Мартин Андерсен-Нексе Юрий Маркович Нагибин
        Сценарий биографического кинофильма о всемирно прославленном датском писателе.
        Юрий Нагибин
        Мартин Андерсен-Нексе
        Литературный сценарий
        Второй вариант
        К перрону Дрезденского вокзала подходит поезд. Из спального вагона прямого сообщения (на запыленной табличке значится: «МОСКВА — ДРЕЗДЕН») выходит очень старый, но бодрый и крепкий человек с большой, хорошей лепки головой, вокруг которой светлым нимбом реют легкие седые волосы. Он элегантен в своем сером твидовом костюме и белой крахмальной рубашке с черной бабочкой. Это всемирно прославленный писатель Мартин Андерсен-Нексе.
        Проводник ставит на платформу его небольшой саквояж. И тут же к нему кидаются высокая стройная женщина средних лет и девушка лет двадцати пяти.
        - Здравствуй, Иоганна, жена моя! — скрывая в шутливо-торжественном тоне растроганную нежность, приветствует Нексе жену. — Здравствуй, Дитте — дитя человеческое! — обнимает он свою младшую дочь.
        Деликатно уступив близким право первого приветствия, к Нексе порывисто шагнул пожилой, очень высокий и худой человек с поэтической гривой волос, — назовем его Гуго, — немецкий писатель, друг Нексе.
        - Здравствуй, Мартин, старый боевой конь!
        - Здравствуй, Гуго! Рад тебя видеть.
        Гуго подхватил саквояж Мартина, и все трое направились к машине.
        - Ты хорошо съездил? — тревожно спросила Иоганна — Как ты себя чувствуешь?
        - Как утес!.. А мои розы?
        - Благоухают на весь квартал.
        Они усаживаются в машину и трогаются.
        - Ты отлично выглядишь! — заметил Гуго.
        - Спасибо. И все же я не тот. Мне трудно выдержать целое заседание. Клонит в сон.
        - Я всегда спал на уроках, лекциях и собраниях…
        - Ты — другое дело. Ленивый, беспечный поэт. А я воспитан президиумами. Что ни говори, Гуго, а старость есть старость.
        - Не возводи на себя напраслину, отец! — возмутилась Иоганна.
        - А кто сказал, что во мне нет былого энтузиазма? — лукаво спросил Нексе.
        - Мартин! — вспыхнула Иоганна и показала глазами на Дитте.
        - А как ваш Комитет? — спросил Гуго. — Будет новая война?
        - Не допустим! — решительно отрубил Нексе. — Мы будем так драться за мир! — И он потряс большим крепким кулаком.
        - Ого! Борцы за мир настроены по-боевому! — улыбнулся Гуго. — Кого ты видел?
        - Всех старых товарищей: Эренбурга, Фадеева, Полевого. Тебе кланяются, а Иоганну, конечно, обнимают… — Он круто замолчал.
        Машина достигла старого центра Дрездена и пошла мимо великолепных барочных зданий, зверски разрушенных в самом конце войны бессмысленной, лишенной каких-либо военных целей американской бомбардировкой: Цвингера, Оперного театра, Кафедрального собора… Восстановительные работы коснулись пока что лишь знаменитой галереи, все остальное лежит в развалинах, и эти черные горестно-прекрасные руины кажутся грозным памятником войне.
        Машина свернула и стала забирать на крутизну отстроенной окраины. Вскоре она остановилась у небольшого, под черепицей домика, заросшего плющом. От калитки к дверям ведет песчаная дорожка, обсаженная кустами чайных, красных и белых роз.
        Дитте первой выскочила из машины, схватила тяжелый отцовский саквояж и потащила к дому. Гуго кинулся к ней, чтобы отнять саквояж, а Иоганна замешкалась, поскольку муж вроде бы не собирался идти в дом. Что-то привлекало его внимание. Но вокруг не было ничего примечательного, если не считать старого дворника, подбиравшего в совок всякий сор.
        Впрочем, дворник был по-своему примечателен: хоть и согнутый возрастом и недугами, он все равно был огромен, с непропорционально маленькой головой под синей форменной фуражкой. Свою работу он выполнял с обычной для немцев добросовестностью, но и с очевидной неохотой, даже отвращением. Он был некогда тучным человеком, но обхудал, и лишняя кожа висела на нем слоновьими складками. Все же трудно было предположить, что этот печальный монстр привлек внимание ее мужа.
        - Мартин! — позвала Иоганна.
        - Иди… Я сейчас, — рассеянно отозвался Нексе.
        Иоганна знала, что с мужем лучше не спорить, и подчинилась.
        Нексе достал сигару, откусил кончик, сплюнул, закурил и медленно двинулся к дворнику.
        - Наконец-то вы приносите хоть какую-то пользу своему народу, Майер, — сказал он насмешливо.
        Дворник тяжело обернулся. В его белых от дурной и тяжелой старости глазах постепенно затеплилось узнавание.
        - Нексе?.. — сказал он неуверенно. — Что вы тут делаете?
        - Я переехал в Дрезден вскоре после войны. А вот вас что-то давненько не было видно. — В голосе — веселая ирония.
        - Ваши друзья кинули меня в тюрьму, — глухо проговорил Майер и с привычным надрывом: — За что?
        - За сотрудничество с нацистами, надо полагать, — хладнокровно пояснил Нексе.
        - С ними сотрудничала вся Германия, — пробормотал Майер.
        - Так уж и вся? А коммунисты?
        - Тогда будьте последовательны. — От злобы Майер даже как-то помолодел. — Пусть они строят коммунизм, а всех остальных — за решетку!
        - Нет, мы отделяем немецкий народ от нацистов. Другое дело, те, кто, зная правду, сознательно натаскивал фашистское ярмо…
        - Не надо громких слов! — перебил Майер. — Просто мы ставили на разных лошадей. Ваша пришла, а моя осталась за флагом.
        - Майер, Майер, даже для вас это слишком! Вы хоть когда-нибудь верили в рабочее движение? Или уже родились предателем?
        - Смотря что называть предательством… Да и к чему вся эта болтовня? Игра сыграна, мы оба уже ни к черту не годны. Единственная разница между нами, — добавил он злорадно, — я доживаю на своей родине, а вас Дания вышвырнула вон.
        - Не Дания, нет! — Нексе улыбнулся, но чувствовалось, что удар попал в цель. — А датские майеры. Они не раз изгоняли меня, но всякий раз я возвращался назад…
        - Как бы то ни было — вы изгнанник. И над нами мое небо, Нексе. — Майер воздел выцветшие очи горе. И, чувствуя, что «достал противника», по выражению фехтовальщиков, потащился прочь, накалывая острой палкой окурки, мятые сигаретные пачки и прочий сор.
        Нексе глянул ему вслед, и память, острая, жгучая память, творила в нем свою работу…
        …Большие, сильные рабочие руки разворачивают газету. Мы видим дату: 17 мая 1917 года — и снимок на первой полосе: солдат с перекошенным ртом ломит — штык наперевес — сквозь шрапнельные разрывы.
        Сидящий на скамейке поездного вагона Андерсен-Нексе — ему под пятьдесят, но выглядит он куда моложе своих лет, несмотря на некоторую тучность и седые волосы, — переворачивает газетный лист. Огромная шапка перекрывает третью полосу: «МЫ МЕРЗНЕМ! ДАЙТЕ НАМ УГОЛЬ!»
        Сидящие через проход наискосок девочки-гимназистки взволнованно шушукаются, пожирая глазами знаменитого писателя. Наконец одна из них решается. Она достает из ранца толстую книгу, подходит к Нексе и, мучительно покраснев, делает книксен.
        - Что тебе, девочка? — Нексе сложил газету и сунул в карман пальто.
        Та молча подает ему книгу: «Пелле-завоеватель».
        - Автограф?.. Как тебя зовут?
        - Дитте… — чуть слышно отозвалась девочка.
        - Надо же!.. Это имя моей новой героини. — Нексе достал вечное перо и начал писать посвящение. — «Милой Дитте…» — Перо замерло. — Тебе очень нравится мой роман?
        - Н-нет, — смущенно, но честно призналась девочка.
        - Почему? — опешил Нексе.
        - Скучно.
        - Вот те раз! — Нексе искренне удивлен, но ничуть не расстроен, для этого он слишком уверен в себе. — Зачем же ты носишь с собой мою книгу?
        - Папа велит. Он говорит… — девочка замялась, потом вспомнила, — это евангелие бедняков.
        - Вот видишь! — обрадовался Нексе. — У тебя умный отец, Дитте, очень умный. Чем он занимается?
        - Сапожник.
        - И я был сапожником! — совсем развеселился Нексе. — Среди сапожников много башковитых людей. Сидячая жизнь приучает к размышлению. Передай ему мой привет. — И он быстро пишет на титуле: «…самой правдивой девочке на свете».
        Поезд замедляет ход. Нексе встает и смотрит в окно. Типично зеландский пейзаж: плоская равнина в квадратах возделанных полей, луга, покрытые светлой весенней травой, дома под черепицей, купы берез, сосен…
        …Нексе выходит из вагона на станции маленького городка Эсперьерде. Его узнают. Он ловит на себе любопытные взгляды. Слышит перешептывания. Все это ему привычно и… приятно. Он охотно отвечает на поклоны знакомых, полузнакомых и вовсе не знакомых людей. Хотя и светит солнце, но день холодный, ветреный, колючий, люди прячут простуженные носы в шерстяные шарфы.
        Нексе переходит путь и оказывается возле будочки путевого обходчика. Рельсы еще гудят, а на полотно уже выскочили ребятишки обходчика, у каждого через плечо на лямке матерчатая сумка. Ребята принялись собирать меж шпал выпавший из тендера уголь.
        Пожилой изможденный обходчик подымает шлагбаум на переезде.
        - Добрый день, — говорит Нексе. — Я захватил для вас газету.
        Обходчик закрепил веревку, подошел к Нексе, взял номер «Социал-демократен».
        - Спасибо, но мы уже не ходим в уборную. Нечем. — Отчаяние во всем разуверившегося человека перешло в цинизм.
        Нексе все еще поглядывает на ребятишек, собирающих уголь, и обходчик считает нужным пояснить:
        - Что поделаешь, мы мерзнем по ночам, а уголь нам не по карману… кокс тоже.
        - Погода устанавливается, будет тепло.
        - Дай-то Бог! Ребята не вылезают из простуды… Отчего такое: Дания не воюет, а развал полный? Угля нет, жрать нечего… Скоро мы все передохнем.
        - Ну, не все, кое-кому война выгодна.
        - Да, мы пухнем с голоду, а спекулянты и промышленники наживаются. Послушайте, Нексе, почему молчит ваш Пелле, почему не вступится за нас?
        Нексе вздохнул, лицо его омрачилось.
        - Разве вы не видите, что происходит с лидерами социал-демократии? Они рвутся к пирогу власти, а на трудящихся им наплевать.
        - Не хотелось этому верить, — грустно сказал обходчик. — Знаете, Нексе, я с молодых лет связался с рабочим движением. Участвовал во всех стачках, пикетах, демонстрациях и в результате скатился на самое дно. А наши лидеры, которым я свято верил, да что там верил, душу за них готов был отдать, пробрались в верха. Живут в особняках, носят фрак и приняты при дворе. А я все уговариваю себя, что это тактика…
        - Какая там, к черту, тактика! Скоро они будут зубами и когтями отстаивать то, против чего боролись. Отстаивать от рабочих.
        - Не хотел бы я дожить до этих времен, — проворчал обходчик и, заслышав далекий паровозный гудок, пошел к шлагбауму.
        И Нексе двинулся дальше. На пороге домика стояла беременная жена обходчика, скрестив руки на необъятной груди. Целая стайка маленьких, похожих на воробьев ребят копошилась вокруг нее.
        - Чудесно, когда столько малышей! — с улыбкой сказал Нексе.
        - От этих чудес и очуметь можно, — хмуро отозвалась женщина.
        - Да, конечно, с такой несметью нелегко справиться… Сколько их у вас?
        - Я уж и считать перестала.
        Подбегает один из ее старших с мешком, полным кокса.
        - Смотри, мать, сколько набрал!
        - Молодец, Вигго! Вечером затопим печь.
        - А не опасно для ребятишек бегать по рельсам?
        - Зачем бедняку думать об этом, — с покорным видом произнесла жена обходчика. — Господь забирает лишь тех, кто не может дольше жить.
        На это Нексе нечего ответить. Он прощается и не спеша идет по тропинке между зелеными полями. Смеркается. На тропинку падает свет из окон небольшого дома. Это «Заря» — так назвала свой домик семья Андерсена-Нексе.
        Домик невелик и довольно невзрачен, заметно, что его старательно латали, чинили, укрепляли, дабы привести в жилой вид. Хорош небольшой сад с кустами роз, боярышника, ежевики, с нерослыми березами и елями. Увидев мужа, на крыльцо выходит Маргрете, статная, видная женщина с серьезным и милым лицом. Она держит на руках толстощекого младенца. Остальные дети-погодки, от двух до четырех: Сторм, Олуф, Инге облепляют отца, тыкаясь в него перемазанными кашей лицами. Нексе улыбается, гладит детей по светлым головенкам и входит в дом. Маргрете следует за ним…
        - Ну что в «Гюльдендале?» — озабоченно спрашивает она.
        - Все отлично! Я с ними расплевался.
        - Господи! — Маргрете опускается на стул. — Что же с нами будет?
        - Завтра напишу в «Аскехауг», они давно приманивают меня.
        - Я боюсь перемен. К тому же «Гюльдендаль-Соукал» — демократическое издательство.
        - А что это дает? Они жмут из нас сок почище консерваторов.
        - Но с «Гюльдендалем» мы как-то существовали. И срок уплаты за дом подходит. Где мы возьмем тысячу крон? Господи, мне так хочется сохранить наш домик. Ведь у нас ничего больше нет.
        - А думаешь, мне не хочется? Тут каждый гвоздь вбит нашими руками, каждый кустик посажен нами. Но продаваться за это в рабство? Да пропади все пропадом!..
        Маргрете удивленно смотрит на мужа.
        - Знаешь, что они мне предложили? Отказаться от моего авторского права на все написанное! Тогда они готовы сунуть мне эту тысячу!
        - Ишь, чего захотели! — Маргрете возмущена до глубины души. — Молодец, что послал их ко всем чертям.
        Нексе с восхищением смотрит на жену.
        - Ты чудо, Грета! Что бы я без тебя делал?.. Знаешь, — продолжал он задумчиво, — иной раз страх берет: как жить дальше? А глянешь на семью обходчика, и стыдно становится за свое благополучие.
        - Да, — тихо говорит Маргрете, — нам ли жаловаться, когда кругом такая беда, такая нищета!
        - А главное — надо работать. Остальное приложится.
        - Только поешь сначала. Мне посчастливилось достать кусочек почти свежей конины.
        - Спасибо, дорогая. Лучше попозже. Лев Толстой говорил, что писать надо на пустой желудок. Иначе плохо думается.
        - Типичное рассуждение заевшегося человека! Граф — что с него взять? — не на шутку рассердилась Маргрете.
        Нексе сидит за своим рабочим столом, пишет. Что-то исправляет, зачеркивает, снова пишет. Прочитывает страницу, шевеля губами, в сердцах комкает лист и бросает в переполненную корзину для бумаг. Снова пишет. И видения, теснящиеся в его мозгу и становящиеся образами на бумаге, зримо возникают перед нами…
        Вот мечется по улицам Копенгагена маленькая женщина, похожая на девочку-подростка, с нежным, тающим лицом. Ну конечно, это Дитте — дитя человеческое. Она разыскивает своего пропавшего возлюбленного Георга. Метет снег, ветер закручивает подол вокруг худеньких ног, но ее подгоняют отчаяние и надежда. Надо обойти все трактиры и погребки, где он бывал и куда могли его затащить. И обежать всех приятелей! Как товарищей по работе, так и тех жалких забулдыг, с которыми он водил компанию, когда ему случалось загулять. Со слезами пробирается она по длинным коридорам разных трущоб, стучится во все двери, и жалобно звучит вопрос: «Простите, вы не видели Георга?» — «Нет, девочка», — слышится в ответ. Но вот на улице, в портовом квартале, где кабачки и веселые дома, открылось окошко, оттуда выглянула женщина в пестром капоре, навалившись грудью на подоконник, и крикнула: «Эй! С час назад в Нью-Хавне выудили одного… Видать, свалился в потемках. Ступай, взгляни, не твой ли!..»
        Скрипнула дверь, прогнав видения. Нексе с раздражением обернулся. Входит Маргрете с подносом, на котором бутылка пива и три бутерброда.
        - О Господи! — с досадой говорит Нексе. — Неужели нельзя не мешать? Я же просил…
        - Милый, ты знаешь, который час?
        - Н-нет…
        - Без четверти двенадцать. Нельзя же ужинать на другой день.
        - Неужели так поздно? О, быстротекущее!.. Ладно, поставь тут.
        - Как идет работа? — спрашивает Маргрете.
        - Как паралитик за молоком. Огромное рвение и никакой скорости.
        - Ты наговариваешь на себя.
        - Что за болезнь такая — писание? — Шутливый тон не скрывает искреннего огорчения. — Все, что я делаю, не то, в лучшем случае — рядом. Я, как слепой плотник, который бьет по доске, по пальцам, только не по шляпке гвоздя. Какая пропасть между замыслом и тем, что получается на бумаге. Это настоящая мука, клянусь тебе! — Но тут самолюбие берет верх. — Одно утешительно, что у других обстоит не лучше.
        - У тебя все получится, — уверенно говорит Маргрете. — Как и всегда получалось.
        - Ты думаешь? — спрашивает он с надеждой. — Должно, обязано получиться. Наш дом, каша для детей, тухлая конина для нас — все в этих жалких листках.
        - Там и еще кое-что, Мартин. Твое бессмертие.
        - Ого!.. Ну, так высоко я не заношусь. Но ты молодец, старушка! — смеется Нексе. — Здорово умеешь меня завести. А теперь — ступай.
        И она уходит, покорно, бесшумно, и прикрывает за собой дверь.
        Он опять склоняется над столом, даже не притронувшись к ужину.
        …Тот же кабинет. Утро. На столе нетронутый ужин. Небритый, усталый, с красными глазами, Нексе сидит над рукописью. Едва ли он сознает, какой сейчас час, даже какой сейчас день. Ведь у Дитте, его Дитте, несчастье: у нее отбирают швейную машинку, которую она почти выкупила. Он видит страдание огромных глаз на худеньком лице. Ласковый приемыш Петер утешает свою мамочку:
        - Когда ты опять возьмешь машинку, мы будем ее караулить. Я все время буду стоять у двери, а если придут, скажу, что никого нет дома.
        И Дитте улыбается сквозь слезы своему мальчугану…
        Конечно, Нексе не замечает, как возле стола появляются Олуф и Инге. Мать послала их посмотреть, что делает отец: спит или бодрствует, но они не вытерпели у дверей и ворвались в кабинет. Олуф трется о локоть отца, тот безотчетно кладет ему руку на голову.
        - Петер? — вздрогнув, произносит Нексе. — Как ты сюда попал?
        - Какой Петер? — обиделся Олуф. — Я — Олуф.
        - Олуф… — Нексе все еще во власти своих грез.
        - А я Инге!.. — кричит девочка.
        - Что такое?..
        - Мы твои дети, папа, — укоризненно говорит Инге.
        - Знаешь, чего я сегодня видел? — лепечет Олуф. — Божью коровку!
        - Божья коровка, улети на небо, принеси мне хлеба! — поет Инге.
        Нексе приходит в себя, но не испытывает раскаяния.
        - Грета! — кричит он раздраженно. — Забери своих детей!
        Входит Маргрете. Несколько обиженно говорит:
        - Наших детей, Мартин.
        - Наших, твоих, моих, всех! Они мне мешают.
        - Ты же говорил, что любишь, когда крошки путаются в ногах.
        - Да, но не в литературе.
        Маргрете уводит детей. Видно, она оскорблена.
        …Под уклон дня, когда удлиняются тени, приходит почтальон и вручает Маргрете послание для Мартина в большом официальном конверте. Обратный адрес: издательство «Аскехауг». Взволнованная Маргрете решает потревожить мужа, несмотря на строгое предупреждение.
        Она входит в кабинет, где ничего не изменилось, разве лишь прибавилось табачного дыма да переполненная корзина уже не вмещает литературных отходов.
        - Я же просил… — начал Нексе, но жена молча протянула ему письмо.
        И по тому, как жадно он его схватил, как задрожали его пальцы, разрывая конверт, поняла Маргрете, в каком страшном напряжении живет ее муж.
        - Ну, вот и договор, — чуть устало говорит Нексе. — Видишь, можно обойтись и без «Гюльдендаля».
        - А условия? — робко спрашивает Маргрете.
        - Что ж, условия… Все редактора на один покрой: взять как можно больше, дать как можно меньше, — уклончиво отвечает Мартин. — Во всяком случае, придется крепко подналечь.
        - Еще подналечь? — в ужасе говорит Маргрете. — Ты загонишь лошадку, Мартин.
        - Чепуха! Сопливым мальчишкой я вкалывал на ферме, — почище взрослого батрака. Трудности меня только подстегивают. И ставка слишком высока, чтоб делать себе поблажки.
        Маргрете собирается что-то сказать, но тут возникает новая фигура: пожилой рабочий в грязноватом комбинезоне.
        - Хозяева дома? — спрашивает он веселым хрипатым голосом.
        - Кто вы такой? Как вы сюда попали? — накидывается на него Нексе.
        - Вот те раз! — с нагловатым добродушием хрипит пришедший. — Сами звали. А попал через дверь, как же еще?
        - Это маляр, Мартин, — робко говорит Маргрете. — Ты сам посылал за ним.
        - Нет, нет, только не сейчас! Я не уйду из кабинета.
        - Дело хозяйское, — благодушествует хрипатый. — А неустоечку придется уплатить, за вызов, значит.
        - Сколько?
        - Лишнего не возьму — десять крон.
        Нексе ощупывает карманы, жалобно смотрит на жену, но у той каменное лицо.
        - У меня нет мелких, — бормочет он. — Ладно, раз уж пришли, делайте свою работу. Нельзя же даром беспокоить человека. А я перейду в столовую. Надеюсь, дети не будут шуметь. Долго вы тут провозитесь?
        Маляр окидывает взглядом кабинет с закопченным потолком и отклеившимися, выгоревшими обоями.
        - Ежели по-быстрому, за недельку обернусь…
        …Снова утро. Дети возятся в саду под кустом боярышника. Олуф что-то мастерит из щепочек, несмышленыш Сторм копается в земле, а Инге, изображая взрослую, «штопает» чулок. Внезапно Сторм издает громкий крик: то ли его кто-то ужалил, то ли взбурлила в маленьком существе безотчетная сила жизни.
        - Тс! — прикладывает палец к губам Инге. — Папа работает.
        - Он что — всегда будет работать? — интересуется Олуф.
        - Конечно! Все папы работают.
        - Плохо наше дело! — поник светлой головой Олуф. — Слушай, а разве это работа?
        - А что же, по-твоему?
        - Не знаю. Вот папа Бьорна работает — доски пилит, папа Хенрика — камни разбивает, а наш — все пишет и пишет. И в корзину бросает.
        - Он не все бросает, — свысока поясняет Инге. — Что-то остается. Из этого делают книги.
        - А книги для чего?
        - Какой ты дурак! Чтобы на полку поставить. Ты видел, сколько у папы книг?
        - Это все он написал?
        - А ты думал кто? Папа Бьорна или папа Хенрика?
        - Хорошо бы наш папа умер, — мечтательно говорит Олуф. — Можно будет бегать, играть, гудеть, как паровоз. Я так давно не гудел…
        - Что ты несешь, дрянной мальчишка? — Незаметно подойдя, Маргрете слышала последние слова сына. Она хватает Олуфа за локти и трясет.
        Олуф с готовностью начинает реветь и сразу смолкает, пораженный выражением материнских глаз. Все четверо со страхом косятся на окно столовой, за которым темнеет силуэт Нексе…
        …В окно заглядывает ветвь березы с уже пожелтевшими листьями. Нексе работает в своем кабинете, оклеенном новыми обоями. Ранний вечер, но Нексе одолевает сон. Он мигает, трет глаза, потягивается, зевает. Не выдержав, достает из шкапчика темную бутылочку, наливает из нее в мензурку и глотает лекарство. Вошедшая с ужином Маргрете застает его на месте преступления.
        - Опять?.. Ты же дал слово.
        - У меня слипаются глаза.
        - И хорошо! Ложись и выспись, Мартин. Ты работаешь на износ. Не забывай о своих легких.
        - С легкими все в порядке. Мне надо кончить книгу.
        - Это не жизнь, Мартин! Ты замуровался в четырех стенах. Мы тебя совсем не видим. Дети затравлены, боятся громко сказать слово.
        - Прости меня, Дитте… Грета, — поправился он, — но у меня нет выхода. Я должен поставить точку.
        - В договоре сказано, что книгу будут издавать по частям. Ведь первая часть давно готова?
        - Да. — Нексе наклоняет голову, ему тяжел этот разговор. — Но она не пойдет в набор, пока я не представлю вчерне всей книги. Они хотят знать, к чему я приведу своих героев.
        - Так вот какой договор ты подписал! И когда срок сдачи?
        - Срок истекает, Грета. Не сегодня-завтра явится посыльный. И если я не сдам, они расторгнут договор.
        - Господи!.. Ну и черт с ними совсем! — Ярость овладела Маргрете. — Здоровье важнее. И в Копенгагене можно жить. Я пойду работать. Неужели из-за этой халупы и обесценивающихся крон ты должен губить себя?
        Нексе медленно качает головой.
        - Нет, Грета, нет, дорогая… Теперь уже дело не в издательстве, и не в моем профессиональном самолюбии, даже не в доме. Это они меня не отпускают.
        Маргрете с испугом глядит на мужа: уж не помешался ли он?
        - Кто это «они», Мартин? — спрашивает осторожно.
        - Дитте, Карл, Ларе Петер… Мои другие дети.
        Маргрете глубоко вздыхает.
        Тогда я замолкаю… Бедный ты мой великий человек! — и тихо выходит…
        …За окнами воет ветер, швыряя в стекла сухую снежную крупу. Октябрь перевалил на середину. Нексе пишет.
        Он видит нищую каморку, и Дитте в предсмертной агонии, и склонившегося над ней верного Карла. Дитте мучается от удушья.
        - Бедняжка моя, — говорит Карл, обнимая ее голову, беспокойно мечущуюся на подушке. — Постарайся успокоиться, милая, милая моя Дитте.
        - Успокоиться, — в полузабытьи говорит Дитте. — Конечно. Но если меня то и дело зовут… Как это утомительно!
        Где-то поблизости заплакал ребенок. Его плач раздавался среди полной тишины и делал ее еще более ужасной, гнетущей.
        - Ребенок, наверное, замарался! — сказала вдруг Дитте громким, звенящим, как хрусталь, голосом. — А матери нет. Но я не пойду возиться с ним. Не хочу я вставать из-за него.
        - Дитте, — сказал Карл дрожащим голосом, — а помнишь ты девочку, которая ужасно боялась темноты и все-таки встала впотьмах, якобы дать кошке молока?
        В лице умирающей Дитте появилось страдальческое выражение, как будто воспоминания причиняли ей боль.
        И вдруг она откинула одеяло, поднялась со своей жалкой постели и, худая, тоненькая, как свечка, в длинной серой рубашке, очутилась перед Нексе.
        - Ты хочешь убить меня? — говорит она слабым, мучающимся голосом. — За что? Я так мало жила. И так плохо жила. Мне не выпало даже крошечного счастья. И все-таки мне хочется жить. Дай мне пожить хоть немного, пожалей меня…
        - Прости меня, Дитте, — отвечает Нексе, его лицо мокро от слез. — Так надо… Я люблю тебя и хочу, чтобы ты жила долго и счастливо, но это невозможно. Беднякам отказано в счастье. Ты должна умереть, чтобы в черствых душах пробудилась совесть, в робких — гнев, в усталых — сила.
        - Я не хочу… Дай мне хоть несколько лет. Тебе же ничего не стоит. Ну, ради Карла, он столько ждал и надеялся. Будь добрым, прошу тебя!..
        …В своей спальне не спит Маргрете. Ей тревожно, она к чему-то прислушивается. Потом встает и идет по спящему дому к кабинету мужа. Возле дверей она слышит какой-то грубый шум, словно бы падение тяжелого тела. Распахивает дверь — Мартин неподвижно лежит на полу. Она бросается к нему, берет его голову в свои руки.
        - Мартин!.. Мартин!.. Что с тобой?.. Мартин, милый!..
        Он приоткрывает веки — черные на белом, без кровинки, лице.
        - Дитте умерла, — говорит он и снова теряет сознание…
        …Нексе лежит в кровати. Доктор собирает инструменты в сумку.
        - Полагаю, вы и без меня знаете, что с вами: острое истощение — физическое, нервное, умственное. Необходим полный покой, никакой работы и усиленное питание.
        - Ну, в наше время это проще простого! — с серьезным видом говорит Нексе и — вдогонку уже достигшему двери врачу: — Доктор, а зернистую икру мне можно?
        Вскинув с оскорбленным видом плечи, доктор ретируется. И почти сразу в сопровождении Маргрете входит немолодой сухопарый человек с чопорным и недобрым лицом.
        - Здравствуйте, господин Нексе, я из «Аскехауга». Есть у вас что-нибудь для нас?
        Нексе бросает на Маргрете заговорщический взгляд.
        - Видите ли, я немного приболел. Переутомление и все такое. Не дадут ли господа издатели мне маленькую отсрочку?
        - Господин Нексе, они это предвидели и дали мне соответствующие инструкции, — мстительным голосом завзятого человеконенавистника говорит посланец. — Ни дня для пролонгации. В противном случае прежнее соглашение аннулируется и вы несете финансовую ответственность. Полагаю, что в этом письме все изложено. — И он протягивает Нексе письмо.
        Нексе берет письмо и, не глядя, медленно разрывает на части под оторопелым взглядом посланца.
        - Я это тоже предвидел. Вот рукопись. — Он достает из ночного столика увесистую рукопись и протягивает посыльному. — Дайте мне расписку. С господами из «Аскехауга» надо держать ухо востро…
        …Семейная трапеза в доме Нексе: первая за многие месяцы. Бледный, осунувшийся, но вновь оживленный, с горячими глазами, Нексе сидит во главе стола. Дети — на высоких стульчиках, младший — на руках Маргрете. Она кормит его вареным картофелем, размоченным в соусе. На столе блюдо жаркого и несколько бутылок пива.
        - Ты задала нам настоящий пир, Грета! — отодвигая тарелку, говорит Нексе.
        - Ты должен хорошо питаться. Хочешь еще пива?
        - Спасибо. Я выпил целую бутылку, надо растягивать удовольствие. Жаркое особенно удалось.
        - Да, этот Большой Клаус не успел залежаться у мясника, — обрадованная похвалой мужа, говорит Маргрете. — А вымоченный в уксусе — хоть на королевский стол!..
        Слышится долгий автомобильный гудок. Нексе встает и подходит к окну.
        - Ого! «Роллс-ройс»! Кто бы это мог быть?
        Услышав название знаменитой фирмы, Олуф и Инге бросились к окну, не обращая внимания на возмущенные крики матери.
        - Ну, Грета, ты можешь гордиться. К нам пожаловали первые бонзы социал-демократической партии. Наш отечественный Боргбьорг и знаменитый Майер из Берлина.
        Взволнованная визитом высоких гостей, Маргрете поспешно спроваживает детей из столовой, хватает блюдо с Большим Клаусом и уносит в кухню. Слышится звонок и тяжелые шаги в холле. Нексе со сдержанным интересом ожидает появления нежданных визитеров. И вот они вошли: редактор «Социал-демократен» Боргбьорг с длинной красной раздвоенной бородой и Освальд Майер, которому друзья по справедливости дали кличку Слон. Но этот заплывший свежим розовым жиром гигант с непропорционально маленькой головой движется удивительно легко, а жесты его ловки и округлы.
        - Мы без предупреждения, — говорит Боргбьорг, — прямо с обеда. Но дело крайне срочное…
        - Хотите кофе? — предлагает Нексе. — Конечно, цикорий…
        - Кейн кафее, нур бир! — решительно заявляет спутник Боргбьорга.
        - Настоящий немец! — восхищается Боргбьорг. — Знакомься, Нексе. Освальд Майер — один из столпов немецкой социал-демократии.
        - Весьма польщен…
        - Абер эйнен круг! — взывает Майер, ловко срывая крышки с пивных бутылок.
        - У нас нет кружки, — растерянно говорит Нексе. Стрельнув округ глазами, Майер хватает вазу с засохшими гвоздиками, вынимает цветы и опорожняет в вазу бутылки.
        Боргбьорг, с восхищением следивший за манипуляциями Майера, берет оставшуюся бутылку и пьет из горлышка с громким бульканьем. Нексе раздражает вся эта бесцеремонность, к тому же жалко пива.
        - Я жду, — говорит он довольно резко.
        - Прости, Нексе. — Боргбьорг оторвался от бутылки. — Но какие могут быть церемонии между старыми партийными товарищами? — и без всякого перехода: — Тебе, конечно, известно, что у нас катастрофа с топливом?
        - Еще бы! Но министр труда только и умеет трепать языком.
        - А вот немецкие товарищи не треплют языком. Они предлагают реальную помощь.
        Нексе мгновенно настораживается.
        - С чего бы вдруг?
        - Наша партия, как ты знаешь, стоит на стороне Германии, — доверительно говорит Боргбьорг. — В рабочем движении немцы наши учителя. К тому же, без всякого сомнения, Германия победит. И тогда для рабочего класса начнется новая жизнь… Кайзер обещал немецкому народу всеобщее процветание, а кайзеру можно верить.
        - При чем тут нехватка угля?
        - Германия воюет на два фронта, но, несмотря на это, протягивает нам руку помощи. Немецкие партийные товарищи предлагают организовать совместно топливное предприятие.
        Он кивает в сторону Майера, который продолжает поглощать пиво из вазы, будто этот разговор его ничуть не касается.
        - …Мы получим уголь. В большом количестве. На благо нашему трудящемуся, населению.
        - Ну хорошо, — нетерпеливо говорит Нексе. — А что взамен?
        - Взамен, взамен!.. Какой ты недоверчивый, — ворчит Боргбьорг. — Одна братская услуга стоит другой. Германии нужна рабочая сила. У нас полно металлистов, они голодают и мерзнут. Нам дадут уголь и кокс, а пятьдесят тысяч наших безработных получат работу в Германии. И нам хорошо, и немцам хорошо.
        - Наши рабочие на это не пойдут, — мрачно говорит Нексе.
        - Почему? Никто не собирается ввязывать датчан в войну. Их используют на трудовом фронте. Остальное сделают немецкие солдаты.
        - И победа прусских юнкеров станет победой немецких рабочих?
        Оказывается, Майер понимает по-датски. Он с силой хлопает своей огромной кружкой по столу, вытирает пивную пену с губ и говорит на ломаном, но понятном датском:
        - Наш промышленный рабочий сидит на голом камне. Сырье он получает извне, продукты питания тоже, он не может существовать без мирового рынка. Интересы немецкого рабочего совпадают с интересами заводчиков, финансистов и юнкеров: надо завоевать мировой рынок.
        - А не лучше ли покончить с империализмом? — иронически спрашивает Нексе.
        - «Бессерист бессер» — так мы говорим. Но не будем заноситься. Империализм… социализм… А если сочетать оба «изма»? Получится чудо-дитя: социал-империализм.
        - Это высоко, Майер! — вскричал потрясенный Боргбьорг. — Для нас, жалких провинциалов, даже слишком высоко.
        - Но чудо-дитя, — продолжает Майер, — должно быть плодом взаимной любви: ему необходим жар с обеих сторон.
        - Вряд ли оно получит этот жар со стороны рабочих, — сухо замечает Нексе, — независимо от того, будет уголь или нет.
        - Боже, как вы отстали! Наше движение топчется на месте, ему нужны новые цели, новые идеалы, мы должны встряхнуть рабочих, и война приходит нам на помощь… Дания — маленькая страна, и все у вас маленькое, мы, немцы, даем вам масштаб и выход в мир. Так протяните же и нам братскую руку помощи!
        - Я понимаю ход ваших рассуждений… — начинает Нексе.
        Майер не дает ему договорить.
        - Великолепно! Боргбьорг займется политической стороной сделки. А вы, мой дорогой Нексе, выступите в рабочей прессе. У вас смелое и острое перо. Но иногда вас слишком заносит влево. Впрочем, сейчас это нам на руку. Именно оттуда мы ждем ожесточенного сопротивления. Итак…
        Майер встает. Боргбьорг стряхивает в рот последние камни пива.
        - Вы меня не дослушали, — спокойно говорит Нексе и сопя встает. — Для меня ваши проекты — смесь военных спекуляций, империализма и партийного предательства.
        Майер наклоняется к Нексе, его маленькие глазки сощуриваются. Но нельзя сказать, что он обескуражен, для этого он слишком верит в низкие стороны человечьей сути.
        - Вы можете говорить что угодно. Социал-демократию отличает безграничное терпение. В этом наша сила. Но помогите получить рабочих.
        Нексе молчит, ошеломленный этой наглостью.
        - Господин Нексе, вы должны быть на стороне прогресса. Поверьте, вы не прогадаете. — Майер делает красноречивый торгашеский жест. — И после победы мы вспомним, кто был с нами и кто против нас.
        Нексе взбешен, он уже не владеет собой.
        - Вот Бог, а вот порог! — говорит он, дрожа от ярости.
        - Ты что… выгоняешь нас? — потрясен Боргбьорг.
        - Не будем горячиться, — с поразительным хладнокровием говорит Майер. — Подумайте обо всем хорошенько, дорогой Нексе, ставка слишком высока.
        - Вон! — только и сказал Нексе.
        Майер подхватил Боргбьорга и увлек за собой. В комнату вошла встревоженная Маргрете.
        - До чего дошло! — с горечью и презрением говорит Нексе. — Бонзы хотели купить меня, чтобы я вел военную пропаганду в пользу юнкеров.
        - Что же все это значит, Мартин? — с болью говорит Маргрете. — В моей семье молились на первых рабочих лидеров. И куда они пришли?
        - К предательству. Когда-то я сетовал, что мы ходим по кругу, но вот мы двинулись вперед — прямо в объятия капиталистов. Очевидно, такова неизбежная судьба реформизма.
        - Но ты хорошо вмазал им, — мстительно говорит Маргрете.
        - Это чепуха! Но я вмажу, да и не раз, через прессу… Я иду работать. Спать буду в кабинете.
        - Опять? — говорит она с упреком. — Ты же обещал мне…
        - Не сердись, дорогая, так надо.
        - Неужели твоя «Дитте» не может подождать, пока ты окрепнешь?
        - «Дитте» может, не могут рабочие, которых хотят гнусно надуть. «Сколько стоит мешок кокса?» — хорошее название для статьи?..
        …Раннее утро. Нексе сидит в своем кабинете, исписывая последние листы бумаги. От кофейной чашки на столе пятно.
        Внезапно он поднимает голову. Снаружи слышны шаги. Почтальон принес газету. Нексе выходит, берет еще сыроватый номер «Социал-демократен», благодарит почтальона и закрывает за ним дверь. Через весь газетный лист — огромная шапка: «БОЛЬШЕВИКИ ВЗЯЛИ ВЛАСТЬ В РОССИИ».
        На миг он прикрывает глаза. Потом смотрит в окно на розовеющий зунд. На востоке поднимается солнце.
        - Грета!.. — кричит он во всю силу легких. — Грета!..
        Прибегает жена, он сует ей газету.
        - Начался новый отсчет времени…
        Спросонья она не может охватить случившегося.
        - Ты видишь?.. Боль-ше-ви-ки, то есть большинство, а большинство — это простой народ, Грета! Впервые простой народ будет сам себе хозяином. Всю Европу продует свежий ветер!..
        Хмурый ноябрьский день 1918 года. Нексе идет по улице Копенгагена. В витринах магазинов объявление: «ЗАКРЫТО В СВЯЗИ С ГЕНЕРАЛЬНОЙ ЗАБАСТОВКОЙ». На стенах расклеены воззвания: «СВОБОДУ НАШИМ АРЕСТОВАННЫМ ТОВАРИЩАМ!» Те же надписи — на стенах домов, заборах, тротуарах. На плакатах — руки, вцепившиеся в тюремную решетку.
        На площади Грёнторвет, где собралось около пятидесяти тысяч человек, на трибуне, украшенной красным флагом, Тёгер Тёгерсен из социалистической рабочей партии произносит речь. Доносятся его последние слова:
        - Когда они слышат наш мощный клич: свободу нашим арестованным товарищам, солидарность с борющимися рабочими России и Германии, они дрожат от страха. Но пусть они увидят и наши сжатые кулаки. И если они не отдадут нам власть добром, мы возьмем ее силой! — Последние слова покрываются мощными аплодисментами…
        Нексе входит в подъезд здания, где находится «Социал-демократен», и взгляд его падает на строки Окьера, выведенные золотом над лестницей: «Если ты будешь защитой бедняков, если ты будешь плетью для богатых, ты не получишь орденов и звезд, зато тебе вознесут хвалу трепетные сердца».
        Нексе улыбается горькой улыбкой, поднимается по лестнице на второй этаж, входит в небольшое помещение, где за барьером сидит дежурный редактор. Нексе кивает ему и проходит в дверь наискось от барьера. «БОРГБЬОРГ, РЕДАКТОР» — значится на дощечке. Нексе стучит, но никто не отзывается.
        Нексе толкает другую дверь. Это секретариат редакции — вместительное помещение. За подковообразным столом расположились молодые люди в рубашках с засученными рукавами. Всюду — газетные полосы, гранки, отпечатки первополосных шапок, из которых явствует, что мировая война закончилась два дня назад. Но похоже, сидящих в комнате журналистов весьма мало заботят мировые события, им смертельно скучно. Они дремлют, курят, роняя пепел на брюки, ковыряют спичками в зубах. Вид у всех похмельный.
        - Добрый день, — говорит Нексе.
        Молодые люди не отзываются. Лишь склонившийся в углу над корректурой сутулый человек в поношенной жилетке, Расмус Андерсен, подает голос:
        - Добро пожаловать, писатель!
        - Можно поговорить с Боргбьоргом?
        - Двойная борода пошел получать орден во дворец.
        - Вон как! Иеппе Окьер утверждает, что защитники бедняков не получат ни орденов, ни звезд.
        - Это за кокс для датских рабочих.
        - Серьезно? Война кончилась, а все по-прежнему сидят без топлива. Ну, а звезду от кайзера успел он получить? За белых рабов для немецкой металлургии?
        - Вы же сами помешали Боргбьоргу отличиться, — скрипуче смеется Расмус Андерсен. — Звезда светила на пятидесяти тысячах, а не набралось и половины.
        - Бедный Боргбьорг! Хвалы трепетных сердец ему тоже не дождаться. Теперь я понимаю, почему меня перестали печатать в «Социал-демократен».
        - Вы прекрасно обходитесь без нас.
        - Но я хочу печататься в газете моей партии, пока еще моей.
        - Что значит «пока еще»?
        Нексе не успел ответить. Вошел Боргбьорг с ленточкой в петлице. Сотрудники приветствуют его ироническими аплодисментами. Расмусен встает и поздравляет шефа.
        - Спасибо, спасибо! — отмахивается Боргбьорг. — Надо работать, мальчики, — обратился он к молодым журналистам. — Война кончилась, аквавита подешевела — все так, но газета должна выходить. — Взгляд его без особой симпатии остановился на Нексе. — А-а, писатель! Ко мне? Прошу!
        Они проходят в кабинет: Боргбьорг показывает Нексе на кресло, садится за стол напротив и закуривает сигару.
        - Ты пришел о чем-то просить нас? — свысока спросил Боргбьорг, которого распирает от чванства.
        - Свергнутый русский царь говорил о себе во множественном числе, — усмехнулся Нексе, — и получил под зад коленкой. Я пришел не к «вам», а к тебе, главному редактору «Социал-демократен», и не просить, а требовать, чтобы газета выступила в защиту арестованных рабочих.
        - А какое нам до них дело?
        - Что-о? Молодых парней швыряют в тюрьму без суда и следствия, а все их преступление в том, что они хотят работать. Мне думается, рабочая газета обязана вмешаться.
        - Они смутьяны… раскольники.
        - Навесить ярлык проще всего. Мы должны занять ясную позицию в классовой борьбе, которую ведут рабочие.
        - В какой еще «классовой борьбе»? — с величайшим презрением произнес Боргбьорг. — Ты живешь в прошлом веке. Писатель может витать в облаках, но мы, практики, обязаны защищать достигнутое…
        - И сотрудничать с врагами рабочих?
        - Не передергивай. Нельзя пускать по ветру наши завоевания из-за того, что кучке смутьянов охота драть горло. Эти раскольники разлагают неустойчивую часть рабочей массы.
        - «Неустойчивая часть» и есть настоящий пролетариат, а вы опираетесь на рабочую аристократию и городское мещанство.
        - Порядок и дисциплина, — не слушая его, вещает Боргбьорг, — вот что нам надо. Иначе наступит анархия…
        Дверь отворилась, и вошел молодой человек: франтоватому костюму не соответствует промасленная рабочая куртка.
        - Шеф, — шепелявит он, — эти крикуны переходят от слов к делу.
        - Гм, — предупреждающе кашлянул Боргбьорг и незаметно кивнул на Нексе. — Наш новый сотрудник, сын редактора Йоргенсена.
        - Ценное приобретение, — проворчал Нексе.
        - Ладно, Альберт. У нас есть кому позаботиться о порядке. Законы надо уважать. Держите меня в курсе событий.
        Криво усмехнувшись, Альберт выходит. Нексе с отвращением смотрит ему вслед. С улицы доносится грозный шум.
        - Я жду, — говорит Нексе. — Отвечай же, не мне, а им. — Он кивнул на окно.
        - Я уже ответил, — устало говорит Боргбьорг, — мы не можем быть с этими парнями в картузах… Мы должны вести реалистическую политику. Эта политика привела нас в правительство. Нам остался один шаг до власти.
        - И один шаг до полного и окончательного предательства рабочего класса, — дрожащим от ярости голосом произнес Нексе.
        Боргбьорг встревожился.
        - Брось, Мартин, — говорит он примирительно. — Ты отличный писатель, гордость нации, но в политике сущий ребенок. Наши отношения разладились в последнее время. Ты подложил мне свинью, но я не злопамятен. Наша партия не держит зла и снова протягивает тебе руку. Хочешь стать депутатом-парламента?
        - То бишь политическим кастратом под эгидой социал-демократии?
        - Не хочешь — не надо. Сколько в тебе злости…
        Нексе вдруг засмеялся. Боргбьорг с удивлением смотрит на него.
        - Мне вспомнилась фраза Ленина-Ульянова. Кому тюрьма и каторга, кому парламентские кресла. Это о коммунистах и социал-демократах.
        - Ты цитируешь большевика? — гадливо сказал Боргбьорг. — Вон куда дело зашло! Пора тебе раз и навсегда определить, с кем ты.
        Шум и крики за окнами усилились, задребезжали стекла.
        - С ними! — кивнул Нексе на окна и вышел из кабинета…
        …Нексе с трудом пробирается сквозь толпу, запрудившую Фредериксброгаде. С моста Королевы Луизы идет трамвай. Толстый, усатый вагоновожатый изо всех сил звонит, но вынужден остановиться перед толпой. Люди кричат, ругаются, требуют, чтобы вагоновожатый слез.
        Тот звонит и пускает трамвай вперед. Он почти наезжает на демонстрантов.
        Толпой овладел гнев. Зазвенело выбитое вагонное окно. Кто-то взобрался на крышу трамвая и скинул дугу с проводов. Трамвай стал.
        Молодой корнет из службы боевого обеспечения в форменной фуражке и со шпагой на боку выскочил из вагона.
        - Хамье! — шипит он злобно.
        Его окружают демонстранты. Срывают с него шпагу и фуражку. От унижения и бессилия слезы текут по его лицу. Он вырывается, кто-то подставляет ему ножку, и он летит в грязь.
        И тут Нексе увидел нового сотрудника «Социал-демократен» в его маскарадном промасленном картузе. Альберт достает из кармана свисток и дует в него. При звуке свистка шофер такси выскакивает из машины, бежит к уличному телефону, вынимает его из коробки и что-то говорит.
        И почти сразу появляется бронированный полицейский автомобиль. Из него вываливается с десяток блюстителей порядка. Подходят два такси, набитые полицейскими в шлемах. Из ворот на Рёмерсгаде выбегает около сотни полицейских с поднятыми дубинками.
        - Очистите улицу! Очистите улицу! Во имя короля и закона! — кричит бегущий полицейский офицер.
        Но толпа зажала самое себя, и полицейские пускают в ход дубинки.
        Молодой человек, несший красное знамя, забирается на крышу трамвая, куда ему подают знамя. Он размахивает красным полотнищем, и люди приветствуют знамя и подымают кверху сжатые кулаки.
        - Товарищи! — кричит молодой человек. — Окажем пассивное сопротивление. Сложим руки на груди. Полиция не посмеет нас тронуть!..
        Толпа следует его призыву. Люди стоят, сложив руки на груди, упрямо, выжидающе. Но появляются конные полицейские и обрушивают на толпу град ударов. Дубинки со свистом рассекают воздух.
        Люди обратились в беспорядочное бегство. Полицейские преследуют их. Иные падают под копыта лошадей. Полицейские бьют без разбора — женщин, малых детей. Люди кидаются в переулки, но их и там настигают.
        Огромная площадь покрывается телами избитых в кровь, затоптанных людей. Полицейские наступают рядами. Выхватывают из толпы демонстрантов и швыряют в полицейские вагоны.
        Прямо перед Нексе верзила полицейский избивает дубинкой пожилую женщину. Нексе бросается к нему.
        - Остановитесь! Это ваша мать!
        - Очумел, дед? — И полицейский снова замахивается. Не помня себя, Нексе выхватывает дубинку у него из рук.
        - Бегите! — кричит он женщине.
        Рассвирепевший полицейский наступает на Нексе, тот размахивает дубинкой и не дает ему подойти. На помощь своему товарищу спешат другие полицейские и атакуют Нексе сзади.
        Это видят молодые рабочие.
        - Ребята, Нексе бьют!
        И враз заработали крепкие кулаки. Полицейские обращены в бегство. Двое парней подхватили Нексе и увлекли в подворотню. Один двор, другой, какой-то лаз в стене, и вот они оказались на тихой пустынной улочке, возле двухэтажного дома. В окне объявление: «СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ РАБОЧАЯ ПАРТИЯ. ГЛАВНАЯ КОНТОРА».
        - Отлично! — говорит Нексе. — Мне как раз сюда и надо!
        Он поднимается по лестнице и входит в контору. Здесь нашли приют многие из демонстрантов. Молодые активисты перевязывают раненых товарищей. За маленьким столом сидят двое из руководства партией. Нексе подходит к столу.
        - Вы, конечно, подадите в суд. А это стоит денег. Я думаю, сотня крон не повредит. — Он вынимает бумажник и достает стокроновую бумажку.
        Конечно, его узнали — улыбки, рукопожатия.
        - Спасибо, Нексе, деньги нам нужны. А можем мы написать в газете, что ты сделал пожертвование?
        - Если надо — конечно.
        - А не повредит это тебе в «Социал-демократен»?
        - С ней покончено. Не желаю иметь дела с этими кровавыми псами. Я сам видел, сын редактора Йоргенсена вызвал полицию. Предатели, негодяи!.. Найдется для меня место в вашей газете?
        - Еще бы! Ты сразу поднимешь тираж нашей «Классовой борьбы».
        - Прекрасно! И вообще, я хочу вступить в социалистическую партию.
        - Пиши заявление.
        - Оно уже написано — полицейской дубинкой на моей спине, — смеется Нексе.
        …Маленький рыболовецкий бот. Тяжело, длинными зелеными волнами плещется вода. С невидимого берега доносится тысячеголосый хор птичьего базара.
        Бот вздрагивает, словно получив предупреждение. Форштевень поднимается наверх, бакштаг мачты содрогается от ледяного свистящего ветра. Морская поверхность напрягается в истерических судорогах. Бот наклоняется вперед, вокруг него громоздятся массы воды. Он замирает, маленький и беспомощный, похожий на детского коня-качалку, просовывает свой нос сквозь водяную толщу и по-утиному отряхивается, так что вода брызгами рушится на палубу. Принявший ледяной душ Нексе проходит в каютку, где у иллюминатора застыл с весьма кислым выражением на остром желчном личике его спутник, известный немецкий художник Петер Гросс.
        - Будь проклята эта лодчонка, будьте прокляты вы, подбивший меня ехать, будь проклят я сам, что послушался вашего совета, — монотонно бубнит Гросс. — Господи, до чего же хорошо было в Вардё!
        - Вы же сами говорили, что Вардё — тухлая и грязная дыра, набитая отбросами общества.
        - Все познается в сравнении. Сейчас я вспоминаю о Вардё как о рае. Боже мой, горячее какао с коньяком, вареная треска с рассыпчатым картофелем и главное — возможность в любой день вернуться к цивилизации.
        - Зачем вы вообще поехали, Гросс?
        - Мне предложили познакомиться с большевистским раем.
        - Тогда вы зря мучаетесь. Рая не будет. Будет огромная разоренная страна, пытающаяся выжить в тисках голода, холода и бесчисленных врагов.
        - Веселая перспектива! По меня хоть неосведомленность оправдывает, а вы-то чего потащились?
        - Я — гость конгресса. Коминтерна. Но еду прежде всего к своим детям.
        - У вас в России дети?
        - Целых шестьдесят пять… Вы знаете такой город — Самара?
        - Такого города нет.
        - Есть. На Волге. А там детский дом. И этот детский дом носит мое имя, Гросс. Имя датского писателя.
        - Весьма трогательно. Но за что такая честь? Ах да, вы же автор лозунга: «РУКИ ПРОЧЬ ОТ СТРАНЫ СОВЕТОВ!»
        - «Дитте» вышла на русском, — пренебрегая его иронией, говорит Нексе. — Вы не читали «Дитте»?
        - Признаться, нет. Жизнь так коротка, а ваш роман так длинен.
        - А вот у русских хватило времени сделать революцию, отбиться от врагов и прочесть «Дитте».
        - Непостижимая славянская душа!.. Значит, нас ждет теплый прием?
        - Надеюсь, да, — со скромной гордостью говорит Нексе. — Роскошеств не ждите, но встреча будет самая сердечная.
        Меж тем показалась земля. Ботик входит в Мурманский порт. Но берет путь не к главному причалу, а к непарадной угольной гавани. Пристает. Рыбаки-норвежцы в робах и высоких резиновых сапогах помогают сойти на берег своим плохо приспособленным к подобному путешествию пассажирам: легкие пальто, брючки и остроносые ботинки, за спиной альпинистские рюкзаки, через плечо — сумки.
        Нексе расплачивается с рыбаками.
        - В случае чего, — предупреждают те, — вы нас не знаете, мы вас не знаем.
        - Не бойтесь, ребята, — добродушно успокаивает их Нексе, — нас встретят с распростертыми объятиями.
        Но не сделали они и десяти шагов, как раздается зычный окрик: «Стой!» Нексе и Гросс не поняли, что от них требуется, и последовала новая команда: «Руки вверх!», и в живот им уперлись дула винтовок. Бдительная портовая охрана из двух звероватого вида братишек мгновенно обнаружила подозрительных иностранцев, невесть как очутившихся в гавани. Слова были по-прежнему непонятны, но сопровождавший их жест все пояснил. Нексе и его спутники поднимают руки.
        - Вперед! — командует братишка.
        - И это вы называете теплой встречей? — бормочет Гросс.
        - К черту! — рассвирепел Нексе. — Я — Андерсен-Нексе! Писатель!.. Я не шпион!.. Андерсен-Нексе!.. — Он выхватывает из кармана документы и сует караульному.
        Тот берет бумажки и рассматривает с вдумчивым видом.
        - Мы пропали, — шепчет Гросс, — он держит их вверх ногами.
        И тут появляется молодой, сухопарый, с чахоточным румянцем и огромным «маузером» комиссар караульной службы, восторженный энтузиаст культуры.
        - Товарищ Андерсен!.. Из Дании?.. Писатель!.. А ну, отставить, — прикрикнул он на караульных, и те с неохотой убрали оружие. — К нам в революцию прибыл великий датский писатель-сказочник, друг детей и всего маломощного человечества. — И, напрягшись всем неполным средним образованием, гаркнул: — Эс лебе геноссе Андерсен!
        И оба братишки угрюмо прохрипели: «Ура!»
        - Что я вам говорил? — шепнул Нексе художнику, когда в сопровождении почетного эскорта они двинулись к порту.
        - Он принял вас за Ганса Христиана.
        - Какая разница? Ганс Христиан тоже датский писатель. Видите, как ценят культуру в стране рабочих и крестьян?..
        …Гостиница «Люкс» (ныне «Центральная»), где разместились участники конгресса Коминтерна. Над входом — большой плакат-приветствие. В вестибюле мелькают черные, желтые, шоколадные лица; восточные халаты, индийские сари, арабские джелябии, — сюда съехались рабочие представители со всех концов света. Озабоченный и чем-то взволнованный, Нексе наскакивает на Гросса, делающего набросок в альбоме с рослого живописного африканца.
        - Вы еще здесь?! А я, признаться, думал, что вы удрали. Почему вас не видно в Кремле?
        - Я бываю там каждый день. Но вы красуетесь в президиуме, — а я среди серой скотинки.
        - Ну, как вам тут?..
        - Любопытно наблюдать, как плебс осваивает царские дворцы. Селедка и конская колбаса на старинном фарфоре. Матросня в креслах «жакоб». Я кое-что набросал. — Гросс открывает альбом и показывает Нексе свои зарисовки.
        - Довольно-таки ядовито, — морщится Нексе.
        - Я — сатирик и не привык льстить окружающим.
        - Портретные наброски мне больше по душе, — говорит Нексе, листая альбом. — В них острота и психологизм.
        - Узнаете?.. Это Хо Ши Мин, он, кстати, еще и поэт… Это загадочный Куусинен, а это Луначарский, неутомимый культуртрегер.
        - А знаете, Гросс, ваш карандаш добрее вашего языка.
        - Значит, мне пора сматываться. Моя сила — в разоблачении. Вернусь к моим ненаглядным капиталистам с их пудовыми челюстями и плотоядными глазками. А вообще, Нексе, я понял: революция хороша лишь издали.
        - Что вас не устраивает?
        - Все. Это же просто перемена ролей, как в «Восстании ангелов» Анатоля Франса. Верхние — вниз, нижние — наверх.
        - Конечно! Пролетариат поднялся, власть имущие опустились на дно. Чего же вы еще ждали от революции?
        - Чего-то другого. Цветов и музыки, карнавала. А здесь все время заседают. Меня считают сухим и желчным, а в глубине души я неизлечимый романтик. Хватит обо мне. Как ваши дела? Наглотались советской славы?
        - Наглотался. Я еду к своим ребятам. На Волгу.
        - Оставьте это, Нексе. Нельзя в пятьдесят быть таким восторженным простаком. Вы что, не знаете, какие здесь железные дороги? Мало вам путешествия из Мурманска в Петроград? Хотите окончательно отморозить ноги?
        - В Самару поезда ходят по расписанию. Четыре дня — и я там.
        - Четыре дня! Вас ограбят, разденут и скинут с поезда. Примут за шпиона и посадят в тюрьму, если не прикончат на месте. Не шутите с победившим пролетариатом, Нексе.
        - У меня мандат, подписанный самим Уншлихтом! — Нексе показывает Гроссу какую-то бумажку. — Видите? И тут сказано: «Всем организациям оказывать товарищу Нексе всемерную помощь».
        - Кто такой Уншлихт?
        - Заместитель председателя ГПУ!
        - Звучит гордо. Похоже, что вы сами не прочь сотрудничать с этим ведомством.
        - Это ведомство — щит революции.
        - Вы — неоценимый человек для диктатуры. Все — на веру, полный отказ от собственного мнения, предельно развитое стадное чувство. — Поезжайте в Самару, Нексе. Может быть, там разобьют ваши розовые очки…
        …Тащится сцепленный из разномастных вагонов пассажирский поезд. Тут и пульманы, и общие спальные вагоны, и дачные со скамейками для сидения, две-три теплушки с трубой на крыше. Паровоз, питаемый дровами, задышливо одолевает некрутые подъемы среднерусской равнины. Судя по тому, как прямо, столбом, уходит в небо густой белый паровозный дым, стоит жестокий мороз.
        Нексе смотрит в заледенелое окошко купированного, но неотапливаемого, как и весь поезд, вагона, на белые сверкающие поля, темные перелески, на прекрасную и грозную зимнюю Россию. Он поднял воротник пальто, поглубже надвинул свою странную датскую шапку, руки спрятал в рукава. А кругом бабы в толстых перепоясанных шубах, мужики в тулупах и валенках. Их добротный вид подчеркивает иноземную незащищенность Нексе.
        Внезапно поезд, залязгав тормозами, останавливается.
        - Ну вот, — вздыхает пассажир в шубе на волке. — Опять, что ль, дрова кончились?
        Нексе вслед за другими выходит из вагона. Оказывается, поезд встал на разъезде. Крутом снежное поле, метет поземка, воздух звенит от мороза. Нексе приплясывает в своих остроносых ботинках, пытаясь согреться. Возле него оказывается небольшая, ладная молодая женщина в шубке и пуховом платке. У нее румяные от мороза щеки и серые доверчивые глаза. Она сострадательно смотрит на Нексе, который храбро улыбается ей.
        - Кто же вы такой есть? — говорит женщина удивленно-жалостливо. — Смотрю и понять не могу, как вы в таком виде ехать решились.
        Нексе улыбается и разводит руками:
        - Иностранец! — догадалась женщина.
        Обрадованный Нексе отвечает по-немецки, старательно выговаривая слова:
        - Датчанин. Еду в Самару.
        - Ох, горе мое! — всплеснула руками женщина и решительно: — Пошли к нам в теплушку. Вещи-то ваши где?
        Женщина мешает немецкие слова с русскими, но выручают жесты и выразительные интонации.
        Нексе отлично ее понимает. Он бежит к своему вагону и возвращается с рюкзаком, наплечной сумкой и довольно большим мешком.
        - Что тут у вас? — сразу насторожилась женщина.
        - Варежки, шапочки. Шестьдесят пять пар, — поясняет Нексе.
        - Это для чего ж так много? — нахмурилась она.
        - Для детского дома… Я… как это? Шеф… шеф детского дома. — И поняв, что женщина заподозрила нехорошее, что неудивительно в это трудное время, Нексе достает из кармана свой спасительный мандат и протягивает женщине.
        - Вон что!.. — уважительно говорит она. — А я вас не читала и даже не слышала. Теперь обязательно прочту. Ну, пошли!..
        Она приводит его к теплушке и помогает забраться внутрь. Вокруг нещадно дымящей печурки расположились разные люди, преимущественно демобилизованные по ранению красноармейцы.
        - Ты кого сюда привела? — возмутились обитатели теплушки. — Никак, мешочника?
        - Нет. Товарищ из Дании. В Самару едет, в подшефный детский дом. Ребятам теплые вещи везет, а сам чуть не замерз до смерти.
        - Неужто он для того в Россию притащился?
        - Он писатель. У себя знаменитый. И детский дом его именем назван.
        - Ну, мы в писателях не разбираемся. А мужик, видать, правильный. Пущай живет тут у нас… — разрешил за всех бородатый воин-постыльник.
        И Нексе остался жить в теплушке. Женщина велела ему разуться и надеть носки толстой домашней вязки. Нексе тщетно отказывался.
        - Вам нелепо вам помощь оказывать, — смеясь говорила женщина. — Вот мы и выполняем указание товарища Уншлихта.
        Поднесли ему и водочки для угреву — ужасающий сырец, от которого он долго не мог отдышаться. И дорожных щей дали похлебать. А тут как раз и поезд тронулся…
        - Вы куда путь держите? — спросил — Нексе женщину под убаюкивающий перестук колес.
        - В деревню, за Самару. Фельдшером работать.
        - А где ваш дом?
        - Там и будет, другого нет.
        - А ваша семья, родители, муж?..
        - Родители в Гражданскую от тифа умерли. Муж?.. — Она улыбнулась. — Был у меня Коля-пулеметчик. Из нашего полка. Под Сивашом срубили. — Она говорит обо всем этом просто, как о давно выболевшем в сердце. — А вот скажите, товарищ Нексе, почему вы у себя в Дании революцию не сделали?
        Нексе помолчал, думая.
        - Потому что у нас Ленина нет.
        - Понятно, — наклонила русую голову женщина…
        …А ночью мороз завернул еще круче, и печурка уже не могла справиться с ним. И как-то получилось, что в своем закутке Нексе и сероглазая женщина сперва во сне, а потом в яви стали сближаться, ища в другом спасение от стужи. И тут послышался ее напряженный шепот:
        - Погоди, товарищ!.. Такой помощи тебе не обещали… Надо же, весь седой, а какой сильный!.. Да погоди, я сама. — И совсем тихо, добро: — Ладно, согреемся друг о дружку. Уж больно холодно в мире…
        …На перроне Самарского вокзала Нексе машет вслед уходящему поезду. Из теплушки высунулась сероглазая женщина и тоже машет ему платком, машет долго…
        …Детский дом имени Мартина Андерсена-Нексе. В физкультурном зале, служащем и для проведения всевозможных торжеств, перед строем бедно одетых детей худенькая девочка с мученическим видом приветствует Нексе на немецком языке.
        - Либер геноссе Нексе!..
        С удрученным видом девочка сообщает, что воспитанники детского дома, носящего имя великого пролетарского писателя Андерсена-Нексе, обещают в честь его приезда учиться еще лучше, укреплять дисциплину и отдавать остающиеся силы от учебы общественной работе.
        Когда девочка отмучилась, ребята по знаку директора Дома вяло захлопали в ладоши.
        - Спасибо, дети, — смущенный этой натянутой обстановкой говорит Нексе.
        Его прямо с губ переводит учительница немецкого.
        - Вы даже не представляете, как меня тронуло, что вашему Дому присвоили мое имя. Я ужасно рад, что вижу вас. Вы не такие худые, как я боялся.
        - Это от сидячей жизни, — охотно пояснил крупный мальчик с одутловатым лицом. — Мы для физкультуры одеты, а гулять не можем.
        Нексе видит, что на всех детях — ужасающие тряпичные тапочки. Это окончательно выбивает его из колеи. Он косится на свой мешок — при отсутствии обуви его дары выглядят довольно неуместно.
        Положение спасает запоздавший воспитанник. Он прошмыгнул в зал — огненно-рыжий, веснушчатый крепыш с блестящими зелеными, как у ежа, глазами, полными любопытства и готовности к чуду. Он увидел коренастого, красивого человека с седыми легкими волосами и молодым, сейчас притуманившимся взглядом и влюбился в него всем своим огромным сердцем.
        - Папа! — вскричал он упоенно, кинулся к Нексе и повис у него на руке.
        Его крик словно расколдовал это сонное царство.
        - Папа!.. Папа! Наш папа приехал! — закричали обездоленные дети и окружили Нексе.
        Он был сильным человеком, но тут не выдержал и заплакал…
        …В тот вечер долго не давали отбоя ко сну в детском доме. Нексе с ребятами сидел в физкультурном зале перед чугунной, докрасна раскаленной печкой. Он рассматривал рисунки местного художника Бори Иванова. Была тут и учительница немецкого языка, помогавшая общению детей с писателем.
        - Ну, а это кто? — спрашивает Нексе о красивом всаднике с шашкой на боку, вздыбившем вороного коня.
        Боря Иванов молчит, потупившись.
        - Это он тебя так нарисовал, — выдала секрет девочка, говорившая приветственное слово.
        Иванов с ненавистью посмотрел на нее.
        - Вон ты меня каким красавцем представлял! — сказал Нексе. — А я старый, седой и без шашки.
        - Я теперь иначе нарисую, — пробурчал Иванов.
        - Подари мне этот рисунок, — попросил Нексе.
        - Нет! Это глупость! Я новый подарю.
        - На конях я никогда не скакал, — говорит задумчиво Нексе. — А вот на быках и волах верхом ездил. Я в детстве пастушонком был, пас большое хозяйское стадо. И очень дружил с одним быком и одним волом. И ездил у них на голове между рогами.
        Дети слушают вежливо, но как-то равнодушно.
        - У меня было тяжелое детство. Я батрачил на хуторян. Плохо питался и оттого, наверное, плохо рос. Вставал затемно и бежал босиком через заснеженный двор…
        Его удивило выражение отчужденности и скуки на лицах детей. Ему-то казалось, что он нашел путь к их сердцу.
        - Папа, — проникновенно сказал рыжий мальчик, — мы про бедность и голод все знаем. Расскажи нам про красивое.
        - Я видел мало красивого в жизни, — тихо сказал Нексе.
        - Ну, придумай, ты же писатель.
        - Я не такой писатель. Я умею только про то, что сам видел… — Он улыбнулся. — В Дании был другой писатель, тоже Андерсен. Но без Нексе…
        - Ой, я его читала! Про русалочку! — воскликнула выступавшая девочка.
        - Вот-вот! Уж он-то умел выдумывать. Он выдумывал самые красивые сказки на свете… Знаете вы про Снежную королеву?..
        …Директор детского дома, дежурный воспитатель и кто-то из учителей томятся возле закрытых дверей физкультурного зала.
        - Ребятам спать пора, — нудит дежурный воспитатель.
        - Ребята — ладно. Разок недоспят, — отзывается директор. — Нексе замучили. Он, поди, устал с дороги. Ведь не мальчик!..
        - Вы должны вмешаться, — решительно говорит молодой учитель. — Гость не обидится, поймет.
        Директор Дома подходит, осторожно приоткрывает дверь и заглядывает в физкультурный зал. Но никакого зала нет. Есть лунное завьюженное таинственное пространство и несущиеся сквозь него оленьи упряжки. В передней упряжке — прекрасная женщина в белой одежде с короной на голове. Директор тихо притворил дверь.
        - Никого нет, — говорит со странной улыбкой. — Они все в сказке…
        В скромном директорском кабинете, отапливаемом буржуйкой, сидят Нексе и директор детдома. Разговор между ними идет по-немецки.
        - И все-таки, товарищ директор, — говорит Нексе, — я возвращаюсь к своей просьбе: купить детям валенки.
        - Где их взять? — разводит руками директор. — Только у частников. Валяет валенки одна тут артель, но цены у них страшные.
        - Я не из пугливых, — говорит Нексе. — Мне выплатили гонорар за книгу, деньги со мной. Можем мы считать, что с этим вопросом покончено?
        Директор делает жест, означающий — воля ваша. Нексе заглядывает в записную книжку.
        - Теперь насчет рыбьего жира. Детям необходимо давать рыбий жир.
        - Да где ж его взять? — безнадежно разводит руками директор.
        - Артели по рыбьему жиру нет? — улыбается Нексе.
        - Наверное, есть, но только не в Самаре.
        - Рыбий жир я пришлю из Дании. Довольно пакостный, плохой очистки, но другого сейчас не достать.
        - Мы и такому будем рады, — уверяет директор.
        - Я налажу ежемесячные посылки — продуктовую и вещевую. Только очень прошу сообщать о ваших нуждах. Все мои гонорары за советские издания будут перечисляться на текущий счет детского дома.
        - Неплохого папу приобрели наши ребята! — благодарно говорит директор.
        В кабинет заглядывает воспитатель:
        - Товарищ директор, публика волнуется. Артисты тоже.
        - Да, да… Товарищ Нексе, нас приглашают на концерт, который ребята дают в вашу честь.
        Воспитатель протягивает Нексе художественно оформленную программу концерта (эта уникальная программа сохранилась до настоящего времени).
        Вот эта программа:
        1. Интернационал.
        2. Победим голод — водевиль.
        3. Стенька Разин — инсценировка.
        4. Барин — хоровое пение.
        5. Балет.
        6. Спортивные выступления.
        На фоне программы звучит «Интернационал».
        А затем был странный водевиль «Победим голод», где рыжий мальчик и художник Иванов героически одолевали страшное чудище голода.
        И был «Стенька Разин» с выбрасыванием в Волгу худосочной малолетки — княжны.
        А во время хорового пения директор покинул зрительный зал и по старому деревянному телефону созвонился с артелью, изготовляющей валенки.
        - Есть у вас валенки? Много. Шестьдесят пять пар… Что? Да, разбогатели — берем за наличные. Не мешало бы малость скинуть оптовикам… Ладно. Нет, обязательно сегодня… И крайне срочно…
        Он вернулся в зрительный зал, когда тощие, полуголодные, с синей пупырчатой кожей «балерины» исполняли танец маленьких лебедей.
        …По окончании спортивных выступлений участники концерта одевались в костюмерной.
        - Папа завтра уезжает, — грустно вспомнил Рыжий.
        - А мы даже проводить не сможем, — вздохнул художник Иванов.
        - Это кто не сможет? — вскинулся Рыжий! — Я все равно пойду!
        - Не пустят. Двери запрут.
        - А окна на что?
        - И я пойду! — воскликнул Иванов.
        - И я! И я! И я!.. — подхватили другие ребята. Показалась голова воспитателя.
        - Товарищи артисты! Прошу в каптерку. Валенки привезли.
        …В каптерке идет раздача валенок. Ребята вне себя от счастья. Ведь это не просто теплые обутки, это улица, воля, снег, катание с крутых волжских берегов на лыжах и санках, это новая, прекрасная жизнь. И рыжий паренек с нежностью прижимает к себе ужасные, волосатые, немыслимого цвета валенки, и не может ими налюбоваться.
        - Хорошие валеночки! — почти поет он и — деревенское дитя — добросовестно добавляет: — Но плохие!
        …На перроне Самарского вокзала фотограф делает плавное движение рукой, державшей черный колпачок объектива, и запечатлевает Нексе в окружении шестидесяти пяти детдомовских детей. В вязаных шапочках и таких же рукавичках, в крепко подшитых валенках, ребята выглядят почти нарядно, несмотря на плохонькие пальтишки.
        - До свидания, ребята! — говорит Нексе.. — Я очень вас полюбил.
        - До свидания, папа! — звучит в ответ.
        - Я пришлю вам фотографии моих детей, которые стали вашими братьями и сестрами. До свидания!
        - Товарищ Нексе, разрешите, — и директор детдома торжественно вручает Нексе какую-то книжечку. — Это удостоверение почетного члена Самарского городского Совета.
        - Спасибо! — говорит растроганный Нексе. — Я считаю Россию своей родиной. У пролетариата нет другой родины, кроме революции. Поэтому вы избрали не иностранца в городской Совет, а сына русской революции. Это наша общая родина.
        Он трясет руку директору, прощается с ребятами и садится в вагон.
        Поезд трогается. Нексе стоит в тамбуре без шапки и машет рукой.
        Внезапно Рыжий срывается с места и бежит следом за поездом, не спуская с Нексе влюбленного взгляда. И замирает у самого обрыва платформы. И его маленькую фигурку навсегда уносит в своем сердце старый писатель…
        …26 июня 1923 года. Маргрете в кухне пересчитывает восковые свечки, которым предстоит загореться на праздничном пироге.
        - …пятьдесят три, пятьдесят четыре!..
        - А почему столько свечек, мама? — спрашивает ее младшая дочь.
        - Потому что папе исполнилось пятьдесят четыре года.
        - А это много?
        - Для кого как. Для папы совсем немного.
        Раздается звонок у калитки. Маргрете идет открыть и сталкивается с мужем в новом элегантном костюме.
        - Опять поздравление, — говорит она.
        Но вместе с письмом почтальон вручает им большой тяжелый ящик.
        - И подарок! — восхищается Маргрете.
        - Да еще какой! — подхватывает Нексе, заглянувший в письмо. — Ну и молодчина Иоганнес Бехер! Прислал моим ребятам двенадцать кило шоколада.
        - Зачем так много? — ужасается Маргрете.
        - Ты не поняла. — Нексе внимательно смотрит на жену. — Это тем ребятам.
        - Прости, милый, я все никак не привыкну, что у нас теперь семьдесят детей.
        - А пора бы, — вскользь замечает Нексе. — Ну, мы идем прогуляться. Сторм!.. — зовет он сына.
        - Не опаздывайте к обеду. — Маргрете целует мужа.
        Нексе и Сторм выходят на улицу. Чудесный летний день, зелень полей, легкие кучевые облака в небе, красные датские коровы пощипывают свежую траву. Они подходят к железной дороге. Как и всегда, жена обходчика стоит в дверях, крупная, бесформенная, вокруг нее копошатся дети, жуют хлеб с жиром, цепляются за ее юбку. Нексе здоровается с ней. На руках у женщины грудной ребенок.
        - Как зовут малыша? — дружески спрашивает Нексе.
        - Вигго. Так звали того, которого переехало поездом зимой, когда он собирал уголь. Имя как бы освободилось. И мы решили им назвать маленького.
        Нексе и Сторм идут дальше мимо маленьких уютных домиков и киосков, где продается мороженое, украшенных датским национальным флагом. И Сторм получает стаканчик ванильного.
        Они выходят на улицу Страндвейн. Здесь много гуляющих. Движение по раннему часу небольшое, ничто не мешает насладиться прекрасным солнечным утром.
        Они поравнялись с книжной лавкой, и Нексе не отказал себе в удовольствии заглянуть туда.
        - Ого! — сказал он знакомому продавцу, глянув на полки. — А вот и моя «Дитте». Знаете, милый Херлев, только у вас не распродан четвертый том.
        - Никто не берет, — тихо ответил продавец.
        - А почему же в других магазинах я не вижу этого тома?
        - Его просто убрали с полок.
        - Неужели читатели пали духом перед четвертым томом? — посмеивается Нексе. — А ведь их ждет еще пятый!.. Но без шуток, Херлев, что случилось с покупателями? Ведь первые три тома были расхвачены мгновенно.
        - Это было до вашей поездки в Россию. Вернее, до появления ваших русофильских статей. Читатели, отвернулись от вас, Нексе.
        - Я не верю. Каждому позволено иметь свое мнение. Я был в России и пишу о том, что видел собственными глазами, а наши хулители большевизма высасывают все из грязного пальца. Признайтесь, Херлев, что это ваши выдумки. Просто вы не умеете торговать.
        - А это вы видели? — Херлев вытащил из-под прилавка какой-то листок.
        - Что это?
        - Призыв ко всем книготорговцам бойкотировать книги Нексе. Я один не побоялся оставить вас на полках.
        - Спасибо, Херлев. — Нексе пожал руку книготорговца и бодро добавил: — А «Дитте» им все-таки придется прочесть!
        - Завидная уверенность в себе! — вздохнул книготорговец.
        - Мне ничего другого не остается, — засмеялся Нексе и вышел из магазина. Здесь он сказал перепачканному мороженым Сторму: — Твой папа получил еще один подарок ко дню рождения.
        - Угу, — рассеянно отозвался занятый вафлей Сторм.
        Они пошли дальше, и вскоре их остановил шапочно знакомый Нексе богатый фабрикант, один из тех нуворишей, которых во множестве породила недавняя война.
        - А я купил все ваши книги! — объявил фабрикант, вынув изо рта толстую сигару.
        - Вон как! А мне только что сказали, что на мои книги пропал спрос.
        - Я приобрел их за бесценок. В роскошных переплетах.
        - Мои книги — Золушки. Они никогда не выходили в роскошных переплетах.
        - Я сам велел их переплести. Видите ли, Нексе, я собираю библиотеку. Сейчас это модно. Ну а какая библиотека без живого датского классика?
        - Без еле живого классика.
        - Ха-ха-ха! Это остроумно. Надо запомнить. Но вот что, Нексе, кончайте эту болтовню насчет большевизма раз и навсегда. А то скоро будет неудобно раскланиваться с вами.
        - А я, знаете ли, не настаиваю.
        - Бросьте, не ершитесь! Газеты пишут, что большевики засыпали вас деньгами, но ведь это вранье?
        - К сожалению. А если б это была правда? Как бы вы на меня смотрели?
        - Я снял бы перед вами шляпу, — совершенно серьезно сказал фабрикант. — Дело есть дело. Но вы-то ничего не выгадываете и все теряете. Я слышал в обществе высокопоставленных лиц, — он напустил на себя важность, — что вас готовы выдвинуть на Нобелевскую премию, если вы образумитесь.
        - Выходит, премия дается за политику, а не за искусство?
        - А вы думали! Нельзя быть таким наивным, Нексе, вы же не мальчик. — И, попыхивая сигарой, фабрикант двинулся дальше.
        - Еще подарок получил? — спросил Сторм. Он покончил с мороженым и вновь обрел интерес к окружающему.
        - Такой уж у меня сегодня день, сынок! — улыбнулся Нексе.
        - А что бы ты больше всего хотел получить?
        - Пару домашних туфель и подвязки к носкам.
        - Фу, как скучно!
        - Ну а ты, если б был на моем месте?
        - Бочку мороженого, — не задумываясь, ответил Сторм. — А гости у нас будут?
        - Бабушка, во всяком случае, придет.
        - А наш другой папа? — беспечно опросил Сторм?
        На мгновение Нексе словно окаменел. В его глазах окружающий мир перевернулся на сто восемьдесят градусов, затем обрел обычное положение.
        - Ваш другой папа? — повторил он медленно.
        - Да, он приходит, когда тебя нет, — благожелательно пояснил Сторм.
        - Вот и последний подарок, — пробормотал про себя Нексе, а вслух сказал: — Тебе очень хочется его видеть?
        - Нет! Мы его и так часто видим, а тебя редко.
        …Нексе и Сторм возвращаются домой. Нексе устало, механически передвигает ноги. В нем как будто погас свет. Сторм нетерпеливо тянет отца. Вокруг «Зари» сад в полном цвету. Четверка заспавшихся ребят выбегает навстречу отцу. Он рассеянно гладит их по нагретым солнцем головам. Заходит в дом.
        Маргрете с красиво уложенной головой, но в фартуке — она хозяйничает на кухне — выходит навстречу гулявшим.
        - Вот и вы! Сейчас будем пить шоколад. Не бойся, Мартин, это не из посылки Бехера.
        - А я и не боюсь, — тускло отозвался Нексе.
        Чувствительная к каждой интонации мужа, Маргрете внимательно посмотрела на него.
        - Что с тобой? Ты устал? Плохо себя чувствуешь?
        Нексе пожал плечами. Трудно было ломать праздничное настроение в доме, лишать себя последней надежды, к тому же рядом крутились дети.
        - Сейчас я тебя порадую. Держи! — И Маргрете выхватила из кармана фартука письмо в нескладном самодельном конверте.
        - От моих ребят! — оживился Нексе и с неловкой усмешкой: — Хоть кому-то я дорог.
        - Вот те раз! А нам ты не дорог? А своим читателям?
        - Читатели бойкотируют «Дитте». А книготорговцам велено не продавать книги большевистского прихвостня.
        - Так ты из-за этого такой мрачный? — вроде бы с облегчением сказала Маргрете. — Плюнь! В первый раз, что ли?.. Они считают тебя большевиком? А ты и есть большевик. И назло всем врагам мы подымем на флагштоке красный флаг.
        Она достала из тумбочки сверток, развернула его и пустила волной кумачовое полотнище.
        - Господи, откуда это? — взволнованно спросил Нексе.
        - Мой подарок тебе.
        - Спасибо! — Нексе растроган, и тут вся боль разом выплеснулась из него.
        - Грета, Грета, ну как ты могла?
        Она удивленно посмотрела на него, долго вздохнула и сказала детям:
        - Ступайте наверх! Нечего под ногами крутиться. Сторм, я кому говорю? — Когда дети повиновались, тихо сказала: — Я знала, рано или поздно ты узнаешь, но мне так не хотелось, чтобы это случилось сегодня.
        - Какая разница?.. Значит, ты не отрицаешь?
        - Зачем же лгать, Мартин.
        - А разве твое поведение не было ложью?
        - В ответ на твою ложь, Мартин.
        В ней нет ни растерянности, ни смущения, ни раскаяниями странная ее уверенность сбивает Нексе с толку.
        - Что ты имеешь в виду? — смешался он.
        - Неужели ты думаешь, что я ничего не знаю? Ты слишком заметная фигура, и твои поездки…
        - Что тут общего? — возмущенно перебил Нексе. — Случайная близость в промозглом вагоне и длительная связь у всех на виду. Эта добрая русская женщина просто пожалела меня.
        - Я имела в виду не добрую русскую женщину, а кельнершу из мюнхенского погребка, — жестко сказала Маргрете и вдруг улыбнулась. — Сколько в тебе еще детского, Мартин! Ну откуда я могла знать о твоем русском приключении? Но ведь ни для кого не секрет, почему ты повадился в Мюнхен.
        - Мне необходим юг… из и моих легких… — Он совсем запутался. — Все равно, это не одно и то же.
        - Ну конечно!.. Писатель, сложила противоречивая, мятущаяся натура, ему все дозволено. Но я тоже живой человек. И я устала от одиночества, от того, что тебя никогда нет. Даже когда ты дома, тебя нет. Ты называешь меня Дитте, не узнаешь Сторма, дети тебя раздражают. Тебе куда легче любить выдуманных тобой детей, — и прости, самарские дети тоже выдуманные, — чем своих собственных из плоти и крови.
        - Дались тебе самарские дети! За что ты их ненавидишь?
        - Какая чушь! Может быть, немного ревную… Я не хотела тебе говорить, но коль на то пошло… Ты думаешь, Иеппе Окьер послал им бочку рыбьего жира? Черта с два! Он сам сидит без гроша. Это я из сэкономленных денег…
        - Как ты умеешь все запутать! Еще немного, и окажется, что это я виноват.
        - Да! Ты видел во мне только хранительницу семейного очага. Пенелопу, у которой нет другого дела, как ждать своего ненаглядного. А я не Пенелопа. Я не могу тупо прясть и распускать пряжу, пока не нагуляется муж-странник. Ты сам сделал меня такой, хотя и не стремился к этому. Ты научил меня думать, жить не только домом и кухней. Но в свою главную жизнь ты меня так и не пустил.
        - Неправда!.. — слабо протестует Нексе.
        - Правда! Я для тебя подушка, в которую можно выплакаться от всех невзгод. А кому выплакаться мне? Ты ведь не допускаешь, что у меня могут быть свои горести, сомнения, поиски. Я оказалась в пустоте. И нашлись люди, художники, живые, горячие, ищущие, они вырвали меня из этой пустоты, дали почувствовать себя человеком. Неудивительно, что один из них стал мне близок.
        - Я догадываюсь, кто это: Боже, такое ничтожество!..
        - Конечно, ему далеко до мюнхенской официантки. Ты не находишь, что подобный разговор низок?
        - Наверное… Но мне больно, больно тут. — Беспомощным жестом он показал на сердце. — И мерзко. Представляю, как нам перемывают косточки!
        - Мало ли о нас сплетничали? Ты всегда был выше этого.
        - А дети, Грета? Дети знают.
        Лицо ее сразу осунулось, постарело.
        Они слишком малы…
        - Сторм сказал мне о «втором папе».
        - Детская болтовня! — Маргрете вновь взяла себя в руки. — Он сказал это, не вкладывая никакого смысла… Насчет Сторма не беспокойся.
        - Да не в Сторме дело! — вскричал он. — Что мне делать?
        - Постарайся простить меня, Мартин, как столько раз прощала я тебе.
        - Но ты хоть любишь меня? — И это прозвучало как признание своего поражения.
        - Очень люблю.
        - «Очень» — это меньше, чем просто люблю, Грета, — бледно улыбнулся Нексе.
        - Я люблю тебя.
        - Ну а что же дальше?
        - Начнем сначала, — сказала Маргрете. — Есть семья, есть дом, есть литература, есть твоя борьба. Может быть, она станет и моей борьбой. Твоя бывшая жена Маргрете была хорошая женщина, но ей нужна была только твоя верность. Я же прошу о другом, о большем. И если это будет, то Бог с ней, с кельнершей.
        - Нет, с этим покончено! — вскричал Нексе. — Начнем сначала!
        …Вечером, за скромным праздничным столом Нексе гасит свечи, воткнутые в пышный пирог. Осталась одна-единственная свечка, и Нексе вдруг заколебался.
        - Мне почему-то не хочется ее гасить. Пусть себе горит.
        - Не положено, сынок, — твердо сказала остроносая опрятная старуха, его мать. — Дурная примета, коли не погасишь.
        Нексе с силой дует, и комната погружается в темноту.
        …Невыспавшийся, встрепанный Нексе сидит в пижаме на застеленном диване в кабинете. На письменном столе в беспорядке набросаны исписанные чистые листы бумаги, газеты. Входит Маргрете.
        - Ты только встал?
        - Вернее, я только лег. И не могу заснуть.
        - А как работа?
        - Плохо.
        - Опять наша жизнь пошла кувырком. Но тогда ты хоть писал «Дитте», а сейчас из-за газетной статьи.
        - Я старею, и мне все труднее пишется. Да и тоскливо кричать в пустоту.
        - Почему ты не хочешь спать нормально в своей постели?
        - Почему? — У него становится злое лицо. — Потому что в ней нормально спал другой человек.
        Он ждал ответной вспышки. Но она лишь устало опечалилась.
        - Ты не можешь выкинуть этого из головы?
        - Из головы могу, из сердца не получается. — Теперь у него лицо не злое, а несчастное. — Дом стал мне ненавистен, здесь все захватано чужими руками, и Дания мне ненавистна. У меня ничего не вышло тут. Ни с литературой, ни с личной жизнью. — И будто осененный внезапной идеей: — Грета, давай продадим дом!
        - Продать дом? Ты на это решишься? Сколько вколочено в него денег, труда, душевных сил! А твой сад, Мартин?
        - Я разобью другой сад.
        - Где же мы будем жить?
        - Только не в Дании. Начнем сначала, но по-настоящему.
        - В России? — спросила она неуверенно.
        - Я же не знаю языка. А для писателя это смерть. Поедем в Германию. Ну, хотя бы на Баденское озеро. Там красиво и чудесный климат, мои легкие окрепнут. И самое главное — книги Андерсена-Нексе там широко продаются.
        - Как все неожиданно! — Маргрете не может прийти в себя.
        - Поедем, Грета. У меня много знакомых в издательских кругах. Я буду хорошо зарабатывать. А ведь это необходимо, когда на руках семьдесят душ. Да и отношение многое значит. Меня не будут травить, не будет косых, злорадных усмешек и гнусного шепотка. Там республика, Германия сейчас ведущая страна в европейской культурной жизни.
        - Наверное, ты прав… Но это как снег на голову.
        - Но и то… другое… тоже как снег на голову. Уедем, Грета, мы сохраним семью, друг друга и будем опять счастливы.
        Она, смотря на него:
        - Давай попробуем, Мартин. Еще раз начнем сначала…
        …Медленно опускается с флагштока на крыше «Зари» красный стяг.
        - Полная капитуляция? — с бледной улыбкой спрашивает мужа Маргрете.
        - Нет, временное отступление. — В глазах Нексе печаль и надежда.
        …Набережная. Идет погрузка на паром, отходящий к берегам Германии. Запарившийся с вещами Нексе вытирает мокрый лоб платком, потом обращается к стоящему без дела рослому рабочему:
        - Помоги, друг! Отблагодарю.
        Тот смотрит на Нексе, перекатывая во рту жеваную сигарету, хватает два самых больших чемодана и легко несет по сходням на паром. Нексе, Маргрете и вся ребятня, забрав, что каждому по силам, спешат за ним.
        - Спасибо, — говорит Нексе и протягивает рабочему две кроны.
        - Мало! — резко бросает тог.
        - Сколько же ты хочешь?
        - Десять крон.
        - Ого! Да это грабеж среди бела дня!
        Рабочий злобно смотрит на Нексе, и тот нехотя дает ему десятикроновую бумажку.
        - Считай, что это в счет твоего долга социал-демократической партии. — И, сплюнув окурок под ноги Нексе, рабочий уходит.
        - Последний привет родины, — грустно шутит Нексе.
        Паром отходит, но кажется, что отодвигается берег. Скрывается в утреннем тумане отвергшая своего великого сына Дания…
        …В привокзальном ресторане немецкого маленького городка в ожидании поезда Нексе заказывает кофе кельнеру.
        - Четыре кофе и три молока маленьким.
        - Пожалуйста. Чашка кофе стоит пять миллионов марок. Стакан молока — три миллиона.
        Маргрете смеется.
        - Да, скоро будет дешевле оклеивать стены денежными купюрами, чем обоями, — говорит Нексе. — За покупками придется ходить с чемоданом, набитым деньгами.
        Какой-то грубый шум снаружи привлекает внимание сидящих в ресторане. Слышатся отрывистые слова воинской команды, стук солдатских сапог. Все взгляды дружно обращаются к окнам.
        Перрон кишит солдатами, которыми командует офицер с тяжелой челюстью. Потесненная ими вокзальная толпа взирает на солдат с тревогой и тем коренящимся в глубинах духа вожделением, какое вызывает в немцах военная форма.
        - Опять война?.. — испуганно-радостно упало в пустоту.
        Затем из той же пустоты донеслось:
        - В Мюнхене беспорядки…
        - Ваш заказ! — говорит кельнер, гремя посудой.
        Нексе достает из кармана бумажник.
        - Девять миллионов за чашку кофе и четыре за стакан молока, — бесстрастно сообщает кельнер.
        - Вы же сказали: пять и три.
        - Весьма сожалею. Пока вы сидели, цены поднялись.
        Нексе раскатисто хохочет. Вынимает пятидесятимиллионную бумажку и протягивает кельнеру.
        - Пожалуйста, и два миллиона на чай. Впервые я так роскошествую. Приятно быть миллионером.
        В ресторан, громко разговаривая, входят двое: гигант Майер, самоуверенный, вызывающе элегантный, и какая-то почтительная личность со смазанными чертами. Они проходят к ближайшему от семьи Нексе столику, и рысьи глаза Майера немедленно узнают старого знакомца.
        - Аве, Нексе, певец обездоленных! Какими судьбами! — Майер не без изящества кланяется Маргрете, подмигивает детям и плюхается на стул рядом с Нексе.
        - Что тут у вас происходит? — спрашивает Нексе.
        - Тут? Ровным счетом ничего, играют в солдатики. Ну, а в Мюнхене осадившийся пивом шизофреник пытался совершить переворот.
        - Всего лишь? А кто этот спившийся шизофреник?
        - Некто Гитлер, в девичестве Шикльгрубер. Бывший ефрейтор, контуженный то ли гранатой, то ли пивной кружкой. Но всю компашку быстро обезвредили и кинули за решетку. Этот детский бунт уже получил прозвище «Пивной путч»… Одним словом, ничего серьезного.
        - Пивной путч — смешно. Но как бы потом плакать не пришлось. История щедра на печальные примеры: начинают дети и сумасшедшие, а расплачиваются взрослые, серьезные люди. Я давно приглядываюсь к послевоенной Германии: из-за растерянности, подавленности, показного миролюбия и демократических поз все чаще выглядывает кабанье рыло реваншизма.
        - Вы всегда были слабым политиком, Нексе. Ваша Веймарская республика — дама покладистая, но, когда надо, и жестокая. С военными авантюрами покончено. Но думать, что Германия удовлетворится ролью второстепенной державы и будет послушно принимать скудную пищу из чужих рук, — ребячество, хуже — идиотизм. Мы недолго сохранили название рейха. Такой народ в узде не удержишь. И черная кровь Рура…
        - Да оставьте вы Рур в покое! — вскричал Нексе. — Дайте людям нормальную жизнь, покончите с инфляцией, поставьте измученной стране здоровые и достойные цели, ведь ваше правительство называет себя народным…
        - Яйца курицу не учат, — жестко сказал Майер. — Мы знаем, что делаем. И, как видите, зорко храним республику от всяких посягательств. Лучше скажите, как вы? Почему здесь?
        - Я устал от Дании, а Дания устала от меня. Поживем врозь…
        - Заигрывание с большевизмом к хорошему не приводит, — наставительно сказал Майер. — Здесь кое-что известно о ваших подвигах. Но мы не такие провинциалы, как ваши соотечественники, и по-прежнему держим двери открытыми. Терпение — величайшая добродетель социал-демократии.
        - Я это уже слышал. Какой теперь удар рабочим вы замыслили?
        - Вы неисправимы, Нексе, — гнусаво сказал Майер. — Но жизнь научит вас уму-разуму.
        - Я всегда учусь у жизни, — улыбнулся Нексе. — Похоже, подали наш поезд. — Он поднялся. — Сервус, Майер! Где-то встретимся мы теперь?..
        …Зимний вечер. Женщина смотрит в окошко на облетевшие деревья, на темную пустынную деревенскую улицу, на холодно поблескивающее под луной озеро. Это Маргрете. Лицо ее замкнуто и печально. Прислушалась, прошла в детскую. Инге разметалась во сне, что-то бормочет, порой вскрикивает. Маргрете пробует ладонью лоб дочери, накрывает ее одеялом и прогоняет страшный сон — девочка притихла.
        Хлопнула входная дверь. Маргрете вышла из детской, зажгла свет в гостиной, и в этот свет шагнул из прихожей Нексе с красным, нахлестанным ветром лицом. Его бодрый, здоровый вид резко контрастирует с сумрачным обликом Маргрете.
        - Уже вернулся?.. — сказала она тусклым голосом.
        - Нельзя сказать, что меня приветливо встречают.
        - Я не ждала тебя так рано. Будешь ужинать?
        - Меня накормили после лекции. Отличные свиные сосиски и кружка баварского пива.
        - Ты где ляжешь?
        - Почему ты всякий раз спрашиваешь меня об этом? — сердито сказал Нексе.
        - Разве?.. Не замечала.
        - Ты стала какая-то странная, Грета, то рассеянная, то резкая, порой просто грубая. Откуда это у тебя?
        Она чуть помолчала, затем сказала, глядя прямо в глаза мужа:
        - Мне не нравится немецкий вариант. Ты выгадал себе полную свободу, а меня лишил всего. Думаешь, мне очень весело в этой дыре?
        - Тебе не хватает общества художников?
        - Если хочешь — да!
        - Не надо, Грета, мы же условились…
        - Мало ли о чем мы уславливались, но ты не выполняешь условий. Что у меня есть: дети и кухня, дети и кухня, и так до одурения. Время забито, а душа?..
        - Мне кажется, ты делишь и другие мои заботы, — осторожно сказал Нексе.
        - Ты имеешь в виду, что спихнул на меня своих самарских питомцев?.. Я радовалась и этому, хоть какой-то выход из четырех стен. Но кончился твой голубой самарский период. Вот письмо. Советское правительство сердечно благодарит, но больше в варягах не нуждается.
        Нексе берет письмо, пробегает его глазами.
        - Я рад. Что ж, — говорит он слегка наигранным тоном, — значит, у Советов дела идут на лад. А я могу теперь засесть за большую работу.
        - Господи, опять начнется старый кошмар!
        Нексе испытующе смотрит на нее.
        - Наверное, нам полезно на время разъехаться. Я смогу работать, как привык, а ты не будешь раздражаться. В Констанце легко найти пустующий домик. А по воскресеньям я буду приезжать. Хочешь, вызову маму тебе на подмогу?
        - Чтобы она следила за мной — этого еще не хватало! Нет, Мартин, если я уж что решу, меня никто не остановит.
        - О чем ты, Грета? Я хочу спасти нашу жизнь. Мы плохо живем. Мы оба стараемся, но ничего не выходит. Видимо, не так легко простить…
        - Я тебе все простила, — искренне сказала Маргрете.
        - Есть все-таки разница…
        - В чем она?
        - Русские говорят: плевок из дома, плевок в дом. Моряков, возвращающихся из далекого плавания, нередко поджидает в семье лишний малыш.
        - Я знаю моряка, который привез из плавания шестьдесят пять малышей, и жена их всех приняла.
        - Мне не до шуток, Грета. Если хочешь, разница в том, что я не растрачивал на других душу.
        - Тогда это еще хуже… — тихо сказала Маргрете. — Беда в том, что и на меня ты не хочешь потратить ни вот столечка души. Ты сам по себе, я сама по себе.
        - Давай сделаем еще попытку. Проверим нашу нужность друг другу.
        - Ох, Мартин, ты всегда умеешь настоять на своем, — устало сказала Маргрете. — Только к добру ли это?..
        …Ранняя весна. Нексе сходит с поезда и быстро шагает по дороге к своему дому, мимо цветущих кустов и деревьев в молодой листве. В руках у него букетик полевых фиалок. Подходит к дому. Ставни наглухо закрыты, и это придает дому какой-то нежилой вид. Распахнув калитку, он быстро пересекает маленький садик, открывает ключом английский замок и входит в дом. От запертых ставен тут темно, как ночью. Нексе нашаривает выключатель и зажигает свет.
        - Грета! Грета!.. — зовет он.
        Никто не отзывается.
        - Вставайте, сони! Отец приехал. — Он идет в гостиную-столовую, мертвая тишина. И первые следы разора ударяют его по глазам. Вся мебель на месте, но нет скатерти на обеденном столе и штор на окнах, со стен сняты фотографии в рамках, исчезли все те мелочи, что делают дом живым. Охваченный страшным предчувствием, он распахивает дверь в спальню и видит голый остов кровати. Он пятится в гостиную и наконец-то замечает письмо посреди стола. Медленно подходит, разрывает и без сил опускается в кресло. Букетик выпал из его руки.
        - Все… — шепчет он. — Все!..
        …Он и сам не знал, сколько времени так просидел. Он очнулся от присутствия чего-то постороннего в комнате, чего-то непомерно-огромного, вытеснившего стоялый воздух и наполнившего жилье запахами зверя и луга. Прямо перед ним высился громадный бык с устрашающей и добродушной мордой и кольцом в носу. А между могучих рогов пристроился подросток лет двенадцати в рваных штанах и грубой рубашке с закатанными рукавами. Его большой рот и пристально-пытливый взгляд делают его, несмотря на разницу в возрасте, разительно похожим на поникшего в кресле старика. Но тот, погруженный в свою боль, не сразу это замечает.
        - Допрыгался? — развязно спрашивает мальчишка. — Сам виноват. Какую женщину потерял!
        Нексе смотрит на него с возмущением.
        - Что ты в этом понимаешь, щенок? И нечего разъезжать на быках в моем доме.
        - Кто при скотине живет, все про любовь понимает, — нахально говорит мальчишка, оставляя без внимания второе замечание. — Она в сто раз лучше тебя, честнее, добрее, искренней. Да ведь ты свое дрянное мужское самолюбие тешил. Ну и получай!
        По лицу Нексе катятся слезы.
        - Что нюни-то распустил! Как был плаксой, так и остался.
        - Помалкивай! — разозлился вдруг Нексе. — Как ты ревел, когда девушки-работницы стащили с тебя штаны?
        - Нашел что вспомнить! С тебя сейчас тоже штаны стащили. Ну и видик!.. Ты же голый, перед самим собой голый, а это похуже, чем перед дурами-девчонками. Борнхольмский гранит! Так тебя прозвали. Да какой ты, к черту, гранит — мешок с мокрой глиной.
        - Издеваться легко. А как жить дальше? Я не могу без нее. Я только сейчас это понял… Просить прощения, кинуться в ноги?..
        - Дурр-рак! — со смаком сказал мальчишка. — Когда женщина сама уходит — это все… Назад не жди. Мужик может вернуться, женщина — никогда.
        - Откуда ты можешь это знать, такой сопляк!
        - У меня же твои мозги, только малость посвежее.
        - Ну и наглая морда!
        - Ладно. Хоть ты и гроша не стоишь, мне хочется тебе помочь.
        - Задавала!
        - Перво-наперво, брось реветь. Второе, пойми, что это навсегда. Греты больше не будет в твоей жизни. Ни-ког-да. Но ты еще крепкий мужик и можешь что-то написать, иначе с тобой и возиться не стоило бы. Помнишь, что ты сделал однажды, давно-давно, когда жизнь тебя тоже крепко столкнула?
        - Н-нет.
        - Ты взял свой старый велосипед и поехал куда глаза глядят.
        - Ну и что? Кажется, я что-то себе повредил…
        - Не важно. Зато спас душу. Бери велосипед и шпарь вслепую, не разбирая куда. Кривая вывезет. Поверь умному человеку. Э-гой! — вдруг закричал мальчишка и ударил быка ногой по губе, ладонью по рогам, и бык повернулся, медленно и плавно, как корабль, и понес его прочь…
        Нексе подымается с кресла, выходит из дома, выкатывает из сарая старый велосипед, не без труда взгромождается на седло и катит по дороге.
        Мелькают дачи, деревья, кусты. Он крутит педали все быстрее, ветер свистит в ушах, еловые шишки упруго вылетают из-под колес, вспархивают с земли испуганные птицы. Движение подчинило его себе, окружающий мир смазался, утратил географическую реальность: что это — датский ландшафт или африканская саванна?.. И вдруг, повинуясь внутреннему толчку, он убирает руки с руля, закрывает глаза и мчится вслепую. Сперва по дороге, потом, перемахнув через кювет, по траве под откос и со всего разгона ударяется о каменную ограду. Он перелетает через руль, грохается на землю, но прежде, чем лишиться сознания, успевает сказать: «Насоветовал, змееныш!»…
        Он не знал, сколько времени оставался без сознания. Он не был уверен, что сознание действительно вернулось к нему: в яви или в бреду видит он это тонкое девичье лицо, будто источающее слабый золотистый свет. Лицо повисло над ним, закрывая весь окружающий мир.
        - Ты кто такая? — спросил он не очень любезно.
        - Иоганна, — доверчиво ответила девушка.
        Она как-то странно смотрела на него, он боялся поверить этому взгляду, потому что тут была не только жалость к свалившемуся с велосипеда пожилому господину. Девушка задумчиво поднесла ноготь ко рту.
        - Не кусай ногти! — сказал он грубо, — призраки не терпят бытовых интонаций и сразу исчезают.
        Но это видение не исчезло, явив тем самым свою материальную природу. Девушка смущенно убрала руку и чуть отодвинулась. Теперь он видел ее всю: довольно крупную, голенастую, грациозно-неуклюжую.
        - Почему ты не спросишь, кто я?
        - А можно?.
        - Я — Нексе! — сказал он значительно, готовый к почтительному изумлению.
        Девушка засмеялась.
        - Что тут смешного? — озадачился он.
        - Нексе похоже на «хексе», но ведь мужчины ведьмами не бывают.
        Она не знала, кто он такой, и почему-то это его обрадовало.
        - Конечно, нет. Я старый колдун.
        - Нет, — она покачала головой, — колдуны не падают с велосипеда. Вы ехали с закрытыми глазами, я видела. — Она таинственно понизила голос: — Зачем?.. Куда?..
        - К счастью. Оно прячется в темноте. Поцелуй меня, Иоганна.
        Она посунулась к нему лицом.
        - А куда девать нос?
        - Он сам это знает.
        И девушка прижалась мягкими губами к его сухому, опаленному рту…
        Он услышал знакомый тяжело-мягкий топот и открыл глаза. Меж рогов огромного быка сидел мальчишка и смотрел на него насмешливо-одобрительно.
        - Будешь слушаться умных людей?.. Э-гой!.. — И плавно повлекся, истаивая, назад в детство…
        …Курортный городок Баден-Баден. Нексе пишет у открытого окна.
        - Папа! — влетает большеротая девочка с копной темных вьющихся волос. — Где мама?
        - Не мешай, Дитте, — машинально отвечает Нексе. Он тут же испуганно дернулся и с облегчением рассмеялся. — Пойди сюда, Дитте — дитя человеческое! Как хорошо, что тебя так назвали. Теперь уж я не оговорюсь. А мама пошла в ратушу.
        - Зачем?
        - За мясом.
        - А почему мясо продают в ратуше?
        - Когда мяса нет ни в магазинах, ни на рынке, его продают в ратуше. Вернее, распределяют. — Девочка явно не удовлетворена этим объяснением, и он терпеливо продолжает: — Понимаешь, корова каменщика Цишке проглотила столовую ложку, ее забили. Теперь в порядке очереди в ратуше будут продавать по полтора килограмма мяса на семью.
        - Ты все выдумал, пап?
        - Нет, доченька. Иногда жизнь причудливей всякой выдумки. Это добрый старый обычай. Когда-то люди жили сообща. В моем детстве так было у нас в Борнхольме. Видишь, старое возвращается.
        - Ты объясняешь всегда длинно и непонятно, а мама коротко и все понятно.
        - Так то мама!..
        А вот и она — взволнованная, испуганная, с выбившимися из-под шляпки волосами. Нынешняя Иоганна — статная, видная женщина, совсем не похожая на тоненькую голенастую девочку, нашедшую разбившегося велосипедиста.
        - Как успехи? Будет у нас датский суп с клецками? — весело спросил Нексе.
        - Я не попала в ратушу, — тяжело дыша, говорит Иоганна. — Там эти… в коричневых рубашках. Штурмовики, что ли… Запрудили весь центр. И всюду их паучий знак — на знаменах, на рукавах…
        - Нацисты!.. Но тебе-то что до них?!
        - Меня обозвали «большевичкой»… Они шептались: «большевичка» и показывали на меня. У них были такие страшные глаза. Я не выдержала и побежала. По-моему, за мной гнались…
        И тут Дитте, не понявшая, конечно, рассказанного, но видящая страх и смятение матери, на всякий случай разревелась. Иоганна взяла ее на руки, принялась утешать. Нексе потянулся за пиджаком, висевшим на спинке стула.
        - Куда ты?
        - Пойду взгляну, что там происходит.
        - Не ходи, Мартин!
        - Я должен пойти, — говорит он таким тоном, что Иоганна замолкает…
        Нексе быстро достиг центра. Казалось, весь город высыпал на улицы, но того беспорядка, о котором говорила Иоганна, нет и в помине. Чья-то могучая воля управляет происходящим. Жители выстроились на тротуарах вдоль проезжей части улиц, по которым сомкнутыми рядами маршируют к площади Ратуши коричневые наци. Это настоящий воинский строй, и видно, что люди вышколены воинской дисциплиной, знакомы с употреблением холодного и горячего оружия, с искусством нападать и защищаться, и ведут их кадровые офицеры с железными лицами в насечке шрамов. Гремят оркестры, лихо взлетают вверх булавы капельмейстеров.
        Нексе замешивается в толпу. Он видит пустые, готовые на все лица, ноги в сапогах, жестко отбивающие шаг, хваткие руки убийц, и с болью сердечной прозревает будущее этой страны.
        Но пожалуй, еще страшнее — реакция зрителей. В глазах людей, еще не оправившихся от тяжелого военного разгрома, — восторг, упоение. Многие кидают цветы. Какая-то старушка в вечном трауре (по виду генеральская вдова) хочет бросить букетик белых роз, но ей никак не удается. Стоящий рядом гигант с маленькой головой берет букетик и ловко кидает прямо в руки возглавляющего очередную колонну офицера. Но тот пренебрегает этим трогательным знаком внимания, и букетик падает на мостовую под сапоги шагающих нацистов. Неудача ничуть не смутила гиганта, он продолжает приветственно махать рукой и кричать: «Хох!»
        - Социал-демократический букет под ногами нацистов? — обратился к нему Нексе.
        Майер — это был он — удивленно обернулся.
        - Ах, это вы-ы!.. — кисло протянул он.
        - Поучительное зрелище, — продолжает издеваться Нексе. — Социал-демократия устилает фашистам путь розами.
        - Вы политически безграмотны, — обозлился Майер. — Фашизм в Италии. Это движение называется национал-социализм. Как звучит в ваших ушах второе слово?
        - В сочетании с первым — отвратительно.
        - Ни черта вы не понимаете! Это молодость Германии. Пора влить каплю свежей, горячей крови в дряхлую иудейскую сукровицу Веймарской республики.
        - Вон что! Далеко же вы ушли, Майер, с той встречи на вокзале.
        - Да, мы не стоим на месте. Германия очнулась от летаргии, громада двинулась…
        - Почему социал-демократия всегда склоняется перед грубой силой?
        - Вы обречены быть среди неудачников, Нексе.
        - А вы среди победителей.
        - Да, потому что я чувствую, куда дует ветер истории.
        - Бог даст, мы еще вспомним об этом разговоре…
        Над колонной появляется портрет человека с косой челкой и чаплинскими усиками. Толпа восторженно приветствует его.
        - А вот и ваш спившийся шизофреник…
        - Тс! — Майер наступил Нексе на ногу.
        - Предводитель молокососов и сумасшедших, — невозмутимо продолжает Нексе.
        - Вы с ума сошли!
        - Просто повторяю ваши слова.
        - Я этого никогда не говорил, зарубите себе на носу, — Майер приблизил свое мерзкое, искаженное страхом и злобой лицо вплотную к Нексе, — если хотите жить в Германии!
        - Нет, Майер, в такой Германии я жить не хочу…
        …А когда Нексе вернулся домой, Иоганна спросила тревожно:
        - Ну, что ты видел?
        - Я видел, что социал-демократия уступает страну коричневым. Вот что я думаю, Иоганна: для нас самое лучшее уехать в Данию, если ты в состоянии покинуть родину.
        - Моя родина там, где ты, — просто сказала Иоганна.
        - Мне чужд ура-патриотизм. Но сети затягиваются. А в Дании все же существуют традиции свободы духовной жизни… Если еще существуют… — добавил он со вздохом.
        …Нексе работает в своем саду в Хиллерде. Июньский день. Он осматривает розы, обрезает их, пропалывает землю между кустами. Рядом копошится подросшая Дитте.
        В сад входит Иоганна.
        - Я схожу на почту. Получу твои московские книжки.
        - Спасибо, дорогая. Ты возьмешь Дитте с собой? Она мне немножко мешает.
        Оскорбленная Дитте прижимается к матери.
        Иоганна и Дитте идут к калитке. Внезапно возле их дома появляется группа парней в полувоенной зеленой форме и высоких сапогах. Они останавливаются у ограды и громко, нарочито грубыми, «мужественными» голосами поют:
        Вперед, товарищи,
        Пока не настроили баррикад…
        Мы будем гвардией Дании,
        Зеленое войско победит…
        Смысл песни не сразу дошел до Иоганны, она продолжала идти вперед. Но при словах «Сметем марксистскую чуму» она все поняла, повернулась и, крепко сжимая руку испуганной дочери, устремилась назад.
        Парни в зеленом улюлюкают, свистят ей вслед.
        Бледный от гнева, Нексе кидается в сени дома, срывает висящее на стене двухствольное дробовое ружье и быстро идет к калитке.
        - А ну, убирайтесь отсюда!
        - Сам убирайся!..
        - Катись в Россию!.. Нам в Дании такие не нужны!..
        - Продажная шкура!..
        - Вон отсюда! — закричал Нексе и вскинул ружье. Один из парней повернулся к нему задом и спустил зеленые брюки.
        - Поцелуй меня в ж…
        Грянул выстрел. Парень с воем кинулся прочь. Его товарищ потащил было револьвер из кармана, но Нексе прицелился в него, и вся шарага брызнула врассыпную. Все-таки то не были волки, а лишь злые и трусливые волчата.
        На выстрел из дома выбежала охваченная ужасом Иоганна. Нексе подошел к ней тяжело дыша.
        - Ты убил его?!
        - Свиной щетиной не убьешь.
        - Слава Богу! А если они вернутся? И не со щетиной?
        - Не вернутся. Шакалье трусливое. А вернутся, что ж, у меня найдется чем их встретить.
        - Ох, Мартин, мне страшно. Тогда в Германии, теперь здесь. Нас гонят отовсюду…
        Нексе уже успокоился, голос его звучит спокойно и твердо:
        - Ну, Данию я им не отдам… Довольно бегать от фашистов, надо бороться с ними…
        …Бронзовый Дон Кихот гонит сквозь века бронзового Росинанта, а рядом, тоже бронзовый, трусит на осле верный Санчо. Свист бомбы, разрыв, осколки царапают бронзу, но Дон Кихот невозмутим, всевидящий взгляд обращен в даль будущего.
        И другой Дон Кихот — огромный, костлявый — сидит на придорожном камне, а на колене у него пристроился крошечный гололобый очкастый человечек с пишущей машинкой. Под плакатом (подлинным плакатом тех испанских дней) надпись: «Международный конгресс писателей-антифашистов».
        В зале конгресса — крупнейшие писатели мира, и те, что сражаются в рядах республиканских войск: Реглер, Ренн, Мальро, Залка — он же генерал Лукач, и те, что помогают борющемуся испанскому народу своим пером: Хемингуэй, Эренбург, Бехер и многие другие. А на трибуне — Мартин Андерсен-Нексе.
        - Эту войну называют войной донкихотов. И это верно, потому что это война добра со злом. И это неверно, потому что рыцарь из Ламанчи воевал с ветряными мельницами, а нынешние донкихоты дерутся с вооруженным до зубов врагом, точно и беспощадно знающим свою палаческую цель. За Дон Кихотом не шел никто, кроме верного и наивного Санчо Пансы, на стороне Республиканской Испании все, кому дороги свобода, идеалы и цивилизация. Над схваткой могут оставаться лишь те, в ком вымерзла совесть. Добро сильнее зла, Дон Кихот победит, как бы ни стонала его кираса под вражескими ударами. Они не пройдут!
        И весь зал повторил:
        - Но пасаран!..
        Нексе сошел с трибуны. К нему шагнул боец Интернациональной бригады.
        - Я из батальона имени Мартина Андерсена-Нексе, — сказал он по-датски.
        - Я, наверное, тоже, — улыбнулся Нексе.
        - Мне приказано доставить вас на позиции.
        Они выходят из здания конгресса, садятся в джип и едут к недалекой линии фронта…
        Передний край. Окопы, ходы сообщения. Звучат одиночные выстрелы, порой короткие пулеметные очереди. Командный пункт батальона в полуподвале разрушенного дома. Командир батальона, седоголовый датчанин, на пороге своего КП сердечно приветствует Нексе.
        - Здравствуй, Нексе! Как хорошо, что ты приехал. Тебе крепко повезло. Будет атака. С танками! — Лишь пехотный командир, впервые получивший танковую подмогу, мог вложить в эти слова столько чувства.
        - Откуда у вас танки?
        - Ну, уж, понятно, не из Лилипудании, — засмеялся командир. — После боя познакомлю тебя с ребятами. Если, конечно, будет с кем знакомить. — Он повернулся к сопровождающему Нексе бойцу: — Почему наш гость без каски?
        - Не нашлось на мою башку, — вступился за него Нексе. — Ты же видишь, какой купол.
        - Что слышно в лучшей из подлунных стран?
        - Лилипуты злобствуют…
        - Знаю. Они грозятся пересажать всех нас, когда мы вернемся.
        - Пусть только попробуют!.. — Голос Нексе тонет в реве танковых моторов.
        - А вот и танки! — радостно вскинулся комбат.
        Моторы смолкают, слышатся возгласы, шутливые выкрики. Хрипловатый мужской смех. В проходе показался командир танковой группы, молодой, веснушчатый крепыш. Он подошел и что-то коротко сказал комбату по-испански. Тот ответил с воинской краткостью и пожал танкисту руку. Танкист снял матерчатый шлем. Костром вспыхнули его ярко-рыжие волосы. Смутное волнение охватило Нексе. Но тут и танкист увидел его, светляками загорелись зеленые глаза:
        - Папа! — сказал танкист.
        Они обнялись.
        У комбата от удивления отвалилась челюсть. Несколько испанских фраз Рыжего прояснили ему мозги.
        - Знаешь, что он сказал? — обратился комбат к Нексе. — Из приюта имени Андерсена-Нексе один путь — в батальон имени Андерсена-Нексе.
        Взлетает зеленая ракета. Приготовиться к бою…
        …Паучьи свастики висят в небе. С надсадным воем пикирующие бомбардировщики сбрасывают бомбы на Варшаву, Лондон, Роттердам, Москву — эти кадры кинохроники вводят нас во Вторую мировую войну.
        Немецкие войска оккупируют Данию. Кованые железом сапоги топчут мостовые и тротуары Копенгагена — кинохроника.
        В конспиративной квартире. Ручной печатный станок. Человек делает оттиск и вынимает маленькую, с тетрадочный лист полоску коммунистической газеты Дании «Фольк ог вельт».
        Слышится условный стук в дверь. Человек прислушивается, прячет оттиск и надвигает на печатный станок полый внутри секретер.
        - Это я, Арне! — слышится за дверью голос потерявшего терпение визитера.
        Арне открывает дверь и впускает в комнату редактора газеты — моложавого рослого и веселого человека.
        - Маргрете, — обращается редактор к женщине, работавшей за столиком в глубине комнаты, — за твоей квартирой не следят?
        Женщина поднялась и вышла на свет лампы. У нее молодое еще красивое лицо, седые волосы и статная, хотя немного огрузневшая фигура. Это Грета.
        - С чего ты взял? — спросила она редактора низким грудным голосом.
        - Какой-то подозрительный субъект в капитанской фуражке провожал меня до самого подъезда.
        - Никакой он не подозрительный. Он действительно капитан дальнего плавания.
        - А капитан не может работать на немцев?
        - Этот не может.
        - Почему ты так уверена?
        - Это мой старый поклонник. Смешно звучит, но не найду другого слова. Он дважды сватался ко мне. А за тобой шел из ревности. Хочет узнать, кто его счастливый соперник.
        - Признаться, меня это тоже интересует. Не может же такая красивая женщина, как ты…
        - А я и не утверждаю, что я монашка, — перебила Маргрете. — Но сейчас не то время. Когда говорят пушки, молчат флейты, так кажется?
        - Но почему ты не вышла замуж?
        - Это другой вопрос. Тому, кто жил на вулкане, не ужиться в мирной долине. Такого отвратительного для семейной жизни характера, как у Мартина, нет второго в мире, а на меньшее я не согласна.
        - Пора выходить в эфир, — вмешался Арне. — Сейчас ты услышишь своего ненаглядного!
        Маргрете подходит к приемнику и начинает его настраивать. В комнату вторгаются голоса мира: печальная музыка, лающая немецкая речь, жалобная неаполитанская песня, эфирная буря, снова музыка, но уже бравурная, и вдруг отчетливый женский голос произнес по-датски:
        - Говорит Москва! Говорит Москва! Начинаем час Нексе. У нашего микрофона великий датский писатель Мартин Андерсен-Нексе.
        И сразу сильный, пружинистый голос Нексе:
        - Датчане, близок час освобождения. Советская Армия приближается к логову израненного, истекающего кровью, но все еще огрызающегося зверя. Кончается зима, последняя зима тревоги нашей. Весна принесет освобождение всем оккупированным странам Европы. Вы можете помочь армии-освободительнице. Сделайте невыносимым для немцев каждый день, каждый час на датской земле…[1 - Это условный текст. В архиве радиокомитета можно достать его подлинные выступления. Но сделать это может только студия.]
        Маргрете быстро записывает, а перед глазами у нее далекие дни в маленьком домике с пышным названием «Заря». И Мартин, воюющий с ребятами, замотанный, раздраженный и весь переполненный кипучей жизнью. Она улыбается без горечи, спокойной улыбкой все понявшего и все простившего человека.
        Голос его пропадает. Маргрете тщетно крутит ручку, волна ушла.
        - Молодец твой старик! — говорит редактор. — Каждый день облаивает немцев, а ведь ему, поди, за семьдесят.
        - А семьдесят пять не хочешь? Но куда он пропал… мой бывший старик?
        - В полночь программу повторяют, — сказал Арне. — Тогда допишешь.
        - Неужели правда весной все кончится?.. — мечтательно говорит редактор.
        И будто в ответ на его слова, летят в кучу знамена поверженной немецкой армии — кадры кинохроники.
        …Поезд прибывает на Копенгагенский вокзал. Перрон запружен толпой. Звучит музыка. Некое общее чувство собрало здесь самых разных людей: рабочих, служащих, государственных чиновников, студентов, школьников. Бледные городские и загорелые крестьянские лица; промасленные фуражки, модные спортивные кепки, каскетки, элегантные дамские шляпки и деревенские головные платки. У многих в руках цветы: большие красивые букеты и какая-нибудь веточка сирени или скромный полевой цветок.
        Поезд остановился, и вся толпа хлынула к спальному вагону прямого сообщения, где на площадке, опираясь на плечо Иоганны, стоял взволнованный Андерсен-Нексе, верно, никак не ожидавший такой, поистине всенародной, встречи.
        Люди кричат приветствия, у многих на глазах слезы.
        - Боже мой, — говорит Нексе Иоганне сдавленным голосом. — Наконец-то мне улыбнулась моя страна. Теперь я понял, что всю жизнь, всю мою долгую жизнь я мечтал только об этом…
        …Через несколько лет после войны из Копенгагена к берегам ГДР отходил пароход. На борту этого парохода находился Нексе с женой и двумя дочерьми. Медленно прохаживаясь по палубе и глядя на уплывающий вдаль Копенгаген с зеленой колокольней храма Спасителя, он наткнулся на старого русского друга.
        Это может быть и Эренбург, и Фадеев, и вымышленное лицо — какой-нибудь дипломат в форме.
        - Какими судьбами? — изумился друг.
        - Неисповедимыми. Дания вторично вытолкнула меня вон. А социалистическая Германия открыла двери. Так что теперь мой адрес — ГДР, Дрезден.
        - Ничего не понимаю. Вас же встречали после победы как героя. Засыпали цветами…
        - Да. Все было: цветы и речи, объятия и слезы. А сейчас мои книги опять бойкотируют, на стенах дома пишут грязные слова, дочерей травят. Как известно, история повторяется. Правда, фарсовости я не ощутил.
        - Кто бы мог подумать! Во время войны каждое ваше слово было людям, как глоток свежего воздуха!
        - Кто бы мог подумать, что социал-демократы, стакнувшиеся с немцами, на другой день после победы приберут власть к рукам?
        - Но они же оставались у власти…
        - Формально. В дни войны страну вела компартия. Но едва отгремели выстрелы, обывателям захотелось поскорее и поглубже натянуть ночной колпак. А социал-демократы — лучшее снотворное.
        - Вы несколько упрощаете.
        - Не думаю. У социал-демократии громадный опыт усыпления масс. «Коммунисты наломают дров» — вот чем они стращают обывателей. Люди устали, они боятся всяких перемен. А к социал-демократам привыкли. С ними — уже доказано — хоть как-то проживешь. Лучше синица в руках, чем сокол в небе — это символ веры мещан. Гарантированное сегодня привлекательней всех светлых далей.
        - Вы уезжаете навсегда?
        - Нет, я вернусь. Живой или мертвый.
        - А почему вы избрали ГДР?
        - Язык. Я не только говорю, но могу и писать по-немецки. Моя жена немка. Там мне будет хорошо. Меня даже сделали лауреатом Национальной премии. Это трогательно.
        - А почему — Дрезден? — допытывался друг. — Американцы его зверски разрушили.
        - Чтобы не забывать о войне. У людей такая короткая память, но об этой войне никто не имеет права забыть. И потом, когда откроется восстановленный Цвингер, я хочу первым туда пройти и отплакаться за все перед Рафаэлевой Мадонной.
        - Какой же вы сильный и заряженный на жизнь человек! — восхитился друг.
        - Во всяком случае, я еще не расстрелял всей обоймы, — улыбнулся Нексе.
        Он смотрит в сторону удаляющегося берега. Сквозь туман проблескивают кресты соборов, купола, шпили башен; порой белесые клубы рассеиваются, и тогда видны уютные дома под темной черепицей, деревья городских парков, мосты через каналы, и тяжкая печаль, будто тенью, накрывает лицо вечного изгнанника…
        …Мы опять на окраинной улице Дрездена. Писатель и дворник так же расположены в пространстве, как и тогда, когда мы с ними расстались, — ведь минули какие-то мгновения.
        - Майер, — кричит Нексе. — Послушайте, Майер!.. А как насчет ветра истории?..
        Большое рыхлое тело колыхнулось, но Майер не откликнулся, продолжая заниматься своим делом.
        Нексе вынул изо рта сигару и швырнул ее на тротуар.
        - Вы плохой дворник, Майер! — крикнул он. — Вас уволят!..
        Майер сразу повернулся — немецкая аккуратность! И обнаружил пропущенную нечистоту. Он заковылял к сигаре, лежащей недалеко от ног Мартина.
        - Послушайте, Майер, а ведь небо социалистической страны — это мое, а не ваше небо, — улыбаясь, сказал Нексе.
        Майер не отозвался. Он уже обнаружил, что окурок теплый и курится. В его мертвых глазах вспыхнула ненависть. Держа окурок в дрожащей руке, он тяжело пошел на Мартина. Тот стоял, спокойно глядя на рассвирепевшего гиганта.
        Майер подходил все ближе, казалось, вот сейчас он вопьется клещеватыми пальцами в горло своего врага, но странное превращение Нексе заставило его в ужасе попятиться.
        Чуть размытые черты престарелого Нексе твердели, обретали жесткую резкость, он бронзовел ото лба до сжавшейся в кулак правой руки; какие-то странные бронзовые заусенцы, будто наросты допотопного ящера, покрыли его пиджак, и он стал колюч и опасен.
        Бронзовый Нексе высится в тени храма Спасителя, некогда накрывавшей — при ином солнцестоянии — и убогое жилье, где увидел свет младенец, нареченный Мартином. Он вернулся на свою родину, теперь уже навсегда, и новая Дитте, исполненная хрупкой прелести и доверия, кладет букетик гвоздик к подножию памятника.
        Конец
        notes
        Примечания
        1
        Это условный текст. В архиве радиокомитета можно достать его подлинные выступления. Но сделать это может только студия.