поле боя остались лишь раненые стонущие пандуры и гайдуки. Эржика с Михалом спустились с гребня к своим лошадям, а разбойники на двух телегах направились к Новому Месту.
        Неподалеку от Скальского Верха телега, на которой лежали Фицко и пандурский капитан, остановилась. Андрей Дрозд схватил одной рукой Фицко, другой — капитана и швырнул их в придорожную канаву.
        - Спокойненько полежите тут до утра, а то и до самого вечера, пока вас не найдут! — откланялся Дрозд.
        6. Как в судный день
        Бесславное возвращение, горькая расплата
        Старейшины города, собравшиеся у старосты Кубановича, совещались долго и бурно. У каждого было что припомнить хозяйке замка! Все возмущались, что чахтицкая госпожа не соблюдает старинных прав и привилегий. Того и гляди, и со свободными гражданами станет обращаться как со своими холопами!
        Отцы города постановили отправиться в замок и устами Яна Поницена, самого красноречивого из них, высказаться против казни на площади.
        Выйдя из дома старосты, они увидели возвращавшихся после схватки с разбойниками пандуров и гайдуков. Вразброд, кто верхом, кто пешком, тащились они, словно шли на казнь. Ужас накатывал на них при мысли, что ожидает их, когда они предстанут перед госпожой побежденными да еще без предводителей.
        Все Чахтицы высыпали на улицу.
        Хотя побежденные возвращались в мрачной тишине, горожане, не сомкнувшие глаз из-за звуков ближнего боя под градом и ожидания утренней казни, сразу услышали их. Позорное то было возвращение для красномундирных стражей господской власти и общественного порядка! Со всех сторон сыпались язвительные, колкие замечания, шутки, похожие на падающие с крыш горящих домов головешки…
        Измотанные боем наемники и гайдуки, с трудом державшиеся в седле, делали вид, что ничего не видят и не слышат. Под предводительством головы и священника горожане поспешили к замку вслед за кавалькадой незадачливых охотников.
        Интересно, как поступит госпожа, узнав, что Фицко и капитан попали в плен к разбойникам? То-то будет зрелище! С тихой печалью думалось им о несчастном Яне Калине, которому сперва изувечат руку, а затем накинут петлю на шею…
        Ворота замка ощерились, точно гигантская пасть, и пандуры с гайдуками хлынули во двор. Чахтичане остались за воротами, откуда могли окинуть двор глазами. Там уже ждало кресло под балдахином для госпожи, а чуть поодаль — «кобыла». Немного в сторонке стоял новый молодой слесарь и задумчиво смотрел в огонь, где раскалялись клещи. Ката Бенецкая со служанками хлопотала у клокочущих котлов, в которых варился гуляш, а рядом катили громадные бочки с вином. Щедрая мзда для победителей, прости Господи!
        А вон там, на пригорке, чернеет под звездным небом амбар с широченно открытыми воротами, дабы усталые вояки могли тут же вкусить отдых на ложе из пахучего сена.
        - Идут, идут, они уже здесь! — крикнула Илона Йо. Даже не спросив, сколько разбойников схвачено, она стремглав понеслась к госпоже сообщить, что пандуры и гайдуки воротились.
        Алжбета Батори провела вечер в заботах и волнении.
        Волнение вызывала мысль, что в эти часы в подземной темнице готовится к смерти дерзкий холоп, который позволил себе ей угрожать, а за Вишневым рать ее громит его сообщников.
        Беспокойство гнало ее из комнаты в комнату. В гардеробной она принялась выкидывать из сундуков наряд за нарядом и с ненавистью топтать ногами великолепные черные юбки, лифы и жакетки, в которых оплакивала супруга. Всезнающая Майорова убедила ее, что черный цвет убивает красоту, что он уносит в могилу молодость. Поэтому она задумала уничтожить все эти черные тряпки и оставить для себя только наряды, излучающие живые, яркие и пестрые краски. Пятнадцать портных уже шьют ей новые наряды из розового шелка. Они будут сшиты словно из тысячи лепестков, и она заблистает в них во всей своей красе.
        Когда Илона Йо ворвалась с сообщением о возвращении рати, Алжбета Батори как раз благосклонно выслушивала советы Майоровой. Она готова была озолотить эту высохшую старуху за ее драгоценные указания, как сохранить красоту и молодость. Ведь именно она открыла ей глаза, она дала ей в руки надежное средство отдалить старость. Одну ее она должна благодарить за то, что станет столь ослепительной, красивей всех дам в Венгерском королевстве.
        Алжбета выбежала во двор, заранее торжествуя: наконец-то она сведет счеты со своими врагами, покажет, какая участь ждет любого, кто осмелится стать ей поперек дороги.
        Но только она уселась в кресло, восторг ее тут же угас. Непонимающим взглядом обвела ватагу пандуров и гайдуков: они не шумели, торжествуя победу, а стояли молча, повесив головы.
        - В чем дело? — вскрикнула она, предчувствуя дурное.
        - Фицко и капитан распорядились, чтобы мы оставили поле боя и воротились в Чахтицы, — робко ответил один из них.
        Она вскочила точно ужаленная.
        - Где Фицко и капитан? — завизжала она.
        - Разбойники пленили их, но отпустят под утро, — снова раздался боязливый ответ.
        В безумном порыве хозяйка замка набросилась на гайдуков.
        - Мерзавцы, трусы, своих командиров бросили на произвол разбойников!
        И тут же прозвучало повеление о самом страшном для гайдуков наказании.
        Засвистели дубины и палки. Гайдукам велено было колотить друг друга, причем как можно яростнее. Когда госпоже показалось, что один из них молотит товарища слишком пяло, она заорала на него и сама так его отделала, что он в беспамятстве распластался на земле. Гайдуки, устрашенные примером, молотили друг друга что есть силы. И один за другими грохались наземь, ревмя ревя от боли.
        Чахтичане ошеломленно смотрели, не веря своим глазам. Гайдуков они не любили, но теперь, увидев, как, по приказу госпожи, они колотят друг друга, орут от боли и брякаются наземь, по-человечески пожалели их. Особенно когда Алжбета Батори, хохоча как безумная, сама схватила палку, бросилась на стонавших гайдуков и стала лупить их почем зря. Потом она взялась за пандуров, свирепая точно дракон, разве что глаза не метали молнии да изо рта не валило пламя. Она изрыгала нечестивые ругательства, кидалась на пандуров, словно ястреб, яростно размахивала палкой, и несчастные разлетались как стая вспугнутых цыплят. У котлов она снова подняла крик:
        - А вы бы еще от гуляша и вина не отказались, верно? Расплавленным свинцом накормить бы вас!
        Орудуя палкой, она опрокинула котел. Мясо в ароматной подливе стекло в огонь. Раздалось шипение, повалил пар. А госпожа помчалась дальше к бочкам, палкой, точно бильярдным кием, стала пробивать днища, вино брызнуло, увлажняя жаждущую землю. Винные пары смешались с ароматами гуляша. У гайдуков, беспомощно лежавших на земле, и у пандуров, в закутках двора, потекли слюнки.
        Владычица замка остановилась в изнеможении. Избитые гайдуки уже не вызывали злости, нужна была следующая жертва, на которую можно было излить гнев. У опрокинутых котлов беспомощно стояла Ката, у кресла с балдахином — Илона, Анна и Дора, которая только что подошла к ним. А в стороне у огня, в котором алели клещи, стоял слесарь Павел Ледерер. Кроме них, на дворе не было ни одной живой души. Пандуры схоронились в темных закоулках двора.
        Илона и Анна молили Бога, чтобы гнев госпожи обрушился на Дору. Они думали, что, потеряв приязнь госпожи, она не отважится показаться ей на глаза, покуда не приведет Магдулу Калинову. И в самом деле, дикий взгляд госпожи остановился на Доре. Однако завистливых служанок ждало разочарование — приказ графини был новой наградой любимице:
        - Дора, приведи Калину!
        Протест
        Дора уверенным шагом поспешила со двора, а госпожа села в кресло.
        Отцы города и толпа горожан решили, что настало подходящее время для того, чтобы обратиться к чахтицкой владычице. Когда посланцы города во главе с Яном Пониценом смело предстали перед ней, она смерила их хмурым взглядом.
        - Что вам надобно? — холодно спросила она.
        - Мы пришли от имени города Чахтицы, — начал Ян Поницен и с достоинством выпрямился.
        - В последние дни я убедилась, что вам нравится сюда ходить, — усмехнулась госпожа. — И напрасно. Не так давно я говорила вам, чего от вас ожидаю. Вы прекрасно знаете, что и для вас и для церкви было бы лучше перебраться за сто верст от замка, если он так мешает вашему покою.
        - Я переступил порог замка не по своей воле, а по поручению города Чахтицы, — строго проговорил священник, — и прошу вас выслушать наше возражение.
        - Какое еще возражение? — взорвалась госпожа. Ярость охватила ее при взгляде на этого гордого старца. Придется как можно быстрее устранить его! — тут же созрело решение. — Она вмиг овладела собой и холодно сказала — Я слушаю вас.
        - Наша обязанность — заботиться о нравственном и материальном благополучии города и охранять его права и честное имя; мы не устанавливаем, насколько ваша светлость наделена правом приговаривать к смертной казни и своевольно вмешиваться в дела суда…
        - Пусть у вас не болит о том голова! — оборвала его графиня. — Если бы вы, досточтимый пастор, и ваши старейшины глубже вдумались в мои поступки, вы бы обнаружили, уверяю вас, что я не нарушила закон и не вмешалась в полномочия суда. Все обстоятельства требовали, чтобы Ян Калина, мятежник и разбойник, был тотчас обезврежен. Но мы выслушаем, что, собственно, повергло отцов города в удивление!
        - Еще раз повторяю, ваша светлость, — сдержанно продолжал Поницен, несмотря на то что вся кровь в нем кипела, — мы не устанавливаем, насколько вы были вправе сделать то, что делаете.
        - Весьма любезно с вашей стороны, — язвительно заметила она.
        - Мы не устанавливаем этого, — упрямо продолжал священник, — поскольку убеждены, что этим займутся люди, призванные следить за соблюдением законов.
        - У меня нет никакого желания выслушивать проповеди, — обрушилась на него Алжбета Батори, — извольте говорить покороче.
        Ян Поницен был в высшей мере возмущен. Нить подготовленной речи оказалась порванной. Он выпалил:
        - На чахтицкой площади виселица никогда еще не стояла. Мы возражаем против того, чтобы на площади вешали!
        - Мы против! — закричали и стоявшие позади священника горожане, возмущенные недостойным поведением госпожи. Раздались выкрики и перед замком: — Мы против!
        - Ха-ха-ха! — послышалось в ответ. — Суть не в том, что на площади состоится казнь, а в том, что будет повешен разбойник Ян Калина. Если вы будете настаивать, я заявлю властям, что город Чахтицы тайно сговорился с разбойниками, что поддерживает их. Тогда чахтичанам придется доказать свое уважение к закону тем, что будут, точно заботливая мать, обихаживать несколько сотен немецких наемников!
        И она разразилась смехом, в котором слышалась убежденность, что все бессильны против нее.
        - Ну как, вы все еще против? — грозно спросила она.
        Отцы города на мгновение смутились при мысли, что она им на шею посадит наемников-немцев, которые обычно грабят сокровищницы города, нарушают покой семейств и опустошают чуланы жителей. Но даже эта мысль не охладила их возмущение, и они снова громко закричали:
        - Против!
        Тем временем от ворот незаметно подошла согбенная женщина. Это была старая Калинова. Она долго ждала возвращения Мариши Шутовской, а поняв, что напрасно ждет, решила отправиться на поиски. Однако нигде не нашла ее, и потому в измученной ее душе созрело решение наведаться к чахтицкой госпоже.
        Остановившись перед ней, она выпрямилась с таким достоинством, что удивленным отцам города показалось, будто она стала выше ростом.
        - И я тоже против, госпожа! — взволнованно воскликнула она. — Не для того рожала я детей, чтобы ты их губила! Ты забрала у меня дочь из-за сына, которого сама и сделала разбойником. Ты повелела ставить виселицу, а нынче ночью твои запроданные дьяволу служанки поволокли в темницу Маришу Шутовскую, мое последнее утешение.
        Неожиданный приход старухи и ее взволнованное обвинение настолько поразили госпожу, что она не сразу сообразила, как заткнуть ей рот и тут же на месте покарать ее за наглость.
        - Кто видел, что эту девушку уволокли служанки госпожи? — грозно прикрикнула на старушку Илона Йо.
        - Если в Чахтицах или даже в дальней округе пропадает девушка, каждый знает, что исчезла она в подземных темницах замка! — с полной уверенностью воскликнула Калинова.
        Калинова приблизилась к госпоже с гордо поднятой головой и развела руки, словно хотела показать, что она безоружна и беспомощна.
        - Вот я вся перед тобой, чахтицкая госпожа! — отчаянно прокричала она. — Впейся в меня своими когтями, как кровожадный дракон, если тебе доставляют наслаждение человеческие страдания и смерть, лиши меня жизни — она уже не имеет смысла, после того как ты забрала у меня всех детей!
        Владычица замка набросилась на нее в приступе безумной ярости, стала бить ее кулаками по лицу, пинать ногами.
        - Вот тебе, вот тебе, бунтарское племя! Сдохни, сдохни, как подохнут твои ублюдки! — шипела она.
        Старушка держалась с молчаливым достоинством.
        Зрители с ужасом наблюдали этот взрыв гнева, то тут, то там раздавались возмущенные крики.
        Когда старушка повалилась на землю, графиня приказала своим служанкам:
        - Отнесите ее в темницу! — Но тут же ее осенила дьявольская мысль: — Нет, погодите немного, пусть возьмет с собой на память и для потехи три пальца сына! Эй, слесарь! — окликнула она Павла Ледерера. — Неси сюда клещи, я ему сама выжгу пальцы… Илона, ступай поторопи Дору!
        Павел Ледерер торопливо обмотал тряпками длинные, покрытые деревом ручки клещей, потому что они чересчур накалились, и осторожно понес их, точно факел. Казалось, раскаленные клещи пылают огненным языком. С них посыпались искры и на мгновение озарили фигуру чахтицкой госпожи.
        Напряжение во дворе достигло предела.
        Один исчез, другой появился
        Вдруг во дворе послышались отчаянные вопли. Из дверей замка выскочила Дора, за ней — Илона.
        Охваченная дурным предчувствием, госпожа выронила клещи.
        - Что случилось? — заорала она.
        - Темница пуста! — гаркнула Дора. — Калина исчез, следа от него не осталось. Дверь заперта, но за ней я нашла только веревку, которой он был связан.
        Старушка-мать ожила, услышав весть о побеге сына. Чахтичане приосанились, загомонили. Никому и в голову не приходила мысль, что завтра же их могли призвать к ответу за сочувствие разбойнику.
        Алжбета Батори не в силах была собраться с мыслями. Затуманенный гневом рассудок отказывался служить. Весь мир сговорился против нее. Она не знала, как заставить замолчать толпу, как смыть позор, который так неожиданно настиг ее.
        - Под моей крышей скрывается предатель! — вскинулась она, исходя мстительной злобой, и бросила на слуг ястребиный взгляд, словно выбирая, на кого обрушить подозрение в предательстве и тут же прилюдно покарать его, дабы клещи не лежали без дела и виселица получила положенную жертву. Каждый, на ком задерживался ее взгляд, содрогался при мысли, что может оказаться беспомощной игрушкой ее мести.
        Смолкли и чахтичане. Они вдруг осознали, как неразумно было давать волю своим чувствам.
        Но случилось то, чего никто не ожидал.
        Перед хозяйкой замка появился гайдук. Неведомо откуда взялся, словно из-под земли вырос, высокий, косая сажень в плечах, и крикнул зычным голосом:
        - Верно, чахтицкая госпожа, под твоей крышей предатель! Предатель, который продал товарища!
        И он молнией метнулся к Павлу Ледереру и стал молотить его кулаками по голове, пока тот не рухнул на землю.
        - Это тебе только залог того, что ты за свою измену схлопочешь!
        Еще прыжок — и он уже стоял перед графиней:
        - А тебя, дьяволица, я малость погрею!
        Он схватил клещи, раскрыл их и ткнул Алжбету Батори в бок. Она завизжала от боли: клещи впились ей в бедро.
        - Теперь ты будешь знать, как приятно рвать каленым железом живое человеческое тело! — Он поднял старую Калинову. — Пойдем, матушка, мы не дадим вас в обиду!
        Никто во дворе не успел опомниться, как гайдук уже посадил старушку на коня, сам взобрался и погнал его прочь.
        Отскакивая с дороги, чахтичане кричали вслед:
        - Вавро! Это Вавро!
        Это был действительно разбойник Вавро. Когда Андрей Дрозд послал его в Чахтицы разведать, что случилось с Яном Калиной, ему пришло в голову переодеться в мундир одного из павших гайдуков. Так он незаметно проник в замок и замешался среди пандуров, чтобы гайдуки не узнали его. А когда пандуры разбежались по темным закуткам двора, он тихонько прокрался к перевернутому котлу и затаился позади него. Вавро хотел как можно ближе подобраться к владычице замка, чтобы в нужную минуту выполнить поручение. А если его постигнет неудача, так он подожжет амбар и стога: по озаренному небу вольные братья поймут, что он в опасности, и придут на помощь. Но тут он узнал, что Калина неведомо каким образом сбежал, и тогда у него созрело решение спасти его мать.
        И вот они уже исчезли за воротами.
        Госпожа, забывшая от боли весь свой гнев, рухнула на руки служанок.
        - Прочь отсюда все, прочь! — успела она еще крикнуть чахтичанам, на редкость довольным ходом событий, и бурно разрыдалась.
        Она была не в состоянии двинуться с места. Служанки понесли госпожу, но стоны ее не тронули ни единого сердца.
        Чахтичане молча оставляли двор.
        Весь замок был на ногах. Молоденькие служанки носились из зала в зал, точно птицы в клетке, испуганные, всполошенные. Они делали уборку при свете свечей: все должно было блестеть, нигде — ни пылинки, ни соринки.
        Швеи трясущимися руками дошивали новый прекрасный наряд госпожи. Мучительная тревога терзала молодые души, туманила глаза, запавшие от постоянной бессонницы.
        Недобрые предчувствия нахлынули и на трех бабищ — Дору, Илону и Анну. Они хмуро сновали между девушками. Спальня госпожи настолько притягивала их внимание, что девушкам даже не доставались обычные окрики.
        Временами из спальни доносились пронзительные визги. Они еще никогда не слышали, чтобы госпожа так кричала от боли, хотя служили тут уже долгие годы. Однако эти вопли пробуждали в них отнюдь не сочувствие. Только страх, какого до сих пор еще не испытывали. Что, если она вдруг обвинит их в том, что почти все, что случилось, на их совести? Что, если она вздумает наказать их за бегство Магдулы Калиновой и Яна Калины, за неудачи и унижения, в которых они совсем не повинны? При такой мысли мурашки пробегали по сморщенной коже.
        Общая тревога и общая опасность сблизили ревнивых соперниц. Анна Дарабул, Дора Сентеш и Илона Йо собрались у дверей спальни и стали судить-рядить, как им обойти господскую немилость.
        Девушки взирали на них со страхом. Когда такие бабищи, оспаривающие друг у друга в смертельной схватке расположение госпожи, вдруг приходят к согласию и совместно начинают что-то обдумывать и замышлять, есть от чего трепетать в страхе!
        Двенадцать девушек на смертном одре
        Алжбета Батори металась от боли на высоком ложе с балдахином, а склонившись над ней, на ступеньке у кровати хлопотала Майорова.
        - Еще чуть-чуть потерпи, твоя светлость, и все боли пройдут, — утешала она.
        Вавро изрядно ущипнул графиню клещами. Высоко над коленом зияла рана, словно туда впились хищные клыки.
        - Я убью тебя, Майорова, — цедила сквозь зубы госпожа, пока старуха промывала рану маслом и смазывала целебной мазью. От этой мази рану невыносимо жгло, раздирающая боль усиливалась. Знахарка спокойно стояла над ней, утешно улыбалась:
        - Потерпи малость, твоя графская милость, скоро забудешь, что вообще что-то у тебя болело.
        И в самом деле, госпожа скоро почувствовала облегчение и села в постели. Но чем меньше жгло рану на ноге, тем больше терзала израненная гордость при воспоминании об унижении, нанесенном разбойниками и дерзким поведением чахтицких горожан. Воспоминание о чахтичанах, ликовавших по поводу таинственного побега Яна Калины, вызывало в ней ярость. Ее лицо так чудовищно преобразилось, что Майорова испуганно соскочила со ступеньки у кровати.
        - Горе им, не миновать им жестокой мести! — крикнула госпожа так злобно, что старые служанки отпрянули от двери, а девушки в зале затрепетали.
        Взглянув на темную обожженную рану, смазанную черной пахучей мазью, она еще яростнее завопила.
        - Две-три недели — и раны как не бывало, — успокаивала ее Майорова.
        - И следа не останется?
        - Возможно, и следа не останется.
        - Возможно? — раздраженно переспросила потерпевшая.
        - Я всего-навсего глупая тварь, — осторожно ответила Майорова, — умом не богата, разве что немного опыта накопила. Ожоги поменьше могу залечить и без следа. Но от такой большой раны, трудно сказать, не останется ли темный шрамик. Вот и думаю: не посоветоваться ли твоей графской милости с умным и ученым врачевателем? В Прешпорке, говорят, есть такой и творит будто бы чудеса.
        Госпожа тотчас вознамерилась отправиться в Прешпорок. Все равно ей необходимо увидеть Дёрдя Турзо, подать жалобу на чахтичан, оказавших поддержку разбойникам, и попросить его послать в наказание в Чахтицы войско для защиты и поимки разбойников.
        Майорова тщательно перевязала рану.
        Утихающая боль, надежда на полное исцеление, возможность унизить Чахтицы и жестоко отомстить разбойникам ненадолго прояснили чело чахтицкой госпожи. Старые служанки, словно почувствовав это, поспешили войти с докладом.
        - Ваша милость, госпожа, — проговорила с достоинством Дора Сентеш, — портнихи как раз закончили новое платье!
        - Такого платья никто никогда не видывал! — добавила Илона.
        - А не угодно ли будет госпоже сразу же и примерить его? — присоединилась Анна.
        - Новое платье! — оживленно воскликнула госпожа, и мысль о том, как ее украсит розовая шелковая ткань, уже полностью поглотила ее.
        В гардеробной она подошла к зеркалу, сбросила костюм миявской красавицы, и портнихи надели на нее ослепительный наряд, который словно пух несли на руках, безмолвно трясясь в предчувствии грозы.
        В гардеробной царило гробовое молчание.
        Госпожа надела новое платье. Подошла к зеркалу и оглядела себя со всех сторон. Потом наклонилась ближе к зеркалу и внимательно всмотрелась в свое лицо. Множество свеч заливало гардеробную ясным светом.
        Лицо Алжбеты Батори было бледно, глаза запавшие, без блеска, на высоком лбу и вокруг рта просматривались морщины.
        Вид увядающего лица, погасших глаз, исчезающая красота ужаснули ее.
        Старые служанки хорошо знали, что, когда госпожа смотрит на себя в зеркало и зловеще хмурится, они должны пригнать к ней девушек, обвинить их в очередной оплошности, дабы госпожа утешила душу в зловещих расправах, в муках, воплях и ужасе трясущихся, визжащих и истекающих кровью юных созданий.
        Дора подошла к госпоже, подняла подол платья и злобно закричала на портних:
        - Кто из вас это подшивал?
        Но ни одна из портних не созналась, все застыли, скованные страхом.
        - Кто из вас, спрашиваю, это шил? — Старая бросила на девушек испепеляющий взгляд.
        Тут уж и госпожа повернулась к портнихам, возмущенная обнаруженной промашкой.
        - Швы неправильные, грубые, словно сработаны не тонкими нитками, а веревками! — вероломно мигнула Дора госпоже.
        Алжбета Батори разглядывала правильные, тонкие швы. Но с каждой минутой они как будто утолщались на глазах, и лицо ее хмурилось все больше.
        - Так кто же из вас шил это? — испытующе уставилась она на девушек. И, не получив ответа, ледяным голосом возопила: — Тогда вы все поплатитесь!
        И тут же госпожа с тремя ведьмами-помощницами принялись за дело. Состязались в придумывании самых изощренных пыток, стараясь превзойти друг друга в жестокости. Крики истязаемых пробивались даже сквозь толстые стены и пропадали в сумеречных просторах рассвета.
        Когда Алжбета Батори по совету Илоны оставила гардеробную, в которой двенадцать измученных портних лежали, словно на смертном одре, на черных платьях, выброшенных из сундуков, солнце уже медленно всходило на небо.
        Алжбета Батори, сопровождаемая Илоной, Дорой и Анной, спустилась в подземелье.
        В одном из коридоров Илона отделилась от них и направилась к узилищу, в котором находилась Мариша Шутовская.
        В течение всей ночи девушка не сомкнула глаз. Выплакав все слезы, измученная усталостью и холодом, она на рассвете провалилась в глубокий сон, съежившись у двери.
        Разбудил ее голос Илоны:
        - Пойдем, голубка моя, я покажу тебе красивую куклу — с такой ты еще никогда не играла. Она вся железная…
        Раскрытое предательство
        Еще до рассвета Эржика с Михалом воротились в родной дом. С гулко бьющимся сердцем мчалась на скакуне Эржика, словно летела наперегонки со своими мыслями, выношенными ее воспаленным воображением.
        Теперь она твердо верила, что Андрей Дрозд любит ее. Она поняла это, когда там, на косогоре, он обнял ее и горячо поцеловал в губы. Однако радость ее была неполной: что из того, что они любят друг друга, когда между ними такая пропасть? Она — дворянская дочь, а он — разбойник, которому никогда не дано знать, доживет ли до утра. Добросердные дамы ищут для нее по дворянским усадьбам знатного и богатого жениха, между тем как чахтицкая госпожа вынашивает против Андрея Дрозда самые что ни на есть жестокие замыслы.
        Михал едва поспевал за ней. Хотя сердце юноши не было изранено любовью, глубокая печаль сжимала его. Он тщетно превозмогал себя, пытаясь избавиться от какой-то совершенно непонятной ревности. Эржика счастлива, она любит и любима, а вот для него ее счастье оборачивается подлинной мукой. Он тщетно осуждал и казнил себя.
        Никто в доме не заметил их отсутствия, батрак, не желая разгневать молодого господина, предпочел держать язык за зубами. Они неслышно прокрались в свои комнаты и, уставшие, обессиленные волнениями, насквозь промерзшие, мгновенно уснули.
        Но едва взошло солнце, как их разбудил дикий крик. Они вскочили, прислушались.
        Беньямин Приборский, человек тихий и смирный, вопил сейчас, точно полоумный:
        - Ты кого должен слушать, червяк ничтожный?
        При этом слышались звучные шлепки — нетрудно было догадаться, что это затрещины, да такие, какие могла отвешивать разве что могучая и широкая ладонь отца.
        Михалу удалось еще заметить уходившего со двора гайдука. Он стремглав понесся к Эржике.
        - Нас предали! — взволнованно сообщил он. — Вон, смотри, со двора уходит гайдук чахтицкой госпожи, он видел нас и примчался сюда, чтобы сообщить об этом. А в горнице достается батраку за то, что умолчал о нашей ночной вылазке.
        Тут же следом к ним вошла Мария Приборская. Она бросилась к дочке, чтобы, казалось, поцеловать ее, как делала каждое утро, но от ее вида веяло непривычной строгостью.
        - Что же вы натворили, неслухи этакие?! Идемте, отец зовет вас.
        Беньямин Приборский как раз выдворял пинком батрака, и лицо его было алым, как униформа гайдука, который только что поведал о ночном приключении Эржики и Михала. Дело в том, что сей храбрец слишком дорожил своей шкурой, и как только началась схватка с разбойниками, он отполз с поля боя и спрятался на косогоре, справедливо полагая, что куда приятнее наблюдать драку, нежели в ней участвовать. Так получилось, что увидел он не только бой, но и Эржику с Михалом, и стал свидетелем ее выстрела и всего того, что за ним последовало. Беньямин Приборский изрядно вознаградил его за это известие и еще того больше — за обещание молчать о виденном.
        - Где вы шлялись ночью без моего ведома и дозволения? — напустился отец на перепуганных детей.
        - В Чахтицах, — ответил Михал, который ради сестры пошел даже на ложь иначе он ни за что не соврал бы, даже будучи уверенным, что тем самым защитит себя от родительского гнева.
        - А что вам там понадобилось?
        Михал молчал — он ни за что на свете не открыл бы тайны Эржики.
        - Что вам там понадобилось? — повторил отец.
        - Интересно было посмотреть, что там творится, ведь со всех сторон туда повалили гайдуки и пандуры, — опять соврал Михал, и лицо его залил румянец.
        - Ага, стало быть, вам интересно было, — усмехнулся отец и угрожающе надвинулся на сына.
        Мать уже знала, что за этим последует. Тихий и смирный человек, Беньямин Приборский бывал все же страшен, когда разъярялся. Она уже решила было встать между отцом и сыном, но Эржика опередила ее.
        - Отец, — вытянулась она перед отцом, — не сердись на Михала. Он здесь ни при чем. Это я уговорила его ехать со мной.
        Казалось, возмущение Беньямина Приборского слегка улеглось: он безмолвно уставился на Эржику. Смелое и открытое признание девушки озадачило его. Но он по-прежнему кипел гневом и с трудом сдерживал себя.
        - А что тебя влекло в эти Чахтицы? Какой черт тебя подбил шататься по ночам и подвергать себя и брата невообразимой опасности? — злобно дознавался он.
        Она молчала. Только кровь приливала к лицу и огнем полыхали щеки. Мария Приборская не знала, что делать, хотелось ей охладить гнев мужа, но она по опыту знала: каждое слово лишь подольет масла в огонь. А Михал, стоявший позади Эржики, дрожал от волнения и отчаянно придумывал, как бы обратить на себя гнев отца.
        - Так что тебе в Чахтицах понадобилось? Я все хочу знать! — кричал Беньямин Приборский.
        Эржика продолжала молчать.
        - Все, что видел гайдук там, на косогоре, действительно правда? — нетерпеливо допытывался отец.
        - Я не знаю, что видел гайдук, отец, — спокойно ответила Эржика. — Но если он вам сказал, что я люблю Андрея Дрозда, что на поле боя меня погнали страх за его жизнь и желание помочь ему уйти от опасности, то тогда он сказал правду.
        Мать в отчаянии стала ломать руки, лицо отца еще больше налилось кровью.
        - Какое позорище! — кричал он. — Таскаешься к разбойнику по ночам, словно какая шлюха, обнимаешься и целуешься с ним в лесу и стреляешь в служителей нашей госпожи!
        Тон, каким отец говорил о поцелуе Андрея Дрозда, был настолько уничижительным, что Эржике показалось, будто какой-то святотатец посягнул на самое дорогое в ее жизни. Она готова была яростно защищать свое светлое, чистое чувство.
        - Отец! — воскликнула она таким странным голосом, что Михал передернулся, а родителей словно кинжалом кольнуло. — Беньямин Приборский, которого я уважаю как своего отца, умерь свой гнев. Не оскорбляй меня, не то придется подумать, могу ли жить с тобой под одной крышей.
        Невероятно смелый выпад Эржики сразу умерил его гнев. Уж не прознала ли Эржика тайну своего рождения? — зашевелилось в нем подозрение.
        - Вы знали отца Андрея Дрозда? — неожиданно спросила она.
        - Знал, — ответил он растерянно.
        - Мне ведомо, что вы знали его и вместе ели горький холопский хлеб. И все же считаете сына Дрозда человеком, недостойным полюбить меня, даже взглянуть на меня?
        - Да, он не достоин тебя! — громко подтвердил он.
        Эржика окинула его спокойным, но непривычно твердым взглядом:
        - Разве Андрей Дрозд виноват в том, что его отцу не выпала такая удача, как вам, что чахтицкая госпожа не почтила его таким доверием, как вас, не вознесла его из холопского звания в земанское свободное сословие?
        Она повернулась и вышла из комнаты. Мать с Михалом, не проронив ни слова, последовали за ней.
        Беньямин Приборский остался один. В приливе гнева он стал расшвыривать все, что попадало под руку, — весь дом сотрясался.
        Ни разу в жизни он не впадал в такую ярость. Его жена не столько жалела о разбитых безделицах, украшавших дом, сколько опасалась, не помутился ли у мужа рассудок. Поведение Эржики повергло ее в замешательство. Как могла послушная дочь так измениться?
        Девушка прошла в свою комнату, Михал, словно тень, прокрался следом за ней.
        - Эржика, — он едва удерживал слезы, — я стыжусь своей слабости. Ты гораздо смелее. Я понял это ночью и сейчас. Не ты меня, а я тебя должен был защитить от отцовского гнева.
        - Не беспокойся, я и сама управлюсь.
        Он пристально смотрел куда-то впереди себя, будто и не слышал ее слов.
        - Знаешь, сестра, — проговорил он наконец, — я чувствую, скоро произойдет нечто ужасное, вследствие чего мы потеряем друг друга навсегда.
        - Глупый, — пролепетала она, — что может случиться, чтобы разлучить нас?
        - Что-то подсказывает мне, Эржика, что я потеряю тебя. Больше того, мне чуть ли не кажется, что я уже потерял тебя. Там, с отцом, говорила уже не ты, а кто-то чужой, посторонний для нас…
        Разговор нарушился окриком отца:
        - Запрягай! Запрягай!
        Не много успокоившись, Беньямин Приборский принялся трезво обдумывать положение.
        Ясно, что Эржика каким-то образом узнала, что она не дочь его, а лишь воспитанница. Это куда больше тревожило его, чем ее шальная любовь, которую, пожалуй, еще возможно выбить у нее из головы. А ну как Эржика доподлинно знает, кто ее мать? Эта мысль лишала его покоя.
        А там, глядишь, Алжбета Батори, если Эржика узнала все от нее, прогневавшись на него, снова вернет его в холопское состояние.
        С другой стороны, он боялся и мести Фицко. Гайдук мог за плату рассказать, кто прострелил ему руку. Как может Эржика спастись от мести этого дьявола? Только если он узнает, что Эржика — дочь владычицы замка. Но он же не отважится ему это открыть! А способна ли госпожа доверить слуге величайшую тайну своей жизни? Эти вопросы терзали его. Наконец он решил, что самое разумное — поехать вместе с Эржикой к графине. Пусть решает она сама!
        - Запрягай! Запрягай! — торопил он батраков, высунувшись из окна. — Собирайся, Эржа, едем в Чахтицы!
        - Конец! — На глазах у Михала показались слезы. — Предчувствие не обмануло меня. Ты едешь в Чахтицы, оттуда тебя отвезут неведомо куда, чтобы ты забыла о своей запретной любви, и больше я тебя не увижу…
        Чувство острой жалости пронизало Эржику. Что приключилось с ее веселым братом, какие чувства раздирают его сердце?
        На дворе поднялась суматоха. Батраки из сарая выкати ли нарядную коляску и запрягли в нее лучших лошадей. В комнату Эржики вошел приодевшийся Беньямин Приборский. Эржика тоже была готова пуститься в путь.
        - Едем, — повторил он настойчиво и строго, хотя следов гнева в его голосе уже не было. Ему было ясно, что гнев к добру не приведет.
        Немного погодя коляска выехала со двора. Михал с матерью стояли у окна, провожая коляску глазами, пока она не исчезла за воротами.
        Михал, вконец расстроенный, разразился рыданиями. Мать обняла его, приласкала, осыпая поцелуями.
        - Что с тобой, мальчик? — пыталась она расспросить сына.
        - Ничего, ничего, матушка! — отирая слезы, отвечал он, изо всех сил пытаясь улыбнуться.
        7. Мужчина, упавший с неба
        Что-то должно произойти
        Чахтичане возвращались в свои жилища, взбудораженные только что увиденным во дворе замка. Казалось, они заглянули на самое дно людской злобы. Алжбета Батори предстала перед ними такой, какой они еще никогда ее не видывали. Они увидели, как потерявшая человеческий облик знатная дама бьет убогую старушку, как мечется с раскаленными клещами, готовая рвать пальцы у живого человека. Ни вмешательство разбойника Вавро, ни таинственное освобождение Яна Калины не смогли приглушить их тревогу.
        Ян Поницен пришел домой бледный, дрожа от негодования. Не час и не два метался он по своей горнице. В окно уже заглядывало утро, а кровать его все еще оставалась нерасстеленной. Нетрудно было догадаться, какие испытания уготованы Чахтицам. Алжбета Батори исполнит свою угрозу. Войско обязательно пожалует! В каждом доме поселится наемный солдат, человек без роду и племени. Солдаты с одинаковым удовольствием будут объедать и бедняков и богатых, в спокойном, богобоязненном городе посеют семена духовной проказы. Сверх того, жителям придется молча терпеть злодеяния в замке.
        Неужто и впрямь на свете нет правды и справедливости? Неужто графиня Батори может топтать людские и Божьи законы, а светские власти пошлют ей в помощь еще и ратных людей? В наказание за то, что чахтичане сочувствуют разбойникам, единственным сберегателям правды и мстителям за обиды! Не уродство ли то, что разбойникам, этим распоследним отбросам общества, приходится защищать правду и закон, попранные своеволием одной из самых высокородных аристократок Венгрии?
        Священник вновь и вновь погружался в чтение послания Андрея Бертони. На этих пожелтевших страницах содержится доказательство множества убийств — дело рук Алжбеты Батори. А то доказательство, что сокрыто в девяти гробах, разве может показаться кому-нибудь недостаточным? И ведь есть еще живой свидетель. Кастелян!
        Он накинул на плечи плащ, взял свою неизменную трость и отправился в путь.
        Надо по возможности быстрей встретиться с кастеляном Микулашем Лошонским, непременно посоветоваться с ним! Досточтимый старец, надо надеяться, на время отвернется от звезд, которым посвятил всю свою жизнь, посмотрит вниз на то, что творится под градом, и даст мудрый, справедливый совет…
        Чахтицы еще спали беспокойным сном, когда отец Поницен бесшумно проходил по затихшему городу. На площади о ночных событиях напоминала лишь похожая на чудовищную открытую рану незасыпанная яма, где прежде стояла виселица.
        Шагая по дороге, Ян Поницен обдумывал план действий. Послание Андрея Бертони должно быть вручено палатину Дёрдю Турзо, его следует известить о гибели Илоны Гарцай и об остальных злодеяниях в замке. Но кому поручить эту задачу? Уж не суперинтенданту ли Элиашу Лани, который чуть ли не ежедневно бывает в бытчанском замке и, несомненно, воздействует на разум и сердце первого мужа страны? Или есть иной, более удобный способ обратить внимание людей на злодейства чахтицкой госпожи?
        В объятиях железной девы
        Алжбета Батори спустилась вместе со своими спутницами в подземелье через главный вход. Путь шел в подвалы, где рядами выстроилось великое множество бочек. А оттуда в узилища вел тайный коридор.
        Тщетно ломали голову господские виноделы, стараясь понять, почему самая большая бочка в конце подвала у стены никогда не наполняется вином. И еще пуще удивлялись, почему никому из них не дозволено приближаться к ней, а уж тем более — заглянуть внутрь. Если же случалась надобность побыть рядом, то вокруг них неусыпно шнырял Фицко, а если не он, так Илона, или Дора, или Анна. Бочка важно возвышалась над остальными, большими и малыми, точно мать, окруженная детьми.
        Когда Алжбета Батори со своими провожатыми подошла к ней, Дора коснулась ладонью первого обруча — и дно отворилось. Госпожа вошла в бочку, служанки — за ней.
        Бочка маскировала потайную дверь.
        Загремел ключ, дверь отворилась, и все они оказались в узком невысоком проходе. На дворе светило яркое солнце, а здесь царила непроглядная тьма, лучи фонаря в Дориных руках едва пробивали ее. Шум двора сюда не долетал. Гулким эхом отдавались шаги в застывшей тишине. Пройдя шагов сто, они остановились, и Дорин ключ опять заскрипел, на сей раз в двери застенка, где стояла железная дева.
        Анна зажгла факел, и в зыбком сиянье красноватого света засверкала нагая железная кукла.
        Алжбета Батори погладила ее, вошла в купальню и, возбужденная ожиданием чуда, все тщательно осмотрела. Потом снова вернулась к кукле и, ощупав спину, дрожащей рукой коснулась сверкающего ожерелья.
        Руки железной куклы, взметнувшись, протянулись для объятия, глаза замигали, из груди выскочили ножи.
        - О, ты больно нетерпеливая, дорогая моя! — рассмеялась графиня, а с нею и Дора с Анной. — Погоди, погоди, огненная дева, еще вволю наобнимаешься, — уговаривала она, снова касаясь ожерелья. Как только протянутые для объятия руки опустились вдоль тела и ножи спрятались в груди, графиня уселась напротив в кресло.
        Когда в узилище Илона разбудила Маришу, девушка содрогнулась, словно к ней прикоснулся скелет, и вскочила.
        - Пустите меня, не трогайте!
        - Не ори, Маришка! — урезонивала ее Илона. — Криком тут не поможешь. Одно послушание может тебя спасти. Пойдем со мной. — и она стала открывать дверь.
        - Я шагу не сделаю, покуда не приведете ко мне Яна Калину!
        - Значит, тут тебе торчать до скончания века, — рассмеялась Илона. — Проспала ты смерть милого!
        Мариша Шутовская зашаталась. Илона поддержала ее своими костлявыми руками. Она смотрела на измученную девушку со спокойной улыбкой. Знала: стоит сказать ей о том, что Калину повесили, — станет кроткой и послушной, как овечка.
        Мариша Шутовская между тем опамятовалась. Сомнения в правдивости слов Илоны придали силы ее измученной душе.
        - Илона Йо! — обратилась она к лживой старухе. — Поклянись всем, что для тебя свято, что Яна Калину действительно казнили.
        Илона без колебаний поклялась.
        - Что случилось, того не воротить, — сочувственно и печально присовокупила она и уголком передника утерла невидимые слезы. — Отмучился бедолага. Господи, до чего же хорош и статен был этот парень!..
        Мариша Шутовская чувствовала: цепенеет тело, сердце обращается в камень. Конец, всему конец, нет Яна Калины, нет больше их любви. Значит, и ей жить ни к чему.
        Она не могла попять, зачем еще глаза различают предметы подземелья, ноги служат, бьется сердце, отчего смерть не облегчит ее страдания.
        - Хорошо, — покорно шепнула девушка. — Веди меня!
        Ей было все равно, куда ее поведут, что с ней сделают.
        Она мечтала о смерти. Пусть ее убьют, лишь бы похоронили в одной могиле с Яном. Если не суждено было при жизни, так хоть после смерти они должны быть вместе.
        - Идем, Мариша!
        Илона взяла ее за руку, и девушка молча двинулась за старухой с фонарем.
        Алжбета Батори меж тем сгорала от нетерпения. Когда Илона втолкнула девушку в застенок, графиня вскочила с кресла.
        - Так вот ты какая, избранница Калины! Подойди поближе, я уж никак не дождусь тебя!
        - Да, это я, графиня, — ответила без страха девушка, гордо выпрямившись перед довольно улыбавшейся госпожой. — И здесь я по собственной воле. Загубила моего любимого, теперь убей и меня!
        Госпожа удивленно воззрилась на девушку.
        Дне вещи никак не укладывались в голове. Об одной она догадывалась по многозначительным взглядам Илоны. Какой же хитростью удалось ей убедить девушку, что Ян Калина мертв? Если бы так было! Но еще труднее было понять, почему такая прелестная и смелая девушка добровольно, без всякого сопротивления отдастся ей в руки, мечтая о смерти…
        - Скажи мне, — спросила она, — ты и вправду хочешь умереть? Почему же?
        - Коли ты повелела погубить моего милого, — девушка смело смотрела ей в глаза, — жизнь теперь ничего для меня не значит. Убей и меня. За смерть Яна Калины ты когда-нибудь ответишь перед судом Божьим. Убей же и меня, пусть тебя за это Бог вдвойне покарает.
        - Ха-ха! — деланным смехом откликнулась госпожа. Если бы девушка упиралась, отчаянно кричала от страха, она способна была бы кинуться на нее и рвать на части или толкнуть в объятия железной куклы. Но девушка готова принять смерть из ее рук лишь с тем, чтобы возросло наказание, которое отмерено ей на том свете за все злодеяния. Божьей кары она всегда страшилась больше, чем суда светского. Что ж, не боялась людского суда — не убоится и Божьего!
        - Я вовсе не убийца, — сказала она с притворной улыбкой, — и не могу убить тебя лишь потому, что ты любишь разбойника. Напротив, хочу предложить тебе легкую и удобную работу. Тебе ни о чем не придется заботиться, кроме как об этой красавице — о моей железной кукле, и главное — о ее ожерелье из драгоценных камней, которое будешь иногда протирать шелковым платком…
        - Убийце Яна Калины я прислуживать не буду! — твердо сказала девушка.
        Алжбета Батори нахмурилась, наморщила лоб и сжала кулаки.
        - Хорошо же, Мариша Шутовская! — процедила она зловеще. — Не стану играть с тобой в жмурки. Я вовсе не собираюсь брать тебя в услужение. Тебя привели сюда, чтобы ты умерла. И ты умрешь! Так знай же: железная кукла никакая не игрушка, а орудие смерти. Из ее объятий никто не выходит живой!
        Потрясенная Мариша Шутовская уставилась на железную куклу и невольно содрогнулась.
        Алжбета Батори явно наслаждалась ее испугом. Про себя она уже слышала смертельный крик девушки в объятиях железной куклы, выпустившей ножи, чтобы оборвать нить молодой жизни. В упоении представляла она себе, как брызнет алая кровь и по скрытому желобу потечет в углубление. А потом…
        Девичья краса передастся ей. И станет она красивей за счет этой красоты!
        Илона, Анна и Дора, затаив дыхание, стояли за креслом графини.
        Изборожденные морщинами лица служанок раскраснелись от возбуждения в ожидании зрелища.
        - Ты умрешь легко! — раздался голос госпожи. — Коснись ожерелья, и смерть сразу наступит. Твое желание исполнится.
        Мариша Шутовская неуверенным шагом подошла к железной деве.
        Увидела блестящие холодом глаза, обнаженные плечи, белоснежную грудь и сверкающее на ней ожерелье.
        Ее кинуло в дрожь.
        Значит, здесь, этой бесчувственной железной деве она отдаст свою искалеченную, раздавленную жизнь, которую не в силах прожить без любви. Вот, значит, где навсегда перестанет биться ее сердце.
        Она медленно потянула руку к ожерелью.
        И закрыла глаза — с закрытыми глазами легче умирать.
        Негаданная перемена
        Алжбета и ее служанки неотрывно следили за вытянутой рукой девушки. Казалось, нервы вот-вот разорвутся.
        Дрожащие пальцы уже готовы коснуться ожерелья…
        В это мгновение Алжбета Батори вскочила, словно в ее кресло ударила молния, и завизжала. Служанки онемели от ужаса.
        Случилось невероятное.
        В тот самый миг, когда Мариша дотронулась до ожерелья и грудь железной куклы зловеще раскрылась, к ней подскочил высокий, стройный мужчина и рванул ее на себя.
        Железная дева вместо дрожащего девичьего тела обняла лишь пустоту, пропахшую факельным дымом.
        Почувствован крепкое объятие, Мариша открыла глаза. Она увидела скрытое под маской лицо. Из-под маски глядели на нее огненные черные глаза.
        «Это же он! Мой дорогой незнакомец!» — отозвалось в душе чахтицкой госпожи.
        Таинственный мужчина в обтягивавшем платье, туго облегавшем мускулистое, натренированное тело, произвел на нее такое же впечатление, как некогда загадочный рыцарь на берегу Вага. Она готова была поклясться, что это он, ее желанный возлюбленный. Та же фигура, те же движения — весь его облик навевает сладостный ужас.
        Но откуда тут нежданно-негаданно мог появиться человек, о котором она долгие годы грезит и которого долгие годы ищет? Почему ей суждено было встретиться с ним при таких необычных обстоятельствах? Почему именно он помешал ее намерениям?
        Остальное произошло молниеносно.
        Первой из служанок опомнилась Дора, стоявшая за креслом госпожи. Она подскочила к мужчине, но он ударил ее кулаком по голове. В голове загудело, из глаз посыпались искры — она пошатнулась и плашмя растянулась на ковре. Илону и Анну постигла та же участь. Они в бесчувствии распластались на ковре, словно мешки с картошкой.
        Алжбета Батори омертвело застыла в своем кресле.
        Сейчас для нее не было ничего главнее, чем ответ на вопрос: в самом ли деле перед ней предмет ее снов и мечтаний?
        Мужчина в маске обвел беглым взглядом застенок, и глаза его наконец уставились на чахтицкую госпожу.
        Она вздрогнула.
        Несомненно, это те же глаза, что жгли ее в час объятий на берегу Вага, глаза того незнакомого рыцаря, уста которого нашептывали ей пьянящие слова: «Я люблю вас, люблю! Только сладость ваших губ исцелит мои муки!»
        Она вскрикнула и протянула к нему руки.
        Однако мужчина в маске не бросил девушку в объятия железной девы, не метнулся со страстными любовными признаниями к чахтицкой госпоже — он гордо выпрямился, глаза его обожгли ее еще жарче. По всему телу пробежали мурашки. Но причиной тому была не услада от негаданной встречи, а обуявший ее ужас. Нет, это глаза не ее рыцаря. В них пылает неприкрытая ненависть!
        Мужчина в маске схватил один из факелов и мгновенно исчез за ковром, прикрывавшим вход в купальню. Тут же с треском хлопнула за ним дверь, ведшая в коридор.
        «Кто бы ни был этот человек, — рассудила госпожа, — скрыться он не должен!»
        - Догоните его! — крикнула она служанкам, которые с трудом приходили в себя от неожиданного потрясения.
        Анна, Илона и Дора вскочили, словно их вытянули хлыстом, и бросились вместе с госпожой за пришельцем в маске, который уносил спасенную девушку.
        Но дверь коридора оказалась запертой снаружи — они напрасно трясли ее. Дверь не поддалась.
        - Дора, беги в замок и поставь стражников к главному и боковому входу в подвал. Илона, ступай с ней, тотчас вскачи с гайдуками на телегу и отправляйся к тайному выходу под градом — там подстерегайте беглецов! А ты, Анна, пулей лети на град и скажи кастеляну Микулашу Лошонскому, чтобы он вместе с прислугой вооружился и караулил у двери, ведущей из подземелья на град. Им от нас не уйти!
        Служанки кинулись назад в застенок, подпалили факелы и поспешили к двери. А там — застыли в ужасе.
        - Нас заперли! — завопила Дора.
        Госпожа побледнела не меньше своих служанок. Было ясно: если им не удастся открыть дверь, они пропали. В замке никто не знает, что они ушли в подземелье. Только смертельно замученные, полумертвые девушки. И они, конечно, слова не скажут, чтобы спасти их. Крики не помогут, не докричишься. Тут хоть из пушки пали — наверх ни один звук не пробьется.
        Служанки всей тяжестью напирали на дверь, стараясь ее вышибить. Даже госпожа помогала им. Но все усилия были тщетны. Дверь не сдвинулась ни на вершок.
        - Пропали! — всхлипывали служанки.
        Напрасно ломала голову Алжбета Батори, ища способ, как бы выбраться из застенка. Ничего придумать она не могла.
        Взрывы радости в мрачном коридоре
        Меж тем как Алжбета Батори и ее служанки отчаянно ломились в запертую дверь, мужчина в маске нес Маришу Шутовскую по темному коридору.
        Девушка сама не могла объяснить себе, почему на руках таинственного спасителя она чувствует себя в полной безопасности, почему сердце ее успокоилось и нет в нем никакого страха. И почему ей так хочется, чтобы этот путь длился бесконечно и руки незнакомца, с такой нежностью несущие ее, никогда не опустили на землю.
        Он нес ее молча, молчала и она, хотя ее одолевало желание спросить, кто же он, ее спаситель.
        Наконец мужчина остановился и бережно опустил ее на пол. Они стояли друг против друга, и факел освещал их фигуры.
        - Кто вы? — Она так и не сумела превозмочь свое любопытство.
        Незнакомец сорвал маску, и в зыбком свете открылось его улыбавшееся лицо. Она смотрела на него во все глаза, словно видела призрак, лицо ее озарилось внезапной радостью, сердце заухало в груди.
        Подземный коридор, тайный путь злодеяний, никогда не был свидетелем такого взрыва радости и счастья.
        - Я уже оплакивала тебя мертвого, а ты живой! Живой! — сияла она. Поцелуи и вправду убеждали ее, что он жив.
        Вдруг она испуганно вскинулась.
        Они стояли в том месте, где коридор разветвлялся на три направления. По одному из них шел человек с фонарем.
        - Не бойся, Маришка, это друг, с которым мы условились здесь встретиться, — успокоил ее Ян Калина. — Да и будь это недруг, я чувствую в себе столько сил, что мог бы защитить тебя от злобы всего мира!
        Успокоенная, она прижалась к нему, обняла, словно желала раствориться в этом объятии.
        - Мы уже никогда не расстанемся! Повсюду, куда бы я ни пошел, ты будешь со мной, а если над нами нависнет опасность, я укрою тебя!
        Мариша нахмурилась.
        - Больше всего на свете я мечтаю остаться с тобой. Но в счастье мы не должны забывать о других. Я не могу уйти с тобой.
        - Почему? — удивился Ян Калина.
        - Что стало бы с твоей матерью, если бы она потеряла меня, единственное утешение и опору?
        На этот вопрос он не нашел ответа. За него ответил приближавшийся друг:
        - О матери не тревожьтесь, невеста твоя не должна за нее беспокоиться. Никто не сможет над ней издеваться, поскольку в Чахтицы она не вернется до тех пор, пока эта кровопийца не будет обезврежена. Она под защитой Андрея Дрозда и его товарищей. Вавро вырвал ее из рук чахтицкой госпожи и отвез в лес.
        - Вавро — замечательный парень! — восхищенно заметил Ян Калина.
        - Смотря для кого, — заметил друг и ощупал голову. — Эта шишка — его подарок.
        Калина рассмеялся, Мариша с любопытством оглядела его приятеля.
        - Это Павел Ледерер, — ответил Калина на ее немой вопрос, — и хочу опять просить у него прощения за то, что посчитал его предателем. Это он спас меня от виселицы и помог спасти тебя.
        Павел Ледерер коротко рассказал, какие муки терзали его весь вчерашний день и ночь.
        Разве он способен на предательство? Эту опасную игру он затеял только ради того, чтобы заслужить доверие Фицко и хозяйки замка.
        - Еще в тот вечер под Частковцами, когда мы пленили тебя, меня охватило чувство отчаяния, — рассказывал он. — Я видел, как вся эта свора безжалостно расправляется с тобой, и сердце у меня разрывалось. Больше всего я боялся, как бы кто-нибудь из них не ранил тебя смертельно. Потому-то я и поспешил помочь им связать тебя. А ты с первой минуты считал меня предателем…
        - Я бы отдал полжизни, лишь бы в тебе не разочароваться! — прочувствованно сказал Ян Калина.
        - Но то, что случилось потом, перечеркнуло мои расчеты, — продолжал Ледерер. — Я рассчитывал на то, что тебя бросят в темницу и оставят там до утра. И собирался найти тебя и освободить. Но когда чахтицкая госпожа сразу же приговорила тебя и еще заставила меня раскалить клещи, я чуть было не рехнулся. Уверенность покинула меня, ни смелости, ни надежды не осталось. Я считал тебя уже погибшим, а себя — ни к чему не пригодным.
        - Я тоже подводил итоги жизни, — прервал его Ян Калина с улыбкой, и Мариша прижалась к нему, — я видел себя уже на виселице.
        - В иные минуты отчаяния, — продолжал Павел Ледерер, — я думал о побеге. Хотел уведомить Андрея Дрозда, что тебе грозит, по боялся и за него, ведь, чтобы освободить тебя, ему пришлось бы одолеть великую силу. К счастью, все благополучно кончилось.
        - А чем кончился бой под градом? — спросил Калина, — когда Ледерер пришел освободить его, битва только началась.
        Павел описал ему бой и все, что произошло во дворе замка, затем сказал:
        - Мы слишком задержались. Пора в путь! Скажи, Ян, ты хорошо запер дверь, через которую бежал с невестой из застенка?
        Ян успокоил его.
        - А я крепко-накрепко запер другой выход, — смеялся Ледерер, — так крепко, что освободить их могу один я.
        - И ты это сделаешь? — полюбопытствовала Мариша.
        - Конечно, — с улыбкой ответил он. — И чахтицкая госпожа со всей ее челядью будут мне слепо доверять.
        - Успеха тебе! — воскликнул Ян Калина. — Сдается мне, что ты решил стать освободителем по профессии.
        - А мне сдается, что сие ремесло и тебе по душе, — пошутил Павел Ледерер. — Даже опережаешь меня. Выхватываешь у меня из-под носа такое чудо, как твоя невеста, а мне только и остается, что освобождать этих ведьм.
        Все рассмеялись, и веселее всех Мариша: она чувствовала, что после ночных страданий на пороге смерти она возвращается в иную жизнь, в которой есть место и светлой радости.
        - Янко, я так счастлива! — воскликнула она и горячо прижалась к нему.
        Павел Ледерер растроганно смотрел на них: их счастье согревало его, хотя при этом сердце отзывалось печалью — он не мог не подумать о Барборе Репашовой.
        - Ну пошли, пошли, — торопил он их. — Перед нами два пути. Один ведет к граду, другой — к тайному выходу под град. Пойдемте лучше вторым путем. Еще очень рано, поля пусты, на дорогах ни души. Пока гайдуки и пандуры отдыхают, вы без всякого риска окажетесь в безопасном месте, которое станет вашим убежищем, покуда вы не встретитесь с Андреем Дроздом и его ребятами. А я у выхода из коридора немедля распрощаюсь с вами и поспешу в замок, чтобы мое отсутствие не вызвало подозрений.
        - Нет, Павел, давай попрощаемся прямо здесь, — предложил Ян Калина.
        Павел Ледерер недоуменно уставился на него.
        - Мы должны думать не только о близком спасении, но и о нелегких испытаниях в будущем. После неудач, постигших Алжбету Батори в борьбе с нами, она — уверен — запродаст душу хоть самому дьяволу. Вот почему нам надо продумать свои шаги, чтобы нас не застигли врасплох, коль мы не в силах помериться со злодеями силой. Раздумывая над этим, я все чаще мысленно обращаюсь к граду. Надо заглянуть туда и осмотреться. Так что пробудем в нем до вечера, а как стемнеет — уйдем.
        - Как бы это не обернулось для вас бедой! — засомневался Павел Ледерер. — Не забывай, что ты не один, с тобой — невеста!
        - В граде она будет в безопасности, — улыбнулся Ян Калина. — Там живет кастелян Микулаш Лошонский с горсткой слуг. Когда-то он очень любил меня, надеюсь, все еще не забыл и будет рад моему приходу. А если и нет, так не составит труда запереть старика в его обсерватории, а со слугами уж как-нибудь справлюсь. Мы с Маришей захватим град. Без оружия и крови мы можем стать хозяевами твердыни, из-под стен которой недруги всегда уходили несолоно хлебавши.
        Павел Ледерер, успокоенный, пожал руку приятелю и его невесте.
        - И все же, Янко, — сказал он на прощание, — дабы знать наверняка, что с вами ничего не случилось и не требуется моя помощь, в полдень, как только зазвонят чахтицкие колокола, разожгите в граде огонь в камине — пусть дым поднимается высоко в небо. Если увижу дым, значит, все ладно. А не увижу — будьте уверены: прибегу к вам на помощь!
        Ян Калина и Мариша Шутовская, освещая себе путь факелом, шли по коридору, ведущему к граду. Они держались за руки и были веселы, словно шли не тропой злодейства, а по расцветшему лугу.
        Павел Ледерер с минуту провожал их взглядом, затем повернул в коридор, по которому предстояло идти к замку.
        Вскоре он подошел к наружной двери. Потянул за рычаг. Дверь загудела. Прижавшись в углу, он выждал минуту, чтобы убедиться, не снует ли кто вблизи тайного входа, собираясь выяснить причину подозрительного гула.
        Однако — ни одного постороннего звука. Он поднялся но лестнице, озаренной лучами солнца. Оказавшись снаружи, он еще долго щурил глаза: привыкшие к темноте и мерцающему свету фонаря, они с трудом переносили солнечные лучи.
        Оглядевшись, он застыл на месте — от удивления, неожиданности, невольного ужаса. У него перехватило дыхание. Что это? Чудо? Он не верил собственным глазам.
        Любовь сильнее смерти
        Перед ним стояла Барбора Репашова.
        Она тоже смотрела на него так, словно он был привидением, которое может исчезнуть в любую минуту.
        - Павел! — воскликнула она в приливе безудержной радости, убедившись, что он — не плод игры воображения. Она бросилась к нему. Он и опомниться не успел, как она повисла у него на шее и, схватившись за него, как утопающий за своего спасителя, стала обнимать и целовать.
        - Как ты здесь очутилась? — Он пытался высвободиться, отстранить ее от себя.
        - А ты? — ответила она вопросом и улыбнулась. — Свет велик, и вот мы встретились на этом маленьком пятачке. Разве это не свидетельство того, что мы суждены друг другу?
        - Были суждены… — поправил он печально.
        Барбора сразу осеклась. Только ее большие черные глаза, казалось, прожигали его насквозь, пытаясь найти ответ на невысказанный вопрос.
        - Ты не любишь меня, Павел… Ты никогда меня не любил, — покорно выдохнула она, мирясь с открывшейся ей правдой.
        Ему так и хотелось сказать, что она права, чтобы отомстить за то, что она предала его, не дождалась его возвращения, стала игрушкой чужих страстей, в то время как он грезил о ней, самой невинной и верной возлюбленной, мечтал о ней всем своим существом. Но он тут же опомнился — нельзя мстить ложью. Да и остался ли сейчас повод для мести? Изменница — она стоит перед ним истинным воплощением боли. Смирением и печалью веет от ее стройной фигуры, от иссиня-черных ее волос, от белизны лица, от полных страдания глубоких глаз. Молча глядя на нее, он чувствовал, как боль сжимает ему сердце.
        Печальные глаза своей безмолвной мольбой пробуждали в нем бурю чувств. Но сияние глаз Барборы стало гаснуть, буря утихла.
        - Ты меня никогда не любил… — повторила она слабеющим голосом, рыдания сотрясали ее, и бледное лицо увлажнилось слезами.
        - Я любил тебя, — сказал он, мучимый воспоминаниями, — но того, что было, уже не вернуть.
        «Того уже не вернуть…» Он черпает силу в звуке собственных слов, сердце его, точно щитом, прикрывается ими.
        - Нас ничто уже не соединяет, Барбора, только угасающие воспоминания. Дороги наши разошлись навсегда. Мы чужие. Настолько чужие, насколько мы когда-то были близки.
        Он уже мог глядеть на нее без тени волнения.
        - Прощай…
        Но лицо Барборы вдруг засияло, она радостно ухватилась за его протянутую руку.
        - Павел, — вскричала она, словно сообщала ему самую радостную весть. — Ты ведь еще не знаешь! Я свободна!
        «Свободна!..» Будто выговорила волшебное слово: глаза снова засияли, лицо зарделось нежным румянцем.
        Павел Ледерер недоверчиво уставился на нее. В его немом удивлении сквозило мучительное подозрение.
        - Я свободна, Павел, — твердила Барбора, пьянея от собственных слов. — ничто уж не стоит на пути нашей любви. Ты любил меня и будешь любить… Я сделаю все, чтобы стать нужной твоему сердцу.
        - Что стряслось с твоим мужем? — сдержанно проговорил он, не в силах перебороть подозрение.
        - Он умер сегодня ночью! — бодро сказала она, будто сообщала великую радость. — Умер смертью, достойной его жизни. Напился до чертиков и набросился с ножом на собутыльников, но не удержался на ногах и, падая, всадил себе нож прямо в сердце. Сам себя и проткнул. Домой принесли его уже мертвым. Это была самая радостная минута в моей жизни, да простит меня Бог…
        Этой ночью она ждала в страхе возвращения мужа.
        С тех пор как Ледерер вернулся, ненависть ее и отвращение к мужу стали невыносимы, — терпеть больше было невмоготу. Она решила бежать из Нового Места и найти Павла Ледерера, без которого жизнь ее пуста и бессмысленна. Дрожь била ее при одной мысли о пьяных объятиях и поцелуях мужа. Ведь все ее мечты устремлены к другому, она принадлежит ему каждой мыслью безраздельно.
        Люди, принесшие мертвого, прибежавшие соседи решили было, что Барбора лишилась рассудка. При виде окровавленного супруга на нее напал судорожный смех. Собравшиеся женщины молились за грешную душу скончавшегося, а она все смеялась и смеялась и под конец выскочила из дому и по ночным улицам побежала в поле. И там, опьяненная приобретенной свободой, бегала как безумная по тропкам, по которым когда-то гуляла с Павлом. И твердо про себя решила, что не вернется в родной дом, покуда не найдет любимого и не приведет его в опустевшую отцовскую мастерскую, покуда сердце ее снова не отведает человеческого счастья…
        - Я нашла тебя и теперь уже никогда не отпущу, — взволнованно говорила она. Измученное сердце и вправду наполнялось счастьем. Она прижималась к Павлу и устремляла на него взгляд, источавший бесконечную преданность. А он слушал ее как в дурмане.
        Все болезненней сказывались в нем укоры совести. Откуда у него эта жестокость? Как он мог, вернувшись из странствий, быть таким чужим, не понять ее? Ведь замужество ее было не предательством, а доказательством любви. И убоялась она не угроз Шубы, что он отдаст ее в руки чахтицкой госпожи, а того, что он убьет милого, если она не выйдет за него.
        В сумбуре противоречивых чувств, обуревавших его, он тщетно пытался найти истину. Любит ли он еще Барбору? Не ошибся ли, уверяя, что ее предательство убило в нем любовь? Нет, он не в силах разобраться в своих чувствах, трезво все обдумать. Неодолимая сила влекла его к ней — фонарь выпал из рук, он рывком привлек ее к себе, стал целовать…
        - Ты любишь меня… любишь, — радостно шептала между поцелуями Барбора, — ты мой, и я твоя…
        Но он вдруг оттолкнул ее так резко, что она едва не потеряла равновесия. Лицо его омрачилось, он посуровел, слова прозвучали как удары.
        - Это разлучные поцелуи. Прощай. Мы не можем продолжать то, что оборвали годы назад. Между нами тень Мартина Шубы, она застилает от меня твою красоту и чистоту, которую я так боготворил. Не могу обнимать женщину, которую обнимал он!..
        Барбора не успела и слова сказать, как он в два-три прыжка исчез в проходе темного коридора, словно сквозь землю провалился. И там, где он исчез, из земли вырос сухой шелестящий куст.
        Она отупело стояла перед кустом, не понимая, почему Павел так внезапно изменился и исчез…
        Долго стояла она так, охваченная печалью, словно у могилы дорогого существа.
        И все же это была не могила, откуда нет возврата. Она чувствовала, знала: Павел вернется и, несмотря ни на что, будет ее.
        Из выпавшего из фонаря светильника вытекало масло. Казалось, это кровь израненного сердца, но голубое небо улыбалось, и птицы пели не умолкая.
        Тяжкий груз долга
        В глубокой задумчивости, весь в испарине, приближался Ян Поницен к граду.
        Перед огромными коваными воротами он растерянно остановился. Пока он стоял и думал, как постучаться в эти ворота, они вдруг сами перед ним распахнулись. Он увидел седовласого бородатого кастеляна.
        - Входи, друг мой, — улыбаясь, проговорил он, — и не удивляйся тому, что ворота сами перед тобою открылись. Ты мог бы стучать до вечера, поскольку в граде я один и все свое время провожу в башне над книгами и у телескопа. Ни один звук не долетает до моего слабеющего слуха. Но в последнее время на земле происходят, пожалуй, более любопытные вещи, чем на небе. Ночью я следил за битвой под градом так пристально, что забыл и о звездах. А сегодня утром, как только солнце смахнуло с небосвода сияние тысячи звезд, я принялся осматривать окрестности града. И вдруг увидел тебя и понял, что идешь сюда.
        Старые друзья обменялись рукопожатием. Кастелян запер ворота и провел гостя в башню.
        Когда они, расположившись в тесной прихожей, повели разговор, Ян Поницен с беспокойством спросил:
        - Ты уверен, друг мой, что, кроме тебя, на граде нет ни души? Мне кажется, я слышу какой-то подозрительный шум…
        - Не беспокойся, — заверил кастелян. — Двух старых слуг я отпустил к семьям, но если бы незваные люди проникли сюда из-под земли или свалились с неба — а откуда же еще? — я и один сумел бы с ними справиться.
        Он вытащил из-под книг заряженный пистолет и положил его рядом.
        - Я намереваюсь обсудить с тобой вещи, о которых не пристало говорить при свидетелях, — начал священник.
        - Я знаю: ты хочешь говорить об Алжбете Батори… — помрачнел Микулаш Лошонский.
        Ян Поницен открыл ему все, что было у него на сердце: рассказал о смерти Илоны Гарцай, об исчезновении Магдулы Калиновой, о возвращении Яна Калины и о том, как он присоединился к разбойникам, о событиях, произошедших ночью, затем вынул из-за пазухи послание предшественника, Андрея Бертони.
        Микулаш Лошонский слушал его с явным интересом. Дочитав до конца письмо, он помрачнел еще больше.
        - Я понимаю твое возмущение, — сказал он, — и могу представить твои душевные муки с той минуты, когда ты заглянул в тайны замка и осознал свой долг — покончить с надругательствами над законами Божьими и светскими. Ты отважился срубить высокое дерево, коли вздумал бороться с госпожой. Желаю тебе удачи!
        Микулаш Лошонский говорил рассудительно, взвешивая все обстоятельства. Что же касается девяти гробов… Если и призовут Алжбету Батори к ответу, она легко свалит вину за погубленные жизни на служанок. Их, возможно, и казнят, а вот она будет торжествовать. Какие еще там пытки? Такой вопрос зададут власть предержащие господа, если дело дойдет до разбирательства. Чахтицкая госпожа не мучает девушек, она только наказывает их за непослушание. Илона Гарцай… Да, Ян Поницен и его ночной гость Ян Калина видели, до чего чудовищно она истерзана — у них на руках она испустила дух. Но много ли значил бы этот случай в глазах судей, которым надлежит оценить действия Алжбеты Батори? Ничего. Она скажет, что Илона Гарцай сама всадила в себя нож от страха перед наказанием или что она прыгнула с крыши и поранилась. А то расплачиваться придется служанкам — она обвинит их в том, что слишком погорячились, перестарались. Она сумеет найти тысячи отговорок, и где же такой судья, который осмелится не поверить словам ее графской милости, гордости венгерской шляхты. Да и вообще, возможно ли предположить, что она когда-нибудь
окажется перед судом?
        - Что же делать, что делать? — метался Ян Поницен, охваченный отчаянием.
        - Милый друг, — сказал Микулаш Лошонский, — я сказал тебе все, что думаю, но советовать не берусь. С чахтицкой госпожой меня связывает клятва верности. Было бы подло нарушить ее. Поступай так, как подсказывает тебе совесть. Но я, покуда являюсь кастеляном чахтицкого града, не могу участвовать в заговоре против его владелицы…
        Ян Поницен метнул удивленный взгляд на кастеляна.
        - Я не упрекаю тебя, — сказал он, — клятва есть клятва… Но куда, к кому обратиться, где искать настоящей поддержки?
        - Обратись к тем, кого с госпожой также связывает клятва. Клятва мести и расплаты, — прозвучал ответ от бесшумно отворившихся дверей.
        Священник и кастелян изумленно обернулись.
        В дверях стоял улыбающийся Ян Калина, рядом — Мариша Шутовская. Священник радостно вскочил и обнял Калину.
        - Как я опасался за твою жизнь, сын мой! Подумал было уже, что нет тебя, а ты вон какой — здоров, свеж и весел! Кто же спас тебя, за кого я должен вознести молитвы Всевышнему?
        - Это тайна, которую могу открыть вам, пожалуй, лишь с глазу на глаз.
        Он присовокупил это потому, что догадался, какая борьба происходит в душе Микулаша Лошонского. Как должен кастелян чахтицкого града относиться к разбойнику?
        Пока Ян Поницен сердечно жал руку Марише Шутовской и гладил ее по золотым волосам, Ян Калина подошел к кастеляну:
        - На вашем лице, господин кастелян, не вижу радости. Даже малейшего отблеска моей радости от того, что вижу вас снова после стольких лет…
        Кастелян упорно глядел куда-то в сторону. Калина понимал, старец собирает силы, чтобы что-то сказать и как-то поступить. На его лице появилось выражение неумолимой твердости, которая не очень соответствовала белоснежным волосам и бороде, кротко стекавшей на грудь.
        Ян Калина любил кастеляна сыновней любовью. Его отец вместе с графом Надашди и кастеляном воевал против турок. Отца Яна оба полюбили и свою любовь перенесли на сына. Кастелян брал его на целые дни к себе в град и уже в девятилетнем возрасте посвятил в тайны астрономии, открывал его мечтательному взору невидимые тропы небесных светил. Тем самым приобщал к пониманию высших истин и пробуждал в нем жажду знаний. А когда Ян приезжал на школьные каникулы домой, оба вместе бродили по полям и лесам и вели меж собой глубокомысленные разговоры. Люди останавливались в удивлении и качали головами, глядя на седовласого мужа и мальчонку, которые общались друг с другом как ровня.
        Ян Калина не узнавал своего старого друга. Таким мрачным он никогда не видел его, даже когда тот задумывался над неразрешимой загадкой. Три пары глаз напряженно следили за старцем, изменившимся до неузнаваемости.
        - Ян Калина, — холодно заговорил наконец Микулаш Лошонский, — ты разбойник, и я, кастелян, вынужден исполнить свой долг.
        Все пришли в ужас.
        Старец выпрямился, словно к нему вернулась давняя молодость и смелость, мгновенно выхватил пистолет, лежавший рядом на толстой книге, и навел его на Яна Калину.
        - Руки вверх, разбойник! — воскликнул он твердо. Яна Поницена и Маришу Шутовскую, попытавшихся было броситься между ними, он резко окликнул: — Не мешайте мне исполнить мой долг!
        - Ты с ума сошел, дружище, ты с ума сошел! — Священник побледнел, у Мариши сильно забилось сердце.
        Микулаш Лошонский не обратил на него никакого внимания.
        - Итак, злодей, ни звука более, — приказал он. — Шагай вперед и не оглядывайся!
        Несколько мгновений Ян Калина смотрел горящим взором на кастеляна. Он сжал кулаки и напружинил ноги, готовясь к прыжку. В голове мелькнуло: броситься на старика, выбить пистолет из рук, повалить на пол и обезвредить врага, который гонит его в объятия смерти.
        Но странная боль сжала сердце и охладила вскипевшую кровь. Он не в силах был поднять руку на этого старца, даже защищая собственную свободу и жизнь.
        Он повернулся и пошел к двери, кастелян с пистолетом — за ним.
        Старик закрыл дверь, в замке щелкнул ключ. Священник и девушка только тут осознали, что они заключены в башне града.
        Кастелян со своим пленником спускался по лестнице все ниже и ниже.
        Старец задыхался от долгого пути, и когда внизу стал открывать тяжелую железную дверь, он был уже так слаб, что Калине стоило двинуть пальцем, чтобы втолкнуть его в темницу вместо себя.
        Дверь темницы была открыта, и Ян Калина вошел в нее. Но старец не запирал дверь, а продолжал стоять в ней, держа в одной руке пистолет, в другой — факел. Правда, рука с пистолетом устало висела вдоль тела. А в лице, обращенном к Калине, уже не было следа холода и угрозы.
        - Янко, — произнес после долгого молчания кастелян, — прости меня. Не могу иначе, клятва — вещь святая…
        - Святая, даже если я за нее поплачусь жизнью! — язвительно прервал его Калина.
        - Клятва повелевает мне обезвредить разбойника и заговорщика, даже если бы это был мой собственный отец или сын, — сказал кастелян, оправдывая свой поступок.
        - Значит, прощать мне вам нечего, господин кастелян… — отрезал Ян.
        - Я не желаю твоей погибели, — сказал кастелян, — не пережить мне твоей смерти, если бы я был в ней повинен. Янко, там в башне перед тобой стоял настоящий противник, в котором чувство долга в последний раз разогнало кровь. Не посоветовал бы я тебе тогда оказывать мне сопротивление. Но сейчас перед тобой стоит обессиленный старец… — И в ответ на удивленный взгляд Калины крикнул — Толкни меня и обрети свободу!
        - Нет, — ответил тот с непреклонной решимостью. — Нет, я с радостью покину темницу, если вы сами позволите мне уйти из нее, господин кастелян, и скажете, что я свободен… Я всегда уважал вас, считал самым честным и справедливым человеком. Да, я разбойник. И если вы относитесь ко мне как к злодею, то я остаюсь. Злодеяние мое состоит в том, что я выбрал самый верный путь для мщения и кары за несправедливость, путь, который препятствует кровопролитию и гибели невинных жертв. Так пусть меня постигнет заслуженное наказание! — с горечью закончил Калина.
        - Почему вы медлите, господин кастелян? — обронил он после недолгого молчания. — Заприте меня.
        - Янко, — отозвался кастелян чуть ли не умоляющим голосом, — не торопись. Если не прислушаешься к моему совету, то вынесешь приговор не только себе, но и своей невесте, и Яну Поницену, и мне. Если ты останешься, я не знаю, не присяду ли я в полном изнеможении и не найду ли вечного упокоения где-нибудь на полдороге, на крутых ступенях башни. Кто знает, не погаснет ли моя жизнь прежде, чем догорит этот факел в руке… Если это случится, голодная смерть грозит не только твоей жизни, но и жизни твоей невесты и чахтицкого служителя Слова Божьего. Слуги вернутся только через несколько дней, когда будет уже поздно…
        Ян Калина едва не повредился в рассудке, когда представил себе эту картину. Искушение послушаться совета кастеляна жестоко мучило его, но, сжав зубы, он все же пересилил его.
        - Вы кастелян, — взорвался он, — я разбойник. Выполняйте свой долг!
        Микулаш Лошонский закрыл дверь, запер, вынул ключ и сунул его за пояс.
        - Бог свидетель, — сказал он, — я не желал твоей гибели. Но я не способен преступать свою клятву и веление совести…
        - Приглашаю вас, господин кастелян, посмотреть на меня, когда я буду висеть в петле, — прервал его Ян Калина.
        8. Девушка, убежавшая в лес
        Найденные и найденная
        Фицко и пандурский капитан переживали под Скальским Верхом адские муки.
        Фицко был ранен в руку, капитан — в ногу. После недавних дождей дно канавы было покрыто водой. Она пропитала одежду, но она и остужала раны, точно ледяной компресс.
        От боли и невыносимого холода они стучали зубами, стонали и проклинали все на свете.
        Звуки тележных колес давно затихли вдали. Вокруг была мертвенная тишина. Тщетно напрягали они слух, надеясь услышать шаги случайного странника.
        - Мы — словно мокрые курицы, — простонал капитан Имрих Кендерешши.
        - Уж лучше сдохнуть. Такое позорище! — ярился Фицко. — Только бы не набрел на нас кто из знакомых!
        - Знакомый, незнакомый — все едино, — сказал капитан.
        - Если нас через час-два не найдут, мне конец, — запричитал Фицко. — Холод пронизывает до костей, а рука так болит, что можно сойти с ума.
        Но ни через час, ни через два никто не показался, а они все еще были живы. Промерзшие, ослабевшие от потери крови, они только под утро услыхали вдали стук телеги — он влил в застывшие, окоченелые тела новые силы. Услышав крики о помощи, возчик, пожилой мужчина, соскочил с телеги.
        - Фицко! — воскликнул он потрясенно, узнав в одном из бедолаг слугу чахтицкой госпожи.
        Он развязал Фицко и капитана.
        То был господский лесник, принятый на службу только месяц тому назад. Он жил в избушке на Скальском Верхе, охранял лес, чтобы бедняки не таскали древесину, жег известь, из которой две трети отдавал господам, а одна треть шла на продажу. Вот с утра пораньше он и выехал, везя известь в окрестные деревни.
        Фицко и капитан с трудом поднялись. Ноги подкашивались — пришлось держаться за лесника. Опершись на него, они кое-как вылезли из канавы.
        - Вываливай известку, лесник, а то не взобраться нам на телегу, да и твой старый мерин нас не потянет, — приказал Фицко.
        Лесник стал сбрасывать в кучу известку, приговаривая:
        - Пока ворочусь, все у меня разворуют.
        - Ну и пусть, — успокоил его Фицко, — с тебя не убудет. Всю неделю зато сможешь жечь только на себя.
        Лесник повеселел и помог им взгромоздиться на телегу. Спросил, куда их везти.
        - К себе домой, — сказал Фицко. — Там приведем в порядок свои раны и одежду. И смотри: держи язык за зубами, не болтай, из какого болота нас вытащил. А как начнет темнеть, отвезешь нас в Чахтицы.
        - Все так, — мялся лесник, — да, видишь, халупка моя больно тесна и скромна.
        - Какая разница, все же небось поприятнее, чем эта канава, — усмехнулся Фицко.
        Лесник был в замешательстве.
        - Ладно, — сказал он наконец, — только поклянись мне, Фицко, всем святым: чтобы ты ни увидел в моей халупе, не будешь вредить ни мне, ни кому другому.
        - Будь по-твоему, — сказал Фицко не без удивления. — Верно, косулю или кабана подстрелил, старый браконьер?
        - Упаси Бог, — возразил лесник. — Я честный и порядочный человек и не зарюсь на чужое добро.
        Телега лесника вскоре остановилась.
        На краю дороги видны были печи для обжига извести и сарай с небольшой конюшней. Все это принадлежало чахтицкому хозяйству.
        Несмотря на то что руку терзала нестерпимая боль и весь он трясся от холода, Фицко не отрывал от лесника глаз. Какая-то мысль не давала ему покоя. Он вроде сам нанимал лесника на службу. Вспомнил: тот явился в Чахтицы оборванный, жалкий, голодный. Неужто у него то самое имя, что теперь звучит в его памяти?
        - Эй, послушай, лесник, — обратился он к старику, пока тот помогал ему слезть с телеги, — уж не Яном ли Ледерером тебя величать?
        - Именно так, — ответил лесник.
        - Значит, у меня для тебя хорошая новость.
        - Хорошая новость для меня? — засомневался лесник.
        - Именно для тебя. У тебя сын — Павел?
        - Да, у меня сын есть и нету его. Отправился учиться ремеслу за тридевять земель, и долгие годы нет о нем ни слуху ни духу, — ответил старик, погрустнев.
        - Твой сын воротился здоровым и невредимым, и стоит мне захотеть — ты еще сегодня увидишь его.
        - Неужто правда? — обрадовался лесник.
        - Ну, хватит болтать. Ты лучше скажи мне, как я наверх доберусь?
        Неподалеку на косогоре среди деревьев, залитая утренним солнцем, выделялась избушка лесника. Из трубы к голубому небу вздымался густой черный дым.
        Лесник схватил Фицко и капитана под мышки и осторожно потащил к домику. Но чем ближе они подходили к жилью, тем более мрачнело лицо лесника, прояснившееся было при известии о возвращении сына. А капитан и Фицко обозревали широко открытыми глазами волшебное видение.
        Среди деревьев, покрывавших косогор позади избушки, появилась с охапкой хвороста стройная, простоволосая девушка в белой блузе, красной юбке и красных сапожках. Заметив на прогалине странную троицу, она удивленно остановилась. Солнечные лучи заливали ее, она похожа была на лесную фею, потревоженную людьми.
        - Это и есть тайна моей избушки, — прошептал лесник. — Не забудь, Фицко, что ты мне обещал!
        - Я сдержу свое обещание, — заявил Фицко так решительно, что рассеял все сомнения лесника.
        Как только взгляд девушки коснулся Фицко, она вскрикнула, бросила хворост и помчалась в лес.
        - Погоди! — крикнул ей вдогонку лесник.
        - Беги за ней, иначе больше ее не увидишь, — подначил его Фицко.
        Раненые поддержали друг друга, а лесник припустился за девушкой, стремительно убегавшей в лес. Топот его шагов подгонял ее. Когда она оглянулась и увидела, что за ней бежит только лесник, она остановилась и вернулась к нему. Она бросилась ему на шею и, дрожа от страха, запричитала:
        - Не удерживайте меня, дедушка, мне надо бежать. Я погибла, если попаду в руки этого злодея!
        - Он обещал не навредить ни тебе, ни мне.
        - Для такого человека обещание ничего не значит.
        - А может, он тебя и не узнает, пошли! — попытался он ее успокоить и заставить вернуться.
        - Если бы так! Пусти меня, мне надо держаться от него подальше — одна мысль, что он где-то поблизости, наполняет меня смертельным страхом. Полгода он преследовал меня своей любовью. Обещал верность, богатство, золотые горы. Когда я отказала ему, стал угрожать. И уж собрался выполнить свои угрозы. Натравил на меня этих нелюдей, этих ведьм, счастье, что они не уволокли меня в замок.
        - Прости, что хотел удержать тебя, — сказал лесник. — Знай я, что ты бежишь от Фицко, не бросился бы за тобой, а пожелал бы тебе от всего сердца найти добрых людей, которые бы приютили тебя. Ступай, да поможет тебе Бог!
        Но Магдула Калинова не сдвинулась с места.
        - Мне стыдно, что я подумала только о себе, о своем спасении. Хороша бы я была, если бы я в благодарность за ваше добро обрекла вас гневу и мести Фицко.
        - А как же ты хочешь поступить? — удивился лесник, который уж было смирился с разлукой.
        - Вы приютили меня, когда я, замерзшая и голодная, постучалась в вашу дверь. Приняли под свою защиту и поделились со мной всем, что имели.
        - Но ты щедро вознаградила меня. Осветила мою одинокую жизнь. Я вновь познал часы радости. При всей глубокой печали в сердце, как-то раз я даже заметил, что весело насвистываю, выбирая из печи обожженную известь. Как в былые времена.
        В деревне близ Немецкого Правно, где Ян Ледерер промышлял обжигом извести, у него год тому назад умерла жена, верная подруга жизни. А незадолго до этого у него сгорел дом. Однажды, вернувшись вечером с рынка, он вместо избушки нашел кучку пепла. Удрученный, опечаленный, потеряв надежду на возвращение сына, он покинул места, с которыми его связывали одни грустные воспоминания. Бродил вдоль Поважья, брался за случайные, нищенски оплачиваемые работы, пока наконец не попал в Чахтицы. Там счастье снова улыбнулось ему. Он стал лесником и снова мог заниматься любимым трудом — обжигать известь. И тут, точно небом ниспосланная, вошла в его одинокую жизнь Магдула… И, несмотря на собственные печали, она утешала его, как и он ее. Страдание сблизило их, и дни становилось более сносными.
        - Магдула, мой сын вернулся! Вернулся! — передал он ей радостную весть, лицо его осветилось счастьем, глаза засияли.
        Когда Магдула услышала, что старику эту весть принес Фицко, не сказав при этом, где находится его сын, у нее появилось еще большее основание остаться. Разъяренный ее уходом, горбун мог бы утаить от отца, где Павел, и тем самым помешать их встрече.
        Тщетно уговаривал ее лесник скрыться.
        Они оба спустились по косогору к избушке.
        Соперники
        Фицко и капитан все еще стояли, подпирая друг друга. Сморщенная, посиневшая физиономия горбуна радостно осклабилась при виде девушки. Рядом со старым лесником, которого она бережно поддерживала, молодость и красота девушки были еще более очевидны.
        - Ха-ха! — рассмеялся он непривычным смехом, в котором вместо обычного злорадства и презрения слышалась одна горечь. — Вспугнутая косуля возвращается…
        Магдула содрогнулась, передернула плечами, и леснику показалось, что она снова бросится наутек, подальше от горбуна. Но она пересилила свое отвращение.
        Лесник повел незваных гостей в свое жилище. Пока Магдула собирала рассыпавшийся хворост, лесник предложил им сухое платье, обмыл раны. И пострадавшие, переодетые, с перевязанными ранами, стали мало-помалу забывать о перенесенных мучениях, а насытившись горячей похлебкой, и вовсе повеселели. Особенно Фицко.
        - Ты просто кудесник, старик, — ухмыльнулся он, едва Магдула вошла в избу, — коли тебе удалось приманить такую красотку. Кое-кто давно увивался вокруг нее, ха-ха, а она, гордячка, ждала принца. И вот же, оказывается, вместо принца удовлетворилась доходягой, стариком. По всему видать, нечисто оно, это ваше ледереровское счастье…
        Лесник и девушка безмолвно слушали его злобную болтовню, и это еще больше распаляло горбуна. Он стал дразнить старика:
        - Но твоему сыну еще больше повезло!
        - Я был бы тебе так благодарен, если бы ты наконец сказал, где мой сын, — попросил его лесник.
        - Свою благодарность оставь при себе, — осклабился Фицко. — Но за эту живительную похлебку, так и быть, скажу тебе, что он на очень хорошей службе. А зарабатывает — дай Бог каждому! Если так у него дело и дальше пойдет, за пару годиков он поставит себе дворец и будет тебя в коляске возить. Ушлый малый! — и он улыбнулся Магдуле: — Ты мне тоже можешь быть благодарна. Твой брат, этот злодей…
        - Мой брат никакой не злодей! — оборвала его Магдула, измученная вконец его взглядами и ядовитой болтовней.
        - Ха-ха! Вот именно: он уже не злодей! Этим утром он свел счеты с жизнью — на виселице!
        - Неправда! — выкрикнула Магдула, и резкая боль сжала сердце.
        - Неправда, ха-ха! Может, оно было бы и не так, кабы не было бы у него ловкого дружка, который привел его из самой Германии, чтобы отдать его тут палачу. За наличные!
        Ян Ледерер, охваченный черным предчувствием, спросил Фицко:
        - Кто же такой этот его дружок?
        - Почуял, старая лиса, ха-ха! Правильно: это твой сын. И предал он его за две сотни золотых.
        - Боже! — остолбенел от ужаса Ян Ледерер.
        Как же испакостился сын в том большом мире! Да какой это сын — он и видеть его не хочет! А ведь как он обрадовался, услышав, что Павел вернулся. Уж лучше бы потерять его навеки!
        Ему казалось, что за эти две-три минуты он состарился на десять лет. Ноги подкашивались, фигура сгорбилась, белые волосы светились, точно свежевыпавший снег.
        - Думаю, ты не скажешь, что взял он мало, старый скопидом! Сына тебе нечего стыдиться. За предательство ему заплатили с лихвой. Кроме денег, он получил еще и место слесаря у чахтицкой госпожи. Толковый малый. Только такие люди и работают у щедрой графини. И денег у него будет хоть пруд пруди.
        Над этой бездной подлости, в какую рухнул сын, прельстившись звоном монет, у отца закружилась голова. Магдула Калинова подошла к нему и обняла. Новые удары все больше сближали их. Она потеряла брата, он — сына…
        - Хорошенькая вы парочка, — смеялся Фицко, — но Павел подходил бы тебе больше, чем его отец, Магдула.
        Пандурский капитан молча выслушивал выкрики Фицко и все более сочувственно взирал на измученного старика и перепуганную девушку. Хотя сердце у него давно уже очерствело, благородство не совсем еще выветрилось из него. Он не в силах был спокойно наблюдать эти мучения.
        - Ступай, старик, — сказал он, — и собери свою известь, телегу оттащи в сарай, а лошадку загони в стойло. Не забывай, что известь дается тебе тяжким трудом, а телега с лошадкой и вовсе не твои.
        Лесник ухватился за слова капитана, как утопающий за соломинку. И тут же пошел к выходу.
        - Я с вами! — воскликнула Магдула.
        - Ну давай, давай, — ухмыльнулся Фицко и злобно покосился на капитана, ярясь, что тот вмешался в его игру. — Ступай! Но если не хочешь лишиться матери, воротись! Виселица ещё стоит!
        Лесник с девушкой, пошатываясь, выбрались из горницы, словно с погоста, где только что похоронили своих дорогих. Девушку печалила потеря брата и страх за судьбу матери, старик оплакивал сына. Сына, который продал товарища и которого он должен вырвать из сердца.
        Молча они спускались по косогору на дорогу.
        Солнце весело взбиралось на небо и жарко улыбалось природе, просыпавшейся от зимней спячки. Дыхание весны согревало утренний воздух, на ветках щебетали птицы, почки наливались новым соком. Лишь на их души опускались холод и безнадежность.
        - Слушай, Фицко, — возмущенно проговорил пандурский капитан, когда лесник со своей защитницей скрылись из глаз, — я не молод, изведал в жизни немало: был на войне, где люди хуже зверей, попал в турецкий плен. Но с таким злодеем, как ты, встречаюсь в первый раз.
        - Скажите пожалуйста! Господин капитан разнюнился, ровно какая изнеженная барышня!
        - Ни старик, ни девушка ничего плохого тебе не сделали, чтобы их так мучить! — напустился капитан на горбуна. — Но помни: не будешь относиться как положено к нашему хозяину, который обиходил и накормил нас, и еще станешь обижать Магдулу Калинову — тебе придется иметь дело со мной!
        Да разве Фицко испугаешь?! Как раз наоборот. На него напало хорошее настроение.
        - Ну-ну, господин капитан, — скалился он, — прежде всего вы — земан, из благородных. А коли вы земан, не пристало вам беспокоиться о леснике, самом что ни на есть распоследнем из слуг владелицы замка. А будучи пандурским капитаном, негоже вам заступаться и за сестру казненного разбойника!
        - Я земан, это правда, — согласился капитан, — и предводитель пандуров. Но именно поэтому я не стану терпеть, чтобы кто-то в моем присутствии оскорблял старика и беззащитную девушку.
        - Старика уступаю, хе-хе! Пусть будет по-вашему. Но вокруг девушки не суетитесь. Я-то знаю, что могу позволить себе по отношению к сестре казненного разбойника, и увидите, что я таки позволю себе!
        - В моем присутствии ты ничего не позволишь себе и ничего не покажешь, запомни!
        Оба были воинственно настроены. То и дело пытались вылезти из постели и встать на ноги. Но всякий раз такая боль поднималась в конечностях — у одного в руке, а у другого — в ноге, что оба валились на постель и умеряли свой пыл.
        Капитан не мог надивиться, когда увидел, как изменилась Магдула Калинова после возвращения.
        Следа не осталось от испуганной, робкой девушки. Она вошла в дом уверенная в себе, смелая. Решилась даже взглянуть на горбуна. Посмотрела на него с презрительным высокомерием. Фицко уж было открыл рот, чтобы продолжать свою злобную игру, но решимость его тут же погасла. Он увидел: перед ним уже не беспомощное создание — настоящий противник. И трусливо зажмурился, точно мышь, с которой играет озорная кошка.
        - Ложись, Фицко, отдыхай, — сказала Магдула, — тебе силы понадобятся. Чахтицкая госпожа и колода уже ждут тебя не дождутся. Побыстрей поправляйся, чем позже воротишься, тем больше получишь палочных ударов. — И она звонко рассмеялась.
        Фицко чуть не спятил от злости.
        - Ты же настоящий герой! Всюду только и говорят о том, как ты сдался вместе со своими гайдуками, лишь бы сохранить шкуру! Передо мной хорохоришься, а как дело доходит до схватки, тебя окоротит любой разбойник!
        - А я тебя окорочу!
        Он сел, собираясь с силами.
        Капитан напряженно следил за ним. Он тоже собирался с силами, чтобы при необходимости вмешаться.
        - Ни с места, Фицко, — крикнула Магдула и сняла со скобы валашку, — не то разобью твою подлую голову!
        Капитан спокойно вытянулся на постели. Он видел: девушка обойдется без его помощи. Но его презрительная улыбка подхлестнула Фицко. Он был вне себя от ярости. Улыбка капитана была последней каплей. Сделав неимоверное усилие, он соскочил с постели и с искаженным лицом шагнул к Магдуле.
        Та не потеряла самообладания. Размахнувшись валашкой, со всего маху огрела его по горбу.
        - Змея подколодная! — завизжал он и повалился на пол, но тотчас опять вскочил.
        Тут и лесник начал его охаживать кулаками по физиономии, и горбун снова брякнулся на пол. Глаза его метали искры, он скрипел зубами и тяжко стонал.
        - Этот удар — тебе, — говорил старик голосом, измененным от злости, — а этот передай тому негодяю, который был когда-то моим сыном. И еще скажи ему — пусть не показывается мне на глаза, ибо вместо благословения и напутствия получит разве что пару пощечин и проклятие!
        - Вы за это ответите! — хрипел Фицко.
        Лесник подошел к капитану.
        - Прощения просим, господин капитан, что покидаем вас и не сможем больше о вас заботиться. Сперва девушка, а потом уж и я сам должны спасаться от злобы этого урода.
        Фицко отдал бы полжизни, лишь бы помешать их бегству, но у него хватало сил только на угрозы.
        - Нигде на этой земле вы от меня не укроетесь! А ты, Магдула Калинова, запомни: не будет мне покоя, пока я тебя, как и твоего братца, не вздерну на виселицу.
        Магдула разразилась смехом.
        Только сейчас Фицко узнал, что беды его не ограничиваются ножным поражением и этим его унижением. Калина сбежал, его матушку увез разбойник — госпожу и ту опозорили: дерзкий Вавро выжег на ее бедре клеймо.
        Горбун онемел. Ни разу в жизни он не был так раздавлен. Слухи о его провале ползут из уст в уста. Каждый будет над ним ехидно посмеиваться, и его унижение усугубится еще и неприязнью госпожи. Не лучше ли, в конце концов, отказаться от службы, на которой его преследуют одни неудачи, забрать зарытые богатства, скрыться в чужом краю и среди незнакомых людей начать новую жизнь?
        - Пойдем, Магдула, — позвал лесник, нежно обнимая девушку. — Потерял я сына, но в тебе нашел дочь. Свет велик, в нем много добрых людей. Не пропадем!
        Вид гордой, улыбающейся девушки заставил Фицко передумать. Нет, он не покинет поле боя. Будь что будет! Ему невыносимо было представить себе, что и эта несломленная девушка будет смеяться над его трусостью. Плевал он на весь мир, мало волнует его приязнь или неприязнь Алжбеты Батори, можно не обращать внимания на язвительные пересуды — но он знал: жизнь потечет до конца в презрении к самому себе, если не покорит гордячку, оттолкнувшую его, когда он предложил ей всего себя, готовый верно служить ей, как собака. От нее он схлопотал самый болезненный удар в жизни. От горба до сих пор растекается по телу жгучая боль. Нет, он не убежит. Пусть госпожа прикажет дать ему хоть сотню ударов, пусть он полумертвый скатится с колоды, но он останется, вернет утраченное расположение властительницы, и снова все будут дрожать перед ним, и более всех эта девчонка…
        - Магдула Калинова, — завизжал он вслед девушке, уходившей со стариком. — Можешь уйти хоть на край света, я найду тебя, клянусь! И отплачу за обиду!
        Фицко вперился в закрытую дверь, будто хотел прожечь ее ненавистным взглядом.
        Капитан тоже не отрывал взора от двери. Но в его глазах не было гнева или жажды мщения — от них исходила какая-то ласка, полностью изменившая жесткое, неумолимое выражение его лица.
        - Фицко! — крикнул он. — К твоей клятве я прибавлю свою. Клянусь, что если ты хоть мизинцем осмелишься коснуться этого чудесного создания, я отрублю тебе руку.
        - Что с вами стряслось, господин капитан? — вытаращив глаза, спросил Фицко.
        - Я по уши влюбился в Магдулу Калинову! — ответил капитан. — И даю клятву, что найду тебя, а ее защищу и добьюсь ее любви!
        Четыре заживо погребенные женщины
        Когда на глазах у Барборы земля поглотила Павла Ледерера, железная дверь закрылась за ним и его обступила непроницаемая тьма, он ясно осознал, что внезапное его решение — подземными коридорами пробраться к чахтицкой госпоже и таким путем спасти ее — было невыполнимо. Только теперь он вспомнил, что его фонарь остался наверху. А пуститься по коридорам без света он не решался.
        Он напряженно вслушивался, стоит ли еще у входа в подземелье Барбора. И поймал себя на том, что хочет, чтобы она там стояла и ждала его. Правда, он чувствовал, что не в силах показаться ей на глаза и разговаривать с ней. Ненависть и любовь самым странным образом чередовались в его сердце.
        Павел пытался нашарить рычаг, чтобы открыть подъемную дверь. При этом у стены нащупал факел. Он обрадовался, поскольку пробраться к кровавой купели подземными коридорами представлялось ему куда удобнее. В замке, конечно же, все уже на ногах, исчезновение чахтицкой госпожи и ее трех служанок, несомненно, вызвало большой переполох. Холоп ждет на дворе с оседланным Вихрем, на котором Алжбета Батори должна выехать на утреннюю прогулку, и все взоры, открыто или украдкой, обращены ко входу в подземелье, в ожидании, когда же в нем появится госпожа со служанками. Павел Ледерер понимал, что если бы его увидели входящим в подземелье с фонарем или факелом, у многих это вызвало бы подозрение, пошли бы толки, и в конце концов это кончилось бы для него плохо.
        Он собрал на земле сухие листья и веточки, опавшие с куста, развел огонь, засветил факел и уверенными шагами направился к кровавой купели.
        По дороге Павел едва не отказался от задуманного плана. Соблазн оставить все как есть был велик. В самом деле, добьется ли он полного доверия госпожи, если спасет ее? Не вызовет ли дерзкий слесарь, напротив, в ней и в служанках недоверие и гнев тем, что один, без присмотра осмелился проникнуть в подземелье — в эти тщательно охраняемые тайны чахтицкого замка? Он подавил в себе эти опасения, а одновременно и соблазн оставить запертых ведьм в обществе роковой железной девы.
        А тем временем женщины, запертые в подземелье, смертельно уставшие, потные, безрезультатно пытались выломать дверь.
        Проходили часы, казавшиеся вечностью. Госпожа в бессилии упала в кресло, возбужденная ее фантазия живо рисовала ей картину собственной гибели. Конечно, она умрет от голода и жажды — они уже и впрямь мучили ее. Служанки переживали те же мучения и так же, как и она, готовились умереть от голода. На спасение рассчитывать не приходилось — ни искры надежды.
        Вдруг тишину застенка прорезал крик Доры — в нем слышалось радостное волнение:
        - Кто-то идет!
        Затаив дыхание, они прислушались. Когда шаги остановились у двери и в замке загремел ключ, раздался ликующий крик:
        - Мы спасены!
        Но ключ в замке не повернулся, дверь не открылась. Какой же это дьявол так играет с ними? Кто же внушил им эту радость спасения, чтобы гибель показалась затем еще более ужасной?
        А дело было в том, что Павла Ледерера, стоявшего у двери, ведшей к железной кукле, вдруг опять охватило сильнейшее искушение — не открывать ее. И чувство это было столь непреодолимо, что, даже всунув ключ в замочную скважину, он внезапно оторвал руку, словно обжегся каленым железом.
        Может, все-таки оставить Алжбету Батори и ее служанок, послушных участниц чудовищных злодеяний, там, где они находятся? Пусть найдут наконец заслуженную погибель!
        Он готов был уже повернуть назад и бежать прочь. Но тут в его решимость вкралось сомнение: может ли он взять на совесть четыре человеческие жизни? Вправе ли он судить и осуждать? Но, с другой стороны, разве то, что он собирается сделать, не соответствует законам земной справедливости, если бы они действовали и в отношении господ? Око за око, зуб за зуб, жизнь за жизнь! Сколько жизней потребовалось бы Алжбете Батори во имя торжества такой справедливости! Нет, он не освободит ее. Пусть сгинет там, где она губила и собиралась еще губить чужие жизни! И тогда — конец кривдам и злодеяниям, кончится этот неравный бой. Алжбета Батори не будет больше бесчинствовать. Железной деве не придется проливать невинную кровь!
        Счастливые восклицания чахтицкой госпожи и ее служанок лишь утвердили его в принятом решении.
        Он повернулся и бросился прочь, опасаясь, что одного факела не хватит на обратную дорогу.
        Шум удаляющихся шагов проник в застенок и отозвался в душах запертых жертв эхом отчаяния.
        Павел Ледерер шагал горделиво, словно бы совершил героический поступок. Он был готов запеть от радости, что нашел такой замечательный выход. Что бы сказал по этому поводу Ян Калина, узнай он, что со злодейками покончено и ему уже не с кем бороться?
        Однако его приподнятое настроение сразу поубавилось, как только он оказался под голубым небосводом. Снова мысль о Барборе. Она завладела всем его существом. Он огляделся по сторонам — вдруг она где-то неподалеку?
        Нигде не было ни души, только внизу на дороге промелькнули два-три пешехода. Вокруг царила тишина, а на холме гордо и безмолвно высился чахтицкий град.
        Когда же наступит полдень, когда зазвучат полуденные колокола? И взовьется ли, как было условлено, в ясное небо из трубы града столб дыма?
        В бегах
        - Куда же мы идем? — спросила Магдула, когда они вышли из лесной сторожки и огляделись вокруг.
        - Все равно, — ответил Ян Ледерер, — только бы подальше от чахтицкой госпожи и ее гончих псов.
        - Доля наша горькая, — вздохнула Магдула, — бежим, словно преступники, и не знаем, где приклонить голову…
        - Где бы мы ни оказались, ты для всех — моя дочь, а я — твой отец.
        - Конечно, — улыбнулась она. — Безжалостная судьба забрала у меня все, но я ей благодарна, что она дала мне вас, я действительно люблю вас, как родного отца!
        Они спустились со Скальского Верха на дорогу. Ян Ледерер обвел взглядом печь, сарайчик, стойло и погрустнел:
        - Прирос я сердцем к этим местам. А с тех пор, как ты пришла, и вовсе стали затягиваться мои душевные раны.
        Он вошел в конюшню, погладил лошадь, насыпал в желоб овса, Магдула поднесла ему воды.
        - Может, не идти нам пешком? — засомневался лесник. — Лошадка побыстрей отвезет нас в безопасное место.
        - Госпожа и не заметит, что лишилась старой лошадки да скрипучей телеги, — осторожно поддакнула старику Магдула.
        - Ан нет. С пустыми руками я пришел сюда, с пустыми и уйду! — Ян Ледерер переборол искушение. — Я ни разу в жизни не осквернил рук чужим добром.
        Погладив на прощание коня, подсыпав ему еще овса, они двинулись в путь.
        У сарая им вдруг преградила дорогу невысокая чернолицая женщина.
        - Где Фицко? — спросила она угрожающе громко.
        Лесник быстро опомнился от неожиданности.
        - Ступай, сейчас увидишь его! — сказал он спокойно и добавил с усмешкой. — Уж не полюбовница ли ты его, коли так разыскиваешь?
        Он открыл ворота в сарай и кивнул в угол:
        - Вон там лежит, прикрытый парусиной, чтоб не простыл!
        Она вбежала в сарай и лишь тогда поняла, что старик обвел ее вокруг пальца, когда под брезентом нащупала снопы соломы и услыхала, как захлопнулись за ней ворота.
        - Вскочила туда, точно мышь в нору, — посмеялись лесник с Магдулой. Смеялись они от души, беззаботно, словно уже были вне опасности.
        Женщина ярилась и стучала по дощатым стенам.
        - Не трудись, Эржа Кардош, — сказал лесник, стены крепки, сам ставил их. Оттуда не выскользнешь. Посиди там спокойно, не то в горле пересохнет, а палинки там нет, разве что сам тебе поднесу!
        Он взял Магдулу за руку, и они отправились в дальнюю дорогу.
        - Эту тетку я знаю, — объяснил он. — Старая служанка Алжбеты Батори, она занята только одним: отыскивает в ближней и дальней округе девушек из тех, что мечтают о хорошей работе.
        - Теперь и я припоминаю ее, — поддакнула Магдула. — Однажды я видела, как она выходила из замка. Лицо у нее горело, и была она до того пьяной, что дети, сбежавшись, смеялись над ней.
        - Странно, что она сегодня еще что-то соображает, — ухмыльнулся лесник, — трезвой я ее еще ни разу не видел.
        На дороге, ведшей в Новое Место, сновали возчики и люди, спешившие на работу. После встречи с Эржей беглецы опасались, что их могут и другие заметить и выдать чахтицкой госпоже.
        - Ничего не поделаешь, — сказал лесник, — придется идти по бездорожью. Под Грушовым, Лубиной или под Бзинцами мы подождем в лесу, пока не стемнеет. Потом пойдем попросим у добрых людей ночлега и пропитания. А завтра отправимся в Моравию. Там будем в большей безопасности.
        - Я бы лучше осталась здесь, — сказала Магдула. — Грустно при одной мысли, что буду так далеко от матери и брата. Если бы я могла встретиться с ним! Кто знает, как изменился Ян за эти годы, что мы не виделись? — Может, сменить юбку на брюки и напроситься в дружину Андрея Дрозда?
        - Рядись не рядись — парнем не станешь! — улыбнулся лесник. — И жизни среди разбойников ты бы не вынесла. Не печалься, не навеки мы уходим в Моравию. Когда обстоятельства изменятся, мы вернемся и снова заживем спокойной жизнью. Ты-то доживешь, а я… — махнул он рукой.
        Магдула грустно посмотрела на небо, по которому неслись облака, словно тоже убегали от неведомой опасности.
        Они так и не заметили, что напрасно свернули с новоместской дороги, стараясь избегнуть многолюдства. Не почувствовали, как в их спины, словно буравчики, впивались рыскающие глаза.
        Как только запертая Эржа перестала злобиться, что позволила так провести себя, она внимательно осмотрелась в сарае, в который сквозь зазоры между досками пробивался свет. Сердце у нее екнуло: в углу сарая она увидела прислоненную к стене лесенку. Минуту спустя она уже выдергивала дранку над головой, потом просунула в дыру голову и стала жадно следить за уходившими.
        — Бегите, бегите куда глаза глядят, — смеялась она, — все равно найду вас и запру, ей-богу, получше!
        При мысли, что именно она приведет к чахтицкой госпоже Магдулу Калинову, а вместе с ней и этого старика, она чуть не завизжала от радости.
        Выбравшись на крышу, она вытянула за собой стремянку, прислонила к стрехе и спустилась на землю. Но где же Фицко с пандурским капитаном? Вот задача! Увидев лесную сторожку, она без колебаний направилась к ней. Не найдет их, так хоть чем-нибудь поживится: воровство было самым невинным ее грехом.
        В избушке стояла тишина. Фицко и капитан уже примолкли. Встречались разве что глазами, в которых были ненависть и презрение. Когда открылась дверь, они от неожиданности сели.
        - Откуда ты взялась, чертова баба? — заорал Фицко, вскипев оттого, что именно эта женщина застала его в таком жалком виде. Толков теперь не оберешься! Эржа расхвастается, что нашла его, наболтает всякого вздора про его несчастья и до смерти будет кичиться своими заслугами.
        - Ну, ну, ну, не ершись, — успокоила его Эржа Кардош, — не то не видать тебе меня как своих ушей. Пожалеешь еще!
        Он смирился, хотя с радостью задушил бы ее.
        - Ах, бедняга, — ухмылялась она, — кажись, разбойники разговаривали с тобой не в белых перчатках!
        Он заскрипел зубами.
        - Что, али больно? — спрашивала она с притворным сочувствием. — Госпожа поможет, тут же пошлет за Майоровой в Мияву. Хорошо бы той переехать в Чахтицы, чтобы всегда быть у тебя под рукой.
        Терпение горбуна лопнуло.
        - Ты что языком мелешь, чертова баба?! Шагай быстрей за лесником и за девкой, не то выдеру тебе все волосенки. Не приведешь их — пойдешь прямехонько на «колоду»! А в замке скажи, чтобы за нами пришли гайдуки!
        - Лечу, лечу, — сразу притихла Эржа, напуганная тем, что так дерзко обращалась к Фицко. Этот найдет сто способов, чтоб отомстить. — Тенью пойду за ними и ручаюсь тебе — не пройдет много времени, как они будут в Чахтицах!
        В дверях она еще на миг задержалась:
        - А знаешь, Фицко, я не так здорово зарабатываю, как ты. Взбодриться бы мне, да нечем…
        - Раз в жизни могла бы и воды нажраться, — буркнул Фицко, однако вытащил из-за пазухи кошелек и бросил на пол несколько динариев.
        Эржа Кардош жадно бросилась к раскатившимся монетам и, хватая их, бормотала:
        - Без охоты даешь, ну да ладно, главное — даешь!
        Сердце все-таки сильней
        Микулаш Лошонский уходил от Яна Калины с тяжелым сердцем. Он поступил, конечно, по велению совести и клятвы своей, но сомнения мучили его. Что страшнее для него — гибель Калины или нарушенная клятва?
        Чем дальше он уходил от темницы, тем более теснилось сердце, тем тяжелее становились ноги и все ниже поникала белая голова.
        Он все медленнее подымался по ступенькам, все мучительней передвигал ноги. Подчас ему приходилось опираться о стену, отдыхать и набираться сил, чтобы продолжать путь. Рука, державшая факел, дрожала, он с беспокойством замечал, что и зрение у него слабеет, и силы совсем покидают его.
        Факел неумолимо гаснет.
        Боже!
        Он не прошел еще и половины пути, а тело словно налилось свинцом. Дойдет ли он до своей горницы в башне града, спасет ли друга и несчастную девушку, которых там запер?
        Страх за судьбу трех близких людей давил на него, словно огромная глыба. Под этой тяжестью он опустился на каменные ступени, одеревеневшая рука с факелом ударилась о холодную ступень, и факел выпал из разжавшихся пальцев. Он в отчаянии потянулся за ним и, напрягая последние силы, поднялся на ноги.
        «Я должен, должен взойти наверх!» — твердила в нем проснувшаяся воля. Но это минутное возбуждение не способно было надолго взбодрить обессиленное тело.
        Вскоре он снова присел и снова уронил факел. Тщетно протягивал он к нему руку: огонь покатился вниз по ступеням, словно тающая искра надежды. Старик оказался в густой смолистой тьме — и стало невыносимо тяжело.
        И все же неумолимая воля толкала вперед. По его вине никто не должен погибнуть, на совести у него не могут быть погубленные жизни! Он уже полз на четвереньках, стиснув зубы, таща со ступени на ступень свое тело сквозь непроглядную тьму.
        Еще ступень, еще! — подстегивал он сам себя. И тьма вокруг стала редеть: сквозь какую-то открытую дверь в подземную тьму просачивались лучи дневного света.
        Дальше, дальше!
        Холод пронизывал его до костей, и все же он продолжал ползти. У двери своей комнаты он сел, протянул руку к ключу, повернул его.
        Ян Поницен тут же открыл дверь, и Микулаш Лошонский ввалился в комнату почти без чувств.
        - Что случилось, друг? — Ян Поницен, испуганный его бледным лицом, запавшими остекленевшими глазами, помог ему дотащиться до кресла.
        Как же изменился кастелян! Когда он отводил Яна Калину в темницу, это был полный сил мужчина, и вот душа его, кажется, прощается с телом.
        Смочив водой белый платок, Мариша отерла старику лоб. Священник напоил его. И кастелян постепенно стал оживать. В мутных глазах засветилась жизнь, застывшее лицо помягчело, на нем появился легкий румянец.
        - Друг мой, друг мой, — шептал он, легонько сжимая руку священника и с нежностью глядя на девушку. — Простите меня, простите, что я подверг вас такой опасности. Если бы я не дошел, вы могли погибнуть здесь от голода…
        Священник с девушкой понимали, какая смерть им угрожала, но сейчас все их мысли были обращены к Калине…
        - Что ты сделал с Калиной? — спросил Ян Поницен.
        - Запер его в темнице, — ответил кастелян таким тоном, словно признавался в злодеянии.
        - Ты желаешь ему смерти?
        - Нет, нет! — выкрикнул кастелян. — Я хочу, чтобы он жил! — И кастелян указал на ключ, засунутый за пояс. — Друг, это ключ от темницы, возьми его. — И добавил. — Освободи Яна Калину, освободи его!
        По следу беглецов
        Эржа Кардош вышла из сторожки вся просветленная. Про себя все подсчитывала, сколько палинки купит за полученные динарии.
        — Ох уж и сквалыга этот Фицко, — усмехнулась она, справившись с подсчетом, но сказать, что она осталась недовольной, тоже было нельзя. Для того чтобы как следует подкрепиться, этих динариев вполне достаточно.
        Она поспешила за беглецами. Те как раз подбирались к опушке леса. Взгляд ее восхищенно следил за стройной фигурой Магдулы. Уж госпожа будет пощедрей Фицко, когда она приведет к ней это цветущее создание!
        Земля была сырой, на кустах и сухой траве поблескивала утренняя роса, и она, подобрав юбку, стала ловко спускаться с косогора. По дороге мимо известковых печей как раз проходил паренек с заплечным мешком — по всему видать, подмастерье, ищущий работу.
        - Эй, эй! — крикнула Эржа Кардош во все горло. — Постой, парень!
        Подмастерье остановился.
        - Хочешь заработать на халяву? — спросила она, подойдя к нему.
        По виду его Эржа поняла, что он согласен и на нелегкий заработок, и потому приказала ему идти в замок и сказать гайдукам, чтобы отправлялись под Скальский Верх с телегой для Фицко и пандурского капитана, которых постигло несчастье — не могут они, дескать, встать на ноги.
        Подмастерье загоготал так, что было слышно далеко окрест.
        - Уж я-то знаю, какое несчастье их постигло! Так им и надо, ха-ха-ха! Ну ладно. Хоть я и иду из Чахтиц, а так и быть, ворочусь. Только кто же мне заплатит за труд?
        - Фицко, можешь к нему на телеге приехать, — сказала Кардош и засмеялись еще громче, чем он.
        Но смеялась она не как подмастерье, из злорадства — по поводу бед горбуна, — а потому, что представила себе физиономию этого скареда, когда подмастерье протянет к нему ладонь.
        Парень, насвистывая, потопал назад в Чахтицы. Эржа припустилась наперерез через поле к лесу, где исчезли лесник с девушкой.
        Солнце изрядно припекало, и она так торопилась, что по лбу струился пот. Она была рада, что по лесу проходит узкая просека, и вскоре перевела дух, завидев вдали между деревьями красную юбку Магдулы. Теперь она тайком следовала за ними, держась обочины дороги, и всякий раз отпрыгивала, словно белка, за дерево, как только преследуемые оглядывались.
        Магдуле Калиновой было трудно смириться с мыслью, что приходится столь удаляться от матери и брата, по которому так соскучилась. Она с радостью разыскала бы разбойников, чтобы узнать, как живется матери, и успокоить ее. Бедная, она даже не знает, что с дочкой, жива ли, да и брат ее не ведает о том. Но в конце концов, хотя и с тяжким сердцем, она дала уговорить себя, что сейчас не самое подходящее время бродить по этому краю.
        - Стоит Фицко попасть в замок, он тотчас же пошлет по нашему следу ораву соглядатаев, и они прочешут всю округу. Уж как пить дать найдут нас. И кто знает, где разбойники и когда мы доберемся до них? А хоть бы они нам и повстречались, нешто мало у них забот с твоей матерью? Мы слышали, как Батори угрожала чахтичанам, что нашлет на них войско. Тогда и вовсе лихо придется лесным братьям, и придется им немало сил положить, чтобы сохранить свои головы.
        Между тем на тропе, пересекавшей лесную просеку, Эржа Кардош заметила еще одну девушку.
        То была Барбора Репашова, которая из-под града, от тайного входа в подземелье, где неожиданно на ее глазах сгинул Павел Ледерер, шла окольными стежками, стараясь ни с кем не встречаться. Она не знала, куда ей податься и что предпринять, чтобы вновь обрести любовь Павла. Одно она знала точно: в Новое Место больше не вернется; при одной мысли, что люди примут ее печаль как свидетельство тоски по несчастному мужу, ее охватывала такая ярость, что она забывала и о муках отвергнутой любви. Нет, она не может вернуться в Новое Место. Чем старательнее она будет показывать, как ненавидит Мартина Шубу и как рада, что он умер, тем с большим презрением будут смотреть на нее. Никто не сможет понять, почему она грустит, чахнет и увядает, коли так рада своему вдовству.
        Эржа была уверена, что дичь от нее не ускользнет, и потому свернула на дорогу. Барбора поразилась, увидев вдруг ее перед собой. Эржа Кардош ловко собирала сухие ветки — у нее уже созрел замысел, как затянуть эту девушку в сети чахтицкой госпожи.
        Барбора вздрогнула, когда та нежданно-негаданно подбежала к ней:
        - Милая девушка, ради всего святого, спаси меня! Я бедная вдова из Грушового и хожу сюда по дрова. Лесник подстерегает меня и, боюсь, схватит. Он тут неподалеку со своей дочкой.
        Она слезно просила Барбору последить за лесником, пока она, мол, отнесет домой собранные дровишки, а то дома хоть шаром покати.
        - А потом я ворочусь и отведу тебя к себе, — пообещала она. — Я вижу, ты одна-одинешенька. Поживешь у меня, а коли захочешь, так я найду для тебя и хорошую работу.
        Барборе слова вымолвить не удалось — всевозможные обещания сыпались на нее как из рога изобилия. И все же эти обещания успокоили ее — наконец нашлось местечко, где она сможет спрятаться. Она забудет, что она дочь гордого мастера. Пойдет работать, эта милая женщина найдет для нее место, а за работой, может, утихнут страдания последних дней. Позднее станет ясно, что надо делать, чтобы оказаться поближе к Павлу Ледереру. Она помогла старухе собрать дровишек, выслушала ее советы, на каком расстоянии следовать за лесником и его дочерью, чтобы затем, когда Эржа воротится за ней из Грушового, они не попали к нему в руки. А если лесник вздумает выйти из леса, пусть-де проследит, в какую сторону он направится, а потом вернется сюда и подождет ее.
        Барбора пообещала все выполнить, и Эржа, сгорбившись под тяжестью дров, пошла своей дорогой. Про себя она посмеивалась, до чего же ловко обвела вокруг пальца глупое создание. Вернись она сюда даже через несколько часов, девушка наверняка будет ждать ее и приметит, куда подались беглецы, если, конечно, они до ночи не станут отсиживаться в лесу.
        Отойдя на некоторое расстояние, она бросила дрова в кусты и с закатанной юбкой весело припустилась в Грушовое. Там зашла в трактир и стала пропускать рюмку за рюмкой — насколько хватило денег. Потом послала корчмарского батрака в чахтицкий замок с известием, чтобы к вечеру в Грушовое приехали на телеге два гайдука и ждали у сельского старосты дальнейших распоряжений.
        Возвратившись на то место, где должна была ждать Барбора, она не нашла ни одной живой души. Только вороны каркали во все горло, будто посмеиваясь над ней.
        Старая подождала немного, уверенная, что Барбора задержалась, выслеживая лесника с дочкой, но ожидание ни к чему не привело.
        Неописуемый гнев обуял ее: девушка, которую она считала такой простодушной, оказывается, обхитрила ее. Должно быть, все открыла леснику с Магдулой.
        Распаленные водкой щеки побагровели. Она сжала кулаки, заскрипела зубами:
        - Дай срок, непременно поймаю тебя! Всех троих изловлю!
        9. Злые духи восстают из преисподней
        Зловещее открытие
        Чахтичане еще в утренние часы проведали, что госпожа и ее три служанки исчезли. О, если бы их унесло в ад навечно!
        Гайдуки всполошенно бегали по улицам и у каждого встречного спрашивали, не видел ли кто госпожу, Дору, Илону или Анну. Они, конечно, подозревали, что она в подземелье — позже это подтвердила Ката Бенецкая, боязливо признавшись, что заметила, как они спускались в подвал, но гайдуки все равно расспрашивали всех и продолжали поиски. Однако в подземелье никто из них сойти не осмеливался — это было строго-настрого запрещено. Не было большего преступления, чем наведаться туда без ведома и дозволения Алжбеты Батори и без присмотра самых верных ее слуг. Устрашающим примером вставал в памяти гайдук, который однажды, когда Фицко не то служанки забыли запереть дверь, прокрался в подвал, чтобы глотнуть малость вина, но был пойман и забит на «кобыле» до смерти. Сколько выпил капель вина, столько получил ударов! Кто же после этого отважится подвергнуть свою шкуру такому мучительству?
        Все Чахтицы взволнованно и жадно ловили слухи, шедшие из замка.
        - Хоть бы дьявол унес ее со всеми ее ведьмами! — искренне молились горожане.
        Еще до полудня заявился вдруг подмастерье и под общий хохот стал рассказывать у корчмы, что принес приказ для гайдуков — отправиться под Скальский Верх с телегой для Фицко, который лежит в лесной сторожке, беспомощный как младенец.
        - Скажи гайдукам, — смеялся один мужик, — чтобы надели перчатки, когда будут его поднимать на телегу, а то еще поломают ему и остальные косточки, какие пока целы!
        - А то и вовсе помалкивай, — предложил другой. — Авось сдохнет там от голода вместе со своим капитаном. Лишь бы не оправились и не выручили сами себя.
        Слова эти пришлись людям по душе. И подмастерью также. Вот только обидно, что зря время потерял и не получит никакого вознаграждения.
        - Мы тебе возместим! — разгорячились мужики, узнав причину его печали. И тут же собрали горсть динариев, затащили в корчму, на радостях заказали по кружке вина, потом еще по одной, будто на самом деле справляли поминки по усопшему горбуну.
        Близился полдень. Около замка сновали любопытные, убежденные, что вот-вот что-то произойдет. Но происшествий не было. Разве что приезд гостей. Беньямин Приборский и Эржика прикатили на парадной упряжке. И с удивлением узнали об исчезновении госпожи и трех ее служанок.
        Они пришли в замешательство: вернуться или остаться?
        Решили подождать. И разместились в комнатах для гостей.
        Эржика обошла все залы. Случайно заглянула и в гардеробную. Картина, представшая перед глазами, чуть не повергла ее в обморок.
        На разбросанных черных нарядах чахтицкой госпожи лежали или сидели более десятка девушек с искаженными от боли, страха и отчаяния лицами. Они находились там с утра, не получая никакой помощи. И не осмеливались ни встать, ни позвать кого-нибудь, ни самим что-то предпринять. Ждали в ужасе, когда откроется дверь, появится на пороге госпожа и продолжит истязания.
        И вот дверь открылась. Но стояла в ней не чахтицкая госпожа, а девушка примерно того же возраста, что и они, перепуганная неожиданным открытием. Они знали ее. Но разве можно ждать помощи от любимицы жестокой госпожи? И все-таки истерзанные девушки обратили к ней взор с робкой надеждой: а вдруг она сжалится. На ее лице не было и следа гнева, злобы, жестокости, напротив, оно излучало одно сочувствие, в глазах блестели слезы.
        - Помоги! — взмолилась одна из портних. За ней взмолились и другие. В просьбах звучали отчаянье и надежда. Они протягивали к Эржике руки, словно их вот-вот поглотит омут.
        Эржика превозмогла ужас, опомнилась. Надо было срочно принять меры — она сквозь открытую дверь позвала служанок. Но явилась одна прачка Ката Бенецкая. Увидев девушек, она разразилась плачем:
        - Горемычные мои! Как же она вас отделала!
        - У тебя что, сердца нет? — напустилась на нее Эржика. — Оставляешь людей подыхать!
        - Да не могу я вмешиваться, — отговаривалась Ката. — Мне это заказано. Я уж не раз помогала таким истерзанным, изголодавшимся бедолагам. Было бы у меня столько золота, сколько ударов я получила, так не пришлось бы мне есть горький хлебушек в замке. Сразу собралась бы и ушла подальше, чтобы не видеть его даже издали.
        - Быстрее! Быстрее! — торопила ее Эржика. — Принеси воды, чистых тряпок и позови Майорову! Она здесь!
        На лице Каты читалась радость и готовность, но она все еще медлила.
        - Я от всего сердца помогу, знать бы только, что вы не выдадите меня…
        - За все, что ты сделаешь, я в ответе. Только поторопись! — ответила Эржика.
        Ката поспешила за всеми необходимыми вещами. Привела и Майорову. Та сперва отказывалась помочь несчастным, но угрозы Эржики возымели действие. Она расставила в гардеробной лечебные отвары и мази и боязливо принялась омывать, растирать и бинтовать раны девушек. Только бы не появилась Алжбета Батори! Вот было бы дело! Тогда держись, Майорова!
        Эржика не только наблюдала за работой прачки и знахарки. Она и сама хлопотала вокруг девушек, поила их, кормила, разговаривала с ними ласково, и сердце у нее надрывалось от боли при виде этих несчастных.
        - Она вонзила мне иголки под ногти, а когда я их вытащила, Дора так избила меня, что я сесть не могу!
        - А мне разрезала кожу между пальцами!
        - А мне прижгла ухо раскаленными щипцами для завивки волос!
        Так жаловались измученные девушки. Эржика в ужасе всматривалась в раны, обезобразившие молодые девичьи тела. Душераздирающая картина! Но еще ужаснее была мысль, что во всех этих злодействах виновата ее мать!
        Ее мать!
        Вдруг Ката истошно закричала. Подойдя к девушке, лежавшей ничком у сундука, она было подумала, что измученная усталостью страдалица уснула. Ката встряхнула ее. Так как девушка не откликнулась, она перевернула ее на спину. И тут же отпрянула в ужасе.
        - Она мертва! — простонала она и, всплеснув окровавленными руками, свалилась без памяти.
        Все обратили взгляд к мертвой девушке.
        Грудь у нее была обнажена. Черные локоны едва прикрывали ее, с искаженного ужасом лица недвижно смотрели выкатившиеся черные глаза. У девушки была разрезана грудь, и до того, как умереть, она, видно, судорожно сжимала ее худенькой рукой.
        На крик и суету прибежал в гардеробную Беньямин Приборский.
        Застыв в дверях, он закрыл ладонями лицо.
        Майорова прикрыла труп девушки черным плащом чахтицкой госпожи, окропила Кату холодной водой, привела в чувство остальных девушек. Эржика недвижно стояла, опершись о сундук. Казалось, жизнь в ней неостановимо затухает: ноги дрожали, вот-вот откажут ей.
        Беньямин подошел к ней как раз в то мгновение, когда она, прижав руку к сердцу, зашаталась и рухнула как подкошенный цветок. Он подхватил ее и почти на руках вынес из гардеробной.
        В комнате, где они разместились, он опустил ее в кресло и стал гладить по лицу, волосам, не в состоянии произнести слова.
        Эржика судорожно схватила его за руку, прижалась головой к его груди и разразилась рыданиями.
        - Отец, увези меня отсюда!
        - Но куда, Эржика?
        - Куда угодно. Как можно дальше, чтобы забыть все это, все, что натворила моя мать. Чтобы навсегда забыть о ней!
        - Значит, тебе уже известно, что это твоя мать?
        - Она сама сказала мне об этом.
        После минутного молчания она почувствовала, что в ней созревает твердое решение, — она перестала плакать, на глазах высохли слезы.
        - Ты мой отец и Мария Приборская — моя мать! Я любила вас как родителей и буду любить до последнего часа. Пойдем! В стенах этого замка я задыхаюсь, сердце вот-вот разорвется.
        Беньямин был человеком твердым, но душевным. Он любил свою воспитанницу, как родную дочь, и, проникаясь ее болью, с трудом сдерживал слезы. Но при этом оставался неумолимым: он не мог увезти отсюда Эржику, у него не было никаких прав на это. Особенно теперь, когда сердцем ее завладел человек недостойный — разбойник! Он не в силах присмотреть за ней — это было доказано прошлой ночью, — но и не способен взять на себя ответственность за то, что может произойти. Если владелица замка, узнав о незадачливой ночной вылазке, все же согласится опять отдать Эржику в Врбовое под его попечение, он будет считать себя самым счастливым человеком на свете.
        - К сожалению, я не могу поступить по-твоему, Эржика!
        Она посмотрела на него, и в ее взгляде было столько отчаяния, что сердце его содрогнулось.
        - Я знаю, что ты не можешь этого сделать, — сказала она с горечью. — Твоя любовь ко мне недостаточно сильна, чтобы победить боязнь лишиться расположения госпожи.
        Он молчал. Нет, не в боязни лишиться милости чахтицкой владычицы, а вместе с тем и всего остального, было дело. Он достаточно прочно обеспечил и свое дворянство и состояние на тот случай, если когда-нибудь Батори вздумалось бы лишить его своих милостей.
        Нет, он боялся только за судьбу Эржики и ответственность за нее не хотел нести один. Он знал свою воспитанницу, а по ее сегодняшней выходке в врбовской усадьбе и вовсе убедился, какой любовью прониклась она к разбойнику. Чем может кончиться такая любовь? Нет, он не желал ей несчастья, не желал ей зла, но заботиться о ее счастье должна помочь мать…
        Эржика подошла к нему, положила ему руки на плечи и заглянула так глубоко в глаза, словно хотела что-то прочесть на дне его души. В ее испытующем взгляде была нежность и верность детской любви.
        - Прости мне, отец, что я обвинила — тебя в страхе и трусости. Я чувствую: ты любишь меня. Поэтому я открою тебе свое сердце, верю, что ты поймешь смятение и боль, царящие в нем. Когда я узнала, что в Врбовом я чужая, что моя мать — благородная госпожа, под чьей крышей я не имею права жить, поскольку каждому стало бы ясно ее падение, меня просто оторопь взяла. Кто был моим отцом — этого не знает даже мать, и я все время ощущаю себя существом, которому не следовало родиться на свет. Я была счастлива, покуда верила, что мои родители — Приборские. И была бы счастлива с ними даже в бедной крестьянской халупе. А теперь я вынуждена жить с сознанием, что отец мой неведомо кто, а мать — знатная дама, которая призналась мне в этом только сейчас и лишь украдкой проявляет ко мне материнские чувства. Свое родство со мной она должна скрывать и перед самым распоследним слугой. Я было смирилась с этим унизительным ощущением, вошла в положение матери и простила ее. И любила ее какой-то болезненней любовью, робко мечтала о ней. Но…
        Помолчав немного, она заговорила еще взволнованнее:
        - Я уже давно слышала о жестокостях Алжбеты Батори. Но я всегда видела перед собой серьезную, доброжелательную, пусть порой и строгую даму, не способную чинить несправедливость. И все, что о ней говорили, я считала клеветой, злыми вымыслами. И вдруг сегодня, отец, один вид этих измученных девушек в гардеробной убедил меня, что слухи о ее жестокости правдивы. Проживи я еще сотню лет, никогда не смогу забыть этой страшной картины… И меня невыразимо страшит, что она способна на эти нечеловеческие жестокости. Пойдем, отец, как можно быстрее уйдем отсюда! Я боюсь встречи с Алжбетой Батори. Меня бы обожгли ее поцелуи, я умерла бы в ее объятии… Она отринула меня перед людьми, я же отрину ее в своем сердце. Она не моя мать! Пойдем, отец, пойдем! — И она потащила его за рукав.
        - Подожди, Эржика, — сказал он, смягчившись. — Я охотно увезу тебя, но ты должна мне дать одно обещание.
        - Нет ничего на свете, чего бы я не обещала тебе!
        - Хорошо, Эржика, — сказал он и, поколебавшись мгновенье, продолжил — Обещай мне, что вырвешь Андрея Дрозда из своего сердца, что не будешь больше думать о нем, а если случайно и встретишь его, то пройдешь мимо холодно и равнодушно.
        Лицо ее вспыхнуло, глаза загорелись.
        - Ты можешь вырвать у меня сердце, но нет на свете силы, которая вырвала бы из него мою любовь… Это единственное, чего я не могу обещать!
        - Тогда мы остаемся здесь! — сказал Беньямин Приборский снова холодно и строго. Это новое признание ее любви к разбойнику вконец возмутило его.
        - Я ни за что не останусь здесь? Дождись ее сам! — И она бросилась к дверям. На дворе стоит оседланный Вихрь, она вскочит на него и помчится к Андрею Дрозду! Уж он-то оставит ее у себя и будет беречь!
        Но не успела она еще дотронуться до ручки двери, как Беньямин Приборский подскочил к ней и рванул назад.
        - Ни шагу больше! Ты останешься здесь! — сказал он и, выскочив из комнаты, захлопнул за собой дверь и запер ее на ключ.
        С тяжким сердцем оставил он воспитанницу. За все восемнадцать лет не было у него столько неприятностей, сколько их накопилось за этот день. Он всегда относился к девушке бережно, никогда не наказывал, слова грубого не сказал. А нынче пришлось резко оттолкнуть ее от двери и запереть в комнате. Всегда он шел навстречу любому ее желанию, а сегодня отказался выполнить одну-единственную ее просьбу.
        В замке было шумно. В гардеробную вбегали служанки, ломали руки, причитали и уносили тяжелораненых подружек в людскую. При этом дрожали от страха, чтобы чахтицкая госпожа не застала их врасплох. Досталось бы им за проявленную доброту!
        Беньямин Приборский вышел во двор. Там сновала челядь, а перед замком толпой стояли чахтичане. Старики учтиво приветствовали Приборского, но смотрели на него неприязненно. И неудивительно! Многие годы назад они горбатили на барщине сообща, они помнят еще, как он извивался на «кобыле», когда гайдук отвешивал ему двадцать пять ударов. А нынче ишь как выставляется! С холопами перекинется словом лишь тогда, когда уже нет иного выхода.
        Вдруг во дворе и перед замком раздались крики: гробовщик с подмастерьем пронесли через освещенный лучами солнца двор дощатый гроб. Никто не знал, что произошло в гардеробной госпожи, не предполагал даже, что там лежит прикрытая черным плащом госпожи несчастная девушка. Но потом люди и вовсе остолбенели: они насчитали одиннадцать девушек, которых переносили из замка в людскую.
        Павел Ледерер, уже вернувшийся в замок, задумчиво смотрел на гроб. Он собирался выяснить, кто из горемычных девушек будет видеть в нем свой вечный сон, но пока это было преждевременно. Он повернулся к солнечным часам на углу замка. Те показывали полдень, но колокола еще не звонили. Взгляд его то и дело обращался ко граду, не валит ли из трубы дым.
        Наконец раздался колокольный звон. Торжественно и ликующе заблаговестили колокола в предвесеннем воздухе. С голов слетели шляпы, над замком распростерлась тишина. И хотя Павел Ледерер тоже благочестиво склонил голову для молитвы, глаза его неотрывно осматривали град, высившийся на макушке Драплака.
        Колокола еще не отзвонили, когда лицо его вдруг осветилось радостью.
        С Калиной все ладно! Калина в безопасности!
        От крыши града к небосводу валил столб дыма.
        Как раз в эту минуту из корчмы вышел изрядно повеселевший подмастерье. Напоившие его забулдыги вышли за ним на улицу — проследить, не завернет ли он в замок, не передаст там поручение Эржи Кардош. Но они напрасно опасались. Весело посвистывая, подмастерье, не оглядываясь, направился в Новое Место.
        Тем временем Эржика, запертая в гостевой комнате, сидела в кресле в полной отрешенности.
        Желание жить поддерживала в ней одна лишь мысль — использовать первую же возможность и убежать к Дрозду…
        Поцелуй уродливых губ
        Медленно тянулись часы приближения смерти.
        - Это Божья кара постигла нас, Божья кара! — повторяла Анна в бесконечном ожидании смертного часа. В душе Илоны, Доры и Алжбеты Батори этот возглас вызвал суеверный страх.
        Они уже готовились к смерти, и эти выкрики, казалось, вырывались из недр пробуждающейся совести.
        Мысль о том, что их настигла месть провидения, потрясла их и многократно усилила мучения.
        Обессиленные, с ввалившимися глазами, мертвенно-бледные, изнуренные голодом и жаждой, они лежали на ковре, а железная дева из угла застенка злорадно улыбалась им.
        - Видеть ее не могу! — крикнула чахтицкая госпожа.
        Сделав величайшее усилие, служанки двинулись исполнить ее приказание: с трудом доплелись до железной девы, оперлись о нее и повалили наземь.
        Железная дева упала с жутким грохотом. В утробе загудело, смертоносное устройство ожило, плечи поднялись кверху, и из груди выскочили ножи. Женщины, обреченные на голодную смерть, завизжали, словно их коснулась ледяная длань скелета.
        Догорел последний факел, и застенок погрузился в глубокую, непроницаемую темноту.
        Это медленное умирание в кромешной тьме и гробовом молчании было чудовищно. То одна, то другая издавала вопль, словно ее душил вурдалак. Час проходил за часом Они не знали, ночь ли сейчас на дворе или день, все мучительнее сказывались голод и жажда. В темноте то и дело раздавались стоны и вскрики, ковры впитывали и гасили их. Обессиленные женщины лежали в ожидании последнего часа.
        Вдруг в коридоре раздался гулкий звук. Как будто кто-то приближался.
        Они чутко прислушивались. Искорка надежды вспыхнула в угасающем сознании. Но верить, что это действительно спасение, они уже не осмеливались. Неужто и этот стук близившихся шагов не что иное, как плод их фантазии? По-настоящему они обрадовались лишь тогда, когда ключ загремел в замке, дверь отворилась и застенок залило сияние весело пылающего факела.
        Сознание, что действительно пришло спасение, что с самого порога смерти они возвращаются в жизнь, влило в них столько сил, что они вскочили и с восторженными криками бросились к своему спасителю — и сразу же убедились, что он из плоти и крови, а вовсе не плод больного воображения.
        В двери стоял улыбающийся Фицко… Одна рука была на черной перевязи, в другой он держал факел. Глаза и рыжие лохмы светились, точно язычки пламени.
        В эту минуту горбун испытывал невыразимое блаженство. Он понимал, что вырвал госпожу и ее служанок из когтей верной смерти. Осознавали это и восставшие из мертвых женщины, и их сердца, закосневшие в злодеяниях, были полны благодарности.
        Анна, Илона и Дора зацеловали его, так что ему пришлось отстранить подальше от себя факел, чтобы их не подпалить.
        Госпожа молча наблюдала за этим взрывом благодарности, а на Фицко смотрела так, что сердце у него затрепетало, грудь радостно расправилась. Под этим взглядом ему казалось, что он рождается для новой жизни: кривые ноги вытянулись, более короткая нога как будто подросла, горб на спине исчез и карликовая фигура обрела вид стройный, статный, мужественный. Так госпожа еще никогда не смотрела на него. В ее глазах, несомненно, светилась благодарность.
        Внезапно он передернулся. Невыносимая боль пронизала руку. Он зашатался и, сжав зубы, оперся о дверной косяк.
        Превозмогая боль и слабость, он виновато проговорил:
        - Прощения прощу, ваша милость, что не в состоянии броситься на колени и вымолить у вас снисхождение за то, что проиграл сражение с разбойниками и не явился раньше освободить вас из заключения. Я ранен, и силы у меня на исходе…
        Каким же образом оказался в подземелье горбун? Отлежавшись в лесной сторожке, он оправился и наконец почувствовал, что может встать с постели, сойти по косогору, сесть на камень у дороги в надежде, что мимо проедет какая-нибудь телега. Ему повезло. Вскоре показался возница, возвращавшийся из Нового Места, он с готовностью повез Фицко и капитана в Чахтицы.
        Когда они доехали до города, уже смеркалось. Все чахтичане были на ногах, возбужденные люди сновали по улицам. От встретившегося гайдука горбун узнал о причине волнения. Когда он услыхал, что госпожа исчезла, и именно в подземелье, на него напал суеверный страх, но уже в следующую минуту он приказал вознице гнать что есть силы.
        Он должен был найти госпожу, и как можно скорее.
        Вокруг замка и во дворе было полно людей. Фицко заорал на них, приказывая разойтись, потом сунулся в свой закуток, взял ключи и тотчас же спустился в подвал.
        По дороге в застенок его несколько раз одолевала такая слабость, что приходилось останавливаться и набираться сил для дальнейшего пути.
        В это время наверху снова сбежались разогнанные зеваки и стали ждать возвращения Фицко, который в это время медленно продвигался в сторону застенка.
        Благодарность Анны, Илоны и Доры была для Фицко малозначащим вознаграждением. От них зависело немногое. Прежде всего он думал о спасении госпожи. В этом был свой расчет. Он надеялся, что тем самым умерит ее гнев и избежит наказания за поражение, более того — подправит неприязненное мнение, которое конечно же создалось у нее после его последних неудач. Однако не одна только расчетливость подгоняла его, но и какое-то непреодолимое чувство покорности, воспитанное в нем с раннего детства. Он должен спасти госпожу — пусть ценой собственной жизни!
        - Никаких извинений, Фицко, — отозвалась Алжбета Батори растроганно. — Я обдумывала для тебя наказание, я гневалась из-за того, что даже на тебя, на твою находчивость и силу не могу уже положиться, коли разбойники за такой короткий срок дважды сумели тебе намять бока. Но ты все искупил. Запертые здесь, в подземелье, мы уже прощались с жизнью, нам неоткуда было ждать помощи. Ты спас нас, хотя мы были уже одной ногой в могиле.
        Слова госпожи лились для Фицко сладостной музыкой. Такого признания ему ни от кого не приходилось слышать» У Алжбеты Батори для него всегда находились лишь короткие фразы и приказания, которые надо было мгновенно исполнять. Сверх того, ему доставались от нее одни издевки да презрение.
        Голова у Фицко закружилась от блаженства, особенно когда госпожа изрекла:
        - Я тебе очень признательна, Фицко, и мою благодарность ты тотчас же узнаешь!
        Он напряженно ждал, что она собирается делать — ведь у нее ни денег здесь, ни драгоценностей. Еще напряженнее следили за госпожой злыдни служанки, у которых и следа не осталось от прежней благодарности и восторга. Мало было радости в том, что горбун так вырос в глазах хозяйки замка. Зло брало, когда они представляли, как заносчиво будет теперь обращаться с ними Фицко, как он оттеснит их от сердца госпожи.
        - Подойди поближе, Фицко, — проговорила графиня, — тебе дозволяется поцеловать мою руку.
        Старые ведьмы чуть было не вскрикнули от неожиданности.
        Такой чести не удостаивался еще никто из здешних служителей. Этих белоснежных рук ни разу до сих пор не касались губы челяди или холопов.
        У Фицко все поплыло перед глазами, когда он увидел протянутую к нему белую руку. Он шагнул к госпоже пошатываясь, точно пьяный, не в силах поверить, что высокомерная Алжбета Батори в самом деле дозволяет поцеловать свою руку именно ему, слуге, которого каждый высмеивает и ненавидит. Горбун даже подумал было, не играет ли она с ним, не были ли эти слова благодарности лишь комедией и не размахнется ли эта рука, светящаяся такой белизной, для удара, когда он захочет коснуться ее. Но тут же Фицко убедился, что опасения его были беспочвенны.
        Он осторожно взял руку госпожи, словно это было раскаленное железо, и коснулся ее губами. Но белая рука не ударила его, не вырвалась с отвращением, напротив, она осталась лежать в его бесформенной ладони, точно беспомощная добыча. И Фицко целовал ее снова и снова. А потом, когда белая рука выскользнула из его ладони и он продолжал стоять, как одурманенный, она коснулась его лохматых, щетинистых рыжих волос и погладила их.
        Это настолько распалило горбуна, что ему показалось, будто он весь занялся пламенем.
        Множество мыслей и чувств теснились в нем, ища выражения, но он был до того возбужден, что не мог вымолвить слова. А хотелось ему сказать, что до сих пор ни одна рука не протягивалась к нему для поцелуя, напротив, любую, если он ее касался, с отвращением отдергивали. Хотелось сказать, что до сих пор никто не гладил его по голове: Даже мать — никому не ведомо, кто подарил ему жизнь. Растроганному Фицко хотелось в порыве чувств, чистосердечно признаться, что он чуть было не предал свою повелительницу. Уже подумывал, не вырыть ли свой клад и не уйти ли, бросив службу у чахтицкой госпожи. Он был готов просить, чтобы она простила ему предательство, совершенное в помыслах, и обещать ей быть самым верным слугой, готовым когда угодно отдать за нее жизнь. Но он тщетно искал слова. Сдавленная грудь взволнованно вздымалась, сердце прыгало, словно хотело вырваться, горло сжималось. Был бы он здесь один, он бросился бы на ковер, и расплакался бы, как дитя. Но вокруг стояли женщины, и потому, сжав зубы и кулаки, он превозмог себя.
        Сотрясаемый бурными чувствами, он стоял недвижно, как изваяние, перед владычицей замка. Из маленьких глазок, которые всегда искрились злобой, лились слезы.
        - Спасибо, ваша графская светлость! — бормотал он.
        Минутой позже подземными коридорами из застенка вышла измученная процессия: Алжбета Батори, Фицко и служанки, опираясь о стены, медленно продвигались наверх, постепенно отдаляясь от смертного порога и возвращаясь к жизни. Самой свежей оказалась Дора, она уже окончательно стряхнула с себя мрачную смертную истому и возглавила шествие. Когда они добрались до винных бочек, она нацедила в кувшин вина и предложила госпоже, а потом подругам и Фицко, после чего и сама выпила — по-мужски залпом.
        Вино, словно волшебный напиток, вернуло всем силы И потому, при выходе из подвала, им удалось скрыть слезы усталости и страдания.
        Стояла уже ночь. На дворе, залитом скупым светом из окон замка, толпились зеваки. Все разочарованно уставились на процессию, вышедшую из подвала. Вот уж чего не ждали, чего не желали себе…
        Вид толпы взбудоражил чахтицкую госпожу, Фицко и служанок.
        - Ах, гнусное сборище! Так вы с нетерпением ждали известий о моей смерти! — возопила Алжбета Батори. — Да скорее передохнут все Чахтицы, чем вы того дождетесь!
        Но толпа не двигалась, только молча смотрела на нее Тогда она схватила один из колов, стоявших у входа в подвал, и осатанело кинулась на людей. Бабищи и Фицко последовали ее примеру и принялись лупить разбегавшихся зевак. В мгновение ока двор опустел, ворота были заперты.
        Алжбета Батори, ни о чем не спрашивая, направилась прямо в спальню. Приказала принести ей туда еды.
        - А вы, Фицко, Дора, Анна, Илона, ждите, пока я вас позову, — сказала она. — Приготовьте все, чтобы я могла отправиться в путь. Хочу как можно быстрее отправиться в Прешпорок, а с вами мы еще сегодня обсудим, что вы будете делать в мое отсутствие.
        Схвачены
        Убедившись, что лесник с Магдулой и Барборой, которая должна была их выследить, исчезли, разъяренная Эржа Кардош поспешила назад в Грушовое. Но не только затем, чтобы залить там свой гнев водкой. Она ходила из дома в дом, останавливала каждого встречного и со слезами на глазах спрашивала:
        - Люди добрые, я бедная женщина, с мужем и дочкой отправилась на заработки. Да вот в лесу повстречались нам разбойники — мы и разбежались кто куда. Не видали ли вы моего мужа и дочку?
        Но на ее вопросы все отрицательно качали головой.
        Обойдя Грушовое вдоль и поперек, она остановилась в трактире, выпила и сказала трактирщику, чтобы велел гайдукам отправляться в Лубину, а затем продолжила путь.
        Она спешила в Лубину.
        Пришлось смириться с тем, что беглецов в Грушовом уже не найти. Если бы они там прятались, то грушовцы, которым она представилась несчастной женщиной, сказали бы ей о них. Не пошли ли они в Старую Туру? Тамошние подданные часто ходят в Чахтицы на работу, и у госпожи в Старой Туре шесть гайдуков. Правда, четверых из них призвали в Чахтицы для преследования разбойников, но двое там еще остались. Кое-кто обязательно шепнет, что в Старой Туре прячется беглый лесник, холопка чахтицкой госпожи да еще одна подозрительная девица, и они их вмиг схватят. В Вадёвцы или в Вишневое они явно не пошли. Слишком близко к замку. Бежать они могли или в Бзинцы, или в Лубину. Эржа решила сперва идти в Лубину. А если не отыщет их там, у нее будет еще время заглянуть и в Бзинцы.
        В Лубину она пришла вся взмокшая. Водка грушовского трактирщика распаляла ее.
        - Люди добрые, разнесчастная я женщина… — Она и тут стала останавливать людей и с печальным видом повторять сказку, которую сочинила в Грушовом. Но здесь уже на ее вопросы люди не качали головами.
        - Бедная ты, бедная, — сказал ей пожилой человек, которого она остановила, — в твоем невезении тебе все же повезло. Твой муж с дочкой в Лубине. Я видел, как они пошли в пастушью хижину просить приюта. И наверняка их там оставили — не видно было, чтоб они уходили.
        Еще несколько человек подтвердили, что беглецы в пастушьей хижине.
        Довольная, она разместилась в углу трактира, вдосталь выпила, а как стемнело, стала ждать, когда застучит по улицам легкая повозка чахтицких гайдуков.
        Вскоре те приехали.
        - Ступайте прямо к старосте, — сказала она, — и прикажите ему вызвать трех чужаков, что прячутся у пастуха.
        Гайдуки направились к старосте, а Эржа — к пастушьей хижине, опасаясь, что беглецы учуют опасность и снова улепетнут.
        Вскоре в хижину вошел батрак старосты.
        - Мой хозяин приказывает, — сообщил он удивленному пастуху, — чтобы ты немедля явился к нему вместе с тем мужиком и двумя женщинами, которых ты оставил у себя на ночь.
        - А чем недоволен староста? — встревожился тот.
        - Откуда мне знать? — ответил батрак.
        Дурное предчувствие проснулось в душе пастуха. Неужто он провинился, приняв под свою крышу несчастных путников? Но приказ есть приказ, к тому же староста первый человек в селении, а пастух — последний.
        Он открыл дверь чулана. Лесник, Магдула и Барбора, слышавшие разговор с батраком старосты, вышли вконец перепуганные. Было ясно: вызов к старосте не сулит ничего хорошего.
        Как же получилось, что Барбара оказалась вместе с лесником и Магдулой? В лесу она, по совету Эржи, долго подстерегала лесника с дочерью. Но стоило ей подойти к ним поближе, как она, к своему великому удивлению, узнала в леснике, которого так боялась старушка, отца Павла — Яна Ледерера. Она тут же заговорила с ним и выяснила, кто на самом деле Эржа. И тут же решила присоединиться к старому Ледереру и Магдуле. Ее утешала мысль, что она будет рядом с отцом Павла и пойдет с ним, куда он решит. Сын, конечно, когда-нибудь отыщет отца, а вместе с ним и ее. Правда, Барбору неприятно поразило, что отец при напоминании о сыне нахмурился. Она стала горячо защищать Павла от обвинений отца.
        - Нет, нет! Павел не может быть предателем! — повторяла она снова и снова. Но когда и Магдула, следуя ее примеру, стала защищать Павла, дьявол ревности нашептал Барборе бессмысленные подозрения. Она легко могла рассеять их несколькими вопросами, но не осмелилась задать их. Уж не стала ли Магдула причиной ожесточения Павла?
        С этой поры она возненавидела Магдулу Калинову так, что с трудом скрывала свои чувства.
        Ян Ледерер хмуро шагал рядом с Магдулой и Барборой к старосте. Мучившие его опасения тут же подтвердились, когда перед ними распахнулись ворота двора старосты.
        За воротами они увидели гайдуков, к ним из-за укрытия подходила Эржа.
        - Гайдуки, слушайте приказ чахтицкой госпожи! — крикнула она им. — Свяжите их! И вы, староста, послушайте: в вашей общине кашли приют трое беглецов. Это старик — лесник Ян Ледерер. По виду он честный, но в сердце его — сплошная ложь и притворство. Он должен был беречь имущество госпожи, а сам разворовывал его. А когда все выявилось, он убежал, а с ним и холопка Магдула и ее подружка, не знаю, как ее имя. У этой служанки чахтицкого замка тоже загребущие руки, и потому она тотчас пустилась в бега, как только кое-кто собрался дать ей по рукам.
        - Я никогда ничьей служанкой не была! — обиженно крикнула Барбора. — Я Барбора Репашова, вдова мастера Шубы из Нового Места. И не сделала ничего, за что меня следует наказать. Никто не имеет права меня и пальцем тронуть!
        - Ха-ха-ха! — засмеялась Эржа. — Язык у нее здорово развязан, да вот разума маловато. Какая ж это дочь новоместского мастера и вдова мастера Шубы, если она, точно нищенка, просит кусок хлеба и приют в пастушьей хижине? А вы, — указала она на Яна Ледерера и Магдулу, — еще, глядишь, скажете, что вы принц с принцессой, странствующие под видом бродяг, а?
        Между тем гайдуки связали беглецов и затолкали в повозку. Чем больше те сопротивлялись, тем яростнее мутузили их гайдуки.
        Эржа хорошо понимала: чем быстрее управятся гайдуки на старостином дворе, тем меньше шансов, что лубинчане освободят ее пленников. К старосте во двор уже сбежалась половина деревни — их презрительные замечания явно говорили о том, что никто не верит Эржиным обвинениям. Один из крестьян даже закричал, что знает Барбору Репашову. Эржа поняла, что пора ехать, и приказала гайдукам садиться в повозку да и сама примостилась среди них.
        Гайдук вытянул лошадь кнутом, и упряжка, перед которой толпа неохотно расступилась, укатила из Лубины.
        В то время как Ян Ледерер с Магдулой и Барборой встревоженно гадали, что их ждет впереди, Эржа пребывала в самом веселом расположении духа.
        - Эх вы, головы садовые! — твердила она гайдукам. — Вам бы другим ремеслом заниматься. Что с того, что вы гайдуки? Ха-ха! Ну схватили вы деда и этих двух потаскух, везете их в замок, а кому за это заплатят? Мне, дурачье, мне, и к тому же, изрядно!..
        Совет пятерых
        В спальне Алжбета Батори мельком взглянула на себя в зеркало и ужаснулась своему виду.
        Волнения последних дней и часы, полные тревоги и страха в подземелье, оставили на ней неизгладимые следы: пепельный цвет лица, круги под запавшими глазами, лоб в морщинах, угасший взгляд. Но ей было недосуг изучать более тщательно свое лицо, голод манил ее к столу с яствами.
        Не успели Дора, Анна, Илона и Фицко утолить голод, как госпожа позвала их к себе в спальню, что было тоже знаком особого расположения. Они буквально расцвели от счастья, когда госпожа великодушным движением позволила им сесть.
        - Мои самые верные слуги, — начала она торжественно, — я позвала вас, чтобы посоветоваться и решить, как оградить себя от этого чахтицкого сброда, который со дня на день все более наглеет. Он всячески угрожает замку, готов поджечь его, сровнять с землей, чтобы от нас, обитателей замка, остался один пепел на его обломках. Хочу поговорить с вами, как обуздать разбойников, чья дерзость уже не знает границ. Не будем обманывать себя: в последние дни они не раз и не два доказывали, что с ними надо считаться. Это более опасные враги, нежели все Чахтицы вместе взятые.
        Она внезапно замолчала и сквозь стиснутые зубы процедила:
        - Майорова!
        У нее вдруг разболелась рана, нанесенная ей разбойником Вавро. Покалывание, которое она чувствовала уже в подземелье, переходило во все более резкую боль. На ее крик в спальню сунула нос Ката Бенецкая, которая ожидала приказаний в соседней комнате. Она сбегала за Майоровой, привела ее.
        - Ты — обманщица! — закричала на Майорову Алжбета Батори, как всегда, когда снадобья той не совершали чуда. — Уверяла меня, что не буду даже чувствовать рану, а у меня она опять болит, ужасно болит!
        - Милостивая графиня, — защищалась Майорова смиренно, — ничто не длится вечно, даже действие моего снадобья.
        Боль сразу утихла, как только Майорова снова смазала и перевязала рану. Госпожа, успокоившись, отпустила ее.
        - Слуги мои, — продолжала она, — по ноге моей вы видите, до чего все дошло! Гнусный злодей осмелился изувечить ногу Алжбеты Батори! А завтра злодеи могут посягнуть на ее жизнь и на жизнь ее верных служителей.
        - На мою жизнь уже посягнули! — вырвалось у Фицко, у которого при воспоминании о могучих пальцах Андрея Дрозда так вскипела желчь, что он осмелился даже прервать госпожу.
        Графиня рассмеялась:
        - Что ж, Фицко, мне кажется, что эти разбойники тебя крепко полюбили, они даже отдают тебе предпочтение передо мной. Пожалуй, на тот свет они отправили бы тебя охотнее, чем меня.
        - Руки коротки! — взорвался Фицко. — Это я с ними управлюсь…
        - Я и себе этого желаю, — сказала она уже серьезно. — И тебе посоветую не попадаться более, точно дитя несмышленое, в руки разбойников. Ведь ясно, что получается: выставляя себя на посмешище и презрение, ты подвергаешь осмеянию и меня. И вас, Дора, Илона и Анна, это также касается: можете жизнь положить в схватке с этой нечистью, но если вас постигнет неудача, не ждите от — меня сочувствия!
        Она могла этого и не говорить. Последние провалы лишили горбуна былой славы, он подвергся стольким насмешкам, что и половины хватило бы, чтобы каждая капелька крови в нем взывала к мщению.
        И Алжбета Батори продолжала обсуждать со своими верными слугами создавшееся положение и дела, предстоящие в ближайшем будущем. Она сочтется со своими недругами, сохранит красоту и свежесть своего тела, остановит неумолимый бег годов!
        И словно злые духи, вынырнувшие из преисподней и пожаловавшие в спальню чахтицкой властительницы, эти пятеро пособников, соревнуясь друг с другом, замышляли все новые и новые злодеяния.
        - Завтра, рано утром, отправляюсь в Прешпорок, — поведала госпожа, — там разыщу палатина Дёрдя Турзо. Сообщу ему о царящих здесь мятежных настроениях и приведу в подарок чахтичанам ратников, о которых им придется заботиться. Вот тогда-то они притихнут и вскоре пожалуют просить меня освободить их от ненасытных обжор. А когда у меня под рукой будет рать, кто осмелится вмешиваться в мои дела?!
        - Тут мы расправимся и с разбойниками! — крикнул Фицко и сжал кулаки. — Они от страха залезут в свои норы, а мы их выкурим оттуда: пусть могильщик тут же перепрячет их в такие дыры, откуда нет возврата.
        - Разбойников жалеть нечего! — взорвалась госпожа. — Вы — Фицко, гайдуки, солдаты — постарайтесь уложить на месте их, всех до единого!
        После недолгого молчания она продолжала с еще большим неистовством:
        - Только Вавро не убивайте! Этого я хочу взять живого, чтобы отплатить ему за эту рану и унижение. Клещами, которыми он поранил меня, я выжгу на его теле тысячу знаков позора!
        - А я позабочусь о пасторе! — пригрозила Дора.
        - Превосходно, — согласилась госпожа. — А как ты собираешься обойтись с ним?
        Дора льстиво заморгала и ответила тихо, но все же так внятно, что даже Ката, подслушивавшая за дверью, разобрала ее слова:
        - Уж такое я с ним сделаю, что его духовные чада могут уже сейчас собирать ему на гроб! — И, прочтя на всех лицах нетерпеливый вопрос, с ненавистью прошипела — Я отравлю его!
        Никто не стал ее отговаривать — напротив, постарались подстегнуть пыл злодейки.
        - Исполнишь свое обещание еще до моего возвращения, — заверила графиня, — можешь рассчитывать на щедрое вознаграждение.
        - А я тем временем выясню, кто освободил Яна Калину, — пообещал Фицко, — кто спас Маришу Шутовскую и запер в застенке госпожу графиню, кто прострелил мне руку. Прошу только разрешить мне самому рассчитаться с этим стрелком!
        - Хорошо, Фицко, только скажи нам, что ты собираешься с ним делать?
        - Отрублю ему обе руки, но не сразу, а по кускам.
        - Я найду и приведу Маришу Шутовскую! — нашлась Илона.
        - А я — Магдулу Калинову! — присоединилась Анна.
        - С этой уже все ясно! — бросил Фицко. — Если Эржа Кардош не повредится в рассудке, то приведет ее в замок еще нынешней ночью.
        И Фицко рассказал о своих злоключениях в лесной сторожке.
        - Если Эржа Кардош их приведет, — распорядилась госпожа, — бросьте Магдулу Калинову в темницу и держите ее там на воде и на хлебе до моего возвращения. А старого Ледерера я прощу и разрешу ему вернуться в свое лесничество.
        Фицко разочарованно взглянул на графиню, но тут же успокоился, когда она добавила:
        - Это снисхождение я оказываю ему только ради сына, который оказал нам редкую услугу и, надеюсь, еще окажет. Правда, заслуги сына не смывают полностью провинности отца. Пусть хоть частично платит за то, что принял беглянку под свою крышу, защищал ее и нанес обиду моему слуге. Пусть гайдук отвесит ему двадцать пять палочных ударов.
        - Ваша графская милость! — возгласил Фицко. — Разрешите мне собственноручно покарать лесника!
        - Быть по-твоему! — согласилась госпожа.
        «Отвешу деду столько палок, что никакое чудо его не спасет», — грозился про себя Фицко и поспешил выпросить у госпожи разрешения и на другие черные замыслы.
        - Считаю своей обязанностью, ваша милость, — продолжал он торжественно, — сообщить вам, что под крышей замка скрывается предатель.
        Алжбета Батори подскочила:
        - Кто это?
        - Капитан пандуров!
        В спальне воцарилась мертвая тишина: женщины ошалело глядели на Фицко, а госпожа раздраженно напустилась на него:
        - Не болтай вздора, Фицко! Это слишком серьезное обвинение. Какие у тебя для этого основания?
        - Пока он выдал себя только в мелочах, — ответил Фицко тихо и осторожно. — Когда лесник с этой девушкой в сторожке напали на меня, я видел, что он с радостью бросился бы помочь им, имей он для этого силы.
        - Не юли, Фицко, — графиня начинала терять терпение, — ответь коротко и ясно, почему ты считаешь его способным на предательство?
        - Капитан втюрился в Магдулу Калинову! — прохрипел Фицко и заскрипел зубами. Он уже не мог скрыть свой гнев, свою жажду мести. — Он влюбился в сестру разбойника, и я уверен, что эта любовь ослепит его, он забудет о своих обязанностях, боюсь даже, что в нем разбойники могут найти тайного заступника и союзника.
        - Твои слова встревожили меня, Фицко, — задумчиво проговорила госпожа. — Я в высшей степени возмущена и расстроена. Опасения насчет возможной измены капитана кажутся мне обоснованными. Выходит, я не могу положиться даже на командира пандуров! Это ужасно!
        - Ваша милость, — науськивал ее Фицко, — я бы посоветовал вам остерегаться его. Да поможет ли осторожность? Разве льстивый заговорщик не опаснее открытого врага?
        - Следи за каждым его шагом, Фицко! И если он самым незначительным образом докажет, что нарушает мои планы и льет воду на мельницу врагов, немедля прими меры!
        - Какие меры я могу принять против пандурского капитана? — Фицко жадно ждал ответа.
        - У тебя у самого хватит ума, как избавиться от врага, чтобы ни одна душа не догадалась об этом и не могла привлечь тебя к ответственности.
        Лицо Фицко просияло. Про себя он торжествующе смеялся. Он уже видел, как приглашает капитана под каким-нибудь предлогом в подземелье и проявляет к нему особую предупредительность. Вежливо пропускает его вперед в узком коридоре, а потом, ха-ха, потом отправляет крысам лакомый кусочек…
        В спальне госпожи замышлялся такой беспощадный бой, строились такие жестокие планы насчет того, как избавиться от врагов, что добрая душа Ката Бенецкая, подслушивавшая под дверью, чуть ли не теряла сознание и поминутно крестилась.
        Наконец Алжбета Батори отдала своей верной прислуге последний приказ:
        - Я не знаю, как долго задержусь в Прешпорке. Поэтому позаботьтесь, чтобы замок к моему возвращению сиял чистотой. По зовите ремесленников, побелите все изнутри и снаружи, и как можно тщательнее, постарайтесь, чтобы у меня не было недостатка в слугах. От моего имени прикажите это Сабо и Кардиш, Барновой и Хорват, Ваш, Саллаи, Сидо, Кече, Баршонь, Селле, Кохиновой и другим женщинам, которые уже хорошо показали себя при найме служанок. За каждую девушку они получат особое вознаграждение.
        Слуги внимательно выслушали ее и обещали выполнить все в точности.
        - Девушек мне потребуется изрядное число, в самом деле изрядное, — сказала Алжбета Батори, вперив взгляд куда-то в необозримую даль.
        - Девушек мы приведем, ваша графская милость, — отозвалась Илона. — Сколько удастся собрать. У нас есть опыт, мы кое-что соображаем, как приманить на службу в замок даже самых упрямых красоток, но при этом предстоит тяжелая, очень тяжелая работа: не только в окрестностях, но и в дальних краях нас уже знают, и девушки сторонятся нас. Вот я и боюсь, что, при всем нашем старании, большого числа служанок не соберем. А чтобы ваша графская милость после возвращения из Прешпорка имела их вдосталь, я посоветовала бы повелеть заняться этим делом человеку, вид которого вызывает доверие. Он преуспел бы куда больше, чем мы все! Даже Фицко того не достичь.
        - Ты кого имеешь в виду? — спросила госпожа.
        - Кастеляна Микулаша Лошонского!
        - А ведь ты права, — сказала госпожа, подумав с минуту. — Все равно от него толку нет. Неужели мне его надо кормить только за то, что он постоянно корпит над своими книгами и днем и ночью, таращит глаза на небо? Пошлите рано утром на град гайдука, пусть кастелян явится ко мне еще до моего отъезда.
        Закрытая дверь
        Оставшись одна, графиня вытянулась на постели.
        Итак, теперь она снова обрела уверенность, что скоро избавится от всех врагов. Скоро к ее услугам будет целая рать. Коли вздумается, она сможет повесить или перестрелять хоть половину Чахтиц. Верные слуги постоянно наготове, они сразу учуют любой затеянный против нее сговор, любую опасность и силой или хитростью ее устранят. Ничто не помешает ей в полную мощь заняться собой, пестовать свою красоту.
        И все же что-то мешало ей наслаждаться победой, непонятная тревога, даже страх томили ее. Во всем теле она ощущала невероятную слабость, чувство покинутости, одиночества становилось все сильней. Графиня пристально всматривалась в гладь фиолетового балдахина, словно надеялась прочесть на нем волшебные знаки неведомого. С ног до головы наполняла ее трепетная, мучительная жажда встречи с человеком, который бы осмыслил ее невыносимо пустую жизнь, мощно овладел бы ее телом и душой, любил бы ее любовью, сжигающей тело и душу.
        Стук в дверь нарушил ход ее мыслей.
        То была Ката Бенецкая: она робко сообщила, что явился Беньямин Приборский из Врбового и изволит спрашивать, не сможет ли графиня принять и выслушать его.
        - И Эржика приехала? — оживилась Алжбета Батори. Приезд девушки всегда разгонял накопившиеся в ее душе тучи. И когда она узнала, что Эржика поблизости, ей показалось, что серебряные лампы мерцают веселее, наполняя спальню пряным благовонием, и что жизнь, собственно, не так уж пуста.
        - Да, она здесь, ваша графская милость, — ответил Беньямин Приборский, учтиво стоя в дверях.
        В беседах с чахтицкой госпожой он вел себя всегда смиренно, как в те поры, когда был еще ее подданным.
        Она протянула ему руку. Он робко коснулся ее губами.
        - Что случилось, Беньямин? — спросила она, проведя Приборского в гостиную залу. — Что тебя привело ко мне?
        После долгого вступления, в котором гость описал, как всегда заботился об Эржике, он, прибегая ко всяким околичностям, осторожным выражениям, рассказал графине о любви своей воспитанницы к разбойнику, о ее ночной вылазке и о тайне, которую ему выдал гайдук.
        Она молча выслушала его, ее лицо ничего не выражало. Он с опаской ждал, что графиня выйдет из себя, что обрушит на него град попреков, и теперь никак не мог понять, почему она не произносит ни одного укоризненного слова, почему ни единым жестом не проявляет своего отношения к ночной выходке дочери. Графиня лишь холодно осведомилась об имени гайдука, который был свидетелем сцены за Вишневым, когда Эржика ради спасения Андрея Дрозда прострелила руку Фицко.
        Алжбета Батори тотчас приказала служанкам привести к ней этого человека.
        - Гайдук, — обратилась она к нему ледяным голосом, когда он, дрожа от страха, предстал перед ней, — твои глаза видели то, что не должны были видеть, а твой язык за деньги выболтал вещи, о которых ты должен был молчать.
        Гайдук, которого только что вытащили из постели, побледнел и в ужасе таращил глаза то на госпожу, то на Приборского.
        - Чтобы тебе запомнить, — продолжала чахтицкая госпожа, — что ты не смеешь никому говорить ни слова о том, что ты видел, ты получишь двадцать пять палочных ударов. А если я узнаю, что и после этого предупреждения ты не держишь язык за зубами, получишь ударов в десять раз больше — можешь тут же заказывать себе гроб.
        Затем в открытое окно она наблюдала, как гайдука привязали к «кобыле» и при свете фонарей отвесили ему двадцать пять ударов. Когда гайдук, пошатываясь, отошел от «кобылы», хозяйка замка повелела позвать Фицко. Горбун тем временем беспокойно ворочался на постели, взволнованный мыслями о предстоящей битве и распаленный видениями мести. Получив приказ предстать перед Алжбетой Батори, он мгновенно оделся и несколько минут спустя покорно стоял в гостиной зале, готовый выполнить любое пожелание госпожи.
        - Фицко, — начала она голосом, строгость которого его поразила, — из многих тайн, которые ты хочешь отгадать, одна уже раскрыта.
        Приборский сидел в кресле как на иголках. Он был полон опасений, что Фицко отомстит Эржике самым страшным образом, как только узнает о ее поступке. И радовался, что госпожа только что наказала гайдука и твердо повелела ему молчать — теперь он верил, что до Фицко тайна не дойдет. И вдруг сама Алжбета Батори позвала Фицко и собирается все ему рассказать!
        - Что бы ты, Фицко, дал, — спросила она его, — чтобы узнать, кому ты обязан тем, что рука у тебя бессильно висит на перевязи?
        - Одну из двух своих рук, ваша графская милость. Я согласен, чтобы ее отсек тот, кто сообщит мне об этом.
        - Это не такое уж великое вознаграждение за подобную тайну! — усмехнулась она. — Но я никакого вознаграждения от тебя не требую. Открою тебе эту тайну безвозмездно!
        Она улыбалась, самоуверенно будоража злобность Фицко, а Беньямин Приборский между тем замирал от страха за свою воспитанницу.
        Фицко ждал, дрожа всем телом, звуков имени обидчика, как ждет голодный хищник добычи.
        - Кто это был? — вырвался из его горла крик.
        - Ну так уж сразу, Фицко! — одернула его госпожа, посмеиваясь. — Я ведь могу еще раздумать и ничего тебе не сказать. Объясни, как бы ты отомстил этому человеку?
        Он не ответил ни слова, но зубовный скрежет, звуки нечленораздельных проклятий, весь вид его были очевидным ответом на этот вопрос.
        Беньямин Приборский был вне себя от страха. Он смотрел на госпожу и на ее слугу с невыразимым ужасом. Да несчастная Эржика просто умрет при одном взгляде на этого одержимого дьяволом урода! И мести иной не потребуется! Временами он впадал в искушение выбраться незаметно из этой комнаты, подхватить Эржику, вскочить на коней и умчать ее как можно быстрее и дальше от этого ужаса! Но он продолжал недвижно сидеть в кресле.
        - Тогда послушай, Фицко, — отозвалась после многозначительной паузы госпожа, — особа, которая прострелила тебе плечо, находится под этой крышей, в нескольких шагах от тебя…
        Фицко кровожадно огляделся, и взор его уперся в Беньямина Приборского.
        Он подкрался к нему, словно волк. Примерно в трех шагах горбун остановился и заорал:
        - Это ты был?
        Беньямин Приборский никак не мог выйти из оцепенения. Язык словно прилип к гортани — он не мог вымолвить ни словечка. Фицко запросто справился бы с ним.
        - Нет, то был не он! — окликнула его госпожа. — Напавший на тебя — в комнате для гостей.
        Она посмотрела на Фицко взглядом, который должен был окоротить его, словно твердая рука — вспугнутого коня, и произнесла:
        - Это не он, а его дочь…
        Фицко шагнул к двери комнаты для гостей.
        Мщение, только мщение
        Он забыл, что Эржика — любимица госпожи. Он думал только о мщении за рану и поражение.
        Тут к Беньямину Приборскому вернулось самообладание. Он превозмог ужас и страх и вскочил с кресла. Мысль, что это чудовище будет мстить хрупкой Эржике, страх за ее жизнь влили в него силу и мужество.
        Он бросился к двери.
        - Ни шагу дальше! — крикнул он горбуну.
        - Прочь с дороги! — просипел Фицко.
        Но Приборский стоял у двери, а Фицко приближался к нему, яростно размахивая кулаком.
        - Остановись, Фицко! — крикнула госпожа. — Ты куда это направился?
        - Я должен получить удовлетворение! — ответил он, даже не оглядываясь. — Вот этой рукой, — и он замахал ею в воздухе, — я задушу ее как кутенка!
        Алжбета Батори вскочила с кресла и подбежала к Фицко.
        - Стой! — крикнула она. — Никому ты мстить не будешь!
        - Нет, я должен отомстить, — прошипел Фицко и уж было бросился на Приборского.
        Алжбета Батори кинулась между ними с изменившимся до неузнаваемости лицом и кулаком ударила Фицко по голове, да так, что он зашатался, потом толкнула его в раненую руку с такой силой, что он заревел от боли.
        Он смирно стоял перед госпожой, словно его окатили ледяной водой. Боль и страх отражались на его лице, словно его уже постигла кара Господня за то, что так разгневал свою владычицу.
        - Ты хочешь проявить непослушание? — Она вся пылала гневом. — Хочешь, чтобы я велела тебя наказать, как подлого мятежника?
        Фицко уже осознал, какой проступок допустил, ослушавшись приказа госпожи и попытавшись воспротивиться ее воле. Но то было не единственное его злодеяние.
        - А чего ты вообще заслуживаешь за то, что хочешь отомстить моей подопечной, Эржике Приборской? Запомни! Горе тому, кто только коснется ее, пусть бы она не только искалечила кому-то руку, но и отсекла обе руки и ноги!
        Фицко сокрушенно сгорбился и просительно пробормотал:
        - Простите меня, милостивая графиня, что я поддался гневу!
        - В надежде, что ты станешь лучше, я прощаю тебя, Фицко! — сказала госпожа уже более мирно. — И у господина Беньямина Приборского попроси прощения за то, что отнесся к нему без уважения, какое пристало оказывать земану…
        Фицко выполнил и это ее пожелание.
        - Имя напавшего я тебе сама назвала, дабы тебе не пришлось искать его и дабы ты знал, что обречешь себя на смерть, если дотронешься до Эржики Приборской!
        Горбун удалился в полной растерянности. Голова и рука всё еще болели. Госпожа ударила его той же рукой, которую в подземелье позволила поцеловать… У него гудело в голове, он еле тащился в свой закуток через пустой и темный двор, скрипя от злости зубами.
        «Ну держись, Эржика Приборская! Теперь я даже мизинцем тебя не коснусь, но однажды ты отдашь Богу душу, и даже сам Он не узнает, как это произошло!..» И он тут же принялся обдумывать, как он отомстит, да так тайно, что на него самого не падет и тени подозрения…
        После его ухода графиня подошла к Беньямину Приборскому, положила на плечо ему руку и сказала:
        - Ты смелый человек, Беньямин Приборский! Не испугался Фицко! Ты убедил меня, что любишь Эржику, что ты не робкого десятка и, защищая безоружную девушку, готов, как истинный земан, положить за это жизнь. Но давай кончим этот разговор, потому как мне хочется побыстрее увидеть Эржику. Я не виню тебя за то, что моя дочь влюбилась в разбойника, знаю, что это не твоя вина. Судьба, связывающая человеческие жизни, непредсказуема. Спасибо тебе, что ты до сей поры с отцовской любовью заботился об Эржике. На мое расположение можешь рассчитывать до последнего часа. Но с нынешнего дня я возьму заботы об Эржике на себя, я должна исцелить ее от этой бессмысленной любви, да и пора подыскать ей достойного жениха…
        Слова эти растрогали его, но сердце печально заныло, когда он услышал, что должен расстаться с Эржикой навсегда. Да и тревога в душе не утихала: какие планы вынашивает чахтицкая госпожа относительно Эржики, сможет ли она действительно защитить ее от мести Фицко, которой он опасался более всего?
        Недолго поразмыслив, он все же успокоился. При всех обстоятельствах мать позаботится о будущем дочери наилучшим образом. Он решил сразу же вернуться в Врбовое, пугало только само расставание. Он боялся упреков Эржики и, главное, того, что не сдержит слез.
        Он сообщил о своих намерениях госпоже и попросил у нее разрешения тотчас запрячь экипаж.
        - Хорошо, поезжай, Беньямин! Спокойно возвращайся в Врбовое. Уверяю тебя, что еще услышишь об Эржике и блеск ее славы отразится и на тебе. Я найду ей мужа богатого и славного.
        Беньямин Приборский простился с госпожой, а минутой позже уже со двора донесся его голос, приказывавший батраку заложить коляску. Алжбета Батори тем временем взволнованно направилась к двери комнаты для гостей, тихо постучала и прошептала:
        - Эржика!
        Ответом — гробовое молчание. Эржика уткнулась головой в подушку, чтобы заглушить рыдания. Ни за что на свете она бы не согласилась открыть дверь. Сердце ее кипело от негодования. На дворе загремела коляска, увозившая Беньямина Приборского. «Уезжает — и без меня!» — подумала девушка с таким ощущением, словно коляска проехалась по ее сердцу.
        Алжбета Батори постояла еще немного у двери, прислушиваясь, а потом медленно, уныло вернулась в спальню. Она была убеждена, что Эржика крепко спит, и потому, пересилив горячее желание увидеть ее, отложила встречу на утро.
        Она решила ни словом не укорять Эржику в любви к Андрею Дрозду и не заикаться о ее ночной вылазке.
        Она ни в чем не будет упрекать ее, она просто будет бесконечно нежна с ней. Увезет ее в Прешпорок — там в блеске развлечений и балов девушка забудется и место Андрея Дрозда в ее сердце займет кто-нибудь другой.
        Когда в коридоре затихли шаги Алжбеты Батори, Эржика быстро оделась, открыла окно и выпрыгнула во двор. Прочь, как можно быстрее прочь отсюда! Мир велик, но Андрея Дрозда она где-нибудь обязательно отыщет.
        С бьющимся сердцем она кралась к воротам. И тут отчаяние охватило ее: могучие кованые ворота были заперты, да так, что сквозь них не проник бы даже муравей.
        Она беспомощно огляделась. Ограда высокая, через нее не перелезть. Лестницы тоже не видно. Придется вернуться. Но завтра она что-нибудь придумает и во что бы то, ни стало скроется с глаз графини.
        Темная фигура под деревом
        Когда капитана пандуров привезли в замок, он велел отнести себя в постель — рана его разболелась, сил никаких не было. Как только раненого уложили, он приказал одному из гайдуков:
        - Приведи ко мне господского слесаря!
        Через минуту слесарь вошел в комнату.
        - Ты Павел Ледерер, сын Яна Ледерера? — спросил его капитан. — Это ты помог поймать Яна Калину?
        - Да, — ответил Ледерер, удивившись, что капитан знает имя его отца.
        Капитан с минуту смотрел на него испытующе, потом сказал:
        - Я видел твоего отца!
        Павел Ледерер засыпал капитана вопросами. Как, когда, где? Он всем сердцем мечтал поскорее увидеть отца и проклинал тяжелые обстоятельства, мешающие ему вернуться в Новое Место, вскочить на коня, оставленного у трактирщицы, и помчаться домой к родителям.
        - Не важно, при каких обстоятельствах Я встретился с твоим отцом, — ответил капитан. — Хочу тебе передать лишь его наказ.
        - Как так? — изумился Павел Ледерер. — Отец знает, что я вернулся?
        - Да, знает. Знает и то, как Ты вернулся и каким путем нашел это место.
        В сердце Павла роились мучительные догадки. Значит, отец знает все, но от кого же? Да и ведомо ли ему, что на самом деле он не изменник, что скорее умер бы, чем пошел бы на предательство?
        - Что же он передает мне?
        - Он проклинает тебя и не считает тебя больше сыном!
        Павел обессиленно опустился на лавку. Проклятие отца оглушило его.
        - Слушай, слесарь, — спустя минуту продолжал капитан, — не отчаивайся. У тебя будет еще достаточно возможностей заставить отца отказаться от своих проклятий, прижать тебя к груди и благословить!
        - Заставить его?! — пробормотал Павел.
        - Вот именно, заставить, потому что уже нынче ночью, возможно, лесника приволокут в чахтицкий замок как преступника, а тебе, пособнику графских слуг, придется убедить отца, что предать товарища — не грех, что деньги не пахнут, главное, чтоб звенели в мошне!
        Капитан засмеялся, и этот смех полоснул Павла прямо по сердцу.
        Что на уме у этого человека? Куда он гнет? Он тоже считает его предателем, он действительно думает так, как говорит? Можно ли ему доверять? Нет, на нем форма устрашающе красного цвета.
        - А почему его сюда приволокут? — Ледерер понемногу приходил в себя. Он решил вытянуть из капитана все, что тот знает, но при этом не обмолвиться ни единым неосторожным словом.
        - Потому что поднял мятежную руку на твоего дружка Фицко, — ответил капитан. — Бедняга, мне жаль его, врагу не пожелаешь того, что ждет его.
        Павел постепенно узнал все, что хотел узнать. За исключением тайного умысла своего собеседника. Ледерер видел, что капитан словоохотлив — из иного клещами ничего не вытянешь, а этот сам все охотно рассказал. Чувствовалось, что Фицко он ненавидит и презирает. Но почему и в нем, Павле, хочет вызвать ненависть к горбуну и не скупится на оскорбления? Он что, хочет испытать его надежность и преданность чахтицкой госпоже? Напрасно, его не проведешь!
        - Господин капитан, — наконец отозвался он безразличным тоном, — не знаю, почему вы сочли необходимым рассказать мне о происшествии в лесной сторожке и почему сообщили, что моего отца выслеживает какая-то женщина, чтобы хитростью заманить его в замок и обречь на смерть.
        Капитан посмотрел на него с плохо скрываемым разочарованием.
        - Прискорбно, что отец поддался гневу и что провинился, — продолжал Ледерер. — К сожалению, я могу лишь пожалеть его. Если бы я не был слугой чахтицкой госпожи, я тотчас бы пошел и освободил его из рук гайдуков.
        - Ты и тогда бы не освободил его, — подзадорил его капитан, — поскольку, как мне сдается, задаром ты и шагу не ступишь. А кто тебе за этот героизм заплатит? Да и потом, — кольнул его Капитан, — разве ты пошел бы спасать отца, который проклял и отрекся от тебя?
        - Я и о том сожалею, — холодно ответил Павел Ледерер, — что у отца иные взгляды, чем у меня. Мне ничего не мешает обезвредить разбойника, что провинился перед законом, даже если бы он был для меня и чем-то большим, чем другом в течение нескольких дней. И на предание злодея в руки закона у меня другие взгляды, чем у отца. В моих глазах это не преступление, а достойный поступок!
        Капитан молчал, пронизывая Павла Ледерера пытливым взглядом. Казалось, он видел его насквозь и догадывался о его притворстве.
        - Павел Ледерер, — обратился он к нему совершенно другим, искренним тоном. — Не знаю, притворяешься ли ты, да, наверное, напрасно бы я и пытался это прознать. Но скажи откровенно: безразлична ли тебе судьба отца и можешь ли ты допустить, чтобы его приволокли в замок? И будешь ли ты равнодушно смотреть, как его наказывают?
        Павел Ледерер продолжал изучать лицо капитана: не притворна ли его доверительность и не стоит ли ему именно сейчас держать ухо востро?
        - Вы требуете от меня искренности, господин капитан, — сказал он чуть погодя, — что ж, признаюсь как на духу. В первую же минуту я про себя решил, что освобожу отца из рук гайдуков, даже если бы он считал меня не только предателем, но и самым большим злодеем.
        Капитан подал слесарю руку.
        - Ты честный человек и не обманул моих ожиданий. Освободи отца, а я помогу тебе. Но я хотел бы попросить тебя об одной любезности.
        - Я исполню все, что в моих силах, господин капитан!
        - С твоим отцом — девушка, которую ожидает еще худшая судьба. Защити и эту девушку!
        - Обещаю!
        - Даже тогда, когда скажу тебе ее имя?
        - Я спасу ее, как бы ее ни звали!
        - Так знай: это сестра разбойника, которого ты предал, Магдула Калинова!
        - Магдула Калинова! — У Павла Ледерера вырвался крик радости, словно он набрел на клад. О, если бы он мог сейчас объявиться перед Яном Калиной и сообщить ему, что сестра его жива и он обязательно спасет ее!
        Капитана, от которого не ускользнуло, какой радостью засветились глаза Ледерера при звуке девичьего имени, что-то кольнуло в сердце. То был укол ревности.
        - Ты ее знаешь? — спросил он взволнованно.
        - Нет, не знаю, никогда в жизни не видел ее, но с великой радостью и готовностью помогу ей.
        - Хорошо, — уже спокойнее сказал капитан. — Если этой прохиндейке, Эрже Кардош, охота удалась, к вечеру она привезет твоего отца.
        И тут же сообщил ему, каким образом можно уберечь старика и девушку.
        - Я дам тебе пять пандуров, на которых ты можешь положиться, — они будут молчать как могила. Двое помогут тебе стеречь дорогу из Грушового и Лубины, остальных расставишь на дальних подступах на тот случай, если хитрая Эржа из осторожности повезет свою драгоценную добычу иным путем.
        Павел Ледерер был несказанно счастлив. Он увидит отца и спасет Магдулу. И, конечно, он позаботится о ней: отведет в безопасное место и обеспечит всем необходимым.
        - Из того сундука вытащи мою форму, — кивнул капитан. — Как стемнеет, один из пандуров возьмет ее с собой, а за Чахтицами, куда он приведет тебе и коня, ты наденешь ее. Я не хочу чтобы кто-нибудь заподозрил, что ты напал на гайдуков и служанок чахтицкой госпожи. Если госпожа призовет меня к ответу за проделки моих пандуров, я уж как-нибудь выкручусь. Нескольких пандуров накажу для видимости, и все дела. А если я впутаю тебя, то ты, возможно, лишишься не только места, но и жизни.
        У слесаря росло уважение к пандурскому капитану, он видел, что имеет дело с человеком честным и добросердечным.
        - Благодарить меня не за что, — продолжал капитан. — Напротив: премного буду тебе обязан, если передашь Магдуле Калиновой мои слова. Скажи ей, что я сам с радостью освободил бы ее, если б не рана. За меня это сделаешь ты. Передай, что люблю ее и не перестану оберегать.
        Как только стало смеркаться, пять пандуров выехали поочередно из замка, один из них — с двумя лошадьми. Вскоре отправился в путь и слесарь. Два пандура, как было условлено, ждали его с конем на опушке леса у дороги, ведшей в Грушовое. Там Павел Ледерер переоделся в форму пандурского капитана.
        - Чудеса, да и только, — смеялись пандуры, — поглядите, как ему идет этот мундир!
        Прошло несколько часов, прежде чем они услыхали вдали грохот телеги. Они спешились, отвели лошадей в лес и, спрятавшись за деревьями, стали поджидать телегу. Все напряженно всматривались, действительно ли это телега с гайдуками.
        Павла Ледерера мучило опасение, смогут ли пандуры, расставленные всего лишь по одному на других дорогах, справиться с двумя гайдуками и с этой чертовой бабищей, но минутой позже он уже облегченно вздохнул. Стало ясно видно, что впереди на телеге сидят два гайдука, а между ними — женщина.
        Пандуры, как было условлено, выскочили из укрытия и пронзительно закричали:
        - Стойте!
        Гайдуки с Эржей в первую минуту подумали было, что дорогу им преградили разбойники, и крепко струхнули. Но тут же успокоились, разглядев в лунном свете пандуров.
        - Мы гайдуки чахтицкой госпожи! — крикнул один из сидящих в телеге.
        Павел Ледерер, продолжая прятаться за деревом, следил за каждым движением гайдуков и Эржи, готовый прийти в любую минуту на помощь. Сперва он углядел отца, и в сердце разлилось тепло. Потом с Изумлением обнаружил, что за отцовской спиной — две девушки. Одна, понятно, Магдула. А кто же вторая? Но времени на отгадывание загадок уже не было.
        - Никакие вы не гайдуки чахтицкой госпожи! — закричал Павел Ледерер измененным голосом. — Вы торгуете женщинами, везете девушек в Новые Замки, там собираетесь продать их туркам, а отца их — по дороге убить. Пандуры, покажите им, чего заслуживают вероломные злодеи, напялившие достойную гайдуцкую форму!
        Пандуры, как было условлено, без промедления бросились на гайдуков. Тем и в голову не приходило защищаться. Не приучены они были думать и действовать на свой страх и риск, напротив, всегда нуждались в чьем-то решительном приказе. Но Эржа поняла, что хорошего ждать нечего, если пандуры их одолеют. Вряд ли с ними договоришься, доказывая, что ты действительно слуга чахтицкой госпожи. Ведь достаточно спросить старого лесника и девушек, кто они и куда едут, и сразу выяснилось бы, что волокут их неведомо куда против их воли, и тем самым подозрение пандуров только подтвердилось бы. Поэтому Эржа вырвала у гайдуков кнут и как безумная стала настегивать лошадей. Она была уверена, что им удастся ускакать, потому как пандуры — по всему видать — без коней. Но только она взмахнула кнутом, как один из пандуров уже держал под уздцы лошадей, а другой кинулся к Эрже. Он так хватил ее кулаком по голове, что она мешком свалилась с телеги. И тут же подняла страшный визг. При этом вынужденном падении она вывихнула ногу.
        Гайдуки сидели на козлах точно истуканы. Темная фигура под деревом нагоняла на них страх. О сопротивлении они и думать не думали. К чему рисковать своей шкурой? Не станут же они драться с пандурами…
        - Ребята, — крикнул Павел Ледерер, — привяжите эту бабу и гайдуков к деревьям!
        Пандуры освободили связанных, потом подвели сговорчивых гайдуков к деревьям и принялись привязывать их. Ледерер, выйдя из укрытия, приказал:
        - Привяжите их покрепче, особенно эту бабу, что запродала душу дьяволу. А я пока отвезу этих несчастных. Как только управитесь, садитесь на коней, захватите и моего и гоните за нами в Старую Туру!
        Он сел на телегу, повернул ее и погнал лошадей. При взгляде на отца сердце у него обливалось кровью. Как он постарел за прошедшие в разлуке годы, как поседел! Какой же удар судьбы постиг его, что он поступил лесником к чахтицкой госпоже здесь, на чужбине? А что же сталось с матерью? И откуда вдруг взялась Барбора?
        Он погонял коней, не оглядываясь, хотя его томило желание еще и еще раз вглядеться в доброе лицо отца, — разлука была столь долгой! Да и близость Барборы волновала его. Хотелось разглядеть и сестру Яна Калины, но он упорно пересиливал себя. И все-таки что-то подтачивало первоначальное его твердое решение не открыться им. Мучительно было думать, что отец считал его предателем и проклял. Гордость не позволяла ему доказывать отцу свою невиновность. Но здесь, рядом с ним, упрямство, гордость теряли смысл, горячая любовь была сильнее всего.
        Вдруг он остановил лошадей, сошел с телеги, встал в тень, чтобы с телеги нельзя было разглядеть его лицо, и сказал измененным голосом:
        - Ян Ледерер, возьми вожжи и поезжай со своими подопечными куда хочешь: Барбору отправь к матери, а ты с Магдулой приглядите где-нибудь безопасное место.
        Чтобы жить вам без особых забот, возьми этот кошелек, в нем двести золотых.
        Старик и молодые женщины воспринимали сказанное спасителем точно слова сказочного рыцаря. Неужто на свете еще случаются чудеса? Но где и когда слышал старик этот голос? Тем же вопросом задавалась и Барбора. Правда, о Павле они не подумали. Это пандурский капитан одаривает их по-королевски щедро.
        Топот коней приближался. Пандуры вот-вот подъедут к телеге.
        - Прежде чем расстаться с вами, — продолжал Павел Ледерер, — я должен сообщить тебе, Магдула Калинова, что освободил тебя не я, а пандурский капитан Имрих Кендерешши.
        И он передал ей слова влюбленного капитана.
        Затем их ждало еще одно потрясение:
        - А тебя, Ян Ледерер, и тебя, Барбора Репашова, освободил я!
        Он обнажил голову и повернулся к ним. Лунный свет залил его.
        - Павел! — воскликнули старик и Барбора.
        По возгласу отца Павел понял, что тот напрасно пытался вырвать его из сердца — пусть сын и вправду оказался бы предателем.
        Признание капитана в любви несказанно удивило и смутило Магдулу Калинову. Она и понятия не имела, что происходило в лесной сторожке с сердцем капитана. Она попыталась воскресить в памяти его могучую, высокую фигуру, розовое лицо, шаловливо кудрявые светлые волосы и застенчиво улыбающиеся глаза, которые скорее бы подходили не пандурскому капитану, а милому пареньку. Только теперь она осознала: уже там, в сторожке, по его поведению можно было догадаться, что он сочувствует ей и леснику. Но как мог командир пандуров и дворянин влюбиться в преследуемую холопку, сестру разбойника? Она искала слова, которыми могла бы выразить благодарность за то, что он помог освободить ее. Но, прежде чем она нашла их, прежде чем Барбора опомнилась от потрясения, Павел Ледерер вскочил на коня и отдал приказ пандурам возвращаться. Он не хотел, чтобы воины оказались свидетелями трогательных излияний.
        - Телегу, однако, не оставляйте себе, — напомнил один из ратников. — То была бы кража. Когда она окажется ненужной, оставьте ее где-нибудь на дороге. Рано или поздно она попадет на свое место.
        Павел Ледерер во главе пандуров поскакал назад к Чахтицам, бешено пришпоривая скакуна. Пандуры удивлялись тому, что он так торопит коня, тогда как беглецы, которые и вправду должны были бы лететь вихрем, все еще стоят на дороге и таращат глаза.
        - Пан капитан, — проговорил один из пандуров, когда они уже приблизились к Чахтицам, — пора вам сбросить капитанский наряд!
        Он остановил коня, соскочил с седла и вложил уздечку в руки пандура:
        - Спасибо за помощь. Вы совершили благородный поступок, но смотрите молчите, иначе вам несдобровать. И не забудьте открыть калитку из сада во двор, чтобы я мог незаметно воротиться.
        Пандуры отъехали, а Павел Ледерер пустился на поиски своего платья, чтобы переодеться. Он был уже недалеко от того места, где оно было спрятано, но вдруг остановился. На опушке леса от ствола дерева отделился черный силуэт, и кто-то весело произнес:
        - Нынче мне и на господина капитана везет!
        Павел Ледерер узнал этот голос, но, не успев выразить свою радость по поводу неожиданной встречи, оказался распластанным.
        - Прошлой ночью я так и не смог дать тебе понюхать моего кулака, — сказал нападающий, — так отведай его сейчас!
        Павел Ледерер с минуту лежал на земле, не в силах подняться, от резкого удара у него потемнело в глазах. Но, отдышавшись, он от души рассмеялся.
        - Постыдился бы, Ян! — воскликнул он. — Вместо того чтобы радостно приветствовать товарища, лупишь его по голове!
        Ян Калина обнял приятеля, словно хотел убедиться, что под этой формой — действительно он, Павел Ледерер.
        - Если так дело пойдет и впредь, — смеялся Павел, — придется искать других товарищей. Враги носят меня на руках, золотом набивают карманы, а товарищи — наоборот! То меня охаживает Андрей Дрозд, то врезал Вавро, а теперь — и ты! Пора кончать это дело, не то покалечите меня — костей не соберу!
        - Сам виноват. Не шляйся по ночам, когда приличные люди спят, а уж коли шляешься, будь поразборчивее и одевайся в обычное платье, а не в пандурский мундир.
        - Ты еще пожалеешь о сказанном: эта красная форма принадлежит поистине честному человеку.
        - Пандур не может быть честным человеком!
        - А как ты отнесешься к тому, что твоя сестра спаслась от страшной опасности именно благодаря капитану?
        - Ты что-нибудь узнал о Магдуле? — оборвал его Ян Калина и встревоженно потряс за плечо.
        - Узнал, — улыбнулся Павел Ледерер, видя, как друг сгорает от нетерпения поскорее все разузнать.
        - Говори! Она жива, здорова, свободна?
        - Да, Ян, она жива, здорова и свободна, и если я хорошо разглядел, это несравненная красавица.
        - Ты видел ее?
        - Менее чем полчаса тому стоял рядом с ней, так же как стою теперь рядом с тобой!
        Рассказ друга о встрече с сестрой и обо всем том, что этой встрече предшествовало, наполнил сердце Яна Калины истинным счастьем.
        - И все же нам необыкновенно везет, — сказал он. — Я спасся в последнюю минуту от смерти, спаслась и матушка, и моя невеста, горстка наших ребят одолела целую гайдуцкую силищу. И на будущее у нас очень даже хорошие виды.
        - Кто знает, что принесет нам будущее. Завтра Алжбета Батори отправляется в Прешпорок к палатину, чтобы пожаловаться на чахтичан и получить ратные отряды для их усмирения.
        - А я, Павел, скажу тебе, что к палатину поедет не только она, но и наш посланец.
        - Невелика надежда! Не думаешь же ты, что палатин послушается слова разбойника, пусть у него даже златые уста?
        - Какой разбойник! Это земан, заслуженный перед властью человек, участник боев против турок. Он сражался бок о бок с графом Дёрдем Турзо, их связывает дружба. Наш посланец — Микулаш Лошонский. Жаль, что он сейчас настолько слаб, что нуждается в отдыхе, дабы набраться сил для утомительной дороги в Прешпорок.
        Эта поездка кастеляна в Прешпорок была задумана после долгого разговора в башне чахтицкого града, когда Ян Поницен привел из узилища Яна Калину. Кастелян со слезами на глазах обнимал Яна и просил у него прощения за то, что запер его в темнице, позволив по велению долга заглушить голос сердца. Он был полон решимости идти к чахтицкой госпоже и отказаться от должности кастеляна. Они его не отговаривали, ибо были убеждены, что тем самым он сможет послужить добру. Их горячие речи полностью убедили старика: необходимо выступить против Алжбеты Батори. Он сам решил встретиться с палатином и попросил его вмешаться, призвать к порядку графиню и защитить от нее слабых и беспомощных.
        - Я не возлагаю на его поездку особых надежд, — сказал Ян Калина. — Но все же верю: будет небесполезно, чтобы о чахтицких делах палатин узнал от доверенного человека. Не сомневаюсь, он станет наблюдать за чахтицкой госпожой. И однажды у него лопнет терпение, а тогда — конец ее жестокостям.
        - Ворон ворону глаз не выклюет! — засомневался Павел Ледерер. — Все господа одним миром мазаны!
        - Но палатина все знают как справедливого человека! — отстаивал Калина то, во что хотелось верить.
        - Господская справедливость! — презрительно махнул рукой Ледерер. — Алжбета Батори может извести хоть половину Чахтиц, и я не думаю, чтоб нашелся на свете господин, который бы ей за это свернул шею.
        - Ну, Павел, время настало проститься: я ведь не один, у дороги ждет, спрятавшись за дерево, моя невеста, Мариша Шутовская.
        Друзья нашли девушку, она уже тревожилась, не случилась ли беда с ее любимым.
        Павел Ледерер посоветовал другу идти с невестой в Старую Туру, узнать там, в каком направлении поехала телега со стариком и двумя женщинами, а потом нанять возчика и догнать их. Ян Калина тоже на это рассчитывал. Он мечтал увидеть сестру. Сам хотел найти убежище и спрятать там от преследователей ее и свою невесту.
        Друзья крепко пожали друг другу руки.
        - И еще одно: не вздумай пожалеть ту бабу с гайдуками, которых вы найдете привязанными к деревьям, — предупредил друга и его невесту Павел Ледерер.
        - Не волнуйся! — улыбнулся Ян Калина. — Эти не тронут моего сердца, даже если бы на них напали волки. А ты, Павел, если сможешь, передай Имриху Кендерешши мои слова. За то, что он защитил Магдулу, какие бы ни были у него побуждения, я обещаю пощадить его жизнь, если нам доведется встретиться в бою. А дело до этого наверняка дойдет.
        10. В Прешпорок
        Непокорный кастелян
        - Утешил ты мою душу, друг мой, — сказал Ян Поницен, прощаясь с кастеляном. — Тяжкий камень свалился с плеч!
        Микулаш Лошонский лежал в постели, окруженный горой книг.
        - Рано радуешься, — горестно махнул он рукой. — Я стар, душа еле жива в моем обессиленном теле. Кто знает, не настигнет ли меня смерть до того, как я увижу палатина.
        - Бог даст, не случится этого!
        Микулаш Лошонский уже не считал себя кастеляном чахтицкого града, гордо высившегося над Вишневым, в получасе ходьбы от Чахтиц. Он твердо решил, что, как только наберется немного сил, отправится к госпоже и попросит ее, ввиду преклонного возраста, уволить его со службы.
        Но попал он к госпоже раньше, чем предполагал. Еще не рассвело, как стук в дверь прервал его тревожный сон. Стучала Дора, явившаяся с поручением от госпожи.
        - Вставайте, господин кастелян! — кричала она. — Вам следует тотчас явиться к госпоже, потому как она едет в Прешпорок и перед дорогой хочет с вами поговорить.
        Кастелян встал и пошел открыть Доре.
        - Но как же ты, ради всего святого, попала в град?
        Она затрясла перед ним ключом.
        - Я знала, господин кастелян, что вы будете так крепко спать, что вас из града могли бы отнести хоть на край света. Поэтому ключ от града я взяла внизу, в каморке для ключей. Повезло мне, что ворота были не заперты. А то бы я могла там барабанить хоть до самого вечера.
        - И впрямь тебе повезло: если бы я и услыхал, как ты ломишься в ворота, не знаю, хватило ли бы у меня сил пойти открыть тебе. Воротись к госпоже без меня и скажи — Пусть простит меня, что не спешу тотчас к ней. Я слишком слаб.
        - Внизу ждет повозка; господин кастелян. Я знала, что дорога в замок изнурила бы вас.
        С минуту он колебался, потом решился:
        - В таком случае — ладно, Дора, поеду.
        Он оделся. Вырядился в парадную форму. Не забыл и о поясе, пистолете и сабле. Но уже эти несколько движений его обессилили. Взяв трость, он зашатался.
        Вид кастеляна, вырядившегося, точно он шел на военный парад, сперва рассмешил Дору, но достоинство, которым веяло от его внешности, так на нее подействовало, что она предложила без тени насмешки:
        - Берегите силы, господин кастелян. У меня их достаточно, и я с радостью отнесу вас к повозке.
        И она протянула к нему могучие руки, намереваясь поднять его, как дитя малое. Она это делала с какой-то особой нежностью, потому что кастелян был единственным человеком, которого прислуга чахтицкой госпожи искренне уважала. Он никогда никому не причинил вреда. Каждый почитал его не только за седины, но и за его познания в астрономии. Посвященный в тайны звездного неба, он пользовался у всех особым почетом.
        Готовность служанки раздосадовала старика.
        - Я признаю, что ты сильна, но женщина не смеет нести даже мой труп!
        Медленными, неуверенными шажками, поминутно опираясь о стену, он сошел вниз, но настолько изнемог от ходьбы, что Дора, несмотря на все его возражения, подняла его как перышко и усадила в повозку.
        Кастелян даже радовался, что решился предстать перед чахтицкой госпожой. Вот и случай поблагодарить ее за доверенную должность и попросить отставки.
        Когда он доковылял наконец до гостевой залы и уселся в кресло, Алжбета Батори еще скакала где-то на своем Вихре. Но минутой позже конь уже цокал копытами по двору.
        Весь дом был на ногах. Завершались последние приготовления к отъезду.
        Узнав от Доры, что кастелян уже ожидает ее, графиня направилась в залу. Утренняя езда, возбуждение перед дорогой, воинственный восторг и ожившая вера в победу освежили ее. Кастеляна она приветствовала очень сердечно. Это придало ему мужества.
        - Я состарился, высокородная госпожа, одной ногой я уже в могиле Прошу освободить меня от обязанностей Службы.
        Слова кастеляна изумили ее.
        Как же так? Уже и вы, господин кастелян, собрались покинуть меня? И как раз сейчас, когда все объединились против меня, когда более всего мне нужны надежные люди?
        - Именно поэтому я здесь лишний. На мое место нужен молодой человек, который будет не только носить звание, но и выполнять обязанности кастеляна!
        Подумав немного, она ответила:
        - Я не могу принуждать вас оставаться на службе, не могу не пойти навстречу вашей просьбе. До сих пор между нами не возникало ни малейшего спора, в согласии и дружбе мы и расстанемся. Благодарю вас за службу вашу!
        И с загадочной улыбкой подала ему руку. Он отвесил рыцарский поклон, как в давние времена, и поцеловал у нее руку.
        - На прощание я хочу попросить вас о небольшой любезности, которой вы весьма обяжете меня.
        - Я сделаю все, что в моей власти!
        - Я уезжаю в Прешпорок и думаю задержаться там на довольно длительный срок. Чтобы себя обезопасить от мятежников и разбойников и защитить права и законы, я привлеку ратные отряды. В моем тихом доме начнется большое оживление, поэтому мне понадобится больше прислуги. Хочется, чтобы в доме меня окружали порядочные, надежные девушки — вот почему я бы с радостью доверила вам отбор и наем хороших служанок.
        Кровь в нем вскипела, но он сдержал себя:
        - Такое поручение не по мне!
        - Почему? — зловеще нахмурилась она.
        - Я дворянин, — ответил он гордо. — Нанимать прислугу для другого человека — унизительно для моего звания!
        - И только поэтому вы отказываете мне в услуге?
        - Нет, — ответил он, стараясь изо всех сил преодолеть негодование, — это не единственная причина, но и ее вполне достаточно!
        - Скажите прямо, что вы имеете в виду?
        - Во всем Поважье нет девушки, которая по своей воле пошла бы служить в чахтицкий замок! — ответил он уклончиво, но и этого было довольно для того, чтобы с трудом сдерживаемый гнев графини обнаружил себя.
        - Почему? — выкрикнула она.
        - Не знаю, — ответил кастелян. — И не моя обязанность разбираться в этом!
        Она вскочила, словно собиралась кинуться на старца.
        - Оказывается, вы шпионили, совали свой нос в мои дела! — объявила она. — Я терпела, покуда вы, состоя у меня на службе, занимались своими звездами. И вот какова ваша благодарность! Вы отказываете мне в небольшой услуге и всякими окольными словами признаетесь, что занимались не только звездами, но и вполне земными сплетнями! Вы осуждаете меня, как и вся эта чахтицкая свора с проклятым пастором во главе. Прочь с моих глаз!
        Поток укоров и оскорблений обрушился на седины старца, и он тщетно пытался вставить слово.
        - Фицко! — позвала госпожа. Вид кастеляна все больше распалял ее.
        Горбун влетел в гостиную залу, словно выскочил из-под земли.
        - Выставь этого господина вон!
        Фицко в замешательстве уставился на старца. К кастеляну он питал особое чувство, в свите владелицы замка то был, пожалуй, единственный человек, которого он искренне почитал. Причем с детских лет. Кастелян не раз защищал его, когда его преследовала ватага озорников, проявлявших естественное отвращение к уроду. Не раз он сочувственно брал его, презираемого и осмеянного, за руку, разгонял и стыдил озорников, отводил в замок и дорогой разговаривал с ним так, как никто другой.
        При виде убеленной головы и достойной фигуры кастеляна в нем ожили давние воспоминания. Но госпожа прямо-таки исходила злобой, и горбун вынужден был повиноваться. Все перестало существовать для него — он видел перед собой только жертву, на которую должен броситься.
        - Я дворянин, высокородная госпожа, — сказал кастелян, гордо выпрямившись, — и не позволю оскорблять мое достоинство! Отмените приказ, который вы отдали слуге. Дворянина может коснуться только дворянин!
        По гостиной зале покатились раскаты смеха.
        - Дворянин так, дворянин сяк! Фицко, укажи дворянину самую короткую дорогу из замка!
        Горбун напружинился для прыжка. Плевать и на раненую руку! Пусть хоть отвалится от боли, приказ госпожи он выполнит с такой тщательностью, что она будет вполне довольна. Он выбросит отсюда кастеляна; да так, что тот никогда уж не встанет на ноги.
        Но кастелян словно помолодел — к нему вернулись силы: он вытащил из-за пояса пистолет, левой рукой взмахнул саблей и в воинственном запале возгласил, как в былые времена:
        - Что ж, подходи, Фицко, коли жизнь тебе надоела. Сперва накормлю свинцом, потом насквозь проколю тебя, как паршивую собаку!
        Госпожа замерла, Фицко окаменел. Он смотрел в лицо двойной смерти. А Микулаш Лошонский уходил, защищая свое отступление пистолетом и шпагой.
        - Какой смысл выбрасывать меня из чахтицкого замка, — спросил он, стоя в дверях, — когда я сам с радостью ухожу из него? Невелика честь для меня пребывать в его стенах!
        На дворе и на улице вокруг него собирались люди, а он молча шагал, сжимая в руках пистолет и обнаженную шпагу. Но силы, пробужденные волнением, с каждым шагом покидали его. Он засунул пистолет за пояс и, опираясь на саблю, словно на трость, направился в приход. Однако у него не хватило бы сил и на какую-то сотню шагов, если бы Ян Поницен не выбежал навстречу.
        Фицко тем временем извергал богохульные проклятия.
        - Дни кастеляна сочтены! — кричал он. — Клянусь, ваша графская милость, что отправлю его прямо в ад!
        Он хорошо знал, что только таким путем утихомирит разъяренную графиню. Тут же ему пришло в голову направить ее злость на кого-то другого. Сейчас самый удобный случай отомстить капитану! — осенило его. И он немедленно стал рассказывать, что утром были найдены два гайдука и Эржа, привязанные к деревьям в лесу. И сделали это пандуры, чтобы освободить Магдулу Калинову.
        - Как они смеют нападать на моих людей? — негодовала она.
        - Точно не знаю, — загадочно улыбнулся Фицко, — но можно догадаться. Капитан влюбился, поэтому послал трех своих самых верных пандуров освободить Магдулу.
        - Пусть тотчас явится сюда капитан!
        Предводитель пандуров вошел с улыбкой на лице, хотя и понимал, что над ним сгустились тучи. Поглядев на хмурое лицо госпожи и на лукаво ухмылявшегося Фицко, он сразу догадался, что его ждет.
        - Что происходит, господин капитан? — накинулась на него графиня. — Ваши пандуры нападают на моих гайдуков!
        Фицко победно ухмылялся. Капитан стоял перед Алжбетой Батори молча, но улыбка, в высшей степени возмущавшая госпожу, не сходила с его лица.
        - Вы забываете о своем происхождении, о достоинстве своего сословия, господин капитан, если удостаиваете любовью холопку. Тем, что вы освободили ее, вы допустили наказуемый проступок!
        Капитан молчал, а госпожа уже не владела собой:
        - Я буду жаловаться вашим предводителям и позабочусь, чтобы вас не минуло наказание. А пока накажу вас сама!
        Она ударила его по одной, затем и по другой щеке. На щеках воина закраснели отпечатки пальцев. Хоть кровь у него и кипела от гнева, он не переставал улыбаться.
        - От вас, ваша графская милость, и удар для меня честь, поскольку ваши руки каждым своим прикосновением могут лишь оказать честь мужчине, в котором еще не иссякли рыцарские чувства. Если вы признаете меня виновным, я сам отдамся в руки вышестоящих чинов, и, прежде чем они произнесут надо мной приговор, я сложу оружие и знаки отличия капитана к вашим ногам!
        Рыцарские речи капитана подействовали на госпожу самым удивительным образом. У нее прояснилось лицо, зато Фицко заерзал как на иголках.
        - Но прежде всего я прошу вас выслушать меня! — продолжал капитан.
        - Я слушаю.
        - Вашу неприязнь, высокородная госпожа, мог пробудить только Фицко, мучимый слепой ревностью. Я вижу его насквозь и знаю все, что он мог сочинить про меня. Он сказал, что я влюбился в вашу подданную и нынешней ночью с помощью пандуров освободил ее.
        Фицко чувствовал себя мышью, с которой играет проказливая кошка.
        - В действительности Фицко сам влюблен в Магдулу Калинову, которой исключительно повезло, если ей удался побег, ибо она попала бы не в ваши справедливые руки, а во власть Фицко, жаждущего отомстить, за отвергнутую любовь!
        - Врет, он все врет! — завизжал Фицко.
        - Мне жаль, если мои пандуры действительно приняли какое-то: участие в этом деле. Уверен, что они могли сделать это только по ошибке, но я все равно найду виновника и самым строгим образом накажу его. Слуга ваш, высокородная госпожа, в вашем присутствии оскорбил меня, поэтому позвольте мне получить удовлетворение сию же минуту, прямо на ваших глазах!
        - Да врет он, врет! — кричал Фицко.
        - Чтобы отвести и тень подозрения относительно меня, ваша милость, — продолжал капитан, — дозвольте занять ваше внимание личными своими обстоятельствами. Посудите сами: я женат, в Прешове у меня прекрасная жена и четверо замечательных детей. Я был самым счастливым человеком, пока не получил приказа, оторвавшего меня от семейного очага. А теперь единственное мое желание — вернуться к семье. Разве я мог бы предать мою жену и детей и запятнать свою честь и имя связью с холопкой?
        - Врет он, врет! — надрывался Фицко.
        Капитан чувствовал, что он одержал верх. Он отвернулся от госпожи, которую убедительной речью склонил на свою сторону, холодно посмотрел на горбуна.
        - Фицко, твой долг молчать, когда говорит дворянин, и держать язык за зубами, даже в том случае, если он и врет! — И он подошел к нему, сжимая лошадиный кнут в руке. — Я научу тебя манерам, как вести себя в следующий раз с дворянином!
        И он стал хлестать его по чему ни попадя. Фицко прыгал как безумный, от кнута на его лице набрякали темные полосы. Кровь кипела в нем от ярости, но он не осмеливался обороняться.
        Наконец, нещадно избитый, горбун догадался, что лучше всего поберечь свою шкуру. Он выбрался за дверь. Лицо у него горело, от боли и унижения он скрипел зубами.
        Имрих Кендерешши подошел к госпоже:
        - Прошу вас простить меня, ваша милость, что я не смог обойти вниманием оскорбление, а главное то, что Фицко по злобе своей пытался лишить меня вашего драгоценного расположения.
        - Вы мне нравитесь, капитан, — улыбнулась она.
        Он поцеловал ей руку и поклонился так изысканно, словно учился манерам где-нибудь во дворце.
        - Вы снова снискали мое расположение!
        В эту минуту в коридоре раздался испуганный крик.
        Госпожа побледнела, капитан невольно сжал рукоятку пистолета.
        - Эржика в опасности! — воскликнула она. И вместе с капитаном бросилась к двери.
        Рухнувшие надежды
        Эржика Приборская всю ночь не сомкнула глаз. Час за часом прислушивалась она к постукиванию ночного сторожа, чья песня никогда прежде не звучала так грустно. Хотелось плакать. Сон одолел ее, только когда в комнату заглянул рассвет. Окончательно решив, что рано утром она исчезнет из замка, девушка немного успокоилась. Она уйдет незаметно и не покажется в Врбовом. На Беньямина Приборского Эржика была обижена. Но, вспомнив о Марии и Михале Приборских, взгрустнула. Неужели никогда больше она не увидит их?
        Солнце прошло лишь малую долю своего дневного пути, когда она открыла окно, с наслаждением вдохнула свежий утренний воздух и оглядела двор.
        Он был пуст, лишь время от времени показывался гайдук или кто-то из челяди. Эти не осмелятся остановить ее. Но вдруг по двору замельтешили слуги. И в ворота заглянуло несколько любопытных. Бежать, стало быть, невозможно. Сейчас как раз уходил гордо выпрямившийся кастелян Микулаш Лошонский, и люди таращили на него глаза. Потом она увидела пандурского капитана. Явно там происходит что-то необычное. У Эржики мелькнула новая надежда. Все так заняты, что скорее всего не обратят на нее внимания.
        Поколебавшись немного, она выскользнула из комнаты, но, едва сделав шаг-другой по коридору, тут же застыла на месте.
        Из гостевой залы доносился крик, частый топот ног, словно там яростно боролись. Когда она снова осмелилась двинуться в путь, из двери выскочил Фицко. Лохмы распущенные, лицо разбитое.
        Он летел по коридору, словно слепой, и направлялся прямо к ней. Заметил он девушку только тогда, когда чуть было не наскочил на нее. Раздался торжествующий визг. И ей показалось, что Фицко стал вдруг вырастать до великаньих размеров. Горбун изготовился к прыжку. Запрет госпожи не обладал такой силой, чтобы укротить жажду мщения, которая бешено бурлила в нем.
        В первое мгновение Эржика смотрела на него в ужасе — в голове мелькнуло подозрение, не проведал ли он, кто именно прострелил ему руку.
        - Помогите! — крикнула она что было сил.
        Фицко хищно прыгнул — Эржика успела увернуться.
        Горбун в прыжке вырвал раненую руку из перевязи. Затем обе его руки уперлись в пустоту, ноги также. Он упал — по коридору прокатился гул. Эржика опрометью бросилась бежать. Фицко выругался, вскочил на ноги и кинулся за ней.
        Из гостевой залы в это мгновение выбежал пандурский капитан. Эржика наскочила на него. Он зашатался, но не упал, даже подхватил ее.
        Следом за капитаном в коридоре показалась Алжбета Батори. Фицко мгновенно заметил ее, остановился как вкопанный — словно перед ним выросла непреодолимая стена. На его внезапно побледневшем лице отразился дикий страх, он затрясся всем телом. Алжбета Батори по одному виду Эржики, дрожавшей в объятиях капитана, и Фицко, стоявшего перед ней в немом ужасе, догадалась, что произошло в коридоре.
        - Фицко! — крикнула она, приходя в бешенство от гнева и возмущения. — Ты играешь с собственной жизнью. Ты нарушил мой запрет!
        Эржика вырвалась из рук капитана и снова бросилась было бежать, но ее пригвоздило к месту жестокое зрелище: Алжбета Батори яростно стегала Фицко хлыстом капитана. Он стоял на коленях, а мелькавший кнут, от которого он не осмеливался обороняться даже руками, настигал его снова и снова. Лицо было все залито кровью. Вид у него был самый униженный.
        Устав от ударов, госпожа отбросила кнут и сказала капитану:
        - Капитан, выгоните этого негодяя во двор, пусть он там уляжется на «кобылу», а гайдуки отвесят ему сотню палочных ударов.
        Капитан пнул Фицко:
        - Шагай!
        Алжбета Батори подошла к Эржике, которая после всего пережитого разразилась безутешным плачем. Мать обняла ее:.
        - Пойдем, Эржика, успокойся! Ничего не случилось и не случится. Горе тому, кто осмелится обидеть тебя!
        Фицко понуро шагал впереди капитана по двору.
        Слуги сбежались со всех концов замка, повсюду краснели формы пандуров и гайдуков. Когда Фицко лег на «кобылу», словно на плаху, зеваки, сгрудившиеся вокруг, от изумления потеряли дар речи. Не верили собственным глазам: возможно ли такое?
        - Привяжите его! — приказал капитан гайдукам.
        Гайдуки тайно радовались: дождались наконец, теперь горбун на своей шкуре узнает, каково лежать на этой «кобыле»! Они крепко, как никого до сих пор, привязали его, не обращая внимания на то, что он грозно скалил при этом зубы.
        — Сто ударов! — приказал капитан.
        У свидетелей во дворе мороз пробежал по коже.
        Сто ударов! Никто не ждал такого. Вокруг «кобылы» стояли четверо гайдуков. Каждый из них должен был отвесить Фицко по двадцать пять ударов. Первый трудился изо всех сил. Свист палок в воздухе и глухие звуки ударов были для подданных и гайдуков сладчайшей музыкой, какую они когда-либо слышали.
        Графиня прошла с Эржикой в гостевую залу. Она нежно привлекла девушку к себе. Руки ее жгли Эржику, она пыталась отстраниться. Но после каждой такой попытки графиня прижимала ее все крепче и горячее.
        - Успокойся, Эржика! — нежно повторяла она.
        Но Эржика не успокаивалась. Мать гладила ее по волосам, по лицу, полная нежности, от растерянности, не зная, что предпринять, чтобы улыбка вновь осветила лицо девушки. Единственной причиной ее расстройства и слез она считала горбуна и в ней с новой силой вспыхнула ярость.
        Тем временем во дворе горбуна лупцевал уже четвертый гайдук. Фицко лежал на «кобыле» безжизненным пнем, он уже не реагировал на удары. Управившись, четвертый гайдук стал было отвязывать Фицко.
        - Еще сто ударов! — крикнула госпожа в окне.
        А Фицко уже терял сознание. Гайдуки и челядь, сгрудившиеся вокруг «кобылы» и устрашенные видом его изуродованного лица, обмерли, услышав новый приказ, но жалости в них по-прежнему не было.
        Одна Эржика сжалилась над горбуном.
        - Это кончится для него смертью! Я не хочу, чтобы кто-то погиб из-за меня! — промолвила она в слезах.
        - Оставьте его! — крикнула госпожа.
        Фицко замертво упал с «кобылы».
        Дора прибежала с кадушкой и облила его водой. Он очнулся, застонал, сел и залитыми кровью глазами обвел двор.
        Каждого, кого он касался взглядом, пробирало холодом. Гайдуки и зеваки стали расходиться. Фицко, собравшись с силами, попытался встать на ноги, но он был слишком слаб.
        - Я помогу тебе, — сказала Дора, которая была рада любому случаю похвастаться своей силой.
        Фицко не сопротивлялся. Дора схватила его одной рукой за кушак и, держа на отлете, чтобы не испачкаться, понесла в чулан.
        Эржика понемногу успокаивалась. Она лихорадочно обдумывала способы улизнуть из замка. Мать, стоявшая рядом, молча грустно наблюдала за ней.
        - Скажи мне, что тебя огорчает, что тебя мучит? — спросила она мягко и обняла Эржику.
        Девушка высвободилась из объятий.
        - Почему ты отстраняешься, не позволяешь поцеловать тебя? Почему еще ни разу не назвала меня мамой?
        Эржика молчала. Минутой позже она просительно выдохнула:
        - Прошу вас, не принуждайте меня говорить о моих чувствах. Разрешите мне уйти!
        Алжбету Батори сковал ледяной холод. Сердце, только что наполненное материнской любовью, вспыхнуло негодованием. Оскорбленное самолюбие затмило все.
        - Почему ты не решилась открыть матери свое сердце? И куда ты хотела уйти? — спросила она сухо.
        - Отпустите меня, прошу вас!
        Алжбета Батори разразилась горестным смехом:
        - Отпустить тебя к Андрею Дрозду? К этому проклятому разбойнику, чтобы когда-нибудь ты качалась на виселице рядом с ним?
        Эржика гневно вскинулась. Смех и резкие слова матери ранили, и, хотя разум повелевал молчать, она не смогла сдержаться.
        - Да, — воскликнула она, — хочу найти Андрея Дрозда, потому что на свете нет никого, кто искренне желает мне счастья! Я хочу следовать голосу сердца!
        - В таком случае ты останешься здесь! — оборвала ее мать. — Поедешь со мной в Прешпорок. Ты неопытна, не знаешь жизни, и твоим счастьем займусь я.
        - Вы, конечно, найдете его в образе старого графа, который одной ногой уже в могиле и надеется вернуть себе еще раз молодость. Но молодая жена не вернет ему молодости, наоборот, она вскоре станет богатой наследницей… Нет, такого богатства мне не надо!
        - Молчи! Я сказала, что ты поедешь со мной в Прешпорок. По праву матери я повелеваю тебе слушаться!
        - По праву матери? Я не признаю вас своей матерью, так как вы тоже не признавали меня своей дочерью. Да и сейчас делаете это только тайком!
        Алжбета Батори окончательно взъярилась. С пылающим лицом встала она перед Эржикой. Казалось, она готова броситься на дочь, но что-то удерживало ее. Она просто стояла перед ней, молча и угрожающе смотря в глаза. Но эта угроза ничуть не устрашила Эржику, напротив, усилила ее решимость. Она развела руками.
        - Что ж не бросаетесь на меня? Накажите за непослушание, как это вы делаете со своими служанками…
        Графиня растерянно молчала. Итак, свершилось: Эржика заглянула в тайну ее жизни, которую она так тщательно скрывала.
        - Я в вашей власти. Пусть же ночью вместе с мертвой портнихой в полной тишине похоронят и меня!
        Тут Алжбета Батори овладела собой. Словно бы не слыша слов Эржики, она холодно проговорила:
        - В последний раз спрашиваю, Эржика. Хочешь ли ты подчиниться моей воле и послушаться меня, коли я не желаю тебе ничего, кроме добра?
        - Нет!
        - Тогда я должна действовать против твоей воли, дабы ты не понеслась навстречу собственной гибели. В Прешпорок я повезу тебя, не считаясь с твоим желанием.
        - Нет, не повезете! — крикнула Эржика и тут же вспрыгнула на подоконник, соскочила во двор и бросилась к воротам.
        Мать подбежала к окну. Из людской как раз выходила Дора.
        - Дора, догони ее! — крикнула она.
        Дора оглянулась и стрелой помчалась за Эржикой. Та не успела выбежать за ворота, как оказалась в могучем кольце ее рук. Эржика билась, пинала ногами и царапала Дору, но та лишь с улыбкой утихомиривала ее:
        - Не дергайся, не то придется тебя усмирить, а не хотелось бы — уж больно ты мала да немощна…
        Минутой позже она предстала перед госпожой, гордясь, что так быстро выполнила приказ.
        Эржика стояла перед матерью, сомкнув губы. Красноречивы были лишь ее глаза. Горящие укором глаза, от которых кровоточило материнское сердце.
        - Дора, отнеси девушку в спальню и запри ее там! — сухо распорядилась графиня.
        Дверь за Эржикой закрылась. В темной спальне, пропитанной испарениями пахучих светильников, она ощущала себя как в склепе, заживо погребенной.
        Опустившись на высокий пуф и уставясь хмурым взором перед собой, она, казалось, силилась приподнять завесу над таинственным, неисповедимым будущим. Мятежный дух ее пылко искал выхода из трудного положения.
        Она все более мирилась с мыслью о поездке в Прешпорок, поскольку была убеждена, что оттуда ей удастся бежать скорее, чем из Чахтиц. Как бы тщательно ни следили за ней, Приборских к ней, по всей вероятности, пустят. Придет, конечно, и Михал, он и передаст Андрею в лес весточку, что она тоскует и просит его освободить ее. Надежда, что он придет, согревала ее измученное сердце.
        - Девушку я заперла, — сообщила Дора чахтицкой госпоже.
        - Хорошо. Она что, плачет?
        - Не плачет, но притихла, чисто мышка.
        - Ступай!
        Оставшись одна, Алжбета Батори опустилась в кресло и залилась слезами. Угасла последняя надежда.
        До самого обеда Эржику держали взаперти. Лишь в полдень служанка сквозь осторожно приоткрытую дверь подала ей обед. Но тот остался нетронутым.
        Позднее дверь открыла сама графиня.
        - Собирайся в дорогу, Эржика, мы выезжаем! Переночуем в моем пьештянском замке и рано утром поедем дальше. Не советую тебе пытаться бежать. Все бесполезно — только пойдут пустые толки среди слуг.
        Эржика без слов последовала за матерью.
        Во дворе уже толпилась кучка слуг и подданных, как обычно, когда госпожа готовилась к отъезду.
        У ворот ждали пятеро вершников-гайдуков, за ними — блестящая карета госпожи с четвериком нетерпеливо рывших землю копытами коней, затем пять подвод, груженных сундуками с одеждой и дарами для палатина Дёрдя Турзо и прешпорских друзей и родичей. Ряд повозок замыкали еще пятеро вершников. Гайдуки и возницы были крепко вооружены, поскольку сопровождали госпожу не только в качестве богатой, многолюдной свиты, но и ради того, чтобы защитить ее от нападения турок или разбойников.
        Возницы сидели на козлах, а рядом высился гайдук. В коляске сразу же позади возницы сидела разряженная Дора, которой госпожа в последнюю минуту велела ехать с ними. Пусть девушки-служанки чувствуют над собой ее сильную руку, дабы дорогой не явилось искушение податься в бега.
        Чахтицкая госпожа степенно подошла к карете, крепко держа Эржику за дрожащую руку. Там стояли Илона, Анна, Ката, еще несколько пожилых служанок и две девушки.
        - Я уезжаю, — обратилась графиня к ним, — с уверенностью, что могу на вас положиться; думаю, что по возвращении найду все в наилучшем виде. Исполните все мои приказания и обещания, данные мне!
        Служанки отвешивали ей поклоны, желали приятного пути и благополучного возвращения.
        Пришел проститься и капитан Кендерешши.
        - Если бы обязанности не связывали меня с Чахтицами, — заявил он с широкой улыбкой, — я бы с великой радостью проводил вас, служа вам кучером…
        Она улыбнулась ему и протянула руку.
        Эту сцену наблюдал и Фицко, который приполз от кровати к окну, чтобы посмотреть на отъезд госпожи. При виде капитана, целующего руку графини, он в припадке злости схватил большой нож и всадил его в стул, словно метя им в чье-то сердце.
        - Конечно, я хотела бы, чтобы вы были поблизости, — ответила она, — но коли это невозможно, я предоставлю вам иную возможность доказать свою признательность. Отдаю на ваше попечение моего бесценного Вихря!
        Она взошла в карету, усадила возле себя Эржику и кивком указала двум девушкам место напротив. Их обязанностью было поминутно выполнять различные мелкие поручения.
        Чахтичане выходили на улицу и тихо провожали глазами кортеж. Госпожа сидела, прямо глядя перед собой. Она уже наслаждалась воображаемой картиной, как в скором времени вернется сюда во главе ратников.
        Дорога убегала назад. Мать молчала, молчала и дочь. Между их мыслями и чувствами лежала глубокая пропасть, которую словами невозможно было преодолеть.
        Подъезжая к Пьештянам, Алжбета Батори засмотрелась на свое лицо в зеркальце, которое держала перед ней девушка. Она улыбалась в нем самой себе и поправляла прическу.
        Вдруг снаружи послышались выкрики, суматошные возгласы гайдуков и возниц. Карета остановилась, да так внезапно, что госпожа и Эржика чуть было не упали на колени служанок.
        Госпожа выглянула из кареты, чтобы узнать, что же случилось, Эржика сделала то же самое. Госпожа увидела с правой стороны один густой лес, но Эржика слева углядела нечто более важное для себя. Сердце радостно заколотилось в груди, глаза загорелись, она воскликнула, ошеломленная нежданной встречей:
        - Андрей Дрозд!
        На этот выкрик госпожа кинула взгляд влево и, не увидев ничего, кроме могучего тела, закрывшего весь обзор из окна, быстро наклонилась, прижимая при этом дочку к стенке кареты. Она обомлела: возле кареты действительно стоял Андрей Дрозд, которого она предпочла бы увидеть в дьявольском пекле.
        Гайдуки тоже смотрели на него, точно это было привидение. Девушки жадно оглядывали статную фигуру. Вот бы разнес он вдребезги все повозки вместе с чахтицкой госпожой, и гайдуками, и Дорой и увез их с собой в лес, откуда можно помчаться домой, к родичам и любимым, которым и невдомек, на какую службу они попали.
        Эржика выскочила из кареты. Дрозда качнуло от неожиданности. Сердце обдало странным жаром. В эту минуту он забыл обо всем — о подводах, о визжавших женщинах, даже о гайдуках. Перед ним было только это хрупкое создание, которое никак, ну никак не выходило из его головы. Необоримая сила подняла его руки, и Эржика, как мотылек на свет, влетела в его объятия.
        Казалось ей, что она задохнется от огромной радости и счастья.
        Как нежданно пришла свобода и исполнился самый желанный ее сон! Она судорожно прижалась к нему, целуя все горячее и жаднее. А разбойник Андрей Дрозд упивался этим редким мгновением услады и радости жизни. Он обнимал и целовал любимую, словно надеялся в краткий миг исчерпать всю сладость и блаженство любви, словно забыл, что ему, возможно, тут же придется бежать ради того, чтобы среди скал спасти свою жизнь.
        - Возьми меня с собой, Андрей! — просила Эржика, осчастливленная возможностью покинуть так и не обретенную мать, всю эту пышность и богатство, которым та хочет окружить ее.
        Свидетели этой сцены смотрели на влюбленную пару с явным сочувствием. Дорино сердце и то смягчилось. Она пожирала глазами фигуру Андрея Дрозда. Вот мужчина, с которым она не отважилась бы соперничать в силе. За один поцелуй такого молодца она пожертвовала бы всем, предала бы даже свою госпожу.
        В одной Алжбете Батори вид этой пары вызывал неуемную злобу. С превеликой радостью соскребла бы она ногтями эту счастливую улыбку с широкого лица Андрея Дрозда. Она выскочила из кареты. Завидев ее, Андрей Дрозд нахмурился, руки, обнимавшие Эржику, опустились, глаза загорелись гневом и ненавистью.
        Эржика тотчас заметила в нем перемену — в одно мгновение ее вырвали из прекрасной сказки и бросили в жестокий, реальный мир. Как только перед ней предстала Алжбета Батори, она неприязненно сверкнула глазами и, прижавшись к недвижно стоявшему Андрею Дрозду, крикнула матери:
        - Я прошу вас, продолжайте путь без меня!
        - А это мы еще посмотрим! — крикнула Алжбета Батори и, подскочив к Эржике, обхватила ее и силой затащила в карету.
        Андрей Дрозд молча и неподвижно наблюдал за происходящим. Дора уже поудобней уместилась на сиденье, а гайдуки потянулись к оружию, готовые выполнить любой приказ графини.
        Алжбета Батори смотрела на разбойника, уверенная в своем превосходстве, но вдруг ее обуял страх. От строгой, неподвижной, словно железной фигуры веяло таким бесстрашием, такой дерзостью, что она поневоле вспомнила доказательства его огромной силы. Когда он вдруг поднял руку, она вся затрепетала.
        Андрей Дрозд горько усмехнулся — он понял, как она истолковала его движение. Но он поднял руку лишь для того, чтобы подтвердить свои слова:
        - Прошу вас, продолжайте путь!..
        Твердым, словно из металла, голосом он повторил эти слова Эржике, сидевшей в карете как на иголках. Графиня потерянно уставилась на разбойника, она не совсем поняла смысл его странного поступка. Что за рыцарский жест: отпускает ее, даже не дотрагиваясь до нее, не проявляя никакого интереса ни к ее драгоценностям, ни к деньгам. Она не стала доискиваться разгадки, преодолела и мгновенное искушение натравить на Дрозда гайдуков. Он все равно не уйдет от нее, пусть еще несколько дней погуляет на свободе, а потом ему так или иначе придет конец — с ратниками шутки плохи. Да и вообще, кто знает, нет ли поблизости атамановых сподручных, которые по его знаку могут выскочить из леса, будто ватага чертей.
        И она приказала гайдукам, возглавлявшим кортеж:
        - Едем!
        Пятеро гайдуков двинули коней, возницы закричали «н-но-о!», кнуты захлопали.
        Но карета чахтицкой госпожи не трогалась с места, и гайдуки тут же остановились: Алжбета Батори только собралась сесть в карету, как в открытую дверцу выскочила Эржика и бросилась к Андрею Дрозду, обняла его:
        - Я иду с тобой!
        Нахмурившись, он могучими ладонями оторвал ее от себя.
        - Нет! Мое общество для вас не подходит, высокородная барышня! Садитесь в карету к своей попечительнице, которой я только потому позволяю спокойно следовать дальше, что она едет с вами! Так я с вами сквитаюсь: эта плата за услугу, которую вы оказали мне там, под градом, хотя я о ней вас не просил. Прощайте, благородная девушка!
        В его глазах Эржика прочла лишь холод и отчуждение. Она испытала вдруг новое чувство, сильное и непреодолимое: его поведение оскорбляло ее, кровь закипала в ней. На глазах у всех она предложила ему себя, а он дерзко отверг ее. Единственным ее желанием было остаться с ним, идти по жизни рядом, хоть на неминуемую гибель, а он безжалостно оттолкнул ее.
        - Мы вовсе не сквитались, — крикнула она, и в ней проснулась жажда достойного ответа. — Теперь я у тебя в долгу, разбойник Андрей Дрозд! И скоро мы с тобой рассчитаемся!
        Он почувствовал на себе ее жгучий взгляд — а потом и удар ее ладони на левой щеке. Когда хрупкая Эржика подпрыгнула, чтобы коснуться могучего Андрея Дрозда, и молниеносно шлепнула его по щеке, картина — при всей ее загадочной серьезности — была настолько забавна, что Дора расхохоталась, а вместе с ней и весь эскорт графини.
        Андрей Дрозд покраснел и весь сжался. Алжбета Батори была убеждена, что он вот-вот бросится на Эржику, поэтому она быстро обхватила ее за талию и втянула в карету. Но Андрей Дрозд продолжал стоять на месте.
        Он окинул гневным взглядом весь кортеж, и смех на лицах людей сразу угас. Но Дрозд пальцем не двинул, а позвал свистом подручных. Он повернулся и вмиг исчез в густом лесу.
        Кортеж тронулся с места.
        Растерянная девушка терпеливо сносила материнские ласки. Ознобом била ее обида. Как она могла загореться любовью к разбойнику и связывать с ним все надежды?
        Наконец она разразилась горькими слезами.
        - Не плачь, Эржика, этот злодей не достоин слезинки твоей, — успокаивала ее мать.
        - Я плачу не из-за него, а оттого, что была такой безумной и ослепленной любовью.
        - Слава богу, Эржика, у тебя открылись глаза!
        Но из открытых глаз слезы лились потоком, казалось, им никогда не иссякнуть. Душу томила страшная пустота. Девушка всем своим видом источала такое безутешное горе, что обе сидевшие напротив служанки не смогли удержаться от слез — то и дело утирали их уголками передников.
        Мать гладила дочку по волосам и целовала ее разгоряченный лоб:
        - Не хочешь ехать в Прешпорок? Я принуждать тебя не собираюсь: сию же минуту пошлю гайдука в Врбовое, пусть за тобой приедет Беньямин Приборский.
        - Нет, не хочу здесь оставаться, прочь отсюда, прочь!
        Алжбета уже не настаивала на поездке девушки в Прешпорок, поскольку была убеждена, что в ее гордом сердце любовь к разбойнику уже не воскреснет. И радовалась тому, что теперь она может внести девушку в иной мир, где та наберется нужного лоска. А об Андрее Дрозде графиня теперь думала даже с какой-то благодарностью. Ведь только его она должна благодарить за то, что Эржика сейчас к ней так доверчиво никнет. А не будь свидетелей, возможно, она зашептала бы уже с детской нежностью: мамочка, мама…
        — Ненавижу его, ненавижу! — повторяла Эржика, продолжая лить слезы.
        — Правильно, Эржика, я опишу для тебя жениха, которому Андрей Дрозд не посмеет даже туфли поцеловать!
        - Я выйду замуж! И как можно скорее!
        - Замечательно! А хочешь, так пойдешь к алтарю под колокольный благовест в тот самый час, когда погребальный звон будет провожать Андрея Дрозда в последний путь…
        - Да, я пойду под венец именно тогда, когда милого палач повенчает с виселицей, — смеялась Эржика, обливаясь слезами.
        Но смех этот был до того странным и душераздирающим, что молодые служанки, принявшие близко к сердцу любовное крушение Эржики, громко разрыдались.
        Госпожа велела им пересесть к Доре.
        Тучи над Чахтицами
        К вечеру небо покрылось тучами.
        Зловещие облака затянули и души людей. Казалось, в этот день веселье и смех навсегда ушли из Чахтиц. Каждый думал о том, что госпоже, конечно же, удастся в Прешпорке заполучить ратников — и тогда беда горожанам!
        Весь день Микулаш Лошонский оставался наедине со своими мыслями. Тщетно пытался Ян Поницен завязать с ним разговор, чтобы как-то развеять черные его опасения. Старик отказался даже лечь отдохнуть.
        - Не время теперь разлеживаться, — ответил он другу, когда тот пытался уложить его в постель. Он сидел в мягком кресле и предавался тяжким переживаниям. Возмущение поведением чахтицкой госпожи все более распаляло его. Время от времени он забывал о своей слабости и ревматизме и пружинистыми шагами ходил по комнате.
        Когда вечером Ян Поницен отказался от всяких попыток завести разговор с кастеляном, тот сам позвал его к себе:
        - Друг мой, я чувствую: сегодня я стал другим человеком. Когда меня сегодня утром оторвали от моих книг и телескопов и обрушили на мои седины гнусные оскорбления, во мне проснулся старый воин. Он стоит перед тобой, готовый к бою!
        Ян Поницен смотрел на него с восторгом.
        - Моя телесная оболочка немощна, но в ней горит неукротимый дух, который до сих пор не страшился никакого врага и в любой схватке одерживал победу!
        Священник совсем диву дался, когда старик поделился с ним своим планом:
        - Я не стану отдыхать под твоей гостеприимной крышей, а наберусь сил в грязях Пьештян, которые, по слухам, чудеса творят. До сих пор мне не приходило в голову омолодить свои старые члены, поскольку я всегда почитал грехом противиться природе и нарушать ее привычный, веками утвержденный ход. Но теперь, перед боем, хотя надежда на облегчение бремени старости и невелика, я прибегну к этому средству.
        Ян Поницен не очень ясно представлял, что за толк от этих горячих пьештянских источников. Хотя пастор о том прилюдно не распространялся, он склонялся к мнению народа, считавшего эти купания дьявольской выдумкой. Что хорошего в том, что у источников из земли поднимается таинственный пар и даже Ваг вблизи них не замерзает зимой? Уж не отверсты ли там глубины ада и не манят ли к себе хромых, измученных болями калек, чтобы за сомнительное облегчение завладеть их душами?
        Съезжаются туда люди и из дальних земель. Многие действуют скрытно, как бы стыдясь того, что ищут помощи в таинственных родниках. Пятнадцать лет назад, в 1599 году, мир был удивлен тем, сколько там лечилось народу. Турки, которые тогда вторглись в Пьештяны, убили в лечебницах на левом берегу Вага тридцать больных и примерно столько же взяли в плен.
        - Когда ты хочешь отправиться в Пьештяны? — спросил священник.
        - Завтра же утром. В седле, к сожалению, я долго не продержусь, поэтому хочу просить у тебя пролетку. Надеюсь, из Пьештян я уже смогу поехать верхом.
        Едва Ян Поницен сел в соседней комнате за стол, как до его слуха со двора донесся раздраженный голос жены:
        - Я дала вам кусок хлеба, чего же вам еще надобно?
        - Хочу поговорить с его преподобием!
        - Его преподобия нет дома!
        - Так с вашего разрешения я подожду его.
        Пасторша собралась было выгнать настырного попрошайку, но тут в кухню вошел Ян Поницен. Он увидел сгорбленного нищего, опиравшегося на костыли, голова у него свисала на грудь, будто шея была сломана.
        - Что вам угодно? — строго спросил священник.
        Нищий, не поднимая головы, пожелал доброго вечера, отбросил костыли в угол, выпрямился и сорвал шляпу, закрывавшую лицо.
        - Ян! — воскликнул священник и подскочил к столь внезапно изменившемуся гостю, чтобы обнять его.
        - Я вижу, что стоит мне пожелать — и меня не узнают даже лучшие друзья. Я ведь в замке тоже был. Вот взгляните, у меня есть динарий, который мне дал Павел Ледерер. У него доброе сердце, он очень щедр. Но у него плохое зрение, чему, собственно, я могу только радоваться, иначе я мог бы запросто погореть. Не знаю, сумел бы он скрыть изумление, если бы узнал меня.
        - А почему ты так легкомысленно подвергаешь себя опасности? — озабоченно попенял ему священник. — Ты едва избежал верной смерти и уже снова рискуешь жизнью!
        - Святой отец, я так счастлив, что не могу не поделиться с близкими людьми. А о моих друзьях ни слуху ни духу — вот я и пришел к вам!
        И он стал рассказывать, как встретился с пропавшей сестрой, которая сейчас вместе с его невестой, с Барборой Репашовой и со старым отцом Павла Ледерера находится у тетки в Старой Туре. Там он на недолгий срок нашел для них весьма удобное убежище. Он отыщет друзей, приведет мать с гор, а потом найдет для своих любимых новый, безопасный дом.
        - Все это замечательно, сын мой, — похвалил его священник. — Но на что они будут жить?
        Калина рассмеялся.
        - У кого в семье разбойник, тот с голоду не помрет!
        Яну Поницену было не до смеху, Калина, сам того не желая, напомнил ему о странной его роли: он, пастор, — союзник разбойника. Хотя и стал им поневоле. У него чистая совесть. Но никого другого своей связью с разбойником он не должен подвергать опасности.
        - Сын мой, я знаю, что твоя радость и желание поделиться с кем-нибудь не единственный повод твоего прихода. Поскорее завершай что задумал. В Чахтицах ты словно в осином гнезде: и оглянуться не успеешь, как с какой-нибудь стороны в тебя вопьется смертоносное жало. И для тебя, и для нашего дела будет лучше, если нас не застигнут вместе.
        - Вы правы, святой отец. Я пришел еще и ради того, чтобы узнать, когда отправляется кастелян в Прешпорок. Я хотел бы незаметно сопровождать его, чтобы загонщики Алжбеты Батори ему не навредили.
        - Это хорошо, сын мой. В твоей помощи он нуждается главным образом сейчас!
        Глаза Яна озарились радостью, когда священник рассказал ему, как геройски вел себя Микулаш Лошонский утром в замке и как неузнаваемо изменился.
        - Я жизнь за него готов отдать! — вырвалось у Калины.
        Пасторша, с интересом слушавшая их разговор, вдруг слабо вскрикнула и приложила палец к губам:
        - Кто-то ходит под окнами кухни! — испуганно прошептала она.
        Ян Калина надел шляпу, поднял брошенные костыли, зажал их под мышками, ссутулился и снова стал похож на того нищего, который явился в дом.
        В окне показалось озорное, улыбчивое лицо человека, которого так испугалась пасторша. Священник и разбойник облегченно рассмеялись. Ян Поницен побежал к двери и, открыв ее, тепло встретил Павла Ледерера, человека, которого еще перед восходом солнца презирал как предателя.
        Гость был оживлен и радостен. Весь день мысли его устремлялись к спасенному отцу. Он мечтал про себя, какой поставит новый домик, и пытался представить, где он будет стоять, на склоне ли чудесного холма или на равнине, открытой как дружеское сердце, и эти мечтания приятно возбуждали его фантазию. Он почитал бы себя самым счастливым человеком, будь жива его мать. Но что-то подсказывало ему, что ее уже нет в живых. Правда, накатывала печаль и когда он вспоминал о Барборе Репашовой. Как он ни старался изгнать ее из души и мыслей, она упорно оживала в них снова и снова…
        - Выбрось этот нищенский наряд! — крикнул он Яну Калине. — Все равно из него вылезают отнюдь не нищенские рожки! Тебе повезло, друг, что в замке тебя видели одни бабки. Горбун узнал бы тебя с первого взгляда, как и я.
        - Ты узнал меня?
        - А то нет! Ты же не умеешь ходить на костылях, старина: шагал на своих двоих, а костыли только таскал за собой.
        - Скажи, Павел, что нового в замке?
        - Мне бы сперва спросить тебя, что нового здесь, и приходе, поскольку именно с этой целью меня сюда послали Илона с Анной, мои «подружки», черти бы их взяли. Они хотят, чтобы я узнал все и как можно быстрее. А сами с нетерпением ждут моего возвращения. Собственно, это я все так подстроил: не плохо бы, дескать, поглядеть на этого попика, какие такие у него дела? А они на это: сам и ступай, тебя там еще не знают, наймись на какую работу и хорошенько все разузнай. А то на нас там спустят собаку.
        - Вот уж и впрямь спустила бы! — заметила пасторша.
        - Что ж, я дал уговорить себя и вот явился шпионить. Прежде всего, однако, считаю своим долгом, святой отец, упредить вас насчет дворовых служанок. Дора еще до того, как узнала, что поедет с госпожой в Прешпорок, заглянула как-то ко мне в кузню и, хлопнув по спине так, что она у меня еще и сейчас саднит, сказала: «Ты мне правишься, слесарь. И коли хочешь, чтобы я когда-нибудь оказала тебе услугу, помоги и ты мне». — «А что я должен делать?» — спрашиваю. «Хорошенько следи за пастором, узнай, что затевает, и прощупай его прислугу, не пожелает ли кто за вознаграждение оказать госпоже небольшую любезность. Какую любезность, это пока тайна. Сделай только, что я от тебя требую!» Потом и Анна и Илона захотели того же. Кажется мне, эти бабищи задумали неладное.
        Пасторша, всплеснув руками, запричитала.
        Павел Ледерер стал рассказывать, какое настроение царит в замке. Прислуга и подданные задышали свободней, шутят, всюду раздается смех. Один Фицко лежит, покинутый, в своей каморке. Никого к себе не допускает, только Майорову из Миявы, что варит ему целебные травы, смазывает его мазями, шепчет над ним таинственные заклинания. С того часа, как его распластали на «кобыле», он никому не показывается на глаза, никто не видал его ухмыляющейся рожи, не слыхал его хохота. Майорова — самая подходящая для него подружка. Тоже всегда хмурая и мрачная. Уже сейчас трясется от страху, что с ней сделает госпожа, когда вернется из Прешпорка. Она уверяла ее, что тамошний чудо-лекарь исцелит ее рану так, что и следа от нее не останется, хотя она-то хорошо знает, что нет на свете врачевателя, который бы такую рану смог исцелить без следа.
        На дворе уже смеркалось, тучи густели и по временам погромыхивало.
        - А бабищи в замке веселее всех, — закончил свой рассказ Павел Ледерер. — Друг перед другом выставляются, сколько кто наймет девушек и кто из них больше заработает…
        Ян Поницен напомнил гостям, что пора расходиться. Осторожность, мол, никогда не может повредить.
        - Преподобный отец, — сказал Ян Калина на прощание, — за весь день я не встретил ни дворянина, ни гайдука или вершника-пандура, поэтому придется мне, к сожалению, воспользоваться собственным конем.
        Они условились, что пастор пошлет батрака на лошади за Вишневое, где его будет ждать Калина, переодетый нищим. Батрак отправится верхом, словно везет кому-то известие.
        - Нет надобности посвящать его в суть дела, — заметил Павел Ледерер. — Пусть думает, что он и вправду едет с письмом, которое должен вручить другому гонцу, ожидающему, скажем, на дороге у Валкова леса. А ты, Ян, просто заберешь у него коня!
        Все рассмеялись. Ян Калина снова взялся за свои костыли и шляпу.
        - Время от времени я буду навещать вас, святой отец, в обличии калики перехожего и проситься на ночлег. Здесь, Павел, мы с тобой и сможем встречаться.
        - А не знаешь ли ты случайно, где искать Андрея Дрозда и его молодцов? — спросил Павел Ледерер с лукавой улыбкой.
        - Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь, кроме них самих, об этом знал.
        - Знают и другие! Например, Эржа Кардош. Она выслеживала моего отца и твою сестру, а мимоходом вынюхала, куда подевалась дружина. В замке она поведала, что разбойники, сбросив с телеги под Скальским Верхом Фицко и пандурского капитана, далеко не отъехали, не направились в сторону Нового Места, а свернули вправо. Это определенно так, потому как утром у Граховиште люди нашли две ограбленные ночью телеги. Пустые, хоть шаром покати. Одной из лошадей не было. В замке потому убеждены, что молодцы укрылись в своем убежище на Большом Плешивце. У них там, говорят, пещера, которую выискал Андрей Дрозд. Гайдуки долго пытались ее найти, но тщетно, никто на свете, кроме разбойников, ее не найдет. В замке ломают голову над тем, почему они и лошадей взяли. Капитан Имрих Кендерешши завтра на рассвете отправляется с двадцатью пандурами на Большой Плешивец. Горе разбойникам, если они найдут их. Пандуры получат приказ стрелять на месте в каждого, одного Варво оставят в живых.
        - Напрасно они стараются, — проговорил Калина.
        Он ушел, опираясь на костыли, следом за ним двинулся в путь Павел Ледерер. Священник запечатал лист чистой бумаги и направился в людскую приказать батраку отвезти письмо за Вишневое к Валкову лесу, где его уже ждут.
        - Возьми коня, — сказал он ему, — которого недавно оставил здесь тот чужестранец. А то как бы ноги у него не задеревенели от вечного стояния в стойле.
        Батрак тут же собрался, а священник горестно про себя усмехнулся: чего только не заставит делать жизнь! Он всегда был честным, прямым, открытым человеком, а сейчас вот унижается до мелкой лжи даже перед собственным батраком…
        11. Встреча соперников
        В пьянящем блеске золота
        Фицко чудодейственно быстро поправлялся. Майорова подтвердила свое искусство. На второй день горбун уже не чувствовал особой боли. На улицу он, правда, пока не выходил — опасался, что злорадно следящим за ним взорам шаг его покажется недостаточно крепким, лицо — слишком бледным, и начнут за его спиной насмешливо перешептываться: до чего же, мол, распухла у него задница… это грозит каждому, кто схлопотал на «кобыле» по меньшей мере двадцать пять ударов. А он-то получил их куда больше!
        Вечером того же дня, когда на дворе не было уже ни души, Фицко выбрался тайком из дому с заступом в руке и направился в сад. Он раскопал при лунном свете землю под старой липой и вскоре зашагал обратно с железным сундучком под мышкой. Бережно примостив его в своей каморке на стуле, горбун запер дверь, а окно завесил кабаней[44 - Кабаня — часть словацкого национального костюма.]. Затем с просветленным лицом открыл железный сундучок. Матовым, но пьянящим блеском засверкали в нем золотые монеты.
        Одни дукаты!
        Ни одного динария среди них — только дукаты да дукаты!
        Он запустил руку в сундук и с наслаждением стал ворошить кучу денег. Потом набрал горсть и подсчитал. С веселым лицом начал строить башенки. Пятьдесят дукатов — одна башенка. И такие золотые башенки он выстраивал все ловчее и ловчее, словно в лихорадке. Когда сундук был опорожнен, взор его в восторге заскользил по лавке и по полу, на которых густо одна возле другой высились стройные и сверкающие башенки по пятьдесят дукатов каждая.
        Он зажег еще одну свечку, потом еще одну. Пусть блестит золото, пусть сверкает, точно солнце!
        Он осторожно, легонько сел на край топчана, словно опасался, что при резком движении сверкающие башенки рухнут, как воздушные замки во сне, сосчитал их. Девяносто. Девяностократ по пятьдесят дукатов!
        При виде этой груды золота у него закружилась голова. Ему хотелось верещать от счастья, созвать весь мир, пусть заглянут в его грязное логово и увидят, какое он скопил богатство, и все благодаря своей ловкости и хитрости.
        Долго наслаждался он сверкающими плодами многолетнего труда. В его воображении все это превращалось в дома, лошадей, коров, овец, и он был счастлив, представляя себе эти стада коней и коров взамен накопленного золота.
        С необычайной силой вспыхнуло в нем искушение уложить все в сундучок, исчезнуть с ним в неведомом мире и начать совсем иную, незнакомую, прекрасную жизнь.
        Нет, еще бы один такой сундучок, и уж тогда прощайте, Чахтицы! Этим решением он пересилил искушение, перед ним зажглась новая надежда. Магдула Калинова сейчас презирает его, но то ли она запоет — причем довольно скоро, под Новый год, — когда у него будет в два раза больше золота? Тогда он откроется ей и скажет: «Видишь все это? Стань моей женой, и один из сундучков — твой!»
        На миг он уверился, что, одурманенная золотом, она кинется в его объятия и пойдет за ним хоть на край света. И тут же в памяти возник образ капитана Имриха Кендерешши. И он, вскипев от злости, задался вопросом: а не предпочтет ли она его сундукам с золотом улыбку этого капитана или какого-нибудь другого хлыща? Пусть только попробует — тогда несдобровать ей! А пока не настала решающая минута, она может спокойно спать, он будет охранять ее, простит все прежние оскорбления. А как же быть с Алжбетой Батори? Ничего, случится надобность, он сто раз обведет ее вокруг пальца, сто раз успеет освободить Магдулу Калинову.
        Горбун снова сложил золото в сундучок, взял фонарь и понес свой клад в подвал, в безопасное место.
        Он закопал его под огромной винной бочкой, через которую проходил тайный коридор. О тайнике в саду ему часто снились тревожные сны. Он просыпался ночью и спешил в сад — убедиться, что никто не докопался до его сокровища под старой липой.
        Двое под землей
        На другой день рано утром Фицко покинул свою каморку, и сразу в замке стали снова слышны его крики и хохот. Он вел себя так, будто ничего не случилось, гонял гайдуков и подданных, раздавал приказы и осыпал всех угрозами.
        Неожиданно на дворе он столкнулся лицом к лицу с капитаном Кендерешши и до того раскипятился, что едва не бросился на него.
        Капитан насмешливо осведомился:
        - Ну что, Фицко, ты уже снова на ногах?
        Горбун кипел злостью и жаждой мщения, но все же ответил вымученной улыбкой. Он понимал, что капитан относится к нему свысока, что для него он не более чем ничтожная букашка.
        - Слава Богу, выкарабкался! — притворно захохотал горбун. — Что ж, этот урок я заслужил. Поделом мне! Надо было знать, что негоже с вами связываться, господин капитан.
        Тот рассмеялся:
        - Наконец ты, кажется, взялся за ум. Лучше поздно, чем никогда!
        - Чтобы доказать, что я уже забыл эту историю, я бы предложил вам даже дружбу, если бы вы по званию не были настолько выше меня.
        - Да я бы не добивался этой дружбы, будь даже ты гораздо выше меня по званию!
        Это неприкрытое презрение больно кольнуло горбуна, но он ничем себя не выдал, в нем уже созрел замысел, который не хотелось сорвать ни малейшей оплошностью.
        - Я рад, господин капитан, что встретил вас: приказ, полученный от госпожи, мне следует выполнить тотчас, как только я встану на ноги.
        Капитан слушал с интересом.
        - Мне надлежит открыть вам некоторые тайны графини, которые она считает нужным вам доверить, — продолжал загадочным шепотом Фицко, хотя поблизости не было ни одной живой души.
        - Тайны графини Алжбеты Батори? — удивился капитан.
        - Разумеется, только некоторые, господин капитан, поскольку все тайны она доверяет очень немногим, — гордо ответил горбун. — Вот я, например, один из таких…
        При всем своем любопытстве капитан возразил:
        - Если госпожа считает нужным посвятить меня в свои тайны, так пусть сделает это сама!
        - Мне приходится беречь свою шкуру, причем теперь больше, чем прежде, — засмеялся горбун. — Поверьте, господин капитан, не хотел бы я повторить ваши слова в присутствии хозяйки замка!
        - А ты сумей и сберечь свою шкуру, и повторить мои слова, — отбрил капитан горбуна и повернулся, чтобы уйти.
        - Зря упрямитесь! — Фицко был уверен, что завлечет капитана туда, куда ему нужно, если и не сейчас, так позже — непременно. — Не хотите же вы, чтобы чахтицкая госпожа сама водила вас по подземным коридорам и показывала вам тамошние помещения?
        - Ты хочешь посвятить меня в тайны подземелья? — заколебался капитан.
        - Только это, и ничего другого, — ответил коротко горбун, и глаза его засверкали. Он почувствовал, что капитан поддается соблазну.
        Капитана действительно давно томило любопытство. От пандуров он наслышался невероятных историй о подземных коридорах, они дразнили его фантазию. И он уже не раз ждал случая, чтобы проникнуть хотя бы в подвал, который, как говорили, сам по себе впечатляет своей необъятностью и огромными, покрытыми искусной резьбой бочками, какие редко можно увидеть.
        - И когда же ты намереваешься меня туда повести?
        - Как только вы соизволите.
        - Что ж, тогда веди.
        - Только погодите чуть-чуть, господин капитан, я пойду за ключами и фонарем.
        И он помчался в свою каморку, готовый прыгать от радости, что капитан так легко попал в ловушку. Конец тебе, капитан, конец! Только влезь в подземелье — никогда уже не увидишь Божьего солнышка.
        Таков был замысел Фицко. Устранить капитана. Чем быстрее, тем лучше. Возвращаясь с ключами и фонарем, он обвел взглядом весь двор и все окна, чтобы удостовериться, что никто не видит, как он с капитаном исчезает в дверях подвала.
        Любопытство капитана росло. Он ломал голову, стараясь понять, что же задумала Алжбета Батори, почему решила посвятить его в свои тайны. И вдруг, стоя в задумчивом ожидании, он услышал голос, звучавший на удивление глухо, словно доносился из подземелья:
        - Капитан, будьте начеку!
        Горбун приближался. Таинственное предостережение потрясло капитана, он неприметно огляделся. Перед собой он увидел лишь дверь каморки слесаря.
        - Не выдавайте ничем, что слышите меня, — продолжал голос, и капитан почувствовал, что сквозь замочную скважину на него уставились чьи-то глаза. Предостерегающий голос исходил оттуда. — Не ходите в подземелье, но если вы все-таки пойдете, следуйте все время за Фицко, потому что…
        Голос умолк. Горбун, которого, конечно, видел и тот, кто предостерегал капитана, был уже в нескольких шагах.
        Кто же следил за капитаном и упреждал об опасности? Неужто Павел Ледерер?
        Капитан недвижно стоял, мучимый тревогой и неуверенностью. Мысль лихорадочно взвешивала все происходящее.
        Теперь было ясно, что Фицко ведет его в подземелье отнюдь не по велению своей госпожи. Капитан упрекнул себя в легкомыслии: он чуть было не попал в западню.
        - Можно идти! Я готов! — вывел его из задумчивости голос горбуна.
        Капитан испытующе всмотрелся в лицо Фицко, словно хотел прочесть на нем ответ на мучившие его вопросы. Но выражение этого лица было совершенно непроницаемо. Лишь в глазах таилось нечто такое, что вынудило капитана взяться за рукоять сабли. То был взгляд кровожадного хищника, подстерегающего удобную минуту, чтобы броситься на жертву.
        - Что ж, пошли! — воскликнул капитан и твердо зашагал рядом с Фицко.
        Искушение отбрить его, просто сказать, что он не желает идти в подземелье, было достаточно велико. Но ОН понимал, что тем самым достигнет лишь минутной победы, и ничего больше. Он чувствовал, что горбун что-то замыслил. И конечно, он не откажется от своего замысла и попытается снова его осуществить, как только представится возможность. Пусть же произойдет сейчас то, чему суждено произойти, — пусть Фицко еще раз убедится, что выбрал себе противника не по росту.
        Горбун уже стоял на лестнице с зажженным факелом.
        - Горе тебе, — крикнул капитан, — если ты не выполняешь приказ госпожи, а затеял какую-то подлость!
        Он обнажил саблю, она зловеще заблестела в свете факела.
        Фицко подумал было, что капитан раскусил его замысел и потому угрожает ему.
        - Подлость? — засмеялся он. — Скорее всего, мне надо бояться идти с вами, господин капитан! У меня ни сабли, ни пистолета, одни голые, ослабевшие руки. Вы засомневались, опасаясь какой-то моей подлости? Что ж, вы не слуга, вам не обязательно исполнять повеления госпожи графини. Можете вернуться, я даже извинюсь за вас перед госпожой. Скажу, что тяжелый, затхлый воздух вредит вашим легким и что ради семейства, которое никак не дождется вас в Прешове, вам следует беречь здоровье!
        Насмешки эти окончательно допекли капитана. Но он преодолел соблазн пнуть обидчика, чтобы он скатился со всех ступеней, крепко сжал рукоять сабли и воскликнул:
        - Хватит болтать! Шагай вперед!
        Горбун возликовал. Капитан все же решился идти. С каким наслаждением Фицко сообщил бы ему: «Вниз-то спустимся вдвоем, но наверх поднимется лишь один из нас». Вместо этого он усмехнулся:
        - Больно уж вы нетерпеливы!
        Фицко двинулся в путь, капитан — за ним.
        Посреди множества бочек, в тяжелой винной духоте, горбун поднял кувшин, налил в него вина и выпил. Потом протянул кувшин капитану.
        - Вот подкрепитесь перед долгой дорогой…
        - Подкреплюсь, только не из твоего кувшина.
        - А все же лучше бы вы мой взяли, за него я ручаюсь, что не отравлен. Госпожа умеет замечательно хранить свои вина. Пока народ не узнал, как поплатился тот выпивоха, которого прямо из подвала отвезли на погост, многие мечтали отведать ее замечательных старых вин. Значит, не хотите пить из моего кувшина? Противно вам? Но могу вас уверить, что из него пила особа и поблагороднее вас, господин капитан! Сама Алжбета Батори, когда ее освободили из когтей смерти.
        - Молчи, если тебе дорога жизнь! — осадил капитан горбуна.
        Затем он взял один из кувшинов, посмотрел, чистое ли у него дно, налил вина, ополоснул хорошенько кувшин и только потом из него напился.
        - Ох и осмотрительны же вы, господин капитан! Но я бы указал вам вино и получше.
        Началось долгое путешествие через множество коридоров и помещений. Фицко без устали болтал, перемешивая объяснения с жуткими историями, которые якобы произошли с ним на том или ином месте. Капитан даже не заметил, как за бесконечными поворотами то вправо, то влево он сбился с пути, потерял ориентировку.
        Он был полностью во власти Фицко. Без него из этого лабиринта ему не выбраться.
        Перед одной из дверей горбун остановился.
        - А теперь, господин капитан, вы увидите одну из самых больших достопримечательностей замка. Здесь я и сообщу вам, чего она от вас ожидает.
        Он открыл дверь и вошел.
        Капитан осторожно последовал за ним, но уже на пороге застыл в изумлении.
        Перед ним стояла обнаженная женщина. В первую минуту он и не понял ее предназначения. Сообразил он, лишь когда из открытой груди выскочили ножи. Капитан отпрянул. Ему казалось, что ножи вытягиваются все больше, готовые проткнуть его.
        - Железная дева! — воскликнул он в ужасе.
        А горбун смеялся. Ужас капитана безмерно радовал его. Он завел его сюда лишь для того, чтобы насладиться его ужасом в этом чудовищном помещении, чтобы поиграть с ним, как кошка с мышкой, и потом вонзить в него когти.
        - Вы угадали, господин капитан, это железная дева. Роскошная куколка! Так жарко обнимает, что человек обо всем забывает!
        И он приблизился к капитану.
        - И знайте, когда-нибудь она вот так обнимет и Магдулу.
        - Никогда! — воскликнул капитан. — Я спасу ее!
        - Ее никто не может спасти. Только она сама может избежать этого, если выйдет за меня замуж.
        - Подлец! — крикнул капитан.
        - Подлец, говорите… — засипел Фицко с нескрываемой ненавистью. — Конечно, с моей стороны подло влюбиться в девушку, которая пришлась по вкусу некоему расфуфыренному щеголю. Подло, что я не позволю ей безнаказанно топтать меня и мое сердце, что кровью отомщу за оскорбление. Подло, что я дышу и двигаюсь. А вот со стороны капитана все благородно, даже вранье. Я-то хорошо знаю, что вы не женаты, что у вас нет детей, а если и есть, то разве приблудные, которых вы и сами не признаете, я бы мог легко открыть ваше вранье и доказал бы графине, как вы ее дурите, будь в этом необходимость. Но такой надобности уже не будет, господин щеголь!
        - Заткнись, Фицко, не то я опять научу тебя приличию!
        - Ха-ха! Нет уж, теперь пусть дворянин помалкивает, а Фицко будет говорить.
        Капитан весь кипел от негодования. Он обнажил саблю:
        - Ни слова больше, не то продырявлю твою шкуру.
        Но горбун ничуть не испугался.
        - Спрячь сабельку, надутый пандур! Ну всади ее в чресла мои или сюда, в грудь. Но тут же проткни и себя, потому как без меня отсюда тебе не выбраться!
        Капитан понял: он всецело во власти Фицко. Без него ему не выбраться из переплетения подземных коридоров. А если и удалось бы отыскать какой-нибудь выход, то как справиться с хитрыми замками? Фицко с заметным наслаждением следил за его замешательством, хотя при этом упрекал себя в том, что поторопился, рано, пожалуй, раскрыл свой умысел и разбудил в капитане настороженность. Поэтому он решил превозмочь ненависть и разыграть новую комедию. Ведь когда птичку ловят, вспомнил он, ей напевают красивую песенку.
        - Простите, господин капитан, — отозвался он покаянно и кротко, — что я поддался ревности. Не ставьте мне это в упрек. Мы не равные соперники. Я не сомневаюсь в вашей победе. Не удивляйтесь, что явное поражение вызвало во мне такой взрыв. Сожалею об этом и уверяю вас, что это в последний раз!
        - Хватит, пошли дальше! — холодно сказал капитан. Было ясно, что сладкие речи горбуна — сплошное притворство.
        Фицко показал Имриху Кендерешши кровавую купель и украдкой, наслаждаясь, наблюдал, как от ужаса, изумления и воображаемых кровавых картин капитан вспыхивает всеми цветами радуги.
        - Мы почти что все осмотрели, — проговорил Фицко, когда они снова остановились. — Я должен сообщить вам еще об одном желании госпожи графини.
        - Меня оно не интересует, мы можем идти!
        - Я понимаю ваше настроение, господин капитан, но мой долг — исполнить приказ. Поэтому, хотя знаю, что это излишне, ибо вы не в состоянии так унизить себя, сообщаю вам, что госпожа требует от вас, чтобы вы нанимали для нее девушек. Молодых и красивых, и чем больше, тем лучше!
        Имрих Кендерешши сжал кулаки — горбун, продолжая начатую игру, был несказанно этим обрадован.
        - Графиня мне сказала, — продолжал он, — что господин капитан пригожий молодец, девушки попадутся на удочку, точно рыбки. Естественно, она не имела в виду, чтобы вы это делали даром: за каждую девушку, которую вы бы наняли — скажу откровенно — на службу к этой куколке из железа, она заплатила бы вам двадцать золотых.
        - Ни слова, больше, Фицко! Выйдем наверх!
        - Прошу вас, идите вперед, господин капитан!
        - Нет, я пойду только вслед за тобой…
        Кто не увидит больше света Божьего?
        Фицко поразила решимость, с которой капитан отказался идти впереди него. Он засомневался, удастся ли ему сбросить его с помощью откидного моста в пропасть, откуда до сих пор еще никто не возвращался. А капитан помнил предостережение незнакомого доброжелателя во дворе и следил за каждым движением горбуна.
        Коридор, по которому они шли, стал постепенно суживаться.
        Горбун остановился и хитро заметил:
        - Коридор с каждым метром становится все уже и ниже — теперь тому, кто шире в плечах и выше, надо продвигаться боком и пригнувшись. Если я буду нести впереди вас факел, господин капитан, вам не разглядеть дороги. Земля в колдобинах, из нее торчат камни. Не хотелось бы, чтобы вы расшибли себе нос либо вывихнули ногу. Как бы не пришлось мне тащить вас на своем несчастном горбу. Извольте пройти вперед!
        Капитан, хоть и посчитал сперва доводы Фицко убедительными, не забывал о предостережении.
        - Нет, Фицко. Я уж слишком привык смотреть на твой горб, и ради того, чтобы он был все время перед глазами, я с радостью предпочту расшибить себе нос или сломать ногу.
        Горбун чуть не задохнулся от ярости.
        Свой план — опустить в узком коридоре под капитаном откидной мост и сбросить его в бездонную пропасть, казался ему уже неосуществимым. Он молча продолжал свой путь, отчаянно ища выхода. Даже с риском для жизни он не должен допустить, чтобы капитан вернулся наверх. Он обязан отомстить за оскорбление, обязан устранить соперника, добивающегося любви Магдулы и расположения госпожи.
        Они проходили мимо страшнейших узилищ, где царила вечная тьма, носились голодные крысы. Кто попадал сюда, тот был заживо похоронен.
        Горбун остановился у железных решетчатых дверей и оглянулся на капитана.
        - Простите, господин капитан, — прочувственно про говорил он, — в этой темнице томилась Магдула Калинова В углу я вижу ее розовый платок. Пойду возьму его на память — уж коли ничего другого мне не посчастливится получить от нее.
        Он открыл тяжелую дверь, делая вид, что намеревается войти.
        Платок Магдулы! Стоило капитану представить себе, как зашуршит платок в волосатых руках уродца — и его залило таким жаром, словно горбун касался самой девушки. Нет, розовый платок не должен достаться этому негодяю! Он подскочил к Фицко, оттолкнул и вбежал в темницу. Мигом оглядел все углы — нигде ничего. Когда же оглянулся, железная дверь с грохотом захлопнулась прямо перед его носом.
        Хохот Фицко пронизывал капитана до мозга костей — горбун прыгал и топал ногами от радости, потрясая в воздухе длиннющими руками, словно изображал дикий языческий танец, и чадящий факел мигал, как падучая звезда.
        Капитан мгновенно осознал, что горбун заманил его в ловушку. Он понял безнадежность своего положения. Боже, где был его разум, как он мог так легко дать себя провести!
        - Ха-ха-ха! — ликовал горбун. — Рыба попадается на крючок, а влюбленный — на платок! Ты попался на платок, которого в помине нет! Ты уже понял, что там ничего не краснеет? Только ты сам — пунцовый от стыда и злости. И Магдула здесь никогда не была. Не будет тебе даже того утешения, что ты оказался там же, где находилась она. Обезумев от отчаяния, тебе не придется целовать ее следы. Это наслаждение я оставлю лишь для себя, потому что, если она опять отвергнет мою любовь, я запру ее именно здесь.
        Имрих Кендерешши обнажил саблю и сквозь решетчатую дверь попытался проткнуть горбуна, но тот, хотя и был одурманен победой, вовремя успел отскочить.
        - Себя коли, себя! Уж лучше самому заколоться, чем терпеть муки голода и чувствовать, как крысы жадно грызут твое беспомощное тело!
        Капитан понимал, что ему уже нет спасения.
        - Прочь с моих глаз! — прохрипел он.
        - Ты не мог наглядеться на мой горб, а я вот не могу наглядеться на тебя, прилизанный вояка! Послушайся моего совета: заколись, чтобы хоть раз в жизни сказать мне «спасибо»! А не сделаешь этого — придется мне завтра и послезавтра смотреть на тебя, пока не станешь трупом или таким слабаком, что я смогу легко оттащить тебя к той самой пропасти в узком коридоре. Она молчаливее, чем любая могила.
        Капитана охватило такое отвращение при виде горбуна, что он едва не лишился рассудка. Вдруг у него блеснула спасительная мысль. Сабля в его положении бесполезна, но пистолет — иное дело! Он застрелит Фицко, стоящего у двери. Коли не дотянется до него рукой, то притянет его той же саблей, завладеет ключами, откроет дверь и уж как-нибудь выберется на свет Божий.
        Он прицелился и нажал на курок. Раздался оглушительный выстрел. Из лабиринта донеслось гулкое эхо и хохот Фицко. Опять он вовремя отскочил.
        - Благодарствую, капитан! Славная у тебя пушка, да больно коротка для меня. Ну хватит, думается, я все тебе высказал. Если мне еще что-нибудь придет в голову, вернусь, сообщу тебе. И принесу свой кувшин. Увидишь, как он придется тебе по вкусу. И не думай, что я огорчу Алжбету Батори известием о твоей смерти, — добавил он, уходя. — Нет, не обмолвлюсь даже о том, что ты врал ей, утверждая, что у тебя жена и четверо детей. Не хочу, чтобы она вспоминала о тебе как о лжеце. Наоборот, скажу, что тебе ужасно взгрустнулось по твоему семейству и ты поспешил вернуться к нему. Ей и в голову не придет, что отправился ты не к выдуманному семейству, а к другому, гораздо большему, — в преисподнюю, где все мы когда-нибудь непременно встретимся!
        Торжествуя, он удалился.
        В подвале горбун изрядно напился. Он чокался сам с собой, желая успеха своим замыслам. С капитаном все получилось как нельзя более удачно. Остальное также должно получиться!
        Он постоял немного у выхода, прислушиваясь, не слоняется ли кто перед дверью. Он, конечно, не думал, что кто-то осмелится, даже прознав о случившемся, обвинить его перед госпожой в расправе с пандурским капитаном. И все-таки действовать следовало как можно осмотрительнее.
        Наточенный нож
        Не слышалось ни шагов, ни шума, поэтому он спокойно вышел во двор. Тем больше он был удивлен, что нос к носу столкнулся с Павлом Ледерером.
        - Что тебе тут надобно? — напустился он на него.
        - Не наскакивай, Фицко, — остудил его Ледерер. — Или мы уже не добрые друзья? Ни тайн, ни опасений у тебя не должно быть относительно меня.
        Горбун, прищурившись, поглядел на него. Что у слесаря на уме?
        - Ну как, приятель, разделался с ним?
        - С кем? Кого ты имеешь в виду?
        - Ну того, с кем ты пошел в подземелье.
        Фицко совершенно смешался. Он не знал, что и думать, как вести себя.
        - Коли не считаешь меня другом, молчи и не говори ни слова. Но я считаю себя твоим товарищем, поэтому интересуюсь. Думаю, друзья должны быть откровенны друг с другом и ничего не утаивать.
        - Ты следил за мной, когда я спускался с капитаном в подземелье? — спросил Фицко, удивляясь тому, какое он испытывает расположение к Павлу Ледереру и как ему хочется поделиться с ним тем, что произошло в подземелье.
        - Следил. Но не за тобой — за капитаном. Этот человек с первой минуты стал мне противен, а когда он так излупцевал тебя, я и вовсе возненавидел его.
        - Это ты из-за меня его возненавидел? — Непривычное тепло заполнило сердце горбуна.
        - Только из-за тебя. — Павел видел, какое действие оказывают его слова. — И если бы ты с ним не сквитался, то это сделал бы я, чтобы отомстить за тебя!
        Фицко был необыкновенно растроган. Вечно одинокий, всеми презираемый… Ему и в самом смелом сне не могло присниться, что однажды найдется человек, который из сочувствия к нему способен будет на месть его обидчику.
        - Взгляни! — Павел Ледерер вытащил из-за голенища нож. — Вчера я целый час точил этот нож, чтобы острие было как бритва. Точил и думал, когда же подвернется случай воткнуть его в подлое сердце ратника.
        Фицко с восторгом осмотрел блестящий нож.
        - Хочешь доказать, что ты мой искренний друг? — спросил он, взволнованно сжимая его руку.
        - Хочу.
        - Слушай. — Фицко напряженно следил за выражением его лица. — Капитан еще жив, но его ждет голодная смерть.
        Павел Ледерер едва подавил в себе взрыв радости и облегчения.
        - Недолго ему жить! — вскричал он, размахивая ножом.
        Горбун был вне себя от радости, что нашел такого удивительного подручного. Нетерпение толкало его тут же повести Ледерера в подземелье и доказать тем самым свою дружбу. Но все же он решил не поддаваться чувствам. Неудачи последних дней научили его осторожности.
        - Торопиться не стоит, — проговорил он, к большому облегчению Ледерера. — Страх смерти удесятеряет силу человека. Не переоценивай свои мускулы, он может нас одолеть. А не одолеет, так может ранить нас, а у нас нет времени зализывать свои раны. Так или иначе он от нас никуда не денется. Пусть притихнет, ослабнет, подождем пока!
        - А ты уверен, — прервал его Ледерер с напускным опасением в голосе, — что он не удерет оттуда?
        — Змея и то из этой дыры не выберется!
        - Забываешь, Фицко, что Ян Калина не змея, а все же смылся оттуда.
        Фицко схватился за голову.
        - И в самом деле я забыл, что там что-то не так и что надо быть начеку. У входа в подвал надо поставить стражу.
        - Поставь ее ко всем трем входам!
        - Отлично, ко всем и поставлю! — Фицко восторженно похлопал его по спине: — Однако ты здорово соображаешь, Павел!
        А тот в ответ стыдливо улыбнулся…
        Минутой позже Фицко направил гайдуков ко всем трем входам в подземелье.
        - Смотрите в оба, отвечаете своей головой! — кричал он. — Чтобы никто не прошел вниз. В случае чего тут же уведомите меня. А если кто вылезет из подземелья, хватайте его и вяжите, пусть это будет даже сам Господь Бог. И тем, что сменят вас на ночь, скажите, что я проверю, и головы им не снести, если только увижу, что дрыхнут!
        Когда вооруженные гайдуки встали у входа в подземелье, Фицко повел Павла Ледерера в конюшню, где находился любимый конь Батори.
        - Теперь за любимчиком графини буду следить я, — прошипел он. — Уж постараюсь, чтоб он поскорее откинул копыта!
        И со всей силой пнул Вихря.
        Неожиданность в пещере
        После победы над пандурами и гайдуками дружина Дрозда скрылась в своем убежище на Большом Плешивце.
        Андрей Дрозд понимал, что разъяренная графиня, Фицко и пандурский капитан, как только придут в себя после постыдного поражения, устроят на разбойников настоящую облаву. Вот почему он решил укрыться со своими молодцами в пещере на южном склоне Плешивца.
        Он обнаружил ее прошлым летом, спеша укрыться от проследования гайдуков. У подножия горы он приметил могучий столетний трухлявый дуб. И тут же решил поразить гайдуков своим мгновенным исчезновением. Взобравшись на широко разветвленный, гудящий пустотой ствол, он спустился в его полую утробу, словно в яму. И дико испугался, когда не почувствовал под ногами твердой почвы. Не успев ухватиться за края дупла, он рухнул вниз, точно в пропасть. Когда же встал на ноги и высек огонь, то не поверил собственным глазам. Он обнаружил, что находится в пещере, длинной и просторной. Судя по закопченным стенам, старым, наполовину изъеденным ржавчиной заступам, мотыгам и глиняной посуде, было ясно, что пещера не природная, а рукотворная. Должно быть, чахтичане, прослышав о вторжении татар в Венгрию, вырыли в земле это убежище, чтобы спастись от диких орд. Андрей Дрозд с благодарностью стал вспоминать о старых чахтичанах времен татарского набега, ибо понял, что эта пещера не раз сможет сохранить жизнь ему и его товарищам и предоставить безопасное укрытие от преследователей. Он благодарил также природу, что она не
засыпала вход, и дуб, что вырос как раз на краю пропасти, а затем не противился древоточцам, пожиравшим его внутренности.
        Разбойники расположились с запасом провианта в пещере, и тут же, изнуренные трудным боем, повалились на постланный слой листьев и уснули, словно на перинах.
        Один Андрей Дрозд продолжал бодрствовать. Вскочив на коня, выпряженного из похищенной и спрятанной в лесу телеги, он поскакал в Чахтицы. Его беспокоила судьба Яна Калины, опасался он и за Вавро: не схватили ли его там, в этом волчьем логове графини. Но ему не пришлось пробираться в Чахтицы, чтобы узнать, что произошло в замке… Немного времени спустя до него донесся свист Вавро, безмерно обрадованного встречей. Долго смеялись они, вспоминая ночные события, и смех эхом отдавался в ночи. Потом, успокоившись, стали думать о будущем.
        - Нелегко нам придется, — выругался Вавро. — Пандуры и гайдуки ринутся на нас стаей псов, но это еще не все: придут еще и ратные отряды! — Андрей Дрозд молчал. — Подождем Яна Калину, а там подумаем, как быть.
        Под Плешивцем они спрятали лошадей в лесных зарослях и пешком поднялись к пещере. Немного погодя они уже лежали среди товарищей, намереваясь отдохнуть и набраться новых сил.
        В пещере царило тягостное настроение. Вавро, посланный на разведку, принес весть о поездке Алжбеты Батори в Прешпорок. Андрей Дрозд им об этом не сказал ни слова. Не обмолвился он и о том, что, бесцельно бродя по лесу, встретился с кортежем графини. Его охватывало бешенство, когда он вспоминал об этой встрече. Ни говорить об этом, ни думать не хотелось.
        Тягостное настроение немного развеялось, когда явился Ян Калина, веселый, беззаботный. Спасение сестры и невесты подействовало на него самым чудесным образом. Он избавился от угнетавших его кошмарных опасений. Он шутил, был само остроумие. А когда вернулся в Чахтицы, дружина снова приуныла.
        Андрей Дрозд ходил все время хмурый, будущее рисовалось ему в черных красках, и потому он не мог успокоить и развеселить товарищей. Его так и подмывало увести их в другие леса, в иные края и задержаться там, пока не минет близившаяся гроза. Но это было бы похоже на трусливое бегство — а такого он допустить не мог.
        Между тем разбойники тщетно ждали преследователей. Вавро то и дело высматривал с дерева, не вынырнут ли где красные мундиры гайдуков и пандуров. Но их не было видно. Невозможно было понять, почему их так долго не беспокоят. Да и осточертело жить тут без дела, в этой подземной дыре.
        - Потерпите, ребятки, ждать уже недолго, — успокаивал их Андрей Дрозд.
        Наконец Вавро, ходивший что ни ночь в разведку, поведал им разгадку тайны. Именно в тот день, когда пандуры и гайдуки должны были напасть на Большой Плешивец, исчез капитан Кендерешши. В Чахтицах переполох. Никто и представления не имеет, куда он мог подеваться. Пандуры беспомощны. Без капитана ловить разбойников они не пойдут, не помогает и то, что Фицко ярится и предлагает им себя в командиры. Да и вообще бояться нечего: ратники собираются идти за Ваг и искать разбойников на Иновце, на Якубовом, Согоре, на Остром или Птичьем Верхе. Какой-то попрошайка разнес слух по Чахтицам, что молодцы Дрозда ушли за Ваг — и в городе этому поверили. Фицко послал гайдуков, чтобы привели то, го самого попрошайку в замок, но его и след простыл. А все же и в замке убеждены, что разбойники за Вагом.
        - И знаете, кто тот самый говорливый нищий? — спросил Вавро товарищей. — Это Яну Калине пришла в голову умная мысль — вот он ею и поделился…
        Когда поздно вечером вернулся в пещеру Ян, разбойники кинулись благодарить его.
        - Осторожнее, ребята, — смеялся Калина, — а то задушите и не узнаете множества удивительных вещей.
        - А что, подходит войско? — помрачнел Андрей Дрозд.
        - Неужто ты ратников испугаешься, Андрей? — засмеялся Ян Калина.
        - Чему быть, того не миновать, только стыдно стало ждать и гнить в этой подземной дыре, из которой вылезаем лишь по ночам.
        - А ты лучше скажи: кому быть, того не миновать. Хотя нет, лучше ничего не говори, лучше я скажу и при этом свистну. Немалая встряска предстоит вам, — добавил он, — так что обопритесь о скалу, чтоб не упасть, а ножи бросьте в угол, чтобы ненароком никого не пырнуть и не жалеть потом об этом.
        Ян Калина свистнул.
        Напряженно ожидавшие разбойники услышали шум: кто-то спускался в пещеру. Вдруг они испуганно вскрикнули и нацелили на пришедшего пистолеты. Перед ними предстал капитан пандуров Имрих Кендерешши. Смутился душой и капитан, не ждавший, что очутится среди такой ватаги грозных разбойников.
        Андрей Дрозд подскочил к нему, схватил за горло:
        - Это еще что за новость?
        - Отпусти его, Андрей! — отозвался Ян Калина. — А то он плохо подумает о твоем гостеприимстве. Капитан — твой гость.
        - Мог бы привести кого-нибудь получше, — пробурчал Андрей, отпуская капитана.
        - Это мой зять, Андрей, — улыбнулся Ян Калина, — а в этом качестве ты бы мог оказать ему больше уважения.
        - Горе разбойнику, берущему в зятья пандура, — возразил Андрей Дрозд, но лицо его при этом осветилось улыбкой — он понял наконец, что осмотрительный Ян Калина не способен на дурные или неразумные поступки.
        - Чтобы утешить тебя, скажу, что это еще не совсем мой зять, ибо это зависит не только от меня. Пока что он только попросил у меня руки сестры. А как она отнесется к этому — не берусь судить. Одно только доподлинно знаю: лучшего жениха для Магдулы не найти на всем белом свете.
        Военный совет
        Лесные братья не могли прийти в себя. Красная парадная форма капитана дразнила их, будоражила кровь. Кое-кто с трудом сдерживал себя, чтобы не броситься на него.
        - Что вы стоите как истуканы? — крикнул Ян Калина. — Лучше поприветствуйте нового друга. Перед вами уже не пандурский капитан, а разбойник Имрих Кендерешши. Вот она — моя первая удивительная весть.
        Андрей Дрозд подошел к капитану:
        - Не знаю, что тебя к нам привело. Но слова друга Калины для меня достаточно, чтобы довериться тебе.
        Они сердечно пожали друг другу руки.
        Имрих Кендерешши подходил с протянутой рукой к каждому обитателю подземной пещеры. А они жали эту руку с какой-то опаской, даже с трудом подавляемой брезгливостью. В голове не умещалось, каким образом враг, с которым недавно под градом они дрались не на жизнь, а на смерть, внезапно превратился в друга. Предводитель пандуров — и разбойник!
        - До сих пор, — пробурчал Вавро, пожав протянутую руку, — я был уверен, что из Савла не получишь Павла.
        - Ребятки, — воскликнул Ян Калина, — поднесите нам окорока и вина: наш новый товарищ ничего не ел два дня. Садись сюда, — указал он капитану на груду хвои, — и отдохни после пережитых мучений.
        Имрих Кендерешши сел и жадно набросился на еду.
        - А теперь послушайте историю, как пандурский капитан стал разбойником! — И Ян Калина живо описал поход капитана с горбуном в подземелье и то, чем он закончился.
        Запертый в подземелье ратник, окруженный непроницаемой тьмой и уверенный, что нет ему спасения, предавался самым горестным мыслям. Но не менее терзал свою душу Павел Ледерер, который опасался за его жизнь и за свой так хорошо обдуманный замысел. Он прекрасно разыграл комедию, чтобы окончательно заручиться доверием Фицко. В доказательство своей осторожности даже предложил охранять входы в подземелье. Тем самым он исключил всякую возможность побега капитана. Спасти же ратника он решил доверить Яну Калине. Он поведает ему, где и как заперт капитан, даст отмычку, объяснит, как он переделал подъемную дверь, которую можно было прежде открывать только изнутри. Он сам переоборудовал ее, пока Фицко лежал в своем логове, позабыв обо всем на свете. К подъемной двери Ян Калина, переодетый нищим, легко подойдет, проникнет в подземелье и освободит пленника. План был вполне осуществим, однако проходил час за часом, а Калина не показывался. Когда же он и вечером не появился, Павел впал в отчаяние. Уйти из замка он не мог, чтобы не навлечь на себя подозрения, а входы в подземелье — по его же совету — тщательно
охранялись. Калина показался в приходе только на другой день после обеда.
        - Павел Ледерер рассказал мне, — продолжал Ян Калина, — что произошло, и я на самой большой скорости, какую только может себе позволить нищий калека, поспешил к подъемной двери. Рычаг, которым она открывалась, равно как и само узилище, долго не пришлось искать. Я нашел бы его даже раньше, если бы капитан проявил малейшие признаки жизни. А он стоял в углу, опираясь о стену, немой и недвижный, как труп.
        - Еще бы! — подхватил Имрих Кендерешши. — Услышав шаги, я подумал было, что это Фицко, который решил осуществить свою угрозу. В первый день у меня еще была слабая надежда на спасение — я вспоминал человека, который предостерегал меня. Утешался шальной надеждой, что он меня освободит. На второй день я уже похоронил все надежды и смирился с мыслью, что не выйду из этого проклятого подземелья. Когда из коридора до меня донеслись зловещие звуки шагов, я сжал рукоять сабли, готовый защищаться до последнего вздоха. Но вид я сделал, будто совсем обессилен, будто почти без сознания. Так я рассчитывал обмануть горбуна, чтобы он без опаски подошел поближе. Загремел ключ, я украдкой окинул взглядом пришедшего. И вскочил, словно обожженный молнией — в решетчатой двери стоял не горбун, а известный разбойник. Дверь была отперта, на меня молча смотрел Ян Калина.
        «Ты-то зачем здесь?» — спросил я, так как он не издал ни звука.
        «Пришел за тобой, пандурский капитан».
        «Что ты намерен сделать со мной?»
        «Освободить из темницы, спасти от верной гибели».
        У меня кругом пошла голова. Кровь забурлила в жилах. Мысль о свободе опьянила меня, точно крепкое вино. Но возбуждение мое тут же угасло — меня охватило чувство унизительного стыда.
        «Ты разбойник, Ян Калина, я — капитан пандуров. Из твоих рук мне положено смерть принять, а не свободу. За этот дар я буду тебе до самой смерти обязан, но раз я пандур, а ты разбойник, я никогда не смогу тебя отблагодарить».
        «Мне не надо от тебя никакой благодарности, капитан, я дарю тебе свободу только потому, что единственная моя цель — спасение тех, кого губит чахтицкая госпожа и ее подручные. Сейчас ты не дворянин, не капитан пандуров, а просто горемыка, нуждающийся в помощи и защите».
        Гордость восставала во мне, но я молчал, сжав зубы, потому что я и вправду был всего лишь беззащитным горемыкой.
        «Кроме того, — продолжал Ян Калина, — я хочу вернуть тебе долг: ты освободил мою сестру, я освобожу тебя. Идем, у нас нет времени на раздумья!»
        Я не мог произнести ни слова, мной владели разные чувства. Ян Калина строго на меня посмотрел:
        «В последний раз говорю тебе: пойдем! Если пандурская спесь не позволяет тебе принять свободу из рук разбойника или в тебе восстает твоя земанская кровь, знай, что кровь может взыграть и в жилах разбойника. Решай быстро, что ты предпочитаешь — предложенную свободу или смерть. Но смерть не из рук горбуна — людская подлость и злоба не должны торжествовать победу, — а из рук противника в честном бою. Идем, обнажи саблю и защищайся!»
        «Прими мой поклон, благородный спаситель» — это была единственная фраза, которую я смог из себя выдавить.
        А потом мы молча шли коридорами. Я восторгался Яном Калиной, как он ловко разбирается в этом таинственном и запутанном подземном мире, с какой уверенностью ведет меня из одного коридора в другой. И с каждым шагом чувствовал, что становлюсь другим человеком. Много времени прошло, пока мы подошли к подъемной двери. Я был страшно измотан. На крутых ступенях, ведших вверх, к Божьему свету, под небо, которое уже темнело и высвечивалось звездами, моему спасителю пришлось меня поддерживать. Я молча стоял, а он повторил еще настойчивее: «Можешь идти куда хочешь!»
        - Ну хватит, — прервал его Ян Калина. — Не будешь же распространяться, как ты обнял меня за шею и воскликнул: «Пойду только туда, куда направляешься ты!»
        Так завершилась тяжкая борьба в душе Имриха Кендерешши. Пока он шагал по подземным коридорам, у него было время переосмыслить свою жизнь. Имриху открылось, что он вовсе не был защитником и служителем закона и справедливости. После того как Кендерешши близко узнал чахтицкую госпожу и ее развращенную прислугу, он уже по-новому расценивал ее поступки и сознавал, что, собственно, делал то же, что и ее мерзкие служанки вместе с Фицко. Различие состояло только в том, что те сознательно служили ее злодейским замыслам и получали вознаграждение, а он с ватагой пандуров, убежденный, что защищает законы и справедливость, неосознанно помогал несправедливым притеснителям покушаться на жизнь людей, которые эти законы и справедливость отстаивают.
        Вот о чем он думал в этот час.
        Он думал о судьбе Яна Калины и удивлялся тому, что — пусть и недолгое время — он мог его ненавидеть. Он благодарил судьбу, вспоминая, как был спасен Ян от казни, перед которой ему хотели клещами вырвать три пальца. И был счастлив, что не стал одним из его палачей.
        Образ Яна Калины представал в его сознании во все более ярком свете. По окончании занятий в Виттенберге его ждала прекрасная будущность — а он вернулся домой, потому что мысль о судьбе матери и сестры не давала ему покоя. Сестра спасена, мать в безопасности, но он все же не ищет покоя, не бросается в объятия желанной невесты, не гонится за личным успехом, богатством, счастьем, а бросает вызов чахтицкой властительнице, готовый победить или погибнуть.
        Чем больше капитан об этом думал, тем сильнее жгла его форма, словно он стоял в постылом одеянии у позорного столба, — так остро было ощущение своей нравственной ничтожности перед лицом человека, которого еще недавно он называл разбойником.
        Хотя Ян Калина и предполагал, какая борьба происходит в сердце капитана, он все-таки был потрясен той горячностью, с которой тот бросился ему на шею. Ян искренно пожал ему руку.
        «Имрих Кендерешши, — дружески улыбнулся он, — уже тогда, когда ты спас мою сестру, я понял, что ты честный человек, а сейчас я в этом еще раз убедился. Я видел: ты не трус, причем в положении, когда вся твоя жизнь висела на волоске. Человек такого мужества не может быть нечестным».
        Но капитан отмахнулся от похвал и задал короткий вопрос:
        «Лучше скажи, примешь ли меня в друзья, поможешь ли вступить в дружину Андрея Дрозда?»
        «Помогу».
        «Низкий тебе за это поклон. Чувствую: начинаю жить по-новому, лучше».
        «Ты хорошо продумал последствия такого шага?»
        «Да, и ко всему готов».
        Ян Калина пожал ему руку.
        «Тогда пойдем, я отведу тебя к товарищам, в убежище, которое ты со своими пандурами не однажды искал».
        «Нет, я лучше подожду тебя где-нибудь поблизости. Это было бы слишком большое доверие, да и неожиданность для разбойников чересчур велика. Подумай только, как ты их удивишь, когда вдруг введешь в тайное укрытие пандурского капитана!»
        «Но ты ведь уже наш, и я доверяю тебе!»
        Капитан признательно склонил голову и внезапно сказал:
        «А сейчас, как бы это ни ошеломило тебя, разреши попросить у тебя руки твоей сестры Магдалены!»
        Неожиданное сватовство действительно потрясло Яна Калину, но он без колебаний ответил:
        «Если бы это зависело только от меня, я хотел бы видеть Магдулу всю жизнь рядом с тобой. А она знает о твоих намерениях?»
        «Нет, и представления о них не имеет. И прошу тебя: ни слова ей о нашем разговоре. Она обо мне еще услышит и убедится в моей любви».
        Несмотря на то что капитан понравился разбойникам, они настороженно приглядывались к нему, пока он наконец не сбросил пандурский мундир и не накинул, подобно им, на плечи галену[45 - Галена — суконное пальто свободного покроя, национальная словацкая одежда.]. Тут они окончательно успокоились.
        - А теперь слушайте, други, — заговорил Ян, когда кувшин, переходивший из рук в руки, окончательно опустел, — это ведь только первая неожиданность. Теперь последует другая, еще большая, она, конечно, поразит и нашего нового товарища.
        Вольные братья навострили уши.
        - Так вот. Наступают трудные времена. Обстоятельства требуют от нас, чтобы мы находились как можно ближе к Чахтицам. Никогда мы не были там так нужны, как сейчас. Войско скоро пожалует, в этом нет никакого сомнения.
        - А как обстоит дело с твоим кастеляном? — спросил Андрей Дрозд. — Когда он отправляется в Прешпорок?
        - Не знаю. Он собирается сперва подлечиться и набраться сил в Пьештянах. Ни о чем другом и слышать не хочет. Прежде всего ему надо быть здоровым и сильным, а уж потом он готов начать борьбу даже один, хоть против целого мира. Еще неясно, вылечат ли его чудодейственные пьештянские грязи, но одно вполне достоверно: прежде чем он попадет к палатину, тут на нашу голову явится войско. Итак, мы должны находиться близ Чахтиц, чтобы видеть и знать все и при необходимости суметь вмешаться. Мы не можем скрываться, как кроты!
        - Тогда мы скоро допрыгаемся! — пробурчал один из разбойников.
        - Допрыгаемся, если покажем себя слабаками и не возьмемся за дело с умом. Вам никогда не приходило в голову, что над землей мы можем спрятаться куда лучше, чем под землей?
        - В облаках, что ли? — воскликнул один из сомневающихся. — Для этого у нас должны, по крайней мере, вырасти крылья!
        - Не волнуйтесь! — засмеялся Андрей Дрозд. — Переберемся в замок, и дело с концом!
        - Ты угадал, Андрей, — улыбнулся и Ян Калина. — Вернее, почти угадал. Переберемся в гнездо Алжбеты Батори, только не в замок, а в более безопасное гнездо. В град!
        - В град? — удивился капитан.
        - Именно туда, — ответил Ян Калина. — Как вы знаете, я недавно был там в гостях. Я хорошо его осмотрел и уже тогда подумал, что там мы можем найти безопасное укрытие. Пандуры, гайдуки и солдаты будут нас искать по всем холмам, горам и долинам, но заглянуть в град, который после ухода кастеляна Микулаша Лошонского совсем обезлюдел, и не подумают. Сейчас там только два гайдука, с ними мы справимся без особого труда.
        - Если там не разместят войско или хотя бы часть его, — засомневался Андрей Дрозд.
        - Вряд ли. Несчастье Чахтиц в данном случае будет нашим счастьем. Войско разместится в Чахтицах, ради этого оно сюда и приходит: объедать и обирать по очереди граждан и делать для них жизнь невыносимой.
        - Когда же переберемся? — спросили разбойники.
        - Сей же час, други мои! — ответил Калина. — Я не знаю, когда придет войско и когда начнется поход на нас. Чем скорее будем на граде, тем лучше.
        Разбойники сразу же стали готовиться к переезду. Глаза у них сверкали — это переселение им явно пришлось по нраву. Такое укрытие никому из них и не снилось.
        Ян Калина с удовольствием сжимал в ладони огромный ключ от ворот града, который изготовил Павел Ледерер. Имрих Кендерешши свернул в узелок свою форму.
        - Вдруг она еще пригодится, — заметил он со стыдливой улыбкой.
        Разбойники между тем выходили поочередно из пещеры и собирались вокруг дерева, скрывавшего вход в нее.
        - А теперь вперед, други! — послышался приказ. — Расходитесь по одному, по двое, и — на град!
        12. Навязанное обручение
        В Прешпорке
        После встречи под Башовцами кортеж Алжбеты Батори продолжал свой путь в молчании.
        Все чувствовали, что там, на дороге, проходящей через густой бор, произошло крушение двух молодых сердец. Но молчание было вызвано не сочувствием молодцу и девушке, а прежде всего тайной, окутавшей эту трагедию. Что общего может быть между предводителем лесных братьев и земанской дочерью?
        Тишина воцарилась и в экипаже Алжбеты Батори — она прижимала к себе Эржику, нежно гладила ее, но не произнесла ни слова.
        Алжбета была счастлива. Дочь никогда не казалась ей такой близкой, как сейчас. Разочарованная, отвергнутая, она преданно прижималась к матери. В ее страданиях мать казалась ей единственной опорой. И, кровно обиженная Дроздом, ненавидя весь мир, она начинала оправдывать графиню и сожалела, что была столь нетерпима к ней.
        - Матушка, — шептала она со слезами на глазах, — я так несчастна, что хочу умереть…
        - Глупышка ты моя, — утешала ее, привлекая к себе, мать. Даже она не могла сдержать слез, которые еще больше сближали с ней Эржику.
        - Матушка, скажи, что ты любишь меня! — девушка никла к ней разгоряченной головой.
        - Люблю, Эржика, люблю тебя больше всего на свете…
        Вспыхнувшая с новой силой материнская любовь рождала в душе графини непреодолимое чувство жертвенности, самоотречения, жажду чуда.
        - Скажи, Эржика, что мне сделать ради твоего счастья? Нет ничего на свете, в чем бы я могла тебе отказать.
        - Ничего, матушка, ничего, только бы поскорее отсюда! Я уже не хочу возвращаться ни в Врбовое, ни в Чахтицы. Хочу жить в чужом городе, среди неведомых мне людей.
        - Гони лошадей! — крикнула госпожа кучеру.
        Гайдуки и кучер обрадовались приказу — они давно с опаской поглядывали на затянутое тучами небо, то и дело рассекаемое кривыми остриями молний.
        В пьештянском замке все были уже на ногах, ворота гостеприимно распахнуты настежь. Гайдуки стояли на часах с самого полудня, давая понять Пьештянам, что едет сама госпожа.
        Только въехал во двор кортеж, как полил дождь, сопровождаемый громом и вспышками молний.
        В столовой расположились только мать с дочерью. Девушка едва касалась еды. За столом она не издала ни звука — говорила одна мать. Но все ее попытки оказались тщетными. В сердце Эржики острая боль притупилась. Гнев стал затихать. Но тем мучительнее было чувство разочарования.
        Постелили ей в спальне матери. Графиня уложила ее, словно ребенка, на белые перины, поцеловала, прикрыла одеялом. Эржика нашла облегчение в тихом плаче. Сквозь плотно прикрытые ставни, будто из бесконечной дали, в спальню проникали раскаты грома. Мысли Эржики невольно обратились к Андрею Дрозду: где он, как укрывается от беснующейся стихии? В пещере ли он или под открытым небом, во власти потоков и вихрей?
        Обессиленная последними событиями, она наконец уснула.
        Разбудили ее поцелуи матери.
        Сквозь открытое окно в спальню лились игривые лучи солнца. Ликующе голубел после дикой грозы небосвод. Эржика встала отдохнувшая, со свежим румяным лицом, с таким ощущением, будто воскресла из мертвых.
        Выбежав во двор, она хватала из рук служанок корзины с ячменем и полными пригоршнями бросала золотистые зерна курам и петухам. И радостно хохотала, глядя, как к стае прибивались юркие воробьи, а жадные куры клювами отгоняли их от пиршеского стола.
        Это была уже не хмурая, тайной печалью и страстью томимая девушка. Беззаботная молодость брала верх в душе и заявляла о своем праве радоваться жизни.
        Дальнейший путь проходил уже не в таком тягостном настроении, как до Пьештян. Эржика больше не сидела недвижно в карете, похожая на застывшую мумию, а с интересом оглядывала впервые увиденные ею места. Все занимало ее. Она спрашивала название каждой деревни, мимо которой они проезжали, допытывалась, кто владеет тем или иным замком, то и дело выходила из кареты и приказывала гайдуку слезть с коня, садилась сама и уносилась далеко вперед, будто не могла уже дождаться приезда в Прешпорок. Порой она испытывала искушение свернуть с дороги и умчаться через горы и долы, преодолевая реки, — лишь бы подальше от кортежа. В горы, в леса, где она могла бы встретить Андрея Дрозда. И тут же ее охватывал стыд от подобных мыслей. В такие мгновения в ней оживала обида на Андрея Дрозда, и она резко пришпоривала коня, надеясь в бешеной скачке забыть обо всем.
        Под вечер процессия, после остановки в Трнаве, подъезжала через Модру к Прешпорку.
        Близ города, когда позади остался Рачишдорф[46 - Ныне Рача на территории Братиславы.] и совершенно отчетливо стал виден гордо возвышающийся прешпоркский град, один из гайдуков, ехавший впереди процессии, повернул к карете госпожи и учтиво проговорил:
        - Осмелюсь напомнить ее графской милости, что до сих пор она не соизволила указать, какими воротами мы должны въехать в город и куда должны затем свернуть.
        - Сколько лет ты у меня на службе?
        - Десять, ваша графская милость.
        - Мог бы уж все прекрасно знать.
        - Я знаю, ваша милость, только я подумал, может, на сей раз…
        - Никаких «может». Проваливай! — обрушилась она на гайдука.
        Хотя Алжбета Батори ехала на этот раз из Чахтиц, а не из Вены, она, как всегда, въехала в город через Выдрицкие ворота. Многие вельможи предпочитали эти ворота для торжественного въезда в город.
        Это были королевские ворота: через них при различных обстоятельствах триумфально вступали в Прешпорок венские сановники.
        Кортеж огибал внутренний город, защищенный бастионами и четырьмя воротами. Он следовал по улицам, населенным преимущественно виноделами. Повсюду царило веселье. Во дворах, на завалинках, сидели виноделы со своими семьями и подручными. Ели-пили, по, заметив или услышав, что мимо приземистых домиков проезжает господский кортеж, выбегали на улицу.
        Виноградари, самоуверенные прешпоркские обыватели, как и завсегдатаи шинков, где дозволено было продавать вино в розлив, стояли с гордой осанкой и с любопытством осматривали кортеж. Иное дело — обитатели гетто. Бородатые, с длинными волосами и пейсами, в засаленных кафтанах, евреи жались к стенам своих домов, стараясь — в знак глубочайшего уважения — держаться как можно дальше от кортежа венгерской аристократки. Но это все равно не ограждало их от унижений, несмотря на мольбы о заступничестве, обращенные к властям. Не только высокому сановнику — любому горожанину можно было безнаказанно оскорблять евреев. То был самый униженный в городе люд, отторженный от прочих жителей, точно племя прокаженных. А когда кому-либо из них приходилось — в поисках самых дешевых товаров — оказаться на христианской улице, то держался он точно человек с нечистой совестью, на которого вот-вот обрушатся взрывы ненависти и презрения. А вечером, едва начинало темнеть, городские стражи запирали решетчатые ворота, отделявшие гетто от остальных частей города. И горе еврею, застигнутому ночью за этими воротами.
        Алжбету Батори, после отъезда из Чахтиц заметно подобревшую и проявлявшую непривычную снисходительность даже по отношению к своим служанкам, вид пестрой иудейской толпы вывел из себя. К пяти гайдукам, скакавшим впереди кортежа, присоединились теперь и те пятеро, что замыкали его. Они мчались по улицам, точно красный вихрь, яростно нахлестывая кнутами сгрудившихся жителей гетто.
        Издавая горестные вопли, те кинулись к дверям домов, укрылись за ними. Когда же улицы совсем опустели, гайдуки принялись хлестать кнутами по окнам, из которых выглядывали любопытствующие.
        Позднее, когда кортеж давно исчез из виду, евреи стали боязливо стекаться к синагоге. Стеная и заламывая руки, они жаловались раввину на новую несправедливость. Провидчески устремив взор в будущее, старец пытался утишить обиду паствы надеждой на более светлую, терпимую жизнь.
        - Поверьте мне, — говорил он дрожащим голосом, — настанет час, и решетки, постыдно отделяющие нас от города, падут, Прешпорок примет нас и по справедливости воздаст нам за пережитый позор и унижение.
        Пышный кортеж тем временем продвигался по Долгой улице, которая была действительно долгой, поскольку соединяла Выдрицкие ворота с Лауринскими. В нескольких шагах от Лауринских ворот, в башне которых был устроен застенок для допросов преступников, стоял большой заезжий двор «У дикаря».
        Там селился чужестранный посольский люд, приезжавший в Прешпорок по всевозможным делам, а также вельможи, у которых не было на Дунае собственных дворцов.
        Алжбета Батори заняла целый ярус здания. Гайдуки с Дорой и девушками разместились возле конюшни в задней части двора, предназначенной для прислуги. Едва гайдуки разгрузили повозки и перенесли в дом сундуки с одеждой, драгоценностями и подарками, на дворе показались нарочные от различных высокородных особ. В торопливо нацарапанных посланиях представители местной знати оповещали Алжбету Батори о том, что предлагают в ее распоряжение свои дворцы вместе с прислугой и сочтут за высокую честь приютить ее под своей крышей. Однако она, всячески высказывая свою благодарность, отвергла все приглашения.
        Когда совсем стемнело, явился хозяин заезжего двора, чтобы собственноручно возжечь в покоях редкого гостя огни в массивных серебряных подсвечниках.
        Алжбета Батори подняла голову, склоненную над столом, на котором находились чернильница, ручка, множество заточенных перьев, мелкий песок в песочнице для просушки чернил и печатный воск. Хозяин стоял перед ней на почтительном расстоянии и молча ждал распоряжений.
        - Кто из господ нынче остановился в Прешпорке? — спросила она.
        У содержателя двора был готовый ответ на этот вопрос: он содержал одного опустившегося вечного студента, который таскался по всем питейным заведениям, вынюхивая, что творится в городе, кто пожаловал в Прешпорок, а кто покинул его.
        - А палатин? — спросила она, когда трактирщик выложил все, что знал.
        - Его светлость нынче утром изволил отбыть.
        Новость неприятно удивила ее.
        - Куда? И когда он собирается вернуться?
        - В Вену, к королю. А вернется не раньше, чем через две недели.
        - А граф Иштван Няри[47 - Иштван Няри (ум. в 1643 г.) — барон, вассал короля и королевский советник.]?
        Услышав, что граф в Прешпорке, она отпустила трактирщика и сказала с улыбкой:
        - Твой жених, оказывается, здесь, Эржика!
        Ее слова неприятно отозвались в душе девушки.
        Выйти замуж… Она уже не была столь уверена в правильности своего решения, вызванного болью обманутой любви и негодованием. Новая, чужая обстановка, страх за будущее снова погасили веселье и радость часов, проведенных на пути из Пьештян. Она промолчала, лишь постаралась представить себе человека, которому, по выбору матери, она должна будет отдать свою руку и сердце.
        Алжбета Батори в первую минуту подумала было отправиться в Вену и навестить там палатина. Но мысль о ране, которая снова начала ныть, и вид печальной дочери, которой необходимо забыться в развлечениях, утвердили ее в решении остаться в Прешпорке и подождать здесь возвращения палатина. В конце концов она даже обрадовалась тому, что до встречи с палатином располагает столькими свободными днями. Тем временем она подыщет знаменитого врачевателя, который обиходит и исцелит раненую ногу, а также позаботится о будущем Эржики. Целых две недели она будет ходить в гости, развлекаться, сделает все, чтобы снова расцвела ее давнишняя слава. Она возобновит прерванные связи со знатными семьями и всем даст понять, что она уже не скорбящая вдова, угрюмая нелюдимка, а женщина, жаждущая всех земных радостей. И в замке воцарится новая жизнь!
        Она будет приглашать знаменитых людей, устраивать пиршества и развлечения, о которых слава пойдет по всей Венгрии. И высокие гости, отдыхая после празднеств под ее крышей, и слышать не захотят о слухах насчет ее ночей в подземелье. И будут только поражаться тому, что она день ото дня становится прекрасней, и не найдут таких слов, чтобы оценить ее красоту в вечно новых образах и сравнениях.
        Эржика долго лежала с открытыми глазами. При звуках печального вечернего колокольного звона сердце ее сжималось от боли и чувства покинутости. Если бы она взглянула в эти минуты в лицо матери, то увидела бы на нем в сиянии светильника счастливую улыбку.
        Алжбета Батори, несокрушимо верившая в удачу своих замыслов, отошла ко сну такой спокойной и довольной, какой давно не была. Ей вспомнилось, что в Прешпорке она встретила своего желанного незнакомца. И во сне она почувствовала на лице его горячее дыхание и поцелуи, исполненные страсти.
        Бабочка, летящая на свет
        - По слушай, Дора, — сказала Алжбета Батори после недельного пребывания в Прешпорке, — надо кому-нибудь отправиться в Чахтицы выведать, что нового, сколько нанято служанок. И еще: не зашевелились ли недруги в мое отсутствие и что следует мне предпринять в этой связи по возвращении.
        - Я сама отправлюсь в Чахтицы, ваша светлость, — с готовностью ответила Дора. — На гайдуков нельзя полагаться. Любой из них только и думал бы, как бы поскорее вернуться в Прешпорок. Тут у них райская жизнь, нахвалиться не могут.
        - Ну что ж, Дора, поезжай сама. А гайдуки и впрямь так довольны?
        - Еще бы! Расфранченные, точно господа, шляются по корчмам, сорят деньгами, стоит им появиться — сразу же приковывают к себе внимание завистников. И они поют хвалу своей госпоже и тем самым еще больше разжигают зависть. Половина Прешпорка хотела бы поступить на службу к вашей милости.
        - Это мне по нраву, Дора. У тебя деньги, одари гайдуков. Пусть превозносят свою госпожу. А двух девушек, что приехали с нами, отвези назад в Чахтицы. — И она выразительно подмигнула Доре. Та догадливо кивнула: девушек надо потому увезти, чтобы те в удобную минуту не открыли глаза десяти служанкам, нанятым в Прешпорке. Она не решилась высказать свои опасения вслух, ибо Эржика стояла рядом.
        Дора тут же отправилась в путь.
        Эржика позавидовала ей. Она с радостью тоже уехала бы, только не знала зачем, не знала куда — она даже боялась искать ответы на эти вопросы.
        - Почему ты такая хмурая, дочка? — спросила Алжбета Батори. — Чего тебе не хватает, чего бы ты желала?
        - Не знаю, матушка. Но я очень несчастна, мне так грустно, что, кажется, сердце не выдержит.
        Мать бросила на нее испытующий взгляд.
        - Ничего удивительного, доченька. Ты живешь здесь иной жизнью, чем в Врбовом. Но ты привыкнешь, тебе станет хорошо, ты обязательно поймешь, что, собственно, только теперь по-настоящему начала жить. Убедишься, что жизнь в безрадостной деревне среди обшарпанных, жалких халупок, среди оборванных, по горло заляпанных грязью крестьян — вовсе не жизнь. Там дни протекают однообразно, перед тобой одни и те же примитивные лица, там невозможны яркие впечатления. Это всего лишь тихое прозябание, на какое была и я до сих пор обречена в чахтицком замке.
        Эржика молчала. Она напрасно стала бы объяснять, что презирает прешпоркский высший свет, что мечтает о той деревенской жизни, которая якобы не ведает ярких впечатлений. С какой радостью она увидела бы вокруг себя эти так называемые примитивные лица ободранных и по горло заляпанных грязью людей! Она напрасно стала бы говорить, как ненавидит надушенных, прилизанных щеголей, что в забавных позах раскланиваются с ней и нашептывают слова, которых она даже не понимает, но чувствует, до чего они пропитаны ядом фальши.
        - Ты словно бабочка, Эржика, — сказала после минутного раздумья мать, — бабочка, летящая на свет. Взор твой все еще ослеплен, голова кружится, и ты неуверенно летишь к светильнику. Ничего, скоро ты выйдешь из этого состояния, а потом тебя будет пьянить уже собственная красота, которая расцветет только здесь, где ты найдешь людей, способных ее оценить, понять и восторгаться ею.
        Тут явилась толпа портних.
        В покоях заезжего двора зашелестел легкий шелк, распростерся бархат, тяжелая парча, забелели кружева, запели ножницы, замелькали иглы — ловкие руки принялись шить из драгоценных тканей великолепные туалеты. Госпожа неусыпно следила за покроем и за каждым стежком. Она и Эржику подбивала проявить свой вкус.
        - Ты должна быть прекрасна, Эржика, так прекрасна, чтобы никто не мог отвести от тебя взгляда!
        Вечером вокруг них хлопотало десять служанок.
        Когда они уже были одеты, графиня открыла перед Эржикой шкатулку с драгоценностями.
        - Выбирай, — сказала она.
        При взгляде на великолепные украшения девушка вскрикнула, всплеснула руками:
        - Я могу выбрать любое, которое мне понравится? — неуверенно спросила она.
        - Притом не только одно, а сколько захочешь, и не возвращай их, а положи в свою шкатулку.
        - А у меня нет шкатулки! Мне до сих пор и не снилось, что у меня могут быть украшения!
        - А ты загляни в свою комнату. У тебя сейчас есть все то, чего раньше не было.
        Эржика побежала в свою комнату. До матери донесся ее радостный вскрик. Эржика увидела шкатулку с художественной резьбой. Крышка и все ее грани сверкали разноцветными, сказочно прекрасными каменьями.
        В восторге она прижала ее к груди, бросилась к матери и рассыпалась в благодарностях.
        - Не надо так благодарить, Эржика, — успокаивала ее мать, счастливая ее счастьем. — Лучше выбери-ка себе украшения, без них твоя шкатулка была бы как колодец без воды, как цветок без аромата.
        Эржика загляделась на груду драгоценностей. Робко перебирая их, словно они обжигали пальцы, она выбирала из шкатулки ожерелья, браслеты, кольца, булавки и заколки и раскладывала их на столе.
        - Не знаю, что и выбрать! — Она опьяненным взором разглядывала драгоценности.
        - Тогда выберу я!
        И Алжбета Батори застегнула ей на шее ожерелье, приколола брошь, надела браслеты и кольца.
        Эржика увидела себя в зеркале такой, какой снилась себе в самых невероятных снах. Мать восторженно любовалась ею.
        - Ты прекрасна, очаровательней, чем я могла представить. Нареченный твой жених загорится любовью с первого взгляда!
        - Я сегодня с ним встречусь?
        - Да. На вечере у Эстерхази!
        Эржику охватило дурное предчувствие, страх перед избранным матерью женихом. Красота ее больше не радовала сердце. Она сникла, ей показалось, что блеск украшений, делавший ее прекрасной, потускнел. Если бы она могла стать настолько уродливой, чтобы жених отпрянул и кинулся прочь…
        Эта внезапная перемена насторожила мать.
        - Что с тобой, Эржика? Разве ты не мечтаешь о той прекрасной жизни, что ждет тебя, о высокородном женихе, о роскоши и славе, которые будут сопровождать тебя на каждом шагу? Или тебя опять потянуло к этому разбойнику?
        Эржику залил румянец. Мысленно она действительно то и дело обращалась к Андрею Дрозду, убеждала себя ненавидеть его. Но ненависти было все меньше, а печали — все больше.
        В ее раздумьях тяжесть преступления Андрея Дрозда постепенно уменьшалась, она все больше представлялась ей рыцарским поступком. Девушка приходила к убеждению, что это было не отречением от нее, а самоотречением. Молодец не хотел взять ее с собой, поскольку любовь между ним, разбойником, и ею, дворянской дочкой, любимицей Алжбеты Батори, считал бессмысленной.
        Об этой реальности напомнила ему еще раз встреча, при которой он увидел ее в обществе Алжбеты Батори. Он вел себя как тоскующий влюбленный, но стоило ему заметить чахтицкую госпожу, как он окаменел, и от него повеяло холодом. И не обобрал он Алжбету Батори только ради нее, как ради нее не размолотил экипаж и не разгромил весь кортеж. А ведь она ударила его, а он за это оскорбление не только не стер ее в порошок жерновами ладоней, но даже бровью не повел — повернулся и, не проронив ни звука, отошел. Рассуждая так, она невольно рисовала себе его поступок во все более и более радужных красках, ее начинали терзать укоры, что это именно она вела себя подло. А ведь из-за своей уязвленной гордости она желала ему смерти!
        - Почему ты молчишь? — Глаза Алжбеты Батори разгорались гневом. — Действительно тот разбойник все еще тревожит твое сердце?
        - Не говори об этом, матушка, — попросила Эржика, — не напоминай мне об Андрее Дрозде.
        - Отчего же не напоминать? — раздраженно настаивала мать. — Разве ты не выбросила его из своего сердца? А то, может, раздумала выходить замуж?
        - Нет, не раздумала. Выйду! Но я хотела бы венчаться под звон чахтицких, колоколов!
        Она произнесла эти слова безрадостно, точно осужденный, высказывающий последнее желание. Она хотела, чтобы свадьба состоялась именно в Чахтицах — пусть о ней узнает Андрей Дрозд. Пусть страдает так же, как она! А в душе таилась робкая надежда: вдруг он, если любит ее, явится в решающую минуту и не позволит, чтобы кто-то другой связал себя с ней на всю жизнь клятвой верности…
        - Хорошо, хорошо, — успокаивала ее мать, — пусть будет по-твоему. Свадьбу сыграем в Чахтицах и — по твоему желанию — под звон всех колоколов. Будет и погребальный звон!..
        - Нет, — воскликнула Эржика, — не хочу, чтобы колокол но умершему жалобно ныл в день моей свадьбы!
        - Мне кажется, ты уже не хочешь, чтобы погребальный звон провожал разбойника в преисподнюю! — вскинулась мать.
        - Я не хочу, чтобы он умер в день моей свадьбы и по твоему повелению, матушка! Прошу тебя, если ты действительно любишь меня, чтобы ни случилось, не желай его смерти, даже если твои холопы одолеют его, ты даруешь ему жизнь!
        Алжбета Батори кипела от возмущения, но пересилила себя — Эржика так преданно прижималась к ней, она была сплошным воплощением мольбы. Графиня чувствовала: открой она дочери свое подлинное лицо, скажи, что на самом деле думает, — снова потеряет ее.
        - Хорошо, дарую ему жизнь! — пообещала она и погладила дочь по распаленным щекам. Но рука была холодна как лед.
        Эржика пытливо вгляделась в лицо матери. Она чувствовала всю неискренность ее обещания…
        На вечере у Эстерхази
        От ворот заезжего двора с внушительным грохотом откатила парадная карета. Следовала она недалеко — примерно до середины Долгой улицы, ко двору Эстерхази.
        В карете сидела, готовая ко всяким волнующим событиям, чахтицкая госпожа, рядом — с бьющимся сердцем Эржика. Хотя она и жила в дворянском доме и воспитывалась как надлежит барышне, однако в роскоши Эржика не купалась. Ей и не снилось, что настанет день, когда, великолепно одетая и увешанная драгоценностями, она поедет на бал венгерской знати во дворец графа Эстерхази.
        Она с тревогой думала о встречах во дворце, о толпе гостей, которые нынче наводнят его. Как она будет чувствовать себя в этом великосветском обществе? Не опозорит ли мать? Как пройдет встреча с женихом, с графом Иштваном Няри? Почему мать выбрала ей в мужья именно этого человека? По чему она так убеждена, что он женится на ней по ее приказанию?
        - Эржика, — словно читая мысли дочери, отозвалась Алжбета Батори, когда они стали приближаться к великолепному дворцу Эстерхази, — только не смущайся, что ты впервые в жизни оказываешься в таком большом и избранном обществе. Веди себя так, как подсказывает тебе твое чувство и вкус, впрочем, я постоянно буду рядом с тобой.
        Слова матери немного приободрили ее, но страх и сомнения вновь овладели ею, как только она зашагала бок о бок с матерью по дворцовому двору, освещенному факелами.
        Появление Алжбеты Батори произвело в обществе переполох. Ее считали затворницей, почти не покидающей Чахтиц и живущей воспоминаниями о погибшем супруге.
        Эстерхази встретили ее сердечно. Пока граф приветствовал мать по-латыни, Эржика стояла, как на иголках, поскольку понимала лишь отдельные слова. Хозяин поцеловал Алжбете Батори руку, хозяйка обняла ее, и давние приятельницы облобызались.
        Потом хозяйская чета обратила свой взор на Эржику.
        Румянец залил щеки девушки.
        - Это моя самая любимая молодая подруга, Эржика Приборская, дочь честного земана из Врбового! — представила ее Алжбета Батори и, словно желая показать, как она дорога ей, обняла и привлекла к себе.
        В здешнем обществе знали, что Алжбета Батори приехала в Прешпорок с дочерью простого дворянина и обращалась с ней как с ровней, но не ожидали, что она появится с этой девушкой на балу у Эстерхази. Поступок ее вызвал явное недовольство. Хозяин был в замешательстве, он не знал, как вести себя по отношению к девушке. Алжбета Батори была известна своей вспыльчивостью, и он опасался, что если даст понять, насколько недостойна ее положения подобная дружба и как бестактно вводить такую особу в высший свет, то оскорбленная графиня может взорваться гневом.
        Но колебался он недолго: обратившись к Эржике, он по-словацки сказал ей несколько приветственных слов. У Эржики дрожала рука, которую она протянула ему. Она покраснела еще больше, когда он поданную руку поцеловал.
        - Приветствую вас, милое дитя! — благосклонно сказала графиня Эстерхази, поняв поведение мужа и последовав его примеру. Она обняла и поцеловала Эржику.
        Это послужило знаком для всех собравшихся: придется извинить поступок чахтицкой госпожи и «чужачки». Поначалу аристократы с трудом снисходили до представительницы низшего сословия, но уже позднее некоторые из них, и прежде всего молодые люди, стали искать ее общества. Они вились вокруг нее, поочередно приглашая танцевать под звуки венского оркестра. Эржика влекла их своей красотой и простым обаянием молодости, она была, по существу, прекрасной молодой дамой, за благосклонность которой приходилось бороться. Мать с удовольствием и гордостью наблюдала, как чудесно она вписывалась в новую среду, как росло число ее восторженных поклонников. Алжбета Батори тоже не была обойдена обожателями. Она ослепляла их своей зрелой красотой и остроумием. И старики, и молодые люди добивались ее внимания, они были сама любезность, утонченность выражений, воплощенный восторг.
        Между тем графиня Батори внимательно оглядывалась по сторонам, выискивая глазами графа Иштвана Няри. Собственно, ради него она и пожаловала на этот вечер с Эржикой. Но он долго не показывался, и она спросила о нем графиню Эстерхази.
        - О, если он обещал, то непременно придет, — уверила ее графиня, — окажись он хоть на другом конце света. Он уехал в Вену по делу особой важности, но обещал непременно вернуться и привезти с собой редких гостей.
        И в самом деле вскоре в дверях появился мужчина лет пятидесяти, стройный, довольно изящный, даже несколько женственный. Это был Иштван Няри, на его морщинистом, тонконосом лице блуждала сладкая улыбка.
        - Чуть было душа из меня вон, — сказал он и, запустив длинные тонкие пальцы в поредевшую рыжеватую челку, пригладил ее, словно гребнем, — так я спешил вернуться в ваше драгоценное общество. На своей саврасой я обогнал карету с гостями из Вены, она прикатит сюда не ранее чем через полчаса.
        Уверенным шагом он переходил от дамы к даме, как воплощенная учтивость, угадывая опытным взглядом, какой из них следует поклониться раньше. Но даже у тех, кто оказался среди последних, он не вызывал неприязни, ибо в похвалах их красоте умело усиливал восторженные нотки и поэтический накал. Мужскую половину общества он приветствовал разом, самым что ни на есть дружеским тоном, хотя и знал, что все презирают его. Всем были неприятны его немужские манеры, его изысканная речь, слишком сладкие, неутихающие панегирики в адрес дам, двусмысленные слова, содержащие всегда некий невысказанный намек. Он был хитер, расчетлив, образован, знал языки. Эти качества и делали его столь незаменимым для палатина и императорского двора в Вене.
        Кроме того, он был знатоком дамских сердец. Он мог соблазнить любую приглянувшуюся ему женщину. С удивительным постоянством он из ста дорожек выбирал одну, самую правильную. И был молчалив, как могила, никто никогда не слышал, чтобы он хвалился своими любовными победами. Выдержка была главным залогом его успехов и поводом для ревности молодых и старых мужей.
        Как только он вошел в залу, графиня с дочерью отошли за колонну, дабы он не сразу заметил их.
        - Это он, Эржика! — Она сжала руку дочери. — Твой жених!
        Эржика побледнела. Ее жених? Этот высохший, изношенный рыжий кавалер с лицом белым, как известь, прыгающий вокруг дам, словно танцовщица, и расхваливающий женскую красоту, как лавочник на базаре свой жалкий товар, этот человек, распространяющий вокруг одно лицемерие да фальшь — ее будущий супруг!
        Уж лучше бы она вышла за врбовского гончара, у которого волосы побелели и который знаменит тем, что никогда не моется, разве когда Господь застанет его на поле и ополоснет дождем. А этот граф Няри — она будто увидела перед собой Фицко, хотя и в ином подобии. Те же чувства пробуждаются в ней при виде Фицко, такой же мороз пробирает по коже и что-то гонит ее прочь.
        - Веди себя достойно, Эржика, не позорь меня! — заметила Алжбета Батори, когда общество, собравшееся вокруг Няри, рассеялось. Она вышла с Эржикой из своего укрытия за колонной.
        Острый взгляд Иштвана Няри тут же заметил ее. Он поспешил к ней — лицо его сияло, из уст сыпались сладчайшие слова о столь милой неожиданности. Он назвал ее чахтицким солнцем, которое сверкает в Прешпорке лишь раз в десять лет.
        - Довольно, довольно, дорогой друг! — остановила она поток его похвал. — Поберегите запас красивых слов и комплиментов для своей невесты.
        Всеобщее волнение. Для какой невесты? Самый убежденный старый холостяк, который хвалит жесткое ярмо, лишь когда оно давит чужую шею, собирается жениться?
        Иштван Няри выкатил на нее глаза. На мгновение он потерял дар речи. Бледное его лицо побледнело еще больше. Он почувствовал, что на него катится беда. От Алжбеты Батори он должен принять все, он должен исполнить любое ее желание. Горе ему, если он разгневает ее и принудит к мщению. Во всем мире он боится только ее, только она способна осмеять его и уничтожить. Он коснулся взглядом Эржики Приборской и слегка отрезвел, подумав, что, возможно, именно эту девушку чахтицкая госпожа предназначила ему в невесты.
        Хороша, воистину хороша… Он уж подыскивал сравнения, вживался в роль.
        - Наш дорогой друг Няри, — проговорила Алжбета Батори, — собирался сегодня удивить знакомых сообщением о своей помолвке. Но чтобы удивить еще сильнее не только знакомых, но и самого Иштвана Няри, я привела его невесту, о чем сам он даже не помышлял. Разве ты не видишь ее, милый друг?
        У Эржики закружилась голова, потемнело в глазах. Но память о предостережении матери придала ей силы — она не только не рухнула наземь, но ей даже удалось изобразить на лице улыбку.
        Между тем граф Иштван Няри успел опомниться:
        - О, жалкое мое зрение! — возгласил он, укоряя самого себя. — Одно солнце ослепило его настолько, что глаза не заметили другого, еще более прекрасного и драгоценного, так как оно будет озарять лишь мою жизнь!
        И он решительно шагнул к Эржике. Она протянула ему руку, точно во сне. Он поцеловал ее, изысканнейшим жестом подставил локоть и повел ее в танцевальную залу.
        Нареченные, ненужные друг другу.
        Потрясенный зал мало-помалу приходил в себя. Иные немолодые дамы, озиравшие странную пару, бледнели от ненависти. Граф Няри был их возлюбленным, но при этом ни одна из них не знала о существовании других — всем он обещал вечную любовь…
        - Играйте, музыканты! — воскликнул граф и тут же закружился в танце с навязанной невестой.
        Он самоуверенно оглядывался по сторонам, отбивая улыбкой счастливого жениха неприязненные взгляды обманутых подруг. Он был уже готов во всеооружии отражать намеки язвительных языков. Невеста, понравившаяся ему с первого взгляда, очаровывала его все больше и больше. Он сожалел, что строгие правила танца и нравы не позволяют ему крепче прижать ее и ощутить трепет ее свежего, пьянящим волшебством дышащего тела.
        При этом мучительно гадал: кто, собственно, эта невеста? Он вызывал в памяти все знатные аристократические семейства, где он мог бы видеть это изумительное создание, но тщетно. Ни угадать ее имени, ни определить величину приданого, влияние и могущество нового родства ему так и не удалось.
        - Как же тебя зовут, милая нареченная? — осведомился он сладчайшим голосом, улыбаясь при этом так, что наблюдающим могло показаться, что он отпускает ей самые нежные комплименты.
        - Эржика Приборская! — робко ответила она.
        Он ужаснулся, улыбка тут же исчезла с лица.
        Судя по имени, его невеста — дочь одного из самых незнатных дворян. Сущее ничтожество! Вот отчего всех в зале так передернуло! Он представил себе, к каким последствиям может привести это обручение. Негодование против Алжбеты Батори, устроившей ему эту западню, грозившую крахом его карьере, охватило его.
        - Почему же тебе захотелось выйти за меня? — спросил он ледяным голосом, но лицо его при этом изображало все оттенки любовного признания.
        - А я вовсе не стремлюсь за вас замуж! — Ей стало немного легче, как только удалось хотя бы как-то выразить свое отвращение.
        - Это меня радует! — ответил он и тут же присовокупил — Однако улыбайся, как положено счастливой невесте.
        - А вы хотите стать моим мужем? — осмелилась она спросить с тихой надеждой в сердце.
        - Отнюдь нет! — коротко отрезал он. Сердце Эржики подпрыгнуло от радости, лицо озарилось искренней улыбкой.
        - И все же, — продолжал он, нам не должно выдавать, что мы не стремимся друг к другу, на какое-то время сие будет нашей общей тайной.
        - Обещаю вам!
        С такой уверенностью она редко что обещала. Она сделает все, чтобы не стать женой этого малоприятного господина.
        Графа порадовало, когда один из молодых людей, сославшись на полученное ранее обещание, пригласил его невесту на следующий танец. В голове графа уже созрело несколько планов, как выбраться из опасного положения, хотя бы ценой чести и доброго имени нежеланной невесты.
        Он с гордостью осознавал, что до сих пор никто не обвел его вокруг пальца и что он выбирался и из худших передряг!
        Ему хотелось сразу же подойти к Алжбете Батори и потребовать от нее объяснений — он должен был знать всю подноготную. Но он оказался в окружении господ, искренне обрадованных тем, как дорого ему обойдется этот глупый неравный брак, и дам, горевших нетерпением узнать, какая романтическая история скрывается за столь роковой связью светского льва с красавицей из неведомого захолустья. Однако граф Няри был, как всегда в делах амурных, предельно сдержан и молчалив.
        Вскоре настала минута, когда он оказался наедине с Алжбетой Батори. Посреди танца он неприметно отвел ее в затемненную нишу.
        - Сиятельный друг, — начал он, не скрывая своего возмущения, — дозвольте спросить, что означает эта комедия, в которой вы принуждаете меня участвовать?
        - А вы, милый друг, позвольте мне в свою очередь поправить вас. Тут нет никакой комедии. На невесте, которую я для вас подобрала, вы женитесь, и точка.
        - Вы не можете требовать от меня, чтобы я погубил себя. Для человека моего положения и занятий…
        - Замолчите! — оборвала она его. — Вы хотите сказать, что постоянная дипломатическая служба не дозволяет вам осесть в семейном гнездышке? Вы — известный селадон! Женолюбие — ваша профессия, дорогой друг, и с этим, разумеется, нелегко расставаться!
        Селадон! Слово это вогнало его в краску, лишило уверенности, привело в замешательство.
        Никто никогда не был посвящен в его любовные приключения. Один всего лишь раз ему не повезло: его выследили, застали врасплох, и произошло это именно в чахтицком замке. Страх, что чахтицкая госпожа может разгласить эту историю пятилетней давности, заставил его стать сговорчивее.
        - Однако, — продолжала графиня, наслаждаясь его замешательством, — не вешайте голову, словно идете на эшафот. Я не желаю вам зла, наоборот, забочусь о вашем счастье. Собственно, вам следовало бы меня поблагодарить, по существу, я осчастливила вас, выбрав вам в жены свою приятельницу, которую люблю, как родную дочь.
        - Весьма за это признателен, — горько улыбнулся он. — Однако радоваться не могу, ибо исполнить ваше желание означало бы для меня самоубийство.
        - Какое самоубийство! — язвительно рассмеялась она. — Для стареющего донжуана, который не сегодня-завтра простится со всем своим обаянием и прочими талантами, возможность связать судьбу с очаровательной девушкой, стать ее единственным господином означает по-вашему самоубийство?
        Он скучливо махнул рукой.
        - Нет розы без шипов! — иронически продолжала Алжбета Батори. — Давайте взвесим обстоятельства, отпугивающие вас. Ваша будущая жена — простая дворянка? Возможно, в этом некоторый ее изъян. Но вы дипломат, вы легко возвысите ее. Собственно, в этом и нет необходимости, ведь вследствие бракосочетания с вами она и без того обретет графский титул. А много ли значат опасения лишиться прежнего окружения по сравнению с радостями счастливого супружества? Я дам вам добрый совет: чтобы не страдать от того, что общество сторонится вас, повернитесь к нему спиной и наслаждайтесь общением со своей прекрасной молодой женой!
        Она потешалась над ним с очевидным наслаждением:
        — Хочется напомнить вам еще об одном обстоятельстве, из-за которого вас не осудит даже самый отъявленный недруг. Да что там: не только не осудит, но даже повздыхает насчет того, что до сих пор, оказывается, еще не вымерли бескорыстные рыцари. Ваша невеста, увы, бесприданница…
        - Этого еще не хватало! — взорвался Няри. — Но к чему все эти разговоры? Я не женюсь!
        - А я говорю — женитесь!
        - Не женюсь! Таково мое последнее слово!
        - А мое последнее слово — женитесь! Не забывайте: оно воистину последнее!
        - Что ж, договорились. Идемте! — Он холодно подставил ей руку, дабы проводить ее в оживленную залу.
        - Постойте! — остановила она его. — Что вы скажете на то, если я велю позвать из заезжего двора Фицко?
        Он угадал, куда она клонит, но не подал вида.
        - Зачем?
        - Пусть приходит сюда и, не выбирая слов, расскажет изысканному обществу, чему был свидетелем одной прекрасной летней ночью в Чахтицах!
        - И он расскажет, как по приказу своей госпожи, — раздраженно перебил ее граф Няри, — выследил гостя в каморке одной из служанок — которая, кстати сказать, была великолепна — и тут же позвал госпожу, дабы она, при всем своем отменном вкусе, ошарашила гостя, смеясь, как безумная, над смущением застигнутых врасплох.
        - У Фицко великолепная память, — пригрозила Алжбета Батори, словно не замечая острия, сокрытого в колючих словах графа. — Он сумеет в точности оживить ваши любовные вздохи и речи, из которых ваши поклонницы узнали бы, насколько гибок ваш язык, как вы умеете льстить и даме благородных кровей, и обыкновенной простолюдинке.
        Именно этого больше всего страшился граф Няри. Алжбета Батори была в состоянии пригвоздить его к позорному столбу. Мороз продирал по коже при одной мысли, как будут смеяться все над любителем прелестей служанки, каким презрением к нему воспылают высокородные воздыхательницы. И все же это ничто по сравнению с женитьбой на земанке-бесприданнице…
        - Воля ваша! — сказал он решительно. — Позабавьте общество по своему желанию и вкусу!
        Алжбета Батори рассмеялась:
        - У вас такой страх перед женитьбой на прекрасной девушке, что это поражает меня! Вы предпочли бы вынести насмешку и презрение целого света?
        - Да, — отрезал он.
        - Что ж, могу сказать вам, что моего слуги вообще нет в Прешпорке и что я вовсе не собиралась разглашать ваше чахтицкое приключение.
        Он недоуменно взглянул на нее.
        - Однако, — продолжала она уже строгим голосом, вновь обращаясь к нему на «ты», — на Эржике ты непременно женишься. А нет — так я тебя, к ужасу всех гостей, упеку в тюрьму!
        Граф Няри испуганно огляделся, не шпионит ли кто за ними, не слыхал ли кто произнесенной угрозы.
        - Тише, тише! — возмущенно осадил он Алжбету Батори. — Что дает вам право угрожать мне тюрьмой?
        - Мне — ничего, милый друг. Это дело суда! Существует ряд совсем невинных, по мнению некоторых, торговых дел и делишек. Но закон строго преследует их… Постыдились бы вы, жемчужина дипломатии! Как вы могли быть столь недальновидным и самому подготовить против себя такое доказательство?
        Опасный пергамент
        Граф Няри стоял перед Алжбетой Батори, терзаясь догадками. Куда клонит чахтицкая госпожа, что она имеет в виду? Неуверенность лишала его сил, он взволнованно переминался с ноги на ногу, руки тряслись. С какой радостью он задушил бы эту женщину, которая так играла с ним!
        - Скажите наконец, на что вы намекаете? — вырвалось у него.
        - Потише, дорогой друг! Потише! Вы снова забываете об осторожности, а она никогда не повредит. Сейчас вы узнаете, о чем речь. Не могли бы вы вспомнить, где и в какой форме расцветает в наше время торговля женщинами и девушками?
        Он позеленел.
        - И сколько платит, — продолжала она резко, не отрывая от него взгляда, — сколько платит турецкий паша в Новых Замках, ненавидящий иноверцев, но обожающий христианских женщин и девушек, и сколько бы он заплатил, если бы ему кто-то однажды предложил дюжину христианок?
        Вид жертвы, вплотную припертой к стене, заставил Алжбету Батори рассмеяться.
        - Похоже, вы потеряли дар слова, дружок…
        - Мне кажется, что вы и сами достаточно осведомлены в этом деле и не нуждаетесь в моих скромных знаниях! — ответил, вскипая гневом, граф Няри. Он не знал еще, насколько осведомлена она о его торговых сделках, и следил за тем, чтобы неосторожно не проговориться или не дать ей возможности догадаться о том, чего она пока не знает.
        - Верно, друг мой, — усмехнулась она, — о торговле женщинами я кое-что знаю. Неудивительно, потому что у меня на руках имеется превосходная грамота, автором которой являетесь вы, искусный дипломат…
        И она, развернув узкую полосу пергамента, повернула его таким образом, чтобы на него упал бледный свет, проникавший через окно в нишу.
        Увидев этот пергамент и молниеносно пробежав его главами, Няри подскочил к графине и, схватив ее за руку, попытался вырвать опасный документ. Но она так ударила его кулаком в грудь, что он отлетел на несколько шагов в сторону.
        - Бестия! — прохрипел он, схватившись за голову. Все поплыло перед глазами.
        - Вы могли бы обойтись и без этого, милый друг, — проговорила она с натянутой улыбкой. Его нападение глубоко возмутило ее. — Ваше счастье, что при этом не было свидетелей, не то пришлось бы прилюдно возмутиться вашей навязчивостью. И не знаю, кому бы понравилось, что жених очаровательной невесты нахально заигрывает с вдовой.
        Испепеляющим взором смотрел он, как она спокойно свертывает пергамент и засовывает его за корсаж.
        Он полностью в ее власти. Документ, которым она завладела, представляет для него самую большую угрозу.
        - Итак, ответьте мне, Иштван Няри, женитесь вы или нет?
        Она вызывающе смотрела на него.
        - Женюсь! — прошипел он сквозь зубы.
        - Тогда все образуется. Но пора вернуться в общество. Вы несколько растерянны, дорогой друг. Стоите точно столб, вперивши взгляд неведомо во что, и даже забываете предложить мне руку. Пойдемте, пойдемте, сиятельный друг.
        Спустя минуту граф привел в ту же нишу Эржику.
        - Хочу с глазу на глаз подумать вместе с тобой, как нам избежать этой принудительной свадьбы.
        - Ведь это просто: не женитесь на мне, и все тут!
        - Да не могу я на тебе не жениться. Все повернулось так, что я должен это сделать.
        - Почему? — всполошилась Эржика.
        - О причинах я не могу распространяться, в конце концов, не в них дело. Наша судьба в твоих руках, наше общее спасение в том, чтобы ты исчезла. Да, ты должна исчезнуть. Иного выхода нет.
        - Куда? — В ней нарастал страх, она чувствовала, что граф готов на все, лишь бы сломить ее сопротивление.
        - Куда угодно. Главное, чтобы о месте, где ты будешь, не знала графиня или кто другой, кто мог бы ей об этом сказать.
        - Я не представляю, куда могла бы я исчезнуть.
        Он подошел к ней совсем близко и пытливо заглянул в глаза, словно хотел прочесть ее мысли.
        - Скажи, ты не хочешь выйти за меня потому, что у тебя есть любимый?
        - Да, именно поэтому, — ответила она. Печаль захлестнула ее, на лице вспыхнул румянец.
        - Не мог бы тебя твой милый похитить, допустим, даже с моей помощью?
        - Нет, он не похитит меня.
        - Если любит — похитит. Постараюсь дать ему знать, что тебя хотят насильно выдать замуж и что перед свадьбой спасти тебя может только он, причем исключительно путем похищения.
        - Я не уверена, любит ли он меня.
        - Увидим!
        - Но я не хочу, чтобы кто-то уговаривал его похитить меня. Я запрещаю вам это.
        - Стало быть, хочешь стать моей женой?
        - Нет, нет.
        - Тогда ты должна пойти на все. Делай, что понадобится. Иначе мне придется жениться на тебе вопреки своему желанию. Стать твоим отцом я бы еще согласился, но мужем…
        Сперва вместо «отцом» он собирался сказать «любовником», но вовремя спохватился.
        Они вернулись к гостям. Граф Няри — успокоенный надеждой, что ему удастся принудить ее любимого к действию. Эржика — обеспокоенная, полная тревог…
        - Улыбаться, улыбаться! — шептал он Эржике, показывая собственным примером, как перехитрить окружающих.
        Улыбалась и Алжбета Батори.
        - Наш друг Няри неслыханно счастлив, — заявила она громко, чтобы услышал и он, танцевавший близ неё и трех ее собеседников.
        - Скорее он сошел бы за отца твоей очаровательной подруги, а он между тем собирается стать ее мужем.
        - А нельзя ли узнать, какое приданое он получает? — откликнулся один из любопытствующих.
        - Да никакого!
        Друзья чахтицкой графини рассмеялись так громко, что внимание всей залы обратилось к ним. Граф слышал весь разговор. В этом взрыве хохота, превышавшего границы приличия, было сплошное злорадство. Он, стиснув зубы, продолжал улыбаться, будто ничего не случилось, но при этом так сжал руку Эржики, что та в укоризненном испуге воззрилась на него.
        Но чему Алжбете Батори понадобилось принудить его к этому браку? Вопрос не выходил у него из головы, но ответа не было.
        С улицы доносился стук лошадиных копыт и погромыхивание повозок.
        В зале началось волнение: это прибыли гости из Вены. Дамы не скрывали радости. Новыми гостями оказались одни мужчины, стало быть, прибавилось рыцарей. Господа, в свою очередь, радовались случаю узнать пикантные подробности из жизни императорского двора, новости столицы и всего света.
        Когда гости схлынули в прихожую, Алжбета Батори с равнодушным лицом стояла в стороне. Большинство пришедших она знала только по имени — увеличение числа гостей и оживление в зале мало волновали ее. Она приехала сюда не в поисках развлечений. И цели своей уже достигла. Среди здешних приятелей и знакомых ей стало скучно, длительное ее отсутствие сделало их совсем чужими. Хорошее настроение годилось лишь для того, чтобы легко восстанавливать прежние связи и завязывать новые.
        И тут вошел последний гость.
        Последний гость
        Едва Алжбета Батори заметила вошедшего, лицо у нее вытянулось, глаза расширились, кровь хлынула в лицо — она вскрикнула, точно в кошмарном сне.
        Все обернулись к ней, затаив дыхание. Графиня теряла сознание. Лицо мгновенно побледнело, и она стала падать.
        Один из гостей подхватил ее, к ней тотчас подбежала изумленная хозяйка дома.
        В дверях пораженно застыл секретарь палатина Турзо Юрай Заводский, человек могучей стати. На его круглом, полном лице светились черные, глубоко посаженные глаза, над ними белел высокий лоб, обрамленный залысинами.
        Глаза гостей тщетно пытались нащупать связь между появлением секретаря и удивительным обмороком, взгляды обращались то на Юрая Заводского, то на Алжбету Батори, которую выносили из залы ее не потерявшие присутствия духа друзья.
        - Несите ее в покои заезжего двора, — распорядилась графиня Эстерхази, — или нет, лучше в нашу спальню. Там полнейшая тишина, туда не доходит ни музыка, ни шум!
        - Пойдем, — позвал Иштван Няри Эржику, — твое место сейчас рядом с твоей приятельницей.
        Эржика, испуганная обмороком матери, была признательна Няри, что он оказался рядом в минуту ее растерянности. А ему пришлась весьма кстати возможность вместе с ней войти к Алжбете Батори.
        Ему непременно надо было оказаться рядом с ней. Он опасался, что, когда будут ее приводить в чувство, предательская полоска пергамента выпадет у нее из корсажа и попадет в чужие руки. Более того, Няри тешил себя надеждой, что, вероятно, ему удастся завладеть опасным письмом, которое могло погубить его. Но и страхи его и надежды были напрасны. Полоска пергамента не выпала, и необходимости расстегивать корсаж не было — госпожа пришла в себя, как только ее усадили и дали понюхать крепких духов.
        Под впечатлением неприятного события в обществе царило молчание вплоть до той минуты, пока не появилась среди гостей графиня Эстерхази:
        - Благодарение небу — все уладилось. Бедняга жалуется на свое капризное сердце. К сожалению, наша милая гостья уже не сможет вернуться к нам, хотя и чувствует себя хорошо. Она просит уважаемое собрание простить ее, что вынуждена до времени удалиться. Опасается, как бы приступ не повторился.
        Секретарь палатина был в мрачном настроении, и каждому, с кем он общался, казалось, будто что-то гнетет его. Он не умел притворяться, не считал нужным скрывать свое душевное состояние. Но его знали, и дурное настроение приписывали неприятностям по работе.
        Алжбета Батори, сидя в кресле, уже улыбалась.
        Ее наполняла такая радость, что она лишь с большим усилием подавила в себе желание весело засмеяться.
        Не напрасно мечтала и ждала столько лет — мечты ее сбылись. Она едва переборола соблазн собраться с силами и броситься в зал дворца к своему желанному незнакомцу. Нет, она не в состоянии встретиться с ним при свидетелях: пришлось бы напустить на себя равнодушный вид, скрывать свои чувства. Она знала, что не в силах совладать с собой и не выдать своих переживаний. Потому-то и сказала хозяйке дома, что уйдет с вечера.
        - Со мной все ладно, все прошло, — улыбалась она тем, кто тревожно смотрел на нее, и руками, дрожавшими от затаенного возбуждения, привлекла к себе Эржику. Увидев и Няри, она поднесла руку к груди и, нащупав там пергамент, улыбнулась графу. По ее иронической улыбке было ясно, что она угадала, зачем он здесь и чего дожидается.
        Заметила она и своего приятеля, поддержавшего ее, когда она падала в обморок.
        - Дорогой друг, простите, что я обременила вас, — молвила она. — На прощание лишь скажите мне, кто был тот последний гость, которого я, чахтицкая отшельница, увидела впервые в жизни. После чего я немедленно освобожу вас от ваших рыцарских обязанностей.
        - Это Юрай Заводский, секретарь палатина.
        - А-а, имя его я слышала давно. Но, к сожалению, не имела счастья с ним встретиться лично. Скажите ему, прошу вас, что его приход не был причиной моего обморока, пусть он понапрасну не винит себя. Его внешность вовсе не столь ужасна, чтобы повергнуть кого-нибудь в обморок, как раз напротив, он чрезвычайно приятен и обаятелен. Я убеждена, приди он раньше, а не так поздно, мое причудливое сердце не заупрямилось бы так.
        Когда графиня Эстерхази, успокоив гостей, вернулась в спальню, Алжбета Батори встала и распрощалась.
        Опершись на Эржику, она поспешила удалиться, словно земля горела у нее под ногами, и шагнула в ожидавшую карету, даже не оглянувшись. В карете они ни о чем не говорили. Эржика молчала потому, что боялась выдать свою тревогу и страх перед будущим, как и отвращение к затеваемой свадьбе. А мать была целиком во власти собственных мыслей и замыслов. Радость желанной встречи смешивалась с опасением, не забыл ли ее давний минутный возлюбленный, а если забыл, удастся ли ей воскресить в нем мертвые чувства. И сомнения чередовались с уверенностью, что ей это удастся.
        Мысль о предстоящей жизни в озарении любви рождала в ней неизъяснимое блаженство, окружающий мир казался ей окутанным розовым туманом.
        До сих пор она не жила, только теперь начиналась жизнь!
        Карета остановилась перед заезжим двором и минутой позже исчезла в темных воротах. Алжбета Батори отвела Эржику в комнату, помогла ей раздеться, уложила в постель, накрыла одеялом и поцеловала.
        Из соседней комнаты до слуха девушки доносилось шуршание платьев, пока мать раздевалась, скрип пола, пока она беспокойно ходила взад-вперед по комнате, и, наконец, скрежет кровати, когда она улеглась спать.
        Удивительно было, что все это время она думала не о себе, не о своем будущем, а о матери, казавшейся ей такой необыкновенно таинственной, загадочной. Эржика мучительно пыталась разобраться в своих чувствах. В самом ли деле она любила ее? Она искала ответ на этот вопрос. Она вспоминала удручающие события в замке, несчастных портних, видела перед собой графиню, одержимую дикой злобой и жестокостью и вместе с тем исполненную материнской любви, готовой к величайшей жертве. И тут же она представала наглой, безжалостной, готовой растоптать ее сердце женщиной, принуждающей дочь стать женой отвратительного сластолюбца. Она так и не могла определить, что в матери хорошего, достойного похвалы и восторга, а что дурного, достойного осуждения и проклятия. Она уже не знала, любит ли она мать, лишь все определеннее и очевиднее чувствовала, что жалеет ее. Жалеет болезненной, мучительной жалостью.
        Вдруг она села на постели под розовым балдахином и напряженно прислушалась.
        За стеной слышались рыдания.
        Поняв, что в соседней комнате плачет мать, Эржика побежала к ней, села на край кровати, обняла и поцеловала ее.
        - Матушка, что с тобой?
        От волнения горло сжимал спазм, горечь наполняла рот, на глаза навертывались слезы.
        - О, Эржика, я счастлива и ужасно несчастна!
        И она обняла дочь и прижала ее к себе.
        - Сегодня, девочка моя, я нашла твоего отца!
        - Моего отца? Эржика тоже заплакала.
        Крепко обнявшись, они обливались слезами, а тихие лучи улыбчивой луны прокрадывались под полог постели, окутывая плачущих женщин мягким светом.
        13. Украденная шкатулка
        Повздорившие слуги
        - В замке все в порядке?
        - Все в порядке, разве что капитан пандуров таинственно исчез.
        - Сколько наняли девушек?
        - Еще неизвестно. Служанки до сих пор не вернулись.
        - А разбойники?
        - Разбойников нет и в помине.
        - Ни одного не поймали, не убили?
        - Ни одного.
        - И погоню за ними еще не начали?
        - Нет. Пандуры без капитана беспомощны.
        То Дора Сентеш, ястребом влетевшая во двор замка, засыпала прислугу вопросами, явно давая понять, что судьба каждого теперь зависит только от нее. Беда тому, на кого придется пожаловаться госпоже.
        Илона Йо и Анна Дарабул нервничали. Их возмущало, что Дора держит себя точно хозяйка и всем распоряжается. Фицко знай ухмылялся и не спешил с ответами. Когда же Дора все выведала и с начальственным видом осмотрела замок, — как де идут дела с побелкой, покраской и генеральной уборкой, — Фицко решил заговорить. Да так, что у Илоны и Анны сердце взыграло от радости.
        - Бедная ты, Дора, — ухмыльнулся он, — строишь из себя Бог весть какую хозяйку, а между тем не хотел бы я быть в твоей шкуре.
        - За меня не волнуйся, я за себя постою.
        - Кто знает! Хоть ты и такая большая и сильная, душонка твоя уйдет в пятки, когда госпожа напустится на тебя. Увы, не принесешь ты ей приятных вестей, и за это тебе же достанется, ха-ха-ха! Исчезновение капитана…
        - Неужто в этом моя вина?
        - Кто знает, не прячешь ли ты его под юбкой…
        Дора бросила на него яростный взгляд:
        - Не дразни меня, Фицко, а то, ежели вздумаю выследить его, глядишь, еще ты и сам влипнешь в историю. Неужто в самом деле не знаешь, как он исчез?
        - Ладно, оставим капитана в покое, — махнул рукой Фицко. — Может, к семье подался в Прешов и скоро вернется, мы и оглянуться не успеем. Тут у нас другие заботы. Ты когда возвращаешься в Прешпорок?
        - Завтра утром.
        - Тогда придется тебе уведомить госпожу, если ты, конечно, прежде не умотаешь на край света, что он откинул копыта, как ни пытались его спасти, подох, покинутый всеми…
        - Кто? — ужаснулась Дора.
        - Вихрь, вот кто! — ответил горбун, подавляя смех.
        Дора вся побелела.
        - Святой Боже! Что с ним сталось? А нельзя ли что придумать?
        - Черт его знает. Дергается как бешеный, морда вся в пене, самолучшим овсом брезгует, ничего не жрет, все тощает. Говоришь, нельзя ли что придумать? Слава Богу, теперь можно, ха-ха! Ты приехала и спасешь его!
        - Не шуткуй, Фицко! — прикрикнула на него Дора уже вполне мирно. — Надо позвать ворожею, может, и заговорит его. Глядишь, Майорова поможет…
        Фицко загоготал.
        - Неужто думаешь, что найдется человек, который отважится лечить Вихря? Кто ж приблизится к несчастной лошади, не боясь господского гнева в случае, ежели тварь подохнет? Нет, я не хочу быть плохим пророком, возможно, Вихрь не сдохнет, протянет до приезда хозяйки.
        - Упаси Бог! — испугалась Илона.
        - То был бы и вправду судный день, — содрогнулась Анна. — Плохо нам всем будет, коли Вихрь сдохнет после приезда госпожи.
        - Говоришь «сдохнет», — процедил Фицко сквозь зубы. — Как будто это простая животина, забываешь, что Вихрь стоит больше всех нас вместе взятых…
        - Сдохнет или умрет — все одно, — рассердилась Анна. — Но и то правда: если Вихрь не помрет прежде, чем госпожа вернется, для нас остается одно — бежать и никогда в чахтицком замке больше не появляться.
        - Не робейте, — успокоил их Фицко. — Я уверен, Вихрь не доживет до возвращения госпожи, можете рассчитывать на то, что госпожа перекипит и злоба ее пройдет еще в Прешпорке. А нам достанутся громы и молнии поменьше — мы уже к ним привыкли.
        - А расплачиваться за это мне! — ужаснулась Дора.
        - Вот именно — тебе! — ухмыльнулся Фицко. — У тебя такая силища, что и настоящая молния об тебя сломается…
        Илона и Анна успели забыть о собственных опасениях. Злорадствовали, что Дора одна поплатится за смерть Вихря. Сморщенные их лица бороздили затаенные улыбки, которыми они скрепляли свой союз против соперницы.
        - Фицко, — попросила Дора, — посоветуй мне, как быть. Ты всегда придумаешь, как выйти сухим из воды.
        Ну вот, Дора, это уже другая песенка, надо было петь ее с самого начала и не выламываться. Так вот, слушай! Увидев, что госпожа разъярилась, ты, чтобы отвести ее гнев от себя, свали вину на кого-нибудь другого.
        - На кого, скажи, ради Бога?
        - Выбор за тобой. Захочешь отправить Илону к праотцам, скажи, что она это сделала, захочешь — Анну, скажи, что она отравила лошадь.
        Илона и Анна так и вскочили.
        - Ну-ну, не бойтесь, это я просто в шутку, — успокоил их горбун, меж тем как Дора уже примеривалась к ним.
        - Послушай, Дора, — дала выход своему гневу Анна, — ты точно так же могла бы сказать, что отравителем был Фицко, и это было бы куда ближе к правде.
        Словно пуля попала в горбуна. Он взвился.
        — Да я тебя! — взревел он и, размахнувшись, что есть силы ударил женщину кулаком в лицо. — В другой раз следи за своим языком, не то мокрого места от тебя не останется.
        Анна зашаталась и рухнула на землю. Но тут же поднялась и пронзила горбуна взглядом, искрящимся ненавистью. Сжав кулаки, погрозила ему:
        - Ну погоди, Фицко, я тебе это попомню!
        - Не угрожай, не то опять залеплю кулаком твою пасть!
        - Да ладно вам наскакивать друг на друга! — обрушилась на них Дора. — Ты лучше скажи, Фицко, на кого мне свалить вину?
        - На капитана!
        - Да поверит ли госпожа?
        - Это уж твоя забота. Скажи ей, что он таким образом отблагодарил ее за оказанное доверие. Она ему доверила обихаживать Вихря, вот он его и обиходил. Поэтому и исчез, как призрак. Если госпожа не поверит тебе, скажи ей, что, мол, Фицко собственными глазами видел, как он давал Вихрю яд. Я бросился, мол, на него, но было поздно. Лошадь проглотила ядовитую жратву. Если бы я и успел помешать, все равно не смог бы спасти коня, это была уже не первая порция.
        Лицо у Доры прояснилось.
        - Подлей масла в огонь, — науськивал ее Фицко. — Но гляди в оба. Он дошлый малый, его на козе не объедешь. Видела, как из-за него госпожа приказала меня отделать? То же самое и с тобой может статься. Сразу ссылайся на меня, и не худо бы, чтобы Илона с Анной это подтвердили.
        - Я свидетельствовать не стану! — крикнула Анна Дарабул. — Зачем мне гасить огонь, который меня не жжет.
        Зато Илона была не столь непреклонна — выгоднее было держаться заодно с Дорой и Фицко, нежели с Анной.
        - А я подтвержу, что вместе с Фицко видела, как капитан давал Вихрю яд!
        - А я, — воскликнула Анна, — скажу, что вы вруны и поклянусь, что выведаю, на чьей совести Вихрь. И доложу госпоже!
        - Ничего ты не выведаешь, — пригрозил кулаками Фицко. — Только попробуй, разобью тебе сопатку!
        Анна злобно рассмеялась:
        - Выдаешь себя, Фицко, чисто младенец. Сразу видно: отравителя ты очень даже хорошо знаешь…
        Фицко спохватился, осознал оплошку.
        - Нечего мне выдавать, — притих он, — а тебе, Анна, советую держать язык за зубами. Не смолчишь — заговорю и я, и тогда не дожить тебе до утра.
        - Ну конечно, свернешь мне шею, если я позволю, — отбрила она его.
        - В последний раз говорю: наберись ума! — посоветовал ей Фицко. — Зачем мне пачкать руки об такую ведьму, когда знаю, — стоит мне захотеть, еще этой ночью толпа чахтичан с великим удовольствием сдерет с тебя шкуру, вырвет руки-ноги и растопчет, как змею.
        Перепуганные Илона с Дорой воззрились на горбуна. Что он замышляет? Изрыгая угрозы, он даже улыбался, но женщины чувствовали, что он горит жаждой мщения и что лучше его не задирать, не то слова его могут стать действительностью.
        Анна тоже затрепетала, но виду не показывала:
        - Что ты выставляешься? Собака воет — ветер носит. Интересно, как это ты науськал бы на меня весь город.
        - Я не делаю из этого тайну! — ухмыльнулся горбун. — Скажи, пекла ли ты на днях ореховые пироги…
        Анна побледнела.
        - Дьявол! — крикнула она ему.
        - Что за пироги? — спросила Дора.
        - Что ж, сейчас узнаем, — засмеялся Фицко. — Вот мы тут грыземся, ругаемся, а еще тебе не сказали, что повезешь госпоже и другую весточку, которая ее порадует.
        Да говори же, говори! — просила, задыхаясь от нетерпения, Дора.
        - Передашь ей, что пастора Яна Поницена уже нет в живых. Нет, пока, может, он и жив еще, но до утра, ну самое большее до завтрашнего вечера вымрет не только он, по и весь приход, потому как рано или поздно они отведают ореховых пирогов, которые умеет печь одна только Анна.
        Дора догадалась.
        - А что, в приходе не заподозрили, что пироги отравлены? Да и настоящий ли это яд?
        - За то, что он настоящий, — хохотнул горбун, — дам голову на отсечение. Майорова в своем ремесле толк знает и всегда угадывает, какое лекарство нам требуется. Порошок, полученный мной, я подсыпал кошке. Только понюхала и тут же окочурилась.
        - Скажи, Фицко, как же вы это сделали?
        - Чего проще. Анна замесила тесто, расколола орехи и посыпала их чудодейственным порошком. Не сомневайся — я сам это видел. Потом вынула пироги из печи, поджаристые, кругленькие, ароматные — ну просто заглядение! Так и хочется в рот сунуть. И отрядила Анна одну холопку: отнеси, мол, преподобному, пусть отведает. Напекла я больно много, куда девать — не знаю. Не говори только, что пироги из замка, чтоб не подумал, что мы к нему подлизываемся. Пусть лучше думает, что ты сама хочешь ему сделать приятное. Холопка ореховые пироги отнесла, и, насколько знаю, ее не надо было уговаривать представить дело так, что подношение от нее.
        Все рассмеялись, одна Анна сумрачно смотрела перед собой.
        - Вы только поглядите на Анну, — Фицко ткнул пальцем в нее, — похоже, что ей пастора жалко.
        - Не пастора, — отрубила она, — пирогов жаль. Надо было и для тебя оставить. Теперь я убедилась, что ты их и впрямь заслужил!
        Нападение на замок
        Перебранка разгорелась с новой силой, но, когда в людскую вошел Павел Ледерер, сразу затихла. Хмуро, не проронив ни слова, уселся он на лавку и отозвался лишь тогда, когда довел до крайности любопытство женщин и Фицко, когда на него обрушился град вопросов: так что же произошло в приходе?
        А дело было в том, что он был послан в приход узнать, чем кончилась история с пирогами. Его предупреждение не запоздало: дарованных пирогов так никто и не успел отведать.
        - К сожалению, ничего не получилось, — сказал он, искусно изображая опечаленность и гнев по поводу неудавшейся затеи. — В приходе все на редкость осмотрительны. Пироги показались подозрительными, никто их и не коснулся. Как раз когда я явился туда, батрак священника привел сельского пастуха с его псом Бундашем, совсем лысым от парши.
        «Слыхал я, — обратился священник к пастуху, — что ты не знаешь, как поступить с Бундашем, что тебе жалко убивать его. Я помогу. Он получит снадобье, от которого и кости перестанут стучать, и забот никаких не будет». И он бросил собаке нарезанный ореховый пирог. Сперва у пастуха засветились глаза от радости, что его несчастный пес дождался такого лакомства, но потом вдруг он подскочил к нему и стал отгонять: «Ишь ты, что он ест! Это и я могу попробовать!» — «Оставь его, — остановил пастуха священник. — Не завидуй Бундашу!»
        - Пес еще и не сожрал всего, что ему бросили, как уж повалился на пол, задергался, словно волки рвали ему нутро, и дух из него вон.
        Пастух заплакал, завздыхал, не понимая, как это Бундаш мог после такого лакомства околеть. И теперь, — продолжал Павел Ледерер, — по всем Чахтицам разнесся слух, что кто-то из замка хотел отравить священника. Шум поднялся превеликий. Еще когда я был в приходе, туда прибежали люди, оглядели Бундаша и оставшиеся куски пирога и ну ругаться, проклинать. Тут кто-то указал на меня пальцем: «Этот тоже из замка!» Раздался зловещий гул, на меня замахали кулаками. Я счел за благо уйти восвояси. Несколько мужиков бросились за мной, но пастор их задержал. Нынче ночью лучше не смыкать глаз. Возмущенные чахтичане, как пить дать, нападут на замок.
        - Не беда, я живо наведу порядок! — вскинулся Фицко. — Прикажу запереть ворота, пандуры с гайдуками пускай будут наготове. Ничего с нами не случится. А ты, Павел, скажи, кто, по-твоему, хотел пастора отравить?
        - Алжбета Батори и ты, Фицко.
        Анна рассмеялась:
        - Вот так, Фицко! Видать, не с меня сдерут шкуру, не мне перебьют руки-ноги!
        Бросим на нее злобный взгляд, горбун побежал отдать приказ гайдукам и пандурам готовиться к бою.
        Только закрыли ворота, а за ними уж зашумела возмущенная толпа. Сжатые кулаки мелькали в воздухе, раздавались выкрики:
        - Отравители, убийцы!
        - Поджечь замок и отправить злодеев в преисподнюю!
        Возмущение разгоралось, как костер на ветру, и смельчаки уж стали наваливаться на ворота, чтобы их вышибить. Когда перед воротами появились красные униформы пандуров и гайдуков, получивших приказ защитить замок и его обитателей, возмущение только усилилось. Люди зашумели еще громче, когда к воротам приковылял Фицко. Попытка отравить священника вызвала такое сильное негодование, что угрожающий вид Фицко не возымел обычного действия.
        - Откройте, откройте! — взывала толпа.
        - Выдайте нам этого колченого дьявола!
        На Фицко сыпался град каменьев. Но он стоял недвижно, словно был неуязвим.
        - Бросайте, бросайте, по крайней мере, будет чем играть. Ха-ха, игра что надо: один камень — одна разбитая башка!
        Он тут же поднял камень и нацелил в того, кто только что крикнул: «Выдайте нам этого колченого дьявола!» Мужик завыл от боли и злости — камень угодил ему прямо в голову. Потом уж Фицко подымал камень за камнем и, дико хохоча, бил без промаха.
        - Вам еще не надоело? — ревел он. — Ну давай, еще давай, чтоб на каждую башку по камню.
        Толпа растерялась. В глазах суеверных людей горбун снова становился не человеком, а чудищем, наделенным сверхъестественной силой. Фицко чувствовал, что перевес на его стороне, и потому действовал все более дерзко.
        - Пандуры и гайдуки, рассыпайся, вы тут ни к чему! — орал он. — А то оставайтесь, увидите, как я сам со всеми управлюсь!
        Фицко подскочил к воротам, открыл их и заверещал:
        - Ну-ка, есть охотники померяться со мной силой? Так измолочу, что родная мать не узнает. Валяй сюда, герои! Храбрости не хватает? Я вам покажу, с кем имеете дело! А ты, сатана, помоги, милостивец!
        Теперь и самых разумных охватил суеверный страх. Горбун прилюдно признается, что продал душу дьяволу!
        Фицко тут же приметил действие своих слов; воинственный запал людей совсем угас. И он бросился на ближайшего человека. Обвился вокруг него руками и ногами, чисто четырьмя змеями, повалил его на землю и тут же прыгнул на следующего.
        Некоторое время спустя Фицко стоял один перед открытыми воротами замка. Он трясся в бешеном хохоте, который катился вслед за бегущей толпой, точно мутный, грязный поток.
        - Скажи, Фицко, неужто и впрямь продался дьяволу, — спросил его Павел Ледерер, — раз у тебя такая силища и везение?
        - Дьяволу, думаю, я не надобен. Сколько раз взывал к нему, а он не является, и все. Я бы, конечно, продал ему душу, ей-ей! Так что скажи ему об этом, если с ним встретишься, хе-хе-хе!
        «Один из нас должен исчезнуть!»
        Когда в замке все стихло, Фицко направился к конюшне, держа в руке фонарь. Оглядевшись, тихо открыл дверь. В конюшне, чистотой и уютом превосходившей все жилища господских подданных, на золотистой соломе лежал, растянувшись, Вихрь. Фицко, злобно ухмыляясь, подошел к нему и со всей силой пнул в бок.
        - Вот тебе! Хотя я бы лучше пнул твою хозяйку за то, что велела меня выдрать.
        Вихрь дернулся, но у него уже не было сил встать на ноги и увернуться от пинков. Он лишь дергался на соломе и таращил на Фицко стекленевшие глаза.
        - Ну хватит, уже нога заныла. Мне бы столько золотых, сколько я отвесил тебе тычков! Ну, бедолага, не гляди так печально, хмуро. Ведь эти пинки для тебя что лекарство. Лекарство против жизни, ха-ха-ха!
        Потом он приподнял голову коня и насыпал в рот порочила, черного как мак. Вихрь сглотнул его и бессильно свесил голову. Фицко уселся на край желоба.
        - Лучшее лекарство даю тебе, Вихрь. Ей-богу, поможет! Это последняя, самая сытная порция!
        Вихрь лежал без движения, йотом дернулся, стал извиваться, раз-другой вскинул ноги, захрипел, тараща глаза, на морде у него выступила иена. А Фицко наблюдал отчаянную борьбу Вихря со смертью с горящим взглядом и выражением нечеловеческой радости. Борьба лошади, принесенной в жертву его мести, длилась недолго.
        - Вот тебе последний привет! — Горбун пнул его в голову так, что та ударилась о грань желоба. Еще раз окинув коня взглядом, чтобы убедиться, что Вихрь действительно мертв, он снял со степы фонарь и собрался уйти, по, повернувшись к двери, застыл на месте.
        От двери донесся резкий, пронзительный смех. Там стояла Анна Дарабул, сплошное олицетворение ненависти и злобы. Неудержимым потоком рвался из ее уст дикий хохот: ловко же она застала Фицко на месте преступления! Горбун, вмиг оправившись, изготовился к прыжку. Но Анна напряженно следила за каждым его движением и вовремя его осадила:
        - Стой на месте, Фицко, не то враз сюда сбежится весь замок, все убедятся, что я застигла тебя на месте преступления. Двинешься — захлопну дверь!
        Горбун заскрежетал зубами. Преимущество было на стороне Анны.
        - Не злобствуй, Фицко, не то и я разозлюсь. Лучше скажи, ты и вправду хочешь со мной раздружиться?
        - Пусть сатана с тобой дружит!
        - А с тобой все черти преисподней! — прошипела Анна. — Только и они тебе теперь не помогут!
        - Помогут или нет, пошла прочь с моих глаз!
        - Я знаю, что ты этого хочешь, чертов выродок!
        - Ведьма проклятая!
        - Последнее слово, Фицко, — крикнула Анна, зардевшись лицом. — Не хочешь жить со мной в мире, тогда остается одно: кто-то из нас должен исчезнуть!
        - Ты и исчезнешь! — взревел Фицко и замахнулся фонарем, метя ей в голову. В тот же миг он и сам метнулся к Анне.
        Но та вовремя отскочила к двери, резко прихлопнула ее и задвинула засов.
        - Вот ты и исчез, Фицко, настал твой конец! — просипела она за дверью.
        Горбун понял, что спасения нет. Он затрясся в отчаянии, услышав как убегает Анна, вопя во весь голос:
        - На помощь, на помощь, я нашла отравителя!
        Он вскочил, оперся о дверь и попробовал ее вышибить, но только весь залился потом в напрасном усилии. И в ужасе вдруг увидел, как от светильника, выпавшего из фонаря, загорается солома и выкатившиеся глаза Вихря блестят в жару пламени, точно огромные зрачки чудовища, собравшегося проглотить его.
        Отчаяние горбуна росло.
        Языки пламени ползли по соломе, облизывая стебель за стеблем. Если огонь не потушить, займется вся конюшня, и он, задохнувшись, превратится в уголь.
        А может, недвижно смотреть, как пламя охватывает конюшню и его заодно? Кто знает, что еще ждет впереди!
        К воплям Анны прибавлялись теперь и выкрики гайдуков, пандуров, прислуги. Если откроют конюшню и найдут его возле отравленного Вихря, ему конец. И если даже не сразу, то уж наверняка, когда вернется чахтицкая госпожа.
        Но когда языки пламени стали облизывать башмаки и брюки и прижигать беспомощно повисшие волосатые руки, инстинкт самосохранения сделал свое.
        Он бросился на пламя, стал топтать его, словно давил головы стоглавого дракона, и, сорвав со стены недоуздок Вихря, вступил в бой с опустошающей стихией.
        Вскоре он одолел огонь и стал напряженно думать, как спастись от другой, еще более страшной опасности.
        В замке все уже были на ногах. Гнев был всеобщий. Если они не обнаружат злодея, госпожа каждого из них призовет к ответу за то, что Вихря отравили, и все дорого поплатятся за смерть ее любимейшего скакуна. Надо поймать отравителя!
        Запыхавшаяся Анна хриплым, скрипучим голосом рассказывала, как издох Вихрь, как застигла она отравителя на месте и заперла его в конюшне. Но имя утаила, чтобы не застращать жаждущих мщения.
        Негодующая толпа повалила в конюшню.
        - Следите за дверью, — кричала Анна, — чтобы отравитель не ускользнул от нас, обратись он даже в гада ползучего.
        Толпа встала перед дверью тесным полукругом.
        Под одобрительные выкрики Анна подступила к двери и открыла ее.
        Сквозь темный проем во двор, залитый лунным светом, вывалилось густое облако дыма. Анна остолбенела, увидев дым, — она никак не могла объяснить себе его происхождение. Судорожно зажав в руке мотыгу, она размахивала ею, словно подстерегала суслика у самой норы.
        - Выходи, Фицко! — закричала она.
        Стало быть, отравитель — Фицко! Толпа пораженно ахнула.
        Но из открытой двери конюшни вываливалась лишь тьма вперемешку с дымом, не слышно было ни малейшего шума.
        - Вылезай, Фицко! — закричала снова Анна. К ее ярости и жажде мести добавился и непреодолимый страх. В дыму, валившем из конюшни, ей померещился запах смолы. Уж не спас ли горбуна сам дьявол? Нет, он все-таки должен быть в конюшне!
        Точно безумная, она вбежала в темное помещение и стала наугад орудовать мотыгой. Наткнулась на мертвого Вихря, но тут же, отпрянув, зашарила глазами, привыкшими к темноте, по всем углам. Она ясно различила желоб, недоуздок, в углу корзину для сена и мерки для овса, увидела и Вихря, шерсть которого матово блестела в косо падавших лунных лучах. Куда же подевался горбун?
        Она выбежала из конюшни, точно из ада, и, трясясь всем телом, стала рвать на себе редкие волосы.
        - Нет его там! — кричала она в ужасе, который охватил и толпу, пересиливая ее возмущение.
        В эту минуту позади обитателей замка раздался пронзительный окрик:
        - Вы что тут делаете? — За окриком последовал взрыв злобного, нечеловеческого смеха.
        Сгрудившиеся полукругом люди оглянулись, холодея всем телом. Анна побледнела и чуть не потеряла сознание. Каким образом удалось горбуну выбраться из запертой конюшни? Откуда он идет?
        - Эй вы, безмозглое племя! — кричал он. — Попались на крючок глупой ведьмы. Сама отравила Вихря, а вину на меня валит, потому что невзлюбила меня и хочет от меня избавиться. Пропустите!
        Тесный полукруг, выстроившийся перед дверью конюшни, распался. Мужчины и женщины испуганно отскакивали, видя перед собой горбуна. На нем были одни брюки, словно в спешке он не успел одеться. Верхняя половина тела была обнажена, и его вид вызывал и в мужчинах и в женщинах ужас и отвращение. Выемка запавшей груди была столь велика, что в нее поместился бы целый арбуз, резко выступавший горб был покрыт густой растительностью — хоть косы заплетай.
        Он медленно приближался к Анне, а та стояла точно каменная. Опомнилась она лишь тогда, когда он был уже на расстоянии одного прыжка от нее.
        Она поняла: настал ее последний час. Да, один из них должен исчезнуть. Так пусть это будет Фицко! Сжав изо всех сил ручку мотыги, она размахнулась, чтобы ударить его по голове. Когда орудие засвистело в воздухе, толпа вскрикнула. Но горбун поймал мотыгу у самой головы, вырвал ее из рук женщины и прорычал:
        - Прежде чем я размозжу тебе башку, признайся, кто отравил Вихря!
        - Ты, ты! — завизжала она, в отчаянии озираясь, куда ей податься. И вдруг ее осенило. В конюшню! Только туда! Встанет у самой двери, а пока он будет искать ее во тьме, вышмыгнет и прихлопнет дверь — горбун снова окажется в ловушке.
        Едва она успела нырнуть в конюшню, как мотыга врезалась в косяк точь-в-точь на уровне ее головы и взорвала мертвенную тишину пронзительным лязгом.
        Горбун, словно раскусив умысел Анны, остановился на пороге конюшни и позвал ближайшего гайдука:
        - Запри за мной дверь!
        И только потом вошел и вытянутыми руками стал шарить в темноте. Анна с затаенным дыханием вжималась в стену, слушая бешеный стук собственного сердца.
        Она напряженно следила за направлением шагов Фицко, а чувствуя, что он приближается к ней, бесшумно пятилась, точно ласка.
        Снаружи все обратились в слух: поначалу ничего не было слышно, но вскоре прозвучал победный возглас горбуна:
        - А, вот ты где, мерзавка!
        Потом они услышали шум борьбы, падение тел, неразборчивые выкрики, выдававшие злобу Фицко и смертельный страх Анны.
        Минутой позже снова наступила тишина. Горбун одной рукой крепко сжимал ноги Анны, а другой — ее горло. Она была целиком в его власти и осознавала, что спасти ее может одна только мольба.
        - Пожалей, Фицко, — смиренно взмолилась она, — и я всегда буду исполнять любое твое желание. Любой твой приказ!
        - Так я тебе и поверил, хитрая ведьма! — зашипел горбун. Их разговор был недоступен и самому изощренному слуху.
        - Ради Всевышнего, сжалься надо мной!
        - Не верю и тебе, — процедил он сквозь редкие черные усы, — и все же дам тебе еще одну возможность. Если ты прилюдно признаешь, что сама хотела отравить пастора и погубила Вихря, обещаю сохранить тебе жизнь.
        Дверь отворилась, и любопытные отступили подальше, чтобы не оказаться рядом с горбуном.
        - Теперь послушайте, люди, кто отравитель! — воскликнул он голосом, исполненным достоинства. И, слегка зажав глотку женщины, прошипел: — Говори, Анна Дарабул!
        - Признаюсь, что хотела отравить пастора и Вихря тоже я отравила. А вину хотела свалить на Фицко…
        Анна Дарабул прохрипела это как можно громче, но сообразила, к каким последствиям приведет прилюдное признание, которое спасает ее лишь от немедленной смерти. Она отчаянно завизжала, пока горбун снова не сжал ее горло.
        - Вы слыхали? — крикнул он.
        - Слыхали, — прогудел ответ.
        - Так подохни, ведьма, прежде чем успеешь всех нас отравить, — заорал Фицко голосом, хриплым от возбуждения. Он протянул к горлу Анны и вторую руку и обеими сжал его, будто железным обручем.
        Охваченная смертельным ужасом, чувствуя дыхание смерти, она попыталась еще что-то сказать, но Фицко стал ее душить. Стиснув зубы, он сдавил ей горло и злобно следил, как синеет ее лицо, как вылезают из орбит маленькие глазки и из морщинистого, кровью налитого беззубого рта вываливается язык.
        - Вот сейчас один из нас и исчезнет, чертова ведьма! — тихо прозвучали напутственные слова горбуна.
        Безмолвно и недвижно смотрели люди, как человек убивает человека. Ни в ком не было ни следа жалости. Лишь дети кричали и плакали. Возможно, только они и ощущали, какое в эту минуту совершается злодеяние.
        Позади толпы стоял Павел Ледерер и терзался сомнениями: следует ли ему упреждающим окриком остановить Фицко или бездеятельно наблюдать, как в чахтицком замке одним злодеем становится меньше? Что ж, пусть сгинет!
        Сегодня она, завтра остальные — заодно со своей госпожой!
        - Все, скапутилась! — крикнул наконец Фицко и поднял Анну вверх, словно ворох тряпок. Потом добавил: — А вам советую держать язык за зубами. Не трезвоньте про это дело. Скажите мне спасибо, что избавил вас от этой бешеной бабы, которая однажды всех нас могла отправить на тот свет. А теперь проваливайте: близится полночь, час духов, и Анна — свежая покойница может пожаловать к вам в виде привидения. Ха-ха!
        В один миг двор опустел, лишь Павел Ледерер стоял, привалившись в задумчивости к стене.
        Горбун отнес Анну в конюшню и, точно бревно, бросил ее на мертвого коня. И хохотнул на прощание: «Со святыми упокой!» Потом вытер руки, будто хотел стереть с них налипшую грязь. Выйдя из конюшни, заметил Павла Ледерера, подбежал к нему.
        - Спасибо тебе, приятель! — восторженно воскликнул он. — Сегодня ты доказал, что ты настоящий друг. Спас меня от верной смерти.
        - Не стоит об этом.
        - Но объясни, как это тебе удалось прийти в самую подходящую минуту, чтобы спасти меня?
        - Видишь ли, что-то не спалось, — Павел принуждал себя говорить душевным тоном, хотя чувствовал неудержимое отвращение, ибо в приливе благодарности Фицко жал ему руку, — и я вышел подышать свежим воздухом. Вдруг вижу, ты с оглядкой крадешься к стойлам. Я знал, что идешь к Вихрю, чтобы покончить начатое дело. В эту минуту из людской тенью скользнул кто-то, и едва ты скрылся в конюшне, пробрался туда и стал следить за тобой. И я тогда подкрался к стойлам и стал тоже смотреть. Когда Анна выбежала и устроила переполох, я выпустил тебя, а дверь снова запер на засов. Да, что верно, то верно: вмешался я вовремя.
        - В самое время, ха-ха-ха!
        И он, подскочив, обнял Павла и прижал его к своей полосатой впалой груди — от отвращения у Павла мороз по коже пошел.
        Они завернули за угол конюшни, там Фицко натянул на себя рубашку и ментик, которые в спешке тут сбросил с себя. Одновременно он продолжал рассыпаться в благодарности:
        - Слушай, приятель, я у тебя в долгу и хочу вернуть тебе деньги, которыми ты со мной поделился, а в будущем любое вознаграждение оставишь себе целиком. Обещаю тебе, что таких вознаграждений будет изрядно, потому как я всегда буду лить воду на твою мельницу.
        Павел Ледерер не переставал изумляться.
        И потом, учти, — продолжал Фицко, — я уже и на твоего отца не могу злиться.
        - Что ты сказал? — перебил его Павел с деланным удивлением. — Ты знаешь моего отца? Тебе пришлось иметь с ним дело?
        - Ради тебя я прощаю твоего отца. Я никогда не знал, что такое отец, но, думаю, если бы я продолжал ненавидеть твоего родителя и собирался бы ему мстить, дружба моя была бы неискренней. И знай: я прощаю в первый раз в жизни.
        - А где мой отец?
        - Не знаю. Правда не знаю, где он. Но обязательно разузнаю. И не ради него самого, а ради девушки, которую он взял под свое крыло. Кто эта девушка? Красотка Магдула Калинова, сестра разбойника, которую я столько же люблю, сколько ненавижу ее брата.
        - А что ты собираешься с ней делать?
        - Взять ее в жены, — лицо горбуна омрачилось, смех застрял в горле, — а не получится…
        Павлу с трудом удалось скрыть ужас при виде рук Фицко, хватавших воздух искривленными пальцами, точно они уже сжимали невидимое горло… Он чувствовал невыразимое отвращение к нему, да и к себе, сумевшему снискать дружбу этого злодея. Ему казалось, что он оскверняет себя этой дружбой, хотя знал, насколько она притворна и служит лишь благородной цели.
        Пойманный с поличным
        Павел Ледерер вернулся к себе в удрученном состоянии. Будущее страшило его: долго ли ему удастся, прикрываясь дружбой с Фицко, сохранять связи с лесными братьями и уведомлять их обо всем, что творится в замке? А как отомстит ему Фицко, узнав, что он предавал его, хотя тот считал его другом?
        В людской Фицко нашел Дору, Илону и кое-кого из челяди. Они оживленно обсуждали случившееся. Все были уверены, что Вихря отравил Фицко, но об этом никто не обмолвился. Случай с Анной был для них достаточным предупреждением.
        Когда горбун вошел, все замерли.
        - Теперь, Дора, ты уже знаешь, что сообщить госпоже?
        - Сообщу, как ты скажешь…
        - Передай ей, что Вихря отравили и что я, возмущенный этим неслыханным душегубством, ту же на месте и задушил злодейку.
        - А что с капитаном?
        - О нем сообщи только, что он исчез, и скажи, что его исчезновение — самая большая загадка, потому что о причинах, вынудивших его к этому, нет ни у кого ни малейшего понятия.
        - А если она спросит, что люди об этом говорят?
        - Скажи, что ничего не говорят. И еще, Дора: в Пьештянах не забудь остановиться в трактире «У трех зеленых лип». Напомни трактирщику, чтоб не спускал глаз с кастеляна, и пусть даст знать, что тот делает, к чему готовится, почему лечится на чудодейственных водах и зачем ему вдруг понадобились здоровье, молодость и сила.
        Потом Фицко направился к слесарю и постучал в его окно.
        - Павел, спишь?
        - Нет, не сплю.
        - Мне нужна твоя помощь. Ты писать умеешь?
        - Умею.
        - Есть под рукой бумага, чернила и ручка?
        Павел Ледерер поставил на стол чернильницу, развернул бумагу и наточил перо.
        - Кому собираешься писать письмо?
        - Не милашке, вовсе нет. У меня еще не было такой подружки, чтоб умела читать. Ни о чем не спрашивай, скоро и так все узнаешь и немало удивишься. Во всем мире об этом, кроме меня, будешь знать только ты. Стало быть, пиши: «После долгих лет труда, по трезвом размышлении, я пришел к выводу, что воровать — куда лучшее ремесло, нежели служить сторожем чужого добра и ловцом грабителей. А посему на этом месте вы найдете лишь письмо со всем моим жизненным опытом, за который я вознаградил себя содержанием этой замечательной шкатулки». Так, этого хватит. А теперь еще подпись.
        Павел Ледерер старался изо всех сил, чтобы у него, пока он писал, не дрожала рука. Он не знал, в какую шкатулку, должно быть вложено это письмо, но понимал, что становится орудием преступления. Что ему делать? Разорвать написанное и отказаться от своего участия в загадочном и явно преступном замысле Фицко? Но сделай он это, он лишится доверия горбуна: порядочный человек, желающий иметь чистые руки, заслужит лишь его презрение и ненависть. Тогда в замке ему уже нечего будет делать. Тут же мелькнуло и опасение, что Фицко, если захочет однажды убрать его, запросто свалит это преступление на него. Ведь Павла легко уличить его же собственным почерком.
        - А за кого я должен расписаться? — спросил он спокойно.
        - Не за себя, разумеется, — засмеялся Фицко. — За кого — ты, наверное, догадался. Если нет, хоть попытайся!
        - За капитана пандуров, за Имриха Кендерешши, — ответил Павел после недолгого раздумья, хотя сразу понял, кому хочет повесить горбун на шею свое преступление.
        - Умен ты, братец, ха-ха-ха! Давай подписывай. Так, дело сделано. И чтоб ты не счел меня неблагодарным, я вознагражу тебя за твой труд. Оставь на ночь дверь открытой, чтобы я не будил тебя. Утром найдешь плату на столе. Причем плату, какую не получал еще ни один писарь или нотар[48 - Нотар — королевский чиновник.] за такие коротенькие каракули.
        В то же мгновение Фицко исчез. Хотя Павел и успокаивал себя, что ничего другого сделать не мог, совесть грызла его. Но вдруг лицо его прояснилось. Надо было подкараулить горбуна и посмотреть, что он задумал. Тогда при удобном случае он сможет и разоблачить злодея.
        Он задул свечу и подошел к окну, откуда были видны двор, крыло замка, где находились покои Алжбеты Батори, людская и вход в подвал. Павел видел, как Фицко исчез в своей берлоге и там тотчас погасил светильник. Он знал, что Фицко не лег спать, и чувствовал, что глаза горбуна рыщут по всем уголкам двора и окнам, чтобы знать, не бодрствует ли кто. Чуть позже Павел увидел, что горбун выбрался из людской и вдоль самой стены крадется к замку. У входа он прижался к колонне и с минуту постоял там, после чего подошел к двери и исчез за ней. Вышел он обратно спустя полчаса, а может, и целый час. Осторожно, все время оглядываясь, он приблизился к подвалу. Снова окинул глазами замок, двор, людскую и скрылся за дверью.
        Павел Ледерер был убежден, что горбун совершил в замке кражу и теперь относит добычу в укрытие. Предстояло решить трудную задачу — выследить, куда он прячет награбленное.
        Незаметно он подбежал ко входу в подвал, прислушался. Фицко топтался еще у двери, и слабые звуки, которые достигали слуха Павла, свидетельствовали, что горбун высекает огонь. Павла Ледерера обдало холодом, когда он представил себе, что случилось бы, если бы Фицко не удалось высечь огонь или он обнаружил бы, что светильник, висевший у входа, высох, без масла, и ему пришлось бы вернуться. Павел окинул взором недалекие деревья, за которыми он мог бы при необходимости спрятаться.
        Однако, наклонившись к замочной скважине, он перестал опасаться скорого возвращения горбуна. Павел увидел, что Фицко удалось высечь огонь. Он засмеялся, наблюдая, как горбун вытаскивает из черного суконного мешка темный, ослепший фонарь. Значит, ему не повезло: фонарь злодея, завернутый в толстое сукно, по дороге погас.
        Минуту спустя он услышал шум: это Фицко спускался по лестнице; в замочную скважину он приметил, как Фицко в мигающем кругу света пробирается между двумя рядами бочек и исчезает между ними. Не колеблясь, Ледерер мягко нажал ручку и спустился вниз. Он двигался без малейшего шума, словно тень. Фицко уже совсем скрылся из виду, лишь яркое пятно света, расплывавшееся во тьме и очерчивавшее контуры бочек, указывало, в каком направлении нужно двигаться.
        Затаив дыхание, Павел сошел по ступеням вниз и, укрывшись за выступом, увешанным ушатами и кувшинами, стал следить за Фицко. Тот приближался к большой бочке в конце коридора, образованного всякими — большими и маленькими — бочками.
        Там он поставил на пол лампу, протянул руку и вытащил из-за ближайшей бочки заступ. Потом снял мешок, висевший у него на груди и скрывавший ее впадину. Нежно погладив мешок, он опустил и его на пол.
        Копать он начал под огромной бочкой. Из ямы извлек ящик, открыл его и потряс в воздухе — внутри зазвякало золото. Потом он поставил ящик на пол, развязал мешок и запустил внутрь руку. Опустил он ее и во второй, и в третий, и в четвертый раз, вытаскивая поочередно множество украшений, драгоценных камней в оправе дорогих металлов. То были драгоценные семейные украшения двух родов — Батори и Надашди. Этими сокровищами украшали себя благородные дамы обоих родов еще столетия тому назад, и Алжбета Батори с благоговейным трепетом показывала их гостям в особо торжественных случаях. У каждой семейной реликвии была своя история и своя невообразимая ценность.
        Фицко рылся в них с явным наслаждением, и Павел Ледерер не смог бы сказать, что сверкает сильнее: похищенные каменья или глаза горбуна.
        Налюбовавшись вволю драгоценной поживой, горбун уложил ее в ящик и снова взялся за заступ. Должно быть, хотел закопать клад как можно глубже. Павел не стал ждать, когда горбун закончит свое дело. Он, едва дыша, растаял в темноте, словно привидение.
        Убедившись, что вокруг нет никого, кто мог бы следить за ним, он прокрался в свое жилище, лег в постель и стал ждать обещанного Фицко вознаграждения.
        Язык, развязанный вином
        Время шло, и Павел Ледерер не мог объяснить себе, почему Фицко все еще не возвращается. Не вздумал ли он перепрятать клад в другое место? Он уже готов был снова вернуться в подвал, узнать, в чем дело.
        Так прошел час.
        Наконец он услышал шаркающие шаги. Закрыв глаза, Павел принялся храпеть. Он слышал, как Фицко вошел в комнату. Чуть приоткрыв глаза, увидел, что горбун поставил на стол кувшин с вином и две чаши, извлек из сукна фонарь и также поставил на стол.
        - Не вози рубанком, — заговорил он, подойдя поближе, — так храпишь, что весь замок трясется. Хватит дрыхнуть, давай-ка лучше выпьем, чокнемся за дружбу!
        Павел передернулся, протер глаза.
        - Это ты, Фицко? — удивился он.
        - Ну я, только не делай вид, что ты увидел дух Анны Дарабул или еще какое страшилище. Хоть я тоже страшилище, ха-ха-ха, но тебя не обижу.
        Было ясно, отчего горбун так задержался в погребе. Стоило заглянуть в кувшин, а он, видать, ох как глубок! Фицко прошел, пошатываясь, между столом и постелью, а когда наконец уселся на лавку, то распластался на ней, точно куча тряпок.
        - Пей, дружище, — подбадривал он Павла Ледерера, неверной рукой разливая вино. — Будем пить по-господски, из чаши, а не прямо из кувшина. Такого вина ты еще не отведывал, это точно! По крайней мере, оно старше нас обоих вместе взятых. А запах! Аж щекочет в носу, и цвет-то какой — золотисто-прозрачный, как у масла. Что ж, давай чокнемся за верную дружбу!
        Павел Ледерер отведал чудесного напитка.
        - Чудесное зелье! — искренне выдохнул он.
        - Еще бы! — оживился горбун, снова наполнив чаши. — Это лучшее здешнее вино, госпожа бережет его для самых знатных гостей. А раз их здесь нет — мое счастье!
        - А вдруг госпожа узнает, что ты балуешься самым дорогим ее вином?
        - Ха-ха-ха, ты и впрямь забавный парень. Будь у меня мать или отец, и то, думаю, они бы не тревожились за меня так. Но погоди, а то как бы за разговором не забыть о главном!
        Он вынул из-за пазухи мешочек с деньгами. Шумно опустил его на стол, затем высыпал звонкое содержимое.
        - Слово мое — закон: возвращаю тебе часть своей прибыли. Посчитай! Это моя благодарность за дружбу и помощь. Ты первый, кто смекнул, что дружба со мной дает хороший навар. Во мне ты не обманешься. Но беда тебе, Павел, коли я обманусь в тебе.
        Фицко сделал такую уродливую гримасу, что Павлу Ледереру стало не по себе. Он залпом осушил чашу, чтобы скрыть свою растерянность.
        Павел не переставал удивляться странной привязанности горбуна. И чем больше тот пил, тем больше выказывал свое отношение.
        - Знаешь что, брат, — разоткровенничался горбун. — Давай, помоги мне найти Магдулу Калинову, эту вражью девку, что из головы у меня не идет ни днем ни ночью. Я наверняка свихнусь, если она в конце концов не станет моей. Помоги мне найти ее, я ведь тут, чтобы ты знал, долго не задержусь, уеду на чужбину, стану сам себе голова. Тут я оперился, а там устроюсь еще лучше!
        Вино совершенно развязало ему язык. Он уже признался даже в том, что очистил сокровищницу чахтицкой госпожи.
        - А куда ж ты спрятал этот клад? — не без умысла спросил Павел.
        - Про это ни-ни! — вскочил Фицко. — Место укрытия никому не выдам. А кто о нем узнает, тому смерть!
        Чем меньше вина оставалось в кувшине, тем больше узнавал Павел о замыслах горбуна, который собирался скопить как можно больше не только для себя, но и для дружка — пусть, мол, и он оперится золотым оперением. Отомстив всем, кто унизил его, он хотел податься подальше вместе с Магдулой Калиновой. Он заставит ее пойти с ним.
        - Павел, дружочек, — бормотал пьяный Фицко, — я верно служил госпоже, любил ее, боготворил. За службу, что правда, то правда, она щедро вознаграждала меня, платила мне и за то, что я рисковал жизнью и каждый день готов был повенчаться с виселицей. Но она презирала и презирает меня, велела лупить меня палками. Меня! О, она дорого заплатит за это! Вихрь — уже падаль, сокровища ее у меня, и это еще не все. Я ей покажу, на что способен. И той франтихе из Врбового, и Калине, и Дрозду, и Кендерешши — всем тем, перед кем я в долгу. Пусть трепещут…
        Мучительно было Павлу наблюдать за этими взрывами злобной мстительности. Не по себе становилось вблизи человека, жаждущего крови тех, кто, по его мнению, оскорбил его. Чтобы побыстрее избавиться от него, Павел без устали подливал ему в чашу вина, и горбун пил шумными, ненасытными глотками. Павел ждал, что, того и гляди, он свалится с лавки и растянется под столом.
        Но он этого так и не дождался. Фицко опустошив кувшин, встал и простился. Ковылял он прямо, не пошатывался.
        Павел Ледерер не верил собственным глазам. Горбун выпил такое количество вина, которое могло бы уложить трех здоровенных мужиков. Он был пьян в стельку — Павел мог бы поклясться в этом. Язык его заплетался, говорил он бессвязно — а вот когда уходил, выглядел трезвым. И в этом Павел мог бы поклясться. Как же это понять? То ли он притворялся пьяным, то ли так владеет собой? Вот это сила духа!
        Улегся он спать в тревоге. Угрызения совести его мучили. Он осознавал, что, как и всякая дружба, его отношения с горбуном не пройдут бесследно. Вот и сегодня, стараясь не портить с ним отношения, он помог Фицко в схватке с Анной Дарабул. Что же, получается, ее смерть и на его совести? Он успокаивал себя: не сгинула бы она, так исчез бы Фицко. Все равно, один из них должен был исчезнуть, а кто — какая разница? Он просто ускорил то, что было неотвратимо и чему помешать было не в его силах. А тут еще кража, совершенная Фицко и приписанная капитану Имриху Кендерешши с помощью письма, написанного его рукой. Грех на его совести: порядочного человека он сделал преступником. Удастся ли ему очистить имя, которое он помог осквернить?
        И снова им овладело искушение — не играть больше с огнем и исчезнуть из замка. Но он тут же осадил себя: начатую игру он обязан закончить, пусть даже ценою жизни.
        Бежать — значит струсить, а трусом быть он не хотел!
        14. Раскрытая тайна незнакомца
        Ухо у замочной скважины
        А что же происходило тем временем на Долгой улице? Вскоре после ухода из дворца чахтицкой госпожи и его невесты граф Иштван Няри также поспешил удалиться. Надо было избежать укоров обиженных любовниц и вырваться из кольца любопытствующих.
        На прешпорокских улицах еще царила ночная тьма. Но граф не отправился ни домой, ни к одной из своих возлюбленных. Гонимый беспокойством, он бесцельно бродил по улицам.
        Проходя мимо заезжего двора «У дикаря», он посетовал, что слишком стар для того, чтобы, точно уличный озорник, выбить у Алжбеты Батори все окна.
        Чем непостижимей была тайна этого навязанного ему брака с Эржикой, тем большую ненависть он испытывал к графине. Что она замышляет в связи с этой свадьбой? Зная это, он бы смог, наверное, освободиться из ее тенет.
        Когда граф Няри очутился у Михальских ворот, возле своего дворца, уже рассветало.
        Тщетно пытался он успокоиться, уснуть. Время шло, часы на Михальских воротах пробили уже десять, но сон не приходил. Наконец граф вскочил с постели, быстро оделся.
        - Заложить карету! — крикнул он слугам, уже ожидавшим его пробуждения и дальнейших приказов.
        В настойчивых поисках разгадки происходящего он решил проехаться вдоль Дуная, собраться с мыслями, а потом навестить чахтицкую графиню и навязанную ему невесту. Он считал, что даже если и не получит прямого или хотя бы уклончивого ответа на мучившие его вопросы, то все же сумеет уловить истинные намерения Алжбеты Батори.
        Хозяин заезжего двора «У дикаря» с глубоким поклоном полюбопытствовал, кого он изволит навестить.
        - Чахтицкая графиня дома? — спросил граф, искоса взглянув на него.
        - Да, ваше сиятельство, сейчас ей в столовую принесли завтрак. Если угодно, я провожу вас.
        Решительным жестом граф отстранил любезного хозяина постоялого двора. Когда он услышал, что госпожа завтракает, у него мелькнула мысль, радостно возбудившая его.
        Расположившись в гостиной рядом со столовой, он приглушенным, но резким тоном сказал служанке, впустившей его:
        - Пусть госпожа не знает, что я здесь. Не хотелось бы, чтобы ее отвлекали во время завтрака. Даже себе я не позволил бы этого. Я терпеливо подожду. Ступай прочь!
        Граф остался в гостиной один, лицо его осветилось радостью. Удача! Он легко подслушает разговор Алжбеты Батори и ее молодой приятельницы.
        «О чем могут беседовать дамы после ночи, проведенной на балу? — подумал Няри. — Только о своих впечатлениях».
        Он тешил себя надеждой, что наконец найдет ответ на вопросы, не дававшие ему сегодня уснуть. И склонился к замочной скважине.
        За небольшим круглым столом, предназначенным для интимной пары, сидела Алжбета Батори.
        Почему она здесь одна?
        Нет, вот вошла и Эржика, с пожеланием доброго утра. Лицо Батори прояснилось, она встала, обняла Эржику. Они перемолвились о незначительных пустяках, о том, как провели ночь и тому подобных глупостях. Обе сели. Что это? Губы Алжбеты шевелятся, но он не слышит ни единого слова. Она говорит шепотом, или слух отказывает ему? Они обе в явном смущении. Словно между ними возникло что-то неприятное, чего они не желают коснуться.
        - Что тебе снилось, Эржика? Неужели жених? — донеслось наконец до ушей графа Няри.
        - Нет, благодарение Богу, нет. Прости, я кажется, проговорилась. Но пусть так, я должна признаться, что хоть и выполняю твое желание, но не могу восторгаться предназначенным мне женихом.
        - Он что, не очень тебе приятен?
        - Более того. Он мне, откровенно говоря, противен, даже пугает меня. Безобразен, стар, руки точно льдышки, губы тонкие, как ножи, лицо белое, как стена. Это вероломный, фальшивый человек!
        - Ты права, Эржика. Этот отвратительный старый лис со своими неведомо почему воспетыми дипломатическими талантами и мужскими прелестями, заметными разве что его увядшим любовницам, действительно не достоин тебя. Поражаюсь, что находятся женщины, которым по вкусу такая тварь, которые отваживаются считать его мужчиной!
        Эржика смотрела на мать округлившимися глазами. Граф Няри, смертельно оскорбленный, сжал челюсти.
        - Я просто потрясена, — в изумлении проговорила девушка. — Если это так, зачем же ты выбрала его мне в мужья?
        - Когда-нибудь поймешь. Сделай лишь то, что я тебе приказываю. Клянусь тебе, ты будешь счастлива. Твое счастье так важно для меня, что на пути к нему я не должна быть и не буду разборчива.
        - Но с графом Няри я и впрямь никогда не буду счастлива.
        - Не с ним, так без него, но будешь, ха-ха-ха!
        Ее смех был настолько зловещим, исполненным такого презрения, такой насмешки и злорадства, что Эржика затрепетала от ужаса. Подслушивавший граф был потрясен, он с трудом сдерживал себя. Не отнимая уха от замочной скважины, он все еще надеялся найти ответ на множество загадок. Но теперь загадок все прибывало, а вместо ответов на них он должен был выслушивать неслыханные оскорбления.
        - Как это понять?
        - Это тайна. Ты будешь его женой, но, однако, и не будешь ею!
        Таинственность сказанного ошеломила и графа Няри.
        - Уверяю тебя, — продолжала Алжбета Батори с загадочной улыбкой, — что это дипломатическое чудище никогда тебя не обнимет и его высохшие губы никогда не коснутся твоих свежих уст. Я сама шлепнулась бы в обморок, если бы этот жалкий урод предъявил тебе права супруга.
        В графе все кипело, но он душил в себе искушение нажать ручку двери и ворваться в столовую.
        Вдруг он отскочил от двери: госпожа встала. Ему показалось, что она направилась к гостиной. Но дверь не открылась, и он с облегчением вздохнул. Сел в кресло и постарался придать своему лицу выражение спокойное и равнодушное. Слышно было, как госпожа звала служанок.
        Он не смог удержаться: снова прильнул к замочной скважине.
        Алжбета Батори встала к самой двери, повернувшись к ней спиной. А между нею и столом, за которым сидела Эржика, выстраивались девушки. Эржика была явно удивлена, зачем это мать созвала всех служанок? Удивлялся и граф Няри. Из предыдущего разговора нельзя было понять, почему именно сейчас госпожа, продлив завтрак, созвала прислугу.
        - Девушки, вы все собрались? Одна, две, три, пять, десять, да, все двенадцать. Вы служите у меня лишь пару дней, и я еще не успела научить вас, как вести себя и, главное, чего избегать.
        Граф Няри был разочарован. Что за дикие причуды: встать из-за завтрака и поучать прислугу! Эта лекция его отнюдь не занимала. Однако он продолжал стоять, склонившись к замочной скважине. Внешность Эржики очаровывала его. Она была бы прекрасной любовницей!
        - Я позвала вас, — строго говорила между тем графиня, — чтобы упредить вас от мерзкой привычки, свойственной лишь людям низким и подлым. Я не хочу, чтобы вы предавались этой привычке под моей крышей. Понятно?
        - Нет, не понятно, — проговорила самая смелая из них.
        - Я так и думала, — рассмеялась Алжбета Батори. — Тогда скажу вам яснее. Будьте внимательны!
        Внезапно повернувшись, она молниеносно открыла дверь, ведшую в гостиную. Служанки вытаращили глаза. Удивлением озарилось и лицо Эржики. Граф Няри, склоненный у двери, казалось, окаменел: целая минута прошла, пока он опомнился и, выпрямившись, осознал, что, собственно, произошло. Он готов был провалиться сквозь землю.
        Застигнутый врасплох за своим постыдным занятием, он выглядел так потешно, что все громко захохотали.
        - То-то же, девушки, — заметила, задыхаясь от смеха, Алжбета Батори, — это и есть та самая дурная привычка, которую я не прощаю. А теперь — ступайте и принимайтесь за работу!
        Граф Няри стоял в дверях столовой точно каменное изваяние. Пожалуй, ни разу в жизни он не оказывался еще в таком непристойном положении, худшем даже, чем приключение в Чахтицах, когда его застигли в любовном угаре. И ужаснее всего было то, что Эржика тоже смеялась. Да, она уже не боится его, она смеется над ним, как над каким-нибудь шутом…
        Служанки, разбежавшиеся по соседним комнатам, все еще продолжали смеяться. Невыносимо. Прислуга смеется над ним, а он должен все это терпеть!
        Граф топтался на пороге столовой, не зная, куда девать руки. Наконец он вошел в столовую, сел в кресло и отдался на волю судьбы.
        - Как вы догадались, мой сиятельный друг, — заговорил он, спустя минуту, пытаясь хотя бы чему-нибудь найти объяснение, — что я в гостиной?
        - Точнее сказать, что вы там подслушиваете? — Она бросила на него брезгливый взгляд. — За это вы должны поблагодарить лишь то обстоятельство, что я обожаю утренний воздух. В Чахтицах почти не бывает дня, чтобы я не уносилась на своем дорогом Вихре надышаться вволю. Здесь у меня нет такой возможности — остается только окно. И сегодня я открыла его и была приятно поражена, увидев внизу коляску с вашим гербом и услышав ваш разговор с содержателем трактира у ворот. Излишне напоминать, что случилось это непроизвольно. Минутой позже я убедилась, что вы решили подождать в гостиной, пока я позавтракаю. Сказала я об этом и вашей милой невесте, как только она вошла в столовую. Совместными силами мы подвергли разгрому вашу гордость и мужские достоинства… Вы заслуживаете восхищения, что в ответ не выломали дверь, как сделал бы любой заурядный мужчина. Ха-ха-ха! Весьма похвально, что, едва отдохнув от танцев и развлечений, вы тотчас поспешили ко мне, чтобы поговорить со мной о подробностях близкой свадьбы.
        К графу Няри постепенно возвращалось самообладание. Он счел за благо сделать вид, что ничего не случилось.
        - Да, сиятельный друг, — заговорил он своим обычным сладким голосом, — именно такова цель моего визита.
        - Вы хотите жениться в ближайшее же время?
        - Именно! В самое ближайшее, — ответил он и бросил на свою невесту влюбленный взгляд. У графини этот взгляд вызвал раздражение, у Эржики — страх перед женихом, который слишком легко меняет обличье. С матерью он — сплошная любезность, с ней — отвергающее высокомерие. И все же второе ей куда милее.
        - Это меня в самом деле радует, дорогой друг!
        - Но прежде, чем мы займемся свадьбой и делами, с нею связанными, я хотел бы поговорить с вами с глазу на глаз.
        - В столь малой просьбе я действительно не могу вам отказать, — ответила она, подмигнув Эржике.
        Двое в четырех обличьях
        - Так что же у вас на сердце, дорогой друг? — благосклонно спросила Алжбета Батори, когда Эржика вышла.
        - Сущий пустяк, ваша светлость. Я готов исполнить ваше желание, но просил бы объяснить, отчего вы хотите выдать за меня свою любимую подругу, если вы такого низкого обо мне мнения?
        - Ошибаетесь, граф. Я о вас гораздо лучшего мнения, чем о многих других господах, которых я могла бы принять в расчет в качестве мужа для Эржики. Вот вам и объяснение того, отчего я считаю вас подходящим супругом.
        Кроме того, вы обладаете одним свойством, которое я ценю более всего. Вы — один из богатейших людей страны.
        Резким жестом граф выразил свое несогласие.
        - Не скромничайте, я это знаю. Похвальнее всего, однако, то, что полученное состояние вы сумели сохранить и умножить.
        - Разрешите узнать, — оборвал он ее, — когда вы соизволите вернуть мне то письмо?
        - Вы имеете в виду подтверждение, которое вы столь неосмотрительно дали паше из Новых Замков?
        - Я не по своей воле дал его, — он сразу отверг подозрение, что способен быть столь неосторожным, — паша подло, вымогательски вынудил меня к этому. Когда мои люди привели к нему двенадцать девушек, он не заплатил обычной суммы. Велел передать мне, чтобы за деньгами явился я сам и как можно быстрее. Как только я предстал перед ним, он предложил мне подписать это самое подтверждение, в противном случае грозился уведомить палатина о моих торговых сделках. Мне ничего не оставалось, как подписать. Но это было еще не все. Сумму, на которую было выписано подтверждение, он мне не выплатил, а потребовал, чтобы я послал ему еще двенадцать девушек, как вознаграждение за то, что письмо с моей драгоценной подписью он сохранит среди самых любимых сувениров…
        - Здорово обхитрил вас паша, — рассмеялась Алжбета Батори. — Однако вам повезло. Подтверждение попало в мои руки, стало быть, в надежное место. Я вам верну его, чтобы вы его уничтожили.
        Граф Няри выразил непритворную радость.
        - Ваша радость несколько преждевременна, — охладила она его пыл. — Подтверждение вы получите только после свадьбы. В качестве свадебного подарка, и весьма ценного. И хотя считается неприличным называть стоимость подарков, я это сделаю ради того, чтобы вы знали, во что обошлось мне спасение вашей чести. Оно стоило четыре тысячи золотых. Правда, не наличными. Слуге моему Фицко турецкий паша не заплатил денег за девушек, но вашу бумагу отдал, присоветовав предъявить ее вам для оценки. Я теперь это и делаю.
        Алжбета Батори смеялась, принуждая к тому же и графа Няри.
        - Значит, мы оба занимались одной и той же торговлей, и паша нас одинаково одурачил.
        - Положим, не совсем так. Одурачил он только вас, поскольку мне вы заплатите, причем своей свободой.
        - Не такая уж это плохая сделка, ведь за свою свободу я обрету вашу прелестную молодую приятельницу. — Он пытался улыбнуться, но она знала, что граф с радостью стер бы ее в порошок.
        - Оставим пустые разговоры, — сказала она, вновь становясь серьезной и властной. — Нам надо договориться о важных вещах. Я хочу, чтобы свадьба была в мае, это самый прекрасный месяц.
        - Я отложил бы свадьбу до осени! — Он пытался отодвинуть срок подальше.
        - Чтобы ваша свобода умирала на фоне осенних красок? Нет, друг. Поженитесь в мае. Согласны?
        - Хорошо.
        - И вам уже не нужно ни о чем беспокоиться, просто приезжайте в Чахтицы, как только пожалует за вами мой посол.
        - Вы в самом деле очень любезны, я даже не знаю, смогу ли я отблагодарить вас за такое отношение, вовсе мной не заслуженное.
        Он хотел изобразить умиление и благодарность, однако переполнявшая его злость столь явно проступала сквозь маску, что на лице вместо благодарности обозначилась угроза.
        - Не стоит утруждаться, друг, — ответила графиня холодно, — я никогда не ожидаю награды. Там, где я ее заслужила, я всегда беру ее своими руками. И теперь тоже.
        Он видел, что из этой женщины ему не вытянуть ничего, что могло бы бросить хоть луч света на тучи обуревавших его загадок. Вдруг у него мелькнула новая надежда.
        - Позвольте мне, сиятельный друг, поговорить с невестой, — взмолился он.
        - О, весьма рада, — улыбнулась она.
        - С глазу на глаз…
        - Как вам угодно. Я знаю, что возлюбленные не терпят свидетелей, когда воркуют.
        Граф Няри нашел Эржику в небольшой комнате. Она стояла у окна и задумчиво смотрела на улицу. Когда граф окликнул ее, она вздрогнула, словно испугалась, что Няри заглянул в ее мысли.
        - Эржика, я пришел сообщить тебе…
        Эржика, переставшая бояться новоявленного жениха после той постыдной истории в присутствии служанок, строго посмотрела на него:
        - Сударь, наши предыдущие отношения не дают вам основания для столь вольного тона. Возможно, вы привыкли обращаться на «ты» к дамам, с которыми познакомились накануне. Но в отношении меня, прошу вас, сделайте исключение.
        Он удивленно уставился на нее и тотчас обнаружил, что перед ним стоит уже не робкая девица, какой она была вчера, а «самоуверенная бесстрашная девушка, испытывающая одно лишь отвращение. Это открытие вызвало у него раздражение, желание сломать ее гордость. Как бы это сделать, чтобы она вновь смешалась и оробела?
        - Прошу простить, благородное создание, — хитро улыбнулся он, — что я пытаюсь хотя бы на словах создать отношения, подобающие обрученным. Ведь недели через две будет свадьба!
        - Недели через две? — переспросила она с деланным равнодушием.
        - Именно, в мае. Только день еще не определен.
        Граф Няри протянул руки, словно хотел ее обнять, — он был вполне доволен произведенным впечатлением. Испуганный взгляд больших девичьих глаз говорил ему, что она упирается тщетно, все равно нет у нее достаточно сил, чтобы держать себя с ним так самостоятельно.
        - Ты только не тревожься, Эржика, — заговорил он вновь доверительным тоном, убежденный, что на сей раз она его уже не одернет, — того, что могло случиться, не будет, тем более что у тебя обо мне, как я слышал за дверью, самое нелестное мнение. Из нашей свадьбы ничего не получится. Назови мне имя своего возлюбленного!
        Вся кровь в ней вскипала от той надменности, какой дышало каждое его слово. И оттого появилось непреодолимое желание огорошить его именем, которое еще вчера не решалась назвать.
        - Так кто же он, твой возлюбленный?
        - Разбойник Андрей Дрозд.
        На мгновение улыбка исчезла с его лица. Он испытующе уставился на нее, не шутит ли она над ним.
        Она улыбалась. Было ясно, что он ошеломлен.
        - Итак, вы знаете, кто мой любимый. Я убеждена, что как к моей радости, так и в ваших собственных интересах вы постараетесь отделаться от роли, навязанной вам. Не хотела бы я оказаться на вашем месте, если Андрей Дрозд узнает об этой истории.
        Смех девушки хлестал его, точно кнут. Вскоре, однако, он оборвался. Граф Няри смотрел на нее холодно и решительно.
        - Чтобы покончить с этой комедией, высокородная барышня, скажу вам, что уже вчера я точно решил жениться на вас. И теперь никакими россказнями о женихе-разбойнике ты не напугаешь меня, Эржика!
        Он улыбался мечтательно и сладко, и ее обуяла тревога, словно она вдруг внезапно очутилась перед грозой в чистом поле. Тревога переросла в ужас, когда он стал приближаться к ней с протянутыми руками.
        - Надеюсь, на сей раз ты не откажешь мне в поцелуе, на который я как твой жених имею право. Не сделаешь этого добровольно — возьму сам то, что принадлежит мне.
        - Ничего вы не получите и сами ничего не возьмете! — воскликнула она, зардевшись от злости. — Я никогда не полюблю вас!
        - А вот поглядим…
        Протянутыми руками граф попытался коснуться ее, но она увернулась, и он обнял воздух. Распаленный неудачей, Няри бросился за ней. Она увертывалась от него, петляя между столом и стульями, он ловил ее, но все безрезультатно.
        Шум в комнате Эржики услыхала Алжбета Батори. Мгновенье спустя она появилась в беззвучно открывшейся двери. С одного взгляда ей стало ясно, что происходит.
        Графу удалось схватить Эржику за руку. Несмотря на то что она упиралась изо всех сил, он притянул ее к себе. Сухими губами он уже коснулся ее лба. Но он хотел, хотя бы вскользь, коснуться ее губ. А она не давалась. Размахнувшись свободной рукой, ударила его по щеке. Раздался звучный шлепок, и граф состроил такую смешную, удивленную гримасу, что гнев Алжбеты Батори улетучился, и она рассмеялась, как будто увидела самую развеселую сцену.
        - Как ни странно, — возмущенно отозвался граф Няри, — благородная госпожа сама склонна к привычкам, запретным для ее служанок.
        - За это вы, сударь, вполне заслуживаете, чтобы я последовала примеру Эржики и ради симметрии шлепнула вас по другой щеке. Вы же видите: я не подслушиваю, а стою в дверном проеме. А вот вы в плену страсти ослепли и оглохли, забыли обо всем на свете и сделали меня свидетелем вашего вульгарного поведения.
        Граф Няри опять застыл в чрезвычайном смущении — он предпочел бы исчезнуть, испариться.
        - Вы все больше меня удивляете, почтенный друг, — сказала графиня, наслаждаясь его замешательством. — Боюсь, придется изменить мое благоприятное мнение о ваших прославленных изысканных манерах. За один час вы сегодня оказались в столь достойных осуждения ситуациях, что я уже не нахожу и слов для этого.
        Он вытаращил глаза, увидев, что она отошла от двери и выразительным жестом указывает ему дорогу.
        - Ваше сегодняшнее поведение, — продолжала она, — отнимает всякую уверенность, что в будущем вы будете достойно вести себя под моей крышей, как подобает человеку благовоспитанному. А потому призываю вам тотчас же исчезнуть и не показываться на глаза до тех пор, пока я не призову вас. Ступайте!
        Когда дверь за графом закрылась, Эржика заплакала.
        - Успокойся, — уговаривала ее графиня, — этот человек никогда не поцелует тебя, ему для этого не представится случая.
        Однако она так и не смогла успокоить Эржику. В воображении девушки возникало столько ликов графа Няри, что она не знала, какой из них истинный. Не могла она разобраться и в отношении матери. Ведь было очевидно, что она презирает графа, унижает его, даже указывает ему на дверь, а вот же — принуждает ее выйти за него замуж.
        - Эржика, — молвила снова Алжбета Батори, — все, что я говорила в столовой шепотом, предупреждая не называть меня матерью, поскольку за дверью подслушивал человек, недостойный знать нашу тайну, шло от чистого сердца. Клянусь тебе, что думаю только о твоем счастье. Ты станешь женой этого уродца, но не будешь ею. Не спрашивай, что я имею в виду. Эту тайну я не могу тебе раскрыть…
        Отец Эржики Приборской
        Только ушел граф Иштван Няри, перед Алжбетой Батори предстал лекарь, в целительском искусстве которого не сомневалась Майорова, — во всяком случае, она так говорила. Лекарь уже в четвертый раз приходил осмотреть ожог. При первом визите он уверил графиню, что шрам великолепно затягивается и вскоре бесследно исчезнет. При втором визите он слегка засомневался. При третьем — больше. А теперь, в последний, четвертый визит, без околичностей заявил, что нет на свете врачевателя, который мог бы без следа вылечить такой ожог и рваную рану. Алжбета Батори улыбнулась:
        - Мне говорили о вас, господин доктор, как о чудодейственном целителе, на самом же деле я вижу, что знаниями и способностями вы не превосходите даже миявскую знахарку. Но пусть так, вознаграждение вы заслужили, вот оно… И еще скажу: то, что не удалось вам, сделаю я. Найду лекарство, которое устранит шрам от раны!
        Обиженный лекарь удалился, и Алжбета Батори тут же села за стол и написала письмо. Затем позвала гайдука:
        - Срочно возьми это письмо и отдай его в собственные руки секретаря палатина, господина Юрая Заводского.
        Потом она пошла к Эржике и сказала ей:
        - Сегодня днем ко мне пожалует твой отец.
        - А могу я увидеть его, встретиться с ним? — спросила Эржика, и сердце у нее забилось.
        - Нет, пока нет. После обеда отправишься к господину Медери, опекуну и наставнику моего младшего сына. Я не хочу, чтобы вы встретились, поскольку не намерена пока что говорить ему о том, что восемнадцать лет назад у него родилась дочка… Оставлю это до более подходящего часа.
        Эржика исполнила желание матери. Сразу же после обеда села в карету и покинула заезжий двор «У дикаря». У самых ворот ее настиг гайдук графа Няри и вручил ей письмо. Чего добивается от нее этот страшный человек? Письмо жгло ей руки и казалось тяжелым, словно было из чугуна.
        - Поезжай к Дунаю! — велела она кучеру, уверенная, что там неприметно прочтет послание жениха.
        На улицах было мало народу, лишь кое-где проезжал экипаж. Иной раз из кареты улыбалось приветливое лицо, и девушка смущенно отвечала на учтивые приветствия. То были знакомые господа, с которыми она вчера танцевала на балу у Эстерхази, чувствовалось, что они с радостью заговорили бы с ней. Но весь вид ее выражал такое безразличие, что они не осмеливались обратиться к ней.
        На площади было пусто. Лишь на одной лавочке сидел старик. Он грелся на солнышке и задумчиво смотрел на волны Дуная, словно прощался со своей уплывающей жизнью.
        Вся зардевшись, Эржика вскрыла письмо.
        «Моя единственная, — прочла она и возмущенно поморщилась, — поскольку неожиданный случай сегодня утром помешал мне высказать Вам мои чувства устно, делаю это письменно. Я люблю Вас, моя дорогая, и сожалею, что был способен хоть на единую минуту заронить в Вас подозрение, что не хочу стать Вашим мужем. Жажду, чтобы Вы стали моей женой как можно скорее, и чем быстрее Ваша драгоценная приятельница назначит день нашей свадьбы, тем счастливее я буду, тем больше будет моя радость. Пусть наши дни стремительно бегут. Каждый из них приближает исполнение самой прекрасной моей мечты. Целую Ваш прекрасный лоб, Ваши розовые щечки, Ваши губы, обнимаю Ваше восхитительное тело — по крайней мере мысленно — и счастлив, столь же безгранично счастлив, сколь безгранично люблю Вас!
        Преданный Вам, обожающий вас Иштван».
        Письмо так возмутило ее, что она разорвала его на мелкие клочья, движения ее были столь стремительны и резки, что даже гайдук оглянулся. Какая наглость, какая подлость! Более того, гнусное письмо он даже не писал собственной рукой. Прекрасно оформленные, округлые буквы и ровные упорядоченные строчки свидетельствовали о пере человека, для которого писание — ежедневный заработок. Он диктовал его писарю, как и все прочие любовные письма, дабы покинутые им любовницы, жаждущие мести, не могли использовать их против него.
        Обрывки письма вылетели из кареты, и ветер разбросал их по набережной. Но с ними сомнения и опасения Эржики относительно намерений графа не рассеялись. Неужели он действительно хочет жениться на ней? Сколько в его строках правды?
        Она подняла глаза к тучам, мчавшимся над Прешпорком.
        Ведь у нее нет никого, кому она могла бы довериться, у кого искать защиты. Разве что тучам пожаловаться?
        А тучи тянулись прямо в сторону Врбового и Чахтиц. Думают ли о ней Приборские, вспоминает ли ее Андрей Дрозд? И откликнется ли кто-нибудь из них, если она будет нуждаться в помощи?
        Меж тем Алжбета Батори готовилась к встрече с желанным незнакомцем.
        Двенадцать девушек сновали по комнатам, исполняя ее приказ. Все блестело чистотой, порядком, и множество цветов в вазах наполняло комнаты заезжего двора ароматами уютного домашнего очага. Девушки нарядили госпожу в розовый шелк. Прилежно подготовившись к встрече, она возбужденно ходила из комнаты в комнату, то и дело выглядывая в окно, не подъехала ли к заезжему двору долгожданная карета.
        Желанная минута наступила.
        Из кареты с гербом палатина Дёрдя Турзо важно вышел Юрай Заводский и вскоре уже стоял перед чахтицкой госпожой. Она смотрела на него с пылающим лицом, едва сдерживаясь, чтобы не кинуться ему на шею.
        Лицо Юрая Заводского было холодно, лишь по временам его оживляло выражение приветливости, предписанное бонтоном[49 - Бонтон — правила хорошего тона, принятые в светском обществе.].
        - Вы пригласили меня, ваша светлость, — поклонился он. — Я счел своим долгом принять приглашение.
        - Значит, вы приехали только из чувства долга? — улыбнулась она с мягким укором.
        - Долга весьма приятного, — уточнил он с улыбкой, — однако я так и не узнал, чему обязан вашим приглашением.
        Она бросила на него испытующий взгляд.
        - Цель вашего приезда я обозначила в письме достаточно туманно, но надеялась, что вы догадаетесь…
        - Нет, не догадался, ваша светлость. — Он растерянно взглянул на нее.
        - В самом деле? — Голос ее дрогнул, на мгновение она испугалась, что ее обмануло зрение и чувство и что Юрай Заводский в самом деле не имеет ничего общего с ее таинственным незнакомцем, что он лишь похож на него.
        - Вы писали, милостивая госпожа, — говорил он между тем спокойным тоном, — что с радостью ждете свидания с человеком, который много лет тому назад вошел в вашу жизнь, а потом исчез и которого после тщетных поисков привела к вам чистая случайность. Вы просили, чтобы я встретился с вами и помог вам оживить воспоминания о событии, которое, возможно, остается лишь в вашей памяти столь свежим, словно произошло только вчера…
        - Да, я именно это писала, — сказала она, впиваясь глазами в своего собеседника, стремясь уловить малейшее движение его мысли, даже самой затаенной.
        - Меня весьма удивило, — ответил он, избегая настойчивого взгляда графини, — что вы одариваете меня, человека, увиденного вами впервые, столь великим доверием, что хотите посвятить меня в свои самые сокровенные переживания и воспоминания.
        - А вы уверены, что это так, сударь? — Она подошла к нему, схватила за плечи и в упор заглянула ему в глаза. — А может быть, мы вчера встретились в третий раз?
        Ее глаза обжигали Юрая Заводского, опаляли жарким пламенем. А он с трудом постигал смысл ее слов, не знал, как вести себя.
        - Это же ты, да-да, ты, мой долгожданный возлюбленный! — вырвалось у графини, и она в восторге стала целовать его.
        Заводский воспринимал это буйное проявление любви словно в полусне.
        - Скажи мне, что ты тот рыцарь, который в один прекрасный майский день на берегу Вага привлек фею в свои объятия! — молила она, приблизив к нему пылающее, почти девичье нежное лицо.
        - Да, я тот, кто привлек в свои объятия фею, но рыцарем я не был! — с горькой улыбкой признался он, приходя в себя. — Вел я себя далеко не по-рыцарски, мое поведение заслуживало сурового наказания. И хотя я избежал кары, совесть мучает меня по сей день! Я страшился той минуты, когда встречусь с вами. И она, эта минута, пришла, когда я менее всего этого ожидал. Поверьте, ваша светлость, я вовсе не из трусости сделал только что вид, что встретился с вами впервые. Я не хотел бесцеремонно напоминать вам о событии, в котором я давно раскаялся, и потом — у меня была слабая надежда, что во мне, с годами изменившемся до неузнаваемости, вы не узнаете того подлеца, который столь корыстолюбиво вторгся в ваши девичьи мечты. Здесь, перед вами, я не отрицаю того, что совершил, и отдаю себя на ваш суд!
        - Я накажу тебя своей любовью! — Она снова обняла его.
        Он не переставал удивляться. Возможно ли, чтобы надменная чахтицкая властительница столь безоговорочно предлагала ему свою любовь?
        - Я хочу, чтобы ты знал, — говорила она, словно читала его мысли, — что я благодарна тебе за самые прекрасные минуты моей жизни. Я полюбила тебя с первого взгляда, когда увидела на берегу Вага, и с тех пор никогда не переставала мечтать о тебе. Моя жизнь без тебя пуста. Отвратительно пуста. Скажи мне, почему ты разжег во мне любовь, а потом исчез?
        - Ваша светлость…
        - Нет, называй меня как тогда, называй меня своей феей, говори мне «ты», шепчи мне горячие слова любви. И целуй меня, чтобы захватило дыхание, чтобы сердце перестало биться, чтобы я забыла обо всем на свете и умирала от любви, которую я не изведала никогда в жизни. Умирала от любви, как тогда, когда ты возник из тихих лесных сумерек, словно сон, и сказочным рыцарем вошел в мою судьбу. Верни мне все, вознагради за то, чего лишили меня годы разлуки с тобой.
        Он был в сильнейшем смущении. Перед ним оживала самая невероятная тайна его жизни.
        - Мне кажется, что я попал в мир сновидений, — проговорил он, когда Алжбета Батори усадила его возле себя на диван. — Прошлое возвращается, чувства воскресают… Я пришел к вам, ваша милость, готовый принять кару за то, что голос крови, которую вы взволновали, ослепил и оглушил меня. А оказалось, меня ждет здесь не кара, а самая большая неожиданность в жизни. Дивные причуды судьбы! Я убил в себе любовь и искал забвения, а ты любила меня! Мы оба умирали от любви, но наши жизненные пути разошлись… Я смотрю на тебя, как в бреду, словно ты — манящий призрак. Я вижу тебя трепещущей от любви, желанной, преданной. Ты именно такая, какой я мечтал видеть тебя восемнадцать лет назад. Но возможно ли вообразить, что любовь до сих пор не угасла в тебе?
        - Я безмерно люблю тебя. Моя любовь росла из года в год, потому что ты был недостижим. Каждого, кто добивался моего расположения, затенял твой сказочный образ. А если случалось, что тоска и мечта о счастье и любви все же бросали меня в чужие объятия, то это была и месть тебе, моему незнакомому любовнику. Но мстила на самом деле я только себе, отвращение и неприязнь леденили распаленное святотатственной любовью тело, и твоих соперников, о которых ты не имел и понятия, я презрительно отбрасывала, как ненужную ветошь.
        Он слушал, точно пьяный, ее признания. И прошлое вновь ожило в нем, проснулись мечты и чувства, погребенные на дне души.
        - Говори, мой рыцарь, говори голосом, который я впервые услышала там, на берегу Вага, и отзвуки которого раздаются в моей душе до сих пор. — Она обнимала его, глядя в глаза ему, словно желала навсегда утонуть в них.
        - Бесценная моя, — и он обнял ее, — так я когда-то хотел тебя называть, исполненный горячей, страстной мечтой о тебе. Почти на каждом балу в чахтицком замке я старался быть рядом с тобой, но ты даже взглядом ни разу не коснулась меня. Ночи напролет я, как вор, бродил под твоими окнами. Заглядывал в них вожделенным взглядом, пытаясь угадать, за каким из них снятся тебе твои девичьи сны. Одно утешение мне оставалось — мечтать, как было бы прекрасно, посмей я однажды войти в твою белую комнату, встать перед тобой на колени, признаться тебе в любви и уловить в твоем чудесном лице хоть проблеск ответного чувства.
        - Почему ты не открылся мне? Почему не вторгся неотвратимой судьбой в мою комнату?
        - Нас разделяла непреодолимая пропасть. Потомок обедневших земанов, пробавляющийся ремеслом писаря у графа Дёрдя Турзо, мог ли я приблизиться к дочери вельможи? Не трусость — гордость мне не дозволяла. Я не хотел, чтобы ты отвергла меня или высмеяла… Я боялся пригласить тебя на танец, одна мысль о презрительном отказе доводила меня до безумия. В муках несчастной любви я наконец нашел выход без риска быть отвергнутым. Я долго обдумывал, как застигнуть тебя врасплох, как преодолеть твое упорство силой, чтобы добытые таким путем поцелуи остались воспоминанием на всю жизнь. Счастье улыбнулось мне. После долгого ожидания я настиг тебя! Я был тогда в исступлении, совершенно вне себя! Воспоминание об этом любовном безумии лежало на моем прошлом, как мрачная тень. Я считал себя бесчестным человеком, недостойным успеха в жизни, принимая награды и знаки уважения, которыми удостаивают порядочных людей, считал себя заядлым прохвостом. И более всего я боялся встретить тебя. Я не вынес бы укоров и осуждения в твоих глазах. Теперь тяжкий камень спадает с плеч, тень исчезает из моей жизни. Но я не чувствую
облегчения, поскольку меня вновь терзает сожаление, что счастье было так близко, а я от него убежал!
        - Ты убежал, но мы встретились снова!
        - Встретились… и мне начинает казаться, что только вчера ускакал от тебя на коне… Ты такая же, какой была тогда, словно восемнадцать лет были одним днем: твое свежее лицо обращено ко мне, как тогда, твоя талия такая же стройная и руки твои в полутьме так же волшебно белеют. И мной опять овладевает давнее безумие…
        Хотя бы еще раз встретиться!
        В воспоминаниях и поцелуях убегали часы.
        На Прешпорок уже опускались сумерки, вползая в комнаты заезжего двора. Гайдук на козлах кареты, которую он, по совету содержателя, ввел во двор, дабы не привлекать внимания и не давать повода для лишних разговоров, устал от долго сидения и нетерпеливо озирался, не возвращается ли наконец его господин.
        В комнате, насыщенной ароматом цветов и духов, горели свечи, волшебная, дурманящая сила держала Юрая Заводского в плену. Вдруг в зеркале он узрел свое отражение. Усталые глаза, побледневшее лицо, лысина, вытеснившая некогда буйную шевелюру. Но, обратив взор на Алжбету Батори, он и вовсе ужаснулся.
        Нет, это уже совсем не та девушка, которую он обнимал когда-то на берегу Вага, совсем не та фея, о которой он грезил. Годы оставили на ее лице и фигуре заметные следы. В иссиня-черные волосы они вплели серебряные нити, розовое лицо избороздили тонкими морщинами. Не та уже и стройная талия, хрупкая как стебелек розы, не та легкая, как луч, фигура. Перед ним стояла совсем чужая женщина. Он встал.
        - Не уходи! — воскликнула она, словно почувствовав его разочарование. — Тебе уже от меня не уйти! Я хочу твоей любви, я хочу любить тебя!
        Он наморщил лоб, холодно замер.
        - Я должен уйти. Навсегда.
        - Ты не посмеешь уйти! — Она подскочила к нему, заключила его в объятия.
        Он попытался освободиться.
        - Сердце мое кровоточит и душа наполняется давней печалью. Такой же, как и тогда, когда я впервые покинул тебя. Наши пути тогда разошлись, и им уже никогда не сойтись.
        Ее руки бессильно повисли, вид Юрая Заводского сковал ее холодом.
        - Ваша милость, — страшно чужим и холодным прозвучал для нее его голос, — забудьте все, как постараюсь забыть и я, и позвольте на прощание поцеловать вашу руку в знак того, что прошу у вас прощения и выражаю вам мое искреннее уважение.
        Он был потрясен тем, как подействовали на нее эти слова. Ее черные глаза стали еще темнее, бледные щеки залил румянец, руки задрожали. Отвергнутая любовница! По комнате разнесся смех, полный горечи, но одновременно презрения и вызова.
        - Мы поздно встретились, — попытался он объясниться, но она оборвала его язвительной насмешкой, хлестнувшей его, как хлыстом.
        - Ты хочешь сказать, что дома ждет истосковавшаяся жена, куча детей и что честь не позволяет тебе быть коварным супругом, забывать в чужих объятиях о матери своих детей?
        - Да, я это хотел сказать, — ответил он растерянно, удивленный этой быстрой переменой в ее настроении.
        - И тут же следом начнешь попрекать меня, становясь в позу охранителя нравов, что я совращаю тебя. Ты очень изменился, мой дорогой!
        Столько надменности и презрения было в ее насмешках, что он весь вскипел, однако сдержался.
        Но тут выражение ее лица опять переменилось. Строгая холодность уступила место улыбке, надменность и презрение сменились приветливостью.
        - Вот вам моя рука, почтенный господин… Отпускаю вас не гневаясь, несмотря на свое разочарование, несмотря на то, что расстаемся мы без всякой надежды на встречу в близком будущем. Я хочу понять ваши чувства и уважать ваш супружеский и отцовский долг, хотя подобный долг — и с более давнего времени — вы могли бы испытывать и по отношению ко мне. Вы были бы очень удивлены, узнав однажды, что я мать вашего сына или дочери? Но ступайте своей дорогой, лишь обещайте мне, что моего посла, если когда-нибудь я отправлю его к вам с просьбой навестить меня в моем чахтицком уединении, вы не отошлете назад с отрицательным ответом. Приедете, хорошо?
        - Приеду, — твердо, уверенно пообещал он. Просьбу, высказанную при таких обстоятельствах и таким тоном, он не мог не удовлетворить.
        - Однако, сударь — проговорила она, когда он склонился к ее руке, — вы пока еще не уйдете. Я простилась с вами лишь как с дорогим другом, но сейчас задержу вас ненадолго как официальное лицо. У меня к вам просьба. Мне нужна помощь!
        - Нет такой вещи, в которой мы бы отказали вам!
        - В Чахтицах мятежники мутят парод, сеют семена непокорности, — начала Алжбета Батори. — Я не чувствую себя в безопасности. Недавно я получила доказательство того, что горожане поддерживают этих опасных бунтарей.
        I ем более что их возглавил воспитанник высшей школы в Виттенберге, Ян Калина, который так отплатил нам за то, что мой покойный муж и я помогли ему получить образование.
        - О какой помощи идет речь, всемилостивая госпожа?
        - О ратной! Надо защитить подорванное право и безопасность папства, усмирить мятежников и отбить у них охоту водиться с разбойниками. Я с тем и приехала в Прешпорок: пожаловаться и попросить у палатина помощи. К сожалению, явилась в неудачное время: земские обязанности позвали палатина в Вену. Я хотела подождать его возвращения, по здесь тоскливо и челядь дома без присмотра.
        - Сколько ратников вам нужно?
        - Две-три сотни, лучше три! За счет города и его жителей!
        - Завтра утром я вернусь в Вену. Передам вашу просьбу палатину без промедления и с самыми искренними рекомендациями.
        - Ка к быстро может быть удовлетворена моя просьба?
        - Быстрее, чем вы предполагаете, ваша светлость! Не позднее чем через неделю войско пожалует в Чахтицы.
        - Примите мою благодарность!
        Алжбета Батори проводила гостя к дверям, что выходили во двор. Там она остановилась, глядя вослед уходящему.
        Уже стемнело.
        Из кареты у ворот вышла девушка, — то Эржика Приборская возвращалась от Медери. Она удивленно посмотрела на господина, стоявшего возле экипажа, в который тот собирался сесть. Он смотрел на нее пристальным изучающим взглядом. Сердце у нее бешено забилось. Неужели это ее отец?
        Взволнованная этой мыслью, она ускорила шаг и влетела в объятия матери.
        - Этой твой отец, Эржика! — шепнула графиня.
        Между тем Юрай Заводский поднялся в экипаж. Он был в не меньшем замешательстве: казалось ему, что он только что увидел Алжбету Батори в восемнадцатилетнем возрасте. Он вспомнил ее намек о дочери или о сыне, хотя поначалу не придал ему особого значения.
        Лицо его было спокойным, но в душе бушевала буря.
        Что, если и впрямь это его дочь?
        15. Из Чахтицкой приходской хроники
        Возвращение Алжбеты Батори
        И вновь я достаю из тайника хронику чахтицкого прихода, в которую, побуждаемый лучшими сторонами моего ума и совести, в вечерние или ночные часы одиночества украдкой вношу события, касающиеся города и церкви, дабы память о них сохранилась для грядущего.
        Апреля 30 дня в лето 1610 от Рождества Христова под вечер в Чахтицы неожиданно воротилась Алжбета Батори, после чего подобно молнии разнеслось известие: завтра или послезавтра вслед за ней пожалуют ратники. Да смилостивится небо над моими прихожанами!
        Госпожа воротилась из Прешпорка с двенадцатью девушками и пустыми телегами, поскольку множество самых разных подарков оставила в Прешпорке для его высочества палатина и других высокопоставленных лиц, дабы расположить их к себе. Приехала она без Эржики Приборской, кою оставила на попечение строгой и образованной матроны с целью обучения ее языку латинскому и венгерскому.
        Мой дорогой молодой друг Павел Ледерер — да воздастся ему честью и славой за его неустрашимость в борьбе с несправедливостью и злодейством — принес мне нынче вечером такие вести.
        Первое, что сделала Алжбета Батори, выйдя из кареты, это спросила:
        «Где Вихрь?»
        «В саду. Положили мы его на мягкую, свежую травку и прикрыли белой холстиной, — ответил Фицко, сделав вид, что растроган до слез, — чтобы ваше сиятельство могло еще раз увидеть его и последним взглядом попрощаться».
        «Хорошо, — ответила она спокойно, — а что вы сделали с Анной Дарабул?»
        «Она лежит в стойле, в том, в каком отравила Вихря, и завтра будет похоронена».
        «Нет, похоронен будет один Вихрь! — крикнула она. — Эту бабу тотчас заройте безо всяких обрядов, без савана и без гроба, как самого распоследнего паршивого пса, где-нибудь в канаве в конце сада! А гробовщики пусть со своими подмастерьями изготовят гроб для Вихря!»
        Потом госпожа графиня прошла в сад.
        Там в великой печали отдернула с коня холстину и кинулась к нему, точно это был — да простятся мне эти слова — муж или возлюбленный, и разразилась над ним рыданиями и воплями. Фицко стоял рядом и ладонями отирал слезы, ибо, как он позже признался Павлу Ледереру, задыхался от смеха и едва сдерживал себя, чтобы не взорваться хохотом.
        «Ваша графская милость, — сказал он, когда госпожа отошла от Вихря, — Дора, конечно, сообщила вам, что я совершил тяжкий проступок. Я был так возмущен преступлением Анны, что собственными руками лишил ее жизни. Я ничуть не сожалею об этом, по если вы сочтете нужным, отдайте меня в руки закона».
        «Ты заслужил не наказания, а вознаграждения, — с благодарностью посмотрела на него госпожа, — ты сделал то, что сделала бы и я! А ты, Илона, — обратилась она к своей нечестивой служанке, — скажи мне, скольких девушек наняли мои люди?»
        «Пока только двенадцать, ваша милость. Но еще не все вернулись».
        «Где эти девушки?»
        «Согласно вашему приказу, они в безопасном месте, в подземной темнице».
        «Тотчас же приведи, хочу на них взглянуть!»
        «Еще не совсем стемнело, ваша графская милость, — всполошилась Илона, — с улицы в замок то и дело заглядывают прохожие, зачем давать им повод к лишним сплетням».
        «Пусть себе болтают что хотят, — одернула ее госпожа. — Но коли желаешь отвадить зевак, прикажи девушкам на коленях благодарить меня за то, что я простила их и не держу больше в темнице за совершенные кражи».
        Потом она приказала вынести из телеги, охраняемой гайдуками, сундуки с одеждой, а Доре Сентеш подала шкатулку с драгоценностями.
        «Ступай отнеси ее в сокровищницу».
        Минутой позже из сокровищницы донесся дикий вопль. Алжбета Батори выбежала вне себя во двор, а за ней — Дора Сентеш, белая как воск.
        «Фицко, где ты? Фицко! Меня обокрали, обокрали меня!»
        Фицко будто ждал, что его позовут, — тут же вырос, как из-под земли, перед госпожой.
        «Пандурский капитан обокрал сокровищницу, — кричала она, — причем в своей наглости даже не скрывает этого. Оставил письмо в шкатулке, в котором бесстыдно признается в краже».
        «Я предупреждал вас о нем, ваша графская милость. — Фицко твердо смотрел ей в глаза. — А вы, вместо того чтобы отблагодарить, велели растянуть меня на «кобыле».
        «Разыщи его, Фицко, найди его, я тебя щедро вознагражу!» Она и не заметила, какой ненавистью засверкали его глаза.
        «Это мошенник и вор, какого свет еще не видывал, — вскипела в горбуне кровь, — но я найду его! И что я получу за это?»
        «Что? Да как ты смеешь?»
        «Не извольте гневаться, ваша графская милость, — усмехнулся Фицко, — но я боюсь, что когда брошу этого хитрого капитана к вашим ногам, так он опять докажет вам, что не он, а я вор. Вместо награды вы меня накажете».
        «Сколько же ты хочешь?» — спросила она холодно..
        Он молчал и вызывающе смотрел на нее.
        «Получишь еще две сотни золотых!»
        Фицко нагло рассмеялся.
        «Подлец!» — крикнула она возмущенно.
        И размахнулась кулаком, но единственного взгляда на него было достаточно, чтобы усмирить свой гнев. Теперь, как никогда, она осознала, до чего же это невыносимо уродливое чудище. Вся его фигура, прищуренные колючие глазки, злобное, хмурое лицо и сжатые кулаки были так ужасны, что по всему ее телу пробежал мороз.
        «Опустите кулак, ваша милость, — сказал он и тут же напустился на Дору: — А ты сгинь, потому как у меня для ее графской милости есть важное известие, которое не терпит никаких свидетелей».
        Дора сердито отошла — остановилась на некотором расстоянии и стала ждать, когда эти двое окончат свой разговор.
        «Умерьте свой гнев, милостивая графиня, и голос тоже, — ухмыльнулся горбун, — не то придется и мне говорить громко, а это вам вряд ли понравится».
        «Ты у меня поплатишься, негодяй!» — крикнула она.
        «Нет, этого больше не будет, ваша графская милость! — вскричал Фицко. — Хватит с меня этих тычков и унижений! А не положите этому конец, загоните и меня в стан своих недругов!»
        «С меня тоже хватит, пес паршивый! — кричала госпожа. — Дора, позови гайдуков, пусть свяжут этого негодяя и кинут в темницу!»
        Фицко дико рассмеялся:
        «Пока ваши трусливые и ленивые гайдуки пожалуют, ваша милость, мой след уж давно простынет!»
        Ее обуял такой гнев, страх и ужас, что она не в состоянии была произнести слово. Теперь было ясно: горбун — ее враг.
        «Я мог бы бежать, но не убегу! — продолжал Фицко. — Вот он я, прикажите меня кинуть в темницу, можете меня и убить, ваша графская милость, но тем самым вы решите и свою судьбу. Ибо ваша жизнь и свобода целиком зависят от моей жизни, моей свободы».
        Она не представляла, каким образом горбун мог связать свою жизнь с ее судьбой, но, вконец устрашенная, поверила в это.
        «Вы не нужны, возвращайтесь!» — крикнула она гайдукам, подходившим вместе с Дорой.
        Потом, пересилив себя, спросила мирно:
        «Какое вознаграждение ты хочешь?»
        «Я знаю, что между нами может царить только согласие, ваша графская милость, и потому удовольствуюсь тысячей».
        «Ты получишь ее!»
        «Но не знаю, схвачу ли я его живого!»
        «Мне все равно: живого или мертвого!»
        Тут со страшным криком из подвала выбежала Илона:
        «В темнице нет ни одной живой души, хотя я там надежно заперла девушек!»
        Госпожа и Фицко застыли, пораженные. Илона, заикаясь, стала рассказывать:
        «Когда я возвращалась одна, без девушек, на меня бросился из темного коридора кто-то высокий, в маске и с ног до головы в черном. То был мужчина, я это определила по голосу, он сшиб меня наземь и стал бить и пинать: горе тебе, если еще раз застигну здесь!»
        Алжбета Батори была вне себя от услышанного. А Фицко напряженно глядел перед собой, словно хотел глазами проникнуть в подземелье и сорвать покрывало с новой загадки.
        Но вот уже близится полночь, время духов. Расстеленная постель дожидается меня — пора уложить на белых перинах усталое тело, терзаемое черными укорами.
        Поздно вечером батрак поведал, что из замка доносятся плач и вопли. Кто знает, что там происходит именно в эту минуту, когда я заношу для будущего уже происшедшие события, вместо того чтобы собраться с силами и — пусть ценой собственной жизни — вступить в борьбу против тех, кто преступает законы Божии и человеческие, совершая вопиющие злодеяния.
        Я страдаю так же, как страдал светлой памяти предшественник мой Андрей Бертони. Однако мучения мои не столь безутешны: пусть я по-стариковски бездействую, но вольные братья начеку. Ян Калина, Андрей Дрозд и Павел Ледерер молоды, полны сил и отваги, они не дремлют.
        Да поможет им милосердное небо, которому я непрестанно молюсь, дабы не оставило оно разбойников, единственных радетелей правды и мстителей за несправедливость. Была бы справедливей высшая власть, они заслужили бы не наказания, а признания.
        Невеста в грязи и погребенный конь
        Писано мая первого дня в лето 1610 от Рождества Христова.
        То была страшная ночь в замке.
        Павел Ледерер с запавшими от бессонницы глазами поведал мне, что всю ночь он провел без сна в отчаянном бессилии, слушая крики несчастных девушек, привезенных из Прешпорка. Их уже только девять. Но и те не могут показаться на людях, ибо исцарапаны и изранены. Троих из них Илона с Каткой зарыли в канаве у садовой изгороди, рядом с Анной. Замучили их прошлой ночью до смерти…
        Да благословит тебя небо, Ян Калина, за то, что тех других девушек спас из темницы прямо перед возвращением властительницы.
        Сегодня ночью безбожные служанки привели еще девять девушек. Как я рад, что сегодня их спасут.
        От гнева и возмущения рука дрожит и сильно бьется сердце.
        Великое богохульство, несмываемый позор!
        Уже в полдень я отправил к суперинтенданту Элиашу Лани в Великую Бытчу гонца с письмом, в котором рассказывал, какие ужасные вещи творятся в Чахтицах и как позорно унизили нашу веру, выставив на посмешище ее обряды. Но письмо мое попало не в Бытчу, а в замок, ибо Фицко выследил моего гонца, избил его до смерти и завладел посланием. Говорят, госпожа пробежала его, смеясь, а потом сказала:
        «Передайте старому чернокнижнику, что не только Анна умела печь пироги с орехами, есть и другие пироги, которых он отведает»
        Она и по-другому мне угрожала.
        «Если он будет и впредь чинить такие козни против меня, я его тоже проучу. Определю к нему на постой пяток солдат, а в конце мая на Эржикину свадьбу позову другого священника!»
        Что же произошло?
        Утром в саду устроили торжественное погребение Вихря положили в огромный гроб, и вся прислуга и подданные по приказу госпожи пели духовные песни. Фицко вершил церемонию заместо пастора. Мужики опустили гроб в могилу. Алжбета Батори всплакнула, а когда погребение состоялось и все уже разошлись, она долго еще пробыла там в траурном платье, обливаясь слезами.
        Какая извращенность, какой позор!
        За этим событием тотчас же последовало другое.
        Едва госпожа вернулась из сада в замок, она велела вывести всех лошадей, после чего, окинув их всех взглядом, выбрала одну. Вскочив на нее, неоседланную, вихрем вылетела со двора. К церкви как раз направлялась свадебная процессия.
        «Дракон едет, дракон», — выкрикнул свадебный гость, первым заметивший ее. Процессия, точно вспугнутая стая, метнулась к домам и воротам.
        Дорога перед Алжбетой Батори оказалась свободной, но, увидев стройную невесту, белую как лилия, она, говорят, позеленела от злобной зависти, направила на девушку коня и опрокинула ее в грязную лужу, оставшуюся на обочине дороги после ночного дождя.
        Жених вскрикнул и, сжав кулаки, кинулся вдогонку, но графиня ускакала с бешеным хохотом.
        Прости мне, Боже, прегрешения! Томит меня греховное сожаление, что несчастный жених не успел отомстить ей, дабы прекратить дальнейшие злодейства» и неправедность ее.
        Мои прихожане не перестают возмущаться.
        И все со страхом думают о том, что ждет нас впереди.
        Ян Калина навестил меня сегодня и пожаловался, что вольным братьям жить на граде не по нутру, чувствуют себя как в тюрьме и мечтают только о горах и долинах, реках и своих лесных убежищах. Я попросил его найти без промедления кастеляна Микулаша Лошонского. Он должен безотлагательно идти к палатину и открыть ему глаза. Пора принять меры!
        Ян Калина горюет, что его друзьям на граде неуютно. Но я буду рад, если все покинут это гордое убежище, поскольку пещеру в горах считаю местом более безопасным. У Фицко тысяча глаз, он выследит их. Сегодня от меня не ускользнуло, как пытливо провожал он глазами Яна Калину, переодетого нищим. Что-то подсказывает мне, что он уже выследил и новое убежище вольной дружины и ждет разве что войско. Не хочет спешить. Нападет уже после прихода ратников, когда будет уверен в победе.
        Творец небесный, что же будет с нами, что будет с чахтичанами, над которыми нависла такая опасность, если падут последние их заступники. Можем ли мы возлагать хоть какие-нибудь надежды на поездку Микулаша Лошонского? Не убьют ли его злодеи раньше, чем он доедет до Прешпорка? А если и доедет, удастся ли ему убедить палатина?
        Душа истерзана тысячами опасений и сомнений, остается лишь возносить молитвы за всех тех, кто защищает добро и страдает.
        Защити, Господи, вольных людей, защити Микулаша Лошонского! Протяни спасительную длань над несчастными девушками в замке и не допусти, небесный Творец, не допусти победы греха и гибель добродетели и невинности.
        Фицко в разведке
        Писано мая 4 дня в лето 1610 от Рождества Христова.
        Опасения мои сбылись. Фицко узнал Яна Калину. Три дня назад, когда Ян вечером уходил от меня, он и не думал, что навлечет опасность на себя и на своих товарищей, и потому пошел прямо на град, не замечая, что издали — по приказу Фицко крадется за ним Илона.
        Как поведал Павел Ледерер, в ту же ночь Фицко отправился на град в разведку.
        С сияющим лицом хвастался он затем Ледереру, как подземным коридором вышел на град. Остановился он у подъемной двери, ведшей из подземелья. И подслушал разговор Яна Калины с Андреем Дроздом.
        «И знаешь, о чем они разговаривали?» — спросил Фицко Павла.
        Павел Ледерер признался мне, что тут он замер от страха при мысли, что говорили они в данном случае и о нем.
        «Откуда мне знать?» — ответил он Фицко в мучительной неуверенности.
        «Они говорили о своих страхах, ха-ха-ха! — смеялся Фицко. — Боятся, приятель! Трупным запахом повеяло, словно они уже чуют свою погибель. Гадают, что будет, когда заявится войско!»
        «И ты, Фицко, знаешь наверняка, что на граде все разбойники? Ты и остальных видел? — Павел хотел возбудить в Фицко сомнения и одновременно узнать, что он высмотрел. — Не забрели ли туда только Дрозд с Калиной так же, как и ты, просто на разведку?»
        «Еще чего! Все они там, и дела их — хуже некуда, — гоготал Фицко. — А знаешь, что я открыл?»
        Павел Ледерер опять побледнел: не проведал ли все же горбун, что он связан с лесными братьями?
        У него отлегло от сердца, когда Фицко объявил, что среди разбойников объявился и Имрих Кендерешши.
        «Не знаю, — скрежетал он зубами, — кому больше повезло оттого, что я его не увидел. А то бы кинулся на него, и один из нас навечно остался бы на подворье града».
        «Что ж, не случилось, но случиться еще может, — поддержал его Ледерер. — Надеюсь, мы их еще сегодня увидим!»
        «Нет, — не согласился Фицко. — Спешить не стоит. Будем поосторожней, подождем солдат. Потом поставим стражу у всех выходов из подземелья, потому как эти мерзавцы знают там все ходы и выходы, и ударим по граду неожиданно ночью. Они от нас не уйдут. Небось недолго удержатся перед нашей силищей, а захотят драться — сомнем. Правда, есть у них и третья возможность. Они могут скрыться в подземелье. Там я бы с радостью приветствовал их. Света белого невзвидят».
        Павел Ледерер все продолжал уговаривать Фицко ударить по граду как можно скорее: кто знает, не смоются ли разбойники прежде, чем придет войско. Ему хотелось добиться того, чтобы оборона или бегство были для дружины Дрозда как можно более легким испытанием.
        «Нет, покуда не придет войско, негоже что-либо предпринимать, — не дал сбить себя с толку Фицко. — А уж тогда разбойников скрутим!»
        Итак, ребятам грозит великая беда.
        После обеда не было ни одной спокойной минуты. Я все время ждал, не придет ли Ян Калина — надо предупредить его. Но он не пришел. Наверняка спешил в Пьештяны попросить кастеляна отправиться наконец в Прешпорок. Насколько я знаю, Павел Ледерер тоже надеялся, что Ян Калина явится, ведь даже он еще не уведомил вольное братство, что ждет его, как только пожалует войско. Самое лучшее, если бы они поскорее ушли в горы — войско им все равно не одолеть.
        Боже великий!
        Я пишу эти строки, а в это время за окном слышен гул множества копыт, словно гром гремит и земля трясется.
        Стало быть, прибывает рать.
        Я открыл окно и в ужасе наблюдал, как ряды солдат валом валят в замок.
        Вот она — гибель Чахтиц и вольницы.
        Боже, смилуйся над нами!
        Город спит спокойным сном под звездным крылом ночи. Пожалуй, это его последняя спокойная ночь. Не знают и люди Дрозда, какая опасность нависла над ними. Меня обуревает искушение спрятать приходскую хронику в тайное укрытие и помчаться на град — предупредить их. Надо тут же скрыться, еще сегодня ночью. Идти или нет?
        И снова настигает меня проклятие моей нерешительности!
        Вторгшееся в замок войско вот уже снова валит на улицу. Во главе его в лунном свете я вижу Фицко.
        Они идут на град! Мои несчастные друзья обречены! Они на моей совести! Надо было лететь туда, как только я увидел ратников. Тогда, возможно, было бы еще не поздно.
        Что мне делать, Боже, что мне делать?
        Знаю! Я спасу вольницу! И я знаю как!
        …Итак, дело сделано.
        Вспомнилось, как однажды Калина сказал Ледереру: «Если нам будет угрожать какая опасность, подпали стог соломы или сена, это для нас будет лучшим знаком». Это я и сделал: подпалил стог соломы. Как поджигатель подкрался к нему, а когда он вспыхнул, бежал прочь, точно преступник. Еще и сейчас рука дрожит и тревожно бьется сердце.
        С улицы доносится крик.
        Люди сбегаются к приходу.
        Я открыл окно. Пожалуй, полгорода сгрудилось на улице. Вижу, горит не только мой стог, но и стог Алжбеты Батори за замком. Значит, Павел Ледерер тоже вспомнил наказ Калины.
        Два огромных языка пламени вздымаются к небу, два огненных знака озаряют небосвод. На башне бьют тревогу. С улицы доносится суматошный крик и шум.
        Многострадальные Чахтицы
        Мая десятого дня в лето 1610 от Рождества Христова после полуночи. Ставлю перед собой чернильницу, беру в руку перо и заношу в хронику события последних дней.
        Пишу, будто совершаю недозволенный поступок, меня одолевает страх, когда думаю, что сквозь ставень или в замочную скважину впивается в меня чей-то всевидящий взгляд. И мнится, что следят за каждым моим движением. В замке узнают о каждом моем слове и о вещах, о которых говорю только в присутствии жены или самых надежных слуг.
        И меня охватывает дрожь, когда думаю о том, когда и как меня настигнет мщение.
        В страхе подношу ко рту пищу, терзаемый подозрениями, что еда отравлена, а когда иду в храм или спешу к умирающему прихожанину со словами утешения, думаю в тревоге, не следует ли за мной по пятам вероломный убийца.
        Страх сковывает меня и сейчас, несмотря на то что я один, ставни закрыты, и каждая щель тщательно забита. Алжбета Батори осуществила свою угрозу. Навязала мне пятерых немецких солдат, которые набились в соседнюю комнату под смешным предлогом, что заботятся о моей безопасности. Сейчас они храпят, точно соревнуясь друг с другом. Но их храп хоть и режет слух, а милее, чем их богохульные речи и ругань. Счастливы те, кто не знает немецкого! Но солдаты и в таком случае не стесняются показать, на что они горазды. Три сотни расселили по домам — по одному, по двое, по трое, лишь у меня и у старосты их по пять человек. Чахтицкая госпожа оставила в замке двадцать солдат, но содержать их приказано нам. Гайдуки ходят из дома в дом и собирают на их пропитание — деньгами, птицей или плодами. Беда тому, кто в чем-нибудь откажет им.
        Там, где разместилось это дьявольское племя, — там кончилась спокойная жизнь.
        Воздаю Всевышнему благодарение за то, что не одарил меня дочерью, и творю молитвы за прихожан, поскольку невинность их дочерей подвергается великой опасности.
        Сегодня средь бела дня солдаты напали за амбарами на девушку, возвращавшуюся с поля, мерзкими словами принуждали ее к греху, а когда она убежала от них, словно от исчадий ада, они бросились за ней и повалили в солому… Лишь смелость вооруженных косами молодцов спасла ее от скверны… За это заперли ее на пять дней, в острастку каждому, кто сопротивляется воле солдат. Мы живем в такие времена, когда девушки запираются по ночам и загораживают надежно двери.
        Ни у кого нет уверенности в безопасности своей жизни или имущества. Немецкие ратники способны на любую гнусность, на любое преступление. Нескольких граждан ограбили начисто. Опасаясь за жизнь и за церковную кассу, я тоже сплю, положив заряженный пистолет на столик возле кровати.
        Многострадальные Чахтицы!
        Хмуро взирает на нас будущее, оно — чернее моих чернил, чернее ночи, распростершейся над нами.
        Нам уготована не только нравственная, но и материальная погибель.
        День ото дня редеют стаи кур и гусей, стада овец, хряков и рогатого скота, в погребах пустеют бочки с вином. Солдаты разборчивы, еду, которая им не по вкусу, выбрасывают поросятам, обеды и ужины запивают только хорошим вином.
        Пройдет немного времени, и эта свора объест нас, всех пустит по миру.
        Одна у меня радость — вольное братство спаслось. Ребята заметили тревожные огни и вовремя скрылись. Когда Фицко с Павлом Ледерером во главе солдат пожаловали на град, он был уже пуст, лишь угасающие костры на подворье, пустая бочка из-под вина и обгрызенные кости свидетельствовали о том, что совсем недавно тут пировала дружина разбойников.
        В ту же ночь после возвращения из похода на град меня навестил Павел Ледерер. Был он бледен, голос дрожал.
        «По всему видать — Фицко подозревает меня в измене», — сказал он.
        А дело в том, что Фицко, убедившись, что разбойников в самом деле нет на граде, пришел в ярость.
        «В замке затаился предатель», — взревел он так, что Павла Ледерера обуял ужас. Подскочив к нему, горбун схватил его за руку, точно железными клещами.
        «Гляди, вот самая последняя проделка этого предателя! — указал он на горящие стога, озарявшие небо и часть города. — Это не случайность и не дело рук мстительного поджигателя, а условный знак: предатель упредил разбойников о грозящей опасности!»
        «Уж не считаешь ли ты меня предателем, коли так дьявольски сжимаешь мне руку?» Этими словами и вымученной улыбкой Павел пытался скрыть свой страх.
        Это была неудачная фраза. В ту минуту Фицко подозревал каждого. Получилось, что Павел Ледерер невзначай обратил его подозрительность на себя.
        «Тебя? — Горбун выпучил на него глаза и еще крепче сжал руку. Павел Ледерер почувствовал, что Фицко в ту минуту и впрямь готов считать его предателем. — Тебя бы я тоже мог подозревать, — продолжал тот с некоторым сомнением в голосе, — если бы не считал за лучшего друга…»
        «Не так уж и поздно мы пришли. — Пытаясь усмирить гнев Фицко, Павел стал говорить то, во что и сам не верил: — Вполне возможно, что разбойники где-нибудь на граде, в башне или подземелье. Если горящие стога и были на самом деле сигналом, то вряд ли ватага успела упорхнуть, мы ведь летели словно на крыльях».
        «Если уж на кого обрушится беда, то она несется быстрее ветра», — махнул рукой Фицко.
        Вернувшись из града, он согнал гайдуков и прислугу, кроме девушек, строго охраняемых уже не в подземелье, а в замке, и стал бешено орать:
        «Кто поджег тот стог соломы?»
        В гробовой тишине сердце Павла буйно колотилось — вдруг кто видел его?
        Он поджег стог тотчас, как только заявились солдаты, поскольку был уверен, что намеченное Фицко нападение на град незамедлительно осуществится.
        «Если до завтрашнего вечера вы не выдадите мне поджигателя, все ляжете на «кобылу»!» — ревел Фицко. Алжбета Батори с удовольствием следила за его действиями. Страх, который она почувствовала в день своего возвращения, и подозрение, что горбун — скрытый и полный ненависти враг, не покидал ее, но при этом она сознавала, что Фицко незаменим, хотя в отношениях с ним она должна быть весьма осмотрительной…
        «Фицко, — сказал Ледерер, когда завечерело, — ты ищешь предателя здесь, я же поищу его в приходе!»
        «Отлично! — восторженно пожал ему руку Фицко. — Может, предатель и впрямь в приходе, а вовсе не в замке!»
        Когда Ледерер направился в город, горбун догнал его.
        «Не сердись, приятель, знаю, ты почувствовал, что я подозреваю тебя. Да будь у меня отец, я и в нем бы засомневался. Ничего, скоро ты дашь мне доказательство своей дружбы. За Имриха Кендерешши, живого или мертвого, я получу тысячу золотых. Сам понимаешь — в моих интересах, чтобы он попал в руки госпожи мертвым. И умереть он должен от твоей руки. За такое доказательство дружбы половина моего вознаграждения достанется тебе. Фицко умеет быть благодарным, ха-ха-ха!»
        Так Павел Ледерер попал ко мне в ту же ночь в обличье лазутчика. К сожалению, его частые посещения теперь прекратятся — надо быть поосторожней. И Ян Калина тоже не сможет меня посещать. Сегодня к полудню в приход явился нищий за милостыней. Едва он вошел в ворота, откуда-то налетели гайдуки и уволокли его в замок.
        И горько и смешно. Представляю себе ярость Фицко! Он думал, что в когти его попался Калина, а меж тем то был самый настоящий нищий. Вне себя от ярости горбун избил беднягу так, что на улицу выбросили его полумертвого. Лежит у меня на конюшне. Очнулся несчастный только под вечер.
        Ищу выхода, напрягаю мозг, чтобы придумать, кто может помочь в нашем положении. Напишу письмо суперинтенданту Элиашу Лани и перешлю его с тайным гонцом в Великую Бытчу: поведаю ему об ужасах, постигших нас, и попрошу поговорить с палатином. Сам же отправлюсь завтра в Пьештяны к кастеляну Микулашу Лошонскому. На его встречу с палатином возлагаю самые большие надежды. Он хотя бы попросит об отводе рати и избавит нас от этой прожорливой саранчи.
        Творец небесный, какое страшное время выпало на нашу долю. Я, убеленный сединами проповедник слова Божия, отправлюсь в дорогу как на войну, вооруженный, готовый убивать, обороняя себя. И у моего батрака под рукой будет топор, а за голенищем — нож…
        Двое исчезнувших
        Писано июля 5 дня в лето 1610 от Рождества Христова.
        День за днем уплывают в морс вечности, проходят неделя за неделей, не иссякает только паше страдание. Как долго оно еще продлится, как долго мы выдержим?
        Через пять дней исполнится месяц, как я с надеждой в сердце отправился в Пьештяны. От моего внимания не ускользнуло, что за моей коляской на небольшом расстоянии следовала повозка. Остроглазый батрак определил, что это повозка из замка и в ней сидит Дора с двумя гайдуками. Я верил, что преодолею нерешительность кастеляна и он немедля отправится в Прешпорок, чтобы смягчить сердце палатина и избавить нас от ратников. Нашел дом, где кастелян жил. Хозяйка, старая женщина, приветливо встретила меня:
        «Вы ищете того господина, что жил у меня и купался в горячих грязях в надежде вернуть себе силу и молодость?» — всплеснула она руками.
        «Да, именно его я и ищу — кастеляна Микулаша Лошонского», — ответил я, но при виде ее погрустневшего лица во мне вспыхнуло дурное предчувствие.
        «Поздно вы пришли, ваше преподобие, ох как поздно», — ответила она глухим голосом, но, скупая на слова, более подробного объяснения не дала.
        «Он ушел? Уехал? Случилось с ним что?» — закидал я ее вопросами.
        Она пришла в замешательство: беспокойно затеребила передник, в глазах появился страх.
        «Простите, святой отец, я вынуждена молчать».
        «Как, ты вздумала молчать, вместо того чтобы кричать на весь мир о том, что в твоем доме совершено злодейство?» — возмущенно взорвался я.
        «Я обязана молчать», — заломила она руки.
        «Тогда молчи, покуда власти не развяжут тебе язык! Я тебя призову к ответу за исчезновение человека, который жил под твоей крышей».
        И я вышел, переполненный несказанным гневом, но женщина догнала меня:
        «Я все скажу, ваше преподобие, только никому не выдавайте меня!»
        Так я узнал о беде, постигшей моего друга. Ян Калина навестил его и уговорил отправиться в Прешпорок. Кастелян охотно согласился — ведь горячие пьештянские грязи подействовали на него самым волшебным образом! Ноги и руки сделались подвижными, ревматизма как и не было. Походка стала как у юноши, морщины, проложенные старостью и страданиями, разгладились, щеки порозовели. Этот свежий румянец никак не вязался с его белоснежными волосами. Прежний старец стал неузнаваем! Однако вот беда: разговор с Калиной подслушал слуга, которого кастелян нанял, приехав на лечение. И, подслушав, тотчас исчез.
        «В тот вечер, — рассказывала женщина, — кастелян собрал вещи, готовясь в дорогу. Выехать собирался утром следующего дня. Но наутро воротился слуга, с ним были Дора и Фицко.
        «Молчи, старая, если тебе жизнь дорога», — кричал на меня Фицко.
        И я в самом деле молчала — от страха не могла даже пошевелить языком. Они вошли в горницу. На спящего кастеляна набросили простыню, замотали в нее беднягу. Напрасно он дергался и кричал. Они безжалостно связали его, заткнули ему рот и поволокли к телеге.
        «А ты, старая, ни словом ни с кем о том, что видела, не то расквашу тебе всю рожу!» — вернувшись, пригрозил мне горбун.
        «Бедный кастелян, — расплакалась женщина, — он был такой достойный и милый человек. Кто знает, что с ним стало!»
        Только она это все рассказала, как в горницу ворвалась Дора. Злобно накинулась она на хозяйку и начала рвать на ней волосы.
        «Я научу тебя держать язык за зубами!»
        Видя такое, я подскочил на помощь к несчастной женщине и оттащил от нее разъяренную служанку.
        «Ты сама выдала себя, показала, что замешана в исчезновении кастеляна!» — напустился я на нее. — Теперь я знаю, кого должен призвать к ответу!»
        «Я ни при чем! — ответила Дора насмешливо. — никакой моей вины нет. Пусть только кто-нибудь осмелится свидетельствовать против меня! — Она бросила на испуганную женщину злобный взгляд. — А хоть бы и свидетельствовал, разве я могу не исполнить приказ госпожи?»
        Дора ушла, я следом. Но когда я вышел, ее и след простыл.
        «Куда поедем, ваше преподобие?» — спросил батрак, прервав мое долгое раздумье.
        «В Прешпорок!» — решил я внезапно.
        Все гнало меня в Прешпорок, чтобы добиться там аудиенции у палатина и открыть ему злодеяния Алжбеты Батори.
        Что коляска — будь у меня крылья, стремглав полетел бы в надежде принести Чахтицам спасение! Мы тронулись, и тут за углом я заметил Дору. Она ухмылялась — это пробудило во мне опасение, что она будет и дальше шпионить за мной.
        Мое волнение улеглось только тогда, когда наша коляска выехала из Пьештян. Тут уж я стал хладнокровно рассуждать и придумывать лучший способ, как попасть к палатину и предъявить ему жалобу города-страдальца. Вспомнил я и о приставленной шпионке. Но напрасно я оглядывался, так же как и мой остроглазый батрак. Никакого преследования мы не заметили.
        Вечерело, густела тьма. Бучаны мы давно уже проехали, и батрак сказал, что он уже видит башни трнавских храмов.
        Вдруг мы услыхали далекий топот. Сердце сжалось у меня в тревоге, батрак испуганно крикнул:
        «Это гонятся за нами!»
        Топот лошадиных копыт сзади становился все более зловещим, батрак яростно нахлестывал коней. От трнавской заставы мы были совсем близко, еще немного — и на нас уже никто не посмеет напасть, а если и нападут, подоспеет помощь. Но преследователи летели за нами, будто демоны.
        Все произошло в мгновение ока. Хоть мы и были готовы к защите, Фицко напал на батрака так стремительно, что сбил его с козел и откатился с ним к канаве. На меня спрыгнул гайдук, потом еще один и еще. Они крепко связали нас, а когда мы стали звать на помощь, заткнули нам рты. Наши крики остались без ответа. На заставе все спали.
        «Киньте их в повозку! — приказал гайдукам Фицко. — Пастора самое лучшее было бы убить на месте, но зачем же так огорчать чахтичан? Мы не хотим, чтобы овечки плакали по своему пастуху?»
        Этот дьявол делал вид, что не хочет огорчать моих прихожан. Трус! Его трусость и страх перед гневом прихожан спасли меня. Но с той минуты я точно знал, что мне не позволят долго жить. На дороге убить меня не решились, ибо потом тщетно попытались бы свалить вину на разбойников или на других неповинных. Люди догадались бы, кому нужно, чтобы меня на свете не было.
        Когда мы миновали Пьештяны, Фицко, ехавший с двумя гайдуками впереди, приказал гайдуку, сидевшему на месте моего батрака, остановиться и развязать нас.
        «Вот что я скажу тебе, пастор, — кричал на меня Фицко, — за то, что я не хочу, чтобы ты так позорно возвращался домой, не вздумай отблагодарить меня наскоком или попыткой к бегству. Тогда бы я и впрямь задумался, не стоит ли тебя вместе с твоим батраком отправить к праотцам».
        Кровь кипела во мне, но я молчал.
        «И на будущее запомни, — продолжал горбун, — что чахтицкая госпожа не станет терпеть, чтобы ты отправлялся на прогулки и вероломно покидал своих овечек. Мы теперь будем следить в оба, чтобы ты был порядочным пастухом вверенного тебе стада и не мотался туда-сюда по белу свету!»
        И он тут же приказал батраку погонять коней. Я не сумел подавить улыбку. Было ясно, что Фицко боится разбойников, хотя и храбрится для виду.
        Когда мы доехали до Чахтиц, было за полночь, все давно спали.
        «Спокойной ночи, ваше преподобие, — сказал Фицко насмешливо и, чтобы моим обеспокоенным домашним объяснить свое появление, добавил: — И не стоит благодарить меня, что я присоединился к вам по дороге лишь для того, чтобы оказать помощь в случае нападения разбойников!»
        Остаток ночи я провел в адских муках. Я смертельно устал, в моей душе ярилась буря. Что случилось с Микулашем Лошонским, что происходит в замке, что будет с несчастными Чахтицами? Что станется со мной? Меня терзала такая безнадежность, что я без конца ходил по комнате, пока по соседству не проснулись солдаты. В эти минуты я пришел к самому отчаянному решению — к мысли о мятеже. Если бы я взошел на амвон, то зажег бы пламенным словом в душах верующих бунтарские искры.
        «Люди, помогите себе сами, если даже Господь Бог не помогает нам!»
        Небесный Отец, прости мне мою слабость! Боюсь, что не одолею искушение, что однажды не совладаю со своим языком и вместо любви, покорности и послушания буду призывать к ненависти и мщению!
        Пока я на свободе, но на самом-то деле — самый настоящий раб. Они следят за каждым моим шагом, перехватывают любое письмо, подслушивают разговоры с гостями.
        Из событий, случившихся в последние дни, вспоминаю о двух посещениях моего прихода. Позавчера меня посетил граф Няри, который еще в мае должен был жениться на дочери Беньямина Приборского. Свадьбу перенесли на сентябрь. Граф попросил об этом якобы для того, чтобы привести в порядок свои имущественные дела.
        Вошел он чрезвычайно шумно. Мне показалось — он хорошо знает, что тут творится. В комнате солдат, где, по обыкновению, был и один гайдук, подслушивающий мои словацкие разговоры, он громко раскричался:
        «Прочь с моих глаз, дармоеды, и не показывайтесь, пока я буду под этой крышей!»
        Он ругнулся еще и по-немецки, после чего войдя в мою комнату, извинился:
        «Не упрекайте меня, святой отец, за то, что я так дерзко прогнал ваших гостей…»
        «Если бы вы могли прогнать их навсегда!» — прервал я его извинения.
        «Я с радостью избавил бы вас от них и освободил бы Чахтицы от неслыханного злодейства. И выгнал я солдат и гайдуков для того, чтобы спокойно поговорить об этом».
        Я посмотрел на графа Няри с большим удивлением и тревогой.
        Меня потрясло, что влиятельный граф, известный дипломат, будущий жених подопечной Алжбеты Батори, так откровенно говорит со мной, проявляя недружелюбие в отношении чахтицкой магнатки. Я не знал, что и сказать, поскольку в последнее время приучил себя с каждым держаться настороже. А кроме того, по его бледному лицу и льстивой улыбке я понял, что он не все договаривает. У меня даже появилось подозрение, уж не подослан ли он графиней, чтобы разузнать мои замыслы.
        Из осторожности я молчал и лишь безмолвным жестом предложил ему сесть.
        «Буду откровенен, святой отец, и скажу вам все без утайки. Я пришел, чтобы поручить вам обеспечить меня всеми необходимыми для брака документами. Свадьба состоится в сентябре, двадцать пятого дня…»
        «Насколько я знаю, по требованию Алжбеты Батори этот брак буду благословлять не я», — предупредил я его.
        «Вижу, ваше преподобие, вы получаете из замка надежные сведения, — улыбнулся он. — Однако ситуация изменилась. Я настаиваю на том, чтобы свадебный обряд совершали вы».
        По лицу его снова растеклась та самая разлюбезнейшая улыбка, что казалась мне столь неискренной и понуждала быть крайне сдержанным.
        «Однако, — продолжал он, — скажу откровенно: это только предлог, чтобы сбить с толку графиню. Ни о каких документах вы не должны беспокоиться, вы можете о них просто забыть».
        «Разве свадьбы не будет и в сентябре?» — спросил я изумленно.
        «Не имеет значения, — махнул он рукой, — будет она или не будет, все равно. Главное, святой отец, чтобы вы и в дальнейшем не забывали о своих обязанностях».
        Он сказал это укоряющим тоном, словно попрекал меня в нерадивом их исполнении.
        «Не забывайте, — сказал он, строго глядя на меня, — что вашей обязанностью является оберегать душевное ил телесное благополучие прихожан, вверенных вашему попечению. С одинаковым вдохновением вам надлежит защищать от опасности как их души, так и жизни и имущество».
        «Я полагаю, — ответил я, чувствуя, как во мне растет негодование, — что обязанности свои исполняю в меру моего понимания и совести».
        «Не сомневаюсь в этом, — граф Няри смягчил строгое выражение лица, — могу вас упрекнуть разве что в том, что не защищаете своих верующих еще лучше, решительнее, с той смелостью и жертвенностью, каких требуют нынешние чрезвычайные обстоятельства. Признайтесь, что при самом искреннем желании вы ничего, совершенно ничего серьезного до сих пор не предприняли. Скажите, сумели ли вы хоть одну беду отвратить от Чахтиц?»
        Столь прямой вопрос привел меня в величайшее замешательство. Я и сам задавал его себе, и все чаще ответом было одно: ничего… ничего! Разве что несколько неудачных попыток, сорванные планы, в то время как на Чахтицы так и сыплются несчастья.
        «Что вас заставляет задавать этот вопрос, ваша светлость?» — спросил я, в высшей степени удивленный тем, что граф так печется о Чахтицах и так пристально оценивает мои поступки.
        «Ничего, — ответил ом, — одно лишь сердце, сочувствующее страждущим и преследуемым».
        «В таком случае мне представляется, — отважился я выразить свою мысль вслух, — что буде вы искренно желаете помочь страждущим и преследуемым, то могли бы сделать гораздо больше, чем я. Я могу бороться за справедливость только снизу, медленно, преодолевая огромные трудности, меж тем как вы, благодаря вашим влиятельным связям, могли бы воздействовать сверху, причем без отлагательств».
        «Мне льстит ваше доверие, господин пастор, но, к сожалению, никакие мои способности и связи не в силах утвердить справедливость сразу. Если я опрометчиво возьмусь за дело, то, несомненно, потерплю поражение, и Алжбета Батори сможет продолжать чинить свои злодеяния и впредь. Уверяю вас: если бы смог одолеть ее своими силами, то не искал бы союзника и не пришел бы к вам».
        «Вы действительно хотите бороться против Алжбеты Батори и надеетесь найти во мне союзника?»
        «Да, причем союзника самого достойного, наряду с Микулашем Лошонским, который особенно приятен мне своей смелостью и серьезностью, с коей вступил в борьбу, отправившись прежде лечить измученное старческими недугами тело».
        «Откуда вы знаете о нем и о его помыслах?»
        «Я знаю больше, чем вы думаете, святой отец, тайное для вас — для меня явно. Уверяю вас, что уже в скором времени вы услышите о своем друге, о Микулаше Лошонском».
        «Он жив?» — обрадовался я.
        «Да, жив».
        «А где держат его под стражей?»
        «Не знаю, но думаю, уже сегодня узнаю».
        Я возносил мольбы к Богу, дабы Он просветил мой ум, помог понять, как мне держаться с графом Няри. Взвешивал каждое его слово, каждое движение, но так и не мог уразуметь, искренен ли он или же он загонщик Алжбеты Батори, взявший на себя задачу заманить меня в ловушку.
        «Мне понятно ваше недоверие, святой отец, и потому не упрекаю вас ни в чем. Мы можем добиваться одной цели, но врозь. И все же лучше, чтобы наши поступки успешно дополняли друг друга. Скажу вам в нескольких словах, чего жду от вас как от своего союзника. Учите своих прихожан не терпеть, а бунтовать. Пусть чахтичане не склоняют смиренно головы, покоряясь власти злой судьбы, пусть сжимают кулаки и готовятся помочь себе собственными силами, если уж никто другой им не поможет».
        «Как вы это представляете себе, ваша светлость?»
        «А так, что вы должны воспитывать в них бунтарство при любых обстоятельствах. А этих обстоятельств у вас наберется несметное множество. Вы замечательный проповедник. Так вдохните своими призывами силу в чахтичан, чтобы не падали духом, а ходили с поднятыми головами и готовили веревки».
        «Для чего веревки?» Я не мог взять в толк, зачем нужна моя вдохновенная проповедь и этот бунт и каким образом чахтичане смогут справиться с бедами сами.
        «Веревки, — сказал граф Няри с улыбкой, — крайне нужны: когда кончится их терпение, они ночью свяжут солдат и с захваченным оружием ринутся в замок требовать справедливости».
        При этих словах у меня закружилась голова. Почему в моих раздумьях я не пришел к мысли о подобном исходе? Я почувствовал облегчение, с сердца скатился тяжкий камень.
        «Пожалуй, я сказал уже достаточно, — поднялся граф Няри. — Стало быть, надеюсь, святой отец, что вы начнете готовить народ к восстанию. А я между тем займусь своими делами».
        Пожав мою руку, он двинулся к двери. На пороге остановился.
        «У вас есть союзники, с которыми я был бы не прочь наладить связь, преподобный отец. Вы не знаете, где бы я мог найти Яна Калину и Андрея Дрозда?»
        Я побледнел. Вот оно, шило в мешке! Вот что, оказывается, было целью визита графа Няри! В замке отчаялись узнать, где укрылись вольные братья. Дрожат от страха и гадают, когда и откуда они нежданно обрушатся на них.
        «Вы опять засомневались, святой отец?» Он глядел на меня пронизывающим взглядом.
        «Я могу вам открыть только то, что мне известно, ваша светлость», — с большим трудом выдавил я из себя.
        «Значит, и вы не знаете, где укрылись разбойники? Что ж, я все равно найду их, потому что и им предстоит решить важную задачу».
        Он ушел, а я остался один, сбитый с толку, в полной растерянности. Что мне думать об этом человеке, как я должен к нему относиться? Но я быстро успокоился. Карты свои я не открыл, не должен этого делать и в будущем. В конце концов, я был даже благодарен графу: во мне просыпались новые силы, смелость, граф помог мне найти выход. Он указал мне его. Если нам не помогут, мы должны быть готовы помочь себе сами! Из дома в дом я буду нести факел непокорности, ронять искры в измученные души людей, чтобы однажды, когда настанет час, из этих искр возгорелось пламя!..
        Как только граф Няри ушел, явился Беньямин Приборский. Сам не свой, правда, не из-за дочери. Замужество Эржики наполняло его счастьем. Не надо давать дочери приданое, его имя узнают широко вокруг, слава его возрастет. И все-таки радость эта омрачена.
        «Сын пропал! — пожаловался он. — Бесследно, ни слуху от него, ни духу. Сердце сжимается, ничто не радует, а уж мать до того зачахла, что боюсь за ее здоровье».
        «Может, его похитили?»
        «Да нет, преступный умысел тут ни при чем, — ответил он. — Парень оставил прощальное письмо. Отправился, дескать, искать свое счастье. И чтобы не поминали лихом и не тревожились».
        «А вы не знаете, почему жизнь в Врбовом обрыдла ему?»
        «Знать не знаем, но догадываемся. С той минуты, как Эржика ушла из дома, он очень изменился. Стал еще задумчивей, искал уединения и ходил по всяким религиозным сходкам. Видно, это и отравило ему душу. Все время толковал о разных верованиях, раздумывал, какое из них истинное, а когда я напустился на него и посоветовал думать о другом, если только не собирается стать священником, он горько ответил: «Думаю, только на это я и гожусь…» — «А ты бы кем хотел быть?» — «Ратником! Только у меня нет ни одного качества, нужного воину. Я бы с радостью пошел воевать, чтобы умереть на поле боя» — и мы даже оглянуться не успели, как он исчез. Неделю назад мы нашли его постель пустой».
        Растрогала меня отцовская боль. Я обещал ему, что объявлю в храме: если кто узнает что-нибудь о пропавшем юноше, пусть сообщит об этом в Врбовое.
        Сейчас глубокая ночь.
        Я откладываю перо. Меня одолевает дрема, жажда покоя.
        16. Все готово к свадьбе
        Последние дни свободы
        Быстро бежало время для Эржики Приборской в Прешпорке. Мать вверила ее заботам овдовевшей графини, давней приятельницы, нанятые наставники учили ее языкам, изысканным светским манерам — всему тому, что нужно вельможной даме для того, чтобы блистать в обществе. Стараясь забыть свои горести, она прилежно учила все, что ей преподавали. И все же чувствовала себя как в тюрьме. Она мечтала о Врбовом, о полях, о горах и лесах и ужасалась при мысли о встрече с графом Няри, который часто писал ей письма, причем во все более доверительном тоне. Он навещал ее, с восторгом следил за ее успехами в изучении языков и всякий раз рассыпался в любезностях. Он уверял Эржику и графиню, которая во время его визитов ни на минуту не покидала свою подопечную, что неимоверно рад приближению дня свадьбы, самого счастливого дня в его жизни.
        Как же возрадовалось сердце Эржики, когда прошел май, а о свадьбе никто не заикнулся — позднее граф Няри с опечаленным лицом сообщил ей, что непреодолимые препятствия принуждают его отложить церемонию. Прошел июнь, пробежал и август. Правда, в августе начались новые страдания, ибо из письма матери и сообщения графа она уже знала, что свадьбу назначили на двадцать пятое сентября.
        По мере приближения этого дня Эржика становилась все печальнее, и графиня была сама не своя, видя, как увядает ее подопечная. В глазах у нее прочно поселилась печаль, улыбка больше не озаряла лица. Однажды она застала девушку на балконе: она смотрела на мчавшиеся тучи, и глаза ее были полны слез.
        В начале сентября Алжбета Батори накупила множество тканей, и десять портних днем и ночью шили для Эржики приданое. Она искала редкие пряности и фрукты для свадебного пира и как бы не замечала, что Эржика на глазах тает. На девушке лица не было — словно она последние денечки доживала.
        Все чаще вспоминался ей Андрей Дрозд. Во сие видела его могучую стать, добродушное лицо и сильные руки, вырывающие ее из объятий графа Няри. Не раз, пробудившись после такого сна, она испытывала желание мчаться очертя голову к предводителю вольницы. Но сердце ее сжималось от боли: кто знает, как он ее встретит, кто знает, любит ли он ее?
        - Эржика, — время от времени напоминала о себе мать, заметив подавленное состояние дочери, — выше голову, положись на меня! Увидишь, я сделаю тебя счастливой!
        - Без графа Няри я и так была бы самой счастливой. Я ненавижу его, и он мне день ото дня противнее, — говорила Эржика, не скрывая своих чувств.
        - Можешь ненавидеть его сколько душе угодно, и пусть он станет тебе еще противнее, — шептала мать, гладя ее по лицу.
        - Не выйду я за него! — восклицала Эржика. Но то был уже не крик решительного непокорства, а лишь отчаянная просьба.
        - Выйдешь, Эржика, так нужно!
        Эржика обливалась слезами, мать успокаивала ее.
        Вечером перед отъездом в Чахтицы, тронутая страдальческим выражением лица дочери, она поддалась давнему искушению посвятить ее в свои планы, чтобы хотя бы так вызвать у нее на лице улыбку.
        - Я разве не говорила тебе, Эржика, чтобы ты не огорчалась, не терзала себя понапрасну? Как раз наоборот, ты должна радоваться, что в твоей жизни после свадьбы настанет великая, благостная перемена!
        - Я не хочу такой перемены!
        - Тебе будут завидовать, что ты жена известного ловеласа. Ты будешь носить славное имя, которое обеспечит тебе всеобщее уважение и восторг, ты станешь так богата, что превзойдешь даже меня. Во всей стране ни у кого нет столько золота, драгоценных украшений и каменьев, как у твоего будущего супруга.
        - Я не мечтаю ни о золоте, ни о богатстве, матушка, — сказала девушка со слезами на глазах. — И не мечтала бы даже в том случае, если бы не должна была платить за это собственным счастьем.
        - Ты еще ничего не знаешь ни о жизни, ни о людях, Эржика. Будь благодарна, что я сделаю тебя известной и богатой.
        - И женой графа Няри! — вырвалось у несчастной девушки.
        - Да, и женой графа Няри. Ты станешь ею, но он не станет твоим мужем! Не понимаешь? Ну так послушай, я открою тебе глаза, успокою твое сердечко, истерзанное напрасными страхами.
        Однако это вступление еще больше растревожило Эржику. Подозрение, давно возникшее у нее, но все время подавляемое, снова проснулось.
        - Верь мне, Эржика, ты упала бы в моих глазах, если бы запылала искренней любовью к этому юбочнику. Я тоже презираю и ненавижу его. Именно поэтому я выбрала его: он даст тебе все, что я считаю для тебя необходимым. Я выбрала его потому, что смогу легчайшим образом убрать его, как только он сделает то, что я от него ожидаю.
        Эржика в страхе уставилась на графиню.
        - Как ты хочешь его убрать?
        - Он поведет тебя к алтарю, перед Богом и перед светом ты станешь его женой. И у меня в руках будет завещание, неподвластное никаким случайным обстоятельствам, завещание, которым он сделает тебя наследницей всего своего движимого и недвижимого состояния. От алтаря он приведет тебя домой, в мой замок, к пышно накрытым столам, к веселым свадебным гостям, съехавшимся со всей страны.
        Девушка слушала мать с затаенным дыханием.
        - Но из-за того стола он уже не поднимется.
        - Ты хочешь его отравить?! — побледнела дочь.
        Мать рассмеялась сухим смехом, вызвавшим ужас у Эржики.
        - Отравить, убить? — ответила она, смеясь. — Что ты, Эржика! Человек, у которого столько друзей и знакомых, жизнь которого столь важна для палатина и короля — он же просто незаменим, твой будущий супруг! — такого человека нельзя убрать просто, как любого смертного.
        - Что же с ним произойдет? — спросила Эржика, совсем сбитая с толку.
        - Граф Няри на свадебном пиршестве сам отравится… Можешь на это полностью рассчитывать. В день свадьбы он не доживет до вечера!
        - Но как ты можешь знать, что сделает граф Няри двадцать пятого сентября? — спросила Эржика, и сердце у пес наполнилось трепетом при виде лица матери.
        Из ее искрящихся глаз словно взвивались зеленоватые язычки пламени. Она нахмурилась, будто изрекая смертельный приговор, и тонкие губы ее совсем сузились в презрительной улыбке.
        - Больше ни о чем не спрашивай, Эржика, — сказала она мрачно. — Хватит с тебя моего уверения, что уже в свадебную ночь будешь вдовой, как и я, только богаче меня.
        Она оставила дочь, объятую смятением. Не по нраву пришелся ей страх, увиденный в глазах девушки, явный укор и осуждение на ее испуганном лице.
        Вскоре после этого разговора явился граф Няри, весь сияющий и улыбающийся, и вручил Алжбете Батори и своей нареченной цветы. Вел он себя как счастливый жених. Алжбета Батори соревновалась с ним в любезностях. Даже в самом малом не обнаруживала она своего презрения и насмешки.
        - Ах, как я жалею, что вы уже уезжаете, ваша светлость, — говорил он жалостливым голосом.
        - Не вы, дорогой друг, а мы должны сожалеть. Как нам будет не хватать вашего милого общества, и, признаюсь вам откровенно, я буду ждать вашего приезда в Чахтицы, пожалуй, с еще большим нетерпением, чем ваша влюбленная невеста.
        - Я не заставлю себя долго ждать, ваша милость. Если позволят дела, которые завершаю одно за другим, я приеду уже двадцатого сентября, поскольку моя жизнь в Прешпорке или в Вене без невесты и без вас пуста, скучна и невыносима.
        В таком тоне проходил их разговор, и Эржика приходила в ужас, наблюдая, как они притворствуют, проявляя друг к другу такое расположение и дружбу, в то время как в их сердцах кипит ненависть, способная даже на преступление.
        - Прошу вас, сударь, — отозвалась Эржика, как только Алжбета Батори оставила их наедине, — не разыгрывайте комедию по крайней мере со мной. Я знаю, что вы не любите меня, так же как и я не люблю вас.
        - Я люблю вас, — ответил он с улыбкой, которую считал обольстительной, но Эржике она представлялась фальшивой и отвратительной ухмылкой, — и уверяю вас, что моя любовь не мимолетное чувство, а пламя, которое обожгло мое сердце на всю жизнь. Жалею, что мне не удалось пробудить в вас, дорогая невеста, подобные чувства. Но мою печаль смягчает сладкая надежда: однажды голос моего сердца найдет у вас отклик.
        Эржика горько улыбнулась:
        - А вот мою печаль о том, что не могу говорить с вами столь же откровенно, как тогда на вечере у Эстерхази, ничто не смягчает. Между тем лишь откровенность могла бы помочь и вам и мне.
        Он посмотрел на нее испытующим взглядом.
        - И уж вам гораздо больше, чем мне, — присовокупила она.
        - Мне же кажется, — ответил он с сомнением, нахмурившись и как бы выходя из своей роли, — что откровенность — как раз то, что могло бы помочь менее всего. Но почему бы вам не быть со мной откровенной? Я вынесу и самую жестокую правду и последую вашему примеру.
        Она оглянулась, посмотрела, закрыта ли дверь, и вплотную приблизилась к нему. Лицо горело от возбуждения, глаза пылали.
        - Сударь, я считаю своим долгом предупредить вас, — прошептала она. — Спасите себя! Исчезните до свадьбы. Речь о вашей жизни. Уверяю вас, в той же мере, в какой не хочу стать вашей женой, я не стремлюсь и к тому, чтобы стать вдовой, наследницей вашего состояния.
        - Что это значит? — ужаснулся он.
        - Скажу вам без околичностей. Если вы женитесь на мне, вы не доживете в день нашей свадьбы до вечера. Я предупреждаю вас, так как хочу предотвратить преступление.
        Граф Няри побледнел.
        - С какой стороны грозит мне опасность, о которой вы меня предупреждаете?
        - Я сказала вам все, что знаю, для того чтобы вы подумали, как вести себя. Надеюсь, этого достаточно, чтобы вы без колебаний расторгли наше обручение.
        Он смотрел на нее словно на призрак. Выражение ужаса на его лице вдруг сменилось удивлением и восторгом. Она вновь увидела перед собою актера, неисправимого в своем лицедействе.
        - Расторгнуть наше обручение? Ни за что! Именно теперь отречься от вас, милая моя невеста, когда вы доказали, что в вашем сердце тлеет, по крайней мере, искорка расположения ко мне?
        - Я ничего не доказывала! — запротестовала она.
        - Вы дали мне понять, что боитесь за мою жизнь.
        - Боюсь и за других, и за себя!
        Граф Няри озорно рассмеялся, но затем заставил себя перейти на серьезный тон:
        - Я восторгаюсь вами и не могу не дивиться тому, как вы изменились с той минуты, когда я видел вас в последний раз. Тогда вы не были способны на такую хитрость.
        - Не понимаю, о какой хитрости вы говорите.
        - О хитрости, о совсем маленькой хитрости, с помощью которой пытаетесь отговорить от свадьбы ослепленного обожателя.
        - Уверяю вас, — оскорбилась Эржика, — что касается хитрости, я никогда бы не отважилась с вами соперничать. Мое предостережение вполне обоснованно.
        Его лицо приняло серьезное выражение.
        - Мой долг верить вашим словами, милая невеста, и я им верю.
        Она обрадовалась, что граф Няри наконец навсегда распрощается с ней, поэтому она подала ему руку необыкновенно приветливо:
        - Надеюсь, после моего предостережения вы станете вести себя так, как вам прикажут рассудок и осторожность.
        Он поцеловал ее руку с вежливым поклоном.
        - Я заслужил бы только ваше презрение, если бы следовал голосу разума. Я прощаюсь с вами, милая моя невеста, но не навсегда, как вы ожидали. Двадцатого сентября я обязательно приеду. Настоящая любовь не боится никакой опасности, никакого препятствия. Пусть же осуществится моя самая горячая мечта, даже если во исполнение ее мне придется заплатить жизнью!
        Уходил он гордо выпрямившись, словно никак не мог расстаться с облюбованной им позой героя. А Эржика обессиленно сидела в кресле, словно на нее обрушился целый мир.
        Ничего не помогло, ничего, она станет его женой и — вдовой…
        Алжбета Батори меж тем за закрытой дверью разговаривала с Дорой и с другой пожилой женщиной, одежда и пышные формы которой свидетельствовали о том, что это кухарка.
        - Как тебя звать? — спросила Алжбета Батори.
        - Анна Рачкова, — ответила кухарка.
        - Как долго ты служишь у своих господ?
        - Да лет пятнадцать.
        - Как живут твои господа совместно?
        - В большом согласии и любви. Столько любви нигде, где бы я ни служила, я еще не видала.
        Кухарка и не заметила, как нахмурилась госпожа. Но от Доры это не ускользнуло.
        - Никогда не случалось между ними недоразумений?
        - Нет. Хотя, — быстро поправилась кухарка, — в последнее время случается. Господин иной раз смотрит бирюком. Однажды, этак месяц тому, они о чем-то долго разговаривали, и с тех пор госпожа часто плачет. Не при господине. Только когда одна. Что-то, видать, произошло между ними.
        - Хорошо, ступай! — сказала госпожа кухарке, и Дора заметила, что лицо ее снова прояснилось. — Дора, — обратилась к ней графиня, когда за кухаркой закрылась дверь. — Позаботься, чтобы кухарка все время следила за всем, что творится в доме секретаря палатина, и чтобы тебе обо всем докладывала. Вот тебе для этой цели деньги, не жалей их. Новости, касающиеся Юрая Заводского и его супруги, для меня чрезвычайно важны. А вот письмо для господина секретаря. Сейчас он в Вене, но письмо отнеси к нему домой, поговори с женой. Скажи, что письмо от меня, и этак нерешительно отдай его ей в руки, присовокупив, чтобы вручила мужу по возвращении.
        Тучи над невестой
        Вернувшись в Чахтицы, Эржика Приборская потеряла всякую надежду на спасение. Не согревала ее и вера в любовь Андрея Дрозда, надежда, что он когда-нибудь явится и освободит ее.
        О побеге она не могла и помыслить. На окнах были толстые решетки, а если она и выходила на несколько шагов из замка, всегда за ней следили чьи-то неотступные глаза. Не иначе, как мать приказала служанкам шпионить за каждым ее шагом. В чахтицком замке она чувствовала себя пленницей.
        Обитатели замка изменили свое поведение. Они уже не обращались к ней с той приветливостью, к которой она привыкла в прошлом. Словно получили на это строгие указания. Вокруг нее были бесстрастные лица, среди которых только рожа горбуна была куда как выразительна. При каждой встрече он исходил лютой ненавистью, и Эржике казалось, что она слышит его зубовный скрежет. Изменилась и мать. Ее слова и поступки утратили прежнюю нежность. Когда она разговаривала с дочкой, то была где-то далеко от нее, а не рядом. Девушка постоянно чувствовала, что мать избегает ее и встречается с ней только по необходимости.
        Из этой угнетающей обстановки она вырвалась лишь на два дня. После долгих просьб мать отпустила ее в Врбовое. Не одну — поручила ее присмотру Доры. И даже в Врбовом ей не стало легче. С тех нор как она оставила врбовский дом, он стал ей совершенно чужим. Но печаль, царившая в нем, затронула и ее душу. Невольно в ней проснулись угрызения совести: конечно, Михал исчез из-за нее. Узнав, что она вовсе не сестра ему, он, наверное, влюбился в нее, о чем она не раз догадывалась.
        - Если с Михалом и случилось неведомо что, — успокаивал себя Приборский, — так хоть ты, Эржика, будешь счастлива…
        - Счастлива… — горестно шептала девушка.
        Она чувствовала, что и здесь ей некому пожаловаться, не могла же она огорчить и без того опечаленных родителей. Да и все равно это не помогло бы. Они знай нахваливали бы жениха, графа Няри, ослепленные его титулами и богатством.
        Пока Эржика находилась в Врбовом, Фицко обдумывал планы мщения.
        «Не выйдешь, не выйдешь замуж!» — твердил он ночами, оглядывая в своем логове на руке следы раны, полученной от Эржики.
        Когда горбун вспоминал свое поражение и позор, лицо его искажалось от гнева, он лихорадочно обдумывал, как помешать браку Эржики Приборской.
        Павла Ледерера он встретил изрядно повеселевший.
        - Для нас наступают иные времена, Павел! — хлопнул Фицко его по плечу.
        - Что-нибудь происходит?
        - Пока нет, но обязательно произойдет! — радостно сообщил горбун. — До сих пор я просто подыхал со скуки. Недели и месяцы проходили в полном бездействии. Я был всего лишь слугой, а не хозяином своих поступков. Но час мой близок. Я выведал, где скрывается Магдула Калинова, ее мать и твой отец. И ублюдок Цербер с ними, и Мариша Шутовская. Собственно, их выследила Илона — не стану умалять ее заслуг. Только мы двое и знаем, где они скрываются.
        - Где, где? — лихорадочно выспрашивал Павел.
        Фицко расхохотался.
        - Этого, приятель, я тебе не скажу, боюсь, как бы ты не пошел спасать своего отца и все бы не напортил. Но за отца ты не беспокойся. Его шкуру ты уже выкупил, с ним ничего не случится.
        - Тогда почему же ты сразу не действуешь?.
        - Поспешишь — людей насмешишь, — самоуверенно ухмыльнулся Фицко. — Не хочу торопиться, потому и госпоже не сказал про обнаруженное логово. Боюсь, сорвет мои планы.
        - Сестра и мать Яна Калины, — старался раздразнить Павел Ледерер горбуна, — почуют опасность и скроются так, что тебе их и не найти.
        - Ха-ха-ха! Не скроются! Их днем и ночью сторожит баба похитрей лисы.
        Но Павлу Ледереру надо было узнать побольше, в том числе и по какой причине Фицко откладывает на более удобное время облаву на беглецов. Горбун, довольный тем, как он превосходно все задумал, стал понемногу раскрывать свои планы.
        - Конечно, я бы не откладывал облаву на Магдулу кабы тем самым не лил воду на свою мельницу. Пусть она и ее мать, твой отец и Мариша Шутовская еще немного погуляют на свободе, — зато я расправлюсь со своими недругами, с которыми должен расквитаться. До этого не могу скрыться с Магдулой.
        - Не понимаю, Фицко!
        - Не понимаешь, ха-ха! А ведь это так просто. Это бабье — самая лучшая приманка для разбойников, которые будто сквозь землю провалились, черт бы их взял. Не будь этого, кто знает, как бы мы напали на их след.
        Павел Ледерер прекрасно понимал, в чем замысел Фицко, но делал вид, будто ничего не соображает.
        - Ты еще не смекнул, Павел? И куда это подевалась твоя сметка! Скажу тебе пояснее. Ты же знаешь, что Мариша — невеста Калины, а в его сестру влюбился пандурский капитан. Ты можешь представить, чтобы влюбленные долго жили вдали друг от друга?
        - Этого я и вправду не могу представить.
        - И я тоже, братец. Вот и жду терпеливо, когда они объявятся и разом попадут ко мне в лапы. Клянусь, ни один из них от меня не ускользнет. Вот тогда-то у тебя и появится возможность скрепить пашу дружбу. Капитана Кендерешши я отдам в твои руки.
        - Ну тогда пора точить нож. — Павел принудил себя улыбнуться.
        - Хорошенько наточи, ха-ха! Но возможность засвидетельствовать свою дружбу я предоставлю тебе раньше!
        - Каким образом?
        - Говорил же я тебе, что хочу расквитаться с Эржикой Приборской. Если не отплачу ей за ее выстрел сейчас, до того как она станет женой графа Няри, то потом такого случая никогда не будет. Хочу свадьбу ее расстроить, но этого мало. Вряд ли это станет для нее особой карой — ведь ясно: эта свадьба нужна больше госпоже, а не ей.
        - Как же ты собираешься с ней расквитаться и чего ты ждешь от меня?
        - В канун свадьбы, — ответил горбун, — подкрадусь в ее комнату ночью, точно призрак, заткну ей рот, свяжу, заверну в простыню и вынесу из замка. Ты будешь сторожить снаружи, кинешься на меня, и я замертво свалюсь наземь. Потом ты развяжешь ее, только рот оставишь заткнутым. Покажешь ей, как ты отделал меня, и уговоришь довериться тебе и последовать за тобой в безопасное место… Потом уж можешь освободить ей рот, кричать не станет, доверчиво пойдет за тобой. В Вишневом вас будет ждать повозка. Поедете прямо в Новые Замки.
        - Почему в Новые Замки?
        - Ох же и непонятливый ты, приятель! Поедете в Новые Замки к турецкому паше, которому ты продашь ее от имени госпожи. Эта врбовская вертячка доставит ему радость, старому турку такие нравятся!
        - Потрясающе ты все это закрутил, Фицко! — расплылся в улыбке Павел Ледерер, причем вполне искренне, потому как при этом усматривал множество возможностей спасти девушку. — Отомстишь и еще заработаешь на этом!
        - И ты тоже, Павел! — ухмыльнулся довольно Фицко. — Половина денег турецкого паши будет твоя.
        - Сколько же я должен просить?
        - Ничего не проси. Он сам уже знает, сколько тебе дать. Примерно столько, сколько нужно, чтобы купить десяток коней: такие девушки — слабость паши. Сам увидишь, как у него потекут слюнки, только он увидит Эржику Приборскую!
        Завещание графа Няри
        Граф Няри сдержал слово.
        Двадцатого сентября он в сумерки пожаловал в чахтицкий замок с большой свитой. Гость сиял радостью, так же как и госпожа, которой он с величайшим почтением целовал руку и в изысканных выражениях говорил любезности. У Эржики Приборской дрожала рука, когда она с вынужденной улыбкой приветствовала его, стараясь скрыть сумятицу чувств.
        - Так вы все-таки приехали? — укорила она его шепотом.
        - Приехал, как и обещал, — улыбнулся он с выражением счастливого жениха, — и поверьте мне, милая невеста, что я без устали торопил время — пусть побыстрее бежит. А сейчас дни, оставшиеся до нашей свадьбы — даже обратись они в годы — я бы с радостью вычел из своей жизни.
        - Все-таки будьте внимательны, а то как бы эти дни не стали последними, — вновь упредила она его.
        - И тогда бы я не сожалел. Двадцать пятого сентября будет мой самый счастливый день. Пусть даже заплачу за него жизнью!
        Кто наблюдал за ними, но не слушал их тихого разговора, мог бы предположить, что счастливые брачующиеся блаженно нашептывают друг другу доверительные нежные слова.
        По приезде графа между ним и Алжбетой Батори случилось небольшое недоразумение.
        - Пойдемте, мой друг, — пригласила она его после того, как он освежил себя коротким отдыхом, — я покажу вам часовню, где вы проститесь со своей холостяцкой свободой ради того, чтобы добровольно принять узы самого сладкого рабства.
        Часовня была недавно окрашена, в ней все сияло чистотой. Он воздал должное вкусу госпожи, однако решительно объявил:
        - Простите, драгоценная графиня, но я все же настаиваю, чтобы свадьба состоялась в храме.
        - Почему? — удивленно спросила она.
        - Если бы мое первоначальное отвращение не сменилось настоящим расположением и любовью к Эржике, я приветствовал бы свадьбу в таком милом, тихом закутке, в каком любопытные глаза не зрят лица печального жениха. Я же буду сиять радостью и счастьем, которые хочу выставить на обозрение всему свету.
        Она не переставала удивляться. Пытливо изучала его — искренен ли он.
        - Не могу не пойти вам навстречу, — сказала она с улыбкой, — но и в церкви свадебный обряд совершит пастор Фабрициус из Зелениц, которого дружба связывала с моим покойным мужем.
        - Мне безразлично, — ответил граф, — чьи руки благословят меня на всю жизнь.
        Однако позже оказалось, что это ему не так уж и безразлично. Навестив чахтицкого пастора, он призвал его отстаивать свои права и не допустить, чтобы другой служитель слова Божия благословлял браки в его приходе. Ян Поницен последовал его совету, и госпоже ничего не оставалось, как смириться с сомнительным удовольствием увидеть приглашенного пастора лишь среди гостей.
        Последующие дни проходили в завидном согласии между графом Няри и Алжбетой Батори.
        Они вместе ходили на прогулки, сияя улыбками, навещали окрестных господ и приглашали их на свадьбу. Алжбета Батори с таким восторгом расписывала графа Няри, что хозяева не могли сдержать лукавой улыбки.
        У некоторых родилось даже подозрение, что она и он… Уж лучше бы присутствовать на их свадьбе.
        Граф Няри силился во всем следовать ее примеру. Больше всего беспокоили его разбойники.
        - Мое счастье будет полным лишь тогда, — сказал он ей на второй день по приезде, — когда я вас, драгоценный друг, избавлю от всех ваших недругов.
        Он созвал прислугу, порасспросил о чем-то Фицко и гайдуков, потом, рассвирепев, отругал их, что они ни малейшего понятия не имеют о том, где скрывается дружина разбойников.
        - Я покажу вам, как надо искать и ловить разбойников! — И он стал нахваливать одного из своих гайдуков. — Этот человек находит на ощупь иголку в стоге сена, и уж разбойников, разбредшихся по горам, он непременно выследит, даже превратись они все в муравьев.
        И кудесник-гайдук, переодевшись в подмастерья пекаря, отправился в дорогу.
        - Не думай возвращаться, покуда не обнаружишь разбойничьего притона! — кричал ему вслед граф Няри.
        За день до свадьбы стали съезжаться первые гости. Алжбета Батори не позволяла себе ни минуты отдыха. Подгоняла прислугу — каждый казался ей ленивцем. Обо всем заботилась, исключая портних. За ними приглядывала Эржика. Не из опасения, что они испортят шитье. В сущности, ей было безразлично, как оно получится. Она рада была возможности укрыться от графа Няри, который своим неутомимым обожанием приводил ее в отчаяние.
        Вечером, когда граф Няри проходил по двору, где мельтешили слуги, а солдаты с гайдуками, сбившиеся в большие или меньшие кучки, ликовали вокруг котлов, к нему подошла Дора и передала, что его зовет госпожа.
        - Я должна с вами, друг мой, еще коротенько переговорить об одном важном деле, — серьезно сообщила она.
        - Надо ли сейчас еще о чем-то говорить? — улыбнулся граф Иштван Няри. — У нас будет достаточно времени и после свадьбы.
        - Дело минутное, если вы согласитесь.
        - Сегодня вечером я не способен ни в чем отказать вам, драгоценный друг. — С его лица не сходила улыбка. — Заранее объявляю, что исполню все, о чем бы вы ни попросили.
        - То, о чем пойдет речь, — теперь уже и она улыбнулась, — касается не меня, а вашей невесты. Я хочу, чтобы ваша будущая супруга была навсегда застрахована от искусов, которые могли бы вас, дорогой друг, оторвать от нее, привязать к другой женщине и таким образом лишить ее мужа. Я хочу, чтобы вы были с ней до последнего часа, даже если когда-нибудь перестали бы ее любить…
        - Я сомневаюсь, что мои чувства когда-нибудь изменятся. Но если вы убеждены, что я могу помочь своей жене каким-то образом обрести уверенность, я сделаю все.
        Они беседовали в библиотеке, в любимой комнате графа Надашди. Со дня его смерти здесь ничто не изменилось, разве что во время генеральных уборок избавлялись от накопившейся ныли.
        — Меня радует ваша готовность, дорогой друг, — торжественно сказала Алжбета Батори. — Сядьте, прошу вас, за письменный стол и напишите свое завещание. Я продиктую вам его.
        - Завещание? — Он побледнел, от улыбки не осталось и следа.
        - Вы, надеюсь, не испугались, мой друг? — рассмеялась чахтицкая госпожа.
        - Отнюдь нет. — Улыбка снова скривила его губы. — Завещание, однако, напоминает о смерти, и это смутило меня, особенно теперь, когда я начинаю постигать цену жизни и собираюсь вволю насладиться ею.
        - А вы не рассматривайте завещание как напоминание о смерти. Речь всего лишь о небольшой формальности для моего успокоения и уверенности в будущем Эржики Приборской. Садитесь за стол и пишите!
        - Я напишу и подпишу даже свой смертный приговор, — равнодушно сказал граф Няри, и Алжбета Батори с ужасом подумала, до чего же может любовь ослепить даже такого прожженного волокиту. Граф — не иначе — на старости лет лишился рассудка, — решила она.
        Он сел за стол, обмакнул перо в чернильницу и стал писать под диктовку завещание, которое никогда и ни при каких обстоятельствах не подлежало пересмотру. В нем значилось, что все свое движимое и недвижимое имущество он завещает жене, урожденной Эржике Приборской, вне зависимости от того, в каких отношениях он будет с ней до самого момента смерти.
        Когда он подписал завещание, Алжбета Батори позвала Беньямина Приборского, как раз приехавшего незадолго до этого, и дала ему прочесть документ. Он подписал его в качестве первого свидетеля, она — второго.
        Беньямин Приборский тотчас ушел, и госпожа объявила с явным удовлетворением:
        - Итак, дело сделано, досточтимый друг. Желаю вам хорошего сна и приятных сновидений!
        И со свернутым в руке завещанием она собралась было удалиться.
        - Сделано, но не до конца, — смущенно задержал ее Няри, — За свою уступчивость и готовность я хотел бы попросить о небольшом вознаграждении.
        - Что бы вы хотели? — спросила она удивленно.
        - Верните мне подтверждение, данное паше.
        - Вы получите его, но только завтра после церемонии в качестве тайного свадебного подарка, — сказала она с улыбкой, но и с упорством, на которое он не рассчитывал. — Мы ведь так договорились.
        - Что ж, пожалуйста, пусть будет так, как мы условились, однако после нашей встречи у Эстерхази в Прешпорке многое изменилось. Тогда подтверждение было оружием в ваших руках. Сегодня же вы не должны принуждать меня к женитьбе, ибо я так люблю Эржику, что женился бы на ней даже против вашей воли. И я до смерти буду вам признателен, что вы выбрали для меня восхитительнейшее создание и сделали меня самым счастливым человеком на свете!
        Алжбета Батори после минутного колебания подошла к тяжелому ларцу с различными документами, подняла тяжелую крышку и из кипы пожелтевших бумаг извлекла свиток пергамента.
        - Хорошо, верну вам подтверждение, — сказала она, приближаясь к нему, но, заподозрив что-то, внезапно остановилась. Она явно изменила свое решение. Заметив, с какой жадностью стремится граф овладеть пергаментом, она засомневалась, не затеял ли он эту игру лишь ради того, чтобы заполучить в руки опасный документ.
        И она снова двинулась к ларцу.
        - Завтра я вам верну его, только завтра!
        Уничтоженный документ
        Но она и оглянуться не успела, как граф Няри бесшумно подскочил к ней и вырвал свиток из рук.
        Это совершенно ошеломило ее.
        Лицо у графа Няри было точь-в-точь таким же, как и месяц назад у Эстерхази, когда он впервые попытался завладеть пергаментным свитком. Но сейчас оно пылало еще большей ненавистью и отчаянной отвагой. Прежде чем она опомнилась, он развернул свиток над пламенем свечи на письменном столе. Когда пламя вгрызлось в него, она подскочила и, не боясь обжечься, попыталась выхватить уничтожаемый документ. Но граф схватил ее за руку и прошипел:
        - Двинетесь — так этот нож…
        На столе блестел нож для заточки перьев, длинный, остроконечный и тонкий, как бритва. Она не сомневалась: стоит ей двинуться, граф Няри осуществит свою угрозу. И потому она, уже не трогаясь с места, наблюдала, как неумолимое пламя пожирает это мощное оружие.
        Красноречивый документ опал на стол черными обугленными комками. Граф Няри, взяв их на ладонь, стал растирать в пепел. Лицо у него при этом смягчалось все более и более, а когда он сдул с ладони последние хлопья пепла, он уже улыбался, как прежде. Снова перед графиней он стоял воплощенной учтивостью и любезностью.
        - Разрешите мне, сиятельный друг, — заговорил он как можно более сокрушенно, — поцеловать вашу руку, которую я сжал так, что вам стало даже больно, разрешите мне попросить у вас прощения, что я так напугал вас угрозой, осуществить которую я никогда бы не смог. Мне надо было уничтожить документ, который вам не нужен, поскольку он уже выполнил свою задачу, и воспоминание о нем разве что омрачало бы мне минуты наивысшего блаженства.
        Чахтицкая госпожа была в замешательстве.
        Ее трясло от злости. С каким удовольствием накинулась бы графиня на него и выцарапала бы ему глаза, нагло улыбавшиеся на его любезнейшем лице. Однако дразнить его было бы опасно: она превозмогла гнев, придала своему лицу выражение всепрощения и постаралась быть как можно более приветливой.
        - Вы в самом деле напугали меня, мой друг, — сказала она в замешательстве. — Оказывается, вы великолепный актер.
        - О, я обладаю еще многими качествами, о которых вы не имеете понятия, сиятельная графиня. Надеюсь, вам еще представится случай узнать их.
        Хотя он смотрел на нее улыбчиво, маленькие, блестящие глаза его пылали зловещим огнем.
        Тревога, страх охватили ее. С той минуты, как он уничтожил роковой документ, она ощущала свою беспомощность перед ним. Было ясно, что они поменялись ролями Теперь уже она игрушка в его руках.
        - На прощание я позволил бы себе выразить еще одно маленькое пожелание, сиятельная графиня, — сказал он просительно.
        - Я с удовольствием исполню его, если это в моей власти, — ответила она с притворной готовностью и любезностью.
        - Меня трогает ваша готовность, но я не злоупотреблю ею. И прошу-то я о пустяке. Я заслужил и ваш гнев, дорогой друг, и ваше наказание. Я опасаюсь, что вы за мое дерзкое поведение могли бы мне отомстить способом, который глубоко бы меня ранил. Я не хочу, проснувшись в день свадьбы, услышать, что к свадьбе все приготовлено, а невесты нет.
        - Вы напрасно беспокоитесь…
        - Я не до такой степени ослеплен любовью, чтобы не видеть: Эржика не любит меня и ее расположение мне еще предстоит завоевать. Не хочу поэтому подвергать себя опасности. Под вашим влиянием или по собственной воле она может перед свадьбой вдруг исчезнуть.
        - И как бы вы хотели застраховать себя от подобной опасности?
        - Самым простым способом. С вашего позволения я поставил бы перед дверью моей суженой стражу. Пятерых надежных гайдуков.
        - Я предоставлю вам их.
        - Благодарю, дорогой друг, но я рассчитываю только на своих гайдуков.
        Она и с этим согласилась. Попрощались они дружески, но оба чувствовали, что нет уже ни слов, ни масок, из-под которых не выставляла бы рожки взаимная ненависть. И они уже провидели минуту роковой схватки и окончательного расчета.
        Дора, должно быть, ждала ухода графа; едва он вышел, как она примчалась к госпоже.
        - У тебя все готово, Дора? — спросила графиня, ожидавшая ее вечернего сообщения.
        - Готово, ваша милость. Майорова мне сказала, что это самый сильный яд, который ей известен. Растворенный в жидкости, он действует мгновенно. Человек, выпивший его, рухнет, будто его хватил удар.
        - Я довольна и тобой и Майоровой, Дора. Но полное удовлетворение я получу лишь завтра, когда наше дело выгорит.
        В эту минуту у нее вдруг родилось подозрение, не собирается ли граф сам сделать с Эржикой то, от чего он предостерегал ее.
        - Дора, — сказал она взволнованно, — всю ночь глаз не смыкай, даже на миг не вздумай вздремнуть. Собери десять гайдуков. Пятерых поставь в коридоре около комнаты графа Няри, а с остальными сторожи под его окнами.
        - Уж не собрался ли он бежать?
        - Не знаю. Но мы должны быть к этому готовы.
        Так и получилось: сторожили и невесту и жениха.
        Едва в замке все стихло и в окнах погас свет, Фицко покинул свою каморку и прокрался через двор к жилищу слесаря, опьяненный картиной, как он наконец отомстит Эржике Приборской. Как он вырвет ее из постели, заткнет рот, завернет в простыню и отошлет с помощью приятеля к турецкому паше. Он точно ослеп. Не заметил даже гайдуков, спрятавшихся вместе с Дорой в засаде под окнами графа Няри. И потому весь передернулся, когда Дора, углядев его, бурно рассмеялась:
        - С каких это пор ты стал лунатиком, Фицко?
        - А с каких это пор ты спишь с гайдуками на дворе? — напустился он на нее.
        - С тех пор, как приходится сторожить сон жениха, чтобы он не очухался от своей любви и не взял ноги в руки.
        Фицко смеялся до той минуты, пока не узнал, что сторожат и Эржику Приборскую, причем гайдуки графа Няри. Тут он, заскрипев от злости зубами, повернулся и, не проронив ни слова, вышел и постучал в темное окно Павла Ледерера.
        - Спи спокойно, спи, Павел, — сказал он приятелю, уже готовому в дорогу, — ничего у нас не получится. Невесту сторожат гайдуки. Ничего, то, чего не смогли сделать сегодня, сделаем завтра. Моя месть только откладывается на день…
        Печальная среди веселых
        На следующий день, как только стало светать, чахтицкий замок ожил.
        Отовсюду несся крик и топот. Войско с гамом собралось во дворе. Дым валил из труб и из-под котлов на треногах — для солдат варили гуляш. Госпожа решила угостить их за верную службу. Пусть наедятся и напьются вдосталь. Пить уже начали. Гайдуки выкатывали из подвалов бочки, вино наливали в чаши, настроение у всех было приподнятое.
        Стали съезжаться гости. Окрестные господа не хотели упустить возможность быть свидетелями необычного брака — дочери неприметного земана с магнатом, который годился ей скорее в отцы, нежели в мужья. Чахтицкая госпожа приветствовала гостей самым сердечным образом. Вскоре рядом с ней появился граф Няри, изысканно одетый, свежий, словно помолодевший за ночь на несколько лет. Для каждого у него находилось приятное слово, для любой дамы — утонченный комплимент. Он сиял от нахлынувших чувств.
        - Мне крайне любопытно знать, друг мой, как вы отблагодарите меня за то, что я так позаботилась о вашем счастье, — шутила графиня.
        - Я ни перед кем не оставался в долгу за оказанную услугу. Отблагодарю я и вас, притом раньше, чем вы предполагаете.
        Обещание прозвучало как угроза, таким же был и тон ответа:
        - Однако поторопитесь, чтобы не опоздать!
        И хотя он устремил на нее испытующий взгляд, она не удержалась, чтобы не ответить ему едким смехом:
        - Не забывайте, что вы написали завещание. А смерть особенно любит людей, уже распорядившихся своими мирскими делами и обративших взор к небесам!
        - Надеюсь, для меня смерть сделает исключение. А если и нет, я все равно успею отблагодарить вас за материнскую заботу. У меня такое ощущение, словно я ваш сын, и сердце мое переполнено сыновней благодарностью.
        Алжбета Батори лишь с великим усилием превозмогла искушение ударить его по губам. Этот нахал становится в сыновнюю позу, дабы намекнуть на ее годы.
        Он наслаждался ее видом: пущенная им стрела точно попала в цель.
        - Прежде всего я обезврежу всех разбойников, — сказал он. — Мой гайдук еще не вернулся, но я уверен, что он найдет убежище грабительской ватаги. Я действительно мечтаю встретиться с ними, главным образом с Андреем Дроздом.
        Услышав эти слова, Эржика побледнела. Она пытливо вперила глаза в лицо графа, пытаясь по его лукавому выражению определить, что же он замышляет против Андрея Дрозда.
        - Ах, милая невеста! — воскликнул он, словно только сейчас заметил ее. — Вам сделалось нехорошо? Вы так бледны!
        Она промолчала. Граф подошел к ней так близко, что она чувствовала на лице его дыхание, и стал тихонько, с улыбчивым лицом что-то говорить ей, словно нашептывал доверительные, нежные слова.
        - Признайтесь, что вы его еще любите?
        - Через несколько часов я стану вашей женой и знаю свой долг, — ответила она уклончиво.
        - На прямой вопрос, — он схватил ее за дрожащую руку, я жду прямого ответа: вы любите его?
        Она ответила измученным взглядом.
        - Люблю! — Слово прозвучало так громко, что это услыхала Алжбета Батори, стоявшая чуть поодаль.
        - Они так влюблены друг в друга, что без конца признаются в этом, — заметила она растерянно, не поняв Эржику.
        - Если вы его так любите, почему вы не последовали голосу своего сердца и не убежали по крайней мере в последнюю минуту, ночью перед свадьбой? — полюбопытствовал граф Няри.
        - Вы же сами знаете, что я не могла этого сделать. До вчерашнего дня меня стерегли гайдуки чахтицкой госпожи, а сегодня ночью — ваши.
        - Ох, простите, милая невеста, я укорил вас в том, в чем, собственно, сам виноват.
        - Но, помешав мне бежать, вы, сударь, лишили меня возможности спасти вашу жизнь.
        - Я знаю, — сказал он растроганно, и Эржика тщетно пыталась угадать, искренне ли он взволнован или лжет, — и благодарю вас за это. Надеюсь, что прежде, чем ваша милая приятельница прикажет меня отравить, у меня еще будет время вознаградить вас.
        - Для вас вознаграждение означает только мщение!
        - Не всегда, — улыбнулся граф Няри, надев опять привычную маску.
        - Последний раз предупреждаю вас, сударь. Не тратьте времени ни на мщение, ни на расплату. Свадьба — это ваша смерть!
        - В таком случае вы не должны были бы меня предупреждать, а, напротив, торопиться со свадьбой, чтобы как можно скорее получить свободу.
        - Мне милее рабство, чем свобода, купленная смертью другого человека!
        - Вы в самом деле, милая моя невеста, обо мне такого нелицеприятного мнения? Вы думаете — меня можно отравить, когда я об этом знаю?
        - Если вам и удастся спастись при первой попытке, кто знает, повезет ли вам при второй. Пусть даже сто раз вероломная смерть обойдет — в сто первый она все же настигнет вас!
        - К счастью, я не трус. Несмотря на то что вы так убедительно стращаете меня, я не бегу! И не делайте этого и вы, прошу вас, даже если бы вам подвернулась возможность, во что я не очень верю. Я люблю вас и обещаю сделать вас счастливой.
        Она посмотрела на него с изумлением. До чего это необычный человек! Ему угрожает верная смерть, ведь и он, должно, в этом убежден, и несмотря на все он хочет пойти с ней под венец, и вид у него при этом самый счастливый.
        Разговор их показался Алжбете Батори подозрительным — она подошла к ним в сопровождении нескольких гостей. Жених озорно смеялся, невеста была мрачна и печальна.
        - Мы немного повздорили, — объяснял граф Няри. — В самом деле, тут мы немного поторопились, но разве это не предвестие счастливого брака?
        Гости рассмеялись, с ними и Алжбета Батори, которая тотчас спросила:
        - А почему вы повздорили?
        - Из-за пустяка. А точнее — из-за детей.
        Эржика смотрела на него во все глаза.
        - Из-за каких детей? — прозвучал нетерпеливый вопрос.
        - Из-за наших, — рассмеялся граф Няри. — Эржика хочет девочку, а я — сына.
        Эржика вспыхнула румянцем. Ей бы сквозь землю провалиться — только не чувствовать на себе эти смеющиеся взгляды, наслаждавшиеся ее стыдливостью.
        - Но мы договоримся! — воскликнул граф Няри лукаво. — Пусть это будут двойняшки, мальчик и девочка!
        Гости ответили громким хохотом.
        Эржика в мучительном смущении спрятала пылающее лицо в ладони и бросилась наутек, словно этот веселый смех мог ее осквернить.
        Она заперлась в своей комнате, легла на кровать и разрыдалась, будто хотела выплакать всю боль, все страдания.
        Часы между тем спешили. Уже кончилось богослужение, за которым должно было последовать венчание.
        В замке царило лихорадочное оживление. Рой портных одевал невесту. Она совсем пала духом, словно собиралась не на свадьбу, а на похороны. Зато граф пребывал в прекрасном настроении, дружески похлопывал по плечам своих гайдуков и шутил даже с Фицко.
        - Если бы Бог сотворил тебя в таком настроении, как у меня сейчас, Фицко, ты был бы покрасивее! — крикнул он ему, и весь двор расхохотался.
        Горбун покосился на графа и исчез в замке.
        На дворе появилась нарядная карета чахтицкой властительницы. Солдаты приветствовали ее восторженным ревом.
        Поначалу намеревались идти в храм пешком, но Эржика решительно воспротивилась. Дорога от замка до церкви, длиной примерно в три сотни шагов, была окаймлена толпами горожан, высыпавших из храма, чтобы поглазеть на свадебный кортеж. У Эржики закружилась голова, когда она представила себе, какое множество любопытных глаз вопьется в нее, пытаясь проникнуть в самые затаенные ее мысли и чувства. Ни за что на свете она не отдаст себя во власть этих глаз, она спрячется в углу кареты.
        Девушки забрасывали цветами дорогу от замка к храму. Цветов было столько, что казалось, будто обобрали все сады и уже пустеющие с приближением осени леса, луга и поля.
        На дворе усердные руки украшали и увенчивали карету, и граф Няри сам вплетал в колеса свежую хвою.
        - Беги к священнику, — приказал он гайдуку. — Почему он еще не приказал звонить в колокола? Пусть благовестят все колокола и возгласят миру, что граф Няри женится!
        Вскоре над Чахтицами поплыл колокольный звон, он еще больше подогревал свадебное настроение.
        Ратники отошли от кареты, теперь вокруг ее замельтешили свадебные гости. Нарядный гайдук с цветистым кнутом в руке взошел на козлы.
        Вдруг по двору прошелестел вздох восторга. К карете приближалась Алжбета Батори. Она вела за руку Эржику Приборскую. Все зачарованно впились в них взглядами. Женщины были так прекрасны, что трудно было решить, кому из них отдать предпочтение. Графиня, сознавая впечатление, вызванное ее величавостью и великолепно подобранным нарядом, победоносно оглядывалась по сторонам. Невеста, пылавшая от возбуждения, была хороша, как роза, не ведающая о своем очаровании. Ее весенний облик, обворожительная молодость выразительно оттенялась осенней, зрелой красотой графини.
        При виде невесты у всех просияли лица, один Фицко, стоявший в стороне, помрачнел.
        - Вот такой должен был бы видеть ее турецкий паша, — толкнул он Павла Ледерера, оказавшегося рядом. — Да и плата была бы соответственная. Ничего, похитим ее в свадебном платье, в нем мы ее и представим паше!
        Граф Няри был в восторге.
        Он пожирал глазами пленительную свою нареченную, с истинно поэтическим пылом выражал восхищение и благоговейно целовал ей руку. Алжбету Батори он словно не замечал. Эржика выслушивала поток восторгов без слов, и лишь по временам на ее лице мелькала вымученная улыбка.
        Разница в их настроении каждому бросалась в глаза: жених сиял от счастья, излучал веселье, а невеста между тем была печальна, невыразимо грустна.
        Поход против лесных братьев и загадочный поцелуй
        В тот миг, когда граф Няри сел в карету к невесте, в ворота влетел на коне гайдук, посланный графом на поиски разбойников. Солдаты и свадебные гости испуганно отскакивали при его приближении. Подъехав к карете, он сполз с коня и распластался на земле.
        Граф Няри тотчас выскочил из кареты, приказал, чтобы принесли воды, и, улыбаясь Алжбете Батори, самонадеянно проговорил:
        - Убежден, что мой гайдук нашел-таки логово разбойников!
        На гонца вылили ведро воды. Он враз вскочил, оглядел лица, выражавшие величайшее напряжение, и радостно выкрикнул:
        - Я выследил разбойников, ваша графская светлость!
        - Где они, где? — спросил, подбежав к нему, Фицко. Он весь трясся от возбуждения. В этом состоянии он даже не заметил, что гайдук упал с коня подозрительно удачно и, облитый водой, вскочил так быстро и живо, словно вообще в этом не нуждался.
        - Где они в эту минуту, я не знаю, — ответил гайдук, задыхаясь, — потому что я опрометью поскакал в Чахтицы — доложить, что выследил разбойников. Они были в роще между Новым Местом и Вагом. Теперь их там нет, когда я погнал в Чахтицы, они уже переправлялись через Ваг.
        - Ты должен был пуститься вдогон! За Вагом они от нас скроются! — прорвало Фицко.
        - Не скроются, — ответил гайдук, — и об этом позаботится пандур, с которым я их выслеживал.
        - Ты молодец, что тотчас прискакал с известием, — сказал граф Няри. — Скажи, сколько разбойников вы с пандуром видели в той роще?
        - Только одного, такого маленького, хромого…
        - Вавро! — крикнула с ненавистью госпожа и схватилась за бедро, словно исцеленная рана снова стала жечь ее.
        - Да, Вавро, ваша светлость! Выследили мы его в Новом Месте, а когда он стал оттуда уходить, таща тяжелый мешок, мы пустились за ним. В лесочке он скрылся в какой-то пещере. Мы с пандуром подошли ко входу и стали слушать, затаив дыхание. Вавро крикнул: «Я здесь, ребята, собирайтесь!.. Вот перекусим — и айда за Ваг!» Больше я уже не стал ждать. Велел пандуру не спускать глаз с разбойников, а сам помчался сюда!
        - Превосходно, — отозвалась Алжбета Батори и тут же позвала ратного командира. — Не медля отправляйтесь в погоню за разбойниками! — распорядилась она.
        Затрубил трубач, солдаты стали сбегаться, собирать коней и оружие, Фицко заторопил гайдуков, но госпожа остановила его:
        - Сам присоединяйся к войску, а гайдуков с собой не бери. Нельзя оставлять замок без охраны и стражи!
        - Пусть берет их с собой! — отозвался граф Няри. — У меня тут двадцать гайдуков. Чтобы охранять замок, и десяти хватит. Остальные тоже могут присоединиться к загонщикам. Чем их будет больше, тем лучше. Разбойничье логово надо крепко обложить, чтобы никто не спасся. А то, если хоть один останется на свободе, он станет семенем грядущего мятежа.
        Алжбета Батори согласилась.
        Ратники торопливо сели на лошадей, ожидая приказа о выступлении. Свадебная процессия, собравшаяся вокруг кареты, где сидела бледная, обессиленная Эржика, ждала отъезда загонщиков.
        Наконец они с диким шумом высыпали со двора. Граф Няри снова подошел к Эржике Приборской.
        - Я очень сожалею, милая моя невеста, но тотчас после свадьбы огорчу вас — срочно отъеду.
        Она не смогла скрыть радости, охватившей ее.
        - Я вижу, — лукаво улыбнулся граф Няри, — что вы не станете меня удерживать. За это я отблагодарю вас тем, что быстро вернусь и уже вечером мы будем вместе.
        Казалось, резкий порыв бури разом сдул с лица ее радость.
        - Мучительно сознавать, — горько улыбнулся он, — что мой отъезд так радует вас. Но тем более мучительна мысль, что вы сами просили бы меня остаться, знай вы, зачем и куда я еду тотчас после свадьбы.
        - Вы испытываете мое любопытство, сударь.
        - Сразу же и удовлетворю ваше любопытство. Я считаю своей обязанностью участвовать в облаве на разбойников прежде всего потому, что мечтаю уничтожить своего главного соперника.
        - Вы имеете в виду Андрея Дрозда?
        - Вы угадали. Но в чем дело? Вы плачете, дорогая невеста? Что ж, выплачьте свои слезы, успеете оплакать своего любимого еще до свадьбы.
        Этот призыв был совершенно излишний. И без этих угроз она уже с трудом сдерживала слезы. Ведь минуты ее свободы были сочтены. Еще час, полчаса — и она станет женой ненавистного ей человека.
        Лучше погибнуть, чем пережить эту свадьбу!
        Все лицо ее было мокро от слез, когда она выходила из кареты и направлялась к храму.
        Каждый, кто видел девушку, проникался жалостью к ней, хотя и не ведал причин ее слез и только что еще считал брак со столь знатным вельможей великим ее счастьем. Зато жених ликовал, словно всем видом своим старался возместить безрадостность невесты.
        Свадебная процессия хлынула за женихом и невестой в храм, церковные двери закрылись. Эржика уже сидела на скамье патрона[50 - Скамья покровителя церкви (костела), которым в те времена всегда являлся властитель панства.] Надашди по левую сторону от алтаря. Услыхав, как хлопнули двери, она содрогнулась. Ей представилось, будто за ней закрылись двери склепа…
        Прихожане запели радостную песню, но она еще более опечалила измученную душу Эржики, словно погребальный псалом. Конец, всему конец… Когда отзвучит песня, священник навсегда свяжет ее с ничтожным ловеласом, которого она не любит и никогда не сможет полюбить.
        Она расплакалась. Алжбета Батори сурово повернулась к ней.
        - Эржика, — раздраженно процедила она, сжимая ее руку, — опомнись, сдержи себя! Положись на мое обещание. Ты станешь вдовой раньше, чем ты думаешь!
        С другой стороны к ней наклонился граф Няри. Лицо его было чрезвычайно серьезно.
        - Так пусть наступит конец притворству, Эржика, — зашептал он голосом, совершенно ему не свойственным, проникнутым нежностью и искренностью. — Я отомстил тебе за то, что там, в Прешпорке, ты так жестоко оскорбила мою гордость. Теперь я удовлетворен. Но месть мою увенчает и моя награда за твое мужество. Несмотря на неприязнь, ты предупредила меня об опасности, нависшей надо мной. Так вот: ты не станешь моей женой.
        По мере того, как он говорил, Эржика явно оживала. Алжбета Батори напрягала слух, чтобы различить слова, осушившие слезы дочери и осветившие ее лицо, но тщетно. Графиня слышала лишь подозрительный шепот.
        - Вы не женитесь на мне? — Эржика взволнованно схватила его за руку и сильно сжала в порыве радости.
        - Нет, не женюсь, а отдам тебя любимому!
        Девушка почувствовала, что может верить ему. Он и глазом не успел моргнуть, как она схватила обеими руками его голову, притянула к себе и на глазах у всех поцеловала.
        Алжбета Батори побагровела от гнева, резко привлекла ее к себе. Обдав пылающим от ненависти взглядом графа, с удивлением обнаружила, что старый ловелас вспыхнул, будто юноша, от девичьего поцелуя.
        Эржика стояла с высоко поднятой головой. Сердце в приливе счастья сильно колотилось. Вот она уже присоединила голос к радостной песне, лившейся из сердец ликующим потоком, точно сиянье солнца сквозь окна в полумрак церковных сводов.
        - Положись на меня, Эржика, — зашептал снова граф Няри, не обращая внимания на злобные взгляды Алжбеты Батори, потрясенной странным поведением жениха и невесты. — Просчет возможен только в том случае, если Андрей Дрозд опоздает. Но он, я уверен, явится не слишком поздно. Если же задержится, упади в обморок и приди в себя, когда подам тебе знак. Упади на каменный пол, как мертвая. Не жалей свадебного платья!
        17. Сплошные неожиданности
        Настоящий жених
        Павел Ледерер не присоединился к свадебному кортежу. Он прятался за дверью своей каморки, чтобы его не привлекли к охоте на разбойников или не заставили исполнять какую-нибудь роль в свадебном обряде. Тяжкие сомнения мучили его. Душу одолевало желание вмешаться сразу в несколько дел, он не знал, в какое раньше. Первым было дело Няри. Павел знал, что его хотят отравить. Надо было предупредить графа, но случай так и не представлялся. Тревогу вызывала и мысль о лесных братьях. Не должен ли он тотчас отправиться в дорогу, двинуть прямо через поле, переплыть Ваг и предупредить разбойников, что за ними следуют по пятам? Если солдаты одолеют разбойников, что ждет Магдулу, ее мать и Маришу? Барборе ничто не грозит. Видимо, ей надоело скрываться от доносчиков, да и причин для этого у нее не было, вот она и вернулась к матери в Новое Место. И с горечью в сердце Павел осознал, что она скорее всего перестала его любить. Даже за отца он теперь не боялся, верил, что Фицко его и вправду простил. Страх он испытывал только за мать друга и за тех двух девушек. Фицко оставил их на свободе лишь в качестве приманки
для лесных братьев. Но как только их переловят, горбун уже не станет сдерживать своих страстей и захватит Магдулу Калинову, насытит свою мстительность: ему уже ничто не помешает изловить мать, сестру и невесту Яна Калины.
        Когда свадебный кортеж покинул двор, Павел Ледерер вышел из своего укрытия, вывел коня из конюшни и крикнул служанкам и гайдукам:
        - Если станут меня искать, скажите, что я тоже отправился ловить разбойников!
        И он понесся напрямик, чтобы как можно скорее попасть к подножью Острого Верха под Врбовцами. Здесь в домике, окруженном точно стражей, высокими деревьями, прятались беглецы. Домик купили на деньги, полученные от Павла. Теперь он летел стрелой, чтобы успеть спрятать беглецов в другом месте.
        Тем временем в храме песня отзвучала. Настала роковая минута.
        Алжбета Батори встала со скамьи и двинулась вперед, за ней последовали Эржика, граф Няри и Беньямин Приборский с женой. Все они встали под негасимую лампаду, которую евангелисты тщательно оберегали в своих храмах. Считалось, что храм рухнет, как только лампада погаснет. В это верил и граф Надашди, который отобрал храм у католиков и ежегодно поставлял священнику бочонок с маслом, настойчиво требуя, чтобы он неусыпно следил за негасимой лампадой.
        Пастор Поницен неторопливо приближался.
        Невеста побледнела. Ее охватило страшное подозрение. Как она могла поверить словам графа Няри? Как может Андрей Дрозд явиться сюда, когда он уже где-то за Вагом и по его следу помчалось более трехсот преследователей? А если бы он и явился, чуда все равно не произойдет: разве сможет он занять место графа Няри и умчать ее из церкви как свою жену? К тому же Андрей Дрозд не любит ее! А если бы и любил, женится ли он на ней?
        Свадебный обряд начался. И тут случилось нечто неслыханное.
        Негасимая лампада вдруг затрещала и погасла.
        Это вызвало ужас, казалось, храм вот-вот рухнет. Но ничего такого не случилось, перепуганные прихожане с облегчением вздохнули, увидев в этом всего лишь дурное знамение для участников предстоящей свадебной церемонии.
        Случай с лампадой встревожил Яна Поницена. Он позвал церковного сторожа, да так громко, что было слышно на всю церковь:
        - Живо засвети лампаду!
        и тотчас в ней затеплился красноватый огонек. Неожиданное событие прошло незамеченным только для невесты — до того она была погружена в свои мысли. Лишь заслышав степенный голос пастора, она задрожала от дурных предчувствий. Видно, и вправду граф Няри жестоко обошелся с ее истерзанным сердцем.
        Приближалась самая волнующая и знаменательная минута обряда, когда нареченные должны перед Богом и людьми поклясться в вечной верности.
        Эржика упала в обморок.
        Нет, не по напоминанию графа Няри — его будто и не было в храме, мыслями он блуждал где-то вдали. Но все же он успел заметить, что смертельно побледневшая невеста падает. Он подхватил ее, но Алжбета Батори решительно вырвала дочь из его рук и прижала к ее лицу платок, пропитанный крепкими, резкими духами.
        Эржика тут же пришла в себя. Граф Няри беспокойно озирался. Он явно чего-то ждал, взгляд его все чаще устремлялся к церковным дверям. Гости, внимательно следившие за всем, что происходило у алтаря, не преминули заметить подозрительное поведение жениха.
        И вдруг все присутствующие повернулись к церковным дверям, за которыми слышался топот и крик. Граф Няри заулыбался, он испытывал явное облегчение. Эржика Приборская взволнованно вырвалась из материнского объятия — лицо ее залил румянец.
        Двери храма распахнулись настежь.
        На лицах прихожан, первыми увидевших нежданных гостей, появилось выражение непритворного изумления. Гром среди ясного неба не потряс бы их больше, чем приход разбойников. Ведь и часа не прошло, как три сотни загонщиков отправились по их следу, чтобы изловить их и предать виселице, мечу, дыбе, а они вот здесь! Явились улыбчивые, празднично разодетые! Изумление сменилось радостью. Если бы они не стояли в храме и не страшились бы мести графини, они бы закричали от восторга и бросились обнимать разбойников.
        Толпа расступилась, освобождая пришедшим дорогу. Лишь на передних скамьях не было радости. Там сидели гости Алжбеты Батори. Теперь, преодолев первоначальное изумление, они испытывали один страх. Испуганно зажимали руками карманы и драгоценности, уверенные, что в любую минуту могут с ними распроститься.
        Поначалу Ян Поницен ничего не мог понять. И только немного погодя догадка осенила его. Улыбающийся жених своим спокойным и хладнокровным поведением прояснил все его недоумения. Алжбета Батори стояла как каменная и лишь таращила глаза на разбойников. Впереди всех шагал Андрей Дрозд, улыбающийся великан, на две головы выше своих товарищей. А рядом с ним выступал — о Боже, возможно ли это? — пандурский капитан Имрих Кендерешши в парадной форме, красной, как и его загорелое, веселое лицо. А сколько их, кстати? Один, два, три, пять, десять, двадцать! Двадцать разбойников! Когда только успела дружина Дрозда так разрастись! И это еще не все. Кое-кто тщетно выискивал в толпе Яна Калину, того самого, кто, окончив учение, подался сразу в леса, точно с детства учился разбойному ремеслу. Эржика неотрывно смотрела на Андрея Дрозда, глаза ее сверкали, сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди.
        В какие-то мгновения она думала, что сейчас же умрет. Не обманывают ли ее собственные глаза? Боже, с какой преданностью смотрит на нее Андрей Дрозд! Этот взгляд обжигает ее, пронизывает все ее существо. И вот, потеряв всякую власть над собой, она бросилась навстречу ему…
        Он сжал ее в объятиях, осыпал поцелуями и, озорно подняв словно перышко в воздух, зашептал слова неописуемого счастья:
        - Еще минуту, Эржика, и мы станем мужем и женой…
        - Мужем и женой, — тихо отозвалась она и расплакалась так, что и у чахтичан на глаза навернулись слезы.
        Но то были слезы радости и счастья.
        Буря в церкви
        Чахтицкая графиня между тем лихорадочно думала, как выбраться из этой неприятной заварухи, одолеть разбойников и спасти дочь от позорного брака. Какие-то надежды она еще возлагала на графа Няри, но, увидев на его равнодушном лице ироническую ухмылку, поняла, что все это подстроил именно он. Ради этого он разыграл с ней гнусную комедию, этим можно объяснить и его таинственные перешептывания с Эржикой.
        - Негодяй! — бросила она ему, но он и ухом не повел, а лишь удовлетворенно улыбался, глядя на счастливую пару.
        Госпожа ястребом налетела на влюбленных.
        - Я приказываю тебе, Эржика, отойди от этого человека! — проскрежетала она, схватив дочь за руку. В выражении ее лица было столько гнева, злости, ненависти, что Эржика затряслась, словно мороз пробирал ее до костей. И все же решительно возразила:
        - Нет, ни за что не отойду от него!
        Ногти матери, словно когти хищника, вцепились в ее плечо — девушка застонала от боли, белоснежный рукав окрасился кровью.
        - Потаскуха! — прошипела графиня и, отпустив плечо, размахнулась для удара.
        В этот миг молнией подскочил к Алжбете Батори Вавро, схватил ее за руки, подбросил вверх, точно мешок, который собирался закинуть на плечи, и с силой бросил на пустую господскую скамью. Кровь кипела в жилах графини, гнев ослеплял ее, но при виде могучих кулаков Вавро, способных измолотить ее, словно цепами, она застыла на месте — казалось, его ощеренные зубы вот-вот вгрызутся в нее волчьими клыками.
        - Сиди тише мыши, если жизнь тебе дорога! — пригрозил он ей. И графиня поняла, что это не пустая угроза.
        Чахтичане были в восторге от поведения Вавро. Еще бы! Увидеть такой жалкой и беспомощной ее графскую светлость, перед которой каждый трепетал и унижался, а порой и дышать не осмеливался!
        Андрей Дрозд и Эржика предстали перед священником. Ян Поницен смотрел на них с такой нежностью, что им казалось, он взглядом благословлял их.
        - Мы просим вас, святой отец, соедините нас брачными узами! — проговорил Андрей Дрозд.
        Алжбета Батори напряженно следила за каждым движением пастора. С ним была связана ее последняя надежда. Теперь только он может спасти положение. Никто не может заставить его сочетать браком Эржику с разбойником. Но при виде спокойного, довольного лица пастора она потеряла и эту надежду.
        Ян Поницен приступил к свадебному обряду прочувствованно и с большим достоинством. Никто не сомневался, что делает он это от чистого сердца.
        - За мной тоже еще есть слово! — вскричал Беньямин Приборский, который наконец решился действовать. — Я не позволю, чтобы моя дочь вышла замуж за разбойника!
        Примерно пятеро лесных братьев окружили его. Тут его взгляд упал на графа. Его улыбающаяся физиономия возмутила его.
        - В ваших жилах течет не кровь, а вода, сударь! — накинулся он на него, пылая от негодования. — Вы баба, трус, коли позволяете отобрать свою невесту!
        Графу Няри было ясно, что Беньямин Приборский так и не понял, кого надо благодарить за то, что дело обрело такой оборот. Ему стало так смешно, что он расхохотался.
        - Я не баба и не трус, — ответил он, — я просто разумный человек. И не ввязываюсь в безнадежную схватку!
        - А если у тебя разума маловато, — пронзил Приборского взглядом Вавро, — мы тебе прибавим тумаками.
        Алжбету Батори, отчаянно искавшую спасительный выход, вдруг осенила новая мысль. Она поднялась со скамьи и крикнула:
        - Чахтичане!
        Вавро бросил на нее злобный взгляд, но любопытство взяло свое. Пусть говорит что хочет!
        - Чахтичане, — повторила она. — Всех, кто должен отрабатывать мне барщину, освобождаю на три года. Данники мои могут три года не давать мне ни динария! От будущего урожая позволяю и вам продавать вино во всех моих селах! А войско сегодня же покинет Чахтицы, если только вы поможете мне одолеть разбойников. Окружите храм и схватите их!
        Тут заговорил Вавро.
        - Можешь наобещать чахтичанам еще больше льгот, — крикнул он ей. — Зато я обещаю тебе одно. Если кто-нибудь попадется на твои обещания, которые ты так щедро раздаешь, покуда сидишь в луже, и тотчас забудешь, как только вновь окажешься на коне, клянусь, я тебя так отделаю, что ты до смерти будешь помнить!
        Никто в храме не сдвинулся с места. Алжбета Батори, воззрившись на могучий кулак Вавро, торчавший у нее перед носом, с ужасом осознала, что поздно: никто уж теперь не поможет.
        Все погибло!
        Потеряв сознание, она рухнула на скамью. Служанки было бросились к ней — привести в чувство, но Вавро пригвоздил их к месту уничтожающим взглядом.
        Свадебная церемония близилась к концу.
        Андрей и Эржика стали супругами.
        Лесные братья задвигались, подали знак свадебным гостям освободить середину храма. Андрей Дрозд взял Эржику под руку, подошел с ней к графу Няри, обменялся с ним рукопожатием.
        Люди глазам своим не верили.
        Господин сердечно трясет руку разбойника!
        - Мы благодарны вам, ваша светлость, благодарны от всего сердца, — сказал Андрей Дрозд, и к нему тотчас же присоединилась и Эржика.
        Присутствовавшим все стало ясно.
        Оказывается, граф Няри притворялся до самой свадьбы, и невеста тоже, и сейчас от смены жениха она безмерно счастлива. Вот так свадьба! Такую свет еще не видывал. При мысли о солдатах и гайдуках, которые, следуя за Фицко, ищут разбойников далеко за Вагом, когда те бесчинствуют в Чахтицах, даже кое-кто из господ не мог сдержать улыбки.
        Граф Няри шепнул Андрею Дрозду:
        - Поторопитесь, добрые молодцы, черт не дремлет, как бы у ваших преследователей не открылись глаза и они не вернулись быстрей, чем мы предполагаем. Живите себе в подготовленном для вас убежище. Я навещу вас!
        Сияющих счастьем супругов сопровождало множество доброжелательных глаз. Но Алжбета Батори не видела их. У паперти лесные братья вскочили на коней. Андрей Дрозд легко поднял Эржику, усадил рядом на коне и отдал приказ товарищам: «За мной!» Свадебные гости и чахтичане повалили из церкви.
        Повсюду царило возбуждение, стоял говор.
        Свадебные гости считали самым разумным как можно быстрее скрыться с глаз. Прощаясь с графом Няри, они тщетно забрасывали его вопросами, отчего он связался с разбойниками, вместо того чтобы приказать ловить их. На вопросы он отвечал с загадочной улыбкой:
        - Удивляетесь тому, что я так поступил? Уверяю вас, что в скором времени вы удивитесь куда больше!
        Наконец служанки привели в чувство Алжбету Батори.
        Она огляделась и увидела, что все конечно. Разбойников и след простыл, ее дочь стала женой одного из них. Тут она встретилась взглядом с графом Няри.
        Для всех, кто наблюдал за ними в эти мгновения, было ясно: друг против друга стоят непримиримые враги.
        Шла она спокойно, никого не замечая вокруг, смотрела перед собой недвижным, отсутствующим взглядом. Няри не должен живым покинуть Чахтицы!
        Когда граф вернулся в замок, чтобы собрать свои вещи и сделать то, что собирался, он крикнул своим гайдукам:
        - Гайдуки, оружие наготове и не дремлите — напрягите зрение и слух! Только услышите мой свист или крик, врывайтесь в замок, хотя бы через трупы, и спешите на помощь! Значит, мне грозит опасность.
        Он вошел в замок. В коридоре остановил горничную:
        - Что делает госпожа?
        - Лежит в спальне, — ответила она растерянно.
        Как только девушка исчезла из виду, он подкрался к спальне графини и, склонившись к замочной скважине, прислушался.
        Хозяйка замка лежала в постели, а Майорова натирала ей виски каким-то снадобьем. Рядом стояли Дора, Илона и еще несколько женщин.
        - Внимательно слушайте меня, — говорила госпожа мрачно, — граф Няри не должен выйти из замка живым. Если это случится, я накажу вас всех, а одна из вас умрет той смертью, какая была уготована ему.
        Служанки стали жаловаться, что в замке нет почти ни одного мужчины, все отправились ловить разбойников. А без мужиков что сделаешь?
        - Это ваша забота. Извольте привести сюда графа живого или мертвого!
        Няри этого было достаточно. Он выпрямился, и, стиснув зубы, уверенными шагами направился в свою комнату.
        Самый опасный враг
        Павел Ледерер не щадил коня. Когда он увидел Острый Верх, конь был уже в пене. Павел придержал скакуна, огляделся, не следит ли кто за ним. Нигде ни одной живой души. Лишь впереди вышагивала молодая женщина в городском платье. Стало быть, это не служанка и не подданная чахтицкой госпожи, которая бы могла проговориться о встрече с господским слесарем близ Врбовцев.
        Он собирался незаметно перегнать женщину. Но, едва взглянув на нее, остановил коня и удивленно воззрился на нее. То была Барбора Репашова. Она была не менее ошеломлена неожиданной встречей после стольких месяцев разлуки.
        Павел Ледерер часто мысленно обращался к ней, и чем дольше он думал, тем менее виновной она ему казалась. Он все время вспоминал свое возвращение с чужбины — как горестно и любовно она встретила его! Сердце у него сжималось, кровь бурлила в жилах, он все чаще упрекал себя, что был с ней так жесток. Все порывался увидеть ее, но что-то мешало, знал ведь, что она в Новом Месте, у матери, но не пошел туда.
        - Барбора! — обрадованно воскликнул он и, соскочив с коня, подбежал к ней.
        Но на ее лице радости не было. И рука, которую она подала ему, была холодна.
        - Разве не радует тебя наша встреча, Барбора? — спросил он с укором, и сердце сжалось, когда он взглянул в ее бледное лицо и печальные глаза.
        - Радоваться следовало бы, Павел, если бы мы не встречались только случайно. И если бы я вообще умела радоваться.
        - А может быть, совсем не случай, а судьба подарила нам эту встречу, чтобы я мог сказать тебе, что уже совсем не сержусь на тебя.
        - Уже не сердишься… — горько улыбнулась она. — Ты гневался на меня за любовь мою, за слабодушие, что я была неспособна жить без тебя. Но это уже ушло в прошлое. Наши дороги разошлись навсегда, как ты этого и хотел.
        Павел Ледерер молча смотрел на нее, вбирал в себя ее образ. Никогда она не казалась ему такой красивой, как теперь, никогда он так не желал привлечь ее к себе и наполнить ее сердце счастьем. Но сдерживало его лишь давнее подозрение, что она не любит его. Он отвернулся и направился к своему коню.
        - Куда ты едешь, Павел? — подозрительно осведомилась она.
        Ее вопрос и голос удивили его.
        - А я знаю, куда направляешься, — продолжала она, так как он не сразу ответил. — В дом под Острым Верхом. Сердце влечет тебя туда.
        - Конечно, там мой отец.
        - А не Магдула?
        Эти вопросы озадачили его. В них чувствовалась бесконечная горесть, и он тщетно пытался отгадать причину.
        - Скачи к своим дорогим, я тоже туда направлялась. Передай им привет и весточку от меня. Мол, я сделаю то, к чему они меня так дружно склоняли. Скажи, что свадьба моя уже не за горами.
        - Ты выходишь замуж? — остолбенел он.
        - Выхожу.
        Он повернулся, вскочил на коня — и был таков.
        Барбора снова выходит замуж и снова не за него!
        Гнев ослеплял его, он и не задумывался, вправе ли гневаться. Про себя он клялся, что никогда не посмотрит на нее, а если и случится встретиться, то он за версту обойдет ее.
        Она долго смотрела ему вслед, пока он не скрылся среди деревьев. Слезы слепили глаза. Медленными шагами она пошла в направлении Нового Места. Лишь временами оглядывалась, надеясь увидеть повозку, чтобы хоть кусочек пути проехать на ней.
        Павел Ледерер успокоенно вздохнул, когда из халупки под Острым Верхом навстречу ему с веселым лаем выбежал Цербер, а вслед за ним показался отец. Обнялись. Отец давно сожалел о том, что проклял сына. Увидя его, он словно бы помолодел.
        - А где остальные? — спросил Павел отца.
        - Рано утром уехали на свадьбу.
        - На какую свадьбу?
        - А ты разве не знаешь? — смеялся отец так, словно услышал добрую шутку.
        Чуть погодя уже смеялся и сын, узнав, какое событие он проморгал в Чахтицах. Было забавно думать, как рвет и мечет госпожа и как чертыхается Фицко, узнав, что граф Няри одурачил его.
        - А где же будет свадьба? — полюбопытствовал он, собираясь удивить свадебных гостей своим внезапным появлением.
        - В охотничьем замке графа Няри на Грашном Верхе. Вольные братья доверяют ему, словно он теперь член их дружины.
        - А все же осторожность не помешала бы, — заметил Павел. — Уж чересчур подозрительны готовность и любовь графа Няри. Кто знает, что у него на уме.
        Когда он рассказал отцу о встрече с Барборой, тот озабоченно поморщился.
        - Надо бы тебе быть с ней поосторожней, Павел. Знаю, что было между вами, она мне все рассказала. Безумно любила тебя. Когда же ты отверг ее и отошел, она воспылала ненавистью. Мы даже боялись, что однажды она отправится в замок и выдаст тебя. Сильно ревнует тебя к Магдуле. Оттого мы и обрадовались, когда она в ответ на уговоры матери ушла домой. Говоришь, замуж выходит? Значит, вняла нашим уговорам. Это самое лучшее решение.
        Насчет последнего у Павла было иное мнение, но он промолчал. В одном он все же с отцом согласился: отвергнутая женщина — опаснейший враг.
        Тут же он погнал коня в охотничий замок на Грашном Верхе. Там его встретили ликующими возгласами. В роскошно обставленных залах пировали разодетые вольные братья, и челядь обслуживала их, точно господ. Графа Няри пока не было. Не было и Мариши Шутовской, ни сестры, ни матери Яна Калины. Павла Ледерера это насторожило. Они должны были уже находиться здесь. Он почувствовал что-то неладное, но молчал — не хотел портить настроение пирующим.
        Чуть позже он стал прощаться, хотя его всячески удерживали. Андрей Дрозд, чувствовавший себя на седьмом небе, обнял его.
        - Внимательно следи за женой, — шутливо предупредил его Павел Ледерер, — а то как бы Фицко не похитил ее у тебя и не запродал туркам.
        Эржика побелела, узнав, какая опасность ей угрожала.
        О Яне Калине ему было сказано, что он пошел к Микулашу Лошонскому и что его ожидают с минуты на минуту.
        - Кастелян жив? — обрадовался Ледерер.
        - Жив, — ответил Вавро. — И сегодня собирался с нами пировать.
        Между тем желание Барборы исполнилось. Вскоре позади загромыхала бричка. Завидев на ней женщину, с которой уже имела дело, Барбора хотела сразу скрыться, да было поздно. Эржа Кардош, правившая лошадьми, сама предложила ее подвезти. Жалко, дескать, такие пригожие ножки сбивать. Она была пьяна, и Барборе показалось, что она не узнала ее. Эржа тотчас погнала лошадей и как бы уже не замечала ее. Она сидела спиной к Барборе, время от времени отхлебывала из бутылки и мурлыкала непристойные песенки. Барбора заметила, что Эржа едет незнакомой дорогой, все время куда-то сворачивая. Это ее встревожило.
        Наконец они выехали из густого леса, перед ними, прямо рукой подать, высился чахтицкий град. Барбора и оглянуться не успела, как Эржа круто повернулась, набросила на нее холстину, связала ее, заткнула рот и завалила пленницу соломой.
        Павел Ледерер, прискакавший как раз в это время под град, изумленно наблюдал за ее действиями. Глядя, как эта бабища довольно похохатывает и потирает руки, он едва сдерживал себя, чтобы не наброситься на нее. Но это значило бы выдать себя: освободив Барбору, он должен был бы с нею бежать. Нет, у него пока нет такого права — он еще не доиграл своей роли. А тем временем Эржа говорила своей туго связанной и прикрытой соломой жертве:
        - Один раз ты от меня дала деру, но теперь тебе это не удастся. Не бойся: туда, куда я веду тебя, тебе скучно не будет. Найдешь там всех своих подружек: Магдулу, Маришу Шутовскую, даже эту бабку, мать разбойника! А то они тебя найдут там — если их там пока нет, то, того и гляди, всех приволокут.
        Он нерешительно смотрел вслед гремевшей по дороге бричке. Что делать? Не долго думая, он погнал коня напрямик, не разбирая дороги, к тайному входу за градом. Приблизившись, соскочил с коня, привязал его к дереву и, пригнувшись, стал незаметно пробираться сквозь кустарник, закрывавший тайный вход в подземелье. Там он остановился, осмотрелся вокруг.
        Вскоре он увидел выезд Эржи. Неподалеку от входа она остановила коней, огляделась. Павел был доволен тем, что верно угадал место, где Эржа отдаст свою жертву ненасытному подземелью.
        Убедившись, что вокруг ни души, Эржа стащила с повозки Барбору и поволокла ее к тайному входу. Там три раза хлопнула в ладоши. Подъемная дверь разом открылась, показалась ухмыляющаяся рожа Илоны.
        - А вот и мы! — победно воскликнула Эржа.
        - Кто?
        - Я и жареная голубка, влетевшая в мою повозку.
        Она никак не могла нахвалиться своей удачей.
        Напрасно, дескать, рыскала по всей округе, чтобы нанять на службу к госпоже девушку. А когда она уже возвращалась, объятая страхом, что госпожа отругает и накажет ее, на дороге подвернулась Барбора.
        - Тащи ее сюда побыстрей, — заторопила ее Илона, позавидовав Эржиной удаче. — Чтобы нас не заметили.
        - Отдаю с радостью. Только скажи госпоже, что это я тебе одну привезла.
        Тут она заметила у входа гайдука.
        - И ты подтверди, если понадобится!
        Гайдук помог Илоне отнести Барбору.
        - А остальные уже здесь? — спросила Эржа.
        - Слава Богу, здесь, — ответила Илона Йо. — Пока я тут дожидалась их, промерзла до костей.
        - А гайдук так и не додумался согреть тебя? — посмеялась Эржа.
        Минуту спустя Эржа уже сидела на козлах, погоняла лошадей, а Павел Ледерер, поразмыслив немного, снова пробрался к своему скакуну и помчался полями в Чахтицы. Напрасно он надеялся, что как только подземелье поглотит Барбору, он пойдет и освободит ее. Он забыл, что днем и ночью у всех входов стоит стража. Он гнал скакуна и ломал голову над тем, как освободить Барбору, Маришу, Магдулу и ее матушку.
        Он должен их освободить, должен. Но как?!
        Стрела в сердце
        Граф Няри, вернувшись из церкви, собрал свои вещи, но прежде чем уехать, прошел прямо в зал, где было спрятано его завещание. Дверь была открыта, но ларец с бумагами был заперт. Ключ, однако, он нашел на письменном столе. Открыв ларец, он нашел завещание на том же месте, куда положила его Алжбета Батори. Граф вынул его с брезгливой гримасой, потом зажег в подсвечнике свечу и подпалил бумагу. Пепел еще падал на стол, когда неожиданно распахнулась дверь и в зал влетела графиня Батори. Вид у нее был очень измученный.
        - Грабитель! — крикнула она. — Вы взломали ларец с грамотами Надашди и Батори!
        - Ни о каком взломе говорить не приходится! — улыбнулся высокомерно граф. — Ваша служанка сказала мне, что после удара, который постиг, собственно, не вас, а меня, ибо у меня разбойник отнял невесту и замечательную женщину, вы занемогли и легли в постель. Вот я и решил, что бумагу, теперь уже никому не нужную, я возьму сам, чтобы не утомлять вас и после всех волнений, сиятельный друг, не нарушить ваш покой.
        - Вот вы и сбросили маску, ничтожество, сообщник разбойничий! Или вы хотите утаить, что действуете заодно с ними?
        - И не подумаю, — разразился он смехом, который приводил ее в ярость, — Я был бы последним недоумком, если бы не связался с вашими врагами. Вы убедились, что этот союз оправдал себя. А в будущем оправдает себя и того больше, сами увидите.
        Она подскочила к нему, схватила за руку. Глаза ее зловеще сверкали.
        - Скажите, что вы задумали?
        - Вы сказали, что я сбросил маску. Да, сбросил. Не считаю необходимым скрывать свои чувства или бороться против вас исподтишка. Я хочу, чтобы вы знали, кого благодарить за это повторное поражение и от кого зависит, чтобы вы оказались там, где ваше место!
        - Где? — выкрикнула она.
        - На скамье подсудимых, — ответил он высокомерно.
        - Так, значит, вы хотите предать меня светскому суду, — прошипела она. — Но я вас опережу. Я тотчас же предам вас суду Божьему.
        Граф Няри и оглянуться не успел, как чахтицкая госпожа вытащила из ящика стола заряженный пистолет и направила на него.
        Он хотел броситься к ней и вырвать из руки пистолет. Но едва он сделал движение, зал огласился выстрелом. Сквозь поваливший густой дым она услышала шум глухого падения. Это граф рухнул, точно подкошенный. Из коридора донесся топот шагов — к дверям бежали люди, всполошенные выстрелом.
        Когда дым рассеялся, госпожа увидела бледное лицо графа с закрытыми глазами, пробитый ментик на груди, словно в него вгрызлись клыки свирепого волка.
        Графиня желчно рассмеялась:
        - Я попала тебе прямо в сердце, подлое и предательское сердце! Счастливого пути в преисподнюю!
        Дверь распахнулась, в зал ввалилась прислуга, предводимая Дорой.
        Все в ужасе уставились на графа, распластанного на полу.
        - Он что, совсем скопытился? — осмелилась спросить Дора.
        - Надеюсь, да, — сухо ответила госпожа. — А если нет, дай ему лизнуть напитка, который он должен был отведать на свадьбе. Надеюсь, ты не выпила его сама.
        - Как бы не так, — рассмеялась Дора. — Не по вкусу он мне.
        - Возьми его и оттащи в людскую, — приказала госпожа. — При жизни он любил в таких местах волочиться за женщинами, так ему и мертвому там самое место.
        Дора схватила графа и взгромоздила его на спину.
        - А как стемнеет, — продолжала госпожа, — зарой его в саду или отнеси в подвал и сбрось в пропасть. Да, лучше отнеси туда, чтобы бедняга Вихрь не переворачивался в гробу от столь гнусного соседства.
        Сопровождаемая примолкшей прислугой, Дора вышла из зала. Граф болтался у нее на плече, словно деревянный брус. Алжбета Батори чувствовала себя отомщенной за позор и унижение, которые он причинил ей. Наконец с нее спала давящая тяжесть. Графа Няри она всегда считала самым хитрым пройдохой из всех своих знакомых. А сегодня она убедилась, что именно он — самый ее опасный недруг.
        Что ж, теперь ему конец, она может свободно дышать.
        Она открыла окно, чтобы выветрился запах пороха. Дора как раз выходила с добычей во двор. Вдруг там поднялся дикий гам. Алжбета Батори взволнованно поглядела, что же происходит.
        Десять преданных графу гайдуков, вооруженных, согласно приказу, и готовых к схватке, тщетно ждали на дворе свиста или выкрика своего господина. Именно в те минуты, когда они судили-рядили, не стоит ли кому из них сбегать в замок и выяснить, что там творится, во дворе показалась Дора, выносившая бездыханное тело господина.
        Сперва они глазам своим не поверили. Но уже в следующую минуту с гневными криками кинулись к Доре. Та испугалась, побледнела, остальные слуги почувствовали себя не лучше.
        - Убили нашего господина! — раздался пронзительный крик. Несколько гайдуков обнажили сабли, словно собирались разрубить Дору на куски.
        Алжбета Батори в тревоге выбежала во двор.
        - Схватим их и запрем! — указал на стаю слуг самый решительный гайдук.
        - Надо выяснить, кто убил нашего господина. Не уйти ему от заслуженного наказания.
        Дора струхнула и выпустила графа из рук. Он упал на землю навзничь, и гайдуки увидели простреленный ментик. Дора не знала, как ей быть. Сказать ли правду, что графа застрелила госпожа, или смолчать? Не поплатится ли она своей головой, если смолчит? А ну как госпожа, если почва уйдет у нее из-под ног, свалит убийство на служанку и не подумает потом ее освободить? А если сказать правду, что сделает с ней госпожа?
        - Марш отсюда, гайдуки! — крикнула графиня, прибежавшая как раз в ту минуту, когда они уже начали подбираться к ее служанкам.
        - Вы нам не указ, ваша милость, — отрезал самый воинственный из них. — Нашим господином был граф Няри, а раз его лишили жизни, мы должны хотя бы его убийц судить и наказать по справедливости.
        - Ничтожество ты эдакое! — заорала она на гайдука. — Ты что, осмеливаешься возражать мне, чахтицкой госпоже?
        И она набросилась на упрямого гайдука. Дубасила его кулаками но чему ни попадя, наконец выхватила у него саблю и так замахнулась ею, что он в испуге отскочил.
        - Всех прикажу вздернуть, если сию же минуту не исчезнете с глаз, — кричала она, трясясь всем телом.
        Гайдуки отступили, устрашенные ее решимостью.
        Она размахивала саблей, которая так и сверкала у нее в руке, и гонялась за ними. А гайдуки, отродясь приученные слушаться господ, и не думали сопротивляться. Дора сразу же ожила. Глядя, как гайдуки бегают по двору, она расхохоталась.
        Госпоже было не до смеха. Она вся кипела от злости.
        - Виновника хотите отдать под суд, тупицы? — кричала она на гайдуков. — Что ж, извольте! Слышите? Это я убила графа Няри. Кто из вас хочет со мной помериться силой?
        Гайдуки обомлели, слушая ее признания.
        - Кто из вас осмелится еще болтать о суде?
        Никому уже не хотелось противостоять госпоже.
        - Вы слышали? Это я убила графа Няри. Есть ли среди вас желающие об этом помнить?
        В ответ на этот зловещий вопрос весь двор притих.
        В наступившей тишине тем страшнее прозвучал вопль Доры.
        Она крикнула так, будто перед пей разверзлась земля и обнажился ад.
        Стальная рубашка
        Все замерли, не веря своим глазам.
        Граф Няри заерзал на земле, открыл глаза и сразу стал потешаться над тем, как он всех напугал.
        Лицо у Алжбеты Батори, багровое от ярости, вдруг побелело.
        Граф Няри сел и, обратив саркастически ухмыляющееся лицо к госпоже, вскочил на ноги.
        - Кончай его, Дора, — распорядилась графиня. Представив себе месть графа Няри за этот выстрел, она сразу опомнилась и, готовая действовать, кинулась к нему.
        Прислужников, только что полагавших, что граф погиб, а теперь увидевших его живого, охватил суеверный страх.
        Но что это? На его рубашке нет и следа крови!
        - Кончай же его, — приказала госпожа во второй раз, поскольку Дора продолжала стоять на месте, вытаращившись на графа.
        Но и этот приказ не вывел ее из оцепенения.
        Алжбета Батори, подбежав к презрительно улыбавшемуся графу Няри, со всей силой замахнулась на него кулаком.
        И тут же; ударив в пустоту, потеряла равновесие и растянулась на земле. Граф Няри конечно же не стал ждать удара и с молодеческой живостью отскочил в сторону. И так захохотал над распластавшейся перед ним госпожой, что весь двор задрожал. Гайдуки смеялись вместе со всеми. Совсем недавно они трепетали от страха, и вот чудеса: чахтицкий дракон лежит, поверженный в пыль.
        Поднималась Алжбета Батори медленно, словно не хотела расставаться с землей. Уж лучше сквозь нее провалиться, нежели пережить то, что предстоит ей. Никогда никого она так не боялась, как сейчас графа Няри. Она покусилась на его жизнь, хотела убить его — какой же будет его месть?
        - Гайдуки и вы, служилый люд, — отозвался граф Няри, посуровев. — Вы слышали: чахтицкая госпожа хотела меня убить. Даже попыталась сделать это, ее пуля угодила в меня.
        Он указал на свой ментик, в котором прямо над сердцем чернела дыра.
        - Так слушай же, чахтицкая графиня, — продолжал он холодно, — множество свидетелей подтвердит при любом разбирательстве твое преступное намерение. И еще они засвидетельствуют, что за свою жизнь я должен благодарить не твою неверно целящуюся руку, а только самого себя.
        При всеобщем напряженном внимании он снял ментик.
        - Стальная рубашка! — раздался крик.
        - Да, стальная рубашка сохранила мне жизнь. Она была на мне с той минуты, как я переступил порог замка. В ней я шел к алтарю, поскольку знал, что в стенах замка есть человек, готовый на все.
        Стальная рубашка засверкала в лучах солнца.
        - Гайдуки, — воззвал граф Няри, — заприте прислугу в людскую. А кто будет сопротивляться, того не щадить.
        Алжбета Батори чувствовала себя беспомощной игрушкой в его руках.
        - А вы, — кинул он двум крепким гайдукам, — отведите обеих женщин в замок.
        Кровь госпожи желчно забурлила при мысли, что он уравнял ее с Дорой, но страх пересилил оскорбленную гордость.
        - Что вы замышляете? — едва хватило у нее сил спросить.
        - Ухаживать за вами, сиятельная госпожа, — ответил он, приняв вид галантного рыцаря, — ухаживать за вами в одном из уютных залов вашего замка.
        Гайдуки повели ее и Дору в замок.
        - В спальню, — приказал он им в коридоре, а когда дверь перед ними открылась, добавил: — Ступайте с Дорой в подземелье и освободите узников из всех темниц. Выведите их во двор и ждите там моих дальнейших приказаний.
        - По какому праву вы вмешиваетесь в мои дела? — опять вскинулась чахтицкая госпожа. Она обмерла при мысли, что он глазами своих гайдуков-свидетелей проникнет в самые сокровенные тайники замка.
        - По тому же праву, по какому вы хотели лишить меня жизни и по какому вы погребли невинных людей в подземелье.
        Гайдукам пришлось подтолкнуть Дору, потому что она не сразу последовала их приказу. Она напряженно вглядывалась в лицо госпожи, не подскажет ли та хотя бы глазами, что ей делать. Перехватив наконец взгляд, поняла, что должна сбросить гайдуков в пропасть. Впрочем, она и без того собиралась это сделать. Никого они не освободят, сами сгниют в подземелье. Однако граф Няри, хоть и не заметил тайный уговор госпожи со служанкой, заявил Доре:
        - Если вернешься из подземелья одна или хотя бы без одного моего гайдука, сгинете в пропасти и ты, и твоя госпожа.
        В серьезности угрозы не сомневался никто — ни госпожа, ни ее служанка.
        - А в застенке разбейте железную деву вдребезги, — еще напомнил гайдукам граф Няри.
        Гайдуки ушли вместе с Дорой. Граф Няри смотрел им вслед, а про себя подсчитывал, сколько девушек может быть в подземелье и какую сумму денег он мог бы получить за них от турецкого паши.
        Он закрыл дверь и остался с госпожой наедине. Граф стоял перед ней молча, его лицо ничего не выражало.
        - Что вы задумали? — тревожно осведомилась она.
        Он молчал. И это молчание было во сто крат страшнее, чем все возможные оскорбления и угрозы.
        Повенчаны навсегда
        В охотничьем замке графа Няри царило настоящее свадебное веселье. Чаши звенели, из кувшинов лилось вино, столы ломились, над блюдами витали пряные ароматы… Залы оглашались радостным пением.
        - Эржика, — Андрей Дрозд обнял девушку в нише, украшенной заморскими кустиками, — наконец мы одни.
        - И я наконец узнаю, — улыбнулась она, — каким образом я стала твоей женой.
        - Разве ты не знаешь?
        - Нет. Знаю только, что за все мы должны благодарить графа Няри.
        - Не только его, но и тебя, Эржика. Вот послушай. Послы графа Няри всеми возможными способами находили нас в наших укрытиях. Так я в мае узнал, что ты выходишь замуж за графа Няри. Сжав кулаки, стиснув зубы, я как потерянный бродил по лесам.
        - И тебе не приходила мысль о том, что ты мог бы похитить меня?
        - Нет. Такое и во сне мне не снилось. Даже если бы я думал, что ты любишь меня, мог ли я отважиться вырвать тебя из уюта роскоши и богатства. Я лишь мучился, а когда явились гонцы и сообщили, что ты несчастна, страдания мои удвоились. Единственным утешением были твои письма.
        — Какие письма? — удивилась она.
        - Вот они. — Озорно улыбаясь, он вытащил из нагрудного кармана связку писем.
        - Я удивлю тебя, Андрей, но ни одного из этих писем я не писала.
        — А кто же их писал?
        - Граф Няри или его писарь, скорей всего — последний. Письма, написанные этой рукой, я тоже получала от графа. Только в них я читала о его любви и мечтах.
        Поначалу письма Андрею читал Ян Калина. Чтение и письмо — господские занятия! Да и многие господа этой премудростью не владели. Нанимали писарей и бродячих студентов. Но Андрею хотелось самому читать письма от Эржики, и ради того Дрозд стал рьяным учеником Яна Калины. Он научился читать и кусочком свинца выводить округлые буквы.
        - Граф сыграл с нами странную шутку, Эржика, — вздохнул Андрей, собираясь разорвать письма.
        - Не рви, Андрей. — Эржика схватила его за руку. — Если бы я сама осмелилась писать тебе, они были бы точь-в-точь такие же. Он удивительно верно угадал мои чувства.
        - И мои тоже, — улыбнулся Андрей Дрозд. — Я никогда не осмелился бы даже приблизиться к тебе, не то что похитить тебя и понести к алтарю. Потом, когда я был уже влюблен по уши и не внимал голосу разума, пришел гонец от графа Няри с последним приветствием: «Мой господин передает тебе, что завтра поведет Эржику Приборскую под венец. Все будет подготовлено к тому, чтобы вместо него обвенчался с нею ты». Это был ужасный для меня день, а ночь и того ужасней. Меня мучили адские сомнения, но когда мы из своего недалекого убежища услышали чахтицкие колокола, я не совладал с собой. Приоделся, вскочил на коня — и вот мы на всю жизнь теперь муж и жена, Эржика…
        - Муж и жена. — Она прижалась к нему.
        - Но делать этого я не должен был, — нахмурился Дрозд. — Мы не подходим друг другу. Ты хрупкая, как цветок, и нежная, я неотесаный, грубый мужик. Ты земанка, я бывший батрак, теперь разбойник, которому должна сниться виселица, а не счастье и красивая жизнь. Вместо подушки у меня под головой камень и покрываюсь я небосводом. Рядом со мной ты не можешь остаться, эта суровая жизнь погубит тебя.
        - Взгляни на меня, Андрей, — рассмеялась Эржика и указала на свое драгоценное ожерелье, золотые браслеты с каменьями, серьги, булавки и брошки. Украшения сверкали на ней, как ослепительные осколки солнца. Но внимание его привлекло не это сверкающее богатство, его пьянила ее красота. Она казалась ему ослепительной.
        - Взгляни на эти драгоценные украшения! Ты разбойник, Андрей Дрозд! Забери их у меня, и тебе уже никогда не придется разбойничать. Мы продадим драгоценности и сможем жить беззаботно. У меня есть и руки, привыкшие к труду! Отправимся куда-нибудь в отдаленный город и начнем новую жизнь.
        Андрей Дрозд окинул взглядом пасмурные леса, пронизанные печалью приближавшейся осени. При мысли о новой жизни он почувствовал, как у него закружилась голова.
        - Никогда! — воскликнул он внезапно, да так резко, что Эржика испуганно посмотрела на него. — Я не имею права на такое счастье и его не будет у меня, пока клятва связывает меня с моими дружками, пока мы не обезвредим Алжбету Батори. Бросить друзей, пока борьба не окончена, значило бы предать их.
        Но Эржику это упорство отнюдь не огорчило.
        - Пусть будет так, Андрей, — улыбнулась она, сделав над собой усилие. — Пока ты не исполнишь свой долг, я подожду тебя там, куда ты отошлешь меня. Я верю, что моя мечта о новой жизни сбудется.
        - Обязательно сбудется, и очень скоро! — загорелся Андрей. Как все просто, когда он находит у Эржики понимание. — Борьба, в которую мы вступили, закончится быстро, даже если бы мне пришлось снести чахтицкий замок и град собственными руками.
        - Андрей, — она обратила к нему молящий взгляд, — обещай мне: что бы ни случилось, ты не поднимешь руку на чахтицкую госпожу, ты не лишишь ее жизни.
        - Почему ты требуешь этого? Ты так любишь ее, невзирая на то что она хочет уничтожить меня, а тебя на всю жизнь отдать человеку, который тебе противен? Скажи мне, Эржика, какие узы вас связывают? Почему она могла делать с тобой все, что хотела, почему ради нее ты готова была выйти замуж даже за графа?
        Его вопросы испугали ее, но она скрыла свое замешательство. Она прильнула к нему, обняла:
        - Ни о чем не спрашивай меня, ни о чем! Только скажи, любишь ли ты меня, очень ли ты меня любишь?
        - Очень. — Он обнял ее своими могучими руками.
        - И ты не перестанешь любить меня, даже узнав обо мне ужасную вещь?
        - Мою любовь ничто не может убить.
        - Ты будешь любить меня, даже если бы я была не приятельницей, не подопечной Алжбеты Батори, а ее дочерью?
        - Даже тогда!
        Жертва, какой еще не видывали на «кобыле»
        Граф Няри прошелся по спальне, пропитанной пьянящим благовонием и погруженной в таинственный полумрак. Алжбеты Батори он, казалось, даже не замечал. А она чуть ли не до умопомрачения переживала свое бессилие, хотя еще не простилась с надеждой взять свое.
        Вдруг граф Няри остановился и снова холодно посмотрел на нее. Но графиня старалась не показать виду, что боится его. Она улыбалась, глаза ее странно блестели.
        - Дорогой друг, — заговорила она, приближаясь к нему с протянутыми руками, — давайте наконец похороним наше недружелюбие. Зачем мы так бесцельно отравляем себе жизнь?
        Выражение лица графа Няри смягчилось, бледная его кожа чуть зарумянилась, когда Алжбета Батори взяла его за руку. Ладони у нее были горячими, дыхание ее обожгло его лицо.
        - Пойдем же, — звала она приглушенным голосом, и голос ее выдавал страстное желание. — Ты превозмог мою оскорбленную гордость, мое упорство. Я поклялась, что уничтожу тебя, еще тогда, когда, приехав в мой замок, ты осчастливил своей любовью не меня, а мою служанку.
        Она потащила графа к своей постели, нырнула в настланные пуховые перины и притянула его к себе. Он молча смотрел на нее разгоревшимися глазами, не сопротивляясь ее желанию.
        - Денно и нощно я думала, как отомстить тебе за позор. И я отомстила. Ты увидел, какие испытания я обрушила на тебя. Но ты не знаешь, как при этом кровоточило мое сердце. Оно разрывалось от любви и ненависти. Но теперь я хочу только любить тебя.
        Она так целовала и обнимала его, что у него захватывало дыхание. Вдруг он отпрянул, бросил пытливый взгляд на нее, на постель и на шкафчик, стоявший рядом. Нахмурился, сжал губы, весь напрягся.
        - Вот теперь и доказывай свою любовь! — воскликнул он, вытащив из шкафчика блестящий кинжал и отбросив его в сторону. То был кинжал дамасской стали с рукоятью из слоновой кости. Еще в давние времена граф Надашди подарил своей жене вместе с пистолетом и этот кинжал, для защиты в случае ночного нападения.
        Алжбета Батори воззрилась на кинжал, воткнувшийся в пол. Он еще дрожал, как натянутая струна. И тут она яростно накинулась на графа и длинными пальцами сжала ему горло.
        - Подохни же так, если ты не удостоился более красивой смерти! — прохрипела она.
        Она была уверена, что сильнее его, и не сомневалась, что вот-вот его бледное лицо посинеет.
        Но едва она коснулась горла графа Няри, как его пальцы стиснули ее белые плечи, ухоженные острые ногти кинжалами впились в податливую плоть. Ее пронзила резкая боль, она с ужасом увидела, как по плечам алыми жемчужинами скатываются капли крови. Хватка пальцев с каждой минутой ослабевала, наконец они бессильно разжались.
        - Бестия! — просипел он и, отбросив женщину от себя, соскочил с постели.
        Он вырвал кинжал, торчавший из пола, словно грозный восклицательный знак, подскочил к Алжбете и приставил острие к ее раскрытой груди.
        - Не двигайся, или погибнешь той самой смертью, какую ты уготовила мне — после притворных объятий и поцелуев. И это будет не такая коварная смерть, ударом в спину…
        Глядя в его ледяное лицо, она задыхалась. Злость, гнев и чудовищный страх до неузнаваемости искажали ее черты. Она испытывала искушение приподняться, чтобы кинжал сам глубоко впился в ее грудь. Но эта мгновенно мелькнувшая мысль ужаснула ее, как и сознание того, что граф теперь вряд ли выпустит ее из рук живой.
        - Ты заслуживаешь смерти, — доносился до нее его голос сквозь обморочное забытье, — и именно от моих рук.
        Ты хотела скомпрометировать меня, уничтожить и, наконец, убить. И смерть свою ты примешь от рук моих, но не прямо. Тебе принесет ее палач, для этого случая он сошьет себе новый пурпурный плащ, ибо с тех пор, как свет стоит, у него еще не было столь высокородной жертвы. Но она будет у него, я ручаюсь тебе!
        Он отступил от постели, на которой лежала Алжбета Батори, раздавленная новым поражением, страхом перед его угрозами и тем, что ей еще суждено пережить, пока граф Няри не исчезнет.
        - Если бы у меня было десять жизней, — произнес он голосом, преисполненным ненависти, — и на склоне десятой я отправил бы тебя на плаху, то у меня и тогда слова бы для тебя не нашлось. Ты не заслуживаешь того, чтобы я пускался с тобой в разговор. Жди от меня только поступков. Одно только хочу тебе сказать о том случае в твоем замке, о котором я уже давно забыл бы, если бы он так незабываемо не запечатлелся в твоей памяти. К твоей служанке, чахтицкая госпожа, я отправился не потому, что мечтал о тебе и хотел утешиться заменой, а потому, что ее женственность и ее прелести я ставил гораздо выше твоих!
        От этих оскорблений у нее вскипала кровь, но она могла лишь сжимать зубы и судорожно впиваться ногтями в перину, словно в злейшего врага.
        Граф Няри действительно замолчал.
        Хотя граф был весь во власти гнева, он ходил по комнате, не произнося ни слова. Отзвуки его шагов молотками стучали в ее гудящих висках.
        Минутой позже в спальню вошел гайдук:
        - Приказ мы выполнили, ваша графская милость, узники освобождены.
        - Сколько их?
        - Двадцать один, ваша милость. Восемнадцать женщин и трое мужчин.
        - Хорошо. Выведи эту женщину во двор.
        Во дворе и перед замком было полно народу.
        Чахтичане, зная, что в замке теперь не осталось почти никого, кто мог бы их разогнать, дали волю своему любопытству. Собравшись у ворот, они глазели по сторонам.
        Гайдук гордо вывел чахтицкую госпожу — бледную, потрясенную, сломленную.
        Граф Няри оглядел толпу зевак. Он чувствовал, что все глаза устремлены на него с восторгом, словно на победителя драконов. Чахтицкую фурию никто не смог укротить — только он. В углу двора стояли освобожденные узники. Их было двадцать один. Трое мужчин, семнадцать девушек и одна старуха. Девушкам было от пятнадцати до двадцати. Измученные, лица бледные, глаза запавшие. Некоторые из них были словно истерзаны волчьими клыками — на одежде темнели кровавые пятна. Граф подошел к ним. Пересчитал их, прикидывая про себя, сколько получит за них от турецкого паши.
        - Ты кто? — обратился он к старухе.
        - Калинова я, — ответила она, не подозревая, что стоит перед графом, о котором слышала столько хорошего от разбойников. Что это тот, кто устроил свадьбу, на которой собирались повеселиться и Магдула с Маришей, если бы их не схватили на дороге.
        Увидев униженную госпожу, она с трудом сдержала радость. Наконец-то настал час торжества справедливости.
        - Я о тебе слышал. — Взглянув на ее доброе лицо, он улыбнулся такой искренней улыбкой, какую редко видели у него. — Твой сын — друг мне. Ты свободна. Вели отвезти себя туда, где тебя ждут и где тебе пора быть.
        Старушка упала на колени:
        - Я прошу свободы не для себя, а для дочери своей Магдулы Калиновой и ее подруги Мариши Шутовской.
        - Я им тоже верну свободу, — ответил граф и, повернувшись к узникам, воскликнул: — Вы все свободны, я лишь ненадолго задержу вас. Пусть каждая девушка расскажет мне, как она попала сюда и что испытала.
        Чахтичане придвинулись ближе, чтобы не пропустить ни слова. Из дверей подвала в это время выбежал гайдук:
        - Я немного задержался, исполняя ваше повеление, милостивый граф, — доложил он. — Пришлось повозиться с этим чертовым сооружением. Вот доказательства, что я его крепко покорежил.
        И он замахал, высоко подняв в руке, головой железной девы, приплюснутой железным ломом. В другой руке у него была целая горсть ножей разной длины, на которых краснела высохшая кровь. Потом он бросил голову и ножи на землю и стал вытаскивать из карманов множество блестящих колечек и разбрасывать их вокруг.
        Вид железной куклы привел в ужас главным образом девушек. Иные из них лишились сознания. А затем освобожденные девушки стали рассказывать о своих мытарствах. Немногословные рассказы звучали тяжким обвинением. В замок их заманили сладкими обещаниями, а то и затянули насильно. Но вместо хорошей службы их бросили в темницу. Там они, дрожа от голода и жажды, ожидали, когда их отведут в застенок, чтобы пытать. Они знают несколько девушек, которых отвели туда, и они уже не воротились.
        - А вы, — спросил граф молодых людей, — чем вы-то провинились?
        - У нас исчезли наши девушки, — ответил один за всех, — мы и отправились в замок, но к госпоже нас не допустили, а враз связали и бросили в подземелье.
        - Вы видите своих милых среди этих девушек? — спросил граф Няри.
        Горящие надеждой глаза снова обратились к девушкам.
        - Их нет здесь! — крикнул один из юношей и тут же подскочил к чахтицкой госпоже. — Ты сгубила мою любимую! Так получай же!
        Он уже замахнулся кулаком, к нему подбежали и его друзья, готовые расправиться с графиней.
        - Стойте, молодые люди, — остановил их граф Няри. — Делайте только то, что я велю.
        Молодцы разочарованно подчинились. Граф Няри подошел к ним и проговорил в наставшей тишине:
        - Я не позволил вам расправиться с госпожой, ибо тогда вам не миновать наказания. Но я дам вам возможность хотя бы частично покарать ее за то, что она убила ваших любимых.
        Госпожа вскрикнула от ужаса. Она поняла, что ей предстоит.
        - По моему приказанию и под мою ответственность, — он посмотрел на госпожу леденящим взглядом, — привяжите ее к «кобыле» и влепите ей двадцать пять ударов. А если захочется, можете и добавить.
        Чахтичане возликовали. Лишь прислуга замерла в тревоге. Было ясно, что всю свою злость за новый прилюдный позор госпожа прежде всего сорвет на невинной челяди.
        Молодцы подскочили к Алжбете Батори и в ярости схватили ее, словно хотели разорвать на части. Она отчаянно дергалась, пиналась, но когда ее привязали к «кобыле», перестала сопротивляться, потом впала в забытье.
        Зеваки следили за происходящим с затаенным дыханием. Все взгляды были прикованы к «кобыле», как будто там совершалось невероятное чудо.
        В эту минуту к графу подошел батрак Яна Поницена. Он прибежал в замок весь запыхавшийся, но, увидев чахтицкую госпожу на «кобыле», стоял некоторое время не в силах шевельнуться.
        - Ваша графская милость, позвольте сообщить вам, что преподобный отец просит вас почтить приход своим посещением.
        - Что случилось?
        - Туда пришли гости. Господин кастелян и Ян Калина.
        - Хорошо, скажи, что сейчас подъеду.
        Батрак собрался уйти, но любопытство взяло верх. У ворот он остановился и с открытым ртом стал следить за тем, что творилось у «кобылы». Такого никто никогда не видывал.
        - Облейте ее, — приказал граф Няри.
        Прибежал гайдук с ушатом воды. Один из молодцов вырвал у него ушат из рук и сразу выплеснул его на бесчувственную графиню.
        Она пришла в себя, завертелась, начала дергаться, словно хотела изо всех сил оторвать себя от позорной скамьи.
        Самый шустрый паренек взмахнул палкой — она свистнула в воздухе. Он лишь ждал приказа, чтобы приступить к делу. Круг зевак сужался. Никому не хотелось пропустить и самого слабого стона чахтицкой госпожи. Жалости ни в ком не было и в помине. Парень резко размахнулся. Палка просвистела над «кобылой» и опустилась на тело чахтицкой госпожи.
        В напряженную тишину ворвались возбужденные выкрики и отчаянный рев Алжбеты Батори.
        Глаза зевак лихорадочно горели. Только лицо графа Няри оставалось каменным.
        - Достаточно! — остановил он парня. — Отвяжите ее!
        Парни повиновались, хотя и неохотно. Алжбета Батори, шатаясь, отошла от «кобылы» и остановилась рядом. Глаза были опущены долу, ноги подламывались.
        - Ваша милость, — сказал ей граф Няри с притворной жалостливой улыбкой, — простите, что я удовлетворился одним-единственным ударом, поскольку увидел, что даже палок первого молодца вы не вынесете. А для меня ваша жизнь слишком драгоценна, я хочу, чтобы вы завершили ее на глазах многолюдной толпы.
        Она рухнула на землю как подкошенная. Дора, боязливо взглянув на графа Няри, подбежала к ней, схватила ее своими могучими руками и понесла в замок.
        Граф Няри смотрел на освобожденных девушек, и в душе его боролись человеческое сочувствие и корыстолюбие. Должен ли он поддаться искушению и обратить в звонкую монету эти измученные, дрожащие создания, продав их турецкому паше? Или отпустить туда, куда душа зовет их, чтобы познать счастье и радоваться жизни? Девушки подходили к нему, опускались на колени, со слезами на глазах благодарили его за спасение, целовали ему руки, как отцу-благодетелю.
        В сердце его разливалось приятное тепло. Он понимал, что расчувствовался сверх меры, что попал во власть чего-то более сильного, нежели рассудок, повелевавший извлекать выгоду из любой ситуации.
        - Встаньте, девушки, — отозвался он голосом, полным непривычной для него доброты. — Поторопитесь домой, покуда войско не вернулось и господские холуи не устроили за вами погоню. Чахтичане наверняка накормят вас и помогут вам побыстрее вернуться домой.
        Барбора все время искала в толпе Павла Ледерера, но не нашла. А завидев Магдулу, она вся вспыхнула, в ней проснулось мстительное сожаление, что сопернице — как она считала — тоже удалось спастись.
        Когда ворота открылись, чахтичане с радостью повели девушек к себе домой.
        - А о вас, — обратился граф к Калиновой, Магдуле и Марише, — позабочусь я. Мой гайдук проводит вас туда, где вам и полагалось быть и где, несомненно, тревожатся о вас!
        Они с трудом сдерживали возгласы радости. Только что над ними витала смерть, а теперь — они едут на свадьбу…
        Двор быстро пустел. Гайдуки вновь заперли слуг Алжбеты Батори. Но теперь их осталось куда меньше. Несколько служанок и портних слезно молили графа разрешить им уйти восвояси. Он сделал это с превеликим удовольствием. Когда двор опустел, граф Няри обратился к гайдукам, ожидавшим его распоряжений:
        - Двое останутся здесь следить, чтобы никто не покинул замок. Остальные пойдут со мной: будут охранять приход. А сейчас подать коня!
        Он помчался в приход, гайдуки сопровождали его. Перед замком еще толпились чахтичане. Они срывали шляпы и склоняли в поклоне головы.
        Никто из них до сих пор не обнажал и не склонял головы перед господином с таким искренним уважением.
        18. Объединенными силами
        Совет в приходе
        Пастор Поницен немало удивился, когда к нему неожиданно пожаловали Ян Калина и Микулаш Лошонский.
        Он обнимал их, словно они восстали из мертвых.
        - И откуда у вас столько отваги — явиться в логово самого дракона?
        - Теперь на это осмелится даже отъявленный трус, — смеялся Ян Калина, — ведь гайдуки и ратники выслеживают вольных братьев, тогда как те весело пируют на свадьбе. Сюда никто не вернется раньше, чем дня через два-три. Покуда не смекнут, как здорово их провели.
        Гости прихода повели себя сообразно новым обстоятельствам. На столе появился кувшин с вином и чаши. После стольких испытаний можно было позволить себе минуту счастья и надежды.
        Но не успели они начать разговор обо всем пережитом, как Ян Поницен, выглянув в окно, сообщил:
        - Вот и граф Няри пожаловал!
        Настроение их несколько омрачилось.
        - Он творит удивительные вещи, — заметил Микулаш Лошонский, — но мне он не по нраву. Думаю, он что-то замышляет. И объединился с нами не потому, что проникся жалостью к несчастным девушкам и чахтичанам. Надо в оба следить за ним.
        Такие же опасения были и у пастора Поницена, и у Яна Калины.
        Граф Няри обменялся с ними рукопожатием, как с лучшими друзьями.
        - Рассказывай сперва ты, Микулаш, — доверительно похлопал он кастеляна по плечу, когда все уже сидели за столом и осушили чаши, — что ты делал в Великой Бытче?
        - Ничего, — ответил тот. — Ян Калина ждал меня за юродом, а я тем временем пошел к палатину. В замке все вверх дном, там готовятся к свадьбе. Дочь палатина выходит замуж. Палатин принял меня весьма благожелательно. Но когда я изложил свою просьбу, то коротко оборвал меня: «Друг мой, с этим придется подождать. Поговорим об этом после свадьбы, будешь на ней желанным гостем!» На дворе уже закладывали его экипажи. Зная упрямство палатина, я ушел несолоно хлебавши.
        - И напрасно, — рассудил граф Няри. — Хотя там все равно ты ничего не добился бы. Упрямство палатина мне тоже известно.
        - Однако, Микулаш, — любопытство не давало пастору покоя, — мне сдается, ты хочешь меня сосем заморочить. Расскажи наконец, как это ты в Пьештянах отдал Богу душу, а потом, к вящей нашей радости, воскрес?
        - Весьма бесславная история, — рассмеялся кастелян. — Спасибо Фицко, что я не стал мучеником. Поволокли меня во Вранов град, там я свободно расхаживал, разве что не дозволяли мне уехать. Жил я там словно маленький король. По приказу Фицко меня потчевали, относились ко мне — лучше некуда! Пока не явился Ян Калина в качестве посла от Алжбеты Батори. От ее имени он потребовал освободить меня, поскольку получил приказ отвести меня назад в Чахтицы.
        - То была идея графа Няри, — заметил Ян Калина, не желавший приписывать себе чужих заслуг.
        - Восторгаюсь живостью вашего ума, ваша милость, — церемонно отозвался Поницен. — Примите мою благодарность за все, что вы сделали для страждущих и преследуемых.
        - Не стоит благодарности, — махнул рукой граф Няри. — Я рад, что мы здесь встретились. До сих пор мы боролись каждый на свой страх и риск, каждый по-своему. Так мы навряд ли достигнем цели. Вы, пастор, пока что только страдали, страшились новых злодеяний вашей госпожи, трепетали за жизнь друзей, а как только решились действовать, с треском провалились.
        Священник пристыженно опустил голову.
        - А чего добился ты, почтенный друг? — безжалостно продолжал граф, обращаясь к кастеляну. — В Пьештянах ты излечился, набрался сил, но достаточно было бабы и одного недоростка, чтобы во сне запеленать тебя в простыню, как младенца. И кто знает, сколько времени ты гнил бы во Вранове эдаким маленьким королем, если бы я не послал за тобой Яна Калину.
        Кастелян чуть было не сгорел со стыда.
        - А вы, вольные братья, чего добились, что ты сделал, Ян Калина? — впился в него жестким взглядом граф Няри.
        - Все, что только могут сделать люди, которым приходится защищать себя от позорной смерти, — самоуверенно ответил тот.
        - И потому защищали вы в основном собственную шкуру, — усмехнулся граф. — Вырвали нескольких девушек из когтей прислужников Алжбеты Батори. И все. Все это доставляло ей одну заботу: увеличивать число служанок да давать им большее вознаграждение для того, чтобы вместо девяти девушек, отобранных у нее, они завлекли двадцать других. Ну а что собираетесь делать в будущем?
        - То, что делали до сих пор, только с большим размахом. Будем спасать завлеченных и насильно захваченных девушек. В чахтицком подземелье все же погибнет меньше, чем погибло бы, если бы в лесах и на дорогах не стояли на страже отважные парни, которые не щадят и собственной жизни. Но этим исход борьбы с чахтицкой госпожой мы не решим. Мы можем лишь обуздать ее душегубство, нагоняя на нее страх и спасая несчастных девушек. Все разрешится в самом замке, и не иначе как со смертью Алжбеты Батори.
        - И кто же должен ее умертвить? — задал Микулаш Лошонский вопрос, волновавший всех остальных.
        - Фицко!
        Пастор, кастелян и граф сперва засмеялись, но потом посерьёзнели и с великим интересом продолжали слушать.
        - Фицко смертельно ненавидит Алжбету Батори. В этой ненависти есть поистине что-то звериное. У меня о нем надежные сведения. Я знаю, что с тех пор, как она приказала его прилюдно отстегать, он стал ее самым заклятым врагом. Пока он мстит ей только тем, что всячески обогащается за ее счет. Ограбил даже ее сокровищницу. Он бы немедленно исчез, захвати он только мою сестру.
        - Это единственная человеческая черта у этого чудовища: у него есть вкус. Твоя сестра действительно очаровательное создание. Сравниться с ней может разве что твоя невеста Мариша Шутовская.
        - Откуда вы их знаете? — удивился Ян Калина.
        - Только что я имел честь познакомиться с ними и приказал отвезти их из чахтицкого замка на свадебное пиршество.
        Ян Калина побледнел, услышав, что его дорогие снова были на краю гибели. Когда же граф рассказал, как он спас девушек, его доверие к графу возросло.
        - Ненависть Фицко необходимо направлять, — излагал свой план Ян Калина, — еще больше натравить его на госпожу и убедить, что единственный выход из создавшегося положения — ее смерть.
        - Кто мог бы в этом смысле на него повлиять? — спросил граф Няри.
        - Лишь два человека. Моя сестра да друг мой Павел Ледерер! По их совету он сжил бы со свету не только Алжбету Батори, но в придачу и всех ее прислужниц.
        Священник заломил руки:
        Ti» i хочешь чистую и невинную девушку сделать орудием убийства?
        - Нет, такое мне и во сне ни могло бы присниться. Я подумал об этом как об одной из возможностей. На самом деле я имею в виду Павла Ледерера. Фицко считает его своим единственным другом. Как бы поступил горбун — по вашему мнению, — если бы однажды ночью его друг влетел бы, запыхавшись, к нему в конуру, разбудил бы его и оглушил словами: «Фицко, ты пропал! Госпожа знает, что ты обокрал ее сокровищницу! Конец тебе! Я подслушал тайный разговор. Госпожа хочет бросить тебя в темницу и пытать до тех пор, пока не скажешь, где спрятал свою добычу. Спасайся, пока есть время! Убей ее, иначе она покончит с тобой!»
        - Отлично задумано, мой друг! — засмеялся граф. — Уверен, что Фицко в момент расправится с ней. Но нет, об этом не может быть и речи. Она не заслуживает такой простой смерти.
        - Верно! — поддержали его священник и кастелян.
        - А по какой причине вы не согласны, если только так можно быстро разделаться с Алжбетой Батори? — спросил Калина.
        - Неправедное это дело — карать преступлением преступление! — возразил с проповедническим пылом Ян Поницен.
        - Что ж, тогда терпите, — возмущенно воскликнул Ян Калина, — и пусть множатся злодеяния и тайные могилы!
        - Иного выхода у нас нет, — сказал граф Няри. — Алжбету Батори следует предать мирскому суду. Только тогда восторжествует справедливость!
        Ян Калина, нахмурившись, молчал. Священник и кастелян согласились с графом.
        - А вы, вольные братья, — обратился граф к Яну Калине, — с сегодняшнего дня заботьтесь только о том, чтобы ряды ваши росли, и силы тоже. Я достану вам оружие. А девушек, которых вы спасете, отвозите в мой охотничий замок.
        - Почему же не отпускать их домой, к родителям и любимым? — удивился Ян Калина.
        - Чтобы потом, когда Алжбета Батори предстанет перед судом, все свидетели были у нас наготове.
        Однако у графа Няри были иные намерения в отношении девушек. И ими он ни с кем не мог поделиться. Спасенных он собирался продавать турецкому паше в Новых Замках от имени Алжбеты Батори и таким образом получить новые доказательства против нее. Его послы должны были добыть у турецкого паши его собственноручное подтверждение, что такого-то и такого дня от посредников Алжбеты Батори он получил столько-то и столько девушек.
        - Не будем задерживаться на подробностях, — продолжал он, — о таких пустяках мы легко договоримся. Итак, ты, Ян Калина, уже знаешь, что тебе следует делать. А вы, пастор, со своим другом кастеляном будете здесь, в Чахтицах, использовать любую возможность, чтобы готовить мятеж, как я вам уже советовал в первую нашу встречу.
        Тут столько ратников, что они подавят любой мятеж, — предположил священник.
        - И полки можно обезвредить хитростью, — сказал граф Няри, презрительно усмехнувшись. — Какой, спросите? Да самой простой. Виноделы обещают хороший урожай. Бочки будут полны. Вы знаете, что ратники заботятся о своем горле больше, чем о спасении души. В один прекрасный вечер чахтичане проявят особую щедрость и предложат ратникам столько зелья, сколько те могут вместить. Потом храпящих выпивох надо связать, вооружиться их оружием, и тогда ваша вольница с такими союзниками может стать хозяином положения.
        - Бог весть какие последствия могут быть у такого мятежа для Чахтиц! — всполошился священник.
        - Никаких последствий быть не может, — заявил граф Няри. — Это мятеж не против войска, короля или существующих порядков, а против злодея, которому власти позволили безнаказанно творить свое черное дело.
        - А вы, сиятельный граф, каким образом собираетесь участвовать в нашей совместной борьбе? — спросил Ян Калина, раздраженный тем, что граф присвоил себе руководство и каждому определяет его обязанности, не заикнувшись даже насчет того, что сам намерен делать и чем рисковать.
        - Я буду делать то, что позволят мне обстоятельства, — спокойно улыбнувшись, ответил граф Няри. — И надеюсь, вы не сочтете меня нескромным, если я твердо пообещаю вам: сделаю больше, чем вы все вместе взятые. К вашему сведению, не пройдет и нескольких дней, как сам король Матвей Второй[51 - Король Матвей II Габсбург (1557 -1619) — третий сын Максимилиана II; с 1606 г. был наместником короля в Венгрии, с 1611 г. — королем Чехии, а после смерти Рудольфа II с 1612 г. — и немецким императором. Вел пронемецкую и прокатолическую политику.] узнает обо всем, что делается в Чахтицах. Либо прямо от меня, либо от моих союзников при венском дворе.
        - А почему бы вам не воздействовать на палатина, который может немедленно вмешаться? — спросил Ян Калина.
        - Потому что я хочу уничтожить Алжбету Батори, а не себя. Если я стану в открытую бороться с ней, то вызову гнев влиятельных родственников и лишусь расположения палатина.
        - С палатином я поговорю, — отозвался Микулаш Лошонский. — А уж если он будет колебаться, король, пожалуй, сможет на него воздействовать.
        - И вы собираетесь поговорить с ним только после свадьбы? — спросил с усмешкой Ян Калина. — Долго придется ждать. До сих пор каждая свадьба у Турзо продолжалась по крайней мере год.
        - У нас нет времени на колкости, почтенные други, — одернул Яна Калину граф. — Простите, мне надо ехать. Задачи мы распределили, знаем, что делать. А вы как можно деятельнее готовьте мятеж. Не сомневаюсь, что одурманить солдат вином, разоружить их, а потом захватить замок, госпожу и ее прислугу будет нетрудно. А уж затем пусть Чахтицы направят посольство к палатину во главе с Микулашем Лошонским.
        - Неужели мой друг должен неотлучно оставаться здесь, где ему постоянно грозят засады и месть? — всполошился священник.
        - Еще сегодня, — успокоил его граф Няри, — вы пошлете в замок уведомление, что кастелян, лишенный места, постоянный гость прихода, и что все его друзья, которых он посетил во время побега из Вранова, и среди них граф Няри, знают, где его искать в том случае, если он исчезнет. Вы все еще тревожитесь за него, преподобный отец?
        - Пожалуй, нет, — ответил священник с облегчением, но тут же высказал новое опасение: — А что ждет вольных братьев?
        - Пусть их судьба вас не тревожит, преподобный отец, — осадил его граф Няри, но, заметив пытливый взгляд Яна Калины, тотчас улыбнулся. — Лесные братья не грудные младенцы, которых надо защищать от любого дуновения. Это крепкие молодцы, во всяком случае такими они должны быть: парни не робкого десятка. У того, кто предпочел вольницу, шея не должна бояться удавки. Думаю, однако, что разбойники, ставшие бесспорными борцами за правду и справедливость, могут рассчитывать на определенную снисходительность. И главное, если их станет много и если они добровольно покорятся властям, то смогут избежать позорной смерти. Придется их завербовать на ратную службу. Может, двух-трех и вздернут в назидание мятежным подданным, чтобы неповадно было им бунтовать.
        - А среди тех двух-трех окажусь я и Андрей Дрозд! — горько улыбнулся Ян Калина.
        - Вполне возможно, — ответил с хитрой улыбкой граф. — Не бывает борьбы без жертв. Но ты мне нравишься, поэтому обещаю помочь, если когда-нибудь над тобой закачается петля.
        - А Дрозду вы бы помогли? — с сомнением спросил Ян Калина.
        - Нет, для него я сделал уже достаточно. Я сделал его самым счастливым человеком на свете. Неужели я смогу забыть, что в борьбе за сердце Эржики он был моим счастливым соперником? — пошутил граф, но невеселая улыбка свидетельствовала о том, что говорил он это достаточно серьезно.
        Он поднялся, готовясь уйти.
        - Вы согласны с моим планом?
        - Согласны! — ответили священник с кастеляном, Ян Калина тоже выразил согласие; правда только на словах. И нем зрели совсем иные замыслы.
        - Мои гонцы будут осуществлять связь между нами, — сказал граф на прощание. — На вас, ваше преподобие, ложится наибольшая ответственность. Если вы не исполните своей обязанности, наша борьба может оказаться безнадежной. Вы должны поднять Чахтицы!
        - Что там такое делается? — воскликнул вдруг пастор. — Уж не преследователи ли пожаловали сюда?
        Все бросились к окну.
        - Это гонцы палатина, — узнал всадников по голубой форме граф Няри. — Но что здесь им надо? Эй, ребята, подите сюда!
        Всадники подъехали к окну и на вопросы графа ответили, что сзывают свадебных гостей в Великую Бытчу и что приехали в Чахтицы пригласить Алжбету Батори.
        - Позор-то какой! — возмутился Ян Калина. — Ее еще почтительно зовут в семейный круг палатина, где собирается так называемый цвет страны.
        - Ну и пусть, — махнул рукой граф Няри, — это не суть важно. Итак, друзья, у нас есть общая цель. После стольких волнений я бы с радостью развеялся на свадебном пиру.
        Через минуту графский экипаж с грохотом выехал из прихода.
        Ян Калина долго смотрел на замок. Над ним проплывали легкие облака, но в его душе бушевала буря.
        Палатин и его секретарь
        Палатин Дёрдь Турзо поспешил из Великой Бытчи в Прешпорок, — завершить там все государственные поручения и сделать последние покупки для свадьбы дочери Юдиты, которая выходила замуж за Андрея Якушича[52 - Андрей Якушич (ум. 1623) — властелин сел Вршатца и Прусского, муж Юдиты Турзо. Барон с 1600 г.]. Поэтому в Новом Месте, где посреди пути он позволил себе маленький роздых, он раздраженно отмахнулся от некоего гонца. Неведомо по каким причинам тот не хотел назвать ни своего имени, ни имени господина. Но когда он упомянул Чахтицы, Алжбету Батори и графа Няри, палатин с интересом выслушал его.
        - Значит, у графа Няри прямо под носом разбойник умыкнул невесту? — От смеха голубые глаза палатина, скрытые под густыми темными ресницами, прояснились, и он погладил бородку, словно услышал самую приятную весть. — Вы слышите, господин секретарь?
        Засмеялся и Юрай Заводский. Он как и палатин и некоторые мужья не любил графа. Раздражали в нем вечная дипломатическая скрытность, тщательно утаиваемые устремления и наглость, с которой он вероломно завоевывал сердца дам самой высокой репутации. Не раз случалось, что супруги благодаря его вмешательству настолько остывали друг к другу, что сохраняли лишь формальные узы, поскольку разводы, по соображениям религиозным и имущественным, а также во избежание неприятных толков, были делом чрезвычайно редким. И мужья, склонные во многих случаях прощать своим женам отдельные шалости, не могли смириться с тем, что они поддались этому искусителю.
        - Как зовут эту девушку? — спросил секретарь гонца. Ни он, ни палатин не могли вспомнить имя невесты графа Няри.
        - Эржика Приборская, — ответил гонец.
        - Стало быть, твой господин возмутился, — сказал палатин, — что разбойник не только дерзнул влюбиться в девушку-дворянку, но даже женился на ней. И теперь требует, чтобы брак по моему вмешательству был признан недействительным, так как вызвал большое негодование. Если бы я с этой девушкой встретился, я выразил бы ей свое восхищение. Мне на ее месте разбойник тоже был бы приятнее, чем такой господин, как граф Няри.
        - Кто тебя послал? — поинтересовался секретарь палатина.
        - Этого я не могу сказать.
        - Если твой господин утаивает свое имя, — отозвался палатин, — скажи ему, что Дёрдь Турзо не принимает его послание к сведению.
        - Это был определенно посланец графа Няри, — рассудил Юрай Заводский, едва гонец ушел.
        - Я тоже в этом уверен, — рассмеялся палатин. — Однако, мой друг, я бы очень хотел заехать в Чахтицы. Там творятся удивительные вещи. Для укрощения разбойников и чахтичан, которые их поддерживают, мы послали триста ратников — и в тамошней церкви разбойник женился. Не подозрительно ли это?
        - Подозрительно, даже очень, — ответил Юрай Наводский, — но мы не имеем права задерживаться, каждая минута дорога.
        - Ты прав, но мне это не дает покоя, да и следовало бы наконец навестить вдову моего лучшего друга.
        Палатин с немалым удивлением наблюдал, как секретарь, с которым он всегда был в дружеских отношениях, усиленно ищет различные поводы, чтобы отменить остановку в Чахтицах.
        - Я знаю тебя, Юрай, как свои пять пальцев, — палатин пытливо взглянул на секретаря, — а потому тебе не удастся утаивать от меня, что по неведомым причинам ты избегаешь встреч с Алжбетой Батори. Я заметил, как ты всячески старался вычеркнуть ее имя из списка гостей, а когда я стал настаивать, ты потребовал от меня неслыханной вещи: чтобы я обошелся без тебя, поскольку ты якобы собираешься отправиться во Францию. Тебе вздумалось на несколько месяцев оставить меня без помощника, без моей правой руки. Скажи мне, что за этим скрывается?
        Голос палатина звучал начальственно, как всегда, и умные глаза его пытливо смотрели на секретаря.
        - Не требуйте от меня, мой господин, — ответил в замешательстве секретарь, — чтобы я открыл единственную, но самую мучительную тайну моей жизни. Боюсь, что после этого вы уже не сочтете меня достойным вашего доброго отношения и доверия.
        - Хорошо, дорогой мой секретарь, — улыбнулся палатин, — сохраняй свою тайну. Но уверяю тебя: нет такого обстоятельства, которое я бы не мог понять и которое могло бы изменить мое мнение о тебе.
        Секретарь ответил палатину благодарным взглядом.
        - Позвольте, господин, доложить вам о ходе приготовлений к свадьбе.
        - С этим подождем, обговорим все по дороге!
        Когда они сели в экипаж, перед палатином на почтительном расстоянии остановился капитан гайдуков его свиты и, стоя навытяжку, спросил, куда направить путь.
        - В Чахтицы! — воскликнул палатин и хитро подмигнул секретарю.
        Он улыбнулся, когда заметил, как Юрай Заводский вздрогнул, и тотчас же переменил приказ:
        - Нет, не в Чахтицы, а в Пьештяны!
        Палатину Турзо не было еще и сорока пяти, но бородка и почти всегда нахмуренный лоб делали его много старше. Он действительно состарился не по годам, поскольку с юных лет вел бурную жизнь. С большими или меньшими перерывами в течение двух десятилетий отстаивал отечество от набегов жестоких турок. Война поглотила всю его молодость. Им двигала жажда побед и славы. Он не переставал воевать даже после заключения перемирия с турками. Только поле боя изменилось: честолюбивый и деятельный, он избрал политическое поприще. Год назад достиг звания палатина. Благодаря прямому характеру, привычке смотреть недругу смело в глаза и без колебания ударить по нему, когда возникает необходимость, он преодолел сотни ловушек, расставленных хитрыми соперниками. В том, что он оставался на прочных позициях, была немалая заслуга его секретаря. Заводский был человеком решительного и открытого нрава, но считал своей обязанностью следить за бурлением колдовского котла дипломатии и политики и всегда вовремя предупреждал своего господина о вероломно расставленных ловушках. Палатин прекрасно сознавал, как много для него значит
этот человек, и к приязни его прибавлялось еще и уважение.
        Юрай Заводский был единственным человеком, который мог тактично воздействовать на его нрав. Ибо Дёрдь Турзо не знал срединного пути: он либо пребывал в веселом, озорном настроении, либо становился мрачным, вспыльчивым, жестоким и позволял себе поступки, о которых искренне впоследствии сожалел. Юраю Заводскому порой удавалось одним взглядом или словечком вывести его из этого крайнего настроения на срединный путь, а то и вовсе навеять на палатина заразительно хорошее настроение, дарившее ему всеобщую любовь и расположение. В такие минуты Дёрдь Турзо излучал добросердечие, мягкость — он обезоруживал любого, кто приближался к нему с вероломными намерениями. Поэтому палатин предпочитал, чтобы секретарь всегда и везде был при нем. И уже не пустой фразой были слова о том, что Юрай Заводский — правая рука палатина.
        - Ну что ж, послушаем твой отчет, — проговорил Дёрдь Турзо, когда экипаж с грохотом проезжал по улицам Нового Места, кишевшим восторженными гражданами.
        Юрай Заводский разложил на коленях записи и стал докладывать:
        - На покупку драгоценностей, тканей, платьев, мебели выделено восемь тысяч семьсот золотых. Большинство этих вещей уже куплено в Вене. Остались мелочи.
        - Только не экономь, Юрай, не экономь, пусть Юдита будет довольна мною и пусть каждый видит, что Дёрдь Гурзо не скупится, когда дочь его выходит замуж.
        - Прекрасной Юдите я назвал лишь половину того, что ваша щедрость уготовила ей, но она и то пришла в неописуемую радость. Она придет в несказанный восторг, когда увидит, что получит гораздо больше ожидаемого.
        Палатин довольно погладил волосы и пожелал себе поскорее увидеть счастье Юдиты.
        - Для кухни, для закупки продовольствия, — продолжал секретарь, — было выделено пятьсот золотых. В том числе для завоза пряностей, риса, мускатных орехов, корицы, миндаля, инжира. Сюда входит еще покупка сахара, изюма и других сладостей. Поместья должны внести на свадебные расходы тысячу золотых.
        - Этого мало, — прервал его палатин. — Назначьте им на пять сотен золотых больше.
        - На пять сотен больше, — записал секретарь. — Три поместья — оравское, льетавское и бытчанское — должны поставить шестьдесят коров, сорок волов, сто сорок телят, триста пятьдесят баранов, двести хряков, тысячу кур, четыре сотни гусей, шесть тысяч яиц, шестьсот перепелок, четыреста зайцев, тридцать косуль, три тысячи фазанов.
        - Дичь обеспечит нам Всевышний, — рассмеялся палатин, — лишь бы не поскупился. А что мои подданные?
        - Им было предписано платить дань, а именно: подданным оравским, льетавским и бытчанским — семьсот пятьдесят золотых, пригнать сорок коров, сто семнадцать телят, сто пятьдесят баранов, сто шестнадцать свиней, поставить тридцать косуль, сто восемьдесят восемь зайцев, пятьсот тридцать перепелок, четыреста пятьдесят каплунов, семьсот семьдесят кур, четыреста двадцать гусей, пять тысяч четыреста яиц, сто дунайских лососей, две тысячи триста фазанов, десять возов овса, тридцать шесть возов сена.
        - Пусть управители объявят, — отозвался палатин, — что от подданных своих я требую всего этого в двойном размере.
        - Это невозможно, господин, — возразил секретарь. — Что касается подданных, то и означенное до сих пор для них — непомерный груз.
        Он стал вспоминать несчастных, которые в бытчанском замке падали ниц перед ним и слезно молили, чтобы он не требовал от них ни одного динария, ибо денег они не видят уже месяцами, и чтобы не забирал у них последнюю коровенку, единственную кормилицу.
        - Не понимаешь ты меня, мой друг, — рассмеялся палатин. — Прикажем им все поставить в двойном размере, а потом оповестим, что половину им прощаем, пускай себе радуются!
        Юрай Заводский горько усмехнулся. Он не забыл еще Заводья, родной деревни, где мальчиком наблюдал воочию жизнь подданных, вечно надрывавшихся на работе, ободранных и голодных. Он знал, что такое нищета — его родители, бедные дворяне, тоже хлебнули ее вдоволь. Еще мальчиком он беспомощно сжимал кулаки, возмущаясь горестями бедняков. А теперь, высоко вознесясь над ними, грустил, что не мог помочь им так, как хотел бы.
        - Не по нраву мне, господин секретарь, — попенял ему палатин, — что ты вновь и вновь проявляешь предосудительное, нехозяйское сочувствие к подданным, которые послушны лишь тогда, когда надрываются на земле и целиком зависят от своего повелителя.
        Юрай Заводский промолчал.
        - И все же хочу тебя отблагодарить, дружище, — благосклонно продолжал палатин, — ради тебя готов отменить беднякам денежный взнос на свадебные расходы. Вычеркни эти семьсот пятьдесят золотых. А как обеспечены наши четвероногие гости?
        - Сена, соломы и овса свезли в Бытчу уже такое множество, какого там еще никогда не видывали. И все еще подъезжают новые и новые телеги.
        - А как кухня? Не осрамимся ли?
        - Нет, мой господин. Мы уже наняли двадцать поваров и пекарей, знаменитых мастеров своего дела.
        Дёрдь Турзо в упоении рисовал себе картины свадебного веселья: съедется цвет всего королевства, а также представители иноземных правителей и князей. Юрай Заводский думал о свадьбе не так весело, ибо опасался встречи с Алжбетой Батори.
        Они еще не проехали Мельницы, когда предводитель палатинской свиты заметил над Вагом вихрь взвивавшегося облака пыли. И тут же различил великое множество всадников.
        Палатин приказал кортежу остановиться.
        Сперва подумалось, что это шайка разбойников, а то не приведи Бог — грабителей-турок. Капитан на всякий случай приказал гайдукам готовиться к бою. Но вскоре стало ясно, что это солдаты и гайдуки, отправившиеся ловить разбойников, и что для кортежа палатина нет никакой опасности. Отряд выглядел утомленным: кони под людьми были взмылены, а сами солдаты покрыты пылью.
        Палатин вышел из экипажа и с любопытством оглядел подъезжавших всадников. Командир отряда, узнав его, остановился на должном расстоянии, окаменев от излишнего усердия, и приказал ратникам отдать палатину честь.
        На вопрос палатина он стал сбивчиво рассказывать, как они, не ведая отдыха, преследовали разбойников за Вагом. Куда бы они ни являлись, кого бы ни спрашивали, видел ли кто разбойников, им везде охотно отвечали, что видели, что они, дескать, там-то и там. Так они наконец попали на Птичий Верх. Но и там не застали вольных братьев, лишь какой-то мужик указал, что их следует искать на Панской Яворине. Тут Фицко наконец прозрел и, как бешеный, кинулся на мужика: «Говори правду, коли жизнь тебе дорога!» Мужик долго по-всякому отпирался, но когда Фицко стал душить его, выложил всю правду. Разбойников он не видал. Он был среди множества слуг графа Няри, которых гайдук развез по округе. Приказали потолкаться вокруг Птичьего Верха, а когда туда примчатся ратники — сказать им, что видел разбойников на Панской Яворине. Обозленные солдаты и гайдуки избили мужика до смерти, а потом по приказу своих командиров помчались назад, в Чахтицы.
        - А знаете ли вы, какая неожиданность ожидает вас в Чахтицах? — спросил секретарь капитана. — Свадьба там была, но другая, и свадебного пира нет там никакого, потому как Андрей Дрозд похитил Эржику Приборскую и увез в горы.
        Новость поразила всех. А Фицко — особенно. В ярости он ругался и скрипел зубами.
        - Ты кто? — спросил палатин горбуна, который привлек его внимание своим видом и взрывом злобы.
        Фицко никогда в жизни не оказывался вблизи такого господина, поэтому в первую минуту не нашелся что сказать. Напрасно напрягал он мозг, ища подходящие слова. Наконец он пробормотал:
        - Я Фицко, верный слуга чахтицкой госпожи Алжбеты Батори.
        - Что ты слуга — верю, — рассмеялся палатин, ибо растерянный горбун выглядел и впрямь забавно, — а вот верности в тебе и в помине нет. Да и ума тоже. И вообще мне кажется, что ни у кого из вас нет ни капли разума, коли вас так ловко надули. Надеюсь, вы поумнеете и скоро переловите разбойников. В путь!
        И кортеж палатина последовал к месту назначения.
        - Господин секретарь, — проговорил палатин, — поручаю тебе расследовать эту чахтицкую историю. Уверен, что сия разбойничья свадьба станет увлекательным сюжетом для наших свадебных гостей и немало позабавит их…
        Мщения, мщения!
        Павел Ледерер отошел от тайного входа под градом, охваченный отчаянием. Как помочь любимой, попавшей в беду?
        Он ходил туда-сюда, точно полоумный, пока наконец не очутился на новоместской дороге.
        И тут — он не поверил собственным глазам — он вдруг увидел… Барбору Репашову.
        - Как ты здесь очутилась? — обрадовался он. — Кто тебя освободил?
        Неожиданная встреча ее тоже несказанно удивила, но робкая радость, на минуту вспыхнувшая в ней, после его вопроса снова угасла.
        - Выходит, ты знаешь, что меня схватили и бросили в темницу. А я встречаю тебя здесь, вдали от града…
        - Барбора! — воскликнул он, но она не почувствовала укора, дрожавшего в его голосе.
        - Там были заперты и другие, те, что дороже тебе, Павел. Конечно, если бы ты знал об этом, я не встретила бы тебя здесь. Ты бы смело проник в подземелье. Знаю, что ты любишь защищать женщин…
        - И Магдула с матерью и Мариша на свободе? — взволнованно перебил он ее.
        - Да, они тоже. И Магдула…
        Ему так полегчало, что он только спустя минуту, когда она холодно посмотрела на него и твердо, не оглядываясь, продолжила путь, почувствовал язвительность ее ответов.
        Он с трудом преодолел искушение умоляюще окликнуть ее, броситься к ней, обнять, целовать до тех пор, пока не растает ледяной панцирь, в котором она от него пряталась. Но он, преодолев искушение, бросил вслед гневный взгляд, повернулся и направился в Чахтицы.
        Уже по дороге он узнал обо всем, что произошло в Чахтицах.
        И замке творилось нечто невообразимое. Челядь группками стояла во дворе, возбужденно обсуждая события и трепетно ожидая приказов. Но напрасно. Госпожа не появлялась. Она с Майоровой заперлась в спальне. Часы проходили, но госпожи не видно было, точно она решила заживо похоронить себя.
        Уже смеркалось, когда ловцы разбойников воротились и замок несолоно хлебавши.
        - Расскажи, Павел, что тут произошло? — кинулся Фицко к Павлу Ледереру, как только увидел его. Но увидел и нечто другое:
        - Магдулу освободили?! — Он даже подскочил от удивления и злости. И тут же побежал к Эрже в людскую. Пнул ее ногой и стал бить, не слушая объяснений и клятв, что это не она привела девушку в подземелье.
        Вернулся он в поту, с трудом отдуваясь.
        - Тогда уж награди и графа Няри за то, что он увел у тебя Магдулу из-под носа, коль ее привели сюда против твоего желания, — поддел его Павел Ледерер.
        Горбун скрипел зубами и едва не кинулся на Дору, которая посмеивалась над ним, так ловко одураченным разбойниками.
        - Анне одной в могиле скучно, уж не хочешь ли к ней туда? — взревел он. Она тотчас притихла и, чтобы задобрить его, сказала, что знает, где играют разбойничью свадьбу.
        - Где? — спросил он жадно.
        - Скажу, если только спросишь учтивее. Разве мы с тобой враги?
        Едва узнав место свадьбы, горбун вскочил на коня.
        - Я поеду с тобой, Фицко! — предложил ему встревоженный Павел Ледерер.
        - Один поеду! — отрубил Фицко.
        Но Павел тут же успокоился. Он был уверен, что одному горбуну с такой силищей не справиться. Ему придется разве что поглазеть на замок. Конец ему, если его заприметят разбойники. И Павел мысленно от всего сердца пожелал горбуну, чтобы так оно и случилось.
        Алжбета Батори пролежала несколько часов в спальне как мертвая. Она была вся разбита после прилюдного позорного наказания. Майорова сидела у постели тихо, едва отваживаясь дышать. Госпожа не сделала ни одного движения, но злость в ней так и бурлила, голова раскалывалась от множества самых безумных планов: как отомстить графу и всей разбойничьей своре, как показать всему свету, что никто не смеет повелевать ею и сам черт ей не страшен.
        Враги одержали над ней победу, унизили ее так, что над нею смеется, наверное, и последний свинопас.
        Но в Чахтицах будет не до смеха, здесь никто не дерзнет смеяться над ней!
        Священника со всей его сворой она из Чахтиц выгонит. Натравит на него голодных собак, а на его место пригласит католического патера. Нет, не выгонит, так просто он не отделается! Прикажет сжечь его как еретика перед храмом! Она перейдет в католическую веру со всеми своими подданными. Католиком должен будет стать в Чахтицах и во всех селах каждый, кто не хочет сделаться жертвой ее гнева и мщения.
        Разбойников она повелит вздернуть на чахтицкой площади, и будут они висеть три дня и три ночи в назидание каждому, кто помыслит восстать против нее. Матери, жены, сестры и возлюбленные разбойников должны будут три дня и три ночи стоять под виселицей, покуда голод, жажда, ужас и горе не умертвят их, — уж об этом она позаботится.
        И графа Няри она должна заполучить в свои руки, пусть бы это ей стоило и половины состояния! По кусочку она будет отрезать ему острый, ядовитый язык, выколет ему лживые глаза и за каждый удар прикажет дать ему столько, что на позорной скамье он испустит свой подлый дух. А уж потом, когда остынет тело, она прикажет отвесить ему сто ударов по пяткам, чтобы каждый видел, что даже смерть не способна умерить ее гнев, что жажда мести не гаснет даже, тогда, когда враг уже окончательно повержен.
        Не станет она больше искать девушек в далеких землях и платить за них втридорога. Подданные наплодили по ее милости девушек — пруд пруди! Их-то она и призовет в Замок. Она имеет право распоряжаться ими так же, как и своими отарами. Беда, стократная беда тому, кто хоть словечком отважится ей перечить!
        А Эржика! Графиня любила ее больше всех на свете. А как дочь отблагодарила ее? Эта змея ужалила ее прямо в сердце. Повисла на шее у разбойника и благодарно целовала негодяя, который подверг ее такому позору! Но она заплатит за это, дорого заплатит!
        Знахарка испуганно съежилась возле кровати. Она украдкой наблюдала, как искажает лицо госпожи прилив бурных страстей, как она сжимает кулаки, грозит ими и изгрызает в кровь губы. А когда графиня вскочила с постели и как безумная стала бегать по комнате и рвать на себе волосы в бессильной злобе, что не может отомстить обидчикам сию минуту, Майорова еще больше съежилась в страхе.
        Взгляд, который Алжбета Батори кинула в зеркало, прервал поток мстительных замыслов и обратил ее внимание в совершенно иную сторону.
        Из зеркала на нее смотрело чужое, измученное лицо с запавшими глазами, морщинистым лбом, с пожелтевшей кожей, окаймленное всклокоченными волосами. Не веря своим глазам, она приникла к зеркалу так, что лбом и носом касалась его — стекло даже запотело от ее дыхания.
        Графиня вскрикнула.
        Да, это ее собственное лицо, вихрем страстей искаженное до неузнаваемости, на нем — на лбу, вокруг глаз и губ — змеится множество морщин.
        Она сбросила с себя одежду. И, всматриваясь в зеркало, стала изучать свою грудь, руки, бока, бедра.
        В порыве отчаяния она стукнула кулаком по стеклу. И зеркало тысячью осколков высыпалось из рамы на ковер.
        Она разбила свое отражение, но все равно продолжала видеть его перед собой. Нет, это не она! Ее грудь не может быть такой увядшей, и эти плечи, округленные слоями жира, не ее! А талия, которая вот-вот сровняется с боками и уже нуждается в корсете? А бока, ее ли это бока бессильно расплываются и утрачивают крепкие формы? А бедра, как они отвратительно трясутся! На одном чернеет пятно, словно бабочка «адамова голова».
        Она вновь осознала, что неудержимо стареет.
        В сумятице мыслей возник внезапно облик Юрая Заводского, единственного мужчины, которого она действительно любила, о котором мечтала и ради которого хотела блистать красотой, чтобы ослепить его и любить опаляющей любовью. Нет, в таком виде она не вернет привязанности утраченного возлюбленного. Она словно дерево, растерявшее свою листву по осени, она словно увядший луг, где единственные гости — печально свистящий осенний ветер да каркающее воронье.
        Подавленная этой мыслью, она опустилась на ковер, усеянный сверкающими осколками зеркала, и заметалась в отчаянных рыданиях.
        Для чего ей жить?
        Майорова была уже смертельно напугана этим приступом отчаяния владелицы замка, распростершейся на ковре. Она знала: несдобровать ей, если госпожа заметит ее. На ней она и сорвет свою злость… Трясясь всем телом, старуха неслышно поднялась и безмолвной тенью стала красться к двери. В ней одной она видела свое спасение.
        О горе! Она забыла, что госпожа заперла дверь на ключ и вытащила его.
        Щелчок затвора отрезвил Алжбету. Она вскочила. Один вид знахарки, застывшей у двери, привел ее в дикую ярость. Она подскочила к ней, словно помутившись в рассудке, схватила за горло. С горящими глазами прохрипела:
        - Так вот ты как, старая лгунья! Хочешь исчезнуть, сбежать от заслуженного наказания? Не думай, что кара минет тебя, врунья, мошенница! К чему были все твои рецепты, мази, отвары и заговоры, чего стоят твои советы, ванны из пахучих трав и девичьей крови? Они не только не вернули мне очарование и красоту, они даже не отдалили старости! Теперь я задушу тебя!
        Майорова задыхалась. Она дергалась, изо всех сил стараясь высвободиться.
        - Смилуйтесь, ваша милость! — хрипела она в отчаянии. — Я дам вам совет, самый действенный, до сих пор я не осмеливалась его выговорить.
        - Это сатана нашептывает тебе новую ложь, новую хитрость! — шипела на нее госпожа. — Я больше не верю тебе! Сгинь!
        Новый рецепт
        Знахарка уже прощалась с жизнью. Тут Алжбета Батори увидела ее лицо, искаженное смертельным страхом и взрывом загадочной злобы.
        Она поняла, что знахарка хочет что-то сказать ей, и потому чуть ослабила тиски пальцев.
        - Хорошо, пусть я умру, — прохрипела знахарка, — но знай, госпожа, что ровно через год, день в день, ты тоже погибнешь!
        Графиня Батори всмотрелась в ее страшное лицо, и ее пронизал холодный ужас. Туго сжатые пальцы соскользнули с тонкой, сморщенной шеи, и знахарка облегченно задышала. Это было невероятно, но она почувствовала, что спасена.
        - Я всегда старалась принести вам одну пользу, ваша милость, — говорила она кротко, — а вы хотите вот так отблагодарить меня. Что ж, убейте, я в ваших руках, я и отбиваться не стану. Но тем самым вы вынесете приговор и самой себе. Уже сегодня ваше тело покроется отвратительной сыпью, вы охромеете и не встанете с постели целый год, пока смерть не избавит вас от мук!
        Алжбета Батори долгие годы верила знахарке. Теперь она содрогнулась, пожалев, что поддалась гневу и подвергла себя опасности. Как бы старая ворожея не обратила свою таинственную силу против нее.
        - Я не убью тебя, — ответила она. — Хочу выслушать твои совет. Но если ты опять обманешь меня, я прикончу тебя, даже если мне самой пришлось бы последовать за тобой.
        - Я никогда вас не обманывала, ваша графская милость. Если некоторые советы не оправдали себя, так это было не мошенничество, а ошибка. Я человек и могу ошибиться. Если вы мной недовольны, я с сожалением исчезну, ищите себе лучшую советчицу.
        - Нет, я хочу выслушать твой совет. Хочу знать, отчего ванны ничего мне не дали, отчего невинная девичья кровь не вернула мне молодости, не защитила меня от старости.
        - Я боюсь вам отвечать. Но я знаю причину, знаю и новый рецепт.
        - Говори!
        - Ванны не оправдали себя, — приглушенно, почти шепотом говорила Майорова, — потому что это была не та кровь, которая подходила бы вам и могла бы на вас подействовать. Это обычная кровь неведомо где пойманных девушек из низшего сословия. А на вас подействовать могла бы только голубая кровь!
        - Голубая кровь! — вскричала потрясенная графиня.
        - Голубую кровь можно обновить только голубой кровью!
        Тут знахарка заметила, что на шкафчике лежит ключ. Она смело взяла его и открыла дверь. И вышла. С госпожой, в которой опять проснулась жажда жизни, она простилась спокойным, уверенным взглядом.
        - А сколько времени потребуется, чтобы сказалось действие голубой крови? — спросила вдогонку графиня. В ее голове уже рождался новый замысел.
        - Не более одного-двух месяцев, — ответила знахарка и исчезла за дверью.
        От прежней сломленной женщины не осталось и следа — графиня снова видела перед собой лучшее будущее.
        Одевшись, она вышла из спальни.
        Дора робко сообщила ей, что два господина уже давно и терпеливо ждут, когда она их примет.
        - Я не хочу никого видеть! — отрезала Алжбета Батори.
        - Это господа из Великой Бытчи, — заметила Дора.
        - От палатина? — Графиня побледнела.
        - Да, от него.
        Алжбета испугалась: неужели кто-то очернил ее в глазах палатина и обратил на нее его внимание и гнев?
        - Тотчас приведи их! — приказала она.
        Оказывается, никто не натравил на нее Дёрдя Турзо. Наоборот, он почтил ее приглашением на свадьбу. С сияющим лицом графиня заверила посланцев, что непременно приедет.
        Она гостеприимно предложила им чувствовать себя как дома под ее крышей до утра или до тех пор, покуда им позволяют обязанности.
        Потом, выйдя во двор, созвала прислугу. Челядь, дрожа от страха, окружила ее. Однако, к великому удивлению людей, госпожа вела себя так, будто ничего не случилось. Все ломали голову над смыслом ее нового приказа. Велено было привести в порядок град, чтобы можно было там жить. Убрать из многих залов пыль десятилетий, дополнить убранство новой мебелью и новыми коврами. И поторопиться с работой, чтобы до конца октября все было готово. Где-то на задворках она увидела гайдуков, не осмеливавшихся подойти поближе.
        - Итак, ловцы разбойников уже вернулись? — спросила она голосом, от звука которого гайдуки встрепенулись. — Где Фицко?
        - С этой минуты никто не смеет и шагу сделать по своему усмотрению! — воскликнула она, когда ей доложили, что Фицко отправился на свадьбу. — Как вернется, пусть тут же явится ко мне.
        Горбун воротился только под утро. Он был так отделан, что вызвал бы в замке всеобщий смех. Но обитатели замка еще спали. Фицко был привязан к лошади и болтался на ней у самого хвоста, точно бесформенный мешок. Лицо было опухшим, бесчисленные шишки — большие и малые — играли всеми цветами радуги.
        Конь остановился перед каморкой слесаря.
        Павел Ледерер только что проснулся и, хотя заметил незадачливого всадника, не поспешил ему на помощь. Он вышел только тогда, когда конь прижался к стене, а Фицко пнул ногой в окно.
        Хотя Павла так и подмывало расхохотаться, он напустил на себя вид серьезный и сочувственный.
        - Тысяча чертей, ну и отделали тебя эти негодяи, приятель! — с притворным возмущением заметил он. Он отвязал Фицко, и тот, словно гнилая груша, шлепнулся на землю. — Двигайся живее, — посоветовал Павел, помогая горбуну встать на ноги. — Как бы тебя кто не увидел!
        Фицко разом выпил кувшин воды, который стоял у слесаря на столе, и стал жаловаться:
        - Не повезло мне, ох как не повезло!
        Оказывается, едва он приблизился к замку, гайдуки заметили его, схватили и повели к графу Няри. А тот приказал гайдукам передать его в руки вольных братьев.
        - Они, как бесы, выскочили из-за стола, — гневно рассказывал Фицко, — навалились на меня и стали играть со мной, как кошка с мышкой. Состязались — кто звучнее отвесит мне оплеуху. Пришлось подставить им лицо, не то они бы меня разорвали. Я едва не схожу с ума, как вспомню, что и бабы надо мной смеялись до слез. И Магдула… Ничего, горе вам, разбойники, я не останусь у вас в долгу!
        - Едва ли ты с ними справишься, графиня распорядилась, чтобы никто ничего не предпринимал на свой страх и риск!
        - А я буду поступать как мне вздумается, никому не дам распоряжаться мной. Поверь мне, я бы с радостью улизнул, не откладывая в долгий ящик. Что-то подсказывает мне, что госпожа плохо кончит, и каждый, кто останется с ней до конца, тоже поплатится. Я лично не останусь. Я сорву несколько тысчонок, расквитаюсь со всеми, кто мне тут ставил палки в колеса, и уж никто обо мне с Магдулой больше не услышит…
        Он сразу же направился к Алжбете Батори. К его великому удивлению, она вовсе не полюбопытствовала, во что ему обошлось посещение разбойничьей свадьбы, не посмеялась и над его синяками.
        - Скажи, Фицко, ты хочешь служить мне честно и верно? — серьезно спросила она его.
        - Хочу, ваша графская милость!
        - Есть ли у тебя повод жаловаться, что я когда-нибудь не вознаградила тебя за службу самым щедрым образом?
        - Нет, ваша графская милость!
        От этих ее вопросов у него грудь раздувалась от гордости и удовлетворения. Надменная госпожа, смотревшая на него как на собаку, обязанную слушаться, если не хочет, чтобы ее исхлестали, теперь говорит с ним как с ровней.
        - Я замышляю великие дела, Фицко, и больше всего рассчитываю на твою помощь. Верю, что ты не обманешь моих ожиданий.
        - Ваша графская милость может рассчитывать на мою верность, — заявил он, гордо выпячивая грудь.
        - Ты получишь от меня несколько поручений и должен выполнить их в точности. Итак, слушай внимательно! Садись!
        В эту минуту Фицко только и мечтал о том, чтобы Дора, Илона и остальные слуги видели, как госпожа в кабинете своего покойного мужа предлагает ему место у письменного стола и как близко от нее он сидит — даже чувствует ее дыхание на лице.
        - Мы перестанем нападать на неприятелей, — делилась она своими замыслами. — Ограничимся обороной. Нам предстоят более важные дела.
        - Эдак они сядут нам на голову — заметил он.
        - Они не будут особенно задираться, — она презрительно махнула рукой, — ибо боятся ратников. А буде они слишком обнаглеют, ты сможешь дать им отпор. Но вообще мы не должны их трогать, пусть чувствуют себя в безопасности. Постоянно держите их под присмотром, чтобы под Рождество мы могли их хитростью или силой одолеть. Полагаюсь на твою молчаливость, поэтому откроюсь тебе, что после Нового года я из Чахтиц уеду.
        Он подумал, что его обманывает слух. Неужто и она чувствует, что близится разгром, и готовится к бегству?
        Здесь все могут спастись только бегством. Нет, он должен исчезнуть раньше, чем исчезнет чахтицкая госпожа.
        - Тебя я тоже возьму с собой. Я во всем полагаюсь на тебя. Ты все приготовишь, чтобы я могла отъехать. И захвати моих врагов, чтобы перед отъездом я могла с ними рассчитаться, причем окончательно.
        - А что с Эржикой Приборской?
        - И ее также схвати! И отомсти как хочешь. Чем страшнее будет твоя месть, тем больше будет моя благодарность. Но выдам ее в твои руки лишь при условии, что ты принесешь мне ее кровь!
        Фицко в ужасе воззрился на ее лицо, обезображенное взрывом злобы.
        - После свадьбы в Великой Бытче, — продолжала она, совладав с собой, — я переселюсь в град. С этой минуты назначаю тебя кастеляном града.
        Фицко онемел от изумления. Он — кастелян!
        - В этой должности у тебя будет много обязанностей, но и большие полномочия. Все мои села должны внести высокую дань на починку дороги к граду, да и его самого. Ты будешь ее собирать. Урожай вина будет таким богатым, каким не был уже десять лет. Позаботься, чтобы во всех моих селах вино продавалось исключительно из моих виноградников, пока не опорожнятся подвалы. Подданных в моих хозяйствах надо запрячь так, чтобы для работы на собственном поле у них оставались лишь ночи да воскресные дни и чтобы они потом были вынуждены покупать зерно, овощи и другие плоды у моих управителей.
        У Фицко закружилась голова, когда он представил себе, каким властным господином он станет, как перед ним будут трястись все селения Алжбеты Батори. Но подумал он и о том, какие разговоры это вызовет, и он не утаил от госпожи своих опасений.
        - Утроим число гайдуков, — старалась развеять его опасения госпожа. — Еще нынче начни отбирать пригодных парней. Кроме того, у нас тут ратники. Кто отважится пойти против меня? Каждого мятежника без промедления накажешь, и что бы ни стряслось, мы будем на граде! А его не могли захватить даже полки неприятелей. Главное, Фицко, собери побольше денег. Чем больше будет денег, тем богаче вознагражу тебя.
        Таков был выход, найденный ею в отчаянной ситуации, когда гнев, злость и слепая мстительность угасли и она стала смотреть в будущее с холодной рассудительностью. Ничего другого ей не остается, как пополнить казну, расквитаться с врагами и перебраться в Семиградье. Там княжит ее брат, а у нее там град с богатым имением. Там она сможет укрыться от всего мира. Но не одна! С Юраем Заводским. Он обещал ей навестить ее, когда ей будет угодно. Она пригласит его. А если он не захочет последовать за ней, она увлечет его за собой насильно, он будет пожизненным узником ее любви…
        Фицко просто наслаждался открывшимися возможностями!
        Он видел, что недалек уж час, когда он достигнет вершины своего могущества.
        Он будет сильным и богатым. Даже если Алжбета Батори лишится последнего своего динария…
        Безумный взрыв
        В мрачном кабинете настала минута молчания. Госпожа и ее слуга витали мыслями в будущем, в котором все их желания осуществятся. Молчание нарушила госпожа.
        - Скажи, Фицко, что тебе известно о моих драгоценностях?
        Неожиданный вопрос встревожил его.
        - Стыдно мне, — пробормотал он, стараясь притворной беспомощностью отвести возможные подозрения. — Со дня кражи у меня нет ни минуты покоя. Самое горячее мое желание — овладеть украденными сокровищами и вместе с вором вернуть их в руки вашей милости. Стыдно, что до сих пор мне это не удалось, а потому я и не говорил вам о нескольких напрасных попытках и охотно промолчал бы и о последней. Я и на разбойничью свадьбу поехал ради ваших драгоценностей. Я надеялся, что мне удастся там схватить капитана Кендерешши и выбить из него признание, куда он спрятал награбленное. Но я снова потерпел неудачу, снова снискал только позор.
        - Спасибо тебе, Фицко, — сказала госпожа, не сомневаясь в правдивости его слов. — Приложи все усилия, чтобы найти драгоценности не позже последнего дня года. За твои старания вознагражу тебя четвертью их стоимости.
        Он вытаращил на нее глаза от удивления. Неужели она действительно хочет дать ему такую высокую награду? Но он тут же догадался, что это ложь, не более чем обещание, чтобы побудить его к действию.
        - Это была бы слишком высокая награда, — с притворным умилением проговорил он, — для скромного служителя, который почитает честью служить вам и без награды, а коли понадобится — и умереть ради вас.
        Он так искусно изображал преданного слугу, что доверие госпожи к нему все более возрастало.
        - Сожалею, Фицко, что я слишком сурово и несправедливо наказала тебя в тот день, когда велела отвесить тебе палочные удары: постарайся забыть гнев и горечь по поводу моей несправедливости.
        Она протянула ему руку. Глаза у нее светились. Он гордо выпрямился, ощущая несказанное блаженство.
        Пусть госпожа как угодно притворяется, но все же она высоко его ценит.
        Он наклонился и, по примеру господ, нежно взял протянутую руку и слегка коснулся ее губами.
        Такое обращение горбуна немало удивило графиню. Когда она вынула из сундука кошель с деньгами и бросила, как всегда, ему под ноги, ее удивление еще более возросло. В этом жесте всегда сквозило презрение, словно она бросала кость собаке. Фицко жадно бросался поднимать кошель. Вот и теперь дикая радость вспыхнула в его глазах, алчно впившихся в округлые формы кошеля и подсчитывавших стоимость его содержимого. Но он и сам не мог понять, какая таинственная сила превозмогла в нем алчность. Он почти брезгливо отвернулся от денег, брошенных на пол.
        - Возьми, Фицко, — подбивала его госпожа, — это лучшее лекарство для твоих ран.
        Он отвесил рыцарский поклон.
        - Ваша графская милость дала мне на раны лекарство, с которым ничто на свете не сравнится. Я счастлив, что мог поцеловать вашу руку. Рядом с этой честью золото теряет всякую цену.
        Дивясь самому себе и довольный тем, как он поразил своим жестом госпожу, он выпрямился, казалось, даже вырос. Удивление чахтицкой госпожи сменилось восторгом. И Фицко почувствовал, что в эту минуту она восхищается им. Его лицо, еще более обезображенное синяками, светилось самонадеянным счастьем.
        Впервые он предстал перед Алжбетой Батори такой загадкой. Впервые он заставил ее задуматься над ним, над его жизнью и чувствами.
        - Фицко, да ты влюбился в меня! — воскликнула она и с ужасом смерила его взглядом. Только этим она могла объяснить его нынешнее поведение да и многие случаи в прошлом.
        Он побледнел. Неожиданный поворот дела так ошеломил его, что горбун потерял речь. Он сам не сознавал, какое впечатление может произвести своим притворством и учтивыми манерами.
        Был ли он влюблен в свою госпожу? То был самый опасный вопрос, который можно было бы ему задать. Он хорошо знал, что слуга, осмеливавшийся взглянуть на свою госпожу глазами мужчины, совершает величайшее преступление. Подобное оскорбление и унижение можно было искупить, только забив палками дерзкого слугу до смерти. А теперь ему предстоит ответить на этот вопрос прямо, без околичностей.
        - Ну скажи, Фицко, ты влюбился в меня?
        - Простите меня, ваша графская милость! — пробормотал он, переступая с ноги на ногу, словно стоял на раскаленных угольях. Он сознавал, что его интерес, равно как и отсутствие интереса могли быть истолкованы госпожой как наглый вызов и оскорбление.
        - Простите меня, простите! Я и в самом деле влюбился в вас! — воскликнул он, заметив, что она смотрит на него уже не столь презрительно. И он упал перед ней на колени, решив сыграть свою роль до конца. А играл он ее так мастерски, так прочувствованно, что временами и самому казалось, что все, что он говорит, сущая правда.
        - Я безумно влюбился, безумно, — все упорнее повторял горбун.
        Алжбета Батори, как ни странно, даже не рассмеялась, не рассердилась. То, что ее слуга возмечтал о ней, она не восприняла как оскорбление. На лице отразилось даже некоторое сочувствие. С любопытством смотрела она на Фицко, в его маленькие глаза, наполнившиеся слезами.
        - И когда же это случилось?
        - Еще в те годы, когда я только начинал понимать разницу между мужчиной и женщиной. Но только сейчас, когда вы растревожили меня своим вопросом, я осознал, почему я денно и нощно думал о вас, ваша графская милость, почему я стремился выполнить любой ваш приказ и невысказанное желание и почему я так страдал, когда вы наказывали меня своей немилостью. И только теперь я понимаю, почему я избавился от Железоглавого Иштока.
        Воспоминание об Иштоке, который был несколько лет назад ее любовником, было отнюдь не из приятных. С отвращением вспоминала она этого наглого, громадного мужика, от которого она никак не могла избавиться, пока он наконец не исчез без следа.
        - Что ты с ним сделал? — Любопытство в ней перевесило все остальные чувства.
        - Задушил его и закопал в подвале. Только теперь понимаю, почему я не мог его вынести. Ревность, адская ревность принудила меня к убийству.
        - Значит, ты убил его? — Графиня смотрела на него глазами, полными удивления и страха.
        - Да, и мне теперь стало легче, когда я могу признаться в злодействе, о котором никто и понятия не имеет. И еще признаюсь в другом преступлении, заслуживающем кары. Я отважился поднять глаза на женщину, красивей которой нет на целом свете. Пусть же меня за это постигнет наказание!
        Вдруг Фицко заметил блестящий нож для заточки перьев, что лежал на письменном столе. Он подскочил, схватил его и подал чахтицкой госпоже.
        - Вот нож, ваша графская милость, — вскричал он как безумный, — всадите мне его в грудь. Я с наслаждением приму смерть из рук, боготворимых мною!
        Встретились две пары глаз. Безумный огонь воспылал общим пламенем. Фицко знал, что в эту минуту Алжбета Батори, оглушенная, безвольная, неспособная сопротивляться, не в силах была покарать его даже словом. А она видела перед собой мужчину, который убил из ревности, убил из-за нее, госпожи, и был готов принять смерть из ее рук.
        Фицко напрягся для прыжка, но Алжбета Батори, хотя и чувствовала, что он вот-вот бросится на нее, не закричала от ужаса, не позвала на помощь. Опрокинутая на ковер, она лежала в объятиях Фицко, осыпаемая его поцелуями. Закрыв, словно в обмороке, глаза, она обвила руками горбатое тело. А потом, словно мутные воды страсти бросили ее в бесчувствии на подводные камни, долго лежала она недвижно, совершенно разбитая.
        Фицко стоял над ней с улыбкой победителя.
        Когда в голове ее наступила ясность, она вскочила, полная отвращения, словно на ковре извивался клубок змей.
        При виде ухмыляющегося Фицко, который никогда еще не казался ей столь омерзительным, лицо ее вспыхнуло, и она едва не задохнулась от ярости.
        Она ударила его по лицу — он даже зашатался. Потом еще раз. Когда к ударам по лицу прибавились еще и ее брезгливые плевки, он снова схватился за нож — теперь он засверкал столь же зловеще, как и его глаза. Она посмотрела на него и оробела.
        Фицко направился к выходу. Кошель с деньгами он все же поднял.
        - Возьму! На память… — Он расхохотался, точно пьяный.
        Этот хохот она продолжала слышать еще и тогда, когда за ним закрылась дверь и в коридоре затих стук его удалявшихся шагов.
        Она стояла, как каменная. Затем съежилась на ковре. Чувство отвращения и презрения к себе душило ее.
        Графиня разразилась судорожными рыданиями.
        В мыслях возник Юрай Заводский…
        Единственная настоящая любовь ее жизни…
        19. На свадьбе в Великой Бытче
        Поразительный гость
        В первое утро ноября в Великой Бытче царило необычайное оживление. Дело было в том, что властелин Вршатца и Прусского Андрей Якушич повел в этот день к алтарю дочь палатина, чтобы поклясться ей в верности до гробовой доски.
        Все улицы заполнили тысячные толпы зевак. Они с удивлением глазели на пестрые процессии высокородных гостей, которые в роскошных упряжках, в сопровождении толпы слуг, следовали между шпалерами пехотинцев в замок.
        Палатин встречал и приветствовал гостей с величавой пышностью.
        То и дело к Глинику отъезжал отряд в шестнадцать всадников, а к Предмьеру — в двадцать пять, чтобы уже у самых границ Великой Бытчи засвидетельствовать прибывавшим гостям внимание палатина.
        В городе и перед городскими воротами находились четыре сотни пехотинцев.
        Палатин и его супруга Анна Цобор[53 - Анна Цобор — графиня, вторая жена Дёрдя Турзо.], ласково улыбаясь, приветствовали знатных гостей. Их пожаловало великое множество, будто в этом замке договорились о встрече аристократы всей Европы.
        Порой палатин и его секретарь отлучались ненадолго, чтобы убедиться, все ли идет как положено.
        - Сколько гостей, собственно, прибыло? — спросил Дёрдь Турзо городского капитана, ибо и в самом деле уже не помнил, сколько их было приглашено.
        Капитан взглянул в свои записи.
        - Пока их прибыло более ста. А именно: выдающихся местных особ — восемьдесят одна, архиепископ калочский и остригомский, и девять благородных дам.
        - Среди них и Алжбета Батори, — с плутовской улыбкой взглянул палатин на Юрая Заводского, который то ли умышленно, то ли нечаянно не участвовал в церемонии ее встречи.
        Секретарь растерянно посмотрел на палатина.
        - Затем шесть гостей из Моравии и Чехии, — продолжал капитан, — четверо из Австрии, пятеро из Польши и семьдесят четыре представителя комитатов, городов, капитулов и сел. Мы уже имели честь приветствовать здесь и посланников эрцгерцогов Максимилиана[54 - Эрцгерцог Максимилиан (1558 -1618) — австрийский эрцгерцог, четвертый сын императора и короля Максимилиана II (1527 -1576).] и Фердинанда[55 - Эрцгерцог Фердинанд Штирийский (1578 -1637) — сын штирийского эрцгерцога Карла и Марии Баворской, наследник короля Матвея II под именем Фердинанда II, императора римского, короля чешского и венгерского. Решительный сторонник католицизма.]. Сопровождают господ две тысячи шестьсот двадцать один слуга, четыре тысячи триста двадцать четыре лошади. Слуг и лошадей мы в основном разместили в окрестных селах.
        - Сколько приглашенных еще отсутствует? — осведомился Дёрдь Турзо.
        - Тридцать, — ответил Юлиан. — Один из них, силезский князь Ян Христиан, уведомил гонцом, что его кортеж приближается к Великой Бытче.
        Палатин был немало обрадован неожиданным известием. Все знали, что силезский князь ведет затворнический образ жизни, светским радостям предпочитает книги и услаждается лишь науками и искусствами. Столь радостную весть следовало тотчас объявить гостям.
        И уже немного погодя множество приглашенных взволнованно обсуждало известие о приезде чудака, известного во всей Европе. Он так мало интересовался светскими делами, что почти ни с кем не общался — разве что с учеными монахами да бродячими поэтами. Было совершенно невероятно, что он решил приехать на свадьбу.
        Палатин так заботился о своих гостях, что забрел и на кухню, где суетились двадцать известных поваров. У них чуть было поварешки не выпали из рук, когда появился граф Дёрдь Турзо. В кухне сразу наступила тишина, а главный повар при виде господина почувствовал себя на седьмом небе.
        - Головы прикажу всем отрубить, — в шутку пригрозил палатин поварам, — если гости не будут довольны вашим искусством.
        Затем он с секретарем заглянул и в подвалы, где рядами стояли бочки с вином и где дозревало отличное жилинское пиво, что так утоляет жажду и поднимает настроение. Хозяин замка застал там и разносчиков вина, которые уже успели отведать зелья, ибо справедливо опасались, что, разнеся вино господам, сами останутся ни с чем.
        Палатин посмеялся, заметив их растерянные лица и трясущиеся руки, в которых они сжимали предательские чаши.
        Осмотром господин остался доволен. Приветливо улыбаясь, он замешался среди гостей и сам поделился с ними радостной новостью, что на свадьбу едет князь Ян Христиан.
        Но гость появился только после полудня, когда в разгаре пиршества после свадебной церемонии о нем почти успели забыть. Когда звуки труб огласили подворье, сообщая о его приезде, во всех залах царило упоительное настроение. Алжбета Батори все настойчивее смотрела в сторону стола палатина, стараясь привлечь внимание его секретаря. Неприятно было думать, что она приехала еще утром, а вот Юрай Заводский так и не пришел поклониться ей, — пожалуй, единственной из всех гостей. Она приехала сюда главным образом ради него, а он всячески избегал ее взгляда, и видно было по нему, что его не оставляет смущение, что ему трудно отдаться искренней радости и веселью.
        Гости поднялись из-за столов и возбужденно последовали за хозяином — приветствовать прибывшего князя. Алжбета Батори меж тем воспользовалась суетой, чтобы приблизиться к Юраю Заводскому. В толпе он вдруг почувствовал, как кто-то нежно коснулся его плеча.
        - Я чрезвычайно рада, дорогой друг, что наконец мне посчастливилось обменяться с вами двумя-тремя словами!
        В ее голосе звучали оскорбленная гордость и гнев В глазах Юрая Заводского светилась затаенная робость.
        Палатин помог своему секретарю выйти из сложного положения. Заметив, что его нет рядом, он остановился и огляделся. Его немало удивило, что секретарь беседует с чахтицкой госпожой.
        - Прошу простить великодушно, ваша милость, — заговорил секретарь, когда Алжбета Батори тоже поймала любопытный взгляд Дёрдя Турзо, — меня зовут обязанности. Палатин не простил бы мне, если бы при встрече столь знатного гостя, каким является силезский князь, меня не было бы рядом.
        - Вечером, — прошептала она ему повелительно и угрожающе, — когда я выйду из-за стола, последуй за мною.
        Князь Ян Христиан прибыл с многочисленной свитой. Его экипаж окружало по меньшей мере две сотни всадников.
        Но особенно изумил свадебных гостей внешний вид гостя.
        Все ждали увидеть чудака, своим обликом подобного монахам, с которыми он днем и ночью корпит над книгами. А князь оказался не только без бороды, но был молод, лет тридцати, а то и менее. Лоб без единой морщинки, ясный, юношески беззаботный, лицо бритое, исхлестанное ветрами, словно он с утра до вечера проводит время в седле. Ничего от облика заплесневелого книжного червя — настоящий светский человек.
        Взгляды дам с восхищением устремлялись к его стройной фигуре, точно отлитой из железа. Не одно сердце загорелось желанием снискать расположение свободного князя.
        Ян Христиан отвечал на приветствия звучным голосом, который еще усиливал хорошее о нем впечатление.
        При виде нового гостя Алжбета Батори побледнела. Ее охватило такое волнение, что она едва устояла на ногах.
        Она в упор смотрела на князя. Это лицо, эту фигуру она уже где-то видела, слышала она и этот голос. Только где же это было?
        Свадебным гостям Ян Христиан сразу пришелся по душе. Каждым своим движением, взглядом, словом он опровергал утвердившийся было в их представлениях образ. А дамы пребывали в искреннем восторге, поскольку оказалось, что всем господам не мешало бы поучиться у него изысканным манерам. Для каждой из дам у него находилось приятное слово, всякий раз иное, ни плоских любезностей, ни затрепанных фраз. Хотя он и не соблюдал обыкновения князей — возвышенно молчать, а без умолку говорил, отпускал шутки, высказывал замечания, все же он ничуть не ронял княжеского достоинства, напротив, казалось, еще более возвышал его.
        Ни малейших примет высокомерия, ни излишней самоуверенности! Очарование, да и только…
        Алжбета Батори не отрывала от него глаз — подмечала каждое его движение, каждое слово.
        На лице князя, когда палатин представил ему Алжбету Батори, появилось выражение приятнейшего удивления.
        - Для меня величайшее удовольствие узнать вас лично, прекрасная госпожа. — Он обратил к ней свои улыбчивые, добрые глаза, столь чистые и ясные, что в них нельзя было обнаружить ни следа фальши или притворства.
        Он склонился к ее белоснежной руке, украшенной драгоценным браслетом, и нежно поцеловал ее. Чахтицкую госпожу залил румянец. Она не знала, что взволновало ее больше: признание князя или новая загадка. Кто ему о ней рассказывал и что именно?
        - До сих пор я знал о вас, прекрасная госпожа, — говорил он мягким, завораживающим голосом, — лишь по песням бродячих певцов и поэтов, однако теперь я испытываю искушение наказать их за явную скудость: я убедился, что своим искусством они способны воспеть лишь малую толику той красоты, кою имели счастье зреть.
        Растерянность Алжбеты Батори разом развеялась, чувство стесненности исчезло. Ее осенило: ведь перед нею как будто Юрай Заводский тех давних лет. Таким он был тогда, на берегу Вага, именно таким… Это его стать, его лицо, голос, походка, и глаза его обжигают ее, как некогда взгляд Юрая Заводского. Вот, оказывается, почему встреча с князем так взволновала ее, вот откуда впечатление, что видит его не в первый раз.
        - В оправдание поэтов и бардов, — продолжал князь, выпустив ее пальцы из нежного объятия своей ладони, — я бы мог сказать лишь одно: на свете есть красота, которую невозможно полностью выразить ни словом, ни музыкой, ни кистью.
        Она торжествующе огляделась. Любезности князя наполнили ее бурной радостью. Взглядом она коснулась Юрая Заводского. В эту минуту он показался ей несчастным, маленьким, достойным жалости. Когда-то он был именно таким, как князь. А сейчас? Стареющий мужчина: лысина съедает его шевелюру и старость морщит лицо…
        Князь вызывал все большее восхищение. Всякий раз он заговаривал на ином языке — в зависимости от происхождения собеседника. Проявлял поразительную осведомленность в разных областях науки и искусства. Любое несовпадение взглядов, любой обмен мнениями завершались неизменно в его пользу. Часто он высказывал забавные мысли, достойные чудака, который среди запыленных книг и отрешенных мудрецов чувствует себя так же по-домашнему уютно, как и в самом изысканном обществе. К тому же он доказал, что умеет и пить! Чаши опорожнял до дна, ссылаясь на свои принципы. Но и в питье был искусен, по громкому признанию палатина, который в шутку ставил его гостям в пример.
        Чахтицкая госпожа пожирала его глазами, что заметил, однако, один Юрай Заводский. Ему дышалось свободнее, и он был за это от всего сердца признателен поразительному гостю. Хоть бы она влюбилась в него! Временами ему казалось, что его горячее желание не так уж далеко от действительности.
        Господа гневаются
        Уже день клонился к вечеру, когда палатин обратился к гостю с вопросом о том, каковы его впечатления от Венгрии, что тот испытал по дороге в Поважье. Князь с нескрываемым удовольствием отвечал на вопросы.
        - Я давно мечтал побывать в Поважье. Именно стремясь увидеть всю его красоту, я не предпочел более короткой дороги, а направился в Вену. Там я решил кое-какие важные для меня вопросы, после чего устремился вверх вдоль Поважья: за этот крюк я был щедро вознагражден.
        Рассказывал он живо, красочно и в своих описаниях пути по Поважью подметил столько любопытного, столько нового даже для тамошних уроженцев, что слушали его с величайшим интересом и гости в дальних залах, куда долетали лишь некоторые из его слов. Но когда, описав красоты Поважья, он заговорил о жителях, всех обуяло неприятное чувство.
        - Единственное, что тяжко взволновало мое услажденное красотами природы сердце, — продолжал он, приняв серьезный вид, — была нищета народа, которую я наблюдал при беседах с людьми и при посещении их убогих жилищ. Я знаю, что венгерские законы, учитывая опыт восстания Дожи, держат с помощью строгих мер подданных в узде, дабы отбить у них охоту к мятежам. Но феодалы и власти значительно превышают строгие установления закона.
        Палатин заерзал в кресле, графы и графини потрясенно смотрели на чудаковатого князя.
        - Феодалы, — продолжал князь, — принуждают подданных делать гораздо больше, чем те обязаны по закону, вымогают большую дань, и бедняки, не получившие письменных подтверждений, вынуждены дважды платить во избежание наказания. Господа, все это чревато большой опасностью! Если бы я здесь располагал властью, я бы облегчил ярмо подданных, ибо убежден: стоит объявиться новому Доже — и страну постигнет несчастье!
        Слова его вызвали всеобщий переполох. Лишь уважение, которое он уже успел завоевать, приглушило в горячих головах господ взрыв возмущения. Князь заметил действие своих слов, но продолжал как ни в чем не бывало:
        - Остановился я в одном местечке, где настроение столь очевидно, что даже от меня, чужака, не сочли нужным скрывать подготовку к восстанию. В крае властвуют вельможные господа, которые не только допускают несправедливости, о коих я уже говорил, но и попирают Божии и человеческие законы, охраняющие жизнь людей. Меня уверяли, что там погубили несколько сот девушек, чьей кровью омывается некая госпожа, дабы сохранить красоту.
        Алжбета Батори побледнела. Она чувствовала, как на нее уставилось множество любопытных глаз.
        - И еще говорили, что эту госпожу, — продолжал князь, — оберегает своей высокой приязнью сам палатин Дёрдь Турзо, который послал в местечко триста солдат, дабы подавить мятеж в случае, если жители, возмущенные чинимыми беззакониями, убийствами девушек, все же осмелятся восстать.
        Каждый знал, о каком местечке и о какой госпоже идет речь. Алжбета Батори была близка к обмороку.
        Возмущение господ возрастало. В самом деле, можно ли было так ошибиться в человеке, который только что казался столь достойным восхищения! Ведь он бросает прямо-таки ужасные обвинения против присутствующей здесь дамы, а палатина, гостеприимного хозяина, объявляет здесь, во время свадебного пира, пособником массового убийства!
        У всех отлегло от сердца, когда на лице князя снова появилась улыбка.
        - В этом же местечке, — продолжал он мирно, — я нашел исчерпывающее объяснение всему тому, что сперва так огорчило меня. Никакие беззакония там не чинятся. Напротив, законы недостаточно строги в отношениях этих людей. Они подлы, ненавидят вас, меня, всех, кто правит ими. Такой народ не заслуживает пощады!
        Эти слова пришлись всем по душе.
        Стало ясно, что у чудака правильные взгляды.
        - Да, — повторил он с еще большей убежденностью, — народ, который способен обвинять в таких гнусных злодеяниях одну из самых благородных и красивых женщин этой страны, такой народ не заслуживает ни малейшей пощады!
        Затем он подошел к Алжбете Батори.
        - Прекрасная госпожа, — обратился он к ней, и лицо его сияло от восторга, — самым неприятным впечатлением в пути было то, что мне пришлось быть свидетелем взрывов злобы и ненависти по отношению к вам. Заверяю вас в моем уважении, и позвольте высказать уверенность, что все, что я невольно выслушал от этих ослепленных ненавистью людей, — подлая ложь. — Он наклонился и с выражением глубочайшего почтения поцеловал ей руку.
        В залах воцарился благостный восторг, восхищенные гости окружили чахтицкую госпожу. Каждый из них слышал кое-что от своих слуг о тайнах чахтицкого замка. Но в эту минуту, под воздействием слов князя, все сочли эти слухи ложью и клеветой.
        Лишь палатин Дёрдь Турзо задумчиво смотрел перед собой. Его мучили сомнения, которые так поглотили его, что он даже не заметил, что все встали из-за стола и окружили князя и чахтицкую госпожу. Рядом остался только секретарь, а напротив сидел самый опасный соперник, упорно добивавшийся должности палатина, любимец короля, кардинал Франко Форгач. Его удлиненное лицо было равнодушно-холодным, умные глаза пронизывали палатина.
        - Дорогой друг, — заговорил кардинал, непримиримый противник евангелистов, относившийся к ним терпимо и дружески лишь для того, чтобы лучше постичь их слабости, — позвольте вам сказать, что я отнюдь не убежден в ангельской невинности чахтицкой госпожи.
        - А что вас заставляет сомневаться? — спросил палатин, чтобы скрыть собственную неуверенность.
        - Ничего, абсолютно ничего, — загадочно улыбнулся кардинал, — я лишь присоединяюсь к мнению своего благородного друга, короля Матьяша, который — позволю высказать свою уверенность — о некоторых событиях в Венгрии лучше осведомлен, чем вы, дорогой друг!
        Дёрдь Турзо раздраженно огладил бороду.
        Секретарь недовольно заерзал в кресле.
        - Наивысшая для меня честь состоит в том, — возгласил кардинал Франко Форгач[56 - Франко Форгач (1566 -1615) — остригомский (эстергомский) эрцгерцог, горячий поборник католической аитиреформации, занимавшей по отношению к протестантам непримиримую позицию: с 1607 г. — кардинал и наместник короля Венгрии], — что его королевское величество облекло меня доверием сообщить вам о своем пожелании. Вам надлежит объяснить, что происходит в чахтицком замке, прислать королю донесение об этих событиях и о том, как вы предотвратили совершение дальнейших преступлений.
        - Вы можете уверить его королевское величество, — холодно ответил палатин, — что я в точности исполню его желание. Господин секретарь, — обратился он к Юраю Заводскому, — поручаю тебе расследование чахтицких событий, а вас, дорогой друг, уверяю, что расследование закончится лишь оправданием графини, несправедливо опороченной в глазах короля.
        Секретарь изменился в лице, кардинал продолжал улыбаться.
        Восторг гостей стал рассеиваться, освобождая место для новых сомнений. Ошеломляющее воздействие слов князя о невиновности Алжбеты Батори постепенно теряло силу.
        Тут заиграла музыка, и пары танцующих быстро направились в соседний зал.
        Князь, известный противник танцев и пустых светских забав, поклонился чахтицкой госпоже и вскоре закружился с нею в просторном зале.
        - Между прочим, мне следовало бы поведать вам о событиях, происшедших в вашем крае, — шепнул князь. — Правда, я опасаюсь, что вы об этом уже слышали и я ничем не удивлю вас, прекрасная госпожа!
        - Я ни о чем таком не слышала.
        - Тогда я пришлю к вам своего адъютанта после танца, поскольку не люблю рассказывать о поступках, которые кто-то мог бы назвать геройскими, а для меня это всего лишь пустяки.
        - Что вы такое сделали?
        - Пока очень мало. Об этом и говорить не стоит. Надеюсь, прекрасная вдова, что в будущем я сумею свое искреннее расположение к вам доказать более убедительными поступками.
        Сердце у нее затрепетало от сладкого возбуждения.
        Князь снова откровенно уверяет ее в своем расположении и напоминает ей в открытую, что она вдова. Он хочет стать ее защитником! Но каким образом?
        Палатин засмотрелся на круговорот танцующих. Он искал глазами лицо чахтицкой госпожи, словно хотел на нем прочесть ответ на вопросы, волновавшие его.
        - Что ты скажешь насчет приказа короля? — шепотом спросил он Юрая Заводского. — Ты веришь, что чахтицкая госпожа убивает девушек и омывается в их крови?
        - Не знаю, — ответил тот растерянно. — Но я бы попросил вас, мой господин, поручить расследование этих обстоятельств кому-нибудь другому.
        - Почему?
        На вопрос палатина секретарь ответил молчанием.
        Алжбета Батори выслушала известие адъютанта с большим волнением. Когда он ушел, она не удержалась, чтобы не оповестить о геройстве князя все общество.
        У Нового Места на него напали разбойники. Со своим эскортом он поймал двадцать лесных братьев и среди них — Яна Калину и Андрея Дрозда. Связанных, он передал их пандурам в Новом Месте. Ликованию не было конца.
        - Об этом и говорить не стоит, — скромно прервал восторженные возгласы князь. — Разбойники проявили больше храбрости, нежели мы, ведь нас было двадцать на одного. Сожалею, что передал властям этих бедолаг, а не отпустил их на свободу. Дело в том, что у разбойников не было никакого грабительского умысла. Схватка произошла лишь по недоразумению. Вожак, зовут его, кажется, Ян Калина, сказал, что хочет через меня направить в Великую Бытчу послание палатину.
        - Уже за одну эту дерзость он заслуживает самого строгого наказания, — взорвался счастливый новобрачный Андрей Якушич, который был большим поклонником своего тестя.
        - А что он мне велел передать? — спросил палатин без гнева, но весьма холодно.
        - В те минуты, когда у меня на глазах его тащили в темницу, он просил вам передать, что с радостью умрет, пусть даже позорной смертью, лишь бы вы взяли под свое крыло Чахтицы и помогли им избавиться от великих страданий. Определенное дело — это сумасшедший, которому помутили разум страшные истории, выдуманные о сиятельной госпоже.
        Вот уж и впрямь удивительное дело! Как будто князь Ян Христиан, поклонник чахтицкой госпожи, нарочно старался заставить каждого присутствующего вновь и вновь мысленно обращаться к чахтицким событиям. И хотя всякий раз он подчеркивал невиновность графини, якобы слепо веря в нее, в других он пробуждал все более тяжелые сомнения. Палатин хмурился, мрачнел, ощущая на себе иронический взгляд кардинала Франко Форгача.
        - Не сожалейте о своем поступке, дорогой князь, — возгласил он. — Вы предали разбойников справедливому суду, стало быть, им не избежать уготованной им судьбы.
        - Ян Калина — не сумасшедший, — воскликнула Алжбета Батори голосом, переполненным такой ненависти, что все поразились, — Это мятежник, самый подлый негодяй!
        - Господин секретарь, распорядись, чтобы разбойников препроводили сюда, и созови суд.
        Предстоит суд над разбойниками!
        Глаза свадебных гостей алчно загорелись. Предстояло редкое развлечение! Одна Алжбета Батори ничуть не обрадовалась. Она знала, что без допроса разбойников не казнят, а этого как раз она и страшилась. Гости с большим любопытством выслушают все, что скажут разбойники, осужденные на смерть. И узнают все…
        Дама и двое господ
        Во всех залах вновь поднялся шум и говор, в танцевальном зале гремела музыка.
        За едой, питьем, пением и танцами гости забыли обо всем постороннем. За исключением некоторых. Чахтицкая госпожа поймала на себе взгляд секретаря палатина. Она встала из-за стола и вышла. Он тоже встал и двинулся за ней. Графиня вышла на подворье. Дул холодный ветер, но в темных уголках прижимались друг к другу парочки. Никто не мешал им.
        - Прежде всего хочу попросить тебя о небольшой любезности, милый друг, — нарушила молчание чахтицкая госпожа. — Пошли гонца в Новое Место не сегодня, а завтра.
        - Почему? — удивился Юрай.
        Она обняла его.
        - Потому что я прошу тебя об этом.
        Он почувствовал, как она вся дрожит.
        - Я весьма сожалею, но, будучи секретарем палатина, обязан в точности исполнять его приказы.
        - В данном случае сделаешь исключение. Пошлешь гонца, который должен препроводить разбойников в Великую Бытчу, но сделаешь это только завтра. А почему? Сейчас увидишь. Потерпи!
        Она отошла и спустя минуту вернулась с гайдуком.
        - Я поручаю тебе дело, о котором ты никому и словом не обмолвишься. Проговоришься — смерть!
        Юрай Заводский напряженно следил за каждым ее словом.
        - Немедленно отправляйся в Чахтицы и передай мой приказ Фицко. Пусть предпримет что ему заблагорассудится, лишь бы разбойники сюда не попали. Можно их отравить или выпустить на свободу. Мне это все равно. Только пусть не ведет их в Великую Бытчу.
        Гайдук тут же отправился в путь, а Юрай Заводский с раздражением отозвался:
        - Гонец палатина отправится в Новое Место немедля. Уверяю вас, что он доставит сюда разбойников, как того желает палатин.
        - Тогда ты влипнешь в пренеприятную историю, милый друг! Разбойники будут рассказывать вещи, от которых у гостей волосы встанут дыбом, и я буду искать у тебя поддержки! Как-никак я твоя любовница. Наша связь — я так выражусь о твоем или нашем приключении — не может навеки остаться тайной. Тем более что плод ее — дочь.
        - Моя дочь? — ужаснулся он.
        - Да, твоя дочь, которую я ненавижу и мысленно уже приговорила к смерти!
        У него закружилась голова. Сокрушительная новость! У него дочь, и он не имел о ее жизни ни малейшего представления. А мать уже обрекла ее на смерть!
        - Где она скрывается, под каким именем?
        - Я скажу тебе, поскольку убеждена, что со мной ты связан крепче, нежели с палатином. Это Эржика Приборская, которая вышла замуж за разбойника Андрея Дрозда!
        Ни чахтицкая госпожа, ни ее собеседник не заметили, что в тени неподалеку стоит темная фигура.
        - Ну что, мой друг? Ты все еще полон решимости отправить гонца? — спросила она насмешливо.
        - Несомненно, — ответил он. — В жизни я допустил только единственный поступок, достойный осуждения, ваша милость. И я заплачу за него. Из страха перед ним я не стану никого обманывать. Наши дороги разошлись навсегда.
        Он повернулся, но она крепко обняла его.
        - Нет, ты так не уйдешь от меня, Юрай. Ты обещал мне, что однажды, один раз ты придешь ко мне, когда я тебя позову. Один-единственный день твоей жизни должен принадлежать мне. Если ты не придешь, тоскуя по мне, ты накажешь себя, и уже это одно принесет мне удовлетворение.
        - Когда, в какой день я должен посетить вас? — спросил он холодно, нахмурив лицо.
        - В последний день этого года, — ответила она после минутного раздумья. Если бы он сейчас видел ее лицо, он испугался бы.
        - Приду, — ответил он и ушел.
        Она смотрела ему вслед молча, стиснув губы и сжав кулаки.
        - О, прекрасная госпожа, — вдруг вывел ее из задумчивости приятный голос. — Вот вы где! Уходя, вы забыли свой плащ. Я счастлив, что мог взять эту драгоценную добычу и принести вам. К ночи становится свежо, не правда ли?
        - Это вы, князь? — спросила она, испугавшись. Ее растерянность и опасения, не подслушал ли он ее разговора с секретарем палатина, исчезли, как только он нежно накинул плащ ей на плечи и невольно привлек к себе. Приятное тепло разлилось по телу.
        - Да, это я, прекрасная госпожа, — шептал князь Христиан. — Рядом с вами я испытываю упоение.
        Вечер был холодный, сонмы звезд тускло мерцали в вышине. Она обняла его, стала целовать. Распалившись, графиня была словно в жару. Он вернул ей поцелуй, но при этом ее пронизал неожиданный холод. Наконец князь высвободился из ее объятий и предложил ей руку.
        - Пойдемте, дует резкий северный ветер.
        Они молча вернулись в зал, где вихрем носился рой веселых гостей. Когда она при свете увидела лицо князя, сердце сжалось от тоски и страха. Лицо было леденяще холодным, словно вытесанным из мрамора…
        Графиня уже задумывалась над тем, что может из всей этой истории получиться. Она сознавала, что все произойдет, как того захочет князь. Что она не совладает с его желанием. Но у нее были еще и другие, не меньшие заботы. Незаметно удалившись в свои покои, она велела служанке привести пятерых гайдуков.
        - Вы хорошо знаете, — смерила она их грозным взглядом, — что я требую точного исполнения моих приказов. И какое наказание ждет того, кто обманет меня. Так слушайте внимательно! Установите, отправился ли уже в Новое Место гонец палатина. Если отправился, скачите за ним, насколько хватит сил у ваших коней. А если он еще не выехал, опередите его и будьте настороже. Он не должен доехать до Нового Места. Пусть тот из вас, кто его убьет, потребует вознаграждения!..
        Посольство Чахтиц и еще кое-кого
        Поздно вечером прибыло еще множество гостей. Среди них был и граф Няри. Его приезд был предельно скромным. Но удлиненное лицо графа, его колючие глаза и не исчезающую с губ ироническую улыбку тотчас заметил каждый. Приподнятое настроение у многих испортилось. Дамы и господа, которые начали было амурничать, дабы украсить пребывание в Великой Бытче и вкусом запретного плода, стали готовиться к отступлению. Дело в том, что граф Няри умел, как никто, использовать любую тайну, на след которой нападал.
        Едва он оказался среди свадебных гостей, как глаз его приметил господина, ведшего Алжбету Батори в танцевальный зал. Он остолбенел.
        - Кто это? — спросил он возбужденно, потеряв на мгновение свое прославленное хладнокровие, из которого мало что на свете могло его вывести.
        - Это силезский князь Ян Христиан, — ответил оравский земан, приглядывавший за виночерпиями.
        Князь Ян Христиан стал приближаться к нему. Рядом, повиснув на его руке, выступала Алжбета Батори. Граф Няри поклонился им. Князь удивленно остановился, чуть наморщил лоб, но тут же просиял в улыбке.
        - О, меня бесконечно радует, дорогой граф Няри, что я здесь встретился с вами.
        - Мое изумление куда сильнее, — ответил любезно граф. — Я-то не пропустил еще ни одного развлечения у Турзо, но ваша светлость здесь в первый и, думается, в последний раз.
        - Именно в первый и в последний раз, — улыбнулся князь и вдохновенным жестом протянул ему руку. — Вместе с дружеским пожатием руки примите одновременно мои уверения, что своими выдающимися качествами вы вызываете во мне высочайшее восхищение.
        - Однако, — скромно возразил Няри, — мои способности блекнут по сравнению с вашими, как луна рядом с солнцем.
        Алжбета Батори едва не просверлила графа Няри глазами. А он улыбался ей самой подкупающей улыбкой.
        - Весьма счастлив, сиятельная графиня, — проговорил он, — что после долгого перерыва снова могу лицезреть вас и восторгаться вашей красотой, которая меня всегда ослепляла.
        Графиня сжала князю руку и попыталась увлечь его прочь, но граф Няри поклонился ей и пригласил на танец.
        - Не могу преодолеть искушение, — извинился он перед князем, — ненадолго оторвать от вас вашу милую спутницу.
        Когда князь, поклонившись, отошел к столу палатина, Алжбета Батори загорелась таким гневом, что граф Няри поспешил предупредить взрыв.
        - В ваших же интересах более, чем в моих, — сказал он ей приглушенным голосом, — чтобы после чахтицких событии, о которых многие, несомненно, наслышаны, вы относились ко мне дружески. У сведущих гостей вы тем самым вызовете сомнения касательно наказания на «кобыле»…
        Слова, произнесенные сладчайшим голосом и с улыбкой, были исполнены такой ненависти, какая могла сравниться только с ненавистью, кипевшей в Алжбете Батори. Но она, готовая броситься на него и выцарапать ему глаза, с огромным трудом овладела собой.
        Минутой позже они с улыбкой на лице кружились в хороводе. Хотя оба были известны как прекрасные танцоры, на сей раз их танец был столь неестественным и напряженным, что немало глаз с удивлением следило за ними.
        - Так, дорогой друг, пожалуйста, улыбайтесь, — прошипел он ей, словно кнутом хлеща ее насмешливыми глазами. — Улыбайся вдосталь, долго улыбаться тебе уже не придется. Мои угрозы сбываются. Петля затягивается. Колокола отзвонят по тебе раньше, чем ты предполагаешь.
        - И по тебе тоже!
        Однако после танца они разошлись с таким видом, что их могли принять за лучших друзей.
        Затем граф Няри разговаривал с кардиналом, что не ускользнуло от внимания палатина. Он не сводил с него испытующего взгляда. При своей вечной мнительности он уже и в нем видел возможного соперника, который ради собственной выгоды мог помочь скинуть его и на эту должность посадить католика. Граф Няри почувствовал на себе пристальный взгляд и отгадал мысли палатина, но не придал им особого значения. Сомнительный союзник, думал он, всегда ценнее, чем несокрушимо верный.
        Палатин догадался, что вокруг него что-то затевается, что он втянут в какую-то сложную интригу. В его размышлениях то и дело возникала Алжбета Батори, и при взгляде на нее он испытывал отвращение, которое сам не мог себе объяснить.
        - Ты уже отправил гонца в Новое Место? — спросил он секретаря.
        - Да, примерно час тому назад, — ответил секретарь, и открытый взгляд его светился непривычной робостью. — Осмелюсь попросить вас о недолгом разговоре с глазу на глаз. С этой минуты я слагаю с себя должность секретаря. Она была для меня величайшей честью, но я недостоин ее.
        - Почему? — удивился Дёрдь Турзо.
        - Именно об этом я и хочу с вами поговорить, дабы облегчить свое сердце и совесть.
        - Что ж, пойдем, — ответил палатин и направился в рабочий кабинет.
        Когда шум, шедший из залов, совсем затих и музыка лишь глухо долетала до ушей, они вдруг услыхали во дворе возбужденные голоса:
        - Я тотчас, безотлагательно должен говорить с палатином, любой ценой!
        - Палатин никого не принимает.
        - Он должен меня принять, речь идет о важной вещи, о судьбе многих людей.
        - Я немедленно прикажу вас запереть, если вы по-доброму не уйдете, — узнали они голос бытчанского капитана.
        Человек, который так отчаянно рвался к палатину, отступил к повозке, в которой приехал, и обратился к капитану.
        - Хорошо, я уеду, коль вы не хотите меня пустить к палатину, — говорил он возмущенно, — но уверяю вас, он не скажет вам спасибо за то, что вы прогнали единственного свидетеля этого убийства!
        Луна щедро заливала бледным светом двор, и капитан, взглянув на повозку, остолбенел.
        Из окна на капитана молча смотрели палатин и его секретарь.
        В повозке лежал труп мужчины. В лучах фонаря, который держал над ним капитан, видна была форма и пугающе бледное лицо.
        - Это мой гайдук! — пораженно воскликнул палатин.
        - Гайдук, которого я час назад послал в Новое Место, — подтвердил секретарь.
        - А человек, который привез его и хочет со мной говорить, это Микулаш Лошонский. Приведи его тотчас, но незаметно, и следи, чтобы об убийстве гайдука не проведали гости.
        Спустя минуту Микулаш Лошонский уже стоял перед палатином.
        Лицо его пылало от возбуждения.
        - Я предстаю пред вашей светлостью как посол Чахтиц. Город оказался на краю отчаяния и единственную помощь и защиту видит в вашей справедливости.
        - Как ты очутился близ трупа моего гайдука? — прервал его Дёрдь Турзо.
        - Перед Великой Бытчей на дороге, за минуту до того, как я добежал до этого места, его прикончили пятеро других гайдуков. Они испуганно разбежались, когда услышали стук моей повозки. Хоть глаза у меня и старые, но острые. Я их хорошо видел.
        - Чьи гайдуки это были? — спросил палатин.
        - Гайдуки Алжбеты Батори!
        - Рассказывай! — проговорил палатин после короткого раздумья. — Рассказывай, что творится в Чахтицах и чем я могу им помочь.
        Он слушал, затаив дыхание. Страшные коридоры под чахтицким замком и градом… Пытки девушек, железная кукла, омовение в крови, зверства прислуги, сотни мертвых — все это были вещи, о которых палатин до сегодняшнего дня не слыхал, а сегодня слышит уже в который раз. Теперь вот — от седовласого старца, который не способен обронить ни одного лживого слова.
        - То, о чем я коротко рассказал, происходит в подземелье, Куда не проникает ни единого солнечного луча. Но есть свидетели, которые могут дать показания об этих преступлениях перед судом. Одно из требований города Чахтицы в том и состоит, чтобы Алжбета Батори была привлечена к суду. От имени города, ясновельможный палатин, я настаиваю на этом.
        - А чего еще требуют Чахтицы? — спросил палатин с непроницаемым лицом.
        - Алжбета Батори несколько месяцев назад обвинила чахтичан, что они поддерживают разбойников, что они мятежники и творят невесть какие преступления. Сейчас их объедают три сотни ратников, которые находятся там только того ради, чтобы графиня могла беспрепятственно совершать свои злодейства. Чахтицы терпят огромные убытки — содержание ратных поглотило почти все их запасы. Мало того: солдаты набрасываются ночами на девушек в их каморках. И всячески принуждают к уступчивости жен тех горожан, под крышами которых они живут.
        Палатин слушал и хмурился.
        - Ко всему прочему на этих днях, — продолжал Микулаш Лошонский дрожащим от негодования голосом, — слуги по приказу властительницы обирают подданных, свободных крестьян и горожан до такой степени, что не пройдет и двух недель, как каждая рука судорожно сожмет или нищенский посох, или оружие, с которыми кинется на замок. Прольется кровь! Чахтицкая госпожа насильно продает свой урожай и назначает своевольно цены. И нет закона, который бы защищал горожан, нет власти, которая бы взяла страждущий город под свою опеку. И это еще не все! Под предлогом обновления града и дорог из людей выбивают неслыханные подати. Кто не подчиняется, того не минует «кобыла», и потом его же, полумертвого, для острастки бросают в темницу. Самые мужественные люди покидают хозяйства, дома, семьи, убегают в леса к разбойникам, гонимые мыслью о мщении. От имени Чахтиц взываю к вам о справедливости: всегда мирный город может стать полем кровавых событий.
        - Поезжай, Микулаш Лошонский, и будь спокоен, — сказал палатин после короткой паузы, — твое известие я выслушал и обещаю, что прикажу расследовать события в Чахтицах и приму надлежащие меры.
        - Меры необходимо принять сейчас же! — возразил Микулаш Лошонский, строго глядя на собеседника. — Всеобщее возмущение и решимость восстать в Чахтицах нарастают с каждым часом. Я прошу вас немедленно отозвать войско.
        - Признаю, что в Чахтицах нет необходимости в ратниках для защиты госпожи, ради которой мы их туда послали, — ответил палатин. — Но они необходимы для удержания порядка, ведь, и по твоим словам, положение там весьма серьезно.
        Микулаш Лошонский разочарованно вышел из кабинета палатина. Он представил себе свое возвращение в Чахтицы: везет он всего лишь обещание палатина помочь. Но прежде чем обещанная помощь придет, народ совсем обнищает.
        Дверь за ним закрылась, а палатин все еще продолжал сидеть в кресле, погруженный в свои мысли. Его задумчивость была нарушена громким стуком в дверь.
        Секретарь вскочил, намереваясь научить виновника пристойному поведению. Он резко открыл дверь, но в коридоре не было ни души. Он не услышал даже шагов убегавшего.
        Взгляд соскользнул к полу. Там лежало письмо, красневшее семью печатями.
        Он поднял его.
        - Таинственный посланец, — сообщил он палатину, — бросил у входа в кабинет это письмо за семью печатями, адресованное вам.
        - Открой письмо, — удивленно сказал палатин, — и читай!
        Секретарь распечатал письмо. По мере того как он читал, лицо его бледнело все больше, палатин пораженно следил за его волнением.
        - Это послание покойного пастора Андрея Бертони, предшественника Яна Поницена, — сообщил он по прочтении письма. — В нем говорится о злодеяниях Алжбеты Батори. Письмо обнаружено в склепе чахтицкого храма.
        Палатин с живостью протянул руку к письму. Прочел его.
        Юрай Заводский отошел к окну.
        На дворе снова послышался шум.
        Микулаш Лошонский вышел как раз в ту минуту, когда, по приказу капитана, уносили труп гайдука.
        - Вы заметаете следы преступления, — взорвался Микулаш Лошонский, — вместо того чтобы показать его всему свету, вместо того чтобы требовать справедливости!
        Бытчанский капитан с трудом уговорил его сесть в повозку.
        - Гони что есть мочи! — приказал капитан кучеру. — А иначе и тебя, и твоего хозяина, коли он не замолчит, мне придется порядком охладить где следует.
        Кучер стегнул лошадей.
        - Господин капитан, — кричал Микулаш Лошонский на прощание, — поблагодарите Алжбету Батори, что велела убить вашего гайдука. Поцелуйте ее благородную руку и подставьте шею, чтобы она могла надеть на нее удавку!
        Палатин прочел письмо и положил его на стол.
        - Что скажешь об этом? — спросил он.
        Секретарь не ответил, лишь задумчиво смотрел перед собой.
        - Приведи ко мне Алжбету Батори! — распорядился палатин решительно и сдержанно, словно председательствовал на суде.
        С главу на глаз
        Алжбета Батори не знала, что произошло. И ни малейшего понятия не имела о том, что палатину известно об убийстве его гонца ее гайдуками.
        Юрай Заводский прервал ее разговор с Яном Христианом:
        - Весьма сожалею, ваша милость, что должен прервать вашу приятную беседу. Но его светлость палатин намерен поговорить с вами. Он ожидает вас в своем кабинете.
        - Что это значит? Почему палатин не может поговорить со мной здесь? Почему он ждет меня в своем кабинете? — обеспокоенно выспрашивала она.
        Секретарь предложил ей руку.
        - Есть вещи, ваша милость, — холодно ответил он, — о которых лучше всего говорить без свидетелей, с глазу на глаз.
        Минутой позже она уже исчезла за дверью кабинета. Секретарь туда не вошел. Когда она взглянула на хмурое лицо палатина, сердце ее тревожно заколотилось.
        Палатин молча кивнул ей, чтобы она села.
        - Что вам угодно? — спросила она с деланной улыбкой, когда в нее впился взгляд Дёрдя Турзо.
        - Почему вы приказали убить моего гайдука?
        Она изумленно уставилась на него.
        - Почему вы это сделали? — воскликнул он, не в силах больше сдерживать подавляемый гнев.
        Голова у нее пошла кругом. Нахлынувший страх душил ее.
        - Для чего вы это сделали? — повторил он еще более гневно. В голосе его слышалась угроза.
        - Подобное обвинение меня до того потрясает, — превозмогая оцепенение и страх, ответила она, — что я не нахожу слов для ответа. Уверяю вас, ясновельможный господин мой, что ни о каком убийстве вашего гайдука, как и о том, где и при каких обстоятельствах это произошло, я не ведаю.
        - Пятеро ваших гайдуков напали на него на дороге, и очевидец нападения только что привез его труп.
        - Если они и совершили его, то по своему усмотрению, — сказала она с притворным негодованием. — Я накажу их!
        - О наказании позабочусь я сам.
        - Я подчинюсь воле вашей милости, — ответила она растерянно. — Повелю схватить гайдуков и отдам их в ваши руки.
        Она чувствовала, что попала в ловушку. По спине у нее пробежал озноб.
        Палатин указал на пожелтевшее письмо.
        - Это письмо давно отошедшего в мир иной человека. Он обвиняет вас в девяти убийствах!
        Руки у нее тряслись, когда она взяла письмо со стола.
        Только теперь ее осенило, почему разбойники вытащили гробы из склепа. Они искали доказательство и нашли его. Строчки и буквы расползались перед ее глазами, словно муравьи.
        - Неужели ваша ясность верит этому безумию? — спросила она в слезах. — Верит бессмыслице и злоумышленной лжи, которую сеют обо мне мои недруги?
        - Так что вы скажете об этом письме? — спросил он ее, словно не замечая ее слез.
        - Пастора Бертони я попросила похоронить девять девушек, это правда. Правда и то, что хоронил он их тайно, ночью. В замке вспыхнула заразная болезнь. Девять ее жертв я велела предать земле тайно, дабы на похороны не явились все горожане, как это обычно бывает. Таким образом я хотела ограничить распространение болезни.
        - Андрей Бертони событие это описывает несколько иначе.
        - У него было тихое помешательство, он безумец.
        - Я охотно поверил бы вашим словам, графиня. Я пошлю в Чахтицы гайдука, приглашу свидетелей, которые подтвердят ваши объяснения, и так рассеются мои сомнения.
        Заметив, как она передернулась при его словах, он язвительно заметил:
        - Нет, пожалуй, я не сделаю этого. Может статься, что ваши люди убьют и этого моего гайдука…
        Острым взором палатин заметил ее смятение и страх, ему стало отвратительно ее притворство, которое он сумел разглядеть на самом донышке ее преступной души.
        - Я приказываю вам отвечать мне ясно и точно! — сказал он прямо, ибо не в его натуре было идти к цели окольным путем. — Правда ли, что вы отвергли законы Божии и человеческие и убили сотни девушек?
        - Нет, это неправда!
        - Что вы мучили их и омывались их кровью?
        - Нет, нет!
        - Что вы омывались кровью безвинных дев, чтобы сохранить свою красоту и вечную молодость?
        - Нет, нет, нет!
        Она судорожно заплакала, погрузив в ладони голову! Палатин, не отрывавший от нее глаз, вдруг заметил, как она сквозь пальцы, прижатые к лицу, настороженно смотрит на него: как-то воздействуют на него ее слезы и рыдания?
        Он поднялся с кресла. Гулкими шагами прошелся по кабинету и наконец остановился перед ней:
        - Вы отменная комедиантка! Моя покойная жена Жофия Форгач[57 - Жофия Форгач (род. 1568) — первая жена Дёрдя Турзо.] удостаивала вас своей симпатией. Вы вдова лучшего моего покойного друга Ференца Надашди, который, несомненно, в гробу перевернулся бы, узнай он, что между нами произойдет этот разговор. Да, вы выдающаяся комедиантка, и все же не настолько, чтобы сбить меня с толку и скрыть от меня истинное положение вещей.
        В то же мгновение Алжбета Батори резко встала. Глаза ее горели упорством, слезы сразу же высохли, и лицо, за минуту до этого столь удрученное, приняло вид надменный и упрямый.
        - А что бы вы сделали, — вызывающе спросила она палатина, — если бы я призналась, что действительно убиваю девушек и купаюсь в их крови?
        - Я сделал бы то же, что сделаю, даже если бы вы ни в чем не признались: самым серьезным образом предупреждаю вас об этом!
        - Это не предупреждение, это угроза!
        - Пусть угроза! Вы должны опомниться.
        - Никто не смеет повелевать мне, никто не имеет права в чем-то меня ограничивать, я ни перед кем не в ответе.
        - Вы в ответе перед Богом и перед законами! И следить за соблюдением законов — важнейшая моя обязанность. Если бы мне не приходилось помнить о ваших родственниках, представителях славных династий, и я бы прислушался к голосу совести, я повелел бы тут же заключить вас под стражу и привлечь к суду. Чтобы этот голос совести не преобладал, я прошу вас немедленно вернуться в Чахтицы!
        - Вы гоните меня из своего дома?
        - Если вам так угодно это понимать — извольте!
        Лицо Дёрдя Турзо пылало гневом, глаза Алжбеты Батори выражали одну злобу.
        - Клянусь, вы еще об этом пожалеете, господин палатин! — выкрикнула она хриплым от разбушевавшихся страстей голосом.
        Она повернулась и, гордо выпрямившись, пошла прочь.
        - Я уеду, только попрощаюсь с вашими дорогими гостями, они дороги и мне! — заявила она в дверях.
        В душе, ослепленной яростью, зрело безумное решение.
        Да, она тотчас уедет… Графиня вернулась в веселый свадебный круговорот с проясненным лицом. Но прежде чем она отправится в путь, палатин, а с ним и граф Няри, опаснейшие ее враги… Они отправятся туда, откуда нет возврата…
        Смертельное зелье
        В соседней комнате секретарь подслушал весь разговор хозяина кабинета с чахтицкой госпожой. Таким было желание самого палатина.
        Когда она ушла, он вошел в комнату. Палатин возбужденно ходил из одного конца кабинета в другой. При виде секретаря лицо его несколько прояснилось.
        - Прежде чем ответить на вопросы вашей светлости, — сказал секретарь, когда палатин спросил его, что он думает о выслушанном им разговоре, — я хотел бы повторить свое прошение об отставке.
        - Я прикажу тебя заключить под стражу, если ты будешь дразнить меня подобным вздором, — беззлобно проворчал палатин. — Но скажи мне, что мучит твою совесть.
        Юрай Заводский подробно рассказал о своем давнем приключении, которое бросило тень на всю его жизнь, а теперь, спустя годы, угрожает ему катастрофой.
        - Оскорбленная и мстительная Алжбета Батори способна на все, — закончил секретарь свое признание, — я должен быть готов и к тому, что она во всеуслышание обвинит меня. Она может опорочить меня, а это, несомненно, нанесет урон чести вашей светлости.
        - Ты останешься моим секретарем, и хватит об этом! — ответил Дёрдь Турзо с решительностью, исключавшей всякое иное толкование. — То, что ты совершил, не более чем взрыв огненной молодости. За это никто с чистой совестью не может привлекать к ответу мужчину, к которому уже приближается старость. Могу лишь посочувствовать тебе, что ты загорелся любовью к столь порочной женщине. Все останется по-старому, Юрай, разве что моя расположенность к тебе, благодаря твоей редкой откровенности, еще возрастет. Если когда-нибудь тебе понадобится защитник, рассчитывай на меня. И позаботься о своей дочери Эржике!
        - Она — жена разбойника, — удрученно напомнил секретарь Юрай Заводский.
        - Разбойника, который уже в наших руках, — ответил палатин. — Мы казним его без лишних разбирательств. Эржика раскается в своем безумии, а о ее дальнейшей судьбе мы позаботимся. Брак ее объявим недействительным. Оповести суперинтенданта Элиаша Лани, который сейчас гостит у меня, что я прошу его заняться этим по возможности быстрее. Лишь после этого он предаст казни Дрозда, так что она не окажется вдовой разбойника.
        Юрай Заводский растроганно поблагодарил палатина за заботу.
        - А теперь скажи мне, как я, по-твоему, должен поступить? — спросил палатин.
        - Взять под стражу Алжбету Батори вместе с ее сообщниками. А потом — судить.
        - Конечно, это было бы правильно. Но разве я могу взять ее под стражу сейчас, на свадьбе, когда тут представлена вся страна и почти вся Европа? Для нас, да и для всей ее влиятельной родни это было бы страшным позором!
        - Вследствие чего вся родня ее сплотилась бы против вашей светлости, — призадумался секретарь.
        - Нам непременно следует проявлять как можно больше осторожности.
        Они решили собрать влиятельных родичей графини и призвать их следить за ней, дабы предотвратить ее преступные действия. Будет издан указ, предоставляющий ее подданным определенные льготы. Таким образом они перестанут роптать и в конце концов забудут обо всем, что произошло. До тех пор, пока в Чахтицах воцарится спокойствие, войско останется там, но за счет графини. Содержать его должна будет она. При этом ей будет предписано прекратить грабеж населения и любое нарушение законов.
        - Ратный командир не будет подчиняться приказам Алжбеты Батори, — сказал палатин. — Он должен наказывать за все поступки, которыми немецкие ратники возмущают население. Важнейшей задачей командира остается, однако, разгром вольницы, что будет совсем нетрудно, если учесть, что вожаки уже сидят за решеткой в Новом Месте. Так что, друг мой, прими все необходимые меры. Надеюсь, горячие головы остудятся, и у нас настанет покой. А сейчас самое время вернуться к гостям. Постарайся как-нибудь объяснить мое отсутствие.
        Во всех залах царил радостный гул. Виночерпии без устали доливали чаши. Вино веселило мысли, сближало гостей, музыка играла все живее, танцы из переполненного танцевального зала выплеснулись в прилегающие комнаты и становились все зажигательней.
        - Сожалею, но я должна отказаться от удовольствия танцевать с вами, князь, — извинилась Алжбета Батори, когда Ян Христиан с присущей ему галантностью пригласил ее на танец.
        - Почему? — разочарованно спросил он.
        - Лишь потому, — ответила она с соблазнительной улыбкой, — что я решила лечь отдохнуть — рано утром придется возвратиться в Чахтицы. Но я должна проститься еще с несколькими дорогими мне друзьями.
        - Если бы ваш взор, прекрасная госпожа, проник в мое сердце, — проговорил князь Ян Христиан, — если бы вы увидели, сколько горечи вы в нем вызвали своим неожиданным уходом, жалость не позволила бы вам уехать.
        - А если бы вы, дорогой князь, — улыбнулась она ему нежнейшей улыбкой, — заглянули в мое сердце, вы прочли бы в нем, что я с радостью готова приветствовать вас в моем чахтицком уединении как можно скорее.
        У князя на лице промелькнула счастливая улыбка. Но он не успел поблагодарить за приглашение, ибо к ним подошел граф Няри.
        - Наше сиятельное общество с сокрушением узнало, — притворно пожаловался он, — что вы, ваша милость, намерены проститься с ним.
        Князь Ян Христиан заметил, что чахтицкая госпожа нервно поигрывает рубиновым глазком массивного золотого перстня. За этой смятенной игрой наблюдал и граф Няри. И сладчайшую улыбку на его губах сменил холод, выражение настороженности и тайного волнения.
        - Да, дорогой друг, — ответила она, наклонясь к подносу и осторожно поднимая свою чашу. — Хотя и с тяжким сердцем, но я прощаюсь. Сейчас последний тост, а уж затем — последнее прощай!
        Она подала чаши графу и князю.
        - Последнее прощай! — сказала она графу Няри и злобным взглядом принудила его при чоканье встретиться с ней глазами.
        - Прощайте, — прошептала она князю, и лицо ее зарумянилось от волнения.
        Вокруг них собирались гости с чашами в руках. Среди них оказался и палатин. Она чокнулась и с палатином, но так неловко, что перстнем звякнула о его чашу. Чокнулась графиня и с остальными гостями — чаши поднимались к устам.
        Но тут, к ужасу гостей, граф Няри подскочил к палатину и схватил его так резко за руку, что часть вина выплеснулась ему на рукав.
        - Что вы делаете?
        - Ваше вино отравлено, — ответил граф Няри ледяным голосом, но так громко, что все вокруг услышали его. — Смертельное зелье, как и в моей чаше.
        Последний танец
        Горстка ошеломленных гостей уставилась на чашу палатина и чашу графа Няри.
        Князь Ян Христиан следил за Алжбетой Батори. Она была бледна, рука дрожала так, что вино выплескивалось из ее чаши.
        Палатин нарушил тишину глухим голосом:
        - Господа и дамы, ничего не произошло! Прошу вас забыть об этом происшествии!
        В соседних залах гости так предавались веселью, что даже не заметили гробовой тишины, воцарившейся у стола палатина. Тут же музыканты по распоряжению палатина заиграли туш.
        - Кто это сделал? — шепотом осведомился палатин у графа Няри, и его пытливый взор, пролетев над головами многих гостей, уперся наконец в Алжбету Батори, которая в эту минуту подходила к князю.
        - Это сделала дама, — также шепотом ответил граф Няри. — Она высвободила из своего полого перстня драгоценный камень и при чокании капнула в вино яд. Со мной она проделала то же самое несколько раньше и сама подала мне чашу.
        - Еще один танец, князь, — подойдя к князю, сказала Алжбета Батори с деланной улыбкой. — Я не простила бы себе, если бы не станцевала с вами на прощанье.
        - Я счастлив, что судьба столь благосклонна ко мне; она дозволила мне быть партнером в последнем вашем танце, — сказал он чужим и холодным голосом.
        «В последнем вашем танце!» Он что, умышленно сделал упор на эти слова? Нет ли в них более глубокого смысла, чем кажется? Она почувствовала на себе взгляд палатина, и тело обдало холодом.
        Последний танец…
        - Вы дрожите, прекрасная госпожа, словно вянущий цветок, — князь откровенно смотрел ей в глаза, — и распространяете вокруг себя аромат, который пьянит, одурманивает. Аромат крови…
        Она задрожала еще явственнее. В глазах стоял страх и отчаяние. Глаза женщины, склонившейся над пропастью…
        Что значит эта внезапная и явная перемена в князе и его поведение, лишенные прежней любовной страстности? Что значат эти странные намеки, этот взгляд, который впивается в нее столь холодно, вызывающе, презрительно, враждебно?
        Волнение вокруг палатина утихло.
        - Возьми эти две чаши! — крикнул палатин виночерпию. — Отнеси их капитану, пусть проверит действие вина на животных. О результате доложить мне без промедления. Ничего не произошло, дорогие гости, — сказал он, когда человек удалился, — абсолютно ничего не случилось.
        Кардинал Франко Форгач иронично улыбнулся, наклонился к палатину и сказал:
        - За исключением того, если я не ошибаюсь, что вы полностью изменили мнение о некой благородной даме.
        Палантин не ответил. Он сосредоточенно наблюдал за графиней, танцевавшей с князем. Она вела себя так странно, что привлекала к себе внимание. Вовсе не тем, что по-прежнему выказывала свое глубокое расположение князю. Сейчас, позабыв о светских предписаниях, она таращила на него глаза, как будто помутилась в рассудке. Однако князь, не проявляя никакой растерянности, разве что выражал некоторое удивление поведением графини.
        - Вы пригласили меня, прекрасная госпожа, — говорил он во время танца, — в свое чахтицкое уединение. У меня не было времени ответить на ваше приглашение. Я был бы рад, если бы вы сейчас выслушали мой ответ.
        С каждой минутой она все яснее ощущала, что князь с самого начала лицедействовал, что теперь он склонен снять свою маску, открыть свое истинное, неизъяснимо грозное лицо.
        От всего его вида веяло холодом и ужасом. Страх Алжбеты Батори нарастал, она все отчаяннее искала разгадку множившихся загадок.
        - Разве прекрасной госпоже не любопытно услышать мой ответ?
        - Нет, поскольку я буду непременно ждать вас в Чахтицах.
        - Я действительно приеду в Чахтицы, — ответил князь, — но только позднее, когда там восторжествуют право и справедливость.
        В этот миг она застыла, как пораженная громом. Вырвавшись из объятий князя, закричала. Страшная догадка потрясла ее.
        Услышав ее крик, танцующие остановились, музыка смолкла, и гости хлынули в танцевальный зал.
        При упоминании о праве и справедливости лицо князя было искажено взрывом ненависти. Его приглушенный голос, дрожавший от затаенной неприязни, напомнил Алжбете Батори человека, которого однажды она видела во дворе своего замка. Голос, который она тогда услышала, был голосом Яна Калины.
        Так это он скрывается под маской князя?
        В минуту, когда в ней созрела эта убежденность, в ее душе прояснились и загадки, вызванные таинственным поведением князя и его намеками. Ее охватили неуемная злость, гнев, жажда мщения.
        - Что с вами, прекрасная госпожа? — невинно прошептал князь.
        - Подлый негодяй! — крикнула она и бешено накинулась на князя, колотя его руками, пиная ногами.
        Князь не сдвинулся с места.
        Некоторые гости, не утратившие присутствия духа, подскочили к Алжбете Батори и, схватив за руки, оторвали от князя.
        - Пустите меня, — орала она. — Это мошенник, жулик! Он подло обманул меня и вас всех! Это мой подданный Ян Калина, мятежник и вожак разбойников!
        Гости опешили. Она назвала князя разбойником так убедительно, что в первую минуту, видимо, каждый поверил ее ошеломляющему открытию. Испуганные дамы стали ощупывать драгоценности, проверяя, на месте ли они.
        На лице князя появилась улыбка, глаза у него засветились, и тишину прорезал его звонкий смех.
        Лицо чахтицкой властительницы было неузнаваемо искажено бурей страстей, глаза метали молнии.
        - Это величайшее приключение в моей жизни, — смеялся князь Ян Христиан, — и оно сделало бы меня очень счастливым, если бы прекрасной госпоже не пришлось пожалеть о нем. Мне этого не хочется, а потому прошу вашу палатинскую светлость поверить словам ее милости и бросить меня в темницу. Я разбойник Ян Калина, как утверждает госпожа, которая сегодня вечером очаровала меня. Поэтому пусть меня постигнет судьба разбойника. Хотя вполне возможно, что сама прекрасная графиня станет хлопотать о моем освобождении. В этой сладкой надежде прошу бросить меня в самое темное узилище!
        И над множеством гостей снова пронесся его смех. Он подействовал на всех, словно взмах волшебной палочки.
        Виданное ли это дело! Князь Ян Христиан, самый славный гость, своими изысканными манерами, обширными знаниями и особым очарованием покоривший сердца всех, — и вдруг обыкновенный разбойник. Словно эхо, по зале пронесся смех гостей.
        Чахтицкая госпожа мало-помалу притихла. Всеобщий смех словно рассеял ее гневливость. Руки, сжимавшие ее, расслабились. И она стояла, испытующе смотрела на князя, и видно было по ней, что она уже и сама сомневается в своем открытии.
        - О, господин капитан является как раз вовремя, — улыбнулся князь, видя, как бытчанский капитан взволнованно пробирается сквозь ряды гостей, — Я получу истинное удовольствие, если капитан лично свяжет мне руки.
        Палатин изумленно обернулся. Он понял, что случилось нечто из ряда вон выходящее, если капитан на глазах у всех устремляется к нему столь настойчиво.
        - Пандурский капитан из Нового Места просит вас принять его по очень важному делу.
        - Немедленно приведи его!
        Капитан повернулся кругом, свадебных гостей охватило вновь волнение. Последовала минута напряженного ожидания, которая пришлась палатину весьма кстати. Он еще не нашел выхода из щекотливого положения, не знал, каким образом вознаградить князя за нанесенное оскорбление.
        - Прошу прощения, — отозвался пандурский капитан, запыхавшись, — что осмеливаюсь явиться пред вашу милость в минуту столь неподобающую, но…
        - Говори, что случилось и чего ты хочешь? — перебил его Дёрдь Турзо.
        - Мы переводим из Нового Места разбойников, поскольку боимся, что их многочисленные друзья нападут и освободят их.
        - О каких разбойниках идет речь?
        - Об Андрее Дрозде, Яне Калине и еще восемнадцати их сообщниках.
        Весь зал разразился смехом. Даже палатин не удержался. Один князь был явно неприятно поражен. Алжбета Батори лишилась чувств. И вовсе не из страха, что разбойников везут в Бытчу, после разговора с палатином их допрос уже не волновал ее. Она до потери сознания устыдилась своей страшной ошибки. Как же она ошиблась — ведь пандурский капитан доложил, что Яна Калину как раз везут сюда.
        - Неблагодарный вы, господин капитан, — с притворным гневом обрушился на пандурского капитана князь, — так вы вознаграждаете меня за то, что я поймал для вас шайку разбойников? Вы испортили все мое развлечение! Вы что, не могли сюда притащиться на час позже? А мне так хотелось побывать в узилище! Вы лишили меня редкостного переживания!
        Капитан непонимающе посмотрел на князя. Гости вместе с палатином смеялись.
        - Именно это вы должны были сообщить мне столь безотлагательно? — спросил палатин капитана.
        - Нет, я пришел просить помощи. Можно предположить, что разбойники уже узнали о том, что мы везем их друзей в Бытчу. Они были рассеяны по лесам, а теперь объединились, опередили нас, хотят напасть и освободить узников.
        - Капитан, — обратился палатин к своему военачальнику, — пошли на помощь пандурам столько человек, сколько сочтешь необходимым.
        Оба ратника удалились. Палатин выискивал глазами Алжбету Батори, но ее, потерявшую сознание, как раз выносили из зала под присмотром жены палатина Анны Цобор.
        - Милый князь, — палатин подошел к Яну Христиану, — прошу прощения за оскорбление, которого вы удостоились под моей крышей. Уверен, что ошибку искупит и сама чахтицкая госпожа, как только придет в себя. Я счастлив, что сей неприятный эпизод вы не воспринимаете трагически. Благодаря этому он не вызвал паники среди моих дорогих гостей, а лишь развеселил их.
        - А более всех — меня, — улыбнулся князь. — Это приключение я буду с радостью вспоминать!
        Свадебные гости, окружив князя, бурно поздравляли его.
        Об Алжбете Батори никто и не вспомнил, а если и вспомнил, то лишь с высокомерной жалостью. В ней видели женщину, которая так неистово влюбилась в князя, что это помутило ей разум. Но палатин не переставал размышлять о ней. Капитан ждал его в дверях.
        - Осмелюсь доложить, — сказал он, — что содержимое чаш мы опробовали на двух собаках. Вино было отравлено быстродействующим ядом. Собаки мгновенно отмучились.
        - Можешь идти, — помрачнев, сказал палантин и направился в залу, куда отнесли чахтицкую госпожу.
        Тем временем граф Няри с просиявшим лицом подошел к прославленному князю.
        - Поздравляю вашу княжескую светлость!
        - Мне есть с чем поздравить и вас, милый граф. Минутой назад мне всего лишь угрожала темница, вам же и палатину, — продолжил князь с загадочной улыбкой, — грозила смерть! Меня, кажется, лишь случайность спасла от узилища. Но вас и нашего любезного хозяина спасло от верной смерти ваше острое зрение.
        - О, — на лице графа обозначился неподдельный восторг, — острота зрения бледнеет перед остротой разума вашей княжеской ясности!
        Гости, которые выслушали эти взаимные комплименты, не думали, что в них более глубокий смысл, иное значение, чем им представлялось. Но минутой спустя все уже знали, что, собственно, случилось. И это лишь благодаря тому, что некоторым дамам — в ответ на клятвенное обещание не проговориться ни словом — граф Няри обрисовал событие так, как ему было выгодно.
        Дочери и зятья чахтицкой госпожи, бледные, расстроенные, сновали среди гостей. Они чувствовали, что их все вокруг неведомо почему жалеют, почему-то избегают разговора с ними, что-то от них утаивают. Они задавали себе мучительный вопрос: возможно ли такое?
        Палатин подошел к Алжбете Батори как раз в ту минуту, когда она пришла в себя и устало обвела глазами слуг и Анну Цобор, хлопотавшую над ней не из особой любви, а по обязанности хозяйки дома. Когда Алжбета увидела палатина, она снова упала в обморок.
        - Я хочу остаться с ней наедине, — сказал Дёрдь Турзо и решительным жестом велел жене вместе с прислугой покинуть помещение.
        Когда за ними закрылась дверь, палатин заговорил так дерзко, как обычно никогда не разговаривал с дамами:
        - Итак, довольно! Или я прикажу бросить вас в колодец, если будете продолжать изображать обмороки!
        Смертельно бледная, графиня открыла глаза и села.
        - Отравительница! Убийца! — закричал он на нее. — Убирайся из моего дома. Если через час ты не будешь за пределами Бытчи, я заточу тебя в самом темном подвале!
        Он повернулся и пошел прочь.
        Гнев буквально сотрясал палатина. Близость чахтицкой госпожи настолько бесила Дёрдя Турзо, что останься он в комнате еще немного, определенно забыл бы о достоинстве и своем положении и бросился бы душить ее, как самого лютого врага, посягнувшего на его жизнь.
        Как только он вышел, кровно оскорбленная Алжбета Батори выбежала из залы и как безумная бросилась в свои покои. В дальних коридорах она ничего не замечала.
        - Запрягайте! — отдала она приказ гайдукам и даже сама принялась помогать служанкам укладывать вещи в сундуки.
        Среди гостей мигом распространился слух, что она уезжает. Всем стало легче: свадьба обойдется без ненужных неприятных сцен. В этом заключался, как им думалось, единственный способ удовлетворить оскорбленную гордость князя.
        Дочери и зятья Алжбеты чувствовали себя прескверно. Один за другим незаметно покидали они зал и, мучимые множеством вопросов, входили в апартаменты матери. Но вид ее приводил их в трепет.
        - Прочь с глаз моих! Не хочу вас видеть! — кричала она на них так бешено, что они оставили ее покои в полном отчаянии.
        У дочерей слезы навертывались на глаза, у зятьев в бессильном гневе сжимались кулаки. Недолгое время спустя они оказались в кабинете палатина, где по его приказу их всех собрал Юрай Заводский.
        Палатин был буквально разъярен.
        - Алжбета Батори совершает неслыханные вещи, — сдерживая себя, говорил он, — они уже перестали быть тайной для общества. О них знает уже и король и требует наказания виновников. Сегодня она превзошла все свои злодейства: попыталась отравить меня и графа Няри. Я сообщаю вам этого с настоятельным требованием — призвать ее к порядку. Если этого не произойдет, придется вмешаться мне, и я не смогу защитить от позора и ваши семьи.
        Тем временем чахтицкая госпожа выезжала из турзовского замка так стремительно, словно крыша горела над головой. В коридоре она столкнулась с Юраем Заводским. Он хотел было избежать встречи, исчезнуть, но она отгадала его умысел. Он остановился.
        - Юрай Заводский, — вперила она в него свой взгляд, — в последний день года я жду тебя в чахтицком граде. Жду непременно. Не забудь!
        И она вышла во двор, где уже стоял наготове экипаж.
        Минуту спустя кортеж выехал из ворот и растворился в ночной мгле.
        Князь-разбойник
        Граф Няри искал возможности поговорить с князем Яном Христианом наедине. Наконец это ему удалось. Они вместе наблюдали отъезд Алжбеты Батори, укрывшись в нише.
        - Хотя ты и не выполняешь наше условие, — сказал граф Няри, — и пускаешься в опасную авантюру на свой страх и риск, все равно я восхищен тобой, мой молодой друг! Сперва я не понимал, зачем тебе сей княжеский маскарад, но вскоре догадался!
        - Да затем, чтобы о чахтицких делах, о чахтицкой госпоже и ее злодействах узнали и наверху, хотелось открыть глаза палатину.
        - Это тебе на славу удалось, искренне тебя поздравляю.
        - А разве вас не следует поздравлять и благодарить?
        - Однако нам нельзя терять ни часа, — сказал граф Няри шепотом, когда у ниши появилась пара влюбленных. — Теперь объясни, как ты хочешь выбраться из этого опасного положения. В самом скором времени обнаружится, что никаких разбойников сюда из Нового Места не привозят. Твоего пандурского капитана схватят, под пытками он все выложит. И ты плохо кончишь.
        - Со мной ничего не может произойти. Пандурский капитан — один из самых ловких моих товарищей: он появился здесь в форме Имриха Кендерешши. Ловкий малый, его не поймаешь. А если и случится такое, у меня хватит сообразительности, чтобы его освободить.
        - В твоей сообразительности я не сомневаюсь. А теперь расскажи, как ты обошелся с князем?
        - Не хотелось бы об этом говорить, хотя вы великодушно и предоставили нам свой охотничий замок.
        - Уж не хочешь ли ты сказать, что князь оказался моим гостем?
        - Примерно так, мой господин: он ждет моего возвращения в вашем замке. Я отвел его туда, как только остановил его кортеж. Он негодовал, что несколько дней ему придется жить в столь роскошном замке. Однако понял, что другого выхода нет. Я преспокойно переоделся в его платье, сел в его экипаж — и вот я здесь.
        - И никто из многочисленного княжеского кортежа не выдаст тебя?
        - Князь строго-настрого приказал своим провожатым молчать. Он понимал, что не удержи кто-нибудь из них язык за зубами и попади я даже в небольшую переделку, он уже не будет наслаждаться красотой звезд, слушать стихи бродячих поэтов и черпать мудрость из старых фолиантов.
        - Ты что — пригрозил ему смертью?
        - Пришлось. И не только в этом случае, но даже если бы я ненароком выдал себя. Как бы, по-вашему, повел себя палатин, если бы обнаружилось, кто я?
        - Он тут же бросил бы тебя в темницу.
        - А что бы он сделал при сообщении, что князь Ян Христиан погибнет, если он не выпустит меня на свободу?
        - Он сразу же выпустил бы тебя.
        - Вот видите, мой господин, мне нечего опасаться. Поэтому я решил принародно обвинить Алжбету Батори и открыть свое инкогнито.
        - Не советую этого делать, — возразил граф. — Уже и без того ты добился большего, чем можно было ожидать. Если ты назовешь себя, палатин никогда не простит, что ты обманул его и его гостей, что ты остановил силезского князя, задержал его и заключил в замок. И если отсюда выйдешь живой, ты не представляешь, какую охоту на тебя и на твоих товарищей устроит Дёрдь Турзо. Вас достанут и из-под земли, и я уверен: разбойников никогда еще не судили так сурово, как это сделают с вами.
        - Вы правы, господин, — ответил Ян Калина. — И все же я не могу так уйти. Я должен открыться и объяснить свое переодевание. Иначе меня и вправду сочтут мошенником.
        - Сделать это смог бы и кто-нибудь другой.
        - Вы бы это сделали?
        - А почему бы нет?
        - Хорошо, тогда я исчезну не простившись.
        Так все и произошло.
        Гости удивлялись, куда подевался князь, пока наконец граф Няри не сообщил, что он уехал два часа назад, — возвращается в Силезию.
        - А возможно, и не туда, — добавил он с таинственной улыбкой. — Возможно, сердце влечет его в иные края.
        Гости посмеялись и быстро смирились с отъездом графа. Настроение было отменным, кувшины — неисчерпаемыми, музыка — неистощимой.
        - Меня удивляет, — завел разговор с графом Няри палатин, — что ты столь осведомлен о его отъезде, тогда как я и понятия не имел об этом.
        - Несмотря на то что князь человек со странностями, — улыбнулся граф, — он вряд ли покинул бы хозяина не простившись, если бы не имел для этого основания. А также если бы князь был в самом деле князем…
        - Что ты хочешь этим сказать?
        - Лишь то, о чем меня гость твоей ясновельможной милости попросил сказать: это был не князь, а разбойник Ян Калина.
        - Быть того не может!
        - Там, где вероятны такие невероятности, как в Чахтицах, откуда родом переодетый князем вольный рыцарь, это не такая уж великая неожиданность.
        Дёрдь Турзо панически оглядел гостей.
        - Все опасения твоей палатинской милости, — успокоил его граф, — совершенно излишни. Ян Калина явился сюда, чтобы отнять у тебя и у твоих гостей не драгоценности, а лишь веру…
        - Какую веру?
        - Веру в порядочность Алжбеты Батори.
        - А как ты объяснишь, — раздраженно осведомился палатин, — что об умыслах разбойника ты так хорошо осведомлен?
        - Очень просто. Разбойник почтил меня своим доверием.
        - Я призову тебя к ответу за то, что ты не задержал его тотчас, как только узнал, что это за птица.
        Граф Няри улыбнулся.
        - Ты несправедлив ко мне, ясновельможный палатин, коли подозреваешь меня в трусости или снисхождении к разбойнику. Я хотел его задержать, да он и сам был готов к этому.
        - Ты обязан был это сделать!
        - Среди свадебных гостей поднялся бы переполох от ужаса, что они сидели за одним столом с разбойником и что даже вельможный палатин, когда гостя разоблачили, принес ему свои извинения.
        - Но ты же мог задержать его тайно! — Вспомнив ту сцену, хозяин замка вспылил.
        - Конечно мог, — ответил граф. — Однако тогда я вряд ли мог бы рассчитывать на благодарность твоей палатинской милости. Ибо я еще не сказал, что князь Ян Христиан во власти разбойников. Если бы в Великой Бытче у Яна Калины хоть один волос упал с головы, князь погиб бы…
        Палатин взволнованно погладил бороду.
        - Судя по всему, выходит, что я должен еще выразить тебе благодарность за то, что грабитель скрылся!
        Не сказав больше ни слова, хозяин удалился. Граф Няри понял, что тщетно пытался ловчить. Дёрдя Турзо он все-таки настроил против себя. Что ж, пусть приобщается к стану его противников.
        Минуту спустя он уже завел дружеский разговор с кардиналом.
        Вокруг по-прежнему царило прекрасное настроение. Близился рассвет, но гости не расходились. Вино, пение и танцы отгоняли всякое помышление о сне, но более всего возбуждало ожидание пленных разбойников.
        Когда же палатин уведомил их, что, вопреки всем стараниям его гайдуков, поспешивших пандурам на помощь, разбойники все же освободили захваченных товарищей, а сверх того, задержали и пандурского капитана, острый взгляд графа Няри подметил, что палатину стыдно за ложь, к которой принуждали его обстоятельства.
        «Не хотел бы я быть в твоей шкуре, Ян Калина», — подумал он и сам удивился, что не желает этому недюжинному разбойнику мести Дёрдя Турзо, более того, даже испытывает искушение защитить его от нее…
        20. Голубая кровь
        С нами Бог, изыди, сатана!
        (Из чахтицкой приходской хроники)
        Пишу эти строки в ноябре месяце 15 дня в лето 1610 от Рождества Христова с тягостным томлением в душе, с горячей мольбой, дабы Всевышний защитил нас в столь суровые времена.
        Лихо нам приходится, с каждым днем все нестерпимее.
        Изводит людей нищета, всем грозит голод. Алчность госпожи, презревшей даже указания палатина, не ведает границ. Палатин запретил ей неправедно грабить подданных. Но она обирает не только их, но и свободных горожан, причем находит для этого сотни разнообразных предлогов. Горе тому, кто не идет ей навстречу, кто сопротивляется! На них срывают злобу свою Фицко и гайдуки, что по его окрику теряют облик человеческий.
        За содержание солдат теперь ответствует госпожа. Но от этого нам стало еще хуже. Легче было, когда солдаты сидели на нашей шее, ибо теперь под тем предлогом, что мы должны вносить свою долю пропитания, она забирает вдвое больше того, что они поедали. И так во всех селениях, подвластных ей.
        Чуланы у нас пустые. Боже праведный, что же будет с нами на Рождество, как мы продержимся до нового урожая? Будущее вызывает великие опасения. Мои прихожане до того обнищали, что мне невмоготу требовать от них законных поставок зерна. Приходскими землями пользуется графиня, но я предпочту умереть с голоду, нежели взимать с нее, согласно договору, арендную плату.
        Верующие заботливо делятся со мною всем. Но что станется с нами, когда им нечем будет делиться?
        Горячо молю Всевышнего Творца дать мне силу владеть собой и впредь, дабы вместо слова Божиего не возроптать с амвона против кривды, господского своеволия и властей, равнодушно взирающих на совершаемые злодейства.
        Должно быть, сам дьявол нашептал госпоже переселиться в град. Там она скрывается, чтобы не слышать стонов и проклятий обнищавшего народа и обезопасить себя на случай, если у него иссякнет терпение. Но кара настигнет тебя, госпожа, куда бы ты ни скрылась! Справедливость неминуемо восторжествует!
        На улице темная ночь, только что меня покинул Павел Ледерер, являющийся сюда точно заговорщик.
        Слезы навертываются на глаза, когда подумаю, до чего бедняга измучен, сколько отчаяния носит он в сердце.
        «Святой отец, — были его первые слова, когда он проник в мою горницу. — Скажите, простит ли меня Господь за то, что я для чахтицкой госпожи соорудил новую железную куклу?»
        Бедняга! Ему пришлось это сделать, так как Фицко настаивал. Никакие отговорки не могли бы его спасти. Отвергни он его требование, возбудил бы опасные подозрения. Теперь Фицко сомневается в каждом, и к Павлу тоже охладел.
        «А вот и вознаграждение за железную куклу, — сказал он, положив на стол двести золотых. — Жгут меня эти деньги, как нечистая совесть. Облегчите ими нищету страждущих, ваше преподобие!»
        Чем я мог его утешить? Лишь позднее он немного успокоился, решив любой ценой уничтожить железную деву. Нынче же ночью сбросит ее в бездну, куда Фицко хотел когда-то сбросить его самого. Может, как раз в эту минуту он, подвергаясь опасности быть обнаруженным, идет подземными коридорами, может, именно в эту минуту железная кукла с грохотом разлетается на куски на дне подземной ямы.
        Помоги, Творец, этому мужественному молодцу и смилуйся над ним!
        Мы чувствуем, что дальше так продолжаться не может, что близится освобождение, и Алжбета Батори чует, что гибель ее близка. Она еще таится, но уже пошли слухи, что зимой она намерена перебраться в Семиградье к брату. Потому-то и старается отнять у нас последний динарий, потому так повысила вознаграждение за поимку Имриха Кендерешши, уверенная, что это он украл у нее драгоценности. Податься в бега вознамерился и Фицко. Собирает деньги кучами и зарывает их в своем тайнике, о коем, кроме Павла Ледерера, никто на свете не ведает. Исчезновение Фицко — вопрос нескольких дней. Как только захватит Магдулу, сбежит, как крыса с тонущего корабля.
        С какой надеждой ждали мы возвращения Микулаша Лошонского и как мы были разочарованы! А более всех — он сам. Бушует в нем гнев, что палатин колеблется, что по самым равным соображениям не хочет вмешаться и пресечь дальнейшие кривды и злодеяния. С той поры как кастелян воротился, он не ведает покоя. Ходит из дома в дом, подстрекает народ к мятежу. Уже поздняя ночь, а его все нет. Он не знает ни осторожности, ни страха. «Народ должен помочь себе сам, коли ему не помогают!» Этой мыслью пронизано все его существо. Тревожусь за него, а еще более за Калину, Ледерера, Дрозда и за их товарищей. Мы уже старые, смотрим в могилу, но они-то в полном расцвете сил. Я не перестаю молиться за них — да сохранит их Бог ныне и присно. Тысячи опасностей грозят им. Нетрудно догадаться, что их ждет, попади они в руки властей, которые якобы созданы, чтобы вершить справедливость. Я уже перестал верить в справедливость этого мира, осталось одно лишь упование на справедливость Небесного Судии. Но и оно во мне колеблется. Боже, Боже, как ты можешь не покарать это гнездо греха, порока и преступления!
        Голубая кровь!
        Должно быть, сам сатана нашептал этой продавшейся аду женщине новое лекарство для сохранения красоты и обретения вечной молодости. Свое стареющее тело она хочет омывать в крови девственниц дворянского рода. Будто она более целительна, нежели кровь простолюдинок!
        Возвращаясь со свадьбы, где из-за Яна Калины и графа Няри графиня подверглась такому посрамлению, она останавливалась в бедных земанских семьях и, снисходя до них, предлагала взять их молодых дочерей на воспитание, учить их изысканным манерам, языкам, причем безвозмездно. Достаточным вознаграждением для нее, убеждала она, будет уже то, что тем самым она украсит тоскливые зимние дни и вечера. Она привезла в град двадцать пять земанских девушек. Кто видел их — молоденьких, улыбчивых, свежих, точно утренняя роса, чистых, как лилии, смеющихся, как журчащий ручеек, — у того сердце сжималось от жалости. Две из них почти сразу же исчезли!
        Павел Ледерер, осведомленный обо всем, и тот знать не знает, куда они запропастились. Выходит, убежали, не по душе пришлось строгое воспитание…
        Заканчиваю описание нынешнего дня — я до того устал и обессилен, что перо дрожит в моих пальцах. Минувшей ночью меня тяжко угнетало невидимое бремя…
        Что-то душило меня, в самом деле душило…
        Заснул я уже на рассвете…
        С нами Бог, изыди, сатана!..
        На пороге бурных событий
        (Из чахтицкой приходской хроники)
        Вывожу эти строки в декабре 15 дня, содрогаясь под гнетом страшных событий. Старая кровь бурлит во мне, временами кажется, что от сознания своей беспомощности я теряю рассудок. Приходится бездеятельно наблюдать, как гибнут молодые жизни, как проливается невинная девичья кровь. В здравом уме удерживает меня, наверное, только надежда, что ждать осталось уже недолго, возможно, всего лишь несколько дней. Если власти не соизволят вмешаться, наведем порядок сами.
        В граде произошло следующее.
        Из двадцати пяти девушек, думаю, в живых осталась только одна. Сегодня госпожа погубила еще двух. Утром одну девушку нашли мертвой в постели, она была вся в колотых ранах. Видевшие труп, в том числе и Павел Ледерер, не заметили ни капли крови. Хотя ни у кого нет ни малейшего представления, каким образом погибла девушка, все уверены, что погубили ее графиня с Дорой и Илоной.
        Госпожа ворвалась в комнату мертвой девушки сама не своя. Притворилась, будто ни о чем не ведает. Она чрезвычайно осмотрительна. Должно быть, опасается, что за ней следят, и потому все проделывает в самой глубокой тайне.
        «Кто убил девушку?» — кричала она в притворном гневе.
        Ответом ей было гробовое молчание.
        «Горе вам, если до вечера не скажете, кто убийца!» — угрожающе заключила она и отошла от покойницы и перепуганной прислуги.
        Под вечер она созвала всех обитателей града на подворье.
        «В последний раз требую, чтобы вы не скрывали от меня убийцу! Кто убил девушку?»
        Вперед выступил Фицко. Он лучше всех знал, отчего госпожа разыгрывает всю эту комедию. Знал, что вскоре она станет бояться и собственной тени. Смертельно перепугало ее таинственное исчезновение железной девы. Она чувствует, что неподалеку таится загадочный противник. Фицко тоже побаивается его. Кто это? Таинственное существо или человек из плоти и крови? Фицко убежден, что исчезновение железной девы — дело рук человека. Но страх его от этого не убавляется.
        «Я знаю, кто убийца!» — крикнул он так громко и с такой уверенностью, что многие засомневались, действительно ли невинная жизнь девушки на совести госпожи.
        «Укажи убийцу!» — призвала его госпожа, и оцепеневшая в страхе прислуга, затаив дыхание, впилась глазами в руку горбуна. А тот, при всеобщем молчании подняв руку, волосатым кривым пальцем указал на последнюю из двадцати пяти дворянских девушек.
        В подворье раздались испуганные крики, а девушка, обвиненная в убийстве, непонимающе устремила на горбуна большие голубые глаза. Он казался ей страшнее всех возможных чудищ, о которых знала по бабушкиным сказкам.
        «Это она убила свою подругу!»
        «Почему ты это сделала?» — накинулась на нее госпожа.
        «Она хотела завладеть ее золотым браслетом! Посмотрите, он у нее на левой руке!»
        «Это ложь! Гнусное вранье! — закричала девушка, объятая смертным трепетом. — Этот браслет подарила мне мама. Изнутри на нем вытиснены начальные буквы моего имени, а вот и наш герб!»
        «Каждый убийца изворачивается как может!» — хохотнул Фицко, а госпожа накинулась на девушку, стала молотить ее кулаками и осыпать самыми отвратительными ругательствами.
        «Будешь еще отговариваться?» — орала она, и девушка, сперва защищавшаяся и заслонявшая себя от ударов, беспомощно отдалась во власть ее злобы. Она заплакала навзрыд, опустилась в снег, и, кроме Фицко, госпожи, Илоны и Доры, не было человека вокруг, чье сердце при виде этой явно ни в чем не повинной жертвы не сжалось бы от боли.
        Павел Ледерер стоял чуть поодаль, точно каменное изваяние.
        Девушка, униженная, избитая, металась на снегу, словно раненая косуля. Красные ее сапожки мелькали на белом снегу кровавыми пятнами. Вдруг бедняжка вскинулась. На лице ее обозначилась отчаянная решимость. Она посмотрела в сторону ворот и бросилась бежать к ним, пробивая себе дорогу между оцепеневшими слугами.
        «Хватайте ее!» — крикнула госпожа.
        «Пустите меня! — Девушка вырвалась из грубых рук господских прислужниц. — Пустите меня, убийцы!»
        Творец небесный, отчего громы и молнии гнева твоего не смели еще с лица земли эту поганую нечисть! Несчастную бросили в темницу. Но не прошло и часа, как произошло новое несчастье. Люди не успели еще оправиться от потрясения, как разнеслась весть, что обвиненная в убийстве подруги девушка наложила на себя руки — якобы пырнула себя в сердце длинным кухонным ножом. Угрызения совести, мол, замучили…
        Павел Ледерер убежден, что сама госпожа всадила нож в сердце девушки. Он видел, как она входила в подземелье вскоре после того, как бедняжку уволокли туда. На граде он слышал такой разговор Фицко с госпожой:
        «Осмелюсь попросить у вашей графской милости обещанного вознаграждения за то, что я выдал убийцу!» — сказал горбун.
        «Я уже и так щедро вознаградила тебя, Фицко! По какому праву ты требуешь награды за то, что выдал убийцу, ведь это был твой долг!»
        «Ха-ха-ха! Будь это мой долг, я бы не одного обитателя града бросил бы на плаху!»
        «И себя в том числе!» — возмущенно отрубила она.
        «Да, и себя, и для меня было бы большим удовольствием висеть на виселице в столь благородном обществе!»
        «Негодяй! — крикнула она. — Ты угрожаешь мне? Я с тобой еще разделаюсь!»
        «Прошу вас, ваша графская милость, прикажите бросить меня в темницу или убейте меня на месте. Если вы решили со мной так обращаться, так я лучше сгину, чем выдам вам в руки капитана Кендерешши с его добычей!»
        «Ты знаешь, где капитан Кендерешши и мои драгоценности?» — подскочила она к нему, переполнившись радостью. Вмиг были забыты все его оскорбительные выпады, наглое поведение.
        «Знаю!» — ответил он гордо.
        «Фицко, ты молодец, молодец!»
        «Да, но все-таки когда я получу свое вознаграждение?»
        «Принеси мои сокровища и приведи этого грабителя! Ты тотчас получишь такую награду, какой еще ни разу от меня не получал. Хотя знаешь что? Я выдам тебе ее наперед!»
        После долгих пререканий Фицко удалился, сияя от счастья и неся тысячу золотых, припрятанных за пазухой и в карманах.
        «Тысячу золотых! Целую тысячу! — точно пьяный, шептал он Павлу Ледереру, который встретился ему на пути. — У меня, приятель, уже столько денег, что я смогу купить Магдуле все, чего она только ни захочет».
        А потом Павел Ледерер подслушал еще и разговор Илоны с Дорой, после того как графиня позвала их и повелела безотлагательно где угодно найти и нанять новых девушек. Только пусть-де не забывают, что они должны быть дворянского роду.
        Как только эти дьяволицы остались одни, между ними состоялся такой разговор:
        «Дора, плохо наше дело!»
        «Что верно, то верно, Илона. Дворянские дочери добровольно сюда не пойдут ни за что на свете. А насильно? Не иначе, как лишимся всех своих зубов!»
        «В том случае, если бы они у нас были, ха-ха! Да разве речь только о зубах! Головы можно лишиться, Дора!»
        «А знаешь, что мы сделаем, Илона? Наловим простых девушек, оденем их в платья этих франтих и приведем госпоже будто бы дворянок!»
        «Это мысль: в конце концов, девушки есть девушки. Но для нас опасность все равно остается. Что-то боязно мне. Госпожа готовится к отъезду в Семиградье. Если не возьмет нас с собой, нам лучше исчезнуть. Назревает неладное. Госпожа как-нибудь выкрутится, а нам — отдуваться».
        «И Фицко тоже навострил лыжи. Я слышала, как он о том говорил Павлу Ледереру».
        Они условились, что приведут нескольких девушек, чтоб подзаработать еще, а после Рождества — только их и видели.
        Через четыре дня пожалует сюда граф Няри. Подойдут и Лошонский, Калина, Кендерешши, Дрозд и Ледерер. Это будет наш последний совет.
        Пора приступать к действиям!
        Души, объятые пламенем возмездия
        (Из чахтицкой приходской хроники)
        Эти строки писаны в двадцать первый день месяца декабря. На граде, должно быть, почуяли: что-то назревает. Войско сегодня перебралось туда. Лишь несколько гайдуков остались в замке. Там уже и вправду нечего охранять, разве что вход в подземелье.
        «Достаточно забить в набат в Чахтицах и в окрестных деревнях, — заявил на сегодняшнем совете Ян Калина, — чтоб мятежники хлынули в замок, потом пошли на град и разнесли его точно карточный домик».
        «Их будет тьма! — Кастелян весь пылал от возбуждения. — В одних Чахтицах поднимется четыреста жителей!»
        «Чем больше, тем лучше», — довольно присовокупил и граф Няри.
        «Меня тревожило, — заметил Дрозд, — как бы ратники не нанесли нам большого урона своими пищалями. Правда, теперь это меня уже не так волнует. Сегодня я поймал пятерых гайдуков и только было собрался накостылять им изрядно, как они слезно взмолились. Что им, дескать, остается делать? Гайдучество — их хлеб. Прими, мол, нас в свою вольницу. Вне града нас и так хватает, сказал я им, а вот внутри нам требуются союзники. Вот мы и договорились, что они позаботятся о пороховом складе. Зальют его, чтоб не взорвался. А когда он понадобится ратникам, найдут они там одну кашу!»
        «Ты полагаешься на гайдуков?» — засомневался Имрих Кендерешши.
        «В них заговорила совесть, что они до сих пор защищали злодеев. Теперь набрались смелости, и я им верю».
        «За этим порохом пригляжу и я!» — вступил в разговор Ледерер. — А вы, друзья, не спускайте глаз с девушек. С Мариши и особенно с Магдулы. Фицко постарается заполучить ее любой ценой. И не забудьте об Эржике, поскольку злоба Фицко не утихла. Алжбета Батори, которая, пожалуй, ненавидит ее больше, чем он, позволит ему сделать с ней, что тому вздумается. Вы также будьте осторожны, потому что Фицко на вас точит зуб и хочет с вами расквитаться еще до своего побега. Удерживает его здесь только жажда мести, и хотя его тяга к деньгам ненасытна, он знает, что от госпожи ему больше золота не видать».
        Разбойники рассмеялись.
        «Пусть его точит зубы, — сказал Дрозд. — Мы их сломаем, будь они хоть из железа».
        «А девушки в безопасности в охотничьем замке!» — сказал Кендерешши.
        Граф Няри задумчиво смотрел перед собой, потом вдруг спросил Павла Ледерера:
        «А ты знаешь, где Фицко спрятал свой клад?»
        «Только я это и знаю. Хотя Фицко и понятия об этом не имеет».
        «Опиши мне это место!»
        Он сделал набросок по описанию Ледерера, но вскоре перестал рисовать.
        «Ладно, найти легко и по памяти», — махнул он рукой с явной радостью.
        «Что же вы задумали, господин граф?» — Во мне вспыхнуло подозрение.
        «Я задумал как раз то, что вы имеете в виду, святой отец, — ответил он с улыбкой. — Да, мы возьмем этот клад!»
        «Но это же кража!» — возмутился я.
        «Да, кража. Вы использовали правильное выражение. Именно такая кража, какую совершил Фицко по приказу своей госпожи. Но, скажите, к чему записывал так дотошно наш друг Лошонский все, что отняла чахтицкая графиня у своих подданных? Зачем он делал эти подсчеты? Кто вернет беднякам деньги, украденные у них? Мы вернем их! Из накоплений Фицко!»
        Все пришли в восторг от плана графа.
        «А как быть с драгоценностями, ваша милость?» — Сомнения меня еще мучили, хотя мысль о возмещении убытков беднякам привлекала и меня.
        «О них не тревожьтесь, пастор, — ответил с каким-то презрением граф Няри. — Я знаю, что с ними делать. Но уверяю вас, Алжбета Батори их уже не увидит».
        Господи святый, что собирается сделать граф с этим несметным богатством? Я бы не смог смолчать, если бы сей корыстолюбец замыслил присвоить себе драгоценности!
        Мы долго спорили. Уже было далеко за полночь, когда мы расстались. Мне все же хотелось точно знать, каковы намерения графа относительно драгоценностей.
        «Что-нибудь мы с ними придумаем! — возразил он мне с загадочной улыбкой. — Одно ясно: Фицко долго любоваться ими не будет, равно как и Алжбета Батори не будет пьянеть от их вида!»
        Договорились мы, что Лошонский отправится к палатину и оповестит его, что в Чахтицах готовится мятеж и что только его немедленное вмешательство может помешать разгореться пожару. Мятеж меж тем вспыхнет как раз в день Рождества Господа нашего Иисуса Христа. Из града никто не успеет удрать. Во всех окрестных деревнях у нас союзники. Никто из злодеев не уйдет от справедливости. Если власти не позаботятся об этом, народ будет сам судить их!
        Каждая жилка во мне дрожит от возбуждения. На ум то и дело приходят мятежные слова, которые я в день Рождества Христова оброню в души, объятые пламенем возмездия…
        Слова, после которых раздастся колокольный набат и несчастный задавленный люд поднимется, чтобы показать свою силу и утолить жажду правды и справедливости.
        Господи, помилуй нас!..
        Замок, засыпанный снегом
        В то время как в чахтицком приходе обсуждали последние подробности, в охотничьем замке на Грашном Верху, в большой зале, где всегда пировали охотники после долгого и утомительного гона, у очага, в котором весело потрескивали поленья, сгорбившись, сидели женщины, прислушивавшиеся к завыванию снежной бури.
        - Пора бы им уже быть здесь! — встревоженно заметила Эржика Приборская. — Кукушка прокуковала двенадцать раз!
        - Приедут, дорога-то небось нелегкая, — успокаивала ее старая Калинова. — По такому-то трескучему морозу пот прошибет, пока одолеешь сугробы!
        - Только бы все добром кончилось! — вздохнула Магдула Калинова.
        - Ничего с ними не случится! Господь Бог милостив! — подбадривала себя Мариша Шутовская.
        - Я беспокоюсь за них, — признавалась Эржика Приборская. — Ни метели не боюсь, ни сугробов, даже набег врагов меня не страшит. Но граф Няри — человек коварный, никто никогда не знает, что у него на уме. Из-за него меня одолевают дурные предчувствия.
        - Конечно, человек он лживый, — сказал Вавро с неприязнью, — но нам бояться его нечего. Что бы ни было у него на уме, нас он любит больше, чем Алжбету Батори.
        - Что верно, то верно, — рассмеялся один из двадцати вольных братьев, сидевших за длинным столом. — Только его мы должны благодарить, что в такую непогоду живем тут как у Христа за пазухой, наслаждаясь теплом и покоем.
        А меж тем перед замком скапливались темные фигуры, а затем по приказу, еле слышному сквозь завывание метели, все они повалили к кованым дверям.
        - Откройте, откройте! — раздался отчаянный крик.
        В замке началось волнение. Разбойники похватали оружие и припустились к дверям.
        - Кто там? — громовым голосом спросил Вавро.
        - Свои! Выкурили нас из укрытия и господские псы идут за нами по пятам!
        Вавро не раздумывал. В услышанных словах звучала отчаянная настойчивость, ему показалось даже, что он узнает голос товарища. Но едва он распахнул двери, как упал, оглушенный прикладом ружья. В замок ввалились сорок солдат, а вместе с ними проникли хлопья снега и пронизывающий холод. Между разбойниками и солдатами завязалась яростная схватка, женщины, сгрудившись в углу, с затаенным дыханием ждали исхода.
        Между тем Павел Ледерер спешил из прихода в свою каморку. Его друзья, не убоявшись разбушевавшейся стихии, весело мчались на приходских санях в замок.
        Граф Няри решил остаться на несколько дней в приходе, а потом отправиться прямо в Вену и там все приготовить для скорого нападения на Чахтицы. С разбойниками он расстался в необыкновенно дружеском расположении духа.
        Замок словно вымер. Стоявшие на страже у ворот гайдуки подпрыгивали и потирали озябшие руки.
        - Ну и дурачье! — заговорил с ними Павел Ледерер. — В такую непогодь сам черт не осмелился бы выйти на улицу. Заприте ворота и идите ко мне обогреться.
        Вовсе не из сочувствия приглашал он их к себе — ему хотелось выведать, что новенького на граде.
        Когда в очаге затрещал огонь, гайдуки возвеселились душой.
        - Эх, винца бы! — завздыхал один.
        - Сей момент будет! — заверил другой. — Гайдуки, охраняющие изнутри вход в подземелье, сразу сжалятся над нами, как только напомним им, что завтра они будут торчать снаружи, а мы на их месте. Им-то, видно, сейчас куда как хорошо! Даже на дворе слыхать, как они там горланят!
        Гайдук и вправду принес вино. В минуту кувшин опустел, и гайдук снова отправился к подземелью.
        Весело стало в каморке Павла Ледерера, один он хмурился и сидел как на иголках.
        - Так вы говорите, что Фицко отправился куда-то с четырьмя десятками молодцов?
        - Ей-ей, правда. Прямо-таки прыгал от радости, перед тем как отправиться. Видать, опять на что-то особое нацелился.
        Павел Ледерер понимал, какую цель преследует горбун. Магдуле, Марише и Эржике грозит опасность. Что делать f Не опоздают ли Калина, Дрозд и Кендерешши?
        - Эх, хоть бы снова повстречался горбатый черт с Дроздом. У него уже опять отросли рожки.
        Все гайдуки к пожеланию присоединились.
        Тут гайдук, побежавший за вином, влетел в комнату сам не свой.
        - Кто-то яростно рвется в ворота!
        Гайдуки кинулись к воротам.
        - Так вы выполняете свои обязанности, бездельники? — раздался перед воротами злобный голос и богохульная ругань.
        То были Дора Сентеш и Эржа Кардош. Две лошади, запряженные в сани, рыли копытами снег перед воротами.
        - Несите девушек в людскую! — злобно распорядилась Дора. Павел Ледерер оцепенело издали смотрел на сани. На них, точно поленья, лежали пять девушек, прикрытые грубой холстиной, засыпанной толстым слоем снега.
        Сани напоминали могилу, прикрытую снежным плащом. Гайдуки брали связанных девушек на руки и относили их, а девушки дергались, извивались и кричали.
        - Ха-ха, радость-то какая, — смеялась Дора, — я уж было боялась, что они дорогой замерзнут.
        - Пустите меня! — закричала последняя девушка, которой удалось выпутаться из веревок. Она вырвалась из рук гайдуков и бросилась к воротам.
        То был голос Барборы Репашовой!
        - За ней! — рявкнула Дора и кинулась вслед за бегущей. Схватив ее ручищами, поволокла снова во двор. — Только этого мне не хватало, чтобы ласточки мои разлетелись! — Она злобно хлопнула ее по спине.
        Павел Ледерер хотел было броситься и освободить Барбору из рук мужиковатой бабищи, но осадил себя. Было ясно, что его попытка потерпела бы неудачу.
        Девушек, схваченных на посиделках в Новом Месте, Дора отвезла не прямо на град, решив сперва сделать из них земанок. Разотрет им руки, чтобы они стали нежнее, выкупает и нарядит в платья, оставшиеся от убитых дворянских дочерей.
        Гайдуки огорченно топтались у ворот.
        - Нам было так хорошо, а эта чертова баба выгнала нас на мороз!
        Поток гайдуцкой брани несся вместе с хлопьями снега к прикрытым занавесками окнам людской, робко подмигивавшим дикой мгле.
        - Вы и впрямь горемыки, — сказал Павел Ледерер, — жалкие холуи чахтицкой госпожи. Такая потаскуха, как Дора, может вами помыкать!
        - Черт бы ее побрал! — Гайдуки продолжали клясть ее последними словами.
        - Ну, что до меня, так я как-нибудь утешусь. — Павел Ледерер отошел от ворот. — Есть такое местечко, где меня примут с распростертыми объятиями.
        - Какое это местечко?
        - Гнездышко подружки! — ответил он и разразился смехом тем более победным, что гайдуки смертельно завидовали ему.
        Чахтичане спали спокойным сном.
        А с бездонного черного неба под завывание метели сыпал холодным пухом снег.
        Ледерер был в отчаянии. Только бы не опоздать, только бы замысел его удался. Он освободит Барбору, а если это ему не удастся, погибнет вместе с ней!
        Как раз в то время, когда Павел стучался в ставни священника, Дрозд, Калина и Кендерешши подъезжали к охотничьему замку.
        - Всмотритесь, други, — пальцем указал Ян Калина на маленький замок, занесенный снегом и белеющий во тьме, — он словно заколдованный. Но не принцы расколдуют его, а разбойники!
        Когда сани остановились у кованых дверей, всеми овладело радостное волнение.
        Вот-вот их, застывших, согреет радостный блеск глаз тех троих, ради которых они пойдут хоть на край света…
        - Что такое? — воскликнул пораженный Кендерешши. — Двери отперты!
        - Чую, дело неладное! — крикнул Андрей Дрозд и ворвался внутрь, а за ним остальные.
        На пороге большого зала они застыли как вкопанные. В бликах догоравшего очага они увидели на полу груду тел, которая вдруг зашевелилась.
        - Ян, сыночек мой! — застонала Калинова.
        - Солдаты одолели нас и связали! — закричал один из разбойников.
        - А девушек уволокли! — крикнул другой.
        - Меня не развязывайте, други, — просипел Вавро. — Лучше на месте убейте. Я всему виной. Думал, это наши ребята, и открыл двери. Оказалось — солдаты. И с ними Фицко. Дрались мы яростно, но их было слишком много, не справились мы.
        - Треклятый Фицко! — ругался Дрозд. — Клянусь небом, попадись он мне — разорву на куски, сам дьявол его не соберет!
        Калина затеплил свечи. Освободил от пут измученную мать.
        - Сынок, — плакала она, — видел бы ты, как ярился Фицко, как бешено связывал девушек, как страшно клял и ругал их. Господи, если с ними что случится, лучше не дожить мне!
        - С ними ничего не случится, матушка, — утешал ее Ян. — Освободим их.
        - Двоих убили! — крикнул Кендерешши.
        Эти двое не были связаны. Но не подавали и признаков жизни. Лежало там еще пятеро раненых солдат. Одного из них Дрозд схватил за горло:
        - Куда девушек уволокли?
        Солдат с трудом ловил ртом воздух.
        - Не знаю, хоть убейте, ничего не могу сказать.
        Калина, Дрозд и Кендерешши, простившись со старушкой и товарищами, чуть позже уже стояли перед замком.
        Куда направить стопы? На этот вопрос они не находили ответа. Метель замела все следы похитителей.
        - Ничего не остается, как отказаться от погони за господскими холуями и ехать в Чахтицы, — решил Ян Калина. — Если они не устремились со своей добычей прямо туда, рано или поздно все равно там объявятся, и мы их встретим со всеми почестями.
        Они сели в сани и потонули в ночи.
        Меж тем в чахтицком приходе царило оживление. Ледерер разбудил священника, Лошонского и графа Няри.
        - Вовсе не обязательно нам из-за этих девушек беспокоиться, — кисло заметил граф, недовольный тем, что его потревожили. — Пятью меньше, пятью больше — какая тут разница. Главное, чтобы у Алжбеты Батори было на граде кого мучить и убивать — только так можно будет найти следы ее злодеяний.
        - Если бы речь шла об одной девушке, а не о пяти, — возразил священник, — и то мы бы совершили преступление, не пытаясь ее спасти.
        - Мы вызволим их, — возгласил кастелян и с молодеческой живостью стал одеваться.
        - Черт знает что! — Граф махнул рукой и вернулся в свою комнату. — Когда тут объявится палатин, он найдет в граде одни трупы!
        Немного погодя священник с кастеляном уже ходили по домам, и народ валом повалил во двор прихода. Там их приветствовал мужчина с черным от сажи лицом, похожий на мавра. Любопытные глаза тщетно вглядывались в черное лицо в надежде отгадать, кто это. То был Павел Ледерер.
        Несмотря на уговоры священника и кастеляна держаться в стороне, ибо он мог лишиться жизни, узнай его слуги, именно он повел в замок ватагу в сорок человек.
        - Сынок, — сказал Микулаш Лошонский, — раз не хочешь слушаться уговоров, я тоже пойду с тобой. Изо дня в день становлюсь сильнее и моложе. Увидишь, как я буду биться!..
        Ворота были все еще открыты. Но едва гайдуки заметили тучу мужиков, грозно валивших от прихода в замок, они сразу захлопнули их, не успев, правда, опустить затвор. Могучие плечи, однако, легко распахнули их настежь, отброшенные гайдуки распластались на снегу. Не успели они подняться, как нападавшие, сжав кулаки, набросились на них с бешеными криками. Побоище было знатное.
        Пять девушек, которых успели выкупать и переодеть, стремительно бросились к окнам. Они понимали, что ради них разразилась яростная схватка и что от ее исхода зависит их свобода и жизнь.
        Ловушка расставлена
        - Усилить в замке стражу! — повелела Фицко графиня, когда Дора сообщила ей, что вчера чахтичане избили гайдуков и освободили пятерых пленниц. Горбун только что воротился из охотничьего замка и гордо предстал перед госпожой — объявить о своей удаче.
        - Вора, укравшего драгоценности, и остальных главарей разбойников мы изловим в самое ближайшее время, ваша графская милость.
        - Неужели? — загорелась радостью графиня.
        - Девушки уже при мне, ха-ха-ха! А теперь заполучим их ухажеров… Как узнают, где их разлюбезные, они хоть в самый ад за ними полезут!
        - А где же они?
        - Под хорошим присмотром в подольской обители.
        - А тебя никто не выследил, когда ты девушек туда отвозил? И почему их сразу же не привез сюда?
        - Никто меня не выследил ни при отъезде, ни по дороге. Соблюдая осторожность, я приказал привезти оттуда телегу с мешками брюквы. Я и сам сидел в таком мешке. Девушек можно сюда привезти только с оглядкой и ночью. В округе рыщут разбойники и их сообщники.
        - Ты слышал, Фицко, что произошло вчера вечером?
        - Слышал.
        - А не подозрителен ли тебе тот парень с вымазанным сажей лицом, что вел с кастеляном чахтичан в замок?
        - Очень даже подозрителен, — ответил Фицко. — Уже не раз в замке творились вещи, в которых наверняка замешан вероломный преступник, сообщник наших врагов.
        - Это правда. И подозрителен прежде всего слесарь.
        - Павел Ледерер? — Фицко побледнел.
        - Именно. Дора говорит, что узнала его, хоть он и был вымазан сажей. А потом от гайдуков я узнала, что сразу же после ее приезда слесарь оставил замок, так что только он и мог сказать о привезенных девушках. И еще я узнала, что вчера недруги мои сошлись в приходе, а среди них был и Ледерер. Гайдуки у ворот града уже подстерегают его, чтобы схватить и бросить в темницу. Отдаю его в твои руки. Пытками вытяни из него все его тайны!
        Фицко гневно задышал. Единственный человек, которому он доверял и которого посвящал в свои планы, оказывается предателем!
        - Ваша графская милость, прошу вас отменить приказ насчет слесаря, — сказал он, подумав. — Если это и впрямь союзник разбойников, он нам пригодится. С его помощью мы можем подсказать разбойникам наши планы, хе-хе-хе, в таком виде, в каком нам удобно. Шила в мешке не утаишь, он сам выдаст себя!
        - Пусть будет по-твоему!
        В действительности же Фицко хотел еще раз убедиться, предатель ли Павел, а если это так, самому и разделаться с ним, пока он и его не выдал. Павлу Ледереру ведомо, что он выкрал сокровищницу, как и то, что он собирается улизнуть, едва заполучит Магдулу. В расстроенных чувствах он вышел на подворье и стал поджидать предателя.
        Только он оставил зал, к графине, задыхаясь от восторга, вбежала Илона.
        - Я опять зацапала девушек, которых чахтичане освободили! — с победным видом доложила она. Добиваясь расположения госпожи, она состязалась с соперницей. — Дора их проморгала, а я быстрехонько дело поправила.
        - Как же ты их поймала? — обрадовалась графиня.
        - Прознала я, что их задержат в приходе до самого утра, а потом повезут в Новое Место. С пятью гайдуками поспешила под Скальский Верх и подстерегла их там. Ничего не было проще, как связать возчика и пятерых девушек. Теперь они в сторожке, а как стемнеет, на приходской телеге повезу их в град.
        Наконец появился Павел Ледерер. Фицко заковылял к нему, состроив радостную физиономию:
        - Уж никак не могу дождаться тебя, приятель. Пошли, поговорить надо, пока время есть.
        - Уж не собрался ли ты дать деру?
        - Не знаю. Вдруг все так повернется, что тебе самому захочется драпануть…
        - У меня такого желания нет… — Слесарь испытующе посмотрел в лицо горбуна.
        - Тогда, выходит, смоюсь я, да так, что и глазом никто моргнуть не успеет, — расхохотался горбун и взял Павла дружески под руку. — Пойдем потолкуем на прощание.
        И он повел его в башню, в бывшую горницу кастеляна. Усевшись там на кипу книг в углу, горбун выложил план, который на самом деле должен был погубить и Павла и главарей ватаги.
        Закончив разговор, Павел Ледерер отлучился из града под тем предлогом, что в Чахтицах у него дела, а Фицко поспешил объявить госпоже:
        - Если слесарь предатель, я возблагодарю небо и ад, потому что он поможет нам изловить Дрозда, Кендерешши и Калину. Уже завтра ночью эта троица может оказаться в наших руках.
        - И я получу назад свои драгоценности? — подуськивала его графиня.
        - Уж я-то развяжу Кендерешши язык, будь он даже каменный. Пусть выложит, куда упрятал украденные сокровища!
        Он не успел еще пересказать свой план, как в зал ворвалась возбужденная Дора.
        - Не дала я маху, ваша графская милость, — запыхавшись, доложила она госпоже. — Вчера именно Павел Ледерер вел на замок чахтичан. Подслушала я разговор девушек. Одна говорит: «Как же я была счастлива. Меня Павел Ледерер освободил. Я уж было решила, что потеряла его, что он любит Магдулу Калинову. Но что нас теперь ждет? Только бы Павел узнал, что я здесь, он бы нас снова освободил!»
        - А как зовут эту девушку? — спросил Фицко.
        - Барбора Репашова, — ответила Дора.
        И тут же спохватилась: лучше бы язык себе откусить, чем передать весь этот разговор госпоже. Теперь та догадается, что она выдавала за дворянок дочерей обыкновенных ремесленников. Но план Фицко и поимка предателя так занимали госпожу, что в ней не проснулось ни малейшего подозрения.
        Однако до конца свой замысел Фицко так и не открыл графине. Ему не хотелось, чтобы Павел поплатился за то, что спас свою милую, если ничего другого на его совести не числится. Если слесарь выдержит испытание, которому он подвергнет его, можно будет освободить Барбору и спасти Павла. Этого требовал его злодейский кодекс чести.
        В приходе меж тем Дрозд и Кендерешши ломали голову, стараясь угадать, куда отволокли девушек, и ждали сообщников, разосланных по окрестным деревням на разведку. Кое-кто уже успел вернуться, однако следов никто не обнаружил. И вот, когда они уже совсем отчаялись, в приход примчался Павел Ледерер.
        - Други мои, я знаю, где девушки!
        - Где? Где?
        - В подвале миявской усадьбы!
        - Ты это точно знаешь? — спросил Андрей Дрозд.
        - Разумеется. Фицко мне все рассказал. Сегодня ночью их хотят перевезти в чахтицкий град.
        Они не знали, как благодарить его. Откуда им было знать, что радуются его и своей погибели…
        - Надо побыстрей собрать по возможности всех ребят, — распорядился Ян Калина, — а там ударим по миявской усадьбе…
        - Пока вы будете спасать своих ненаглядных, — улыбнулся граф Няри обрадованным вольным братьям, — я с кастеляном, если он соизволит меня сопровождать, наведаюсь в подземные коридоры замка.
        - А для чего? — удивился Микулаш Лошонский.
        - Разумеется, не ради приятной прогулки. Выроем клад Фицко, поскольку уже завтра я должен продолжить свой путь.
        - Славные настали времена, — вздохнул Ян Поницен. — Разбойники идут защищать, словно рыцари, слабых девушек, а граф собрался вырыть клад…
        - Да, вырыть сокровища для того, чтобы вернуть каждому то, что у него похитили загребущие руки. Это тоже рыцарская задача!
        Микулаш Лошонский был в восторге от замысла графа.
        Итак, ночью предстояли бурные события…
        Еще под вечер Фицко отправился с пятьюдесятью ратными людьми на миявский хутор. Туда же устремились и двадцать разбойников, предводительствуемые Калиной, Дроздом и Кендерешши.
        По дороге к ним присоединялись все новые и новые вольные братья. Зная, что в миявской усадьбе будет Фицко с войском они готовились к крутой схватке.
        Между тем Фицко потерял было уверенность, что лесные братья пожалуют. Все зависело от того, предатель ли Павел Ледерер или нет. И горбун поймал себя на том, что предпочел бы убедиться в его верности и надежности. Он охотно примирился бы и с тем, что разбойники не попадутся сегодня в его столь ловко расставленную западню.
        И в миявской усадьбе он учуял предателей и потому объявил, что покинуть ее никому не дозволяет. В окнах стояли ратники с пищалями на изготовку, и каждый знал, что если он осмелится покинуть усадьбу, то будет без пощады застрелен. Остальные воины и миявские гайдуки ждали распоряжений, спрятавшись в амбарах и конюшнях. Затем Фицко осмотрел всех подданных. Выбрав из них трех девушек и пятерых парней, отвел их в подвал.
        Это был длинный и широкий погреб, в нем полно было брюквы, бочек, черпаков, ящиков, мотыг, заступов и множество всякого другого земледельческого инвентаря. В конце подвала против тяжелых, окованных железом дверей желтело несколько охапок соломы. Сюда горбун привел трех девушек и пятерых парней. Сунул факел в железную скобу, торчавшую в углу.
        - Видите, как я о вас забочусь, — хохотнул он. — И свет припас, чтобы вас тут в темноте привидения не пугали. Даже о ваших удобствах подумал — не сидеть же вам на холодной голой земле. Затопить для вас, к сожалению, не могу, сами обогреетесь. Обнимайтесь себе вволю, никто вас не увидит, кроме меня, а я умею молчать, что твоя могила.
        Вскоре он привел пятерых солдат и велел пятерым крестьянским парням переодеться в их форму.
        - Ишь как вам идет, — говорил он, прыгая вокруг них. — Смотрите, ведите себя как ратники, когда примчатся разбойники и захотят умыкнуть у вас девушек.
        Над усадьбой густела тьма, свистел резкий ветер, который, словно в веселой игре, сдувал с крыш снег и на дворе собирал сугробы.
        - Итак, мы готовы, — пробормотал Фицко. Закрыв дверь, притулился возле нее. Он довольно оглядывал девушек, которые испуганно жались, чтобы согреться, и поддельных ратников, стыдливо ведших с девушками разговор. Подчас лицо его искажалось от злости. Он так скрипел зубами, что девушки и переодетые парни застывали от ужаса. Это Фицко думал о Павле Ледерере — и загадывал, что он с ним сделает, если набегом разбойников будет доказана его измена…
        Тем временем лесные братья приближались к Мияве, в чахтицком приходе Лошонский советовался с графом Няри насчет похода за кладом Фицко, а в граде терзался Павел Ледерер. Дора вторглась к нему в каморку, как раз когда он думал о Барборе, глядя в темнеющее небо, и злорадно ему сообщила:
        - А те девки от нас не ушли далеко, слышал небось? Зря старался этот чернолицый, зря освобождал их. Опять они, голубушки, попались!
        - Где они? — вскочил он.
        - В полной безопасности, — рассмеялась Дора, с явным наслаждением наблюдая, как она этой вестью добила его.
        Он пришел в себя, когда Дора уже ушла. И понял, что выдал себя, обнаружив, как дороги ему эти девушки. У него мелькнуло подозрение, что Дора вчера узнала его. Теперь к тревоге за Барбору добавилась тревога и за себя самого.
        Да, он в опасности, это очевидно. Алжбета Батори распорядилась без ее особого разрешения никого не выпускать из града. Поначалу он не почувствовал в ее приказе ничего подозрительного. Но сейчас он вдруг понял, что решение это связано с ним, что она ждет только возвращения Фицко, чтобы убедиться в его предательстве. И наказать жестоко. Его положение было тем отчаяннее, что он не мог думать о собственном спасении, покуда не спасет Барбору…
        Ему удалось проникнуть в подземелье. И то лишь потому, что над градом распростерлась непроглядная тьма, а у входа в подземелье не было стражи.
        Он прошел подземными коридорами, заглянул в застенки, в узилища, в пропасть под подъемной дверью, о которой давно знал, и даже не подозревал, что в это самое время бабищи-дьяволицы, предвкушая готовящийся спектакль, представляют Барбору чахтицкой госпоже…
        Прыжок в пропасть
        Алжбета Батори была в восторге от замысла Фицко — заставить Барбору Репашову уличить своего милого в предательстве и тем самым вынести ему смертный приговор. Не дождавшись его возвращения, она приказала привести к ней Барбору.
        - Ты знаешь Павла Ледерера? — спросила она ласковым голосом, напряженно следя за каждым ее движением.
        Барбора побледнела. Ее обуял страх за Павла.
        - Не знаю, — ответила она не раздумывая. Она вдруг заподозрила, что вчера, когда он спасал ее, кто-то мог его узнать.
        - Твое счастье, что не знаешь его, — улыбнулась госпожа загадочно. — По крайней мере тебя не огорчит известие, что его ждет смерть за похищение одной из самых любимых моих служанок, Магдулы Калиновой.
        Барбора оторопело уставилась расширенным глазами на графиню.
        - Магдулы Калиновой? — вскрикнула она, словно имя это проткнуло ее сердце ножом.
        - Вот именно! Он безумно влюбился в нее и сразу же после Нового года собирается жениться на ней! — сказала чахтицкая госпожа, наслаждаясь действием своих слов.
        Сердце Барборы сжала печаль, горло стянуло, она едва дышала, рот наполнился горечью, глаза — слезами.
        - Неправда! — выкрикнула она. Ревность и вера в Павла Ледерера отчаянно боролись в ее душе.
        Она снова вспомнила все радости вчерашней встречи. Вспоминала его слова в маленькой комнатке прихода, свидетельнице их счастья, слова, подарившие ей высшее блаженство. На губах она все еще чувствовала вкус его поцелуев. «Мы поженимся раньше, чем ты думаешь…» — твердил он, обнимая и целуя ее. И все это неправда? Неужели он притворялся, что любит? Ревность заставила ее вспомнить то время, когда она была уверена, что потеряла его из-за Магдулы. Убитая мыслью, что она его и вправду потеряла, она бессильно опустилась на пол.
        - Вот видишь, видишь, — говорила Алжбета Батори с притворным сочувствием, — надо было искренне и правдиво ответить на мои вопросы, тогда я бы не огорчила так тебя. И все же докажу тебе, что у меня сердце — не камень. Если ты так любишь Павла Ледерера, я сжалюсь над ним и подарю ему жизнь. Пусть женится на Магдуле Калиновой!
        Барбора уже не осознавала, что делает, что говорит. Ее любовь обернулась пламенеющей ненавистью.
        - Нет! Пусть лучше погибнет!
        Алжбета Батори разразилась неистовым смехом, вместе с ней захохотали и обе помощницы. То был словно ледяной град, осыпавший Барбору, распростертую на ковре в судорожном плаче. Очнувшись, она непонимающе воззрилась на госпожу. Отчего она так смеется?
        - Я исполню твое желание, — сказала госпожа, вновь посерьезнев. — Павел Ледерер погибнет! Погибнет, хотя и хотел жениться на тебе, а не на Магдуле Калиновой, хотя похитил вчера тебя, а не Магдулу!
        Барбора вскочила, будто пол под ней загорелся, и кинулась на госпожу, поняв внезапно, что графиня играла с ее чувствами и принудила ее предать любимого. Но служанки, продолжая смеяться, грубо навалились на нее, да так, что она и шелохнуться не могла.
        - Попробуем охладить ее страстную кровь, — приказала госпожа. — Выведите ее во двор.
        Дора крепко схватила Барбору и поволокла на подворье. Ратники сразу же заметили: что-то затевается. Тут же сбежались со всех сторон.
        Завывал морозный ветер. Госпожа, хоть и накинула теплую шубу, вся передернулась от холода.
        - Разденьте ее донага и поливайте водой! — приказала она. — А вы, служилые, приведите слесаря, пусть он полюбуется на прелести своей милой, прежде чем они заледенеют.
        Страх перед страшным позором и ледяной купелью удвоил силы Барборы. Она заметалась в руках Илоны, вырвалась и помчалась прочь. Обе бабищи, как дикие фурии, с ревом гнались за ней. Умереть, лучше умереть! Она в отчаянии мчалась к крепостному валу. Солдаты отскакивали, давая ей дорогу.
        На крепостном валу она резко остановилась. Злыдни уже почти догнали ее. Она еще кинула последний взгляд на свет, утопавший в ночной тьме, на темное, беззвездное небо, на выстланную снегом долину внизу — и вслепую прыгнула на крутой откос, словно в объятия милого.
        Злыдни и солдаты в ужасе смотрели на то место, где еще мгновение до этого белела ее фигура, которая сейчас, вся изуродованная, катилась по откосу вниз…
        Только на Алжбету Батори этот страшный прыжок в пропасть смерти не произвел никакого впечатления. Она смеялась сухим, холодным смехом, подобным ледяному сиверко[58 - Сиверко — северный ветер (диалект.)], жалобно завывавшему в крепостных башнях и бойницах, а затем крикнула своим дьяволицам, ошеломленно застывшим на палу, точно снежные бабы:
        - Приведите остальных девок!
        Чем временем в приходе граф Няри надевал на себя униформу пандурского капитана. Священник и капитан с любопытством наблюдали за ним.
        - Почему вы переодеваетесь? — спросил священник.
        - Не хочу, чтобы наша вылазка за кладом Фицко окропилась кровью.
        И все убеждало в том, что и вправду крови не будет.
        Выйдя во двор, граф Няри вскочил на коня и крикнул тем пятнадцати чахтичанам, которые, вооружившись заступами и мотыгами, ждали вместе с Микулашем Лошонским:
        - Подождите еще немного, я приеду за вами!
        Гайдуки, стоявшие на страже в воротах, с любопытством смотрели на всадника, скакавшего к замку.
        - Гайдуки, — крикнул им измененным голосом всадник в форме пандурского капитана, — быстрее по коням! Госпожа приказывает всем немедленно гнать в Старую Туру, где между ратниками и разбойниками кипит бой. Там дорога каждая рука.
        — А кто же будет охранять замок? — спросил один из гайдуков.
        - Я с несколькими подданными. Сколько гайдуков у входа в подземелье?
        - Пятеро.
        - Так и тех прихватите. В Старой Туре нужны все до последнего!
        Ничего не подозревая, гайдуки тут же вскочили на лошадей и вылетели из ворот.
        Вскоре, однако, они перешли на трусцу, открыто признаваясь друг другу, что желательно достичь места битвы, когда она уже закончится.
        Граф Няри вернулся в приход за кастеляном с чахтичанами и немного погодя, не встретив никакого сопротивления, проник в замок, а затем и в подземелье, где был зарыт клад горбуна…
        Граф уверенно всадил заступ в землю и стал копать. Вскоре, однако, он убедился, что клад исчез… Нашел ли Фицко новый тайник, или кто-то опередил его?
        - Клад мы должны во что бы то ни стало найти, — воскликнул граф, кипя от ярости при виде пустого тайника. Он стал со своими попутчиками немедля копать землю между бочками да и в других местах, где только замечали малейшие признаки свежих раскопок.
        Яну Поницену в ту ночь так и не удалось лечь, освежить тело и душу спокойным сном. Не мог он и вознести к небу чистую молитву.
        Мысль неотступно возвращалась к Калине, Дрозду и Кендерешши. Затем устремлялась и в Мияву, и в подземелье, где трудились кастелян с графом и их спутниками. Со стыдом ловил себя пастор на том, что от сердца шла молитва не только о рыцарях, поспешивших освободить плененных девушек, но и о тех, кто, собственно, намеревался похитить чужое добро…
        Он беспокойно ходил по комнатам и напряженно прислушивался к каждому звуку — не возвращаются ли разбойники с освобожденными девушками или граф и кастелян с найденным кладом Фицко… Тревога его нарастала.
        С улицы донесся шум. Священник выбежал из дома. К приходу приближалась группа мужчин. Они несли женщину, которая не проявляла признаков жизни.
        - Мы сторожили, как нам было приказано, у тайного входа и вдруг услыхали отчаянный крик, — поведал один из мужчин. — Мы пошли на этот крик и на откосе обнаружили эту женщину. Должно быть, ее сбросили с града. Лишь благодаря сыпучему снегу она вся не покалечилась. И еще повезло ей, что мы сразу нашли ее. А то замерзла бы.
        - Значит, жива? — спросил сочувственно священник.
        - Жива, — ответил чахтичанин, — но у нее какие-то странные приступы: бредит, выкрикивает несвязное, вырывается из рук. Кричит: «Хочу умереть, хочу умереть!» Дергается изо всех сил, наконец, умолкает, а немного погодя все повторяется сначала.
        - Боже святый, да ведь это же Барбора Репашова! — выкрикнул священник в испуге, когда мужчины опустили несчастную на пол и пасторша со служанками занялись ею. — Это она! Как она попала на град?
        Когда Барбору уложили в постель, она открыла глаза, села, но ожидаемый приступ не повторился. Она увидела перед собой доброе, заботливое, окаймленное белыми волосами лицо Яна Поницена. Сложив руки, словно в молитве, Барбора воскликнула голосом, от которого у всех до боли сжалось сердце и навернулись слезы на глазах:
        - Спасите Павла! Святой отец, спасите его. Все о нем известно! Я предала его!
        Голова ее опустилась на подушки, и она разразилась рыданиями. Она впала в бесчувствие, тело перестало трястись в судорожном плаче. Теперь она лежала спокойно. Лишь на лице ее лежала печать невыразимой печали и горя.
        Ян Поницен не успел задуматься над последствиями предательства Барборы. Сам не свой прискакал один из участников миявской вылазки и крикнул:
        - Дрозда, Калину и Кендерешши и всех остальных товарищей переловили в подвале миявской усадьбы!
        Запыхавшийся разбойник еще не успел досказать, в какую ловушку их заманил Фицко, когда прибежал чахтичанин, остававшийся на страже у тайного входа под откосом.
        Он поведал им, что только что в подземелье втащили закованных в цени Дрозда, Калину, Кендерешши и остальных товарищей. Но и это еще не было последним событием, взволновавшим чахтичан и приведшим в ужас Яна Поницена.
        У входа в замок раздался дьявольский гвалт. Это возвратились гайдуки, хитростью удаленные графом из замка. Должно быть, они встретили на дороге Фицко, который наверняка угадал, что переодетый капитан замыслил недоброе в замке, а потому отослал гайдуков. Он мигом повернул их назад.
        - Все погибли! — ломал Ян Поницен руки. — Калина, Дрозд, Кендерешши с самыми смелыми товарищами в темницах подземелья, Ледерер предан на граде, преданы и Лошонский с графом — в подземелье, вход туда прегражден. Творец небесный, как ты можешь допустить торжество злодеев!
        Собравшиеся в приходе чахтичане угрюмо молчали. Но лица у них тотчас прояснились, сердца загорелись новой надеждой, когда Ян Поницен сжал кулаки и пригрозил:
        - И все-таки мы не погибнем! Мы обязательно спасемся!
        Приближалось утро. Колокола тревожно зазвонили над Чахтицами. По улицам, на которых тьма уже бледнела, сновали всполошенные люди, от уст к устам, от сердца к сердцу летел призыв — всем встать против града, чтобы покончить с чахтицкой госпожой и ее прислужниками!
        Перед приходом скапливалась толпа мужчин, вооруженных ломами, топорами, дубинами, саблями и ружьями.
        Из посеянных искр разгоралось пламя…
        На земле мятеж — под землей цепи
        - Главари разбойников, — докладывал Фицко Алжбете Батори, которая в эту ночь даже не прилегла, возбужденная бурными событиями, — закованы в цепи и брошены в подземные узилища вместе с ватагой самых своих дерзких товарищей, а по соседству с ними за решетками сидят Магдула Калинова, Мариша Шутовская и Эржика Приборская.
        Фицко весь лучился от радости. Не потому, что хотел порадовать госпожу желанным известием, а прежде всего из-за того, что наконец сумеет отомстить всем своим недругам и принудить Магдулу к сожительству.
        Когда он рассказывал, в какую ловушку заманил разбойников, каждое его движение полнилось довольством.
        - Они влетели в подвал как слепые, когда увидели там трех девок, которых сторожили пятеро солдат. А за ними кинулись и остальные. Им и в голову не пришло, что я стою, спрятавшись за дверью. Пришли они в себя, лишь когда дверь за ними закрылась и они убедились, что это вовсе не Эржика, не Магдула и не Мариша, а чужие девки и что ратники, на которых они так яростно наскакивали, вовсе не ратники, а переодевшиеся в солдат батраки. Тогда они бросились к выходу. Дверь была не заперта, ничем, не загорожена, но перед ней выстроились непреодолимой стеной мои люди. Я не лишился жизни в дикой схватке только благодаря тому, что один из ратников звезданул Дрозда по башке и тот отпустил мою шею. Он потерял сознание, и мы связали его так, что ему уже не освободиться, будь у него хоть в десять раз больше силы. Потом мы схватили Кендерешши и Калину. Когда разбойники увидели, что их главарей мы обезвредили, они, отчаянно отбиваясь, разбежались кто куда. Мы с добычей поспешили в Чахтицы, потому как были убеждены, что разбежавшиеся разбойники соберут своих сообщников и попытаются пленников освободить. А для большей
уверенности я позаботился и о том, чтобы перевезти девок.
        - Не забудь, Фицко, о моей сокровищнице. — Эта мысль теперь занимала госпожу более всего.
        - Я думаю о ней денно и нощно, — ответил он вполне искренне, от всего сердца.
        - Ты перво-наперво должен вырвать у Имриха Кендерешши хоть клещами признание, куда он ее спрятал, — сказала она, — а потом приведи мне всех разбойников и тех трех девушек. Мы со всеми расквитаемся.
        Алжбета Батори удалилась в свою тайную залу, где ждали ее Илона и Дора с четырьмя подругами Барборы Репашовой. Фицко же, захватив жаровню, наполненную горящими угольями, клещи и другие орудия пыток, тем временем спускался в подземелье. Лицо его, озаренное горящими угольками, было до того искажено предвкушением близкой мести, что каждый, видевший его, не мог не содрогнуться. Он то и дело дул на угли с такой силой, что глаза вылезали из орбит. Приступ злобы чередовался с радостью. Наконец наступил желанный день. Магдула, а с ней и все прочие, кому он поклялся отомстить, теперь в его руках. Магдулу он еще попытается заполучить, но если это ему не удастся, она умрет так, как еще не умирала ни одна девушка. Разбойники станут свидетелями ее смерти, а потом отправятся за ней…
        Не забывал он и о Павле Ледерере. Его он оставит напоследок. Содрогнись, Павел Ледерер, это будет чудовищная расплата! А потом ночью он возьмет из тайника свой клад, запряжет в лучшие сани лучших лошадей и умчится в края, где никому и в голову не придет искать его.
        Дорога быстро приближалась к концу. Вот-вот — и цель достигнута! Он был уже в длиннющем темничном коридоре. Жаровня с горящими угольями освещала ему дорогу тусклым красноватым светом. Мимоходом он заглянул в едва освещенный проем решетчатой двери, за которой никто не был заперт, и тут же завопил, будто сам дьявол вселился в него, и выронил жаровню с углями и пыточными орудиями, которые нес под мышкой.
        - Так ты здесь, собака? — хриплым голосом крикнул он. — Что ж, ты как раз явился вовремя!
        Он молнией метнулся к двери и запер ее.
        В углу узилища, затаив дыхание, жался смертельно бледный Павел Ледерер…
        Страшное подозрение потрясло горбуна.
        Не освободил ли слесарь его пленных?
        Нет.
        Одним взглядом он в этом убедился.
        Вон там на земле лежат связанные главари вольницы — Калина, Дрозд и Кендерешши. А рядом три девушки. Когда в дверях появился Фицко, цепи зазвенели, а девушки, съежившиеся в углу темницы, замерли от ужаса, словно окаменели.
        - Слушай внимательно, — прошипел он Ледереру, снова вернувшись к нему, — хотя нет, ты даже слушать не достоин, открой получше глаза! Все, что ты увидишь, — ничто против того, что испытать придется тебе прежде, чем испустишь свою предательскую душу!
        Фицко решил сперва расквитаться с девушками, причем здесь, в коридоре, да так, чтобы разбойники и Ледерер видели, что происходит, и слышали каждое-каждое слово.
        Он вошел в темницу к девушкам, держа в руках факел.
        - Магдула Калинова, следуй за мной! — проговорил он самым ласковым тоном, каким только мог произнести.
        Магдула прижалась к Марише и заплакала.
        - Не пойдешь? — Ее упорство и слезы наполнили горбуна таким гневом, что в голосе его пропала всякая ласковость. Осталась одна лишь злоба. Он яростно схватил Магдулу за руку, оторвал ее от оцепеневших подруг и выволок в коридор.
        Цепи разбойников грозно зазвенели, когда в тихом коридоре разнесся пронзительный крик. То был крик ужаса, изданный Магдулой при виде жаровни с горящими угольями и пыточных орудий.
        Граф Няри и Микулаш Лошонский, да и вся ватага обливались потом от напрасных трудов. Между бочек не видно было ни одного невскопанного местечка.
        - Сам сатана подговорил этого негодяя зарыть клад где-нибудь в другом месте! — отирая вспотевшее лицо, произнес граф, который, должно быть, впервые в жизни занимался подобным делом.
        - Не думаю, чтобы он спрятал его где-то далеко от этого места, — рассудил кастелян.
        - Я тоже не думаю, — ответил граф, — поэтому отдохнем немного, отведаем вина чахтицкой госпожи и продолжим поиски!
        В то время как они пили, взгляд графа остановился на огромной винной бочке, которая — насколько он помнил слова Ледерера — вела в тайные коридоры. Он молча подошел к бочке, и сразу же перед его удивленными спутниками разверзлось темное устрашающее отверстие.
        - Продолжайте пить дальше, покуда мы не вернемся, — сказал он чахтичанам. Он взял фонарь и кивнул кастеляну, приглашая его последовать за ним.
        Сделав несколько шагов по коридору, они ошеломленно застыли: перед ними простиралась пропасть, черная, как ночь. Коридор, который шагов через пять сворачивал вправо, не имел дна. Граф было подумал, не спрятал ли Фицко свой клад в тайном коридоре. Но они не могли сделать ни шагу. Поворот был настолько крутым, что ни по лесенке, ни по бревнам нельзя было преодолеть пропасть. Тут мог бы помочь только Ледерер, который знал, как поднять опущенный мост.
        Когда они вернулись к чахтичанам, только что обнаружившим бочку с хорошим вином, за дверью, выходящей во двор, раздался вдруг суматошный топот, крик и подозрительный шум. Подбежав к двери, все прислушались.
        - Колокольный набат!
        - Вы слышали? Кто-то крикнул: «Откройте ворота, или мы выломаем их!»
        - Выстрелы! Один, второй! Громкая стрельба!
        Они напряженно прислушивались к тому, что делалось снаружи.
        - Неужели поднялся мятеж? До времени? — засомневался граф Няри. — Если это так, значит, произошли ужасные вещи, принудившие их к этому. Священник не призвал бы к восстанию, не имея на то особо важных причин.
        Через минуту стрельба стихла, и в дверь, ведущую в подвал, раздались могучие удары.
        - Ломятся в замок! — догадались искатели клада.
        Но кто? Что случилось наверху в то время, как они искали клад Фицко?
        - Сейчас посмотрим, в чем дело! — сказал граф. — Но продолжим то, ради чего мы сюда пришли. За работу, друзья!
        И заступы снова впились в землю. Глаза следили, не звякнет ли в возникающих ямах заступ о ящик, а уши прислушивались к суматохе, поднявшейся на поверхности.
        На граде заметили, что в Чахтицах что-то происходит. Прежде всего о том возвестил набатный звон колоколов, а потом — и столбы дыма и пламени, вздымавшиеся к небу от огромных костров на окрестных холмах.
        Ратники и гайдуки были бессильны что-либо предпринять. Никто не отваживался потревожить госпожу, которая заперлась в потаенном зале вместе с Дорой, Илоной и четырьмя девушками. Не сделали они этого и тогда, когда прибежавший гайдук поведал, что чахтичане подняли мятеж. Когда же наконец госпожа вышла из потаенного зала, ей сообщили, что мятежные жители Чахтиц, должно быть, уже захватили замок.
        Поначалу она яростно накинулась было на предводителя ратников, обвиняя его в том, что он и его люди равнодушно наблюдают за происходящим в замке, но, узнав от него, что все пороховые запасы пропитаны водой и, стало быть, теперь бесполезны, а без огнестрельного оружия рассчитывать на успех невозможно, она, как ни странно, успокоилась.
        Пусть эта свора неистовствует в замке, лишь бы ее злоба не достигла града, подумалось ей. Еще несколько дней — и она навсегда исчезнет, ее гонец уже оповестил семиградского князя, ее брата, что она пожалует к нему после Нового года. Одновременно гонец напомнил и Юраю Заводскому об обещании навестить графиню в последний день года. Пусть только явится — он исчезнет вместе с нею. Не согласится добром — она силой увезет его. Ее ли только мятежники — кто знает, сколько их — не преградят ей дорогу и не помешают побегу.
        Эти опасения заставили ее обратиться к капитану:
        - Господин капитан, поскольку мне неведомо, где в данное время находится палатин, снарядите без промедления гонца к нему в Прешпорок и Бытчу — пусть уведомит его, что в Чахтицах бунт, и попросит подкреплений и новых запасов пороха.
        Она была убеждена, что, как бы ни относился к ней палатин, он сделает все для подавления мятежа. А когда ему заблагорассудится расследовать его причины и вмешаться в ее дела, она уже будет за горами, за долами.
        - Фицко еще не вернулся? — спросила она, вспомнив о своих сокровищах и о врагах, с которыми должна была рассчитаться. Графиня нетерпеливо осмотрелась.
        - Нет, — ответили служанки.
        - Что ж, выходит, нам придется достойно встретить разбойников и их возлюбленных, у меня и для Фицко найдется неожиданный подарок!
        По ее повелению ратники вынесли во двор тяжелый железный трон, выкованный после подавления восстания Дожи. Чахтицкий властелин распорядился тогда выставить его на площади, дабы он напоминал восставшим об ожидавшей их участи, о судьбе главаря бунтовщиков, посаженного после подавления восстания на раскаленный железный трон…
        - Хорошенько раскалите трон, чтобы «князь» как следует погрелся на нем, — распорядилась она, с наслаждением представив себе, как тело Яна Калины начнет поджариваться на раскаленном железе. Свидетелями будут его друзья — и пандурский капитан, и предатель Ледерер, которые затем на этом же троне расстанутся с жизнью. Полюбуются этим и их милашки, среди них и ее дочь Эржика, для нее она тоже припасла подарочек — нет, не погибнуть ей обычной смертью…
        На дворе пылал костер, а посреди него добела раскалялся черный, тронутый ржавчиной трон. Огонь согревал ратников, но стоило им задуматься о предстоящей казни, как их начинал бить озноб.
        - Дора, Илона! — позвала графиня своих дьяволиц, с хохотом подбрасывавших в костер огромные поленья. — Пойдемте, я хочу показать чахтичанам, что ничуть не боюсь их бунта.
        Немного погодя они скинули со стен града на откос трупы четырех девушек, подружек Барборы Репашовой. Обезображенные тела скатились вниз. Оставляя на снегу ярко-красные полосы, они замерли у груды камней.
        Восходящее солнце озарило поле под стенами, подобное огромному кровавому знамени с длинным древком…
        …Магдула Калинова предпочла бы умереть, чем смотреть на лицо Фицко, на горящие уголья у его ног и на большие клещи, раскалявшиеся на них.
        - У тебя всего два пути, моя дорогая, — проговорил горбун, — один ведет ко мне, другой — в объятия смерти. Либо станешь моей женой, либо погибнешь!
        В темнице снова грозно зазвенели цепи. Горбун засмеялся.
        - Доставил же я вам радость — вы теперь свидетели сцены, которая обычно происходит наедине.
        Он подошел к Магдуле так близко, что она почувствовала на лице его зловонное дыхание.
        - Так какой из двух путей ты выбираешь?
        - Смерть!
        - Ничего, ты еще передумаешь, — процедил он, с трудом подавляя в себе злость. — Конечно, тебе бы легче было умереть, если бы ты предстала перед Господом Богом такой же пригожей да роскошной, какой нравишься мне. Да вот посмотрим, что ты запоешь, когда эту твою пригожесть я малость подпорчу раскаленными клещами Сперва сотру, моя голубушка, с твоих щек этот гордый румянец!
        Он достал из кучки углей побелевшие клещи и подержал их у самого ее лица. Ее обдало жаром, словно пламя облизало все ее тело.
        Мариша и Эржика разразились рыданиями — новый хохот горбуна да звон цепей чуть заглушали их.
        - Что ж, пора приступить к делу. Попрощайся с красотой своих щечек. Минута — и кожа твоя так поджарится, ты станешь такой противной, что твоя собственная матушка тебя не узнает.
        - Имрих! — вскричала она с такой силой, будто перед ней разверзлась пасть самой преисподней, готовой ее проглотить. Она выкликала человека, который уже давно завладел ее сердцем. Только ей было неведомо, что он лежит в цепях в нескольких шагах от нее. И все же она верила, что именно он спасет ее от ужаса, который сейчас накатывал на нее.
        Едва она произнесла это имя, как горбун рухнул перед ней на землю — клещи вылетели у него из рук.
        - Прощайся же со своей подлой жизнью! — услышала она знакомый голос.
        - Имрих! — крикнула она вновь, но это был уже возглас узнавания, радости, восторга и благодарности.
        Это Кендерешши сразил одним ударом горбуна, не ожидавшего нападения. Он схватил его за горло и сжал железными пальцами так, что тот захрипел.
        - Брось этого дьявола! Позаботься о своей милой! — воскликнул Андрей Дрозд, подскочив к ним и вырвав горбуна из рук капитана.
        Эржика и Мариша, выбежав из темного узилища, обнимали и целовали Магдулу, спасенную в последнюю минуту Их радости не было конца. Магдула бросилась Имриху на шею, вся дрожа от возбуждения, от счастья, что именно он ее спас, что он здесь, рядом с нею, и что бессчетными поцелуями она может показать ему, как его любит…
        Заметив в дверях темницы Калину, Мариша последовала примеру Магдулы, а Эржика сияющим взором смотрела на Андрея Дрозда.
        Однако влюбленные не могли спокойно отдаваться своему счастью: яростный рев Фицко и оглушающий шум схватки мешал им.
        - Нам нельзя забывать о том, кто нас спас, — напомнил Ян Калина. Он открыл зарешеченную дверь, которую Фицко только что запер, и приятели крепко обнялись.
        - Великая благодарность тебе, Павел, от меня и от всех остальных!
        - Не за что меня благодарить — ведь по моей вине вы находитесь здесь: это я поверил горбатому дьяволу, — отбивался Павел от благодарности друзей.
        - Тогда я счастлив, что хотя бы раз тоже могу выступить в роли твоего спасителя, — рассмеялся Калина.
        В тот вечер, когда он услышал от Доры, что Барбора вновь очутилась в руках чахтицкой властительницы, Павел Ледерер бродил в отчаянье по подземным коридорам, заглядывал во все темницы, выкликивал ее из бездны пропастей, о которых знал. Он был убежден, что она может находиться только в подземелье, потому и искал ее там. После долгих блужданий, как раз когда он оказался близ тайного выхода под градом, он внезапно услышал оглушающий гул подъемных дверей и рев Фицко. Он отбежал как можно дальше — насколько хватило сил. А когда услышал, что горбун со своими людьми продвигается по коридору по направлению к граду, побежал к темницам. Каково же было его удивление, когда он обнаружил, что там Мариша, Эржика, Магдула, а рядом с ними — Ян, Имрих и Андрей!
        Девушки не были связаны — он тихо утешил, успокоил их, потом стал освобождать от пут лесных братьев. То была нелегкая работа, однако, благодаря инструментам, которые были всегда при нем, он справился с цепями. Но только он успел освободить последнего, как услышал вдалеке хохот Фицко. Он тут же набросил цепи на разбойников, чтобы создавалось впечатление, что они по-прежнему скованы, и удалился. Но сразу обнаружил, что не может исчезнуть не замеченным Фицко, и шмыгнул в соседнюю камеру, где и стал ждать дальнейшего хода событий.
        А они развивались так, что он мог быть вполне доволен. Он видел, что в схватке с Дроздом горбун совершенно обессилел: чем яростнее он сопротивлялся ударам великана, тем больше терял силы.
        Конец схватки был уже близок. Но едва Фицко заметил Павла Ледерера и понял, что он завершил свое предательство еще и тем, что освободил разбойников, нахлынувший гнев и жажда мщения взъярили слабеющее тело. Но и это уже не могло ничего изменить. Дрозд был уже достаточно взвинчен: правой рукой он держал горбуна за горло, словно клещами, а левой молотил его по спине. То было самое чувствительное место у горбуна — при каждом ударе он орал и извивался, точно рыба, выброшенная на берег.
        - Вот тебе, дьявол! Конец тебе!
        На этот раз он не шутил: горбун уже перестал дергаться.
        - Не задуши его окончательно, Андрей! — крикнул, подскочив к другу, Калина. — Предоставь это палачу.
        С трудом ему удалось уговорить Дрозда. Когда он наконец выпустил из руки горло Фицко, казалось, что тому все равно уже пришел конец: он безжизненно висел, и ноги у него болтались, как плети.
        - Погоди, я тебя приведу в сознание! — крикнул Андрей Дрозд. — Притворяешься, будто кончился, а мы сейчас посмотрим, правда ли это.
        В пылу схватки жаровня перевернулась, и ее содержимое, светившееся красными бликами, лежало в шаге от них. Андрей схватил горбуна за руки и за ноги и опустил на раскаленные угли.
        - Так-то ты еще никогда не сидел! Тут придешь в себя, даже если черная твоя душа действительно уже давно из тебя вон.
        Однако Фицко, видимо, не притворялся. Он вскочил, только когда горящие угли пропалили ему штаны и вгрызлись в тело. И снова было набросился на Дрозда, но тот одним ударом опрокинул его на землю.
        Вызволенные пленники решили, что покинут подземелье через выход, ведущий в замок.
        Дрозд пнул горбуна ногой:
        - Собирайся, Фицко, и шагай впереди нас. Иначе мы тебя свяжем и потащим за собой на веревке. Только не вздумай незаметно нашарить на стене какой-нибудь рычаг: мы вовсе не рвемся окончить свою жизнь на дне пропасти. А коли гайдуки пожелают помериться с нами силами, ты их отговори: покуда девушки не окажутся в безопасном месте, у нас нет особого желания драться. А не захочешь дать гайдукам такой мудрый совет, сам отправишься на тот свет.
        Немного погодя по коридорам подземелья двигалось странное шествие. Впереди молча брел Фицко, словно делал последние шаги перед эшафотом, за ним с факелом в руке шел Павел Ледерер, а следом — три влюбленные пары.
        Недалеко от выхода, там где под длинными подъемными дверьми тянулась пропасть, Фицко остановился.
        - Дальше нельзя! — сказал он тупо.
        - Можно, можно! — оборвал его Ледерер, с трудом подавляя желание сбросить его в пропасть.
        Фицко чуть не задохнулся от злости, когда Ледерер, нашарив рукой, сразу же нашел рычаг, и подъемные двери с оглушающим грохотом поднялись.
        Граф с кастеляном и спутниками услышали скрежет подъемных дверей за огромной бочкой.
        - Теперь уже с обеих сторон надвигаются на нас какие-то подозрительные силы, — ругнулся граф, который уже и так был взъярен бесплодными поисками. — Из коридора сюда кто-то приближается, да и со двора тоже неведомо кто рвется. Давайте быстро спрячемся за бочками, будто нас здесь и не было, а фонари обернем сукном, чтобы они нас не выдали!
        Дорожка между двумя рядами бочек сразу оказалась свободной. Дно самой большой бочки отверзлось, и в это же мгновение распахнулась дверь и со стороны двора.
        Из бочки первым вышел Фицко, а за ним с факелом в руке Павел Ледерер. В противоположную дверь влетел Вавро с ватагой чахтичан, с которыми одолел стражу и овладел замком.
        Как только Фицко увидел прислоненные к бочкам заступы и раскопанную вокруг землю, он бешено заорал:
        - Обокрали меня! Обокрали!
        Все вокруг недоуменно следили за горбуном, который, схватив один из заступов, отбежал на середину коридора и стал, как одержимый, копать.
        Он без устали отбрасывал землю заступом, а когда рыжие лохмы уже стали слипаться на лбу от усилий, он наконец вытащил из ямы ящик и жадно открыл его. Заглянув в ящик, он переполнился такой радостью и счастьем, что, забыв обо всем на свете, заплясал вокруг клада в безумном танце.
        - Мой клад! Мой клад! Оказывается, его не украли!
        Опьяненный видом золота и драгоценностей, он очнулся лишь тогда, когда из-за бочки на него двинулись грозные фигуры.
        - Прими нашу благодарность, Фицко, — смеясь, проговорил граф Няри. — Уж мы тут до одури ищем твой клад. А ты сжалился над нами и сам его и достал. Поднимайте ящик!
        - Воры! — зарычал Фицко и кинулся на графа.
        Но Андрей Дрозд молнией подскочил к нему:
        - Я говорил тебе, Фицко, чтоб ты угомонился, не то прежде, чем мы выйдем на свет Божий, у тебя не останется ни единого зуба в пасти, ни единого целого ребра!
        И он ударил его: горбун отлетел к бочке, врезался в нее — аж загудело — и сполз на землю. И все же вид мужчин, поднимавших ящик с его кладом, так взбесил его, что он опять вскочил и принялся выть, словно тысяча рук душила его. Он был готов напасть на людей графа.
        Дрозд ни на минуту не спускал с него глаз. Когда Фицко, визжа, исходя желчью, безобразнее спрута с сотней щупалец, набросился на мужчин, уносивших клад, Дрозд остановил его у самой цели своими кулаками.
        - Давайте свяжем его! — предложил Имрих Кендерешши. — Это же неугомонный прыгун, а тебе, Андрей, кулаки еще пригодятся!
        Во дворе замка, где чахтичане с нетерпением ожидали возвращения смельчаков из подземелья, поднялась буря ликования. Они увидели перед собой вольных братьев, тех, кто дерзнул восстать против господского произвола и заступиться за них, кто сумел положить конец злодеяниям чахтицкой графини. Перед ними стояли, улыбаясь, Андрей Дрозд, Имрих Кендерешши, Ян Калина и Микулаш Лошонский. Люди восторженно и благодарно приветствовали их, и в самом деле: это ведь они изловили Фицко, связали его и так застращали, что он едва осмеливается дышать.
        Но тут они заметили слесаря, сообщника Фицко, предавшего Яна Калину. Пока восторженная толпа окружала вожаков вольниц, девушек, графа и кастеляна, несколько резвых молодцов набросились на Павла Ледерера.
        - Попался, предатель! — кричали они. — Сейчас мы тебе пересчитаем ребра.
        Павла повалили на землю. К счастью, это заметил Ян Поницен. Несколько слов, оброненных им, — и парни, собиравшиеся до смерти измолотить Ледерера, подняли Павла на плечи и победно понесли посреди ликующей толпы.
        С каждой минутой толпа людей увеличивалась. Восторгам не было конца, особенно когда разнеслась весть, что каждый чахтичанин, у которого Фицко под тем или иным предлогом вымогал деньги, получит их обратно.
        Туча народу наконец повалила на площадь, где, по всеобщему требованию, привязали горбуна к позорному столбу.
        Он был так крепко привязан, что не мог и пошевелиться. Фицко лишь мрачно хмурился, щерил зубы, скрипел ими, хрипел, ревел, только подогревая этим ненависть толпы. Мужчины и женщины подходили к нему, показывали ему язык, проклинали его, плевали на него, и детишки сразу превратили его в мишень для своих камней.
        Солнце искрилось на заснеженных крышах, когда Микулаш Лошонский торжественно обратился к народу на площади:
        - Здесь список, в котором с точностью до динария обозначено, кого и на сколько обобрала чахтицкая госпожа с помощью Фицко и других своих мздоимцев.
        Он стал вызывать чахтичан поименно и, погружая руку в ящик с кладом Фицко, отсчитывал человеку на ладонь сумму, незаконно изъятую горбуном.
        На площади царило неподдельное веселье. Фицко казалось, что он не переживет этого. Он смотрел на пустеющий ящик, то цепенея, то испуская хриплые визги.
        Восторженная толпа отвечала взрывами смеха, дождем плевков и камней.
        …Склонившись над ящиком с остатками клада Фицко, принесенным в приход, граф Няри зачарованно любовался красотой дорогих украшений Алжбеты Батори, даже не замечая присутствующих.
        - Мы ящик запечатаем, — вернул его к действительности Ян Поницен, — и отдадим со всем его содержимым дочерям и сыну чахтицкой госпожи.
        - Это само собой разумеется, — согласился кастелян.
        - Что? Да, хорошо, — отозвался граф Няри со стыдливой улыбкой, — но, прежде чем запечатать его, возьмем себе кое-что на память…
        И он достал из ящика два золотых ожерелья и три браслета, инкрустированных множеством драгоценных камней.
        - По какому праву вы присваиваете себе эти украшения? — возмутился Ян Поницен.
        - Я напрасно стал бы вам объяснять, господин пастор, — улыбнулся граф Няри снисходительно, — вы никогда не поймете нравственных принципов собирателя. Могу вас, однако, заверить, что несказанно счастлив тем, что с поля боя, который стал не только моей личной местью, я уношу такую дорогую памятную вещь.
        - Ведь наследники Алжбеты Батори обнаружат потери, — попытался священник воздействовать на графа с другой стороны, — у них же есть список драгоценностей, и они определенно помнят их.
        - Благодарю вас за вашу заботливость, господин пастор, — ответил граф. — Но разве Фицко, выкрав сокровищницу, обязательно должен был всю добычу вложить в один тайник? Мы скажем, что эти два ожерелья и три браслета он спрятал в другом месте. Пусть его, стало быть, пытают и проверенными способами вытянут признание, куда он их спрятал.
        - Вы хотите, чтобы он расплачивался за преступление, которого не совершал?
        - Надеюсь, вы не станете жалеть этого дьявола? Как бы он ни пострадал, он никогда не расплатится за преступления, которые он действительно совершил…
        Спор разрешили вожаки вольницы.
        - Я хотел бы, чтобы все украшения были у вас, господин граф, — улыбнулся Ян Калина.
        Он знал, что если граф и до сих пор всячески вредил чахтицкой госпоже, теперь он пустит в ход все силы, чтобы уничтожить ее, дабы она не могла когда-нибудь призвать его к ответу за исчезновение самых дорогих, самых редких своих украшений. Согласие Калины удивило священника, но графа явно порадовало.
        - К сожалению, мы такого позволить себе не можем, господин граф. Этим одним мы бы заслужили виселицу.
        - Жаль, — искренне посочувствовал граф. — Ваша возлюбленная и бедняга Барбора вполне заслуживают небольшое драгоценное возмещение за все свои мучения и страхи.
        Тем временем Эржика, Мариша и Магдула находились с пасторшей у постели Барборы. Тяжких повреждений у нее не было, ее измучили в основном печаль, отчаяние и напугала близость смерти, в объятия которой она добровольно кинулась. Кроме того, она так промерзла, что никак не могла отогреться.
        Когда граф заглянул в соседнюю комнату, мысленно украшая девушек драгоценностями, вошел туда и Павел Ледерер. В суматохе бурных событий ему так никто и не успел сказать, что случилось с Барборой. Он оцепенело застыл в дверях, сомневаясь, не снится ли ему обманчивый сон, который вот-вот рассеется вместе с образом женщины, которую он любил тем сильнее, чем более недосягаемой она ему казалась…
        - Барбора! — громко воззвал он и подскочил к постели, словно хотел всеми своими чувствами удостовериться, действительно ли это она. Трогательная встреча взволновала всех: у пасторши и у девушек на глазах выступили слезы, священник, кастелян, граф и вольные братья потрясенно молчали.
        Потом они долго совещались. По договоренности Микулаш Лошонский должен был немедленно отправиться в Прешпорок, где заседал сейм, чтобы во что бы то ни стало подать против чахтицкой госпожи жалобу — за множественные убийства, нарушение законов, за то, что она стала причиной мятежа. Ему надлежало просить немедленного вмешательства, дабы не одним мятежникам заботиться о восстановлении справедливости.
        Граф Няри должен был ехать прямо в Вену, уведомить о чахтицких событиях и о мятеже и всеми силами добиваться того, чтобы король сам вмешался, если палатин по разным соображениям будет и впредь колебаться.
        А чахтичане со священником и вольными братьями должны были крепко стоять на страже, чтобы никому не удалось убежать из града и избежать наказания.
        У ворот прихода ждали запряженные сани.
        Граф Няри и Микулаш Лошонский уселись в них. Разбойники, которых отрядили сопровождать их хотя бы до Пьештян, вскочили на лошадей.
        - Да храни вас Бог, — простился с ними священник, возле которого стояли Калина, Дрозд, Ледерер и Кендерешши. Колокольчики на упряжи зазвонили, копыта зацокали по белой дороге.
        - Кто знает, чего они добьются, — задумчиво проговорил, глядя им вслед, Ян Калина.
        - Если ничего не получится, настанет наш черед, — ответил Андрей Дрозд.
        - А мы должны быть готовы к тому, — присоединился Имрих Кендерешши, — что так называемый правый суд и о нас не забудет. Мы непременно предстанем перед ним.
        - Не стращай, Имрих, — одернул его Андрей Дрозд, — не то у меня начинает сводить горло…
        Они рассмеялись вынужденным, горьким смехом…
        - Если вас будут судить, друзья, — сказал священник, — на скамью подсудимых должны рядом с вами посадить и меня!
        21. Суд
        In flagranti[59 - На месте преступления (лат.).]
        - Ты узнала, что произошло с Фицко? — спросила чахтицкая госпожа Эржу Кардош. В те минуты, что мятежники искали выходы из града и замка, она первая хитростью проникла в град.
        - Узнала, — самоуверенно ответила она.
        И рассказала госпоже о последних событиях: как схватили Фицко, привязали к позорному столбу и потом бросили в темницу.
        - И поехали в Прешпорок жаловаться, — закончила Эржа Кардош. — Старый кастелян отправился к палатину. Чахтичане точат зубы на Дору, Илону и на других служанок.
        А уж как они точат зубы на госпожу, она и не осмелилась сказать.
        Более всего госпожу ошеломило богатство горбуна.
        Оказывается, он награбил у нее неслыханное состояние, мало того, овладел и ее сокровищницей!
        - И где теперь мои драгоценности? — спросила она, полная решимости получить их назад.
        - В приходе.
        - Можешь идти. Пошли сюда Дору и Илону.
        О том, как вернуть себе драгоценности, графиня уже точно знала. Ни о чем другом и думать не могла. Она была уверена, что из Прешпорка никакая опасность ей не угрожает. По крайней мере, до того времени, пока она останется здесь, те несколько дней до последнего дня года, когда ока навсегда отсюда исчезнет.
        - Дора, Илона, — обратилась она к старым служанкам, — как вы знаете, через несколько дней я уеду. Еще раз сослужите мне службу, а за нее я вас щедро вознагражу. Прежде всего я должна завладеть своими драгоценностями.
        И она объяснила им свои замысел.
        Гайдуки из Миявы и из Старой Туры будут подстерегать кастеляна, когда он будет возвращаться из Прешпорка. Они схватят его и запрут в Подолье или в какой-нибудь другой усадьбе. Дора и Илона меж тем позаботятся, чтобы чахтичане об этом узнали. Разбойники и мятежники без промедления поспешат освободить его. А когда все мужчины из Чахтиц уберутся, она во главе ратников сама ворвется в Чахтицы и отобьет в приходе свои драгоценности.
        - И Фицко освободим, — ее бледное лицо покраснело от гнева, — чтобы он тоже получил по заслугам за то, что обокрал меня. Я буду охранять свои драгоценности, а вы на градском подворье тем временем растопите самый большой котел, наполненный водой. Фицко мы в нем живьем сварим, а потом сбросим с крепостной стены волкам на съедение. Вместе с Фицко захватим и Магдулу Калинову, Эржику Приборскую, Маришу Шутовскую, Барбору Репашову… И еще других женщин и девушек прихватим, сколько удастся моим слугам поймать. Их полюбовникам и мужьям до того, как покину град, преподам для острастки изрядный урок, чтоб не совали нос в чужие дела. Пленных женщин, живых или мертвых, бросим в большой костер, который будет освещать мне дорогу и спалит при этом пусть весь град — все равно он больше меня не увидит.
        …Когда посол чахтицкой госпожи вернулся из Прешпорка с вестью, что палатин, слишком перегруженный земскими делами, сможет уделить внимание Чахтицам только после Нового года, она была в высшей мере удовлетворена. К тому времени она уже будет в Семиградье под защитой князя, своего брата.
        Вернулся и гонец от Юрая Заводского. Ответ секретаря палатина был краток: «Приеду, как обещал!»
        - Приедет! — возликовала она.
        Все шло, как она того желала. Двадцать восьмого декабря гайдуки схватили Микулаша Лошонского и заперли в подольской усадьбе.
        - Мы уже можем переполошить чахтичан вестью, что кастелян схвачен? — спросила Дора Сентеш.
        - Пока нет, только в последний день года.
        Как ни жаждала графиня получить свои драгоценности и отомстить, торопиться не следовало. Поэтому она решила отложить осуществление замысла на самый день отъезда. Как только чахтичане отправятся освобождать кастеляна, она завладеет своими сокровищами, отомстит Фицко и мятежникам и еще до возвращения чахтичан, никем не потревоженная, уедет из града со своей свитой.
        Она переполнилась восторгом, когда Эржа объявила ей, что пришла на град не с голыми руками, а, подвергая себя самой страшной опасности, привела с собой и двух девушек.
        Госпожа от радости обняла ее.
        - Еще три дня, — шептала она вожделенно, — еще две ванны, а потом приедет он, и начнется совершенно новая жизнь.
        Жизнь, о какой она всегда мечтала.
        Она не предполагала, какие тучи сгущаются над ее головой…
        Сейм, на который кастелян Микулаш Лошонский все же попал, как ни старались некоторые господа помешать ему, выслушал страшный рассказ о многочисленных убийствах и выразил величайшее возмущение.
        Дело, не в том, что господа в сейме были уж так чувствительны: настоящая буря разразилась только тогда, когда Микулаш Лошонский ошеломил всех открытием, что чахтицкой графине недоставало крови обычных девушек, что в своем необъяснимом, кровожадном безумии она пролила кровь дворянскую…
        Палатин граф Дёрдь Турзо понял, что он должен любой ценой начать действовать.
        Он оказался в неприятном положении.
        Было невозможно найти такой выход, чтобы на доброе имя рода Батори и Надашди не пал позор, чтобы все были довольны и в Чахтицах воцарилось спокойствие.
        Три дня он просидел на заседаниях сейма, словно пригвожденный. Он чувствовал, что на него устремлено множество глаз: что же палатин предпримет? Понимал, что многие в Чахтицах надеются, что он наведет там порядок и докажет миру, что справедливость еще жива. Но и на третий день он все еще не принял решения, хотя долго советовался со своим секретарем. Тогда к нему явился граф Няри с поручением от короля, которого он вместе с кардиналом соответственно настроил. Король повелел палатину немедленно отправиться в Чахтицы, расследовать тамошние события, усмирить мятеж и предать виновных суду.
        - Надеюсь, его королевское величество не полагает, — оскорбленно спросил графа Няри палатин, — что я становлюсь защитником преступников и что их наказание не входит в мои планы?
        - Король знает, — ответил граф Няри, — в каком тяжелом положении ты находишься, досточтимый друг, поэтому он хочет своим поручением, что является одновременно и приказом, пресечь твои колебания и вместе с тем взять и на себя часть ответственности за твое решение.
        Палатин долго советовался с зятьями чахтицкой графини — Юраем Другетом[60 - Юрай Другет (1583 -1620) — граф, главный жупан земплинской жупы, земский судья. Был мужем Катерины Надашди; воевал против трансильванского князя Дёрдя (славац. Юрая) Ракоци, который оттеснил его в Польшу, где он и умер. Ракоци нанес императорским войскам ряд поражений, присоединил к Трансильвании большую часть словацких комитатов.] из Гуменного, главным земплинским жупаном, супругом Каты, и с Микулашем Зринским[61 - Микулаш Зринский (ум. 1625) — граф, муж Анны Надашди, дочери Алжбеты Батори.], супругом Анны.
        - Друзья, — заключил палатин совещание, — я крайне сожалею, что не в силах оградить вас от этой боли. Мое решение наиболее щадящее, и я от всего сердца желаю, чтобы им были довольны как наши законоведы, так и король. Уверяю вас, что решение это я осуществлю при любых обстоятельствах, хотя Алжбета Батори пыталась лишить меня жизни, а вы, несмотря на мои настояния, не предотвратили совершение дальнейших преступлений в Чахтицах.
        Зятья графини остались довольны.
        Палатин с удивительной энергией взялся за дело, чтобы сохранить незапятнанным щит двух заслуженных родов, причем даже наперекор воле короля, кою и представил граф Няри.
        - Эта порочная женщина не заслуживает такой жертвенности с моей стороны, — задумчиво говорил палатин своему секретарю, снова и снова возвращаясь к этому замыслу. — Мне следовало бы ее и сообщников ее привлечь к суду. Но у меня перед глазами ее дети, зятья и покойный муж, который был моим другом. Я не в состоянии заклеймить их всех, предав позору Алжбету Батори как многократную убийцу.
        Юрай Заводский молчал. Чахтицкую графиню он и не защищал и не осуждал.
        - Господин секретарь, — эта молчаливость раздражала палатина, — ты вместе с обедом, очевидно, проглотил и язык.
        - Да простит меня ваша палатинская милость, — извинился секретарь, — но по известным причинам мне не положено влиять на ваше решение.
        - Хорошо, — улыбнулся палатин в знак того, что прощает его, — но в качестве наказания я лишу тебя радости встретиться с Алжбетой Батори с глазу на глаз в последний день нынешнего года.
        То было одно из самых приятных наказаний, какие только можно придумать.
        - Я лишу тебя этой радости, поскольку тридцатого декабря мы удивим ее совместным посещением. В день, когда ты должен будешь с ней встретиться, я уже тайно повезу ее к Вранову.
        Итак, палатин решил перевезти чахтицкую госпожу в ее врановский град, дабы там за ней приглядывали дочери до тех пор, пока буря не пронесется и ее сообщники не понесут самого сурового наказания. А потом пусть за ней навсегда закроются ворота какого-нибудь монастыря, чтобы там в самоотречении и немом раскаянии она провела остаток своей жизни и примирилась с Богом.
        …Тридцатого декабря 1610 года один из разбойников, стоявших под Чахтицами на страже, влетел, запыхавшись, в приход, где вожаки вольницы и мятежного люда как раз судили-рядили о том, по какой причине Микулаш Лошонский так долго не возвращается.
        - Палатин с великим кортежем приближается к Чахтицам, — оповестил разбойник.
        Ян Поницен возликовал, и радостное известие о том, что палатин едет, чтобы навести порядок, молниеносно разнеслось по городу. Люди возбужденно собирались во дворе прихода.
        - Сыны мои, — советовал Ян Поницен вожакам вольницы, — свое дело вы сделали, спасите себя. Прежде всего ты, Ян, ибо я убежден, что палатин держит на тебя сердце. Да и ни к кому из вас не проявит он снисхождения!
        - Спасите себя, — просили Магдула, Эржика и Мариша, то же самое шептала Павлу Ледереру и Барбора, которая благодаря счастливой любви чудесным образом выздоравливала.
        - Нет, — ответил Калина, — мы не побежим. Совесть у нас чиста!
        Радостное ожидание палатина и его спутников омрачала лишь мысль об участи разбойников.
        Палатин приехал. Ян Поницен встретил его с подобающими почестями и пригласил почтить его дом высочайшим присутствием.
        Сопровождаемый Юраем Заводским, графом Няри, присоединившимся к кортежу в качестве доверенного короля, Юраем Другетом и Микулашем Зринским, зятьями чахтицкой госпожи, а также Медсри, опекуном самого младшего Надашди[62 - Имеется в виду Павел, сын Ференца Надашди и Алжбеты Батори. В 1604 г. стал главным жупаном жупы Ваш, с 1625 г. — граф.], палатин принял приглашение. Он угрюмо задавал вопросы священнику, старосте и уважаемым гражданам и столь же угрюмо выслушивал их ответы. Он был непредсказуем — никто не ведал, что у него на уме.
        - Где предводители разбойников и их тайный союзник, о котором вы упомянули? — спросил он холодно, поднявшись для того, чтобы пройти в град по подземелью, собственными глазами убедиться в ужасах застенков и поразить чахтицкую госпожу неожиданным своим появлением.
        Вопрос палатина привел в трепет присутствующих. Никто не ответил, чувствуя, что оказался бы предателем, если бы сказал, где находятся разбойники.
        - Где они? — снова осведомился палатин, окидывая суровым взглядом священника, а затем чахтичан.
        - Они здесь, — ответил Ян Поницен, и его кроткие глаза сшиблись с яростным взглядом палатина. — Они уверены в своей невиновности, поэтому рассчитывают на справедливость вашей палатинской милости. Они не убежали, они здесь, в людской, ждут вашего решения относительно своей участи.
        - Господин секретарь, пусть приведут разбойников!
        - Кто ты? — спросил палатин первого, кто вошел в приходскую горницу вслед за Юраем Заводским.
        - Имрих Кендерешши, — прозвучал ответ, — бывший пандурский капитан.
        - Почему ты сбежал к разбойникам, отказавшись от должности защитника права, порядка и спокойствия?
        - Потому что в тех обстоятельствах, в которых я оказался, я мог защищать право и справедливость, лишь будучи вольным братом, а не пандуром.
        - Ты обвиняешься в том, что обокрал сокровищницу Алжбеты Батори.
        - Моя невиновность доказана. Мы сами схватили вора, и его добыча находится под охраной его преподобия, чтобы быть возвращенной законному хозяину.
        - Кто совершил кражу и где он?
        - Это Фицко. Он содержится под стражей в сельской управе.
        Палатин распорядился, чтобы через два-три часа Фицко был доставлен в град.
        - А тебя я уже знаю, Калина! — воскликнул палатин, обратив взгляд на гордо выпрямившегося молодого человека. — Как же, господин князь!
        Палатин рассмеялся. То был зловещий смех — Ян Поницен побледнел от дурного предчувствия..
        - Твоя история мне ведома, а потому ни о чем не спрашиваю. Кто ты? — спросил он человека могучей стати, стоявшего рядом с Калиной.
        - Андрей Дрозд!
        - Так это ты тот мятежник, который бросил работу и собрал разбойничью ватагу?
        - Да, я.
        - Почему ты стал разбойником?
        - Моя жизнь была хуже, чем у животного. Работал от зари до зари, безропотно слушался, позволял себя бить — жалкое существование, недостойное человека. В Чахтицах совершались дела, на которые невозможно было спокойно смотреть, и если не ради другого, то хотя бы из-за них я ушел в горы.
        - Ты мечтал стать господином?
        - Нет! Просто хотел жить по-человечески.
        - А ты кто и как тебя зовут?
        - Ледерер, господский слесарь.
        - Ты помогал разбойникам?
        - Помогал.
        - Ты знаешь подземные коридоры?
        - Знаю как свои пять пальцев.
        - Хорошо, пойдешь с нами, поведешь нас, а вы… — Он посмотрел на вожаков разбойников.
        Чахтичане сидели вокруг стола, затаив дыхание. Они не знали, чем кончится этот допрос, волновались за своих защитников, а больше всех — Эржика, Мариша, Магдула и Барбора. Замерев в страхе, они слушали палатина из соседней комнаты.
        - Господин секретарь, — отозвался палатин, — прикажи и этих людей отвести на град.
        Услышав эти слова, к палатину подбежала Эржика:
        - Мы ждали от вашей палатинской милости справедливости, а не наказания заступников и преследуемых.
        Ян Поницен замер при виде такой смелости.
        - Кто ты такая?
        - Эржика Приборская, жена Андрея Дрозда, достойного человека, которого ваша палатинская милость хочет бросить в тюрьму.
        Палатин был в замешательстве.
        Он вдруг догадался, что перед ним стоит дочь секретаря. Он окинул ее любопытным взглядом. Секретарь был бледен.
        - И вы, господин секретарь, — спросила она, потрясенная присутствием отца, которого впервые увидела в Прешпорке, — и вы хотите посадить под стражу этих людей?
        Юрай Заводский был смущен до крайности: ведь это его дочь! Его люди несколько месяцев повсюду искали ее, чтобы он и его жена, которую он посвятил в тайну своей жизни, могли взять ее к себе. А сейчас он встречает ее в условиях, когда даже не может радостно окликнуть ее, обнять и поцеловать. И ее глубокие, чистые глаза, обращенные к нему, вопрошают, справедливо ли взять под стражу этих людей…
        - Ты ошибаешься, Эржика Приборская, — отозвался палатин, в то время как секретарь беспомощно и нерешительно смотрел на свою дочь, — Андрей Дрозд не твой муж. Суперинтендант Элиаш Лани объявил ваш брак недействительным.
        - Он мой муж и будет им до последнего моего вздоха, что бы ни случилось! И вы, ваша палатинская милость, совершите несправедливость, если бросите его и его друзей в темницу.
        Хотя упорство Эржики Приборской, столь горячо защищавшей своего мужа, раздражало палатина, она все же нравилась ему. Но он оставался непреклонным.
        - Господин секретарь! — уже уходя, повторил палатин. — Исполняй мой приказ. Разбойников — в тюрьму!
        - Я со всей преданностью служу вашей палатинской светлости и потому осмеливаюсь униженно просить о милости для этих невинных людей, — робко отозвался Ян Поницен.
        - И я, — воскликнул секретарь, — присоединяюсь к просьбе господина пастора!
        Эржика Приборская подбежала к секретарю, обняла его, поцеловала и счастливо прошептала:
        - Благодарю тебя за то, что не ошиблась в тебе…
        Этот жест Эржики явно тронул палатина. Он понял, что дочь сейчас впервые обняла и поцеловала своего отца. Но, уловив хитрую улыбку графа Няри, он превозмог свое умиление.
        Королевский соглядатай наблюдал за его словами и поступками.
        - Как бы ты ответил, друг, — спросил палатин графа Няри, — на такую просьбу?
        - Я послушался бы голоса сердца и оказал бы разбойникам милость, — ответил граф Няри. Но голос его звучал так неискренно, неубедительно, что палатин, как всегда, когда обстоятельства принуждали его идти непрямым путем, был чрезвычайно озадачен. Он представил себе, как отнесся бы король к известию о послаблении, оказанном разбойникам без суда, лишь по просьбе двух-трех человек. Он знал, какое негодование это вызвало бы по всей стране и тем самым осмелели бы вольные люди во всем королевстве.
        - Нет, — воскликнул палатин, словно хотел перекричать голос сердца. — Нет у меня милости для разбойников!
        В него впивались взгляды мужчин и женщин, неспособных поверить, что он действительно может допустить такую неслыханную несправедливость.
        - Если у вас нет пощады для разбойников, — оборвал мучительное молчание Ян Калина, — я надеюсь, ваша светлость проявит достаточное снисхождение к чахтицкой госпоже!
        Затем он обратился к священнику и секретарю:
        - Не просите справедливости там, где она существует только для господ, не добивайтесь пощады там, где ее проявляют только по отношению к убийцам и преступникам благородной крови!
        - Что ж, вяжите нас, служители господского правосудия! — Андрей Дрозд протянул сомкнутые руки к палатину. — И вздерните нас на виселицу во славу вашей справедливости.
        Палатин побагровел. Он весь кипел от гнева.
        - Господин секретарь, приступай к исполнению своих обязанностей!
        - Нет! — воскликнул Юрай Заводский. Как только он почувствовал на себе вопрошающий взгляд Эржики, в нем вмиг проснулся долгими годами подавляемый протест против действий, противных его чувствам и совести.
        - Я не считаю этих людей преступниками и не запятнаю свою честь причиненной им несправедливостью. Отказываюсь от своей должности. Я уже не секретарь вашей палатинской светлости.
        - Тогда ты с этой минуты мой узник. Микулаш Зринский, назначаю тебя секретарем и поручаю: прикажи связать разбойников и сего неблагородного субъекта.
        Он был весь во власти своего гнева. Новый секретарь старательно выполнил его приказание.
        Ратники палатина связали разбойников и Юрая Заводского. Работа была не из легких: Эржика, Мариша и Магдула своими телами защищали узников так, будто из их объятий их вели прямо на казнь.
        Палатин хмуро наблюдал всю эту сцену. От его внимания не ускользнуло, что Эржика Приборская защищает, обнимает и целует не только Андрея Дрозда, но и Юрая Заводского.
        Что-то дрогнуло в его сердце, но упрямство одержало верх.
        - Я горжусь тобой, отец, горжусь и люблю тебя, очень люблю!
        Те, кто не знал тайны Эржики, удивленно прислушивались к ее словам.
        Палатин дал знак к выходу.
        - Узников, — приказал новый секретарь ратникам, — продержите часа два здесь в городе, дабы вас не заметили и тем самым не догадались о тайном появлении палатина.
        Приход был похож на дом, объятый трауром, откуда только что вынесли дорогих усопших на кладбище.
        Ян Поницен с женой успокаивали Эржику, Магдулу, Маришу и Барбору, вселяли в них бодрость, но в них самих накопилось столько боли и печали, что в конце концов они расплакались вместе с несчастными девушками.
        - Один граф Няри может спасти их! — пришло в голову Эржике. — Я попрошу его об этом!
        - Мы все попросим его! — воскликнула Магдула, и в душе девушек блеснула новая искорка надежды.
        - Чего не может палатин, то под силу королю, — согласился Ян Поницен. — Граф Няри странный человек, но верю: ваши слезы смягчат его сердце.
        Перед приходом поднялся крик и шум. Приказ о пленении вожаков вольницы чахтичане восприняли с великим негодованием и протестом.
        - Позор! Позор!
        - Отпустите вольных братьев!
        - Нет на свете справедливости!
        Возмущенные крики отовсюду долетали до палатина.
        Зловещее гудение толпы утихло, только когда Дёрдь Турзо остановился и леденяще строгим взглядом обвел кричащих, возбужденно жестикулирующих горожан.
        Он был убежден, что его решительный вид заставит всех замолчать. Тем большим было его удивление, когда из толпы стали выходить мужчины. Он насчитал человек двадцать. То были товарищи Дрозда, Калины и Кендерешши.
        - Всех их в темницу! — распорядился он, не обращая внимания на притихшую в ужасе толпу, и направился в замок, а оттуда в подземелье.
        То было молчаливое шествие. Впереди выступал Павел Ледерер с двумя факелами и звенящей связкой самых различных ключей, за ним — палатин с зятьями чахтицкой госпожи, с графом Няри и небольшим отрядом ратников.
        - За этой бочкой тайный вход, — объяснил Павел Ледерер, — а затем огромная пропасть. Здесь рычаги — не пугайтесь, пожалуйста, — двери с грохотом падают и разверзается пропасть. Здесь и во многих подобных местах Фицко без следа избавлялся от неугодных им людей. Вон там коридоры разветвляются на узилища, принадлежащие замку, а тот коридор ведет в застенок. От застенка идет широкий коридор к тайному выходу на склоне над Вишневым, другой коридор — в град. Тут застенок. Вот сундук, в котором была привезена из Германии железная кукла, а вот ее обломки, после того как она была уничтожена по приказу справедливого человека.
        - Кто был этот человек? — спросил палатин, напряженно слушавший рассказ слесаря о чахтицком загробном мире и его таинствах. Чудовищные устройства, с которыми здесь сталкивался, он рассматривал с нарастающим ужасом.
        - Его светлость господин граф Няри, — ответил Павел Ледерер палатину.
        - Как же так, друг, — обратился палатин к графу, — значит, ты знал об этих ужасах?
        - Я всегда обо всем узнавал немного раньше, чем другие, — ответил Няри с загадочной улыбкой.
        - Здесь обломки другой железной куклы, которую уничтожил я, а там кровавая купель, — продолжал объяснять Ледерер. — Видите, в углублении краснеет осевшая кровь. Голубая кровь.
        Палатина передернуло, он отвернулся.
        - Идемте дальше, — сказал он, чувствуя, как мороз продирает по коже.
        - Теперь мы приближаемся к темницам, уже под градом. Здесь тоже есть пропасти.
        Тайная дверь опустилась, открылась пропасть, но палатин тут же приказал слесарю поднять дверь: из бездны тянуло невыносимым трупным духом.
        - В этих темницах, — пояснял Павел Ледерер молчащей процессии, — с незапамятных времен умирали невинные люди, невинные девушки ждали своего страшного конца. Мы близимся к лестнице, поднимающейся на град.
        Высоко подняв факелы, Павел Ледерер уверенными шагами направился к лестнице, хотя отчетливо и не различал дорогу.
        Вдруг он остановился и дико вскрикнул.
        Перед ним лежала обнаженная девушка… Не только для палатина, Другета и Зринского, но и для видавших виды ратников это было зрелище, от которого кровь стыла в жилах.
        Все тело девушки было с помощью всевозможных приспособлений искромсано, лицо до того изуродовано, что и мать не узнала бы дитя свое. Волосы вырваны, груди разрезаны, на плечах и ногах мясо содрано до костей…
        Палатин вырвал факел из рук Ледерера и бросился по лестнице вверх — остальные едва поспевали за ним.
        - Отопри! — крикнул он слесарю, так как не сумел открыть дверь в конце коридора.
        Другет и Зринский смотрели на палатина почти не дыша, не осмеливаясь произнести ни слова. В такой ярости они его еще не видали.
        Первым человеком, с которым палатин столкнулся наверху, была женщина добродушного вида — Ката Бенецкая.
        - Где чахтицкая госпожа?
        - В тайной зале, — ответила она простосердечно.
        - Проводи меня туда тотчас!
        - Не дозволено. Кроме Доры и Илоны, туда никто не смеет входить.
        - Говорю, тотчас веди меня к госпоже! — прикрикнул на нее палатин. Она вся задрожала и повиновалась.
        Появление незваных гостей заметили ратники и их капитан, который буквально оцепенел от неожиданности. Но он тотчас же пришел в себя, приказал дружине отдать честь и поспешил с докладом. Однако палатин ни на что не обращал внимания — он спешил за испуганной женщиной.
        - Здесь, — выдавила она, запыхавшись, и указала на одну дверь.
        Палатин, нажав ручку, резко ее открыл.
        На пороге он замер… перед ним предстала Алжбета Батори. Лицо и руки с закатанными рукавами были в крови. Кровавыми пятнами алело и ее платье.
        Ее бешеный рев, прерываемый хохотом, пронизал палатина до мозга костей. Рядом с ней стояли Дора и Илона и, как безумные, соревновались с ней в смехе. Но, когда на стук открывшейся двери они повернули головы, смех вмиг прекратился. Заметив палатина, а за ним — Другета и Зринского, они замерли с вытаращенными глазами, не в силах ни шевельнуться, ни вымолвить ни слова.
        Взгляд палатина соскользнул с лиц трех ошеломленных женщин к их ногам. На ковре лежали две нагие девушки.
        Они то испуганно закрывали руками свою наготу, то пытались прикрыться ковром. Затуманенные мукой, они даже не сознавали, что они уже не нагие… Собственная кровь темным плащом покрывала их наготу.
        Когда госпожа и ее служанки поняли, что в дверях стоят не чудовищные призраки, что их застигли на месте преступления люди из плоти и крови — палатин, Другет, Зринский, граф Няри и воспитатель Медери, они завизжали и, точно в припадке безумия, стали рвать на себе волосы и метаться с криком по зале, словно подгоняемые всеми силами ада.
        Они искали место, где могли бы укрыться от гибели. Такое место было: из залы потайная дверь вела в узкий коридор к лестнице, сбегавшей в подземелье. Алжбета Батори наконец нащупала скрытую пружину этой двери и нажала ее. В стене открылся тайный проход. Но она не успела скользнуть в него — палатин, отгадав ее умысел, мгновенно преградил дорогу.
        Она наскочила на него всем телом, но палатин резко отбросил ее от себя. Коснувшись ее и увидев на своей руке следы крови, он весь задрожал от охватившего его невыразимого отвращения.
        Отброшенная госпожа споткнулась об одну из лежавших на ковре девушек и упала ничком. Но тут же вскочила и в безумной ярости ринулась на палатина.
        - Что вы здесь рыщете? Зачем, точно вор, вломились в мой град? — кричала она. Ее зятья следили за нею испуганными глазами, а на лице графа Няри блуждала спокойная презрительная улыбка.
        Она бросилась на палатина, острыми ногтями нацеливаясь в его лицо.
        - Зверь! — выкрикнул палатин, схватил ее руки и сжал их так, что она взвыла от боли. — Свяжите эту бестию!
        Солдаты в два счета связали графиню и обеих служанок.
        - Протестую против такого насилия! — кричала Алжбета Батори. — По какому праву вы позволяете себе так обращаться со мной?
        - Заткните ей рот! — приказал палатин ратникам. Те без промедления исполнили и этот приказ.
        - Никто никогда уже не услышит твой голос, чахтицкая госпожа! — Палатин задыхался от гнева, но, сознавая важность момента, подавлял свое возмущение и говорил чрезвычайно серьезным и холодным голосом, приняв самую достойную позу. — Никто никогда не увидит тебя, и ты уже никогда не причинишь страданий ни одному человеческому существу…
        Другет и Зринский внимали ему, затаив дыхание. Алжбета Батори рвалась из рук державших ее ратников, глаза ее метали молнии ненависти и злобы, лицо меняло цвет. Но слова палатина, в которых клокотал едва приглушаемый гнев и сквозило убийственное презрение, падали на нее, словно град, охлаждающий самую пылкую страсть. Ужас обуял ее, сердце бешено заколотилось от страха.
        - Знай же, что на поверхности земли, — продолжал палатин, — чьим воздухом ты недостойна дышать, ты доживаешь последние мгновенья, в последний раз тебя касаются лучи Божьего солнца, в последний раз ты среди людей, к сообществу которых ты не имеешь права принадлежать. Ты исчезнешь из этого мира и никогда больше в него не вернешься. И пусть навсегда поглотит тебя вечная тьма, чтобы в немой тишине и одиночестве ты ясно увидела свою прежнюю нечеловеческую жизнь, смогла понять всю глубину своей низости. И моли небо, дабы оно простило тебе твои вопиющие злодеяния и смилостивилось над тобой.
        В тайной зале воцарилась гробовая тишина, в которой лишь временами слышались стенания измученных девушек.
        - Чахтицкая госпожа, — торжественно произнес палатин после многозначительной паузы, — приговариваю тебя к пожизненному заключению в подземелье твоего собственного града!..
        Таков был приговор, свершившийся над графиней. Она, делавшая все, что ей хотелось, обладавшая неограниченной властью и свободой, теперь, когда менее всего ожидала, потеряла все это навсегда.
        Протестовать было бесполезно. Она не могла даже пальцем коснуться человека, оскорбившего ее так, как никто другой до сих пор, не могла броситься на него, не могла выцарапать ему глаза под этим крутым лбом и вырвать язык — орудие столь чудовищного вердикта.
        - И вас ждет достойная расплата, — обратился палатин к Доре-и Илоне. — Солдаты, берите этих бестий! И позаботьтесь о несчастных девах, если в них сохранилась хотя бы капля жизни!
        Дора и Илона визжали, словно перед ними разверзлась преисподняя, однако ратные люди не очень с ними церемонились. Так огрели кулаками, что у них искры посыпались из глаз. Но Дора не сдавалась. Вид тайной двери манил ее надеждой на спасение от судьбы, уготованной палатином. Но ее усилия были напрасны. Три ратника накинулись на нее, уложили на землю и так придавили, что она едва дышала. А потом нещадно связали ее — она лежала безжизненным бревном.
        - Госпожу отведите прямо в темницу, — приказал палатин и направился к выходу, уже не удостаивая Алжбету Батори ни единым взглядом.
        Другет и Зринский последовали за ним, безмолвные, словно тени.
        Граф Няри остался стоять в дверях, и когда ратники, уводившие Алжбету Батори, поравнялись с ним, он подошел вплотную к графине. Его губы, искривленные злобной ухмылкой, были остры как нож, слова, которые он прошептал ей, буквально пробуравили ее:
        - И все-таки ты еще раз выйдешь на поверхность, еще раз коснутся тебя лучи солнца — когда тебя поведут на виселицу! Я не буду знать покоя, покуда не вздернут тебя, как распоследнего злодея!
        Алжбета Батори зеленела, желтела от злости, вырывалась из рук ратников, но граф Няри ответил громким смехом… Смехом, который, казалось, полз на нее, как шипящая змея, готовая смертельно ужалить…
        К разбойникам нет снисхождения
        Палатин кипел от ярости и возмущения. Минутами он думал, вот-вот его хватит удар. Он взволнованно ходил по подворью града. Морозный воздух, снег, скрипевший под тяжелыми шагами, и вид ясного неба, по которому скользили ползучие теми наступавшего вечера, мало-помалу утишали разбушевавшиеся чувства.
        Капитан робко приблизился к нему. Он ждал распоряжений.
        - Вы мне не нужны! — прогнал его палатин.
        Зятья Алжбеты Батори также боязливо подошли к нему.
        - Ужас! Ужас! — единственные слова, которые он мог сейчас произнести.
        Долго стоял он на крепостной стене, устремив взгляд на темнеющую долину, пока не обрел способности спокойно рассуждать.
        - Друзья, — сказал он Другету и Зринскому, что безмолвно стояли возле него, — я сожалею, если вы не согласны с моим решением. Я изо всех сил сдерживал себя, чтобы не приказать казнить чахтицкую госпожу на месте!
        - Мы согласны, — ответил Зринский, — просим лишь вашу светлость не переносить свой справедливый гнев и на нас. Пусть ваши отцовские и дружеские чувства к нам останутся прежними.
        - Мне жаль вас. — Палатин пожал им руки. — Ради вас и ради доброго имени Батори и Надашди я собирался без шума навести порядок в делах Алжбеты Батори, чтобы даже суд не имел возможности заглянуть в ее чудовищную жизнь. Мне в самом деле жаль, что свое решение — упрятать ее во врановский град и, отлучив от мира, лишить возможности и впредь творить преступления — мне пришлось отменить.
        Перед палатином и зятьями чахтицкой госпожи, словно призрак, в полной тишине возник граф Няри.
        - А я боюсь, — проговорил он сладким голосом, который особенно злил палатина, — что твоей светлости придется отменить нынешнее решение.
        Палатин враждебно посмотрел на него.
        - Король, — улыбнулся граф Няри, — определенно будет недоволен тем, что убийц покарал ты, а не суд. И даже до того еще, как я покажу ему эти записи, сделанные рукой преступницы. В них она заносила девушек, которых извела собственноручно и с помощью своих служанок. Называя имена или определения такого рода, как «совсем маленькая» или «пухленькая брюнетка», она вписала сюда шестьсот десять девушек![63 - Число жертв Алжбеты Батори, согласно показаниям обвиняемых, колеблется от 37 до 80. Различные авторы приводят разные цифры, чаще всего они сводятся примерно к 300.]
        - Шестьсот десять! — воскликнул палатин. — Где ты взял эти записи?
        - Я всегда знаю о вещах, — ухмыльнулся граф, — о которых иные не имеют понятия…
        - Знай себе что твоей душе угодно, ясновельможный друг, — сказал палатин и сурово поглядел ему в глаза, — но покуда я палатин, чахтицкая госпожа не предстанет пред судом. Никто из венгерских земанов не пожелает, чтобы на такие знатные фамилии пала тень этой убийцы и весь мир с ужасом взирал на нашу знать и на нашу землю, способную породить такое чудовище.
        Граф Няри ответил безмолвной улыбкой.
        Градские ворота в это время распахнулись настежь. Ратники вводили Калину, Дрозда, Кендерешши, Юрая Заводского, нескольких разбойников и Фицко, ковылявшего рядом с бывшим секретарем палатина.
        Шеренга узников прошла перед палатином. Он посмотрел на Юрая Заводского и не поверил собственным глазам.
        Его многолетний друг и советчик шагает рядом с Фицко, униженный до его уровня, вынужденный дышать одним с ним воздухом…
        - Освободите от пут этого узника, — крикнул палатин ратникам. Сердце сжалось от сожаления, что он настолько поддался гневу. — Прости меня, мой друг, — сказал он, подойдя к Юраю. — Я хочу забыть о споре между нами, а ты забудь о наказании, какому я подверг тебя.
        - Спор между нами, — хмуро проговорил Юрай Заводский, — не кончен, пусть ваша милость не заблуждается. Арест вольных братьев сейчас считаю несправедливым так же, как считал и в минуту, когда сам стал узником.
        - Сожалею, — ответил палатин, — что наши взгляды не совпадают. У меня к разбойникам нет снисхождения.
        Минутой позже к узникам присоединился и Павел Ледерер с Катой Бенецкой, от которой — пока палатин находился в тайной зале — он выведал, где содержится под стражей Микулаш Лошонский. Об этом тут же доложили капитану, который послал нескольких ратников освободить его и привести.
        - Помощниц Алжбеты Батори с чудовищем Фицко, — приказал палатин, — погрузите на телегу, отвезите в Великую Бытчу и передайте в руки кастеляна. Разбойники будут содержаться под стражей до того дня, пока не настанет час и они не предстанут перед судом.
        Ратники исполнили приказ палатина.
        - Кто сейчас тут кастеляном? — спросил вдруг палатин капитана.
        - С тех пор как Микулаш Лошонский был лишен этой должности — никто. Фицко его замещал.
        - Где Микулаш Лошонский?
        - Он захвачен в Подолье[64 - Подолье — село в тренчанской жупе, когда-то оно относилось к чахтицкому граду и панству. До середины XVII века было известно лишь под названием Лесеге, теперешнее название появляется лишь в уставной грамоте 1671 г.: «Лесеге или Подол».]. Но я уже снарядил ратников, чтобы освободить его.
        - Правильно. Когда вернется, сообщите ему, что я назначаю его кастеляном этого града. — Затем он повернулся к зятьям Алжбеты Батори и заметил: — Надеюсь, вы не возражаете против этого. Старик заслужил это небольшое вознаграждение. А я потребую, чтобы он хорошо приглядывал за узниками, и прежде всего — за Алжбетой Батори…
        Двадцать четыре часа любви за одну жизнь
        Сообщников Алжбеты Батори на градском подворье погрузили на телегу, и палатин со своим кортежем уже собирался выехать, как один из разбойников сообщил, что чахтицкий замок объят пламенем.
        - Немедля в Чахтицы! — воскликнул палатин. — Господин капитан, оставьте двадцать ратников на страже в граде и возле узников, остальные пусть последуют за мной!
        Он понимал, что в городе свершилось неладное.
        Его свита вместе с ратниками поскакала по темнеющим дорогам со всей возможной скоростью.
        Замок действительно пылал. Огненные языки вздымались к небу, словно пылающий протест города, и освещали двор, кишевший мятежными и орущими чахтичанами.
        Посреди толпы возвышалась достойная фигура Яна Поницена, который тщетно старался унять возмущение, вызванное пленением разбойников.
        - Мы требуем справедливости! — выкриками встретила толпа свиту палатина.
        - Ваша палатинская светлость, — сказал Юрай Заводский, — если вы хотите восстановить в Чахтицах спокойствие и убедить народ, что на свете есть справедливость, советую вам отпустить на свободу разбойников.
        - Нет! Это означало бы отступить перед насилием, перед напором мятежного люда.
        Толпа ринулась к свите палатина. Грозно, с поднятыми кулаками, со зловещим гулом, из которого вырывались крики:
        - Отпустите разбойников на свободу!
        Тут по толпе разнеслась весть, что палатин осудил графиню к пожизненному заключению в темнице собственного града. Только чувство удовлетворения, вызванное этой вестью, заставило толпу послушаться решительных призывов разойтись. Ратникам, готовым пустить в ход ружья и сабли, не пришлось браться за них.
        Человек двадцать все же оставались на площади. Они стояли близ кареты палатина, мрачные, нерешительные.
        Граф Няри, среди расходившихся горожан, вдруг почувствовал мягкое пожатие горячей руки. Это Эржика схватилась за него, словно утопающая за соломинку. Голос ее дрожал от слез:
        - Спасите Андрея Дрозда и его товарищей. До самой смерти буду вам благодарна.
        - Я спасу всех, но вовсе не мечтаю о твой благодарности до самой смерти. Я могу удовлетвориться и более короткой признательностью.
        - Я сделаю все, чего бы вы от меня ни потребовали. — Сердце Эржики заплясало от радости.
        - Выказывай свою благодарность не целую жизнь, а всего лишь двадцать четыре часа. — Граф прищуренным взглядом пожирал молодость и свежесть Эржики, всю ее красоту, трепетавшую от страха за любимого. — Подари мне только двадцать четыре часа, и за это я верну тебе милого, подарю его тебе на всю жизнь.
        Кровь бросилась ей в лицо — оно запылало бликами пламени, взвивавшимися из-под крыши замка.
        - Подлец! — В этом единственном слове выразилось все ее возмущение, вызванное оскорбительным предложением, и в то же мгновение его лица коснулся маленький сжатый кулак.
        - Этим ударом, — холодно улыбнулся граф, — ты вбила гвоздь в гроб Андрея Дрозда. Но если ты придешь, я прощу тебя. И если ты любишь Дрозда, ты обязательно придешь…
        Юрай Заводский, наблюдавший за этой сценой, направился к дочери. Увидев его, Эржика бросилась к нему и повисла у него на шее. Давясь от слез, она кричала:
        - Если он погибнет, погибну и я! Даже раньше, чем он!
        Граф Няри подошел к палатину.
        - Я буду рад, если твоя палатинская светлость сделает то, что я как поверенный короля позволю себе порекомендовать в отношении чахтицкого дела. Если ты вот так уедешь отсюда, тебя будут проклинать не только современники, но и следующие поколения. Да и собственная совесть не даст тебе покоя, поскольку ты одинаковой меркой воздал и преступникам, и тем, кто мешал преступлениям. Вместе со злодеями ты бросил в темницу и тех, кто боролся против них.
        Палатин ответил графу удивленным взглядом.
        - Теперь, когда ни толпа, ни кто-либо иной не оказывает на тебя никакого нажима, твоя палатинская светлость может сделать то, что сделал бы я раньше, когда это требовали мятежники: отпусти разбойников на свободу и прими их в число своих ратников. Они будут самыми смелыми, самыми бравыми твоими воинами.
        - Это невозможно! — ответил палатин, но граф заметил, что он все же, колеблется. — Признаюсь, я приказал посадить под стражу этих людей с тяжким сердцем, но я должен был это сделать, иначе бы вольницы в нашей стране заметно умножились, и весь край проклял бы меня за мою мягкость и уступчивость.
        - Необязательно тебе отпускать всех. Достаточно задержать одного и примерно наказать его. Привлеки к суду предводителя разбойников и прикажи, чтобы его строго покарали. Это будет достаточной острасткой.
        Палатин задумался. Чем больше он размышлял над предложением графа, тем больше оно ему нравилось.
        - А кто, собственно, был истинным предводителем разбойников? — спросил палатин.
        - Андрей Дрозд!
        И граф с величайшим удовлетворением услышал, как вскоре палатин приподнятым голосом объявил толпе., что приказывает разбойников отпустить.
        Народ сбежался, окружил палатина, восторженными возгласами славя его. При виде этой всеобщей радости палатин испытывал искушение промолчать, что один из вольных братьев останется в темнице и будет расплачиваться за всех. И хотя он все же решился сказать, он произнес это так, что буря радости не утихла: каждый думал, что этот один останется в заключении только для вида и никакая опасность ему не грозит.
        Магдула Калинова и Мариша Шутовская протиснулись сквозь толпу к палатину и со слезами на глазах поблагодарили его. С сияющим от радости лицом приблизилась к нему и Эржика Приборская. Палатин пришел в величайшее замешательство.
        - Не надо благодарить меня, — сказал он ей, — тебе не за что…
        - Почему? — спросила она, и удивление стерло с ее лица всю радость.
        Дёрдь Турзо не в силах был ответить. Сердце сжимала жалость, и ему так хотелось сделать счастливой и эту девушку. Но он превозмог искушение.
        Эржика прочла ответ на лице графа Няри, от которого веяло таким холодом, будто он был вытесан из глыбы льда…
        Через час, когда разбойники вернулись из темницы, она уже знала, почему не надо было ей благодарить палатина.
        Вернулись все, кроме одного, кого она ждала…
        Вопиющие к небу преступления
        В Бытче палатина ждали с жадным волнением. Повсюду говорили только о чахтицких событиях. Палатин не успевал отвечать на вопросы гостей, которых было еще очень много: свадебный праздник все продолжался, гости разъезжались неохотно.
        На второй, третий и четвертый день стали приезжать судьи. Между тем в бытчанском застенке, куда имел доступ только палач с его помощниками, кастелян Гашпар Баяки и присягнувший нотар Гашпар Кардош вели допрос, а протоколист Даниэль Ордог записывал показания допрошенных.
        Изо дня в день, с утра до вечера допрашивали Фицко, Илону Йо, Дору Сентеш и Кату Бенецкую.
        Допросили и нескольких чахтичан.
        Шестого января в совещательном зале за длинный стол, во главе которого занял место член королевской судебной палаты Теодуз Сирмиензис[65 - Теодуз Сирмиеизис был самым выдающимся представителем рода, который получил в 1557 г. от Фердинанда I поместья в Сулёеве-Градном. С 1593 г. стал поджупаном тренчанской жупы, затем членом судебной палаты.], сели одни именитые лица. Среди них были и палатин Дёрдь Турзо и граф Няри, подсевшие к члену королевской судебной палаты.
        Все молчали, в зале царила глубокая тишина.
        Судья обратился к гайдуку, стоявшему у дверей.
        - Господа могут войти!
        Дверь тут же открылась, в зал вошел кастелян с нотаром и протоколистом.
        - Дозвольте сообщить преславному суду, что допрос свидетелей окончен и протокол допроса готов, — сказал кастелян.
        Когда они также заняли свои места, Теодуз Сирмиензис обратился к нотару:
        - Господин нотар, извольте прочесть запись!
        Нотар откашлялся, прочищая голос, и затем стал читать приподнятым голосом:
        Допрашиваемым сообщникам Алжбеты Батори было предложено одиннадцать вопросов. Как-то:
        1. Как долго ты находился(лась) на службе у чахтицкой госпожи и как ты попал(а) в ее замок?
        2. Сколько женщин и девушек с того дня она приказала убить?
        3. Кто были те женщины, которых она приказала убить, и откуда они были?
        4. Кто нанимал и заманивал этих девушек и женщин в замок?
        5. Какими пытками и другими способами она приказывала этих несчастных убивать?
        6. Кто помогал ей в пытках и убийствах?
        7. Где хоронили трупы, кто их закапывал, куда и как?
        8. Убивала ли и мучила свои жертвы и сама госпожа и как она себя вела во время пыток и убийств?
        9. Где в Чахтицах, Шарваре, Керестуре, Бецкове и других местах она приказывала этих несчастных мучить и убивать?
        10. Кто наблюдал эти действия госпожи или знал о них?
        11. Знаешь ли ты о том, когда госпожа начала совершать эти гнусные поступки?
        На данные вопросы допрошенные ответили следующим образом:
        Признание Фицко
        На первый вопрос: Служит у госпожи шестнадцать лет, если не более. Привел его в замок Мартин Шейтей. Насильно.
        На второй вопрос: О женщинах не знает, о девушках — знает. За то время, пока он был в замке, таковых оказалось тридцать семь. Кроме них, когда господин палатин отбыл в Прешпорок, она повелела в одной могиле похоронить пятерых жертв. Двоих в одном саду под ручьем. А еще двоих похоронили ночью под костелом в Подолье. Принесли их туда из-под града, потому что они лежали там убитые. Убила их Дора.
        На третий вопрос: Он не знает, откуда были эти несчастные.
        На четвертый вопрос: Шесть раз он сам с Дорой искал служанок для госпожи. Их приманивали обещанием хорошей работы. Девушек ловить с Дорой ходила жена Яноша Баршоня, та, что живет в Таплан-Фалве у Дондоша, потом живущая в Шарваре хорватка с женой Матвея Отвоша, что живет напротив Залай. И жена Яноша Сабо привела девушку, причем свою, хотя и знала, что ее убьют. И еще многих отыскала и привела. Жена Юрая Сабо также отдала свою дочь, и ее графиня убила. Больше служанок она не поставляла. Жена Иштвана Сабо привела их много. Илона тоже привела многих, Ката только одну, она только хоронила тех, которых убивала Дора.
        На пятый вопрос: Мучили их так. Веревками им в Шарваре обматывали руки, и Анна Дарабул завязывала узел у них за спиной. Эти руки были черными как уголь. И били их по всему телу, покуда не лопалась кожа. Особенно — по пяткам и по ладоням, пока не насчитывали двести ударов. Били их Илона и Дора, а научились они этому от Анны Дарабул. Дора ножницами отстригала пальцы тем, что не умерли еще в Чахтицах.
        На шестой вопрос: Кроме Илоны Йо, Анны Дарабул и Доры Сентеш, в Чахтицах есть женщина Илона, которую зовут Плешивой Кучерихой, та тоже мучила девушек. Госпожа сама колола их иголкой. Если ей не нравились кружева, эти бабы сразу же затаскивали мастериц в застенок и замучивали до смерти. Железом для завивки волос эти бабы и сама госпожа прижигали им носы, губы. Госпожа совала два указательных пальца им в рот и сильно его растягивала, пока не разрывала. Если до десяти часов они не поспевали с шитьем, их враз отводили в застенок. Иногда целых пять девушек стояли перед госпожой совершенно голые, и молодые люди смотрели на них, пока они продолжали свое шитье. Дочь Ситке она убила собственноручно, так как та якобы украла грушу. Мучить ее начали еще в Пьештянах, затем госпожа с Илоной ее прикончили. В Керестуре она убила Мадлу, девушку родом из Вены.
        На седьмой вопрос: Старые служанки прятали и хоронили трупы в Чахтицах. И Фицко сам помогал зарыть четырех: двух в Подолье, одну в Керестуре и одну в Шарваре. Госпожа щедро задаривала этих женщин, когда они умертвляли девушек. Она и сама вырывала куски мяса из щек и кожу между пальцами разрезала. Измученных девушек, вынесенных на снег, приказывала поливать ледяной водой и сама лила на них воду, после чего те замерзали и испускали дух. Находясь в Бытче, графиня заставила одну служанку стоять по шею в воде, ту самую, что в Илаве сбегала от нее. Но ее потом все равно поймали, и в Чахтицах она умерла.
        На восьмой вопрос: Если госпожа не истязала свои жертвы собственноручно, она приказывала это делать своим служанкам. Целую неделю не давала девушкам есть, а тех, кто, проявляя жалость, тайком нарушал ее приказ, жестоко наказывала.
        На девятый вопрос: В Бецкове она мучила их в кладовке. В Шарваре — внутри града, куда никому не было позволено войти. В Керестуре истязали в уборной. В Чахтицах — под землей. Если мы находились в пути, госпожа истязала девушек в экипаже: била их, щипала, загоняла булавки в губы и под ногти.
        На десятый вопрос: Лучше всех знал это Бенедикт Дешо, однако никогда и словом об этом с ней не обмолвился. Знали и другие слуги, знали все, а Железоголовый Ишток, сбежавший впоследствии за Дунай, знал обо всем лучше других, он и хоронил больше других, правда, неизвестно где.
        На одиннадцатый вопрос: Еще во времена покойного господина она истязала девушек, но не убивала их, как теперь. После прихода Анны Дарабул графиня сделалась более жестокой. У нее есть шкатулка, в которой укреплено зеркало: так перед ним она, бывало, молилась целых два часа. Майорова из Миявы набрала какую-то воду, принесла ее госпоже, выкупала ее в кадке для замешивания хлеба, после чего воду вылила в речку. Выкупала она ее во второй раз, и в той кадке замесили тесто на пироги, которыми собирались угостить короля, господина палатина и Имриха Медери.
        Признание Илоны Йо
        На первый вопрос: Служила госпоже десять лет. Была кормилицей трех девочек и Павла Надашди.
        На второй вопрос: Не знает точно, сколько их было, но погублено достаточно много.
        На третий вопрос: Не знает обо всех, кто они были, какой народности. Убила сестру Грегора Яноши. Из Двойчиц привели двух дворянских девушек, одна еще жива. И из Чешского Брезова двух. Жена Яноша Баршоня тоже привела одну девицу, такую высокую, дочь земана. Она знает примерно пятьдесят погубленных девушек.
        На четвертый вопрос: Служанок искала жена Яноша Салаи, потом Шидо, а также одна словачка, что живет в Шарваре. Жена Баршоня наняла еще одну — она живет в Таплан-Фалве. Жена Яноша Липтаи также привела двух или трех, хотя и знала, что их собираются убивать, ибо госпожа угрожала ей. Одна из девушек умерла, вторая, которую зовут Кишцеглеи, жива. Ушла с женой Баршоня, той, что потом привела еще одну высокую девушку. Она потом долго ходила с Даниэлем Вашем, разыскивая новых девушек. Но нашли только одну, такую щупленькую из Войчиц.
        На пятый вопрос: Она тоже била девушек, если госпожа приказывала. Но мучила их Дарабулиха, заставляла стоять в ледяной воде, всю ночь истязала их, пинала. Госпожа сама раскаляла в огне ключ, после чего совала его в ладонь девушки. Так же поступала и с монетой, если обнаруживалось, что девушка нашла ее, но не отдала. А вот девушку из Эчеда госпожа убила вместе со старой служанкой.
        В Шарваре госпожа приказала раздеть донага сестру покойного господина. Это было летом. Она натерла ее всю медом и так оставила на целые сутки, чтобы ее грызли насекомые.
        Если у некоторых девушек начиналась падучая от претерпеваемых страданий и они валились на землю, графиня — по наущению супруга — всовывала им между пальцами бумагу, смоченную в масле, и поджигала. Господин уверял, что, будучи даже полумертвой, девушка все равно встанет.
        Жена Иштвана Сабо, что живет в Вепре, также привела много девиц, и другие делали это либо за деньги, либо за одежду. И Хорват, что живет в небольшой деревеньке неподалеку от замка, привела немало жертв.
        И Силваши, и Даниэль Ваш видели, как госпожа сама мучила девушек: раздевала донага и стояла перед ними. Голых девушек, поваленных на землю, она била так, что служанки собирали ладонями кровь перед ее постелью Потом она приказывала, чтобы кровавые пятна засыпали пеплом. И лакей, живший в замке, иногда бил девушек по лицу, если госпожа ему это дозволяла. Дора ножницами разрезала опухшие части девичьих тел. А госпожа порой зубами вырывала куски мяса из тела.
        И под Врановым умертвила одну в какой-то деревне и там и оставила, чтобы похоронили.
        На шестой вопрос: Когда Анна охромела, девушек били Дора и Ката, а потом и она.
        На седьмой вопрос: Она не знает, где хоронили трупы. Зато ей известно, что пятерых девушек бросили в большую хлебную яму, но затем Дора и Ката хоронили их под пение в Шарваре. В Керестуре погребением занимались школяры.
        На восьмой вопрос: Госпожа сама била и терзала девушек так, что иногда вся ее рубашка была в крови. Приходилось ей переодеваться. А каменная стена была до того залита кровью, что ее вынуждены были отмывать. А когда девушек била Дора, госпожа смотрела на это.
        На девятый вопрос: Повсюду, куда бы графиня ни приезжала, она прежде всего искала место, где бы она могла мучить девушек. В Вене монахи бросали в окна черепки, услышав доносившиеся до них крики и стенания.
        И в Прешпорке она приказывала Доре бить девушек.
        На десятый вопрос: Балтазар Поки, Иштван Ваги, Даниэль Ваш, а также все остальные служители чахтицкой госпожи знали об этих вещах. И Козма о них знал.
        На одиннадцатый вопрос: Она не знает, когда графиня стала заниматься этими делами, потому что, когда она к ней явилась, та уже все это проделывала. Но Дарабул научила госпожу всем жестокостям, ничего от нее не утаив в своей изощренности. Она все знает — сама видела, как госпожа обжигала свечками половые органы своих жертв.
        Признание Доры Сентеш
        На первый вопрос: У чахтицкой госпожи она служит пять лет. Добрыми словами и обещаниями Илона заманила ее идти служить в замок.
        На второй вопрос: Она знает примерно о тридцати служанках и портнихах, убитых графиней.
        На третий вопрос: Она не ведает, какой народности и чьи были эти девушки. Но, как говорит и первый обвиняемый, собрали их из многих мест.
        На четвертый вопрос: Сали, Баршонь, вдова Кочи, что живет в Домолке.
        На пятый вопрос: Обо всем она свидетельствует подобным же образом, как и предыдущие двое обвиняемых, однако добавляет, что к телу девушек графиня прикладывала также и раскаленные ложки. А если служанки отказывались бить девушек, то делала это она ножками от стула. Девушкам она всаживала булавки в рот — и так их мучила.
        Когда госпожа была больна и никого не могла терзать, она притягивала к себе девушек и вырывала зубами куски мяса из их щек и плеч. Булавками прокалывала пальцы девушки и говорила: если этой шлюхе больно, пускай вытащит иголки. А если та так и поступала, она била ее и расплющивала ей пальцы.
        На шестой вопрос: Женщины помогали госпоже мучить девушек — то одна, то другая, потому что она принуждала их к этому.
        На седьмой вопрос: За полторы недели в Чахтицах умерло пять девушек. Графиня приказала свалить их в кучу в чулан. После чего уехала в Шарвар, а Ката с остальными служанками перенесла трупы в большую яму. Остальные трупы, которых не могла спрятать, она приказала священнику похоронить прилюдно. Одно тело отвезли вместе с лакеем и Катой в Подолье и там его погребли.
        На восьмой вопрос: Госпожа сама била девушек. Обо всем остальном она свидетельствует, как предыдущие обвиняемые.
        На девятый вопрос. О застенках показывает где только находилась госпожа, там она девушек и мучила. Об остальном свидетельствует, как предыдущие.
        На десятый вопрос. Свидетельствует, как предыдущие.
        На одиннадцатый вопрос: Она не знает, когда госпожа приступила к этим истязаниям, так как она служит у нее только пять лет.
        Признание Каты Бенецкой
        На первый вопрос: Служит у чахтицкой госпожи десять лет. Варга, мать нынешнего шарварского проповедника, пригласила ее в замок стирать.
        На второй вопрос: Она не считала количество убитых девушек, ибо она всего лишь прачка. Но думает, что их было не менее пятидесяти.
        На третий вопрос: Она не знает, какой народности девушки и откуда они прибывали, так как она сама никого не приводила.
        На четвертый вопрос: Обо всем показывает, как предыдущие. И Аиптаи тоже доставляла девушек. К этому прибавляет: и Кардош привела двух. По этой причине впоследствии она не осмеливалась ходить в деревню. Но больше всего девушек привела Дора. И ту, что умерла последней, привела тоже она.
        На пятый вопрос: Показывает, как предыдущие, и добавляет: женщины научились истязать от Дарабулихи, после чего и ее саму принуждали бить девушек. Илона даже приказала затащить одну в застенок и избить до смерти.
        Когда Илона била девушек, госпожа кричала: «Сильнее! Бей сильнее!»
        К девушке, которая была уже едва жива, подошла графиня и, полумертвую, добивала. В одиннадцать часов та умерла.
        На шестой вопрос: Илона бывала самой жестокой, хотя одна рука у нее покалеченная. Вот почему госпожа часто звала ее в Шарвар — присматривать за всем. Двух ее дочерей госпожа выдала замуж и подарила им четырнадцать юбок. Она прислушивалась к ее советам больше, чем к советам остальных. И Дора била девушек, и она, Ката, когда ее принуждали, так как ее мучили, если она ослушивалась. Однажды она целый месяц страдала от полученных ран. Как-то графиня отправила с Дорой всех молодых служанок на град — это когда ее графская милость госпожа Зринская пожаловала в Чахтицы. В тот раз Дора держала служанок под строгим присмотром — ни есть, ни пить им не давала. Они, точно рабыни, никуда не смели отойти. Ледяной водой их поливала, ночью заставляла стоять голыми, приговаривая. «Пусть гром поразит того, кто их накормит!» Так она следила за ними, что никакой гайдук или кто другой не могли дать им есть. А потом, когда графиня собралась ехать в Пьештяны с госпожой Зринской, она послала Кату на град узнать, может ли кто из них сопровождать ее, — ведь она отправила всех туда на поправку. Ката видела, что они просто
теряют сознание от слабости и истощения, и когда она поведала госпоже, что ни одна из девушек не в состоянии ехать, та притворно стала ломать руки и говорить, что это не должно было случиться. Позднее, когда по ее приказу девушек перевезли в замок, она с Дорой била их, не давала им есть, так что девушки умерли.
        На седьмой вопрос: Двух из умерщвленных девушек похоронили в Подолье, как о том свидетельствовали и предыдущие. Потом пятерых девушек — Дора знает, как они умерли — она засунула под кровать, но все равно продолжала носить им еду, будто они были живые. Госпожа уехала в Шарвар и повелела Кате вымыть в комнате пол, а девушек похоронить. Но она это не сделала — сил не хватило, — оттого тела несчастных оставались под кроватью, и трупное зловонье разносилось по всему замку, даже за его стенами. Позднее она их с помощью Дарабул, Барборы и Катрины предала земле по церковному обряду в большой хлебной яме. Сама Дора бросила в реку одну убитую, а убила она восьмерых.
        На восьмой вопрос: Так же, как предыдущие.
        На девятый вопрос: Так же, как предыдущие, но добавляет еще, что госпожа и в Вене терзала Илону Гарцай.
        На десятый вопрос: Свидетельствует, как предыдущие.
        На одиннадцатый вопрос: От Дарабул научилась способам пыток и всем жестокостям.
        В зале наступила гробовая тишина. Никто не мог прийти в себя от потрясения и ужаса. Невозможно было осознать в полной мере все те страшные пытки и кровопускания, которым подвергались девушки. Первым высказался граф Няри:
        - В записях много неясностей, о многих преступлениях можно догадаться лишь по незначительным намекам. У меня есть обоснованное подозрение, что допрос не был произведен как полагалось.
        Кастелян Гаспар Баяки при этом замечании беспокойно заерзал в кресле и посмотрел на палатина.
        - Все произведено как следует, — раздраженно заметил палатин. По его указанию данные, касающиеся прямо Алжбеты Батори, и особенно ее омовений в крови, в записи не вносились, и он был как раз возмущен, что кастелян не до конца справился с задачей.
        - Позволю себе заметить, — не отступал граф Няри, — что не все произведено как следует! Со своей стороны я не считаю допрос окончательным. Я требую, чтобы свидетелям были предъявлены дальнейшие вопросы, которые дали бы возможность более точно определить, скольких девушек чахтицкая госпожа умертвила собственноручно, сколько из них принадлежало к земанскому сословию, кроме того, свидетели должны быть допрошены и о том, как Алжбета Батори купалась в крови своих жертв!
        Большинство присутствующих замерло. Кровавые купели чахтицкой госпожи многие считали досужим вымыслом, но, выходит, и этот невероятный слух подтвердился.
        - В записях, — воскликнул граф Няри, — говорится и о других сообщниках Алжбеты Батори! Мы узнали о многих других подручных злодейки, загонявших жертвы в западню. Я требую, чтобы и их вина была выявлена, чтобы они также были допрошены и наказаны.
        Палатин побагровел от гнева:
        - Твои требования чрезмерны. Это означало бы лишь затягивать неприятное дело, которое я хочу как можно быстрее закончить.
        Разгорелся внезапный спор между палатином и графом, делавшим упор на требования короля, чтобы к разбирательству были привлечена и Алжбета Батори.
        - У меня достаточно доказательств, чтобы убедить короля, что я действую правильно, — кричал палатин.
        Граф Няри, явно рассерженный, покинул зал.
        Судьи заседали до поздней ночи. Городские гайдуки свозили дрова и раскладывали костры.
        В Бытче каждый знал, что утром состоится казнь…
        Казнь
        Той ночью вся Бытча спала неспокойным сном, и на рассвете все были на ногах, чтобы не пропустить событие, свидетелем которого редко кому выпадает быть.
        Погребальным звоном гудел колокол на башне, и суровые судьи во главе с палатином двинулись к месту казни, куда сбежался весь город.
        У огромного костра любопытные, не дыша, отметили появление палача в красном плаще и маске, а за ним выход Фицко, Илоны Йо и Доры Сентеш в окружении гайдуков.
        Помощники палача раздували каленые угли на железной жаровне. Палач отогнул плащ, сунул в угли клещи, а другой рукой вонзил в колоду блестящий топор.
        Член королевской судебной палаты развернул свиток бумаги, оглядел притихшую толпу и стал торжественно читать:
        ПРИГОВОР
        Мы, высшие королевские судьи Теодуз Сирмиензис из Сулёва, Гашпар Ордоди, тренчанский поджупан[66 - Поджупан — заместитель главного жупана, примерно соответствующего губернатору. Поначалу поджупана назначал главный жупан, затем он уже избирался на собрании жупы.], Ян Давид, оравский поджупан из Святого Петра, чиновники Юрай Леготский, Юрай Затурецкий, Микулаш Грабовский, Ян Борчицкий, член высшего апелляционного королевского суда тренчанской столицы Сентмарьяи, иначе Габор Глиницкий, жилинский трицесиматор[67 - Трицесиматор (лат.) — сборщик подати, собираемой в государственную казну в размере одной тридцатой части (3,3 %) от стоимости товара.] Михал Тужинский, а также Рафаэль Квашовский, Бенедикт Козар, Иштван Маршовский, Иштван Акай и Ян Медвецкий сим объявляем каждому, кому знать сие надлежит, что, собравшись здесь, в городе Бытче, января седьмого дня лета 1611 по призыву его светлости графа Дёрдя Турзо из Бетленфалвы[68 - Бетленфалва — деревня Бетлановцы в Спишской жупе.], палатина и постоянного жупана Оравской столицы, мы выслушали от имени его светлости королевского палатина из уст его
секретаря Юрая Заводского выдвинутое против Яна Фицко и шарварских обывательниц Илоны, Доры и Катерины обвинение нижеследующего содержания:
        Очевидно, что по воле Божьей, по воле его величества короля, вельмож и сословий страны, сиятельному господину графу Дёрдю Турзо затем и вверена блистательная должность палатина, дабы, невзирая на личности, защищать добрых и невинных, а недобрых наказывать. Поэтому его светлость, стремясь исполнить свою обязанность после завершения иных для блага страны полезных дел и не желая закрывать глаза и на страшные от сотворения света у женского рода неслыханные жестокости и душегубство противу человеческой плоти, допускаемые Алжбетой Батори, вдовой Ференца Надашди, мужа благородной памяти, имеющего великие заслуги перед отечеством, душегубство, допускаемое сей женщиной по отношению к служанкам и другим женщинам, невинным душам и приведшее к гибели этих женщин в поистине невероятном числе, предписал обстоятельно расследовать обвинения, выдвинутые противу графини Надашди.
        Правдивость обвинения была подтверждена признанием ее собственных прислужников.
        Заслушав о жестокостях, в чахтицком замке совершаемых, его светлость по возвращении из прешпоркских октав[69 - Прешпоркские октавы (iudicia oktavalia) или так называемые «октавальные суды», которые развивались в судебной практике со времен династии Арпадов, когда заседание совершалось в определенные привычные дни. Такое название они получили в связи с тем, что заседание суда всегда приходилось на восьмой день после какого-либо праздника. Статья закона от 1446 г. предписывала, что «октавальные» суды должны состояться 4 раза в год, обладая полномочиями высшего суда: кроме обычных судей, его членами являлись два представителя высшего духовенства и два представителя высшей шляхты, равно как и шестнадцать самых компетентных правоведов страны. Институт «октавальных» судов был отменен в 1723 г.] с графом Микулашем Зринским, Юраем Другетом, зятьями чахтицкой госпожи, с Павлом Медери, опекуном ее сына, осиротевшего Павла Надашди, с многочисленной прислугой и воинским сопровождением неожиданно посетил чахтицкий замок и сразу же у входа убедился в правдивости того, о чем показывали свидетели. Ибо там
обнаружена девушка по имени Дорица, умершая вследствие побоев и истязаний и еще две до смерти замученные умирающие девушки. Там же обнаружена и графиня Надашди. В высшей степени возмущенный ужасным, более чем звериным бешенством и жестокостью Алжбеты Батори, его светлость приговорил ее, алчущую крови, безбожную и на месте преступления застигнутую, к пожизненному заключению в темницах чахтицкого града. Фицко, Илона, Дора и Ката, помощники столь чудовищного злодеяния, в котором сами признались, привлечены к суду, и за их кровавые поступки ожидают назначения самых строгих кар, дабы таким образом восторжествовала справедливость и другим неповадно было творить подобные жестокости.
        Нам были предъявлены удостоверенные записи расследования дела Надашди и показания свидетелей. Они прилюдно прочтены, и обвиняемые с учетом отдельных пунктов были поочередно по одному допрошены. Из первых признаний они ничего не утаили и не отменили, а добавили только то, что свои поступки они совершали под угрозами своей госпожи и будучи ею принуждаемыми. После этого были вызваны свидетели в следующем порядке:
        1. Юрай Кубанович, чахтицкий обыватель, присягнувший свидетель. Был в чахтицком замке и видел труп одной из убитых в последнее время девушек, который выносили, когда Батори была уже в заключении. На трупе он заметил следы от ударов и ожоги.
        2. Ян Валко.
        3. Мартин Янкович.
        4. Мартин Кршко.
        5. Андрей Угрович, все чахтицкие обыватели свидетельствовали, как и Юрай Кубанович.
        6. Ладислав Анталович, чахтицкий обыватель, подтвердил то же самое под присягой.
        7. Томаш Зима, чахтичанин, свидетельствовал, что знает о предании земле двух девушек на чахтицком и одной на подольском кладбищах. Когда чахтицкий предикатор обвинил госпожу с кафедры, тела убитых девушек были перенесены в Подолье.
        8. Ян Храпманн, присягнувший чахтицкий обыватель, свидетельствовал в согласии с предыдущими.
        Кроме того, добавил, что, когда спросил одну девушку, которой удалось спастись от убиения, кто является помощниками госпожи, он получил такой ответ: кровопусканием занимается сама госпожа, только помогает ей женщина, переодетая мужчиной. Имени этой женщины девушка не назвала.
        9. Андрей Бутора, чахтицкий обыватель, свидетельствовал, как и Ян Храпманн.
        10. Девушка по имени Зуза под присягой утверждала, что Батори совершала ужасные эти злодейства над ее подругами — служанками. Помощниками при пытках и убивании были Илона, Дора, Анна, которую звали Дарабул. Фицко был господским гонцом, он похищал девушек и приводил к ней. Ката была более чуткого и доброго сердца; девушек била против своей воли; даже была так милосердна, что в темницу тайком приносила им и пищу. Свидетельница показывает далее, что Якуб Силваши нашел в ларце госпожи грамоту или список, по которому количество убитых девушек составляет шестьсот десять человек, и что это число чахтицкая госпожа сама собственноручно записала.
        11. Сара Бараняи, вдова Петра Мартона, присягнувшая свидетельница, показывает как Зуза и говорит, что за четыре года, пока она служила у Надашди, из числа женской прислуги убили более восемнадцати девушек. Она это слышала от шарварского кастеляна по имени Бичерди и сама это также наблюдала и пережила.
        12. Илона, вдова Иштвана Ковача, под присягой подтвердила, что за три года ее службы Надашди и ее прислужники убили мучительскими способами более тридцати девушек. Она привела много случаев волшбы и отравления ядом. Особенно тот, когда при помощи колдовства и подмешивания яда и бормотания таинственных заклинаний она пыталась погубить его милостивейшее величество палатина, господина Имриха Медери и других. Показания остальных свидетелей почти без исключения ею подтверждены.
        13. Анна, вдова Иштвана Генци, была последним свидетелем. После присяги она рассказала об убийствах, творимых чахтицкой госпожой и ее сообщниками. Показала, что среди убиенных была и ее собственная десятилетняя дочка, к которой ее не пустили во время самых больших мучений, когда она пыталась проведать ее в замке.
        Приняв все вышесказанное к сведению и обдумав, суд выносит следующее решение. Поскольку публичным признанием обвиняемых, подтвердившим перед настоящим судом данные свидетелей, и особенно показания Доры, как главной сообщницы, доказано, что чахтицкая госпожа допускала против невинной женской плоти страшные злодеяния, в чем Дора, Илона и Фицко были ее тайными сознательными помощниками, и так как общественное подозрение прямыми добровольными признаниями обвиненных достаточно прояснилось и допрошенными свидетелями подтвердилось, после непредубежденного обсуждения и основательного обдумывания всенародно оглашается сей приговор: из признаний обвиняемых перед судом, добровольно и под пытками данных, и из допроса свидетелей нагляднейшим образом доказаны преступления обвиняемых, а именно, преступления, любую воображаемую злобу и жестокость превосходящие, сиречь ужасное умерщвление и терзание самыми разнообразными и коварными способами, — а так как жестокие преступления сии должны быть наказаны самой суровой карой, мы приговариваем: прежде всего вырвать железными клещами палача у Илоны, а затем у Доры, как
главных виновниц указанных страшных злодеяний против невинной женской плоти, пальцы обеих рук, этих орудий мучений и душегубства, после чего их самих сжечь на костре. Что касается Фицко, чья вина смягчена его молодым возрастом и участием в меньшем количестве преступлений, он приговаривается к отсечению головы и сожжению тела заодно с телами осужденных женщин.
        Приговор во всеуслышание объявлен осужденным, а также предписано его немедленное приведение в исполнение[70 - В романе приговор не содержит решения в отношении четвертой обвиняемой — Каты Бенецкой. Согласно историческим документам, кроме Фицко, все свидетели, включая и двух других обвиняемых женщин, давали показания в ее пользу. Она была освобождена, хотя временно и оставалась под стражей на случай дополнительных доказательств ее вины.].
        Когда Теодуз Сирмиензис из Сулёва дочитал приговор, пандурам пришлось осужденных схватить, ибо они пытались убежать, доведенные до умопомрачения призраком страшной смерти, чьи когти они уже на себе чувствовали. Они так отвратительно визжали, что у стоявших вокруг стыла кровь в жилах.
        Помощники палача прежде всего взяли из рук пандуров Илону Йо и сунули палачу сначала одну руку, потом другую.
        Лица у всех были бледны.
        Палач раскаленными клещами вырывал один палец за другим. Когда дело дошло до четвертого пальца, она лишилась сознания. Помощники поволокли ее по ступенькам на помост и привязали к одному из столбов, торчавших из костра. Дора Сентеш впала в бесчувствие уже от одного вида своей подруги, привязанной к столбу на костре, и ее пальцев, алевших на снегу у ног палача. Вскоре ее с вырванными пальцами тоже привязали к столбу рядом с Илоной Йо.
        Настал черед Фицко. Три пандура с помощью помощников палача повалили его на землю и прижали голову горбуна к колоде. Палач взмахнул топором, и голова Фицко отделилась от шеи. Одновременно замолк и яростный рев, который рвался из горла Фицко. Отъятая голова покатилась с колоды, и те, кто видел открытый рот горбуна, готовы присягнуть, что слышат его рев еще и поныне. Затем палач схватил тело Фицко, бросил его на костер, как полено, а за ним швырнул туда и голову, сгреб двадцать кровавых пальцев и, словно мусор, бросил их туда же. Затем приказал помощникам разжечь огонь. Поленья затрещали, пламя взвилось ввысь и облизнуло двух женщин, которые, придя в себя, разразились диким ревом, но вскоре снова потеряли сознание, чтобы утихнуть уже навсегда…
        И в Чахтицы отправился гонец с поручением, чтобы на граде воздвигли виселицы на все четыре стороны света в знак того, что справедливость восторжествовала.
        Костер уже догорал, когда граф Няри подошел к палатину и сказал:
        - Уверяю твою палатинскую светлость, что на этом или другом месте вспыхнет еще один костер, и на нем в пепел обратится самая жуткая злодейка всех времен — Алжбета Батори.
        Еще две страницы из чахтицкой приходской хроники
        Я пишу эти строки января десятого дня в лето 1611 от Рождества Христова с сердцем, исполненным радости. Сегодня неожиданно пожаловал в град наш палатин Дёрдь Турзо, да будет ему честь и слава. Приехал со своею свитой, отправляясь в Прешпорок, дабы отвезти туда Андрея Дрозда, предать его суду и потребовать наказания. Он был немало озадачен, найдя Дрозда не в темнице града, а за приятельской беседой с кастеляном.
        «Кастелян, вы проводите время за разговором с разбойником, которого должны держать в темнице?» — возмущенно спросил палатин.
        Рядом с Андреем была Эржика Приборская. Испуганно обнимая его, она со слезами на глазах смотрела на палатина.
        «Если этот человек должен быть в темнице, то и мое место рядом с ним, ибо я делал то же самое, что и он, — ответил кастелян. — Ваша палатинская светлость назначили меня кастеляном этого града и одновременно с этой должностью поручили следить за Андреем Дроздом. Я следил за ним согласно своей совести и разумению, а теперь передаю его вам».
        Палатин кивнул ратным, чтобы они взяли Дрозда.
        «Но, — гордо выпрямился Микулаш Лошонский, — одновременно слагаю с себя свои обязанности, которыми ваша палатинская светлость изволили почтить меня, и вместе с этой должностью отдаю и себя в ваши руки, ибо я заслуживаю той же участи, что и Дрозд».
        «Подобной участи заслуживают многие, — ответил палатин, — но я их всех простил. Один будет отвечать за всех, и именно их предводитель, Андрей Дрозд».
        «Если ваша светлость изволили решить так, — кастелян подошел к палатину, — чтобы один пострадал за всех, прошу вас, пусть это буду я».
        «Нет!» — вскричал Андрей Дрозд.
        «Почему ты решаешься на такую жертву?» — спросил палатин, явно растроганный этим поступком.
        «Я стар, мои дни сочтены, и если я погибну, никто не будет меня оплакивать, но здесь…»
        Палатин посмотрел на Эржику, которая трепетно смотрела на кастеляна — глаза ее были полны слез.
        Палатин положил руку на плечо кастеляна.
        «Ты мужественный человек, Микулаш, каким был всегда».
        Тут к палатину подскочил Андрей Дрозд:
        «Я никогда не соглашусь, чтобы из-за меня страдал тот, кого я так глубоко уважаю и так люблю!»
        Палатин смотрел на кастеляна, смотрел на Андрея Дрозда, Эржику Приборскую и чувствовал, что уже не в силах заглушить голос своего сердца. Улыбка уже смягчила его строгое лицо.
        «Так кого же из вас я должен увести?»
        «Никого!» — воскликнула Эржика Приборская, которая тут же уловила перемену в чувствах и мыслях палатина.
        «Пусть будет так, как ты решила», — сказал Дёрдь Турзо, искренне сожалея, что причинил столько страданий двум молодым сердцам.
        Сегодня у меня были Дрозд, Кендерешши, Калина, Ледерер, Эржика, Магдула, Мариша и Барбора, которую быстро оздоровило счастье, улыбнувшееся ей. Все на седьмом небе, и мое старое сердце скачет и радуется вместе с ними.
        Особенно преисполнены ликования Андрей Дрозд с Эржикой, поскольку сегодня Юрай Заводский принес грамоту, которой подтверждается их брак.
        Но в подобном счастье не отстали и остальные — уже в воскресенье у них будет первое оглашение брака… Приходится спешить, поскольку вскоре они наденут военную форму.
        Один Ледерер не станет солдатом. Он взял мастерскую Репаша, которая была ему предназначена вместе с дочерью мастера…
        Столько блаженного довольства я еще никогда вокруг себя не видел.
        Всем дышится легче, в том числе и городу.
        Сегодня я встретил еще одного просветленного человека. Монаха, францисканца. Он пришел ко мне в приход, я с радостью узнал его. Это Михал Приборский, который некоторое время назад исчез. Когда он понял, что Эржика не его сестра, когда увидел, как она любит Андрея Дрозда и убедился, что никогда не станет его любить иначе, чем как брата, он ушел в монастырь, чтобы забыться. И нашел там утешение. Он искренне разделяет счастье Эржики…
        Сентября 15 дня в лето 1614 от Рождества Христова. Пишу эти строки сразу же после ухода Микулаша Лошонского, который приходил известить меня, что чахтицкая госпожа скончалась сегодня ночью в подземной темнице.
        Стало быть, конец спорам между палатином и королем — привлечь ли графиню к суду или нет. Она уже перед Высшим Судией…
        Умерла она без света, без утешения, всем миром покинутая…
        Смерть постигла и графа Няри, не подарив ему окончательной победы.
        Не он — смерть привлекла Батори к суду.
        К суду наисправедливейшему из всех!
        На улице бешено завывает буря.
        Словно испустили дух с десяток колдуний…
        notes
        Примечания
        1
        Ян Поницен-Поницкий — историческое лицо Ян Поникен, евангелический священник из Чахтиц, предъявивший в конце 1610 г. публичное обвинение Алжбете Батори на «октавальном» суде (см. сноску на с. 566), на котором председательствовал палатин Дёрдь Турзо (см. сноску на с. 72). (Здесь и далее примеч. перев.)
        2
        Чахтицы — местечко в Тренчанском округе (жупе). Сведения о нем содержатся уже в грамотах XIII века. Обладало правом торговли начиная с XIV века. Привилегиями короля Сигизмунда (императора Священной Римской империи с 1410 г., с 1387 г. — короля Венгрии, в 14191421 и 14361437 гг. — короля Чехии) с 1437 г. жители местечка были освобождены от выплаты «тридцатника». После смерти Стибора из Стиборжиц Чахтицы в начале XV века перешли во владение знатного венгерского рода Орсагов из Гуты. Позднее их владения перешли к министерству уделов, а затем Максимилиан II (15641576) обменял Чахтицы с Уршулой Канижаи на ее наследственный замок (Нэдь Канижа недалеко от Дравы), который в качестве пограничной крепости имел важное оборонное значение. Уршула Канижаи вышла замуж за палатина Тамаша Надашди (14981562), и таким образом Чахтицы перешли во владение рода Надашди: сына Тамаша — Ференца Надашди (ум. 1604) и его жены Алжбеты Батори (ум. 1614), а затем их детей — Павла и Катерины Надашди, выданной замуж за Дёрдя (словац. Юрая) Другета. История местечка тесно связана с историей чахтицкого града.
        3
        Здесь приведена устаревшая транскрипция имени Мухаммед. Имеется в виду смерть турецкого султана Мухаммеда III (1566 -1603), сына Мурада III, правившего с 1593 г.
        4
        При Житаве, левостороннем притоке реки Нитры, 20 октября 11 ноября 1606 г. было заключено перемирие между посланцами Рудольфа II (1576 1612) и султана Ахмета I. За 200 000 талеров турки отказались от ежегодного сбора дани и признали Рудольфа II императором.
        5
        Магистр — академическое звание профессора на философском факультете университета в средние века.
        6
        Знаменитый университет (с 1502 г.) в Германии, колыбель реформации и арена деятельности Мартина Лютера.
        7
        Катерина Палфи (1542 -1618) — графиня, супруга палатина Иштвана Иллесхази, венгерского аристократа и гуманиста, литовского и тренчанского жупана (правителя округов); основала евангелическую гимназию в Бановцах.
        8
        Суперинтендант — иерарх протестантской церкви.
        9
        Элиаш Лани (1570 -1618) — поначалу евангелический священник в Мошовцах, затем в Бытче, где и умер. Суперинтендантом стал в 1610 г.
        10
        Алжбета Батори (1560 1614) — графиня, вдова Ференца Надашди. Владычица чахтицкого замка и панства, известна в истории особой садистской жестокостью по отношению к молодым девушкам и женщинам. Возможно, она не купалась в их крови, как о том повествует легенда, однако умертвила великое множество невинных женщин, находя в их пытках и мучениях особое наслаждение. Когда ее преступления получили огласку, власти во избежание скандала в аристократических кругах — осудили ее на пожизненное заключение в подземелье ее же собственного града. Умерла (согласно некоторым источникам, была отравлена) 28 сентября 1614 г.
        11
        Восстание Дожи - знаменитое крестьянское восстание под предводительством мелкопоместного шляхтича Дёрдя (словац. Юрая) Дожи. За храбрость в войне против турок был возведен в дворянское сословие и в 1514 г должен был возглавить против них поход крестоносцев («куруцев»). Под Цегледом за короткое время он собрал 40 000 крестьян изнемогавших под гнетом шляхты. Когда король приказал ему вторгнуться в Боснию, Дожа призвал народ к борьбе против вероломной шляхты. Однако ему не удалось захватить Сегедин под Темешваром (совр. Тимишоара), он был разбит и взят в плен Яношем Запольяи, руководившим подавлением восстания и владевшим чуть ли не половиной Словакии (в 1526 -1540 гг был венгерским королем). Дожа был заживо испечен на раскаленном железном троне. После расправы с повстанцами было введено жесточайшее кровавое законодательство, был принят венгерский кодекс «Трипартитум» («Три книги об обычном праве венгерского королевства» — лат.), узаконивавший притязания среднего и мелкого дворянства в ущерб интересам подневольных крестьян (т. е. было узаконено «вечное рабство»).
        12
        «Кобыла» скамья для наказаний палками, к ней привязывали осужденного.
        13
        Гайдуки — личная охрана шляхтича, господские вооруженные служители в старой Венгрии.
        14
        Прешпорок — словацкое название Братиславы (венг. Пожоль, нем. Прессбург).
        15
        Бакалавр — тот, кто достиг в средние века первой ступени академического звания в высшей школе.
        16
        Нижняя земля — имеется в виду Венгрия, в отличие от Верхней Венгрии, нынешней территории Словакии.
        17
        Комарно — когда-то самостоятельное село под Чахтицами, впоследствии слившееся с ними.
        18
        Яворина — горный массив между Миявой и Вларским перевалом.
        19
        Ментик (от венг. mente — накидка, плащ) — короткая куртка, опушенная мехом; часть гусарского обмундирования.
        20
        Комитат — то же что «жупа» в старой Венгрии; соответствует губернии.
        21
        Магистрат — сословный орган городского управления, первоначально имел административно-судебные функции.
        22
        Предикатор — протестантский проповедник.
        23
        Земан — представитель мелкопоместной шляхты в старой Венгрии.
        24
        Санктуарий — часть нефа в римско-католическом храме, в котором помещается главный алтарь.
        25
        Тамаш Эрдёди (1553 -1624) — граф, хорватский банус (соответствует губернатору).
        26
        Сикст V (1521 -1590; настоящее имя — Феличе Перетти) — кардинал, избранный в 1585 г. папой римским. Став главой католической церкви, обновил учреждения Ватикана, однако о его личной жизни возникло множество легенд.
        27
        Лукреция Борджа (1480 -1519) — представительница знаменитого рода испанского происхождения, игравшего значительную роль в жизни Италии XV — начала XVI веков. Когда ее отец стал папой римским (Александр VI, 1431 -1503), Лукреция вышла замуж за пезарского герцога Джованни Сорцу, затем после развода в 1497 г была обвенчана с герцогом Альфонсом из Бишелье (провинция Бари). В 1500 г. муж ее был убит, и она была выдана за феррарского герцога Альфонса Д'Эсте. Родила ему трех сыновей, во дворце Феррары вела образцовый образ жизни, покровительствуя науке и искусствам, но о ее предшествующей жизни ходило множество самых мрачных слухов, возможно, преувеличенных.
        28
        Эчег — град в болотистом крае Сатмарской жупы в старой Венгрии. Построен в 1325 г., почти 300 лет находился во владении рода Батори, затем в 1624 г правитель подарил его Габору Берлену, семиградскому (трансильванскому) князю с 1613 г., избранному в 1620 г венгерским королем.
        29
        Палатин — согласно законам венгерского государственного управления, палатин был вплоть до 1853 г. наместником короля и управляющим страны. Сперва назначался королем, с 1439 г его выбирал сейм, а с 1525 г. эта должность стала пожизненной.
        30
        Семиградье — ныне Трансильвания.
        31
        Граф Брунсвик — вероятно, речь идет о земане Тамаше Брунсвике, который был в 1622 -1625 гг придворным палатина Станислава Турзо. Род Брунсвиков — немецкого происхождения; получил поместья в Нижней и Верхней Крупе лишь в конце XVII века. Графский титул был присвоен только Антону Брунсвику в 1775 г.
        32
        Криштоф Орсаг — последний потомок рода, с Геленой Зриньи не имел детей. Был главным жупаном Новоградской жупы с 1552 г. В 1560 г. король подтвердил дарственную на Чахтицы и другие поместья, но после смерти Криштофа Орсага все они отошли к министерству уделов.
        33
        «Здесь покоится знатный и благородный господин, некогда граф Криштоф Орсаг из Гуты, краевой судья и советник его величества святого императора римского Матьяша, равно как и граф Новоградской жупы. Преставился 9 октября 1567 года в возрасте тридцати двух лет» (лат.).
        34
        Габор Батори был семиградским (трансильванским) герцогом в 1608 -1613 гг. В действительности Алжбета Батори была его двоюродной сестрой, ибо Габор Батори происходил от другой (сомлиосской) ветви рода и имел лишь брата Андрея. У Алжбеты Батори, происходившей от эчегской ветви, кроме сестер Жофии и Клары, был лишь брат Иштван, земский судья, умерший в 1605 г. Габор Батори, который своей неограниченной властью скорее походил на пашу, чем на князя Семиградья, был свергнут восставшей шляхтой и горожанами, которыми руководил Габор Бетлеи. При попытке к бегству в 1613 г. он был убит.
        35
        Стефан Баторий (1533 -1586) — с 1571 г. — герцог Семиградья, с 1576 г. — король польский. Католик, приверженец религиозной терпимости. С супругой Анной Ягеллон детей не имел и умер в Гродно в 1586 г. Алжбета Батори доводилась ему не внучкой, а племянницей по другой ветви рода.
        36
        Сениор — высокий сан протестантских священников.
        37
        Палатин Дёрдь (словац. Юрай) Турзо (1567 -1616) — граф, главный жупан Оравской жупы, с 1609 г. — палатин. Самый знаменитый представитель рода, возглавивший венгерские протестантские сословия в начале XVII века. Главная его резиденция — Бытча.
        38
        Кивер (польск. Kiwior) — высокий головной убор с круглым дном, козырьком, подбородным ремнем и различными украшениями.
        39
        Пандур — наемный солдат, оплачиваемый жупой.
        40
        Валашка — пастушья палка с топориком.
        41
        Кроме сына Андрея, умершего в детском возрасте, у Алжбеты Батори от брака с Ференцем Надашди были сын Павел, дочери Анна, выданная за Микулаша Зриньи (Зринского), Катарина, которая была замужем за Юраем Другетом из Гумменного, и Урсула. О внебрачной дочери (Эржике Приборской) в исторических свидетельствах не упоминается.
        42
        Чахтицкий град стоит на расстоянии получаса ходьбы западнее Чахтиц, на одном из холмов Малых Карпат. Ныне лежит в руинах. Точную дату его возникновения установить не удалось, но в эпоху венгерской королевской династии Арпадов он уже стоял; с конца XIV века его история прослеживается последовательно. Поначалу он был собственностью короля Сигизмунда, но, в 1392 г. король подарил его братиславскому графу польского происхождения Стибору из Стиборжиц (1347 -1414), основателю рода, выпускнику Пражского университета, жупану братиславской, тренчанской и нитранской столиц, семиградского герцога. После его смерти град унаследовал его сын Стибор II, но в 1434 г. он умер, не оставив потомства, и все его поместья снова отошли к министерству уделов. Однако в 1436 г. чахтицкий град и панство король Сигизмунд подарил Михаилу Орсагу из Гуты, ставшему впоследствии палатином. Во владении этого рода град находился до 1567 г., затем перешел во владение рода Надашди. К градному панству в те времена принадлежали села: Брезовая, Чахтицы, Частковцы, Граховиште, Грушов, Корытное, Костолное, Крайное, Комарно, Костоланы,
Лубина, Подолье, Старая Тура, Вадёвцы, Вишневое, Врбовое, Закостоланы, Жилина и отчасти Дубованы и Бзинцы. История града совпадает с историей самих Чахтиц.
        43
        Вранов град, сейчас уже не существующий, находился в округе Михальцев. Последние сведения о нем сохранились с начала XVII века, когда он был собственностью Иштвана Батори и его супруги Фружины Другет.
        44
        Кабаня — часть словацкого национального костюма.
        45
        Галена — суконное пальто свободного покроя, национальная словацкая одежда.
        46
        Ныне Рача на территории Братиславы.
        47
        Иштван Няри (ум. в 1643 г.) — барон, вассал короля и королевский советник.
        48
        Нотар — королевский чиновник.
        49
        Бонтон — правила хорошего тона, принятые в светском обществе.
        50
        Скамья покровителя церкви (костела), которым в те времена всегда являлся властитель панства.
        51
        Король Матвей II Габсбург (1557 -1619) — третий сын Максимилиана II; с 1606 г. был наместником короля в Венгрии, с 1611 г. — королем Чехии, а после смерти Рудольфа II с 1612 г. — и немецким императором. Вел пронемецкую и прокатолическую политику.
        52
        Андрей Якушич (ум. 1623) — властелин сел Вршатца и Прусского, муж Юдиты Турзо. Барон с 1600 г.
        53
        Анна Цобор — графиня, вторая жена Дёрдя Турзо.
        54
        Эрцгерцог Максимилиан (1558 -1618) — австрийский эрцгерцог, четвертый сын императора и короля Максимилиана II (1527 -1576).
        55
        Эрцгерцог Фердинанд Штирийский (1578 -1637) — сын штирийского эрцгерцога Карла и Марии Баворской, наследник короля Матвея II под именем Фердинанда II, императора римского, короля чешского и венгерского. Решительный сторонник католицизма.
        56
        Франко Форгач (1566 -1615) — остригомский (эстергомский) эрцгерцог, горячий поборник католической аитиреформации, занимавшей по отношению к протестантам непримиримую позицию: с 1607 г. — кардинал и наместник короля Венгрии
        57
        Жофия Форгач (род. 1568) — первая жена Дёрдя Турзо.
        58
        Сиверко — северный ветер (диалект.)
        59
        На месте преступления (лат.).
        60
        Юрай Другет (1583 -1620) — граф, главный жупан земплинской жупы, земский судья. Был мужем Катерины Надашди; воевал против трансильванского князя Дёрдя (славац. Юрая) Ракоци, который оттеснил его в Польшу, где он и умер. Ракоци нанес императорским войскам ряд поражений, присоединил к Трансильвании большую часть словацких комитатов.
        61
        Микулаш Зринский (ум. 1625) — граф, муж Анны Надашди, дочери Алжбеты Батори.
        62
        Имеется в виду Павел, сын Ференца Надашди и Алжбеты Батори. В 1604 г. стал главным жупаном жупы Ваш, с 1625 г. — граф.
        63
        Число жертв Алжбеты Батори, согласно показаниям обвиняемых, колеблется от 37 до 80. Различные авторы приводят разные цифры, чаще всего они сводятся примерно к 300.
        64
        Подолье — село в тренчанской жупе, когда-то оно относилось к чахтицкому граду и панству. До середины XVII века было известно лишь под названием Лесеге, теперешнее название появляется лишь в уставной грамоте 1671 г.: «Лесеге или Подол».
        65
        Теодуз Сирмиеизис был самым выдающимся представителем рода, который получил в 1557 г. от Фердинанда I поместья в Сулёеве-Градном. С 1593 г. стал поджупаном тренчанской жупы, затем членом судебной палаты.
        66
        Поджупан — заместитель главного жупана, примерно соответствующего губернатору. Поначалу поджупана назначал главный жупан, затем он уже избирался на собрании жупы.
        67
        Трицесиматор (лат.) — сборщик подати, собираемой в государственную казну в размере одной тридцатой части (3,3 %) от стоимости товара.
        68
        Бетленфалва — деревня Бетлановцы в Спишской жупе.
        69
        Прешпоркские октавы (iudicia oktavalia) или так называемые «октавальные суды», которые развивались в судебной практике со времен династии Арпадов, когда заседание совершалось в определенные привычные дни. Такое название они получили в связи с тем, что заседание суда всегда приходилось на восьмой день после какого-либо праздника. Статья закона от 1446 г. предписывала, что «октавальные» суды должны состояться 4 раза в год, обладая полномочиями высшего суда: кроме обычных судей, его членами являлись два представителя высшего духовенства и два представителя высшей шляхты, равно как и шестнадцать самых компетентных правоведов страны. Институт «октавальных» судов был отменен в 1723 г.
        70
        В романе приговор не содержит решения в отношении четвертой обвиняемой — Каты Бенецкой. Согласно историческим документам, кроме Фицко, все свидетели, включая и двух других обвиняемых женщин, давали показания в ее пользу. Она была освобождена, хотя временно и оставалась под стражей на случай дополнительных доказательств ее вины.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к